Политика или государство. Книга четвертая (Платон; Карпов): различия между версиями

<center>КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ</center>

 

{{№|419}}

 

 

{{№|В}}

 

|}

 

<!-- 204 -->

{{№|С}}

 

 

же дорогою; ибо скажем, что нет ничего удивительного, если и эти таким образом будут людьми самыми счастливыми, — только ведь мы устрояем город, смотря не на то, как бы нам сделать счастливым исключительно этот класс народа, а на то, каким бы образом упрочить счастье целого города: ведь в таком-то особенно городе привыкли мы находить справедливость, равно как в городе, весьма худо устроенном,—несправедливость, и смотря на это, судить о предмете давних наших исследований. Теперь мы, по обычаю, о счастливом городе составляем себе понятие не частное и берем его относительно не к нескольким человекам, а к целому; а потом уже будем исследовать противоположное этому. Пусть бы к нам, когда мы срисовываем статую, кто-нибудь подошел и, порицая нас, сказал, что для прекраснейших частей животного у нас употребляются не прекраснейшие цвета: глаза, например, орудия прекраснейшие, наводятся не пурпуровою, а черною краской. Против такого порицателя мы могли бы, кажется, порядочно защититься, говоря: Не думай, чудный человек, будто мы должны рисовать столь прекрасные глаза, чтобы они не казались ни глазами, ни другими членами. Смотри-ка, не тогда ли является у нас прекрасное целое, когда каждому члену приписывается, что к нему идет. Так-то и теперь—не принуждай нас с званием стражей соединять такое счастье, которое скорее сделает их всем, чем стражами. Ведь сумели бы мы и земледельцев одеть в богатотканные плащи и подпоясать золотом, а потом велеть им для удовольствия обрабатывать землю, — либо гончарам, поудобнее наклонившись к огню, пить и бражничать, и в то же время, придвинув к себе станок, обделывать, сколько захочется, черепицы, и таким же образом сделать счастливыми всех других, чтобы блаженствовал целый город. Так не внушай нам этого; потому что, если мы послушаемся тебя,—у нас ни зем-

 

|}

 

<!-- 205 -->

{{№|В}}

 

 

{{№|D}}

 

|}

 

<!-- 206 -->

{{№|Е}}

 

 

и таких случаев.—То же опять,—кто по бедности не может достать себе даже орудий, или чего другого, относящегося к искусству; тот и сам будет производить вещи худшего качества, и сыновей, или других своих учеников сделает худшими производителями. — Как не сделает? — Значит, и от того и от другого, — и от бедности и от богатства, как произведения искусств, так и сами искусники становятся худшими.—Явно.—Так теперь, по-видимому, мы нашли другое, что стражи должны всеми силами караулить, как бы это без их ведома не проникло в город. — Что такое разумеешь ты?— Богатство и бедность, сказал я; потому что первое располагает к роскоши, лености и желанию новизны, а последняя — к раболепствованию и злоухищрениям для новизны. — Конечно, сказал он; однако ж смотри, и на то, Сократ, каким образом город будет у нас иметь возможность вести войну, когда он не приобретет денег, — особенно если необходимость заставит воевать с городом великим и богатым.—Явно, сказал я, что с одним труднее, а с двумя такими легче. — Как это? спросил он.—Да первое может быть оттого, отвечал я, что если понадобится сражаться, — не с богатыми ли людьми будут сражаться наши истинные ратоборцы? — Конечно так, сказал он.—Что же, Адимант? продолжал я. Если боец, сколько можно лучше приготовленный к этому делу, бьется с двумя не бойцами, но богатыми и тучными людьми,—не полагаешь ли, что ему легче бывает биться?—Может быть,—особенно если они не вместе, отвечал он. —Разве нельзя ему иногда, продолжал я, убегая, вдруг обратиться назад и толкнуть первого наступающего, и чаще делать это во время солнечное и знойное? Разве, будучи таковым, не усмирит он многих подобных? — Конечно, сказал он; тут не было бы ничего удивительного.—Но не думаешь ли ты, что богатые, по своему знанию и опытности, сильнее в кулач-

 

|}

 

<!-- 207 -->

{{№|D}}

 

 

{{№|423}}

 

|}

</ref>

<!-- 208 -->

{{№|В}}

 

 

Так вот это, продолжал я, будут и наилучшие границы для наших правителей:—таким по величине должны они сделать свой город и, сообразно с его величиною, столько отделить для него земли, а прочую оставить. — Что такое границы? спросил он. —Думаю, вот что, отвечал я: докуда может распространяться город, оставаясь одним, дотуда чтобы он и простирался, а не далее. — Да и хорошо ведь, сказал он.—Так и это еще—другое приказание отдадим мы стражам: пусть они всячески наблюдают, чтобы город с внешней стороны 1) не был ни мал, ни велик, но самодоволен и один.—И может быть прикажем им безделицу, заметил он. —Но ведь и этого маловажнее то, сказал я, о чем мы упомянули прежде: если, то есть, кто-нибудь из стражей окажется выродком,—надобно отсылать его к другим; а кто между другими будет хорош, того переводить к стражам. Этим высказывалось, что и другие граждане, к какому делу кто способен, к тому одному исключительно, поодиночке, и должны быть употребляемы, чтобы каждый, исполняя свое, был не множествен, а единичен, и чтобы таким образом весь город стал одним, а не многими. — В самом деле, это маловажнее того, сказал он.—Конечно, добрый Адимант, продолжал я; пусть не думает никто, будто эти наши приказания важны и велики; все они малозначительны, если (стражи), как говорится, блюдут одно великое, или, вместо великого, особенно довлеющее.—Что

 

|}

</ref>

<!-- 209 -->

{{№|424}}

 

{{№|В}}

 

|}

</ref>

<!-- 210 -->

{{№|С}}

 

 

что поэтом часто называют не того, кто составляет новые песни, а того, кто выдумывает новый образ песнопения и хвалит это. Между тем не должно ни хвалит таких вещей, ни принимать их. От введения нового рода музыки действительно нужно беречься, так как оно вообще опасно; ибо формы ее не трогаются нигде помимо величайших законов гражданских: это говорит Дамон,—и я верю ему. — Присоедини же и меня к числу верящих, примолвил Адимант.—Так вот здесь, видно, со стороны музыки, продолжал я, стражи должны построить крепость.—И в самом деле, сказал он; нарушение закона, входя этим путем, легко прячется. — Да, примолвил я, — так себе, под видом увеселений, как бы не делая ничего худого. — Да ведь и не делает ничего, заметил он, кроме того, что понемногу вкрадывается, молча внедряется в нравы и занятия, и отсюда уже более ощутимо переходит во взаимные отношения, а из отношений-то, Сократ, с великою наглостью восстает на законы и правительство и оканчивает ниспровержением всего частно и общественно 2). — Хорошо, сказал я; так это верно?—Мне кажется, отвечал он. —Поэтому, нашим детям, как мы и сначала говорили, надобно тотчас же принимать участие в увеселении законном; ибо если оно будет противозаконно и такими же сделает наших детей, то возрастить из них мужей законных и ревностных окажется всевозможным.— Как же иначе? сказал он.—Стало-быть, если дети, на-

 

|}

</ref>

<!-- 211 -->

{{№|В}}

 

{{№|С}}

 

|}

</ref>

<!-- 212 -->

{{№|D}}

 

 

ному 1) и решительному,—будет ли то добро, или противное добру.—Как не прийти? сказал он.—Но, ради богов, продолжал я,—что сказать о делах народной площади, где все связуются между собою условиями? Что сказать, если хочешь, касательно ремесленнических сделок, ссор, обид, распутывания судебных дел, постановления судей, равным образом касательно того, нужно ли по делам народной площади, или порта, взыскание либо назначение каких-нибудь пошлин, вообще касательно порядка площадного, городового, портового и другого тому подобного? Осмелимся ли мы в этом отношении постановлять какие-нибудь законы?—Но мужам прекрасным и добрым не годится приказывать, сказал он; ведь большую часть того, что надобно определить законом, они, конечно, и сами легко откроют.—Да, друг мой, примолвил я, — если только Бог дал им хранение тех законов, о которых мы прежде рассуждали. — А когда не дал-то, — они, сказал Адимант, проведут всю жизнь, постановляя много таких и беспрестанно исправляя их— в той мысли, что добьются до наилучшего. — Ты говоришь, заметил я, что они будут жить будто больные и, по невоздержанию, не хотящие оставить дурной своей жизни.—И конечно. — Так эти-то будут жить забавляясь 2), ибо лечась, они не подвинутся вперед, кроме того только, что станут оразноображивать и увеличивать виды болезни, всегда надеясь, авось кто-нибудь присоветует им такое лекарство, от которого выздоровеют.—Да, припадки подобных больных действительно таковы, сказал он. —

 

|}

</ref>

<!-- 213 -->

{{№|В}}

 

 

{{№|D}}

 

|}

</ref>

<!-- 214 -->

{{№|Е}}

 

 

Так что же, наконец, остается нам определить законом? спросил он. — Нам-то нечего, отвечал я; но в. Аполлону дельфийскому—так; надобно постановить вели-

 

|}

</ref>

<!-- 215 -->

{{№|С}}

 

{{№|D}}

 

Итак, пусть город будет уже устроен у тебя, сын Аристонов, продолжал я. После сего, достав откуда-нибудь свету, посмотри при нем вот на это-то—и сам, да позови и брата, и Полемарха, и других,—не увидим ли мы как-нибудь, где бы могла тут быть справедливость и где несправедливость; чем они отличаются одна от другой и которую из них надобно приобретать человеку, желающему быть счастливым,—утаивается ли она от всех богов и

</ref>

<!-- 216 -->

{{№|Е}}

 

 

И во первых-таки,—в нем мне кажется явною мудрость; только в отношении к ней представляется что-то странное.—Что такое? спросил он. — Мудр в самом деле, кажется, город, о котором мы рассуждали; потому что он благосоветлив. Не так ли?—Да.—Но это-то са-

 

|}

</ref>

<!-- 217 -->

{{№|С}}

 

 

{{№|429}}

 

|}

 

<!-- 218 -->

{{№|В}}

 

 

Ведь и мужество-то—и по нем самом, и по месту нахождения его в городе, отчего город должен быть называем таким,—усмотреть не очень трудно.—Как же это? —Кто мог бы, сказал я, назвать город трусливым или в. мужественным, смотря на что-нибудь иное, а не на ту часть, которая воюет за него и сражается? — Никто не стал бы смотреть на что-нибудь иное, отвечал он.— Потому что другие-то в нем, примолвил я, будучи или трусливыми, или мужественными, не сделали бы его таким или таким.—Конечно нет.—Следовательно и мужественным бывает город по некоторой части себя, поколику в ней имеется сила, во всех случаях сохраняющая мнение об опасностях, эти ли они и такие ли, которыми и какими законодатель объявил их в воспитании. Или не то называешь ты мужеством? — Не очень понял я, что ты сказал: скажи опять, отвечал он. — Мужество, говорю, есть некоторое хранение, продолжал я.—Какое хранение?—Хранение мнения о законе относительно опасностей, полученном с воспитанием, что такое эти опасности и какие. Вообще, я назвал мужество хранением — потому, что человек и в скорбях, и в удовольствиях, и в желаниях, и среди страхов удерживает то мнение и никогда не оставляет его. Если хочешь, я, пожалуй, уподоблю его, чему, мне кажется, оно подобно 2). — Да, хочу.—Не зна-

 

|}

</ref>

<!-- 219 -->

{{№|Е}}

 

{{№|430}}

 

|}

</ref>

<!-- 220 -->

{{№|В}}

 

 

Теперь, продолжал я, остаются еще два предмета, на которые надобно взглянуть в городе,—рассудительность и то, для чего исследуется все это, — справедливость. — Да, конечно. — Как же бы найти нам справедливость, чтобы уже не заниматься рассудительностью? — Я-то не знаю, отвечал он; да и не хотел бы, чтоб она открылась прежде, чем рассмотрим мы рассудительность. Так если хочешь сделать мне удовольствие,—рассмотри эту прежде

 

|}

</ref>

<!-- 221 -->

{{№|E}}

 

 

{{№|C}}

 

|}

 

<!-- 222 -->

{{№|D}}

 

 

Хорошо, продолжал я; в городе у нас три вида обозрены,—по крайней мере так кажется. Что же будет остальной-то вид, по которому город равно причастен доб-

 

|}

</ref>

<!-- 223 -->

{{№|C}}

 

 

{{№|433}}

 

|}

</ref>

<!-- 224 -->

{{№|В}}

 

 

и что это, или вид этого 1), как мне кажется, есть справедливость. Мы положили, то есть, и, если помнишь, многократно говорили, что из дел в городе каждый гражданин должен производить одно то, к чему его природа наиболее способна.—Да, говорили.—А что производить свое-то и не хвататься за многое, есть именно справедливость,— это слышали мы и от других, и часто высказывали сами.—Да, высказывали.—Так это-то, друг мой, некоторым образом бывающее, продолжал я,—это делание своего, вероятно, и есть справедливость. Знаешь ли, из чего заключаю? — Нет, скажи, отвечал он. — Мне кажется, в исследуемых нами добродетелях города, то есть, в рассудительности, мужестве и мудрости, остальное есть то, что всем им доставляет силу внедряться в человека 2), и в кого они внедряются-то, тем служить к спасению, пока в ком это имеется. Но остальное в них, когда эти три были найдены, мы назвали справедливостью. —Да и необходимо,

 

|}

</ref>

<!-- 225 -->

{{№|D}}

 

 

{{№|434}}

 

|}

</ref>

<!-- 226 -->

{{№|В}}

 

 

ешь, повредит городу?—Не очень, сказал он.—Но кто, полагаю, по природе художник, или какой другой промышленник, возгордившись либо богатством, либо множеством, либо силою, либо чем иным в этом роде, решился бы войти в круг дел воинских, или военный — в круг дел советника и блюстителя, тогда как он того не стоит, и оба эти взаимно обменялись бы орудиями и значениями, либо даже один захотел бы делать все вместе; тот, как и ты, думаю, согласишься, этим обменом и многодельем погубил бы город. — Совершенно.—Следовательно, при трех видах добродетели, многоделье и взаимный обмен занятий причиняют городу величайший вред и весьма правильно могут быть названы злодеянием. —Конечно так.—А злодеяние не назовешь ли ты величайшею несправедливостью против своего города? — Как не назвать? — Это-то, стало быть, — несправедливость. Скажем опять и так: своеделье видов— промышленного, вспомогательного и блюстительного, поколику всякий из них в городе делает свое, будет противно той несправедливости,—будет справедливость и сделает город справедливым.—Мне кажется, не иным, примолвил он, но именно таким. — Твердо мы, может быть, ничего не скажем об этом, заметил я. Но если искомый вид подойдет у нас к отдельному человеку и в нем также будет справедливостью, то уже согласимся,—да что тогда и говорить?— а когда не подойдет — станем рассматривать что-нибудь другое. Итак, теперь окончим свое исследование обычным способом, а именно: если прежде мы брались созерцать справедливость в чем-то великом, где она имеется; то гораздо легче можем приметить ее в одном человеке. Нам показалось, что это есть е. город; так вот мы и устрояли его, как могли наилучше, зная хорошо, что справедливость может находиться именно в наилучшем. Теперь же, что открыли мы там, перенесем на одного; и если уладится,—будет хорошо, а когда в одном обнаружится что-нибудь иное, — опять воротимся и станем

 

|}

 

<!-- 227 -->

{{№|435}}

 

 

{{№|D}}

 

Пусть что-либо, например большее и меньшее, означается словом ''то же:'' подобны ли они, поколику называются тем же, или не подобны? спросил я. —Подобны, отвечал он. — Следовательно, справедливый человек, по самому роду справедливости, не будет отличаться от справедливого города, а будет подобен ему. — Подобен, сказал он.—Но город-то ведь казался нам справедливым, когда находящиеся в нем три рода природ делали каждый свое; а будучи рассудительным, мужественным и мудрым, чрез самые эти роды, получал он другие качества и состояния.—Правда, примолвил он.—Стало-быть, и одного человека, друг мой, мы будем представлять себе так, что он в своей душе имеет эти же самые роды, если городу справедливо приписываются одинаковые с ними и означаемые теми же именами свойства. — Крайне необходимо, сказал он.—Ну так не на маловажное исследование души попали мы, почтеннейший, заметил я, как скоро возник вопрос: есть ли в ней эти три рода, или нет?—По-видимому, очень не на маловажное, сказал он: ведь может быть и справедлива поговорка, Сократ, что прекрасное трудно 1).—Кажется, примолвил я. Да и то знай, Главкон, что тем путем, которого мы в своей беседе держались теперь, нам, я думаю, никогда не достигнуть этого с точностью; потому что к этому ведет путь более длинный и широкий; хотя, применительно к прежним исследованиям, прилично было бы взять нам тот 2).—Так не оставаться ли

</ref>

<!-- 228 -->

{{№|E}}

 

 

на нем? спросил он: ведь для меня, по крайней мере, в настоящее время, он был бы достаточен. — А меня-то и очень удовлетворит, сказал я.—Не затрудняйся же, примолвил он, и исследуй.—Итак, не крайне ли необходимо согласиться нам, продолжал я, что в каждом из нас есть те самые роды и нравы, какие в городе? Ведь не откуда же, вероятно, все идет туда 1).—Да и смешно было бы, если бы кто подумал, что гневливость прирождается городам не частными лицами, которые точно такими и оказываются, например, во Фракии, да в Скифии, и в местах еще выше; тогда как около наших мест можно замечать особенно любознательность, а около Финикии и Египта не менее 436. заметна склонность к любостяжанию 2).—И очень, сказал он.—Это-то так, примолвил я; это знать нетрудно.—Конечно. —Но следующее уже трудно: —тем же ли самым делаем мы каждое (дело), или, так как у нас три (природы), то одною одно,—познаем, то есть, тем, гневаемся

 

|}

</ref>

<!-- 229 -->

{{№|B}}

 

 

{{№|D}}

 

|}

</ref>

<!-- 230 -->

{{№|Е}}

 

 

же самое,—мы, конечно, не приняли бы этого,—потому что такие вещи вертятся и не вертятся в отношении не к одному и тому же,—а сказали бы, что в них есть прямое и круглое, и что по прямоте они стоят, ибо никуда не уклоняются, а по окружности совершают круговое движение. Когда же эта прямота, вместе с обращением окружности, уклоняется направо либо налево, вперед либо назад, тогда в вещи уже ничто не может стоять.—И справедливо, сказал он. — Итак, нас не изумит никакое подобное положение и уже не уверит, будто что-нибудь, будучи тем же в отношении к тому же и для того же, иногда может терпеть или делать противное.—Меня-то не уверит, сказал он.—Впрочем, продолжал я, чтобы, чрез рассуждение о всех таких недоумениях и чрез доказывание их несправедливости, не подвергаться нам необходимости растягивать свою речь,—мы положим это за верное и пойдем вперед с условием, — если бы иное показалось нам иначе, а не так, — решать все, заключая от этого. —Так и надобно делать, сказал он.—Хорошо, — согласие и несогласие, желание взять что-нибудь и отрицание, приведение к себе и удаление от себя, и все такие—действия ли то будут или страдания,(различия здесь нет никакого),—не поставишь ли ты в числе предметов противоположных один другому? спросил я.—Конечно, в числе противоположных., сказал он.—Но что? продолжал я, жаждания и алкания, вообще пожеланий, также хотения и стремления, — всего этого не причтешь ли ты как-нибудь к тем родам, о которых мы сейчас говорили? То есть душу желающего не назовешь ли душою, всегда стремящеюся к тому, чего она желала бы, или привлекающею то, что хотела бы она иметь при себе, или опять душою, сколько хочется ей приобрести чего-нибудь, соглашающеюся на это, как будто кто спрашивает ее, и домогающеюся, чтобы это было?—Причту.—Ну, а отвращения, нехотения и нежелания не отнесем ли мы к отогнанию и удалению от души, и ко всему, что противно прежнему?—

 

|}

 

<!-- 231 -->

 

{{№|D}}

 

есть желание, то оно должно быть желанием пригодного — питья ли то, или чего другого подобного: то же—и прочие желания. — Да может быть и дело сказал бы тот, кто сказал бы так, заметил он. — Однако ж все такое, что поставлено в связь с чем-нибудь, по некоторым качествам, относится, как я думаю, к известному качественному предмету, а что существует само по себе, то относится толь: о к себе 1).—Не понимаю, сказал он. — Не понимаешь того, возразил я, что большее бывает больше чего-нибудь?—О, конечно.—Значит, меньшего?—Да.—Поэтому, и гораздо большее—гораздо меньшего; не правда ли? — Да. — Следовательно, и некогда большее — некогда меньшего, и будущее большее—будущего меньшого?—Да как же, сказал он.—Не так же ли относится и множайшее к немногому, в двукратное к половинному, и все подобное? не так же ли опять—тяжелейшее к легчайшему, скорейшее—к медленнейшему, да и теплое к холодному, и все тому подобное?— Без сомнения. — А что сказать о науках? не то же ли отношение? Сама-то наука есть наука о ее учении, — в чем бы ни надлежало полагать ero; а наука некоторая, и некоторая качественная, есть знание чего-то качественного. Рассуждаю так: не знанием ли своего дела наука отличается от других наук, когда называется домостроительством? — Как же. — Стало быть, не тем ли, что она такова, какою не бывает ни одна из них? — Да. — Следовательно, поколику она есть наука какого-нибудь предмета, и сама делается какою-нибудь наукою? и таким же образом прочие искусства и науки?—Правда.—Так вот и полагай, что это-то хотелось мне тогда сказать, примолвил я, если теперь ты

 

|}

</ref>

<!-- 233 -->

 

{{№|439}}

 

и очень много; это часто случается, отвечал он.—Что же подумать о них? спросил я: не то ли, что в душе их есть одно повелевающее, а другое возбраняющее пить, и что последнее отлично от повелевающего и господствует над ним?—Мне кажется, отвечал он. — Следовательно, возбраняющее не по разуму ли внушает это, если внушает? а что ведет и влечет, не от страстей ли происходит и болезней?—Явно. — Так не безрассудно, сказал я, мы будем здесь признавать двойственное и взаимно различное:— одно, чем душа разумеет, называя разумностью души, а другое, чем она любит, алчет, жаждет и влечется к иным пожеланиям,—неразумностью и пожелательностью—подругою восполнения каких-нибудь наслаждений 1) и удовольствий.— Нет, отвечал он, мы по справедливости можем так думать. — Пусть же, сказал я, будут у нас теперь разграничены два имеющихся в душе вида. Но вид гневливости, или то, чем мы гневаемся, есть ли третий, или он однороден с которым-нибудь из этих 2)?—Может быть, с одним из этих,—с пожелательностью, отвечал он.— Однако ж некогда носился слух, сказал я, и можно верить, что Леонтий, сын Аглайона, возвращаясь из Пирея по дороге за северною стеною, заметил лежавшие на лоб-

 

|}

</ref>

<!-- 235 -->

{{№|440}}

 

 

{{№|D}}

 

|}

</ref>

<!-- 236 -->

{{№|E}}

 

 

Ведь здесь-то Омир ясно уже изобразил, как одним — разумностью, которая рассчитывает лучшее и худшее, с. укоряется другое начало—неразумная гневливость.—Очень ясно, сказал он; ты правду говоришь.

 

|}

</ref>

<!-- 237 -->

 

{{№|D}}

 

должал я, не будут ли они прекрасно охранять всю душу и тело и от внешних неприятелей—одна своими советами, другая сражениями, следуя в этом части начальствующей и мужественно исполняя ее предписания? — Так.—Да и мужественным-то по этой, думаю, последней части назовем мы каждого, когда, то есть, гневливость его, среди скорбей и удовольствий, будет соблюдать предписания ума о страшном и нестрашном. — Правда, сказал он.—А мудрым,—уж конечно, по той малой части, которая начальствует в нем и предписывает это, так как она же имеет и знание, что полезно каждой из частей и целой совокупности трех их.—Без сомнения.—Что же? рассудительным опять — не по дружеству ли и согласию этих последних, когда и начальствующее начало, и подчиненные следуют одному мнению, с уверенностью, что управлять должна разумность, и что возмущаться против ней не следует.— рассудительность, отвечал он, и в городе, и в частном гражданине, действительно, есть не иное что, как это.—Ну а справедливый-то будет справедлив так и потому, как и почему мы часто называем его таким.—Совершенно необходимо.—Но что? спросил я,—как бы не споткнуться нам на значение справедливости, отличное от того, какое имела она в городе? — Мне не думается, отвечал он. — Ведь если в нашей душе, продолжал я, остается еще какое недоумение; то мы можем совершенно утвердить свои мысли, противопоставив им нелепости.—Какие нелепости?— Пусть бы, например, мы согласились касательно того города и, как по природе, так и по воспитанию, подобного ему человека: не может ли показаться, что, приняв залог золота или серебра, этот человек растратит его? Подумает ли кто, по твоему мнению, что он сделает это скорее, чем все не такие?—Никто, сказал он.—Не чужд ли он будет и святотатства, и хищения и предательства, как частного, в отношении к друзьям, так и публичного, в отношении к городу?—Чужд.—Равно никак не позволит

 

|}

 

<!-- 239 -->

{{№|B}}

 

 

{{№|444}}

 

|}

 

<!-- 240 -->

{{№|В}}

 

 

сомнения, сказал он; ты правду говоришь, Сократ.—Пускай, примолвил я. Значит, если мы положим, что справедливый человек, справедливый город и живущая в них справедливость — найдены; то не покажется, думаю, будто мы в заблуждении. — Отнюдь нет, клянусь Зевсом, сказал он.—Так утвердим это?—Утвердим.—Пускай, сказал я. Теперь, думаю, надобно исследовать несправедливость.—Явно, что это.—Не должна ли она быть некоторым возмущением опять тех же трех родов, то есть: многозатейливостью, вмешательством и восстанием одной части против всей души, чтобы начальствовать над нею, тогда как к ней это нейдет, тогда как по природе она такова, что должна служить роду действительно господствующему? Ведь что-то такое, думаю, будем мы разуметь под их волнением, то есть, разуметь заблуждение, несправедливость, распутство, трусость, невежество, и вообще всякое зло.—Это, именно это, сказал он.—Но делать неправду и обижать, или опять, поступать справедливо, — все это, продолжал я, не ясно ли уже открывается, если ясно несправедливость и справедливость?—Как это?—Так, сказал я, что они ничем не отличаются от состояний человека здорового и больного; только первые состояния бывают в душе, а последние—в теле.—Каким образом? Спросил он.—Состояния здоровья, конечно, сообщают здоровье, а болезненные—болезни.—Да.—Не также ли и деятельность справедливая сообщает справедливость, а несправедливая—несправедливость?—Необходимо.—Но сообщить здоровье не значит ли—части тела поставить в состояние господствования и подчиненности, свойственное каждой по природе? а сообщение болезни не в том ли состоит, что они господствуют и подчиняются несогласно с природою?—Конечно в том.—И опять, продолжал я, сообщать справедливость не значит ли—части души поставлять в состояние господствования и подчиненности соответственно их природе? а сообщение несправедливости не тем ли обнаруживается, что

 

|}

 

<!-- 241 -->

{{№|Е}}

 

 

{{№|С}}

 

Итак, нам остается, по-видимому, исследовать, полезно ли делать правое, совершать похвальное и быть справедливыми, хотя бы скрывался такой делатель, хотя бы не скрывался;—иди полезнее наносить обиды и быть несправедливыми, если только не настоит опасность подвергнуться наказанию и чрез наказание сделаться лучшим.— Но это исследование, Сократ, мне кажется, было бы уже смешно. Если и от повреждения природы телесной жизнь не кажется жизнью, хотя бы при этом были всякие блюда и напитки, великие богатства и высокие титулы; то будет ли жизнь в жизнь, когда возмущена и повреждена та самая природа, которою мы живем, хотя бы позволено было делать все, что хочешь, кроме того только, чем можно избавиться от зла и неправды, —приобрести справедливость и добродетель? Так я думаю, когда представляю наши исследования о справедливости и несправедливости.—В самом деле, смешно, сказал я; однако ж, если мы пришли к тому, из чего яснейшим образом можно видеть, что это так; то не должны бояться труда. — Всего менее испугаемся, клянусь Зевсом, сказал он. — Так теперь сюда, продолжал я, чтобы заметить и виды, в которых, по-моему мнению, является зло; а это тоже достойно созерцания.—Следую, сказал он; только говори.—Но постой; на этой степени исследования, примолвил я, мне представляется, будто бы в зеркале, что вид добродетель — один, а виды зла бесчисленны, и что между ними есть четыре, о которых стоит упомянуть.—Как понимаешь ты это? спросил он. — Сколько есть известных обра-

 

<!-- 242 -->

{{№|D}}

 

 

зов правления, сказал я, столько, вероятно, есть и образов души.—Сколько же их?—Пять в деле правления, отвечал D. я, пять и в душе. —Скажи же, какие они? спросил он.— Говорю, отвечал я, что у нас рассматриваем был один образ правления; но его можно называть двояко. Если власть, предпочтительно пред правителями, сосредоточена в одном человеке, — образ правления называется царствованием; а когда она разделена между многими, — аристократией.—Правда, сказал он.—Так это у меня один вид, примолвил я; потому что многие ли будут царствовать или один, — пользуясь воспитанием и теми знаниями, о которых мы говорили, они ничего не изменят в достоуважаемых законах города.—И не следует, сказал он.

 

|}