Сирэн (Лазаревский)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Сирэнъ : Антону Павловичу Чехову |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія «Русскаго Товарищества печатнаго и издательскаго дѣла», 1903. — Т. I. — С. 197. |
Въ одиннадцать часовъ вечера въ квартирѣ судебнаго слѣдователя Робустова всѣ домашніе уже спали. Самъ онъ, съ папироской въ зубахъ, сидѣлъ въ кабинетѣ и, нагнувшись надъ письменнымъ столомъ, заканчивалъ длинное постановленіе. Потихоньку чикали часы и слышно было, какъ въ сосѣдней комнатѣ храпѣла нянька. Дописавъ одинъ полулистъ, Робустовъ оставилъ его сохнуть, а самъ всталъ и такъ потянулся, что въ спинѣ у него что-то хрустнуло.
«Накурилъ я сильно, а это вредно», — подумалъ онъ, подошелъ къ окну и отворилъ его. Повѣяло ночною осеннею свѣжестью и недавно шедшимъ дождемъ. На голубоватомъ, матовомъ, точно обтянутомъ мокрой кисеей, небѣ не мерцали звѣзды и бѣлѣло только одно свѣтлое мѣсто тамъ, гдѣ спряталась луна. Маленькій безуѣздный городокъ притихъ. Залаяли гдѣ-то собаки и лаяли долго, ожесточенно, съ подвизгиваніемъ. Потомъ съ лѣвой стороны улицы послышались отчетливые солдатскіе шаги и у самыхъ воротъ вдругъ смолкли.
Робустовъ легъ бокомъ на подоконникъ, посмотрѣлъ на улицу и, увидавъ человѣческую фигуру, спросилъ:
— А кто тамъ?
— Телеграмма слѣдователю.
— Хорошо. Сейчасъ. Зайдите съ параднаго.
«Господи Боже мой, — мало того, что за одну недѣлю поступило восемнадцать дѣлъ, еще и ночью не даютъ жить. Вѣроятно, отъ исправника о задержаніи Сазонова»… — думалъ онъ, спускаясь по темнымъ ступенькамъ къ двери. Взявъ телеграмму, онъ расписался въ полученіи ея, отдалъ росписку и снова вернулся въ кабинетъ. Телеграмма была не отъ исправника, а изъ Петербурга отъ дяди и въ ней было напечатано: «Вчера состоялся приказъ о назначеніи твоемъ, какъ хотѣлъ товарищемъ прокурора. Поздравляю, Лавровскій». Робустовъ прочелъ еще разъ, улыбнулся и откинулся на спинку кресла.
Потомъ всталъ, прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ и, ступая на ципочкахъ, пріотворилъ дверь въ спальную. Жена его Марія Николаевна спала, свернувшись калачикомъ на кровати, укрытая до самаго подбородка плюшевымъ одѣяломъ, и мѣрно дышала. Въ другой маленькой кроваткѣ сопѣлъ трехлѣтній ихъ сынъ Володя. На умывальникѣ мигалъ, въ зеленомъ стаканчикѣ, огонекъ лампадки. Было очень тепло. Робустовъ подошелъ къ женѣ, положилъ ей руку на плечо и тихо окликнулъ:
— Маруся, а Маруся…
— Что? Папиросы тамъ въ верхнемъ ящикѣ.
— Да я не о папиросахъ. Мы назначены въ губернскій городъ на Кавказъ… Товарищемъ прокурора.
Марія Николаевна открыла глаза, поднялась и сѣла. Одѣяло спало у нея съ плеча.
— Ну, что же, поѣдемъ, — сказала она и сонно улыбнулась.
— Ты рада?
— Да, конечно. Только переѣздъ, хлопоты, потомъ наемъ квартиры…
— Ну, это пустяки.
— Тебѣ все пустяки. Ты знаешь, у меня все время нылъ зубъ и меня знобитъ.
Она снова укуталась въ одѣяло и легла.
— Что ты! Здѣсь чуть ли не двадцать градусовъ. Это значитъ у тебя лихорадочное состояніе, нужно опять принять антифебрину.
— Да, а вотъ, говорятъ, на Кавказѣ такія лихорадки, что и умереть можно.
— Ну, спи.
Робустовъ поцѣловалъ жену сначала въ губы, потомъ въ лобъ и вышелъ. Постановленія онъ уже дописать не могъ, а легъ на тахту и долго думалъ. Будущее представлялось интереснымъ и счастливымъ. Во-первыхъ, ему еще нѣтъ и тридцати лѣтъ, а онъ уже назначенъ товарищемъ прокурора, значитъ, служба идетъ и будетъ идти хорошо, а не такъ, какъ у большинства товарищей, которые еще сидятъ кандидатами. Во-вторыхъ, они выѣдутъ изъ этого ужаснаго мѣстечка, въ которомъ невозможно даже собрать четырехъ партнеровъ въ винтъ, и гдѣ мѣстное почтовое отдѣленіе безъ всякаго затрудненія доставляетъ иногородныя письма съ адресомъ: «Хвотію Хвотіевичу».
Въ городѣ же они абонируются въ библіотекѣ, станутъ посѣщать театръ, и ихъ жизнь хоть чѣмъ-нибудь будетъ отличаться отъ жизни семьи станового пристава, выслужившагося изъ фельдфебелей.
Природа на Кавказѣ величественная и типы интересные. Наконецъ, жизнь въ губернскомъ городѣ заставитъ Марусю хоть немного больше слѣдить за туалетомъ, подыметъ ея интересы, которые теперь всѣ сосредоточиваются на дѣтской, на ѣдѣ и на разговорахъ о томъ, повѣнчанъ или не повѣнчанъ докторъ съ той женщиной, съ которой пріѣхалъ.
«Удивительно, какъ быстро наши барышни опускаются послѣ замужества, — думалъ Робустовъ. — Всего шесть лѣтъ назадъ Маруся была изящнѣйшимъ созданіемъ. Была вдумчивой, отзывчивой на всѣ бѣды окружающихъ людей, отлично пѣла и считалась среди своихъ соученицъ по выпуску самой развитой. А теперь… Красота, правда, еще сохранилась, хотя вся фигура и расплылась, но подвижности, интереса къ книгамъ, веселаго смѣха, — всего этого уже нѣтъ. Цѣлуется точно по обязанности. Со дня рожденія Ксенички, которой уже скоро пойдетъ одиннадцатый мѣсяцъ, Маруся, кажется, не надѣвала никакого другого платья, кромѣ блузы. Ничто ее не интересуетъ, и сегодняшней телеграммѣ даже не рада. Выписали для какого-то чорта журналъ и всѣ восемь книжекъ, полученныя до сихъ поръ, лежатъ не разрѣзанными. Самъ я тоже ничего не читаю. Но у меня же нѣтъ ни одной секунды свободнаго времени. То я допрашиваю, то я въ отъѣздѣ, то я такъ устаю, что могу только лежать и курить».
Такая жизнь началась сейчасъ же послѣ университета. Женщины, въ которыхъ онъ влюблялся, театръ, книги, споры, — все это уплыло страшно быстро и неизвѣстно куда.
«Уплыло и Богъ съ нимъ, — мысленно утѣшалъ онъ себя. — Мы съ Марусей честные люди, любимъ другъ друга и намъ нужно только вырваться изъ этой ямы, тогда снова явятся умственные интересы и счастье не будетъ мѣщанскимъ».
Мысли эти тревожили Робустова уже давно и съ каждымъ днемъ все чаще и чаще. Ѣхалъ онъ съ докторомъ въ бричкѣ на вскрытіе, сидѣлъ у себя въ кабинетѣ или просыпался ночью въ постели, — сейчасъ же начиналъ придумывать способы, при помощи которыхъ можно осуществить мечты. Робустовъ завелъ переписку съ жившимъ въ Петербургѣ важнымъ дядей, который служилъ въ министерствѣ юстиціи, и въ каждомъ письмѣ жаловался, что онъ огрубѣлъ, опошлѣлъ въ этомъ захолустьѣ и ему хотѣлось бы нравственно ожить. Однажды дядя полуоффиціально запросилъ его, желалъ ли бы онъ служить въ губернскомъ городѣ на Кавказѣ. Робустовъ отвѣтилъ утвердительно и сейчасъ же послалъ докладную записку. Черезъ два мѣсяца пришла, наконецъ, и телеграмма о новомъ назначенія. А черезъ нѣсколько дней послѣ ея полученія уже пріѣхалъ старшій кандидатъ для принятія участка. Сутуловатый брюнетъ съ окладистой бородой, онъ казался гораздо старше Робустова, смотрѣлъ исподлобья, по-обезьяньи, и все время насвистывалъ одинъ и тотъ же мотивъ.
— Однако, вы, господинъ новый товарищъ прокурора, изволили сильно запустить участочекъ, кажется, до сорока штукъ придется принять отъ васъ, — говорилъ онъ, перелистывая настольный реестръ.
— Да, видите ли, это только за послѣднее время. Трудно, знаете ли, заставить себя работать, когда всякіе счеты со всѣмъ этимъ въ сущности уже покончены.
— Конечно, конечно, — отвѣчалъ кандидатъ и снова начиналъ насвистывать свой мотивъ, и Робустову дѣлалось совѣстно, что онъ взваливаетъ такое количество работы на человѣка, который старше его годами и, можетъ быть, способнѣе, но у котораго нѣтъ въ Петербургѣ дяди, и поэтому онъ будетъ жить въ этой трущобѣ и работать, работать…
Послѣ сдачи участка рѣшили сначала ѣхать всей семьей въ Екатеринославъ къ роднымъ жены. Тамъ Маруся останется до конца сентября, а Робустовъ поѣдетъ черезъ недѣлю одинъ на мѣсто службы устраиваться, а потомъ уже выпишетъ жену.
Екатеринославъ, въ которомъ они не были уже три года, всѣмъ очень понравился, и Робустовъ находилъ, что нѣкоторыя улицы даже напоминаютъ Петербургъ. Выходя отъ портного, у котораго онъ мѣрилъ новый сюртукъ и тужурку, онъ думалъ: «вотъ если бы служить въ этомъ городѣ»… И лица всѣхъ судейскихъ чиновниковъ, которыхъ онъ встрѣчалъ, казались ему симпатичными и умными. Побывали въ театрѣ. Маруся ходила все время въ платьѣ, а не въ блузѣ, и какъ будто помолодѣла и посвѣжѣла. Робустовъ успѣлъ прочесть нѣсколько книгъ новыхъ авторовъ, которыхъ всѣ знали и считали извѣстными, а ему лишь приходилось встрѣчать ихъ фамиліи въ объявленіяхъ о подпискѣ на журналы.
Уѣзжалъ онъ ночью со скорымъ поѣздомъ, который шелъ прямымъ сообщеніемъ съ западной границы до Тифлиса. Съ женой разставались въ первый разъ въ жизни и крѣпко расцѣловались. Въ спальномъ вагонѣ, освѣщенномъ электричествомъ, было уютно и не тѣсно. Лежа на удобномъ диванѣ, раздѣтый и укрытый одѣяломъ, какъ у себя дома, Робустовъ долго не спалъ и волновался. Настроеніе было бодрое и радостное, и мысли о будущемъ бѣжали какъ въ тотъ вечеръ, когда получилась телеграмма. Думалъ онъ о женѣ, о томъ, что онъ въ сущности радъ, что ѣдетъ безъ нея и это гадко. Думалъ о своей предстоящей дѣятельности товарища прокурора.
«У публики составился ложный взглядъ на эту должность. Большинству кажется, что прокуроръ непремѣнно долженъ быть человѣкъ сухой и безсердечный, который вѣчно старается кого-то уличить, поймать, съ удовольствіемъ участвуетъ въ обыскахъ, а въ своихъ рѣчахъ всегда упрашиваетъ судей примѣнить высшую мѣру наказанія. Между тѣмъ, это совсѣмъ не такъ. Будучи товарищемъ прокурора, можно сдѣлать очень много добра. Во-первыхъ, если на скамью подсудимыхъ случайно попадетъ человѣкъ невинный — можно отказаться отъ обвиненія. Можно слѣдить, чтобы въ тюрьмѣ съ арестантами не обращались жестоко. Можно наблюдать, чтобы состоящихъ подъ слѣдствіемъ не томили долго предварительнымъ заключеніемъ… Можно много сдѣлать полезнаго и хорошаго, и онъ непремѣнно такъ будетъ поступать»…
Окна вагоновъ посвѣтлѣли и казались синеватыми. Потомъ заигралъ на занавѣскѣ розовый свѣтъ, электричество вдругъ потухло, только проволочки еще нѣкоторое время казались малиновыми, а затѣмъ стали рыжими. Въ половинѣ шестого, когда стало совсѣмъ свѣтло, пріѣхали на какую-то большую станцію. Шипя и тяжело охая, прошелъ мимо оконъ огромный товарный паровозъ; потомъ долго мелькали красные товарные вагоны, а подъ конецъ сѣрыя цистерны съ керосиномъ.
Возлѣ огромной зеленой кадки съ надписью, сдѣланной бѣлой краской, умывались мужики и бабы въ лаптяхъ и тулупахъ: должно быть переселенцы. Ѣдущей со скорымъ поѣздомъ публики не было. Снова тронулись, и Робустовъ задремалъ. Ему приснилось, что онъ допрашиваетъ Сазонова, который убилъ жену и дѣтей, и тотъ на всѣ вопросы только отвѣчаетъ:
— Эхъ, ваше высокоблагородіе…
Потомъ принесли откуда-то четыре телеграммы и во всѣхъ говорилось о назначеніи товарищемъ прокурора кандидата съ черной бородой, который принималъ участокъ. Прибѣжала Марусина сѣрая кошка, Бѣлка, сѣла и вдругъ замяукала громко и пронзительно, какъ свистокъ паровоза.
Около девяти часовъ Робустовъ снова проснулся и увидѣлъ, что противъ него сидятъ уже совсѣмъ одѣтые два господина и разговариваютъ по-нѣмецки. Одинъ пожилой говорилъ совершенно свободно, повидимому, это былъ его родной языкъ. Другой еще молодой, съ большимъ носомъ и черными усами, произносилъ слова съ восточнымъ акцентомъ.
Робустову стало неловко, что онъ лежитъ въ одномъ бѣльѣ передъ двумя уже одѣтыми и, должно быть, очень корректными людьми. Онъ наскоро одѣлся, поднялъ воротникъ тужурки и, захвативъ мыло и полотенце, пошелъ умываться.
Уборная была заперта и пришлось ожидать въ коридорчикѣ, въ который выходили двери двухъ дамскихъ купэ. Онъ прочелъ на стѣнкѣ надпись о томъ, когда и какъ слѣдуетъ останавливать поѣзда при помощи автоматическаго тормоза, потомъ опустилъ глаза и замѣтилъ, что дверь одного изъ купэ не совсѣмъ притворена. Невольно всматриваясь въ эту щель, онъ увидѣлъ сначала обнаженную до плеча руку, а потомъ рѣзко выдѣлявшееся на бѣлой подушкѣ, хорошенькое женское личико, окаймленное черными, сбившимися на одну сторону волосами. Оно поразило его прежде всего тѣмъ, что не было похоже ни на одно изъ женскихъ лицъ, видѣнныхъ имъ раньше. Робустову въ одну секунду стало понятно, что красота всей головки сильна сама по себѣ и не зависитъ ни отъ поворота ея, ни отъ прически, ни отъ освѣщенія. Если бы эта женщина или дѣвушка не лежала въ купэ перваго класса, а сидѣла бы укутанная платками на лавкѣ въ вагонѣ третьяго класса, прелесть ея личика производила бы такое же сильное впечатлѣніе. Такъ красивый голосъ чаруетъ и приковываетъ на мѣстѣ независимо отъ того, гдѣ звучитъ и кому принадлежитъ. И Робустовъ не отходилъ отъ двери, несмотря на то, что изъ уборной уже вышелъ съ полотенцемъ въ рукахъ старый генералъ. Въ купэ заговорили на какомъ-то неизвѣстномъ языкѣ. Одна женщина произнесла длинную фразу, другая коротко отвѣтила:
— Чэ.
Снова длинная, скороговоркой фраза, и опять прозвенѣло отрицательно:
— Чэ, чэ…
Послышался смѣхъ, какъ будто проиграли очень быстро на неизвѣстномъ, нѣжномъ инструментѣ гамму, и началась эта гамма высокой нотой, а окончилась низкой контральтовой.
Смѣялась та, которая лежала. Ея темные глаза съ длинными рѣсницами смотрѣли лукаво. Другой голосъ что-то строго проговорилъ, и сейчасъ же двинулась и плотно притворилась дверь.
Робустовъ пошелъ умываться и чувствовалъ себя неловко. Неловкость эта была какая-то странная, раньше имъ никогда не испытанная, — точно онъ обратился въ мальчика, которому показали очень простой фокусъ, но разгадать его нѣтъ возможности. Обливъ голову холодной водой и причесываясь передъ зеркаломъ, онъ вспомнилъ, какъ, будучи гимназистомъ пятаго класса, стоя въ церкви, отъ духоты упалъ въ обморокъ и какъ его потомъ обливали водой. И теперь ему казалось, что онъ приходитъ въ себя послѣ легкаго обморока. Будучи студентомъ, онъ часто увлекался женщинами, но со времени женитьбы ни одна изъ нихъ не заинтересовала его настолько, чтобы онъ чувствовалъ непреодолимое желаніе увидѣть ее еще разъ. А сейчасъ это желаніе было, и казалось, что имъ онъ грѣшитъ передъ женой.
Вслушавшись въ разговоръ сидѣвшихъ противъ него двухъ пассажировъ, Робустовъ спросилъ по-нѣмецки того, который казался солиднѣе и старше, сколько времени идетъ поѣздъ отъ Волочиска до Ростова.
— Zwei Tage und einige Stunde,[1] — отвѣтилъ тотъ и привѣтливо наклонилъ голову.
— Почти пятьдесятъ часовъ, — поправилъ его по-русски другой.
— Aber ich reise schon vier Tage,[2] — сказалъ нѣмецъ и улыбнулся.
Изъ дальнѣйшаго разговора Робустовъ узналъ, что фамилія нѣмца Пестлеръ, что онъ миссіонеръ и ѣдетъ съ просвѣтительными цѣлями въ глубь мало-азіатскаго полуострова на цѣлый годъ, а дома оставилъ жену и ребенка, безъ которыхъ очень скучаетъ.
Молодой оказался чиновникомъ министерства земледѣлія, по происхожденію армянинъ и окончилъ два высшихъ учебныхъ заведенія.
— Скажите, пожалуйста, что значитъ и на какомъ это языкѣ слово чэ? — спросилъ Робустовъ чиновника.
— Чэ — по-армянски — значитъ нѣтъ, это отрицаніе, а что?
— Такъ, я слышалъ на одной изъ станцій, — и Робустовъ не могъ себѣ объяснить, зачѣмъ онъ солгалъ.
Нѣмецъ вынулъ фотографическій аппаратъ, а потомъ цѣлый рядъ портретовъ своей жены и принялся ихъ разсматривать. Узнавъ, что Робустовъ также въ первый разъ въ жизни разстался съ женой, онъ сдѣлалъ грустное лицо и выразилъ свое глубокое сочувствіе.
Около полудня подъѣзжали къ Ростову и рѣшили завтракать за однимъ столомъ. Выходя изъ вагона, Робустовъ догналъ въ дверяхъ ту самую дѣвушку, которую видѣлъ утромъ, и сильно покраснѣлъ. Одѣта она была элегантно и просто, безъ яркихъ цвѣтовъ въ костюмѣ. На видъ ей было лѣтъ восемнадцать и шла она подъ руку съ пожилой дамой, вѣроятно, съ матерью. Онъ посторонился и пошелъ вслѣдъ за ними, а въ залѣ забылъ, что обѣщалъ нѣмцу и чиновнику сѣсть вмѣстѣ, и сѣлъ такъ, что хорошенькая армяночка и ея мать очутились противъ. Армяночка ѣла рыбу, потомъ пила кофе, щурилась, улыбалась и весело болтала съ матерью. Робустовъ спросилъ себѣ бифштексъ, но не успѣлъ его съѣсть, хотя поѣздъ стоялъ около получаса.
Какъ снова поѣхали, мать и дочь ушли въ купэ. Робустовъ попробовалъ возобновить разговоръ съ нѣмцемъ и съ чиновникомъ, но съ ними ему скоро стало скучно. Онъ легъ на диванъ и незамѣтно заснулъ. Вагонъ мѣрно покачивался, гудѣлъ и убаюкивалъ. Когда Робустовъ открылъ глаза, уже горѣло электричество. Настоящая ночь еще не наступила. Только облака сгустились и стали темно-лиловыми, а подъ ними протянулась черезъ весь горизонтъ ярко-оранжевая полоса.
Онъ причесался, застегнулъ на всѣ пуговицы тужурку и сталъ въ коридорчикѣ возлѣ открытаго окна.
Вѣяло степью и тепломъ.
Сбоку прошумѣла юбка, и къ слѣдующему окну подошла армяночка. Пришелъ чиновникъ и заговорилъ съ нею по-армянски, а потомъ съ Робустовымъ — по-русски, и разговоръ сталъ общимъ. Говорили о томъ, какъ менѣе утомительно проѣхать въ Кутаисъ по военно-грузинской или по желѣзной дорогѣ, черезъ станцію «Баладжары». Чиновникъ постоялъ еще нѣсколько минутъ и вернулся въ свое отдѣленіе, а Робустовъ прислонился къ стѣнѣ и продолжалъ разговаривать съ дѣвушкой. Онъ узналъ, что она армянка, выросла и окончила гимназію въ одномъ изъ большихъ городовъ Кавказа. Ея отецъ, нефтепромышленникъ, остался по дѣламъ въ Парижѣ, а онѣ съ матерью возвращаются оттуда домой, потому что устали и соскучились за границей.
— Развѣ на Кавказѣ лучше, чѣмъ во Франціи? — спросилъ Робустовъ.
Она едва замѣтно дернула нижней губкой и, на минуту высунувъ голову въ окно, отвѣтила оттуда:
— Для меня лучше.
— Вы одна дочь у матери?
— Одна. Почему вы такъ думаете?
— Потому что видѣлъ, съ какою заботливостью она относится къ вамъ, это по ея глазамъ видно.
— Да, она меня любитъ, у меня славная мама.
— Какъ ваше имя? — спросилъ онъ опять.
— А вамъ зачѣмъ?
— Такъ, интересуюсь, потому что не знаю кавказскихъ… — онъ почему-то постѣснялся сказать армянскихъ, — именъ.
— Сирэнъ.
— Какъ?
— Си-рэнъ… Настоящее мое имя, впрочемъ, Сиранушъ, а Сирэнъ это уменьшительное, такъ меня зовутъ дома. Вотъ какъ у русскихъ, напримѣръ, есть имя Екатерина, а зовутъ Катя…
— Теперь понялъ, — сказалъ Робустовъ, досталъ изъ бокового кармана маленькую книжку и записалъ въ ней: «Сирэнъ».
— Зачѣмъ вы записываете?
— Такъ, на память, это имя очень красиво звучитъ. А какъ ваше отчество и фамилія?
— Да зачѣмъ вамъ?! Ну, зовутъ меня Сиранушъ Давидовна Бежаніанцъ.
Сирэнъ опять дернула нижней губкой и, приподнявшись на носкахъ, высунулась въ окно. Теплый, но сильный вѣтеръ заигралъ завитушками ея волосъ на затылкѣ и отъ нихъ запахло какими-то тонкими духами.
«Что, если бы ее сейчасъ поцѣловать въ эти завитушки?» — подумалъ Робустовъ и самъ испугался своей мысли.
— Вы женаты? — вдругъ спросила Сирэнъ.
— Да, женатъ, у меня двое дѣтей.
— А любите вашу жену?
— Очень.
— Это хорошо, русскіе рѣдко любятъ своихъ женъ.
Сирэнъ оперлась руками на раму опущеннаго окна и, должно быть, что-то мысленно напѣвая, стала раскачиваться изъ стороны въ сторону.
«Вотъ талія, — думалъ Робустовъ, — и вѣдь безъ корсета. Есть въ ней что-то эластичное, змѣиное и вмѣстѣ съ тѣмъ безконечно-граціозное. Сколько этой Сирэнъ можетъ быть лѣтъ?» — и спросилъ:
— Вы давно окончили гимназію?
— Въ прошломъ году, и уже ничего не помню изъ того, что учила.
— Значитъ, вы были плохой ученицей?
— Не знаю, окончила съ серебряной медалью.
— Какъ же такъ?
— Такъ. Если не читать ничего самостоятельно, то гимназія даетъ мало.
— А вы много читаете?
— Нѣтъ. Русскую литературу я знаю плохо. Французскую лучше, немножко итальянскую, хотя тоже слабо, д’Аннунціо мнѣ очень нравится. Вообще же мнѣ кажется, что нужно больше думать, чѣмъ читать и учиться.
— А надъ чѣмъ же думать?
— Не знаю, — надъ всѣмъ. Мнѣ кажется, если бы я поступила на какіе-нибудь курсы, я бы отъ скуки съ ума сошла. Вотъ пѣвицей или писательницей мнѣ бы хотѣлось быть, но у меня нѣтъ никакихъ талантовъ.
— Сирэнъ! — позвала ее мать.
Она безшумно отдернулась отъ окна и вошла въ купэ. Тамъ о чемъ-то поговорила и снова вернулась.
— Мамаша говоритъ, что пора спать. Уже двѣнадцать часовъ. Спокойной ночи.
Не подавая руки, она кивнула Робустову головкой и скрылась за дверью. Онъ остался у окна и смотрѣлъ на темную степь, на такое же темное небо и на звѣзды, которыя казались ему необыкновенно крупными, такими, какими онъ ихъ никогда не видалъ въ томъ мѣстечкѣ, гдѣ жилъ прежде.
На слѣдующій день, когда онъ вошелъ въ коридорчикъ, Сирэнъ уже стояла на прежнемъ мѣстѣ у окна. Она была въ другой, блѣдно-голубой кофточкѣ, подпоясанной ремнемъ съ золотою пряжкой, тщательно причесанная, свѣжая и красивая, какъ цвѣтокъ послѣ дождя. Робустовъ поздоровался и сталъ рядомъ. Потомъ пришли нѣмецъ и чиновникъ. Снова завязался общій разговоръ. Робустовъ чувствовалъ, что Сирэнъ говоритъ съ большимъ удовольствіемъ съ нимъ, чѣмъ съ двумя другими спутниками, но нарочно отошелъ въ сторону и сдѣлалъ угрюмое лицо.
Начался уже Кавказъ. На станціяхъ вездѣ мелькали мохнатыя шапки, кинжалы, крашеныя бороды и слышался быстрый гортанный говоръ. Разговаривавшіе сильно жестикулировали и казалось, что они бранятся между собою. Пейзажъ тоже измѣнился. Степи уже не было. Поѣздъ шелъ по огромному луговому пространству, справа и слѣва окруженному холмами. Кое-гдѣ паслись стада и виднѣлся дымокъ, подымавшійся столбомъ къ чистому синему, синему небу.
Сирэнъ опять осталась одна, и Робустовъ сталъ рядомъ, совсѣмъ близко, возлѣ нея. Иногда вѣтеръ подхватывалъ тонкія пряди волосъ на ея вискахъ, и они своими концами касались на мгновенье его щеки, и тогда ему не хотѣлось ни о чемъ говорить и думать. Проѣхали такъ двѣ станціи. Робустовъ неожиданно для самого себя вдругъ сказалъ:
— Какъ мнѣ хорошо съ вами.
Сирэнъ сморщила носикъ и спокойно отвѣтила:
— Если вы будете говорить глупости, я уйду.
— Не буду.
— Впрочемъ, мы и безъ того скоро простимся. У насъ билеты только до станціи «Бесланъ». Тамъ мы будемъ въ полдень. Оттуда поѣдемъ на Владикавказъ, а потомъ по военно-грузинской дорогѣ.
— Это ужасно досадно. Такія женщины, какъ вы, не на каждомъ шагу встрѣчаются.
— Я уйду.
Сирэнъ въ самомъ дѣлѣ повернулась и ушла въ купэ.
«Что она — кокетка или нѣтъ? — думалъ Робустовъ. — Если кокетка, то очень тонкая и умная, а если нѣтъ, то дѣйствительно такое существо, что… еще два дня съ ней и… можно свихнуться. Это хорошо, что онѣ уходятъ».
Поѣздъ прогремѣлъ по желѣзному мосту черезъ Терекъ. Вода въ рѣкѣ была мутная, съ водоворотами, въ которыхъ крутились вѣточки и сѣно, и бѣжала удивительно быстро. «Точно моя жизнь», — подумалъ Робустовъ.
Миновали станцію «Прохладную» и показались настоящія горы, которыя Робустовъ принялъ сначала за облака: до такой степени были нѣжны тоны и переливы снѣга на вершинахъ. Всѣ онѣ — и Машукъ, и Эльборусъ, и Бештау и другія, названій которыхъ Робустовъ не зналъ, грандіозныя, неподвижныя, чистыя съ яркими голубыми и лиловыми переливами, точно во снѣ, мало-по-малу выступили изъ тумана и рѣзко обозначились на синемъ фонѣ неба. И тянулись онѣ Богъ знаетъ какъ далеко отъ желѣзнодорожнаго полотна, а Робустову казалось, что онъ чувствуетъ холодъ ихъ снѣга.
Онъ не могъ оторваться отъ окна и вдругъ понялъ, въ чемъ сила ихъ красоты. Видишь передъ собою зимній пейзажъ, чувствуешь, какъ провалился бы по колѣни, если бы пошелъ тамъ, по этому ослѣпительно сверкающему снѣгу, любуешься ярко лиловыми, падающими отъ этихъ великановъ, тѣнями… и въ то же время видишь, какъ освѣщаетъ солнце безчисленные стоги сѣна, раскинувшіеся по зеленой долинѣ Терека, какъ пасутся стада, тянутся по дорогѣ арбы и скачутъ на коняхъ, стараясь обогнать поѣздъ, казачата, загорѣлые, безъ шапокъ, иной съ разстегнутымъ воротомъ сорочки, и чувствуешь вокругъ себя теплый радостный лѣтній день. И глаза, не видавшіе никогда, какъ дружно могутъ жить по сосѣдству зима и лѣто, и нервы, никогда ничего подобнаго одновременно не ощущавшіе, — поражаются и точно затрудняются передать мозгамъ всю силу впечатлѣнія.
«Только среди такой природы и могутъ выростать и развиваться такія созданія, какъ Сирэнъ», — думалъ Робустовъ.
— А знаете, — мама передумала. Она боится ѣхать по военно-грузинской дорогѣ. Значитъ, еще цѣлыя сутки будемъ ѣхать вмѣстѣ, — раздался вдругъ ея голосъ.
— Кисметъ — судьба значитъ, — отвѣтилъ Робустовъ, обернулся и глаза его засвѣтились радостью.
— Откуда вы знаете это слово? — спросила Сирэнъ, улыбаясь.
— Такъ вспомнилось: должно быть, читалъ гдѣ-нибудь.
На станціи «Бесланъ» поѣздъ стоялъ очень долго. Робустовъ познакомился съ матерью Сирэнъ и по ея просьбѣ взялъ имъ билеты дальше. Послѣ обѣда гуляли по платформѣ вмѣстѣ съ нѣмцемъ и чиновникомъ. Нѣмецъ предложилъ снять группу, на что всѣ согласились. Потомъ Робустовъ сталъ рядомъ съ Сирэнъ, и нѣмецъ снялъ ихъ отдѣльно. Захотѣлъ сняться съ ней и чиновникъ. Сирэнъ согласилась, но какъ только открылся объективъ, засмѣялась и замотала головой. На станціи Робустовъ купилъ въ книжномъ шкафу два тома разсказовъ Чехова. Когда снова поѣхали, Сирэнъ взяла книги и стала одну изъ нихъ перелистывать.
— Вы никогда не читали Чехова? — спросилъ Робустовъ.
— Никогда.
— Передъ выѣздомъ я прочелъ одинъ его разсказъ, который было уже забылъ, но теперь, увидавъ васъ, вдругъ вспомнилъ. Разсказъ называется «Красавицы» и произвелъ на меня сильное впечатлѣніе вѣрностью тѣхъ ощущеній, которыя испытываетъ человѣкъ при видѣ красоты. Главное же, что героиня первой части разсказа — армянка, и теперь я не могу ее себѣ иначе представить, какъ съ вашимъ лицомъ.
Сирэнъ съ любопытствомъ задвигала губами и носикомъ, точно звѣрекъ, обнюхивающій воздухъ.
— Это интересно, — оказала она. — Прочтите мнѣ его вслухъ. Пойдемте сядемъ въ нашемъ купэ, а то у меня уже ноги устали.
— Съ удовольствіемъ, только, можетъ быть, ваша мама будетъ имѣть что-нибудь противъ этого.
— Ничего ровно. Знаете, сегодня съ утра она была недовольна тѣмъ, что я съ вами разговариваю, а когда узнала, что вы женаты, какъ будто, успокоилась; правда, это странно?
— Пожалуй.
Они пошли и сѣли рядомъ. Робустовъ читалъ громко и просто. Сирэнъ щурилась и часто улыбалась.
Проходившій мимо купэ нѣмецъ остановился у двери и нѣсколько времени внимательно слушалъ, потомъ, вѣроятно, ничего не понявъ, вздохнулъ и пошелъ дальше.
— Хорошо? — спросилъ Робустовъ, окончивъ разсказъ.
— Хорошо.
— А я думалъ, что вы обидитесь за то, что я васъ сравнилъ съ необразованной и простой дѣвушкой.
Сирэнъ снова улыбнулась, поправила машинально свою прическу и вмѣсто отвѣта спросила:
— Правда ли, будто русскіе убѣждены въ томъ, что всякая армянка должна быть непремѣнно глупа?
— Не знаю. Можетъ быть. Во всякомъ случаѣ не я. Хотите, прочтемъ еще одинъ разсказъ, который называется очень странно: «Безъ заглавія», только я боюсь, одобритъ ли его ваша мама. Видите ли, въ немъ говорится о такихъ вещахъ, о которыхъ съ молодыми дѣвушками говорить не принято.
— Ничего, читайте, во-первыхъ, потому что я не только дѣвушка, но еще и человѣкъ, а во-вторыхъ, потому, что мама вообще плохо понимаетъ по-русски, особенно если читать вслухъ.
Робустовъ взялъ другой томъ, разрѣзалъ въ немъ нѣсколько страницъ и сталъ читать. Въ разсказѣ говорилось о томъ, какъ настоятель одного древняго, глухого католическаго монастыря, глубокій старикъ, пошелъ въ городъ съ цѣлью учить и спасать людей отъ пороковъ. Тамъ онъ попалъ въ домъ разврата и все видѣнное произвело на него страшное и грустное впечатлѣніе. Возвратившись въ монастырь, онъ со слезами на глазахъ, картинно разсказалъ монахамъ о падшей женщинѣ необыкновенной красоты, которая продавала себя всякому, кто хотѣлъ ее имѣть. Монахи слушали очень внимательно. «Когда онъ на другое утро вышелъ изъ келіи, въ монастырѣ не оставалось ни одного монаха. Всѣ они бѣжали въ городъ», — такъ заканчивался разсказъ. Сирэнъ слушала съ широко раскрытыми глазами, личико ея было грустно, а губы сложились въ презрительную улыбку. Она притихла и долго молчала.
— Разсказъ произвелъ на васъ тяжелое впечатлѣніе? — спросилъ Робустовъ.
— Не только это… Первый разсказъ, который вы прочли, написанъ красивѣе, и все-таки второй гораздо лучше его. Одинъ такой разсказъ стоитъ десяти проповѣдей.
«Да она въ самомъ дѣлѣ умна», — подумалъ Робустовъ.
Дремавшая на другомъ диванѣ мать Сирэнъ сказала ей что-то по-армянски: должно быть, ей не нравилось присутствіе посторонняго мужчины.
— Мама жалуется, что ей нездоровится, — перевела Сирэнъ.
— Видите, я говорилъ, что мы стѣснимъ вашу маму.
— Нѣтъ, нѣтъ.
— Нѣтъ, ужъ я пойду къ себѣ.
Робустовъ вышелъ. Сирэнъ посмотрѣла ему вслѣдъ и осталась. Въ мужскомъ купэ нѣмецъ сидѣлъ и писалъ что-то въ тетради, переложенной листочками папиросной бумаги и похожей на копировальную книгу. Чиновникъ лежалъ съ сигарой въ зубахъ и скучалъ. Старый генералъ ходилъ взадъ и впередъ и старался подбросить ногою подъ диванъ кусочекъ бумажки, видимо раздражавшій его.
— Что это вы дѣлаете, Herr Pestler[3], дневникъ пишете? — спросилъ Робустовъ по-нѣмецки.
— Да, — сухо и важно отвѣтилъ онъ и добавилъ, — это одновременно и дневникъ, и письмо женѣ. Подлинникъ остается у меня, а дубликатъ, на папиросной бумагѣ, я отсылаю ей. Папиросная бумага вѣситъ немного, такимъ образомъ, письмо можетъ быть очень длиннымъ, и не нужно добавлять на него второй марки.
— Prachtvoll[4], — отвѣтилъ Робустовъ.
И вспомнился ему одинъ малороссъ помѣщикъ, замѣчательный своей лѣнью. Когда ему говорили: «Ну, хорошо, Степанъ Даниловичъ, при своихъ средствахъ вы, конечно, можете лежать цѣлый день, но вѣдь думать вамъ все-таки приходится», онъ обыкновенно отвѣчалъ: «А на шо мини думать, я за себе нимця найму — шобъ думавъ».[5]
— А вы очень скучаете безъ своей жены? — спросилъ Пестлеръ.
— Очень, — отвѣтилъ Робустовъ, глядя нѣмцу прямо въ глаза.
— А что вы сейчасъ читали вмѣстѣ съ этой Fräulein[6]?
— Одинъ поучительный разсказъ.
— Какого автора?
— Чехова.
— Какъ?!
— Чехова.
— Это очень остроумный писатель, — сказалъ чиновникъ.
— Можетъ быть, вы будете такъ добры, переведете этотъ разсказъ господину Пестлеру, — сказалъ Робустовъ, обращаясь къ нему. — Разсказъ невеликъ, а вы владѣете языкомъ лучше меня.
— Съ удовольствіемъ, да я и самъ его не читалъ.
Чиновникъ взялъ книгу и глаза его забѣгали взадъ и впередъ по строчкамъ. Окончивъ читать, онъ сдѣлалъ недоумѣвающую физіономію и сказалъ:
— Нѣчто весьма туманное.
«Ну, братъ, тебѣ зажженную спичку поднести къ глазамъ, такъ и та покажется туманной», — подумалъ Робустовъ.
Чиновникъ пододвинулся къ нѣмцу и медленно сталъ переводить. Тотъ наморщилъ лобъ и внимательно слушалъ, а когда чтеніе кончилось, покраснѣлъ и сказалъ:
— Такіе разсказы писать и даже читать большой грѣхъ. Этотъ авторъ напоминаетъ мнѣ француза Мопассана.
Чиновникъ весело захихикалъ.
— Да, это ужасный разсказъ, — снова проговорилъ нѣмецъ. — И Fräulein[6] не обидѣлась, когда вы его прочли?
— Нѣтъ, напротивъ, онъ произвелъ на нее глубокое впечатлѣніе.
— Schrecklich[7].
— Ну, что же, значитъ мы съ вами въ литературныхъ вкусахъ не сходимся, а вотъ кстати у меня къ вамъ есть просьба. Я вамъ дамъ свой адресъ и оставлю денегъ, а когда вы отпечатаете тотъ снимокъ, который сдѣлали съ меня и съ этой Fräulein[6], то, будете любезны, вышлите мнѣ его.
— Хорошо, хорошо, очень хорошо, — скороговоркой отвѣтилъ Пестлеръ, потомъ всталъ и пошелъ въ сосѣднее пустое купэ, гдѣ лежали его фотографическія принадлежности.
Минуты черезъ двѣ онъ вернулся. Видъ у него былъ торжествующій.
— Ахъ, какое несчастье, какое несчастье… — сказалъ онъ.
— Что такое? — спросилъ Робустовъ.
— Вообразите, когда я снималъ, я забылъ перемѣнить пластинку и, такимъ образомъ, оба снимка вышли на одной пластинкѣ и окончательно испорчены.
Нѣмецъ и чиновникъ, точно сговорившись, вдругъ начали хохотать. Смѣялись они долго и весело, точно мальчики въ циркѣ.
«Неужели они завидуютъ тому, что Сирэнъ предпочитаетъ говорить со мною», — подумалъ Робустовъ, постарался улыбнуться и вышелъ въ коридорчикъ.
Сирэнъ стояла у окна на прежнемъ мѣстѣ. Онъ подошелъ къ ней и разсказалъ ей обо всемъ, что дѣлалось и говорилось въ мужскомъ купэ.
— Вотъ 6ѣдные, — сказала Сирэнъ и улыбнулась.
— Что бѣдные, это Господь съ ними, но меня вотъ что интересуетъ: Сирэнъ училась немного у папы и мамы, немного у людей въ синихъ сюртукахъ, которые ей давали тоже немногое, и понимаетъ… А тѣ — одинъ ѣдетъ просвѣщать темныхъ людей, другой окончилъ двѣ академіи, и оба дико хохочутъ послѣ прочтенія такого разсказа.
Рука Сирэнъ лежала на подоконникѣ, Робустовъ незамѣтно положилъ на нее свою и чувствовалъ, какъ ея ручка нѣжна и горяча. Сирэнъ минуты двѣ не отнимала ее, потомъ потихоньку освободила и едва слышно произнесла:
— Ну, зачѣмъ?..
Солнце подходило къ западу и снѣжныя вершины, уже значительно отдалившіяся отъ желѣзнодорожнаго пути, стали ярко-оранжевыми и еще болѣе красивыми. Незамѣтно скоро совсѣмъ стемнѣло и по небу засвѣтились крупныя зеленоватыя звѣзды. На одномъ изъ разъѣздовъ, недалеко отъ станціи «Дербентъ» ожидали встрѣчнаго пассажирскаго поѣзда и стояли очень долго. Сирэнъ надѣла верхнюю кофточку и попросила у матери позволенія погулять. Ступеньки вагона пришлись высоко надъ платформой и, помогая Сирэнъ сойти, Робустовъ почти снесъ ее на рукахъ. Охвативъ рукой ея гибкую талію, онъ невольно зажмурилъ глаза и ему захотѣлось, чтобы этотъ моментъ продолжался безконечно долго.
На второмъ пути стоялъ длинный товарный поѣздъ, часть его была внутри освѣщена и тамъ виднѣлись силуэты людей. Поѣздъ былъ воинскій съ возвращавшимися послѣ службы домой кубанскими казаками-пластунами.
Въ послѣднемъ вагонѣ они сидѣли цѣлымъ рядомъ, свѣсивъ ноги, и пѣли.
Одинъ голосъ, удивительно высокій и звенящій, какъ стальная струна, началъ:
«По-вій ви-тре |
А хоръ, небольшой и негромкій, тихо вступилъ:
«Де по-о-кинувъ я ди-вчину, |
И весь его снова покрылъ одинъ звенящій голосъ словами:
«По-вій вит-ре и-из-зъ пивно-о-очи»…[10] |
и сразу стихъ, точно уплылъ къ звѣздамъ.
Робустовъ слыхалъ этотъ мотивъ и раньше, но теперь не узналъ его. Нотнаго, искусственнаго, шлифованнаго въ немъ ничего не осталось. Пѣли, точно въ самомъ дѣлѣ обращаясь къ вѣтру, просили его слетать домой и вѣрили, что онъ ихъ слышитъ.
Начали другую, — веселую, съ присвистомъ и позвякиваніемъ тулумбаса, но монотонную, безъ остановокъ между куплетами, и вдругъ смолкли.
— А шобъ воны подурилы, дви станціи зосталось, та ни якъ не довезуть,[11] — проговорилъ чей-то грубый голосъ, закашлялъ и затѣмъ послышался плевокъ.
— Живи будемъ — дойдемъ,[12] — отвѣтилъ другой.
— Вотъ, если бы они еще разъ спѣли эту первую пѣсню, — сказалъ Робустовъ.
— Я не понимаю по-малороссійски, но мотивъ необыкновенно красивый и грустный, — отозвалась Сирэнъ.
Далеко на пути за краснымъ огнемъ семафора показались три ясныхъ дрожавшихъ точки поѣзда, котораго ждали. Ударили второй звонокъ. Робустовъ снова помогъ Сирэнъ войти въ вагонъ.
— Нужно пойти представиться мамѣ, чтобы она не подумала, что я осталась, — сказала она, ушла и черезъ минуту вернулась.
— Ну что? — спросилъ Робустовъ.
— Ничего, просила только долго не оставаться на площадкѣ.
Три фонаря приближавшагося поѣзда выросли въ огненный треугольникъ, а красный огонь на семафорѣ вдругъ сталъ бѣлымъ. Наконецъ, прохрипѣлъ мимо паровозъ и замелькали освѣщенныя окна. Сквозь гулъ подходившаго поѣзда едва можно было разслышать третій звонокъ и свистки. Вагонъ легонько дернуло, и онъ поплылъ все скорѣе и скорѣе.
— Вотъ, — сказалъ Робустовъ, — встрѣтились мы съ вами, а завтра распрощаемся и, пожалуй, никогда больше не увидимся. Да, такъ вотъ что: хотѣлось бы мнѣ, Сирэнъ, знать, кто изъ насъ считаетъ себя счастливѣе и кто на самомъ дѣлѣ счастливѣе, не въ данный моментъ, а вообще.
— Что это вамъ пришло въ голову. Вы мужчина, вы самостоятельнѣе, слѣдовательно, ваше счастье у васъ въ рукахъ. Я женщина, мнѣ приходится считаться съ массою условностей, отъ которыхъ меня не спасутъ ни мама, ни деньги, никто, и эти условности всегда будутъ мнѣ отравлять лучшія минуты жизни…
— Значитъ, вы думаете, что я счастливѣе?
— Конечно.
— Нѣтъ, Сирэнъ, нѣтъ, — отвѣтилъ Робустовъ и подумалъ: «это хорошо, что она не требуетъ, чтобы я называлъ ее по отчеству». — Правда, мужчина самостоятельнѣе женщины, но условности давятъ его еще больше, чѣмъ женщину. Вотъ я, напримѣръ, считаюсь честнымъ человѣкомъ, а принужденъ всю жизнь лгать, вѣрнѣе, никогда не быть вполнѣ искреннимъ. Если я въ судебной рѣчи скажу, что защитникъ знаетъ еще лучше меня, какой мошенникъ его кліентъ, но защищаетъ его только изъ-за денегъ, — меня остановятъ, будь это сама святая истина. Если я приду въ гости къ члену суда и солгу ему, что давно не былъ, потому что болѣлъ, — это ничего; если же я скажу, что въ его семьѣ мнѣ невыносимо скучно и ходить туда противно, — меня сочтутъ за невѣжу и, пожалуй, за сумасшедшаго… У меня часто является непреоборимое желаніе, ну хоть въ теченіе одного часа говорить искренно обо всемъ, что думаешь и что чувствуешь… Кажется, если бы это было возможно, то получилось бы такое громадное удовлетвореніе, которое и описать трудно. И каждый разъ я себя сдерживаю и заставляю или молчать, или говорить о самыхъ обыденныхъ вещахъ. Потому что завтра же, когда у меня измѣнится настроеніе, я съ ужасомъ буду думать: «вотъ я лучшія мои мысли повѣрялъ существу, которое изъ всей моей исповѣди вынесетъ впечатлѣніе, что я психопатъ и что мнѣ скучно жить». Съ женой я еще могъ бы быть откровеннымъ, съ товарищами же или съ родными — никогда. Но и женѣ многаго нельзя говорить. Вотъ, напримѣръ, я не могу ей сказать, что, когда помогалъ вамъ сойти на платформу и на одну секунду взялъ васъ за талію, — я пережилъ чудную минуту. Она пойметъ, что этимъ я не измѣнилъ ей, но все-таки это ее встревожитъ. Самое ужасное въ моей жизни это вѣчное ощущеніе нравственнаго одиночества… Послѣ университета я сейчасъ же поступилъ на службу. Сначала пришлось путешествовать по всякимъ захолустьямъ, то въ качествѣ защитника, то въ качествѣ исполняющаго обязанности слѣдователя, когда настоящій слѣдователь уѣзжалъ въ отпускъ. Затѣмъ я женился и самъ сталъ слѣдователемъ. Послѣ рожденія перваго ребенка женѣ уже не было времени со мной разговаривать или у нея были разстроены нервы, и говорить съ ней, значило ее раздражать. Насъ поселили въ очень глухомъ мѣстечкѣ. Изъ интеллигенціи тамъ жилъ докторъ, который считалъ меня только чиновникомъ и человѣкомъ, который глупѣе его, и потому мы съ нимъ никогда не говорили по душѣ. Жилъ тамъ еще приставъ, который считалъ меня умнѣе себя, и поэтому мы съ нимъ тоже никогда и ни о чемъ не говорили, а только иногда играли въ винтъ… Будучи студентомъ, я былъ знакомъ съ однимъ выдающимся писателемъ, необыкновеннымъ, чуднымъ человѣкомъ. Зная, что я увижу его, я волновался, какъ передъ встрѣчей съ любимой женщиной, и мечталъ о томъ, какъ я раскрою передъ нимъ всю свою душу, но, встрѣчаясь съ нимъ, я всегда смущался и говорилъ не о томъ, что хотѣлъ сказать, а о пустякахъ, или былъ неискрененъ. Эта боязнь, что въ слѣдующій разъ мнѣ будетъ передъ нимъ стыдно за все то, что я сказалъ, и тутъ портила дѣло.
…Въ дѣтствѣ я говорилъ съ отцомъ сначала только относительно моихъ гимназическихъ отмѣтокъ, а затѣмъ о томъ, сколько я могу истратить денегъ, и сколько не могу. Мать умерла рано и я ее не помню. И такъ прошла вся жизнь.
…Съ вами я сегодня говорю такъ, во-первыхъ, потому, что вы мнѣ кажетесь умной и понимающей все мое настроеніе, а во-вторыхъ, потому, что васъ больше не встрѣчу и говорить такъ не стану. Я радъ, что не увижу больше васъ. Я бы могъ вами увлечься, и изъ этого не вышло бы ничего хорошаго ни для васъ, ни для меня. Но за сегодняшній день — спасибо. Спасибо уже за то, что вы меня слушаете. Черезъ недѣлю я вступлю въ исполненіе своихъ служебныхъ обязанностей. Буду дѣлать визиты, говорить только о дѣлахъ, о цѣнахъ на квартиры, буду произносить судебныя рѣчи. И если меня кто-нибудь спроситъ о васъ, я сдѣлаю равнодушную физіономію и скажу: «да, ѣхалъ въ одномъ вагонѣ съ хорошенькой армяночкой».
— Знаете, я еще никогда не встрѣчала такого человѣка, — сказала Сирэнъ.
— Развѣ? — Робустовъ улыбнулся. — Эхъ, Сирэнъ, Сирэнъ, еще бы съ вами хоть сутки проѣхать.
— У меня есть отчество.
— Ну, Сирэнъ Давидовна. Это звучитъ некрасиво. Думайте обо мнѣ, что хотите, мнѣ это все равно. Кстати скажите, вы скоро собираетесь выходить замужъ?
— Пока не собираюсь. А что?
— Такъ, хотѣлось 6ы мнѣ посмотрѣть на этого счастливаго человѣка.
— Можетъ быть, и увидите.
— Ну, гдѣ же я увижу?
За ихъ спинами послышалось шарканье ногъ и потомъ голосъ чиновника:
— Mademoiselle, maman[13] проситъ васъ къ себѣ.
— Хорошо.
Чиновникъ продолжалъ стоять.
— Я сказала — хорошо.
Тотъ повернулся и ушелъ. Сирэнъ посмотрѣла ему вслѣдъ и тоже ушла. «Мнѣ лучше остаться», — подумалъ Робустовъ, но уже черезъ минуту вздрогнулъ, точно услыхалъ, что его позвали, опустилъ голову и направился къ двери.
Сирэнъ возвратилась изъ купэ съ надутыми губками и стала у окна. Разговоръ больше не возобновлялся. Обмѣнивались только короткими фразами. Робустовъ снова положилъ свою руку на ея нѣжную ручку, и Сирэнъ не отнимала ея.
«Она не отнимаетъ своей руки, вѣроятно, на зло матери, которая сдѣлала ей выговоръ за то, что она все время со мной, а можетъ быть, я ей и нравлюсь, — мелькнуло въ головѣ Робустова. — Теперь около одиннадцати часовъ. Маруся, вѣроятно, уложила дѣтей, стоитъ передъ зеркаломъ, усталая, съ кислой физіономіей и причесывается на ночь, а если думаетъ обо мнѣ, то жалѣетъ, что я трясусь въ вагонѣ… Можетъ быть, я поступаю подло, что сейчасъ стою возлѣ этой хорошенькой и оригинальной армяночки… Но жизнь такъ монотонна и будетъ и дальше такою же, а потому нелѣпо лишать себя того свѣтлаго молодого ощущенія, которое охватило меня. Кромѣ того, это вѣдь не измѣна, это такъ»…
— Сирэнъ, вы умненькая дѣвушка, вѣдь правда же, — нѣтъ ничего дурного въ томъ, что вы мнѣ такъ нравитесь.
— А завтра будетъ такъ же нравиться другая, а послѣ завтра третья, — сказала она и вдругъ выдернула свою руку.
«Она не поняла меня, — подумалъ Робустовъ. — Вотъ совсѣмъ юная, а женщина до мозга костей. Молчишь, — можно выражать ласку рукопожатіемъ. Заговорилъ, — нарушилъ настроеніе, сейчасъ же нужно показать, будто ея рука только случайно была въ моей». — Онъ вспомнилъ, какъ, будучи гимназистомъ седьмого класса, ухаживалъ за шестиклассницей Лелей, которая въ темной комнатѣ всегда отвѣчала на его поцѣлуи, а въ свѣтлой, когда онъ только положилъ ей на плечо руку, разсердилась и закричала. «Всѣ, всѣ, и русскія, и армянки, и польки, и нѣмки — всѣ одинаковы».
— Думайте, Сирэнъ, что хотите, но, право же, мнѣ будетъ ужасно тяжело завтра разставаться съ вами. За эти трое сутокъ я очень привязался къ вамъ. Глупо это, конечно…
— Да?
— Да, — отвѣтилъ онъ и подумалъ: «Вотъ сейчасъ ей показалось, будто она грубо мнѣ отвѣтила и, желая загладить это, она не сказала ничего по поводу того, что я опять назвалъ ее только по имени»…
— Ну-съ, нужно итти къ мамѣ, — сказала она.
— Погодите еще, Сирэнъ.
— Нѣтъ, такъ лучше будетъ, спокойной ночи. Завтра еще увидимся, если вы не проспите.
Она посмотрѣла на Робустова не то съ недовѣріемъ, не то съ грустью, крѣпко пожала его руку и ушла.
Онъ вдругъ почувствовалъ, какъ усталъ нервно и физически за цѣлый день. Ему захотѣлось пойти и лечь поудобнѣе и если нельзя быть больше возлѣ Сирэнъ, то хоть мысленно представлять ее себѣ.
Нѣмецъ и чиновникъ встрѣтили его молча съ угрюмыми и серьезными лицами. И ему почему-то вспомнилось выраженіе лица одного арестанта, отрицавшаго свою виновность, которому онъ долженъ былъ объявить, что все украденное нашлось у его соучастника.
Робустовъ раздѣлся и сладко потянулся на диванѣ, а потомъ, чтобы никого не видѣть, укрылся одѣяломъ съ головой, оставивъ отверстіе только возлѣ рта.
Вагонъ гудѣлъ и подъ подушкой мѣрно раздавался убаюкивающій звукъ — жам, жам, жам… «Какъ хорошо вообще ѣхать, — думалъ онъ, — ты вездѣ и нигдѣ. Никто тебя не знаетъ. Никто не имѣетъ права упрекнуть въ томъ, что поступаешь такъ или иначе».
Несмотря на усталость, ему долго не спалось, и проснулся онъ рано, въ шесть часовъ утра, сейчасъ же одѣлся, умылся и сталъ у окна.
Пейзажъ рѣзко измѣнился. Горъ уже не было видно. Съ одной стороны стлалась степь, поросшая какими-то сорными травами, сѣрая и непривѣтливая, не похожая на донскую. Съ другой стороны все время тянулось Каспійское море, точно огромная грязная лужа, оставшаяся послѣ дождя. Въ одномъ мѣстѣ, въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ полотна желѣзной дороги, толпились, хлопая крыльями, пятнадцать или двадцать огромныхъ орловъ и поѣздъ не пугалъ ихъ. Иногда мимо проходили, покачиваясь, верблюды, которыхъ вели некрасивые съ рѣдкими бородами люди въ халатахъ и въ странныхъ шапкахъ, похожихъ на половину арбуза. Попадались навстрѣчу такіе же всадники верхомъ на ослахъ, нагруженныхъ уже непомѣрнымъ вьюкомъ и, казалось, что огромному человѣку, сидѣвшему съ вытянутыми впередъ сверхъ вьюка ногами, не можетъ не быть совѣстно такъ эксплуатировать бѣдняка.
Сирэнъ тоже встала рано. Личико ея было утомлено и подъ глазами легли свѣтло-коричневые круги. Она не кокетничала, была привѣтлива и видимо грустна, и Робустовъ не зналъ, о чемъ съ нею говорить.
Послѣ долгаго молчанія она вдругъ сказала:
— Вотъ, вчера вы спросили: «есть ли что-нибудь дурное въ томъ, что вы были все время возлѣ меня»…
— Я не такъ сказалъ, я спросилъ: «есть ли что-нибудь дурное въ томъ, что вы мнѣ такъ нравитесь».
— Ну, все равно, не въ этомъ дѣло. Такъ или не такъ, — ничего хорошаго и ничего дурного нѣтъ. Если что-нибудь случается, значитъ, нужно, чтобы оно случилось. Значитъ, или для васъ, или для жены вашей, или для меня изъ этого будетъ какая-нибудь польза. Какая, — этого нельзя знать, потомъ видно будетъ, можетъ очень не скоро.
— Почему вы такъ думаете?
— Ни почему. Такъ думаю, такъ вѣрю и больше ничего.
Робустовъ силился вникнуть въ смыслъ сказаннаго ею и не могъ, но ему казалось, что она права и что существа, живущія больше инстинктомъ, чѣмъ разсудкомъ, угадываютъ иногда то, чего нельзя опредѣлить логически. И ему казалось также, что самъ онъ жилъ эти дни, не разсуждая, и въ этомъ была ихъ прелесть. Ей грустно, и ему грустно, имѣютъ ли они нравственное право грустить или нѣтъ, встрѣтятся ли еще разъ или нѣтъ, зачѣмъ объ этомъ думать. Придешь къ такому или другому выводу, а настроенія не измѣнишь.
Вышла мать Сирэнъ, наскоро поздоровалась и позвала ее укладываться.
Робустову стало очень грустно. Онъ пробовалъ смѣяться надъ этою грустью и чувствовалъ, что у него сдавливаетъ горло.
Когда пріѣхали на станцію «Баладжары», гдѣ нужно было разстаться, Сирэнъ и Робустовъ точно онѣмѣли. Сидя рядомъ съ нею, онъ пилъ кофе и все думалъ, что бы такое сказать на прощанье, вполнѣ искреннее и сердечное, и не сказалъ ничего. Первымъ ушелъ поѣздъ, въ которомъ уѣзжала Сирэнъ, она ласково кивнула головой. Промелькнулъ послѣдній вагонъ, Робустовъ сильно закусилъ нижнюю губу и пошелъ разыскивать багажъ. Пересматривая свои вещи, онъ дергалъ плечами и ему казалось, что его отлично сшитая тужурка стала давить подъ руками, а носильщикъ говоритъ съ нимъ не-хотя и недостаточно почтительно.
На слѣдующій день утромъ Робустовъ былъ уже въ томъ городѣ, гдѣ долженъ былъ вступить въ новую должность.
Онъ никуда не пошелъ, а до самаго вечера сидѣлъ въ номерѣ гостиницы, пилъ чай и думалъ. Охватившее его со вчерашняго вечера тяжелое настроеніе давило еще долго и послѣ того, какъ онъ сдѣлалъ визиты и пріѣхала семья. И было похоже это настроеніе на тоску столичнаго жителя, который прожилъ нѣсколько дней на свободѣ въ дѣвственномъ, задумчиво шумящемъ лѣсу и въ сырой туманный петербургскій вечеръ вернулся на цѣлую зиму въ свою квартиру въ пятомъ этажѣ съ окнами, выходящими на узкій, какъ колодецъ, дворъ.
Прошло оно только тогда, когда, желая себя зарекомендовать какъ можно лучше, онъ началъ каждый день писать не меньше пяти заключеній и сталъ долго готовиться къ каждому засѣданію, перелистывая у себя въ кабинетѣ до двухъ часовъ ночи дѣла.
Съ Сирэнъ Робустовъ встрѣтился только черезъ три года въ другомъ городѣ. Она ѣхала въ коляскѣ съ молодымъ, но некрасивымъ мужемъ, очень похожимъ на ихъ бывшаго попутчика чиновника.
Она замѣтно пополнѣла, не узнала его и не отвѣтила на поклонъ, и Робустовъ, пройдя десять шаговъ, уже сталъ сомнѣваться, дѣйствительно ли это была Сирэнъ.