К. С. Аксаков править
Передовые статьи газеты «Молва» править
(«Учение славянофилов») править
Москва, 12 апреля
Свободная воля, данная Богом, — вот отличие человека от бездушной природы, вот что образует из него существо нравственное. Для природы нет нравственного вопроса, но для человека он существует вследствие свободной воли, которая может сделать его и добрым, и злым, и уронить, и возвысить. Отсюда бесконечная деятельность духа человеческого, вечное стремление вперед, вечное созидание себя. Отсюда эта смесь светлых и темных сторон в человечестве и человеке. Для человека, как бы низко ни пал он, всегда есть возможность подняться, лишь бы воля в нем не переставала действовать. Всего хуже апатия, усыпление, уныние, отсутствие воли; тогда теряет человек свое значение и достоинство.
Нравственный подвиг жизни предлежит не только человеку, но и народам, — и каждый человек, и каждый народ совершают его непременно самостоятельно; в противном случае не совершают вовсе. Самостоятельность каждого не исключает возможности взаимного согласия, но, разумеется, согласия свободного, независимого. Где же нет самостоятельности духа, там рабство духа и подражательность; там нет деятельности, а одна суетливость.
Нравственное дело должно и совершаться нравственным путем, без помощи внешней принудительной силы. Ничего не может быть вреднее, как вторжение грубой силы в нравственные вопросы. Там, где грубая сила думает подкрепить истину, она подрывает ее, ибо вносит сомнение в ее собственной, внутренней силе; так что лучше для истины иметь грубую силу себе врагом, чем сподвижницей. Одно есть оружие нравственной истины — это свободное убеждение, это — слово. Вот единственный меч духа. Вспомним прекрасные стихи поэта, обращенные к человеку:
И ты, когда на битву с ложью
Идешь за правду дум твоих,
Не налагай на правду Божью
Гнилую тяжесть лат земных.
Доспех Саула — ей окова,
Саулов тягостен шелом;
Ее оружье — Божье слово,
А Божье слово — Божий гром.
Слово — это знамя человека на земле. Созданное из звука самим человеком, все проникнутое сознанием, оно одухотворяет мир видимый, воплощает мир невидимый. Здесь-то, в этой области слова, достойно совершается или совокупное стремление человечества, или борьба мысли в тех случаях, когда искатели истины спорят и разноречат между собою.
Спор и борьба — это неотъемлемая принадлежность самостроящегося человечества. Люди ищут истины, и ищут ее розно. Не всякий взор одинаково ясен; не всякий взор устремлен в одну сторону; много есть добросовестных заблуждений, ложных толкований и разных искажений. Самый свет Божественной истины Христианской иногда смутно и неверно отражается в туманах неясного понимания, в уме, возмущенном страстями. Отсюда идет в человечестве борьба, но эта борьба мыслей, повторяем, должна совершаться лишь в области свободного убеждения, в области слова.
В нашем отечестве также идет умственная борьба, также сталкиваются убеждения.
Выходя на поприще общественного слова, мы тем самым уже берем на себя долг высказывать наши убеждения откровенно и прямо и стремиться к их возможно полному и ясному проявлению.
У нас в литературе еще не довольно ценят достоинство слова, и встречаются примеры не совсем приличного с ним обращения. У нас не все понимают, что добросовестное глубокое убеждение уже по одним этим качествам заслуживает уважения. Как скоро оно ошибочно, оно требует добросовестного опровержения, требует спора дельного, а не выходок, отличающихся неприличным тоном, дешевыми грубыми насмешками и, сверх того, часто наполненных разными искажениями и клеветами, взводимыми на противника. Преследование и негодование могут возбуждать лишь неправда, недобросовестность и всякие лживые притязания.
Пожелаем же, чтобы наша общественная борьба, совершающаяся в слове, приняла везде приличный вид, достойный нравственного значения человеческой мысли.
Мы не отвергаем шутки, не отвергаем даже насмешек, эпиграмм, сарказмов; но все это может быть в пределах приличия, а главное: везде должна быть добросовестность; мнения противников не должны быть искажаемы.
В нашем общественном сознании есть воззрения, есть направления, есть, следовательно, знамена, есть борьба. Странно было бы отвергать это. Странно также было бы желать какого-то сближения между противоположными сторонами. Когда сойдутся в мыслях совершенно свободно, тогда сблизятся; не сойдутся — не сблизятся. Но никаких уступок в своих убеждениях, ради сближения, быть не должно. Это было бы смешение и взаимное ослабление в пользу какого-то нравственного комфорта и умственной лени. Нет, пусть каждая сторона, без всякой насильственной уступки и без всякого насильственного упорства, исчерпает все силы свои, всю глубину своей мысли; тогда может явиться полная и окончательная победа, тогда и борьба может дойти до ясного и плодотворного результата.
Благославим же борьбу! Пусть будет она крепка, беспощадна, честна и добросовестна.
Москва, 19 апреля
Народ есть та великая сила, та живая связь людей, без которой и вне которой отдельный человек был бы бесполезным эгоистом, а все человечество — бесплодною отвлеченностью. Резъединяющий эгоистический элемент личности умеряется высшим началом живого союза народного, другими словами — великодушием общинного элемента. В общинном союзе не уничтожаются личности, но отрекаются лишь от своей исключительности, дабы составить согласное целое, дабы явить желанное сочетание всех. Они звучат в общине не как отдельные голоса, но как хор.
Община, этот высший нравственный образ человечества, является в несовершенном виде на земле. Христианство освятило и просветило общину, дотоле неясно сознаваемую или предчувствуемую народами. И община стала идеалом недосягаемым, к которому предстоит вечно стремиться. Уже великая заслуга в том, как скоро поставлен такой идеал и к нему стремятся. Невозможность достигнуть полного осуществления общины на этой земле не должна останавливать. Нельзя быть совершенным христианином, но дело человека — вечно стремиться к этому идеалу.
Начало общины есть по преимуществу начало славянского племени и в особенности русского народа, давшего ему кроме слова община (вполне русского, но несколько книжного) иное, жизненное наименование: мир.
В народе необходима самодеятельность. Нравственный подвиг народа совершается всем народом. Странно было бы в этом случае разделение народа на ведущих и ведомых. Точно: иным дается сила вразумления, а другим сила внимания; но это не люди распределяют, а Провидение. К тому же внимающий не есть белая бумага, которая не знает и не судит о том, что на ней пишут. Внимающий много дает вразумляющему; он нередко вдохновляет его. И говорящий, и слушающий делают одно общее дело, один — разумно передавая, а другой — разумно принимая; их связует одна общая идея, переходящая от одного к другому и уравнивающая их. Та же связь в более частном виде существует между писателем и читателем, как было это высказано печатно в одном русском журнале в начале прошедшего года. Лишь дары Провидения не передаются, а истина — достояние общее. Но дары, скрытые некоторое время, могут раскрыться. Внимающий, как скоро пробуждается в нем дар слова, становится вразумляющим. Из этого взаимного беспрепятственного обмена мыслей, из переменного деяния и принимания, слагается общий нравственный подвиг народа.
Москва, 26 апреля
Просвещение — вот цель человека. Самое слово: просвещение, — объясняет его смысл. Это озарение, проникновение светом. Возвышенное стремление к свету из мрака есть свойство нравственной природы человеческой, есть жажда бессмертной души. Кто захочет незнания, кто захочет тьмы!.. Точно так же, как солнце есть общее достояние, так точно просвещение есть достояние всех людей.
Непонятен страх просвещения. Это то же, что страх света. Но света истина не боится: только ложь ищет тьмы. Тот слабо верит, кто думает, что вера крепка невежеством. Шатко то убеждение, которое боится гласности, ищет опоры для себя в устранении противоречий. Истина сама есть свет; она, как солнце, не требует для себя света. Пусть рассеются только туманы, ее облегающие, и солнце истины засияет всеми лучами своими.
Но что же значит озариться светом? Что значит просвещение?
Просвещение не есть лишь одно приобретение добытых другими сведений и знаний. Можно ли назвать человека, наполнившего свою голову одними сведениями, человеком просвещенным? Нет, этого еще мало; это еще не просвещение. Человек похож тогда на шкап с книгами; но какая польза шкапу от того, что в нем стоят ученые, исполненные истин книги? Можно ли назвать шкап — просвещенным?
Итак, мало одного простого приобретения знаний. Нужно, чтобы от того произошла перемена в самом человеке; необходима его собственная деятельность, приемлющая, ценящая и владеющая этими знаниями; нужна производительная сила ума; нужно, чтоб знания лежали не как зерна на песке, но привели бы в движение почву и дали плод.
Эта производительная сила ума есть его главная сила; без нее ум — одно вместилище знаний, неподвижно лежащих в нем, знаний, которые можно показывать как библиотеку, но не более. Такое просвещение бессильно. Рядом с таким просвещением невежество (не по убеждению, но по случайным обстоятельствам), исполненное производительной самородной силы и только ждущее, чтоб плодотворно ороситься благодатным дождем духовного посева, — радует более душу.
Москва, 3 мая
Россия!.. Какие разные ощущения пробуждает это имя в целом мире. Россия в понятии Европейского Запада — это варварская страна, это страшная, только материальная, сила, грозящая подавить свободу мысли, просвещение, преуспеяние (прогресс) народов. Для Азиатского Востока Россия — это символ грозного величия, возбуждающего благоговение и невольно привлекающего к себе азиатские народы. Для Америки имя России знаменует крайнюю ей противоположность, но в то же время самобытное, юное государство, которому, вместе с нею, принадлежит будущность мира. Еще иначе отзывается это великое имя в сердцах и греческого, и славянских народов. Оно возбуждает в них ничем не победимое сочувствие единоверия и единоплеменности и надежду на ее могущественную помощь, на то, что в России или через Россию рано или поздно прославит Бог перед лицом всего света истину веры православной и утвердит права племен славянских на жизнь общечеловеческую.
Но как отзывается это драгоценное имя в нас самих? Россия… это имя отзывается разно и в сердцах русских людей. Исключаем простой народ; он и Россия — одно, он есть разумная стихия России. Мы говорим о себе, о так называемых образованных или переобразованных русских. Разно звучит имя России и в их сердцах… Одни говорят, что Россия создана Петром, что она начала жить человеческою жизнию только полтораста лет, что до Петра это была какая-то грубая, дикая масса, представлявшая одно брожение без мысли, не имевшая в себе своих задатков жизни, своих начал, своего пути и стремления, шатавшаяся из стороны в сторону; что над этим хаосом раздалось повелительное слово Петра: «Да будет!» — что по мановению державного Преобразователя Россия восприняла жизнь, заимствованную им от Западной Европы. Вся история допетровская является в глазах их чем-то ненужным, годным лишь для возвеличения дел Петровых. Другие, напротив, думают, что Россия допетровская имела (не могла не иметь) свои начала, свой путь, свое стремление, что эти древние начала суть залог ее преуспеяния в будущем, что живая связь с стариною, с преданием необходима; что лишенное корня дерево не приносит плодов, а может только походить на те детские игрушечные деревья, на ветвях которых натыканы плоды, созревшие на иных живых ветвях; что такие наружные украшения не прочны и могут веселить только детские взоры; что для своего просвещения, для оживления и преуспеяния (прогресса) Россия должна обратиться не к формам, конечно, но к своим древним основным началам, к жизненным сокам корней своих. Это уже невозможно для срубленного дерева, но для человека и, следовательно, народа, к счастию, это возможно.
Вследствие такого двойного понимания являются и два направления, оба желающие блага России, но разно ее понимающие, — направления, между которыми идет борьба мысли в той или другой умственной сфере, широко обхватывая собою и быт, и язык, и историю, и все области разумной жизни человека. Одно направление известно под неточным именем Западного, другое — под неточным именем Славянофильского.
Всем сердцем отвергая первое направление, всем сердцем следуем второму.
Москва, 10 мая
Народность есть личность народа. Точно так же, как человек не может быть без личности, так и народ без народности. Если же и может встретиться человек без личности, народ без народности, то это явление жалкое, несчастное, бесполезное и себе, и другим. Личность не только не мешает, но она одна и дает возможность понять вполне и свободно другого человека, другие личности. Так точно и народность одна дает возможность народу понять другие народности. Где исчезает она, там исчезает, материально или нравственно, сам народ. Народность — это есть живая, цельная сила, имеющая в себе нечто неуловимое, как жизнь. И дух, и творчество художественное, и природа человеческая, и даже природа местная — все принимает участие в этой силе.
Народная песня, как бы ни была она доступна всему остальному человечеству, все-таки отзовется чем-то особенным в душе того человека, для которого она своя, народная песня.
Иные скажут: народность ограниченна, в ней может быть исключительность. Но исключительность есть уже злоупотребление. Для того чтоб избавиться от народной исключительности, не нужно уничтожать свою народность, а нужно признать всякую народность.
Да, нужно признать всякую народность: из совокупности их слагается общечеловеческий хор. Народ, теряющий свою народность, умолкает и исчезает из этого хора. Поэтому нет ничего грустнее видеть, когда падает и никнет народность под гнетом тяжелых обстоятельств, под давлением другого народа. Но в то же время какое странное и жалкое зрелище, если люди сами не знают и не хотят знать своей народности, заменяя ее подражанием народностям чуждым, в которых мечтается им только общечеловеческое значение!
Каждый народ пусть сохраняет свой народный облик (физиономию): только тогда будет иметь он и человеческое выражение. Неужели же захотят сделать из человечества какое-то отвлеченное явление, где бы не было живых, личных, народных черт? Но если отнять у человечества личные и народные краски, то это будет бесцветное явление, до которого можно дойти только чрез отвлеченное представление о безразличном человечестве, чрез искусственное собрание правил, под которые народ должен подводить себя, стирая притом свою народность. Это будет уже своего рода официальное, форменное, казенное человечество. По счастию, оно невозможно, и идея его может явиться только как крайняя и притом нелогическая отвлеченность в уме человеческом.
Нет, пусть свободно и ярко цветут все народности в человеческом мире: только они дают действительность и энергию общему труду народов.
Да здравствует каждая народность!
Москва, 17 мая
Вперед! Стремитесь, не слабея, не останавливаясь, все далее и далее вперед!
С полным убеждением произносим слова эти, слова стремления и деятельности. Но одного чувства, убеждения мало для человека, ему нужно ясное понимание, отчет мысли.
Что значит вперед! Есть ли это только движение далее и далее, не разбирая пути, на котором стоит человек? В таком случае человек был бы как бы метательным орудием какой-то им владеющей силы, которая мчит его куда-то; человек не был бы свободен, не имел бы суда над собою, не владел бы своим направлением. Если путь ложен и ведет его к заблуждениям, должен ли он стремиться вперед? Не должен ли он стать на иной путь, как скоро ясно ему стало, что он не туда идет?
Итак, человеческое вперед!, не значит все далее и далее, куда бы то ни было, по одной черте, раз (хотя и ошибочно) избранной. Вперед к истине! — прибавим мы, и это прибавление освобождает нас от тесного, путевого понимания вперед! Здесь уже нет рабского следования пути, раз избранному. Здесь одна цель — истина. Один путь хорош, который ведет не от нее, а к ней. Если путь ложен, то человек не затруднится его бросить и вступить на иной путь.
Очень часто стремление вперед к истине может не сходиться с стремлением вперед по одной дороге, ибо дорога может быть ложна.
Не раз слышалось обвинение на славянофилов, что они хотят возвратиться назад, не хотят идти вперед. Но это обвинение несправедливо, и оно разрешается отчасти тем, что сейчас нами сказано. Если понимать вперед и назад без отношения к истине, тогда и то и другое стремление обращается уже в силу, становится динамическим, невольным и для разумного существа недостойным. Но такого понимания никто, конечно, не примет. А если нет, то и вопрос становится совершенно иначе.
Разве славянофилы думают идти назад, желают отступательного движения? Нет, славянофилы желают идти, но не просто вперед, а вперед к истине и, конечно, никогда назад от истины. Их антагонисты, думаем, желают тоже идти не просто вперед, а вперед к истине. И та и другая сторона не ставит себя в зависимость от избранного ею пути.
Славянофилы утверждают только то, что самый путь ошибочен и что к истине должно идти другим путем. Значит ли это возвращение назад? Вопрос и спор может быть о том, чей путь истинен, но не может быть и речи о желании возвратиться назад.
Но славянофилы думают, что истинен тот путь, которым Россия шла прежде.
Да, они думают, что истинен этот путь, но не забудьте: путь. Разве путь есть неподвижное состояние? Разве на пути можно остановиться? Путь непременно идет куда-нибудь вперед, путь есть бесконечное движение; и воротиться на прежний путь не значит отказаться от стремления вперед, а значит идти вперед, лишь по иному направлению.
Итак, славянофилы думают, что должно воротиться не к состоянию древней России (это значило бы окаменение, застой), а к пути древней России (это значит движение). Где есть движение, где есть путь, там есть вперед! Там слово назад не имеет смысла.
Славянофилы желают не возвратиться назад, но вновь идти вперед прежним путем, не потому, что он прежний, а потому, что он истинный.
Итак, опять не может быть речи о возвращении назад. Этот упрек сам собою снимается с славянофилов. Спор может быть лишь об истине путей, лишь о том, какое вперед есть вперед к истине.
Москва, 24 мая
Древняя Русь для нас есть не только предмет изучения или исторического воспоминания. Древняя Русь неразрывно соединена с нашим настоящим и будущим, соединена тою живою связью, какою соединен корень с ветвями дерева.
Иные скажут: «Древняя Русь отжила свой век, прошла». Нет, если б это было так, то это значило бы, что Россия отжила свой век. Последующее только тогда живо, когда оно вытекает из живого предыдущего и утверждается на нем как плод его жизни.
«Но Россия отбросила свой прежний путь, путь древней Руси. Итак, древняя Русь прошла», — повторят нам.
Нет, не прошла древняя Русь, и путь прежний не брошен. Точно, была минута в исторической жизни России, когда произошел переворот, когда Россия отказалась от пути своего и от своей нравственной самостоятельности, когда захотела она оторваться от всей своей предыдущей жизни. Да, была такая минута полтораста лет тому назад, и точно, разрыв совершился. Но не вся Россия оторвалась от своего прошедшего, и, следовательно, связь с прошедшим, связь с древней Русью все же не утрачена. Верхняя часть России, точно, бросила прежний путь и пошла иным, не своим путем; но другая часть России стоит на прежнем пути, лишь остановленная в своем движении. Для верхних слоев, точно, прошла древняя Русь, для них только, но не для всей России.
Сорванный с стебля цветок увядает, оторванные от дерева ветви сохнут. Люди верхних слоев России в полтораста лет не произвели ничего самобытного в общем деле человечества и представляют бледное явление без корня, без опоры. Они отстали от своих и не пристали к чужим; они доселе повторяют с голоса только речи других народов. Никакое солнце истины и просвещения не даст жизни, не согреет этих, разлученных с родным деревом ветвей; бесполезно обливает их оно лучами своими! Простой народ, по разным условиям, по своему положению находящийся доселе в тени, в стороне от просвещения, тем не менее хранит в себе силу жизни, ибо не оторвался от родного дерева.
Человек — не природа органическая. Ветви не могут самовольно оторваться от своего ствола; зато, раз оторванные постороннею силою, они не могут возвратиться к родному дереву и вновь процветать на нем. Человек может сам оторваться от своей самобытной жизни, но зато он может и воротиться к ней.
Для той части России, которая отказалась от древней Руси, возможен возврат. Было уже объяснено, что это не значит шаг назад, что это есть возвращение к пути, что это значит идти вперед прежним путем, не потому, что он прежний, а потому, что он истинный. Твердо держаться своих основных коренных начал — это не только не мешает, но это только и дает возможность идти вперед. Уходя высоко в небо ветвями, дуб уходит глубже и глубже корнями в землю.
Вот почему говорим мы, что предмет и цель наших желаний — не состояние древней России, не известный ее возраст в ту или другую эпоху, но путь древней России, но свободное ее возрастание из себя самой. Приведем здесь, кстати, прекрасные слова поэта, обращенные к России:
О, вспомни твой удел высокой.
Былое в сердце воскреси,
И в нем сокрытого глубоко
Ты духа жизни допроси!
Верхняя часть России, оторвавшись от жизни, попала на путь отвлеченной мысли; путем мысли только может она вернуться к России. Мысль, по своей разумной логической силе, всегда способна исправить ошибки, делаемые в ее области, и выйти на прямую дорогу. Это возможно и в настоящем случае. Совершив свой косвенный путь и сознав Россию, эта отвлеченная часть русского народа, вернувшись, сознанную мысль России принесет к цельности жизни, хранимой простым народом, и вновь соединиться с ним. Великое дело жизни и мысли должно быть общим делом не одних верхних слоев, а всей России.
Тогда лишь будет возможно в России истинное, то есть самостоятельное, просвещение.
Москва, 31 мая
Москва, наша древняя столица, есть и теперь истинная столица всей России.
Москва явилась на свет в период Киевской Руси; она помнит еще времена усобиц. Укрепившись в последствии времени, она переломала все государственные перегородки, выстроенные князьями на Русской земле и делившие всю Русь на уделы. Она освободила Россию от татар. В Москву созывали русские цари выборных от всей земли Русской на земские соборы или земские думы. В 1612 году, когда Россия была разорвана на части врагами, когда Москва была в руках поляков и все государственное устройство России было разбито вдребезги, когда, казалось, все было потеряно, — тогда народ сам поднялся на защиту Русской земли. В Нижнем Новогороде заговорил мясник, Козьма Минин, что надо отдать последнюю копейку и идти всем под Москву, стать крепко за православную веру и Русскую землю. На уме и в душе у всего народа было то же, — и вот, по голосу Минина, началось великое дело. Выбрали князя Пожарского воеводою и пошли под Москву. В эти тяжелые времена 1612 года не раз выражается в речах народных любовь к Москве, и признается она от всего народа столицею всей России. Бог благословил Русское дело победою. Народ освободил свою столицу и выбрал себе нового царя. Россия вновь восстала из праха и стала сильнее и обширнее прежнего. Земские соборы продолжали созываться царями в Москве.
Наконец наступил известный переворот. В 1703 году был основан Санкт-Петербург, который и был провозглашен от Петра царствующим градом.
Но Москва не перестала быть столицею России.
Полтораста с лишком лет прошло с основания Петербурга. В течение этих лет было народное событие, был новый 12-й год. Замечательно, что в эту минуту выдвинулась вперед, вместе с народом, и древняя столица; Москва вновь пострадала за Россию, вновь занята была врагами, сгорела и вновь отнята была у врагов.
Славное воспоминание 1812 года неразрывно связано с Москвою.
Москва есть древний русский город, имеющий в то же время всю силу и живость современности. Москва! Это такое имя, на которое отзовутся со всех далеких концов России. Слава Богу, что у нас есть такой город, есть такое имя.
Москва имеет важное, существенное значение и для той части России, которая отделилась от древних народных начал. Эта отвлеченная часть России соединена с Москвою благороднейшею стороною своей деятельности. В Москве преимущественно идет умственная работа; в ней — древнейший русский университет. В ней силен интерес мысли и науки. И если в настоящее время следует нам освободиться от умственного плена и возвратиться к духовной самостоятельности, то попытки к этому освобождению возникают в Москве; здесь пытается мысль выйти на самостоятельную дорогу, и если вновь станет наконец русский ум на свой настоящий путь, и мы, оторвавшаяся часть от русской народности, вновь придем к ней, и просвещение будет народным, — то этою нравственною победою Россия будет обязана деятельности мысли, возникшей в Москве.
Столице прилично страдать за страну, для которой она столица; на столицу естественно падать самым тяжелым ударам врагов.
Прошедшая чрез столько испытаний, чрез столько опасностей, вытерпевшая столько вражеских ударов, начавшая десять лет тому назад VIII столетие своего существования, Москва, исполненная русских сил, есть истинная наша русская столица. Права ее на это титло скреплены ее многими тяжелыми страданиями за Россию, — и всенародным признанием.
Москва, 7 июня
Простой народ есть основание всего общественного здания страны. И источник вещественного благосостояния, и источник внешнего могущества, источник внутренней силы и жизни, и, наконец, мысль всей страны — пребывают в простом народе. Отдельные личности, возникая над ним, могут на поприще личной деятельности, личного сознания служить с разных сторон делу просвещения и человеческого преуспеяния; но тогда только могут они что-нибудь сделать, когда коренятся в простом народе, когда между личностями и простым народом есть непрерывная живая связь и взаимное понимание.
Находясь на низшей ступени лестницы житейской, вне всяких почестей и наружных отличий, простой народ имеет зато великие блага человеческие: братство, цельность жизни и (так как мы, говоря о простом народе, разумеем русский) — быт общинный.
Напрасно думают, что простой народ есть бессознательная масса людей. Если бы это было так, то он был бы то же, что неразумная стихия, которую можно направить и в ту, и в другую сторону. Нет, простой народ имеет глубокие, основные убеждения — условие существования для всей страны. Защищая эти убеждения, он, точно, в силе своей равняется стихии; но это стихия разумная, имеющая нравственную волю; это стихия — только по дружному, цельному своему составу и действию: Есть прекрасное выражение на Руси для такого проявления народной силы: стали все, как один человек. Русская история показывает нам, как глубока и тверда основа Веры в русском народе, как отстаивал он святость своих православных убеждений.
Напрасно также думают, что простой народ есть какой-то слепой поклонник обычая, что он перед чем бы то ни было рабствует духом. Правда, он не представляет легкого подвижного явления, то в ту, то в другую сторону направляемого ветром; как все истинное и действительное, он крепок на ногах и не шатается из стороны в сторону; он понимает, что предание, что преемство жизни есть необходимое условие жизни; он связует, поддерживает, а не рвет нить жизни, идущую из прошедшего в будущее. Простой народ есть страж предания и блюститель старины; но в то же время он не есть слепой раб ее. Да и было же время, когда старина была новизною. Простой народ принимает новое, но не скоро, не легкомысленно, не из презрения к старине, не из благоговения к новизне. То, что он примет, — примет он самобытно, усвоит прочно и перенесет в свою жизнь. Легкомысленные личности, для которых жизнь есть непрерывный маскарад или убеждения которых, если и постоянные, не имеют корня в стране самой и плавают в какой-то отвлеченной атмосфере, — как ошибаются они, принимая обдуманность народа, его мерный и верный шаг, среди прыгающих и бегущих около него отдельных личностей, за какую-то неподвижность или по крайней мере за косность. Это показывает только, что народа не понимают. У нас же, в России, неохота, недоверчивость, с какою народ принимает новое, имеет свою историческую законную причину, свое законное оправдание.
Но начавши говорить: «простой народ», мы потом стали говорить: «народ». Это не случайно и не без причины, ибо простой народ, точно, есть просто народ, или народ собственно.
Слово «народ» употребляется в двояком смысле: или оно означает всех, в союзе народном живущих, без различия сословий, и в таком случае соответствует более слову «нация»; или же оно означает простой народ, низшее сословие, которое есть народ собственно. Понятно и законно употребление этого слова и во втором случае. Простой народ не имеет никаких отличий, никакого другого звания, кроме звания человека и христианина, а потому и зовется или человеком, — во множестве людьми (в летописи: людие; впоследствии слово «люди» получило свое особое значение), или крестьянином, то есть христианином, или же, наконец, народом, что также есть имя кровного, но еще более духовного союза человеческого. Вот причина, по которой название народа остается преимущественно за низким сословием.
Итак, у простого народа нет никаких отличий или титулов, кроме звания человеческого или христианского. О, как богата эта бедность! И, стоя на низшей степени, как высоко стоит он!
Нося звание только человека, только христианина, он с этой стороны есть идеал для всего человеческого и христианского общества.
Как скоро верхние классы смотрят на свои отличия и преимущества (хотя и не во зло употребляемые) не как на причину гордости и превосходства над другими, но как на требуемые временем, порожденные несовершенством мира сего явления, как скоро, забывая о них, чувствуют в себе только человека и христианина, — тогда становятся и они народом.
У нас значение простого народа имеет свою особую сторону, ибо он только и сохраняет в себе народные, истинные основы России; он только и не разорвал связи с прошедшим, с древнею Русью. Часто гордо смотрят на него люди так называемого образованного, или светского, русского общества, пренебрегают им, называют его мужиками, обратив это слово в брань. Красуясь над ним и высоко на него посматривая, они забывают, что только простой народ составляет условие и их существования. Известно прекрасное (сделанное русским писателем) сравнение простого народа с корнями дерева, на котором шумят и величаются листья, меняющиеся каждый год, тогда как корни — все одни и те же.
Красуйтесь в добрый час, —
говорят корни листьям:
Но помните ту разницу меж нас,
Что с новою весной лист новый народится;
А если корень иссушится. —
Не станет дерева, ни вас.
Москва, 14 июня
Наука постигает предмет в его внутренней целости; стройность системы непременно присутствует в науке, ибо эта стройность лежит уже в предмете самом. Как идея, как разумное явление, предмет становится собственностию разума человеческого.
Наука есть то оружие, с которым человек ведет благородную войну с природою, покоряя ее своему знанию. Наука освобождает в то же время его собственный дух от тесноты и темноты. «Невежда — несвободен», — сказал великий мыслитель Германии.
Много сделал старый сосед наш, Запад, на поприще науки. Изумительные, титанические работы уже свершены им. Но жар его не остывает; с удвоенною силою напрягает он свои мышцы. Взрывая горы, пролагая новые пути водам, луч солнечный обращая в кисть живописца, он вооружился против времени и пространства, и эти древние силы отступают перед ним. Пар мчит человека с необычайною быстротою по железному пути; в одно мгновение слово, как электрическая искра, пробегает тысячеверстное пространство. То волшебство, которое в сказках тешило детское воображение, становится теперь действительностью. Уж не выражалось ли в этих сказках предчувствие будущих дел человека?
И все это совершается силою науки… Не закопал Запад в землю талантов, данных ему от Бога! Россия признает это, как и всегда признавала. И сохрани нас Боже от умаления заслуг другого! Это — худое чувство; в нем выражается внутреннее сознание собственной несостоятельности.
Россия чужда этому чувству и свободно отдает всю справедливость Западу.
Но она не истощится в одном бесплодном удивлении, не обоготворит никого и ничего, кроме Бога. Отдавая справедливость Западу, она не отказывается от собственного взгляда, от собственного подвига. Искренно сочувствуя всему хорошему, она не закроет подобострастно глаз своих на то, что дурно. Она не отдает никому свободы своего суждения.
Кто более уважает науку? Тот ли, кто принимает ее от другого, — в известную эпоху и в известной форме, как закон к точному исполнению, — или тот, кто в мыслях о науке вообще подвергает науку (сообщаемую ему в известную эпоху и в известной форме) испытующему взгляду, ничего в области разума не хочет принять без поверки разума и надеется сам сделать что-нибудь? Собственная деятельность должна возбуждаться в человеке при виде деятельности другого человека.
Вот что сказал русский поэт:
Так гений радостно трепещет,
Свое величье познает,
Когда пред ним гремит и блещет
Иного гения полет.
Что скажут западным народам их покорные подражатели? Западные народы не имеют никакой нужды в собственном бледном списке. Им нужен народ, который скажет им свое слово, для них новое.
Запад и самостоятельная Россия могут спорить, соглашаться, беседовать друг с другом. Но о чем будет Запад говорить с Россиею подражательной? Даже удивление ее не имеет для него цены.
Россия уже полтораста лет исполняла, относительно Запада, роль переписчика и рабского переводчика на свой язык. Но это списыванье прописей, надеюсь, должно было наконец надоесть русскому уму, не лишенному самостоятельности.
Думаем, что у России есть что сказать человечеству в свой черед, что у нее есть свое слово.
Москва, 21 июня
Изящное искусство есть деятельность духа человеческого, представляющая истину в образе; или, другими словами, — деятельность художественная. В искусстве мысль является не как мысль, постигаемая лишь умом (принимаем это слово в смысле формы), но как образ, видимый очами, доступный слуху, наружно или внутренно: в поэзии, например, мы видим описываемые предметы и звуки в воображении. Задача искусства состоит в том, что образ, в котором выражается мысль, был вполне достоин этого высокого содержания: не настолько веществен, что присутствие заключающейся в нем мысли не чувствуется, и не настолько прозрачен, что мысль сквозит сквозь него как мысль и образ самый почти исчезает из глаз. А если исчезнет образ, то исчезнет и искусство. Только тогда, когда соблюдена середина между тусклою вещественностью и прозрачною тонкостью формы, создание искусства может быть художественным.
Итак, искусство имеет дело с образами, с внешним миром. Обращаясь к миру внешнему, оно встречает в нем яркие краски, в которых отпечатываются и природа, и народность.
Если и в науке элемент народный неизбежен и составляет необходимое условие для того, чтоб сделать что-нибудь в области общей истины, то в искусстве, имеющем дело с внешним миром, с наружными красками, элемент народный есть часть самой задачи, необходимо входит в каждое истинное его создание.
Художественная деятельность человека выражается в разных видах. Архитектура, скульптура, живопись, музыка и, наконец, поэзия — вот известные виды искусства. Поэзия есть искусство в слове и, конечно, самое высшее из всех-искусств, ибо здесь материал самый есть создание духа человеческого. Слово всегда и везде у человека под рукою, не требует никаких тяжелых наружных усилий и, уже по существу своему, всегда готово стать соразмерным художественным образом для истины, лишь бы художник коснулся его. Слово простирается над всеми веками и народами, и поэзия, или искусство в слове, не исчезнет, пока не исчезнет в человечестве художественная сила.
Но слово, при всей своей духовной природе, есть тоже внешний мир; оно носит на себе выражение времени, места и, наконец, всего более — народа. Человечество говорит не одним языком: состоя из народов, оно говорит языками народов. Слово есть по преимуществу народное явление. Народ говорит одним языком. Единство языка есть связь народная; по языку узнается, к какому народу принадлежит человек. Язык и народ так тесно связаны между собою, что язык есть синоним народа и собственно в церковнославянской речи язык употребляется в смысле народа. Каждому из нас знакомо выражение «нашествие дванадесяти язык».
В слове всего более выражается необходимое соединение общечеловеческого с народным. Общечеловеческого слова нет, а есть слово народное; но слово народное может быть понятным всякому человеку в силу общечеловеческого своего значения.
Итак, слово непременно народно; а следовательно, и высшее искусство, искусство в слове, поэзия, для которого слово не есть средство, но часть самого его творческого создания, необходимо соединено с народностью.
Так оно и есть. Все бессмертные создания поэзии, доступные всему человечеству, носят на себе живую печать народности. Великая, ни с чем не сравнимая «Илиада» Гомера, три тысячи лет дающая наслаждение всему роду человеческому, есть вполне народное создание, носящее на себе все живые краски народности, и эпохи тех времен, и природы тех мест.
Истинная поэзия (как и всякое изящное искусство) народна, но это не значит, чтоб предметом поэзии должно быть только народное. Напротив: предметом поэзии может быть весь мир, все человечество. Народность заключается в самом созерцании, в самом создании поэзии. Народность поэзии распределяется, конечно, не по предметам. Все произведения Шекспира вполне народны, хотя предметы его поэзии ранообразны в высшей степени; никто не скажет, например, что трагедия «Отелло» есть произведение африканской народности, «Гамлет» — датской и т. д. Все они суть создания Шекспира и английской народной поэзии, созерцающей весь Божий мир. На все смотрит и должен смотреть человек, но пусть не перестает он быть самим собою: иначе он ничего не увидит.
Народна ли наша поэзия? Мы говорим здесь о поэзии, явившейся после Петровского переворота. Народна ли она? К сожалению, мы должны отвечать: нет. Она представляет такое же подражательное явление, такое же отражение чужих мыслей и образов, так же чужда народа своего, как и всякая наша деятельность. Личных талантов встречается у нас довольно, между ними есть великие таланты; но создания их народу чужды и суть большею частию пересоздания иных народных созданий, подогретые блюда, приготовленные чужими руками. Народ не знает их и не признает, конечно, разве как в науке, в истории литературы.
Истинное произведение поэзии, непременно народное, должно быть таково, чтоб оно могло нравиться не некоторым только, а всему народу, который чувствует, что он в нем выражается.
Теперь же, когда в духе русском проснулось стремление к самостоятельности, так удивляющее большинство нашего общества, которое стоит еще на подражательном пути, когда началась самостоятельная работа мысли (ибо ей, светлой по существу, подобает первой начинать дело), работа, преследуемая бранью и всякими насмешками со стороны людей, стоящих еще на прежней дороге; теперь — почему не думать, что и поэзия наша ступит на дорогу народную, на которой вполне будет она истинною поэзиею и общечеловеческим достоянием?
Повторяем: истинное, общечеловеческое создание поэзии, как и всякого искусства, необходимо народно.
Москва, 28 июня
Общественное мнение есть великое благо и великая сила; оно составляет нравственную свободную поверку всех действий человеческих, подлежащих суду общественному. У общественного мнения нет делопроизводства; оно не наказывает, не сажает в тюрьму, не принимает принудительных мер. Свободное, оно и относится ко всему свободно, вооруженное лишь нравственною силою.
Естественно, что общественное мнение драгоценно для правительства, которому нужно знать, чего желает и как думает страна, им управляемая.
Но для того, чтоб общественное мнение могло существовать, нужны два условия. Первое состоит в том, чтоб общественное мнение высказывалось непринужденно и без стеснения. Второе — в том, чтоб само общество представляло нравственный союз, имеющий одни и те же общие начала и основания, которые только и могут сообщить целость и единство; без единых нравственных начал общество существовать не может. Отсюда является необходимость общественной нравственности.
Общественная нравственность состоит в соблюдении и ограждении нравственных начал общества. Всякий, нарушающий эти начала, в обществе оставаться не должен. В противном случае, если в общество будут входить люди, не признающие нравственных его начал или оскорбляющие их, тогда, стало быть, само общество, допуская в себя таких людей, не может сказать, что оно основано на нравственных началах; тогда оно должно сознаться, что равнодушно к ним, что оно, следовательно, лишено общественной нравственности, а с нею и общественного суда, и общественного мнения.
К сожалению, должно признаться, что при многих отдельных нравственных личностях общественная нравственность у нас понимается и проявляется мало. Где те пороки, те нарушения нравственных начал, которые заставили бы наше общество произнести свой необходимый правдивый суд? И взяточник, и плантатор, и развратник, всеми признанные за таких, если только они богаты, или чиновны, или знатны и позовут общество к себе на пир, разве общество не поедет к ним и тем самым разве оно не одобряет разврата и неправды, не узаконивает их? Веселясь у презренного и развратного богача или важного человека, могущего оказать покровительство, разве не говорит оно ему: «Ты хорош для нас со всем твоим развратом и награбленными деньгами. Ты наш; ты принадлежишь к нашему обществу». Где же единство нравственных начал, если тот, кто отвергает их, остается в обществе? В чем же разница тогда между соблюдающими и нарушающими нравственные начала? Разница эта исчезает. Следовательно, общество не имеет нравственных начал, ни общественной нравственности, ни общественного суда, ни общественного мнения. Протягивая руку человеку безнравственному, принимая его в свою среду, общество одобряет его порок и поддерживает его на пути беззакония. Между тем как если бы оно отвергло его, оно произнесло бы над его делами во всеуслышание свой спасительный суд и само в себе почувствовало бы крепость. Эта-то общественная крепость необходима нашему обществу.
Богато убранные залы порочного хозяина наполняются гостями, и в числе этих гостей встречаются люди честные и достойные, которым противны разврат и другие явные пороки хозяина. Отчего же очутились здесь эти честные люди в гостях у хозяина, ими презираемого? Оттого, что порочный хозяин богат и чиновен, оттого, что залы его хорошо убраны и ярко освещены и угощает он отлично, и оттого, что все общество туда едет. А поехали ли бы и эти честные люди, и все общество в гости к таким порочным хозяевам, если б эти хозяева были люди небогатые, нечиновные, не со связями? Конечно, нет. Итак, золотом или покровительством приобретены эти гости, и в числе их многие честные люди, наполняющие залы порочного человека.
Все это показывает недостаток общественной нравственности. Иные говорят: я не перестаю быть честным человеком от того, что пойду в гости к бесчестному; но это своего рода эгоизм. Надобно помнить, что в каждом из нас кроме личного человека есть человек общественный и что личное мое достоинство мне не извинение, если я еду на бал к человеку порочному или развратному и своим присутствием поддерживаю его разврат и порок в обществе. Здесь я нарушаю общественную нравственность. Должно не только не быть «губителем», но и не «сидеть на седалище губителей».
Повторяем: мало одной личной нравственности, необходима нравственность общественная.
Москва, 5 июля
Европа — самая малая из пяти частей света, и в то же время она — повелительница всего остального земного шара. Ум, просвещенный христианскою верою, поставил ее во главе человечества. И вот эти «белые люди» переплывают моря, переходят горы, проникают в пески африканские и полярные льды. Жажда знания — главный их двигатель. А чего поищешь, то и найдешь.
Но во всем есть своя опасность. Гордость может привиться к успеху, к сознанию сил и достоинств своих. Европа стала символом просвещения, истины. Слово «европейский» есть уже похвала. Под Европою разумеется само человечество.
Всем остальным народам, по мнению Европы, следует идти лишь европейским путем; своего пути у них быть не может. Северо-Американские штаты есть совершенное создание Европы; это те же англичане, несмотря на то, что находятся в Америке. И потому слова наши относятся и к ним.
Мы думаем, что это исключительное присвоение Европою титла человечества несправедливо. У мира одно равносильное название — мир. Человечеству равно только человечество. Конечно, недаром впадает Европа в эту гордость; она заявила свои права на почетное место, ею занимаемое, а другие страны их не заявляют; но они могут заявить их, и лишать их заранее этих прав жестоко и неправедно. Просвещение, распространяемое европейцами в других странах, часто соединялось с истреблением народностей, с дикими бесчеловечными мерами; народы чуждые обращались в рабов Европы во внешнем или во внутреннем отношении. Грустно видеть, как целые племена гибнут от враждебного столкновения с европейскими народами. Образованная Америка смотрит на негров как на животных.
Есть возможность иного просвещения, соединенного с уважением к каждой народности. Есть нечто высшее Европы — это весь род человеческий.
Москва, 13 июля
Славяне имеют странную судьбу в истории человечества. Индоевропейское племя, древние жители земного шара, говорящие древним языком, многочисленные, наделенные и умственными, и художественными дарами, и мужеством, — они доселе занимают место, далеко не соответствующее их назначению. Все славянские племена находятся под властию народов чуждых, исключая лишь одно племя русское, которое как бы в вознаграждение за то создало самую огромную монархию мира, но которое, в свою очередь, находится в верхних сословиях своих под нравственным игом Западной Европы.
Странная судьба!.. Но история не стоит; настоящая минута не есть приговор навсегда. Если теперь так, то нельзя сказать, что так и всегда будет.
Несмотря на просвещенное господство германских племен, славяне германские проникаются более и более пробудившимся чувством народности; они принялись за просвещенную деятельность, и на этом благородном поприще они утверждают свою народность. Язык, это драгоценное знамя народа, прежде всего обращает на тебя их внимание и в живом употреблении, и в ученом исследовании; потом народная песня, наконец, история и вообще наука.
Неся тяжкое иго Турции, славяне Дунайские едва только начинают вступать на поприще просвещенной деятельности. Такова Сербия. Но Болгаре еще просят у повелителей своих самых первых, насущных прав человека, права молиться по своей вере, права существовать безбоязненно.
Надобно признаться, что непонятное явление представляет Турция. Классическая земля, населенная благородными потомками древних греков, просвещение которых доселе входит как необходимая живая часть в просвещение образованной Европы, с другой стороны населенная трудолюбивым и умным племенем славянским, — эта классическая земля, и племена, на ней живущие, племена Христианские, находятся под властию Магометанскою племени турецкого, дикого, невежественного и вдобавок бессильного.
И это явление происходит в виду просвещенной и могущественной Европы, позволяющей существовать такому безобразному, беззаконному владычеству, каково владычество Турции над греками и славянами.
Но такова сила эгоистического расчета, что греки и славяне, братья по Христианской вере, не пробуждают даже и сочувствия в западных народах Европы.
Одна Россия смотрит с глубоким сочувствием и с искреннею любовию на своих страдающих и угнетенных братьев по вере, и между ними на славян как, сверх того, на братьев по крови.
Благоденствие единоверных и единокровных племен для России должно быть всегдашнею заботою, священным долгом.
Да, славяне живы, история жива, а потому жива и надежда на будущее. Мысль народности пробудилась сильно в России, освобождая ее от нравственного ига Западной Европы. Мысль народности пробудилась во всех племенах славянских и устремляет их юные силы на славные дела духа человеческого.
Дай Бог сил, дай Бог успеха на этом благом поприще!
Москва, 26 июля
Людское мнение имеет иное значение, чем мнение общественное. Едва ли найдется человек, который бы сказал, что он пренебрегает мнением общественным; и очень много таких, которые с гордостию скажут, что презирают людское мнение.
Разница заключается в том, что под общественным мнением разумеется мнение людей, связанных в одно целое; одним словом, мнение людей как общества, имеющего всегда правду в основе своего существования. Под людским же мнением разумеется мнение людей, отдельно понимаемых, другими словами, мнение людей просто как множества или как толпы. С людским мнением нераздельно связано понятие о людских пересудах, толках, слухах.
Понятно после этого, почему так розно уважается мнение общественное и мнение людское.
Но справедливо ли полное пренебрежение к людскому мнению и, нераздельно с ним, к людским толкам?
В тех случаях, когда мнение людское и толки становятся в противоположность с нравственным убеждением человека, тогда вступить в борьбу с людским мнением есть дело вполне достойное. Но если такого столкновения нет, если мнение людское стоит на одной нравственной почве с действиями человека и лишь по недоразумению обвиняет его напрасно, впадая в заблуждение, тогда совершенно несправедливо было бы сказать: что мне за дело до людского мнения! В первом случае, где безо всякого недоразумения происходило сознательное столкновение и борьба с людским мнением, — это было высокое мужество. Во втором случае, где является ошибка и недоразумение, — это непростительное равнодушие.
Прежде всего, ошибка сама по себе не должна оставаться неисправленного, и человек к ней равнодушен быть не должен, как к неправде или несправедливости, хотя бы и случайной.
Далее: в ошибку вводятся здесь многие люди, и вследствие этой ошибки впадают в несправедливость, в ложные суждения.
Наконец: всякая добрая о ком-нибудь слава в обществе есть общественное достояние и общественная польза. Честный человек одною частного жизнию своею кроме частной пользы, им приносимой, приносит общественную пользу. Наоборот, худая слава приносит общественный вред: более или менее падает она на общество, и как та очищает нравственную атмосферу, так эта заражает.
Поэтому честный человек, как скоро не вынужден нравственными причинами вступить в открытое противоборство с людским мнением, не должен быть к нему равнодушен. Человек должен дорожить своею доброю славою и не только быть, но и слыть честным.
Кроме равнодушия источником пренебрежения к людскому мнению может служить ложно понятое смирение. Если б человек, будучи честным и добрым, старался из смирения казаться в обществе бесчестным и злым, то это обнаружило бы только, что человек заботится более о себе, чем о других, ибо, решаясь на такую неправду из смирения, он вводит в заблуждение своих ближних и присоединяет еще одну худую славу ко многим подобным в обществе, увеличивает этот вредный капитал.
Кроме того, сколько пороков и низких презренных страстей укрываются за этим восклицанием: что мне до людского мнения!..
Низок тот человек и виноват в отношении личном, кто, будучи порочным, надевает личину добродетели. Не братолюбив тот человек и виноват в отношении общественном, если, будучи честным, равнодушно слышит или с умыслом распространяет о себе противоположные слухи.
Важнее всего быть на деле человеком нравственным, — это обязанность личная человека. Потом, будучи честным, надобно и слыть таким, — это обязанность общественная человека.
Итак, не должно никогда быть равнодушну к людскому мнению: должно или бороться с ним, или дорожить им и ни в каком случае не вводить оное в заблуждение.
Добрая слава человека есть не только его личное, но и общественное достояние; поэтому он обязан дорожить ею.
Москва, 2 августа
Слава — высокий удел! В славе нет мелких житейских расчетов и выгод. Она идет нередко наперекор житейскому благополучию. Перешагнуть за пределы времени и пространства, невидимо присутствовать и действовать в разных концах мира, быть известным не по причине случайного личного знакомства, по причине лучшей негибнувшей стороны своего существа, по причине своих подвигов, важных для людей, ощущать себя не личностию ограниченною, но силою общею — это высокое и великое наслаждение!
Но тогда только это высокое наслаждение славы может быть законным и чистым, когда слава не составляет цели человека.
Желать славы как славы, не имея в себе уже заранее искреннего стремления к тому или другому подвигу, есть мелкое самолюбивое чувство и верная порука, что нечем заслужить славы. Слава есть венец, награда, — как не хотеть награды как награды прежде самого дела? Стремление к славе только как к славе, без всякого стремления к какому-нибудь подвигу, произвело Герострата.
Первым стремлением человека должно быть стремление к благу, к высокому подвигу, который потом уже и дает славу. Подвиг твердой воли, творчество художественного гения, свет лучезарной мысли, всеувлекающая сила слова и другие таланты — все это дает славу и побеждает время и пространство.
Чувство славы не есть только личное чувство; оно может быть чувством и целого народа. И если сладка человеку как лицу его слава, то несравненно слаще ему она как слава его народа. Эта слава падает на человека лишь как на единицу великого целого; но тем живее и чище наслаждается ею человек. Это ощущение себя не уничтоженным, но объятым всею совокупностью народа, жить жизнию и радоваться радостйю народною — есть высокое наслаждение, свободное уже от всякой эгоистической примеси.
Слава России, настоящая слава настоящей России, должна быть для всякого русского дороже своей собственной.
Древняя Русь не отвергала славы, она дорожила своею славою, ибо дорожила своею честью. Так говорит она устами доблестного князя Изяслава:
Бог всегда русскыя земле и русских сынов в бесчестье не положил есть; на всех местах честь свою взимали суть. Ныне же, братье, ревнуимо тому еси: у сих землях, и перед чюжими языки, дай ны Бог честь свою взяти!..
Повторяем теперь за древнею Русью эти слова.
Москва, 9 августа
Война часто является необходимостью и даже долгом для государства. Вместе с тем, требуя от народа разнообразных и необычных усилий, она будит в нем и нравственные, и физические силы, и часто обновляет его существо. Припомним стихи поэта:
Необходимая судьба
Во всех народах положила,
Дабы военная труба
Унылых к бодрости будила;
Чтоб в недрах мягкой тишины
Не зацвели, — волам равны,
Что вкруг обнесены горами,
Дубровой, непробудно спят
И под ленивыми листами
Презренных производят гад.
Таково свойство войны как войны. Но какое важное значение получает война тогда, когда ведется она за дорогое всему народу начало, или с тем, чтоб смыть с себя временное унижение, не подобающее великому народу, или чтоб наказать другое государство за вероломство и обиду! Человек должен прощать личные обиды свои, но государство прощать обид, ему нанесенных, не может, не должно; ибо оно не есть отдельная личность: оно есть защита и охрана множества личностей, оно есть щит и внешнее изображение народа.
Как же может государство сносить обиды, нанесенные целой стране, которую оно охраняет?
Конечно, война есть явление, основанное на силе и насилии; на войне не убеждают, а побеждают один другого. Война, взаимное истребление людей, есть явление, противное существу духа человеческого, показывающее несовершенство его нравственного состояния. Но человечество еще далеко от степени такого совершенства, и потому война еще нужна. Пусть, вырывая народы из обыденной колеи и становя их в необыкновенное состояние и отношение друг к другу, — война заставляет их короче узнать и самих себя, и друг друга.
Недавняя война важна была для России тем, что открыла ей глаза на многое, обличила ложных друзей и указала истинных. Из всех держав самая древняя наша союзница была Австрия. «Старый друг лучше новых двух», — говорит народ. Но если оказывается, что старый друг этот никогда другом не бывал или был другом лживым и коварным, пословица принимает другой смысл.
Наши верные друзья — это народы славянские и вообще народы угнетенные; они понимают, быть может неясно, что одно из внутренних коренных убеждений русской земли есть оправдание и признание всякой народности.
С другой стороны, горячо встретясь на поле битвы, Россия и Франция, в лице храбрых своих войск, полюбили друг друга и тесно, дружески сблизились взаимным уважением.
Союзы государств тогда прочны, когда основываются на взаимном влечении управляемых этими государствами народов.
Москва, 16 августа
Железные дороги составляют одно из важнейших открытий нашего века. Быстрота сообщений, какую они с собой приносят, не только усиливает существенную деятельность, но возбуждает в ней много новых сторон и вместе с тем, изменяя прежние условия сообщений, изменяет ход событий самих. Будь железная дорога от Москвы до Севастополя, высадка англо-французских войск была бы невозможна в Крыму.
Железные дороги стали существенною необходимостью всякого образованного государства.
Железные дороги, усиливая быстроту сообщений, кладут в то же время резкое разделение между собой и остальными путями и вместе с тем роняют эти пути. Шоссе, или, как выражается народ, каменка, все же находится в разряде обыкновенных путей и разнится от них лишь несравненно большим удобством для езды. По шоссе ездят те же экипажи и с той же упряжью, как и по остальным путям. Плохая тележонка бедняка сворачивает с проселка, часто грязного и не ездовитого, на шоссе, и едет по нем свободно и легко, и бедняк рад бывает, когда выберется на каменную дорогу. К тому же самая быстрота, проистекающая от удобства езды по шоссе, не представляет слишком большой разницы с обыкновенною ездою. Совсем иное железная дорога: на ней нет места иным экипажам, кроме паровоза, и частная езда по ней невозможна; несмотря на то, выгоды, представляемые железною дорогою, так велики, что где есть только какая-нибудь возможность, она предпочитается остальным путям. Должно помнить, что железные дороги важны не только в промышленном и торговом отношении, но и как средство сближения и столкновения людей, способствующее обмену мыслей, чувств, духовной деятельности, — одним словом, они важны в умственном и нравственном отношении; а это отношение всегда будет главным и первым.
Ясно, что железные дороги, усиленно привлекая к себе движение, ослабляют движение внутреннее, в стороне лежащее, или подчиняют его себе, так что все остальные пути принимают направление к железным дорогам и, теряя самостоятельное течение, впадают в них, как малые реки в реки большие.
Таким образом, железные дороги представляют своего рода централизацию, хотя это слово не совсем верно, ибо они привлекают движение и деятельность не к центру, а к протяжению, к окраинам тех пространств, по которым проходят.
Вот невыгодная, так сказать, деспотическая сторона железных дорог. Эта невыгодная сторона может тогда только исчезнуть или по крайней мере ослабеть, когда железные дороги пролягут везде и всюду и частою, мелкою сетью переплетут всю страну.
До тех пор очевидно, что при проведении железных дорог государство должно быть крайне внимательным, потому что ошибочное направление, неосторожо данное первым железным дорогам, может принести великий вред стране.
Чтобы устранить, по возможности, невыгоду, выше указанную, могущую произойти от железных дорог, надобно положить за правило, чтобы стараться не о соединении двух каких-нибудь отдаленных центров прямо и кратчайшею линиею, а о том, чтобы не обходить и не выбрасывать из протяжения железной дороги ни одного второстепенного и даже хотя сколько-нибудь замечательного центра, так, чтобы большая железная дорога составилась из соединения малых железных дорог. Держась такого правила, государство сильно оживит существующую деятельность страны, поддерживая выработанные ею свободно и самобытно, в течение долгих лет, центры ее деятельности и движения, а не нанесет удара этим центрам и не заставит людей насильственно устремиться к пустым пространствам, не возбудит искусственной деятельности, никогда не дающей здоровых и прочных плодов. В этом случае Западная Европа может быть для нас полезным примером.
Недостаток нашей большой железной дороги именно заключается в том, что она построена с целью соединить Москву с Петербургом и что многие по дороге лежащие города обойдены ею и, следовательно, устранены от ее движения и деятельности; ибо боковые железные дороги никогда не вознаградят прямого сообщения. А между тем путь из Москвы к Невским берегам, проложенный издавна народом и государством, не обходил эти города. Железные дороги должны быть применены к существующим путям, созданным жизнию и потребностями целой страны (как это было совершенно справедливо сказано в одной статье, посвященной вопросу о железных дорогах), а не сочинены в кабинете отдельными лицами, хотя бы и учеными, но отвлеченные соображения которых не могут равняться с смыслом и догадкою целой страны.
В настоящее время предполагается провести в России несколько железных дорог. Было рассуждаемо о их направлении. Мы уже говорили, что направление, даваемое железным дорогам, очень важно и может принести столько вреда, сколько и пользы. В одном русском журнале, в статье о железных дорогах, было высказано много глубоко справедливого о том, что дорога из Одессы в Ригу должна идти через Москву; было обращено внимание на нравственное значение русской столицы, которое так понятно всякому русскому; но, кроме того, было указано на ее промышленное значение и приведены и с этой стороны очевидные, несомненные доказательства. Стоит взглянуть на карту России, и всякий увидит, как из Москвы во все стороны тянутся дороги, какой законный центр и в жизненном, и в географическом отношении представляет Москва; эти дороги прокладывались в течение веков всем народом русским. Говорят, что нужнее всего соединить Северо-Западный край России с Южным краем и хлебными губерниями. Но столица России тоже не безделица; через нее стоит проложить железную дорогу, соединяющую вышесказанные местности. Мы не говорим здесь о других причинах, высказанных в упомянутой статье о железных дорогах.
Если же дорога из Одессы в Ригу будет проведена не через Москву и соединит Черное и Балтийское моря, то этот великий древний путь между Черным и Балтийским морем, путь, который привлечет к себе самую сильнейшую деятельность и движение, будет обходить Москву, столицу России!..
Государство должно улучшать и усиливать, быстротою сообщений, пути, проложенные целою страною.
Москва, 23 августа
Труд есть долг человека, есть его нормальное состояние на земле. Только труд дает право на наслаждение жизнию. Каков бы ни был труд: вещественное ли это обрабатывание земли, работа ли это напряженной мысли — все равно. В поте лица снести хлеб свой — вот удел и долг человека.
Жизнь не есть удовольствие, как думают некоторые: жизнь есть подвиг, заданный каждому человеку, жизнь есть труд. Худо, если человек из талантов, ему Богом дарованных, делает себе легкое самоуслаждение, а не смотрит на них как на тяжелые долги, которые он обязан выплатить с лихвою.
Все человечество трудится. Всюду кипит труд, разнообразно совершаемый народами, отдельными лицами. Худо тем, которые нарушают закон труда, данный человечеству, и праздно наслаждаются плодами чужих трудов.
Благословен труд и да всякий совершает его всею свободною совокупностью сил своих! Не всем, однако, людям дан удел вольного труда. Мы видим, например, в Америке негров, работающих скованными руками, совершающих тяжелый невольничий труд. Мы видим это, и сердце наше скорбит… Труд свят и волен по существу своему. Вольный труд спор и плодоносен; с ним мир и спокойствие. Твердо уповаем, что Господь благословит и всех людей своих благословением вольного труда.
Москва, 30 августа
Одежда есть одно из выражений духа человеческого. Самый образ свой человек сделал изменчивым и подчинил владычеству идеи. Дух века, дух народности выражается в одежде, самом естественном, простом и свободном проявлении смысла человеческого.
Одежда есть в то же время дело народного и личного вкуса, дело эстетического чувства. Принуждение не должно иметь места в деле одежды: странно было бы насиловать вкус народа или человека. Очень естественно, что в одежде своей человек может быть волен, как в своей прическе, в походке, в манерах и т. п. Одежда должна только подлежать общественному мнению, не имеющему в себе ничего насильственного.
Верхние классы России давно уже носят одежду иностранную. Полтораста лет тому назад введена она была в России; каким образом — об этом говорит история.
Славянофилов упрекают в том, что они хотели бы воротиться к русской одежде. Здесь, как и в других случаях, мнение их неясно понято. Славянофилы вовсе не желают, чтоб русская одежда была введена: в таком случае они предпочли бы лучше иностранное платье, чем русское, насильно вводимое. Славянофилы желают лишь одного: чтоб всякий мог одеваться, как кто хочет и чтоб русское платье было дозволено в России, как дозволено в России платье иностранное. Таким образом была бы снята с русской одежды полуторастолетняя опала. Тогда для всякого, кто пожелает носить русскую одежду, можно будет надеть ее.
Вот все, что желают славянофилы в вопросе об одежде.
Москва, 6 сентября
Англия есть лучший плод западной гражданственности. Эта страна представляет нам сочетание спокойствия с свободным гражданским устройством; всякое дальнейшее усовершенствование происходит в ней мирным путем, в умственной области убеждения, посредством публичных прений, письменных или изустных. В Англии является нам полная свобода слова, полная свобода всякого совещания. Там беспрепятственно собираются митинги (сходки) для рассуждения о каком угодно вопросе, митинги, состоящие из всех, кто только хочет и может принять в них участие. И нигде не уважается так закон, как в Англии.
Англия недаром представляет такое величавое явление. Вглядясь в нее, увидим, что в ней сильное религиозное и нравственное начало. Английские романы дают живое понятие об английском обществе; между ними мы не встречаем безумных, горячечных и безнравственных романов французских, в которых самая душа является какою-то чувственностью, самое добро становится соблазном. Семейное, общественное и религиозное начало слышится во всех английских романах. В то же время эта Англия, так быстро идущая вперед, есть чтительница старины, хранительница предания. И понято! Для того чтоб дереву расти, развиваться и подниматься вверх, ему не нужно отрываться от корней своих; напротив, чем крепче его корни, чем теснее связаны с ними ветви общим жизненным соком, тем выше растет дерево, тем шире раскидывает оно тень свою. Какая простая истина, но как многие у нас ее не понимают!
Итак, с одной стороны, нравственное начало, семейное, общественное, религиозное; с другой стороны, уважение к старине и к преданию — вот источник спокойной свободы Англии.
Англия недавно вела с нами войну. Война прекратилась; тем не меньше отношения Англии к России едва ли могут быть названы искренно дружественными. Но ничто не помешает нам отдать ей справедливость. Ужели же нет в Англии недостатков? Есть, и недостатки важные. Но нам полезно сперва узнать, что в ней есть истинного и доброго.
Ещё в XIX веке эти статьи К. С. Аксакова объединены в единый текст: перепечатаны в РА (1890, N 11, с. 371—407) под общим заглавием «Учение славянофилов».
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/aksakovy/kaksakov_peredovye.html