Вильям Вильсон (По; В.И.Т.): различия между версиями
| [досмотренная версия] | [досмотренная версия] |
Содержимое удалено Содержимое добавлено
Нет описания правки |
Нет описания правки |
||
Строка 70:
Без сомнения эти ненормальность и двуличность наших отношений и преплавляли все мои многочисленные явные и скрытые нападки на него в формы иронии и карикатуры (шутовство тоже может наносить тяжелые раны), отнимая от них характер настоящей определенной враждебности. Но, несмотря на все мои усилия, я не всегда достигал на этом поприще полного торжества, хотя все мои планы были очень остроумно задуманы, так как у моего однофамильца в характере было много той строгости, соединенной с сдержанностью и спокойствием, которая, наслаждаясь уколами своих шуток, никогда не показывает своей Ахиллесовой пяты и совершенно недоступна для насмешек. Я мог найти в нем только одну уязвимую точку, а именно один физический недостаток, происходящий, может быть, от какого-нибудь конституционального поражения и которым менее ожесточенный противник никогда не стал бы пользоваться для своих целей — у моего соперника наблюдалась слабость голосового аппарата, вследствие которой он мог говорить только очень тихим шепотом. Я же всегда старался извлечь из этого недостатка все возможные для меня выгоды.
Вильсон платил мне тою же монетой и, кроме того, у него в распоряжении был особый вид хитрости, которая ужасно раздражала меня. Как ему удалось догадаться, что такое незначительное обстоятельство будет бесконечно волновать меня, составляет вопрос, который я никак не мог решить, но как только оно было им найдено, он стал упорно пользоваться этим средством пытки. Я всегда питал отвращение к моей несчастной, неизящной фамилии и к моему плебейскому, тривиальному имени; оно терзало мой слух всякий раз, как меня вызывали, и, когда в первый же день моего поступления в школе появился другой Вильям Вильсон, я стал ненавидеть его за то, что он носит такое же имя и еще с большим отвращением стал относиться к нему, потому что оно было именем совершенно постороннего человека, из-за которого оно будет произноситься вдвое чаще, который будет постоянно вместе со мной, и дела которого в повседневной жизни школы, вследствие этого несчастного совпадения, очень часто и неизбежно будут смешиваться с моими.
Чувство возмущения, возбужденное этим обстоятельством, обострялось все более и более при всяком случае, освещавшем нравственное, или физическое сходство между моим соперником и мною. В то время я еще не знал о замечательном факте тожественности нашего возраста; но я видел, что мы были одинакового роста, и даже пришел к заключению, что между нами существует большое сходство, как в общем облике, так и в отдельных чертах лица. Меня также раздражали слухи, ходившие о нашем родстве и считавшиеся достоверными в старших классах. Одним словом, ничто не могло так взволновать меня (хотя я с величайшим старанием старался скрыть причины моего волнения), как намек на какое-нибудь сходство между нами, — касался ли он нашего развития, личности, или происхождения; но на самом деле я не имел никакого основания думать, что это сходство (за исключением факта родства и всего того, что умел находить только сам Вильсон) было когда-нибудь предметом каких-нибудь комментарий, или когда-нибудь замечалось нашими товарищами по классу. Для меня было ясно только то, что оно служило предметом внимательного наблюдения для Вильсона во всех своих проявлениях, так же, как и для меня; но что, при подобных обстоятельствах, он мог извлекать из этого сходства массу раздражавших меня мелочей — я не могу приписывать ничему другому, как я уже сказал выше, как только его необыкновенной проницательности.
Он отвечал мне, стараясь всегда в жестах и словах копировать меня — и всегда прекрасно исполнял эту роль. Ему не трудно было скопировать мой костюм, точно так же, как усвоить себе особенности моей походки и манер; несмотря даже на свой физический недостаток, он научился подражать и моему голосу.
Конечно, он не пробовал сравняться со мной в силе звука, но тон его был тожествен с моим, и, несмотря на то, что он говорил тихо, его голос был, как бы эхом моего.
Как сильно это в высшей степени интересное подражание (потому что я не могу назвать его карикатурой) мучило меня, трудно даже представить себе. У меня было только единственное утешение в том, что это подражание, по-видимому, замечалось только мной одним, и что мне приходилось переносить таинственные и саркастические улыбки исключительно только моего однофамильца. Довольный произведенным на меня эффектом своих уловок, он втайне наслаждался нанесенными им мне уколами и, по-видимому, относился с презрением к тем знакам публичного одобрения, которые ему так легко было получить за свои остроумный выдумки. Но, как наши товарищи не догадались о его намерениях, как они могли не заметить его отношения ко мне и не присоединиться к его насмешливому третированию меня, в течение многих месяцев представляло для меня неразрешимую загадку и служило источником беспокойства. Может быть, очень продолжительная постепенность подражания сделала его незаметным, или, может быть, моя безопасность в этом отношении обусловливалась мастерством исполнения, в котором подражатель руководствовался не буквой (доступной наблюдению толпы), а, к моему величайшему удивлению и огорчению, воссозданием духа оригинала.
Я уже говорил несколько раз о мучительном для меня покровительственном тоне с его стороны и о его частом и услужливом вмешательстве в мои поступки. Это вмешательство принимало иногда неприятный характер совета, который, хотя и не давался открыто, но подразумевался или внушался. Я принимал его с отвращением, которое усиливалось с каждым годом. Тем не менее, я считаю своим долгом признать, что даже и в эту отдаленную эпоху я не могу припомнить ни одного случая, в котором внушения моего соперника были бы (как это совершенно естественно могло быть в возрасте не богатом опытом и недостаточно зрелом) ошибочны и безрассудны; наоборот, его нравственное чувство, а также и способности, и светский такт были гораздо тоньше моих, и что, конечно, я был бы в настоящую минуту лучшим и потому более счастливым человеком, если бы я не так часто отвергал его, произносившиеся многозначительным шепотом, советы, которые были для меня в то время так ненавистны и к которым я относился с величайшим презрением.
Таким образом, мало-помалу во мне укреплялся протест против его возмутительного надзора, и я с каждым днем все более и более ненавидел то, что считал с его стороны невозможною дерзостью. Я говорил уже, что в первые годы нашего товарищества, мои чувства к нему могли легко перейти в дружбу, но в продолжение последних месяцев моего пребывания в школе, хотя он и меньше надоедал мне своими обычными приемами поддразнивания, мое отношение к нему сделало поворот в сторону положительной ненависти.
| |||