Плоское (Ясинский)/ДО
I править
На станцію Чунино изъ имѣнія Плоскаго уже нѣсколько разъ выѣзжалъ тарантасъ и возвращался обратно безъ Елены Григорьевны.
Михаилъ Игнатьевичъ настраивался на радостное свиданіе съ женой, съ которой не видался больше трехъ мѣсяцевъ. Она уѣхала въ Петербургъ, и онъ часто читалъ о ней въ газетѣ «Новый Толкъ». Рецензентъ усердно слѣдилъ за всѣми ея выступленіями на сценѣ и иногда такъ горячо и красиво разбиралъ игру Елены Григорьевны, что Михаилъ Игнатьевичъ испытывалъ ревнивое раздраженіе.
Онъ былъ женатъ второй разъ, усталъ отъ жизни, его тянуло къ землѣ, къ лѣсу, къ мужикамъ, къ рѣкѣ, къ иллюстрированнымъ журналамъ.
Отъ Елены Григорьевны пришло письмо, что она остановится въ Псковѣ, и сколько времени въ немъ пробудетъ — день или два — не знаетъ. Если сладится спектакль, извѣститъ, нѣтъ — пріѣдетъ вдругъ. «Жди меня. Цѣлую».
Михаилъ Игнатьевичъ посмотрѣлъ на Устю, подавшую письмо, своимъ насмѣшливо-раздумчивымъ взглядомъ (дѣвушка потупила глаза и, по обыкновенію, густо покраснѣла) и сказалъ:
— Пускай Филиппъ заложитъ сѣрыхъ и поѣдетъ за барыней. Къ каждому поѣзду надо выѣзжать.
Устя повернулась на пяткахъ.
До станціи было верстъ пятнадцать.
Михаилъ Игнатьевичъ пѣшкомъ черезъ лугъ, разстилавшійся за большимъ фруктовымъ садомъ, пошелъ вечеромъ къ «зеленой скамейкѣ», откуда видна была дорога, сѣрой лентой тянувшаяся отъ Чунина.
Ровная мѣстность поднималась, и на отлогомъ холмѣ въ песчаномъ грунтѣ росло десятка два корявыхъ сосенъ. «Зеленая скамейка» была врыта подъ старой сосной еще предыдущимъ владѣльцемъ Плоскаго и была изрѣзана именами курсистокъ, институтокъ, студентовъ и гимназистовъ, которые когда-то наѣзжали въ усадьбу на каникулы: большая семья шумѣла въ Плоскомъ лѣтъ десять назадъ.
Внизу скамейки холмъ круто обрывался къ дорогѣ.
Михаилъ Игнатьевичъ посмотрѣлъ на часы, снялъ шляпу, сѣлъ на скамейку и устремилъ глаза вдаль.
Небо было блѣдно-желтое. Солнце только-что зашло, и краешекъ его оранжеваго, какъ кружокъ моркови, диска отражался въ широкой лужѣ воды по ту сторону дороги, вмѣстѣ съ блѣдными облаками, отливавшими мѣднымъ отблескомъ. Надъ лужей вставалъ и колыхался прозрачный паръ, и казалось, онъ мало-по-малу распространялся и окутывалъ собою все.
Стояли теплые апрѣльскіе дни. Былъ конецъ мѣсяца. Сосна пустила свѣжіе побѣги, и во влажномъ воздухѣ плыли струйки смолистаго запаха.
Налѣво изъ лѣсу, синей полосой темнѣвшаго на горизонтѣ, выпорхнулъ клочекъ голубого дыма.
Прошелъ поѣздъ.
Въ тишинѣ скучнаго, блѣднаго вечера слухъ уловилъ отдаленный стонъ паровознаго свистка.
Черезъ нѣсколько минутъ можно было различить пыль, которая поднималась вокругъ тарантаса, выѣхавшаго изъ лѣсу. Тарантасъ приближался, пыль двигалась и медленно склонялась назадъ.
Михаилъ Игнатьевичъ всталъ и замахалъ шляпою.
Но когда тарантасъ поровнялся съ «зеленою скамейкою», въ немъ никого не было.
Михаилъ Игнатьевичъ надѣлъ шляпу на голову и нервно разсмѣялся.
Тарантасъ повернулъ вдоль лужи и исчезъ за соснами, а Михаилъ Игнатьевичъ опустился на «зеленую скамейку», набилъ коротенькую чухонскую трубку табакомъ и закурилъ.
Ѣдкое чувство досады и ревности играло въ его душѣ, и онъ дѣлалъ глубокія затяжки, глотая дымъ всѣми легкими, пока не закружилась голова. «Зеленая скамейка», на которой было вырѣзано столько именъ, счастливыхъ датъ и какихъ-то мистическихъ знаковъ, постоянно разсказывавшихъ, какая молодая жизнь кипѣла на этомъ скучномъ холмѣ, производила на него странное впечатлѣніе. Точно кругомъ звучали еще отголоски признаній, вздоховъ, поцѣлуевъ, интимныхъ бесѣдъ. Онъ машинально сталъ читать надписи. На краю доски было глубоко вырѣзано перочиннымъ ножемъ: «Я ждалъ тебя всю ночь». Ниже, стертая временемъ, была сдѣлана отвѣтная надпись: «Оттого, что ты полосатый». Нѣсколько разъ, смѣясь, повторилъ Михаилъ Игнатьевичъ:
— Полосатый, полосатый.
И, словно чѣмъ-то успокоенный, другою дорогой побрелъ къ усадьбѣ.
На послѣдней соснѣ, погнутой вѣтромъ и наклонившейся надъ обрывомъ, какъ будто старавшейся разглядѣть себя въ тускломъ зеркалѣ лужи, которая приняла видъ полированной мѣди, стала куковать кукушка. Михаилъ Игнатьевичъ поднялъ голову и увидѣлъ облитую послѣднимъ сіяніемъ заката птичку, которая смотрѣла на западъ и уныло раскрывала клювъ, каждый разъ пригибаясь грудью къ вѣткѣ.
— Ку-ку, ку-ку!
«Когда же пріѣдетъ Елена Григорьевна?» — задумалъ Михаилъ Игнатьевичъ и остановился.
Кукушка продолжала присѣдать на вѣткѣ и раскрывать клювъ на тускнѣющій западъ. Разъ-два-три. Онъ потерялъ счетъ. Черезъ мѣсяцъ? Потомъ кукушка взмахнула крыльями и улетѣла.
Паръ бѣлѣлъ и сливался съ сумракомъ. Бѣлыя небеса, земля, бѣлыя дали населили душу Михаила Игнатьевича тоскующими призраками.
Онъ представилъ себѣ розовую улыбку нѣжныхъ губъ Елены Григорьевны и ея вникающій ласковый взглядъ, въ которомъ всегда было много любви и тревоги и еще какого-то глубокаго туманнаго чувства. И когда онъ жадно приникалъ къ этимъ раскраснѣвшимся и загадочнымъ губамъ, въ глазахъ Елены Григорьевны вдругъ мелькала тоска. Она нѣжно отталкивала его, какъ бы пресыщенная имъ. Она отдавалась сценѣ, уходила, уѣзжала отъ него, онъ жилъ голодный, неудовлетворенный, грезящій о счастьѣ съ Еленой Григорьевной въ имѣніи Плоскомъ.
Бѣлый паръ стлался по травѣ, въ ней бѣгали и хрипѣли коростели. И хрипѣніе ихъ было сладострастное, и отъ него въ прохладномъ весеннемъ сумракѣ что-то вздрагивало.
Надъ еще безлистными, но уже готовыми распуститься, старыми яблонями замигали бѣлыя звѣзды.
Войдя черезъ калитку въ садъ, Михаилъ Игнатьевичъ притянулъ къ себѣ вѣтку яблони. Уже стали выбрасываться кудрявые зеленые листочки, и почки надулись, клейкія, тугія и нетерпѣливыя, и казалось, что вотъ-вотъ оттого, что звѣзды такія бѣлыя, сладострастныя и тоскливыя, развернутся эти почки, и вся вѣтка забѣлѣетъ пахучими цвѣтами, и пчела, и шмель жадно прильнутъ къ ихъ меду.
II править
Низенькія стѣны были бревенчатыя, и пахло въ домѣ сосной. Большія гравюры подъ стеклами и изразцовая печь бѣлѣли, какъ привидѣнія, въ обширной столовой.
Михаилъ Игнатьевичъ подошелъ къ буфету и выпилъ двѣ рюмки водки.
Его точно ударило по темени.
Устя вбѣжала босыми ногами въ столовую.
— А чай подавать?
Устя была стройная, высокая и почти красивая двадцатилѣтняя дѣвушка; у ней были сѣрые неглубокіе, но зоркіе и вмѣстѣ наивные глаза. Въ томъ, какъ она одѣвалась и какъ кроила себѣ платья, сказывалась первобытная, но милая кокетливость.
— Самоваръ уже шумитъ, Михаилъ Игнатьевичъ, — объявила она и повернулась къ дверямъ.
Но онъ задержалъ ее.
— Ты знаешь, что я хотѣлъ тебѣ сказать?
— Знаю, — тихо отвѣчала она, потупивъ глаза.
— Зажги лампу.
Молча заправила Устя лампу и подтянула къ потолку на блокѣ. На столъ и на полъ упалъ свѣтлый кругъ.
Михаилъ Игнатьевичъ ушелъ въ тѣнь, сѣлъ съ ногами на кресло и, потягивая изъ трубки, проговорилъ:
— Ну, что же, Устя, я хотѣлъ сказать?
— Вамъ скучно безъ Елены Григорьевны.
Онъ засмѣялся.
— Проницательная душа.
Устя собирала на столъ, и на бѣлой скатерти мелькали ея голыя руки.
— Что новаго у васъ?
— Султанъ околѣлъ.
— То-то я не слышу его.
— Онъ три дня былъ боленъ. А сегодня послѣ обѣда изъ него духъ вышелъ. Я зарыла его подъ яблонею.
— Царство ему нѣмецкое, — проговорилъ Михаилъ Игнатьевичъ. — Ну, Устя?!
Она близко не подошла. Опершись рукой о край стола, она пальцемъ чертила на скатерти круги. Румяная щека ея была вся на свѣту, и на ея широкой плоской груди невысоко подымались вдали другъ отъ друга двѣ округлости подъ туго натянутымъ синимъ ситцемъ въ бѣломъ горошкѣ.
Михаилъ Игнатьевичъ пустилъ клубъ дыма, и острое любопытство къ этой дѣвушкѣ зашевелилось въ немъ.
— Прикажите, Михаилъ Игнатьевичъ, Филиппу, чтобы онъ такимъ мужикомъ не былъ, — сердито сказала Устя. — А то онъ меня сейчасъ по спинѣ со всего размаха рукой огрѣлъ. Да еще кричитъ: «Берегись, ожгу!»
— Подай самоваръ.
Михаилъ Игнатьевичъ подошелъ къ столу. И когда самоваръ былъ поданъ, онъ долго пилъ чай и пробѣгалъ газету, привезенную Филиппомъ изъ Чунина. Нѣсколько строкъ петита оживили его.
— Устя! — закричалъ онъ, — а въ Псковѣ Елена Григорьевна имѣла успѣхъ. Пишутъ: «Очаровательная артистка сумѣла создать новый обаятельный типъ. При выходѣ ея изъ театра, ей была устроена шумная овація. Мѣстными поклонниками ея таланта были поднесены ей живые цвѣты и драгоцѣнная брошь». — Слышишь, брошь!
Онъ судорожно захохоталъ и обернулся. Но Усти не было въ комнатѣ. Она ушла пить чай въ переднюю. Михаилъ Игнатьевичъ опять раскрылъ буфетъ.
Горлышко графина ударилось о хрусталь рюмки, и начинающая сѣдѣть голова его быстро откинулась на спину.
III править
Михаилъ Игнатьевичъ ушелъ въ спальню, распахнулъ окно и сталъ смотрѣть въ бѣлый сумракъ.
Лугъ отъ «зеленой скамейки» тянулся до самаго окна; надъ нимъ колыхался паръ. На мѣстѣ заката расплывалось длинное свѣтлое пятно.
Облокотившись на обѣ руки, сидѣлъ Михаилъ Игнатьевичъ, и было что-то полудремотное и томное въ его сознаніи. Словъ не было, а только проносились хаотическимъ вихремъ пейзажи, люди, неясныя очертанія пережитыхъ, но уже обветшалыхъ, впечатлѣній, туманности.
Онъ тогда только что пріѣхалъ съ войны и самъ считалъ себя героемъ. Это было семь лѣтъ назадъ. На вечерѣ Рагозиныхъ пѣла Елена Григорьевна въ простенькомъ бѣломъ платьѣ, красивая и нѣжная, похожая на грезу или на милый бѣлый цвѣтокъ. Онъ не сводилъ съ нея глазъ.
Она увидѣла его и вдругъ подошла къ нему. Сразу загорѣлся ихъ романъ… Но когда же онъ поцѣловалъ ее? Не было перваго поцѣлуя. Или она первая поцѣловала его? Хлопоты о разводѣ съ Вѣрой Михайловной, драматическіе курсы, угарная жизнь въ Петербургѣ, ссоры и примиренія и ревнивыя сцены — какой пестрый калейдоскопъ большихъ и малыхъ страданій, острыхъ наслажденій, прерванныхъ мгновеній счастья — развернулся передъ нимъ!
— Устя!
Въ сосѣдней комнатѣ затопали босыя ноги и остановились у дверей.
— Что прикажете, Михаилъ Игнатьевичъ? — дрожащимъ голосомъ спросила Устя.
— Поди сюда.
Она вошла не прямо, а сдѣлавъ полукругъ по комнатѣ, подержала руку на спинкѣ кровати и приблизилась къ Михаилу Игнатьевичу.
— Устя, зачѣмъ Елена Григорьевна вышла за меня?
— Любила васъ.
— Но она разлюбила меня?
— Почемъ же я знаю.
Михаилъ Игнатьевичъ видѣлъ Устю въ сумеркахъ бѣлой ночи, и ея небольшіе глаза казались теперь темными, большими и звѣздистыми.
— Чего убиваетесь!? — проговорила Устя съ оттѣнкомъ участія. — Отчего же вы не поѣхали къ барынѣ?
— Оттого, что барыня не одна, съ нею труппа. Ты знаешь, что такое труппа?
— Знаю, комедію играютъ.
— А я не могу играть комедію. Я жизни хочу. Ты что скажешь?
— Ничего. Но если бы я кого полюбила, я бы за тѣмъ въ Сибирь поѣхала.
— А за мною?
Устя промолчала и только переступила съ ноги на ногу.
— Какъ кому.
— А вотъ барыня не любитъ меня. Устя! Пойди-ка сюда.
Устя ступила нѣсколько шаговъ. Отъ ея ситцеваго платья повѣяло холодомъ на спущенную руку Михаила Игнатьевича.
— Отчего ты босикомъ ходишь?
— Легче…
— Такъ огрѣлъ тебя Филиппъ?
— Онъ уже очень большую волю себѣ взялъ, — заговорила Устя и гордо закинула голову. — Я уйду изъ Плоскаго, если вы ему не скажете.
— Не уйдешь. Только, слушай, Устя… я свилъ гнѣздо для Елены Григорьевны, мечтаю о ней, жду ее, я весь измучился. Что? Если бы я поѣхалъ къ ней, развѣ бы я увидѣлъ ее? Она тамъ вся чужая. Прожилъ же я въ Петербургѣ полгода около нея. Но если я такую жертву принесъ ей, что стеръ свою личность передъ ней, и меня иначе не называли, какъ по ея сценической фамиліи, то развѣ она не можетъ въ Плоскомъ провести лѣто? Она отдохнула бы, мы бы ее въ молокѣ купали. Что ей брошка? Она истощенная и худенькая; посмотрѣла бы ты. И отъ румянъ и бѣлилъ, и безсонныхъ ночей кожа на лицѣ у ней стала старая. Во мнѣ все изныло, Устя.
Устя стояла у кресла Михаила Игнатьевича, и грудь ея высоко поднималась.
— Ты что-то хочешь сказать, Устя?
— Завтра барыня пріѣдутъ, — произнесла она сквозь слезы.
— Уже цѣлую недѣлю она ѣдетъ… нѣтъ любви у нея ко мнѣ. У тебя холодныя ноги, Устя.
Устя пошатнулась и уперлась руками въ грудь Михаила Игнатьевича. Голову свою она наклонила такъ низко, что коса ея переползла черезъ плечо и упала на Михаила Игнатьевича.
— Устя, — сказалъ онъ, обнимая ее, — у меня сердце болитъ, и я думаю объ Еленѣ Григорьевнѣ; если бы она была уже здѣсь! Если-бъ ты знала, Устя! Скоро запоютъ соловьи. Она пѣла, какъ соловей, когда пѣла для меня. Она пѣла только для меня, слышишь? Но когда она запѣла для другихъ, сказали, что у нея слабый голосъ, и тогда она стала драматической актрисой, чтобы только быть для другихъ. Ей надоѣло быть для меня. Для другихъ, все для другихъ.
— Ахъ, баринъ.
Тяжелая коса Усти скользнула по шеѣ Михаила Игнатьевича. Она хотѣла отклонить его голову и отстраниться отъ него, и не могла.
— Баринъ, Михаилъ Игнатьевичъ, — произнесла она и всхлипнула.
Его грудь тоже всколыхнулась.
— Ну, что вы, баринъ. Ну, полно, баринъ! — сквозь слезы стала говорить Устя.
— Ты жалѣешь меня? — спросилъ онъ, поднимая голову.
Устя распрямилась, коса ея зазмѣилась вдоль стана…
— Меня надо пожалѣть, Устя. Ахъ, Устя. Не любитъ, не любитъ. Что я для нея? Я честно говорю. Устя, не смѣй уходить отъ меня…
— Конечно, вы любите барыню, а я вамъ ни къ чему, — прошептала Устя.
— Устя, на тебѣ мокрое платье… и песокъ… Прямая и глупая, какъ мраморная колонна… Филиппъ влюбленъ въ тебя?
— Баринъ, нехорошо такъ.
Обѣими руками она обняла его и положила его голову къ себѣ на грудь.
— Баринъ, я честная, — истерически вздрагивая, смѣясь и прижимаясь къ Михаилу Игнатьевичу, заговорила Устя. — Филиппъ не знаетъ меня. Миленькій!
Съ инстинктомъ животнаго, Устя, скользя и выгибаясь, послушно пошла на встрѣчу внезапному изступленію Михаила Игнатьевича.
Окно оставалось открытымъ. Клубился паръ. Словно рои призраковъ носились по лугу, собираясь на покой, чтобы растаять передъ зарею. Долго — пока не дрогнулъ сумракъ и не заалѣли небеса, мѣрно — скрипъ, скрипъ — хрипѣли въ травѣ сладострастные коростели. Вздувалась почка на яблоняхъ, и къ утру показалось нѣсколько бѣлыхъ цвѣтовъ, обрызганныхъ росою. И внезапно запѣлъ первый соловей.
IV править
Въ десятомъ часу Устя вбѣжала въ спальню и, растолкавъ Михаила Игнатьевича, сказала съ надрывомъ, побѣлѣвшими губами:
— Елена Григорьевна пріѣхали.
Михаилъ Игнатьевичъ быстро одѣлся и причесался передъ зеркаломъ. Онъ смотрѣлъ на себя и видѣлъ точно другое лицо. У него сохранилась еще красота молодости. Длинный горбатый носъ его и черные глаза подъ высокимъ бѣлымъ лбомъ плѣнили когда-то Елену Григорьевну. Усы и борода у него были темно-русые. Но теперь кто онъ? Узнаетъ ли его Елена Григорьевна? Глаза его потускнѣли, и безцвѣтная, мелкая улыбка бродила на губахъ.
Донеслись веселые голоса. Кто еще?
Михаилу Игнатьевичу стало неловко, и, схвативъ чухонскую трубку, онъ зажалъ ее въ зубахъ и, раскуривая, вошелъ въ столовую.
Устя металась около буфета. Въ золотомъ свѣтѣ солнечнаго пыльнаго луча стояла тоненькая женщина въ желтыхъ волнистыхъ искусственныхъ волосахъ, въ красивомъ темномъ платьѣ и съ увядшимъ лицомъ, на которомъ ярко горѣли глаза.
Въ двухъ шагахъ отъ нея стоялъ бритый, лѣтъ двадцати трехъ человѣкъ, въ очень свѣтлой парѣ и въ такихъ безукоризненныхъ воротничкахъ, что казалось, онъ только что нарядился. У него были курчавые волосы и желтыя ботинки. Щеки его были худыя, точно онъ нарочно втянулъ ихъ, глаза круглые.
— Здравствуйте! — сказала молодая дама, покраснѣвъ до бровей и дружески подойдя къ Михаилу Игнатьевичу. — Ну, какъ вы поживаете? Вы смотрите на меня, и не узнаете? Да, и вы измѣнились. Но это хорошо, не правда ли, что каждый разъ мы кажемся другъ другу новыми. Манька, поди сюда. Познакомьтесь, Михаилъ Игнатьевичъ. Мой товарищъ по сценѣ. Давайте намъ ѣсть — мы проголодались.
Она потащила мужа за руку и рядомъ съ нимъ опустилась на диванъ.
Устя безтолково заметалась по столовой. Она ставила чайную посуду на столъ и снова прятала ее въ буфетъ.
— Ты съ ума сошла! — сказалъ Михаилъ Игнатьевичъ.
— Вѣрно, обрадовалась мнѣ? Вы, Устя, обрадовались, что я пріѣхала? — весело спросила Елена Григорьевна и подбѣжала къ Устѣ. — Вмѣстѣ похозяйничаемъ.
Она дотронулась рукою до ея плеча.
— Масло есть? молоко есть? цыплята? вино?
Устя, какъ тѣнь, безшумно толкнулась въ дверь и пропала.
Пришелъ Филиппъ и подалъ самоваръ.
— Съ какимъ поѣздомъ ты пріѣхала? — спросилъ Михаилъ Игнатьевичъ.
— По другой дорогѣ. И съ другой станціи. Взяли тройку. Надо было заглянуть въ Брестъ. Но не выгорѣло; иначе бы вы не дождались меня еще недѣли двѣ… Ну! Вы недовольны, что я пріѣхала?
Она кокетливо и нѣжно посмотрѣла на мужа и, сказавши въ сторону: «Извини, Манька, дѣло домашнее», — поцѣловала Михаила Игнатьевича.
— Боже, до чего вы пропахли табакомъ! Но для сельскаго хозяина стильно. Я васъ люблю и обязана любить и сельское хозяйство.
— Ты любишь меня? — покосившись на актера, съ усмѣшкой спросилъ Михаилъ Игнатьевичъ.
— Я уже обмолвилась. Но я ужасно, ужасно устала…
Она положила голову на плечо Михаилу Игнатьевичу.
Манька досталъ папиросу и сталъ затягиваться; и когда затягивался, щеки его дѣлались еще худѣе. Чтобы не мѣшать супругамъ, онъ вышелъ въ другую комнату.
— Онъ такъ голоденъ, что какъ бы тамъ не умеръ, — сказала Елена Григорьевна. — Разскажите что-нибудь о себѣ!
— Я читалъ о тебѣ.
— Вы ревнуете. Я уже по вашему тону слышу… Но вы здоровы?
— Вы вспоминали меня?
— Каждый день — чаще даже, чѣмъ слѣдовало. Случалось, вы мѣшали мнѣ. Но послушайте, что у васъ за прислуга? Эта милая дѣвушка провалилась сквозь землю.
— Сейчасъ!
Михаилъ Игнатьевичъ сорвался съ дивана и пошелъ за Устей. Въ сосѣдней комнатѣ Манька что-то насвистывалъ. Елена Григорьевна закинула руки за голову и дремотно опустила рѣсницы. Онѣ были у нея длинныя, красивыя, темныя.
Минутъ черезъ пять вошла Устя съ распухшимъ отъ слезъ лицомъ, принесла яицъ, окорокъ, сливокъ и жареную курицу. Она не положила, а какъ-то свалила все на столъ. Свистъ сталъ веселѣе, и актеръ явился въ столовую. Веселыми круглыми глазами смотрѣлъ онъ на окорокъ.
Елена Григорьевна полулежала съ опущенными вѣками.
Устя высыпала въ чайникъ весь чай и забыла, что съ нимъ дѣлать. Михаилъ Игнатьевичъ большими шагами мѣрялъ коридоръ и не хотѣлъ входить въ столовую. Актеръ подождалъ и принялся за окорокъ.
— А гдѣ же Михаилъ Игнатьевичъ? — вздрогнувъ и раскрывъ глаза, вскричала Елена Григорьевна.
И, услыхавъ шаги его, выбѣжала въ коридоръ.
— Что съ вами? — спросила она.
Онъ взялъ жену подъ руку, подвелъ ее къ итальянскому окну, такъ, что она вся была на свѣту, и спросилъ съ прищуренными глазами:
— Кто онъ?
— Вы про кого?
— Про этого… Кто онъ вамъ?
Елена Григорьевна насмѣшливо посмотрѣла на мужа своими красивыми глазами.
— Развѣ я вамъ не сказала?
— Но зачѣмъ вы привезли его въ Плоское?
— Чтобы не скучать, — я буду разучивать съ нимъ роли.
Когда она говорила, все лицо ея покрылось розовыми пятнами, подбородокъ задрожалъ; но она сдержала себя.
Михаилъ Игнатьевичъ снова пошелъ по коридору. Долго молчалъ онъ и, наконецъ, проговорилъ:
— Неужели онъ пробудетъ у насъ все лѣто?
— Можетъ быть, недѣлю; я сама не знаю, сколько пробуду у васъ.
Михаилъ Игнатьевичъ крѣпко сжалъ ея руку.
— Я люблю васъ; не будьте холодны.
— Нѣтъ, вы не любите меня, — гнѣвно возразила Елена Григорьевна, — если бы я была на вашемъ мѣстѣ, и вы были бы артистомъ… Развѣ жизнь вмѣстѣ такъ дурна? Я бы уважала и любила вашъ міръ. Вѣдь въ этомъ же счастье, Михаилъ Игнатьевичъ. Душа дрожитъ. Ну, какъ вамъ не стыдно. Вы любите меня и не любите того, что я дѣлаю. Оставьте меня.
Она высвободила руку.
— Пойдемте хотя завтракать, — сказала она.
— Выслушайте меня, — заговорилъ Михаилъ Игнатьевичъ. — Ну, будь артисткой, но не будь чужой для меня въ моемъ домѣ. Я хочу, чтобы ты здѣсь, по крайней мѣрѣ, была моей. Ваши закулисные нравы мнѣ невыносимы. Плевать мнѣ, что Завыловъ знаменитость, но онъ посадилъ тебя на колѣни при мнѣ и поцѣловалъ… Я до сихъ поръ не могу забыть этого.
— Странный вы, — съ счастливой улыбкой сказала Елена Григорьевна, — не было въ этомъ дурного. Напротивъ, мнѣ было такъ хорошо. Я растрогала его своей игрой.
Она подняла голову съ горделивымъ чувствомъ и вошла въ столовую.
Наливая въ стаканы чай и дѣлая бутерброды, она болтала, а подбородокъ ея все дрожалъ.
— А у васъ какое амплуа? — спросилъ Михаилъ Игнатьевичъ, нехотя подвигая коньякъ гостю.
— На провинціальныхъ сценахъ числюсь первымъ любовникомъ, но готовлюсь съ помощью Елены Григорьевны, пробраться въ Петербургъ, — на вторыя роли.
— Такъ-съ.
Михаилъ Игнатьевичъ впился въ актера угрюмымъ взглядомъ. Тотъ вѣжливо смотрѣлъ на него.
— Что же ты сама ничего не ѣшь? — проворчалъ Михаилъ Игнатьевичъ, переводя тяжелый взглядъ на жену.
— А я ужъ ничего не хочу. Я поѣла.
— Ну, такъ пройдемся. Помнишь «зеленую скамейку»?
Елена Григорьевна подала мужу руку и вышла съ нимъ въ садъ.
V править
— Ты такъ давно не была въ Плоскомъ, цѣлую вѣчность. А садъ разросся. Яблони начали цвѣсти.
— А соловьи поютъ?
— Сегодня утромъ одинъ запѣлъ.
— Одинъ? Передъ моимъ пріѣздомъ?
— Передъ твоимъ пріѣздомъ, — отвѣтилъ Михаилъ Игнатьевичъ и вспомнилъ Устю.
— Хорошо пѣлъ?
Платье Усти мелькнуло за безлистными деревьями.
— Устя! — въ смущеніи закричалъ Михаилъ Игнатьевичъ, — ступай къ гостю. Можетъ, ему что понадобится.
Устя заплетающимся шагомъ пошла по другой дорожкѣ и по ступенькамъ поднялась въ домъ. Елена Григорьевна обернулась и задумчиво слѣдила за ней.
Мужъ торопилъ Елену Григорьевну.
— А знаете, мнѣ грустно за васъ, — сказала она, поворачиваясь къ нему и становясь нѣжной. — Вамъ счастья надо, а вы не знаете, какъ его взять.
— Я обыкновенный смертный. Гдѣ ужъ мнѣ.
— Вы могли бы быть счастливы даже еще и со мной, — наклонивъ голову и покраснѣвъ, сказала Елена Григорьевна.
Михаилъ Игнатьевичъ поднесъ ея руку къ губамъ и поцѣловалъ.
Изъ калитки они черезъ лугъ подъ нежаркимъ весеннимъ солнцемъ дошли до «зеленой скамейки».
— Я не скажу, что бы видъ былъ красивый, — засмѣялась молодая женщина. — Все та же лужа и ободранныя сосны.
Михаилъ Игнатьевичъ выпустилъ ея руку. Елена Григорьевна сидѣла на скамейкѣ и смотрѣла то на лужу, то на Михаила Игнатьевича.
— Богъ знаетъ, какъ я тебя ждалъ, — началъ онъ. — Почему тебѣ кажется Плоское такимъ скучнымъ? Благоустроенное имѣніе и домъ — полная чаша. Есть сосѣди.
— Я же пріѣхала.
— Такъ ты не вѣришь, что я тебя люблю? — спросилъ онъ.
— Я васъ люблю, потому что желаю вамъ счастья, а вы — нѣтъ.
— Ты даже сейчасъ холодна со мной.
— Можетъ быть.
— У меня поднимается какой-то комъ къ горлу. Гдѣ, все-таки, ты выкопала его? И называешь его Манькой… Какая фамильярность!
— Изъ него можетъ выйти хорошій актеръ. Онъ еще не развитъ, но, можетъ быть, я поработаю надъ нимъ. Хорошо зажечь душу.
— На что тебѣ его душа?
— Она нужна тому богу, которому я служу.
— Что же, Манька влюбленъ въ тебя?
Она взглянула на мужа и засмѣялась.
— Можетъ быть.
Онъ зналъ, какъ искусно она владѣетъ собою, и больше не разспрашивалъ. Но отъ мысли, что она на словахъ сильнѣе его, и что она можетъ, если захочетъ, обмануть его, онъ покраснѣлъ.
— Послушай, — заговорила она на «ты» съ мужемъ. — Ну, что дуришь. Право же, ты совсѣмъ одичалъ. Вѣдь этакъ еще немного, и станешь меня бить!
Она прочитала въ глазахъ его какое-то особое выраженіе, какое бываетъ у мелкихъ людей увѣренныхъ въ своей силѣ и безнаказанности, и лихорадочно разсмѣялась.
Но она сдѣлала надъ собой усиліе, словно играла трудную роль. И, взглянувъ на мужа тягучимъ взглядомъ, она припала къ плечу его и медленно сказала:
— Поцѣлуйте… если… хотите.
Лицо Михаила Игнатьевича внезапно помолодѣло, глаза радостно вспыхнули, и онъ наклонился къ ея губамъ.
VI править
— Баринъ!.. Баринъ! — закричала Устя, выбѣгая изъ-за сосенъ, блѣдная, трясущаяся, заплаканная, ставшая некрасивой, и злая. — Я за подбородокъ себя никому не позволю брать! Я не какая-нибудь актерка! Руки коротки! — вопила она.
Михаилъ Игнатьевичъ вскочилъ и самъ поблѣднѣлъ.
— Повтори! Что? — спросилъ Михаилъ Игнатьевичъ.
Глаза Усти налились слезами, и онѣ посыпались какъ горохъ.
— Отправьте меня изъ имѣнія. Отправьте. Ой, мама моя, мама!
Елена Григорьевна застѣнчиво посмотрѣла на мужа. Все его красивое горбоносое лицо перекосилось, и въ углахъ губъ показалась пѣна. Онъ взглядомъ, въ которомъ трепетала ненависть, отвѣтилъ на взглядъ жены и быстро пошелъ черезъ лугъ къ усадьбѣ.
— Пусть онъ убирается сейчасъ же къ чорту! — громовымъ голосомъ, не оборачиваясь, закричалъ Михаилъ Игнатьевичъ.
— Устя, онъ съ вами полюбезничалъ? Вы ему понравились?.. Вы простите его… А вы бы сами отшили его! — сконфуженно начала Елена Григорьевна.
Она взяла за руку Устю.
Устя вырвала руку.
— Нельзя сироту обижать! Я сирота. Я одна у матери!
— Михаилъ Игнатьевичъ! — вскрикнула Елена Григорьевна и побѣжала за нимъ.
Онъ остановился. Спотыкаясь, по кочкамъ, бѣжала Елена Григорьевна. Щеки ея разрумянились, глаза блестѣли. Вся та красота, которою когда-то цвѣла Елена Григорьевна, воскресла, и душа Михаила Игнатьевича содрогнулась. Только крашенные желтые волосы были другіе, и странно было видѣть ихъ на томъ прежнемъ живомъ и молодомъ лицѣ.
— Что тебѣ, Лена?
— Неужели вы будете грубы? И безъ того уже онъ сдѣлалъ пошлость! Стойте, я сама скажу Манькѣ.
— Какъ ты смѣешь называть его Манькой?! Опомнись. Развѣ я тебѣ не мужъ? А, ты чужая — такъ и Устю еще хотятъ отнять отъ меня! И Устю!
Устя, шедшая позади, завыла.
— Не будетъ теперь мнѣ жизни въ Плоскомъ. Не будетъ!
Краски быстро погасли на лицѣ Елены Григорьевны. Она посмотрѣла на мужа и на Устю — и начала.
— Я не знала, что… Устя… я не догадалась. А теперь мнѣ все понятно. Михаилъ Игнатьевичъ, ну, полно. Мой молодой товарищъ неразвитой и легкомысленный, и онъ виноватъ, что слишкомъ сверху отнесся къ Устѣ. Вы должны успокоиться; онъ самъ уѣдетъ. Растерянность и слезы Усти, однако, имѣютъ другую причину. То, что обидѣло ее, только предлогъ. Однимъ словомъ, я тоже уѣду. Слушайте, Михаилъ Игнатьевичъ, я никого не любила, кромѣ васъ, и, значитъ, вамъ не измѣняла; некогда было любить васъ, правда. Душа моя была занята тѣмъ, что вамъ такъ неинтересно, и что мнѣ такъ дорого. Наши души не совпадали, и все же, я васъ любила, какъ могла. Я мечтала, что пріѣду, и душа утонетъ въ той любви, которую вы сохранили ко мнѣ, потому что мнѣ и такая любовь нужна, но я опоздала. Ничего, вы будете счастливы. Вамъ необходима Устя, она ближе вамъ, чѣмъ я.
— Елена Григорьевна.
— Посмотрите мнѣ въ глаза; у меня къ вамъ доброе чувство, — продолжала она. — Я часто сама думала: неужели вы этого ищете? И вотъ вижу, что вы нашли, и я не ошиблась.
Она обернулась.
— Устя! — позвала она. — Подите сюда. Не плачьте. Зачѣмъ? Позвольте васъ поцѣловать. Вы не сердитесь. Я за своего гостя прошу у васъ прощенія. Этого никогда не случилось бы, если бы Михаилъ Игнатьевичъ былъ искреннѣе. Никого не надо ставить въ ложное положеніе. Вы слышите, я уѣду изъ Плоскаго, и вы навсегда останетесь вдвоемъ съ Михаиломъ Игнатьевичемъ.
Устя вдругъ схватила руку Елены Григорьевны и нѣсколько разъ поцѣловала ее мокрымъ поцѣлуемъ. Она еще плакала, но тихими слезами; и сквозь слезы стала улыбаться.
— Вы сказали «навсегда», — началъ Михаилъ Игнатьевичъ. — И не вернетесь ко мнѣ, если уѣдете?
— Не вернусь.
— Сойдетесь съ кѣмъ-нибудь?
— Не знаю.
Они очень медленно двигались по тропинкѣ къ усадьбѣ.
VII править
— Манька, ты ужасный пошлякъ, — сказала Елена Григорьевна, оставшись съ актеромъ наединѣ. — Возьми вотъ деньги и уѣзжай сейчасъ. Свидимся зимой. Ты только и похожъ на человѣка, когда служишь. Я носилась съ тобою, и неужели изъ тебя ничего добраго не выйдетъ?
— Ну, что-нибудь и выйдетъ. Авось свинья не съѣстъ.
— Такъ лошади будутъ тебѣ поданы черезъ полчаса.
— Чортъ меня дернулъ. Согласись сама… Она вошла… такая тетешистая…
— Замолчи.
Онъ взялъ отъ нея деньги и посмотрѣлъ на нее.
— А ты поладила съ мужемъ?
— Не твое дѣло.
Небрежно сунулъ онъ деньги въ боковой карманъ, вынулъ папиросу изъ портсигара, постучалъ ею о крышку и закурилъ.
— У тебя даже побѣдоносный видъ! — сказала Елена Григорьевна.
Манька засмѣялся и хотѣлъ поцѣловать ея руку. Но, взявши руку, онъ сталъ тянуть ее къ своимъ губамъ, а глазами насмѣшливо уставился въ ея глаза.
— Не успѣла пріѣхать, а ужъ поправилась.
Она отняла руку.
— Ты постоянно забываешься, — сказала она гнѣвно.
Онъ скорчилъ губы, сдернулъ носъ на сторону и хотѣлъ разсказать ей новый анекдотъ.
— Представь, два года тому назадъ, когда я не былъ еще знакомъ съ тобой, пріѣзжаю я точно также въ имѣніе къ любителю… вотъ этакому…
Елена Григорьевна махнула рукой.
— Не надо, — сказала она. — Уѣзжай.
— Слушай, эти деньги я тебѣ отдамъ, непремѣнно вышлю, — озабоченно началъ актеръ.
— Я вѣрю тебѣ.
— Хорошо, что вѣришь. Но все-таки дай поцѣловать руку.
Манька уѣхалъ утромъ, а Еленѣ Григорьевнѣ были поданы лошади къ вечернему поѣзду.
Устя совсѣмъ оправилась, и обѣдъ былъ великолѣпный. Она не пожалѣла даже зарѣзать индѣйку. Михаилъ Игнатьевичъ все хмурился. Вдругъ, наступало молчаніе, прерываемое Устей, которая начинала упрашивать Елену Григорьевну еще остаться, и подносила къ глазамъ платокъ.
— Ну, что же дѣлать, Елена Григорьевна, — сказалъ Михаилъ Игнатьевичъ, — не судьба. А вы спросите ее, какъ я васъ ждалъ. Какъ ждалъ! До слезъ! Вамъ развѣ холодно, что вы вздрагиваете? Устя, принеси, у насъ есть бутылка шампанскаго.
Когда Устя ушла, Михаилъ Игнатьевичъ обнялъ жену.
— Лена, Лена. У тебя искусство. Ты можешь быть одинока, но я не могу. Хочешь, я сейчасъ прогоню Устю?
Елена Григорьевна отстранила его отъ себя.
— Нѣтъ, — что вы! — со смѣхомъ сказала она. — Ужъ кто-кто, а вы отлично знаете, что я не гожусь въ жены — въ такія жены, — пояснила она.
Онъ хотѣлъ понять ея взглядъ и улыбку; съ пристальнымъ вниманіемъ остановилъ на ней глаза; а она смотрѣла на его высокій, покатый лобъ и думала, что она когда-то любила цѣловать этотъ лобъ.
Устя принесла шампанское со льдомъ и поставила два бокала.
— А гдѣ же третій бокалъ? — спросила Елена Григорьевна.
— Ну, пускай… Ей еще рано…
— Я не хочу пить, если и у Усти не будетъ бокала, — капризно сказала Елена Григорьевна.
Всѣ чокнулись.
— Садитесь съ нами, Устя. Вы не должны стоять, когда сидитъ Михаилъ Игнатьевичъ. Вы же не раба, а его другъ.
— Елена Григорьевна… — проворчалъ Михаилъ Игнатьевичъ.
Устя сѣла рядомъ съ Еленой Григорьевной и искала ея руку, чтобы поцѣловать.
«Становится скучно», — подумала Елена Григорьевна и поскорѣе съѣла пломбиръ.
До поѣзда оставалось два часа.
VIII править
Михаилъ Игнатьевичъ хотѣлъ проводить Елену Григорьевну на станцію; она отказалась.
— Нѣтъ, нѣтъ. Я устала. Мнѣ надо быть одной, — вскричала она. — А хотите, Устя, я вамъ что-то подарю.
Она вынула изъ саквояжа футляръ и, раскрывъ его, подала молодой дѣвушкѣ аляповатую золотую брошку съ дешевыми мелкими алмазами и большими тусклыми сапфирами.
— Поднесли въ Псковѣ. Возьмите на память обо мнѣ.
Устя раскрыла ротъ отъ изумленія и радости.
— Только не цѣлуйте рукъ.
— Елена Григорьевна, вы ее мнѣ совсѣмъ испортите, — сказалъ Михаилъ Игнатьевичъ. — Мнѣ жаль васъ… Вы лишаете себя такихъ прекрасныхъ вещей.
Усаживая жену въ экипажъ, онъ сталъ цѣловать ея руки и колѣни.
— Останьтесь, еще есть время. Все можетъ пойти иначе…
— То есть, какъ прежде? И вы будете опять несчастливы? Нѣтъ.
Въ голосѣ ея прозвучала сухая и гордая нота. Михаилъ Игнатьевичъ отшатнулся отъ подножки и тоже сухо сказалъ:
— Ну, какъ знаете.
Филиппъ стегнулъ лошадей, и тарантасъ покатилъ по дорогѣ въ Чунино.
Вечеромъ, когда заходило солнце и отражалось въ лужѣ желтымъ пятномъ, Михаилъ Игнатьевичъ съ Устей пошелъ къ «зеленой скамейкѣ». Они усѣлись.
— А она добрая, — сказалъ Михаилъ Игнатьевичъ.
Устя спросила:
— Что, баринъ, брошка очень дорогая?
Онъ пожалъ плечами.
— Но вѣдь она же меня совсѣмъ не любитъ? — ища утѣшенія въ сознаніи, что жена его не любитъ, вопросительно произнесъ Михаилъ Игнатьевичъ.
— Вѣстимо, что не любитъ, — сказала Устя. — А я въ ей въ воскресенье въ церковь поѣду, — послѣ молчанья заявила она.
Михаилъ Игнатьевичъ курилъ трубку, Устя подсунулась къ нему, на скамейкѣ, откинула голову и выпятила бѣлую шею, лелѣя мечту о брошкѣ:
— Въ ей въ церковь!
Было спокойно въ свѣтломъ сумракѣ. За тѣмъ блѣдно-синимъ полукругомъ, гдѣ небеса сливаются съ землей, лежатъ города; и въ городахъ, на театрахъ представляетъ Елене Григорьевна. А тутъ Плоское. Въ немъ хозяйничаетъ Устя и любитъ Михаила Игнатьевича. Вотъ такъ любитъ… Она обняла его и стала цѣловать.
Закуковала кукушка. Устя загадала, сколько лѣтъ ей жить съ Михаиломъ Игнатьевичемъ.
Кукушка, озаренная вечернимъ солнцемъ, шатаясь взадъ и впередъ на вѣткѣ, прокуковала сто разъ.