ПРОМЕТЕЙ, 1967
H. В. Фридман править
«Лучшая эпгирамма — время» править
В начале XIX века развертывается ожесточенная борьба между литературными партиями карамзинистов и шишковистов. Карамзинисты, развивая идеи своего учителя, крупного писателя и историка H. M. Карамзина, выступали как новаторы. Они отстаивали необходимость и законность изображения внутреннего мира человека, новые жанры и новый литературный язык, близкий к разговорной речи образованного дворянского общества, и прямо называли себя теми, «кто пишет так, как говорит»[1]. Шишковисты во главе с консервативным государственным деятелем, филологом и писателем адмиралом А. С. Шишковым безуспешно пытались возродить отжившие традиции главного литературного направления XVIII века — классицизма, вводили в свои произведения огромное количество вышедших из употребления славянских слов и упорно возражали против применения в русском литературном языке слов иностранных, даже тогда, когда это являлось необходимым (Шишков, как известно, предлагал заменить слово «калоши» словом «мокроступы»).
К числу карамзинистов принадлежал целый ряд лучших молодых писателей начала XIX века: В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, юный лицеист А. С. Пушкин и его самый любимый литературный учитель, выдающийся русский поэт К. Н. Батюшков. Выступая как воинствующий карамзинист, Батюшков еще в 1809 году направил против шишковистов сатиру «Видение на берегах Леты». А когда шишковисты образовали свое литературное общество «Беседу любителей русского слова», Батюшков в 1813 году написал новую остроумную сатиру «Певец в Беседе любителей русского слова», где пародийно «загримировал» членов этого общества под героев знаменитого стихотворения Жуковского «Певец во стане русских воинов».
Однако и шишковисты старались наносить удары своим литературным противникам. В 1815 году член «Беседы» А. А. Шаховской поставил на сцене комедию «Урок кокеткам, или Липецкие воды», где изобразил Жуковского в лице Фиалкина. Этот постоянно попадающий в смешные положения молодой человек декламировал явные пародии на мрачные баллады Жуковского и его переводы из Шиллера. Выведенная из себя такими произведениями графиня Лелева рекомендовала ему:
Не мучить мертвецов
И не смешить живых плаксивыми стихами.
Шаховскому ответил карамзинист Д. В. Дашков в прозаической сатире «Видение в какой-то ограде, изданное обществом ученых людей», где изображался Шаховской в бреду, и Шишков, обращавшийся к нему с советом «завидовать» и «уязвлять» литературных соперников. Действие этой сатиры происходило в Арзамасе, и она послужила поводом для образования литературного общества карамзинистов — «Арзамаса», первое заседание которого состоялось 14 октября 1815 года. (Батюшков был заочно избран членом общества.) Арзамасцы безжалостно и остроумно издевались над своими литературными врагами; в частности, в ритуал общества входило обязательное осмеяние Шаховского.
Публикуемое письмо К. Н. Батюшкова к другому талантливому поэту-арзамасцу, П. А. Вяземскому, хранящееся в Центральном государственном архиве литературы и искусства СССР (в фонде Вяземского), было послано уже после образования «Арзамаса». Служивший на Украине, в Каменце Подольском, и не подозревавший о существовании общества Батюшков узнал из журнала и более подробно из письма Вяземского о комедии Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды», направленной против Жуковского (она была в первый раз поставлена на сцене Малого театра в Петербурге 23 сентября 1815 года). Новое полемическое выступление шишковистов Батюшков принял очень близко к сердцу и советовал друзьям предать литературный спор строгому и нелицеприятному суду времени, ответить шишковистам не «блестящими безделками» или эпиграммами, а значительными художественными произведениями.
Каменец Подольский
Благодарю тебя, милый друг, за чай и за насмешливо-смешное послание. Если б я думал, что ты не в состоянии написать что-нибудь важнее блестящих безделок, то не давал бы тебе совету. Ограничить себя эпиграммами и Шутовским, тебе, с твоей душой и умом, все равно, что Ахиллесу палицей бить воробьев — и только! Но ты меня давно понял, а споришь для спору. Писать что-нибудь поважнее посланий и мадригалов не есть писать Плач Юн го в: от тебя зависит выбрать предмет тебя достойный. Поговорим об этом на досуге, а теперь о Шутовском. Я ничего не знал до твоего письма. Ни Дашков, ни Гнедич, ни Жуковский, никто ко мне не пишет из Петербурга; и думаю это Заговор молчания. Но бог с ними. Из журнала я увидел, что Шах<овской> написал комедию и в ней напал на Жук<овского>. Это меня не удивило. Жуковский не дюжинный и его без лап не пропустят к славе. Озерова загрызли. Карамзина осыпали насмешками; он оградился терпением и историей. Пушкин будет воевать до последней капли чернил: он обстрелян и выдержит. Я маленький Исоп посреди маститых кедров: прильну к земле, и буря мимо. И тебе, милый друг, не советую нападать на них эпиграммами. Они все прекрасны и на сей раз, сказать можно, что делают честь твоему сердцу, но, верь мне (я знаю поприще успехов Шутовского), верь мне, что лучшая на него Эпиграмма и Сатира есть — время. Он от него не отделается. Время сгложет его желчь, а имена Озерова и Жуковского и Карамзина останутся. Пусть его венчают, чем хотят и как хотят. Надобно знать людей, которые его хвалят, чтобы не уважать ни их, ни Шутовского. Невежество, глупость, зависть — его хвалители. Верь мне, Шутовской не дурак. Он бы позволил себя высечь или чтобы его похвалил Озеров, Карамзин и Жуковский: я знаю его вдоль и поперек. Они не хвалят? Как же с ними жить? бранить. Они его не бранят; они презирают. Вот ему мучение. За столько и столько вялых стихов, комедий, трагедий, поэм и проч. С моей стороны ответом будет молчание и надежда что-нибудь написать хорошее. Если удастся, то я это все посвящу Шутовскому и товарищам. Они пробудили во мне спящее самолюбие. Не на эпиграммы, нет: на что-нибудь путное. Если богу угодно будет дать мне досуг и здоровье, которых я лишен, то я буду трудиться для славы: по крайней мере стану ее иметь в виду. Крапивные венки оставим им. Радуюсь, что удален случайно от поприща успехов и страстей, и страшусь за Жуков<ского>. Это все его тронет: он не каменный. Даже излишнее усердие друзей может быть вредно. Опасаюсь этого. Заклинай его именем его гения переносить равнодушно насмешки и хлопанье и быть совершенно выше своих современников… Он печатает свои стихи. Радуюсь этому и не радуюсь. Лучше бы подождать, исправить, кое-что выкинуть: у него много лишнего. Радуюсь: прекрасные стихи лучший ответ Митрофану Шутовскому.
Я подал прошение в отставку и надеюсь быть в Москве по первому пути; ожидаю денег и сижу без гроша.
Здесь очень скучно, и я теперь совершенно празден. Заняться не могу. Сердце мое не здесь, а где сердце, там и умишка. Желаю его успокоить при тебе: дружество и сие сердечное излияние есть нужда, потребность, вожделен ней шее желание.
Если не умру от скуки, то увижусь с тобою. Обнимаю Левушку, которому советую выучить наизусть похвальное слово любви к отечеству старика, Буниной Фаетонта, стихи Олина-Анакреонта, Львова Храм Славы, наконец Шубы Шаховского и несколько стихов из Деборы: более не вынесет, хотя крепка его натура. Я видел опыты, что подобное воспитание образовало молодых людей и открывало[2] им путь в подмастерья в Беседу и далее. Вот мой совет: но я вопию в пустыне. Простите, обнимаю Вас от всей души, ото всего сердца; этого сказать Шутовской не может друзьям своим et pour cause[3]. Еще раз до свидания.
В письме Батюшков зло осмеивает «вялые» произведения Шаховского, саркастически окрещенного им Митрофаном Шутовским, — его высокопарную трагедию из древнееврейской жизни «Дебора, или Торжество веры» и метящую в лагерь Карамзина герои-комическую поэму «Расхищенные шубы». Следует, однако, отметить, что Шаховской не был ни бездарным, ни реакционным писателем. Он значительно отличался от многих крайне посредственных писателей, входивших в лагерь Шишкова, сходясь с ними главным образом в решительном осуждении эстетических позиций карамзинистов. Его другом не случайно был гениальный автор «Горя от ума» А. С. Грибоедов. Вместе с ним и Н. И. Хмельницким Шаховской в 1817 году сочинил веселую комедию «Своя семья, или Замужняя невеста». Но для Батюшкова Шаховской в эту пору был прежде всего литературным врагом: поэт относился к нему с полной беспощадностью и далеко не беспристрастно.
В письме Батюшков насмешливо отзывается и о «слове», посвященном Любви к отечеству, самого Шишкова («старика»), патриотизм которого он справедливо считал казенным и консервативным, о мистическом стихотворении шишковиста С. А. Ширинского-Шихматова «Ночь на гробах, подражание Юнгу» (английскому поэту религиозного направления), о произведениях плодовитых, но бездарных членов «Беседы» П. Ю. Львова и В. Н. Олина (последний в шутку сравнивается с греческим лириком Анакреоном) и о слабой поэме, сочиненной также входившей в это общество А. П. Буниной, — «Падение Фаэтонта». Все эти произведения, равно как и вещи Шаховского, Батюшков иронически советует заучить своему приятелю Левушке — брату знаменитого партизана Дениса Давыдова, Льву Васильевичу Давыдову (он вместе с Батюшковым был во время заграничного похода русской армии адъютантом генерала H. H. Раевского-старшего).
С горечью говорит Батюшков в письме о той травле, которой подвергали шишковисты его литературную партию — самого Карамзина, занятого в это время работой над «Историей государства Российского»; драматурга В. А. Озерова, который под влиянием литературных и служебных неприятностей психически заболел; смелого полемиста
В. Л. Пушкина — дядю А. С. Пушкина, — направившего против шишковистов шуточную поэму «Опасный сосед». Самого себя Батюшков сравнивает с небольшим кустарником («маленьким исопом»), который может прильнуть во время грозы к земле и таким образом спастись от опасности. И особенно волнует Батюшкова литературная судьба Жуковского, которого он считал «талантом редким в Европе»[4]. Он советует ему, не обращая внимания на насмешки врагов, с упорством взыскательного мастера работать над своими произведениями. Впрочем, Жуковский по собственной инициативе не принимал участия в споре о комедии Шаховского. «Около меня дерутся, а я молчу», — признавался он в октябре 1815 года[5].
В письме отражается также трагическая личная судьба Батюшкова, который возвратился на родину после заграничного похода русской армии, как он сам выражался, «на горести»[6] и не имел ни прочного места в обществе, ни материальной обеспеченности. Но эта тема затронута лишь вскользь. Письмо представляет собой прежде всего замечательный документ литературной борьбы между карамзинистами и шишковистами и прекрасный образец живого эпистолярного стиля Батюшкова.