Падение дома Эшер (По; Бальмонт)/ДО

Паденіе дома Эшеръ.
авторъ Эдгаръ По (1809-1849), пер. Константинъ Бальмонтъ

Оригинал: англ. The Fall of the House of Usher, 1839. — Перевод опубл.: 1901. Источникъ: Собраніе сочиненій Эдгара По въ переводѣ съ английскаго К. Д. Бальмонта. Томъ первый. Поэмы, сказки. — Москва: Книгоиздательство «Скорпіонъ», 1901. — С. 297—320.

ПАДЕНІЕ ДОМА ЭШЕРЪ.

Son coeur est un luth suspendu:
Sitôt qu’on le touche, il resonne.

Его сердце — воздушная лютня,
Прикоснись — и она зазвучитъ.

Béranger.

Въ продолженіи цѣлаго дня, тусклаго и беззвучнаго дня мрачной осени, подъ небомъ, обремененнымъ низкими облаками, одинъ, я проѣзжалъ, верхомъ, по странно-печальной равнинѣ, и наконецъ, когда уже надвинулись вечернія тѣни, передо мной предсталъ угрюмый Домъ Эшеръ. Не знаю почему — но лишь только взглянулъ я на зданіе, чувство нестерпимой тоски охватило меня. Я говорю нестерпимой; потому что она отнюдь не была смягчена тѣмъ поэтическимъ, почти сладостнымъ, ощущеніемъ, которое обыкновенно испытываешь даже передъ самыми суровыми, передъ самыми пустынными и страшными картинами природы. Я смотрѣлъ на сцену, открывшуюся моимъ взорамъ — на домъ, выдѣлявшійся изъ самаго обыкновеннаго ландшафта — на зябнущія стѣны — на окна, подобныя глазнымъ впадинамъ — на разъединенные кусты густой осоки — на отдѣльные стволы сѣдыхъ обветшавшихъ деревьевъ — и душа моя была подавлена уныніемъ, которое я не сравню ни съ чѣмъ изъ земныхъ ощущеній, развѣ только съ пробужденіемъ отъ пиршественнаго сна, навѣяннаго опіумомъ — съ этимъ горькимъ внезапнымъ возвратомъ къ будничной жизни — съ ненавистнымъ зрѣлищемъ, которое выростаетъ изъ-за поднимающейся завѣсы. Сердце замерло, упало, сжалось холодною болью — и фантазія, безсильная освѣтить мысль, не могла перебросить ни къ чему возвышенному непобѣдимую печаль. Что же это — остановился я въ раздумьи — что же это неизвѣстное, что надрываетъ мою душу при одномъ только видѣ Дома Эшеръ? Это было тайной неразрѣшимой, и я не могъ бороться противъ смутныхъ фантастическихъ грезъ, которыя зароились въ моемъ умѣ, пока я размышлялъ. Я долженъ былъ удовлетвориться тѣмъ скуднымъ заключеніемъ, что есть несомнѣнно извѣстныя сочетанія самыхъ простыхъ естественныхъ предметовъ, имѣющія власть дѣйствовать на насъ именно такимъ образомъ, но что анализъ этихъ сочетаній связанъ съ мыслями, которыя теряются въ глубинѣ, для насъ недоступной. Весьма возможно, размышлялъ я, что было бы достаточно одного перемѣщенія особенностей этой сцены, отдѣльныхъ чертъ картины, для того чтобы измѣнить, или даже совсѣмъ уничтожить ея способность производить такое скорбное впечатлѣніе; и, отвѣчая на эту мысль, я направилъ лошадь къ обрывистому берегу чернаго мрачнаго пруда, недвижно лоснившагося передъ зданіемъ, и посмотрѣлъ внизъ — но трепетъ еще болѣе настойчивый охватилъ меня — когда я глянулъ на измѣненныя опрокинутыя отраженія сѣдой осоки, и призрачныхъ деревьевъ, и, подобныхъ глазнымъ впадинамъ, пустыхъ оконъ.

И, однако, въ этомъ-то обиталищѣ печали я предполагалъ теперь пробыть нѣсколько недѣль. Его владѣлецъ, Родерикъ Эшеръ, былъ однимъ изъ веселыхъ товарищей моего дѣтства; но много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ какъ мы видѣлись въ послѣдній разъ. Несмотря на это, недавно, находясь въ отдаленномъ уголкѣ страны, я получилъ письмо — письмо отъ него — полубезумное и такое тягостное, что оно допускало только одну форму отвѣта — личный пріѣздъ. Каждая строка дышала нервнымъ возбужденіемъ. Эшеръ писалъ объ острыхъ физическихъ страданіяхъ — о душевномъ разстройствѣ, которое угнетало его — и о настойчивомъ желаніи видѣть меня, какъ его лучшаго, болѣе того, его единственнаго друга, о надеждѣ, что радостное удовольствіе быть вмѣстѣ со мной можетъ нѣсколько облегчить его болѣзненныя муки. Такъ писалъ онъ, въ такомъ тонѣ было сказано еще многое другое — это сердце открывалось и просило отвѣта — я не могъ ни минуты колебаться, и отправился на призывъ, который все же казался мнѣ весьма необычнымъ.

Хотя въ дѣтскіе годы мы были закадычными друзьями, я почти ничего не зналъ о моемъ другѣ. Онъ всегда былъ очень сдержанъ. Мнѣ было извѣстно, однако, что его родъ, весьма древній, съ незапамятныхъ временъ отличался особенной впечатлительностью темперамента, проявившейся, черезъ цѣлыя поколѣнія, въ созданіяхъ высокаго искусства, и обнаружившейся недавно въ дѣяніяхъ неустанной благотворительности, щедрой и деликатной, равно какъ въ страстной любви къ музыкѣ, быть можетъ болѣе къ ея трудностямъ, чѣмъ къ ортодоксальнымъ очевиднымъ ея красотамъ. Я зналъ, кромѣ того, одинъ достопримѣчательный фактъ, именно, что родъ Эшеръ, при всей своей древности, никогда не имѣлъ болѣе или менѣе живучаго отпрыска, — другими словами, что происхожденіе всей фамиліи шло по прямой линіи, за немногими исключеніями, совершенно незначительными и весьма недолговѣчными. Въ головѣ моей промелькнула теперь быстрая мысль о полномъ соотвѣтствіи характера мѣстности съ установившимся характеромъ ея обитателей — и, разсуждая объ ихъ взаимномъ вліяніи, весьма вѣроятномъ въ теченіи долгаго ряда столѣтій, я подумалъ, что можетъ быть именно это отсутствіе побочной линіи, эта послѣдовательная неуклонная передача родового имѣнія отъ отца къ сыну, вмѣстѣ съ именемъ, обусловила въ концѣ концовъ тождество между двумя взаимодѣйствующими, настолько полное, что первоначальное названіе помѣстья потерялось въ причудливомъ и исполненномъ двойного смысла наименованіи — «Домъ Эшеръ» — наименованіи, которое въ умахъ крестьянъ, его употреблявшихъ, сливало воедино и семью, и фамильный домъ.

Я сказалъ, что единственнымъ результатомъ моего нѣсколько ребяческаго эксперимента — именно, того, что я заглянулъ внизъ, въ прудъ — было усиленіе моего первоначальнаго исключительнаго впечатлѣнія. Несомнѣнно, что сознаніе быстраго возростанія моего суевѣрія — отчего мнѣ не назвать его такъ?— значительно ускорило самое возростаніе. Таковъ, какъ я уже давно зналъ, парадоксальный законъ всѣхъ чувствъ, имѣющихъ исходной точкой страхъ; и быть можетъ, потому-то, когда я опять устремилъ свой взглядъ къ дому, отъ его отраженія въ прудѣ, въ моемъ умѣ возникла странная фантазія — фантазія по истинѣ такая смѣшная, что я упоминаю о ней лишь съ цѣлью указать на силу и живость ощущеній, меня угнетавшихъ. Я совершенно явственно увидалъ — такъ настроилъ я свое воображеніе — что вокругъ всего дома и помѣстья нависла атмосфера, свойственная только имъ и всему находившемуся въ непосредственной отъ нихъ близости — атмосфера, которая не имѣла сродства съ воздухомъ неба, но медленно курилась отъ дряхлыхъ деревъ, и отъ сѣрыхъ стѣнъ, и отъ безмолвнаго пруда — заразительное и мистическое испареніе, лѣнивое, тяжелое, еле замѣтное, свинцоваго цвѣта.

Стряхнувъ съ себя то, что должно было быть только сномъ, я обратилъ болѣе подробное вниманіе на дѣйствительный видъ зданія. Его главной особенностью была, повидимому, глубокая древность. Подъ вліяніемъ долгаго времени оно сильно выцвѣло. Мелкіе грибки покрывали всю его наружную поверхность, свѣшиваясь съ крышъ тонкой перепутанной тканью. Но это отнюдь не было признакомъ какой-нибудь необычайной обветшалости. Ни одна изъ частей каменной кладки не обрушилась; и это устойчивое положеніе ихъ представлялось рѣзкимъ контрастомъ по отношенію къ отдѣльнымъ искрошившимся камнямъ. Во всемъ было много чего-то такого, что напомнило мнѣ цѣлость стараго деревяннаго издѣлія, которое долгіе годы гнило въ какомъ-нибудь заброшенномъ подвалѣ, будучи въ то же время предохранено отъ разрушительнаго дѣйствія наружнаго воздуха. Но, кромѣ этого указанія на внѣшнее разложеніе, зданіе не имѣло ни малѣйшаго признака непрочности. Быть можетъ, взглядъ внимательнаго наблюдателя открылъ бы только еле замѣтную расщелину, которая, начинаясь отъ крыши, зигзагомъ шла по стѣнѣ фасада и потомъ терялась въ угрюмыхъ водахъ пруда.

Наблюдая эти особенности, я подъѣзжалъ по короткому шоссе къ дому. Дежурный слуга взялъ мою лошадь, и я вошелъ въ прихожую замка, съ ея Готическими сводами. Отсюда безмолвный лакей, неслышно ступая, повелъ меня черезъ темные и запутанные переходы въ студію своего хозяина. Многое изъ того, что я видѣлъ, проходя, усиливало, не знаю какимъ образомъ, смутное чувство, о которомъ я уже говорилъ. Все, что окружало меня — рѣзьба на потолкахъ, темная стѣнная обивка, эбеновые мрачные полы, и бряцаніе фантасмагорическихъ боевыхъ трофеевъ, сотрясавшихся отъ моихъ быстрыхъ шаговъ — все это, или нѣчто подобное этому, было для меня обычнымъ еще съ дѣтства — и я безъ колебаній увидалъ, что все это знакомо — и все же дивился, чувствуя, какія незнакомыя, невѣдомыя грезы возникаютъ во мнѣ при видѣ этихъ обыкновенныхъ предметовъ. На одной изъ лѣстницъ я встрѣтилъ домашняго врача. Его лицо, какъ показалось мнѣ, имѣло смѣшанное выраженіе низкаго коварства и смущенія. Онъ первый поспѣшно подошелъ ко мнѣ и, поздоровавшись, тотчасъ же скрылся. Лакей отворилъ дверь и ввелъ меня къ своему господину.

Комната, въ которой я очутился теперь, была очень просторна и высока. Длинныя и узкія, остроконечныя окна находились на такомъ большомъ разстояніи отъ чернаго дубоваго пола, что были совершенно недоступны изнутри. Слабые красноватые лучи, проходя черезъ оконныя стекла, защищенныя рѣшеткой, проливали достаточно свѣта, чтобы сдѣлать явственными наиболѣе рельефные предметы; но глазъ тщетно пытался достичь отдаленныхъ угловъ комнаты, или углубленій потолка, украшеннаго рѣзьбой и раскинувшагося сводами. Тяжелыя драпировки висѣли на стѣнахъ. Вся обстановка, старинная и изношенная, отличалась чрезмѣрностью и отсутствіемъ комфорта. Повсюду кругомъ были разбросаны книги и музыкальные инструменты, но они не могли хотя сколько-нибудь оживить картину. Я чувствовалъ, что дышу атмосферой скорби. Все было окутано, надо всѣмъ нависло что-то суровое, глубокопечальное и безутѣшное.

При моемъ входѣ Эшеръ всталъ съ дивана, на которомъ онъ лежалъ во всю длину, и привѣтствовалъ меня съ живой сердечностью. Въ первую минуту мнѣ показалось, что въ этой живости было много дѣланной привѣтливости — вынужденныхъ усилій свѣтскаго ennuyé. Но одного бѣглаго взгляда на его лицо было для меня достаточно, чтобы убѣдиться въ полной его искренности. Мы сѣли; и въ теченіи нѣсколькихъ мгновеній, пока онъ молчалъ, я глядѣлъ на него со смѣшанымъ чувствомъ состраданія и страха. О, конечно, никогда ни одинъ человѣкъ не измѣнялся такъ страшно въ такое короткое время! Я не узнавалъ Родерика Эшеръ, я не могъ повѣрить, что блѣдное существо, находившееся передо мной, и товарищъ моего ранняго дѣтства — одинъ и тотъ же человѣкъ. Однако, лицо его по-прежнему было замѣчательно. Мертвенная блѣдность; большіе глаза, нѣжные и необыкновенно блестящіе; губы нѣсколько тонкія и очень блѣдныя, но изогнутыя удивительно красиво; изящный носъ, съ Еврейскими очертаніями, но съ широтой ноздрей необычной для подобной формы; очаровательный подбородокъ, мало выдающійся впередъ и этимъ говорящій о недостаткѣ нравственной энергіи; волосы нѣжнѣй и тоньше, чѣмъ паутина; всѣ эти черты, въ соединеніи съ необыкновеннымъ развитіемъ лба, придавали его лицу выраженіе, которое нелегко забыть. Теперь же, въ самомъ преувеличеніи этихъ отличительныхъ чертъ, и выраженія имъ свойственнаго, было столько перемѣнъ, что я сомнѣвался, кого это я вижу предъ собой. Эта новая призрачная блѣдность кожи, и этотъ новый чудесный блескъ глазъ, больше всего поражали и даже пугали меня. Кромѣ того, шелковистые волосы росли теперь въ полномъ безпорядкѣ, и, какъ тысячи тѣхъ паутинокъ, что летаютъ въ воздухѣ, они не падали, а скорѣе развѣвались вокругъ лица — въ нихъ было нѣчто, напоминающее Арабески и совершенно чуждое простому представленію о человѣческомъ существѣ.

Я былъ сразу пораженъ безсвязностью — непослѣдовательностью въ манерахъ моего друга; какъ я скоро замѣтилъ, это происходило отъ постоянныхъ и безплодныхъ усилій побороть не покидавшій его трепетъ — крайнее нервное возбужденіе, сдѣлавшееся у него обычнымъ. Я ожидалъ чего-нибудь подобнаго, я былъ подготовленъ къ этому, съ одной стороны, письмомъ, съ другой — воспоминаніемъ объ извѣстныхъ чертахъ изъ дѣтства, и заключеніями, выведенными изъ особенностей его физическаго сложенія и темперамента. Всѣ его движенія были поперемѣнно то живыми, то лѣнивыми. Его голосъ быстро мѣнялся, переходя отъ трепета нерѣшительности (когда силы какъ будто совсѣмъ покидали его) къ той особенной энергической сжатости — къ тѣмъ рѣзкимъ, тяжелымъ, неспѣшнымъ, и глухо-звучащимъ интонаціямъ — къ тому гортанному, прекрасно-размѣренному, и модулированному говору, который можно наблюдать только у неисправимаго пьяницы, или у закоренѣлаго потребителя опіума, въ періодъ наиболѣе сильнаго возбужденія.

Именно такимъ голосомъ говорилъ Эшеръ о цѣли моего пріѣзда, о своемъ настойчивомъ желаніи видѣть меня, объ облегченіи, котораго онъ отъ меня ожидалъ. Онъ подробно, и даже нѣсколько длинно, распространился относительно того, что онъ считалъ истинной природой своей болѣзни. Это, говорилъ онъ, зло фамильное и зависящее отъ тѣлосложенія, онъ отчаялся найти какое-нибудь средство излѣченія — это просто нервное возбужденіе, прибавилъ онъ тотчасъ-же, и, конечно, оно скоро пройдетъ. Болѣзнь проявлялась въ цѣломъ рядѣ ненормальныхъ ощущеній. Нѣкоторыя изъ нихъ заинтересовали меня въ его описаніи и поставили меня втупикъ; хотя, быть можетъ, при этомъ дѣйствовали также самыя выраженія и его манера разсказывать. Онъ очень страдалъ отъ болѣзненной остроты ощущеній; онъ могъ выносить только самую безвкусную пищу; онъ могъ носить платье только изъ извѣстныхъ тканей; запахъ какихъ бы то ни было цвѣтовъ обременялъ его; глаза его страдали отъ самаго слабаго свѣта; и только нѣкоторые звуки, именно звуки струнныхъ инструментовъ, не внушали ему ужаса.

Я увидѣлъ, что Эшеръ сдѣлался рабомъ страха, совершенно ненормальнаго. «Я погибну», говорилъ онъ, «я долженъ погибнуть отъ этого жалкаго безумія. Такъ, именно такъ, а не иначе, суждено мнѣ погибнуть. Я боюсь будущаго, не ради его самого, но ради того, что за нимъ послѣдуетъ. Я дрожу при мысли о какомъ-нибудь, даже самомъ обыкновенномъ, случаѣ, который можетъ оказать свое дѣйствіе на это невыносимое душевное возбужденіе. Не самой опасности я боюсь, а ея неизбѣжнаго спутника — страха. Находясь въ этомъ безнадежномъ — въ этомъ жалкомъ состояніи — я чувствую, что рано или поздно настанетъ періодъ, когда я долженъ буду утратить сразу и жизнь и разсудокъ, въ какой-то борьбѣ съ свирѣпымъ призракомъ, чье имя — „Страхъ“.

Я познакомился кромѣ того, по нѣкоторымъ отрывистымъ и неяснымъ намекамъ, съ другими своеобразными чертами душевнаго состоянія, которое переживалъ Эшеръ. Онъ былъ совершенно порабощенъ какими-то суевѣрными ощущеніями; они были связаны съ домомъ, гдѣ онъ жилъ, и откуда, уже много лѣтъ, не рѣшался выйти — котораго онъ говорилъ въ выраженіяхъ слишкомъ смутныхъ, чтобы ихъ возстановлять здѣсь; онъ говорилъ, что, своимъ матеріальнымъ составомъ и самой формой, семейный домъ, точно тяжкимъ бременемъ, налегъ на его душу — что элементы физическіе, эти сѣдыя стѣны и домовыя башни, и темный прудъ, куда они глядѣлись, наложили свою властную печать на его внутреннее существованіе.

Онъ допускалъ, однако, хотя и съ нѣкоторымъ колебаніемъ, что необыкновенная тоска, угнетавшая его, въ значительной степени могла проистекать изъ причины болѣе естественной и гораздо болѣе ощутительной — онъ разумѣлъ тяжелую и давнишнюю болѣзнь — больше того, очевидную, уже грядущую, смерть — его нѣжно-любимой сестры — его единственнаго товарища за эти долгіе годы — единственнаго и послѣдняго человѣка на землѣ, съ которымъ онъ былъ связанъ кровными узами. „Послѣ ея смерти“, проговорилъ онъ съ такимъ горькимъ выраженіемъ, что я не забуду его никогда, „онъ, (больной и лишенный какихъ-бы то ни было надеждъ), останется послѣднимъ изъ древняго рода Эшеръ“. Въ то время какъ онъ говорилъ это, леди Мэдиляйнъ (такъ называлась она) безшумно прошла черезъ отдаленную часть комнаты и, не замѣтивъ моего присутствія, исчезла. Я глядѣлъ на нее съ чувствомъ крайняго изумленія, нечуждымъ ужаса — ощущеніе, которое я до сихъ поръ такъ и не могъ объяснить себѣ — слѣдилъ за ея удаляющимися шагами въ состояніи полнаго оцѣпенѣнія. Когда же дверь, наконецъ, закрылась, я съ инстинктивнымъ и жаднымъ любопытствомъ взглянулъ на ея брата, но онъ закрылъ лицо руками, и я могъ только замѣтить, что блѣдность, блѣдность необыкновенная, распространилась по его исхудавшимъ пальцамъ, чрезъ которые брызнули горькія слезы.

Врачебное искусство уже давно было безсильно передъ болѣзнью леди Мэдиляйнъ. Упорная апатія, постепенное угасаніе личности, и частые, хотя преходящіе, припадки каталептическаго характера, таковы были діагностическія данныя ея необычайной болѣзни. До послѣдняго времени она мужественно переносила тягости своей болѣзни и не хотѣла обречь себя на лежанье въ постели; но въ день моего пріѣзда, къ концу вечера, она покорилась уничтожающей силѣ разрушителя (какъ тогда же сообщилъ мнѣ ея братъ, въ крайнемъ возбужденіи); такимъ образомъ мнѣ стало извѣстно, что я видѣлъ леди, вѣроятно, въ послѣдній разъ — что, живую, я не увижу ее больше никогда.

Прошло нѣсколько дней, и мы оба — ни я, ни Эшеръ — ни разу не упоминали ея имени; въ теченіи этихъ дней я ревностно пытался разсѣять меланхолію моего друга. Мы вмѣстѣ читали и рисовали, а иногда я, какъ бы убаюканный, внималъ полубезумнымъ импровизаціямъ его краснорѣчивой гитары. И чѣмъ тѣснѣй и все тѣснѣе становилась наша дружба, чѣмъ глубже я могъ заглянуть въ потаенные уголки его души, тѣмъ съ большей горечью я видѣлъ безплодность какихъ-либо попытокъ озарить умъ, который былъ окутанъ, какъ свойственной ему стихіей, безутѣшной тьмой, умъ, который былъ напоенъ мракомъ, распространявшимъ на весь нравственный и физическій міръ свои непобѣдимые черные лучи.

Мнѣ будутъ вѣчно памятны тѣ незабвенные часы, что я провелъ наединѣ съ владѣльцемъ дома Эшеръ. Но было-бы тщетной попыткой стараться обрисовать опредѣленно характеръ тѣхъ замысловъ, или тѣхъ занятій, къ которымъ онъ меня пріучилъ или къ которымъ указалъ дорогу. Идеальный экстазъ, достигшій крайнихъ болѣзненныхъ предѣловъ, освѣщалъ все своимъ сѣрнистымъ свѣтомъ. Протяжныя, внезапно рождавшіяся пѣсни, которыя пѣлъ Эшеръ, будутъ вѣчно звучать въ моей душѣ. Среди другихъ похоронныхъ мелодій въ моемъ умѣ еще до сей поры дрожитъ безумная арія, страннымъ образомъ извращающая и дополняющая одинъ изъ послѣднихъ вальсовъ Вебера. А эти картины, которыя создавала его изысканная фантазія! Съ каждымъ новымъ штрихомъ они облекались какой-то смутностью, заставлявшей меня трепетать все сильнѣй и сильнѣй, именно потому, что я не зналъ причинъ этого трепета; — какъ живые образы, они еще стоятъ передо мной, но напрасно было бы стараться вложить болѣе чѣмъ самую ничтожную ихъ часть въ написанныя слова. Онъ приковывалъ и пугалъ вниманіе крайней обнаженностью, простотой своихъ замысловъ. Если когда-нибудь кто-нибудь изъ смертныхъ нарисовалъ идею, этотъ смертный былъ Родерикъ Эшеръ. По крайней мѣрѣ, на меня — при обстоятельствахъ, тогда меня окружавшихъ — вѣяло непобѣдимымъ ужасомъ отъ этихъ чистыхъ отвлеченій, которыя ипохондрикъ старался положить на полотно; даже и тѣни такихъ ощущеній я не испытывалъ при созерцаніи грезъ Фьюзели, блестящихъ, но все еще слишкомъ конкретныхъ.

Одинъ изъ фантастическихъ замысловъ моего друга, не такъ строго проникнутый духомъ отвлеченія, можетъ быть очерченъ въ словахъ, хотя лишь очень смутно. Небольшая картина изображала внутренность безконечно длиннаго и прямоугольнаго склепа или туннеля, съ низкими, гладкими, бѣлыми стѣнами, безъ всякихъ выступовъ или украшеній. Нѣкоторыя подробности рисунка давали возможность думать, что это углубленіе находится на огромной глубинѣ подъ земной поверхностью. Ни одного отверстія не было замѣтно на всемъ его обширномъ пространствѣ, не было также видно ни факела, ни какого-нибудь другого искусственнаго источника свѣта, но потокъ яркихъ лучей проникалъ весь туннель, заливая его фантастическимъ неестественнымъ блескомъ.

Я говорилъ, что слухъ моего друга находился въ болѣзненномъ состояніи, дѣлавшемъ для него всякую музыку несносной, за исключеніемъ извѣстныхъ звуковыхъ сочетаній, получавшихся отъ струнныхъ инструментовъ. Быть можетъ, именно то обстоятельство, что онъ ограничилъ свой талантъ узкой сферой игры на гитарѣ, въ значительной степени обусловило фантастическій характеръ его музыкальныхъ мелодій. Но что касается лихорадочной легкости его мгновенныхъ импровизацій, она не можетъ быть истолкована даннымъ обстоятельствомъ. Эти необузданныя фантазіи, съ особеннымъ подборомъ звуковъ, а также и словъ (музыка нерѣдко сопровождалась стихотворными импровизаціями), были результатомъ той напряженной умственной сосредоточенности, и самозамкнутости, которая, какъ я уже говорилъ, проявляется лишь при условіи исключительныхъ моментовъ крайняго искусственнаго возбужденія. Я легко запомнилъ слова одной рапсодіи. Быть можетъ, она потому особенно поразила меня, что я, какъ мнѣ показалось, благодаря ея скрытому или мистическому смыслу впервые понялъ тогда одно обстоятельство, а именно: какъ мнѣ почудилось, Эшеръ вполнѣ сознавалъ, что его царственный разумъ колеблется на своемъ тронѣ. Стихи назывались „Заколдованный замокъ“, и звучали приблизительно, или даже въ точности, такъ:

 

I.
Въ самой зеленой изъ нашихъ долинъ,
Гдѣ обиталище духовъ добра,
Нѣкогда замокъ стоялъ властелинъ,
Кажется, высился только вчера.
Тамъ онъ вздымался, гдѣ Умъ молодой
Былъ самодержцемъ своимъ.
Нѣтъ, никогда надъ такой красотой
Не раскрывалъ своихъ крылъ Серафимъ!

II.
Бились знамена, горя, какъ огни,
Какъ золотое сверкая руно.
(Все это было — въ минувшіе дни,
Все это было давно).
Полный воздушныхъ своихъ перемѣнъ,
Въ нѣжномъ сіяніи дня,
Вѣтеръ душистый вдоль призрачныхъ стѣнъ
Бился, крылатый, чуть слышно звеня.

III.
Путники, странствуя въ области той,
Видѣли въ два огневыя окна
Духовъ, идущихъ пѣвучей четой,
Духовъ, которымъ звучала струна,
Вкругъ того трона, гдѣ высился онъ,
Багрянородный герой,
Славой, достойной его, окруженъ,
Царь надъ волшебною этой страной.

IV.
Вся въ жемчугахъ и рубинахъ была
Пышная дверь золотого дворца,
Въ дверь все плыла, и плыла, и плыла,
Искрясь, горя безъ конца,
Армія Откликовъ, долгъ чей святой
Былъ только славить его,
Пѣть, съ поражающей слухъ красотой,
Мудрость и силу царя своего.

V.
Но злыя созданья, въ одеждахъ печали,
Напали на дивную область царя.
(О, плачьте, о, плачьте! Надъ тѣмъ, кто въ опалѣ,
Ни завтра, ни послѣ не вспыхнетъ заря!)
И вкругъ его дома та слава, что прежде
Жила и цвѣла въ обаяньи лучей,
Живетъ лишь какъ стонъ панихиды надеждѣ,
Какъ память едва вспоминаемыхъ дней.

VI.
И путники видятъ, въ томъ краѣ туманномъ,
Сквозь окна, залитыя красною мглой,
Огромныя формы, въ движеніи странномъ,
Диктуемомъ дико-звучащей струной.
Межь тѣмъ какъ, противныя, быстрой рѣкою,
Сквозь блѣдную дверь, за которой Бѣда,
Выносятся тѣни — и шумной толпою,
Забывши улыбку, хохочутъ всегда.

 

Я хорошо помню, что впечатлѣніе, получившееся отъ этой баллады, навѣяло на насъ цѣлый рядъ мыслей, причемъ выяснилось одно интересное воззрѣніе Эшера, на которое я указываю теперь не столько въ силу его новизны (ибо и другіе ^[1] высказывали то же), сколько по причинѣ упорства, съ какимъ Эшеръ настаивалъ на немъ. Въ общемъ это воззрѣніе сводилось къ признанію за растительнымъ міромъ способности чувствовать. Но въ разстроенной фантазіи больного эта идея приняла болѣе смѣлый характеръ, и была перенесена, съ извѣстными оговорками, въ міръ неорганическій. У меня нѣтъ словъ, чтобы выразить полноту его убѣжденія, или силу самозабвенія его въ этомъ. Оно соединялось (какъ я уже намекнулъ) съ сѣрыми камнями, изъ которыхъ былъ выстроенъ домъ его предковъ. Способность чувствовать, говорилъ онъ, была обусловлена въ данномъ случаѣ извѣстной формой соединенія этихъ камней — порядкомъ ихъ сочетанія, а равно и множествомъ грибковъ, распространявшихся по ихъ поверхности, и ветхими деревьями, стоявшими вокругъ — больше всего она сказывалась въ продолжительной неприкосновенности всего этого сочетанія, и въ его двойномъ существованіи, созданномъ недвижными водами пруда. Очевидность этого — очевидность того, что все это чувствуетъ — проявлялась, какъ онъ сказалъ (и тутъ я невольно дрогнулъ), въ постепенномъ и несомнѣнномъ уплотненіи надъ водами и вокругъ стѣнъ ихъ собственной атмосферы. Результатъ всего этого, прибавилъ онъ, обнаруживался еще и въ томъ безмолвномъ, но фатальномъ вліяніи, которое въ теченіи вѣковъ опредѣлило судьбы его рода, и сдѣлало изъ него то, что я видѣлъ — то, чѣмъ онъ былъ. Такія воззрѣнія не нуждаются въ комментаріяхъ, и я не буду ихъ дѣлать.

Книги, которыя мы читали — книги, являвшіяся въ продолженіи цѣлыхъ лѣтъ постоянными участниками умственной жизни больного — были, понятно, въ строгомъ соотвѣтствіи съ характеромъ такихъ видѣній. Мы вмѣстѣ размышляли надъ произведеніями, вродѣ — «Vert-Vert» и «La Chartreuse» Грэссэ; «Belphegor» Маккіавелли; «Адъ и Рай» Сведенборга; «Подземное путешествіе Николая Климма» Гольберга; «Хиромантія» Роберта Флёда, Жана д’Эндажинэ и де-ля-Шамбра; «Путешествіе въ область голубого» Тика; «Городъ солнца» Кампанеллы. Одной изъ излюбленныхъ книгъ былъ небольшой волюмъ, in-octavo, Directorium Inquisitorium Доминиканскаго монаха Эймерика де Жиронна; по цѣлымъ часамъ Эшеръ грезилъ также надъ нѣкоторыми страницами Помпонія Мелы, гдѣ описываются древніе африканскіе сатиры. Но главной, наиболѣе заманчивой, его усладой было — постоянно перечитывать любопытную и необычайно рѣдкую книгу, in-quarto, готической печати,— молитвенникъ какой-то позабытой церкви — Vigiliae Mortuorum secundum Chorum Ecclesiae Maguntinae.

Я не могъ не подумать о странномъ ритуалѣ, описанномъ въ книгѣ, и объ его вѣроятномъ вліяніи на ипохондрика, когда, однажды вечеромъ, Эшеръ отрывисто сообщилъ мнѣ, что лэди Мэдиляйнъ уже нѣтъ въ живыхъ и что онъ намѣренъ втеченіи двухъ недѣль (до окончательнаго погребенія) сохранять тѣло въ одномъ изъ многочисленныхъ склеповъ, расположенныхъ подъ тяжелыми стѣнами зданія. Я не чувствовалъ себя въ правѣ спорить противъ чисто-мірскаго соображенія, высказаннаго имъ. Какъ братъ (сказалъ онъ мнѣ) я принялъ такое рѣшеніе, благодаря необычайному характеру болѣзни, сразившей покойницу, благодаря назойливымъ и усиленнымъ разспросамъ ея доктора, а также отдаленности и открытости фамильнаго склепа. Не могу отрицать, что когда я вспомнилъ зловѣщее лицо, которое я встрѣтилъ на лѣстницѣ, въ первый день моего пріѣзда, у меня пропала всякая охота спорить противъ того, что представлялось мнѣ самой невинной и въ то же время отнюдь не неестественной предосторожностью.

По просьбѣ Эшера я самъ помогъ ему устроить это временное погребеніе. Тѣло было положено въ гробъ, и мы вдвоемъ отнесли его въ мѣсто успокоенія. Склепъ, куда мы положили тѣло, не открывался въ теченіи столькихъ лѣтъ, что, когда мы вошли въ него, наши факелы наполовину погасли въ этой удушливой атмосферѣ, и мы съ трудомъ могли разсмотрѣть что-нибудь. Въ эту сырость и тѣсноту не было доступа дневному свѣту. Склепъ былъ расположенъ очень глубоко и какъ разъ подъ той частью зданія, гдѣ находилась моя спальня. Въ отдаленныя времена феодализма онъ, очевидно, служилъ для иныхъ худшихъ цѣлей, а позднѣе превратился изъ подземной темницы въ складочное мѣсто пороха или какихъ-нибудь другихъ легко-воспламеняемыхъ веществъ, такъ какъ часть пола и вся внутренность длиннаго свода, черезъ который мы пришли сюда, были тщательно обиты мѣдью. Массивная желѣзная дверь была предохранена подобнымъ же образомъ. Повернувшись на своихъ петляхъ, эта тяжелая громада издала какой-то необыкновенно рѣзкій пронзительный скрипъ.

Сложивъ на подставки траурную ношу, въ этомъ царствѣ ужаса, мы отодвинули немного въ сторону еще незавинченную крышку гроба и взглянули на лицо усопшей. Поразительное сходство между братомъ и сестрой только теперь впервые бросилось мнѣ въ глаза, и Эшеръ, быть можетъ, угадавъ мои мысли, пробормоталъ нѣсколько словъ, изъ которыхъ я узналъ, что покойница и онъ были близнецами, и что между ними всегда существовала горячая симпатія, по природѣ своей едва-ли постижимая. Наши взоры однако недолго были прикованы къ лицу усопшей — мы не могли смотрѣть на него безъ чувства трепета. Болѣзнь, погубившая леди въ расцвѣтѣ юности, какъ бы въ насмѣшку оставила слабую краску на щекахъ и на груди покойницы, какъ это неизмѣнно бываетъ при всѣхъ болѣзняхъ строго-каталептическаго характера, а также эту нерѣшительную, точно на что-то намекающую, улыбку, которую такъ ужасно видѣть на мертвомъ лицѣ. Уставивъ и привинтивъ крышку, мы заперли желѣзную дверь, и измученные, отправились въ верхніе покои дома врядъ ли менѣе мрачные.

И вотъ, послѣ нѣсколькихъ дней горькой печали, характеръ душевнаго разстройства, которое угнетало моего друга, замѣтно измѣнился. Исчезла его обычная манера держать себя. Обычныя его занятія были заброшены или забыты. Безцѣльно переходилъ онъ изъ комнаты въ комнату, быстрыми и неровными шагами. Блѣдность его лица какъ будто сдѣлалась еще болѣе призрачной — но лучистый блескъ его глазъ совершенно потухъ. Тонъ его голоса утратилъ ту рѣзкость, которая иногда слышалась прежде, и ея мѣсто заступилъ трепетъ волненія, точно продиктованный чувствомъ крайняго ужаса. Были минуты, когда мнѣ положительно казалось, что безпрерывно возбужденный умъ больного былъ угнетенъ какой-то мучительной тайной, сообщить которую онъ никакъ не рѣшался. Временами же я опять приходилъ къ заключенію, что все это необъяснимыя причуды безумія, такъ какъ по цѣлымъ часамъ онъ смотрѣлъ въ пространство въ позѣ глубочайшаго вниманія, какъ бы стараясь уловить слухомъ какой-то воображаемый звукъ. Удивительно ли, что его душевное состояніе наполнило меня страхомъ — заразило меня. Я чувствовалъ, какъ на меня медленно ползутъ, какъ меня неотступно захватываютъ его суевѣрныя и властныя фантазіи.

Полную власть такихъ ощущеній я особенно сильно испыталъ на седьмой или восьмой день, послѣ того, какъ мы положили трупъ леди Мэдиляйнъ въ склепъ. Поздно ночью я легъ спать. Бѣжали мгновенья, уходили часы — а сна все не было. Я старался трезвыми разсужденіями утишить нервное возбужденіе, охватившее меня. Я говорилъ себѣ, что, вѣроятно, многое изъ того, что я чувствовалъ, если только не все, было навѣяно чарами мрачной обстановки — этими темными и оборванными завѣсами, которыя, какъ бы неохотно повинуясь дыханію зарождающейся бури, порывами вздрагивали на стѣнахъ, и скорбно шелестѣли вкругъ рѣзного алькова. Но тщетны были мои усилія. Неотступный страхъ все болѣе проникалъ мою душу, и наконецъ безпричинная тревога налегла мнѣ на сердце, какъ инкубусъ. Я сдѣлалъ усиліе, стряхнулъ его, приподнялъ голову отъ подушки, и, устремивъ пронзительный взглядъ въ темноту, сталъ прислушиваться — самъ не знаю, почему, быть можетъ инстинктивно — къ какимъ-то глухимъ и неопредѣленнымъ звукамъ, которые долетали неизвѣстно откуда съ большими паузами, въ промежутки, когда буря затихала. Охваченный острымъ чувствомъ ужаса, непонятнаго и невыносимаго, я быстро накинулъ на себя платье (ибо я зналъ, что мнѣ ужь не уснуть) и, принявшись быстро шагать взадъ и впередъ по комнатѣ, старался вывести себя изъ жалкаго состоянія, охватившаго меня такъ неожиданно.

Но едва я прошелся такимъ образомъ нѣсколько разъ, какъ вниманіе мое было привлечено мягкими шагами, послышавшимися на ближайшей лѣстницѣ. Я тотчасъ же узналъ, что это Эшеръ. Черезъ мгновеніе онъ слегка постучался въ мою дверь, и вошелъ, съ лампой въ рукѣ. Лицо его было по обыкновенію мертвенно-блѣдно — но, кромѣ того, въ его глазахъ было какое-то выраженіе бѣшеной веселости — всѣ черты носили явную печать сдержаннаго истерическаго возбужденія. Его видъ ужаснулъ меня — но, что́ бы ни случилось, все, все было предпочтительнѣе того одиночества, которое я такъ долго выносилъ, и, когда онъ вошелъ, я почувствовалъ нѣкоторое облегченіе.

«И вы не видали?» рѣзко проговорилъ онъ, послѣ того какъ нѣсколько мгновеній безмолвно и пристально смотрѣлъ вокругъ себя — «такъ вы не видали? — но, постойте! сейчасъ!»

Тщательно загородивъ лампу, онъ бросился къ одному изъ оконъ, которыя можно было открывать, и распахнулъ его настежь — въ бурю и тьму.

Вихрь, съ страшнымъ бѣшенствомъ ворвавшійся въ комнату, чуть не приподнялъ насъ съ полу. Бурная мрачно-прекрасная ночь была, по-истинѣ, безумной и необычайной въ своемъ ужасѣ и въ своей красотѣ. Не было сомнѣнія, что смерчъ собралъ всѣ свои силы гдѣ-нибудь неподалеку отъ насъ, потому что въ направленіи вѣтра были частыя и рѣзкія перемѣны, и поразительная густота облаковъ (висѣвшихъ такъ низко, что они какъ бы давили своей тяжестью башенки дома) не мѣшала намъ видѣть, какъ они мчатся съ яростной быстротой, другъ на друга, со всѣхъ концовъ, собираясь и не убѣгая въ пространство.

Я говорю, что даже ихъ поразительная густота не мѣшала намъ видѣть это — между тѣмъ не было проблеска звѣздъ или мѣсяца — не было и ни одной вспышки молніи. Но нижняя поверхность возмущенныхъ паровъ, выроставшихъ исполинскими клубами, а также и всѣ земные предметы, непосредственно насъ окружавшіе, блистали неестественнымъ свѣтомъ газовыхъ испареній, которыя окутывали весь домъ саваномъ, слабо мерцавшимъ и совершенно явственнымъ.

«Вы не должны смотрѣть на это — не смотрите, не смотрите!» вскричалъ я, весь дрожа,— и, съ ласковымъ насиліемъ отведя своего друга отъ окна, усадилъ его въ кресло. «Зачѣмъ вы такъ волнуетесь? Вѣдь все это не болѣе какъ электрическія явленія, не представляющія изъ себя ничего особеннаго — а, можетъ быть, это мрачное зрѣлище обусловлено нездоровыми міазмами, выдѣляющимися изъ пруда. Давайте, закроемте окно; холодный воздухъ вреденъ для васъ. Вотъ здѣсь одинъ изъ вашихъ излюбленныхъ романовъ. Я буду читать, а вы слушайте; и мы вмѣстѣ проведемъ эту ужасную ночь».

Старинный волюмъ, который я взялъ, назывался «Mad Trist», и принадлежалъ перу Сэра Ланчелота Кэннинга. Но, назвавъ эту книгу излюбленной книгой Эшера, я хотѣлъ сказать скорѣе горькую шутку, нежели что-нибудь серьезное; ибо въ наивной и неуклюжей болтливости этого романа было весьма мало привлекательнаго для его высокаго и идеальнаго ума. Это была, однако, единственная книга, находившаяся подъ рукой, и я лелѣялъ смутную надежду, что возбужденіе, которое переживалъ ипохондрикъ, немного уляжется (исторія мозговыхъ разстройствъ полна такихъ аномалій) именно въ силу преувеличенности безумныхъ фантазій, разсказанныхъ въ данномъ произведеніи. Судя по тому странному и напряженному вниманію, съ которымъ больной слушалъ чтеніе, или дѣлалъ видъ, что слушалъ, я могъ поздравить себя съ успѣхомъ.

Я дошелъ до той извѣстной сцены, гдѣ герой повѣствованія, Эсельредъ, послѣ тщетныхъ попытокъ найти мирный доступъ въ жилище отшельника, рѣшается проникнуть туда силой. Какъ читатель можетъ припомнить, слова разсказа въ этомъ мѣстѣ таковы:

«И Эсельредъ, обладавшій отъ природы сердцемъ мужественнымъ, и бывшій тогда весьма силенъ отъ могущества выпитаго имъ вина, не сталъ больше ждать да вести переговоры съ отшельникомъ, какъ видится коварнымъ и упорнымъ, но чувствуя у себя за плечами дождь, и думая, какъ бы не разыгралась буря, взмахнулъ онъ своей палицей, и двумя-тремя ударами пробилъ отверстіе въ двери, и просунулъ туда руку, одѣтую въ желѣзную перчатку; и изо всей силы дернулъ онъ къ себѣ дверь, и треснула она, и расщепилась, и разлетѣлась въ куски, и трескъ и шумъ раздался кругомъ, и глухое эхо прокатилось въ лѣсу».

Окончивъ этотъ отрывокъ, я вздрогнулъ, и на мгновеніе остановился: мнѣ показалось (хотя я тотчасъ же заключилъ, что это обманъ моего разстроеннаго воображенія) — мнѣ показалось, что издалека, изъ очень отдаленной части дома, до слуха моего донесся неясный звукъ, какъ бы заглушенное подавленное эхо того самаго треска и грохота, которые такъ подробно описалъ Сэръ Ланчелотъ. Вниманіе мое, несомнѣнно, было привлечено именно этимъ совпаденіемъ, потому что среди треска оконницъ, и обычнаго смутнаго шума все возроставшей бури, звукъ самъ по себѣ, конечно, не заключалъ въ себѣ ничего, что могло бы заинтересовать меня или смутить.

Я продолжалъ чтеніе:

«Но славный рыцарь Эсельредъ, войдя черезъ дверь, былъ разгнѣванъ и изумленъ, видя, что коварнаго отшельника нѣтъ и въ поминѣ, а вмѣсто него, драконъ, покрытый чешуей, и вида чудовищнаго, и съ огненнымъ языкомъ, сторожитъ золотой дворецъ съ серебрянымъ поломъ; и на стѣнѣ тамъ висѣлъ щитъ изъ желтой блестящей мѣди, а на немъ круговая надпись:

Кто дверь разбилъ, побѣдителемъ былъ;
Кто дракона убьетъ, тотъ щитъ себѣ возьметъ.

«И взмахнулъ Эсельредъ своей палицей, и ударилъ дракона въ голову, и тотъ упалъ передъ нимъ, и испустилъ свой заразный духъ, съ крикомъ такимъ страшнымъ, и съ такимъ пронзительнымъ, что поневолѣ Эсельредъ закрылъ себѣ уши руками, дабы предохранить себя отъ страшнаго шума, подобнаго которому онъ никогда не слышалъ».

Здѣсь я опять быстро остановился, и на этотъ разъ съ чувствомъ крайняго изумленія — ибо не было ни малѣйшаго сомнѣнья, что теперь я дѣйствительно слышалъ звукъ (откуда онъ доносился, я не могъ опредѣлить), звукъ заглушенный и, очевидно, далекій, но рѣзкій, протяжный, и необыкновенно скрипучій или пронзительный — совершенный двойникъ того неестественнаго крика, съ которымъ умеръ легендарный драконъ и который уже былъ созданъ въ моей фантазіи.

При этомъ второмъ и совершенно непостижимомъ совпаденіи я былъ смущенъ цѣлымъ множествомъ противорѣчивыхъ ощущеній, среди которыхъ удивленіе и ужасъ были господствующими; все же у меня нашлось еще настолько присутствія духа, что я не сдѣлалъ никакого замѣчанія, боясь возбудить чуткую нервозность моего товарища. Я отнюдь не былъ увѣренъ, что онъ слышалъ эти звуки, хотя, правда, странная перемѣна произошла въ его внѣшнемъ видѣ за эти немногія минуты. Раньше онъ сидѣлъ противъ меня, потомъ, мало-по-малу повертываясь на креслѣ, онъ обратился лицомъ прямо къ двери; такимъ образомъ, теперь я могъ только отчасти видѣть черты его лица, но мнѣ было видно, что его губы дрожатъ, какъ будто онъ что-то неслышно шепталъ. Голова его свѣсилась на грудь, но я зналъ, что онъ не спалъ, по его профилю можно было судить, что глаза его широко раскрыты и смотрятъ пристальнымъ взглядомъ. Кромѣ того, самое движеніе его тѣла исключало мысль о снѣ — онъ качался изъ стороны въ сторону, чуть замѣтно, но неустанно и однообразно. Быстро подмѣтивъ все это, я продолжалъ повѣствованіе Сэра Ланчелота:

«И тутъ-то мужественный рыцарь, избѣгнувъ страшной ярости дракона и вспомнивъ о мѣдномъ щитѣ, и о разрушенномъ волшебствѣ, что было надъ нимъ, отодвинулъ съ дороги трупъ, и смѣло подошелъ по серебряному полу замка къ стѣнѣ, на которой висѣлъ щитъ; и еще не успѣлъ онъ подойти вплоть, какъ щитъ самъ упалъ къ его ногамъ на серебряный полъ съ страшнымъ дребезжаньемъ и тяжкимъ грохотомъ».

Едва замерли въ воздухѣ эти слова, какъ вдругъ — точно мѣдный щитъ дѣйствительно упалъ въ это мгновенье на серебряный полъ — я услышалъ явственный повторный ударъ, металлическій, гулкій, и дребезжащій, но, очевидно, заглушенный. Внѣ себя, я вскочилъ съ мѣста, но Эшеръ, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ ритмически покачиваться. Я бросился къ креслу, на которомъ онъ сидѣлъ. Его глаза смотрѣли неподвижно, всѣ черты застыли въ каменномъ спокойствіи. Но лишь только я положилъ свою руку къ нему на плечо, по всему тѣлу его пробѣжала судорожная дрожь; жалкая улыбка затрепетала на его губахъ, и я услыхалъ быстрый невнятный шопотъ; комкая слоги, Эшеръ говорилъ тихо, тихо, и какъ бы не сознавалъ моего присутствія. Наклонившись надъ нимъ, къ самому его лицу, я проникъ наконецъ въ чудовищный смыслъ его словъ.

«Не слышите? — нѣтъ, я слышу, и раньше слышалъ. Давно-давно-давно — шли минуты, шли часы, шли дни — я слышалъ — но я не смѣлъ — о, сжальтесь, сжальтесь надо мной!— я не смѣлъ — я не смѣлъ говорить! Мы похоронили ее заживо! Развѣ я не говорилъ, что мои чувства остры? Я говорю вамъ теперь, я слышалъ, какъ она въ первый разъ зашевелилась въ своемъ впаломъ гробу. Я слышалъ — много, много дней тому назадъ — но я не смѣлъ — я не смѣлъ говорить! И вотъ — нынче ночью — Эсельредъ — а! а!— разломилась дверь отшельника, и драконъ закричалъ, умирая, и щитъ загремѣлъ!— скажите лучше, ея гробъ разломился, и желѣзныя петли ея тюрьмы заскрипѣли, и она сама стала биться подъ мѣдными сводами. О, куда мнѣ убѣжать? Развѣ она не придетъ сюда сейчасъ? Развѣ она не бѣжитъ сюда, чтобъ упрекать меня за мою поспѣшность? Вотъ, вотъ, я слышу ея шаги на лѣстницѣ! Вотъ, вотъ, я слышу, какъ тяжело и страшно бьется ея сердце! Сумасшедшій!» Онъ бѣшено вскочилъ съ мѣста, и выкрикнулъ свое бормотанье, словно въ этомъ громадномъ усиліи испуская послѣдній духъ. «Сумасшедшій! я говорю вамъ, что она стоитъ теперь за дверью!»

И какъ будто сверхчеловѣческая энергія его словъ пріобрѣла силу волшебства — тотчасъ же ветхая стѣнная вставка, на которую указывалъ Эшеръ, медленно раздвинула свои тяжелыя эбеновыя челюсти. То было дѣйствіемъ порывистаго вихря — но изъ-за этой двери предстала высокая, окутанная саваномъ, фигура леди Мэдиляйнъ Эшеръ. На ея бѣломъ одѣяніи виднѣлась кровь, и вся ея изможденная фигура носила слѣды тяжелой борьбы. На мгновенье она остановилась на порогѣ, дрожа и шатаясь — потомъ, съ глухимъ и жалобнымъ крикомъ, она тяжело упала впередъ на брата, и въ своей судорожной, и на этотъ разъ окончательной, смертной агоніи, увлекла его на-земь, трупъ, и жертву предвкушеннаго страха.

Я въ ужасѣ бѣжалъ изъ этой комнаты и изъ этого дома. Буря все еще свирѣпѣла въ своемъ неистовствѣ. Я пересѣкалъ старое шоссе, какъ вдругъ вдоль дороги блеснулъ странный свѣтъ, и я обернулся, чтобы посмотрѣть, откуда можетъ исходить такое необыкновенное сіяніе, потому что за мной не было ничего, кромѣ обширнаго дома и его тѣней. Свѣтъ исходилъ отъ кроваво-краснаго полнаго мѣсяца, который, опускаясь къ горизонту, ярко блисталъ теперь черезъ расщелину, прежде едва замѣтную и проходившую, какъ я говорилъ, въ видѣ зигзага отъ крыши дома до его основанія. Пока я глядѣлъ, эта расщелина быстро расширялась; смерчъ поднялся съ новой силой; шаръ мѣсяца весь цѣликомъ предсталъ моимъ глазамъ; голова у меня закружилась, я увидалъ, что мощныя стѣны распадаются, рушатся; послышался долгій бушующій шумъ, подобный возгласу тысячи источниковъ, и темныя воды глубокаго пруда угрюмо и безмолвно сомкнулись надъ обломками «Дома Эшеръ».

---

1. Watson, Dr. Percival, Spallanzani, и въ особенности Bishop of Llandaff.— См. „Chemical Essays“, vol. V.