I править
В тот вечер мы засиделись. По крыше барабанил дождь, сад шумел, где-то наверху, за стеною, быстро и мерно капало. Все снаружи сливалось в смутный шум, и рядом с ним в зале казалось особенно тихо. Самовар потух.
Шура тесно прижималась к маме. Мама гладила ее по голове и грустно говорила:
— Солнцевка наша с каждым годом все меньше дает доходу, земля заложена-перезаложена, нечем даже заплатить проценты в банк. Только и оставалось папе, что поступить на должность. А ехать приходится в Пожарск за двести верст. Отпуск бог весть когда дадут, живи там один-одинешенек… И как ему самому не хочется ехать! Вчера он говорил мне: «Уеду я в Пожарск, — когда я опять увижу мою Шурку, ее глазки и ласки?» И в рифму так: «глазки — ласки»… — слабо улыбнулась она.
— Мамочка, да зачем же ехать папе? — быстро и умоляюще возразила Лиза. — Ну, ты говоришь, что мало денег. Так мы можем есть черный хлеб, а не белый. Потом: зачем у нас пирожное? Ведь можно и без пирожного очень хорошо… Все эти деньги и можно копить, и тогда папе совсем не нужно ехать.
— Все это мало поможет… Вот теперь ты в гимназию поступаешь, Мите через три года уж ехать в университет. А там Шура подрастет. На все нужны деньги, деньги… С пирожного тут не много выгадаешь.
Мама задумалась. Старшая сестра Катя шила на машине. Мерный стук колеса одиноко раздавался в зале, не мешаясь с шумом дождя и ветра за окном.
— Да что это он, право, все у себя в кабинете сидит?..
Василий Алексеевич, иди, голубчик, к нам! — позвала мама. — Что это в самом деле! И так всего неделька осталась, а ты все у себя сидишь за бумагами. Успеешь еще.
Папа кашлянул, поднялся и, разминаясь, вошел в зал… Сухощавое лицо его было устало, глаза, как всегда, смотрели сумрачно и озабоченно.
— Ей-богу, ведь так и не увидишь тебя совсем. Посиди с нами хоть немножко.
— Нужно было там счеты свести за июнь… А дождь-то слышишь? — все идет и идет!.. Это уж пятый день без перерыва. Совсем сопреет хлеб в поле.
— А что барометр говорит?
— Э, что барометр! — Папа безнадежно махнул рукою, сел на диван и стал закуривать папиросу. — Ну, а ты что, козявка, смотришь? — ласково обратился он к Шуре, тихо щекоча ее.
Шура поежилась и, удерживая его руку, переглянулась с Лизой.
— Папа, а что я тебе скажу!
— Ну, что ж ты мне скажешь?
— Я сказку знаю.
— Сказку? Расскажи, расскажи!
Шура с значительной улыбкою снова взглянула на Лизу. Лиза слабо вспыхнула.
— Меня Лиза научила.
— Вот как! Ну, садись ко мне, рассказывай!
Шура взобралась к папе на колени, глубоко вздохнула, еще раз переглянулась с Лизой и, улыбаясь, поправила на себе передник.
— Ну, раз были три девочки… маленькие. У двух девочек была мама, а еще одна девочка была… Как это? Знаешь, у ней не было мамы. Это называется когда без мамы девочка… это…
— Ну, сиротка называется.
— Да, сиротка. Ну, хорошо. Две девочки были нехорошие, а мама их любила…
Шура рассказывала не торопясь, с чуть заметною улыбкою на губах. Зато Лиза сильно волновалась; она не спускала с Шуры пристального взгляда и каждую минуту была готова прийти на помощь. Но у Шуры дело шло хорошо.
Папа с тихою улыбкою слушал и играл ключиком от часов.
— Ну, она танцевала, танцевала и нечаянно потеряла туфельку. Царь посмотрел — чья это туфелька? А Машечка взяла и поскорее уехала домой…
— Шура! Сандрильона! — быстро подсказала Лиза.
— Санди… лё… Шура помолчала.
— Лиза, можно, я лучше «Машечка» буду говорить? А то так трудно — «Сирдилё».
— Говори, душечка, как хочешь, это все равно, — поддержал ее папа. — Ну?
— Ну, царь взял туфельку, посмотрел… А туфелька была та-а-ка-я хорошая! Царь взял и говорит: ту девочку, которой как раз… эта девочка моя мама будет.
— Жена то есть? — улыбнулся папа.
— Да, да, жена!.. Ну, тогда солдаты по-ошли, по-ош-ли… Взяли одну девочку — знаешь, ту, злую? — а ей пальчик не как раз. Мама ей тихонько сказала: отрежь себе пальчик! Ну, хорошо. Царь приехал, посмотрел, — туфелька как раз. Вдру-уг…
Лицо Шуры озарилось торжествующей улыбкой, глаза насмешливо сузились.
— Вдруг голубочки летят! Летят, летят, крыльями махают… Все испугались: что такое? А они летят и поют:
Царь, царь, посмотри:
Кровь течет на пальчике!
Царь посмотрел, — да!.. А-а, вот как! Ну, пшел вон!..
Мы расхохотались. Шура замолчала и удивленно оглядела нас: она этого смеха совсем не ждала. Папа схватил ее и стал осыпать поцелуями.
— Ах ты, Шурка, Шурка! — хохотал он. — «Пшел вон!» — великолепно… Ха-ха-ха!
Вдруг в окно передней раздался снаружи резкий, сильный удар; стекла задребезжали в рамах. Все замолчали и переглянулись. Еще раз ударили и еще, — все чаще и сильнее.
Папа в недоумении встал.
— Что там такое?
Мы поспешно вышли в переднюю, я раскрыл окно. Влажный, холодный ветер рванулся мне в лицо; в черном мраке не было ничего видно.
— Кто там?! — испуганно крикнул я. Задыхающийся голос ответил из темноты:
— Я, барин, Алешка с мельницы! Впусти поскорей, позови старого барина!
Мы отперли дверь. Алешка вошел — бледный, растрепанный; он был бос и без шапки, намокшая рубашка липла к телу.
— Помоги, барин! Тонем!
— Как «тонем»?! В чем дело?!
— Хлещет вода через плотину, удержу нет. Городище все залило, под самую мельницу подходит, гляди сейчас избу снесет… Хозяин к тебе послал, нельзя ли ребят ваших на подмогу… Что только делается!
— Господи ты мой боже! — Мама в ужасе перекрестилась.
Папа кашлянул и нахмурился, что всегда бывало, когда он волновался.
— Да с чего все это? — спросил он. — Щиты-то вы на плотине подняли?
— То-то, что нет! Да кто ж их знал? Полегоньку прибывала вода, — думали, спустить всегда поспеем: что ее понапрасну перед помолом спускать? А тут вдруг как нахлынула, — сразу на три четверти… И не подступишься к щитам, через них бьет… Говорят, верхнюю мельницу прорвало, богучаровскую.
— Ступай же, Митя, разбуди скорее работников, — обратилась ко мне мама. — Боже ты мой, боже. Вот несчастье-то!
— Да скажи, чтоб багров захватили и веревок, — добавил папа.
Алешка стоял, расставив ноги, и поводил лопатками под мокрою рубахою.
— Ты им, барин, на лошадях прикажи ехать, — сказал он. — Пешком теперь не пройдешь, весь луг залило.
Я выбежал на двор. Ночь была черная-черная. Сад глухо ревел, дождь бешено сек железную крышу дома, ветер шумно проносился в воздухе. Все кругом было необычно и страшно: в бушевавшем холодном мраке крылись стоны, гибель, смерть…
Я вбежал в сарай, где спали работники, ощупью нашел койку моего приятеля Герасима и стал его будить. Он спал как убитый, я еле растолкал его, долго он не мог ничего понять.
— Да вставай же, Герасим! Наводнение на мельнице, — поскорей!
— На-во-дне-нье?
Герасим, зевая, сел и обеими горстями стал скрести голову.
— Поскорей, Герасим! А то там все потонут, пока вы соберетесь.
— Небось не потонут… Эй, ребята! Вставай! Семеныч!
В углах заворочались.
— Чего там? — глухо отозвался Влас, рабочий староста.
— На мельницу ехать! Вставай, эй!..
— На мельницу? — сонно пролепетал Влас.
— Да ну, вставайте! Черти! Завалились!
Герасим прыгнул на пол. В углах заворочались сильней. Кто-то угрюмо спросил из темноты:
— На каку-таку мельницу? Я с отчаянием воскликнул:
— Да вставайте же наконец! Наводнение на мельнице… Поскорей! Богучаровскую мельницу уже снесло, все Городище залило.
Работники стали подниматься.
Я сказал Власу о баграх и телегах и побежал домой к себе наверх. В темноте я отыскал и надел большие сапоги, пальто, но фуражки не было. Я вспомнил: она лежит в зале на окне.
— Куда это ты, Митя? — спросила мама, когда я вбежал в залу и схватил фуражку.
Я торопливо ответил:
— На мельницу с работниками!
— Это еще что тебе вздумалось! Утонуть, что ли, тебе хочется или простудиться? Нет, голубчик, вздор! И не думай!
Я остановился.
— Ну, мамочка, позволь ехать! — сказал я упавшим голосом. — Ведь вот работников же ты посылаешь!
— Нет, нет, нет, и не думай! Работники — совсем другое дело.
— Я лучше всех их плаваю, а с Герасимом мы вчера, когда боролись…
— Ну, нет, уж оставь это, пожалуйста. Нельзя — и нельзя. Об этом нечего и говорить.
Из кабинета вышел папа.
— О чем это? В чем дело? — спросил он.
— Да пустяки: Митя хочет ехать на мельницу. Папа нахмурился.
— Что тебе там понадобилось? Оставь, брат, это, сделай милость! И без тебя все прекрасно обойдется. Ступай-ка лучше спать: уж первый час… Спать, спать, детки! Поpa! — обратился он к сестрам. — И ты, клопенок, еще не спишь? Ах ты козявка! Сию минуту всем в постель! Марш!.. Раз, два, три!
Сестры простились и ушли. Папа с мамою отправились в кабинет. Я постоял в опустевшей зале и побрел к себе.
В полутемной передней, у окна, слабо рисовалась небольшая тень. Я вгляделся: это была Лиза. Она грызла на дрожащих пальцах ногти и следила за мною нахмуренными, блестящими глазами. Я встретился с нею взглядом и почему-то остановился.
— Ми-тя!
— Что?
— Митя, ты… поедешь туда? Я угрюмо ответил:
— Ведь ты слышала, папа не позволил.
— Я не знаю… Я бы… — Лиза испуганно оглянулась Меня вдруг охватила злоба.
— Что бы ты?! — закричал я, задыхаясь. — Чего ты тут стоишь? Скоро час, давно пора спать. Вот я папе скажу, что ты тут… по ночам…
И я быстро вышел.
II править
Когда я поднялся к себе наверх, сердце стучало, колени дрожали и подгибались. Я постоял среди комнаты, подошел к окну и раскрыл его. Ветер обдал меня мелкими брызгами; небо было так черно, что на нем даже не видно было очертаний шумевших перед окном деревьев. Я высунулся из окна и стал смотреть влево, на двор.
В темноте двигались тусклые огни фонарей; летучий свет падал то на морду лошади, то на задок телеги, то на сумрачную фигуру работника. С воем ветра мешались грубые, заспанные голоса людей и напряженное лошадиное ржание В душе у меня росло смутное, волнующее чувство, я жадно следил за сборами и дрожал все сильнее.
Работники снарядились. Огни фонарей замелькали быстрее, раздались понукания, шум колес, и все исчезло в темноте. Сердце мое упало, я вдруг перестал дрожать, волнение прошло; с скверным, в чем-то оправдывающимся перед собою чувством я отошел от окна.
Вяло раскрыл Лермонтова, попробовал читать. Это был мой любимый поэт.
Час разлуки, час свиданья
Им не радость, не печаль,
Им в грядущем нет желанья,
Им прошедшего не жаль.
Господи, как бесцветно, как плоско и не нужно!.. Я с отвращением закрыл книгу и снова высунулся в окно.
Дождь все лил и лил; деревья бились под ветром и глухо стонали. В шуме непогоды мне чудились далекие, отчаянные вопли, треск и гул.
На дворе послышался быстрый, хлюпающий по грязи топот скачущей лошади. Торопливый голос прокричал:
— Микола-ай! Поди у Степана Степаныча весла возьми: лодку спрашивают!
У меня радостно екнуло сердце: это кричал Герасим. Он был оттуда, где теперь в бушующей тьме кипела борьба и работа. И опять что-то всколыхнулось в душе, и прежняя дрожь побежала по спине и плечам.
На дворе снова замелькал фонарь. Послышался говор: Герасим спорил с дворником Николаем.
— А, ч-черт косоногий! — донесся озлобленный голос Герасима. — Да один с нею не справишься! В этакую-то пору!.. Я и весел в руки никогда не брал!
То, что нерешительно дрожало в глубине души, вдруг вольною, сильною волною взмыло вверх и радостно охватило душу. Я быстро надел пальто, фуражку и полез из окна. Руки и ноги скользили по намокшим, склизким планкам, перед глазами мелькнуло окно нижнего этажа, и я обрушился в кусты сирени под окном.
Отирая мокрые, исцарапанные руки о пальто, я подошел к спорившим.
— О чем это вы? — спросил я Герасима.
Герасим взглянул на меня и, не отвечая, снова обратился к Николаю:
— Черт косоногий, сволочь! Слышь, пойдем, что ли! Боисси!.. Нешто один с нею справишься?
— Сказано тебе: не приказала барыня отлучаться от двора, — огрызался Николай.
— «Барыня не приказала»!.. Леший этакий, боисси, в конуру запрятался.
— Э, плюнь ты на него! — с презрением крикнул я. — Гараська, идем со мной!
— О-о? — радостно отозвался Герасим. — Вот так барин!.. Пойдем!
Он взвалил весла на плечи. Мы побежали в сад.
Шлепая по лужам, мы пересекли липовую аллею, перелезли через плетень и по крутому скользкому откосу сбежали к реке.
Вода сажени на две выступила за обычную линию берега. Далеко в темноте уродливо чернела над водою накренившаяся, полузатопленная купальня.
— Эге!.. Мостки-то снесло! — протянул Герасим и остановился. — Вот и доберись до лодки!
Он сбросил весла на землю и почесал в затылке.
Я был как пьяный, все легко и смутно проносилось перед глазами, все делалось просто и скоро, как думалось. Тускло сверкала широкая полоса воды, отделявшая нас от лодки, руки сами собою сорвали с тела одежду, и я с разбега бросился в реку. Под водою у меня стеснилось в груди от холода. Потом вдруг все тело загорелось, как от кипятка. Я отвязал лодку от купальни и подплыл с нею к берегу.
Стуча зубами от холода и волнения, я торопливо одевался. Деревья уже не бились под ветром, сквозь разорванные тучи слабо мигали звезды. Мы сели в лодку, я налег на весла и вывел ее на середину реки. Река подхватила нас и помчала.
Плавно отошел назад темный сад, с тихим ропотом отряхивавшийся от дождевых капель; огонек мелькнул сквозь ветви и исчез. Глубокая тьма налегла на лодку. Над водяною гладью чуть темнели верхушки затопленных прибрежных кустов. Вокруг нас, шипя и сшибаясь струями, бежала черная вода.
Герасим неподвижно сидел на корме, понурив голову, и держался обеими руками за борта лодки. А мне было безумно весело; как будто вихрь какой-то подхватил меня, и я упоенно несся в нем; и такими маленькими, пустыми казались мне оставленные назади запреты и мои колебания. Вода шипела вокруг носа лодки, весла гнулись и трещали под моими руками, лодка неслась, как ласточка.
Герасим заговорил:
— А Городище как залило, страсть!.. Подъехали мы, лошади нейдут, назад ворочаются. Ребята по тайдаковской дороге в объезд поехали на березовую рощу…
Из темной дали все явственнее доносился гул бежавшей через плотину воды. Герасим встрепенулся и тряхнул головою.
— Ишь хлещет как! — с улыбкой сказал он, прислушиваясь. — Вот погоди, нанесет нас на плотину, тогда держись: так прямо в бучило и хахнет!
Я усмехнулся. Герасим продолжал меня пугать:
— А в бучиле-то шут сидит, дожидается… Как схва-атит за ноги — ге-ге!.. Тогда, брат, посмеешься!
Мне было странно, — неужели Герасим думает, что мне хоть немножко страшно! Я, напротив, жалел, что кругом так мало опасности; мне хотелось бешено разогнать лодку и пустить ее прямо на плотину.
Река круто поворачивала вправо. Мы обогнули мыс. Неожиданно шум падающей воды раздался почти под самым носом лодки, хотя до плотины было еще четверть версты. Далеко в темноте, на склоне рощи, мелькали блестящие точки фонарей. Сквозь гул воды доносился заунывный женский вой.
— Вон они, и ребята подошли! — сказал Герасим, вглядываясь в темноту. — Эге! Избу-то уж снесло!.. Держи к берегу!
Мы перерезали течение, выплыли на берег, глубоко залитый водою. У плотины, где раньше была изба, теперь вольно бурлила река. Черная вода стояла под дворовыми навесами и извилистыми волнами плескалась у окна уцелевшей людской.
III править
Работники только что подъехали и, тихо переговариваясь, слезали с телег. К ним навстречу бросился мельник.
— Гляньте-ка, братцы, гляньте! — плакал он, и мокрые космы волос тряслись над бледным, жирным лицом. — Все как есть залило, — ничего не осталось!.. Изба-то, глядите вон, — нет ее! Все снесло… Голубчики вы мои! Помирать пора пришла!
Босой и распоясанный, он суетился вокруг работников и дрожащими руками указывал на мельницу.
— Ребяток-то спасли ли? — сурово спросил Влас, снимая сермяжный халат.
— Слава те, господи, повытаскали ребят! А добро все там осталось… И скотина вся там и сундук! — семьдесят, братцы, целковых в нем!.. Хряк вот в сенцах остался, слышь, визжит!
Работники нерешительно толклись вокруг телег и распутывали веревки.
— Ба-а-атюшка ты мой ро-о-одненький!.. — скорчившись на узлах, глухо выла мельничиха, и казалось, что воет в трубе осенний ветер.
Один из работников, Афиноген, — высокий мужик с рябым, надменным лицом, — вдруг встрепенулся и бросил в телегу распутанную веревку.
— Ну, ну, ребята, пошевеливайся! — крикнул он. — Берись за багры, чего стоишь?.. Да вон никак и Гараська с лодкой!..
Мы въехали в круг света и подплыли к работникам.
— Эге, и барин тоже тут, — молодчага! — небрежно кинул Афиноген.
Я улыбнулся гордою, радостною улыбкою, но от его пренебрежительного взгляда улыбка закончилась неловким смешком. Афиноген прыгнул в лодку и крикнул мельнику:
— Иваныч, садись с нами! Показывай, где сундук. Иваныч торопливо уселся на корму.
— Ну, барин, везите к избе! — скомандовал Афиноген. Я взялся за весла.
— Смотри, ребята, трещит плотина-то, — робко сказал один из оставшихся работников. — Прорвет — и лодку унесет, и вас всех.
Я покосился на Афиногена и засмеялся.
— Ты — то чего боишься? Не тебя ведь унесет.
— Прихвати на случай веревкой за кольцо да придержи конец, — сказал Афиноген.
Веревку привязали к носу. Я налег на весла и подъехал к избе. Афиноген с Иванычем и Герасимом бросились в сени. Я остался ждать в лодке.
Огни фонарей ложились на воду тусклыми, дробящимися полосами. Черная группа работников по ту сторону заводи стояла недвижно и молча. Небо очистилось от туч, на востоке светлело. Из-за угла избы несся непрерывный гул бившей через плотину воды. Лодка подо мною мерно качалась и изредка стукалась о стену избы.
Вдруг где-то — я не успел сообразить где — что-то глухо затрещало и потом тяжело, раскатисто охнуло; я почувствовал, что меня с лодкою куда-то потянуло.
— Хо-о-оо! Держи, держи!!!
Лодка странно запрыгала и вдруг сильно тряхнула меня. Я инстинктивно впился руками в перекладину, перед глазами мелькнуло серое небо — и все вокруг завертелось с оглушительным ревом. Огромный поток, мне казалось, подхватил меня и помчал куда-то в бездну. Я захлебывался…
Вдруг я почувствовал, что лежу на чем-то мягком и склизком. Земля дрожала от страшного гула. Я вскочил на ноги. Кругом воды уже не было. Ко мне подбегали работники, рядом в грязи валялась лодка. Звучали радостные голоса:
— И-ишь! Удержали! Не унесло!
Я молча взглянул на реку. Напор воды опрокинул половину плотины, сорвал по пути мельничные колеса и сильно покачнул свайный амбар. Далеко за плотиною, крутясь в огромных клубах желтой пены, выплывали обломки бревен, хвороста и колес. Вода бешено неслась через пробитое отверстие.
Маленький, пухлый Федосей любовно глядел на меня и изумленно говорил:
— И как это барин наш в бучило не уплыл! Вижу я, братцы мои, прорвало плотину, — ну, думаю, погибай наш барин! Место глыбкое, и не найдешь потом. Держу конец, а сам думаю: лодку, дескать, спасем, а барина нашего не доищемся. Ан вот он — он. Целехонек!
— Долго ли до греха! — вздохнул Влас. — Так бы и пропал паренек!.. О господи батюшка!
Я тряхнул головой и засмеялся.
— Ну, что об этом разговаривать! Не унесло, цел, — чего еще? Что так стоять? Пора и за работу.
В это время мне бросилось в глаза лицо Афиногена. Он смотрел на меня с легкой, едва заметною улыбкой под редкими усами; с такой улыбкой смотрел бы человек на своего спасенного младшего брата. Афиноген подошел ко мне.
— Ну, барин, вы теперь домой ступайте. Ишь промокли как: сухой нитки нет. Холодно. Да и папаша рассердятся; небось, не спросясь ушли?
Я радостно улыбнулся.
— Пускай рассердится!.. Да мне и не холодно вовсе.
Но это была неправда: я дрожал, как в ознобе; промокшее пальто коробом сидело на плечах, рубашка неприятно липла к телу.
Афиноген, Влас и Иваныч обсуждали, что теперь делать. Одни работники слушали их и вставляли свои замечания, другие смотрели, как мутно-желтая вода с ревом неслась сквозь пробоину в плотине. Кондратьевна, жена Иваныча, молча сидела на узлах и апатично следила за мужем ррасными, опухшими от слез глазами.
Было уже совсем светло. Заря разгоралась все ярче, с востока дул холодный утренний ветерок. Я постоял на месте, окинул всех взглядом и побрел домой.
В окольном пути теперь не было надобности. Схлынувшая вода очистила Городище — луг, лежавший между мельницей и нашей усадьбой. Я прошел его и стал подниматься по дороге в гору. На полпути я оглянулся. Косые лучи утреннего солнца весело играли по лужам и по мокрой, блестящей отаве луга. В березовой роще, за лугом, протяжно стонали иволги; жаворонки заливались в небе.
Вокруг мельницы кипела дружная, горячая работа. Афиноген и Герасим каким-то непостижимым образом пробрались в свайный амбар, в который всей своею силой бил прорвавшийся поток. Уже несколько раз, как показалось мне, заметно дрогнуло крепкое бревенчатое здание, а в слуховое окно все еще вылетали мучные кули и, описав дугу над потоком, ударялись в берег, испуская клубы белой пыли. Остальные работники перебрались на ту сторону реки и старались поднять щиты, чтобы спасти уцелевшую часть плотины.
Мне стало грустно и стыдно, что я ухожу. Потянуло назад. Но было уже поздно, дома могли меня хватиться. Я пошел дальше.
С горы навстречу мне бежала низенькая, толстая фигура человека в темной одежде. Я с беспокойством приглядывался к ее неуклюже-быстрым движениям. Кто бы это мог быть?
Она все приближалась. Я вздрогнул: это была мама.
Редкие волосы ее выбились из-под платка и мокрыми прядями стлались по лицу; пальто было мокро и забрызгано грязью, лицо измучено долгою тревогою. Я в смущении остановился. А она бежала, скользя по грязи, через лужи и промоины, устремив на меня сиявшие счастьем глаза.
В два прыжка я очутился перед мамою и подхватил ее на руки. Она порывисто прижала меня к груди и осыпала поцелуями.
— Ну, слава, слава богу! — проговорила она наконец и начала креститься, в глубоком экстазе подняв глаза к небу; по лицу бежали крупные светлые слезы.
IV править
На следующий день я проснулся поздно.
В комнате стоял золотистый сумрак от лучей, пробившихся сквозь занавески; муха со звоном билась о стекло. В доме было тихо, от сарая несся мерный лязг отбиваемых кос.
Я вскочил с постели бодрый, выспавшийся и быстро стал одеваться. Первые две-три минуты я почти не вспоминал о вчерашнем; на душе было радостно и легко, воспоминания проносились в голове, почти не схватываемые сознанием. Лишь умываясь, я вдруг вспомнил о случившемся и немножко смутился. Конечно, мама никому ничего не сказала бы. Но знала о моем ночном путешествии не она одна; ей самой сообщила о нем экономка Липатьевна. А у Липатьевны язык был очень длинный… Смущение мое, впрочем, сейчас же само собою рассеялось, и вниз я спустился в том же светлом, безотчетно радостном настроении.
Чай уже отпили. Катя ждала меня перед потухшим самоваром и вязала что-то крючком. Она встретила меня долгим, серьезным взглядом и молча опустила глаза на вязанье.
Я спросил, что теперь делается на мельнице. Она неохотно ответила и стала наливать мне чай. Вдруг из соседней комнаты, где была мамина спальня, раздался протяжный стон.
Я в смущении прислушался и взглянул на сестру. Она молча продолжала вязать, только губы ее страдальчески сжались. Я спросил:
— Катя, что это? Она тихо ответила:
— У мамы ревматизм.
У меня неприятно сжалось сердце. Катя сидела, грустно и сосредоточенно склонившись над вязаньем.
— Никогда еще такого сильного не было: мама плакала, — прибавила она, не поднимая глаз.
Значит, страдания, правда, были невыносимы, мы знали слезы матери только о нас.
Из спальни вышел папа — нахмуренный, расстроенный. Холодно скользнул по мне взглядом и прошел к себе. Я встал и поплелся в спальню.
Мама лежала в постели с стыдливо страдальческою улыбкою на закушенных губах. Липатьевна, суетясь и вздыхая, оправляла ее подушки. Пахло йодом. У окна стояла Лиза и, косясь на маму, нервно грызла ногти. Мы встретились с нею глазами. Она пугливо скользнула взглядом в сторону и съежилась Мама крепко поцеловала меня.
— Ну что, голубчик, как ты себя чувствуешь?
— Я?.. Ничего… — пролепетал я.
— Смотри, ничего ли? Может быть… О-о-о! — вдруг застонала она и крепко прикусила губу. — Липатьевна, голубушка, подай мне ту коробку с облатками! — сказала она, передохнув.
Я постоял на месте и, совершенно уничтоженный, вышел из комнаты.
У себя наверху я сел к столу и стиснул голову руками. Господи, что я наделал!
И что меня вчера понесло на мельницу? Что мне там понадобилось! Вспомнился туман радостного опьянения. Вспомнилось, как шипела река вокруг вольно мчавшейся лодки, как улыбнулся мне Афиноген. Мне тогда было весело, мне хотелось, чтобы Афиноген и все видели, какой я храбрый, а в это время… И передо мною вставало лицо матери, вчерашнее — сияющее любовью и счастьем, сегодняшнее — бледное, страдающее. И ни одного упрека, ни одной жалобы, ни даже намека!
На лестнице раздались быстрые шаги и отрывистое покашливание. Я замер: это был папа.
Он вошел. Я встал, чтобы поздороваться. Но папа, как будто не замечая, прошел к столу и сел в кресло.
— Я, брат, поговорить с тобой хотел, — сказал он, немного задыхаясь; взял со стола карандаш и стал вертеть его в руках. — Правда, что ты сегодня ночью ездил на мельницу?
Он с ожиданием устремил на меня взгляд поверх очков. Я чуть слышно ответил:
— Да.
— Так это правда?.. А я, брат, когда мне рассказали, сначала верить не хотел. Что же, самостоятельные, значит, теперь люди, а?
Я молчал.
— Значит, что отец там и мать запретили, до этого нам дела нет? Я сам себе теперь хозяин, а? так? Первый порыв — что там о других думать? Пускай там мать в грязи мокнет, пускай там все… Нам-то какое дело?
Он положил карандаш и заходил по комнате.
— Ну, полюбуйся теперь, послушай поди, как мать от боли стонет… А мы зато Мельникова поросенка от потопления спасли! — горько усмехнулся он.
Я все молчал. Папа тоже замолчал, продолжая ходить по комнате. Потом снова заговорил, словно рассуждая сам с собою:
— То есть, чтоб до того увлечься, чтоб до того все забыть! Хоть бы немножко, хоть немножко подумать о том, что делаешь! Первый порыв, какой-то сумасшедший, безумный порыв! Хоть бы ты о том подумал: что бы ты там помог — ты, ребенок еще! Ведь там сильные, здоровые мужики были! Ну, а хорошо было бы, если бы ты простудился и схватил тиф? Пролежал бы три месяца, от товарищей отстал бы, и пришлось бы на второй год оставаться в том же классе. Да еще слава богу, если бы только тиф. Ну, а если бы ты утонул? Тебе наше горе, наши слезы нипочем?
Он остановился передо мною.
— Друг мой, не забывай, что ты у нас один. Мы с матерью — старики, не сегодня-завтра умрем, — на кого сестры останутся? На тебе, брат, лежат священные обязанности, и ты не имеешь права относиться к ним с легким сердцем.
Папа совсем успокоился; голос его звучал все мягче и ласковее. Но странно: чем дальше, тем быстрее улетучивалось во мне то настроение, в каком он меня застал. Что-то тяжелое и неприятное стало шевелиться у меня в душе.
Папа сделал движение; он, кажется, хотел обнять меня и поцеловать, он, кажется, ждал, что я выражу раскаяние. Я переступил с ноги на ногу, поднял глаза — и вдруг почувствовал, что непроизвольно, неожиданно для меня самого в них вспыхнул холодный, злой огонек.
Я быстро метнулся взглядом в сторону и закусил губу. Не знаю, заметил ли что папа. Он ласково положил мне руку на плечо и сказал:
— Ну, так не будем же, голубчик, ссориться с тобою; пожалуйста, только чтоб этого вперед никогда не было. Я понимаю, ты поступил так не от злого сердца; но думай же хоть немножко над тем, что ты делаешь.
— Я не виноват! — вдруг угрюмо буркнул я, не поднимая глаз.
Папа опустил руку.
— Не ви-но-ват?
Я стоял все так же насупившись и закусив губу. Изменившимся голосом папа спросил:
— Ты себя, Митя, не считаешь виноватым?
— Нет.
— Ах, тогда другое дело! Тогда, разумеется, другое дело. В таком случае и разговаривать не о чем.
Он повернулся и вышел из комнаты.
V править
Я неподвижно стоял. Совершилось что-то невероятное, ужасное, чему даже нельзя подыскать имени… «Не виноват!» Неправда, я был виноват, я чувствовал себя виноватым. Какой-то бессмысленный, самому мне непонятный порыв вырвал у меня это грубое «нет!».
Я медленно спустился вниз и через сад ушел в поле.
В голове было смутно, сердце мертвым комком висело в груди. По золотистой ржи, не глядя на меня, тихо бежали волны; васильки чуждо синели над межою; и чуждо звенели в небе жаворонки. Я взглядывал на свой поступок со стороны, и мне казалось невероятным, чтоб я мог его совершить. Вдруг словно что осенило меня.
Господи, да чего же я! Идти скорей, сказать, что я сам не знаю, как это вышло, попросить прощения…
«Нет!» — раздался в душе негодующий голос.
И то же злобно-упрямое чувство, как тогда, разом охватило меня…
Я воротился домой поздно вечером, когда заря догорела и работники проехали на ночное.
В саду перед домом я остановился и заглянул в окно. В зале ужинали. Слышен был звон ножей и ложек, тихий говор. Мне видно было папу, сидевшего у самого окна, спиною ко мне. Я стал ждать. Наконец задвигались стулья, папа встал. Сестры подошли к нему прощаться. Он перекрестил их и перецеловал.
Я почувствовал, что все время упорным, злобным взглядом слежу за папою. Страшно мне стало, это к нему такое чувство!
В зале стихло. Я подождал и стал осторожно пробираться к себе. Но мама еще не спала. Когда я проходил по коридору, она окликнула меня. Делать было нечего, я собрался с духом и вошел, стараясь не смотреть ей в глаза.
Она лежала в постели с обложенною подушками, забинтованною рукою; мне показалось, что лицо ее за этот день похудело, а глаза стали больше.
— Слушай, Митя… — начала она. И пристально глядела на меня.
Я смотрел в сторону, но чувствовал на себе ее взгляд, печальный и долгий. Она помолчала.
— Ты, конечно, попросил у папы прощения? Я прикусил губу и насупился.
— Нет.
Мама молча и внимательно смотрела на меня.
— Да я и не знаю, в чем мне прощения просить, — прошептал я.
— Голубчик мой, что это с тобой сделалось? — с болью спросила она. — Ведь ты его так обидел! Он пришел ко мне, — я его просто не узнала: совсем лица нет… И за что это, за что? Что он тебя ласково попенял, что ты нас не послушался? За это? Так неужели же отец не может этого даже требовать? Или ты себя теперь считаешь самостоятельным человеком? Голубчик мой, ведь тебе же пятнадцать лет всего!
Я молчал. Ее глаза смотрели на меня, страдающие и кротко-укоризненные.
— Да, может быть, я еще попрошу прощения! — тихо сказал я.
Мама облегченно вздохнула.
— Ну, иди же, голубчик! Сейчас иди, не откладывай до завтра. Господь с тобой!
Я пошел.
В папином кабинете еще горел огонь. Я тихонько взялся за ручку двери…
Но через минуту я уже сидел у себя наверху, сгорбившись и угрюмо глядя в угол: дальше двери я к отцу не пошел; прежняя темная, непонятная мне сила с негодованием отшатнула меня от его порога. Теперь я окончательно чувствовал себя преступником, — закоренелым, не способным к раскаянию. Но я не ужасался; я ожесточенно закусывал губы и думал: «И пускай!»
Предо мною вставало лицо матери, кроткое, молящее; слышались слова всеобщего осуждения и негодования… «Ну что ж, пускай!» — угрюмо и вызывающе думал я.
VI править
Спустившись назавтра к утреннему чаю, я застал всех, кроме мамы, в сборе. Разговор прекратился, как только я вошел. Папа поднял голову и с холодным удивлением измерил меня взглядом, словно недоумевал, что нужно здесь этому неизвестному человеку? Я насупился и, ни с кем не здороваясь, сел к столу.
Папа отвернулся, кашлянул и принялся за свой стакан.
Чай прошел в полном молчании. Катя сидела, строгая и печальная, неподвижно глядя на скатерть. Лиза уныло молчала. Видимо, обе они уже знали все. Шура и та притихла, с удивлением оглядывая нас.
Папа выпил стакан и сейчас же ушел. Молчание не прерывалось. Молча все встали из-за стола. Я подошел к Лизе.
— Хочешь, Лиза, идти на Волчьи Ямы? Там сегодня снопы возят — и работники наши, и щепотьевские мужики.
Я постарался сказать это самым обычным голосом, но вышло очень неестественно. Лиза печально и покорно взглянула на меня.
— Пойдем.
Мы отправились низом, через сад. Я шел, посвистывая и сбивая палкою головки попадавшимся татарникам и чертополоху. Лиза молча шла рядом.
— Митя!
— Что ты?
Лиза робко и с усилием сказала:
— Митя… попроси у папы… прощения… Я нахмурился.
— Прощения? В чем это? Она молчала.
— Пожалуйста, не суйся, куда тебя вовсе не спрашивают!
Лиза еще ниже опустила голову. Я снова начал сбивать палкою репейные головки.
— Митя, попроси прощения! — тихо повторила она и умоляюще взглянула на меня.
Я сердито повел плечами и пошел быстрее. Всю остальную дорогу мы не сказали ни слова. Что-то вдруг отдалило нас друг от друга. С этой минуты я весь ушел в себя. Теперь никого не было на моей стороне. Я остался один.
И потянулись дни… Одиночество, в котором я очутился, было полное. Не только все кругом, — собственное мое сознание было против меня. Только глубоко под сознанием, как скрученная пружина, напряженно дрожала смутная, непонятная мне сила. Она вела меня, направляла — и молчала. А рассудок ясно и строго произносил над нею осуждающий приговор, и я ничего не мог сказать в ее защиту. Но все равно! Злая ли то была сила, добрая ли, — она стала мне дороже меня, я бесповоротно отдался ей и шел с нею против всех.
Папа держался со мною так, как будто не замечал моего присутствия. Мама, прикованная ревматизмом к постели, не выходила из спальни. На прекрасном, всегда спокойном лице Кати я читал такое беспощадное осуждение себе, что, казалось, умри я — и то ее лицо не дрогнуло бы. Я с вызовом принимал это отношение и шел ему навстречу. Но с кем мне теперь было тяжело встречаться, это с Лизой: с ее бледного, страдающего лица смотрели на меня глаза с таким тоскливым вопросом… А я этого-то вопроса и не мог разрешить.
Иногда приходили минуты, когда как будто что-то прояснялось во мне, и я взглядывал на себя со стороны; тогда мне становилось странно, — я ли это живу и действую в своем теле? В такие минуты я замечал, что папа сильно похудел, что между его бровями прорезалась складка, которой раньше не было. И во мне шевелилась жалость к нему и зарождалось желание пойти и примириться с ним, снова все поставить по-старому. Но это желание скоро исчезало, и я снова замыкался в себе.
Время шло, и никакой перемены в наших отношениях не было. Но я был убежден, что между мной и папой еще произойдет что-то необыкновенное и страшное. Если бы папе не предстояло вскорости уехать, все, может быть, вошло бы постепенно в колею; но он через несколько дней надолго уезжал; как же он отнесется ко мне при прощании? Будет и тогда совершенно не замечать меня, как теперь? Это невозможно. Еще невозможнее ждать, чтоб он ласково и горячо простился со мною. Очевидно, должно было произойти что-то особенное…
VII править
И вот наконец пришел последний день. Папе нужно было выезжать к поезду около десяти часов вечера. С раннего утра все в доме стало вверх дном. Липатьевна переносила из прачечной в залу выглаженное белье. В спальне, под маминым наблюдением, горничные укладывали чемоданы. Афиноген смазывал на дворе тарантас. Папа отдавал последние приказания старосте.
Я просидел у себя наверху весь день. Ни к завтраку, ни к обеду я не вышел. Мне страшно было идти вниз: там все должно было решиться. И я старался оттянуть эту минуту. Внизу ходили, кричали. Я прислушивался, как вор, боящийся, чтоб его не накрыли.
Часов в восемь вечера я собрался с духом и спустился в залу. Все были заняты, и на меня никто не обратил внимания. Я молча остановился у окна. Мимо меня проходили, но никто как будто не замечал меня, словно я был вещью вроде стола или стула, на который странно оглядываться. Я стоял уже с полчаса.
«Час, другой, — и придет минута…» — вдруг мелькнуло в голове.
И мне стало ясно, что минута эта не пройдет мимо. До тех пор я просто ждал ее, теперь я всем существом почувствовал ее неизбежность. Ведь это вправду будет, и не когда-нибудь, а вот сейчас, теперь… Уже к десяти часам все решится; теперь восемь… В эти два часа…
Я прошелся по зале и опять подошел к окну. Сердце замирало от ужаса, злобы и отчаянной решимости.
«Господи, скорее бы!.. Пускай будет что будет, только скорей, скорей…»
Жук влетел в раскрытое окно, за рекою засветился огонек. Сад был еще полон стрекотаньем и чириканьем, но в ясном воздухе уже разливалось что-то задумчиво-тихое, молчаливое. Не шевелились деревья, река чуть зыбилась. И меня поразило, как все кругом торжественно-спокойно. Умереть бы теперь, — именно теперь же, не дожидаясь ничего…
В передней кто-то кашлянул.
— Барин, поди сюда! — услышал я голос Власа. Я вышел.
— Поди позови ко мне папашу. Совсем из головы вон! Позабыл его про слеги новые спросить. Скажи, что Влас, мол, пришел.
У меня в горле задрожал смех: слеги какие-то! Будто в этих несчастных слегах теперь дело! Папа стоял перед конторкою и перебирал бумаги. При моем входе он быстро поднял голову и впился в меня глазами.
— Папа, там Влас пришел, просит тебя на минутку.
— Что? — крикнул он плачущим голосом. Я робко повторил:
— Влас тебя спрашивает. Про слеги новые. Папа отвернулся и стал рыться в бумагах.
— Хорошо… Сейчас…
Я ушел. В зале уж накрывали ужинать. Николай, со связкою веревок в руках, прошел в мамину комнату, бережно ступая по полу неуклюжими сапогами. Я вышел на балкон и присел на ступеньку. Теперь у меня ничего не было в душе, — была пустота без чувства, без мысли. Как будто мою голову приложили к плахе.
Подали ужинать. Молча все сошлись. Молча и ели все, ни на кого не глядя. Та холодная, тоскливая тяжесть, которая ощущалась всю эту неделю, когда нам приходилось быть вместе, теперь достигла крайней степени. Наконец отужинали. Папа снова ушел к себе.
— Финаге-е-н!.. Лошадей запрягай! — услышал я на крыльце визгливый голос Липатьевны.
Не знаю, откуда у меня взялась смелость: я пошел к маме. Николай увязывал последний чемодан. Покончив с ним, он сложил все в углу один на другой и ушел.
— Митя, — услышал я тихий, дрожащий голос. Мама смотрела на меня долгим, пристальным взглядом, словно подзывая к себе. Я сделал к ней два шага.
— Митечка! Попроси у папы… прощения… — сказала она и вдруг, всем телом наклонившись вперед, тихо, беспомощно заплакала.
Я остолбенел. Новая, дотоле никогда мною не слыханная нота звучала в ее голосе: то безвольная рабыня плакала, вымаливая у грозного господина хоть каплю сострадания.
— Посмотри на папу… Ведь он в эту неделю… на десять лет постарел, — еле проговорила она сквозь рыдания.
Что-то до крайности напрягшееся вдруг словно оборвалось во мне.
— Мама!.. Я… пойду… — сказал я, задыхаясь, и, высвободив руку, медленно пошел из комнаты.
Как будто чужая, посторонняя душе сила вела меня, не спрашивая, хочу ли я идти, нет ли. Перед папиной дверью я на минуту остановился. Та же сила толкнула меня вперед. Я вошел в кабинет.
Папа сидел за письменным столом и писал что-то в записной книжке. Я неловко подошел и тихо сказал, глядя в землю:
— Папа, прости меня.
Папа перестал писать, как будто удивился и холодно взглянул на меня.
— Простить тебя? В чем? Я на тебя не сержусь.
И он снова взялся за карандаш. С минуту длилось молчание.
— Что же ты стоишь? Иди себе… Да вот, кстати: вели лошадей подавать, пора ехать.
— Прости меня! — повторил я и быстро взглянул на него.
— Поздно, голубчик мой! — печально сказал папа. — Теперь мне ехать пора, а не о прощении разговаривать. Как бы еще на поезд не опоздать. Да я на тебя вовсе и не сержусь. Тебе что, прощенье нужно? Изволь, я прощаю. Ведь тебе это действительно, как я вижу, крайне необходимо.
Он горько усмехнулся и замолчал. Я тоже замолчал, не двигаясь с места.
— О господи! — вдруг воскликнул папа и схватился за голову. — За что, за что мне это? Я тут сижу, как дурак, ночей не сплю напролет… Я пятьдесят лет не плакал, теперь я узнал, что такое слезы… О-о-о!.. О-о-о!.. Если бы у меня что-нибудь такое с отцом вышло, я на шею бы ему кинулся и слезами бы… слезами… А ему и горя мало!.. Ему это только пустая формальность!..
Он откинулся на спинку кресла и зарыдал.
Я быстро поднял голову: он, он плакал передо мною!.. Это было невероятно и ужасно. Я кинулся к нему и остановился, беспомощно опустив руки.
— Папочка, прости меня!.. — растерянно повторял я, с испугом и стыдом глядя на него.
— Ступай себе, бог тебе судья!..
Он положил голову на руки и продолжал беззвучно рыдать.
Я смотрел на него и не замечал, что у самого у меня слезы градом лились по лицу. Все, что случилось в последнюю неделю, вылетело у меня из головы; я видел только этого сдержанного человека, теперь плакавшего передо мною, как мальчик. Мне больно и обидно было за него, что он так унизился передо мною, и жалко было его; но главное, я видел теперь, как неизмеримо я не прав перед ним и как трудно мне искупить свою вину.
— За что это, за что? — сказал папа, закрыв глаза рукою. — Ведь ты меня ненавидеть начал, я это ясно вижу…? Это за то, что я вам всю жизнь отдал, только о вас и думал. Я не о твоем непослушании говорю, — за это бог тебе судья. Но я в ужас прихожу, когда подумаю о твоей безумной, ничего не разбирающей порывистости, твоей способности увлекаться до полного ослепления. Ты не знаешь, к чему это ведет, а я знаю… У меня сердце кровью обливается, как представлю себе, что ждет тебя в будущем с твоим характером… И ведь мой долг, — долг, понимаешь ли ты? — удерживать тебя, предостерегать тебя. И за это-то эта ненависть, эта вражда!.. Бог тебя простит! После когда-нибудь ты оценишь все — тогда ты согласишься со мною, что я был прав…
— Папа… голубчик… прости меня!.. — проговорил я, давясь от рыданий.
— Я тебе, друг мой, правду говорю; я на тебя не сержусь. Если ты не веришь мне, если не хочешь видеть моей любви к тебе…
Я в тоске спросил:
— Могу ли я по крайней мере надеяться, что не теперь, а хоть потом, когда-нибудь, ты меня простишь?
Не помню, что происходило дальше; помню только, что это было что-то мучительное, как горячечный сон.
Папа простился со мною нежно и ласково, перекрестил и поцеловал меня; как сквозь туман, вспоминаю наше крыльцо, мерцающие во мраке фонари, папу в дорожном пальто, лица мамы и сестер, поцелуи, пожелания… Звякнул колокольчик, лошади дернули, и ночная темь поглотила тарантас.
Я поднялся к себе наверх и растерянно подошел к окну. Вдали слабою трелью заливался колокольчик. Из-за зубчатого силуэта сосны выглядывал тонкий, блестящий серп месяца. Ветер слабо шумел в липах.
«А все-таки ты не виноват!» — угрюмо прошептал голос в глубине души.
Отчаяние овладело мною, когда я услышал этот задорный голос. Я задушил его в себе и продолжал растерянно смотреть в окно.
