Эдгар Эллень-Поэ. Северо-американский поэт (Бодлер; Пантеон)/ДО: различия между версиями

[досмотренная версия][досмотренная версия]
Содержимое удалено Содержимое добавлено
Нет описания правки
Строка 123:
Эдгаръ Поэ былъ роста не много болѣе средняго, но весь его корпусъ отличался крѣпостію сложенія; руки и ноги у него были маленькія. Въ то время еще, когда Поэ пользовался полнымъ здоровьемъ, онъ обладалъ изумительной силою. Здѣсь мы невольно приходимъ къ тому замѣчанію, что природа, предназначая нѣкоторыхъ людей къ совершенiю великихъ подвиговъ, на какомъ-бы то ни было поприщѣ, въ тоже время обрекаетъ ихъ на самую трудную и тяжкую жизнь. При щедушной наружности, эти люди имѣютъ иногда атлетическія силы, и столько-же бываютъ расположены къ веселью, сколько склонны къ перенесенію страданій. Бальзакъ, присутствуя на репетиціи своей пьесы «Уловки Кинолы» (Ressource de Quinola), управляя игрою актеровъ, и почти самъ разыгрывая всѣ роли, въ тоже время находилъ возможность исправлять корректурныя ошибки своихъ сочиненій; потомъ онъ сѣлъ ужинать съ актерами, и послѣ ужина, когда всѣ разошлись для успокоенія, онъ снова возвратился къ своимъ занятіямъ. Известно, сколько проводилъ онъ безсонныхъ ночей и какъ умѣлъ воздерживаться отъ всякаго излишества. Эдгаръ Поэ, въ молодые годы, любилъ упражнять свою силу и пріобрѣтать ловкость, и это отразилось въ расчетливомъ проблематическомъ направленіи его таланта. Однажды онъ побился объ закладъ, что спустившись у береговъ Ричмонда, онъ проплыветъ семь верстъ по рѣкѣ Жамѣ и въ тотъ-же день возвратится пѣшкомъ назадъ. Не смотря на то, что это былъ самый жаркій лѣтній день, онъ выигралъ пари, не почувствовавъ ни малѣйшей усталости. Видъ, пріемы, походка, склоненіе головы, все изобличало въ Эдгарѣ Поэ, въ лучшіе годы его жизни, что онъ созданъ быть необыкновеннымъ человѣкомъ. Онъ имѣлъ наружность одного изъ тѣхъ людей, встрѣча съ которыми въ кофейнѣ, на улицѣ, гдѣ-бы то нибыло, невольно привлекаетъ къ нимъ взоръ наблюдателя, заставляя его призадуматься. Черты его не были слишкомъ рѣзки, но за то довольно правильны, цвѣтъ лица его былъ полу-смуглый, наружность задумчивая и разсѣянная, и хотя въ его лицѣ нельзя было замѣтить ни выраженія злости, ни дерзости, однако при всемъ томъ, оно было не совсѣмъ пріятно. Привлекательные, необычайные глаза его съ перваго взгляда казались какъ-будто темно-сѣраго цвѣта; но при большемъ вниманіи, можно было заметить, что они имѣли неопредѣленный фіолетовый цвѣтъ. Величественнѣе всего былъ его лобъ, хотя онъ вовсе не имѣлъ тѣхъ комическихъ размѣровъ, какіе существуютъ только въ воображеніи и на полотнѣ плохихъ художниковъ, желающихъ польстить самолюбію геніальныхъ людей, превращая ихъ въ ''гидросефаловъ''. Глядя на лобъ Эдгара Поэ можно было подумать, что избытокъ внутренней силы души обнаружился въ величественности этого сѣдалища мысли и творчества. Тѣ выпуклости лба, которыя кранологи принимаютъ за признакъ чувства картинности или живописанія, были особенно замѣтны у Поэ, но казалось, что онѣ стѣснены, угнетены, подавлены другими, болѣе выпуклыми признаками чувствъ ''сравненiя'', созиданiя и умозрѣнія. На этомъ замѣчательномъ челѣ, можно было замѣтить присутствіе чувства ''идеальности'' и чувства ''прекраснаго''; чувство эстетическое преобладало надъ всѣми другими. Не смотря на всѣ эти превосходныя качества, этой головѣ не достовало совершенства и гармоніи въ цѣломъ. Съ лицевой стороны она невольно привлекала и овладѣвала вниманіемъ, въ силу деспотическаго и испытующаго выраженія лба, но съ профили можно было замѣтить ея недостатки. Отголосокъ безнадежной меланхоліи, встрѣчаемый въ сочиненіяхъ Поэ, безспорно заключаетъ въ себѣ много трогательнаго; но при всемъ томъ должно замѣтить что это какая-то исключительная меланхолія, которая нисколько не симпатизируетъ съ обще-человѣческою. Мы не можемъ не разсмѣяться при воспоминаніи о нѣсколькихъ строкахъ, написанныхъ однимъ довольно почитаемымъ писателемъ Соединенныхъ Штатовъ о характерѣ Поэ, вскорѣ послѣ его смерти. Мы ихъ выписываемъ на память, но не отвѣчаемъ за вѣрность смысла: «Я недавно перечитывалъ сочиненія незабвеннаго Поэ. Какой удивительный поэтъ! Какой искусный разсказчикъ! Какой обширный и всеобъемлющій умъ! Можно сказать, что это была одна изъ сильнѣйшихъ голове нашей страны! Но при всемъ томъ, я скажу откровенно, что всѣ его семьдесятъ ''мистическихъ'', ''аналитическихъ'' и ''чудесныхъ'' повѣстей,— я-бы отдалъ за одну семейную книжонку, какую-бы онъ легко могъ написать своимъ очаровательнымъ, чистымъ слогомъ, тѣмъ самымъ слогомъ, который такъ возвышалъ его передъ другими.» — Требовать отъ Эдгара Поэ, чтобы онъ написалъ семейную книжонку! Послѣ этого нельзя уже сомнѣваться, что пошлость людская одинакова во всѣхъ странахъ, міра, и что критикъ всегда будетъ примѣшивать капусту и огурцы къ розовымъ и пальмовымъ деревьямъ.
 
Волосы Поэ были черные и только изрѣдка мелькали въ нихъ серебристыя сѣдинки; онъ носилъ большіе усы и держалъ ихъ въ постоянномъ безпорядкѣ. Одѣвался онъ съ большимъ вкусомъ, но отчасти небрежно, какъ человѣкъ, которому нѣкогда было думать о такихъ пустякахъ. Пріемы его были самые изысканные, исполненные вѣжливости и самоувѣренности; говорилъ онъ мастерски. Въ первый разъ, когда намъ случилось спросить объ этомъ предметѣ одного американца, онъ отвѣчалъ съ грубымъ хохотомъ : «''О! o! онъ говорилъ самымъ непослѣдовательнымъ образомъ!''» Мы легко поняли изъ разсказа американца, что Поэ любилъ въ обществѣ развивать идеи, такъ, какъ математикъ объясняетъ свои теоремы передъ учениками, уже довольно сильными въ наукѣ, и что въ слѣдствіе этого онъ всегда вдавался въ длинныя разсужденія. Дѣйствительно, такой разговоръ могъ быть весьма полезнымъ. Можно сказать, что Поэ былъ плохимъ ''болтуномъ'', тѣмъ болѣе, что какъ въ своихъ сочиненіяхъ, такъ и въ разговорѣ, онъ питалъ неограниченное отвращеніе отъ всякого рода ''условности''; но его обширныя свѣдѣнія, знаніе многихъ языковъ, безпрестанныя упражненія въ литературѣ и наконецъ частый путешествія дѣлали его разговоръ чрезвычайно интереснымъ и назидательнымъ. Однимъ словомъ, этотъ человѣкъ былъ драгоцѣненъ для тѣхъ, которые взвѣшиваютъ дружбу или знакомство, по мѣрѣ того, сколько могутъ отъ нихъ извлечь пользы для своего ума. Но, кажется, Поэ мало обращалъ вниманія на свойства того человека, съ которымъ ему случалось говорить. Онъ мало заботился, постигаютъ-ли слушатели всѣ отвлеченныя идеи или блистательныя мысли, которыя безпрестанно мелькали въ его умѣ и передавались на словахъ. Нерѣдко онъ приходилъ въ трактиръ и, садясь подлѣ какого-нибудь гуляки, съ необычайнымъ хладнокровіемъ объяснялъ ему глубокое значеніе своей мрачной, но блистательнѣйшей поэмы (Eureka); онъ говорилъ съ этимъ ничего не смыслящимъ незнакомцемъ точно также, какъ-бы сталъ говорить съ Кеплеромъ, Бекономъ и Шведенбергомъ. Вотъ замѣчательная черта въ его характерѣ. Никто еще не пренебрегалъ такъ общественнымъ мнѣніемъ, какъ Поэ, никто такъ мало не обращалъ вниманія на окружающихъ, какъ онъ - можетъ быть, это было даже причиною, что его охотно принимали въ простонародные кофейные домы, и воспрещали входъ туда, гдѣ собирались образованные люди, потому-что никакое общество въ мірѣ не прощаетъ подобнаго пренебреженія, а въ особенности общество англійское или американское. Все это искупалось геніальностыогеніальностью Поэ. Помѣщая свои критики въ журналѣ (Messager), онъ жестоко нападалъ на посредственность; критика его отличалась неумолимой строгостью, какъ критика человѣка, который стоялъ выше всѣхъ, не принадлежалъ ни къ какимъ литературнымъ партіямъ и судилъ произведенія единственно въ отношеніи ихъ къ идеѣ. Наконецъ, приблизилось то время, когда онъ получилъ отвращеніе ко всему житейскому и сталъ находить утѣшеніе въ одной метафизикѣ. Это обстоятельство послужило къ несчастью поэта: одни его возненавидѣли за превосходство его ума, другіе, бывшіе друзьями, стыдились его поведенія: злоба зашипѣла со всѣхъ сторонъ; всѣ его порицали.. Въ Парижѣ, въ Германіи, онъ все таки нашелъ-бы себѣ друзей, которые его оцѣнили-бы и старались-бы ему помочь; въ Америкѣ ему предстояло, съ величайшими усиліями, добывать себѣ насущный кусокъ. Вотъ какимъ образомъ объясняются причины его излишняго пристрастія къ опьяненію и къ перемѣнѣ мѣстъ. Жизнь представлялась ему, какъ пустынная степь, и онъ переходилъ изъ одного оазиса въ другой, какъ кочующій Арабъ.
 
Къ этому присоединялись еще другія причины: напримѣръ, домашнія бѣдствія. Мы уже видѣли, что въ самые цвѣтущіе годы своей жизни Поэ почти всегда жилъ въ одиночествѣ; но болѣе всего это постоянное напряженiе ума и спѣшность несвоевременныхъ роботъ, могли породить въ немъ вредную привычку искать самозабвенія въ винѣ. Наконецъ, находясь безпрестанно среди литературныхъ дрязгъ, безконечныхъ головокруженiй домашнихъ неудовольствій и всѣхъ бѣдствій нищеты, Поэ бросился въ объятія самого грубаго самозабвенія, какъ-бы въ мрачную могилу; потому-что онъ пилъ не для лакомства, а пилъ отъ отчаянія; стоило ему вкусить нѣсколько капель вина и онъ тот-часъ начиналъ пить запоемъ, до-техъ-поръ, пока всѣ его способности совершенно уничтожались. Но должно удивляться, что по свидѣтельству многіхъ лицъ, которыя лично знали Поэ, эти гибельныя привычки никакъ не могли повредить его дарованіямъ: чистота и доконченность eгo слога, ясность мысли, готовность къ работѣ и къ труднѣйшимъ изысканіямъ оставались въ немъ въ прежней силѣ. Изготовленіе самыхъ лучшихъ его статей, по большей части, совершалось либо прежде, либо послѣ этихъ кризисовъ. Вскорѣ послѣ, изданія, Eureka, онъ съ какимъ-то остервененіемъ предался запою. Въ то самое утро, когда въ Нью-Іоркѣ журналъ (Revue Whig) издавалъ его знаменитую поэму ''«Воронъ»'' когда имя его перелѣтало изъ устъ въ уста и каждый спѣшилъ произнесть свое сужденіе о его твореніи, онъ проходилъ по бульвару ''Броадвею'', описывая кривулины ногами и разбивая стекла въ окнахъ.