Живое привидение (Краснова): различия между версиями

То была полуразрушенная, запущенная барская усадьба. Множество старых строений, обвалившихся, ветхих, свидетельствовало о прежнем величии. Сохранился только дом, большой деревянный дом на каменном фундаменте, с крышей, пестревшей заплатами, с широкой террасой под холщовым навесом, заплетеннымзаплетённым растениями. Оранжерея давно рухнула; конюшни стояли запертыми; сараи опустели. Вся жизнь сосредоточивалась в большом доме. На широком зеленомзелёном дворе перед домом пестрели клумбы; в глубине огромного сада, не расчищенного с незапамятных временвремён, деревья разрослись, распростерлираспростёрли всюду свои пышные ветви, отягченныеотягчённые листвою, и взяли под свою защиту старую усадьбу. Они закрыли ветхие строения, заслонили от насмешливого взора провалившиеся крыши и покривившиеся стены; они обступили старый дом, широкий двор. Сирень и шиповник образовали целый лес у обвалившегося забора: некому было их расчищать и подрезать, и они переросли ветхие столбы, стеснились, спутались и росли чудной сплошной массой зелени, которая вся сияла теперь розовыми звездамизвёздами шиповника и серебристо-лиловыми кистями сирени. Благоухание разносилось далеко по всей усадьбе, по всему лугу, усеянному маргаритками, которые из большой клумбы давно распространились всюду. В его густой траве цвели и голубые барвинки, и яркие гвоздики — всевсё остатки когда-то пестревших цветников. За домом высилась стена старого сада, переходившего в березовуюберёзовую рощу; а роща поднималась на вал огромного четырехугольногочетырёхугольного пруда и здесь обступала его, отражаясь в светлой, зеркальной поверхности. Этот пруд уцелел в усадьбе, оттого что так высоко выкопали его в старые времена. Редели деревья по его берегам; то тут, то там обрушивалась огромная седая березаберёза или ель с чернымичёрными от старости иглами; то буря сломит, то само упадетупадёт от старости величавое дерево, и так и оставались они на высоком валу, купая в глубокой воде мертвыемёртвые ветки, приминая зеленуюзелёную траву огромными стволами, одетыми косматыми лишайниками…

Бесчисленные стаи птиц гнездились в роще и саду, оживляли всевсё кругом и наполняли воздух радостным пением и щебетанием…

— Неужели там никто не живетживёт? Какая досада! — воскликнул один из них, остановившись на дороге, против дома.

— Да, тут хорошо жить, — отозвался его товарищ задумчиво. — Удивительная поэзия в этой старой усадьбе. Так и просится на полотно этот серый дом с пятнами солнечного света на холсте террасы, с этой тяжелойтяжёлой массой обступившей его зелени, с резкими тенями в глубине кустов и деревьев…

— Ну, ещеещё бы ты этого не нашелнашёл! Художник!

— Разумеется. Я нахожу, что на этой террасе, в этих запущенных клумбах, в этом темномтёмном саду недостаетнедостаёт белого платья… Конечно, с тем условием, что личико и фигура будут достойны этого традиционного белого платья, в которое романисты обыкновенно одевают своих хорошеньких героинь летом… Ты не находишь?

— Отдохнуть? От чего бы это? От шатания с утра до вечера по полям и лесам вместе с твоими красками, зонтиком и прочими принадлежностями? Да ещеещё и со мной в виде аксессуара?

— Что же мне ещеещё остаетсяостаётся, скажи на милость? Охоты никакой нет, делать совершенно нечего. Уехать не могу. Умираю с тоски в этой «зеленойзелёной глуши», как тебе угодно это называть; зову друга усладить моемоё одиночество; друг приезжает, схватывает кисти и палитру и удирает от меня в лес… Ведь, согласись, что это именно так случилось…

— Однако, не затем же я вырвался из Петербурга весной, чтобы просидеть в четырехчетырёх стенах, когда кругом чудная природа!

— ЧертЧёрт бы еееё побрал! Тебе хорошо — ты малюешь. А мне что делать?

— Да, это, конечно, утешение, — вздохнул приятель. — Только одна беда: я влюбленвлюблён.

— В том-то и дело, что ни в кого. Так вообще влюбленвлюблён. И стражду, что нет достойного предмета, к которому можно было бы устремить свои…

— Благодарю покорно! НашелНашёл героинь романа!

— Постой. Вот тебе героиня, пока не в белом, а в красном платье, и не с золотистой рекой кудрей, а с черной…чёрной… если я не ошибаюсь!..

Они проходили мимо покривившейся, расшатанной избы с зияющими окнами, давно лишеннымилишёнными рам и стеколстёкол. Высокая зеленаязелёная крапива, огромные репейники и широкие, гигантские лопухи разрослись под окнами и окружали ветхое строение сплошною стеною. Одна из оконниц, украшенная грубой почерневшей резьбой, служила рамкой яркой, живой фигуре. У окна стояла молодая девушка.

ЕеЕё смуглое овальное лицо оживлял нежный, но горячий румянец брюнеток. Большие блестящие светло-зеленыезелёные глаза, обрамленныеобрамлённые чернымичёрными ресницами, казались чернымичёрными от огромных черныхчёрных зрачков, заставлявших их сверкать как два живых бриллианта. Тонкие черты, яркие губки, две ямочки на смуглых щеках придавали всему лицу милое и нежное выражение, смягчавшее строгость черныхчёрных бровей и серьезностьсерьёзность блестящего взгляда. ЧерныеЧёрные, очень густые, вьющиеся волосы вырывались из-под яркого красного платка и падали беспорядочными кольцами и прядями на лоб, сбегали на плечи, на смуглую открытую шею и полуобнаженныеполуобнажённые руки, перепутываясь с ярким шелкомшёлком бахромы, пестреющей золотыми нитями. На ней был странный костюм — нечто вроде русской рубашки с вырезанным воротом и рукавами, поднятыми выше локтя; рубашка эта из палевой шелковойшёлковой материи, вся расшитая пестрымипёстрыми шелками, почти сливалась своим оттенком с бледно-смуглой шеей и руками девушки. Целый каскад янтарей, кораллов, золотых монет и пестрыхпёстрых бус блестящей струейструёй обвивал еееё шею и спускался на грудь. Ярко-красный передник с лифом точно большим красным шарфом опоясывал еееё стан и довершал этот пестрыйпёстрый, яркий наряд. ЕеЕё обнаженнаяобнажённая левая рука, вся звенящая браслетом из золотых монет, облокотилась на подоконник, и в ней была палитра, вся перепачканная красками.

— Сеня, Даша, это вы? — закричала она звонким, веселымвесёлым голосом.

Молодая девушка отскочила от окна и вспыхнула; брови еееё гневно сжались. Но через несколько секунд она как будто передумала и, облокотившись на подоконник, слегка улыбнулась.

Может быть, еееё художественный взгляд — а судя по палитре, это, конечно, была художница — с удовольствием остановился на стройной фигуре молодого человека, который стоял на дороге в почтительной позе, предоставляя солнцу золотить свои красивые каштановые волосы и освещать самым выгодным светом не менее красивое, интересное лицо, пленявшее стольких петербургских дам. Он сам сконфузился от своей неожиданной выходки и теперь не знал, что начать.

— Предупреждаю тебя, что я влюбленвлюблён.

— Знаем мы ваше искусство. Однако идемидём к «маме»!

— Знакомиться, чертчёрт возьми! Сказано: «Идите к маме». Неужели же пропустить такой случай? Я ж тебе говорю, что я влюбленвлюблён.

— Не всевсё ли равно? Да вот какие-то ребятишки идут, спросим. Мальчик, послушай, как тебя звать?

— Вот они, Сеня и Даша! — воскликнул Бартенев, чему-то обрадовавшись. — Ну, Сенька, ты мне скажи, кто тут живетживёт — я тебе гривенник дам.

— Кто здесь живетживёт, в этом доме?

— Ты что же, к ней идешьидёшь?

— Как еееё зовут, барышню?

— Как еееё фамилия? Как еееё зовут?

— Довольно тебе к нему приставать, — вмешался Волков. — Будет с тебя. ПойдемПойдём.

— ПойдемПойдём. Да куда ты?

— Что-о? ИдемИдём знакомиться к Марье Николаевне.

— Один я идти не хочу, а знакомиться хочу, и потому ты пойдешьпойдёшь со мной.

Друзья обманулись в своих ожиданиях. С Марьей Николаевной они познакомились, — она оказалась действительно гостеприимной женщиной, — но дочь еееё им так и не удалось увидеть, несмотря на то, что просидели они у новой знакомой целый час. Их появлению соседка даже нисколько не удивилась. Это была простая добродушная женщина, которая держалась как пожилая домовитая мать семейства, нисколько не занимаясь собой, хотя была ещеещё очень моложава и даже красива.

— Приходите, когда вам вздумается, без церемонии, — говорила она. — Только живемживём мы очень тихо — дочь да я. Не очень-то у нас весело вам покажется.

— Я-то? Мне некогда скучать, — сказала она с улыбкой. — Хозяйство небольшое, — вы видите, что у меня вся усадьба запущена, — а всевсё-таки есть… Да, с тех пор, как скончался покойный муж, всевсё пришло в упадок, — прибавила она со вздохом. — Хорошо ещеещё, что Варя моя такая покладистая, что в деревне не скучает.

— Круглый год. И здесь нам хорошо живетсяживётся. Прежде, бывало, в Москве жили, а теперь всегда здесь… И, право, довольны. Варя чудачка у меня; ей нравится такая жизнь. Ну, а мне только и нужно, чтобы она была довольна. Занята она с утра до вечера. ДнемДнём я еееё редко и вижу. Сидит в своей мастерской или в лесу пропадает.

Они отправились домой в прекрасном расположении духа. Бартенев даже запел было: «Благословляю вас, поля, леса, долины, нивы»…<ref>«[[Благословляю вас, леса… (П. И. Чайковский/А. К. Толстой)|Благословляю вас, леса…]]». Прим. ред.</ref>, но ненадолго. От этого христианского романса он сейчас же перешелперешёл к другому, более современному произведению, и принялся насвистывать вальс из «[[Боккаччо (Зуппе/Вальцель, Жене)|Боккаччо]]».

— Так-то лучше, — заметил Волков, усмехнувшись. — Это тебе больше идетидёт!

Посмотревши издали, как пестраяпёстрая толпа расходилась из приходской церкви, — ибо начало обедни оба проспали, просидевши чуть не целую ночь на террасе, — друзья отправились бродить. И как-то так вышло, само собой, что они очутились в Колосово, т. е. в старой усадьбе своей новой знакомой, Марьи Николаевны Колосовой.

— В белом ''она'' должно быть ещеещё лучше, — сказал Бартенев, бросая закуренную папироску.

На ней было белое платье, только совсем не такое, как обыкновенно бывает у героинь французских романов, где непременно фигурируют шумящие трены и облака кружев. По-видимому, молодая девушка не любила одеваться «как все», и костюм еееё отзывался именно тем чудачеством, о котором говорила мать. ЕеЕё белое платье было похоже на какой-то халат с широкими рукавами, стянутый золотым шнурком вместо пояса. Хорошенькую головку обвивал платок, на этот раз не красный, а золотисто-желтыйжёлтый, накинутый на еееё черныечёрные кудри небрежно, но необыкновенно живописно. Поза еееё тоже не лишена была живописности. Она поместилась на низкой толстой ветке березыберёзы, свесившейся над водой так, что концы ветвей купались в воде, и читала, опираясь головкой на руку. Большой букет свежей сирени лежал у неенеё на коленях.

Самая утонченнаяутончённая кокетка не могла бы выбрать более грациозной позы и наряда, чтобы предстать перед глазами того, кому она желала нравиться. Но в позе Вари не было ничего преднамеренного, и друзьям пришлось в этом совершенно убедиться. Она, очевидно, искала уединения и была до такой степени погружена в своесвоё чтение, что совсем не слыхала, как они подошли.

А потому они подошли так близко, что она увидела их почти у самого того дерева, на котором уселась. Бартенев задел какую-то ветку, ветка хрустнула. Девушка подняла голову и от неожиданности, встретив пристальный взор, устремленныйустремлённый на неенеё, вздрогнула и уронила книгу.

Волков поспешил поднять еееё, и при этом ему нечаянно бросилось в глаза заглавие. То было сочинение [[Аллан Кардек|Аллана Кардека]].

— А нам вы еееё не покажете, Варвара Михайловна?

— Вы знаете моемоё имя? — удивилась она, раскрывая свои зеленыезелёные глаза.

— Да, — отвечала она серьезносерьёзно и протянула ему руку. Потом она обернулась к Волкову и, посмотревши на него несколько секунд пристальным взглядом, сказала ещеещё серьезнеесерьёзнее. — Вы мне нравитесь.

Художник поклонился, немножко смущенныйсмущённый.

— ЕщеЕщё не знаю, — отвечала она спокойно.

С этого дня молодые люди стали бывать в Колосово каждый день. У художника скоро установились с Варей самые дружеские, конфиденциальные отношения. Она даже пустила его в свою мастерскую, чего не делала ни для кого, и чего Бартенев от неенеё так и не мог добиться. Молодая девушка вечно имела что-нибудь сообщить своему новому другу, показывала ему свои работы и отправлялась с ним в лес — писать этюды с натуры.

— На твоемтвоём месте я бы не стал ревновать, — сказал однажды Волков. — Как ты можешь ревновать еееё ко ''мне''?

— Покорно тебя благодарю. Но это вздор. К тому же Варенька — художница, а потому ей свойственно любить все…всё… прекрасное и интересоваться ''не'' художниками.

Чем больше друзья узнавали молодую девушку, тем больше убеждались в том, что мать была права, называя еееё чудачкой. Ничего она не делала как все. Вставала она с зарейзарёй и уходила в лес со своими красками и холстом, сунув кусок хлеба в карман. Иногда пропадала целые дни. Одевалась всегда по своему, не соображаясь ни с какими модами и принятыми обычаями, и часто наряжалась в такие фантастические костюмы, точно собиралась на маскарад. Гулять бесцельно она соглашалась только по вечерам, причемпричём особенно любила ходить на сельское кладбище или в лес, воображая себе при этом Бог весть какие таинственные ужасы, так как боялась и кладбища, и леса. Читала с увлечением, непременно забравшись в какой-нибудь заглохший уголок сада или на пруд, и всегда при какой-нибудь особенной обстановке. ВозьметВозьмёт книгу и уплыветуплывёт одна в лодке на середину пруда, там сложит веславёсла и принимается за своесвоё чтение. Или повесит где-нибудь в саду свой гамак, который она особенно любила, и целый день еееё никто не может разыскать. Книги она всегда носила в кармане и ни за что не показывала, что читает. Но Волкову удалось проникнуть и в эти книжные тайны. Он с удивлением увидел, что Варя читает или серьезныесерьёзные философские сочинения, или фантастические сказки, спиритические и чернокнижные рассказы. [[Эдгар Аллан По|Эдгар По]] и Аллан Кардек были еееё любимыми авторами.

— Вот вы набили себе голову всякими страстями, оттого и боитесь всего! — сказал однажды Волков, заставши еееё в библиотеке с одной свечкой на массивном круглом столе, стоявшем посреди комнаты.

— Что, и меня за привидение приняли? — сказал он, смеясь, и сел против неенеё.

— У меня сегодня нервы расстроены, — оправдывалась она смущенносмущённо.

— Вы себя портите этим чтением. Ну, что вы по сторонам озираетесь? Вот до чего дочитались. ПойдемтеПойдёмте лучше гулять; вечер теплыйтёплый, луна сияет. Просто прелесть!

— Мне страшно двинуться, — призналась она шепотомшёпотом.

— Старик в черномчёрном бархатном берете?

— В мастерской лучше. С тех пор, как мне пришла фантазия разобрать всякое старьестарьё в кладовой и завесить стены разными старинными коврами и гардинами, она у меня стала похожа на какую-то фантастическую палатку. Правда, Александр Иванович?

— Чему ты смеешьсясмеёшься?

Частые посещения молодых людей не прошли бесследно. Как ни глухо было в Колосово, но всевсё же и там были люди. А где люди, там и сплетни.

Одна из баб выступила впередвперёд и с поклоном подала барыне деревянную чашку, наполненную яйцами, и курицу, связанную за ноги пестройпёстрой лентой.

— Здравствуй, МатренаМатрёна! Здравствуйте, бабы. Что вам?

Марья Николаевна ничего не понимала. На крыльце показалась Варя и остановилась в изумлении. При виде еееё бабы зашевелились и заговорили в один голос.

— Не понимаю, с чем вы меня поздравляете, — сказала она нетерпеливо. — Поздравлять не с чем, и яиц я не возьму. Возьми свою курицу, МатренаМатрёна. Идите с Богом.

Но от МатреныМатрёны не так-то легко было отделаться. Насилу она ушла со своей свитой, унося с собою подарки. Ни она, ни остальные бабы ни на минуту не сомневались в том, что «барыня таится». На селе все знали, что барышня просватана за соседа. Бабы ушли разобиженные.

В воскресенье, после обедни, когда поповны из соседнего села пришли по обыкновению на пирог, Марья Николаевна сейчас же заметила, что они имели таинственный вид, значительно переглядывались и перешептывалисьперешёптывались между собою. Наконец, старшая, Любовь Феодоровна, не вытерпела:

— Да что вы, мои милые! В чемчём мне от вас скрываться?

— С чего вы это взяли? Вот ещеещё известие! — с досадой воскликнула Марья Николаевна.

Марья Николаевна серьезносерьёзно рассердилась:

— ВсеВсё это сплетни и больше ничего, — сказала она, нахмурившись. — Ни за кого я свою дочь и не думала сватать, и право не понимаю, с чего…

Поповны заметили причину еееё неловкости и сейчас же захихикали, поглядывая на дорожку, которая вела от клумбы к дому.

По дорожке шла Варя, необыкновенно хорошенькая и оживленнаяоживлённая, в палевом платье, на которое бросал алые тени еееё яркий китайский зонтик. Она весело болтала, опираясь на руку Бартенева, который не сводил с неенеё восхищенноговосхищённого взора. У еееё корсажа и в петлице его летней жакетки алели одни и те же цветы, пламенные маки, с которыми могли поспорить яркостью цвета только улыбающиеся губки и разгоревшиеся щечкищёчки молодой девушки.

В тот же вечер она заговорила об этом щекотливом предмете, но не с героем происшествия, а с его другом. Она рассказала ему о поздравлениях и сплетнях и заключила своесвоё повествование довольно странным вопросом:

— С какой стати! Не стану же я навязывать ему свою дочь. Но ведь это так невозможно оставить. Как это я не замечала до сих пор!? Ведь он от неенеё не отходит!

Волкову стало еееё жаль.

— Марья Николаевна, я буду говорить с вами откровенно, хотя это и не моемоё дело, — сказал он. — По моему, он влюбленвлюблён в Варвару Михайловну и даже очень сильно.

— Он не уверен в еееё ответе. Ему кажется, что он ей не нравится.

Марье Николаевне до сих пор это и в голову не приходило. Но в эту минуту она была уверена, что уж давно заметила, что еееё дочь неравнодушна к молодому человеку.

— Вот я ему то же говорю. Самолюбив он ужасно, вот в чемчём беда!

— Это ужасно! — повторяла она. — И ещеещё эти сплетни! Это ужасно, Александр Иванович!

— Успокойтесь. Ничего. ВсеВсё кончится благополучно, уверяю вас.

— Я? Боже меня сохрани. ВсеВсё, что угодно, только бы Варя была счастлива.

Между тем, Бартенев всюду искал своего друга с только что полученной телеграммой. В поисках он подошелподошёл к Вариной мастерской и заглянул в окошко.

Он повернулся к ней с таким взглядом, что она ещеещё больше покраснела. Портрет, стоявший на мольберте среди живописного беспорядка мастерской, и гневное смущение молодой девушки наводили его на такие мысли, что он готов был без всяких размышлений… расцеловать еееё или броситься к еееё ногам… И это ярко выражалось во взгляде его красивых, смелых глаз…

Сердце Вари забилось с необыкновенной силой; грудь еееё заволновалась. Она сделала над собой страшное усилие и проговорила небрежно:

— А, вы рассматриваете своесвоё изображение! Этюд для моей картины «Нарцисс, или влюбленныйвлюблённый в себя».

— УшелУшёл! Боже мой, Боже мой, как я несчастна! — воскликнула она, обнаруживая таким образом величайшую непоследовательность. — Если он меня не любит, я умру, непременно умру!

— Да будто ты еееё любишь?

— Да кто, о чемчём?

— Это чертчёрт знает что такое! Да ты почему знаешь?

— Мне Марья Николаевна говорила. ЕеЕё это даже очень тревожит.

— ЕщеЕщё бы! Но что же она мне-то ничего не говорила?

— Это очень неприятно. Надо будет это всевсё прекратить. Однако, теперь не до того. Завтра я уеду чем свет; надо пойти с ними проститься.

— Варя поздно ложится, я знаю; да и Марья Николаевна тоже. Ты идешьидёшь?

Бартенев вернулся из Колосово в очень скверном расположении духа и прямо пошелпошёл спать.

— А ведь я не видал еееё вчера!

— Давно ты еееё видел?

— К чему? Ты всевсё равно не мог раньше приехать. Да и зачем? К ней тебя не пустят; ведь ты ей не брат, не муж, не жених…

— Не всевсё ли это равно. Если я еееё люблю! — и он устремился к двери.

— Куда ты? Я только что оттуда. Марья Николаевна в ужасном состоянии и, конечно, не выйдет к тебе. Вечером можно будет сходить ещеещё раз.

— ПойдемПойдём! Завтра утром отчего же не пойти.

Но до завтрашнего утра оставался ещеещё целый вечер и целая ночь. Приятели выпили свой чай в молчании и разошлись в разные стороны. Надо было как-нибудь убить время.

Волков взял шляпу и ушелушёл гулять.

Бартенев взял какую-то книгу и уселся в комнате, носившей название угловой гостиной и выходившей в сад, куда вела большая стеклянная дверь, раскрытая настежь в эту теплуютёплую июльскую ночь.

Молодой человек бросил книгу на стол, сел на низкое бамбуковое кресло и рассеянно оглядел знакомую обстановку уютной комнаты. Прямо перед нам мерцало огромное зеркало, наполнявшее простенок между окном и угловой балконной дверью; по стенам блестело золото на тисненыхтиснёных старинных обоях, на рамах картин. Сад таинственно чернел сквозь открытую дверь, посылая свои ночные звуки и ароматы в комнату.

Бартенев задумался. Его мысли и мечты, какие-то неуловимые и смутные, смешались и спутались под влиянием усталости. Недаром он провелпровёл бессонную ночь в вагоне. Головы его клонилась сама собой; несколько раз он поднимал отяжелевшие веки, стараясь для чего-то осилить овладевшую им дремоту. Потом совсем закрыл глаза и заснул…

Зеркало отражало белую женскую фигуру. Несмотря на полумрак, он узнал Варю. Она казалась легкойлёгкой, почти прозрачной, и стояла неподвижно, точно окутанная туманом. Луна падала прямо на еееё лицо, бледное как смерть, с печальными глазами.

Как сумасшедший бросился он к балконной двери. На полу, у его ног, что-то белело. Он нагнулся: то была белая роза, обрызганная росой. Поднимая еееё, он почувствовал то свежее, влажное прикосновение, которое разбудило его перед тем.

Кто-то положил ему в руку свежий, душистый цветок. Он открыл глаза и увидел… милое прелестное личико, склонившееся над ним с нежностью и тревогой в каждой черте. Не бледность смерти, а яркий румянец, вызванный волнением, покрывал нежные щекищёки этого существа.

— Глупая, сумасшедшая девочка! — повторила Марья Николаевна тоном глубочайшей укоризны. — Простите ли вы еееё когда-нибудь, милый мой Константин Платонович?

Прощение не заставило себя долго ждать! Молодой человек прямо с дивана бросился к ней, упал перед ней на колени и покрыл поцелуями еееё руки. Она их не отнимала и так низко наклонила к нему хорошенькую головку, что только он один мог слышать, как она прошептала: