ЕЭБЕ/Когелет: различия между версиями
[досмотренная версия] | [досмотренная версия] |
Содержимое удалено Содержимое добавлено
BotLegger (обсуждение | вклад) м качество статьи |
HinoteBot (обсуждение | вклад) м Remove U+200E (LEFT-TO-RIGHT MARK) |
||
Строка 7:
}}
'''Когелет''' {{lang|he|קהלת}}
Название и канонизация. В Библии эта замечательная в своем роде книга названа «Когелет» от след. короткого введения, которым она начинается: «Слова К., сына Давида, царя в Иерусалиме». В греческой Библии слово К. было понято не как собственное, а как нарицательное, может быть, благодаря окончанию женского рода. Производя слово К. от корня {{lang|he|קהל}}
Место книги К. в библейском каноне. По принятии книги в канон, ее положение среди других книг в отношении порядка сначала менялось. В настоящее время К. занимает 20-е место в общем собрании и 7-е среди агиографов. Ее относят к «пяти свиткам», среди которых она занимает четвертое место. Это обстоятельство служит доказательством того, что уже в древнее время кн. К. имела в Палестине литургическое значение, рядом с Песнью Песней, кн. Руфь, плачем Иеремии и книгой Эсфири, и в известные дни года ее читали в синагоге во время богослужения. Как известно, это значение имеют еще только книги Моисея и Пророков, другие (так наз. агиографы) его не имеют. Песнь Песней читают на Пасху, Руфь в праздник Пятидесятницы, Плач Иеремии 9-го Аба, К. в Кущи, а книгу Эсфири — в Пурим. Вследствие этого все вышеупомянутые книги пишутся, подобно Торе, в виде свитков. Благодаря обычаю читать их всенародно эти книги стали уже издавна подвергаться гомилетич. толкованию. Агадич. сборники к этим книгам относятся к самым древним сборникам этого рода. Свой литургический характер сохранила по настоящее время одна книга Эсфири вполне, Плач Иеремии только отчасти, остальные, в том числе и К., сохранили лишь следы своего литургического значения. Настоящее разделение на 12 глав относится к довольно позднему времени. В древности, однако, К. занимала другое место среди библейских книг. Согласно одному преданию (Б. Б., 14б), книга эта следовала за Притчами — быть может, по тому соображению, что обе книги приписываются Соломону, — и предшествовала Песни Песней, которая приписывается ему же. Таким образом, в каноне библейском она занимала 18-е место. Того же порядка придерживался и Иероним. Другое масоретское распределение канона помещает К. (Ochla we-Ochla № 111, 112, 127) за Песнью Песней и перед Плачем Иеремии. Мнение Buhl’я (Kanon und Text, стр. 39), будто порядок канона, согласно Б. Батре, принадлежит вавилонским евреям, не выдерживает критики. В данном месте мы имеем дело с традицией в форме Барайты, и следовательно, она должна быть отнесена к палестинским традициям.
Автор книги и его время. — В кратком введении к книге он назван К., сыном Давида, царя в Иерусалиме. Один раз он выражается в первом лице: «Я К. (но не сын Давида) был царем над Израилем в Иерусалиме». В другом месте он говорит о себе (2, 4—10), что владел громадными богатствами, подобных которым никто из предшественников его в Иерусалиме не имел, но в нем было художественное чутье. Он возводил роскошные здания, разводил богатые сады. Он наслаждался пением певцов и певиц. Но внутреннего удовлетворения он не получил ни от чувственных удовольствий, ни от духовных наслаждений. Его мучила загадка цели человеческого существования. — К., сыном Давида, царем над Израилем в Иерусалиме мог быть только Соломон. Колоссальное богатство, увлечение грандиозными постройками, сочинения притч и изречений, что, как известно, приписывали Соломону (I Цар., 5, 12), роскошный образ жизни (ib., 10, 11 и сл.), наконец, богатый гарем (ib., 11, 1 и сл. и К., 7, 26 и сл.) — все это подходит Соломону. К концу своего царствования Соломону пришлось пережить много неприятного; он, действительно, мог во многом разочароваться. Одно агадическое предание выражается по этому поводу очень метко. "Царь Соломон написал Песнь Песней, Книгу Притч и К. Когда человек молод, он сочиняет любовные песни, в более зрелом возрасте — изречения мудрости, когда он состарится, он говорит: «Суета сует! Все суета!» Таким образом, у древних не было никаких сомнений относительно автора К. Причину, почему он называл себя Когелет, старались разрешить различным образом. Новейшие же критики не согласны с этим мнением. Прежде всего, обратили внимание на язык и стиль книги, которые ясно говорят о более позднем происхождении ее, о дальнейшем развитии еврейского языка и стиля. Это, конечно, не абсолютно верный признак, но он, во всяком случае, имеет значение. Книга К. действительно указывает на широкое развитие еврейского языка, получившего возможность служить выражением не только исторических событий в поэтической прозе, но и философской мысли. Затем указывают, что сама постановка вопроса о бессмертии души и картина социального строя в К. соответствуют более позднему времени. Равным образом, указывают на следующее выражение: «Я, Когелет, был царем над Израилем в Иерусалиме». Уже древним бросалось в глаза это выражение, и они старались истолковать его агадически: царь Соломон был на время лишен трона. Затем также (1, 16): «Я развивал и умножал в себе знание всех, которые были прежде меня над Иерусалимом», или (2, 9): «Я увеличил и умножил это больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме». Так как до Соломона Иерусалим был резиденцией одного лишь Давида, то такие утверждения не подходят к Соломону. Однако отнести эту книгу к слишком поздней эпохе тоже нельзя. В этом случае она не вошла бы в канон, принимая еще во внимание и ее содержание, которое так противоречит позднейшему иудаизму. С тех пор, как новейшая критика отвергла принадлежность книги К. Соломону, в определении личности К. стали господствовать два взгляда. Часто принимали, что это вообще поэтический вымысел. Автор, независимо от того, кто он был, взял героем своего романа богатого, любившего роскошь царя, который к концу своей жизни, испытав все блага мира сего, приходит к убеждению в ее ничтожности. Это не литературная подделка, но литературный образ, чтобы придать своим выражениям наиболее подходящую форму (Steinthal, Zur Bibel und Religionsphilosophie, II, 12). Грец, принимавший эту книгу за сочинение очень поздней эпохи, видит в ней сатиру на стареющего Ирода I. Таким образом, К. не кто иной, как царь Ирод, который к концу своего долгого жестокого царствования мог бы так выразиться. Предположение это ни на чем не основано и грешит против психологии. Конечно, стареющий Ирод, переживший по своей вине столь много разочарований в своей семье, мог так отзываться о чувственных наслаждениях и о роскошных зданиях, но едва ли он мог так сетовать об отсутствии справедливости по отношению к слабым и о притеснениях, чинимых им. Такие слова можно вложить лишь в уста благородного и гуманного человека. По остроумной гипотезе Н. Крохмаля последние заключительные стихи К. (12, 11—14) относятся не к книге, а составляют завершение библейского канона. Так как К. одна из позднейших книг, то она в известное время и заключала собой канон, и за ней следовали заключительные строфы для всей Библии: «Сверх всего этого, сын мой, прими наставление: составить много книг — конца не будет, и много читать утомительно для тела». В этих словах замечается протест против многочисленных религиозных книг, против апокрифов, из которых до нас дошла лишь одна часть. Они не имеют никакого отношения ко времени возникновения К., а лишь ко времени собрания Священного Писания. Этого же взгляда на приведенные слова придерживались и древние законоучители, которые относили вышеупомянутые стихи к апокрифам, содержание которых им внушало подозрение. Крохмаль считает возможным, что к концу персидского владычества в Иерусалиме действительно был еврейский наместник по имени К. Слово ({{lang|he|מלך}}
Содержание К. — По своему содержанию книга К. — сборник размышлений, афоризмов и сентенций с очень слабой связью между собой. За кратким введением следует размышление о вечности и неизменяемости законов природы, в сравнении с которым труд человека кажется напрасным. В жалобах на тщетность человеческого труда чувствуется благоговение перед грандиозными явлениями природы, перед неизменяемой сущностью вещей в этом потоке перемен внешнего мира. Не может человек переговорить всего; не насытится глаз зрением; не наполнится ухо слушанием (1, 8). В этой закономерности природы К. ищет нравственную цель человеческого существования. Познание само по себе не удовлетворяет его (1, 18), Отдаться чувственным наслаждениям — первая мысль, которая пришла бы в голову другим сильным мира сего, против этого была нравственная его природа (2, 2). Быть может, человек должен искать свой идеал в эстетических удовольствиях? Вести легкую, приятную жизнь и жить для искусства? К. испытал и это, при его положении и его богатстве это было не трудной задачей; но удовлетворения он все же не нашел. В конце концов, это была все же эгоистическая цель, а К. был глубоко проникнут альтруизмом. Он сознает, что знание и мудрость сами по себе ценны; но ему больно, что одна судьба ждет глупца и мудреца. Его раздражает вечная жизнь природы и неизменяемость человеческой судьбы. К чему ум, когда мудрец должен умереть, подобно глупцу, а с течением времени все забывается? Он приходит наконец к тому выводу, что и пользование жизнью является Божьим даром. Одному дано собирать, другому пользоваться собранным (2, 24—26). Все предопределено, и всякая вещь имеет свое время. Трудиться над изменением судьбы — бесполезно. Что есть, то было уже и будет и после. Такой вечный порядок был Господу угоден (3, 1—15). К. примирился бы с этим явлением, если бы его не мучила всякая несправедливость на земле. При взгляде на эту несправедливость он приходит в отчаяние, к убеждению, что предположение людей, будто они избраны Богом, {{lang|he|האלהים לנרם}}
Литературное и религиозно-философское значение книги. Своеобразному и глубокому значению книги соответствует ее стиль и язык. К. нужно было высказать новое, и он создал себе новый язык, подобный которому мы не находим в другой библейской книге. Это не язык поэзии или искусственной прозы, это язык философии. Если многое нам непонятно или кажется недостаточно точно определенным, то виною тому наше недостаточное знакомство с этой новой терминологией. Некоторые выражения не вполне выяснены. Уже Крохмаль указал на многие арамаизмы в языке К. и не только в форме слов, но и в синтаксисе, и в соединении слов. Это является не чем иным, как переводом с арамейского идиома, который все более становился разговорной речью в Палестине. Он имеет большое сходство с языком Мишны. Тем не менее, книга имеет большое литературное значение. Это единственная библейская книга, занятая абстрактными мыслями. Язык ее часто очень убедителен и действует сильно, вопреки своей прозаической форме, несмотря на свою безыскусственность. Заметно, что автор не заботился о красивых оборотах речи, а подыскивал наиболее подходящее выражение для своих чувств и мысли. Картина старости и постепенного упадка сил, притупления чувств и восприимчивости материальных и духовных наслаждений, затем смерти и погребения — захватывает нас смелым рисунком. Книга К. богата афоризмами и притчами, которые следует отнести к лучшим в еврейской литературе. Красота их заключается в остроте антитезы. Некоторые представляют собою данные житейского опыта: «Даже в совести своей не злословь на царя, а в спальном покое твоем не брани богача. Ибо птица небесная может перенести слово твое, и крылатая пересказать речь твою» (10, 20); «Кто вечно ждет благоприятного ветра, никогда не будет сеять, кто всегда раньше глядит на облака — никогда не будет жать» (11, 4); «Утром сей твое семя, и вечером пусть не отдыхает рука твоя, ибо ты не знаешь, то или другое будет удачней или оба равно хороши» (11, 6). Несмотря на то, что многие притчи выражены в картинах, взятых из повседневной жизни, они никогда не кажутся банальными. По своему содержанию и по своей форме они всегда оказываются мудрыми изречениями, явившимися следствием глубокой вдумчивости в мировые явления. В них чувствуется зрелый жизненный опыт и неподдельная любовь к человеку. Часто мы слышим предостережения относительно глупцов, но еще чаще относительно глупости. Никогда, однако, нет при этом злорадства или оскорбления. Человеколюбие и гуманность проглядывает во всех его словах. Своим религиозно-философским значением книга обязана принадлежности к библейскому канону. Вера в бессмертие души и существование ее были уже в ту эпоху распространены в народе. К. не отрицает их абсолютно, но своими размышлениями наводит сомнение относительно существования человеческой души, отличающейся будто бы от души животного. Впоследствии им овладевает вера в бессмертную, возвращающуюся к Господу душу (12, 7). От времени до времени мы встречаем в книге попытки отнестись к жизни, согласно взглядам эпикурейцев — взять жизнь таковой, как она есть, и пользоваться ею, не заботясь о дальнейшем: «Ибо ни работе, ни разуму, ни званию, ни мудрости нет места в могиле, куда ты пойдешь». Но это не крайние выводы его размышлений. Ежедневный опыт говорит часто против Божьего промысла на земле, но К., который в этом сомневается, не желает отказаться от Божьего Провидения. Несомненно, что К. — первая религиозно-философская книга на еврейском языке и первая — в иудаизме. Хотя Иов, может быть, и древнее, но К. сильно отличается от этой поэтической книги, в которой имеются сомнения в божественной справедливости. Здесь обсуждаются самые важные религиозные проблемы. К. нигде не нападает на еврейские обряды. Обряды религии и нравственная чистота не составляют у него двух противоположностей, одно не исключает другое. Он требует лишь чистоты сердца и справедливости, сострадания к бедному и слабому. В этом отношении он стоит всецело на почве иудаизма. Социальная черта последнего — основа его этики. Крохмаль справедливо указал на то, что К. далек от греческой философии, от ее мифологической исходной точки, как и от остроты и глубины теории познания. К. ничего не привил чуждого иудаизму. Исходя из этических принципов иудаизма, он искал нравственную цель человеческому существованию, бесконечно мучаясь над разрешением этой проблемы. Никаких решений он и не дает, но, преклоняясь перед религиозной идеей, сомневаться в которой он, однако, осмелился, он все же покоряется ей. К. исходит из религиозного импульса и кончает убеждением в высшей ценности человеческой жизни и в Божьем Промысле. Вывод таков: сомневаться разрешено, ибо на то Господь и дал человеку разум, чтобы он искал истину. Но человек не должен обращать свое субъективное восприятие в мерило всего. В своих поступках он должен подчиняться Божьей воле. И как ни просты эти истины, но благодаря тому способу выражения, которым пользуется автор, книга стала издавна предметом исследования. Книга эта не «загадка» в обычном смысле, как многие думают, но вечная загадка нравственной силы в человеке, загадка недремлющей совести в груди наиболее тонко чувствующих людей. И в книге К. можно узнать дух пророков. Он только выражается другим образом. Стремление к истине и справедливости выражается здесь чаще всего тоской о том, что истины так трудно доискаться, а справедливость так часто попирается ногами.
Ср.: Krochmal, {{lang|he|מורה ננוכי הזמן}}
C. Бернфельд.
|