Дальние страны (Гайдар): различия между версиями

| ДАТАСОЗДАНИЯ = 19321931

| ДАТАПУБЛИКАЦИИ = 1932

— {{fsp}}Хороший фокус?.

Мать к соседке ушла, отец  — на переезд, встречать скорый поезд. Тихо дома.

И никогда, ни разу не останавливался скорый на их маленьком разъезде. Всегда торопится, мчится в какую-то очень далёкуюдалекую страну  — Сибирь.

Тут с рёвомревом и грохотом промчался скорый. Потом сели обедать, и забыл Васька про странное Петькино хождение.

Однако на другой день видит он, что опять, как вчера, идётидет Петька по дороге и несётнесет что-то завёрнутоезавернутое в газету. А лицо такое важное, ну прямо как дежурный на большой станции.

Так и прошёлпрошел Петька мимо, своей дорогой.

Любопытно стало Ваське: что это с Петькой сделалось? То, бывало, он целыми днями или собак гоняет, или над маленькими командует, или от СерёжкиСережки улепётываетулепетывает, а тут идётидет важный, и лицо что-то уж очень гордое.

— {{fsp}}А у меня, мама, горло перестало болеть.

— {{fsp}}Ну и хорошо, что перестало.

— {{fsp}}Совсем перестало. Ну даже нисколько не болит. Скоро и мне гулять можно будет.

— {{fsp}}Скоро можно, а сегодня сиди,  — ответила мать,  — ты ведь ещёеще утром похрипывал.

— {{fsp}}Так то утром, а сейчас уже вечер,  — возразил Васька, придумывая, как бы попасть на улицу.

Он походил молча, выпил воды и тихонько запел песню. Он запел ту, которую слыхал летом от приезжих комсомольцев, о том, как под частыми разрывами гремучих гранат очень геройски сражался отряд коммунаров. Собственно, петь ему не хотелось, и пел он с тайной мыслью, что мать, услышав его пение, поверит в то, что горло у него уже не болит, и отпустит на улицу. Но так как занятая на кухне мать не обращала на него внимания, то он запел погромче о том, как коммунары попали в плен к злобному генералу и какие он готовил им мученья.

Но едва только он подошёлподошел к самому торжественному моменту, когда окончившие свою работу коммунары дружно принялись обличать проклятого генерала, как мать перестала громыхать посудой и просунула в дверь рассерженное и удивлённоеудивленное лицо.

— {{fsp}}И что ты, идол, разорался?  — закричала она.  — Я слушаю, слушаю… Думаю, или он с ума спятил? ОрётОрет, как Марьин козёлкозел, когда заблудится!

Обидно стало Ваське, и он замолчал. И не то обидно, что мать сравнила его с Марьиным козлом, а то, что понапрасну он только старался и на улицу его всёвсе равно сегодня не пустят.

Насупившись, он забрался на тёплуютеплую печку. Положил под голову овчинный полушубок и под ровное мурлыканье рыжего кота Ивана Ивановича задумался над своей печальной судьбой.

Скучно! Школы нет. Пионеров нет. Скорый поезд не останавливается. Зима не проходит. Скучно! Хоть бы лето скорей наступило! Летом  — рыба, малина, грибы, орехи.

И Васька вспомнил о том, как однажды летом, всем на удивленьеудивление, он поймал на удочку здоровенного окуня.

— {{fsp}}В другой раз за такие дела голову сверну! Рыжий кот испуганно подпрыгнул, сердито мяукнул и лениво спрыгнул с печки. А Васька полежал-полежал да и уснул.

— {{fsp}}А мыпотом неон будемнас поодиночке, мыпоймает будемда всегда вместе. Ты вместевздует, и— яответил вместе.более Давай,осторожный Петька, стукнем по разу, да и пойдём.

… Давно…Давно когда-то Иван Михайлович был машинистом. До революции он был машинистом на простом паровозе. А когда пришла революция и началась гражданская война, то с простого паровоза перешёлперешел Иван Михайлович на бронированный.

Петька и Васька много разных паровозов видели. Знали они и паровоз системы «С»  — высокий, лёгкийлегкий, быстрый, тот, что носится со скорым поездом в далёкуюдалекую страну  — Сибирь. Видали они и огромные трёхцилиндровыетрехцилиндровые паровозы «М», те, что могли тянуть тяжёлыетяжелые, длинные составы на крутые подъёмыподъемы, и неуклюжие маневровые «О», у которых и весь путь-то только от входного семафора до выходного. Всякие паровозы видали ребята. Но вот такого паровоза, какой был на фотографии у Ивана Михайловича, они не видали ещёеще никогда. И паровоза такого не видали и вагонов не видали тоже.

Трубы нет. КолёсКолес не видно. ТяжёлыеТяжелые стальные окна у паровоза закрыты наглухо. Вместо окон — узкие продольные щели, из которых торчат пулемётыпулеметы. Крыши петнет. Вместо крыши — низкие круглые башни, и из тех башен выдвинулись тяжёлыетяжелые жерла артиллерийских орудий.

И ничего у бронепоезда не блестит: нет ни начищенных жёлтыхжелтых ручек, ни яркой окраски, ни светлых стёколстекол. Весь бронепоезд, тяжёлыйтяжелый, широкий, как будто бы прижавшийся к рельсам, выкрашен в серо-зелёныйзеленый цвет.

Где-то там, внутри, за щитом, за стальной обшивкой, возле массивных рычагов, возле пулемётовпулеметов, возле орудий, насторожившись, притаились красноармейцы, но всёвсе это закрыто, всёвсе спрятано, всёвсе молчит.

Хлынули ручьи, взломало на Тихой речке лёдлед, распушилась верба, прилетели грачи и скворцы. И всёвсе это разом. ПошёлПошел всего десятый день, как нагрянула весна, а снегу уже нисколько, и грязь на дороге подсохла.

— {{fsp}}А что, ребята, не сбегаете ли в АлёшинеАлешино? Мне бы Егору МихайловичуМихайлову записку передать надо. Отнесите ему доверенность с запиской. Он за меня в городе пенсию получит и сюда привезётпривезет.

— {{fsp}}Мы сбегаем,  — живо ответил Васька.  — Мы очень даже быстро сбегаем, прямо как кавалерия.

— {{fsp}}Мы знаем Егора,  — подтвердил Петька.  — Это тот Егор, который председатель? У него ребята есть: Пашка да Машка. Мы в прошлом году с его ребятами в лесу малину собирали. Мы по целому лукошку набрали, а они — чуть на донышке, потому что малы ещёеще и никак вперёдвперед нас не поспеют.

— {{fsp}}Вот к нему и сбегайте,  — сказал Иван Михайлович.  — Мы с ним старые друзья. Когда я на броневике машинистом был, он, Егор, еще молодой тогда парнишка, кочегаром у меня работал. Когда прорвало снарядом обшивку и отхватило мне осколком руку, мы вместе были. После взрыва я ещёеще минуту-другую в памяти оставался. Ну, думаю, пропало дело. Парнишка ещёеще несмышлёныйнесмышленый, машину почти не знает. Один остался на паровозе. РазобьётРазобьет он и погубит весь броневик. Двинулся я, чтобы задний ход дать и машину из боя вывести. А в это время от командира сигнал: «Полный вперёдвперед!» Оттолкнул меня Егор в угол на кучу обтирочной пакли, а сам как рванётсярванется к рычагу: «Есть полный ход вперёдвперед!» Тут закрыл я глаза и думаю: «Ну, пропал броневик». Очнулся, слышу — тихо. Бой окончился. Глянул — рука у меня рубахой перевязана. А сам Егорка полуголый… Весь мокрый, губы запеклись, на теле — ожоги. Стоит он и шатается — вот-вот упадёт. Целых два часа один в бою машиной управлял. И за кочегара, и за машиниста, и со мной возился за лекаря…

И по этому, то по весёломувеселому, то по угрюмому, лесу с пригорка на пригорок, через ложбинки, через жёрдочкижердочки поперёкпоперек ручьёвручьев бодро бежали ближней тропкой посланные в АлёшиноАлешино ребята.

Там, где тропка выходила на проезжую дорогу, в одном километре от АлёшинаАлешина, стоял хутор богатого мужика Данилы Егоровича.

Данила Егорович, который тут же поил двух сытых коней, спросил у ребят, откуда они да зачем бегут в АлёшиноАлешино. И ребята охотно рассказали ему, кто они такие и какое у них в АлёшинеАлешине дело до председателя Егора МихайловичаМихайлова.

Они поговорили бы с Данилой Егоровичем и подольше, потому что им было любопытно посмотреть на такого человека, про которого люди поговаривают, что он кулак, но тут они увидели, что со двора выходят к Даниле Егоровичу три алёшинскихалешинских крестьянина, а позади них идётидет хмурый и злой, вероятно с похмелья, Ермолай. Заметив Ермолая, того самого, который отжучил однажды Ваську крапивой, ребята двинулись от колодца рысью и вскоре очутились в АлёшинеАлешине, на площади, где собрался народ для какого-то митинга.

Но ребята, не задерживаясь, побежали дальше, на окраину, решив на обратном пути от Егора МихайловичаМихайлова разузнать, почему народ и что это такое интересное затевается.

Однако дома у Егора они застали только его ребятишек  — Пашку ида Машку. Это были шестилетние близнецы, очень дружные между собой и очень похожие друг на друга.

Как и всегда, они играли вместе. Пашка строгал какие-то чурочки и планочки, а Машка мастерила из них на песке, как показалось ребятам, не то дом, не то колодец.

— {{fsp}}Эх, вы!  — сказал Васька, бесцеремонно тыкая в аэроплан ракитовым хлыстиком.  — Эх, вы, глупый народ! Разве аэропланы из щепок делают? Их делают совсем из другого. Где ваш отец?

— {{fsp}}Отец на собрание пошёлпошел,  — добродушно улыбаясь, ответил нисколько не обидевшийся Пашка.

— {{fsp}}Он на собрание пошёлпошел,  — поднимая на ребят голубые, чуть-чуть удивлённыеудивленные глаза, подтвердила Машка.

— {{fsp}}Он пошёлпошел, а дома только бабка лежит на печи и ругается,  — добавил Пашка.

— {{fsp}}А бабка лежит и ругается,  — пояснила Машка.  — И, когда папанька уходил, она тоже ругалась. Чтобы, говорит, ты сквозь землю провалился со своим колхозом.

— {{fsp}}Он не провалится,  — успокоил еёее Васька.  — Куда же он провалится? Ну, топни сама ногами о землю, и ты, Пашка, тоже топни. Да сильней топайте! Ну вот, не провалились? А ну, ещёеще покрепче топайте.

И, заставив несмышлёныхнесмышленых Пашку и Машку усердно топать, пока те не запыхались, довольные своей озорной выдумкой, ребятишки отправились на площадь, где уже давно началось неспокойное собрание.

— Пойдём{{fsp}}Пойдем, Петька, отдадим записку. Пока добежим домой, уж вечер будет. Как бы не попало дома.

Проталкиваясь через толпу, увёртливыеувертливые ребята добрались до груды брёвенбревен, возле которых за столом сидел Егор Михайлов.

Пока приезжий человек, забравшись на брёвнабревна, объяснял крестьянам, какая выгода идти в колхоз, Егор негромко, но настойчиво убеждал в чёмчем-то наклонившихся к нему двух членов сельсовета. Те покачивали головами, а Егор, по-видимому сердитый на них за их нерешительность, ещёеще упорней доказывал им что-то вполголоса, стыдил их.

Пробегая мимо хутора, они не заметили ни Ермолая, ни свояка, ни племянника, ни хозяйки  — должно быть, все были на собрании. Но сам Данила Егорович был дома. Он сидел на крыльце, курил старую, кривую трубку, на которой была вырезана чья-то смеющаяся рожа, и казалось, что он был единственным человеком в АлёшинеАлешине, которого не смущало, не радовало и не задевало новое слово  — колхоз. Пробегая берегом Тихой речки через кусты, ребята услышали всплеск, как будто кто-то бросил в воду тяжёлый камень.

…Пока отец с матерью спорили, Васька съел два куска мяса, тарелку щей и будто бы нечаянно запихал в рот большой кусок сахару из сахарницы, которую мать поставила на стол, потому что отец сразу же после обеда любил выпить стакан-другой чаю. Однако мать, не поверив в то, что он это сделал нечаянно, турнула его из-за стола, и он, захныкав больше по обычаю, чем от обиды, полез на тёплуютеплую печку к рыжему коту Ивану Ивановичу и, по обыкновению, очень скоро задремал.

То ли ему это приснилось, то ли он правда слышал сквозь дрёму, а только ему показалось, что отец рассказывал про какой-то новый завод, про какие-то постройки, про каких-то людей, которые ходят и чего-то ищут по оврагам и по лесу, и будто бы мать всёвсе удивлялась, всёвсе не верила, всёвсе ахала да охала.

— Её СерёжкаЕе Сережка утащил!  — захныкал Васька.  — Я тебе говорил, что он нас выследит. Вот он и выследил. Я тебе говорил: давай на другое место закинем, а ты не хотел.

—  Так ведь это и есть уже другое место!  — рассердился Петька.  — Ты же сам это место выбрал, а теперь всёвсе на меня сваливаешь. Да не хныкай ты, пожалуйста. Мне и самому жалко, а я не хныкаю.

—  Помнишь, когда мы в АлёшинеАлешине бежали, то СерёжкуСережку у речки возле обгорелого дуба видели? ПойдёмПойдем туда да пошарим. Может быть, его нырёткуныретку вытащим. Он  — нашу, а мы  — его. ПойдёмПойдем, Васька. Да не хныкай ты, пожалуйста,  — такой здоровый и толстый, а хныкает. Почему я никогда не хныкаю? Помнишь, когда меня сразу три пчелы за босую ногу ухватили, и то я не хныкал.

—  Вот так не хныкал!  — насупившись, ответил Васька.  — Как заревел тогда, я даже лукошко с земляникой с перепугу выронил.

—  Ничего не заревел. Ревут  — это когда слёзыслезы катятся, а я просто заорал, потому что испугался, да и больно. Поорал три секунды и перестал. А вовсе нисколько не ревел и не хныкал. Бежим, Васька!

Возились-возились, устали, забрызгались, но ни своей, ни СерёжкинойСережкиной нырёткиныретки не нашли.

Тогда, огорчённыеогорченные, они уселись на бугорок под кустом распускающейся вербы и, посоветовавшись, решили с завтрашнего же дня начать за СерёжкойСережкой хитрую слежку, чтобы найти то место, куда он ходит перекидывать обе нырёткиныретки.

Чьи-то шаги, правда ещёеще далёкиедалекие, заставили ребятишек насторожиться, и они проворно нырнули в гущу куста.

Однако это был не СерёжкаСережка. По тропке из АлёшинаАлешина неторопливо шли двое крестьян. Один  — незнакомый и, кажется, не здешний. Другой  — дядя Серафим, небогатый алёшинскийалешинский мужик, на которого часто валились всякие несчастья: то у него лошадь околела, то у него рожь кони вытоптали, то у него крыша сарая обвалилась и задавила поросёнкапоросенка да гусёнкагусенка. И так каждый год что-нибудь с дядей Серафимом случалось.

Дядя Серафим нёснес на разъезд рыжие охотничьи сапоги, на которые он накладывал заплаты за два целковых, обещанных ему Васькиным отцом.

Оба мужика шли и ругали Данилу Егоровича. Ругал его тот, который был незнакомый, не алёшинскийалешинский, а дядя Серафим слушал и уныло поддакивал.

За что незнакомый ругал Данилу Егоровича, этого ребята толком не поняли. Выходило как-то так, что Данила Егорович что-то купил у мужика по дешёвойдешевой цене и обещал мужику уступить в долг три мешка овса, а когда мужик приехал, то Данила Егорович заломил такую цену, какой и в городе-то на базаре нет, и говорил, что это ещёеще божеская цена, потому что к севу овёсовес поднимется ещёеще вполовину.

Когда оба хмурых крестьянина прошли мимо, ребятишки выбрались из кустов и опять уселись на тёплыйтеплый зеленеющий бугор. Вечерело. От речки потянуло сыростью и запахом прибрежного ракитника. Куковала кукушка, и в красных лучах солнца кружилась кучками мелкая, как пыль, бесшумная весенняя мошкара.

Но вот среди тишины, сначала далёкийдалекий и тихий, как жужжание пчелиного роя, послышался из-за розовых облаков странный гул.

Потом, оторвавшись от круглого толстого облака, сверкнула в небе светлая, как будто серебряная, точка. Она всёвсе увеличивалась. Вот уже у неёнее обозначились две пары распластанных крыльев… Вот уже вспыхнули на крыльях две пятиконечные звёздочки…звездочки…

И весь аэроплан, могучий и красивый, быстрее, чем самый быстрый паровоз, но легче, чем самый быстролётныйбыстролетный степной орёлорел, с весёлымвеселым рокотом сильных моторов плавно пронёссяпронесся над тёмнымтемным лесом, над пустынным разъездом и над Тихой речкой, у берега которой сидели ребятишки.  — Далеко полетел!  — тихо сказал Петька, не отрывая глаз от удаляющегося аэроплана.

—  В дальние страны!  — сказал Васька и вспомнил недавний хороший сон.  — Они, аэропланы, всегда летают только в дальние. В ближние что? В ближние и на лошади можно доехать. Аэропланы  — в дальние. Мы когда вырастем, Петька, то тоже  — в дальние. Там есть и города, и огромнющие заводы, и большущие вокзалы. А у нас нет.

—  У нас нет,  — согласился Петька.  — У нас только один разъезд на АлёшиноАлешино, да больше ничего…

Ребятишки замолчали и, удивлённыеудивленные и обеспокоенные, подняли головы. Гул опять усиливался. Сильная стальная птица возвращалась, опускаясь всёвсе ниже. Теперь уже были видны маленькие колёсаколеса и светлый, блестящий диск сверкающего на солнце пропеллера.

Точно играя, машина скользнула, накренясь на левое крыло, завернула и сделала несколько широких кругов над лесом, над алёшинскимиалешинскими лугами, над Тихой речкой, на берегу которой стояли изумлённыеизумленные и обрадованные мальчуганы.

—  А ты… а ты говорил, только в дальние,  — волнуясь и запинаясь, сказал Петька.  — Разве же у нас дальние?

«И зачем он над нами кружился?»  — думали ребята, торопливо пробираясь к разъезду, чтобы поскорей рассказать, что они видели.

Вернувшись домой, Васька ещёеще застал дядю Серафима, которого угощали чаем.

Дядя Серафим рассказывал про алёшинскиеалешинские дела. В колхоз пошло полдеревни. Вошло и его хозяйство. Остальная половина выжидала, что будет. Собрали паевые взносы и три тысячи на акции Трактороцентра. Но сеять будет в эту весну каждый на своей полосе, потому что земля колхозу к одному месту ещёеще не выделена.

—  У Петунина прорвало?  — недоверчиво переспросил отец.  — Что это у него раньше не прорывало?

—  А кто его знает,  — уклончиво ответил дядя Серафим.  — Может, вода прорвала, а может, и ещёеще как.

—  Жулик этот Петунии  — сказал отец.  — Что он, что Данила Егорович, что СемёнСемен Загребин  — одна компания. Ну, как они, сердятся?

—  Да как сказать,  — ответил хмурый дядя Серафим.  — Данила  — тот ходит, как бы его не касается. Ваше, говорит, дело. Хотите  — в колхоз, хотите  — в совхоз. Я тут ни при чёмчем. Петунии  — мельник  — тот действительно озлобился. Скрывает, а видать, что озлобился. В колхозный луг и его участок попал. А какой у него участок? Ха-а-роший участок! Ну, а Загребин? Сам знаешь Загребина. У этого всёвсе шуточки да прибауточки. Недавно по почте плакаты прислали и лозунги разные. Ну вот, сторож Бочаров пошёлпошел их по деревне расклеивать. Где к забору, где к стене приклеит. Проходит он мимо избы Загребина и сомневается: вешать или не вешать? Как бы хозяин не заругался. А Загребин вышел из ворот и смеётсясмеется: «Что же не вешаешь? Эх ты, колхозная голова! Другим праздник, а мне будни, что ли?» Взял два самых больших плаката да и повесил.

—  Ну, а Егор Михайлов как?  — спросил отец.

—  Егор Михайлов?  — ответил дядя Серафим, отодвигая допитый стакан.  — Егор  — крепкий человек, да что-то про него много неладного болтают.

—  Что болтают?

—  Вот, к примеру, говорят, что когда он два года в отлучке был, то будто его откуда-то прогнали за плохие дела. Будто бы чуть под суд не отдали. То ли у него с деньгами что-то неладное вышло, то ли ещёеще как.

—  Зря болтают,  — уверенно возразил Васькин отец.

—  Надо бы думать, что зря. А ещёеще болтают,  — тут дядя Серафим покосился на Васькину мать и на Ваську,  — будто бы в городе у него эта самая есть… ну, невеста, что ли,  — добавил он после некоторой заминки.

—  Ну и что же, что невеста? Пускай женится. Он вдовый. Пашке да Машке мать будет.

—  Городская,  — с усмешкой пояснил дядя Серафим.  — Барышня там или ещёеще как. Ей богатого нужно, а у него какое жалованье?… Ну, я пойду,  — сказал дядя Серафим, поднимаясь.  — Спасибо за угощенье.

—  Может быть, ночевать останешься?  — предложили ему.  — А то, гляди, темень какая. По просёлкупроселку идти придётсяпридется. Тропкой-то в лесу ещёеще заплутаешься.

—  Не заплутаю,  — отозвался дядя Серафим.  — По этой тропке в двадцатом с партизанами ух сколько было исхожено!

Он нахлобучил потрёпаннуюпотрепанную соломенную шляпу с большими обвислыми полями и, заглянув в окно, добавил:

—  Эк, звёздзвезд сколько повысыпало, да и луна скоро взойдёт взойдет — светло будет!

Ночи были ещёеще прохладные, но Васька, забрав старое ватное одеяло да остатки овчинного тулупа, перебрался спать на сеновал.

ЕщёЕще с вечера он условился с Петькой, что тот разбудит его пораньше и они пойдут ловить на червяка плотву.

Но когда проснулся, было уже поздно  — часов девять, а Петьки не было. Очевидно, Петька и сам проспал.

Однако дома Петьки не было. Васька зашёлзашел в дровяной сарай  — удилища были здесь. Но Ваську очень удивило то, что они не стояли в углу, на месте, а, точно наспех брошенные, кое-как, валялись посреди сарая. Тогда Васька вышел на улицу, чтобы расспросить у маленьких ребятишек, не видали ли они Петьки. На улице он встретил только одного четырёхлетнегочетырехлетнего Павлика Припрыгина, который упорно пытался сесть верхом на большую рыжую собаку. Но едва только он с пыхтеньем и сопеньем поднимал ноги, чтобы оседлать еёее, Кудлаха перевёртываласьперевертывалась и, лёжалежа кверху брюхом, лениво помахивая хвостом, отталкивала Павлика своими широкими, неуклюжими лапами.

Но Ваське было не до того. Раздумывая, куда бы это мог пропасть Петька, он пошёлпошел дальше и вскоре натолкнулся на Ивана Михайловича, читавшего, сидя на завалинке, газету.

—  Про что это ты, Иван Михайлович, читаешь?  — спросил он, заглядывая через плечо.  — Ты читаешь, а сам улыбаешься. История какая-нибудь или что?

—  Про наши места читаю. Тут, брат Васька, написано, что собрались строить возле нашего разъезда завод. Огромный заводище. Алюминий  — металл такой  — из глины добывать будут. Богатые, пишут, места у нас насчётнасчет этого алюминия. А мы живём живем — глина, думаем. Вот тебе и глина!

Где будут строить, этого Иван Михайлович ещёеще и сам не знал, но насчётнасчет труб он разъяснил, что их вовсе не будет, потому что завод будет работать на электричестве. Для этого хотят построить плотину поперёкпоперек Тихой речки. Поставят такие турбины, которые будут крутиться от напора воды и вертеть динамо-машины, а от этих динам пойдётпойдет по проволокам электрический ток.

Услыхав о том, что и Тихую речку собираются перегораживать, изумлённыйизумленный Васька снова вскочил, но, вспомнив опять, что Петьки нет, обозлился на него всерьёзвсерьез.

—  И что за дурак! Тут такие дела, а он шляется.

—  Вы когда в АлёшиноАлешино бегали, ребята? В субботу или в пятницу?

—  В субботу,  — вспомнил Васька.  — В субботу, потому что у нас в тот вечер баню топили.

—  В субботу. Значит, уже неделя прошла. Что же это Егор Михайлович ко мне не заходит?

—  Егор-то? Да он, Иван Михайлович, кажется, ещёеще вчера в город уехал. У нас вечером алёшинскийалешинский дядя Серафим чай пил и говорил, что Егор уже уехал.

—  Что же это он не зашёлзашел?  — с досадой сказал Иван Михайлович.  — Обещался зайти и не зашёлзашел. А я  — то хотел попросить, чтобы он в городе трубку мне купил.

Иван Михайлович сложил газету и пошёлпошел в дом, а Васька направился к Вальке спрашивать про Петьку.

Но он совсем позабыл о том, что ещёеще только вчера надавал ей за что-то шлепков, и поэтому он был очень удивлёнудивлен, когда, завидев его, бойкая Валька показала ему язык и со всех ног бросилась улепётыватьулепетывать к дому.

Между тем Петька был вовсе неподалёкунеподалеку.

Пока Васька бродил, раздумывая о том, куда исчез его товарищ, Петька сидел в кустах, позади огородов, и с нетерпением ожидал, когда Васька уйдётуйдет к себе во двор.

Он не хотел сейчас встречаться с Васькой, потому что за это утро с ним произошёлпроизошел странный и, пожалуй, даже неприятный случай.

Проснувшись рано, как и было условлено, он взял удилища и направился будить Ваську. Но едва только он высунулся из калитки, как увидал СерёжкуСережку.

Не было никакого сомнения в том, что СерёжкаСережка направлялся к реке осматривать нырёткиныретки. Не подозревая, что Петька за ним подглядывает, он шёлшел мимо огородов к тропке, на ходу складывая бечёвкубечевку от железной «кошки».

Петька вернулся во двор, бросил на пол сарая удилища и побежал вслед за СерёжкойСережкой, который скрылся уже в кустах.

СерёжкаСережка шёлшел, весело насвистывая на самодельной деревянной дудочке.

Из земли пробивалась свежая трава. Пахло росою, берёзовымберезовым соком, и на жёлтыхжелтых гроздьях цветущих ив дружно жужжали вылетевшие за добычей пчёлыпчелы.

Оттого, что утро было такое хорошее, и оттого, что он так удачно выследил СерёжкуСережку, Петьке было весело, и он легко и осторожно пробирался по кривой узенькой тропке.

«Далеко забирается… хитрый»,  — подумал Петька, уже заранее торжествуя при мысли о том, как, захватив «кошку», побегут они с Васькой к реке, выловят и свою и СерёжкинуСережкину нырёткиныретки и перекинут их на такое место, где СерёжкеСережке их уже и вовек не найти.

Петька прибавил шагу. Прошло несколько минут  — опять тихо.

Тогда, обеспокоенный, стараясь не топать, он побежал и, очутившись у поворота, высунул, из кустов голову: СерёжкиСережки не было.

Тут Петька вспомнил, что немного раньше в сторону уходила маленькая тропа, которая вела к тому месту, где Филькин ручей впадал в Тихую речку. Он вернулся к устью ручья, но и там СерёжкиСережки не было.

Ругая себя за ротозейство и недоумевая, куда это мог скрыться СерёжкаСережка, он вспомнил и о том, что немного выше по течению Филькина ручья есть маленький пруд. И хотя он никогда не слыхал, чтобы в том пруду ловили рыбу, но всёвсе же решил сбегать туда, потому что кто его, СерёжкуСережку, знает! Он такой хитрый, что разыскал что-нибудь и там.

Он был очень мал, весь зацвёлзацвел тиной, и, кроме лягушек, в нёмнем ничего хорошего водиться не могло.

СерёжкиСережки и тут не было.

Обескураженный, Петька отошёлотошел к Филькину ручью, напился воды, такой холодной, что больше одного глотка без передышки нельзя было сделать, и хотел идти назад.

И вдруг Петька увидел нечто такое, что заставило его сразу позабыть и о СерёжкеСережке, и о нырёткахныретках, и о Ваське.

Вправо, не дальше как в сотне метров, из-за кустов выглянула острая вышка брезентовой палатки. И над нею поднималась узенькая прозрачная полоска  — дым от костра.

Сначала Петька просто испугался. Он быстро пригнулся и опустился на одно колено, насторожённонастороженно оглядываясь по сторонам.

Было очень тихо. Так тихо, что ясно слышалось весёлоевеселое бульканье холодного Филькина ручья и жужжание пчёлпчел, облепивших дупло старой, покрытой мхами берёзыберезы.

И оттого, что было так тихо, и оттого, что лес был приветлив и озарёнозарен пятнами тёплоготеплого солнечного света. Петька успокоился и осторожно, но уже не из боязни, а просто по хитрой мальчишеской привычке, прячась за кусты, начал подбираться к палатке.

«Охотники?  — гадал он.  — Нет, не охотники… Зачем они с палаткой приедут? Рыболовы? Нет, не рыболовы  — от берега далеко. Но если не охотники и не рыболовы, то кто же?»

«А вдруг разбойники?»  — подумал он и вспомнил, что в одной старой книге он видел картинку: тоже в лесу палатка; возле той палатки сидят и пируют свирепые люди, а рядом с ними сидит очень худая и очень печальная красавица и поётпоет им песню, перебирая длинные струны какого-то замысловатого инструмента.

От этой мысли Петьке стало не по себе. Губы его задрожали, он заморгал и хотел было попятиться назад. Но тут в просвете между кустами он увидал натянутую верёвкуверевку, и на той верёвкеверевке висели, по-видимому ещёеще мокрые после стирки, самые обыкновенные подштанники и две пары синих заплатанных носков.

Он разглядел два набитых сухими листьями тюфяка и большое серое одеяло. Посреди палатки на разостланном брезенте валялись какие-то синие и белые бумаги, несколько кусков глины и камней, таких, какие часто попадаются на берегах Тихой речки; тут же лежали какие-то тускло поблёскивающиепоблескивающие и незнакомые Петьке предметы.

КостёрКостер слабо дымился. Возле костра стоял большой, перепачканный сажей жестяной чайник. На примятой траве валялась большая белая кость, обглоданная, очевидно, собакой.

Осмелевший Петька подобрался к самой палатке. Прежде всего его заинтересовали незнакомые металлические предметы. Один  — треногий, как подставка у заезжавшего в прошлом году фотографа. Другой  — круглый, большой, с какими-то цифрами и протянутой поперёкпоперек круга ниткой. Третий  — тоже круглый, но поменьше, похожий на ручные часы, с острой стрелкой.

«Компас»,  — догадался Петька, припоминая, что про такую штуковину он читал в книжке.

Тонкая острая стрелка тоже повернулась и, несколько раз качнувшись, чёрнымчерным концом показала в ту сторону, где на опушке высилась старая раскидистая сосна. Петьке это понравилось. Он обошёлобошел вокруг палатки, завернул за куст, завернул за другой и перекрутился на месте десять раз, рассчитывая обмануть и запутать стрелку. Но едва только он остановился, как лениво качнувшаяся стрелка с прежним упорством и настойчивостью зачернённымзачерненным остриёмострием показала Петьке, что еёее, сколько ни вертись, всёвсе равно не обманешь. «Как живая»,  — подумал восхищённыйвосхищенный Петька, сожалея, что у него нет такой замечательной штуки. Он вздохнул и раздумывал, положить компас на место или нет (возможно, что он положил бы). Но в это самое время от противоположной опушки отделилась огромная лохматая собака и с громким лаем устремилась к нему.

А Петька, не дожидаясь, пока это случится, понёссяпонесся вперёдвперед, прыгая через пни, через коряги и кочки, как преследуемый гончими заяц.

Облизывая пересохшие губы, он подошёлподошел к реке, напился и, учащённоучащенно дыша, тихонько зашагал к дому, чувствуя себя не очень-то хорошо.

Но всёвсе-таки собака или не собака, а выходило так, что компас-то он украл.

Но так как дело было уже сделано, а возвращаться с компасом назад ему было и страшно и стыдновато, он утешил себя тем, что, во-первых, он не виноват, во-вторых, кроме собаки, его никто не видал, а в-третьих, компас можно спрятать подальше, а когда-нибудь позже, к осени или к зиме, когда никакой уже палатки не будет, сказать, что нашёлнашел, и оставить себе.

Вообще-то соврать при случае он был мастер, но сегодня, как назло, ничего правдоподобного придумать не мог. Конечно, он мог бы рассказать только о том, как он неудачно выслеживал СерёжкуСережку, и не упоминать ни о палатке, ни о компасе.

Но он чувствовал, что у него не хватит терпения смолчать о палатке. Если смолчать, то Васька и сам может как-нибудь разузнать и тогда будет хвалиться и зазнаваться: «Эх, ты, ничего не знаешь! Всегда я первый всёвсе узнаю…»

И Петька подумал, что если бы не компас и не эта проклятая собака, то всёвсе было бы интересней и лучше. Тогда ему пришла очень простая и очень хорошая мысль: а что, если пойти к Ваське и рассказать ему про палатку и про компас? Ведь компас-то он и на самом деле не украл. Ведь во всем виновата только собака. Возьмут они с Васькой компас, сбегают к палатке и положат его на место. А собака? Ну и что же собака? Во-первых, можно взять с собою хлеба или мясную кость и кинуть ей, чтобы не гавкала. Во-вторых, можно взять с собою палки. В-третьих, вдвоёмвдвоем вовсе уж не так страшно.

Он так и решил сделать и хотел сейчас же бежать к Ваське, но тут его позвали обедать, и он пошёлпошел с большой охотой, потому что за время своих похождений сильно проголодался. После обеда повидать Ваську тоже не удалось. Мать ушла полоскать бельёбелье и заставила его караулить дома маленькую сестрёнкусестренку Еленку.

Обыкновенно, когда мать уходила и оставляла его с Еленкой, он подсовывал ей разные тряпки и чурочки и, пока она возилась с ними, преспокойно убегал на улицу и, только завидев мать, возвращался к Еленке, как будто от неёнее и не отходил.

Но сегодня Еленка была немного нездорова и капризничала. И когда, всучив ей гусиное перо да круглую, как мячик, картофелину, он направился к двери, Еленка подняла такой рёврев, что проходившая мимо соседка заглянула в окно и погрозила Петьке пальцем, предполагая, что он устроил сестрёнкесестренке какую-либо каверзу.

Петька вздохнул, уселся рядом с Еленкой на толстое одеяло, разостланное на полу, и унылым голосом начал петь ей весёлыевеселые песни.

—  Эх, ты!  — укоризненно закричал Васька ещёеще издалека.  — Эх, Петька! И где ты, Петька, весь день прошлялся? И почему, Петька, я тебя весь день искал и не нашёлнашел?

Во-первых, возле разъезда будут строить завод. Во-вторых в лесу стоит палатка, и в той палатке живут очень хорошие люди, с которыми он, Васька, уже познакомился. В-третьих, СерёжкинСережкин отец выдрал сегодня СерёжкуСережку, и СерёжкаСережка выл на всю улицу.

Но ни завод, ни плотина, ни то, что СерёжкеСережке попало от отца,  — ничто так не удивило и не смутило Петьку, как то, что Васька каким-то образом узнал о существовании палатки и первый сообщил о ней ему, Петьке.

—  Откуда ты про палатку знаешь?  — спросил обиженный Петька.  — Я, брат, сам первый всёвсе знаю, со мной сегодня история случилась…

—  «История, история»!  — перебил его Васька.  — Какая у тебя история? У тебя неинтересная история, а у меня интересная. Когда ты пропал, то я тебя долго искал. И тут искал, и там искал, и всюду искал. Надоело мне искать. Вот пообедал я и пошёлпошел в кусты хлыст срезать. Вдруг навстречу мне идётидет человек. Высокий, сбоку кожаная сумка, такая, как у красноармейских командиров. Сапоги-то как у охотника, но только не военный и не охотник. Увидел он меня и говорит: «Пойди-ка сюда, мальчик». Ты думаешь, что я испугался? Нисколько. Вот подошел я, а он посмотрел на меня и спрашивает: «Ты, мальчик, сегодня рыбу ловил?»  — «Нет,  — говорю,  — не ловил. За мной этот дурак Петька не зашёлзашел. Обещал зайти, а сам куда-то пропал».  — «Да,  — говорит он,  — я и сам вижу, что это не ты. А нет ли у вас другого такого мальчика, немного повыше тебя и волосы рыжеватые?»  — «Есть,  — говорю,  — у нас такой, только это не я, а СерёжкаСережка, который нашу нырёткуныретку украл».  — «Вот, вот,  — говорит он,  — он недалеко от нашей палатки в пруд сетку закидывал. А где он живётживет?»  — «ИдёмтеИдемте,  — отвечаю я.  — Я вам, дядя, покажу, где он живётживет».

ИдёмИдем мы, а я думаю: «И зачем это ему СерёжкаСережка понадобился? Лучше бы мы с Петькой понадобились».

Пока мы шли, он мне всёвсе и рассказал. Их двое в палатке. А палатка повыше Филькина ручья. Они, двое-то эти, такие люди  — геологи. Землю осматривают, камни, глину ищут и всёвсе записывают, где камни, где песок, где глина. Вот я ему и говорю: «А что, если мы с Петькой к вам придёмпридем? Мы тоже будем искать. Мы здесь всёвсе знаем. Мы в прошлом году такой красный камень нашли, что прямо-таки удивительно, до чего красный. А к СерёжкеСережке,  — говорю ему,  — вы, дядя, лучше бы и не ходили. Он вредный, этот СерёжкаСережка. Только бы ему драться да чужие нырёткиныретки таскать». Ну, пришли мы. Он в дом зашёлзашел, а я на улице остался. Смотрю выбегает СерёжкинаСережкина мать и кричит: «СерёжкаСережка! СерёжкаСережка! Не видал ли ты, Васька, СерёжкуСережку?» А я отвечаю: «Нет, не видал. Видел, только не сейчас, а сейчас не видел». Потом тот человек  — техник  — вышел, я его проводил до леса, и он позволил, чтобы мы с тобой к ним приходили. Вот вернулся СерёжкаСережка. Его отец и спрашивает: «Ты какую-то вещь в палатке взял?» А СерёжкаСережка отказывается. Только отец, конечно, не поверил да и выдрал его. А СерёжкаСережка как завыл! Так ему и надо. Верно, Петька?

Однако Петьку нисколько не обрадовал такой рассказ. Лицо Петьки было хмурое и печальное. После того как он узнал, что за украденный им компас уже выдрали СерёжкуСережку, он почувствовал себя очень неловко. Теперь было уже поздно рассказывать Ваське о том, как было дело. И, захваченный врасплох, он стоял печальный, растерянный и не знал, что он будет сейчас говорить и как теперь будет объяснять Ваське своёсвое отсутствие.

—  Ты что нахмурился? Тебе обидно, что тебя не было? А ты бы не убегал, Петька. Раз условились, значит, условились. Ну, да ничего, мы завтра вместе пойдёмпойдем, я же им сказал: и я приду, и мой товарищ Петька придётпридет. Ты, наверное, к тёткететке на кордон бегал? Я смотрю: Петьки нет, удилища в сарае. Ну, думаю, наверное, он к тёткететке побежал. Ты там был?

—  И здорово отец СерёжкуСережку отлупил?

—  Должно быть, уж здорово, раз СерёжкаСережка так завыл, что на улице слышно было.

—  Разве можно бить?  — угрюмо сказал Петька.  — Теперь не старое время, чтобы бить. А ты «отлупил да отлупил». Обрадовался! Если бы тебя отец отлупил, ты бы обрадовался?

—  Так ведь не меня, а СерёжкуСережку,  — ответил Васька, немного смущённыйсмущенный Петькиными словами.  — И потом, ведь не задаром, а за дело: зачем он в чужую палатку залез? Люди работают, а он у них инструмент ворует. И что ты, Петька, сегодня чудной какой-то. То весь день шатался, то весь вечер сердишься.

—  Я не сержусь,  — негромко ответил Петька.  — Просто у меня сначала зуб заболел, а теперь уже перестаётперестает.

—  И скоро перестанет?  — участливо спросил Васька.

—  Скоро. Я, Васька, лучше домой побегу. Полежу, полежу дома  — он и перестанет.

Их было двое. С ними был лохматый сильный пёспес, по кличке «Верный». Этот Верный охотно познакомился с Васькой, но на Петьку он сердито зарычал. И Петька, который знал, за что на него сердится собака, быстро спрятался за высокую спину геолога, радуясь тому, что Верный может только рычать, но не может рассказать то, что знает.

Ходили на болото и даже зашли однажды к дальним Синим озёрамозерам, куда ещёеще никогда не рисковали забираться вдвоёмвдвоем.

—  Мы глину ищем.

Теперь они уже знали, что глина глине рознь. Есть глины тощие, есть жирные, такие, которые в сыром виде можно резать ножом, как ломти густого масла. По нижнему течению Тихой речки много суглинка, то есть глины рыхлой, смешанной с песком. В верховьях, у озёрозер, попадается глина с известью, или мергель, а поближе к разъезду залегают мощные пласты красно-бурой глинистой охры.

ВсёВсе это было очень интересно, особенно потому, что раньше вся глина казалась ребятам одинаковой. В сухую погоду это были просто ссохшиеся комья, а в мокрую  — обыкновенная густая и липкая грязь. Теперь же они знали, что глина  — это не просто грязь, а сырьёсырье, из которого будет добываться алюминий, и охотно помогали геологам разыскивать нужные породы глин, указывали запутанные тропки и притоки Тихой речки.

Вскоре на разъезде отцепили три товарных вагона, и какие-то незнакомые рабочие начали сбрасывать на насыпь ящики, брёвнабревна и доски.

Как-то в послеобеденное время Петька сидел возле палатки. Старший геолог Василий Иванович чинил продранный локоть рубахи, а другой  — тот, который был похож на красноармейского командира,  — измерял что-то по плану циркулем.

—  Вот беда,  — сказал высокий, отодвигая план.  — Без компаса  — как без рук. Ни съёмкусъемку сделать, ни по карте ориентироваться. Жди теперь, пока другой из города пришлют.

—  И всегда этот СерёжкаСережка у вас такой жулик?

—  Всегда,  — ответил Петька.

—  Петька!  — крикнул на него Василий Иванович.  — Всю золу на меня сдул! Зачем ты раздуваешь?  — Я думал… может быть, чайник,  — неуверенно ответил Петька.

—  Такая жарища, а он  — чайник,  — удивился высокий и опять начал про то же:  — И зачем ему понадобился этот компас? А главное, отказывается, говорит  — не брал. Ты бы сказал ему, Петька, по-товарищески: «Отдай, СерёжкаСережка. Если сам снести боишься, дай я снесу». Мы и сердиться не будем и жаловаться не будем. Ты скажи ему, Петька.

—  Скажу,  — ответил Петька, отворачивая лицо от высокого. Но, отвернувшись, он встретился с глазами Верного. Верный лежал, вытянув лапы, высунув язык, и, учащённоучащенно дыша, уставился на Петьку, как бы говоря: «И врёшьврешь же ты, братец! Ничего ты СерёжкеСережке не скажешь».

—  Да верно ли, что это СерёжкаСережка компас украл?  — спросил Василий Иванович, окончив шить и втыкая иголку в подкладку фуражки.  — Может быть, мы его сами куда-нибудь засунули и зря только на мальчишку думаем?

—  А вы бы поискали,  — быстро предложил Петька.  — И вы поищите, и мы с Васькой поищем. И в траве поищем и всюду.

—  Чего искать?  — удивился высокий.  — Я же у вас попросил компас, а вы, Василий Иванович, сами сказали, что захватить его из палатки позабыли. Чего же теперь искать?

—  А мне теперь начинает казаться, что я его захватил. Хорошо не помню, а как будто бы захватил,  — хитро улыбаясь, сказал Василий Иванович.  — Помните, когда мы сидели на сваленном дереве на берегу Синего озера? Огромное такое дерево. Уж не выронил ли я компас там?

—  Чудно что-то, Василий Иванович,  — сказал высокий,  — То вы говорили, что из палатки не брали, а теперь вот что…

—  Ничего не чудно,  — горячо вступился Петька.  — Эдак тоже бывает. Очень даже часто бывает: думаешь  — не брал, а оказывается  — брал. И у нас с Васькой было. Пошли один раз мы рыбу ловить. Вот я по дороге спрашиваю: «Ты, Васька, маленькие крючки не позабыл?»  — «Ой,  — говорит он,  — позабыл». Побежали мы назад. Ищем, ищем, никак не найдёмнайдем. Потом глянул я ему на рукав, а они у него к рукаву приколоты. А вы, дядя, говорите  — чудно. Ничего не чудно.

—  Гм… А пожалуй, можно будет сходить и поискать. Да вы бы сами, ребята, сбегали как-нибудь и поискали.

—  Мы поищем,  — охотно согласился Петька.  — Если он там, то мы его найдёмнайдем. Никуда он от нас не денется. Тогда мы  — раз, раз, туда, сюда и обязательно найдёмнайдем.

После этого разговора, не дожидаясь Васьки, Петька поднялся и, заявив, что он вспомнил про нужное дело, попрощался и, отчего-то очень весёлыйвеселый, побежал к тропке, ловко перескакивая через зелёныезеленые, покрытые мхом кочки, через ручейки и муравьиные кучи.

Выбежав на тропку, он увидал группу возвращавшихся с разъезда алёшинскихалешинских крестьян.

Они были чем-то взволнованы, очень рассержены и громко ругались, размахивая руками и перебивая друг друга. Позади шёлшел дядя Серафим. Лицо его было унылое, ещёеще унылее, чем тогда, когда обвалившаяся крыша сарая задавила у него поросёнкапоросенка и гусака.

Но беда стряслась не только над дядей Серафимом. Беда стряслась над всем АлёшиномАлешином и, главное, над алёшинскималешинским колхозом.

Захватив с собой три тысячи крестьянских денег, тех самых, которые были собраны на акции Трактороцентра, скрылся неизвестно куда главный организатор колхоза  — председатель сельсовета Егор Михайлов.

В городе он должен был пробыть двое, ну, от силы трое суток. Через неделю ему послали телеграмму, потом забеспокоились  — послали другую, потом послали вслед нарочного. И, вернувшись сегодня, нарочный привёзпривез известие, что в райколхозсоюз Егор не являлся и в банк денег не сдавал.

Заволновалось, зашумело АлёшиноАлешино Что ни день, то собрание. Приехал из города следователь. И хотя всёвсе АлёшиноАлешино ещёеще задолго до этого случая говорило о том, что у Егора в городе есть невеста, и хотя от одного к другому передавалось много подробностей  — и кто она такая, и какая она собой, и какого она характера, но теперь оказалось как-то так, что никто ничего не знал. И никак нельзя было доискаться: кто же видел эту Егорову невесту и откуда вообще узнали о том, что она действительно существует?

Из района прислали нового человека, но алёшинскиеалешинские мужики отнеслись к нему холодно. Пошли разговоры, что вот, дескать, Егор тоже приехал из района, а три тысячи крестьянских денег ухнули.

И среди этих событий оставшийся без вожака, а главное, совсем ещёеще не окрепший, только что организовавшийся колхоз начал разваливаться.

Сначала подал заявление о выходе один, потом другой, потом сразу точно прорвало  — начали выходить десятками, без всяких заявлений, тем более что наступил сев и каждый бросился к своей полосе. Только пятнадцать дворов, несмотря на свалившуюся беду, держались и не хотели выходить.

Этот вообще-то запуганный несчастьями и придавленный бедами мужик с совершенно непонятным для соседей каким-то ожесточённыможесточенным упрямством ходил по дворам и, ещёеще более хмурый, чем всегда, говорил всюду одно и то же: что надо держаться, что если сейчас из колхоза выйти, то тогда уже и вовсе некуда идти, останется только бросить землю и уйти куда глаза глядят, потому что прежняя жизнь  — это не жизнь.

Его поддерживали братья Шмаковы, многосемейные мужики, давнишние товарищи по партизанскому отряду, в один день с дядей Серафимом поротые когда-то батальоном полковника Марциновского. Его поддерживал член сельсовета Игошкин, молодой, недавно отделившийся от отца паренёкпаренек. И, наконец, неожиданно взял сторону колхоза Павел Матвеевич, который теперь, когда начались выходы, точно назло всем, подал заявление о приёмеприеме его в колхоз. Так сколотилось пятнадцать хозяйств. Они выехали в поле на сев не очень-то весёлыевеселые, но упорные в своёмсвоем твёрдомтвердом намерении не сходить с начатого пути.

За всеми этими событиями Петька да Васька позабыли на несколько дней про палатку. Они бегали в АлёшиноАлешино. Они тоже негодовали на Егора, удивлялись упорству тихого дяди Серафима и очень жалели Ивана Михайловича.

—  Бывает и так, ребятишки. Меняются люди,  — сказал Иван Михайлович, затягиваясь сильно чадившей, свёрнутойсвернутой из газетной бумаги цигаркой.  — Бывает… меняются. Только кто бы сказал про Егора, что он переменится? ТвёрдыйТвердый был человек. Помню я как-то… Вечер… Въехали мы на какой-то полустанок. Стрелки сбиты, крестовины повынуты, сзади путь разобран и мостик сожжёнсожжен. На полустанке ни души; кругом лес. Впереди где-то фронт и с боков фронты, а кругом банды. И казалось, что конца-краю этим бандам и фронтам нет и не будет.

Иван Михайлович замолчал и рассеянно посмотрел в окно, туда, где по красноватому закату медленно и упорно продвигались тяжёлыетяжелые грозовые облака.

—  Дядя Иван!  — окликнул его Петька.

—  Чего тебе?

—  Ну вот: «А кругом банды, и конца-краю этим фронтам и бандам нет и не будет»,  — слово в слово повторил Петька.

—  Да… А разъезд в лесу. Тихо. Весна. Пичужки эти самые чирикают. Вылезли мы с Егоркой грязные, промасленные, потные. Сели на траву. Что делать? Вот Егор и говорит: «Дядя Иван, у нас впереди крестовины повынуты и стрелки поломаны, позади мост сожжёнсожжен. И мотаемся мы третьи сутки взад и вперёдвперед по этим бандитским лесам. И спереди фронт и с боков фронты. А всёвсе-таки победим-то мы, а не кто-нибудь».  — «Конечно,  — говорю ему,  — мы. Об этом никто не спорит. Но команда наша с броневиком навряд ли из этой ловушки выберется». А он отвечает: «Ну, не выберемся. Ну и что же? Наш 16-й пропадёт пропадет — 28-й на линии останется, 39-й. Доработают». Сломал он веточку красного шиповника, понюхал еёее, воткнул в петлицу угольной блузы. Улыбнулся  — как будто бы нет и не было счастливей его человека на свете, взял гаечный ключ, маслёнкумасленку и полез под паровоз. Иван Михайлович опять замолчал, и Петьке с Васькой так и не пришлось услышать, как выбрался броневик из ловушки, потому что Иван Михайлович быстро вышел в соседнюю комнату.

—  А как же ребятишки Егора?  — немного погодя спросил старик из-за перегородки.  — У него их двое.

—  Двое, Иван Михайлович, Пашка да Машка. Они с бабкой остались, а бабка у них старая. И на печке сидит  — ругается, и с печки слезает  — ругается. Так целый день  — либо молится, либо ругается.

—  Надо бы сходить посмотреть. Надо бы что-нибудь придумать. Жалко всёвсе-таки ребятишек,  — сказал Иван Михайлович. И слышно было, как за перегородкой запыхтела его дымная махорочная цигарка.

С утра Васька с Иваном Михайловичем пошли в АлёшиноАлешино. Звали с собой Петьку, но он отказался  — сказал, что некогда.

В АлёшинеАлешине они зашли к новому председателю, но его не застали. Он уехал за реку, на луг.

Из-за этого луга теперь шла яростная борьба. Раньше луг был поделёнподелен между несколькими дворами, причёмпричем больший участок принадлежал мельнику Петунину. Потом, когда организовался колхоз, Егор Михайлов добился, чтобы луг этот целиком отвели колхозу. Теперь, когда колхоз развалился, прежние хозяева требовали прежние участки и ссылались на то, что после кражи казённыхказенных денег обещанной из района сенокосилки колхозу всёвсе равно не дадут и с сенокосом он не управится.

И Петунии ходил спокойный, доказывал, что правда на его стороне и что он хоть в Москву поедет, а своего добьётсядобьется.

—  Пишем!  — сердито сказал дядя Серафим, здороваясь с Иваном Михайловичем.  — Они свою бумагу в район послали, а мы свою пошлёмпошлем. Прочитай-ка, Игошкин, ладно ли мы написали. Он человек сторонний, и ему виднее.

Пока Игошкин читал да пока они обсуждали, Васька выбежал на улицу и встретился там с Федькой Галкиным, с тем самым рябым мальчуганом, который недавно подрался с «Рыжим» из-за того, что тот дразнился: «Федька-колхоз  — поросячий нос».

Федька рассказал Ваське много интересного. Он рассказал о том, что у СемёнаСемена Загребина недавно сгорела баня и СемёнСемен ходил и божился, что это его подожгли. И что от этой бани огонь чуть-чуть не перекинулся на колхозный сарай, где стоял триер и лежало очищенное зерно.

ЕщёЕще он рассказал, что по ночам теперь колхоз наряжает своих сторожей по очереди. И что когда, в свою очередь, Федькин отец запоздал вернуться с разъезда, то он, Федька, сам пошел в обход, а потом его сменила мать, которая взяла колотушку и пошла сторожить.

— Всё Все Егор,  — закончил Федька.  — Он виноват, а нас всех ругают. Все вы, говорят, мастера на чужое.

—  А ведь он раньше героем был,  — сказал Васька.

—  Он и не раньше, а всегда как герой был. У нас мужики и до сих пор никак в толк не возьмут  — с чего это он. Он только с виду такой невзрачный, а как возьмётсявозьмется за что-нибудь, глаза прищурятся, заблестят. Скажет  — как отрубит. Как он с лугом-то быстро дело обернул! Будем, говорит вместе косить, а озимые, говорит, будем вместе и сеять.

—  Отчего же он такое плохое дело сделал?  — спросил Васька.  — Или вот люди говорят, что от любви?

—  От любви свадьбу справляют, а не деньги воруют,  — возмутился Федька.  — Если бы все от любви деньги воровали, тогда что бы было? Нет уж, это не от любви, а не знаю от чего… И я не знаю, и никто не знает. А есть у нас такой Сидор хромой. Старый уже. Так тот и вовсе, если начнёшьначнешь про Егора говорить, он и слушать не хочет: «Нету, говорит, ничего этого». И не слушает, отвернётсяотвернется и заковыляет скорей в сторону. И всёвсе что-то бормочет, бормочет, а у самого слёзыслезы катятся, катятся. Такой блажной старик. Он раньше у Данилы Егоровича на пасеке работал. Да тот рассчитал за что-то, а Егор вступился.

—  Федька,  — спросил Васька,  — а что Ермолая не видать? Или он в этот год у Данилы Егоровича сад караулить не будет?

—  Будет. Вчера я его видал, он из лесу шёлшел. Пьяный. Он всегда такой. Покуда яблоки не поспеют, он пьётпьет. А как только время подходит, так Данила Егорович денег на водку ему больше не даётдает, и тогда он караулит трезвый да хитрый. Помнишь, Васька, как он тебя один раз крапивой?…

—  Помню, помню,  — скороговоркой ответил Васька, стараясь замять эти неприятные воспоминания.  — Отчего это, Федька, Ермолай в рабочие не идётидет, землю не пашет? Ведь он вон какой здоровый.

—  Не знаю,  — ответил Федька.  — Слышал я, что ещёеще давно когда-то он, Ермолай, в дезертиры от красных уходил. Потом в тюрьме сколько-то сидел. А с тех пор он всегда такой. То уйдётуйдет куда-нибудь из АлёшинаАлешина, то на лето опять вернётсявернется. Я, Васька, не люблю Ермолая. Он только к собакам добрый, да и то когда пьяный.

Ребятишки разговаривали долго. Васька тоже рассказал Федьке о том, какие дела творятся около разъезда. Рассказал про палатку, про завод, про СерёжкуСережку, про компас.

—  И вы к нам прибегайте,  — предложил Васька.  — Мы к вам бегаем, и вы к нам бегайте. И ты, и Колька Зипунов, и ещёеще кто-нибудь. Ты читать-то умеешь, Федька?

—  Немножко.

—  И мы с Петькой тоже немножко.

—  Школы нет. Когда Егор был, то он очень старался, чтобы школа была. А теперь уж не знаю как. Озлобились мужики  — не до школы.

—  Завод строить начнут, и школу построят,  — утешал его Васька.  — Может быть, доски какие-нибудь останутся, брёвнабревна, гвозди… Много ли на школу нужно? Мы попросим рабочих, они и построят. Да мы сами помогать будем. Вы прибегайте к нам, Федька, и ты, и Колька, и АлёшкаАлешка. СоберёмсяСоберемся кучей, что-нибудь интересное придумаем.

—  Ладно,  — согласился Федька.  — Как только с картошкой управимся, так и прибежим.

Вернувшись в правление колхоза, Васька Ивана Михайловича уже не застал. Ивана Михайловича он нашёлнашел у Егоровой избы, возле Пашки да Машки.

Пашка и Машка грызли принесённыепринесенные им пряники и, перебивая и дополняя друг друга, доверчиво рассказывали старику про свою жизнь и про сердитую бабку.

—  Гайда, гай! Гоп-гоп! Хорошо жить! Солнце светит  — гоп, хорошо! Цок-цок! Ручьи звенят. Птицы поют. Гайда, кавалерия!

Так скакал по лесу на своих двоих, держа путь к дальним берегам Синего озера, отважный и весёлыйвеселый кавалерист Петька. В правой руке он сжимал хлыст, который заменял ему то гибкую нагайку, то острую саблю, в левой  — фуражку с запрятанным в неёнее компасом, который нужно было сегодня спрятать, а завтра во что бы то ни стало разыскать с Васькой у того сваленного дерева, где отдыхал когда-то забывчивый Василий Иванович.

—  Гайда, гай! Гоп-гоп! Хорошо жить! Василий Иванович  — хорошо! Палатка  — хорошо! Завод  — хорошо! ВсёВсе хорошо! Стоп!

—  У, чёртчерт, спотыкаешься!  — выругал Петька-всадник Петьку-коня.  — Как взгрею нагайкой, так не будешь спотыкаться.

Лес был густой и высокий. Огромные, спокойные старые берёзыберезы отсвечивали поверху яркой свежей зеленью. Внизу было прохладно и сумрачно. Дикие пчёлыпчелы с однотонным жужжанием кружились возле дупла полусгнившей, покрытой наростами осины. Пахло грибами, прелой листвой и сыростью распластавшегося неподалёкунеподалеку болотца.

—  Гайда, гай!  — сердито прикрикнул Петька-всадник на Петьку-коня.  — Не туда заехал!

И, дёрнувдернув левый повод, он поскакал в сторону, на подъёмподъем.

«Хорошо жить,  — думал на скаку храбрый всадник Петька.  — И сейчас хорошо. А вырасту  — будет ещёеще лучше. Вырасту  — сяду на настоящего коня, пусть мчится. Вырасту  — сяду на аэроплан, пусть летит. Вырасту  — стану к машине, пусть грохает. Все дальние страны проскачу и облетаю. На войне буду первым командиром. На воздухе буду первым лётчикомлетчиком. У машины буду первым машинистом. Гайда, гай! Гоп-гоп! Стоп!»

Прямо под ногами сверкала ярко-жёлтымижелтыми кувшинками узкая мокрая поляна. Озадаченный Петька вспомнил, что такой поляны на его пути не должно быть, и решил, что, очевидно, проклятый конь опять занёсзанес его не туда, куда надо.

Он обогнул болотце и, обеспокоенный, пошёлпошел шагом, внимательно осматриваясь и угадывая, куда же это он попал.

Однако чем дальше он шёлшел, тем яснее становилось ему, что он заблудился. И от этого с каждым шагом жизнь начинала уже казаться ему всёвсе более и более печальной и мрачной.

Покрутившись ещёеще немного, он остановился, вовсе уже не зная, куда дальше идти, но тут- он вспомнил о том, что как раз при помощи компаса мореплаватели и путешественники всегда находят правильный путь. Он вынул из кепки компас, нажал сбоку кнопочку, и освобождённаяосвобожденная стрелка зачернённымзачерненным остриёмострием показала в ту сторону, в какую Петька меньше всего собирался идти. Он тряхнул компас, но стрелка упорно показывала всёвсе то же направление.

Тогда Петька пошёлпошел, рассуждая, что компасу виднее, но вскоре упёрсяуперся в такую гущу разросшегося осинника, что прорваться через неёнее, не изодрав рубахи, было никак невозможно.

Он пошёлпошел в обход и опять взглянул на компас. Но сколько он ни крутился, стрелка с бессмысленным упрямством толкала его или в болото, или в гущу, или ещёеще куда-нибудь в самое неудобное, труднопроходимое место.

Тогда, обозлённыйобозленный и испуганный, Петька всунул компас в кепку и пошёлпошел дальше просто на глаз, сильно подозревая, что все мореплаватели и путешественники должны были бы давно погибнуть, если бы они всегда держали путь туда, куда показывает зачернённоезачерненное остриёострие стрелки.

Он шёлшел долго и собирался уже прибегнуть к последнему средству, то есть громко заплакать, но тут в просвет деревьев он увидел низкое, опускавшееся к закату солнце.

И вдруг весь лес как будто бы повернуло к нему другой, более знакомой стороной. Очевидно, это произошло оттого, что он вспомнил, как на фоне заходившего солнца всегда ярко вырисовывались крест и купол алёшинскойалешинской церкви.

Теперь он понял, что АлёшиноАлешино не слева от него, как он думал, а справа и что Синее озеро у него уже не впереди, а позади.

Вскоре он угадал, где находится. Это было довольно далеко от разъезда, но не так уже далеко от тропки, которая вела из АлёшинаАлешина на разъезд. Он приободрился, вскочил на воображаемого коня и вдруг притих и насторожил уши.

Совсем неподалёкунеподалеку он услышал песню. Это была какая-то странная песня, бессмысленная, глухая и тяжёлаятяжелая. И Петьке не понравилась такая песня. И Петька притаился, оглядываясь и ожидая удобной минуты, чтобы дать коню шпоры и помчаться скорей от сумерек, от неприветливого леса, от странной песни на знакомую тропку, на разъезд домой.

ЕщёЕще не доходя до разъезда, возвращающиеся из АлёшинаАлешина Иван Михайлович и Васька услышали шум и грохот.

Поднявшись из ложбины, они увидели, что весь тупик занят товарными вагонами и платформами. Немного поодаль раскинулся целый посёлокпоселок серых палаток. Горели костры, дымилась походная кухня, бурчали над кострами котлы. Ржали лошади. Суетились рабочие, сбрасывая брёвнабревна, доски, ящики и стаскивая с платформы повозки, сбрую и мешки.

Потолкавшись среди работающих, рассмотрев лошадей, заглянув в вагоны и палатки и даже в топку походной кухни, Васька побежал разыскивать Петьку, чтобы расспросить его, когда приехали рабочие, как было дело и почему это СерёжкаСережка крутится возле палаток, подтаскивая хворост для костров, и никто его не ругает и не гонит прочь.

Но встретившаяся по пути Петькина мать сердито ответила ему, что «этот идол» провалился куда-то ещёеще с полдня и обедать домой не приходил.

«Что это с Петькой делается?  — думал он.  — В прошлый раз куда-то пропал, сегодня опять тоже пропал. И какой этот Петька хитрый! Тихоня тихоней, а сам что-то втихомолку вытворяет».

Раздумывая над Петькиным поведением и очень не одобряя его, Васька неожиданно натолкнулся на такую мысль: а что, если это не СерёжкаСережка, а сам Петька, чтобы не делиться уловом, взял да и перебросил нырёткуныретку и теперь выбирает тайком рыбу?

Это подозрение ещёеще больше укрепилось у Васьки после того, как он вспомнил, что в прошлый раз Петька соврал ему будто бы бегал к тетке. На самом деле его там не было.

И теперь, почти что уверившись в своёмсвоем подозрении, Васька твёрдотвердо решил учинить Петьке строгий допрос и, в случае чего, поколотить его, чтобы вперёдвперед так делать было неповадно.

Он пошёлпошел домой и ещёеще из сеней услышал, как отец с матерью о чёмчем-то громко спорили.

—  Да как же это так?  — говорила мать, и по еёее голосу Васька понял, что она чем-то взволнована.  — Хоть бы одуматься дали. Я картошки две меры посадила, огурцов три грядки. А теперь, значит, всёвсе пропало?

—  Экая ты, право!  — возмущался отец.  — Неужели же будут дожидаться? ПодождёмПодождем, дескать, пока у Катерины огурцы поспеют. Тут вагоны негде разгружать, а она  — огурцы. И что ты, Катя, чудная какая? То ругалась: и печка в будке плоха, и тесно, и низко, а теперь жалко ей будку стало. Да пусть еёее ломают. Пропади она пропадом!

«Почему огурцы пропали? Какие вагоны? Кто будет ломать будку?»  — опешил Васька и, подозревая что-то недоброе, вошёлвошел в комнату.

И то, что он узнал, ошеломило его ещёеще больше, чем первое известие о постройке завода. Их будку сломают. По участку, на котором она стоит, проложат запасные пути для вагонов с построечными грузами.

—  Ты пойми, Катерина,  — доказывал отец,  — разве же нам такую будку построят? Это теперь не прежнее время, чтобы для сторожей какие-то собачьи конуры строить. Нам построят светлую, просторную. Ты радоваться должна, а ты… огурцы, огурцы!

Если бы всёвсе это подготавливалось потихоньку да исподволь, если бы всёвсе это не навалилось вдруг, сразу, она и сама была бы довольна оставить старую, ветхую и тесную конурку. Но сейчас еёее пугает то, что всёвсе кругом решалось, делалось и двигалось как-то уж очень быстро. Пугало то, что события с невиданней, необычной торопливостью возникали одно за другим. Жил разъезд тихо. Жило АлёшиноАлешино тихо. И вдруг точно какая-то волна, издалека докатившись наконец и сюда, захлестнула и разъезд и АлёшиноАлешино. Колхоз, завод, плотина, новый дом… ВсёВсе это смущало и далее пугало своей новизной, необычностью и, главное, своей стремительностью.

—  А верно ли, Григорий, что лучше будет?  — спросила она, расстроенная и растерянная.  — Плохо ли, хорошо ли, а жили мы да жили. А вдруг хуже будет?

—  Полно тебе,  — возражал ей отец.  — Полно городить, Катя… Стыдно! Мелешь, сама не знаешь что. Разве затем оно у нас все делается, чтобы хуже было? Ты посмотри лучше на Васькину рожу. Вон он стоит, шельмец, и рот до ушей. На что мал ещёеще, а и то понимает, что лучше будет. Так, что ли, Васька?

Но Васька даже не нашёлнашел что ответить и только молча кивнул головой.

Много новых мыслей, новых вопросов занимало его неспокойную голову. Так же как и мать, он удивлялся тому, с какой быстротой следовали события. Но его не пугала эта быстрота  — она увлекала, как стремительный ход мчавшегося в дальние страны скорого поезда.

Он ушёлушел на сеновал и забрался под тёплыйтеплый овчинный полушубок. Но ему не спалось.

Через выломанную доску крыши Васька видел кусочек ясного чёрночерно-синего неба и три ярких лучистых звезды.

Глядя на эти дружно мерцавшие звёздызвезды, Васька вспомнил, как уверенно говорил отец о том, что жизнь будет хорошая. Он ещёеще крепче укутался в полушубок, закрыл глаза и подумал: «А какая она будет хорошая?»  — и почему-то вспомнил плакат, который висел в красном уголке. Большой, смелый красноармеец стоит у столба и, сжимая замечательную винтовку, зорко смотрит вперёдвперед. Позади него зелёныезеленые поля, где желтеет густая, высокая рожь, цветут большие, неогороженные сады и где раскинулись красивые и так не похожие на убогое АлёшиноАлешино просторные и привольные сёласела.

А дальше, за полями, под прямыми широкими лучами светлого солнца гордо высятся трубы могучих заводов. Через сверкающие окна видны колёсаколеса, огни, машины.

И всюду люди, бодрые, весёлыевеселые. Каждый занят своим делом  — и на полях, и в сёлахселах, и у машин. Одни работают, другие уже отработали и отдыхают.

Какой-то маленький мальчик, похожий немного на Павлика Припрыгина, но только не такой перемазанный, задрав голову, с любопытством разглядывает небо, по которому плавно несётсянесется длинный стремительный дирижабль.

Но в другом углу плаката  — очень далеко, в той стороне, куда зорко всматривался стороживший эту дальнюю страну красноармеец,  — было нарисовано что-то такое, что всегда возбуждало у Васьки чувство смутной и неясной тревоги.

Там вырисовывались чёрныечерные расплывчатые тени. Там обозначались очертания озлобленных, нехороших лиц. И как будто бы кто-то смотрел оттуда пристальными, недобрыми глазами и ждал, когда уйдётуйдет или когда отвернётсяотвернется красноармеец.

И Васька был очень рад, что умный и спокойный красноармеец никуда не уходил, не отворачивался, а смотрел как раз туда, куда надо. И всёвсе видел, и всёвсе понимал.

Васька уже совсем засыпал, когда услышал, как хлопнула калитка: кто-то зашёлзашел к ним в будку.

—  Вася… Васька! Ты спишь, что ли?

—  Нет, мама, не сплю.

—  Ты не видал сегодня Петьку?

—  Видал, да только утром, а больше не видал. А на что он тебе?

—  А на то, что сейчас его мать приходила. Пропал, говорит, ещёеще до обеда и до сего времени нет и нет.

Когда мать ушла, Васька встревожился. Он знал, что Петька не очень-то храбрый, чтобы разгуливать по ночам, и поэтому он никак не мог понять, куда девался его непутёвыйнепутевый товарищ.

Петька вернулся поздно. Он вернулся без фуражки. Глаза его были красные, заплаканные, но уже сухие. Видно было, что он очень устал, и поэтому он как-то равнодушно выслушал все упрёкиупреки матери, отказался от еды и молча залез под одеяло.

Он сказал матери, что просто заблудился, и мать поверила ему. То же самое он сказал Ваське, но Васька не особенно поверил. Для того чтобы заблудиться, надо куда-то идти или что-то разыскивать. А куда и зачем он ходил, этого Петька не говорил или нёснес что-то несуразное, нескладное, и Ваське сразу было видно, что он врётврет.

Убедившись в том, что всёвсе равно от Петьки ничего не добьёшьсядобьешься, Васька прекратил расспросы, оставшись, однако, в сильном подозрении, что Петька  — товарищ какой-то странный, скрытный и хитрый. К этому времени геологическая палатка снялась со своего места, с тем чтобы продвинуться дальше, к верховьям реки Синявки.

Васька и Петька помогали грузить вещи на навьюченных лошадей. И когда всёвсе было готово к тому, чтобы тронуться в путь, Василий Иванович и другой?  — высокий  — тепло попрощались с ребятами, с которыми они так много бродили по лесам. Они должны были вернуться на разъезд только к концу лета.

—  А что, ребята,  — спросил Василий Иванович напоследок,  — вы так и не сбегали поискать компас?

— Всё Все из-за Петьки,  — ответил Васька.  — То он сначала сам предложил: пойдёмпойдем, пойдём…пойдем… А когда я согласился, то он упёрсяуперся и не идётидет. Один раз звал  — не идётидет. Другой раз  — не идётидет. Так и не пошёлпошел.

—  Ты что же это?  — удивился Василий Иванович, который помнил, как горячо вызывался Петька отправиться на поиски.

Неизвестно, что бы ответил и как бы вывернулся смутившийся и притихший Петька, но тут одна из навьюченных лошадей, отвязавшись от дерева, побежала по тропке. Все кинулись догонять еёее, потому что она могла уйти в АлёшиноАлешино.

И когда он молча подводил упрямившегося коня к запыхавшемуся и отставшему Василию Ивановичу, он учащённоучащенно дышал, глаза его блестели, и видно было, что он несказанно горд и счастлив, что ему удалось оказать услугу этим отправляющимся в дальний путь хорошим людям.

И ещёеще не успели достроить новый дом, едва только закончили настилку пола и принялись за оконные рамы, а стальные линии запасных путей уже переползли через грядки, опрокинули ветхий заборчик, столкнули дровяной сарай и упёрлисьуперлись в стены старой будки.

—  Ну, Катя,  — сказал отец,  — будем сегодня переезжать. Двери да окна и при нас могут докончить. А здесь, как видишь, ожидать не приходится.

Сложили всёвсе это на телегу. Привязали сзади козу Маньку и тронулись на новые места.

Уже со всех сторон обступали рабочие старенькую грязновато-жёлтуюжелтую будку. Уже застучали по крыше топоры, заскрипели выворачиваемые ржавые гвозди, и первые сорванные доски тяжело грохнулись о землю.

—  Как на пожаре,  — сказала мать, отворачиваясь и низко склоняя голову,  — и огня нет, а кругом  — как пожар.

Вскоре из АлёшинаАлешина целым гуртом прибежали ребятишки: Федька, Колька, АлёшкаАлешка и ещёеще двое незнакомых  — Яшка да Шурка.

Вода была тёплаятеплая. Плавали, брызгались и долго хохотали над трусливым Шуркой, который громко и отчаянно заорал, когда нырнувший Федька неожиданно схватил его под водой за ноги.

—  Васька,  — спросил Федька, лёжалежа на спине и закрывая рукою от солнца круглое веснушчатое лицо,  — что это такое пионеры? Почему, например, они идут всегда вместе и в барабан бьют и в трубы трубят? А вот один раз отец читал, что пионеры не воруют, не ругаются, не дерутся и ещёеще чего-то там не делают. Что же они, как святые, что ли?

—  Ну нет… не святые,  — усомнился Васька. Я в прошлом году к дяде ездил. У него сын Борька  — пионер, так он мне два раза так по шее натрескал, что только держись. А ты говоришь  — не дерутся. Просто обыкновенные мальчишки и девчонки. Вырастут, в комсомольцы пойдут, потом в Красную Армию. И я, когда вырасту, тоже пойду в Красную Армию. Возьму винтовку и буду сторожить.

—  Кого сторожить?  — не понял Федька.

—  Как  — кого? Всех! А если не сторожить, то налетит белая армия, мне Иван Михайлович всёвсе рассказал. Белая  — это всякие цари, всякие торговцы, кулаки.

—  А кто же Данила Егорович?  — спросил молча слушавший АлёшкаАлешка.  — Вот он кулак. Значит, он тоже белая армия?

—  У него винтовки нет,  — после некоторого раздумья ответил Васька.  — У него нет винтовки, а есть только старая шомполка.

—  А если бы была?  — не унимался АлёшкаАлешка.

—  А если бы да если бы! А кто ему продаст винтовку? Разве же винтовки или пулемётыпулеметы продают каждому, кто захочет?

—  Нам бы не продали,  — согласился АлёшкаАлешка.

—  Нам бы не продали, потому что мы малы ещёеще, а Даниле Егоровичу совсем не поэтому. Вот погодите, школа будет, тогда всёвсе узнаете.

—  Будет ли школа?  — усомнился Федька.

—  Обязательно будет,  — уверял Васька.  — Вы приходите на той неделе, мы все вместе, гуртом, пойдем к главному инженеру и попросим, чтобы велел построить.

—  Совестно как-то просить,  — поёжилсяпоежился АлёшкаАлешка.

—  Ничего не совестно. Это одному совестно. Вот скажут, какой выискался! А если всем, то нисколько не совестно. Я хоть сам пойду и попрошу. Чего бояться? Что он, стукнет, что ли.

АлёшинскиеАлешинские ребята собрались уходить, а Васька решил проводить их.

— Пойдём Пойдем, Петька, с нами,  — предложил Васька, которому не хотелось возвращаться одному.  — ПойдёмПойдем, Петька. Что ты такой скучный? Все весёлыевеселые, а он скучный.

Петька посмотрел на солнце, но солнце стояло ещёеще высоко, и, виновато улыбнувшись, он согласился.

Возвращаясь вдвоёмвдвоем, под высоким дубом, что рос неподалёкунеподалеку от хутора Данилы Егоровича, они увидели Пашку да Машку.

Эти маленькие ребятишки сидели на зелёномзеленом бугре и собирали что-то с земли, должно быть, прошлогодние жёлудижелуди.

— Пойдём Пойдем к ним,  — предложил Васька,  — посидим, отдохнёмотдохнем и посмеёмсяпосмеемся немножко. ПойдёмПойдем, Петька! И что ты стал какой-то тихоня? Успеешь ещёеще домой.

—  Рррр… рррр…

Пашка и Машка подскочили и, даже не смея обернуться, схватились за руки и пустились наутёкнаутек.

—  И что как напугали!  — укоризненно сказал Пашка, серьёзносерьезно хмуря коротенькие тонкие брови.

—  Совсем испугали!  — подтвердила Машка, вытирая наполнившиеся слезами глаза.

—  А вы думали, это кто?  — спросил довольный своей шуткой Васька.

—  А мы думали  — волк,  — ответил Пашка.

—  Или думали  — медведь,  — добавила Машка и, улыбнувшись, протянула ребятам горсть крупных желудей.

—  На что они нам?  — отказался Васька.  — Вы сами играйте. Мы уже большие, и это нам не игра.

—  Очень хорошая игра,  — ответила Машка. И, очевидно никак не понимая, почему для Васьки жёлудь желудь — это не игра, радостно рассмеялась.

—  Ну что, у вас бабка ругается?  — спросил Васька и с неожиданной жестокостью добавил:  — Так вам и надо. Потому что отец у вас  — жулик.

—  Васька, не надо!  — вступился Петька.  — Ведь они маленькие.

—  Ну и что же, что маленькие?  — с каким-то необъяснимым злорадством продолжал Васька.  — Раз жулик, значит, жулик. Верно ведь, Пашка, у вас отец  — жулик?

—  Васька, не надо!  — почти умоляюще попросил Петька.

—  Жулик,  — тихо и покорно согласился Пашка.

—  Жулик,  — повторила Машка и тепло улыбнулась.  — Только он хороший был жулик. Бабка нехорошая, недобрая, а он хороший… А потом…  — Тут голос еёее чуть-чуть задрожал, она вздохнула, большие голубые глаза еёее стали влажными и печальными, а маленькие ручонки разжались, и два крупных жёлудяжелудя тихо упали на мягкую траву.  — А потом взял он, наш лапочка, да куда-то далеко-далеко от нас уехал.

Какой-то вскрик, странный, приглушённыйприглушенный, раздался позади Васьки.

Дальние страны, те, о которых так часто мечтали ребятишки, туже и туже смыкая кольцо, надвигались на безымянный разъезд №  216.

ЕщёЕще так же, как и прежде, проносился мимо безудержный скорый, но уже останавливались пассажирский сорок второй и почтовый двадцать четвёртыйчетвертый.

ЕщёЕще пусто и голо было на изрытой ямами заводской площадке, но уже копошились на ней сотни рабочих, уже ползала по ней, вгрызаясь в землю и лязгая железной пастью, похожая на приручённоеприрученное чудовище диковинная машина  — экскаватор.

Опять прилетел для фотосъёмкифотосъемки аэроплан. Что ни день, то вырастали новые бараки, склады, подсобные мастерские. Приехали кинопередвижка, вагон-баня, вагон-библиотека.

По пути к Ивану Михайловичу Васька остановился там, где ещёеще совсем недавно стояла их старая будка.

Угадывая еёее место только по уцелевшим столбам шлагбаума, он подошёлподошел поближе и, глядя на рельсы, подумал о том, что вот эта блестящая рельсина пройдётпройдет теперь как раз через тот угол, где стояла их печка, на которой они так часто грелись с рыжим котом Иваном Ивановичем, и что если бы его кровать поставить на прежнее место, она встала бы как раз на самую крестовину, прямо поперёкпоперек железнодорожного полотна.

Он пошёлпошел дальше, припоминая прошлое лето, когда в эти утренние часы было пусто и тихо. Изредка только загогочут гуси, звякнет жестяным колокольцем привязанная к колу коза да загремит вёдрамиведрами у скрипучего колодца вышедшая за водой баба. А сейчас…

Глухо бабахали тяжёлыетяжелые кувалды, вколачивая огромные брёвнабревна в берега Тихой речки. Гремели разгружаемые рельсы, звенели молотки в слесарной мастерской, и пулемётнойпулеметной дробью трещали неумолчные камнедробилки.

Васька пролез под вагонами и лицом к лицу столкнулся с СерёжкойСережкой.

В запачканных клеем руках СерёжкаСережка держал коловорот и, наклонившись, разыскивал что-то в траве, пересыпанной коричневым промасленным песком.

Васька посмотрел на траву и нечаянно увидал то, что потерял СерёжкаСережка. Это была металлическая пёркаперка, которую вставляют в коловорот, чтобы провёртыватьпровертывать дырки.

СерёжкаСережка не мог еёее видеть, так как она лежала за шпалой с Васькиной стороны.

СерёжкаСережка взглянул на Ваську и опять наклонился, продолжая поиски.

Если бы во взгляде СерёжкиСережки Васька уловил что-либо вызывающее, враждебное или чуточку насмешливое, он прошёлпрошел бы своей дорогой, предоставив СерёжкеСережке заниматься поисками хоть до ночи. Но ничего такого на лице СерёжкиСережки он не увидал. Это было обыкновенное лицо человека, озабоченного потерей нужного для работы инструмента и огорчённогоогорченного безуспешностью своих поисков.  — Ты не там ищешь,  — невольно сорвалось у Васьки.  — Ты в песке ищешь, а она лежит за шпалой.

Он поднял пёркуперку и подал еёее СерёжкеСережке.

—  И как она залетела туда?  — удивился СерёжкаСережка.  — Я бежал, а она выскочила и вот куда залетела.

СерёжкаСережка был немного постарше, повыше и потоньше. У него были рыжие волосы, серые озорные глаза, и весь он был какой-то гибкий, изворотливый и опасный.

Васька был шире, крепче и, возможно, даже сильнее. Он стоял, чуть склонив голову, одинаково готовый и к тому, чтобы разойтись с миром, и к тому, чтобы подраться, хотя он и знал, что в случае драки попадётпопадет всёвсе-таки больше ему, а не его противнику.

—  Эй, ребята!  — окликнул их с платформы человек, в котором они узнали главного мастера из механической мастерской.  — Пойдите-ка сюда. Помогите немного.

Ребятам дали шесть мешков  — по три на каждого  — и попросили их разобрать гайки по сортам. В один мешок гайки механические, в другой  — газовые, в третий  — метровые.

И они принялись за работу с той поспешностью, которая доказывала, что, несмотря на несостоявшуюся драку, дух соревнования и желания каждого быть во всёмвсем первым нисколько не угас, а только принял иное выражение.

ВсёВсе это было очень весело, особенно когда сцепщик СемёнСемен, предполагая, что ребята забрались на маневрирующий состав из баловства, хотел огреть их хворостиной, но, разглядев, что они заняты работой, ругаясь и чертыхаясь, соскочил с подножки платформы.

Мастер был очень удивлёнудивлен, когда, раскрыв принесённыепринесенные грузчиком мешки, увидел, что гайки тщательно рассортированы так, как ему было надо.

Он похвалил их, позволил им приходить в мастерские и помогать в чёмчем-нибудь, что сумеют или чему научатся.

Довольные, они шли домой уже как хорошие, давнишние, но знающие каждый себе цену друзья. И только на одну минутку вспыхнувшая искорка вражды готова была разгореться вновь. Это тогда, когда Васька спросил у СерёжкиСережки, брал он компас или не брал.

Глаза СерёжкиСережки стали злыми, пальцы рук сжались, но рот улыбался.

—  Компас?  — спросил он с плохо скрываемой озлобленностью, оставшейся от памятной порки.  — Вам лучше знать, где компас. Вы бы его у себя поискали…

Он хотел ещёеще что-то добавить, но, пересиливая себя, замолчал и насупился.

—  Ты, может быть, скажешь, что и нырёткуныретку нашу не брал?  — недоверчиво спросил Васька, искоса поглядывая на СерёжкуСережку.

—  Не брал,  — отказался СерёжкаСережка, но теперь лицо его приняло обычное хитровато-насмешливое выражение.

—  Как же не брал?  — возмутился Васька.  — Мы шарили, шарили по дну, а еёее нет и нет. Куда же она девалась?

—  Значит, плохо шарили. А вы пошарьте получше.  — СерёжкаСережка рассмеялся и, глядя на Ваську с каким-то странным и сбивавшим с толку добродушием, добавил:  — У них там рыбы, поди-ка, набралось прорва, а они сидят себе да охают!

На другой же день, ещёеще спозаранку, захватив «кошку», Васька направился к реке, без особой, впрочем, веры в СерёжкиныСережкины слова.

Три раза закидывал он «кошку», и всёвсе впустую. Но на четвёртомчетвертом разе бечёвкабечевка туго натянулась.

«Неужели правда он не брал?  — подумал Васька, быстро подтягивая добычу.  — Ну, конечно, не брал… Вот, вот она… А мы-то… Эх, дураки!»

ТяжёлаяТяжелая плетёнаяплетеная нырётканыретка показалась над водой. Внутри неёнее что-то ворочалось и плескалось, вызывая в Васькином воображении самые радужные надежды. Но вот, вся в песке и в наплывах холодной тины, она шлёпнуласьшлепнулась на берег, и Васька кинулся разглядывать богатую добычу.

Изумление и разочарование овладели им, когда, раскрыв плетёнуюплетеную дверцу, он вытряхнул на землю около двух десятков дохлых лягушек.

«И откуда они, проклятые, понабились?  — удивился Васька.  — Ну, бывало, случайно одна заберётсязаберется, редко-редко две. А тут, гляди-ка, ни одного ёршикаершика, ни одной малюсенькой плотички, а, точно на смех, целый табун лягушек».

Он закинул нырёткуныретку обратно и пошёлпошел домой, сильно подозревая, что компас-то, может быть, СерёжкаСережка и не брал, но что нырётканыретка, набитая лягушками, оказалась на прежнем месте не раньше, как только вчера вечером.

Мать закричала на него ещёеще громче, перечисляя все те беды, которые должны будут свалиться на Васькину голову в том случае, если он сию же минуту не пойдётпойдет домой. И хотя, если верить еёее словам, последствия его неповиновения должны были быть очень неприятными, так как до Васькиного слуха долетели такие слова, как «выдеру», «высеку», «нарву уши» и так далее, но дело всёвсе в том, что Васька не очень-то верил в злопамятность матери и, кроме того, ему на самом деле было некогда. И он хотел продолжать свой путь, но тут мать начала звать его уже ласковыми словами, одновременно размахивая какой-то белой бумажкой.

—  Прочитай, Васька,  — просила обозлённаяобозленная мать очень кротким и миролюбивым голосом, так как знала, что если Васька действительно заупрямится, то от него никакими угрозами ничего не добьёшьсядобьешься.

—  Тут человек делом занят, а она… прочитай да прочитай!  — недовольным тоном ответил Васька, беря письмо и неторопливо распечатывая конверт.  — Прочитала бы сама. А то когда я к Ивану Михайловичу учиться бегал, то она: куда шляешься да куда шляешься? А теперь… почитай да почитай.

—  Разве же я, Васенька, за уроки ругалась?  — виновато оправдывалась мать.  — Я за то ругалась, что уйдёшьуйдешь ты на урок чистый, а вернёшьсявернешься, как чёртчерт, весь измазанный, избрызганный… Да читай же ты, идол!  — нетерпеливо крикнула она наконец, видя, что, развернув письмо, Васька положил его на стол, потом взял ковш и пошёлпошел напиться и только после этого крепко и удобно уселся за стол, как будто бы собирался засесть до самого вечера.

—  Сейчас прочитаю, отойди-ка немного от света, а то застишь.

Постройка, на которой он работал, закончилась, и он писал, что решил приехать на родину. Он просил, чтобы мать сходила к соседке Дарье Егоровне и спросила, не сдаст ли та ему с женою хотя бы на лето одну комнату, потому что к зиме у завода, надо думать, будут уже свои квартиры. Это письмо обрадовало и Ваську и мать. Она всегда мечтала, как хорошо было бы жить всей семьёюсемьею вместе. Но раньше, когда на разъезде не было никакой работы, об этом нечего было и думать.

Кроме того, брат Павел совсем ещёеще недавно женился, и всем очень хотелось посмотреть, какая у него жена.

— Ещё Еще что!  — говорила она, заграбастывая у Васьки письмо и с волнением вглядываясь в непонятные, но дорогие для неёнее чёрточкичерточки и точки букв.  — Или мы сами хуже Дарьи Егоровны?… У нас теперь не прежняя конура, а две комнаты, да передняя, да кухня. В одной сами будем жить, другую Павлушке отдадим. На что нам другая?

Гордая за сына и счастливая, что скоро увидит его, она совсем позабыла, что ещёеще недавно она жалела старую будку, ругала новый дом, а заодно и всех тех, кто это выдумал  — ломать, перестраивать и заново строить.

То всёвсе ничего  — играет, разговаривает, то вдруг нахмурится, замолчит и целый день не показывается, а всёвсе возится дома во дворе с Еленкой.

Как-то, возвращаясь из столярной мастерской, где они с СерёжкойСережкой насаживали молотки на рукоятки, перед обедом Васька решил искупаться.

Он свернул к тропке и увидел Петьку. Петька шёлшел впереди, часто останавливаясь и оборачиваясь, как будто бы боялся, что его увидят.

Дул крепкий, жаркий ветер. Лес шумел. Но, опасаясь хруста своих шагов, Васька свернул с тропки и пошёлпошел кустами чуть-чуть позади.

Петька пробирался неровно: то, как будто бы набравшись решимости, пускался бежать и бежал быстро и долго, так что Васька, которому приходилось огибать кусты и деревья, еле-еле поспевал за ним, то останавливался, начинал тревожно оглядываться, а потом шёлшел тихо, почти через силу, точно сзади его кто-то подгонял, а он не мог и не хотел идти.

«И куда это он пробирается?»  — думал Васька, которому начинало передаваться Петькино возбуждённоевозбужденное состояние.

Внезапно Петька остановился. Он стоял долго; на глазах его заблистали слёзыслезы. Потом он понуро опустил голову и тихо пошёлпошел назад. Но, пройдя всего несколько шагов, он опять остановился, тряхнул головой и, круто свернув в лес, помчался прямо на Ваську.

Испуганный и не ожидавший этого, Васька отскочил за кусты, но было уже поздно. Не разглядев Ваську, Петька всёвсе же услыхал треск раздвигаемых кустов. Он вскрикнул и шарахнулся в сторону тропки.

Несмотря на то что недалёкнедалек был уже вечер, несмотря на порывистый ветер, было душно.

По небу плыли тяжёлыетяжелые облака, но, не сбиваясь в грозовую тучу, они проносились поодиночке, не закрывая и не задевая солнца.

Тревога, смутная, неясная, всёвсе крепче и крепче охватывала Ваську, и шумливый, неспокойный лес, тот самый, которого почему-то так боялся Петька, показался вдруг и Ваське чужим и враждебным.

Среди распустившихся ракитовых кустов распластался рыжий кусок гладкого песчаного берега. Раньше Васька всегда здесь купался. Вода здесь была спокойная, дно твёрдоетвердое и ровное.

Он разделся, но не бултыхнулся, как бывало раньше, и не забарахтался, весёлымивеселыми брызгами распугивая серебристые стайки стремительных пескарей.

Осторожно опустившись у самого берега, ощупывая ногою теперь уже незнакомое дно и придерживаясь руками за ветви куста, он окунулся несколько раз, вылез из воды и тихонько пошёлпошел домой.

Он пошёлпошел к СерёжкеСережке, но СерёжкаСережка был и сам злой, потому что порезал стамеской палец и ему только что смазали его йодом.

Васька пошёлпошел к Ивану Михайловичу, но не застал его дома; тогда он вернулся домой и решил спозаранку лечь спать.

Он лёглег, но не заснул. Он вспомнил прошлогоднее лето. И, вероятно, оттого, что день сегодня был такой неспокойный, неудачливый, прошлое лето показалось ему теплым и хорошим.

Неожиданно ему стало жалко и ту поляну, которую разрыл и разворотил экскаватор; и Тихую речку, вода в которой была такая светлая и чистая; и Петьку, с которым так хорошо и дружно проводили они свои весёлыевеселые, озорные дни; и даже прожорливого рыжего кота Ивана Ивановича, который, с тех пор как сломали их старую будку, что-то запечалился, заскучал и ушёлушел с разъезда неизвестно куда. Так же неизвестно куда улетела вспугнутая ударами тяжёлыхтяжелых кувалд та постоянная кукушка, под звонкое и грустное кукованье которой засыпал Васька на сеновале и видел любимые, знакомые сны.

Сон приходил новый, незнакомый. Сначала между мутных облаков проплыл тяжёлыйтяжелый и сам похожий на облако острозубый золотистый карась. Он плыл прямо к Васькиной нырёткеныретке, но нырётканыретка была такая маленькая, а карась такой большой, и Васька в испуге закричал: «Мальчишки!… Мальчишки!… Танцуйте скорее большую сеть, а то он порвётпорвет нырёткуныретку и уйдётуйдет».  — «Хорошо,  — сказали мальчишки,  — мы сейчас притащим, но только раньше мы позвоним в большие колокола».

И они стали звонить: дон!., дон!., дон!., дон!… И пока они громко звонили, за лесом над АлёшиномАлешином поднялся столб огня и дыма. А все люди заговорили и закричали:

—  Пожар! Это пожар… Это очень сильный пожар. Тогда мать сказала Ваське:

—  Вставай, Васька!

—  Вставай, Васька,  — повторила мать.  — Залезь на чердак и посмотри. Кажется, АлёшиноАлешино горит.

Стояла чёрнаячерная, звёзднаязвездная ночь. Возле заводской площадки, возле складов тускло мерцали огни ночных фонарей, вправо и влево ярко горели красные сигналы входного и выходного семафоров. Впереди слабо отсвечивала вода Тихой речки.

Но там, в темноте, за речкой, за невидимо шумевшим лесом, там, где находилось АлёшиноАлешино, не было ни разгорающегося пламени, ни летающих по ветру искр, ни потухающего дымного зарева. Там лежала тяжёлаятяжелая полоса густой, непроницаемой темноты, из которой доносились глухие набатные удары церковного колокола.

И Петька невольно подумал, как легко было бы всадить в неёнее отсюда полный заряд дроби. Но эта случайная мысль вызвала другую, ту, которой он не хотел и боялся. И он опустил лицо на ладони рук.

ЧёрнаяЧерная ворона насторожённонастороженно повернула голову и заглянула вниз. Неторопливо расправив крылья, она перелетела с шеста на высокую берёзуберезу и с любопытством уставилась оттуда на одинокого плачущего мальчугана.

Петька поднял голову. По дороге из АлёшинаАлешина шёлшел дядя Серафим и вёлвел на поводу лошадь: должно быть, перековывать. Потом он увидел Ваську, который возвращался по тропке домой.

И тогда Петька притих, подавленный неожиданной догадкой: это на Ваську натолкнулся он в кустах, когда хотел свернуть с тропки в лес. Значит, Васька уже что-то знает или чёмчем-то догадывается, иначе зачем же он стал бы его выслеживать? Значит, скрывай не скрывай, а всёвсе равно всёвсе откроется.

Но, вместо того чтобы позвать Ваську и всёвсе рассказать ему, Петька насухо вытер глаза и твёрдотвердо решил никому не говорить ни слова. Пусть открывают сами, пусть узнают и пусть делают с ним всёвсе, что хотят.

С этой мыслью он встал, и ему стало спокойнее и легче. С тихой ненавистью посмотрел он туда, где шумел алёшинскийалешинский лес, ожесточённоожесточенно плюнул и выругался.

—  Петька!  — услышал он позади себя окрик.

Он съёжилсясъежился, обернулся и увидел Ивана Михайловича.

—  Тебя поколотил кто-нибудь?  — спросил старик.  — Нет… Ну, кто-нибудь обидел? Тоже нет… Так отчего же у тебя глаза злые и мокрые?

—  Скучно,  — резко ответил Петька и отвернулся.

—  Как это так  — скучно? То всёвсе было весело, а то вдруг стало скучно. Посмотри на Ваську, на СерёжкуСережку, на других ребят. Всегда они чем-нибудь заняты, всегда они вместе. А ты всёвсе один да один. Поневоле будет скучно. Ты хоть бы ко мне прибегал. Вот в среду мы с одним человеком перепелов ловить поедем. Хочешь, мы тебя с собой возьмёмвозьмем?

—  Ты, может быть, нездоров? У тебя, может быть, болит что-нибудь? А ребята не понимают этого да всёвсе жалуются мне: «Вот Петька такой хмурый да скучный!…»

—  У меня зуб болит,  — охотно согласился Петька  — А разве же они понимают? Они, Иван Михайлович, ничего не понимают. Тут и так болит, а они  — почему да почему.

—  Выдрать надо!  — сказал Иван Михайлович.  — На обратном пути зайдёмзайдем к фельдшеру, я его попрошу, он разом тебе зуб выдернет.

—  У меня… Иван Михайлович, он уже не очень болит, это вчера очень, а сегодня уже проходит,  — немного помолчав, объяснил Петька.  — У меня сегодня не зуб, а голова болит.

—  Ну, вот видишь! Поневоле заскучаешь. ЗайдёмЗайдем к фельдшеру, он какую-нибудь микстуру даст или порошки.

—  У меня сегодня здорово голова болела,  — осторожно подыскивая слова, продолжал Петька, которому вовсе уж не хотелось, чтобы в довершение ко всем несчастьям у него вырывали здоровые зубы и пичкали его кислыми микстурами и горькими порошками.  — Ну так болела!… Так болела!… Хорошо только, что теперь уже прошла.

—  Вот видишь, и зубы не болят, и голова прошла. Совсем хорошо,  — ответил Иван Михайлович, тихонько посмеиваясь сквозь седые пожелтевшие усы.

«Хорошо!  — вздохнул про себя Петька.  — Хорошо, да не очень».

—  Ты что?  — спросил старик, увидав, как побелело лицо и задрожали губы у мальчугана.

Это была странная, тяжёлаятяжелая и бессмысленная песня. Низкий пьяный голос мрачно выводил:

—  Эк нализался!  — сказал Иван Михайлович, сердитый за то, что Ермолай так напугал Петьку.  — А ты, Петька, чего? Ну пьяный и пьяный. Мало ли у нас таких шатается.

Брови его сдвинулись, глаза заблестели, а вздрагивающие губы крепко сжались. И неожиданно резкая, злая улыбка легла на его лицо. Как будто бы, только сейчас поняв что-то нужное и важное, он принял решение твёрдоетвердое и бесповоротное.

—  Иван Михайлович,  — звонко сказал он, заглядывая старику прямо в глаза,  — а ведь это Ермолай убил Егора Михайловича…

К ночи по большой дороге верхом на неосёдланномнеоседланном коне с тревожной вестью скакал дядя Серафим с разъезда в АлёшиноАлешино. Заскочив на уличку, он стукнул кнутовищем в окно крайней избы и, крикнув молодому Игошкину, чтобы тот скорей бежал к председателю, поскакал дальше, часто сдерживая коня у чужих тёмныхтемных окон и вызывая своих товарищей.

—  Что ты?  — спросил его председатель, удивлённыйудивленный таким стремительным напором обыкновенно спокойного дяди Серафима.

—  А то,  — сказал дядя Серафим, бросая на стол смятую клетчатую фуражку, продырявленную дробью и запачканную тёмнымитемными пятнами засохшей крови,  — а то, чтобы вы все подохли! Ведь Егор-то никуда и не убегал, а его в нашем лесу убили.

Изба наполнилась народом. От одного к другому передавалась весть о том, что Егора убили тогда, когда, отправляясь из АлёшинаАлешина в город, он шёлшел по лесной тропе на разъезд, чтобы повидать своего друга Ивана Михайловича.

—  Его убил Ермолай и в кустах обронил с убитого кепку, а потом всёвсе ходил по лесу, искал еёее, да не мог найти. А натолкнулся на кепку машинистов мальчишка Петька, который заплутался и забрёлзабрел в ту сторону.

И тогда точно яркая вспышка света блеснула перед собравшимися мужиками. И тогда многое вдруг стало ясным и понятным. И непонятным было только одно: как и откуда могло возникнуть предположение, что Егор Михайлов  — этот лучший и надёжныйнадежный товарищ  — позорно скрылся, захватив казённыеказенные деньги?

—  Что Ермолай!  — кричал он.  — ЧьёЧье ружьёружье? ВсёВсе подстроено. Им мало смерти было… Им позор подавай… Деньги везёт…везет… Бабах его! А потом  — убежал… Вор! Мужики взъярятся: где деньги? Был колхоз  — не будет… ЗаберёмЗаберем луг назад… Что Ермолай! Всё…Все… всёвсе подстроено!

И тогда заговорили ещёеще резче и громче. В избе становилось тесно. Через распахнутые окна и двери злоба и ярость вырывались на улицу.

—  Это Данилино дело!  — крикнул кто-то.

—  Это ихнее дело!  — раздались кругом разгневанные голоса.

—  Пусть бьётбьет. Не трогайте!  — крикнул дядя Серафим.  — Пусть всех поднимает. Давно пора!

Вспыхивали огни, распахивались окна, хлопали калитки, и все бежали к площади  — узнать, что случилось, какая беда, почему шум, крики, набат.

А в это время Петька впервые за многие дни спал крепким и спокойным сном. ВсёВсе тяжёлоетяжелое, так неожиданно и крепко сдавившее его, было свалено, сброшено. Он много перемучился. Такой же мальчуган как и многие другие, немножко храбрый, немножко робкий, иногда искренний, иногда и скрытный и хитроватый, он из-за страха за свою небольшую беду долго скрывал большое дело.

Он увидал валяющуюся кепку в тот самый момент, когда, испугавшись пьяной песни, хотел бежать домой. Он положил свою фуражку с компасом на траву, поднял кепку и узнал еёее: это была клетчатая кепка Егора, вся продырявленная и запачканная засохшей кровью.

Он задрожал, выронил кепку и пустился наутёкнаутек, позабыл о своей фуражке и о компасе.

А сказать так, пока его фуражка с украденным компасом лежала рядом с простреленной кепкой, у него не хватало мужества. Из-за этого злосчастного компаса уже был поколочен СерёжкаСережка, был обманут Васька и он сам, Петька, сколько раз ругал при ребятах непойманного вора. И вдруг оказалось бы, что вор  — он сам. Стыдно! Подумать даже страшно! Не говоря уже о том, что и от СерёжкиСережки была бы взбучка и от отца тоже крепко попало бы. И он осунулся, замолчал и притих, всёвсе скрывая и утаивая. И только вчера вечером, когда он по песне узнал Ермолая и угадал, что ищет Ермолай в лесу, он рассказал Ивану Михайловичу всю правду, ничего не скрывая с самого начала.

Через два дня на постройке завода был праздник. ЕщёЕще с раннего утра приехали музыканты, немного позже должны были прибыть делегация от заводов из города, пионерский отряд и докладчики.

ВсёВсе это обещало быть очень интересным, но в этот же день в АлёшинеАлешине хоронили убитого председателя Егора Михайловича, чьёчье закиданное ветвями тело разыскали на дне глубокого, тёмноготемного оврага в лесу. И ребята колебались и не знали, куда им идти.

—  Лучше в АлёшиноАлешино,  — предложил Васька.  — Завод ещёеще только начинается. Он всегда тут будет, а Егора уже не будет никогда.

—  Вы с Петькой бегите в АлёшиноАлешино,  — предложил СерёжкаСережка,  — а я останусь здесь. Потом вы мне расскажете, а я вам расскажу.

—  Ладно,  — согласился Васька.  — Мы, может быть, ещёеще и сами к концу поспеем… Петька, нагайки в руки! Гайда на коней и поскачем.

После жарких, сухих ветров ночью прошёлпрошел дождик. Утро разгоралось ясное и прохладное.

То ли оттого, что было много солнца и в его лучах бодро трепыхались упругие новые флаги, то ли оттого, что нестройно гудели на лугу сыгрывающиеся музыканты и к заводской площадке тянулись отовсюду люди, было как-то по-необыкновенному весело. Не так весело, когда хочется баловать, прыгать, смеяться, а так, как бывает перед отправлением в далёкийдалекий, долгий путь, когда немножко жалко того, что остаётсяостается позади, и глубоко волнует и радует то новое и необычное, что должно встретиться в конце намеченного пути.

В этот день хоронили Егора. В этот день закладывали главный корпус алюминиевого завода. И в этот же день разъезд №  216 переименовывался в станцию «Крылья самолётасамолета».

Ребятишки дружной рысцой бежали по тропке. Возле мостика они остановились. Тропка здесь была узкая, по сторонам лежало болотце. Навстречу шли люди. Четыре милиционера с наганами в руках  — два сзади, два спереди  — вели троих арестованных. Это были Ермолай, Данила Егорович и Петунии. Не было только весёлоговеселого кулака Загребина, который ещёеще в ту ночь, когда загудел набат, раньше других разузнал, в чёмчем дело, и, бросив хозяйство, скрылся неизвестно куда.

—  Ты не бойся, Петька!  — шепнул Васька, заметив, как побледнело лицо его товарища.

—  Я не боюсь,  — ответил Петька.  — Ты думаешь, я молчал оттого, что их боялся?  — добавил Петька, когда арестованные прошли мимо.  — Это я вас, дураков, боялся.

—  В галоп!

Отсюда видны были и привольные, наливающиеся рожью поля, и широкий Забелин луг с речкой, тот самый, около которого разгорелась такая ожесточённаяожесточенная борьба.

Из поповского сада вырыли бабы ещёеще с вечера самый большой, самый раскидистый куст махрового шиповника, такого, что горит весною ярко-алыми бесчисленными лепестками, и посадили его у изголовья, возле глубокой сырой ямы.

—  Пусть цветётцветет.

Набрали ребята полевых цветов и тяжёлыетяжелые простые венки положили на крышку сырого соснового гроба. Тогда подняли гроб и понесли.

Старик Иван Михайлович, бывший машинист бронированного поезда, который пришёлпришел на похороны ещёеще с вечера, провожал в последний путь своего молодого кочегара.

Шаг у старика был тяжёлыйтяжелый, а глаза влажные и строгие.

Говорил незнакомый из города. И хотя он был незнакомый, но он говорил так, как будто бы давно и хорошо знал убитого Егора и алёшинскихалешинских мужиков, их заботы, сомнения и думы.

Но он говорил о том, что так просто, без тяжёлыхтяжелых, настойчивых усилий, без упорной, непримиримой борьбы, в которой могут быть и отдельные поражения и жертвы, новую жизнь не создашь и не построишь.

И над ещёеще не засыпанной могилой погибшего Егора все верили ему, что без борьбы, без жертв не построишь.

И хотя здесь, в АлёшинеАлешине, были похороны, но голос докладчика звучал бодро и твёрдотвердо, когда он говорил о том, что сегодня праздник, потому что рядом закладывается корпус нового гигантского завода.

Но хотя на постройке был праздник, тот, другой оратор, которого слушал с крыши барака оставшийся на разъезде СерёжкаСережка, говорил о том, что праздник праздником, но что борьба повсюду проходит, не прерываясь, и сквозь будни и сквозь праздники.

Так говорили и там, так говорили и здесь потому, что и заводы и колхозы  — всёвсе это части одного целого.

И потому, что незнакомый докладчик из города говорил так, как будто бы он давно и хорошо знал, о чёмчем здесь все думали, в чёмчем ещёеще сомневались и что должны были делать, Васька, который стоял на бугре и смотрел, как бурлит внизу схватываемая плотиной вода, вдруг как-то особенно остро почувствовал, что ведь и на самом деле всё все — одно целое.

И разъезд №  216, который с сегодняшнего дня уже больше не разъезд, а станция «Крылья самолётасамолета», и АлёшиноАлешино, и новый завод, и эти люди, которые стоят у гроба, а вместе с ними и он и Петька  — всёвсе это частица одного огромного и сильного целого, того, что зовётсязовется Советской страной.

И эта мысль, простая и ясная, крепко легла в его возбуждённуювозбужденную голову.

—  Петька,  — сказал он, впервые охваченный странным и непонятным волнением,  — правда, Петька, если бы и нас с тобой тоже убили, или как Егора, или на койне, то пускай?… Нам не жалко!

—  Не жалко!  — как эхо, повторил Петька, угадывая Васькины мысли и настроение.  — Только, знаешь, лучше мы будем жить долго-долго.

Когда они возвращались домой, то ещёеще издалека услышали музыку и дружные хоровые песни. Праздник был в самом разгаре.

С обычным рёвомревом и грохотом из-за поворота вылетел скорый.

Он промчался мимо, в далёкуюдалекую советскую Сибирь. И ребятишки приветливо замахали ему руками и крикнули «счастливого пути» его незнакомым пассажирам.

{{noindent}}<small>''1932 1931 г.''</small>