Статьи и заметки о русской поэзии (Гумилёв)/34: различия между версиями

| ЧАСТЬ=Вып. XXXIV

| ДАТАСОЗДАНИЯ=

| ДРУГОЕ=

| ПРЕДЫДУЩИЙ=[[../33|М. Левберг, Т. Чурилин и др.]]

| СЛЕДУЮЩИЙ=[[../35|М. Струве. ''Стая''.]]

}}

__NOTOC____NOEDITSECTION__

 

 

В своей первой книге «Облака» Георгий Адамович является поэтом, во многом неустановившимся. Ему не хватает ни технического опыта, ни навыка угадывать, когда чувство созрело для воплощения. В книге есть и совсем незначительные стихотворения, и стихотворения, которые спасает один блестящий образ, одна удачная строфа. Однако, везде чувствуется хорошая школа и проверенный вкус, а иногда проглядывает своеобразие мышления, которое может вырасти в особый стиль и даже мировоззрение.

 

 

Но он не любит холодного великолепия эпических образов, он ищет лирического к ним отношения и для этого стремится увидеть их просветлёнными страданием. Чтобы сказать о сиринах, ему надо пожалеть их, безголосых:

Уж не плывут по небу облака,

И берега занесены песками,

Что из шатра, в шелках и жемчугах,

С пленительной улыбкой на устах,

Этот звук дребезжащей струны — лучшее, что есть в стихах Адамовича, и самое самостоятельное.

 

О последнем я упомянул потому, что в книге порой встречаешь перепевы строчек Ахматовой, а для одного стихотворения пришлось даже взять эпиграф из «Баллады» Иннокентия Анненского, настолько они совпадают по образам.

 

 

Новая книга Георгия Иванова распадается на два отдела: собственно «Вереск» и стихи из книги «Горница». Я займусь только первым, так как о «Горнице» уже говорилось на страницах «Аполлона».

 

У «Вереска» есть объединяющая его задача — желание воспринимать и изображать мир, как смену зрительных образов. И стремление к красивости неизбежно приводит поэта к ретроспективизму и описанию произведений искусства. Читая его, мы точно находимся в антикварной лавке. Вот старый портрет прапрадеда Василия, грубый, ученически-плоской работы, годный лишь для воспроизведения в «Столице и Усадьбе» (таково же и стихотворение). Ватный паяц с ватным псом. Бисерный кисет — и автор даёт точное, как в каталоге, его описание. «Кофейник, сахарница, блюдце» и т. д. — словом, целый сервиз, причём поэт подробно перечисляет, кто и как из него пил. И наконец — альбом старинных цветных литографий, которые так приятно рассматривать, и непременно в лупу. Одна непохожа на другую, одна неожиданней другой, и все радуют напоминанием о жизни и природе, вполне уложившихся в линии и краски. В этих своих произведениях Георгий Иванов показывает себя и умелым мастером стиха, и зорким наблюдателем. Он умеет из мелких подробностей создать целое и движением стиха наметить своё к нему отношение:

О Фландрии неприхотливом люде:

Обедают отец и сын — а мать

Спокойной и заманчиво нехрупкой —

В стране, где воздух, пахнущий смолой,

 

Однако, есть не только стихи, есть и поэт. И так грустно не встречать в «Вереске» прежних милых и простых песенок, слегка «под Верлена», читая которые не знаешь, ощущение ли так легко оковывается ритмом, или ритм сам порождает ощущение, в то время как рифмы звенят словно хлопание детских ладошей в такт незатейливой пляске. Три любовные стихотворения конца книги, очень в кузминской манере, нисколько не поправляют дела. Что это? Почему поэт только видит, а не чувствует, только описывает, а не говорит о себе, живом и настоящем? Ведь он по-прежнему слышит ритм, эту творящую волю стиха. Пример — великолепное и редкое сочетание ямбов и хориямбов в следующем стихотворении:

И потускнели валуны,

Лёг на соломенные кровли

В воздухе гаснущем, бледна —

За беспокойными ветвями

Мне хотелось бы закончить этот краткий очерк вопросом, для того чтобы поэт ответил мне на него своей следующей книгой. Это не предсказание. У меня нет оснований судить, захочет ли и сможет ли Георгий Иванов серьёзно задуматься о том, быть или не быть ему поэтом, то есть всегда идущим вперёд.

 

 

 

Они ждут читателя с той же судьбой, которому покажется важным и нужным разобраться в них, как в истрёпанной рукописной карте далёкого острова, полной кляксами и помарками. Такие выражения, как «седой покров испепелённого былого», «свет безответных знамений», «в неизъяснимый град слагаемого строя», «пепел мгновений», «клинок блеснувшей боли» — всё это наспех придуманные, условные знаки для обозначения, может быть, подлинных переживаний и прежде всего нуждаются в переводе.

 

 

Однако, расшифровав криптограммы Лозинского, видишь, что не потерял времени даром. То, о чём он говорит, значительно и прекрасно; и подвиг, который он только пытался совершить — подвиг высокий. Он хотел вспомнить «невспоминаемое слово», и порою мы действительно верим, что оно уже мучило его губы:

Во влажной мгле и убелённой.

Я слышал женщин голоса,

Так недосказанно-знакомо,

Как будто я сейчас пойму,

Слышал голос пчёл незримых,

Точно пламенную сень

Кружев, зноем шевелимых.

Много слов и песен есть

Для сердец, лучам послушных.

Им слышна о дальнем весть,

Становится постепенно ясным, почему Лозинский, как поэт, лишён памяти зрительной и слуховой. Он так упорно напрягает свою память, припоминая райские напевы и воздушные луга, что ему некогда, да и не хочется, вслушиваться в земные звуки, вглядываться в земные вещи. Наша жизнь для него темница, и он не удостаивает её даже осуждения, а только пристально смотрит вверх, и его усталому от напряжения взгляду неясно мелькают порой фантомы голубого неба и ослепительных лучей.

 

Это приводит его к романтической надменности, и почти каждое его стихотворение можно выдать за монолог Манфреда, Люцифера, Каина и прочих пышных масок позднего романтизма. Не обходится дело и без более новых литературных реминисценций, главным образом из Бальмонта, и «Песнь о кораблях» напоминает «Мёртвые корабли».

 

 

 

Прежде всего важно отметить полную самостоятельность стихов Мандельштама; редко встречаешь такую полную свободу от каких-нибудь посторонних влияний. Если даже он наталкивается на тему, уже бывшую у другого поэта (что случается редко), он перерабатывает её до полной неузнаваемости. Его вдохновителями были только русский язык, сложнейшим оборотам которого ему приходилось учиться, и не всегда успешно, да его собственная видящая, слышащая, осязающая, вечно бессонная мысль.

Эта мысль напоминает мне пальцы ремингтонистки, так быстро летает она по самым разнообразным образам, самым причудливым ощущениям, выводя увлекательную повесть развивающегося духа.

 

Мерцающая всегда,

Мне в сердце длиной булавкою

У него даже метафора «О, маятник душ строг / Качается глух, прям» приобретает почти зоологическое бытие. Однако, он ещё не зоркий, он живет точно в полусне и так верно сам определяет своё состояние восклицанием:

Перелом совершается в стихотворении:

Сияет мне, и чем я виноват,

Что слабых звёзд я осязаю млечность?

И Батюшкова мне противна спесь:

Который час, его спросили здесь —

С этой поры поэт становится адептом литературного течения, известного под названием акмеизма. Он прекрасно использовал знание, что ни один образ не имеет самостоятельного значения и нужен лишь затем, чтобы как можно полнее выявить душу поэта. Теперь он говорит о своей человеческой мысли, любви или ненависти и точно определяет их объекты. Силой вещей, как горожанин, он стал поэтом современного города, хотя и не дивится, как заезжий пошехонец, автомобилям и трамваям и, заходя в библиотеку, не вздыхает о том, сколько написали люди, а прямо берёт нужную книгу.

 

Хотя всё-таки он чаще всего думает об архитектуре, о твердынях парижской Notre-Dame и Айя-Софии, и это — жадный взгляд ученика на творение мастера, ученика, смеющего воскликнуть: «Из тяжести недоброй и я когда-нибудь прекрасное создам».

 

Которым церковь говорит;

В апостольском созвучьи: Roma!

Под вечным куполом небес,

Хоть говоривший мне о Риме

Однако, и Рим — только этап в творчестве Мандельштама, только первый пришедший в голову символ мощи и величественности творческого духа. Поэт уже находит менее общие, более действенные образы для выражения того же чувства:

Нас отделяет от другого мира;

Глубокими морщинами волнуя,

 

Я опоздал на празднество Расина!

Всё это касается проблем художественного восприятия. Проблемы художественного творчества намечаются в глубоких и прекрасных стихотворениях: «Отравлен хлеб и воздух выпит» и «Я не слыхал рассказов Оссиана», не считая более раннего «Отчего душа так певуча».

 

</div>