РБС/ВТ/Достоевский, Федор Михайлович: различия между версиями

Объявление об издании "«Времени"» подписано Мих. Достоевским, как редактором журнала, хотя автором объявления был Феодор Михайлович: его нельзя было утвердить в звании редактора, так как он находился еще под надзором полиции, который снят был с него только в начале семидесятых годов. Несмотря на официальное редакторство Михаила Михайловича, душою журнала был Феодор Михайлович, и его произведения, пожалуй, должны считаться лучшим украшением журнала. A их было помещено в журнале очень много, и прежде всего появился роман "«Униженные и оскорбленные"». Это произведение имело большой успех, что объясняется некоторыми его крупными достоинствами; но рядом с этими выдающимися сторонами нельзя было не заметить и очень крупных недостатков, появление которых один из дружественно расположенных к Достоевскому критиков объяснял тем, что Достоевского "«загоняли, как почтовую лошадь"» и он отдавался "«фельетонной деятельности"». Достоевский с этим мнением критика не согласен и объясняет недостатки своего романа другими причинами. "«Если, говорит он, я написал фельетонный роман (в чем сознаюсь совершенно), то виноват в этом я, и один только я. Так я писал и всю мою жизнь, так написал все, что издано мною, кроме повести "«Бедные люди"» и некоторых глав из "«Мертвого Дома"». Очень часто случалось в моей литературной жизни, что начало главы романа или повести было уже в наборе, а окончание сидело еще в моей голове, но ''непременно'' должно было написаться к завтраму. Привыкнув так работать, я поступил точно так же и с "«Униженными и оскорбленными"», но никем на этот раз не принуждаемый, а по собственной воле моей. Начинающемуся журналу, успех которого мне был дороже всего, нужен был роман, и я предложил роман в четырех частях. ''Я сам'' уверил брата, что весь план у меня давно сделан (чего не было), что писать мне будет легко, что первая часть уже написана и  т.  д. Здесь я действовал не из-за денег. Совершенно сознаюсь, что в моем романе выставлено много кукол, а не людей, что в нем ходячие книжки, а не лица, принявшие художественную форму (на что требовалось действительно время и ''выноска'' идей в уме и в душе). В то время, как я писал, я, разумеется, в жару работы этого не сознавал, а только разве предчувствовал. Но вот что я знал наверно, начиная тогда писать: 1) что роман, хотя и не удастся, но в нем будет поэзия, 2) что будет два-три места горячих и сильных, 3) что два наиболее серьезных характера будут изображены совершенно верно и ''даже'' художественно. Этой уверенности было с меня довольно. Вышло произведение дикое, но в нем есть с полсотни страниц, которыми я горжусь. Произведение это обратило, впрочем, на себя некоторое внимание публики"». Говоря таким образом о впечатлении, произведенном его романом, Достоевский не преувеличивал: впечатление, действительно, было самое благоприятное, несмотря на существеннейшие недостатки художественной стороны произведения, как это показал Добролюбов в обширной критической статье. Указав на то, что "«роман Достоевского представляет лучшее произведение года"», критик решительно заявляет, что к этому роману неприложимы "«правила строго-художественной критики"». С точки зрения этих правил в романе можно найти множество весьма крупных недостатков, можно даже сказать, что этот роман "«в изложении своем обнаруживает отсутствие претензий на художественное значение"». Добролюбов видит в романе "«бедность и неопределенность образов"», повторения неизбежные, "«неуменье обработать каждый характер даже настолько, чтобы хоть сообщить ему соответственный способ внешнего выражения"»; критик отрицает "«художественную полноту и цельность романа"» и говорит, что он "«ниже эстетической критики"». "«Г. Достоевский не имеет таких претензий, не придает себе такой важности, как другие. Он изобразил некоторые свои литературные отношения в записках Ивана Петровича; я не считаю нескромным сказать это, потому что сам автор явно не хотел скрываться. Он с такими подробностями рассказывает там содержание "«Бедных людей"», как первой повести Ивана Петровича,  — что нет возможности ошибиться. Так, тут-то он между прочим сознается, что писал многое вследствие необходимости, писал к сроку, написывал по три с половиною печатных листа в два дня и две ночи; называет себя почтовою клячею в литературе; смеется над критиком, уверявшим, что от его сочинений пахнет потом и что он их слишком обделывает. Словом, г. Достоевский смотрит по-видимому на свои произведения, как мы все, обыкновенные люди,  — не как на несокрушимый памятник для потомства, а просто  — как на журнальную работу. A уж известно, что такое журнальная работа: тут не до обработки, не до подробностей, не до строгости к себе в развитии мысли...мысли… Довольно того, что хоть кое-как успеешь бросить эту мысль на бумагу"».

Если роман "«Униженные и оскорбленные"», проникнутый тем же гуманным идеализмом, что и "«Бедные люди"», гуманным воззрением, по которому в человеке, как бы низко он ни пал, не может угаснуть "«искра Божия"», имел выдающийся успех, то еще значительнее и прочнее оказался успех "«Записок из мертвого дома"», напечатанных в 1861 и 1862  гг. в том же "«Времени"». По собственным словам Достоевского, "«Записки из мертвого дома"» были прочитаны всей Россией и до сих пор (т.  е. до 70-х годов) ценятся весьма высоко, хотя порядки и обычаи, описанные в них, давно уже изменились в России"». Объясняется этот огромный успех "«Записок из мертвого дома"» с одной стороны необыкновенным реализмом изображения, а с другой той гуманной идеей, которая вложена автором в его произведение. В этом отношении Достоевский выгодно отличается от других писателей, касавшихся того же предмета: они давали или протокольно-точное, не художественное описание каторжной были, или же чисто фантастические образы добродетельных каторжников, при помощи чего предполагалось доказать некоторое гуманное положение. У Достоевского нет этой дисгармонии между идеей и образом, взятым из действительности, и в этом заключается сила его создания. Всякий, говорит Достоевский, кто бы он ни был и как бы ни был он унижен, хоть и инстинктивно, хоть бессознательно, а все-таки требует уважения к своему человеческому достоинству. Арестант сам знает, что он арестант, отверженец, и знает свое место перед начальством, но никакими клеймами, никакими кандалами не заставить забыть его, что он человек. A так как он действительно человек, то следовательно и надо с ним обращаться по-человечески. Боже мой! Да человеческое обращение может очеловечить даже такого, на котором давно уже потускнел образ Божий. С этими-то "«несчастными"» и надо обращаться наиболее по-человечески. Это спасенье и радость их. Я встречал таких добрых и благородных командиров. Я видел действие, которое производили они на этих униженных. Несколько ласковых слов, и арестант чуть не воскресал нравственно. Они, как дети, радовались и, как дети, начинали любить"». Это человеческое отношение к каторжникам представляется автору особенно необходимым потому, что перед ним выдвигается настойчиво вопрос, кто виноват в том, что в каторге погибает так много сил, которые, при правильном развитии могли бы иметь значение в общественной жизни. "«И сколько в этих стенах,  — восклицает автор,  — погребено молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо же все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват?"» Кроме этого гуманного заключения, близкое общение с народом на каторге оказало влияние на выработку мессианистического воззрения Достоевского на русский народ, как наделенный высокими нравственными идеалами. "«Высшая, говорит он, и самая резкая характеристическая черта нашего народа  — это чувство справедливости и жажда ее. Петушиной же замашки  — быть впереди, во всех местах, во что бы то ни стало, стоит ли, нет ли того человек,  — этого в народе нет. Стоит только снять наружную, наносную кожу и посмотреть на самое зерно поближе, повнимательнее, без предрассудков,  — и иной увидит в народе такие вещи, о которых и не предугадывал. Немногому могут научить народ мудрецы наши. Даже утвердительно скажу: сами они должны еще у него поучиться"». Столь идеалистические заключения, вынесенные Достоевским из его наблюдений на каторге, нисколько однако не связываются с каким-либо прикрашиванием действительности, и Достоевский уже в самом начале своих "«Записок из мертвого дома"» дает общую характеристику каторжников, в которой весьма ярко видны мрачные, отрицательные черты этих людей. "«Были здесь, говорит он, убийцы невзначай и убийцы по ремеслу, разбойники и атаманы разбойников. Были просто мазурики и бродяги  — промышленники по находным деньгам и по столевской части. Были и такие, про которых трудно было решить: за что бы, кажется, они могли прийти сюда? А между тем у всякого была своя повесть, смутная и тяжелая, как угар от вчерашнего похмелья. Вообще о былом своем они говорили мало, не любили рассказывать и видимо старались не думать о прошедшем. Я знал из них даже убийц до того веселых, до того никогда не задумывающихся, что можно было биться об заклад, что никогда совесть не сказала им никакого упрека, Но были и мрачные лица, почти всегда молчаливые. Вообще, жизнь свою редко кто рассказывал, да и любопытство было не в моде, как-то не в обычае, не принято. Так разве изредка разговорится кто-нибудь от безделья, а другой хладнокровно и мрачно слушает. Никто здесь никого не мог удивить. "«Мы  — народ грамотный"», говорили они часто, с каким-то странным самодовольствием...самодовольствием… Замечу, кстати, что этот народ был действительно грамотный и даже не в переносном, а в буквальном смысле. Наверно более половины из них умело читать и писать...писать… С первого взгляда можно было заметить некоторую резкую общность во всем этом странном семействе; даже самые резкие, самые оригинальные личности, царившие над другими невольно, и те старались попасть в общий тон всего острога. Вообще скажу, что весь этот народ, за некоторыми немногими исключениями неистощимо-веселых людей, пользовавшихся за это всеобщим презрением,  — был народ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный, хвастливый, обидчивый, и в высшей степени формалист. Способность ничему не удивляться была величайшею добродетелью. Все были помешаны на том, как наружно держать себя. Но нередко самый заносчивый вид сменялся с быстротою молнии на самый малодушный. Было несколько истинно сильных людей; те были просты и не кривлялись. Но странное дело! из этих настоящих сильных людей было несколько тщеславных до последней крайности, почти до болезни. Вообще, тщеславие, наружность были на первом плане. Большинство было развращено и страшно исподлилось. Сплетни и пересуды были беспрерывные: это был ад, тьма кромешная. Но против внутренних уставов и принятых обычаев в остроге никто не смел восставать: все подчинялись. Бывали характеры резко выдающиеся, трудно, с усилием подчинявшиеся. Приходили в острог такие, которые уж слишком зарвались, слишком выскочили из мерки на воле, так что уж и преступления свои делали под конец как будто не сами собой, как будто сами не зная зачем, как будто в бреду, в чаду; часто из тщеславия, возбужденного в величайшей степени. Но у нас их тотчас осаживали, несмотря на то, что иные, до прибытия в острог бывали ужасом целых селений и городов. Оглядываясь кругом, новичок скоро замечал, что он не туда попал, что здесь дивить уже не кого, и неприметно смирялся и попадал в общий тон. Этот общий тон составлялся снаружи из какого-то особенного собственного достоинства, которым был проникнут чуть не каждый обитатель острога. Точно в самом деле звание каторжного, решеного, составляло какой-нибудь чин, да еще и почетный. Ни признаков стыда и раскаяния! Впрочем, было и какое-то наружное смирение, так сказать официальное, какое-то спокойное резонерство...резонерство… Все это были только слова. Вряд ли хоть один из них сознавался внутренно в своей беззаконности. Попробуй кто не из каторжных упрекнуть арестанта его преступлением, выбранить его  — ругательствам не будет конца. A какие были они все мастера ругаться! Ругались они утонченно, художественно. Ругательство возведено было у них в науку; старались взять не столько обидным словом, сколько обидным смыслом, духом, идеей, а это утонченнее, ядовитее. Беспрерывные ссоры еще более развивали между ними эту науку. Весь этот народ работал из-под палки, следственно он был праздный, следственно развращался; если и не был прежде развращен, то в каторге развращался. Все они собрались сюда не своей волей, все они были друг другу чужие"». Приведенная общая отрицательная характеристика подтверждается и описаниями отдельных типов каторжного населения: таков злой, жестокий пьяница Газин, таков доносчик из дворян А-в, таков отцеубийца, с шутками вспоминающий об отце и др. Но рядом с этим указываются в населении каторги такие черты, в которых можно усмотреть нечто светлое. Автор показывает, что арестанты способны свято относиться к данному слову, раз по отношению к ним проявляется человечность: сам факт доверия подымает их нравственно. Мы видим, какое увлечение искусством обнаруживается у этих острожников, когда начальство разрешает им театральное представление. Но более всего светлые черты обнаруживаются под влиянием религии, которая всех равняет перед Богом. Это особенное религиозное настроение прекрасно рисуется Достоевским при описании Рождества. "«Уважение к торжественному дню, рассказывает он, переходило у арестантов даже в какую-то форменность: немногие гуляли; все были серьезны и как будто чем-то заняты, хотя у многих совсем почти не было дела. Но и праздные и гуляки старались сохранить в себе какую-то важность...важность… Смех как будто был запрещен. Вообще настроение дошло до какой-то щепетильности и раздражительной нетерпимости, и кто нарушал общий тон, хоть бы невзначай, того осаживали с криком и бранью и сердились на него, как будто за неуважение к самому празднику. Это настроение арестантов было замечательно, даже трогательно. Кроме врожденного благоговения к великому дню, арестант бессознательно ощущал, что он этим соблюдением праздника как будто соприкасается со всем миром, что не совсем же он, стало быть, отверженец, погибший человек, ломоть отрезанный, что и в остроге то же, что у людей. Они это чувствовали: это было видно и понятно"». То же настроение изображается Достоевским, когда он описывает говение арестантов, которые "«молились очень усердно, и каждый из них каждый раз приносил в церковь свою нищенскую копейку на свечку или клал на церковный сбор. "«Тоже ведь и я человек"», может быть, думал он и чувствовал, подавая:  — "«перед Богом-то все равны"...»… Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в руках читал слова: "«но яко разбойника мя приими"»,  — почти все повалились на землю, звуча кандалами, кажется, приняв эти слова буквально на свой счет"». Представив такого зверя-человека, как Газин, Достоевский в своих "«Записках из мертвого дома"» дает и несколько таких типов, относительно которых невольно рождается вопрос, как они попали на каторгу, можно ли их равнять с настоящими преступниками; это  — старик-раскольник из стародубских слобод, по религиозному фанатизму поджегший единоверческую церковь, но в общем прекрасный, высоконравственный человек; это дети природы  — кавказские горцы, Нурра и Алей, решительно не понимающие преступности своих действий, вполне одобряемых их первобытною моралью; это "«несчастные"» преступники в силу рокового стечения обстоятельств  — Сушилов, Сироткин и др. К ним применяется то же наказание, что и к закоренелым злодеям, и, указывая на эту ненормальность, Достоевский выдвигал в своих "«Записках"» один из важнейших социальных вопросов о соответствии между преступлением и налагаемым за него наказанием.

В том же 1861 г., когда вышли указанные два романа, появляются в журнале "«Время"» критические статьи Достоевского о русской литературе, из которых наиболее важною следует признать статью "«Г.-бов—бов и вопрос об искусстве"»; здесь Достоевский решительно восстает против утилитарных требований, предъявлявшихся искусству Добролюбовым, хотя и не соглашается принять теории чистого искусства, отрешенного от жизни. "«Вопрос об искусстве, по нашему мнению, говорит Достоевский, не так поставлен в настоящее время, дошел до крайности и запутался от взаимного ожесточения обеих партий...партий… По настоящему спорить не о чем, потому что искусство всегда современно и действительно, никогда не существовало иначе и, главное, иначе не может существовать...существовать… Во-первых, если нам иногда кажется, что искусство уклонилось от действительности и не служит полезным целям, то это только потому, что мы не знаем наверно путей полезности искусства, и кроме того от излишнего жара в наших желаниях немедленной, прямой и непосредственной пользы, т.  е. в сущности от горячего сочувствия к общему благу...благу… Во-вторых, потому нам иногда кажется, что искусство уклоняется от действительности, что действительно есть сумасшедшие поэты и прозаики, которые прерывают всякое сношение с действительностью, действительно умирают для настоящего, обращаются в каких-то древних греков или средневековых рыцарей и прокисают в антологии или в средневековых легендах...легендах… В-третьих, наши поэты и художники действительно могут уклоняться от настоящего пути или вследствие непонимания своих гражданских обязанностей, или вследствие неимения гражданского чутья, или от разрозненности общественных интересов, от несозрелости, от непонимания действительности, от некоторых исторических причин, от не совсем еще сформировавшегося общества, оттого, что многие  — кто в лес, кто по дрова, и потому с этой стороны призывы, укоры и разъяснения г.-бова в высочайшей степени почтенны. Но Г.-бов идет уже слишком далеко. То, что он называет погремушками и альбомными побрякушками, мы и с другой точки зрения признаем и нормальным и полезным, и таким образом анталогические поэты не все до единого сумасшедшие, а только те из них, которые совсем отрешились от современной действительности...действительности… "«Побрякушки"» же тем полезны, что, по нашему мнению, мы связаны и исторической и внутренней духовной нашей жизнью и с историческим прошедшим и общечеловечностью. Что ж делать? Без того ведь нельзя, ведь это закон природы. Мы даже думаем, что чем более человек способен откликаться на историческое и общечеловеческое, тем шире его природа, тем богаче его жизнь и тем способнее такой человек к развитию"». Кроме этой статьи об искусстве любопытно также и "«Введение к ряду статей"», в котором Достоевский подробно развивает намеченный в "«Записках из мертвого дома"» мессианистический взгляд на мировую роль России. "«Мы веруем, говорит он, что русская нация  — необыкновенное явление в истории человечества. Характер русского народа до того не похож на характеры всех современных европейских народов, что европейцы до сих пор не понимают его и понимают в нем все обратно. Все европейцы идут к одной и той же цели и одному и тому же идеалу; это бесспорно так. Но все они разъединяются между собою почвенными интересами, исключительны друг к другу до непримиримости и все более и более расходятся по разным путям, уклоняясь от общей дороги. По-видимому, каждый из них стремится отыскать общечеловеческий идеал у себя, своими собственными силами и потому все вместе вредят сами себе и своему делу...делу… Англичанин до сих пор не может понять никакой разумности во французе и, обратно, француз в англичанине, и это не только у них сборное мнение, инстинктивное чувство всей нации, но замечается даже в первых людях, в предводителях обеих наций. Англичанин смеется над своим соседом при всяком случае и с непримиримою ненавистью глядит на национальные его особенности. Соперничество лишает их, наконец, беспристрастия. Они перестают понимать друг друга; они раздельно смотрят на жизнь, раздельно веруют и поставляют это себе за величайшую честь. Они все упорнее и упорнее отделяются друг от друга своими правилами, нравственностью, взглядом на весь мир Божий. И тот и другой во всем мире замечают только самих себя, а всех других  — как личное себе препятствие, и каждый отдельно у себя хочет совершить то, что могут совершить только все народы, все вместе общими соединенными силами...силами… Большею частью таковы и все европейцы. Идея общечеловечности все более и более стирается между ними. У каждого из них она получает другой вид, тускнеет, принимает в сознании новую форму. Христианская связь, до сих пор их соединявшая, с каждым днем теряет свою силу. Даже наука не в силах соединить все более и более расходящихся. Положим, они отчасти правы в том отношении, что эти-то исключительности, это взаимное соперничество, эта-то замкнутость от всех в самих в себя, эта гордая надежда на себя одного  — и придают каждому из них такие исполинские силы в борьбе с препятствиями на пути. Ho тем самым эти препятствия все более и более увеличиваются и умножаются. Вот почему европейцы совершенно не понимают русских и величайшую особенность в их характере назвали безличностью. Мы согласны, что выговариваем все это бездоказательно. Доказывать все это теперь мы считаем не в пределах нашей статьи. Но с нами согласятся по крайней мере, что в русском характере замечается резкое отличие от европейского, резкая особенность, что в нем по преимуществу выступает способность высоко синтетическая, способность всепримиримости, всечеловечности. В русском человеке нет европейской угловатости, непроницаемости, неподатливости. Он со всеми уживается и во все вживается. Он сочувствует всему человеческому вне различия национальности, крови и почвы. Он находит и немедленно допускает разумность ва всем, в чем хоть сколько нибудь есть общечеловеческого интереса. У него инстинкт общечеловечности. Он инстинктом угадывает общечеловеческую черту даже в самых разных исключительностях других народов; тотчас же соглашает, примиряет их в своей идее, находит им место в своем умозаключении и нередко открывает точку соединения и примирения в совершенно противоположных, сопернических идеях двух различных европейских нациях,  — в идеях, которые сами собою, у себя дома, еще до сих пор, к несчастью, не находят способа примириться между собою, а, может быть, и никогда не примирятся. В то же самое время в русском человеке видна самая полная способность самой здравой над собою критики, самого трезвого на себя взгляда, и отсутствие всякого самовозвышения, вредящего свободе действия. Разумеется, мы говорим про русского человека вообще, собирательно, в смысле всей нации. Даже физическими способностями русский не похож на европейцев. Всякий русский может говорить на всех языках и изучить дух каждого чуждого языка до тонкости, как бы свой собственный русский язык, чего нет в европейских народах, в смысле всеобщей народной способности. Неужели же это не указывает на что-нибудь? Неужели по таким явлениям нельзя осмыслить и хоть отчасти предугадать что-нибудь в будущем развитии нашего народа, в его стремлениях и целях?"» Сказав затем о значении Петровской реформы, как выражения именно этой способности к "«общечеловечности"», Достоевский заключает: "«И страшно, до какой степени свободен духом человек русский, до какой степени сильна его воля! Никогда никто не отрывался так от родной почвы, как приходилось иногда ему, и не поворачивал так круто в другую сторону, вслед за своим убеждением! И кто знает, господа иноземцы, может России именно предназначено ждать, пока вы кончите; тем временем проникнуться вашей идеей, понять ваши идеалы, цели, характер стремлений ваших; согласить ваши идеи, возвысить их до общечеловеческого значения и, наконец, свободной духом, свободной от всяких посторонних, сословных и почвенных интересов, двинуться в новую, широкую, еще неведомую в истории деятельность, начав с того, чем вы кончите, и увлечь вас всех за собою"».

Рассмотренные произведения Достоевского имели большое влияние на успехи журнала "«Время"» и, объявляя о подписке на 1862 год, редакция имела полное право сказать таким образом: "«Публика поддержала нас; она отозвалась на прошлогоднее объявление наше и тем укрепила в нас уверенность, что идея, во имя которой мы предприняли наш журнал, справедлива...справедлива… Не в похвальбу себе говорим, что поддержка, оказанная нам публикой, была в размерах, далеко уже неслыханных в нашей журналистике. Но вопрос: как служили мы нашей идее? Не обманули ль мы публику, в тех ожиданиях, которые в ней возбудили? Успели ль высказаться хоть сколько-нибудь? Отвечаем: мы еще не могли много сделать, хотя и желали и надеялись сделать и высказать больше. Мы сознаемся в этом первые. Если публика и оказывала нам свое внимание до конца, до последней книжки, выданной нами, то относим это к тому, что она верит в честность и искренность нашей идеи; а это главное, что нам нужно, и веры ее мы не обманем. Почти год издания журнала  — и обстоятельства, сопровождавшие его, не только не поколебали наших убеждений, но даже еще более усилили их. Мы не теряем надежду высказать нашу мысль вполне. А говорить еще надо о многом. Договориться до чего-нибудь надо непременно. Не следует, чтобы события, факты застали литературу нашу врасплох. Все объявляют, что они за прогресс, без этого нельзя, это sine qua non. Но что за прогресс, когда мы de facto все еще сидим на европейских учебниках? Движение вперед  — явление нормальное, законное, и Боже нас сохрани противоречить ему! Но, отказавшись от того, что было бесплодного и губительного в явлениях нашей прежней жизни, мы унеслись на воздух и отказались чуть ли не от самой почвы. Без почвы ничего не вырастет и никакого плода не будет. А для всякого плода нужна ''своя'' почва, ''свой'' климат, ''свое'' воспитание. Без крепкой почвы под ногами и движение вперед невозможно: еще, пожалуй, поедешь назад или свалишься с облаков. Как не согласиться, что многие явления даже прошедшей, отжившей жизни нашей мы меряли слишком узкой меркой? Мы ко всему сплошь прикидывали наш новый аршинчик торопливо, с заранее готовым взглядом. Мы поскорее хотели успокоить cебя, что во всем правы, а это значит, сами про себя боялись: не лжем ли? Даже во многих явлениях, прямо отнесенных нами к "«темному царству"», мы проглядели почвенную силу, законы развития, любовь. На все это надо выработать взгляд новый, беспристрастный, но дальновидный. Мы уничтожали все сплошь, потому только, что оно старое"». Развивая затем программу почвенников, мысль об "«упразднении"» западничества и славянофильства, Достоевский говорит: "«Да уж согласимся, наконец, вымолвим всю правду: мы и ''русскую''-то нашу землю любим как-то условно, по книжному. Мы приучились, наконец, к тому, что нам уж ни до чего дела нет. Мы так обленились, что привыкли к тому, чтоб за нас все другие делали, а нам уж подавали готовое, хоть и нехорошо приготовленное, но готовое. Зато самолюбия, желчи в нас накопилось бездна; немудрено  — сидячая жизнь! Справьтесь с медициной. Мы жаждем практики и сердимся лежа за то, что у нас ее нет. Может быть, если бы мы умели любить, то нашли бы себе, пожалуй, и практику; ведь любить-то можно и при разлитии желчи...желчи… Но покамест у нас еще только раздоры и споры, правда, все о предметах высоких: о русской мысли, о русской жизни, о русской науке и проч. Мы даже дошли до того, что многие из мыслителей наших откровенно спрашивают: "«Какая же это русская мысль? Что это за слово такое: народная почва?"» Откровенность же этих вопросов  — факт очень значительный и многое оправдывающий. Мы говорим серьезно. Значит, уж очень хочется договориться, коли об этом не затрудняются спрашивать. Впрочем, блаженной памяти "«западники"» были еще последовательнее: те тоже в крайних случаях никогда не хитрили и прямо говорили, что нам надо сделаться  — например, хоть французами. Если они и не высказали этого прямо, то, по крайней мере, уже раскрыли рот, чтобы высказать, и остановились единственно потому, что поперхнулись...поперхнулись… Слово-то у них в горле попорек стало. Если б Белинский прожил еще год, он бы сделался славянофилом, т.  е. попал бы из огня в полымя; ему ничего не оставалось более; да сверх того он не боялся, в развитии своей мысли, никакого полымя. Слишком уж много любил человек! Многие из теперешних стоят на той же точке, на которой остановился Белинский, хотя и уверяют себя, что ушли дальше. Другие наши мыслители, оттого, что они во фраках, не хотят признать себя за народ. Третьи хотят выписывать русскую народность из Англии, так как уж принято, что английский товар самый лучший. Четвертые бродят накануне открытия общих законов, общей формулы для всего человечества, лепят общую всенародную форму, в которую хотят отлить всеобщую жизнь, без различия племен и национальностей, т.  е. обратить человека в стертый пятиалтынный"».

Успех журнала возрастал и в 1862 году, несмотря на то, что у него явилось немалое количество литературных врагов, и, печатая объявление о подписке на 1863 год, Достоевский писал: "«Мы знаем, что некоторые из недоброжелателей наших стараются затемнить нашу мысль в глазах публики, стараются не понять ее. Недоброжелателей у нас много, да и не могло быть иначе. Мы нажили их сразу, вдруг. Мы выступили на дорогу слишком удачно, чтоб не возбудить иных враждебных толков. Это очень понятно. Мы, конечно, на это не жалуемся: иной журнал, иная книга иногда по нескольку лет не только не возбуждают никаких толков, но даже не обращают на себя никакого внимания ни в литературе, ни в публике. С нами случилось иначе, и мы этим даже довольны. По крайней мере мы возбудили толки, споры. Это ведь более лестно, чем встретить всеобщее невнимание. Конечно, мы оставляем в стороне пустые и ничтожные толки рутинных крикунов, не понимающих дела и неспособных его понять. Они с чужого голоса бросаются на добычу; их натравливают те, у которых они в услужении и которые за них думают. Это  — рутина. В рутине не было ни одной своей мысли. С ними и толковать нечего. Но в литературе нашей есть теоретики и есть доктринеры, и они постоянно нападали на нас. Эти действуют сознательно. И они понимают нас, и мы понимаем их. С ними мы спорили и будем спорить. Ho объяснимся, почему они на нас нападали. С первого появления нашего журнала теоретики почувствовали, что мы с ними во многом разнимся. Что хотя мы и согласны с ними в том, в чем всякий в настоящее время должен быть убежден окончательно (мы разумеем прогресс), но в развитии, в идеалах и в точках отправления и опоры общей мысли мы с ними не могли согласиться. Они, администраторы и кабинетные изучатели западных воззрений, тотчас же поняли про себя то, что мы говорили о почве, и с яростью напали на нас, обвиняя нас в фразерстве, говоря, что почва  — пустое слово, которого мы сами не понимаем и которое мы изобрели для эффекта. А между тем они нас совершенно понимали и об этом свидетельствовала самая ярость их нападений. На пустое слово, на рутинную гонку за эффектом не нападают с таким ожесточением. Повторяем: было много изданий и с претензией на новую мысль и с погоней за эффектом, которые по нескольку лет издавались, но не удостаивались даже малейшего внимания теоретиков. А на нас они обрушились со всею яростью. Они очень хорошо знали, что призывы к почве, к соединению с народным началом  — не пустые звуки, не пустые слова, изобретенные спекуляцией для эффекта. Эти слова были для них напоминанием и упреком, что сами они строят не на земле, а на воздухе. Мы с жаром восставали на теоретиков, не признающих не только того, что в народности почти все заключается, но даже и самой народности. Они хотят единственно начал общечеловеческих и верят, что народности в дальнейшем развитии стираются, как старые монеты, что все сливается в одну форму, в один общий тип, который, впрочем, они сами никогда не в силах определить. Это  — западничество в самом крайнем своем развитии и без малейших уступок. В своей ярости они преследовали не только грязные и уродливые стороны национальностей, стороны, и без того необходимо-долженствующие со временем уступить правильному развитию, но даже выставляли в уродливом виде и такие особенности народа нашего, которые именно составляют залоги его будущего самостоятельного развития, которые составляют его надежду и самостоятельную, вековечную силу. В своем отвращении от грязи и уродства, они, за грязью и уродством, многое проглядели и многого не заметили. Конечно, желая искренно добра, они были слишком строги. Они с любовью самоосуждения и обличения искали одного только "«темного царства"» и не видели светлых и свежих сторон. Нехотя они иногда почти совпадали с клеветниками народа нашего, с белоручками, смотревшими на него свысока; они, сами того не зная, осуждали наш народ на бессилие и не верили в его самостоятельность. Мы, разумеется, отличали их от тех гадливых белоручек, о которых сейчас упомянули. Мы понимали и умели ценить и любовь, и великодушные чувства этих искренних друзей народа, мы уважали и будем уважать их искреннюю и честную деятельность, несмотря на то, что мы не во всем согласны с ними. Но эти чувства не заставят нас скрывать и наших убеждений. Молчание было бы пристрастием; к тому же мы не молчали и прежде. Теоретики не только не понимали народа, углубляясь в свою книжную мудрость, но даже презирали его, разумеется, без худого намерения и, так сказать, нечаянно. Мы положительно уверены, что самые умные из них думают, что при случае стоит только десять минут поговорить с народом, и он все поймет; тогда как народ, может быть, и слушать-то их не станет, об чем бы они ни говорили ему. В правдивость, в искренность нашего сочувствия не верит народ до сих пор и даже удивляется, зачем мы не за себя стоим, а за его интересы, и какая нам до него надобность. Ведь мы до сих пор для него птичьим языком говорим. Но теоретики на это упорно не хотят смотреть, и, кто знает, может быть, не только рассуждения, но даже сами факты не могли бы их убедить в том, что они одни, на воздухе, в совершенном одиночестве и без всякой опоры на почву; что все это не то, совершенно не то. Что касается до наших доктринеров, то они, конечно, не отвергают народности, но зато смотрят на нее свысока. В том-то и дело, что весь спор состоит в том, как нужно понимать народ и народность. Они понимают еще слишком по-старому; они верят в разные общественные слои и осадки. Доктринеры хотят учить народ, согласны писать для него народные книжки (до сих пор, впрочем, не умели написать ни одной), а не понимают главнейшей аксиомы, что только тогда народ станет читать их книжки, когда они сами станут народом, от всего сердца и разума, а не по маскарадному, т.  е. когда народные интересы станут совершенно нашими, а наши  — его интересами. Но подобное возвращение на почву для них и немыслимо. Недаром же они так много говорят о своих науках, профессорствах, достоинствах и чуть ли не о чинах своих. Самые милостивые из них соглашаются разве только на то, чтобы возвысить народ до себя, обучив его всем наукам и тем образовав его. Они не понимают нашего выражения: "«соединение с народным началом"» и нападают на нас за него, как будто это какая-то таинственная формула, под которой заключается какой-то таинственный смысл. "«Да и что нового в народности?"» говорят нам они. "«Это тысячу раз говорилось и прежде, говорилось даже в недавние давнопрошедшие времена. В чем тут новая мысль, в чем особенность?"» Повторяем: все дело в понимании слова "«народность"». В наших словах о соединении не было никакого таинственного смысла. Надо было понимать буквально, и мы до сих пор убеждены, что мы ясно выразились. Мы прямо говорили и теперь говорим, что нравственно надо соединиться с народом вполне и как можно крепче; что надо совершенно слиться с ним и нравственно стать с ним, как одна единица. Вот, что мы говорили и до сих пор говорим. Такого полного соединения, конечно, теоретики и доктринеры не могли понимать"»&nbsp;<ref>Теоретиками и доктринерами «Время» называло представителей «Современника» и «Русского Вестника».</ref><ref group="ВТ">«По терминологии Ап. Григорьева, одни из них называются теоретиками – это нигилисты; другие доктринерами – это ортодоксальные либералы, например, тогдашний “Русский вестник”». Цит. по: [[Николай Николаевич Страхов|Н. Н. Страхов]]. Воспоминания о Федоре Михайловиче Достоевском. Глава «Третий год журнала – Польское дело». Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1964. Том 1. — ''Прим. ред. Викитеки.''</ref>).

Воззрения почвенников поддерживались в Достоевском не только теми заключениями, к которым он пришел раньше уже вследствие общения с народом, но и новыми впечатлениями, произведенными на него западноевропейской жизнью во время летнего путешествия 1862 года. Отправился он в эту поездку в начале июня. Посетил он Париж, Лондон, где виделся с Герценом, к которому в это время относился почти сочувственно; затем он проехал в Швейцарию и в Женеве встретился с Н. Н. Страховым. По свидетельству последнего, Достоевский "«не был большим мастером путешествовать; его не занимали особенно ни природа, ни исторические памятники, ни произведения искусства, за исключением разве самых великих; все его внимание было устремлено на людей, и он схватывал только их природу и характер, да разве общее впечатление уличной жизни. Он горячо стал мне объяснять, что презирает обыкновенную казенную манеру осматривать по путеводителю разные знаменитые места. И мы, действительно, ничего не осматривали, а только гуляли, где полюднее, и разговаривали. У меня не было определенной цели, и я тоже старался уловить только общую физиономию этой, ни разу мною не виданной, жизни и природы. Женеву Федор Михайлович находил вообще мрачною и скучною. По моему предложению, мы съездили в Люцерн; мне очень хотелось видеть Озеро Четырех Кантонов, и мы делали увеселительную прогулку на пароходе по этому озеру. Погода стояла прекрасная, и мы могли вполне налюбоваться этим несравненным видом"». Затем путешественники решили посетить Флоренцию. "«Мы пустились, рассказывает Страхов, в путь через Монсенис и Турин в Геную; там сели на пароход, на котором приехали в Ливорно, а оттуда, по железной дороге, во Флоренцию. В Турине мы ночевали, и он своими прямыми и плоскими улицами показался Федору Михайловичу напоминающим Петербург. Во Флоренции мы прожили с неделю в скромной гостинице Pension Suisse. И тут мы не делали ничего такого, что делают туристы. Кроме прогулок по улицам, здесь мы занимались еще чтением. Тогда только что вышел роман В. Гюго "«Les miserables"misérables», и Федор Михайлович покупал его том за томом. Прочитав сам, он передавал книжку мне, и тома три или четыре было прочитано в эту неделю...неделю… Однажды мы вместе пошли в galleria degli Uffizi; но так как мы не составили никакого определенного плана и ни мало не готовились к осмотру, то Федор Михайлович скоро стал скучать, и мы ушли, кажется, не добравшись даже до Венеры Медицейской. Зато наши прогулки по городу были очень веселы, хотя Федор Михайлович и находил иногда, что Арно напоминает Фонтанку...Фонтанку… Во Флоренции мы расстались; он хотел, если не ошибаюсь, ехать в Рим (что не состоялось), а мне хотелось хоть неделю провести в Париже, где он уже побывал"». К сентябрю Достоевский вернулся в Петербург, и литературным результатом этой его поездки были "«Зимние заметки о летних впечатлениях"», напечатанные во "«Времени"», 1863 года, т. II и III. В этих "«Заметках"» выразились отрицательные заключения Достоевского о западноевропейской жизни, в буржуазном строе которой он увидел торжество Ваала. Создалась на западе, как замечает Достоевский, какая-то "«колоссальная декорация"» богатства, роскоши, общего процветания, и "«при такой колоссальности, при такой исполинской гордости владычествующего духа, при такой торжественной оконченности созданий этого духа, замирает нередко и голодная душа, смиряется, подчиняется, ищет спасения в джине и разврате и начинает веровать, что так всему тому и следует быть. Факт давит, масса деревенеет и прихватывает китайщины, или, если рождается скептицизм, то мрачно и с проклятием ищет спасения в чем-нибудь, вроде мормоновщины. A в Лондоне можно увидеть массу в таком размере и при такой обстановке, в какой вы нигде в свете ее на яву не увидите. Говорили мне, например, что ночью по субботам полмиллиона работников и работниц, с их детьми, разливаются, как море, по всему городу, наиболее группируясь в иных кварталах, и всю ночь, до пяти часов, празднуют шабаш, то есть наедаются и напиваются, как скоты, за всю неделю. Вce это несет свои еженедельные экономии, все заработанное тяжким трудом и проклятием. В мясных и съестных лавках толстейшими пучками горит газ, ярко освещая улицы. Точно бал устраивается для этих белых негров. Народ толпится в отворенных тавернах и в улицах. Тут же едят и пьют. Пивные лавки разубраны как дворцы. Все пьяно, но без веселья, а мрачно, тяжело и все как-то странно молчаливо. Только иногда ругательства и кровавые потасовки нарушают эту подозрительную и грустно действующую на вас молчаливость. Все это поскорей торопится напиться до потери сознания. Жены не отстают от мужей и напиваются вместе с мужьями; дети бегают и ползают между ними. В такую ночь, во втором часу, заблудился я однажды и долго толкался по улицам, среди неисчислимой толпы этого мрачного города, расспрашивая почти знаками дорогу, потому что по-английски я не знаю ни слова. Я добился дороги, но впечатление того, что я видел, мучило меня дня три после этого. Народ везде народ, но тут все было так колоссально, так ярко, что вы как бы ощупывали то, что до сих пор только воображали. Тут уж вы видите даже и не народ, а потерю сознания систематическую, покорную, поощряемую. И вы чувствуете, глядя на всех этих париев общества, что еще долго не сбудется для них пророчество, что еще долго не дадут им пальмовых ветвей и белых одежд, и что долго еще будут они взывать к престолу Всевышнего: "«доколе, Господи!"» И они сами знают это и покамест отмщают за себя обществу какими-то подземными мормонами, трясучками, странниками...странниками… Мы удивляемся глупости идти в какие-то трясучки и странники и не догадываемся, что тут  — отделение от нашей общественной формулы, отделение упорное, бессознательное, инстинктивное, отделение во что бы то ни стало, для ради спасения, отделение с отвращением от нас и ужасом. Эти миллионы людей, оставленные и прогнанные с пиру людского, толкаясь и давя друг друга в подземной тьме, в которую они брошены своими старшими братьями, ощупью стучатся хоть в какие-нибудь ворота и ищут выхода, чтобы не задохнуться в темном подвале. Тут последняя, отчаянная попытка сбиться в свою кучу, в свою массу и отделиться от всего, хотя бы даже от образа человеческого, только бы быть по своему, только бы не быть вместе с нами...нами… Кто бывал в Лондоне, тот, наверно, хоть раз сходил ночью в Гай-Маркет. Это квартал, в котором по ночам, в некоторых улицах, тысячами толпятся публичные женщины...женщины… В Гай-Маркете я заметил матерей, которые приводят на промысел своих малолетних дочерей. Маленькие девочки, лет по двенадцати, хватают вас за руку и просят, чтобы вы шли с ними. Помню раз, в толпе народа, на улице, я увидал одну девочку, лет шести не более, всю в лохмотьях, грязную, босую, испитую и избитую: просвечивавшее сквозь лохмотья тело ее было в синяках. Она шла, как бы не помня себя, не торопясь никуда, Бог знает зачем, шатаясь в толпе; может быть, она была голодна. На нее никто не обращал внимания. Но что более всего меня поразило,  — она шла с видом такого горя, такого безвыходного отчаяния в лице, что видеть это маленькое создание, уже несущее на себе столько проклятия и отчаяния, было даже как-то неестественно и ужасно больно. Она все качала своей всклокоченной головой из стороны в сторону, точно рассуждая о чем-то, раздвигала врозь свои маленькие руки, жестикулируя ими, и потом вдруг всплескивала их вместе и прижимала к своей голенькой груди. Я воротился и дал ей полшиллинга. Она взяла серебряную монетку, потом дико, с боязливым изумлением посмотрела мне в глаза и вдруг бросилась бежать со всех ног назад, точно боясь, что я отниму у нее деньги..."деньги…».

В западной жизни бросается в глаза царящий в ней эгоизм буржуазии, и при нем чистейшей утопией представляются всякие мечты об усовершенствовании социальных отношений. Достоевский указывает, какое сильное крушение потерпели планы революционеров конца XVIII века. "«Ведь предрек же, говорит он, аббат Сийес в своем знаменитом памфлете, что буржуа  — это все. "«Что такое tiers êtatétat? Ничего. Чем должно оно быть? Всем"». Ну, так и случилось, как он сказал. Одни только эти слова и осуществились из всех слов, сказанных в то время; они одни и остались. А буржуа все еще как-то не верит, несмотря на то, что все, что было сказано после слов Сийеса, сбрендило и лопнуло, как мыльный пузырь. В самом деле: провозгласили вскоре после него: liberté, egalité, fraternité. Очень хорошо-с. Что такое liberté? Свобода. Какая свобода?  — Одинаковая свобода всем делать все, что угодно, в пределах закона. Когда можно делать все, что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все, что угодно, а тот, с которым делают все, что угодно. Что ж из этого следует? A следует то, что кроме свободы есть еще равенство, и именно равенство перед законом. Про это равенство перед законом можно только одно сказать, что в том виде, в каком оно теперь прилагается, каждый француз может и должен принять его за личную для себя обиду. Что ж остается из формулы? Братство. Ну, эта статья самая курьезная и, надо признаться, до сих пор составляет главный камень преткновения на Западе. Западный человек толкует о братстве, как о великой движущей силе человечества, и не догадывается, что негде взять братства, коли его нет в действительности. Что делать? Надо сделать братство, во что бы то ни стало. Но оказывается, что сделать братство нельзя, потому что оно само делается, дается, в природе находится. А в природе французской, да и вообще западной, его в наличности не оказалось, а оказалось начало личное, начало особняка, усиленного самосохранения, самопромышления, самоопределения в своем собственном ''я'', сопоставление этого я всей природе и всем остальным людям, как самоправного, отдельного начала, совершенно равного и равноценного всему тому, что есть кроме него. Ну, а из такого самопоставления не могло произойти братства. Почему? Потому что в братстве, в настоящем братстве, не отдельная личность, не ''я'', должна хлопотать о праве своей равноценности и равновесности со всем ''остальным'', а все это остальное должно бы было само прийти к этой требующей права личности, к этому отдельному ''я'' и само, без его просьбы, должно бы было признать его равноценным и равноправным себе, т.  е. всему остальному, что есть на свете. Мало того, сама-то эта бунтующая и требующая личность прежде всего должна бы была все свое ''я'', всего себя пожертвовать обществу и не только не требовать своего права, но, напротив, отдать его обществу без всяких условий. Но западная личность не привыкла к такому ходу дела: она требует с бою, она требует права, она хочет ''делиться '' — ну и не выходит братства. Конечно, можно переродиться! Но перерождение это совершается тысячелетиями, ибо подобные идеи должны сначала в плоть и кровь войти, чтобы стать действительностью. Что ж, скажете вы мне, надо быть безличностью, чтобы быть счастливым? Разве в безличности спасение? Напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже гораздо в высочайшей степени, чем та, которая теперь определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование самого себя в пользу всех есть, по моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добровольно положить свой живот за всех на крест, на костер, можно только при самом сильном развитии личности. Сильно развитая личность, вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за себя никакого страха, ничего не может и сделать другого из своей личности, то есть никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтоб и другие все были точно такими же самоправными и счастливыми личностями. Это закон природы: к этому тянет нормально человека"». Сообразно этому взгляду на значение личности, Достоевский рисует картину истинного, разумного братства, которое состояло бы в том, чтобы каждая отдельная личность сама, безо всякого принуждения, безо всякой выгоды для себя, сказала бы обществу: "«мы крепки только все вместе, возьмите же меня всего, если вам во мне надобность, не думайте обо мне, издавая свои законы, не заботьтесь нисколько, я все свои права вам отдаю, и пожалуйста располагайте мною. Это высшее счастие мое  — вам всем пожертвовать и чтоб вам за это не было никакого ущерба. Уничтожусь, сольюсь с полным безразличием, только бы ваше-то братство процветало бы и осталось..."осталось…». А братство, напротив, должно сказать: "«ты слишком много даешь нам. То, что ты даешь нам, мы не вправе не принять от тебя, ибо ты сам говоришь, что в этом все твое счастие; но что же делать, когда у нас беспрестанно болит сердце и за твое счастье. Возьми же все и от нас. Мы всеми силами будем стараться поминутно, чтоб у тебя было как можно больше личной свободы, как можно больше самоправления. Никаких врагов, ни людей, ни природы теперь не бойся. Мы все за тебя, мы все гарантируем тебе безопасность, мы неусыпно о тебе стараемся, потому что мы братья, мы все твои братья, а нас много и мы сильны, будь же вполне спокоен и бодр, ничего не бойся и надейся на нас"». При таком понимании братства, Достоевский естественно должен отвергнуть и те планы общественного переустройства, которые выработаны социалистами. "«Что делать социалисту, восклицает он, если в западном человеке нет братского начала, а, напротив, начало единичное, личное, беспрерывно обособляющееся, требующее с мечом в руке своих прав. Социалист, видя, что нет братства, начинает уговаривать на братство. За неимением братства, он хочет сделать, составить братство. Чтоб сделать рагу из зайца, надо прежде всего зайца. Но зайца не имеется, то есть, не имеется натуры, способной к братству, верующей в братство, которую само тянет на братство! В отчаянии социалист начинает делать, определять будущее братство, рассчитывает на вес и на меру, соблазняет выгодой, толкует, учит, рассказывает, сколько кому от этого братства выгоды придется, кто сколько выиграет, чем каждая личность смотрит, насколько тяготеет, и определяет заранее расчет благ земных: насколько кто их заслужит и сколько каждый за них должен добровольно внести в ущерб своей личности в общину. А уж какое тут братство, когда заранее делятся и определяют, кто сколько заслужил и что каждому надо делать?. И вот в самом последнем отчаянии социалист провозглашает, наконец: liberté, egalité, fraternité ou la mort. Hy, уж тут нечего говорить, и буржуа окончательно торжествует"».

Журнал "«Время"», благодаря участию Достоевского, написавшего за два года около 100 печатных листов, и благодаря сотрудничеству многих выдающихся писателей, как-то: Некрасова, Щедрина, Островского, А. Григорьева, очень скоро приобрел расположение публики. Если первый год издания, при 2300 подписчиках, дал некоторый дефицит, то уже со второго года число подписчиков поднялось до 4300 и можно было рассчитывать на хороший доход от журнала. Однако в 1863  г. совершенно неожиданно журнал постигла кара: за помещенную в апрельской книжке статью H. H. Страхова "«Роковой вопрос"» журнал был окончательно запрещен. Хотя Страхов и объяснял, что смысл его статьи вполне патриотический, что ее совершенно неправильно приняли за проявление полонофильства, и хотя в этом именно смысле было написано объяснение и самим Достоевским, впечатление статьи было до крайности неблагоприятное, так как написана она была весьма неясно и сама давала основательный повод к недоразумению. Таким образом для Достоевского наступила пора вынужденного безделья, и летом он снова едет за границу, так как предыдущая поездка была весьма полезна для его здоровья. "«Судя по всему, что могу припомнить, рассказывает Страхов, и по всем обстоятельствам дела, Федор Михайлович взял с собою достаточно денег для поездки, но за границей попробовал поиграть в рулетку и проигрался. Он познакомился с рулеткой еще в первую поездку, прежде чем доехал до Парижа, и тогда выиграл тысяч одиннадцать франков, что, разумеется, было очень кстати для путешественника. Но эта первая удача уже больше не повторялась, а разве только вводила его в соблазн. В рулетке он не видел для себя ничего дурного, так как романисту было нелишне испытать эту забаву и познакомиться с нравами тех мест и людей, где она происходит"». Проигравшись на этот раз, Достоевский пишет Страхову из Рима большое письмо, в котором просит об устройстве своих денежных дел, так как ему скоро придется остаться "«буквально без гроша"». Поправить свои расстроенные дела Достоевский предполагает при помощи аванса в 300 руб., который рассчитывает получить из "«библиотеки для чтения"», издаваемой П.  Д.  Боборыкиным, за рассказ, который обещает доставить не позже 10 ноября. "«Теперь, пишет он, готового у меня нет ничего. Но составился довольно счастливый (как сам сужу) план одного рассказа. Большею частью он записан на клочках. Я было даже начал писать,  — но невозможно здесь. Жарко и, во-вторых, приехал в такое место, как Рим, на неделю; разве в эту неделю, при Риме, можно писать? Да и устаю я очень от ходьбы. Сюжет рассказа следующий:  — один тип заграничного русского. Заметьте: о заграничных русских был большой вопрос летом в журналах. Все это отразится в моем рассказе. Да и вообще отразится современная минута (по возможности, разумеется) нашей внутренней жизни. Я беру натуру непосредственную, человека однако же многоразвитого, во всем недоконченного, изверившегося и несмеющего не верить, восстающего на авторитеты и боящегося их. Он успокаивает себя тем, что ему нечего делать в России, и потому  — жестокая критика на людей, зовущих из России наших заграничных русских. Но всего не расскажешь. Это лицо живое  — (весь как будто стоит передо мною)  — и его надо прочесть когда он напишется. Главная же штука в том, что все его жизненные соки, силы, буйство, смелость пошли на рулетку. Он  — игрок, и не простой игрок  — так же, как скупой рыцарь Пушкина не простой скупец. (Это вовсе не сравнение меня с Пушкиным. Говорю лишь для ясности). Он поэт в своем роде, но дело в том, что он сам стыдится этой поэзии, ибо глубоко чувствует ее низость, хотя потребность ''риска'' и облагораживает его в глазах самого себя. Весь рассказ  — рассказ о том, как он третий год играет по игорным домам на рулетке. Если "«Мертвый Дом"» обратил на себя внимание публики, как изображение каторжных, которых никто не изображал ''наглядно'' до "«Мертвого Дома"», то этот рассказ обратит непременно на себя внимание, как наглядное и подробнейшее изображение рулеточной игры. Кроме того, что подобные статьи читаются у нас с чрезвычайным любопытством, игра на водах, собственно относительно заграничных русских, имеет некоторое, может быть немаловажное значение. Наконец, я имею надежду думать, что изображу все эти чрезвычайно любопытные предметы с чувством, с толком и без больших расстановок"». Просимый аванс был выдан, но повести, как говорит Страхов, "«не суждено было явиться"» в журнале г. Боборыкина. "«Редактор долго ее ждал, наконец, когда началась "«Эпоха"», стал требовать денег назад и не скоро их получил"».

Между тем, уже с лета начались хлопоты об издании нового журнала. Его предполагалось назвать "«Правда"», и Достоевский очень волновался при мысли о возможности новой работы. "«Главное, писал он брату, чтоб не обманывали обещаниями и действительно позволили бы скорее "«Правду"». Я признаюсь тебе, что не очень в отчаянии, что совершенно нельзя воскресить "«Время"». "«Правда"» может произвести такой же эффект, если не больше, разумеется при благоприятных обстоятельствах,  — это главное. Что же касается до названия "«Правда"», то, по-моему, оно превосходно, удивительно, и можно чести приписать выдумку названия. Это прямо в точку. И мысль наиболее подходящую заключает, и к обстоятельствам идет, а главное  — в нем есть некоторая наивность, вера, которая именно как раз к духу и к направлению нашему, потому что наш журнал был во все время до крайности наивен и, черт знает, может быть, и взял наивностью и верой. Одним словом, название превосходное"». Но это название не было разрешено цензурой, не позволили названия "«Дело"», и только в имени "«Эпоха"» не найдено было ничего неудобного. Лишь 31 января 1864  г. появилось объявление об издании журнала. После чисто формальной стороны редакция кратко говорила о своем направлении: "«мы уже слишком долго толковали о почве, о соединении  — общества с чисто народными, естественными его интересами, чтобы объяснять теперь еще раз направление нашего журнала. Великие события последнего времени, заявившие собой первые признаки (после эпохи двенадцатого года) соединения общества с земством, так что та и другая сторона начали почти понимать друг друга,  — составляют наглядный пример того, чего мы всегда желали и к чему стремилось наше направление. Придет же, наконец, время, когда направление всех истинно русских будет слишком ясно без всяких разъяснений, без всяких печальных недоразумений"». Новый журнал Достоевского далеко уже не имел того успеха, что "«Время"». Сразу обнаружилось какое-то небрежное отношение к журналу со стороны редакции: уже первая книжка запоздала на целый месяц и вместо февраля была выпущена в двойном объеме (за январь и февраль) лишь 24 марта, т.  е. когда уже закончилась почти подписка на журналы. Вместе с тем крайне печально сложились семейные дела Достоевского: зо год издания "«Эпохи"» умерли его жена и брат, и положение его стало почти безвыходным. О всех этих обстоятельствах Достоевский рассказывает таким образом: "«Новых подписчиков не было, пришлось досылать "«Эпоху"» вместо "«Времени"» за 6 рублей в год. Брат должен был делать долги, здоровье же его стало расстраиваться. Меня подле него в это время не было. Я был в Москве подле умиравшей жены моей. Схоронил ее. Бросился в Петербург к брату,  — он один у меня оставался; через три месяца умер и он, прохворав всего месяц. После брата осталось всего 300 руб., и на эти деньги его похоронили. Кроме того до 25 т. долгу. Семейство его осталось буквально без всяких средств,  — хоть ступай по миру. Я у них остался одной надеждой, и они все  — и вдова, и дети  — сбились в кучу около меня, ожидая от меня спасения. Брата моего я любил бесконечно,  — мог ли я их оставить?  — Я решился. Поехал в Москву, выпросил у старой и богатой моей тетки 10000 рублей и, воротившись в Петербург, стал издавать журнал. Но дело было уже сильно испорчено: требовалось выпросить разрешение цензурное издавать журнал. Дело затянулось так, что только в конце августа могла появиться июньская книжка. Подписчики, которым ни до чего дела нет, стали негодовать. Имени моего не позволила мне поставить цензура ни как редактора, ни как издателя. Надобно было решиться на меры энергические. Я стал печатать разом в трех типографиях, не жалел денег, не жалел здоровья и сил. Редактором был один я, читал корректуры, возился с авторами, с цензурой, поправлял статьи, доставал деньги, просиживал до шести часов утра, спал по 5 часов в сутки я ввел в журнал порядок, но было уже поздно...поздно… На 1865 год у нас осталось только 1300 подписчиков. Теперь мы не можем за неимением денег издавать журнал и должны объявить временное банкротство, а на мне кроме того 16000 долга по векселям и 5000 на честное слово...слово… О, друг мой, я охотно бы пошел опять в каторгу на столько же лет, чтобы только уплатить долги и почувствовать себя опять свободным. Теперь опять начну писать роман из-под палки, т.  е. из нужды, наскоро. Он выйдет эффектен. Но того ли мне надо! Работа из нужды, из-за денег, задавила, съела меня. И все-таки для начала мне нужно теперь три тысячи! Бьюсь по всем углам, чтоб достать их,  — иначе погибну! Чувствую, что только случай может спасти меня! Из всего запаса моих сил и энергии осталось у меня на душе что-то тревожное и смутное, что-то близкое к отчаянию. Тревога, горечь, самая холодная суетня, самое ненормальное для меня сосостояние, и вдобавок  — один...один… А между тем все мне кажется, что я только что собираюсь жить. Смешно, не правда ли? Кошачья живучесть!" »

Несмотря на страшную запутанность денежных дел, эта "«кошачья живучесть"» спасла Достоевского, и уже в самом скором времени он начинает понемногу выкручиваться из тяжелых обстоятельств, как об этом он рассказывал впоследствии в письме к некоему В.  И.  Губину: "«Много я надавал векселей, между прочим (сейчас после смерти брата) одному Д...уД…у; этот Д… пришел ко мне и умолял переписать векселя брата (он доставлял брату бумагу) на мое имя и давал честное слово, что он будет ждать сколько угодно. Я сдуру переписал. Летом 1865 года меня начинают преследовать по векселям Д...аД…а и еще каким-то (не помню). С другой стороны, служащий в типографии (тогда у Праца) Гаврилов предъявил тоже свой вексель в 1000 рублей, который я ему выдал, нуждаясь в деньгах по продолжению чужого журнала...журнала… И вот в то же самое время Стелловский вдруг присылает с предложением: не продам ли я ему сочинения за три тысячи, с написанием особого романа и проч. и проч.  — то есть на самых унизительных условиях. Подождать бы, так я бы взял с книгопродавцев за право издания по крайней мере вдвое, а если бы подождать год, то конечно втрое, ибо через год одно "«Преступление и наказание"» продано было вторым изданием за 7000 руб. долгу (все по журналу  — Базунову, Працу и одному бумажному поставщику). Таким образом я на братнин журнал и на его долги истратил 22 или 24 тысячи, т.  е. уплатил своими силами, и теперь еще на мне долга тысяч до пяти. Стелловский дал мне тогда 10 или 12 дней срока думать. Это же был срок описи и ареста по долгам. Заметьте, что Д...ыД…ы векселя предъявил некто надворный советник Б...Б… В эти десять дней я толкался везде, чтобы достать денег для уплаты векселей, чтобы избавиться продавать сочинения Стелловскому на таких ужасных условиях. Был и у Б. раз 8 и никогда не заставал его дома. Наконец, узнал, что Б. друг Стелловского, ходит по его делам и пр. Тогда я согласился и мы написали этот контракт...контракт… Я расплатился с Д…, с Гавриловым и с другими и с оставшимися 35 полуимпериалами поехал за границу. Я воротился в октябре, с начатым за границей романом "«Преступление и наказание"» и войдя в сношение с "«Русским Вестником"», от которого и получил несколько денег вперед. При написании летом контракта со Стелловским, я прямо сказал Стелловскому, что я не поспею написать ему роман к 1 ноября 1865 года. Он отвечал мне, что он и не претендует, что он и издавать не думает раньше, как через год, но просил меня, чтоб я к 1 ноября 1866 года был аккуратнее. Все это было на словах и между четырех глаз, но страшные неустойки, если я манкирую к 1 ноября 1866 года, остались в контракте"».

Необыкновенная энергия, "«живучесть"», Достоевского лучше всего выразилась в том, что в это тяжелое для него время, в 1865  г. был начат знаменитый роман "«Преступление и наказание"». После кратковременной поездки в Висбаден, вернувшись в ноябре 1865  г. в Петербург, Достоевский принялся за работу, а с января 1866  г. началось печатание романа в "«Русском Вестнике"». Из письма к Врангелю от 18 февраля 1866  г. видно, с какими великими трудностями было сопряжено писание этого романа. "«Я сижу над работой как каторжник, говорит Достоевский,  — роман большой, в 6 частей. В конце ноября было много написано и готово; я все сжег; теперь в этом можно признаться. Мне не понравилось самому. Новая форма, новый план увлек меня, и я начал сызнова. Работаю я дни, ночи и все-таки работаю мало. По расчету выходит, что каждый месяц мне надо доставить в "«Русский Вестник"» до 6 печатных листов. Это ужасно, но я бы доставил, если б была свобода духа. Роман есть дело поэтическое, требует для исполнения спокойствия духа и воображения. А меня мучат кредиторы, т.  е. грозят посадить в тюрьму...тюрьму… Поймите, каково мое беспокойство. Это надрывает дух и сердце, расстраивает на несколько дней, а тут садись и пиши. Иногда это невозможно"». В этом же письме Достоевский говорит о тех материальных выгодах, которых он ожидает от "«Преступления и наказания"», и о том, как устраивается помещение романа. "«Из заграницы, будучи придавлен обстоятельствами, я послал, пишет он, Каткову предложение за самую низкую для меня плату  — 125 p. с листа ихнего, т.  е. 150 p. с листа "«Современника"». Они согласились. Потом я узнал, что согласились с радостью, потому что у них из беллетристики на этот год ничего не было...было… Но они страшно со мной осторожничали и политиковали. Дело в том, что они страшные скряги. Роман им показался велик. Платить за 25 листов (а может быть и за 30) по 125 p. их пугало. Одним словом вся их политика в том (уж ко мне засылали), чтоб сбавить плату с листа, а у меня в том, чтоб набавить. И теперь у нас идет глухая борьба. Им очевидно хочется, чтоб я приехал в Москву. Я же выжидаю, и вот в чем моя цель: если Бог поможет, то роман этот может быть великолепнейшею вещью. Мне хочется, чтобы не менее 3-х частей (т.  е. половина всего) было напечатано, эффект в публике будет произведен, и тогда я поеду в Москву и посмотрю, как они тогда мне сбавят? Напротив, может быть, прибавят. Это будет к святой. И, кроме того, стараюсь не забирать там денег вперед, жмусь и живу нищенски. Мое от меня не уйдет, а если забирать вперед, то я уже нравственно не свободен, когда буду окончательно говорить с ними об уплате. Недели две тому назад вышла первая часть моего романа в первой январской книжке "«Русского Вестника"». Я уже слышал много восторженных отзывов. Там есть смелые и новые вещи...вещи… Теперь слушайте: предположите, что мне удастся хорошо окончить, так, как бы я желал; ведь я мечтаю, знаете, о чем: продать его нынешнего же года книгопродавцу вторым изданием, и я возьму еще тысячи две или три даже. A продам то я вторым изданием наверно, потому что ни одно мое сочинение не обходилось без этого. Но вот в чем беда. Я могу испортить роман, и я это предчувствую. Если посадят в тюрьму за долги, то наверно испорчу и даже не докончу: тогда все лопнет"».

Но знаменитый роман был кончен, и впечатление, им произведенное, по свидетельству Страхова, было необыкновенное. "«Только его и читали в этом 1866 году, только о нем и говорили охотники до чтения, говорили, обыкновенно жалуясь на подавляющую силу романа, на тяжелое впечатление, от которого люди со здоровыми нервами заболевали, а люди со слабыми нервами принуждены были оставлять чтение. Но всего поразительнее было случившееся при этом совпадение романа с действительностью. В то самое время, когда вышла книжка "«Русского Вестника"» с описанием преступления Раскольникова, в газетах появилось известие о совершенно подобном преступлении, происшедшем в Москве. Какой-то студент убил и ограбил ростовщика и, по всем признакам, сделал это из нигилистического убеждения, что дозволены все средства, чтобы исправить неразумное положение дел. Убийство было совершено, если не ошибаюсь, дня за два или за три до появления "«Преступления и наказания"». Не знаю, были ли поражены этим читатели, но Федор Михайлович очень это заметил, часто говорил об этом и гордился таким подвигом художественной проницательности...проницательности… Среди молодых людей, бывших в ссылке в одном из городов Европейской России, нашелся даже юноша, который стал на сторону Раскольникова и некоторое время носился с мыслью совершить нечто подобное его преступлению, и лишь потом одумался. Так верно была схвачена автором эта логика людей, оторвавшихся от основ и дерзко идущих против собственной совести"». Роман поразил русское читающее общество именно своим реализмом, глубоким проникновением в психологию современного поколения. Благодаря психологическому анализу, который с изумительной тонкостью применяется Достоевским, в романе выяснен тот процесс, что приводит к ужасным преступлениям людей, по существу очень хороших, выяснено влияние в этом отношении некоторых теорий, особенно популярных в современном обществе. Популярность этих теорий представляется Достоевскому чем-то вроде умственной эпидемии, как это он изображает в сне Раскольникова в эпилоге романа. Герою "«грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Ho эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали эти зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном заключается истина, и мучился; глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром, не знали кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат; созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться,  — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и все погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса"».

Одной из жертв подобного нравственного и умственного поветрия является герой романа, Раскольников. Добрый, сострадательный человек, он убивает старуху-ростовщицу и ее сестру. Свое преступление он совершает под влиянием своеобразной общественно-нравственной теории, которую он раньше развил в статье, напечатанной в одном из журналов. Согласно этой теории, преступление может быть оправдано, если оно совершено из побуждений общественного блага. Как передает эту теорию следователь, Порфирий Петрович, она состоит в том, что все люди разделяются на две категории: "«обыкновенных"» и "«необыкновенных"». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать законы, потому что они обыкновенные. "«A необыкновенные имеют право делать всяческие преступления и всячески нарушать закон собственно потому, что они необыкновенные"». Раскольников сам передает свой взгляд обстоятельнее. "«Это не совсем так у меня,  — начал он просто и скромно.  — Впрочем, признаюсь, вы почти верно ее изложили, даже, если хотите, и совершенно верно...верно… Разница единственно в том, что я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди должны и обязаны были творить всякие бесчинства, как вы говорите...говорите… Я просто-напросто намекнул, что необыкновенный человек имеет право...право… т.  е. не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть...перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует. Вы изволите говорить, что статья моя не ясна; я готов ее вам разъяснить по возможности...возможности… По-моему, если бы Кепплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям иначе, как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути, как препятствие, то Ньютон имел бы право и даже был бы обязан...обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству. Из этого, впрочем, вовсе не следует, чтобы Ньютон имел право убивать, кого вздумается, встречных и поперечных, или воровать каждый день на базаре. Далее, помнится мне, я развиваю в своей статье, что все...все… ну, например, хоть законодатели и установители человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами, Наполеонами и так далее, все до единого были преступниками уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший,  — и уж, конечно, не останавливались перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь. Замечательно даже, что большая часть этих благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы. Одним словом, я вывожу, что и все, не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, т.  е., чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны по природе своей, быть непременно преступниками,  — более или менее разумеется. Иначе трудно им выйти из колеи, а оставаться в колее они, конечно, не могут согласиться, опять-таки по природе своей,  — а по-моему, так даже и обязаны не соглашаться. Одним словом, вы видите, что до сих пор тут ничего особенно нового нет. Это тысячу раз было напечатано и прочитано. Что же касается до моего деления людей на обыкновенных и необыкновенных, то я согласен, что оно несколько произвольно; но ведь я же на точных цифрах и не настаиваю. Я только в главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), т.  е., так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, т.  е. имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово. Подразделения тут, разумеется, бесконечные, но отличительные черты обоих разрядов довольно резкие: первый разряд, т.  е. материал, говоря вообще, люди, по натуре своей, консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть послушными. По-моему, они обязаны быть послушными, потому что это их назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд, все преступают закон, разрушительны или склонны к тому, судя по способностям. Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны: большею частью они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего. Но если ему надо для своей идеи перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он, внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь, смотря, впрочем, по идее и по размерам ее,  — это заметьте. В этом только смысле я и говорю в моей статье об их праве на преступление. Впрочем, тревожиться много нечего; масса никогда почти не признает за ними этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно справедливо, исполняет свое консервативное назначение, с тем, однако же, что в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется (более или менее). Первый разряд всегда  — господин настоящего, второй разряд  — господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно, вторые двигают мир и ведут его к цели. И те и другие имеют совершенно одинаковое право существовать. Одним словом, у меня все равносильное право имеют и  — vive la guerre eternelleéternelle,  — до Нового Иерусалима, разумеется...разумеется… Вообще, людей с новой мыслью, даже чуть-чуть только способных сказать хоть что-нибудь новое, необыкновенно мало рождается, даже до странности мало. Ясно только одно, что порядок зарождения людей всех этих разрядов и подразделений, должно быть, весьма верно и точно определен каким-нибудь законом природы. Закон этот, разумеется, теперь неизвестен, но я верю, что он существует и впоследствии может стать известен. Огромная масса людей  — материал, для того только и существует на свете, чтобы, наконец, через какое-то усилие, каким-то таинственным до сих пор процессом, посредством какого-нибудь перекрещивания пород и родов, понатужиться и породить, наконец, на свет, ну хотя из тысячи одного, хотя сколько-нибудь самостоятельного человека. Еще с более широкою самостоятельностью рождается, может быть, из десяти тысяч один (я говорю примерно, наглядно). Еще с более широкою  — из ста тысяч один. Гениальные люди из миллионов, а великие гении, завершители человечества, может быть, по истечении многих тысяч миллионов людей на земле. Одним словом, в реторту, в которой все это происходит, я не заглядывал. Но определенный закон непременно есть и должен быть; тут не может быть случая"».

Приведенною теорией объясняется и преступление, совершенное Раскольниковым: он "«осмелился"», "«дерзнул"» пойти против некоторых установившихся в обществе возрений, и, согласно своей теории, он принадлежит к необыкновенным людям. Ясно, что автор отвергает эту теорию, протестует против нигилизма, который, по определению Н.  А.  Зверева, в этом романе представлен еще в первой стадии своего развития, как "«отрицание верующее"». Раскольников верит в спасительность своей теории, и эта вера приводит его к убийству старухи-ростовщицы, но автор осуждает своего героя, как человека, действующего насилием, и это осуждение ярче всего выразилось в противопоставлении Раскольникову прекрасного образа Сонечки Мармеладовой. Как проститутка, Сонечка может быть сравниваема с типом Фантины в романе В. Гюго "«Les miserables"misérables», но разница между этими личностями очень велика: в то время, как Фантина до крайности идеализирована у В. Гюго, Достоевский взял свою Сонечку из действительной жизни. Он показывает, что она сохраняет нравственную чистоту и цельность, несмотря на грязную обстановку, в которой ей приходится вращаться. По своему умственному развитию она стоит весьма невысоко, но при всем этом у нее есть прочно сложившееся нравственное мировоззрение, которого пошатнуть нельзя никакими силами, и ее немудреные речи благотворно действуют на Раскольникова, раскрывая ему тщету и ложность его высоких мудрствований. Благодаря Сонечке Мармеладовой совершается возрождение Раскольникова, его постепенное освобождение от тех теоретических построений, которые привели его к преступлению, и в конце романа у Раскольникова промелькнула мысль: "«разве могут ее убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Ее чувства, ее стремления, по крайней мере"»,  — а эти чувства и стремления, истекавшие из евангельского учения, были прямо противоположны его теориям. Хотя в этом романе Достоевский и осудил теории нигилиста, все же он не может сопоставляться с теми романистами 60-х годов, которые выступили с обличениями этого движения. "«Читатели, как говорит Страхов, привыкли видеть в нигилистах, во-первых, людей скудоумных и скудосердечных, людей, лишенных ясной силы ума и живой сердечной теплоты. Люди эти строят собственным умом теории, совершенно оторванные от жизни, доходящие до величайших нелепостей. На основании этих теорий они извращают свою и чужую жазнь и живут в этом извращении, не понимая и не чувствуя всего безобразия такой жизни. Поэтому нигилисты являются нам существами гадкими и смешными, пошлыми и отталкивающими. Словом, они изображаются так, что по самой сущности дела могут возбудить не симпатию, а только насмешку и негодование...негодование… Между тем, в сущности, ведь их следует пожалеть. Ведь нет никакого сомнения, что душа у них все-таки просыпается со своими вечными требованиями. Притом не все же они пусты и сухи. Есть, конечно, и между ними люди, в которых эта ломка своей природы отзовется долгими, неизгладимыми страданиями. И, следовательно, ко всем им, ко всей этой сфере кажущихся счастливцев, устраивающих свою жизнь на новых основаниях, можно обратиться со словами любящей Сони: "«что вы, что вы над собой сделали?"». Отвергая нигилистические теории Раскольникова, осуждая их устами Сонечки, Достоевский еще раз подчеркивает значение "«бедных людей"»: они не только сознают свое человеческое достоинство, но они ставятся выше других. В этом случае образ Сонечки служит для развития некоторой идеи, уже ранее проявлявшейся в творчестве Достоевского; но тот же образ, с другой стороны, является первым выражением новой идеи, которой суждено было получить свое воплощение в князе Мышкине, в Алеше Карамазове: идеи о преимуществе людей высокого нравственного развития, но простых, перед умными, но порочными людьми. Эти простаки могут многому поучить самоуверенных умников.

По окончании "«Преступления и наказания"», Достоевскому предстояло выполнить одно срочное литературное обязательство, т.  е. написать для книгопродавца Стелловского повесть "«Игрок"». Начавши работу, Достоевский увидел, что не может поспеть к сроку без помощи стенографии, и, по рекомендации преподавателя Ольхина, к нему для этой работы явилась Анна Григорьевна Сниткина, окончившая незадолго перед тем курс Мариинской женской гимназии. Ей Достоевский стал диктовать продолжение своей повести, объем которой должен был быть не менее 7 печатных листов. "«Анна Григорьевна, как рассказывает Страхов, приходила к Федору Михайловичу около полудня, и они работали до 2-х или 3-х часов. Сначала Федор Михайлович прочитывал то, что им было продиктовано накануне и теперь было принесено уже переписанное, а потом диктовал дальше. Так продолжалось с 4 по 30 октября, когда повесть была кончена. Этому окончанию очень радовался Федор Михайлович и даже затевал по этому поводу обед с близкими приятелями. 31 октября он повез рукопись к Стелловскому, но не застал его дома и даже не мог узнать, где он находится. Тогда Федор Михайлович поехал в магазин Стелловского, (на Б. Морской) и хотел сдать рукопись под расписку приказчику, но тот отказался принять ее, говоря, что хозяин на это его не уполномочивал. Затруднение было немалое, и из него вывел Федора Михайловича один из знакомых, посоветовав ему отвезти рукопись в ту часть, где проживал Стелловский, и вручить приставу под расписку для передачи Стелловскому"». Так совершилось знакомство Федора Михайловича с его второй женой. Свадьба их состоялась 15 февраля 1867 года.

Через два месяца после свадьбы, 14 апреля 1867  г., Достоевские уехали за границу, где им суждено было пробыть более четырех лет. Причин этого отъезда за границу, как объяснял Достоевский в письме к Майкову, было две: "«первая  — спасать не только здоровье, но даже жизнь. Припадки стали уж повторяться каждую неделю, а чувствовать и сознавать ясно это нервное и мозговое расстройство было невыносимо. Рассудок действительно расстраивался,  — это истина. Я это чувствовал; а расстройство нервов доводило иногда меня до бешеных минут. Вторая причина, или обстоятельство: кредиторы ждать больше не могли, и в то время, как я выезжал, уж было подано ко взысканию Латкиным и потом Печаткиным  — немного меня не захватили. Оно положим (и говорю не для красы и не для словца)  — долговое отделение с одной стороны было бы мне даже очень полезно. Действительность, материал, второй мертвый дом, одним словом, материалу было бы, по крайней мере, на 4 или 5 тысяч рублей, но ведь я только что женился и, кроме того, выдержал ли бы я душное лето в доме Тарасова?  — Это составляло неразрешимый вопрос. Если же бы мне писать в доме Тарасова, при припадках усиленных, было нельзя,  — то чем бы я расплатился с долгами? А обуза наросла страшная"». Первым городом, в котором Достоевские остановились несколько дольше, был Дрезден; познакомившись в течение 2 месяцев с его художественными сокровищами, они решили проехать в Швейцарию. По дороге их постигла беда: в Висбадене Федор Михайлович проигрался в рулетку, и пришлось ожидать в этом городе денег от Каткова тоже около 2 месяцев, и только в августе путешественники приехали в Женеву, где отстановились уже на долгое время. Еще в Дрездене Достоевский начал писать статью "«Знакомство мое с Белинским"», которую он должен был приготовить для сборника "«Чаша"», задуманного молодым литератором, Бабиковым. Статья эта давалась ему с трудом, так что он называет ее "«проклятою"». "«Возможности, говорит он, не было отлагать и мешкать. A между тем, я ведь и летом ее писал, но до того она меня измучила и до того трудно было ее писать, что я дотянул до сего времени (15 сентября) и, наконец-то, со скрежетом зубовным кончил. Штука была в том, что я сдуру взялся за такую статью. Только что притронулся писать и сейчас увидал, что возможности нет написать цензурно (потому что я хотел писать все). 10 листов романа было бы легче написать, чем эти 2 листа! Из всего этого вышло, что эту распроклятую статью я написал, если все считать в сложности, раз пять, и потом все перекрещивал и из написанного опять переделывал. Наконец, кое-как вывел статью,  — но до того дрянная, что из души воротит. Сколько драгоценнейших фактов я принужден был выкинуть! Как и следовало ожидать, осталось все самое дрянное и золотосерединное. Мерзость!"» По всей вероятности, эта статья была враждебна памяти Белинского, так как к этому времени относятся вообще самые резкие отрицательные отзывы Достоевского о нашем критике; но, к сожалению статья, пересланная Бабикову А.  Н.  Майковым, затерялась бесследно вместе со всем материалом, предназначавшимся для сборника "«Чаша"».

В Женеве Достоевские пробыли почти год. Здесь Федор Михайлович начал писать роман "«Идиот"», который стал появляться в "«Русском Вестнике"» уже с января 1868  г. Работа шла с большими перерывами, так как под влиянием женевского климата усилились и участились припадки эпилепсии, и уже в начале октября Достоевский жаловался: "«надо сильно, очень сильно работать. А между тем припадки добивают окончательно, и после каждого суток по 4 с рассудком не могу собраться. A как было хорошо в начале, в Германии! Это Женева проклятая. Что с нами будет?  — не понимаю! A меж тем роман единственное спасение. Сквернее всего, что это должен быть очень хороший роман. Не иначе: это sine qua non. A как он будет хорош при совершенно забитых болезнью способностях; воображение-то у меня еще есть, и даже не дурно: это я на днях на романе же испытал. Нервы тоже есть. Но памяти нет. Одним словом, бросаюсь в роман на ура!  — весь с головой, все разом на карту, что будет, то будет!"» Здесь, в Женеве, родилась 22 февраля 1868  г. первая дочь Достоевского. Это "«очень оживило Достоевского, как сообщает Страхов,  — все свободные минуты он проводил у ее колясочки и радовался каждому ее движению."» Поэтому неожиданная смерть девочки от воспаления легких в мае того же года страшно поразила Достоевского. "«Это маленькое трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное, говорит он,  — для меня было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать. Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал; она останавливалась плакать, когда я подходил. И вот теперь мне говорят в утешение, что у меня еще будут дети. А Соня? Где эта маленькая личность, за которую я, смело говорю, крестную муку приму, только чтоб она была жива?"» Работа прервалась на некоторое время, но роман надо было сдавать Каткову. Достоевский напряг все свои силы, и все-таки в ноябре он видел, что не поспеет окончить роман. "«Более трех с половиною листов в месяц, объяснял он, писать нельзя  — это факт,  — если писать целый год сряду. Но чрез это вышло то, что в этом году я не кончу роман и напечатаю всего только половину последней, четвертой части. Даже месяц назад я еще надеялся кончить, но теперь прозрел  — нельзя. A между тем 4-я часть большая (12 листов)  — весь расчет мой и вся надежда моя! Теперь, когда я все вижу, как в стекло,  — я убедился горько, что никогда еще в моей литературной жизни не было у меня ни одной поэтической мысли лучше и богаче, чем та, которая выяснилась теперь у меня для 4-й части, в подробнейшем плане. И что же? Надо спешить изо всех сил, работать не перечитывая, гнать на почтовых и, в конце концов, все-таки не поспею! В какое же положение, не говоря уже о себе, ставлю я "«Русский Вестник"» и как оказываюсь перед Катковым? Им надо будет давать окончание романа в будущем году в приложении, а это уже убыток журналу! Я решился даже написать туда и отказаться от платы за все то, что будет напечатано в будущем году, чтобы вознаградить журнал за убыток печатания в приложении"».

В начале сентября Достоевские переехали в Италию, пробыли два месяца в Милане, а затем поселились во Флоренции, где оставались до июля 1869  г. Здесь был закончен "«Идиот"» и впервые зародилась мысль о "«Братьях Карамазовых"». Об этой идее Достоевский писал Майкову еще в декабре 1868  г.: "«Здесь у меня на уме теперь: 1) огромный роман, название ему "«Атеизм"» (ради Бога между нами), но прежде чем приняться за который, мне нужно прочесть целую библиотеку атеистов, католиков и православных. Он поспеет, даже при полном обеспечении в работе, не раньше как через два года. Лицо есть. Русский человек нашего общества, и в летах, не очень образованный, но и не необразованный, не без чинов,  — вдруг уже в летах, теряет веру в Бога. Всю жизнь он занимался одной только службой, из колеи не выходил и до 45 лет ничем не отличился. (Разгадка психологическая: глубокое чувство, человек и русский человек). Потеря веры в Бога действует на него колоссально (собственно действие в романе, обстановка  — очень большие). Он шныряет по новым поколениям, по атеистам, по славянам и европейцам, по русским изуверам и пустынножителям, по священникам; сильно между прочим попадается на крючок иезуиту пропагатору, поляку; спускается от него в глубину хлыстовщины  — и под конец обретает и Христа и русскую землю, русского Христа и русского Бога (ради Бога не говорите никому; а для меня так: написать этот последний роман, да хоть бы и помереть  — весь выскажусь). Ах, друг мой! Совершенно другие я понятия имею о реализме и действительности, чем наши реалисты и критики. Мой идеализм  — реальнее ихнего. Господи! Порассказать толково то, что мы все, русские, пережили в последние 10 лет в нашем духовном развитии,  — да разве не закричат реалисты, что это фантазия! А между тем это исконный настоящий реализм! Это-то и есть реализм, только глубже, а у них мелко плавает"».

Такова первая мысль о будущем романе, но на очереди стояли другие работы, а прежде всего окончание "«Идиота"». Достоевский не был доволен концом своего романа, хотя идею его очень высоко ставил. В этом романе мы видим дальнейшее выяснение той идеи, которая выразилась в противопоставлении умнику Раскольникову необразованной, не мудрящей Сонички. Идиотизм героя есть только, так сказать, внешняя его непрактичность, а между тем он в действительности очень умен, он отличается удивительною чуткостью, проницательностью, и Аглая вполне справедливо говорит ему: "«хоть вы в самом деле больны умом, зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им не снился, потому что есть два ума: главный и не главный"». Этот главный ум О.  Ф.  Миллер называл "«умом сердца"» и объяснял значение князя Мышкина таким образом: "«В нем доведено в сильнейшей степени все то, что всегда было особенно дорого Достоевскому; он является у него прямым представителем "«царства не от мира сего"», оторванность от которого является, по взгляду автора, главным бедствием нашего мира. Это, можно сказать, художественное воспроизведение темы, весьма распространенной в безыскусственной народной словесности  — это тот же любимый народом сказочный Иванушка-дурачок, оказывающийся, на самом деле, только человеком не "«себе на уме"», человеком, не выносящим зрелища постороннего горя, постоянно забывающим себя для других"». С этой точки зрения, идиот, князь Мышкин, может быть признан предшественником Алеши Карамазова, который по своему нравственному развитию ставится автором чрезвычайно высоко. Если в князе Мышкине можно находить черты Алеши, то еще более определенным представляется сходство женских типов этого романа (Настасьи Филипповны и Аглаи) с позднейшими образами (Грушеньки и Катерины Ивановны).

Оставив Флоренцию, Достоевские через Венецию, Триест, Вену и Прагу вернулись в Дрезден. Здесь 14 сентября родилась их вторая дочь, и этот факт внес радость в их семейную жизнь. В Дрездене пришлось пробыть два года, и по свидетельству Анны Григорьевны, передаваемому Страховым, а также судя по его письмам, Федор Михайлович все сильнее тяготился мыслью, что он отстал от России, не знает ее. Однако это опасение было в сущности неосновательным, как это обнаруживается из написанного в Дрездене романа "«Бесы"». И этот роман, на который ушел весь 1870 год, и написанная в конце 1869  г. повесть "«Вечный муж"», как видно из переписки Достоевского, первоначально возникли ввиду необходимости материальной: мысль Достоевского более стремилась к тому большому роману, о котором он уже писал Майкову из Флоренции. Однако, отвлеченный от этого романа, он дал в "«Бесах"» чрезвычайно ценное произведение. Фактической основой романа послужил процесс об убийстве Нечаевым и его сообщниками студента Иванова, как это видно из объяснения Достоевского в "«Гражданине"» 1873  г. "«Некоторые (говорится тут) из наших критиков заметили, что я в моем последнем романе  — "«Бесы"» воспользовался фабулой известного Нечаевского дела; но тут же заявили, что собственно портретов или буквального воспроизведения Нечаевской истории у меня нет; что взято явление и что я попытался лишь объяснить возможность его в нашем обществе, и уже в смысле общественного явления, а не в виде анекдотическом, но в виде лишь описания московского частного случая. Все это, скажу от себя, совершенно справедливо. До известного Нечаева и жертвы его, Иванова, в романе моем лично я не касаюсь. Лицо моего Нечаева, конечно, не похоже на лицо настоящего Нечаева. Я хотел поставить вопрос и, сколько возможнo яснее, в форме романа, дать на него ответ: каким образом в нашем переходном и удивительном современном обществе возможны не Нечаев, а Нечаевы, и каким образом может случиться, что эти Нечаевы набирают себе под конец Нечаевцев?"» При этом Достоевский решительно отвергал то объяснение, согласно которому социальные брожения молодежи возникают вследствие недостатка образования. "«Позвольте, восклицает он,  — вы на основании "«отрицания факта"» утверждаете, что Нечаевы непременно должны быть идиотами, "«идиотическими финатиками"». Такт, ли это опять? Справедливо ли? Устраняю в настоящем случае Нечаева, а говорю "«Нечаевы"» во множественном числе. Да, из Нечаевых могут быть существа весьма мрачные, весьма безотрадные и исковерканные, с многосложнейшей по происхождению жаждой интриги, власти, со страстной и болезненно-раннею потребностью выказать личность,  — но почему же они идиоты? Напротив, даже настоящие монстры из них могут быть очень развитыми, прехитрыми и даже образованными людьми...людьми… Чудовищное и отвратительное московское убийство Иванова, безо всякого сомнения, представлено было убийцей Нечаевым своим жертвам "«Нечаевцам"», как дело политическое и полезное для будущего "«общего и великого дела"». Иначе понять нельзя, как несколько юношей (кто бы они ни были) могли согласиться на такое мрачное преступление. Опять-таки в моем романе "«Бесы"» я попытался изобразить те многоразличные и разнообразные мотивы, по которым даже чистейшие сердцем и простодушнейшие люди могут быть привлечены к совершению такого же чудовищного злодейства. Вот в том то и ужас, что у нас можно сделать самый пакостный и мерзкий поступок, не будучи вовсе иногда мерзавцем. Это и не у нас одних, а на всем свете так, всегда и сначала веков, во времена переходные, во времена потрясений в жизни людей, сомнений и отрицаний, скептицизма и шаткости в основных общественных убеждениях. Ho y нас это более, чем где-нибудь, возможно, и именно в наше время, и эта черта есть самая болезненная и грустная черта нашего теперешнего времени. Есть исторические моменты в жизни людей, в которые явное, нахальное, грубейшее злодейство может считаться лишь величием души, лишь благородным мужеством человечества, вырывающегося из оков. Неужели нужны примеры?. Я думаю, можно допустить и мое предположение: что даже и честный и простодушный мальчик, даже и хорошо учившийся, может подчас обернуться Нечаевцем, разумеется, опять-таки если попадет на Нечаева; это уже sine qua non"».

Взгляд на революционное движение 60—70-х годов, как на явление болезненное, высказанный в этом пояснении к роману, выражается и в эпиграфе к роману из Евангелия от Луки (гл. XVII, 32—37) и в том применении этого эпиграфа, которое делает Степан Трофимович Верховенский, говоря: "«видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней,  — это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности...поверхности… и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже, может быть! Это мы, мы и те, и Петруша...Петруша… et les autres avec lui и я, может быть первый во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и хватит. Но больной исцелится и "«сядет у ног Иисусовых"...»… и будут все глядеть с изумлением"». Мысль о болезненности этого движения позволяет связывать роман "«Бесы"» с "«Преступлением и наказанием"», в котором говорится об умственной заразе, охватившей общество: это зараза отрицания, и любопытно, что в "«Бесах"» представлен среди революционеров "«фанатик человеколюбия"» Шигалев, выработавший общественную теорию, представляющую собою развитие известных взглядов Раскольникова. В своей книге (по передаче хромого учителя) Шигалев "«предлагает, в виде конечного разрешения вопроса  — разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя впрочем и будут работать"». Таким образом в результате общественного переустройства является у революционеров довольно грубый деспотизм меньшинства, и в этом конечном выводе, который делается автором, заключается прямое осуждение самой цели революционного движения.

Уже во время писания "«Бесов"» Достоевский мысленно возвращается к тому роману, о котором раньше писал Майкову. Этот роман его интересует гораздо более, чем "«Бесы"», и у него обстоятельнее намечается план этого произведения, которое он предназначает для "«Зари"». "«Эта вещь, пишет он Майкову уже в 1870  г., два года как зреет в моей голове. Это та самая идея, о которой я вам уже писал. Это будет мой последний роман. Объемом в "«Войну и мир"», и идею бы вы похвалили...похвалили… Этот роман будет состоять из пяти больших повестей (листов 15 каждый; в 2 года план у меня весь созрел). Повести совершенно отделены одна от другой, так что их можно даже пускать в продажу отдельно. Первую повесть я и назначаю Кашпиреву: тут действие еще в сороковых годах (общее название романа есть "«житие великого грешника"», но каждая повесть будет носить название отдельно). Главный вопрос, который проведется во всех частях,  — тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь  — существование Божие. Герой, в продолжение жизни,  — то атеист, то верующий, то фанатик и сектатор, то опять атеист. 2-я повесть будет происходить вся в монастыре. На эту 2-ю повесть я возложил все мои надежды. Может быть, скажут наконец, что не все писал пустяки. (хочу выставить во второй повести главной фигурой Тихона Задонского, конечно, под другим именем, но тоже архиерей, будет проживать в монастыре на покое). 13-летний мальчик, участвовавший в совершении уголовного преступления, развитой и развращенный (я этот тип знаю), будущий герой всего романа, посажен в монастырь родителями (круг наш, образованный) и для обучения. Волченок и нигилист-ребенок сходятся с Тихоном (вы ведь знаете характер и все лицо Тихона). Тут же в монастыре посажу Чаадаева (конечно, под другим именем). Почему Чаадаеву не посидеть года в монастыре? Предположите, что Чаадаев после первой статьи, за которую его свидетельствовали доктора каждую неделю, не утерпел и напечатал, например, за границей, на французском языке брошюру,  — очень и могло бы быть, что за это его на год отправили бы посидеть в монастырь. К Чаадаеву могут приехать в гости и другие: Белинский, например, Грановский, Пушкин даже. (Ведь у меня же не Чаадаев, я только в романе беру этот тип). В монастыре есть и Павел Прусский, есть и Голубев, есть и инок Парфений (в этом мире я знаток, я монастырь русский знаю с детства). Но главное Тихон и мальчик. Ради Бога не передавайте никому содержание этой второй части...части… Авось выведу величавую, положительную, святую фигуру. Это уж не Костанжогло и не немец (забыл фамилию) в Обломове; и не Лопуховы, не Рахметовы. Почем мы знаем: может быть, именно Тихон-то и составляет наш русский положительный тип, который ищет наша литература, а не Лаврецкий, не Чичиков, не Рахметов и проч."» В этом очерке уже намечены драма Ивана Карамазова, старец Зосима, Алеша и Смердяков, но полная выработка плана была еще далека...далека…

Между прочим и для этой последней цели Достоевский считал необходимым возвратиться в Россию, "«Но, говорит Страхов, возвратиться было трудно, потому что нужно было сразу иметь порядочные деньги: приходилось бы не только расплачиваться на месте, не только обзаводиться в Петербурге, но и платить по векселям и долгам, оставшимся от "«Эпохи"». Долго Достоевские поджидали благоприятных обстоятельств; но собрать сколько-нибудь денег им не удавалось. Несмотря на чрезвычайно скромную жизнь, все получавшиеся деньги уходили, значительная часть их шла на поддержку вдовы покойного брата, а также пасынка, кроме того на уплату процентов за заложенные при отъезде вещи (которые в конце концов все-таки пропали). Не видя выхода из этих затруднительных обстоятельств и в то же время чувствуя, что им стало совершенно невыносимо долее оставаться за границею, Достоевские решились наконец принять все тяжелые последствия своего приезда и вернулись в Петербург 8 июля 1871  г. Через восемь дней у них родился сын Федор"».

С этого возвращения на родину начинается наиболее благоприятный в материальном отношении период жизни Достоевского, особенно благодаря тому порядку в его делах, который внесен был женою. Через полтора года после этого Достоевский принимает предложение кн. В.  П.  Мещерского редактировать "«Гражданина"», с платой по 250 p. в месяц, сверх гонарара за статьи. Эта работа продолжалась целый год, причем Достоевский поместил в "«Гражданине"» ряд политических статей и начал уже в нем свой "«Дневник Писателя"». С 1876  г. этот "«Дневник"» становится самостоятельным изданием и выходит с большим успехом аккуратно два года, а затем, в 1880 и 1881  гг., выпущено было три номера "«Дневника"». В 1875  г. был издан роман "«Подросток"», а последние годы, начиная с 1877, пошли на работу над "«Братьями Карамазовыми"», которые печатались в "«Русском Вестнике"» 1879 и 1880  гг. По внешней форме, этот роман представляет собою неоконченное произведение. В предисловии автор говорит, что в этом романе он будет заниматься жизнеописанием Алексея Федоровича Карамазова,  — но, приступая к выполнению этой задачи, находится в некотором недоумении: "«А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но однако сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен потратить время на изучение фактов его жизни?  — Последний вопрос самый роковой, ибо на него могу лишь ответить: "«Может быть, увидите сами из романа"». Если читатель не найдет ничего интересного в "«жизнеописании"» Алеши Карамазова, все-таки для автора эта личность примечательная. "«Дело в том,  — продолжает Достоевский,  — что это, пожалуй, и деятель, но деятель неопределенный, невыяснившийся. Впрочем, странно бы требовать в такое время, как наше, от людей ясности. Одно, пожалуй, довольно несомненно: это человек странный, даже чудак. Но странность и чудачество скорее вредят, чем дают право на внимание,  — особенно когда все стремятся к тому, чтоб объединить частности и найти хоть какой-нибудь общий толк во всеобщей бестолочи. Чудак же в большинстве случаев частность и обособление. Не так ли?  — Вот если вы не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: "«не так"» или "«не всегда так"», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего, Алексея Федоровича. Ибо не только чудак "«не всегда"» частность и обособление, а, напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи,  — все каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались"...»… (т. XII, стр. 9).

Таким образом, Алеша Карамазов, как "«сердцевина целого"», должен отразить в себе характерные признаки жизни его времени. Такое предисловие и объяснение автор необходимо должен был предпослать своему роману. Дело в том, что в этом романе задумано их, собственно, два: первый,  — то, что мы имеем теперь, описывает не текущую жизнь, а предшествующую, лет за 12 раньше; текущая же жизнь должна была найти свое место во второй части романа, в "«жизнеописании"» Алеши. Но этой части, наиболее интересной, Достоевский написать не успел; у нас же теперь есть лишь начало большого произведения, выясняющего личность Алеши Карамазова. Но несмотря на неоконченность, "«Бр. Карамазовы"» представляют нечто грандиозное и самостоятельное, так как в лицах, окружающих Алексея Федоровича, представлено то, что волновало общество,  — именно та "«бестолочь"», о которой автор упоминает в начале. Здесь выведены люди разных взглядов и эпох. Тут встречаются представители крепостнических традиций,  — циничная, грязная личность  — Федор Павлович Карамазов. В лице Ивана Федоровича виден тип переходного времени, когда крепостничество рушится и нарождается множество новых, свежих идей. Есть люди, указывающие своим образом мыслей и действий на решительный поворот общественной мысли и чувства в область религии. Вот на этих-то отдельных частностях общественной жизни, более или менее полно отразившихся в героях этого романа, мы и остановимся.

Автор прежде всего характеризует отца Карамазова  — Федора Павловича. Нравственный облик старика представлен автором в очень несимпатичном виде. Это был "«тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового,  — но из таких однако бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только кажется, одни эти"» (стр. 11). Он был женат два раза...раза… Аделаида Ивановна, так звали первую супругу Федора Павловича, была красивая и развитая барышня, но с сильными наклонностями к романтизму. Ничем иным, как желанием заявить свою самостоятельность, испытать прелести романической любви (Федор Павлович женился на ней "«увозом"»), нельзя объяснить добровольного выхода замуж Аделаиды Ивановны за такого ничтожного "«мозгляка"», шута и циника, каким был Федор Павлович. Известно, чем кончилось их недолгое сожительство. Как только Аделаида Ивановна бросила своего супруга, оставив на его руках трехлетнего Митю,  — он "«мигом завел в доме целый гарем и самое забубенное пьянство, а в антрактах ездил чуть не по всей губернии и слезно жаловался всем и каждому на покинувшую его Аделаиду Ивановну"». Вскоре после ее смерти он вступает во второй брак с Софьей Ивановной. Это была "«молоденькая особа из другой губернии, в которую Федор Павлович заехал по одному мелкоподрядному делу, с каким-то жидком в компании. Федор Павлович хотя и кутил, и пил, и дебоширил, но никогда не переставал заниматься помещением своего капитала, и устраивал делишки свои всегда удачно, хотя, конечно, почти всегда подловато"» (ibid, 18). Мы знаем, как произошел этот вторичный увоз сиротки, забитой жестокою и деспотичною генеральшей. Незнавшая жизни, шестнадцатилетняя, готовая скорее покончить с собою, чем жить у благодетельницы,  — ожидала от брака лучшей перемены своей судьбы. Известно, насколько оправдались ее надежды. Федор Павлович не взял за ней ни гроша, потому что генеральша рассердилась, ничего не дала и сверх того прокляла их обоих; но он и не рассчитывал на этот раз взять что-либо, а прельстился лишь замечательною красотою невинной девушки и, главное, ее невинным видом, поразившим его, сладострастника и доселе порочного любителя лишь грубой женской красоты. "«Меня эти невинные глазки как бритвой тогда по душе полоснули"», говаривал он потом, "«гадко по-своему хихикая"». (19).

Когда Софья Ивановна умерла, старшему сыну ее, Ивану, рожденному в первый год брака, было семь лет, а второму, Алексею, шел только четвертый; однако, как мал Алексей ни был, он все-таки запомнил мать, хотя, конечно, в смутных очертаниях. Детей по смерти матери постигла судьба Дмитрия  — сына от первого брака: они были сданы на воспитание и жительство к слуге Григорию; отец же по-видимому махнул на них рукой и совершенно их забросил. Но тут является генеральша, воспитавшая Софью Ивановну; она распушила и наградила пощечинами Федора Павловича и Григория, а затем, без всяких разговоров, забрала к себе брошенных детей. Правда, она вскоре после этого умерла, однако успела составить завещание, где на воспитание малюток вплоть до совершеннолетия оставлено по тысяче рублей на каждого. Главный наследник генеральши, губернский предводитель дворянства, Ефим Петрович Поленов, человек честный и добрый, принял участие в детях, взял их к себе и сильно полюбил их, особенно младшего, Алексея, так что тот долгое время даже и рос в его семействе. Таким образом дети были обязаны своим воспитанием всецело этому гуманному человеку. Далее Достоевский отмечает характерные особенности Ивана Карамазова, сказавшиеся еще в детстве. Он "«рос каким-то угрюмым и закрывшимся в себе отроком, далеко не робким, но как бы еще с десяти лет проникнувшим в то, что растут они в чужой семье и на чужих милостях, а что отец у них какой-то такой, о котором даже и говорить стыдно, и проч. и проч."» (ibid, 21). Тринадцати лет он был отдан в московскую гимназию и пансион знаменитого педагога. Когда Иван Карамазов поступил в университет, его опекун, Поленов, умер; дело о получении с наследников Поленова денег, завещанных генеральшей, вследствие тогдашней судебной процедуры затянулось. Ивану пришлось зарабатывать средства к жизни работой в редакциях. Впрочем и в эту критическую минуту Иван сумел скоро сориентироваться и выказать способность пользоваться обстоятельствами. В редакции он не занимается переводами, чего обыкновенно просят нуждающиеся студенты; он писал мило и пикантно составленные статейки, и в этом одном "«молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола"». Познакомившись с редакциями, Иван Карамазов начинае писать серьезные статьи, приобретает известность. Особенно обратило всеобщее внимание статья, напечатанная им уже по выходе из университета. Эта статья обратила внимание даже не специалистов и, главное,  — написанная по-видимому по предмету, для Ивана незнакомому. "«Статья была написана на поднявшийся повсеместно тогда вопрос о церковном суде. Разбирая некоторые уже поданные мнения об этом вопросе, он высказал и свой личный взгляд. Главное было в тоне и замечательной неожиданности заключения. А между тем многие из церковников решительно сочли автора за своего. И вдруг рядом с ними не только гражданственники, но даже сами атеисты принялись и со своей стороны аплодировать. В конце концов некоторые догадливые люди решили, что вся статья есть лишь дерзкий фарс и насмешка"» (ibid, 22). Этот случай очень хорошо характеризует Ивана Федоровича. Его статья, оказавшаяся подходящею к миросозерцанию людей самых противоположных лагерей, указывает на сложность и богатство натуры ее автора. Действительно, личность Ивана обрисовывается Достоевским, как натура в высшей степени умственно развитая, вдумчивая и страстная. Иван Федорович не может согласиться и примкнуть к тогдашнему общественному движению; он видит, что это направление разрушает, но своего положительного ничего не создает. Вопрос о цели, смысле жизни, вопросы этики глубоко интересуют Ивана Федоровича; он мучается и с болью в сердце ищет ответа на эти вопросы, не удовлетворяясь современными ему отрицательными теориями.

Теперь остановимся на характеристике младшего сына, Карамазова  — Алеши, бывшего на три года моложе Ивана,  — поскольку она дана Достоевским в этом неоконченном романе. "«Прежде всего объявлю, что этот юноша, Алеша, был вовсе не фанатик и, по-моему, по крайней мере, даже и не мистик вовсе. Заранее скажу мое полное мнение: был он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что в то время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его. И поразила то его эта дорога лишь потому, что на ней он встретил тогда необыкновенное, по его мнению, существо,  — нашего знаменитого монастырского старца Зосиму, к которому привязался всею горячею первою любовью своего неутолимого сердца. Впрочем, я не спорю, что он был и тогда уже очень странен, начав даже с колыбели"». Странность его, очень может быть, является чертой чисто наследственной. Здесь автор указывает на впечатлительность Алеши, сказавшуюся в нем в самом раннем детстве. Так он, оставшись после смерти матери на четвертом году, запомнил однако на всю жизнь ее лицо, ее ласки,  — "«точно как будто она стоит передо мной живая"». Особенно ярко и живо он помнил один "«вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые то лучи и запомнил всего более), в комнате, в углу, образ, пред ним зажженную лампадку, а перед образом на коленях, рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко, до боли, и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу как бы под покров Богородице...Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге. Вот картина! Алеша запомнил в тот миг и лицо своей матери: он говорил, что оно было исступленное, но прекрасное, судя по тому, сколько мог он припомнить. Ho он редко кому любил поверять свое воспоминание"». (ibid, 24—25). В детстве и юности он был мало экспансивен, малоразговорчив,  — но это происходило не от робости и нелюдимости, совсем напротив,  — от какой-то внутренней заботы, "«собственно личной, до других не касавшейся, но столь для него важной, что он из-за нее как бы забывал других. Но людей он любил: он, казалось, всю жизнь жил, совершенно веря в людей, а между тем никто и никогда не считал его ни простачком, ни наивным человеком. Что-то было в нем, что говорило и внушало (да и всю жизнь потом), что он не хочет быть судьей людей, что он нe захочет взять на себя осуждения, и ни за что не осудит. Казалось даже, что он все допускал, нимало не осуждая, хотя часто очень горько грустя"» (ibid, 25). Этот по натуре чрезвычайно чистый, целомудренный человек, чуткий к чужому несчастью, старается понять действия и проступки других, а понявши, простить их. Вот за эту чуткую, любящую, кроткую душу все любили Алешу, и где бы он ни появлялся, все старались сделать одно лишь ему приятное. Так в доме своего воспитателя, Поленова, Алеша успел так привязать к себе всех в этом семействе, что его решительно считали как бы за родное дитя. "«А между тем он вступил в этот дом еще в таких младенческих летах, в каких никак нельзя ожидать в ребенке расчетливой хитрости, пронырства или искусства заискать и понравиться, умея заставить себя полюбить. Так что дар возбуждать к себе особенную любовь он заключал в себе, так сказать, в самой природе, безыскусственно и непосредственно"» (стр. 26). К Алеше даже относились с некоторым уважением. По смерти Поленова, Алеша, не окончив гимназии, попадает в дом каких-то двух дам, родственниц Поленова, но на каких условиях, он сам того нe знал. "«Характерная тоже, и даже очень"»,  — говорит Достоевский,  — черта его была в том, что он никогда не заботился, на чьи средства живет. В этом он был совершенная противоположность своему брату старшему, Ивану Федоровичу"». Итак, не окончив гимназии, Алеша вдруг собрался к своему отцу. Последний незадолго перед тем жил на юге, несколько лет сряду, где познакомился сначала, по его собственным словам "«со многими жидами, жидками, жидишками и жиденяшками"», а кончил тем, что под конец даже не только у жидов, но и у евреев был принят"». Надо думать, что в этот-то период своей жизни он и развил в себе особенное умение сколачивать и выколачивать деньгу"» (ibid, 29). Вернувшись из поездки в родной город, Федор Павлович, уже значительно состарившийся, снова предался отвратительному сладострастью. Вот в это время и является Алеша, который приехал,  — повинуясь какому-то безотчетному стремлению,  — чтобы войти в жизнь родного отца. Но вскоре же по приезде Алеша знакомится со старцем Зосимою, который произвел на него сильное впечатление; тогда же разыгрывается и драма в семействе Карамазовых.

Старец Зосима,  — центральная фигура этого романа,  — личность в высшей степени для нас интересная, так как, с одной стороны, характеристика этого старца выясняет и освещает нам фигуру Алеши Карамазова, а с другой  — знакомит нас с личным мировоззрением Достоевского,  — выразителем взглядов которого и является старец Зосима. Сперва сообщим любопытную биографию этого старца. Составлена она со слов старца и уже после его смерти Алексеем Федоровичем Карамазовым. Из нее мы узнаем, что Зосима родился в северной губернии и был дворянского происхождения. Он очень рано лишился своего отца, и на руках матери осталось два сына: он  — Зиновий, и старший брат  — Маркел. Когда Маркелу было 17 лет, то "«повадился он ходить к одному уединенному в нашем городе человеку,  — рассказывает старец Зосимса,  — как бы политическому ссыльному, высланному из Москвы в наш город за вольнодумство. Был же этот ссыльный  — немалый ученый и знатный философ в университете"». Последствием этих посещений было то, что Маркел, уже после отъезда ученого в Петербург, оказался совершенным атеистом,  — приводя этим в ужас и мать, и всех близких. Всем известна история его предсмертной болезни и полного нравственного и религиозного перерождения его. "«Изменился он весь душевно,  — такая дивная началась вдруг в нем перемена! Войдет, бывало, к нему в комнату старая нянька: "«позволь, голубчик, я и у тебя лампадку зажгу пред образом"». A он прежде не допускал, задувал даже. "«Зажигай, милая, зажигай, изверг я был, что претил вам прежде. Ты, Богу зажигая лампадку, молишься, а я, на тебя радуясь, молюсь. Значит, одному Богу и молимся"». Странными казались нам эти слова, а мать уйдет к себе и все плачет, только к нему входя обтирала глаза и принимала веселый вид. "«Матушка, не плачь, голубушка, говорит, бывало, много еще жить мне, много веселиться с вами, а жизнь-то, жизнь-то веселая, радостная!" » — Ах, милый, ну, какое тебе веселье, когда ночь горишь в жару да кашляешь, так что грудь тебе чуть не разорвет.  — "«Милая,  — отвечает ей,  — не плачь, жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того,  — а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай"...»… "«Входящим слугам говорил поминутно: "«Милые мои, дорогие, за что вы мне служите, да и стою ли я того, чтобы служить-то мне. Если бы помиловал Бог и оставил бы в живых,  — стал бы сам служить вам, ибо все должны один другому служить"...»… "«Мама, радость моя,  — говорит,  — нельзя, чтобы не было господ и слуг, но пусть же и я буду слугой моих слуг, таким же, какими и они мне. Да еще скажу тебе, матушка, что всякий из нас перед всеми во всем виноват, а я более всех.. Матушка, знай, что воистину всякий перед всеми за всех и за все виноват. Не знаю я, как истолковать тебе это, но чувствую, что это так,  — до мучения"».. (ibid, 333—334). Вот эти две мысли:" «о земном рае"» и "«о нравственном долге и обязанностях всякого пред всеми"», высказанные духовно возродившимся Маркелом, глубоко запали в душу Зосимы, тогда еще ребенка; но впоследствии он осмыслил и вполне понял их сущность. Затем Зосима поступает в кадетский корпус, где натура его значительно огрубела, а вместе с тем заглохли и его детские впечатления. Будучи уже офицером, Зосима пережил такую минуту, которая произвела в нем глубокий нравственный пероворот и пробудила забытые детские воспоминания. Он привязался к одной девушке хорошей фамилии; ему казалось, что он может надеяться на взаимность. Но не успел он сделать предложение, как его назначили в командировку в другой уезд. Когда он возвратился, то узнал, что любимая им девушка замужем за одним богатым пригородным помещиком. Ревность и задетое самолюбие побудили Зосиму оскорбить помещика и добиться от него дуэли. В ночь перед дуэлью и произошел тот эпизод, потрясший Зосиму. Вот как рассказывает об этой минуте сам Зосима: "«Был в исходе июнь, и вот встреча наша на завтра за городом в семь часов утра,  — и воистину случилось тут со мной нечто как бы роковое. С вечера, возвратившись домой, свирепый и безобразный, рассердился я на моего денщика Афанасия и ударил его изо всей силы два раза по лицу, так что окровавил ему лицо. Служил он у меня уже давно, и случалось и прежде, что ударял его, но никогда с такою зверскою жестокостью. И верите ли, милые, сорок лет тому минуло времени, а припоминаю и теперь о том со стыдом и мукой. Лег я спать, заснул часа три, встаю  — уже начинается день. Я вдруг поднялся, спать более не захотел, подошел к окну, отворил,  — отпиралось у меня в сад,  — вижу, всходит солнышко, тепло, прекрасно, зазвенели птички. "«Что же это,  — думаю,  — ощущаю я в душе моей как бы нечто позорное и низкое? Не оттого ли, что кровь иду проливать? Нет, думаю, как будто и не оттого. Не оттого ли, что смерти боюсь, боюсь быть убитым? Нет, совсем не то, совсем даже не то...то… И вдруг сейчас же и догадался в чем было дело: в том, что я с вечера избил Афанасия! Все мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось: стоит он передо мной, а я его бью с размаху прямо в лицо, а он держит руки по швам, голову прямо, глаза выпучил, как во фронте, вздрагивает с каждым ударом и даже руки поднять, чтоб заслониться, не смеет,  — и это человек до того доведен, и это человек бьет человека! Экое преступление! Словно игла острая прошла мне всю душу насквозь. Стою я, как ошалелый, а солнышко-то светит, листочки-то радуются, сверкают, а птички-то, птички-то Бога хвалят...хвалят… Закрыл я обеими ладонями лицо, повалился на постель и заплакал навзрыд. И вспомнил я тут моего брата Маркела и слова его перед смертью слугам: "«Милые мои, дорогие, за что вы мне служите, за что меня любите, да и стою ли я, чтобы служить-то мне?"» "«Да, стою ли?" » — вскочило мне вдруг в голову. В самом деле, чем я так стою, чтобы другой человек, такой же, как я, образ и подобие Божие, мне служил? Так и вонзился мне в ум в первый раз в жизни тогда этот вопрос. "«Матушка, кровинушка ты моя, воистину всякий пред всеми, за всех виноват, не знают только этого люди, а если бы узнали  — сейчас был бы рай!"» Господи, да неужто же и это неправда, плачу я и думаю,  — "«воистину я за всех, может быть, всех виновнее, да и хуже всех на свете людей!"» Когда утром заехал секундант, Зосима был уже другой человек. Прежде всего он попросил прощения y Афанасия, а на дуэли выдержал выстрел противника, а затем швырнул пистолет в лес; противник и секунданты требовали, чтобы Зосима стрелял, так как его поступок был несогласен с правилами условной чести. Ho Зосима, вместо того, извинился за свое оскорбление перед помещиком, но стрелять все же не стал. Его действия возмутили его товарищей, как марающие честь полка. "«Господа,  — воскликнул я вдруг от всего сердца,  — посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная,  — а мы, только мы одни, безбожные и глупые, и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем"...»… Само собою разумеется, что после этого поединка Зосима подал в отставку и стал готовиться к иночеству. Его поступок удивил всех, и все прониклись к нему невольным уважением, даже полюбили его. Во время своего иночества Зосима практически осуществляет эти два положения, впервые услышанные им от брата Маркела. Для нас мистическая теория старца любопытна потому, что она отразилась на мировоззрении Алеши, находившегося под сильным воздействием Зосимы, и выражает воззрения самого автора  — то, во что веровал Достоевский в последние годы своей жизни. В этой теорий писатель видел начала, примиряющие самые резкие противоречия мучающих и терзающих сомнений, представленных в лице Ивана Карамазова. Анализируя воззрения Зосимы на современное и будущее состояние общества, мы знакомимся с личными взглядами автора по этому вопросу. Зосима характеризует современное состояние общества, как "«период всемирного отъединения"» или "«уединения"», т.  е. такого состояния, когда каждый действует в своих только интересах. Зосима видит в этом необходимую, переходную ступень ко всеобщей целостности, ко всеобщему единению, в чем одном и заключается залог всеобщего благополучия. "«Повсеместно ныне ум человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение лица состоит не в личном уединенном его усилии, а в людской общей целостности. Но непременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут все разом, как неестественно отделились один от другого...другого… Но до тех пор надо все-таки знамя беречь, и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы даже и в чине юродивого. Это  — чтобы не умирала великая мысль"» (ibid, 351). В этих словах Достоевский примиряет два направления в вопросах общественного совершенствования. Одни думали, что общее благополучие наступит при общественном совершенстве, другие  — при совершенстве отдельных личностей. По мнению Достоевского, для общего благополучия нужно общее совершенство, но оно сразу настать не может, а обществу должно пережить некоторые переходные фазисы в своем развитии,  — но, чтобы идея совершенства не умерла, ее должны практически осуществлять отдельные члены общества в своей жизни. Таким образом, автор словами Зосимы восстает против личного совершенства,  — проповедуемого некоторыми,  — носившего вполне самостоятельный характер и имевшего своим непременным следствием "«уединение"» и "«отъединение"», а не общественное благополучие. Эти мысли особенно часто и настойчиво проводятся Достоевским в его последних произведениях.

Остается сказать еще несколько слов о братьях Карамазовых, в лице которых Достоевский характеризует современное общество; надо заметить, впрочем, что эти типы имеют не только временное, историческое значение,  — нет, с ними можно встретиться в любую эпоху. Мы еще ничего почти не сказали о старшем сыне Федора Павловича  — о Дмитрии. Натура этого Карамазова не знает никакого удержа,  — эта черта чисто семейная, но только в Дмитрии она изображена более ярко и выпукло, чем в других Карамазовых. Как и отец, Дмитрий отличается сладострастием,  — но рядом с этой отрицательной чертою, в душе его можно подметить истинное благородство и много других хороших сторон. В нем постоянно происходит борьба между дурными наследственными страстями и лучшей частью души; его готовность пожертвовать собой за другого, его взгляд на наказание,  — наложенное на него за чужое преступление,  — как на средство исправления и нравственного совершенствования,  — все это показывает в Дмитрии личность незаурядную, способную на подвиги самоотвержения. Иван Карамазов представляет дальнейшее развитие Карамазовского типа; в нем, как и в Дмитрии, наблюдается та же стихийность. Вместе с тем, Иван является представителем рефлексивных людей. Мы видим, что Иван, подобно Раскольникову и Петру Верховенскому, отрицательно смотрит на современное состояние общественной жизни. Но в нем нет той практической смелости для проведения и осуществления своей теории общественного благополучия, которую мы видели в родственных ему типах. Иван Федорович сомневается в целесообразности своей теории, чувствуя, что крайние выводы ее ложны и непригодны. Если рассматривать Ивана Карамазова с этой последней точки зрения, то, пожалуй, можно согласиться с мнением г. Зверева, характеризующего этого героя, как тип "«отрицателя сомневающегося"». Теория Ивана, практически осуществленная Смердяковым, всего лучше обнаруживает свою несостоятельность. Смердяков, исходя из того положения, что сильным личностям "«все дозволено"», совершает ненужное преступление  — убийство Федора Павловича.

В этом романе находится, как самостоятельная вставочная часть, легенда о великом инквизиторе, любопытная тем, что в ней выражены личные воззрения автора на западный католицизм. Эта легенда, с несомненными славянофильскими тенденциями, вложена в уста Ивану Карамазову, всего меньше бывшему славянофилом. Достоевский особенно отмечает характерное явление жизни западной церкви  — деспотизм над личностью, над совестью каждого члена. Этот деспотизм над совестью, введенный католицизмом в основной принцип деятельности, достиг такого развития, что от учения Христа о всеобщем равенстве, братстве и любви не осталось и следа. Католицизм сумел перевоспитать своих исповедников настолько, что они не понимают,  — и во всяком случае уже не могут следовать,  — проповеди Христа о всеобщей любви. Этой легендой Достоевский выражает свое отрицательное отношение к характеру деятельности католицизма,  — к насилию вместо завещанного Христом начала общественной жизни,  — любви; мало того, в этих же словах Достоевский высказывает отрицательный взгляд и на характерное культурное явление в жизни запада  — на насилие, вообще провозглашенное одним из принципов деятельности в проведении идей социализма. Вот почему, по мнению писателя, ни западная церковь, ни западный социализм, подменивший любовь противоположным ей началом, не достигли никаких благих результатов. Насилие отрицает даже Иван Карамазов, и в данном случае его мысль совпадает со словами старца Зосимы, в которых говорится про рай в душе человека, про любовь, как единое объединяющее начало, чем совершенно исключается всякое насилие. В дальнейшем развитии романа должно было быть нарисовано, как Алеша путем личного совершенствования осуществляет идею всеобщей целостности. Но Достоевскому не удалось докончить романа и выполнить намеченную идею. Основа личного совершенства в целях достижения идеала всеобщей целостности должна заключаться в религии, которая должна быть гуманной. Эти же мысли проводятся и в "«Дневнике писателя"».

"«Дневник"» начал свое существование в 1873  г.,  — сначала он печатался в "«Гражданине"» кн. Мещерского, но с 1876  г. Достоевский выпускает его отдельным изданием, где и высказывается по самым разнообразным вопросам, выдвигаемым тогдашней жизнью. Тут не было обычного журнального шаблона, отчего, конечно, "«Дневник"» только выигрывал в глазах читающей публики. Достоевский часто затрагивает такие вопросы, которые слегка отразились в общественном сознании, как-то стушевались и исчезли малоосвещенными и выясненными. Так Достоевский подробно останавливается на судебных процессах, указывает слабые стороны судебного дела, причем является все с теми же гуманистическими взглядами на личность преступника, с которыми мы познакомились при разборе "«Записок из мертвого дома"». С 1875  г. на страницах "«Дневника"» особенно сильно и горячо обсуждается вопрос "«славянства"». В это время уже начались волнения балканских славян, добивающихся политической свободы. Русское общество чутко прислушивалось к этому движению единоверцев и братьев по крови. Достоевский является одним из главных проводников идеи всеславянства в общественное русское сознание. Он указывал на страдания людей, родственных нам по крови и вере, на факты грубого насилия и попирания личного и человеческого достоинства фанатиками-мусульманами. Эти жестокости действительно могли возмутить самого индифферентного человека; сочувствие к несчастным славянам росло все более и более и разрешилось движением русских войск на помощь угнетенным родным народам. В пропаганде славянского вопроса "«Дневник"» Достоевского сыграл очень крупную роль и действовал согласно, хотя и вполне самостоятельно, с программой московских и петербургских славянофилов,  — Ор. Миллера, Аксаковых и др. Достоевский развивает идею братства, провозглашенную славянофилами и вымершую исторически на Западе. Он надеется, что если русские не откажутся протянуть руки угнетенному брату, тогда практически будет осуществлена идея славянского братства, тогда можно достичь выполнения и мессианистического идеала, который проводился во многих его произведениях. Этот идеал развивается Достоевским и в его "«Дневнике"». В 1878  г. прекращается издание "«Дневника"»; следующий номер выходит только в 1880  г.,  — где напечатана речь Достоевского, сказанная им на открытии памятника Пушкина в Москве. Когда Достоевский произвосил эту знаменитую, странную речь, то он захватил и привел в восторг всю аудиторию. Все сошлись в этой речи, и западники и славянофилы,  — так сильно было от нее впечатление. Правда, впоследствии эта речь возбудила горячие толки и споры в журналистике, но все-таки первое впечатление, вынесенное от нее, было таково, что самые противоположные лагери сошлись в признании за Пушкиным некоторых заслуг, указанных Достоевским. В этой речи Достоевский высказывает часто чужие, но забытые к его времени, мысли; так, напр., мысль о свойстве пушкинского гения,  — о перевоплощении и проникновении духом других народов, коль скоро он берет сюжет и лица не из родной русской обстановки; эта черта творчества Пушкина была уже отмечена раньше Белинским. Далее высказывается несколько мыслей, прямого отношения к Пушкину не имеющих. Так Достоевский говорит, что русскому обществу на пути его совершенствования не следует отрываться от народной почвы, от народных идеалов; он считает нужным заполнить пропасть, существующую между современным интеллигентным обществом и народом, и призывает общество к народной правде. Он сравнивает русскую интеллигенцию с Алеко, с Онегиным, с этими беспочвенными людьми, существование которых пусто и бесцельно, и заключает свою мысль таким символическим обращением к интеллигентному обществу: "«Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве"» (т. XI, 438),  — в этом он видит решение народной правды по народному разуму. Но путь, который указывал Достоевский русской интеллигенции, навлек на писателя нарекания со стороны западников; его стали укорять и обвинять в каком-то мракобесии, называли нелепым его требование преклониться якобы пред народным невежеством. Но все эти нарекания происходили от недоразумений. Достоевский видел народную правду в искре Божией, в правде Христовой, в идее братства, хранимой одним только народом. После этой речи отношения общества к писателю заметно меняются. Когда появились "«Бесы"», то общество, не поняв этого романа и опираясь на некоторые частности, увидело в нем грубый, некрасивый пасквиль на молодежь, на Тургенева и  т.  п. Роман был освистан, и репутация Достоевского, как писателя беспристрастного, мыслящего, была поколеблена в очень сильной степени. Понятно, что и "«Бр. Карамазовы"» встречены были обществом холодно. Та же самая судьба постигла и другое его произведение  — "«Идиота"». Такое пренебрежительное отношение к Достоевскому продолжалось вплоть до упомянутой пушкинской речи. В ней общество поняло Достоевского, поняло и прежние его романы. Общество увидело в этом писателе глубоко любящую душу и проникновенный ум; понятно, что отношения изменились, и вместо холодности рождается горячая симпатия к Достоевскому. Его слава быстро растет, он становится главой литературы и руководителем общественного мнения. Теперь общество вняло призывам Достоевского к внутреннему личному совершенствованию,  — призывам, попадающимся часто и в "«Бр. Карамазовых"», и в "«Дневнике"». Внешним доказательством того, как жадно общество прислушивалось к слову своего писателя-проповедника, служит внушительное число разошедшихся последних №№ "«Дневника"» и масса писем, получаемых Достоевским от молодежи, с вопросами о смысле жизни, о характере деятельности, достойной человека, с просьбой дать совет, к чему и как приложить свои силы, как послужить и помочь ближнему. Все это показывает, насколько важны и жизненны были вопросы, затронутые Достоевским, и как хорошо было понято и выражено им современное общественное настроение.

Последний № "«Дневника Писателя"» уже заканчивался Достоевским, как вдруг один из резких приступов болезни прервал его работу, а на другой день, 29 января 1881  г., Достоевского не стало. Похороны его были целым общественным событием, так как в них выразились симпатии к почившему писателю всяких направлений русской интеллигенции.

<small>Первое полное собрание сочнений Ф.  М.  Достоевского под редакцией О.  Ф.  Миллера и Н.  Н.  Страхова вышло в свет в 1881—83 гг., в 14 томах, из которых в первом заключались "«Биография, письма и заметки из записной книжки Ф.  М.  Достоевского"». Последующие издания (в 6, 9, 12 томах) являются точным повторением первого, с исключением лишь биографических материалов, которые заменяются краткими биографиями, написанными Д.  В.  Аверкиевым, К.  К.  Случевским, В.  В.  Розановым. В 1904  г. начато новое издание Д.  С.  Мережковским, который работает над подробной биографией Достоевского. Из биографических материалов и статей, кроме указанных, надо отметить следующие: "«Достоевский в его письмах"» (Русск. Старина, 1883  г., т. 39 и 40). Письма к А.  С.  Хитровой, М.  М.  Достоевскому и др. (Р. Старина, 1884  г., т. 43; 1885  г., т. 47 и 48). Переписка и заметки Ф.  М.  Достоевского (Сев. Вестник, 1881  г., №  10 и 11). "«В память Юрьева"». М. 1891  г. (письма к С.  А.  Юрьеву). Русск. Ведом. 1891  г. (письмо к вдове Белинского, в № 241). Космополис, 1898 г. № 9 (оправдательная записка Д. по делу Петрашевского, напечатанная также в Биржевых Ведом. 1899 г. №№ 215 и 217). "«Воспоминания о Ф. М. Д."» Вс. С. Соловьева (Ист. Вестн. 1881  г. №  3). Сытина. Из воспоминаний о Ф. М. Д. (Ист. Вестн. 1885  г., №  1). Ковалевская, С. Воспоминания детства (Вестн. Евр. 1890  г., №  7 и 8). Трутовский, К. Воспоминания о Д. (Русск. Обозр., 1893  г., №  1). Милюков. Воспоминания о Достоевском (Русск. Стар. 1881  г., т. 30 и 31  — то же в книге "«Литературные встречи и знакомства"», СПб. 1890  г.). Гаршин, Е. Испорченная жизнь (Ист. Вест. 1884 г , №  2, а также в книге "«Критич. опыты"», СПб. 1888  г.). Яновский. Воспоминания о Д. (Р. Вестн. 1885  г. т. 4). Головачева-Панаева. Русские писатели и артисты. СПб. 1890  г. Е. Соловьев. Ф. М. Д., в "«Биографич. библиотеке"» Павленкова. СПб. 1898  г. Кузьмин. Ф. М. Д. в каторге и после ссылки (Вестн. Знания, 1903  г., №  1 и 2). Th. M. Dostojewsky. Eine biographische Studie von N. Hoffmann. Berlin. (1899, лучшая из имеющихся биографий).  — Th. M. Dostojewsky. Etude medico-psychologique par d-r. G. Loygne. Paris. 1904  г. Ашевский. Достоевский и Белинский (Мир Божий, 1904  г., №  1). Арсеньев. Многострадальный писатель (Вестн. Евр., 1884  г., т. 1). Скирмунт. Галерея русских писателей, 1900  г. Скабичевский. История новейшей русской литературы. СПб. 1903  г. Критические статьи, посвященные Достоевскому, весьма многочисленны. Из них, кроме упомянутых выше статей Белинского, следует отметить: Добролюбов. Забытые люди (Сочинения, т. III). Писарев. Погибшие и погибающие. Будничная сторона жизни. Борьба за жизнь. Анненков. Воспоминания и критические очерки, т. II. Михайловский. "«Жестокий талант"» и "«О Писемском и Достоевском"» (Сочинения, т. VI). Миллер. Русские писатели после Гоголя, т. I. Оболенский. Оценка идей Достоевского (Мысль, 1881  г., и "«Муза Достоевского и муза Тургенева"» (Русск. Богатство, 1884  г., №  9). Соловьев, Вл. С. Три речи в память Д. М. 1884  г. Андреевский. Литературные очерки, СПб. 1901  г. Введенский. Литературные характеристики, СПб. 1903  г. Чиж. Достоевский, как психопатолог. M. 1885  г. Тиличев. Гуманизм и национализм Достоевского. СПб. 1881  г. Леонтьев. Наши новые христиане. М. 1882  г. Кирпичников. Очерки новой русской литературы. M. 1896  г. Случевский, В.  К.  Достоевский и внушение (Неделя, 1893  г., №  1 и 2). Мережковский. Вечные спутники, СПб. 1900  г. Его же, Лев Толстой и Достоевский, СПб. 1901  г. Шестов. Достоевский и Нитше, СПб. 1903  г. Волынский. Русские критики, СПб. 1896  г. Борьба за идеализм, СПб. 1900  г. Царство Карамазовых, СПб. 1901  г. Книга великого гнева. СПб. 1904  г. Розанов. Легенда о великом инквизиторе. СПб. 1896  г. VogueVogüé. Le roman russe. Zabel. Litteraturbildеr. Brandes. Die Menschen und Werke. Saitschik. Die Weltanschaung Dostojewsky'sDostojewsky’s und Tolstoi'sTolstoi’s.</small>