Счастливая женщина (Краснова): различия между версиями
Начало |
(нет различий)
|
Версия от 03:03, 29 августа 2013
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
I
Все, кто ее знал, считали ее счастливейшей женщиной. В самом деле, трудно было представить себе более счастливые обстоятельства. Ей было двадцать четыре года; судьба наделила ее здоровьем, красотой, богатством и обожающим супругом. У нее были друзья, более или менее настоящие, и было много врагов, без чего женщине не обойтись, если она не ничтожество.
Когда она — неизменно в белом, неизменно спокойная и холодная, сияющая бриллиантами — входила в бальный зал или в ложу бельэтажа, — десятки, сотни завистливых, дерзких, восхищенных и страстных взглядов обращались на нее. И самый восхищенный, самый страстный из этих взглядов принадлежал ее мужу. Он сам снимал меховую порфиру с плеч своей царицы, он поклонялся ей во след, как будто собирался нести ее кружевной трен, он не спускал с нее глаз, он следил за каждым ее движением. Говорили, что он до глупости влюблен в свою жену; говорили, что он ей под пару, что он — «картина». Никто не имел понятия о том, что она сама об этом думала. Боже мой, что же она могла думать! Такой великолепный мужчина и такое состояние! Однажды какая-то ловкая приятельница спросила, в припадке интимности, обнявши ее за талию: «Ведь вы, конечно, страшно влюблены в вашего мужа, милочка?» На что получила в ответ: «Должно быть, влюблена, если вышла за него замуж». Ответ этот сопровождался улыбкой, очень красивой, но такой, что ловкой даме стало как-то холодно. Впрочем, счастливая женщина всегда так улыбалась, что другим становилось холодно от ее улыбки. Между тем у нее был прелестный маленький ротик, с губами яркими как бутон гранатного цветка, и короткая верхняя губка обнажала ряд самых ослепительных зубов. Но только ее темные, черепахового цвета глаза никогда не принимали участия в улыбке, и матово-бледное лицо оставалось бледным и неподвижным, как бы ни смеялись губы.
Говорили, что она счастливая женщина, но бессердечная. Знакомые дамы находили, что ее слишком избаловали и отец, и мать, пока была жива, и belle mère[1], а главное — муж. И что это был за муж! Он уже занимал видное административное место, несмотря на свою молодость, и исправлял неукоснительно служебные обязанности. По крайней мере, каждое утро пара великолепных вороных и экипаж, соответствующий сезону, увозили его на службу вместе с элегантным портфелем громадных размеров. Вскоре после полудня он возвращался, и вместе с портфелем лакей непременно доставал из экипажа какое-нибудь «тонкое внимание жене», — нежный сверток, перевязанный розовыми ленточками. Но были это обсахаренные фрукты от Балле или браслет от Фаберже — она одинаково красиво улыбалась и равнодушно откладывала сверток на лаковую этажерку. Муж целовал ее ручки, и служебная злоба дня была окончена.
Она не успевала ничего пожелать, ни о чем помечтать, как все являлось перед ней сейчас же — все, что можно купить за деньги. А разве есть что-нибудь, чего нельзя купить за деньги?
Итак, у нее было все. Счастливая женщина!
II
Никто не знал, чтобы она кого-нибудь особенно любила. Близких подруг у нее никогда не было. Когда ее отец чуть не умер, простудившись зимой, и чувствительные дамы приезжали напоминать ей о Боге и бессмертии души, приготовляя ее на всякий случай к «разлуке», — они были поражены ясным спокойствием ее красоты и сухостью ее чудных глаз.
— Милая, неужели ваша душа не скорбит о том, кто дал вам жизнь? Неужели ваше сердце не обливается кровью? — спросила одна премиленькая баронесса.
— Мне кажется, что порядочные люди никогда не должны показывать, что у них на душе, — возразила счастливая женщина, устремивши свой странный взгляд на сердобольную даму.
Дама уехала в полном убеждении, что имела дело с бессердечной женщиной. Впрочем, это пройдет, когда у нее будут дети.
Но детей у нее не было. И, кстати, по этому поводу она еще более утвердила всеобщее мнение о своей бессердечности. Кто-то пожелал ей на именины, чтобы Всемогущий Господь довершил ее редкое счастье и наградил ее ребенком.
— Сохрани Бог! — воскликнула она с необычайным оживлением, и в ее глазах блеснула точно зловещая молния.
А, впрочем, она сейчас же очень красиво и блестяще улыбнулась: муж, хотя и не ездил в этот день в должность и даже нарочно изменил служебному долгу ради 5 сентября, — входил с целой серией свертков для своей обожаемой Лизы — и с голубыми, и с розовыми ленточками.
Под вечер того же 5 сентября баронесса случайно заехала в Исаакиевский собор. Он казался еще темнее и суровее обыкновенного от редких свечей, мерцавших перед иконами. Небольшая кучка молящихся терялась в глубине, под сводами, как в катакомбах. Густой бас священнослужителя доносился из алтаря ровным гулом; мрак таинственно поглощал его, и святые слова, не услышанные и не прочувствованные, уносились в пространство.
Баронесса озябла в своем открытом экипаже и хотела погреться. Но на нее неприятно подействовала темнота и запах ладана. Молиться она не собиралась; везде дуло — негде сосредоточиться, и на полу слишком грязно, чтобы становиться на колени. Нет, лучше домой. Она поспешила мимо иконостаса к боковой двери, но вдруг остановилась. Она увидала знакомый плюшевый плащ. Ах, у кого это был такой плащ, цвета feuille morte[2], на атласной подкладке? Где это она его видела? Она никак не могла вспомнить. Ах, как странно! И еще страннее, что обладательница такого изящного плаща лежала, приникнув лицом к полу, на который баронесса не считала возможным преклонить колена. И как долго она лежала! Баронессе непременно хотелось дождаться, когда она поднимется, чтобы увидать, чей же это, наконец, плащ. Она была уверена, что он ей знаком.
— Голубушка, должно быть, грех велик на душе, или несчастная уж очень, — прошептала около сморщенная старушонка в ватном капоре, утирая нос кончиком платка, засунутого в рукав рыжей кацавейки.
Баронессу взяло нетерпение. Ей еще предстояло обедать, потом спать, потом одеваться и ехать на бал к имениннице. Она не дождалась и уехала.
После полуночи она входила в изящную гостиную, драпированную золотисто-желтым брокаром, утопавшую в цветах и огнях. На пороге ее встретила сама хозяйка, в облаке белых кружев. Ее грациозную лебединую шейку обвивало новое бриллиантовое колье — подарок влюбленного супруга на именины. Ее глаза блестели не хуже ее бриллиантов и так же холодно как они. Ни тени румянца не было на ее лице; ее губы улыбались, и холодом веяло от ее улыбки, и ей самой было холодно: на ее плечи был наброшен роскошный плюшевый плащ цвета feuille morte[2].
Золотистые портьеры составляли чудную рамку для ее стройной фигуры. Вокруг нее теснились цветы и прекрасные женщины; восхищенные взгляды следили за ней отовсюду; рядом с ней стоял великолепный мужчина, ее муж — воплощение обожания и восторга; огни хрустальной люстры играли в камнях нового колье. Счастливая женщина!
В блестящей картине, служившей ей фоном, плащ из коричневого плюша составлял резкое пятно, которое целую минуту неприятно занимало баронессу. Après tout[3], разве не бывает на свете двух плащей feuille morte[2]!?
III
Вся Россия следила за тем, что происходило на Балканском полуострове. Почти во всякой семье было пустое место, и многим из них суждено было остаться навеки пустыми. Петербург по-своему участвовал в великом событии. Газеты проглатывались с жадностью; всему верили и во всем сомневались; служили молебны и панихиды, щипали корпию и шили белье для солдат, пили шампанское во имя святого дела. Проливались тяжкие тайные слезы; раздавались шумные легкомысленные рыдания.
Баронесса износила два великолепных бархатных платья, — нарочно сшитых для этого случая, — собирая по воскресеньям медные пятаки в кружку «Красного Креста», в Исаакиевском соборе. Ей было очень тяжело «трембаллировать»[4] эту кружку, и она должна была взять на подмогу еще одного молодого человека, кроме того, который ей «давал руку». Шляпку она выписала прямо из Парижа и склоняла ее с чисто-христианским смирением перед каждым мужиком. Она делала все, что могла. Такое время — всякое сердце отзывается, особенно когда сама испытала горе. А как его не испытать, когда барон женат на целом кордебалете, а на своей жене очень мало… Не то что Лиза, счастливая!
Она также участвовала в «святом деле». Она шила для солдат с утра до вечера и исколола до крови свои нежные розовые пальцы от непривычки к иголке. Она ненавидела женские рукоделия и ничего никогда не шила, а потому неудивительно, что так неловко бралась за дело. Никогда тонкий батист для детского нежного тельца или изящная ненужная вещица, блестящая яркими шелками, не занимали ее прекрасных рук, украшенных драгоценностями. Теперь эти руки перебирали грубый холст и серое сукно, и в глубоком раздумье она склоняла над работой свою гордую головку, украшенную роскошными черными волосами, вьющимися над нежным лбом.
Баронесса похвалила ее за христианское усердие и с чувством поцеловала, заставши за этим занятием.
— Вот и вы за добрым делом! — воскликнула она мило.
— Я так скверно шью, что только такую грубую работу и могу делать, — отвечала подруга.
— Ну, все ж таки доброе дело!
— Да, теперь мода. Я так рада, что не русские полотенца; они ужасно надоели. Как вы находите?
Баронесса оторопела. Боже мой, вот женщина! Ей о благотворительности, а она о русских полотенцах! Совсем не в тон. Кстати, баронесса только что собиралась прочесть ей одну французскую маленькую поэму о том, как ангелы куроннируют[5] наших погибших героев на небесах; кузен так мило сочинил. Но поэма так и осталось не читанной. Баронесса уехала, а счастливая женщина осталась одна со своей работой.
Долго она сидела в этот вечер за непривычным занятием. Белая петербургская ночь заглядывала к ней в окна, сквозь опущенное кружево занавесок. Серый холст застилал плебейскими складками мягкую атласную мебель цвета морской воды и столики с перламутровой инкрустацией; на бархатном ковре, где сплетались морские водоросли и водяные лилии, лежало грудами солдатское сукно; красные уголья трещали в белом мраморном камине и зажигали радужные огоньки в больших бриллиантах, которые застыли в розовых ушах прекрасной женщины как капли росы на розовых лепестках. И два других таких же крупных и прозрачных бриллианта дрожали на длинных темных ресницах и потом тихо скатились на бледные щеки. Она не чувствовала их. Она глубоко задумалась. О чем она думала? Под какой мрачной тяжестью так низко склонялась изящная головка?
Она думала о далекой-далекой могиле, одиноко затерянной в желтых песках страшной азиатской пустыни. Она думала о погибшей молодой жизни, полной сил и надежд… И ее губы шептали имя, давно забытое всеми…
IV
Прошел год. Победоносные войска возвращались с триумфом, и весь город принял радостный вид при ярком свете холодного осеннего солнца. Нева сверкала в гранитных берегах и тихо колыхала стройные корабли и неуклюжие пароходы, расцвеченные флагами. Триумфальные арки, яркие драпировки и флаги, гирлянды зелени испещряли весь серый город в красивом беспорядке, и голубой шатер неба осенял человеческий праздник в безоблачном блеске.
Все радовалось и волновалось.
На берегу Невы, у Николаевского моста собралась депутация, для приветствия одного из возвращавшихся полков.
Баронесса приехала смотреть на эту патриотическую картину из окон дома своей подруги, так как, по странному капризу, она любила Остров и жила на самой набережной. До моста было два шага, из окна все прекрасно видно, но баронесса умоляла дорогую Лизу пойти туда, где стояла депутация, чтобы увидать командира и офицеров поближе. Это будет так торжественно, особенно вблизи. Отчего же не пойти? Дорогая Лиза согласилась. Она уступила великолепного мужа баронессе, а сама удовольствовалась кузеном, который так мило писал французские поэмы о русских ангелах; они отправились.
Толпа уже собралась; предстояло перейти только на противоположную сторону набережной, но и это было нелегко.
Войска ожидались еще не так скоро. На набережной офицеры депутации предложили дамам войти пока в помещение одной из пароходных пристаней, — премиленький домик на барке, как нашла баронесса. Но дамы отказались. Баронесса утверждала, что вид взволнованной толпы очарователен; и она ничего не боялась.
Еще четверть часа, и полк вступил на мост. Духовенство двинулось навстречу с крестом и иконой, за ним депутация с адресом; принесли лавровые венки, букет… Кто же передаст букет командиру? Кто же, как не счастливая женщина! Ее сразу заметили, и высокий адъютант обратился к ней с почтительной просьбой взять на себя этот труд.
С удовольствием — хорошо ли только, что она вся в черном для такого радостного случая? О, решительно все равно, только бы ей угодно было подать букет командующему полком, когда он остановится.
Войска приближались; вот — уже близко. Тихо, стройно двигался полк точно под зеленым навесом, так густо лавровые гирлянды обвивали штыки. Лавровые венки на обнаженных саблях офицеров, на штыках солдат; громадный лавровый венок, перевитый георгиевскими лентами опоясывал командира точно перевязью. Вот он, впереди всех, на великолепной серой лошади. Его обнаженная седая голова серебрится на солнце; бледное, строгое лицо исполнено торжественности. Ближе, ближе подвигается полк, громче звучит музыка. Все ликует; толпа устремляется навстречу неудержимым, радостным потоком, с громкими кликами. Привет, привет возвратившимся!
Но все ли они тут, все ли те, что ушли? Что за дело, в этот радостный миг! Те, которых нет — кто их помнит теперь! Победители и побежденные, они тлеют в недрах равнодушной земли и питают своим скорбным прахом молодую зелень, скрывшую их могилы. Слезы и стоны не стали непроглядным туманом над кровавым полем; небо не побледнело от ужаса и сияет над ними невинной лазурью. Пусть мертвые хоронят мертвых; живым надо жить и забывать.
И они забывают. Гремит праздник живых.
Полк остановился. Толпа надвинулась и теснит депутацию. Поспешно произносится благословение, поспешно читается адрес. Букет! Теперь букет!
Дам притеснили совсем близко к командиру. Его серая лошадь нетерпеливо мотает гордой головой и грызет золотые удила: полковник наклоняется с седла к прекрасной женщине, протягивающей ему букет; но лошадь рвется вперед, и красавица невольно отступает. На помощь ей протягивается рука в белой перчатке; букет передан, и она подымает глаза, чтобы поблагодарить своего неизвестного помощника. Она видит лицо, которое является ей давно только во сне, встречает взгляд, который не надеялась больше встретить в этом мире… С ее побледневших уст срывается слабый крик, заглушенный музыкой и восторженными возгласами толпы, и она падает как мертвая к ногам серой лошади.
V
Каким-то чудом она уцелела. Командиру удалось осадить лошадь; бесчувственную подняли и отнесли в помещение пароходной пристани.
Здесь, пока на набережной гремело «ура!», и раздавалась музыка, пока все ликовало и радовалось, лежала она, бледная и холодная, с побелевшими губами.
Баронесса устраивала себе истерику; кузен бегал с пустым графином; обожающий муж бесплодно хлопотал вокруг дивана, на который ее положили. Она лежала как мертвая, но она не умерла. Ее душа только на время отлетела, испуганная призраком прошлых дней.
У двери толпились любопытные, хотя их было немного. Какая-то дама предлагала свои услуги с порога. Прошло несколько тяжелых, страшных минут. Ни признака жизни на прекрасном лице. Чужая дама сняла ее шляпку, начала расстегивать ей платье; баронесса опомнилась и стала помогать. Но руки ее дрожали, и испуганное белокурое личико сильно побледнело. Она совершенно растерялась и повторяла, сжимая в своих руках холодную руку бесчувственной женщины: «Лизочка! Душечка!»
Но эти ласковые имена не действовали на ее подругу; правда, теперь она едва заметно дышала, но все еще не приходила в себя. Так прошло еще полчаса. Страшная тишина в комнате нарушалась только взрывами радостных кликов извне. Но клики удалялись: народ провожал войска, уходившие после молебствия. Слава Богу! Теперь ее можно будет перенести домой. Кузена немедленно отправили, чтобы сделать необходимые распоряжения; он поспешил к двери — она отворилась ему навстречу, и в комнату поспешно вошел офицер, один из тех, которых присутствовавшие видели близ командира при встрече полка. Он прошел прямо к дивану и остановился; баронесса взглянула на него с вопросительным удивлением. Затем произошло что-то совсем странное. Огорченный муж, бледный как полотно, посторонился и дал место офицеру. Офицер опустился на колени около дивана, бережно взял маленькую руку в черной перчатке, свесившуюся вниз, и нагнулся к самому уху бесчувственной женщины.
— Лиля… — сказал он едва слышно.
При звуке этого голоса, при этом имени, которое, может быть, пронеслось в измученной душе эхом счастливых дней, — опущенные ресницы слегка дрогнули.
— Лиля! — повторил он.
Легкая краска появилась на ее губах, и она открыла глаза. Несколько мгновений ее взор бессознательно блуждал кругом и потом остановился на лице человека, склонившегося над нею с пламенным ожиданием. Тогда ее глаза широко раскрылись; она вся затрепетала как осенний лист, и с ее губ явственно сорвалось тихое восклицание:
— О, Боже мой!.. — прошептала она.
— Это я, я опять с тобой, моя Лиля! — произнес молодой человек так тихо, что баронесса едва расслышала его слова.
Тогда она улыбнулась слабой, но светлой улыбкой, от которой уже не веяло холодом зимы, — сияющей улыбкой блаженства, и губы ее произнесли имя, которое привыкли повторять втайне от всех. Потом отяжелевшие веки сомкнулись, и сознание снова оставило ее.
Она очнулась уже в нервной горячке.
— Ее слишком потрясло свидание с другом детства, которого она считала давно умершим, — объяснял огорченный муж своим знакомым. — Они выросли вместе и любили друг друга как брат и сестра!
— Voyez-vous[6], значит у нее есть сердце! И так скрывать! — огорчилась баронесса…
VI
Долго не было никакой надежды на ее спасение. Наконец, ее сильный молодой организм победил; она была вне опасности. Возвращение ее здоровья ожидалось с восторгом, возвращение ее сознания — с ужасом.
Впрочем, она так долго была в беспамятстве, что не могла ничего помнить; конечно, она ничего не помнит.
Но она помнила…
Как только она пришла в себя и в первый раз оглянулась кругом сознательными глазами, ее взор стал искать того, кто все время представлялся ей во время болезни. Но напрасно она его искала. Она увидала строгое, бледное лицо своего отца, измученного перенесенными волнениями; она увидала мужа, приветствовавшего с непритворною радостью освобождение своей дорогой, красивой игрушки из когтей смерти. Но его не было.
— Где он? — произнесла она едва слышно.
Это были ее первые слова.
— Это я, мой ангел, это я, — ты ведь узнаешь меня! — радостно заговорил муж, наклоняясь к ней.
— Я вижу. Я не брежу. Я спрашиваю, где он?
— Его здесь нет, моя дорогая. Он придет. Постарайся заснуть, тебе вредно говорить.
— Он жив? Он придет?
— Да, да, непременно. Постарайся заснуть.
Она закрыла глаза и задремала.
Но чем сильнее просыпалась в ней жизнь, тем настойчивее она цеплялась за мысль о нем. Получая все те же успокоительные ответы, что он придет, непременно придет, только успокойся, — она перестала спрашивать, перестала искать его глазами. Но часто она просыпалась, взволнованная милым призраком; часто ее губы шептали во сне дорогое имя.
Выздоровление медленно подвигалось. Наконец, она могла приподниматься на постели и сидеть, поддерживаемая подушками. Ей больше не запрещали говорить. И она снова вернулась к занимавшему ее вопросу.
— О чем я хочу тебя просить…
Обожающий муж, который только что принес и положил ей на колени букет свежих пармских фиалок, смеявшихся над морозным январем, глядевшим в окна, — сразу догадался, о чем она его хочет просить.
— Мой ангел, умоляю тебя, побереги себя…
— А я умоляю тебя, дай мне увидать его еще раз, поговорить с ним в последний раз!
— Лиза, я готов сделать все для тебя, но я боюсь, что это будет слишком много для твоих сил… Подожди немного, когда ты окрепнешь…
— Прошу тебя. Это меня только успокоит. Я день и ночь только об одном и думаю; право, так хуже.
На ее лице показалась легкая краска. Она взяла руку мужа своей исхудалой, горячей рукой; она смотрела ему в лицо лихорадочным, блестящим взглядом.
— Мне надо видеть его, убедиться, что он жив, что это была ужасная ошибка…
Он побледнел как полотно и опустился на колени у ее постели.
— Лиза, даю тебе честное слово, что я не знал… — выговорил он с усилием. — Я никогда бы не согласился на этот обман, клянусь тебе… Я до сих пор ничего не знал…
Он остановился, потому что он испугался. Не сошла ли она с ума? Отчего так смертельно побледнело ее прекрасное лицо, так дико горят ее глаза? Вдруг он понял, что сделал неисправимую ошибку, что она не подозревала всей правды.
— О, Боже мой! — вырвалось у нее со стоном. — О, Боже мой, зачем я не умерла!?
— Лиза, мой ангел, не говори так! Опомнись, успокойся, обожаемая моя Лиза! Клянусь тебе всем святым, клянусь моей любовью к тебе, я ничего не знал!
— А кто же знал? Так кто-нибудь знал?!
— Он думал, что так будет лучше, для твоего же счастья…
— Отец? — она побледнела еще больше.
— Да. Фамилия такая обыкновенная, так часто встречается — ты знаешь. Он показал тебе известие в газетах; ты даже так спокойно тогда приняла после первой вспышки…
— Так спокойно! Так спокойно! Да я ни днем, ни ночью не знала покоя с тех пор! И день, и ночь я мучилась тем, что я его убила…
— Лиза! Господь с тобой! Что ты говоришь!
— Да, да, я его убила! Я! Не моя ли любовь причиной того, что его послали в эту ужасную экспедицию, послали на смерть, чтобы его не было на моей дороге! Мы могли расти вместе, могли любить друг друга, но выходить за него мне нечего было и думать! Ему нечем было заплатить за меня, а я смела его любить больше всего на свете! Вот его и похоронили заживо! И все время меня обманывали? Все время, с самого начала, вы знали, что вы меня обманываете?
— Повторяю тебе, я только теперь узнал. Неужели ты не веришь мне? Неужели моя великая любовь к тебе…
— О, зачем от меня скрывали, зачем оставляли меня с моим мучением!? О, зачем я не умерла!?
— Ангел мой, не говори этого: пожалей меня… Я тебе говорю, что я ни в чем не виноват!
Теперь она рыдала. Вся грудь ее надрывалась от рыданий; с отчаянием она ломала нежные руки.
— Я сделаю все, что ты хочешь, я приведу его к тебе сейчас же, только успокойся!
Наконец, она затихла и в изнеможении опустилась на подушки. Глаза ее были закрыты; она лежала так неподвижно, что он думал, что она заснула, и тихо встал.
— Так ты исполнишь мою просьбу? — сказала она сейчас же, не открывая глаз.
— Да, да, только постарайся заснуть, мой ангел.
— Сегодня?
— Сейчас, — отвечал он уныло и вышел из комнаты.
VII
Ее желание было исполнено. Они увидались. В те полчаса, что продолжалось это свидание, ее мужу казалось, что ни для кого время не шло так мучительно как для него.
Но, может быть, он ошибался.
Во всяком случае, он сделал все, что мог. Он оставил их вдвоем, оставил свою полуживую жену с человеком, которого она любила больше его, своего мужа, и который любил ее, может быть, также больше мужа? Он не бросился на этого человека, когда он вышел из ее комнаты с лицом осужденного на смерть. И он не проклял его, когда нашел жену в глубоком обмороке после этого свидания. Он мог только проклинать свою судьбу.
К вечеру у больной сделался жар; она провела ночь очень дурно, но наутро выздоровление вступило в свои права, и она начала окончательно поправляться.
Потом муж увез ее в Италию, для укрепления сил, и под южным небом ее красота расцвела с новым блеском. Страшная болезнь не оставила на ней ни малейшего следа; она стала только чуть-чуть побледнее, да реже улыбалась, — так редко, что теперь почти никто не видал ее красивой улыбки. Зато в ее грации прибавилась прелестная томность, которая придавала ей еще более пикантности в глазах ее многочисленных поклонников. Так что, в конце концов, она еще похорошела, на радость влюбленного супруга.
— Она счастливо отделалась, — говорила баронесса. — Да еще похорошела! И муж — влюбленнее, чем когда-либо!
Счастливая женщина!
«Друг ее детства» убит на Кавказе в прошлом году.