Федр (Платон; Карпов): различия между версиями

 

||

 

с человеком, который страдает недугом слушания речей, увидел его,—увидел и, обрадовавшись, что найдет в нем такого же восторженника, приказал ему идти с собою. Когда же этот любитель речей стал просить его пересказать слышанное, — он начал жеманиться 1), как будто бы ему не хотелось; а кончил бы тем, что пересказал бы и насильно, если бы не слушали его по доброй воде. Итак, сделай теперь, Федр, по моей просьбе то, что весьма скоро сделаешь ты и без просьбы.

 

 

||

 

''Сокр.'' Не было бы странно, если бы я, подобно людям мудрым 1) и не верил ему. Умствуя, как они, я сказал бы, что Борей был ветер, который, когда Орифия резвилась с Фармакеею 2) на ближних скалах, низверг ее оттуда. Это-то и подало повод говорить, что покойница увлечена Бореем,—иначе, с Марсова холма 3)<nowiki>; ведь рассказывают и так, что он похитил ее не отсюда, а оттуда. Я думаю, Федр, что для подобных детских сказок </nowiki>(χαρίεντα) нужен человек очень сильный, трудолюбивый и не слишком избалованный счастьем,—по той единственно причине, что, кроме сего, ему надобно еще трудиться над исправлением вида иппокентавров, потом химер, за которыми нахлынет целая стая горгон, пегасов и других необыкновенных природ, ужасающих своим множеством и своею уродливостью. Если бы неверующий, пользуясь какою-то дивою мудростью 4), захотел басне о каждом из этих чудовищ придать некоторое правдоподобие; то ему понадобилось бы много досуга: а у меня для этого вовсе нет его,—причина та, друг мой, что я еще не могу, по смыслу дельфийской надписи 5), познать самого себя; а ведь смешным представляется, не зная этого,

 

<center>&nbsp;</center>

 

 

{{№|B}}

''Федр.'' Так слушай.

 

 

||

 

их, вместо людской молвы, изберут самое лучшее 1). И еще, влюбленных по необходимости замечают, видя, как они и с какою заботливостью 2) следуют за любимцами; так что, когда им случится разговаривать между собою в виду людей,—все думают, что разговор у них либо о прошедшей, либо о будущей страсти: напротив, невлюбленных никто не станет винить за беседу, зная, что нужно же говорить о дружбе, или о каком ином удовольствии. Притом, если страшит тебя мысль, что вашей дружбе трудно быть постоянною, и что, в случае нашего разлада, хотя бы и от другой причины, мы оба подвергнемся неприятностям; то еще более, конечно, должен &nbsp;ты страшиться влюбленных, представляя, что потеря всего для тебя драгоценного нанесет величайший вред тебе одному. Ведь они огорчаются всякою безделкой и думают, что все направлено к их вреду; а потому удаляют своих любимцев от обращения с другими, боясь, что они найдут в ком-нибудь либо богача, который превосходит их своими деньгами, либо ученого, который выше их по уму, — вообще опасаются силы каждого, кто приобрел какое-нибудь благо. Внушая тебе держаться вдали от подобных людей, они поставляют тебя вне дружеского общества: а когда ты, имея в виду свое, станешь подумывать лучше их, — выйдет размолвка. Напротив, те, которые выиграли желаемое дело не любовью, а добродетелью, не будут завидовать обращающимся с тобою людям, а возненавидят нежелающих этого—в той мысли, что последние оказывают тебе презрение, а первые—услужливость. Следовательно, есть надежда, что отсюда произойдет гораздо более дружеских, чем враждебных чувствований.

 

 

||

{{№|D}}

быть, на частный праздник надобно приглашать не друзей, а просителей и людей, имеющих нужду в утолении голода: они будут и ласкать тебя, и ухаживать за тобою, и провожать тебя до дверей, и обнаруживать тебе свое удовольствие, и выражать немалую благодарность, и желать всех благ. Впрочем, следует быть благосклонным к людям, может быть, не слишком нуждающимся, а к тем, которые имеют более возможности благодарить тебя, не к любящим только, а к стоющим дела, и не к тем, которые будут наслаждаться твоею красотою, а к тем, которые поделятся с тобою своим имуществом, когда ты постареешь. Это—не те, что, сделавши дело, будут хвастаться пред другими, а те, что, удерживаясь стыдом, постараются пред всеми хранить молчание. Это—не кратковременные твои угодники, а друзья, неизменные во всю жизнь. Оставив страсть, они не будут искать предлога к ссоре, но увядшей красоте станут выражать свою добродетель. Помня все, доселе сказанное, заметь и то, что влюбленных друзья вразумляют, так как они позволяют себе действительно злое дело; а невлюбленных никто из домашних и никогда не бранит, что будто бы, то есть, чрез это они делают себе зло.

 

 

||

 

''Сокр.'' Ты—прелюбезный и как будто в самом деле золотой Федр, когда понимаешь мои слова так, что Лизиас во всем ошибся и что, вместо всего этого, можно сказать другое. Такой неудачи не случается, думаю, и с самым плохим писателем. Пример—тут же, в самом содержании речи. Кто говорит, что лучше быть благосклонным к нелюбящему, нежели к любящему, тот упустит ли, думаешь, из виду хвалить благоразумие одного и порицать безумие другого? Ведь это необходимо,—и неужели тут можно высказать нечто иное? Нет, я полагаю, что это-то надобно допустить и простить говорящему. В подобных речах должно хвалить не изобретение, а расположение: напротив, где такой необходимости не представляется и где изобретение было трудно, там, кроме расположения, ценится и изобретение.

 

 

||

 

''Сокр.'' Ах злодей! умел же найти средство заставить любителя речей исполнять свою волю!

 

 

||

 

господствующие и руководительные идеи, которых вождению мы повинуемся: одна—врожденная страсть к удовольствиям, другая—приобретенное мнение, влекущее к наилучшему 1). Эти идеи у нас бывают то согласны, то враждебны между собою, и иногда одна из них берет перевес, иногда другая. Если пересиливает мнение и разумно ведет человека к наилучшему, то такому перевесу мы даем имя рассудительности; а когда овладевает им страсть и несмысленно влечет его к удовольствиям,— управляющую им силу называем необузданностью (υβρις). Впрочем, необузданность имеет много названий; потому что она многочисленна и разновидна: и какой из ее видов в человеке особенно выказывается, такое получает он и имя, а названия хорошего и почтенного не удостаивается. Например, страсть к еде, получая перевес над расположением к наилучшему и над всеми другими страстями, называется обжорством и сообщает свое имя тому, кто ее имеет. Явно также, какое название дает человеку господствующая страсть к пьянству, когда она управляет им. Вообще очевидно, какие должны быть сродные с этими имена сродных с этими страстей, когда которая-нибудь из них становится владычествующею. Причина, почему предварительно говорится о всем этом,

 

 

||

 

Хорошо, мой милый; теперь предмет нашего совещания высказан и определен. Будем же, смотря на него, говорить о прочем, то есть, оказывающий благосклонность что полезного или вредного получит от любящего и от нелюбящего.

 

 

||

 

тому, как к лести—страшному зверю и великой гибели, природа примешала какую-то тонкую приятность. Можно порицать площадную женщину, как существо вредное; можно порицать и иное подобное тому в нашей всякой всячине 1), что, однако ж, ежедневно доставляет нам особенное наслаждение: но любящий для любимца не просто вреден; он и по ежедневному обращению с ним всего несноснее. Ведь есть старинная пословица, что возраст возрасту рад 2),—потому, думаю, что равенство лет, располагая людей к подобным удовольствиям, чрез то рождает в них дружбу: впрочем, и их связь все-таки наконец насыщается. Но что сказать о необходимости, которая считается тяжелою для всякого и во всем? А между тем ею то, особенно, кроме неравенства лет, любящий связывает любимца. Старик, обращаясь с молодым, добровольно не оставляет его ни днем ни ночью, но возбуждается необходимостью и тревогою такой страсти, которая, посредством непрестанного прилива удовольствия, направляет к любимцу и его зрение, и слух, и осязание, и все чувства, так что, прильнув к нему, он — всецело к его услугам. И при всем том, последний-то какое получает отсюда утешение, какую радость, чтобы подобное препровождение времени не надоело ему до-крайности? Какая радость смотреть на старое и некрасивое лицо, обставленное всем прочим, о чем и говорить и слушать неприятно, да еще, по требованию необходимости, и прикасаться к нему? Что за удовольствие остерегаться ка-

 

 

||

 

ем и проклятиями преследует его, вовсе не знав сначала, что надобно оказывать благосклонность не тому, кто любит и неизбежно бывает безумен, а лучше тому, кто не любит, да имеет ум: в противном случае, ему придется отдать себя человеку неверному, брюзгливому, завистливому, неприятному, вредному, и для имения и для состояния тела, а еще более вредному в отношении к образованию души, драгоценнее которой нет и не будет ничего ни для людей, ни для богов. Тебе, мальчик, надобно заметить и узнать то, что дружба любовника не соединена с благожеланием, но служит ему к насыщению, как пища.

 

 

||

 

чрез реку, вдруг мне—то божественное, столь привычное знамение 1), а оно всегда удерживает меня, как скоро я располагаюсь что-нибудь сделать. Даже будто послышался в то мгновение и какой-то голос 2), запрещавший переходить, прежде чем очищусь от греха против божества. Видно, и я провещатель,—конечно неважный, однако ж, как и плохие грамотеи, для себя одного достаточный. Теперь хорошо знаю свой грех. Так вот, друг мой, и душа есть нечто провещавающее. Меня что-то тревожило и тогда еще, как я говорил речь; меня, по примеру Ивика, коробила мысль 3), как бы не приобрести чести от

 

 

||

 

ный зрения за то, что порицал Елену, Стизихор не был так недогадлив, как Омир 1), но, обладая талантом музыкальным, тотчас узнал причину своего несчастья и немедленно сказал:

 

 

||

 

есть любовник, надобно быть более благосклонным к нелюбящему,—надобно будто бы потому, что первый находится в состоянии исступления, а последний—в здравом уме. Это было бы сказано хорошо, если бы исступление мы могли почитать просто злом: но оно иногда бывает даром Божиим, и в этом случае становится источником величайших благ. Например, хоть бы дельфийская провещательница и додовские жрецы, находясь в состоянии исступления, делали весьма много добра и частным людям, и вообще Греции, а в состоянии спокойного размышления—иди мало, или вовсе ничего. Если бы мы стали говорить о Сивилле и других, которые, обладая божественным даром пророчества 1), верно предсказали многим и много такого, что исполнилось в будущем, то нам пришлось бы говорить долго о том, что всякому известно. Впрочем, нельзя не сослаться и на свидетельство древних, которые, устанавливая значение имен, не почитали исступления чем-то постыдным, или бесчестным, иначе прекрасного искусства судить о будущем не назвали бы исступлением: видно оно хорошо (если дается Богом), когда получило такое имя. Между тем наши современники в слово μανική, по неопытности, вставили ''тав'' (τ) и предсказание у них стало μαντική 2). Подобным образом, уга-

 

 

||

 

и девственною душою 1), возбуждая и восторгая ее к одам и другим стихотворениям, и украшая в них бесчисленные события старины, это исступление дает уроки потомству. Кто идет к вратам поэзии *, не исступленный музами,—в той мысли, что и одно искусство сделает его поэтом, тот и сам не совершен, и его поэзия, как произведение человека с рассудком, исчезает пред поэзию исступленного.

 

 

||

 

то никто не постыдится сказать, что такова сущность души, что так и надобно понимать ее: потому что всякое тело, движимое извне, неодушевленно; а движущееся изнутри, само из себя, называется одушевленным, что и составляет природу души. Когда же так, когда самодвижимое есть не иное что, как душа; то душа безначальна и бессмертна. Но о ее бессмертии — довольно; теперь скажем о ее идее.

 

 

||

 

встретится с чем-нибудь твердым 1), где нашедши себе жилище и тело, и движась собственною силою, называется в целом составе животным, сложенным из души и тела, и получает имя смертного. Понятия же о бессмертном нельзя приобрести никаким умозаключением 2). Не видев и достаточно не разумея Бога, мы представляем его каким-то животным бессмертным, имеющим также тело и душу; только тело и душа в нем вечно соединены между собою. Впрочем, пусть это будет и зовется так, как угодно Богу. Мы обратимся к причине, по которой душа лишалась перьев, или вылиняла. Причина эта—следующая:

 

 

||

 

де порядок и объемля все своею заботливостью. За ним следует воинство богов и гениев, разделенное на одиннадцать отрядов; потому что одна только Веста остается в жилище богов, прочие же, в числе двенадцати, поставленные начальниками, предводительствуют каждый вверенным себе отрядом. И какое множество восхитительных зрелищ в пределах неба! Сколько там поприщ, по которым протекают блаженные боги, исподняя всякий свое дело! Следуют же они за Зевсом, поколику всегда хотят и могут; так как ненависть находится вне сонма богов. Но отправляясь на праздник и пир, они едут под высшее пространство небесного свода уже вверх по наклонной плоскости. Поэтому колесницы богов, послушные их управлению, катятся ровно и легко, а прочие—с трудом; потому что конь, причастный злу, не быв хорошо вскормлен возничими, как-то тяжел, порывается и тяготеет к земле. Отсюда в душе

 

 

||

 

ность неба и идет домой. По возвращении же ее, возничий, поставив коней к яслям, дает им амвросии и сверх того поит их нектаром. Такова жизнь богов. Что же касается до прочих душ, то одни из них, наилучше следуя за богом и подражая ему 1), выникают головою возничего во внешнее место 2) и увлекаются также орбитою, но обеспокоиваемые конями, с трудом созерцают сущее; а другие то выникают, то опускаются, и насилуемые конями, иное видят, иного — нет. Некоторые же наконец, сколь ни сильно хотят они подняться вверх, от слабости погружаются, падают стремглав 3), попирают, давят друг друга и стараются войти в мир явлений одна прежде другой. Отсюда — волнение, толкотня и чрезвычайный пот. Многие из них при этом случае, от глупости возничих, делаются калеками 4), многие много ломают перьев, а все вообще, после таких трудов, остаются непосвященными в созерцание сущего и идут питаться пищей мнения 5). Но отчего это великое

 

 

||

 

даря, либо в военачальника, либо в правителя; третью — в политика, в домостроителя, или в промышленника; четвертую — в трудолюбивого гимнастика, либо в будущего врачевателя тела; пятую — в человека, имеющего вести жизнь прорицателя, или посвященного; шестая будет прилична поэту, или иному мимику, седьмая — художнику, либо земледельцу; восьмая — софисту, или народному льстецу; девятая—тирану. И во всех этих состояниях,— живя праведно, она получает лучшую участь, а неправедно, — худшую. Но в состояние, из которого вышла, каждая возвратится не прежде, как чрез десять тысячь лет 1)<nowiki>; потому что до того времени не окрылится, — разве то будет душа человека, без хитрости философ-</nowiki>

 

 

||

 

ляется из многих чувственных представлений, приводимых рассудком воедино; а это делается чрез воспоминание о том, что душа знала, когда сопровождала бога, и, презирая все, называемое ныне существующим, приникала мыслью к истинно-сущему. Потому-то достойно окрыляется только мысль философа, так как его воспоминание, по мере сил, всегда направлено к тем предметам, к которым направляясь, сам бог есть существо божественное. Такими-то воспоминаниями пользуясь правильно, человек достигает полного освящения и один бывает истинно-совершен. Правда, чуждый житейских забот и преданный божественному, он терпит укоризны толпы, как помешанный: но толпа не замечает, что он в энтузиазме.

 

 

||

 

теперь называется телом, и которою мы связаны, как улитки. Итак, да припишется это воспоминанию, что, при его посредстве, жажда тогдашнего произвела ныне такое длинное рассуждение. Что же касается до красоты, то она блистала, как сказано, существуя еще там,—с видениями; пришедши же сюда, мы заметили живость ее блеска и здесь, и заметили это яснейшим из наших чувств. Ведь между телесными чувствами, зрение слывет у нас самым острым, которым однако ж разумность не постигается; иначе она возбудила бы сильнейшую любовь, если бы могла представить зрению столь же живой образ себя и все достойное любви в себе. Ныне этот жребий принадлежит одной красоте; ей только суждено быть нагляднейшею и любезнейшею. Впрочем, не новопосвященный 1), или развратный не сильно стремится отсюда туда—к красоте самой в себе, когда на ком-нибудь здесь видит ее имя: он смотрит на нее без уважения и, ища удовольствия, решается всходить по обычаю четвероногого и осеменять ее. Думая о сладострастии, он не боится проводить жизнь в наслаждении, несообразном с природою. Напротив, только что посвященный, созерцавший много тамошнего, при взгляде на богообразное лице, хорошо отпечатлевшее на себе красоту, или какую-нибудь бестелесную идею, сперва приходит в трепет 2) и объемлется каким-то страхом тамошнего; потом, присматриваясь, чтит его, как бога, и если бы не боялся прослыть очень исступленным, то своему любимцу приносил бы жертвы, будто священному изваянию, или богу. Это видение красоты, как бы чрез действие страха, изменяет его, бро-

 

 

||

 

туда, где думает увидеть обладателя красоты; а увидевши его и оживившись в своем вожделении, дает простор тому, что прежде было заперто, и, успокоившись, освобождается от уязвлений и скорби, и в те минуты питается сладчайшим удовольствием. Поэтому произвольно не оставляет она своего красавца и никого не почитает прекраснее его. Тут забываются и матери, и братья, и друзья; тут нет нужды, что чрез нерадение гибнет имущество. Презрев все обыкновенные правила своей жизни и благоприличия, которыми прежде тщеславилась, она готова рабствовать и, где позволят, лежать сколько можно ближе к своему желанному, потому что не только чтит его, как обладателя красоты, но и находит в нем единственного врача величайших своих скорбей. Эту-то страсть, прекрасный мальчик, к которому направлена моя речь, люди называют Эросом: но услышав, как называют ее боги, ты, по молодости, справедливо будешь смеяться. Об Эросе есть два стиха, которые, как я полагаю, заимствованы из тайных стихотворений какими-нибудь омиристами 1). Из этих стихов один очень нескромен 2) и слишком нестроен. Поют их так:

 

 

||

 

создает и украшает его, будто статую самого бога—с намерением приносить ему в жертву свое почитание и свои восторги. Так, например, следовавшие за Зевсом ищут в своем любимце души какой-то зевсовской, то есть наблюдают, философ ли он и вождь по природе, и если находят его и любят, то употребляют все силы, чтобы сделать его таким. Люди этого рода, хотя бы прежде и не занимались подобными предметами, теперь решаются, откуда только можно, узнать их, и сами доходят.

 

 

||

 

шерсть белая 1), глаза черные; он любит честь, однако ж вместе рассудителен и стыдлив; он — друг истинной славы, не дожидается удара, но слушается одного приказания и слова. Напротив, другой крив, безобразно расплылся в толщину и крепкоузд; шея его коротка 2), нос вздернут 3), шерсть черная, глаза синие и подернуты кровью; он—друг похотливости и наглости, около ушей космат, глух ко всему и едва слушается бича и удил. Итак, когда возничий, видя любящее лице, согревшее всю душу его теплотой чувства 4), возбуждается тревогами щекотания и страсти, — один конь, послушный ему и в то время, как всегда, удерживается стыдом и умеряет себя, как бы не наскочить на любимца; напротив, другой не укрощается ни удилами, ни бичом, но прыгая, насильственно тянет колесницу и, всячески надоедая как своему товарищу, так и возничему, понуждает их идти к любимцу и оставить память любовных наслаждений. Сперва они с негодованием противятся ему, так как влекутся им к постыдному, ужасному и беззаконному, но потом, не видя конца злу, последуют его влечению, уступают ему и со-

 

 

||

 

стыдливо и уважительно. Но как скоро последний, для любви непритворной и действительно чувствуемой, становится существом равным богу и предметом всякого почтения, то, располагаясь самою природою быть другом своего почитателя 1), он с его дружбою сочетавает свою собственную. И если сперва, разубеждаемый товарищами детства или кем другим, что стыдно сближаться с любящим, он и убегает от него: то, по прошествии некоторого времени, возраст и потребность все-таки приводят его в сообщество с ним. Видно, не определено злому дружиться с злым, а доброму не сводить дружбы с добрым. Сближаясь же с любящим, вступая с ним в разговор и обращение, он вблизи сильно поражается его благорасположением и чувствует, что пред боговдохновенною дружбою любящего дружба всех прочих друзей и домашних ничего не значит. Продолжение подобных действий и сближение с ним чрез прикосновение в гимназиях и других местах собраний производит то, что источник тока 2), названный от Зевса, по поводу любви его к Ганимеду, вожделением, переливаясь с обилием в любовника, частью остается в нем, а частью от полноты вытекает вне: то есть, как ветер или звук, отражаясь от гладких и твердых тел, возвращается туда, откуда происходил; так и ток красоты чрез глаза — обыкновенным путем вхождения в душу — льется опять в красавца, а возвратившись в него и служа ему

 

<center>&nbsp;</center>

 

 

{{№|D}}

снова противопоставляют ему стыд и убеждение. Итак, если одерживают победу благороднейшие виды души, располагающие человека к добропорядочному поведению и философии: то люди проводят жизнь счастливо и согласно; потому что тогда, покорив часть души, скрывающую в себе зло, и дав свободу той, в которой заключено добро, они бывают воздержны и скромны, а по смерти, сделавшись пернатыми я легкими, выигрывают одно из трех истинно олимпийских сражений 1), то есть, достигают такого блага, более которого не может доставить нам ни человеческая рассудительность, ни божественное исступление. Если же, напротив, люди ведут жизнь грубую и нефилософскую, а между тем честолюбивы, то легко может статься, что в минуты опьянения, или в самозабвении другого рода, необузданные кони, нашедши души без охранения, согласят их избрать и совершить то, что чернь называет блаженством; а совершив однажды, они сделаются склонными к тому же избранию и впоследствии, — хотя, конечно, изредка, потому что будут совершать это с согласия не всей души. Эти тоже живут в дружбе; но их дружба—в любви ли ее основание, или вне любви — гораздо ниже дружбы тех: и им также представляется, что имеют друг к другу величайшую доверенность, которую не годится употреблять во зло и идти на ссору; но под конец они не окрыляются, а только оставляют тело с желанием окрылиться, и в этом получают немалую награду за любов-

 

 

||

 

к философии, к которой обратился брат его Полемарх, чтобы этот его любитель не колебался уже, как теперь, но сообразовал сваю жизнь просто с Эросом, понимаемым философски.

 

 

||

 

вслед за тем начинает показывать хвалителям свою мудрость и иногда пишет очень длинный доклад 1). Так чем же иным представляется тебе его сочинение, как не написанною речью?

 

 

||

 

ими, от умственного бездействия дремлем; то по всей справедливости будут смеяться на наш счет и подумают, что в их убежище пришли какие-то рабы 1), чтобы, как овцы в полдень, заснуть на берегу ручья. Если же, напротив, заметят, что мы разговариваем и проплыли мимо их, будто мимо сирен 2), не поддавшись очарованию, то охотно заплатят нам тем, чем дал им Бог честь платить человеку.

 

 

||

 

нечно не должно, Федр; однако ж надобно исследовать, нет ли в них чего-нибудь 1). Поэтому и теперь сказанные слова оставить без рассмотрения не годится.

 

 

||

 

''Федр.'' Такие речи нам нужны, Сократ; подай их· сюда к допросу, что и как они говорят.

 

 

||

 

&nbsp;''Федр.'' В малом.

 

 

||

 

''Федр.'' Без сомнения.

 

<center>'''&nbsp;'''</center>

 

 

{{№|D}}

нет,—и найдешь ее нисколько не отличною от надписи, сделанной, говорят, на гробнице Фригийского Мидаса 1).

 

 

||

{{№|C}}

''Федр''. Но что называешь ты, Сократ, другим родом?

 

 

||

 

помнится, говорит еще об убеждении и надубеждении 1).

 

 

||

 

нить гнев, а разгневанных снова укротить — будто чарами; он очень силен, говорят, каким бы то ни было образом, возбудить ненависть и избавить от ненависти. Что же касается до окончания речи, то оно, по общему мнению всех, должно состоять из обозрения, сказанных истин, что одни называют возвращением (ἐπάνοδον), а другие—другими именами.

 

 

||

 

трагическое,—и Акумен: ты знаешь нечто предшествующее врачебному искусству, а не врачебное искусство.

 

 

||

 

ностей, обладал Перикл. Привязавшись к Анаксагору, —человеку тех самых качеств, привыкши к верхоглядству, обращаясь к природе разума и неразумия 1), о чем Анаксагор говорил иного, Перикл извлекал из этого все полезное для искусства речей.

 

 

||

 

''Сокр.'' По крайней мере, друг мой, кто станет доказывать и говорить иначе, тот не напишет и не скажет ничего, удовлетворяющего искусству, о чем бы ни говорил он. Что же касается до тех, которых ты слышал и которые ныне пишут искусства речей, то они хитрецы,—они только скрываются, а душу знают превосходно. Посему, доколе не выскажут и не напишут этого способа, мы не будем верить, будто пишут они сообразно с искусством.

 

 

||

 

себе. Значит, ты изобрел средство не для памятования, а для напоминания. Да и мудрость ученики приобретут 1) у тебя не истинную, а кажущуюся; потому что многого наслушавшись и ничего не изучая, будут представлять себя многознайками и, как мнимые мудрецы, вместо истинных, останутся большею частью невеждами и людьми в обществе несносными.

 

 

||

 

хочет воспользоваться серьёзно и по правилам земледельческого искусства, посеет, где следует, и будет желать, чтобы посеянное созрело в восьмой месяц?

 

 

||

 

новидной душе 1) высказывать разновидные и совершенно стройные, а простой простые мысли: тот, к какому бы роду речей ни приступал, не сделается в искусстве сильным ни для научения, ни для убеждения, как это видно из прежних наших рассуждений.

 

 

||

 

точнику нимф, в убежище муз, и слышали там слова, которыми повелевалось нам объявить, во-первых, ему со всеми другими писателями речей, во-вторых, Омиру со всеми слагателями стихов для пения и не для пения 1), в-третьих, Солону со всеми политическими ораторами, которые подают свои мнения в смысле законов,—объявить следующее: кто, сознавая истину дела, написал о нем и может помочь ему, когда написанное подвергается испытанию, и кто устными объяснениями в состоянии доказать, что написанное ниже этих объяснений тот должен носить название не по тем речам, а по другим, которыми занимался серьёзно.

 

 

||

 

''Сокр.'' Но не приличнее ли нам удалиться отсюда, помолившись здешним богам?