Оливковое поле (Мопассан; Никифоров)/ДО

Оливковое поле
авторъ Гюи де Мопассанъ, пер. Л. П. Никифоровъ
Оригинал: фр. Le Champ d’oliviers. — Изъ сборника «Сочинения Гюи де Мопассана, избранные Л. Н. Толстым, переводъ Л. П. Никифорова (1893)». Источникъ: Сканы, размещённые на Викискладе

[276]
ОЛИВКОВОЕ ПОЛЕ.



Когда жители гавани Гаранду, маленькой провансальской гавани въ глубинѣ бухты Писки, между Марселемъ и Тулономъ, замѣтили лодку аббата Вильбуа, возвращавшагося съ рыбной ловли, они спустились къ берегу, чтобы помочь ему вытащить ее на землю.

Аббатъ былъ одинъ въ лодкѣ и гребъ съ замѣчательною силой, какъ истый морякъ, несмотря на то, что ему было пятьдесятъ восемь лѣтъ. Засученные рукава обнажали мускулистыя руки; ряса, приподнятая и сжатая между колѣнъ, была полуразстегнута на груди; на головѣ у него былъ парусинный колпакъ, а треугольная шляпа лежала возлѣ, на скамейкѣ. Вообще онъ имѣлъ видъ сильнаго и своеобразнаго человѣка жаркихъ странъ, созданнаго больше для жизни полной приключеній, чѣмъ для служенія обѣденъ.

По временамъ онъ оборачивался назадъ, чтобы точнѣе опредѣлить мѣсто причала, затѣмъ снова начиналъ грести размѣренно, сильно, равномѣрно, чтобы еще лишній разъ показать этимъ неловкимъ южанамъ, какъ плаваютъ жители сѣвера.

Лодка, пущенная во весь ходъ, коснулась земли, [277]скользнула по песку, какъ бы собираясь взобраться на берегъ, врѣзалась килемъ въ песокъ и остановилась какъ вкопанная. Пятеро матросовъ, поджидавшихъ священника, подошли съ веселымъ, довольнымъ, ласковымъ видомъ.

— Ну, какъ? — сказалъ одинъ изъ нихъ съ сильнымъ провансальскимъ акцентомъ. — Удачна ли ловля, господинъ кюре?

Аббатъ Вильбуа положилъ весла, замѣнилъ парусинный колпакъ треуголкой, опустилъ рукава, застегнулъ рясу и, принявъ величавую священническую осанку, съ гордостью отвѣчалъ:

— Да, да, очень удачна; три зубчатки, двѣ мурены и нѣсколько губановъ.

Пятеро рыбаковъ приблизились къ лодкѣ и, перевѣсившись черезъ ея край, съ видомъ знатоковъ, принялись разсматривать уснувшую рыбу. Тутъ были жирныя зубчатки, плоскоголовыя мурены — отвратительные морскіе змѣи — и фіолетовые губаны, испещреные зигзагами золотистыхъ полосокъ, цвѣта апельсинныхъ корокъ.

Одинъ изъ рыбаковъ сказалъ:

— Я отнесу ихъ на вашу дачу, господинъ кюре.

— Спасибо, любезный.

Пожавъ всѣмъ руки, священникъ съ рыбакомъ отправился въ путь, оставивъ лодку на попеченіе остальныхъ.

Онъ шелъ большими шагами, не торопясь, и вся фигура его дышала силой и достоинствомъ. Такъ какъ ему было еще жарко послѣ усиленной работы веслами, онъ изрѣдка снималъ треуголку, проходя подъ тѣнью маслинъ, чтобы вечернимъ воздухомъ, еще раскаленнымъ, но уже нѣсколько смягченнымъ легкимъ морскимъ вѣтеркомъ, освѣжить свой широкій лобъ, покрытый сѣдыми короткими и прямыми волосами, — лобъ, болѣе свойственный офицерамъ, чѣмъ [278]священникамъ. На пригоркѣ показалась деревня, расположенная на широкой долинѣ, спускающейся къ морю.

Былъ іюльскій вечеръ. Фигура священника подъ лучами ослѣпительнаго солнца, готоваго коснуться зубчатаго гребня отдаленныхъ холмовъ, отбрасывала на бѣлую, пыльную дорогу длиннѣйшую тѣнь, а непомѣрная треуголка въ видѣ громаднаго темнаго пятна перебѣгала по сосѣднимъ полямъ, игриво забираясь на каждый стволъ попадавшихся маслинъ, падая затѣмъ на землю и пробираясь между деревьевъ.

Подъ ногами аббата Вильбуа поднималось облако той мелкой пыли, которая лѣтомъ покрываетъ обыкновенно проселочныя дороги; она вздымалась вокругъ его рясы и густымъ сѣрымъ слоемъ осѣдала на ея подолъ. Освѣженный, онъ шелъ теперь медленною, твердою походкой горца, привычнаго къ высокимъ подъемамъ. Спокойные глаза его остановились на деревнѣ, — на его деревнѣ, въ которой онъ прослужилъ двадцать лѣтъ, которую самъ выбралъ и получилъ какъ большую милость, и гдѣ разсчитывалъ умереть. Церковь — его церковь — вѣнчала широкій конусъ группировавшихся вокругъ нея домовъ своими неровными башнями изъ коричневаго камня. Очертанія ихъ на этой чудной горной долинѣ напоминали скорѣй крѣпостныя укрѣпленія, чѣмъ церковныя колокольни.

Аббатъ былъ доволенъ. Ему удалось поймать три зубчатки, двѣ мурены и нѣсколько губановъ.

Эта удача доставитъ ему новое торжество надъ его прихожанами, уважавшими его главнымъ образомъ за то, что можетъ-быть онъ, несмотря на свои годы, былъ самымъ сильнымъ человѣкомъ въ странѣ. Удовлетвореніе этого маленькаго, невиннаго тщеславія было одной изъ его большихъ радостей. Онъ стрѣлялъ изъ пистолета такъ, что срѣзалъ пулей стебель цвѣтка, фехтовалъ съ сосѣднимъ табачнымъ [279]торговцемъ, бывшимъ полковымъ фейхтмейстеромъ, и считался самымъ лучшимъ плавцомъ окрестности.

А между тѣмъ онъ когда-то былъ очень извѣстнымъ свѣтскимъ человѣкомъ, утонченнымъ барономъ де-Вильбуа, сдѣлавшимся въ тридцать два года священникомъ, вслѣдствіе несчастной любви. Онъ происходилъ изъ старинной роялистической пикардійской семьи, очень религіозной, сыновья которой въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ служили въ арміи, въ магистратѣ и церкви. Сначала, по совѣту матери, онъ мечталъ вступить въ военную службу, затѣмъ, по настоянію отца, рѣшилъ просто поѣхать въ Парижъ, прослушать курсъ юридическихъ наукъ и добиваться какой-нибудь важной должности въ палатѣ.

Но пока онъ кончалъ курсъ, отецъ его умеръ отъ воспаленія легкихъ, простудившись на охотѣ по болотамъ, а вскорѣ и мать съ горя послѣдовала за мужемъ. Очутившись наслѣдникомъ большого состоянія, онъ отказался отъ намѣренія поступить на какую-либо службу и удовольствовался жизнью богатаго человѣка.

Красивый юноша, съ недюжиннымъ умомъ, хотя и ограниченными вѣрованіями, традиціями и принципами, унаслѣдованными имъ вмѣстѣ съ его мускулами отъ пикардійскаго дворянства, — онъ нравился, имѣлъ успѣхъ въ образованномъ обществѣ и наслаждался жизнью, какъ человѣкъ молодой, богатый и всѣми уважаемый.

Но у пріятеля онъ встрѣчалъ нѣсколько разъ молодую актрису; совсѣмъ молоденькую ученицу консерваторіи, дебютировавшую съ блескомъ въ Одеонѣ, и влюбился въ нее, влюбился со всею силой, со всею страстью человѣка, рожденнаго для вѣры въ абсолютныя идеи.

Онъ влюбился въ нее, увидавъ ее въ первый разъ, когда она съ большимъ успѣхомъ появилась передъ публикой. [280] Она была красива, безнравственна по природѣ, но съ тѣмъ видомъ наивнаго ребенка, который онъ называлъ ангельскимъ выраженіемъ. Она съумѣла всецѣло покорить его и сдѣлать изъ него одного изъ дошедшихъ до бреда буйныхъ сумасшедшихъ, одного изъ тѣхъ восторженныхъ безумцевъ, которые всегда готовы сгорѣть на кострѣ смертныхъ страстей изъ-за взгляда или юбки. Онъ сошелся съ ней, заставилъ ее покинуть сцену и въ продолженіе четырехъ лѣтъ любилъ все съ возрастающею страстью.

Конечно, несмотря на свое имя и семейныя традиціи, онъ въ концѣ концовъ женился бы на ней, еслибы не открылъ, что она давно уже обманываетъ его съ тѣмъ самымъ другомъ, у котораго онъ съ нею познакомился.

Драма вышла тѣмъ ужаснѣе, что она была беременна и онъ только ожидалъ рожденія ребенка, чтобы рѣшиться обвѣнчаться съ ней.

Заручившись доказательствами, въ видѣ писемъ, найденныхъ въ ящикѣ, онъ сталъ упрекать ее въ невѣрности, въ вѣроломствѣ, въ позорѣ, сталъ упрекать ее со всей грубостью полудикаря, какимъ онъ и былъ.

Она же — дитя парижскихъ тротуаровъ, наглая настолько же, насколько и безстыдная, увѣренная въ томъ любовникѣ, какъ и въ этомъ, къ тому же смѣлая, какъ дочери простолюдиновъ, бросающіяся на баррикады изъ удальства, раздразнила и оскорбила его; когда же онъ поднялъ на нее руку, она указала ему на свой животъ.

Онъ остановился, блѣднѣя при мысли, что въ этомъ оскверненномъ, гадкомъ тѣлѣ, въ этомъ поганомъ существѣ находится его ребенокъ! Тогда онъ бросился на нее, чтобы раздавить ихъ обоихъ, уничтожить этотъ двойной позоръ.

Чувствуя свою погибель, она испугалась. Изгибаясь подъ [281]его кулакомъ, видя, что онъ сію минуту ударитъ ногой по ея вздутому животу, въ которомъ жилъ уже зародышъ человѣка, она вскрикнула, отстраняя руками удары:

— Не убивай меня. Онъ не твой, а его.

Онъ отскочилъ назадъ; до того пораженный и ошеломленный, что въ одно и то же время остылъ его гнѣвъ и остановилась поднятая надъ ней нога.

— Что, что ты… говоришь? — пробормоталъ онъ.

Она, обезумѣвшая отъ страха передъ лицомъ смерти, которую какъ бы читала въ глазахъ и въ угрожающемъ жестѣ этого человѣка, повторила:

— Онъ не твой, а его.

Стиснувъ зубы, уничтоженный, онъ пролепеталъ:

— Ребенокъ?

— Да.

— Ты лжешь.

И онъ опять сдѣлалъ жестъ ногой, какъ бы намѣреваясь раздавить ее, между тѣмъ какъ его любовница, стоя на колѣнахъ и пытаясь отстранить отъ себя ударъ, продолжала увѣрять:

— Говорю же тебѣ, что онъ его. Еслибъ онъ былъ твой, почему же раньше у меня дѣтей не было?

Этотъ аргументъ поразилъ его своимъ правдоподобіемъ. Въ такія минуты просвѣтлѣнія мысли все становится ясно, точно, неопровержимо, неотразимо, и онъ сразу убѣдился, онъ увѣрился въ томъ, что не былъ отцомъ постыднаго ребенка, котораго носила въ себѣ эта развратница. Облегченный, успокоенный, вдругъ смягченный, онъ рѣшилъ не уничтожать этого гнуснаго существа. И болѣе спокойнымъ голосомъ онъ сказалъ ей:

— Встань, уходи и больше никогда не показывайся мнѣ на глаза. [282] Она ушла, послушная и побѣжденная, и онъ никогда больше не видалъ ее.

Уѣхалъ и онъ въ свою очередь. Направляясь на югъ къ солнцу, онъ остановился въ деревнѣ, расположенной въ долинѣ, на берегу Средиземнаго моря. Ему понравилась гостиница, выходившая окнами на море; онъ занялъ въ ней комнату, въ которой и остался. Онъ прожилъ въ ней полтора года въ тоскѣ, въ отчаяніи, въ полнѣйшемъ одиночествѣ, съ мучительными воспоминаніями о вѣроломной женщинѣ, объ ея обаяніи, красотѣ, о ея несознаваемомъ очарованіи, сожалѣя объ отсутствіи ея и ея ласкъ.

Онъ блуждалъ по окрестнымъ долинамъ, скрывая отъ просвѣчивающаго сквозь сѣроватые листья маслинъ солнца свою бѣдную, больную голову, одержимую неотступною мыслью.

И вотъ его прежніе религіозные взгляды и нѣсколько остывшій жаръ прежней вѣры незамѣтно вернулись въ его сердце въ этомъ печальномъ уединеніи. Религія, казавшаяся ему когда-то убѣжищемъ въ невѣдомой еще жизни, являлась теперь убѣжищемъ въ жизни обманчивой, мучительной. У него сохранилась привычка молитвы. Къ ней-то онъ и прибѣгнулъ въ своемъ горѣ, и часто въ сумерки преклонялъ колѣни въ полутемной церкви, гдѣ только въ глубинѣ хоровъ свѣтился огонекъ лампады — священный хранитель храма, символъ присутствія Божества.

Онъ ввѣрилъ свое горе Богу, своему Богу и повѣдалъ Ему всю свою муку. Онъ просилъ Его совѣта, состраданія, помощи, покровительства, утѣшенія, и молитва его становилась съ каждымъ днемъ усерднѣе и сердечнѣе.

Его разбитое сердце, измученное любовью къ женщинѣ, еще все оставалось открытымъ, трепещущимъ, жаждущимъ ласки, привязанности, и мало-по-малу, благодаря молитвѣ и отшельнической жизни, все возраставшей набожности и [283]тайному общенію со Спасителемъ, который призываетъ и утѣшаетъ несчастныхъ, въ душѣ его зарождалась мистическая любовь къ Богу, которая побѣждала любовь плотскую.

Онъ вернулся къ своему прежнему намѣренію и рѣшился посвятить церкви свою разбитую жизнь, которую едва не отдалъ ей дѣвственной.

Итакъ, онъ сдѣлался священникомъ. При помощи родственныхъ и другихъ связей его назначили исправляющимъ должность священника того провансальскаго села, куда привелъ его случай. Пожертвовавъ на богоугодныя дѣла большую часть своего состоянія и оставивъ себѣ только то, что было необходимо, чтобы до конца жизни имѣть возможность помогать и быть полезнымъ бѣднымъ, онъ уединился для тихой, набожной жизни и скромной дѣятельности на пользу ближнихъ.

Онъ былъ добрымъ священникомъ, хотя и съ узкими взглядами, нѣчто вродѣ религіознаго вождя со свойствами солдата, пастыремъ церкви, насильно толкающимъ на истинный путь заблудшее человѣчество, — человѣчество слѣпое, растерянное въ этомъ жизненномъ лѣсу, гдѣ всѣ наши инстинкты, вкусы, желанія представляютъ собой тропинки, ведущія къ соблазнамъ. Но многое въ немъ осталось отъ прежняго. Онъ продолжалъ любить воинственныя упражненія, благородный спортъ, фехтованіе; но ненавидѣлъ женщинъ, всѣхъ до одной, со страхомъ ребенка передъ таинственною опасностью.

II.

Матросъ, провожавшій священника, чувствовалъ свойственную южанамъ потребность поболтать, но не рѣшался изъ уваженія, которое внушалъ аббатъ своей паствѣ. Наконецъ онъ осмѣлился: [284] — А что, — спросилъ онъ, — хорошо вамъ здѣсь на дачѣ, г-нъ кюре?

Дача эта была однимъ изъ тѣхъ микроскопическихъ домиковъ, гдѣ городскіе и сельскіе провансальцы ютятся лѣтомъ, чтобы пользоваться воздухомъ. Аббатъ нанялъ эту хижину въ полѣ, въ пяти минутахъ ходьбы отъ своего священническаго дома, слишкомъ маленькаго для него, стоящаго какъ плѣнникъ въ центрѣ прихода, противъ церкви.

Но онъ даже лѣтомъ не переѣзжалъ на эту дачу, а заходилъ туда иногда на нѣсколько дней, чтобы вполнѣ насладиться природой и пострѣлять изъ пистолета.

— Да, мой другъ, — сказалъ священникъ, — мнѣ тутъ очень хорошо.

Изъ-за деревьевъ показалось низкое розоватое строеніе, окруженное маслинами, росшими на открытомъ полѣ, среди которыхъ оно походило на провансальскій грибъ.

У входа виднѣлась рослая женщина, накрывавшая небольшой обѣденный столъ, на которомъ она поочередно аккуратно и медленно размѣщала приборъ: сначала тарелку, потомъ салфетку, наконецъ хлѣбъ и стаканъ. На головѣ ея былъ маленькій конусообразный мѣстный чепчикъ, на черной шелковой или бархатной верхушкѣ котораго красовались бѣлые шампиньоны.

Подойдя поближе, аббатъ окликнулъ ее:

— Эй, Маргарита!

Она остановилась, обернулась и, узнавъ своего хозяина, сказала:

— А, это вы, г-нъ кюре?

— Да. Я принесъ тебѣ отличную рыбу, и ты изжаришь мнѣ сейчасъ зубчатку въ маслѣ, въ одномъ маслѣ, безо всего, понимаешь? [285] Служанка, подойдя къ нимъ съ видомъ знатока, принялась разсматривать принесенную матросомъ рыбу.

— Но у насъ есть уже курица съ рисомъ, — сказала она.

— Такъ что же, вчерашняя рыба хуже свѣжей. Я сегодня полакомюсь на славу; это не часто со мной случается, да къ тому же не великъ и грѣхъ.

Женщина выбрала зубчатку и уходя обернулась и сказала:

— Да! Къ вамъ приходилъ три раза какой-то человѣкъ, г-нъ кюре.

Онъ равнодушно спросилъ:

— Человѣкъ? Какого рода человѣкъ?

— Да неважный.

— Нищій, можетъ быть?

— Да кто его знаетъ, можетъ-быть и нищій. А больше похожъ на бродягу.

Аббатъ Вильбуа расхохотался. Онъ зналъ, какою трусихой была Маргарита. Она не могла жить на дачѣ безъ того, чтобы по цѣлымъ днямъ, а въ особенности по ночамъ, не воображать себѣ, что ихъ непремѣнно зарѣжутъ.

Онъ далъ нѣсколько су матросу, который затѣмъ ушелъ; самъ же кюре, по сохранившейся привычкѣ свѣтскаго человѣка, крикнулъ Маргаритѣ: „я пойду немного помоюсь“, но въ это время Маргарита, скоблившая зубчатку, отъ которой слегка окровавленная чешуя отлетала, подобно крошечнымъ серебрянымъ монетамъ, закричала ему изъ кухни:

— Да вонъ онъ!

Аббатъ обернулся на дорогу и дѣйствительно увидалъ человѣка, медленно приближавшагося къ дому. Издали онъ показался ему очень плохо одѣтымъ. Священникъ сталъ поджидать его и, все еще улыбаясь страху служанки, подумалъ: „А вѣдь она права, пожалуй, у него дѣйствительно видъ бродяги“. [286] Незнакомецъ шелъ не спѣша, заложивъ руки въ карманы и устремивъ глаза на священника. Онъ былъ молодъ, съ бѣлокурою курчавою бородой; нѣсколько прядей вьющихся волосъ выбивались изъ-подъ поярковой пляпы, до того грязной и измятой, что никто не могъ бы опредѣлить ни ея первоначальнаго цвѣта, ни формы. На немъ былъ длинный коричневый сюртукъ, изодранные вокругъ щиколодки штаны, обутъ онъ былъ въ чуни, благодаря которымъ его походка была легка, не слышна и напоминала шаги бродяги.

Остановившись въ нѣсколькихъ шагахъ отъ священника, онъ нѣсколько театрально снялъ отрепье, покрывавшее его голову, и обнажилъ увядшую, отвратительную, хотя и красивую голову, оголенную на макушкѣ, — признакъ преждевременнаго переутомленія или распутства, потому что на видь этому человѣку нельзя было дать больше двадцати-пяти лѣтъ.

Священникъ тоже не замедлилъ обнажить свою голову, догадываясь, что передъ нимъ не заурядный бродяга, не ремесленникъ безъ мѣста и не арестантъ, только - что выпущенный изъ одной тюрьмы, чтобы попасть въ другую, и говорящій только на таинственномъ языкѣ каторжниковъ.

— Здравствуйте, г-нъ кюре, — сказалъ незнакомецъ.

Священникъ отвѣтилъ просто „здравствуйте“, не желая называть „господиномъ“ этого подозрительнаго оборванца.

Они пристально глядѣли другъ на друга, и аббатъ Вильбуа, подъ взглядомъ этого бродяги, испытывалъ тревогу и смущеніе, какъ бы при видѣ неизвѣстнаго врага, чувствовалъ странное безпокойство, вызывающее дрожь въ тѣлѣ и трепетъ въ крови.

Незнакомецъ проговорилъ:

— Ну что-жъ, узнаете вы меня?

Удивленный священникъ отвѣчалъ: [287] — Я? Нѣтъ, я васъ не знаю.

— А! Вы меня не знаете? Всмотритесь-ка хорошенько.

— Я и такъ всматриваюсь, но никогда не видалъ васъ.

— Это правда, — насмѣшливо замѣтилъ незнакомецъ, — но я сейчасъ покажу вамъ болѣе знакомую личность.

Онъ опять надѣлъ шляпу и, растегнувъ сюртукъ, обнажилъ грудь и красный поясъ, поддерживавшій штаны на его тощемъ животѣ. Онъ досталъ изъ кармана конвертъ, одинъ изъ тѣхъ до невозможности грязныхъ конвертовъ, — въ которыхъ нищіе бродяги хранятъ обыкновенно гдѣ-нибудь за подкладкой свои бумаги, настоящія или фальшивыя, краденныя или собственныя, но драгоцѣнные защитники свободы отъ встрѣчающихся имъ жандармовъ.

Онъ вынулъ изъ конверта фотографическую карточку въ почтовый листъ, какіе часто дѣлались встарину, пожелтѣвшую, измятую, истрепанную, постоянно согрѣваемую тѣломъ этого человѣка и полинявшую отъ его пота.

Затѣмъ, поднося ее къ лицу священника, онъ спросилъ:

— Ну, а этого вы знаете?

Аббатъ приблизился на нѣсколько шаговъ, чтобы лучше разглядѣть фотографію, и замеръ, блѣдный и пораженный, потому что это былъ его собственный портретъ, снятый для „нея“ въ давнее время ихъ любви.

Ничего не понимая, онъ молчалъ.

Бродяга повторилъ свой вопросъ:

— А этого вы узнаете?

Священникъ пробормоталъ:

— Конечно.

— Кто же это?

— Я.

— Такъ это вы?

— Ну да. [288] — Теперь посмотрите на насъ обоихъ: на меня и на вашъ портретъ.

Несчастный, онъ видѣлъ уже, что существо, изображенное на карточкѣ, и человѣкъ, посмѣивавшійся передъ нимъ, похожи другъ на друга, какъ два брата, но онъ все еще ничего, ничего не понималъ и пробормоталъ:

— Что же вамъ, наконецъ, отъ меня нужно?

Тогда бродяга злобно сказалъ:

— Что мнѣ нужно!.. Да мнѣ прежде всего нужно, чтобы вы меня узнали.

— Такъ кто же вы?

— Кто я? Спросите объ этомъ перваго встрѣчнаго на улицѣ, спросите у вашей служанки; если желаете, спросимъ у мера, показавъ ему портретъ, и онъ вдоволь посмѣется, увѣряю васъ… А, вы не хотите признать во мнѣ вашего сына, папа кюре?

Тогда старикъ, въ порывѣ отчаянья, приподнявъ библейскимъ жестомъ руки къ небу, простоналъ:

— Это неправда.

Молодой человѣкъ подошелъ къ нему и сталъ передъ нимъ лицомъ къ лицу.

— А, это неправда! Нѣтъ, аббатъ, бросьте эту ложь. Слышите?

Онъ проговорилъ эти слова съ угрожающимъ видомъ, съ сжатыми кулаками и съ такою увѣренностью, что священникъ, отступая отъ него, задавалъ себѣ вопросъ, кто изъ нихъ двухъ ошибается въ эту минуту.

Но онъ еще разъ подтвердилъ:

— У меня никогда не было дѣтей.

— Можетъ быть не было и любовницы?

Старикъ рѣшительно произнесъ только одно слово гордаго признанія: „Да“. [289] — И эта любовница не была беременна, когда вы ее прогнали?

Вдругъ вся прежняя злоба, подавленная двадцать пять лѣтъ тому назадъ, — не подавленная, но замуравленная въ глубинѣ души любовника, — пробила крѣпость вѣры, покорности Провидѣнію, самоотреченія, воздвигнутаго на ней, и внѣ себя онъ воскликнулъ:

— Я прогналъ ее, потому что она меня обманула и была беременна отъ другого; не будь послѣдняго обстоятельства, я убилъ бы ее и васъ вмѣстѣ съ ней.

Молодой человѣкъ, въ свою очередь смущенный искреннимъ порывомъ аббата, возразилъ нѣсколько сдержаннѣе:

— Кто же вамъ сказалъ, что ребенокъ былъ отъ другого?

— Да сама же она; она сказала мнѣ это, издѣваясь надо мной.

Тогда бродяга, не оспаривая этого заявленія, замѣтилъ самымъ равнодушнымъ видомъ негодяя:

— Такъ что же? Маменька ошиблась, дразня васъ, вотъ и все.

Послѣ бурнаго порыва ярости, аббатъ, овладѣвъ нѣсколько собой, спросилъ въ свою очередь:

— А кто вамъ сказалъ, что вы мой сынъ?

— Она, г-нъ кюре, умирая… А затѣмъ вотъ это. — И онъ протянулъ аббату маленькую фотографію.

Старикъ взялъ ее и медленно, долго, съ горечью въ сердцѣ сравнивалъ этого неизвѣстнаго прохожаго съ своимъ прежнимъ изображеніемъ; всякія сомнѣнія исчезли; да, это былъ его сынъ.

Скорбь, страшно мучительная, какъ угрызеніе совѣсти за давнее преступленіе, охватила его душу. Кое-что онъ понималъ, остальное угадывалъ, и ему ясно рисовалась [290]звѣрская сцена разлуки. Чтобы спасти свою жизнь отъ руки оскорбленнаго человѣка, эта женщина, эта вѣроломная обманщица, прокричала ему тогда эту ложь. И ложь удалась. У него родился сынъ; онъ выросъ и сдѣлался тѣмъ гнуснымъ бродягой, отъ котораго разило порокомъ.

Онъ тихо прошепталъ:

— Не хотите ли немного пройтись, чтобы намъ получше объясниться?

— О конечно! — сказалъ тотъ, посмѣиваясь. — Для этого-то я и пришелъ.

И они пошли вмѣстѣ, рядомъ, по оливковому полю. Солнце сѣдо. Свѣжесть южныхъ сумерокъ набросила на всю окрестность свой сумрачный холодный покровъ. Аббатъ дрожалъ и, поднявъ глаза къ небу, съ привычнымъ видомъ священнослужителя, онъ замѣтилъ всюду вокругъ себя дрожащіе сѣроватые листья священнаго дерева, нѣкогда пріютившаго подъ своею слабою тѣнью величайшее страданіе, подъ бременемъ котораго единственный разъ изнемогъ Христосъ. Краткая и безнадежная молитва возникла въ немъ, выраженная этимъ внутреннимъ голосомъ, не переходящимъ въ звуки, которою вѣрующіе умоляютъ Спасителя: „Боже, помоги мнѣ“. Затѣмъ, обращаясь къ сыну, спросилъ:

— Такъ ваша мать умерла?

Произнося слова: „ваша мать умерла“, новое горе пробудилась въ немъ, сердце его сжималось отъ непонятной боли человѣческой плоти, никогда не забывающей жестокое эхо отъ перенесенныхъ страданій, усилившихся можетъ-быть благодаря тому, что она умерла и отъ воспоминаній объ очаровательномъ, мимолетномъ счастьи молодости, отъ котораго теперь осталась только жгучая язва воспоминаній.

Молодой человѣкъ отвѣтилъ:

[291] — Да, господинъ кюрэ, моя мать умерла.

— Давно ли?

— Уже три года.

У священника явилось новое сомнѣніе.

— Почему же вы раньше не пришли ко мнѣ?

Человѣкъ колебался.

— Я не могъ. Были задержки. Вы меня извините, если я прерву свои признанія, которыя окончу впослѣдствіи со всѣми желательными для васъ подробностями, но дѣло въ томъ, что я ничего не ѣлъ со вчерашняго утра.

Старикъ, полный жалости, сказалъ, протягивая обѣ руки:

— О, бѣдное дитя мое!

Молодой человѣкъ взялъ эти большія протянутыя ему руки, прикрывшія его болѣе тонкіе, теплые, лихорадочные пальцы, и сказалъ шутливымъ, насмѣшливымъ голосомъ, который все время не покидалъ его:

— Вотъ и отлично! Я право начинаю думать, что мы все-таки сойдемся.

Аббатъ пошелъ впередъ.

— Пойдемте обѣдать, — сказалъ онъ.

И тутъ онъ вспомнилъ съ безсознательнымъ застѣнчивымъ и страннымъ удовольствіемъ о пойманной имъ превосходной рыбѣ, которая вмѣстѣ съ курицей подъ рисомъ составитъ отличный обѣдъ для этого несчастнаго существа.

Служанка, безпокойная и ворчливая, уже дожидалась у дверей входа.

— Маргарита, — крикнулъ аббатъ, — возьми поскорѣе столъ, отнеси его въ залу и поставь два прибора; да только поскорѣе, пожалуйста.

Служанка стояла, пораженная мыслью, что ея хозяинъ будетъ обѣдать съ этимъ бродягой.

Тогда аббатъ принялся самъ собирать и переносить при [292]приготовленный для него приборъ въ единственную комнату нижняго этажа.

Черезъ пять минутъ онъ уже сидѣлъ противъ бродяги передъ миской съ супомъ, отъ котораго паръ легкимъ облакомъ носился между ними.

III.

Когда тарелки были наполнены, странникъ съ жадностью и поспѣшностью принялся за супъ. Аббатъ не чувствовалъ уже голода и медленно глоталъ душистый бульонъ, не дотрогиваясь до хлѣба.

Вдругъ онъ спросилъ:

— Какъ васъ зовутъ?

Бродяга засмѣялся. Онъ былъ доволенъ тѣмъ, что голодъ его былъ утоленъ.

— Незнакомый отецъ, — сказалъ онъ, — у меня нѣтъ другой фамиліи, кромѣ материнской, которую вы еще вѣроятно не забыли. За то у меня есть два имени, которыя, кстати сказать, мнѣ совсѣмъ не къ лицу. Зовутъ меня Филиппъ-Августъ.

Аббатъ поблѣднѣлъ и спросилъ, едва переводя духъ:

— Почему же вамъ дали эти имена?

Бродяга пожалъ плечами.

— Вамъ слѣдовало бы самимъ объ этомъ догадаться. Покинувъ васъ, маменька пожелала увѣрить вашего соперника, что я отъ него, и онъ вѣрилъ этому приблизительно до тѣхъ поръ, пока мнѣ не минуло пятнадцать лѣтъ. Тутъ я сталъ очень похожъ на васъ и онъ, каналья, отвергъ меня. Вотъ почему мнѣ дали двойное имя Филиппъ-Августъ — ваше и его; а еслибы, на счастье, я не былъ похожъ ни на васъ, ни на него, или былъ бы просто сыномъ [293]какого-нибудь третьяго неизвѣстнаго вора, не заявившаго о себѣ, я назывался бы теперь виконтомъ Филиппомъ-Августомъ де-Превалонъ, нѣсколько поздно признаннымъ сыномъ графа того же имени и сенатора. А теперь я назвалъ себя „Неудачникомъ“.

— Какъ вы все это знаете?

— Знаю потому, что на моихъ глазахъ происходили объясненія, — жестокія, чортъ возьми, объясненія. Да, это научаетъ жизни.

Теперь священника мучило нѣчто болѣе тяжелое и давящее, чѣмъ все, что онъ переиспыталъ и перестрадалъ за послѣдніе полчаса. Его душило, душило все сильнѣе, до смертельной боли, не то, что онъ видѣлъ и слышалъ, а тонъ, которымъ это было сказано, и лицо проходимца, подчеркивающаго свои слова. Между этимъ человѣкомъ и собою, между сыномъ и собой, онъ начиналъ чувствовать эту яму нравственной грязи, которая для нѣкоторыхъ душъ бываетъ смертельнымъ ядомъ. Неужели это его сынъ? Онъ все еще какъ-то не вѣрилъ. Онъ жаждалъ доказательствъ, ясныхъ доказательствъ; ему хотѣлось все узнать, все услышать, все перестрадать. Онъ снова вспомнилъ о маслинахъ, окружавшихъ его домикъ, и во второй разъ прошепталъ: „Боже, помоги мнѣ!“

Филиппъ-Августъ кончилъ ѣсть супъ и спросилъ:

— Что же, или наѣлся, аббатъ?

Такъ какъ кухня находилась внѣ дома, въ отдѣльномъ помѣщеніи, и Маргарита не могла слышать голоса кюре, то онъ звалъ ее всегда нѣсколькими ударами въ китайскій гонгъ, висѣвшій на стѣнѣ, позади его.

Итакъ, онъ взялъ кожанный молотокъ и ударилъ нѣсколько разъ по круглой металлической доскѣ. Раздался звукъ сначала слабый, потомъ все болѣе сильный, [294]опредѣленный, перешедшій наконецъ въ дрожащій, пронзительный, раздирающій, страшный вопль ударяемой мѣди.

Служанка появилась. Лицо ея было встревоженное, она бросала свирѣпые взгляды на бродягу, какъ бы предчувствуя своимъ инстинктомъ вѣрной собаки бѣду, нависшую надъ ея хозяиномъ. Въ рукахъ ея была жареная рыба, распространявшая вкусный запахъ распущеннаго масла. Аббатъ разрѣзалъ ложкой рыбу пополамъ и предложилъ кусокъ отъ спины своему сыну.

— Я самъ поймалъ сегодня эту рыбу, — сказалъ онъ съ слабымъ оттѣнкомъ гордости, всплывшей надъ его горемъ.

Маргарита не уходила.

— Принеси вина, хорошаго, бѣлаго корсиканскаго, — сказалъ ей аббатъ.

Она выслушала это приказаніе сѣ негодованіемъ и ему пришлось повторить его строгимъ голосомъ: „Иди, принеси двѣ бутылки“. Онъ угощалъ виномъ въ рѣдкихъ случаяхъ, но при этомъ приказывалъ всегда приносить бутылку и на свою долю.

Филиппъ-Августъ, сіяя отъ удовольствія, воскликнулъ:

— Отличная мысль! Я давно такъ хорошо не ѣлъ.

Служанка вернулась черезъ двѣ минуты, но аббату онѣ показались вѣчностью, — до такой степени потребность все узнать адскимъ огнемъ жгла его кровь.

Бутылки были откупорены, но служанка не уходила и не сводила глазъ съ незнакомца.

— Оставь насъ, — сказалъ кюре.

Она какъ будто не слышала.

— Я приказываю тебѣ оставить насъ однихъ! — сказалъ онъ почти строго.

Тогда она вышла.

Филиппъ-Августъ жадно и поспѣшно глоталъ рыбу, а [295]отецъ смотрѣлъ на него, все болѣе поражаясь всѣми тѣми низкими чертами, которыя онъ находилъ въ этомъ лицѣ, столь похожемъ на него самого. Небольшіе кусочки, которые аббатъ клалъ себѣ въ ротъ, такъ и оставались тамъ, — горло все сильнѣе сжималось и не пропускало ихъ. Онъ долго жевалъ, отыскивая между вопросами, тѣснившимися въ его головѣ, — тотъ, на который онъ желалъ бы получить поскорѣе отвѣтъ. Наконецъ онъ спросилъ:

— Отчего она умерла?

— Отъ грудной болѣзни.

— И долго была больна?

— Года полтора, или около того.

— Отчего она заболѣла?

— Неизвѣстно.

Они умолкли. Аббатъ думалъ. Въ головѣ его толпилось такъ много вопросовъ, на которые онъ желалъ получить немедленный отвѣтъ, потому что со дня разрыва, — съ того самаго дня, когда онъ чуть не убилъ ее, — онъ ничего не зналъ о ней. Конечно, тогда онъ и не хотѣлъ знать, потому что твердо рѣшилъ бросить и ее, и дни своего счастія въ пучину забвенія, но вотъ теперь, когда она умерла, въ немъ родилось страстное, ревнивое желаніе, почти желаніе любовника, узнать о ней все рѣшительно.

— Она была не одна, конечно? — спросилъ онъ опять.

— Нѣтъ, она постоянно жила съ нимъ.

Дрожь пробѣжала по тѣлу старика.

— Съ нимъ? Съ Провалономъ?

— Ну да.

И обманутый нѣкогда человѣкъ расчелъ, что женщина, обманувшая его, жила болѣе тридцати лѣтъ съ его соперникомъ.

— И они были счастливы? — почти безотчетно спросилъ онъ. [296] — Ну да, — насмѣшливо отвѣчалъ молодой человѣкъ, — конечно, со всяченкой. Безъ меня все шло бы отлично, но я всегда все портилъ.

— Какъ и почему? — спросилъ священникъ.

— Я уже говорилъ вамъ объ этомъ. Лѣтъ до пятнадцати приблизительно онъ думалъ, что я его сынъ. Но онъ былъ не глупъ, старина, замѣтилъ сходство и тогда начались сцены. Я подслушивалъ у дверей. Онъ обвинялъ мать въ томъ, что она его обманула. Она оправдывалась: „Развѣ я виновата? Ты зналъ отлично, сходясь со мной, что я была любовницей другого. Другой этотъ — были вы.

— Значитъ они иногда говорили обо мнѣ?

— Да, но они никогда не называли васъ при мнѣ; развѣ только подъ самый конецъ, въ послѣдніе дни, когда мать уже почувствовала, что умираетъ; но и тогда они все-таки остерегались меня.

— А вы, вы рано узнали, что ваша мать находится въ неправильномъ положеніи?

— Чортъ возьми! Я не наивенъ, да и не былъ такимъ никогда. Объ этихъ вещахъ начинаешь тотчасъ же догадываться, какъ только малость узнаешь свѣтъ.

Филиппъ-Августъ все подливалъ и подливалъ себѣ вина. Глаза его блестѣли и онъ быстро опьянѣлъ, вслѣдствіе долгой голодовки.

Священникъ замѣтилъ это; онъ хотѣлъ было остановить его, но потомъ у него явилась мысль, что пьяный онъ будетъ менѣе сдержанъ, болѣе болтливъ, а потому, взявъ бутылку, снова наполнилъ стаканъ молодого человѣка.

Маргарита принесла курицу подъ рисомъ, поставила ее на столъ и, снова устремивъ глаза на бродягу, съ негодованіемъ сказала хозяину: [297] — Да посмотрите какъ онъ пьянъ, г-нъ кюре!

— Оставь насъ въ покоѣ, — сказалъ священникъ, — и уходи. Она вышла, хлопнувъ дверью.

— Что же говорила обо мнѣ ваша мать? — спросилъ онъ.

— Да все, что обыкновенно говорятъ о человѣкѣ въ отставкѣ: что вы неудобны, несносны для женщины, и что вы отравляли ей жизнь вашими идеями.

— Часто она говорила это?

— Да, иногда обинякомъ, чтобъ я не понималъ, но я догадывался обо всемъ.

— А съ вами какъ обращались въ этомъ домѣ?

— Со мной? Сначала очень хорошо, а потомъ очень дурно. Когда мать увидала, что я порчу ей дѣло, она выгнала меня вонъ.

— Какимъ образомъ?

— Да очень просто. Лѣтъ шестнадцати я сдѣлалъ кое-какія шалости; тогда эти негодяи, чтобъ избавиться отъ меня, отдали меня въ исправительное заведеніе. — Онъ облокотился на столъ, подперъ лицо руками, совершенно пьяный и охваченный непреодолимымъ желаніемъ говорить о себѣ.

При этомъ онъ мило улыбнулся съ женскою граціей губъ, — развратною граціей, знакомой священнику. Да, аббатъ не только узналъ, но и почувствовалъ эту ненавистную, ласкающую грацію, которая когда-то побѣдила и погубила его.

Теперь сынъ походилъ больше всего на мать не столько чертами лица, не столько взглядомъ, плѣнительнымъ и фальшивымъ, соблазнительностью лукавой улыбки, открывавшей, казалось, двери рта для всѣхъ гнусностей, находившихся внутри ея.

Филиппъ-Августъ принялся говорить:

— Да, да, и испыталъ-таки я жизнь со времени [298]исправительнаго дома, занятную жизнь, за которую дорого заплатилъ бы иной великій романистъ. Даже Дюма-отецъ съ своимъ Монте-Кристо не придумалъ такихъ приключеній, какія выпали на мою долю.

Онъ помолчалъ съ философскою важностью размышляющаго пьянаго человѣка и затѣмъ медленно продолжалъ:

— Если хотятъ исправить мальчика, не слѣдуетъ посылать его въ исправительный домъ и въ тамошнюю компанію. Я свелъ тамъ хорошее знакомство, да окончилось оно дурно. Разъ, часовъ въ девять вечера, я шатался съ тремя товарищами по большой дорогѣ около Фалокскаго брода. Всѣ мы были малость выпивши. И вотъ намъ встрѣтилась карета, въ которой спалъ кондукторъ съ своею семьей. Они ѣхали изъ Мартинона, возвращаясь съ обѣда. Я взялъ лошадь подъ уздцы, спустилъ экипажъ на паромъ и отпихнулъ его на средину рѣки. Отъ шума возница проснулся и спросонья принялся погонять. Лошади рванулись и съ экипажемъ бухнули въ рѣку. Всѣ потонули. Товарищи выдали меня. Когда я продѣлывалъ эту шутку, они только смѣялись. Правда, мы и не думали, что все такъ дурно кончится. Мы полагали, что они выкупаются и все ограничится только потѣхой. Съ этихъ поръ я сталъ продѣлывать и не такія штуки, чтобъ отомстить за первое незаслуженное наказаніе, право слово. Но о нихъ не стоитъ говорить. Я разскажу вамъ только послѣднюю и увѣренъ, что она васъ потѣшитъ. Я отомстилъ за васъ, папенька.

Аббатъ пересталъ ѣсть и смотрѣлъ на сына глазами, полными ужаса.

Филиппъ-Августъ собирался продолжать.

— Нѣтъ, — остановилъ его священникъ, — не теперь, подождите немного. [299] Онъ обернулся и ударилъ молоткомъ, причемъ раздался пронзительный звукъ китайскаго цимбала Маргарита мгновенно появилась и, выслушавъ строгое приказаніе аббата, испуганная и покорная, опустила голову:

— Принеси лампу и все, что у тебя тамъ еще есть, а затѣмъ не являйся, пока я не ударю въ гонгъ.

Она вышла, вернулась, поставила на скатерть бѣлую фарфоровую лампу съ зеленнымъ абажуромъ, большой кусокъ сыра, фрукты, и удалилась.

Тогда аббатъ рѣшительно сказалъ:

— Теперь я слушаю васъ.

Филиппъ-Августъ спокойно наполнилъ свою тарелку дессертомъ съ стаканъ — виномъ. Вторая бутылка была уже почти опорожнена, хотя аббатъ не дотрогивался до нея.

Молодой человѣкъ, набивъ полонъ ротъ пищей и виномъ, началъ заикаясь:

— Вотъ вамъ послѣдняя штучка, и лихая. Я вернулся домой… и оставался тамъ вопреки ихъ желанію, но они меня боялись… боялись меня. А меня нельзя дразнить, — я способенъ на все, когда мнѣ надоѣдаютъ… Вы знаете, они жили вмѣстѣ и не вмѣстѣ. У него было двѣ квартиры: одна квартира сенатора, другая — любовника. Но онъ жилъ у маменьки чаще, чѣмъ у себя, потому что не могъ жить безъ нея. Да… тонкая и ловкая особа была моя маменька… она умѣла держать въ рукахъ человѣка. Она завладѣла и душой, и тѣломъ этого господина и не выпустила его до конца. И глупы же мужчины! Итакъ, я вернулся и держалъ ихъ подъ страхомъ. Когда мнѣ нужно, я умѣю распутать любое дѣло, и насчетъ хитрости, ловкости и силы ни чуточки никого не боюсь. Маменька заболѣла и онъ помѣстилъ ее близъ Мелана, въ прекрасномъ помѣстьѣ, [300]окруженном огромнымъ паркомъ. Это продолжалось, какъ я вамъ уже говорилъ, полтора года. Потомъ мы почувствовали приближеніе конца. Онъ пріѣзжалъ каждый день изъ Парижа и былъ очень огорченъ, искренно огорченъ, по правдѣ сказать. Вотъ какъ-то разъ, утромъ, они съ часъ тараторили промежъ себя, и когда я раздумывалъ, о чемъ бы они могли такъ долго чесать языкъ, меня позвали.

Тутъ маменька сказала мнѣ:

— Я при смерти и мнѣ нужно нѣчто открыть тебѣ вопреки совѣту графа. Говоря о немъ, она всегда называла его графомъ. Я могу сказать тебѣ имя твоего отца, который еше живъ.

Я спрашивалъ у нея сотни разъ… сотни разъ… имя моего отца—сотни разъ… и она никогда не соглашалась назвать его мнѣ. Кажется, я даже разъ надавалъ ей оплеухъ, чтобы заставить ее проговориться, но и это не помогло. Наконецъ, чтобъ отвязаться отъ меня, она объявила, что вы умерли безъ гроша, что вы были не важная птица, что это заблужденіе ея молодости, дѣвичья ошибка, и чортъ знаетъ чего не нагородила. Она такъ хорошо расписала все это, что я попался и повѣрилъ въ вашу смерть. Ну-съ, а тутъ она сказала:

— Я хочу открыть тебѣ имя твоего отца.

Графъ, сидя въ креслѣ, трижды замѣтилъ:

— Напрасно, напрасно, напрасно, Розета.

Маменька присѣла на кровати. Я какъ теперь помню ея пылающія щеки и блестящіе глаза; она все-таки очень меня любила и потому сказала ему:

— Такъ сдѣлай что-нибудь для него, Филиппъ!

Говоря съ нимъ, она называла его Филиппомъ, а меня Августомъ.

Онъ закричалъ какъ сумасшедшій: [301] — Для этой гадины, для этого бездѣльника, каторжника, этого, этого… этого…

И столько онъ нашелъ для меня ругательныхъ названій, что, казалось, будто всю жизнь онъ только и подъискивалъ ихъ.

Я было разсердился, но маменька остановила меня и сказала ему:

— Вы хотите, чтобъ онъ умеръ съ голоду, потому что у меня ничего нѣтъ.

— Розета, я вамъ давалъ тридцать пять тысячъ въ годъ въ продолженіе тридцати лѣтъ, что составитъ болѣе милліона. Благодаря мнѣ, вы жили какъ женщина богатая, любимая и, смѣю надѣяться, счастливая. Я ничего не долженъ этому нищему, испортившему наши послѣдніе годы, и ничего не дамъ ему. Настаивать безполезно. Назовите ему того другого, если хотите, я сожалѣю о немъ, но умываю себѣ руки.

Тогда маменька обернулась ко мнѣ, а при этомъ я подумалъ про себя: — Ну вотъ и у меня, значитъ, есть и настоящій отецъ… Если у него есть жирный кусокъ… я спасенъ.

Она продолжала:

— Твой отецъ, баронъ де-Вильбуа, въ настоящее время — аббатъ Вильбуа, кюре въ Горанду, близъ Тулона. Онъ былъ моимъ любовникомъ, когда я оставила его для этого.

И вотъ она разсказала мнѣ все, только скрыла, что обманула васъ относительно своей беременности. Но отъ женщинъ, — сами знаете, — никогда не добьешься правды.

Безпечно посмѣиваясь, онъ совершенно свободно изливалъ всю свою грязь.

Выпивъ еще, онъ продолжалъ съ веселымъ видомъ:

— Маменька умерла два дня спустя. Мы провожали ея [302]гробъ до кладбища, онъ и я… смѣшно сказать… подумайте, онъ и я… и три лакея, больше никого. Онъ ревѣлъ какъ корова… Мы шли рядомъ, словно папенька съ сынкомъ. Потомъ мы возвратились домой и остались вдвоемъ.

Я думалъ: „Видно надо удирать безъ гроша“. У меня было ровно пятьдесятъ франковъ. Что же могъ я придумать, чтобъ отомстить за себя?

Онъ дотронулся до моей руки и сказалъ:

— Мнѣ нужно съ вами поговорить.

Я послѣдовалъ за нимъ въ кабинетъ. Онъ сѣлъ за столъ и, всхлипывая, сказалъ мнѣ, что онъ не желаетъ быть такимъ злымъ, какъ обѣщалъ матери. Просилъ меня не надоѣдать вамъ… — и чтобъ все осталось тайной между имъ и мною… Онъ предложилъ мнѣ билетъ въ тысячу… тысячу… тысячу франковъ. Но что же могъ сдѣлать съ тысячью франками такой человѣкъ какъ я?

Я замѣтилъ у него въ столѣ цѣлую кучу билетовъ. При видѣ этихъ бумажекъ у меня явилось желаніе поживиться ими. Я протянулъ руку, чтобы получить предлагаемое, но вмѣсто того, чтобы взять его подачку, я прыгнулъ на него, повалилъ на землю и сжалъ горло такъ, что онъ выпучилъ глаза; видя, что онъ кончается, я раздѣлъ его, связалъ, заткнулъ ему пасть, перевернулъ его и потомъ… ха, ха, ха!.. ну потомъ самымъ потѣшнымъ образомъ отомстилъ за васъ.

Филиппъ-Августъ кашлялъ, задыхался отъ удовольствія, и опять въ складкѣ его приподнятой губы, въ этомъ веселомъ и жестокомъ выраженіи, аббатъ узналъ прежнюю улыбку женщины, отъ которой онъ обезумѣлъ.

— Потомъ? — сказалъ онъ.

— Потомъ… ха… ха… ха… Въ каминѣ пылалъ огонь… [303]былъ декабрь… когда она умерла… огонь въ каминѣ… Я взялъ кочергу, раскалилъ ее и понадѣлалъ ему крестовъ на спинѣ: восемь, десять, не знаю сколько! Потомъ повернулъ его и сдѣлалъ столько же на животѣ. Вотъ потѣха-то, не правда ли, папенька? Встарину такъ клеймили каторжниковъ. Онъ извивался какъ угорь, но я хорошо законопатилъ ему ротъ и кричать онъ не могъ. Я взялъ билеты — двѣнадцать, а съ моимъ всего тринадцать, но они не пошли мнѣ въ прокъ. Я ушелъ, сказавъ лакеямъ, чтобъ они не безпокоили графа до обѣда, такъ какъ онъ спитъ. Я былъ увѣренъ, что онъ будетъ молчать, какъ сенаторъ, опасаясь скандала. Но я ошибся. Черезъ четыре дня я былъ арестованъ въ одномъ трактирѣ, въ Парижѣ, и просидѣлъ три года въ тюрьмѣ. Вотъ потому-то я и не могъ придти къ вамъ раньше.

Онъ выпилъ еще и, путаясь въ словахъ, бормоталъ:

— Теперь… папенька… папенька кюре! Какъ смѣшно имѣть папашей кюре!.. ха, ха! нужно быть милымъ, очень милымъ съ малюткой, потому что малютка не изъ обыкновенныхъ… вѣдь онъ сдѣлалъ хорошую… не правда ли… хорошую штуку со старикомъ?

Ярость, которая нѣкогда поднялась въ аббатѣ Вильбуа противъ измѣнившей ему любовницы, поднялась теперь въ немъ при видѣ этого ужаснаго человѣка.

Онъ, прощавшій во имя Бога столько низостей, шепотомъ повѣряемыхъ ему на исповѣди, чувствовалъ себя теперь безжалостнымъ, немилосерднымъ и не призывалъ уже на помощь милосердіе Божіе, потому что понималъ, что никакое заступничество — ни небесное, ни земное — не въ силахъ спасти тѣхъ людей, на кого обрушиваются такія несчастія.

Весь пылъ его страстнаго сердца и горячей крови, [304]укрощенный священничествомъ, пробудился въ немъ съ неодолимою силой противъ этого несчастнаго собственнаго сына, противъ его сходства съ собою и въ то же время съ матерью, родственной ему по натурѣ, противъ судьбы, сковывавшей съ нимъ этого бродягу, какъ кандалы каторжника.

Онъ видѣлъ, онъ все предвидѣлъ съ удивительною ясностью мысли, пробужденной этимъ толчкомъ отъ своего двадцатипяти-лѣтняго благочестиваго и спокойнаго сна.

Убѣжденный въ томъ, что для того, чтобы заставить этого негодяя бояться, надо рѣшительно говорить съ нимъ и сразу поразить его, онъ съ сжатыми отъ ярости зубами, не обращая вниманія на его опьяненіе, сказалъ ему:

— Теперь вы разсказали мнѣ все, такъ выслушайте же меня. Завтра утромъ вы уйдете отсюда. Вы будете жить въ странѣ, которую я вамъ укажу, и не покините ее безъ моего разрѣшенія. Я буду выдавать вамъ пенсію, достаточную для жизни, но не большую, потому что у меня нѣтъ денегъ. При первомъ же вашемъ ослушаніи выдача пенсіи прекратится и вы будете имѣть дѣло со мной.

Хотя и одурѣвшій отъ вина, Филиппъ-Августъ понялъ угрозу и преступникъ мгновенно проснулся въ немъ. Онъ изрыгнулъ съ иканіемъ слѣдующія слова:

— А, если такъ, папаша, такъ слушай. Ты кюре, и ты у меня въ рукахъ, и ты будешь мнѣ покоренъ, какъ и другіе.

Аббатъ привскочилъ и въ его мускулахъ стараго богатыря явилась непобѣдимая потребность схватить это чудовище, согнуть его въ дугу и доказать, что ему придется покориться.

Толкнувъ его въ грудь столомъ, онъ закричалъ:

— Берегитесь, берегитесь! я никого не боюсь!.. я… [305] Пьяница, теряя равновѣсіе, покачнулся на стулъ, чувствуя, что онъ падаетъ и находится, во власти священника, онъ со взглядомъ убійцы протянулъ руку къ ножамъ, которые валялись на стрлѣ. Аббатъ Вильбуа замѣтилъ его движеніе и толкнулъ столъ съ такою силой, что сынъ его полетѣлъ кубаремъ и растянулся на полу. Лампа скатилась и погасла.

Въ продолженіе нѣсколькихъ секундъ въ темнотѣ слышалось легкое позвякиванье падающихъ стакановъ, затѣмъ ударъ мягкаго тѣла объ полъ и наконецъ все смолкло.

Съ паденіемъ лампы ихъ внезапно охватила тьма, — до такой степени неожиданная и глубокая, что они оба остолбенѣли, какъ будто съ ними случилось нѣчто ужасное. Пьяница, прижатый къ стѣнѣ, не шевелился, а священникъ оставался на стулѣ, погруженный въ темноту, поглощавшую его гнѣвъ. Это темное покрывало, накинутое на нихъ, удержало его отъ порыва злобы, смирило жестокость его души и въ немъ поднялись другія мысли — грустныя и мрачныя, какъ этотъ мракъ.

Наступило молчаніе, глубокое молчаніе закрытой могилы, безъ признаковъ жизни и дыханія. Извнѣ не долетало ни звука: не слышно было ни стука колесъ, ни лая собаки, ни легкаго дуновенія вѣтра.

Это продолжалось долго, очень долго, можетъ-быть съ часъ. Потомъ вдругъ раздался звукъ гонга. Онъ прозвучалъ отъ жесткаго, сильнаго удара, за которымъ послѣдовалъ странный шумъ опрокинутаго стула.

Маргарита, бывшая насторожѣ, прибѣжала, но отворивъ дверь, попятилась назадъ, устрашенная непроницаемою тьмой.

Дрожащая, съ бьющимся сердцемъ, глухимъ и тихимъ голосомъ она окликнула:

— Г-нъ кюре, г-нъ кюре! [306]Никто не отвѣтилъ, ничто не двинулось.

— Боже мой, Господи, — думала она, — что они сдѣлали, что случилось?

Она не рѣшалась итти впередъ, не рѣшалась вёрнуться за свѣчей; ее охватило безумное желаніе скрыться, убѣжать, закричать, между тѣмъ какъ ноги ея подкашивались.

Она повторила:

— Г-нъ кюре, г-нъ кюре, это я, Маргарита!

Но вдругъ, несмотря на страхъ, по инстиктивйому желанію спасти хозяина и по свойственной женщинамъ отвагѣ, которая возвышаетъ ихъ иногда до героизма, она побѣжала въ кухню и принесла свою лампу. У дверей въ залу она остановилась. Прежде всего она увидала бродягу, растянувшагося у стѣны, спящаго, или казавшагося спящимъ, затѣмъ разбитую лампу, потомъ подъ столомъ двѣ черныя ступни и ноги въ черныхъ чулкахъ аббата Вильбуа, который должно быть свалился на спину, ударившись головой о гонгъ.

Трясясь отъ ужаса, съ дрожью въ рукахъ, она повторила:

— Боже, Боже, что же это такое!

Подвигаясь медленно маленькими шажками, она поскользнулась на что-то жирное и едва не упала.

Тогда, нагнувшись, она замѣтила, что по краснымъ плитамъ пола текла красная же жидкость, огибая ея ноги и быстро стремясь къ двери. Она догадалась, что это была кровь.

Обезумѣвшая, она убѣжала, бросивъ лампу, чтобы ничего не видать, и устремилась въ поле, къ деревнѣ. Она шла, натыкаясь на деревья и кричала, не сводя глазъ съ отдаленныхъ огоньковъ.

Ея пронзительный голосъ раздавался въ темнотѣ, какъ [307]страшный крикъ совы, и непрестанно повторялъ: „Бродяга, бродяга, бродяга!“

Когда она добѣжала до первыхъ домовъ, встревоженные люди вышли и окружили ее; но она совсѣмъ обезумѣла и не могла ничего опредѣленнаго сказать.

Наконецъ поняли, что какое-то несчастье случилось на дачѣ аббата, и народъ, вооружившись, поспѣшйлъ къ нему на помощь.

Маленькая розовая хижина среди маслинъ была незамѣтна и черна въ эту глубокую, безмолвную ночь. Съ тѣхъ поръ, какъ единственный огонекъ, свѣтившійся въ окнѣ, потухъ, словно закрывшійся глазъ, она потонула во тьмѣ, потерялась во мракѣ, и розыскать ее могъ только человѣкъ хорошо знакомый съ мѣстностью.

Вскорѣ между деревьевъ забѣгали огоньки по направленію къ дачѣ. По вызженной травѣ скользили большія блестящія пятна, и подъ ихъ блуждающимъ свѣтомъ искривленные стволы маслинъ казались иногда какими-то чудовищами, какими-то извивающимися адскими змѣями. Вдругъ вдали заблистало что-то бѣлое, неопредѣленное, превратившееся вскорѣ при приближеніи фонарей въ низкое розовое четыреугольное зданіе.

Крестьяне несли фонари, сопровождая двухъ вооруженныхъ жандармовъ, сельскаго сторожа, мера и обезсиленную Маргариту, которую поддерживали подъ руки. Передъ открытою страшной дверью произошло минутное колебаніе, но бригадиръ, схвативъ факелъ, вошелъ, а за нимъ послѣдовали и остальные.

Служанка не солгала. Сгустившаяся теперь кровь покрывала полъ какъ коверъ; она дотекла до бродяги, смачивая его одну изъ ногъ и руку.

Отецъ и сынъ спали, одинъ съ перерѣзаннымъ горломъ [308]спалъ вѣчнымъ сномъ, другой — сномъ пьяницы. Оба жандарма бросились на второго, и не успѣлъ онъ проснуться, какъ очутился въ кандалахъ. Онъ протиралъ глаза, остолбенѣвъ и одурѣвъ отъ вина; при видѣ же трупа священника въ глазахъ его появился ужасъ и полнѣйшее недоумѣніе.

— Почему онъ не убѣжалъ? — сказалъ меръ.

— Да онъ слишкомъ пьянъ, — возразилъ бригадиръ.

И всѣ согласились съ этимъ мнѣніемъ. Никому и въ голову не пришло, что аббатъ Вильбуа могъ самъ лишить себя жизни.