Груша (Краснова): различия между версиями

[досмотренная версия][досмотренная версия]
Содержимое удалено Содержимое добавлено
Начало
 
м Ё-фикация
Строка 13:
 
<div class="indent">
Если вы спросите у неенеё, как еееё зовут, она непременно потупится и ответит вполголоса:
 
— Уграфеной, — сильно напирая на букву «у».
 
У нас еееё зовут Грушей, в деревне больше Уграфеной или Груняшкой, а городская прислуга, среди которой она живетживёт, дала ей кроме того прозвище «Игрушечки». Но на игрушечку она очень мало похожа. Разве что на одну из тех дешевыхдешёвых, неладно скроенных, но крепко сшитых и пестропёстро размалеванныхразмалёванных игрушек, что продаются на деревенских ярмарках. Небольшого роста, крепко, но дурно сложенная, с фигурой ребенкаребёнка, несмотря на свои пятнадцать лет, Груша очень некрасива. Во всемвсём лице у неенеё только и есть хорошего, что глаза — небольшие, но умные, живые, красивого, голубого цвета, с густыми, темнымитёмными ресницами. Брови были бы тоже хороши, если бы их не спутала оспа. Груша заметно рябая. В довершение всего, летом солнце наводит темныйтёмный лак на еееё лицо и шею, а еееё жесткиежёсткие точно конский хвост волосы при этом выгорают и отливают теми особенными, белесовато-рыжими тенями, которые только на головах крестьянских детей и увидишь. Они всегда заплетены в тощую косичку, перевязанную кумачной кромкой или тесемкойтесёмкой, подобранной Бог знает где.
 
Несмотря на всевсё это, лицо у Груши приятное и симпатичное, а когда она смеетсясмеётся, что случается часто, всевсё оно точно освещается. В своемсвоём будничном, ситцевом платье с белыми рукавами и с ниткой голубых бус на шее, она всего лучше. Но что она с собой делает в праздничные дни! Наденет ярко-красное «хранцузское» платье с желтымижёлтыми разводами, намажет голову деревянным маслом, повяжется платком-картой своей родной московской губернии, или ещеещё того хуже, нарядится в «баску», позаимствованную у какой-нибудь городской горничной, и ходит целый день, шурша немилосердно накрахмаленной юбкой, наподобие гремучей змеи, стуча огромными башмаками, распространяющими запах дегтядёгтя на всю усадьбу.
 
Но в праздник ли, в будни, Груша всегда поетпоёт.
 
Она не может жить без песни как лесная птица, которая начинает чирикать, как только пробудит еееё утро на зеленойзелёной ветке. Только с наступлением осени птицы перестают петь и щебетать, а Груша и зимой, конечно, не перестаетперестаёт, я в этом уверена, хотя зимой еееё не вижу.
 
Груша — дочь старосты из ближайшей деревни. Деревня бедная, а староста чуть ли не всех беднее и потому каждое лето, когда мы приезжаем к себе в имение, с удовольствием отпускает свою дочь к нам. У нас исполняет она роль не то помощницы горничной, не то судомойки, а главным образом роль козла отпущения для всей остальной прислуги, привозимой из Петербурга. Чего только не делает Груша, куда только еееё не посылают! И она никогда ни от чего не отказывается, ничем не тяготится и успевает ещеещё каждый день сбегать домой в деревню, или в лес за орехами, или в поле за щавелем.
 
Но где бы она ни была, что бы она ни делала — она всегда поетпоёт.
 
— Уграфена, подь доложи барышне: мол, скотница яйца принесла.
Строка 37:
— Груша, никак старостин бык у нас опять на овсе? Выгоняй скорей.
 
В ответ на это из высокой клумбы, разросшейся среди двора, раздаетсяраздаётся звонкая песня:
</div>
 
Строка 56:
— Уж и пахнут же эти ландуши. Рай Господень! — говорит она, уткнувши свой курносый нос в букет свежих цветов, которые мы с ней собираем в чаще молодых дубков и орешника.
 
Непосредственно вслед за «ландушами», Грушин восторг возбуждает гнездышкогнёздышко, отысканное в густой траве еееё зоркими глазами.
 
— Матушка, каки махоньки яички. Уродит же Господь… Гляньте, Катерина Ондревна: голубенькие, чисто как небеса! И с пятнышками.
Строка 64:
— Катерина Ондревна, — спрашивает она неожиданно, — а у зайца какие яички?
 
— Что ты, Груша, разве заяц несетнесёт яйца?
 
— То-то мне и думатца — не несет…несёт… А у нас, в деревне, говорят, несет…несёт…
 
Груша стоит в раздумье, подняв голову и прикрывши глаза рукой. ЕеЕё губы раскрыты, лоб наморщился, она что-то соображает.
 
— А что теперь во всякой деревне солнушко так-то высоко ай нет? — спрашивает она.
 
— В нашем краю — во всякой, а в дальних странах — разно, где встаетвстаёт, где ложится.
 
— Ведь во всякой деревне своесвоё солнушко? — говорит Груша живо.
 
— Как своесвоё солнышко?
 
— А так, что колько деревень, только и солнушек.
 
С удивлением и с интересом слушает она моемоё объяснение. ЕеЕё голубые глаза, не сморгнув, смотрят на солнце, с удвоенным восхищением.
 
— Стало быть, одно оно красное, на весь белый свет! — восклицает она. — Всех любит милосердное, всем-то всем православным хрестьянам<ref>Т. е. христианам, что, к слову сказать, у Груши значит также крестьянам, так что христианин и крестьянин по еееё понятию одно и тоже.</ref> светит!
 
Груша просто растрогана этим известием.
 
— А «тьветов»-то, «тьветов» сколько на поле, — замечает она вслед затем. — Ишь, кукушкины слезкислёзки (Груша произносит кукуштины слестислёсти) скоро тьвести (цвести) начнут!
 
— А вот и кукушка кукует. Слышишь, Груша?
 
— Это она уттаво кукует, Катерина Ондревна, что еееё мать прокляла! — объявляет Груша бойко.
 
— Что за вздор!
 
— Нет, правда, Катерина Ондревна, ей-Богу. ''Она'' прежде человеком была и согрешила. ЕеЕё мать прокляла, вот она с тех пор и кукует, — говорит Груша с убеждением, набивая рот щавелем.
 
Ей неприятно, что я не верю такой всем известной вещи, и, чтобы прекратить разговор, она затягивает во всевсё горло, продолжая собирать щавель:
</div>
 
Строка 109:
 
<div class="indent">
Верит Груша всему, но преимущественно нелепым известиям. Однажды застаю еееё в горе. Она сидит на ступеньках кухонного крыльца и, медленно вытирая тарелку толстым полотенцем, перекинутым через плечо, заливается слезами.
 
— Груша, кто тебя обидел?
 
Из кухни раздаетсяраздаётся громкий смех, и чей-то звонкий голос кричит мне в окно:
 
— Это она об Амуре, Катерина Андреевна!
 
— Это ещеещё что?
 
Груша кладеткладёт тарелку на колени и рыдает неутешно.
 
— Груша, да что с тобой, наконец?
Строка 133:
— У нас, Катерина Ондревна, шпитонцы все, у моего тяти — и Кузька, и Анютка… и во всей деревне у всех шпитонцы… и всех-то сказывают, вышел приказ на Умур, чтобы заселять…
 
— Никто этого не приказывал, успокойся! ВсеВсё врут.
 
— Врут? — переспрашивает Груша, утираясь концом кухонного полотенца. — И вправду и в ведомостях вы не читали?
Строка 139:
— Я тебе говорю, вздор. Ни в каких ведомостях этого нет.
 
Груша сейчас же верит; она успокаивается совсем и отправляется на кухню с тарелкой. ЕеЕё встречает дружный хохот, и через минуту в кухне уже звенит посуда, и раздаются топот пляшущих босых ног и громкая песня:
</div>
 
Строка 150:
 
<div class="indent">
Недаром известие о заселении «Умура» питомцами так печалит Грушу: изо всех своих братьев и сестерсестёр она одна уцелела, все остальные умерли, и в еееё семье только и есть питомцы. Не успеет обыкновенно Груша сообщить, что «маме Бог дал» — что случается почти каждый год, — как уже слышишь, что новорожденныйноворождённый помер, и «тятя повезповёз маму в Москву за питомцем». Питомцы тоже умирают, но не все, и каким-то чудом в семье старосты уцелел Иван, теперь уже взрослый парень, да Кузька и Анютка. Я говорю чудом потому, что даже в деревне считается, что у Марфы-старостихи «тяжелаятяжёлая рука» на детей — не в том смысле, чтобы она их била, а потому что у неенеё дети не живут. По моим личным наблюдениям, эта тяжелаятяжёлая рука объясняется тем, что Марфа отличается не совсем обыкновенной глупостью и таким пристрастием к грязи, какое и в деревне редкость. Между прочими спасительными взглядами на физическое воспитание она строго придерживается того правила, что до шести недель грех ребенкаребёнка мыть. Впрочем, это в деревне принято везде. Такой искус грязи выдерживают, конечно, немногие дети, но раз что выдержат, после этого на всю остальную жизнь отличаются особенной прочностью и толстокожестью. А потому и Груша, и Кузька, и Анютка очень крепкие, резвые и здоровые дети.
 
Груша нежно привязана к своему родимому дому и к семье. Дом еееё чуть не самая кривая изба во всей деревне, сарай совсем разваливается, а овин похож на огромное птичье пугало, пристроенное притом же совсем не к месту, потому что и птиц пугать не к чему: в огороде произрастает один хрен.
 
Отец Груши, очень умный и плутоватый мужик, несмотря на весь свой ум и изворотливость, за которую его даже прозвали в деревне «Налимом», никак не может поправиться, не то что разбогатеть.
Строка 158:
— Счастья Бог не дал! — говорят про него мужики.
 
Кроме жены Марфы, Груши да двух питомцев, у старосты живетживёт его отец, седой, сгорбленный старик, непомерно старый, но всегда занятый какой-нибудь работой. В деревне он специально известен под названием «дедушки, который век свой доживает».
 
— Кто это там у вас, на гумне, сено ворошит?
Строка 176:
Дедушку Груша любит (отчего не любить!), но тятю особенно. Его больше всех изо всей семьи.
 
Уж которое трехлетиетрёхлетие выбирают его в старосты, значит мир доволен. А между тем нет ни одного мужика на деревне, который бы не знал и не рассказывал про старосту тьму тьмущую разных скверных историй, расписывая его вором и мошенником.
 
— А к чему у него ваши подреза, матушка, прижились? Сроду он с подрезами не ездил, а теперь что? — говорит мне один.
 
— Видел я ваши книжки у старосты на прошлой неделе, — замечает другой. — На папиросы рветрвёт.
 
— Он и не курит, тятя мой! — раздаетсяраздаётся неожиданно негодующий голос Груши.
 
И, обругавши говорящего «как не надо быть хуже», она с достоинством удаляется в кухню, откуда еееё вызвали обличительные голоса.
 
На беду, у старосты есть кума среди нашей прислуги, и довольно влиятельная кума. Он постоянно проводит свои досуги в нашей усадьбе и принимает участие во многом, что здесь происходит. А потому на него беспрестанно сваливаются всякие недочетынедочёты, пропажи и провинности, к сожалению, иногда не без основания…
 
— Где новый хомут, ну, где? И опять же отчего прошлогодних подков половины нет?
Строка 194:
— Да что же староста? Ведь ты смотришь за лошадьми и за конюшней, а не он!
 
— И опять — где наши веревкиверёвки? — укоризненно продолжает мой Яков, не обращая ни малейшего внимания на мои слова. — Прачке не на чем бельебельё вешать… а толстеющие были веревкиверёвки из Петербурха навезены… А с этой вон самой телеги задние колесаколёса где? У старосты, всевсё у старосты!
 
Тут уж, если Груша слышит, она является вся дрожащая, глубоко взволнованная. ЕеЕё глаза полны слезслёз, несвязно и сбивчиво начинает она защищать тятю, сообщая кстати, ''где'' видела веревкиверёвки, кому понадобились колесаколёса и т. д. Она клянетсяклянётся и божится, что на тятю всевсё врут, хотя и помнит смутно, что веревкиверёвки и колесаколёса и в самом деле как будто у тяти. Как бы то ни было, нападки на тятю повергают еееё в такое неутешное состояние, что самая песня, которую она затягивает по привычке вслед за этим, звучит печально и заунывно и свидетельствует о еееё скорбном настроении.
</div>
 
{{Poemx1||Матушка неро́дная —
ПохлебочкаПохлёбочка холодная…
Кабы родная была,
Щец горячих налила…|}}
Строка 209:
Летом первое Грушино удовольствие — купаться.
 
Под самой деревней, где Груша родилась и выросла, протекает небольшая, но очень хорошенькая речка, местами глубокая, местами довольно широкая, повсюду светлая и прозрачная. ТечетТечёт она, беспрестанно извиваясь, среди душистых лугов, которые совершенно заливает весной; по еееё берегам густо растетрастёт ольха, заплетеннаязаплетённая хмелем. Дно везде ровное, песчаное, речка веселаявесёлая, быстрая и кишит рыбой, которой в нашем краю не ловят («Как ты еееё достанешь? Ведь она в воде», — говорят наши предприимчивые мужики, почесываясьпочёсываясь). Прилетают туда белые чайки с соседнего озера, качаются на воде выводки диких уток, плавают круглые, жесткиежёсткие листья и белые цветы водяной нимфы. В песчаных берегах вьют себе гнездагнёзда полевые ласточки, над прибрежными травами кружатся блестящие стрекозки, а деревенские ребята всевсё лето беспрестанно копошатся в теплойтёплой воде.
 
Груша с детства плавает как рыба, умеет нырять и проделывать всякие фокусы в воде, например, долго идти под водой с огромным камнем в руках, который в воде «легоклёгок будто перышкопёрышко, а на волю не пущает».
 
Первобытный костюм Груше особенно мил и удобен. Она никогда не бывает так невозмутимо развязна и самоуверенна, как в те минуты, когда всевсё еееё платье лежит на берегу, в траве. Прикрывая рукою глаза от солнца, она безмятежно прогуливается по берегу безо всякого одеяния, кроме шнурка с крестом на шее, вся коричневая, точно загорелая с ног до головы. Такие прогулки Груша предпринимает, чтобы разглядеть, где больше распустилось «белых тьветов», или куда делись утки, которые «ровно быдто спустились неподалечкунеподалёчку», а иногда даже и затем, чтобы убедиться, нет ли где поблизости пастухов или косцов, присутствие которых неприятно барышне. О собственном уединении в таких случаях она не помышляет, — ей решительно всевсё равно.
 
Однажды, когда Груша сорвала большой лист водяной нимфы и, заслонившись им от солнца, бойко побежала по берегу безо всякой другой одежды, меня поразило еееё сходство с краснокожим дикаремдикарём, из тех, что изображают обыкновенно на картинках к романам [[Джеймс Фенимор Купер|Купера]] или [[Томас Майн Рид|Майна Рида]]. Недоставало только пучка перьев на макушке головы, а то было бы полное сходство.
 
В воде Грушей овладевает буйный восторг. Она плещется, взвизгивает, поминутно выходит на берег и бросается в воду со всего размаха или схватывает пригоршни песка и неистово треттрёт себя этим песком. Сходство еееё с краснокожим дикаремдикарём продолжает меня поражать.
 
— Груша, что ты делаешь?
Строка 223:
— А песком моюсь, Катерина Ондревна, — говорит Груша совершенно просто и естественно и продолжает растирать себя с таким ожесточением, точно она — самовар, который ей предстоит вычистить.
 
И затем, вся облепленная песком, красная, буйная, она стремительно бежит в реку, расплескиваярасплёскивая воду во все стороны блестящими брызгами и распугивая стаи рыбок, играющих на солнце.
 
— Гляньте, гляньте, как я на спинке поплыву! — кричит она с азартом.
Строка 229:
— Будет тебе. Вылезай!
 
ЕщеЕщё маленечко! Гляньте, гляньте, как я нырну!
 
Но едва она вышла из воды, как уже одета и сейчас же принимается собирать дудки или щавель, напевая вполголоса:
</div>
 
{{Poemx1||Бедный ры-ы-царь, всевсё стри-и-митца,
И а-ах, к Мальвине ма-ло-до-ой…|}}
 
Строка 240:
 
<div class="indent">
Какая-то сердобольная барышня, прожившая три зимы по соседству с Грушиной родной деревней, выучила Грушу читать и писать. Груша, вообще, любит читать, но всего больше правятся ей песенники и сказки. Сборник народных песен, который я ей подарила, занял еееё необыкновенно. Особенно обрадовалась она, когда нашла там несколько знакомых ей песен.
 
— Наши самые, деревенские песни! — говорила она, сияя.
 
Замечательно, что у Груши прекрасный музыкальный слух и память. Всякие мелодии она запоминает удивительно быстро и никогда не фальшивит. Слова ей даются также очень легко, но со словами она обращается безбожно и фразировки в пении не признаетпризнаёт.
</div>
 
Строка 250:
 
<div class="indent">
раздаетсяраздаётся на дворе во всевсё горло, затем отворяется дверь, и среди внезапно наступившего молчания звенит посуда, которую Груша расставляет в буфете. Потом опять отворяется дверь, и со двора немедленно доносится продолжение:
</div>
 
Строка 257:
 
<div class="indent">
Само собою разумеется, что излюбленное Грушей чтение только укореняет все еееё бесчисленные суеверия и утверждает еееё в твердойтвёрдой вере во всевозможную чертовщину. Домовой, огненный змей, русалки — для неенеё живые лица, в существовании которых она нимало не сомневается. Кроме того верит она ещеещё множеству всяких небылиц, и часто приходится в этом убеждаться.
 
Например, спит она обыкновенно, засунувши голову под подушку, и во сне кричит благим матом, вскакивает и мечется по своей постели.
 
— Груша! Зачем ты покрываешь голову одеялом да ещеещё засовываешь под подушку?
 
— Так лучше.
 
— Как лучше, когда ты всю ночь кричишь? Ведь этак ты задохнешьсязадохнёшься когда-нибудь.
 
— Это не уттаво, Катерина Ондревна.
Строка 271:
— Как не оттого? Наверно оттого. Ты себя душишь.
 
— Нет, не уттаво, — упрямо повторяет Груша. — ВсеВсё уттаво, что у меня два духа, — прибавляет она, понизив голос, печально.
 
— Что такое?
 
— Два духа у меня: один спит, другой кричит. Вот что! А бывает и домовой. Как он начнетначнёт, как начнет…начнёт… Уж известно, он всевсё по ночам ходит. Тятю раз за ноги с лавки стащил.
 
— Верно очень был пьян, твой тятя.
Строка 287:
— Верно тоже пь…
 
ТверезыйТверёзый, Катерина Ондревна, ей-Богу тверезыйтверёзый! ЕщеЕщё за водкой только поехал. Солнышко только-только село, заря погасла, а он из кабака-то домой на лошади и едет, водку везетвезёт. Кума мы угощали на Илью. И только вот тятя до колдобины доехал, где скотину поят, а она под кустом и сидит.
 
— Кто? Скотина?
 
— Не-ет, белая-то это сама. Сперва тятя подумал — может баба — и закричал громким голосом: «Ты кто, — человек, ай — баба?» А она молчит… Опять он: «Человек ты хрещеный, ай — баба?» А она всевсё молчит. Тут уж он как хлестнетхлестнёт лошадь и поскакал. А лес-то как загудетзагудёт за им, как загудетзагудёт!.. Так у его кажный волос на голове стал. Уж очень испужался!
 
Те сказки, где она находит своих любезных домовых и «белых женщин», пользуются еееё особенным доверием.
 
С наступлением осени, когда ночи становятся длинные и темныетёмные, а ветер воет в трубах и шумит деревьями, фантазия Груши особенно разыгрывается, и она непременно рассказывает собравшейся прислуге страшные истории про разных беглых каторжников, проживающих будто бы в казенномказённом лесу, около нас, про разбойников и т. д. Сама она верит своим рассказам больше всех.
 
— Вот и у Старого Стана парень на дорогу выходит, сказывают.
Строка 305:
— Для чего 6еглый?
 
— А так что земли у его нет, роду племени нет. ДнемДнём побирается Христа ради, а ночью на дорогу выходит. Совсем бестолковый парень, ни на что не годный. Даже в солдаты и то его не взяли. Сам определился, вольноопределяющий был. А теперь грабит.
 
— Да ты видела?
Строка 311:
— Что мне видеть? Люди говорят.
 
Груша пускается в подробности и так убеждает, не то, чтобы слушателей, но главное слушательниц, в близком соседстве грабителя Федьки Бурана, что горничная и прачка от страха решаются лечь на одной кровати, а под кровать посадить Забияку — всегда грязную, мохнатую дворняжку. Груша сама присоединяется к их компании, но перед отходом ко сну беретберёт гармонию и старается разогнать всеобщие опасения, отплясывая во всю мочь и припевая с необычайным ухарством:
</div>
 
{{Poemx1||ШелШёл я верхом, шелшёл я низом —
У милашки дом с карнизом!
У милашки огонекогонёк:
Милашка кушает чаекчаёк.
Наливай, мамаша, чай
В золотые чашки;
Строка 326:
 
<div class="indent">
Груша, вообще, очень мало цивилизовалась, да и грамота привилась к ней поверхностно. Который год проводит она каждое лето в нашем доме, а перемен в ней очень немного. С одной стороны, она всевсё так же проста и независима, как была — и слава Богу! С другой, почти так же неуклюжа и преисполнена диких понятий как прежде. Она не научилась ни умываться, ни правильнее говорить. «Ничаво» и «уттаво» по-прежнему входят в еееё лексикон. Она привыкла есть макароны и рубленное мясо, очень полюбила пудинги и кремы, но есть эти вещи не руками и не облизывать тарелки со всех сторон — так и не привыкла. Ужасные накрахмаленные «баски» и огромные кожаные башмаки — единственные признаки еееё внешней цивилизации. Впрочем, башмаки она бережетбережёт и, если грязно, ходит босиком, напечатлевая следы своих ног по всему дому.
 
Всего замечательнее то, что пребывание у нас, среди обстановки совершенно другого рода, чем у себя дома, не наводит еееё ни на какие сравнения или размышления, не поселяет в ней никакого недовольства, не возбуждает никаких стремлений… Проживши у нас четыре месяца, она совершенно просто и спокойно, безо всякого сожаления, оставляет свою светлую комнату, постель, обильную пищу и сравнительно легкуюлёгкую работу и возвращается домой — в душную чернуючёрную избу, где приходится скудно и скверно есть и сидеть чуть не полгода взаперти, а остальное время работать не шутя. Груша любит свою семью и свою родную деревню; к нам она тоже привязана, и никаких больше соображений у неенеё нет. Весной она радуется нашему приезду, осенью она не без удовольствия возвращается домой.
 
— Ну вот, Груша, осень на дворе. Скоро мы уедем.
Строка 334:
— Дай Бог, в час добрый, Катерина Ондревна!
 
— Стало быть, ты теперь домой вернешьсявернёшься?
 
— Домой.
Строка 340:
— Много дела теперь будет?
 
— Да что дела! Молотить — без меня убмолотили. Вот рожь только подсевать на муку. А потом картошку рыть станем, ленлён трепать на пряжу. Зимой мы с мамой пряжу прядемпрядём, холсты делаем. Зимой-то больше что ж делать? В избе духота, ночь… Мужики, те почитай все зиму спят: кто на лавках, кто на печи. Дедушка на всю зиму на печку заберетсязаберётся, уйдетуйдёт.
 
— А ты что?
 
— Я-то? Да вот прясть да холсты ткать с мамой. Концы вышивать к полотенцам. ЕщеЕщё-то что ж?.. На воле-то не пройдешьпройдёшь. Небось, снег засыпет, что и пути-дороги не сыщешь. К реке проехать за водой, и то с лошадью раз пяток провалишься. ВсеВсё в избе и сидишь али бы на завалинке. Опять же темно скоро, спать рано ложимся — финогену (т. е. фотогену, керосину) не напасешьсянапасёшься.
 
— Скучно ведь, Груша?
 
— Как не скучно! А другой раз ничего. В избу набьемсянабьёмся, девки все вместе, сами прядемпрядём, а сами сказки сказываем, песни поемпоём. Тут нас не разонать — тако веселье.
 
При этом воспоминании лицо Груши распускается в улыбку, а песня так и просится у неенеё на волю; я прекращаю разговор и ухожу, тем более, что Грушу уже зовут отовсюду.
 
— Груша-а, а Груша! Поди, погляди, который час.
Строка 358:
— Груняшка, барыня кличет жаровню разводить!
 
— Груша, ступай, надергайнадёргай моркови. Живей!
 
С минуту Груша стоит в нерешимости, как бы недоумевая, на какой призыв следует ей откликнуться. Затем она вдруг стремительно срывается с места и несетсянесётся через двор. По всей вероятности, она положила прежде всего надергатьнадёргать моркови, ибо через минуту с огорода доносится звонкая песня:
</div>
 
{{Poemx1||«Ты, милашка, белый свет,
Сшей к Миколе мне кисет».
ПришелПришёл вечер, делать неча,
Начала кисетик шить…|}}