От Ильи Муромца до поручика Пирогова (Аверченко)
| От Ильи Муромца до поручика Пирогова |
| Опубл.: 1918. Источник: Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т. Т. 11. Салат из булавок. — М.: Изд-во "Дмитрий Сечин", 2015. — az.lib.ru • Впервые: Новости дня (Москва), № 23 от 22(9) апреля 1918. |
Ничего не может быть ужаснее человека, получившего впервые в жизни оплеуху…
Он мечется по комнате, как раненый тигр, хватается за револьвер, стонет и только между двумя выходами колеблется он: застрелиться ли от невыносимого позора самому или убить обидчика?
Но представьте себе, что почему-нибудь он и сам не застрелился, и обидчика не убил. То есть он собирался и то, и другое, но не успел этого сделать, как в комнату, где он метался, вошел другой человек и дал ему оплеуху номер второй.
И-и, что тут пошло! Невероятное возмущение, угрозы, крики: „Это безобразие, это гнусность! Этак всякий будет приходить да наделять оплеухами — что же оно тогда получится?! То один бьет, то другой! Нет, я, милостивый государь, этого дела так не оставлю!“.
Вообще страшный шум поднял обиженный.
Но вы замечаете, как странно: уже ни убийством, ни самоубийством и не пахнет, уже доносится довольно густой аромат мирового суда, где обидчика штрафуют за оскорбление действием на 25 рублей и садят под арест на трое суток.
А представьте на одну минуту — ну, на одну минуточку! — что вам стоит! представьте, что во время этих криков возмущения и упреков вошел третий человек и со всего размаху закатил обиженному третью оплеуху…
— Э, — сердито скажет обиженный, — да это уже подлинное избиение!.. Разве так можно? И почему это всякий норовит в личность въехать? Будто ему нет для этого дела затылка. Нехорошо, молодые люди. Непохвально-с.
А когда в комнату поочередно войдет четвертый, пятый, шестой человек и каждый отвесит обиженному по новой оплеухе, то сделает обиженный скучающее лицо и скажет саркастически:
— И эти туда же… Гм!.. Что они такое привлекательное, притягивающее нашли в моей личности?..
Ярмарочный турок, которого бьют молотом по голове, первое время, вероятно, тоже обижался.
У всех еще должно быть в памяти жуткое воспоминание, когда немцами была взята Варшава. Боже, как горело на всероссийском лице это оскорбление! Хотелось отомстить, раздавить, уничтожить обидчиков или завыть от горя, обиды и тоски. Да многие и плакали. Простыми человеческими русскими слезами. Другие бешено метались:
— О-о, подлецы! Камня на камне за это не оставим.
Прошло некоторое время, и немцы отняли Ригу.
— Ну, это уже безобразие, — проворчали огорченные русские. — Этак всякий будет города забирать. Нет, этого так оставить нельзя. Мы их в мировой суд потащим! Пусть им покажут союзники, как города отхватывать…
И вот уже Псков… Немцы в исконном русском городе Пскове. Пожалуй, самая сильная, самая звонкая пощечина.
— А, однако же, немцы здорово дерутся, — бормочет, поеживаясь, русский патриот. — Нехорошо, молодой человек.
А там румыны оттяпали Бессарабию. („Вишь ты! И эти дерутся. Туда же, за немцами! Хи-хи…“). А там и японцы оккупировали Владивосток. („А, макаки! И вы туда же! Как говорится, и рак с клешней, хо-хо!“).
От частого битья щека одеревенела. На ней орехи можно колоть — обладатель щеки даже не поморщится.
Скучно только очень.
Надоело.
Душа моя, сердце мое обливаются кровавыми слезами, когда я думаю о моем бедном народе, но с кем я теперь сравню тебя, русский народ, тебя, бывшего титана, бывшего витязя, бывшего Илью Муромца?
Единственный для тебя прообраз в природе — гоголевский поручик Пирогов.
От Ильи Муромца до поручика Пирогова — только мы, русские, можем так далеко скакать.
Давайте хоть этим гордиться, коли другим нечем…
Ах, Пирогов, Пирогов!
„…Я — немец, а не русская свинья! Не так ли, друг мой Гофман? Бери его, друг мой Гофман, за воротник!! Прочь с него всё, друг мой Гофман! Держи его за руки и ноги, камрад мой Кунц!“.
И немцы (грустно повествует Гоголь) схватили за руки и ноги Пирогова.
Напрасно силится он отбиваться. Эти ремесленники были самый дюжий народ и поступили с ним так грубо и невежливо, что, признаюсь, я никак не нахожу слов к изображению этого печального события.
Ничто не могло сравниться с гневом и негодованием Пирогова. Одна мысль о таком ужасном оскорблении приводила его в бешенство. Он летел домой, чтобы, одевшись, оттуда идти прямо к генералу, описать ему самыми разительными красками буйство немецких ремесленников. Он разом хотел подать и письменную просьбу в главный штаб. Если же назначение наказания будет неудовлетворительно, тогда идти дальше и дальше.
Но все это как-то странно кончилось: по дороге он зашел в кондитерскую, съел два слоеных пирожка, прочитал кое-что из „Северной пчелы“ и вышел уже не в столь гневном положении.
А вечером попал на одно общественное собрание; с удовольствием провел вечер и даже отличился в мазурке».
Ну, разве это не Россия? Высеченная, слопала два слоеных пирожка в виде социализма и диктатуры пролетариата и пошла танцевать на пролетарский вечер, которых, кстати сказать, в Петрограде развелось видимо-невидимо.
Съели мы пару слоеных пирожков, протанцевали на пролетарском балу очень мило «кохано ку», а обломки прутьев из спины… это уже будем таскать завтра…