ОСУЖДЕННАЯ КНИГА. править
Пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ, въ концѣ декабря 1846 года" въ Петербургѣ вышла книга подъ заглавіемъ: «Выбранныя мѣста изъ переписки съ друзьями». Авторомъ этого небольшого сочиненія былъ H. В. Гоголь, извѣстный уже и въ то время всякому жало-мальски образованному человѣку въ Россіи по своимъ прежнимъ произведеніямъ, особенно по «Ревизору» и «Мертвымъ Душамъ».
Чтобы представить себѣ значеніе, которымъ въ то время пользовался Гоголь въ литературныхъ и нелитературныхъ кругахъ, достаточно вспомнить, что онъ имѣлъ горячихъ поклонниковъ и личныхъ друзей и среди западниковъ, провозгласившихъ его отцомъ новой, «натуральной», школы въ русской литературѣ, и среди славянофиловъ, усмотрѣвшихъ въ «Мертвыхъ Душахъ» нѣчто сродное гомеровскому эпосу, и среди представителей такъ-называемой оффиціальной народности; наконецъ, среди скромнаго, но вліятельнаго по своему общественному положенію и по своимъ связямъ, кружка литераторовъ, сгруппировавшихся около пушкинскаго «Современника» и считавшихъ себя друзьями великаго поэта и хранителями его литературныхъ традицій. Во всей русской журналистикѣ того времени не признавали Гоголя два-три человѣка, въ родѣ Булгарина и Сенковскаго (о Н. А. Полевомъ, умершемъ въ 1846 году, мы не говоримъ), которые считали творца «Мертвыхъ Душъ» грубымъ циникомъ и лакейскимъ писателемъ. Но мнѣніями «Сѣверной Пчелы» и «Библіотеки для Чтенія» Гоголь могъ не дорожить нисколько, тѣмъ болѣе, что поклонниками его таланта были не только обыкновенные читатели, но и представители высшаго свѣта, среди котораго у «лакейскаго писателя» было не мало личныхъ друзей и покровителей. Не нужно забывать, что Гоголю покровительствовала сама верховная власть въ лицѣ императора Николая I, дозволившаго представленіе «Ревизора» и помогавшаго его автору денежными пособіями.
Понятенъ, поэтому, глубокій интересъ, съ какимъ ожидалось всякое произведеніе писателя, пользовавшагося такими симпатіями и такою извѣстностью, писателя, отъ котораго съ нетерпѣніемъ ожидали второй части «Мертвыхъ Душъ». Но нетерпѣливыхъ поклонниковъ Гоголя ждало жестокое разочарованіе. Новый трудъ знаменитаго автора былъ не продолженіемъ, а скорѣе осужденіемъ предыдущей его литературной дѣятельности.
На первой страницѣ предисловія къ новому произведенію Гоголь заявилъ, что, издавая свои письма, онъ хочетъ «искупить безполезность всего напечатаннаго» имъ до того времени, такъ какъ въ его письмахъ «находится болѣе нужнаго для человѣка, нежели въ его сочиненіяхъ». Далѣе Гоголь выразилъ сожалѣніе, что своими «необдуманными и незрѣлыми сочиненіями нанесъ огорченіе многимъ», а изъ «завѣщанія» читатели узнали, что «все, что было въ рукописяхъ, сожжено, какъ безсильное и мертвое».
«Сердце мое говоритъ мнѣ, что книга моя нужна и что она можетъ быть полезна». Такъ думалъ Гоголь я просилъ своихъ соотечественниковъ «прочитать его книгу нѣсколько разъ», тѣмъ болѣе, что онъ выбралъ изъ писемъ «все, что болѣе относится къ вопросамъ, занимающимъ нынѣ общество».
Какъ же разрѣшалъ знаменитый писатель насущные вопросы, — волновавшіе русское общество въ сороковыхъ годахъ?
Дореформенная Россія страдала отъ взяточничества и лихоимства. По свидѣтельству самого Гоголя, «Россія несчастна отъ грабительствъ и неправды… крики на безчинства, неправды и взятки сдѣлались воплемъ всей земли… завелись такія лихоимства, которыхъ истребить нѣтъ никакихъ средствъ человѣческихъ» и т. д.
Гдѣ причины всѣхъ этихъ золъ? «Большая часть взятокъ происходитъ отъ расточительности женъ», отвѣчаетъ Гоголь въ первомъ письмѣ.
Дореформенная Россія была разъѣдаема язвою крѣпостничества, развращавшаго высшіе и низшіе слои русскаго общества. Лучшіе русскіе люди безъ различія направленій и самъ императоръ Николай I страстно желали уничтоженія крѣпостного права.
Какъ относится Гоголь къ этой вѣковой неправдѣ? «Не смущайся мыслями, — пишетъ онъ своему другу-помѣщику, — будто прежнія узы, связывавшія помѣщика съ крестьянами, исчезнули навѣки. Чтобы навсегда или навѣки онѣ исчезнули, — плюнь ты на такія слова: сказать ихъ можетъ только тотъ, кто далѣе своего носа ничего не видитъ… Собери мужиковъ, — поучаетъ Гоголь далѣе, — и объясни имъ, что они, родясь подъ властью, должны покоряться той самой власти, подъ которой родились, потому что нѣтъ власти, которая бы не была отъ Бога. О покажи это имъ тутъ же въ Евангеліи (!), чтобы они всѣ это видѣли до единаго… Покажи имъ пальцемъ и самыя буквы, которыми это написано, заставь каждаго передъ тѣмъ перекреститься, ударить поклонъ и поцѣловать самую книгу, въ которой это написано».
Русскій народъ коснѣлъ во тьмѣ невѣжества; истинныя радѣтели о его нравственномъ и матеріальномъ преуспѣяніи заботились о заведеніи школъ и распространеніи грамотности (въ имѣніяхъ казенныхъ крестьянъ) и доставленіи грамотному народу подходящаго матеріала для чтенія (напр., князь В. Ѳ. Одоевскій), встрѣчая въ большинствѣ случаевъ препятствія, основанныя на убѣжденіи: «племени Хамову не подобаетъ учиться».
На чью сторону сталъ творецъ «Мертвыхъ Душъ»? «Учить мужика грамотѣ, — писалъ онъ тому же самому помѣщику, — затѣмъ, чтобы доставить ему возможность читать пустыя книжонки, которыя издаютъ для народа европейскіе человѣколюбцы, есть дѣйствительно вздоръ… Народъ нашъ не глупъ, что бѣжитъ, какъ отъ чорта, отъ всякой письменной бумаги; онъ знаетъ, что тамъ притонъ всей человѣческой путаницы, крючкотворства и каверзничествъ. По настоящему, ему не слѣдуетъ и знать, есть ли какія-нибудь другія книги, кромѣ святыхъ».
Всѣ образованные люди сороковыхъ годовъ рѣзко раздѣлялись на два враждебныхъ лагеря: славянофиловъ и западниковъ, между которыми шла ожесточенная борьба и въ литературѣ, и въ журналахъ, и въ гостиныхъ, и даже въ университетахъ. Старые друзья со слезами прекращали всякія сношенія другъ съ другомъ, вслѣдствіе различія въ убѣжденіяхъ, и впослѣдствіи готовы были вызывать своихъ противниковъ на дуэль.
Къ кому примкнулъ Гоголь, одинаково цѣнимый въ обоихъ лагеряхъ? «Съ обѣихъ сторонъ наговаривается много дичи», — писалъ онъ по поводу споровъ между славянофилами и западниками. «Всѣ эти славянисты и европисты, или же старовѣры и нововѣры, или же восточники и западники… мнѣ кажутся только каррикатурами на то, чѣмъ хотятъ быть… Духъ гордости обуялъ обоими… Разумѣется, правды больше на сторонѣ славянистовъ и восточниковъ», но зато и «кичливости больше за сторонѣ славянистовъ: они хвастуны; изъ нихъ каждый воображаетъ о себѣ, что онъ открылъ Америку».
Таково отношеніе Гоголя къ кореннымъ вопросамъ государственной и общественной жизни дореформенной Россіи.
А сколько другихъ странныхъ и даже дикихъ мыслей и взглядовъ было разсѣяно въ его книгѣ! «Въ сочиненіяхъ моихъ гораздо больше того, что нужно осудить, нежели того, что заслуживаетъ похвалу… Одинъ безсмысленный капризъ красавицы бывалъ причиною переворотовъ всемірныхъ… О, какъ намъ нужны недуги!.. Русскій языкъ — полнѣйшій и богатѣйшій всѣхъ европейскихъ языковъ… Соединенные Штаты — мертвечина, человѣкъ въ нихъ выѣденнаго яйца не стоитъ… Писателя не можетъ стѣснить цензура… Въ Россіи теперь на всякомъ шагу можно сдѣлаться богатыремъ… Во мнѣ заключилось собраніе всѣхъ возможныхъ гадостей… Дрянь и тряпка сталъ всякъ человѣкъ… Стало тѣсно отъ всякихъ человѣколюбивыхъ заведеній… Нищенство есть блаженство, котораго не раскусилъ еще свѣтъ… Діаволъ вступилъ уже безъ маски въ міръ… О, какъ вамъ бываетъ нужна публичная, данная въ виду всѣхъ оплеуха»..! и т. д. и т. д.
Намѣренія Гоголя были, несомнѣнно, симпатичны: его сердце разрывалось отъ жалости при видѣ русской жизни; онъ считалъ обязанностью писателя «не одно доставленіе пріятнаго занятія уму и сердцу»; онъ былъ убѣжденъ, что «строго взыщется съ него, если отъ сочиненій его не распространится какая-нибудь польза душѣ и не останется отъ него ничего въ поученіе людямъ»; наконецъ, близорукіе друзья увѣрили больного писателя, что въ его письмахъ болѣе нужнаго и полезнаго, чѣмъ въ его сочиненіяхъ. И вотъ, является книга, написанная мѣстами «кровью сердца и сокомъ нервовъ», исполненная самыхъ благихъ намѣреній и въ то же время наполненная самыми странными взглядами, въ потокѣ которыхъ потонулъ страстный призывъ отдѣльнаго человѣка къ уврачеванію общественныхъ недуговъ путемъ личнаго самоусовершенствованія.
Какъ была встрѣчена эта странная книга пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ? — вопросъ крайне интересный для характеристики русскаго общества сороковыхъ годовъ.
Гоголь, по свидѣтельству Сергѣя Аксакова, былъ самый монархическій писатель; но правительство, въ лицѣ цензуры, сильно урѣзало одни и совершенно запретило печатать другія письма Гоголя, даже такія, въ которыхъ превозносился до небесъ, сдѣлавшійся достояніемъ исторіи, дореформенный режимъ. Не помогли никакія ходатайства, и «Переписка» могла явиться въ полномъ своемъ видѣ только черезъ двадцать лѣтъ послѣ перваго изданія. Самъ авторъ лишился прежняго благоволенія высшихъ сферъ и не только не получалъ болѣе никакихъ денежныхъ пособій, но послѣ смерти подвергся даже опалѣ. О немъ запрещено было говорить въ печати, и новое изданіе его сочиненій вышло въ свѣтъ, только благодаря заступничеству великаго князя Константина Николаевича[1].
Казалось бы, духовенство должно было въ высшей степени сочувственно отнестись къ книгѣ Гоголя, проникнутой горячимъ религіознымъ чувствомъ, къ книгѣ, въ которой почти на каждой страницѣ упоминалось имя Божіе, а относительно, напримѣръ, православной церкви было сказано, что въ лицѣ ея «мы владѣемъ сокровищемъ, которому цѣны нѣтъ», что она «какъ бы снесена прямо съ неба для русскаго народа», что она «одна въ силахъ разрѣшить всѣ узлы недоумѣнія и вопросы наши», что «безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведеніе въ Россіи, минуя нашу церковь», что «въ ней кормило и руль настоящему новому порядку вещей» и т. д. На самомъ же дѣлѣ высшіе представители православнаго духовенства отнеслись къ «Перепискѣ» очень сдержанно. Митрополитъ московскій Филаретъ радовался христіанскому направленію Гоголя, но въ то же время находилъ, что онъ во многомъ заблуждается. Херсонскій архіепископъ Иннокентій также радовался перемѣнѣ, происшедшей съ Гоголемъ, но просилъ его «не парадировать набожностью». Нашлись среди духовенства и такія лица, которыя не только усмотрѣли въ книгѣ «смѣшеніе свѣта съ тьмою», но прямо назвали автора «сбившимся съ истиннаго пути пустословомъ» (калужскій епископъ Григорій). Наконецъ, извѣстный въ іо время ржевскій протоіерей, о. Матвѣй Константиновскій, имѣвшій сильное вліяніе на Гоголя, написалъ ему, что «Переписка» должна произвести вредное дѣйствіе и что авторъ дастъ за нее отвѣтъ Богу[2].
Прежде чѣмъ говорить, какъ встрѣтили новое произведеніе Гоголя читающая публика и журнальная критика, а также друзья и почитатели автора, нужно замѣтить, что, благодаря нескромности издателя Плетнева и цензора Никитенки, содержаніе «предисловія» и «завѣщанія» и особенно слухъ, что Гоголь отказывается отъ прежнихъ своихъ сочиненій и сжегъ продолженіе «Мертвыхъ Душъ», сдѣлались извѣстны задолго до выхода книги въ свѣтъ и породили самые невыгодные слухи о знаменитомъ писателѣ. Говорили, что Гоголь впалъ въ мистицизмъ, подпалъ вліянію іезуитовъ, хоронили его литературный талантъ, подозрѣвали его въ желаніи обратить на себя вниманіе надлежащихъ сферъ и попасть въ воспитатели къ сыну наслѣдника; наконецъ, объявили его сумасшедшимъ. «Говорятъ иные, что ты съ ума сошелъ… болѣе снисходительные судьи сожалѣютъ о томъ, что ты впалъ въ мистицизмъ», — писалъ проф. Шевыревъ самому Гоголю въ концѣ октября 1846 года.
Какъ только «Переписка» вышла изъ печати, «посыпались со всѣхъ сторонъ ярыя нападенія на Гоголя, какъ справедливыя, такъ еще болѣе злорадныя и возмутительно-наглыя» (Шенрокъ). Прежде всего новое произведеніе Гоголя заставило ликовать его литературныхъ противниковъ. Сенковскій съ присущимъ ему шутовствомъ заявилъ, что «нашъ Гомеръ отрекается отъ безсмертія и признаетъ себя поэтомъ пошлости». «Сѣверная Пчела» Булгарина обрушилась на «Отечественныя Записки», которыя, будто бы, до того захвалили Гоголя, что онъ еще при жизни возмечталъ о памятникѣ, хотя ничѣмъ не заслужилъ такой чести. Что касается самой «Переписки», то въ «Библіотекѣ для Чтенія» она была названа сборникомъ безсвязныхъ статей, а въ «Сѣверной Пчелѣ» появленіе книги было объяснено такими причинами, какъ разстроенное болѣзненное воображеніе, непомѣрное самолюбіе и желаніе озадачить публику и обратить на себя вниманіе послѣ долговременнаго молчанія и пребыванія за границей.
Не менѣе рѣзко осудили новое произведеніе Гоголя и прежніе поклонники его таланта. Извѣстный поэтъ и переводчикъ «Фауста» Губеръ въ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ» выразилъ глубокое сожалѣніе, что авторъ «Ревизора» и «Мертвыхъ Душъ» «издаетъ нѣсколько ничтожныхъ писемъ и нѣсколько странныхъ и замысловатыхъ статей» и совершаетъ своего рода «литературное ауто-да-фе». Галаховъ въ «Отечественныхъ Запискахъ» помѣстилъ статью, наполненную колкостями по адресу Гоголя. Рецензентъ «Финскаго Вѣстника» нашелъ въ «Перепискѣ» множество противорѣчій и парадоксовъ. Баронъ Розенъ заподозрилъ Гоголя даже въ искаженіи мнѣній Пушкина о талантѣ творца, «Мертвыхъ Душъ».
Наиболѣе значительныя по объему и содержанію статьи противъ Гоголя были напечатаны извѣстнымъ въ то время литераторомъ Н. Ф. Павловымъ и Бѣлинскимъ. Павловъ напечаталъ въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» три открытыя письма къ Гоголю, въ которыхъ разобралъ его книгу «по косточкамъ», стараясь побивать автора его же оружіемъ. Отношеніе Павлова къ «Перепискѣ» можно видѣть изъ слѣдующаго эпиграфа, выставленнаго имъ въ началѣ перваго письма: «эта книга содержитъ въ себѣ много истиннаго и много новаго; но, къ сожалѣнію, истинное въ ней не ново, а новое не истинно». Появленіе Гоголя Павловъ объяснилъ желаніемъ «произвести небывалый эффектъ»; въ отвѣтъ на отреченіе Гоголя отъ его прежнихъ созданій было сказано: «сочиненія ваши приносили и приносятъ пользу; мы ихъ отстоимъ, съ какихъ презрѣніемъ ни отзывайтесь вы сами о нихъ… Поученія же ваши… могутъ только ввести въ соблазнъ о самыхъ высокихъ истинахъ и лишить умъ ясности и простоты воззрѣнія на Божій міръ». Относительно пользы и умѣстности поученія со стороны Гоголя Павловъ говорилъ: е все поучаетъ человѣка, искусство, наука, жизнь, и часто всего менѣе поучаютъ поученія", потому что въ области нравственности «наши поучительныя рѣчи, книги, наши повѣсти даже и моральныя, ни что иное, какъ пустой звукъ, мертвая буква… Если всякій писатель станетъ поучать въ вашемъ смыслѣ, потому что онъ писатель, отчего не поучать богатому, потому что онъ богатъ, сильному, потому что онъ силенъ? Такимъ образомъ поученіе и превращается въ гордую забаву для поучающаго въ горькое оскорбленіе для поучаемыхъ и въ поруганіе надъ святыней нравственности и добродѣтели. Доказательствомъ этому служитъ ваше письмо къ русскому помѣщику». Относительно внутреннихъ достоинствъ «Переписки» было замѣчено: «наставленія разума и науки не наложили своихъ несносныхъ оковъ на вашу книгу».
Чтобы показать, какъ Павловъ побивалъ Гоголя его же оружіемъ, достаточно привести возраженіе по поводу третьяго пункта «завѣщанія», гдѣ знаменитый писатель просилъ не оплакивать свою смерть. «Проливать эти слезы, — говоритъ Павловъ, — призываетъ васъ Церковь. Самъ божественный Учитель прослезился надъ прахомъ Лазаря».
Письма Павлова произвели сильное впечатлѣніе на читателей и въ свое время много повредили книгѣ Гоголя. Ими восхищались, какъ «образцомъ остроумія, сарказма и ловкости»; они привели въ восторгъ самого Бѣлинскаго и были перепечатаны въ «Современникѣ», какъ «образецъ благородной полемики»[3].
Бѣлинскій въ своемъ разборѣ «Переписки съ друзьями», «этой, — во его словамъ, — едва ли не самой странной и поучительной книги какая когда-либо появлялась на русскомъ языкѣ», — съ грустью заявилъ о потерѣ Гоголя для искусства. Что касается содержанія «Переписки», то, по мнѣнію знаменитаго критика, самымъ подходящимъ эпиграфомъ къ ней было бы изреченіе: «отъ великаго до смѣшного одинъ шагъ». Опровергнувъ нѣкоторые взгляды Гоголя въ предѣлахъ, дозволенныхъ тогдашней цензурой, Бѣлинскій сдѣлалъ слѣдующій выводъ: «горе человѣку, котораго сама природа создала художникомъ, горе ему, если, недовольный своей дорогой, онъ ринется на чуждый ему путь! На этомъ новомъ пути ожидаетъ его неминуемое паденіе».
Сочувственно отнесся къ новой книгѣ Гоголя на первыхъ порахъ одинъ только Аполлонъ Григорьевъ, тогда еще начинающій критикъ. Онъ усмотрѣлъ въ произведеніи знаменитаго писателя проявленіе общей болѣзни вѣка — безволія, и призналъ фразу: «дрянь и тряпка сталъ всякъ человѣкъ», хотя и рѣзкой, но справедливой. Сочувственно отнесшись къ книгѣ въ цѣломъ, и Григорьевъ остался недоволенъ отдѣльными мѣстами, напримѣръ, тѣми страницами, въ которыхъ онъ усмотрѣлъ «припадки односторонняго патріотизма».
Позже на защиту Гоголя выступили князь Вяземскій и Шевыревъ, которые были возмущены не столько разборами «Переписки», сколько «возмутительно-наглыми»х нападками на личность автора. По мнѣнію Вяземскаго, книга Гоголя полезна, нужна и въ высшей степени замѣчательна, «она событіе литературное и психологическое», цѣль ея «благонамѣренная, прекрасная, братская»; отдѣльные недостатки «выкупаются общимъ достоинствомъ ея».
Шевыревъ рѣшился опровергнуть нелѣпые слухи о томъ, будто бы Гоголь небесными средствами стремился къ достиженію земныхъ цѣлей. «Мысли и начала, которыя Гоголь развиваетъ въ своей книгѣ, — писалъ Шевыревъ въ „Москвитянинѣ“, — явились въ немъ не со вчерашняго дня, а безсознательно всегда накоплялись въ его душѣ и служили тайнымъ источникомъ его вдохновеній. Теперь только сильнѣе поднялись онѣ со дна души его, сильнѣе имъ восчувствованы и сознаны».
Приведя сочувственные и несочувственные отзывы печати о книгѣ Гоголя, приходится констатировать, что почти вся пресса сороковыхъ годовъ отнеслась въ «Перепискѣ съ друзьями» съ полнымъ осужденіемъ.
Журнальная критика была стѣснена въ своихъ сужденіяхъ, съ одной стороны, строгою цензурой, съ другой — литературными приличіями. Въ частныхъ бесѣдахъ критиковали «Переписку съ друзьями» и ея автора гораздо свободнѣе, не стѣсняясь никакими задними соображеніями. Книга Гоголя вызвала не только оживленный устный обмѣнъ мыслей среди русской интеллигенціи, но и породила цѣлую рукописную литературу, составившуюся изъ пасемъ о Гоголѣ и къ Гоголю по поводу его «Переписки».
Въ частныхъ письмахъ Гоголь подвергся порицаніямъ даже со стороны тѣхъ своихъ друзей, которые исповѣдывали одинаковые съ нимъ взгляды и не убоялись публично защищать его книгу.
Князь Вяземскій находилъ въ «Перепискѣ», «много странностей, излишествъ и натяжекъ» и умолялъ Гоголя уничтожить «заносчивыя выходки и неприличныя выраженія». Жуковскій выражалъ «горе и досаду», что авторъ поспѣшилъ изданіемъ своей книги, вслѣдствіе чего она явилась со «многими литературными и типографскими пятнами». Погодинъ «огорчился до слезъ, до глубины души» оскорбительными отзывами Гоголя о своей литературной и ученой дѣятельности и, прочитавъ начало его книги, записалъ въ своемъ дневникѣ: «онъ помѣшался». Шевыревъ на первыхъ порахъ собирался написать «безпощадный разборъ» «Переписки» я уличалъ Гоголя въ стремленіи «самозванно назваться избранникомъ Божіимъ и любимцемъ» я въ «неограниченномъ самолюбіи», которое въ книгѣ выразилось «колоссально, иногда чудовищно»… «Главное справедливое обвиненіе противъ тебя, — писалъ Шевыревъ своему другу позже, — слѣдующее: зачѣмъ ты оставилъ искусство и отказался отъ всего прежняго? зачѣмъ ты пренебрегъ даромъ Божіимъ?.. Талантъ данъ тебѣ былъ отъ Бога… Ты такимъ пренебреженіемъ оскорбляешь и Бога, оскорбляешь и людей… Во имя Свѣтлаго Воскресенія прошу тебя: возвратись къ искусству. Не заставь людей въ Россіи говорить, что Церковь и вѣра отнимаютъ у насъ художниковъ и поэтовъ»[4].
Такъ отзывались о «Перепискѣ съ друзьями» представители пушкинскаго кружка и оффиціальной народности; къ нимъ примкнулъ и Чаадаевъ, одинъ изъ первыхъ по времени теоретиковъ западничества, но въ концѣ сороковыхъ годовъ занесенный правительствомъ въ списки славянофиловъ. «На меня находитъ невыразимая грусть, — писалъ онъ кн. Вяземскому, — когда я вижу эту злобу, возникшую противъ любимаго писателя, за то только, что онъ пересталъ насъ тѣшить и съ чувствомъ скорби и убѣжденія исповѣдуется передъ нами и старается по силамъ намъ сказать доброе и поучительное слово». Но и Чаадаеву не нравился «высокомѣрный тонъ» нѣкоторыхъ писемъ Гоголя.
Что касается настоящихъ славянофиловъ и западниковъ, то ихъ негодованію не было границъ. С. Т. Аксаковъ, патріархъ московскаго славянофильства, еще 26 августа 1846 года, слѣдовательно, за четыре мѣсяца до выхода въ свѣтъ «Переписки» Гоголя, узнавъ о ея содержаніи, писалъ сыну: «религіозная восторженность убила великаго художника и сдѣлала его сумасшедшимъ». По выходѣ книги въ свѣтъ старикъ Аксаковъ отзывался еще рѣзче. «Увы! — писалъ онъ сыну о „Перепискѣ“, — она превзошла всѣ радостныя надежды враговъ Гогоіи и всѣ горестныя опасенія его друзей. Самое лучшее, что можно сказать о ней — назвать Гоголя сумасшедшимъ». «Я вижу въ Гоголѣ, — писалъ Аксаковъ въ другомъ письмѣ, — добычу сатанинской гордости, а не христіанскаго смиренія… Я не могъ читать безъ отвращенія печатное завѣщаніе человѣка живого и здороваго… Я не могъ безъ жалости слышать этотъ языкъ пошлый, сухой, вялый и безжизненный… Вся его книга проникнута лестью и страшной гордостью подъ личиной смиренія. Онъ льститъ женщинѣ, ея красотѣ, ея прелестямъ; онъ льститъ Жуковскому, онъ льститъ власти».
«Вы совершенно сбились, запутались, противорѣчите самихъ себѣ безпрестанно и, думая служить небу и человѣчеству, оскорбляете и Бога, и человѣка», — писалъ Аксаковъ самому Гоголю. — «Книга ваша вредна: она распространяетъ ложь вашихъ умствованій и заблужденій».
Получивъ письмо отъ Гоголя, Аксаковъ нѣсколько смягчился, онъ убѣдился «въ полной искренности сочинителя», понялъ его душевное состояніе, но все-таки остался при своемъ прежнемъ мнѣніи, что «книга его чрезвычайно вредна», что «въ ней все ложно», что письмо о значеніи женщины въ свѣтѣ «не только католическое, но языческое». Аксаковъ взялъ даже назадъ нѣкоторыя похвалы отдѣльнымъ мѣстамъ и въ февралѣ мѣсяцѣ пришелъ къ убѣжденію, что въ книгѣ «нѣтъ ни одного здороваго слова, вездѣ болѣзнь или въ развитіи, или въ зернѣ».
Достойный сынъ своего отца, И. С. Аксаковъ, служившій въ то время въ Калугѣ, сначала увлекся книгой Гоголя, которую, по его мнѣнію, «надо читать не разъ, не два, а двадцать тысячъ разъ». «Гоголь правъ, — писалъ Аксаковъ отцу, — и является въ этой книгѣ, какъ идеалъ художника-христіанина… Серьезно надо взглянуть на эту книгу. Она способна пересоздать многихъ». Но скоро молодой Аксаковъ измѣнилъ свое мнѣніе о «Перепискѣ» и долженъ былъ сознаться, что «въ книгѣ Гоголя много лжи и нелѣпицы много скрытой гордости и самолюбія, словомъ, умъ за разумъ зашелъ»[5].
Другой сынъ Аксакова, Константинъ, еще сильнѣе отца и брата негодовалъ на Гоголя и нападалъ на него и дома и въ обществѣ съ такимъ же энтузіазмомъ, съ какимъ раньше восхищался «Мертвыми Душами». «Ученіе ваше ложное, лживое, совершенно противоположное искренности и простотѣ», писалъ К. Аксаковъ автору «Переписки»: «Самыя мысли ваши ложны, вы дошли до невѣроятныхъ положеній… Великій проступокъ вашъ — презрѣніе къ русскому простому народу, къ крестьянину»[6].
Такъ отзывались о «Перепискѣ» представители московскаго славянофильства, люди, связанные съ Гоголемъ узами тѣснѣйшей дружбы. Западники судили Гоголя нисколько не снисходительнѣе своихъ литературныхъ враговъ. Герценъ укорялъ Гоголя въ отступничествѣ отъ прежнихъ убѣжденій. Боткинъ, авторъ «Писемъ объ Испаніи», объяснялъ «Переписку съ друзьями» «гордостью и невѣжествомъ» и радовался, что «всѣ журналы отозвались о ней, какъ о произведеніи больного и полупомѣшаннаго человѣка». «Этотъ фактъ, — прибавляетъ Боткинъ, — для меня имѣетъ важность: значитъ, что въ русской литературѣ есть направленіе, съ котораго не совратить ея и таланту посильнѣе Гоголя». По мнѣнію Тургенева, издатель писемъ Гоголя оказалъ бы громадную услугу автору, «еслибъ выкинулъ изъ нихъ цѣлыя двѣ трети, или, по крайней мѣрѣ, всѣ тѣ, которыя писаны къ свѣтскимъ дамамъ», потому что «болѣе противной смѣси гордыни и подыскиванія, ханжества и тщеславія, пророческаго и прихлебательскаго тона — въ литературѣ не существуетъ». Бѣлинскаго «гнусная» книга Гоголя возмутила до послѣдней степени; онъ видѣлъ въ ней не заблужденіе, а сознательную и разсчитанную подлость. «Это — Талейранъ, кардиналъ Фешъ, который всю жизнь обманывалъ Бога, а при смерти надулъ сатану», писалъ онъ Боткину.
Попавши за границу и освободившись отъ «русскихъ Шпекиныхъ», Бѣлинскій написалъ Гоголю страстное посланіе, въ которомъ излилъ все свое негодованіе, возбужденное въ немъ «Перепиской съ друзьями».
"Вы только отчасти правы, увидавъ въ моей статьѣ разсерженнаго человѣка. Этотъ эпитетъ слишкомъ слабъ и нѣженъ для выраженія того состоянія, въ которое привело меня чтеніе вашей книги. Но вы вовсе неправы, приписавши это вашимъ, дѣйствительно, не совсѣмъ лестнымъ отзывамъ о почитателяхъ вашего таланта. Нѣтъ, тутъ была причина болѣе важная. Оскорбленное чувство самолюбія еще можно перенести, и у меня достало бы ума промолчать объ этомъ предметѣ, если бы все дѣло заключалось только въ немъ; но нельзя перенести оскорбленнаго чувства истины и человѣческаго достоинства; нельзя молчать, когда подъ покровомъ религіи и защитою кнута проповѣдуютъ ложь и безнравственность, какъ истину и добродѣтель… Я не въ состояніи дать вамъ ни малѣйшаго понятія о томъ негодованіи, которое возбудила ваша книга во всѣхъ благородныхъ сердцахъ, ни о тѣхъ вопляхъ дикой радости, которые издали при появленіи ея всѣ враги ваши и нелитературные (Чичиковы, Ноздревы, городничіе и т. д.), и литературные, которыхъ имена хорошо вамъ извѣстны. Вы видите сами, что отъ вашей книги отступились даже люди, повидимому, одного духа съ ея духомъ. Если бы она и была написана вслѣдствіе глубокаго, искренняго (убѣжденія, и тогда бы она должна была произвести на публику то же впечатлѣніе. И если ее приняли всѣ (за исключеніемъ немногихъ людей, которыхъ надо видѣть и знать, чтобы не обрадоваться ихъ одобренію) за хитрую, но черезчуръ нецеремонную продѣлку, для достиженія небеснымъ путемъ чисто земной цѣли, — въ этомъ виноваты только вы, и это нисколько не удивительно, а удивительно то, что вы находите это удивительнымъ. Я думаю, это отъ того, что вы глубоко знаете Россію только какъ художникъ, а не какъ мыслящій человѣкъ, роль котораго вы такъ неудачно приняли на себя въ вашей фантастической книгѣ. И это не потому, чтобы вы не были мыслящимъ человѣкомъ, а потому, что вы столько уже лѣтъ привыкли смотрѣть на Россію изъ вашего прекраснаго далека; а, вѣдь, извѣстно, что ничего нѣтъ легче, какъ издалека видѣть предметы такими, какими намъ хочется ихъ видѣть, потому что въ этомъ прекрасномъ далекѣ вы живете совершенно чуждымъ ему, въ самомъ себѣ, внутри себя, или въ однообразіи кружка, одинаково съ вами настроеннаго и безсильнаго противиться вашему на него вліянію. Поэтому, вы не замѣтили, что Россія видитъ свое спасеніе не въ мистицизмѣ, не въ аскетизмѣ, не въ піэтизмѣ, а въ успѣхахъ цивилизаціи, просвѣщенія, гуманности. Ей нужны не проповѣди, довольно она слышала ихъ, а пробужденіе въ народѣ чувства человѣческаго достоинства, столько вѣковъ попираемаго въ грязи и навозѣ; права и законы, сообразные… съ здравымъ смысломъ и справедливостью, и строгое, по возможности, ихъ исполненіе. А вмѣсто этого она представляетъ собою ужасное зрѣлище страны, гдѣ люди торгуютъ людьми, не имѣя на это и того оправданія, какимъ лукаво пользуются американскіе плантаторы* утверждая, что негръ — не человѣкъ, страны, гдѣ люди сами себя называютъ не именами, а кличками: ДОаньками, Васьками, Степками, Палашками; страны, гдѣ нѣтъ не только никакихъ гарантій для личностей, чести и собственности, но "нѣтъ даже полицейскаго порядка, а есть только огромныя корпорація разныхъ служебныхъ чиновъ… Самые живые, современные національные вопросы въ Россіи теперь: уничтоженіе крѣпостного права, ослабленіе тѣлеснаго наказанія, введеніе, по возможности, строгаго исполненія хотя тѣхъ законовъ, которые уже есть. Это чувствуетъ даже само правительство (которое хорошо знаетъ, что дѣлаютъ помѣщики со своими крестьянами, и сколько послѣдніе ежегодно рѣжутъ первыхъ), что доказывается его робкими и безплодными полумѣрами въ пользу бѣлыхъ негровъ и комическимъ завѣявшемъ однохвостнаго кнута трехвостною плетью. Вотъ вопросы, которыми тревожно занята Россія въ ея апатическомъ полуснѣ. И въ это-то время великій писатель, который своими дивно художественными, глубоко истинными твореніями такъ могущественно содѣйствовалъ самосознанію Россіи, давши ей возможность взглянуть на самое себя, какъ будто въ зеркалѣ, является съ книгою, въ которой, во имя Христа и церкви, учитъ варвара-помѣщика наживать отъ крестьянъ больше денегъ, ругая ихъ неумытыми рылами… И это ли не должно было привести меня въ негодованіе?..
"Да если бы вы обнаружили покушеніе на мою жизнь, и тогда бы я не болѣе возненавидѣлъ васъ за эти позорныя строки. И послѣ этого вы хотите, чтобы вѣрили искренности направленія вшей книги? Нѣтъ, если бы вы, дѣйствительно, преисполнились истиною Христовой, а не дьяволовымъ ученьемъ, совсѣмъ не то написали бы вашему адепту изъ помѣщиковъ. Вы написали бы ему, что такъ какъ его крестьяне — его братья о Христѣ, и какъ братъ не можетъ быть рабомъ своего брата, то онъ и долженъ или дать ему свободу, или хотя, по крайней мѣрѣ, пользоваться трудами крестьянъ какъ можно льготнѣе для нихъ, сознавая себя въ ложномъ въ отношеніи къ нимъ положеніи. Я выраженіе: ахъ, ты, неумытое рыло? Да у какого Ноздрева, у какого Собакевича подслушали вы его, чтобы передать міру, какъ великое открытіе въ пользу и назиданіе мужиковъ, которые и безъ того потому и ее умываются, что, повѣривъ своимъ барамъ, себя не считаютъ за людей?..
"Проповѣдникъ кнута, апостолъ невѣжества, поборникъ обскурантизма и мракобѣсія, панегиристъ татарскихъ нравовъ, что вы дѣлаете? Взгляните себѣ подъ ноги, вѣдь, вы стоите надъ бездною!.. Христа-то зачѣмъ вы примѣшали тутъ?.. Онъ первый возвѣстилъ людямъ ученіе свободы, равенства и братства, и мученичествомъ запечатлѣлъ, утвердилъ истину Своего ученія…
"Вспомнилъ я еще, что въ вашей книгѣ вы утверждаете за великую и неоспоримую истину, будто простому народу грамота не только не полезна, но положительно вредна. Что сказать вамъ на это? Да проститъ васъ вашъ византійскій богъ за эту византійскую мысль, если только, передавши ее бумагѣ, вы не знали, что говорили… Нѣкоторые остановились-было на мысли, что ваша книга есть плодъ умственнаго разстройства, близкаго къ положительному сумасшествію. Но они скоро отступились отъ такого заключенія: ясно, что книга писана не день, не недѣлю, не мѣсяцъ, а, можетъ быть, годъ, два или три; въ ней есть связь, сквозь небрежное изложеніе проглядываетъ обдуманность, а гимнъ властямъ предержащимъ хорошо устраиваетъ земное положеніе набожнаго автора. Вотъ почему въ Петербургѣ распространился слухъ, будто вы написали эту книгу съ цѣлью попасть въ наставники къ сыну Наслѣдника. Еще прежде въ Петербургѣ сдѣлалось извѣстнымъ письмо ваше къ Уварову, гдѣ вы говорите съ огорченіемъ, что вашимъ сочиненіямъ въ Россіи даютъ превратный толкъ, затѣмъ обнаруживаете недовольствіе своими прежними произведеніями…
…"Смиреніе, проповѣдуемое вами, во-первыхъ, не любовь, а во-вторыхъ, отзывается, съ одной стороны, странною гордостью, а съ другой — самымъ позорнымъ униженіемъ своего человѣческаго достоинства. Мысль сдѣлаться какимъ-то абстрактнымъ совершенствомъ, стать выше всѣхъ смиреніемъ, можетъ быть плодомъ или гордости, или слабоумія, и въ обоихъ случаяхъ ведетъ къ лицемѣрію, ханжеству, китаизму. И при этомъ вы позволили себѣ цинически грязно выражаться не только о другихъ (что было бы только невѣжество), но о самомъ себѣ. Это уже гадко, потому что человѣкъ, бьющій своего ближняго по щекамъ, возбуждаетъ негодованіе, но человѣкъ, бьющій по щекамъ самъ себя, возбуждаетъ презрѣніе. Нѣтъ, вы только омрачены, а не просвѣтлены; вы не поняли ни духа, ни формы христіанства нашего времени: не истиной христіанскаго ученія, а болѣзненною боязнію смерти, чорта и ада вѣетъ отъ вашей книги! И что за языкъ, что за фразы! Дрянь и тряпка сталъ теперь всякъ человѣкъ! Неужели вы думаете, что сказать всякъ вмѣсто всякій, значитъ выражаться библейски? Какая это великая истина, что когда человѣкъ весь отдается лжи, его оставляютъ умъ и талантъ. Не будь на вашей книгѣ выставлено вашего имени, и будь изъ нея выключены тѣ мѣста, гдѣ вы говорите о себѣ, какъ писатель, кто бы подумалъ, что эта неопрятная и надутая шутиха словъ и фразъ — произведеніе пера автора «Ревизора» и «Мертвыхъ Душъ»?
…"И вотъ мое послѣднее заключительное слово: если вы имѣли несчастіе съ гордымъ смиреніемъ отречься отъ вашихъ истинно-великихъ произведеній, то теперь вамъ должно съ искреннимъ смиреніемъ отречься отъ послѣдней вашей книги и тяжкій грѣхъ ея изданіи въ свѣтъ искупить новыми твореніями, которыя бы напомнили ваши прежнія"[7].
Перечитывая все, что было напечатано, сказано и написано о книгѣ Гоголя пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ, нельзя не обратить вниманія на то обстоятельство, что чѣмъ выше люди цѣнили Гоголя, какъ писателя, тѣмъ рѣзче отзывались они о «Перепискѣ съ друзьями». Аксаковъ и Бѣлинскій болѣе, чѣмъ кто-либо другой въ сороковыхъ годахъ превозносили Гоголя, какъ автора «Ревизора» и «Мертвыхъ Душъ», и никто не пришелъ въ такое негодованіе отъ новой его книги, какъ эти типичнѣйшіе представители тогдашняго славянофильства и западничества. Можно дукатъ, что друзья Гоголя и поклонники его таланта, критикуя «Переписку», намѣренно сгущали краски и намѣренно подбирали наиболѣе рѣзкія и оскорбительныя выраженія, желая, съ одной стороны, предостеречь отъ вліянія книги неопытныхъ читателей, а съ другой — «образумить» самого автора и вернуть его къ прежней литературной дѣятельности. «Мы не можемъ молчать о Гоголѣ, мы должны публично порицать его… Дѣло въ томъ, что хвалители и ругатели Гоголя перемѣнились мѣстами: всѣ мистики, всѣ ханжи, всѣ примиряющіеся съ подлою жизнью своей возгласами о христіанскомъ смиреніи… утопаютъ въ слезахъ и восхищеніи. Я думалъ, что вся Россія дастъ ему публичную оплеуху… но теперь вижу, что хвалителей будетъ очень много, и Гоголь можетъ утвердиться въ своемъ сумасшествіи. Книга его можетъ быть вредна многимъ». Такъ писалъ старикъ Аксаковъ, который, по собственному его заявленію, «для спасенія Гоголя готовъ былъ сдѣлаться и презрѣннымъ орудіемъ казни, и отвратительнѣйшимъ палачемъ». Такими же самыми соображеніями руководился и Бѣлинскій, отсылая Гоголю свое страстное посланіе, вылившееся изъ груди больного человѣка, оскорбленнаго въ завѣтнѣйшихъ своихъ мечтахъ и идеалахъ.
Что касается самого Гоголя, то печатная полемика, устные толки, переданные ему услужливыми друзьями, и масса полученныхъ имъ писемъ подѣйствовали на него удручающимъ образомъ. Правда, нашлись лица, которыя превознесли книгу до небесъ, поставили ее выше всѣхъ его прежнихъ произведеній и выразили свою радость по поводу происшедшей съ авторомъ перемѣны въ душевномъ настроеніи. Плетневъ писалъ Гроту, что «со времени „Переписки“ станутъ вести въ Европѣ лѣтосчисленіе появленія въ мірѣ русской литературы»; Загоскинъ говоритъ, что надо ѣхать въ Неаполь и расцѣловать автора; «калужская губернаторша» А. О. Смирнова писала Гоголю, что передъ его «Перепиской» поблѣднѣли даже «Мертвыя Души»; Вигель, авторъ извѣстныхъ «Воспоминаній», не могъ описать восторговъ, вызванныхъ въ немъ «перерожденіемъ» Гоголя; Ишимова, извѣстная писательница для дѣтей, назвала «Переписку» въ письмѣ къ ея автору «святою книгою».
Но эти немногіе сочувственные отзывы мало утѣшили Гоголя; они терялись въ общей массѣ самыхъ рѣзкихъ и оскорбительныхъ посланій. «На меня разсердились всѣ до единою въ Россіи», «всѣ до единого вопіютъ противъ моей книги» — таковы признанія Гоголя въ письмахъ къ друзьямъ.
Узнавъ о слухахъ, циркулировавшихъ въ литературныхъ кругахъ задолго до выхода въ свѣтъ «Переписки съ друзьями», Гоголь предвидѣлъ, что на его книгу «нападутъ со всѣхъ угловъ, со всѣхъ сторонъ и во всѣхъ возможныхъ отношеніяхъ», и даже радовался возможности этихъ нападеній, считая ихъ для себя полезными; но онъ никакъ не ожидалъ, что нападенія превзойдутъ всякія границы и не удовольствуются книгой, а перейдутъ на самого автора. «Предметомъ толковъ и критикъ, — говоритъ Гоголь въ „Авторской исповѣди“, — стала не книга, но авторъ… Надъ живымъ тѣломъ еще живущаго человѣка производилась та страшная анатомія, отъ которой бросаетъ въ холодный потъ даже и того, кто одаренъ крѣпкимъ сложеніемъ… Почти въ глаза автору стали говорить, что онъ сошелъ съ ума, и прописывали ему рецептъ отъ умственнаго разстройства… называли [его лжецомъ и обманщикомъ, надѣвшимъ личину набожности, приписывали ему подлыя и низкія цѣли» и т. д.
Таковъ былъ общій характеръ большинства писемъ, полученныхъ Гоголемъ по поводу «Переписки съ друзьями». Можно себѣ представить, какое впечатлѣніе произвела вся эта полемика на знаменитаго писателя, еще не оправившагося отъ тяжелой болѣзни! «Душа моя изнемогла; все во мнѣ потрясено», писалъ Гоголь Бѣлинскому. «Какъ у меня еще совсѣмъ не закружилась голова, какъ» я еще не сошелъ съ ума отъ всей этой безтолковщины, — этого, — писалъ Гоголь Аксакову, — я и самъ не могу понять. Знаю только, что сердце мое разбито, и дѣятельность моя отнялась".
Гоголь былъ глубоко оскорбленъ, какъ человѣкъ, но какое вліяніе оказали всѣ эти оскорбленія на его взгляды? Принесла ли ему пользу полученная имъ «публичная оплеуха», спасительность которой онъ проповѣдовалъ въ своихъ письмахъ? Продолжалъ ли онъ попрежнему думать, что его книга нужна и полезна, или согласился съ тѣми, кто писалъ ему, что книга его вредна?
«Появленіе моей книги, — писалъ Гоголь Жуковскому еще до полученія письма Бѣлинскаго, — разразилось точно въ видѣ какой-то оплеухи: оплеуха публикѣ, оплеуха друзьямъ моимъ и, наконецъ, еще сильнѣйшая оплеуха мнѣ самому. Послѣ нея я очнулся, точно какъ будто послѣ какого-то сна, чувствуя, какъ провинившійся школьникъ, что напроказилъ больше того, что имѣлъ намѣреніе. Я размахнулся въ моей книгѣ такимъ Хлестаковымъ, что не имѣю духу заглянуть въ нее… Одно помышленіе о томъ, съ какимъ неприличіемъ и самоувѣренностью сказано въ ней многое, заставляетъ меня горѣть отъ стыда», писалъ Гоголь князю Львову. Годъ спустя по выходѣ въ свѣтъ «Переписки», авторъ ея согласился и съ тѣмъ, что своей «опрометчивой книгой показалъ какіе-то исполинскіе замыслы на что-то въ родѣ вселенскаго учительства».
Гоголь увидѣлъ «неприличіе и самоувѣренность» тона своей «опрометчивой» книги и постарался, насколько могъ, оправдать себя и передъ друзьями, и передъ публикой. Онъ обвинялъ и тѣхъ, кто «подталкивалъ» его издать письма, и Плетнева, который поторопился напечатать книгу, и, наконецъ, самого дьявола, «который раздулъ до чудовищности кое-какія мѣста»[8]. Въ оправданіе тона своей книги онъ приводилъ и такой аргументъ: «русскаго человѣка покуда не разсердишь, не заставишь говорить». Въ отвѣтъ на обвиненія въ гордомъ самомнѣніи и корыстныхъ цѣляхъ, Гоголь заявилъ, что при изданіи книги имъ руководили только «желаніе и жажда добра». Оправдываясь передъ друзьями и публикой во возведенныхъ на него обвиненіяхъ и въ приписанныхъ ему взглядахъ и мнѣніяхъ, Гоголь разъяснимъ, что онъ вовсе не думаетъ отказываться отъ литературной дѣятельности, что перемѣна, происшедшая въ его воззрѣніяхъ, послужитъ «не во вредъ искусству, но къ возвышенію искусства».
Сколько ни доказывали Гоголю вредное вліяніе «Переписки», онъ продолжалъ считать ее полезною, если не для читателей, то, по крайней мѣрѣ, для самого себя. «Отъ этихъ толковъ я значительно поумнѣю»; «правда Руси передъ мною теперь выступила, какъ никогда прежде»; «книга моя есть удивительный оселокъ для испробованія нынѣшняго человѣка». Таковы признанія Гоголя.
Въ концѣ концовъ, Гоголь не отказался торжественно отъ своей «Переписки», но возбужденная ею полемика не осталась безъ всякаго вліянія на знаменитаго писателя. Онъ вернулся къ литературной дѣятельности и сталъ работать надъ продолженіемъ своего безсмертнаго труда. Къ сожалѣнію, то душевное настроеніе, въ которомъ были написаны пресловутыя письма, не оставляло автора до самой смерти: онъ умеръ, истощивъ свой слабый организмъ неумѣреннымъ аскетизмомъ, и передъ смертью бросилъ въ печь рукопись второго тома «Мертвыхъ Душъ».
Тяжелыя нравственныя мученія, которыя свели великаго писателя въ преждевременную могилу, примирили съ нимъ его прежнихъ друзей, смущенныхъ «Выбранными мѣстами изъ переписки». «Я признаю Гоголя святымъ, — писалъ С. Аксаковъ своимъ сыновьямъ, — это истинный мученикъ высокой мысли, мученикъ нашего времени и въ то же время мученикъ христіанства»[9]. Въ некрологѣ, посвященномъ Гоголю и напечатанномъ въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ», С. Аксаковъ публично сознался, что ему «больно и тяжело вспомнить неумѣренность порицаній», возбужденныхъ послѣднимъ сочиненіемъ знаменитаго покойника. Тургеневъ, смотрѣвшій на «Переписку» глазами Бѣлинскаго и привѣтствовавшій ея фіаско, какъ «одно изъ немногихъ утѣшительныхъ проявленій тогдашняго общественнаго мнѣнія», съ своей стороны, въ тѣхъ же «Московскихъ Вѣдомостяхъ» помѣстилъ сочувственныя строки по поводу смерти Гоголя, за что, какъ извѣстно, поплатился мѣсячнымъ арестомъ и ссылкой въ деревню.
Прошло пять лѣтъ, появились «Записки о жизни Гоголя» и два тома его писемъ, изданные Кулишемъ. Для всѣхъ стала ясна несправедливость обвиненій Гоголя въ лицемѣріи, корысти, подлости и отступничествѣ отъ прежнихъ убѣжденій, потому что мнѣнія, выраженныя въ «Перепискѣ», оказались я въ самыхъ раннихъ его письмахъ. Въ той самой «Библіотекѣ для Чтенія», гдѣ Гоголь подвергался пошлому вышучиванію со стороны Сенковскаго, новый редакторъ журнала, Дружининъ, заявилъ, что нападать на «Переписку съ друзьями», «какъ на проявленіе никому не навязываемыхъ (!) личныхъ стремленій, было недостойно, а если взять въ соображеніе болѣзненное состояніе Гоголя, даже безжалостно»[10]. Если бы Бѣлинскому суждено было дожить до опубликованія писемъ Гоголя, то онъ съ присущею ему откровенностью отказался бы отъ нѣкоторыхъ выраженій своего знаменитаго письма и снялъ бы съ автора «Переписки» позорное обвиненіе въ сознательной и разсчитанной подлости. Въ «Современникѣ» это было сдѣлано ученикомъ и послѣдователемъ знаменитаго критика, Чернышевскимъ, который сопоставленіемъ отдѣльныхъ мѣстъ «Переписки» и опубликованныхъ г. Кулишемъ писемъ доказалъ, что «Гоголь если и заблуждался, то не измѣнялъ себѣ, и если мы темъ жалѣть о его судьбѣ, то не имѣемъ права не уважать его»[11].
Не только для Гоголя, но даже и для его «Переписки» въ пятидесятыхъ годахъ настали лучшія времена. Рядомъ съ кружками молодежи, гдѣ перечитывались статьи Бѣлинскаго и зачитывались его письмомъ изъ Зальцбрунна, находились и такіе представители молодого поколѣнія, на которыхъ книга Гоголя дѣйствовала потрясающимъ образомъ и устремляла ихъ мысли къ нравственному самоусовершенствованію, доходившему до настоящаго аскетизма[12]. Вліяніе «Переписки» замѣтили даже въ «Вопросахъ жизни» Пирогова, въ сочиненіи, съ которымъ знаменитый хирургъ выступилъ на педагогическое поприще и въ которомъ было объявлено, что «главною основою нашего воспитанія служитъ откровеніе» и что мы должны считать настоящую жизнь приготовленіемъ къ будущей.
Высокій подъемъ общественнаго духа въ шестидесятые годы оказался въ высшей степени неблагопріятнымъ какъ для Гоголя, такъ и для его книги, въ которой на первое мѣсто выдвинуты вопросы личнаго самоусовершенствованія. «Отцы», нападая на «Переписку съ друзьями», стремились заявить о своемъ либерализмѣ, «дѣти» же, начитавшись писемъ къ «калужской губернаторшѣ», чувствовали себя «препакостно» (Базаровъ). Правда, у Гоголя нашлись защитники и въ то кипучее время: въ 1860 г. появилась книга архимандрита Ѳеодора, гдѣ доказывалось, что «не было и нѣтъ противорѣчія между прежнею его (Гоголя) дѣятельностью и новымъ духовнымъ сознаніемъ», выразившимся въ «Перепискѣ съ друзьями». Но это сочиненіе прошло почти совершенно безслѣдно и, кажется, осталось неизвѣстно даже тѣмъ, кто въ послѣднее время снова выступилъ на защиту Гоголя. Въ шестидесятыхъ же годахъ надъ Аполлономъ Григорьевымъ, защищавшимъ «Переписку» и восторгавшимся «глубокомысленной и краснорѣчивой книгой архимандрита Ѳеодора», положительно смѣялись.
Появленіе «Переписки съ друзьями» въ полномъ видѣ въ изданіи Чижова (1867 г.) нисколько не способствовало возстановленію репутаціи книги. Она по прежнему осталась «проповѣдью мистическаго аскетизма, общественнаго застоя и приниженія» (Пыпинъ), «клочками старыхъ писемъ, сунутыхъ публикѣ въ апогеѣ самомнѣнія» (Орестъ Миллеръ). И мнѣнія эти сдѣлались настолько общепринятыми, что даже въ учебникахъ исторіи русской литературы стали клеймить Гоголя названіями «изувѣра и мистика», близкаго къ окончательному помраченію разсудка (Полевой).
Можно было думать, что надъ книгой Гоголя былъ произнесенъ окончательный приговоръ, и что она навсегда была осуждена остаться печальнымъ памятникомъ великаго ума, уклонившагося на чуждый для него путь и оказавшаго «медвѣжью услугу» даже тѣмъ принципамъ, въ которыхъ авторъ видѣлъ спасеніе міра. Но времена перемѣнились… Книгу, которую пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ и друзья, и враги Гоголя заклеймили названіемъ «позорной», въ которую стыдился заглянуть самъ авторъ, въ концѣ XIX вѣка объявили «оклеветанной», «поучительной», «великой» книгой, «которою Россія можетъ гордиться передъ всѣмъ свѣтомъ». Покойный Говоруха-Отрокъ не только усмотрѣлъ въ «Перепискѣ съ друзьями» «ключъ къ разгадкѣ Гоголя», что въ значительной степени вѣрно, но объявилъ многострадальнаго писателя «прообразомъ будущей — кающейся и возрождающейся Россіи»[13]. Въ Москвѣ изъ типографіи Сытина въ дешевомъ изданіи для народа вышло краткое изложеніе «Переписки» подъ заглавіемъ: «Гоголь какъ учитель жизни», гдѣ сказано: «Пройдутъ вѣка, многое погибнетъ, забудется и „отнимется“. Забудется и „Ревизоръ“ и „Мертвыя Души“ Гоголя, но никогда не забудется и не отнимется у него одно: то, за что онъ вынесъ гоненіе при жизни». Наконецъ, въ Петербургѣ появилось цѣлое сочиненіе въ защиту «Переписки»[14], въ которомъ заявлено, что содержаніе книги «служитъ самымъ полновѣснымъ опроверженіемъ неистовой критики, которая ею была вызвана», что книга Гоголя «раздражила многихъ въ силу слишкомъ высокаго настроенія ея автора», что «она значительно опередила свое время» и т. д. Объясненіе взяточничества расточительностью женъ кажется г. Матвѣеву «простымъ и здравымъ освѣщеніемъ вопроса» (с. 70); въ письмѣ Гоголя подъ заглавіемъ «Русскій помѣщикъ», по его мнѣнію, «ничего позорнаго не заключается» (89), равно какъ и во всей «Перепискѣ» — «при самомъ тщательномъ розыскѣ не оказывается тѣхъ позорныхъ страницъ, о которыхъ такъ долго и настойчиво твердила наша критика» (136).
Такимъ образомъ, и черезъ пятьдесятъ лѣтъ по выходѣ въ свѣтъ «Переписки съ друзьями» она продолжаетъ возбуждать еще споры. Разница только въ томъ, что полстолѣтія тому назадъ въ этихъ спорахъ принимала горячее участіе вся образованная публика, а въ настоящее время полемика ограничивается лишь нѣкоторой частью журналистики. Публика же, прочитавши въ свое время книгу Гоголя, положила ее «подъ спудъ» и забыла разъ навсегда и по прежнему стоитъ не на сторонѣ тѣхъ, кто увѣряетъ, что Гоголь опередилъ свой вѣкъ, а на сторонѣ тѣхъ, по мнѣнію которыхъ «Переписка съ друзьями» своимъ выходомъ запоздала, если не на цѣлые вѣка, то, по крайней мѣрѣ, на одно столѣтіе. «Ревизоръ» и «Мертвыя Души» читаются и перечитываются всею грамотною Россіею, а содержаніе «Переписки» извѣстно очень немногимъ. Рѣшительно никому также не пришло въ голову рекомендовать эту «святую» и «великую» книгу для чтенія русскому юношеству. И удивительнаго тутъ нѣтъ ничего. Если стать на точку зрѣнія самого Гоголя и признать выше и важнѣе то, что «внутри насъ», нежели то, что «внѣ и вокругъ васъ», то и тогда его книга, наполненная противорѣчіями, дикими и нелѣпыми взглядами, не выдержитъ самой снисходительной критики и не можетъ быть дана въ руководство къ нравственному самоусовершенствованію.
Для многихъ еще поколѣній Гоголь будетъ «учителемъ жизни», какъ авторъ «Ревизора» и «Мертвыхъ Душъ»; что же касается такихъ произведеній, какъ «Переписка съ друзьями», то они будутъ интересны только для біографовъ, историковъ литературы и просвѣщенія, психологовъ и, пожалуй, даже психіатровъ.
- ↑ «Наши государственные и общественные дѣятели», с. 179.
- ↑ Барсуковъ. «Жизнь и труды Погодина», т. VIII, гл. LXV.
- ↑ Въ послѣднее время письма Павлова перепечатаны въ «Русскомъ Архивѣ» за 1890 г., № 2.
- ↑ Отчетъ Императорской Публичной Библіотеки за 1893 г.
- ↑ И. С. Аксаковъ въ своихъ письмахъ, т. I.
- ↑ «Русскій Архивъ» за 1890 г., № 1, с. 153—4.
- ↑ Знаменитое письмо Бѣлинскаго изъ Зальцбрунна въ настоящее время напечатано въ книгѣ Барсукова: «Жизнь и труды Погодина», т. VIII, гл. LXIX.
- ↑ Аксаковъ, «Исторія моего знакомства съ Гоголемъ», стр. 174.
- ↑ «Исторія моего знакомства съ Гоголемъ», стр. 200.
- ↑ Соч. Дружинина, VII, 236.
- ↑ Критическія статьи, с. 140.
- ↑ Сочиненія Скабичевскаго, т. I, с. 151—2.
- ↑ «Сѣверный Вѣстникъ» за 1893 г. № 1, с. 170.
- ↑ Матвѣевъ. «Н. В. Гоголь и его Переписка съ друзьями». Спб. 1894 г.