Ночлег гетмана (Сырокомля; Минаев)/1879 (ДО)
| Ночлег гетмана |
| Оригинал: польск. Nocleg hetmański. — Перевод созд.: 1857. |
„На войнѣ многое зависитъ отъ той осмысленной отваги, которая исходя изъ великой души и побѣждая въ человѣкѣ врожденную слабость и тоскливую нерѣшительность, такъ его укрѣпляетъ, что онъ начинаетъ презирать всѣ опасности.“Гурницкій („Дворянинъ").
I.
Въ старину то было, въ славные года
Царства Сигизмунда Августа, когда
Край нашъ былъ цвѣтущимъ, гордымъ и богатымъ;
Знанье, добродѣтель рядомъ шли съ развратомъ,
Роскошь уживалась съ горькой нищетой,
Немощь покорялась силою крутой,
Словомъ, все на свѣтѣ шло, какъ въ немъ, конечно,
Было, да и будетъ повторяться вѣчно.
II.
Злобному веселью полный давъ просторъ,
Зимнiя метели снежный свой коверъ
Всюду развернули. Птицы, стихнувъ, скрылись,
Ледяной корою гнѣзда ихъ покрылись;
Вѣтви старыхъ сосенъ, елей и березъ
Хлопьями своими ранній снѣгъ занесъ,
Ихъ густыя тѣни съ листьями пропали,
А шальная вьюга стонами печали
Подъ туманнымъ кровомъ сѣверныхъ небесъ,
Плача, оживляла омертвѣвшій лѣсъ.
Но никто не чуетъ, какъ та вьюга злится:
Вкругъ одна пустыня-глушь... Хотя клубится
Иногда надъ лѣсомъ дымъ далекихъ хатъ.
Но въ деревню стоны тѣ не долетятъ.
III.
Въ полѣ, гдѣ кончалась жидкая опушка
Лѣса, притаилась бѣдная избушка.
Съ подпертою кровлей, ветхая отъ лѣтъ:
Стѣны покосились, въ окнахъ стеколъ нѣтъ.
Въ садикѣ два клена на открытомъ мѣстѣ
Жалобно стонали съ старой грушей вмѣстѣ;
Рядомъ ― два амбара, житница и хлѣвъ,
Крытые соломой; ихъ полуодѣвъ,
Всѣ свои лохмотья бѣдность выставляла;
Надъ колодцемъ какъ-то жалобно торчало
Коромысло длинной палкою съ гнѣздомъ
Старого аиста. Точно слюдой, льдомъ
Съ надписью латинской крестикъ весь покрылся
И, лишенъ поддержки, на бокъ покривился.
Въ хатѣ той Сулима, бѣдный шляхтичъ жилъ,
Съ давнихъ поръ у пана онъ лѣсничимъ былъ.
Не красна углами шляхтича свѣтлица:
Въ сумракѣ бѣлѣетъ на стѣнѣ „громница“[3].
Видѣнъ образъ — Дѣвы кроткія черты. —
Да отъ вербной пальмы темные листы,
Пять иль шесть тарелокъ блещутъ оловянныхъ,
Тутъ же бердышъ съ пикой, столъ и деревянныхъ
Нѣсколько скамеекъ, шаткихъ вдоль стѣны;
На столѣ же скатерть яркой бѣлизны,
А на ней, обычай свято наблюдая,
Хлѣбъ и соль готовы, гостя поджидая...
Въ узкое оконце хмурый, зимній день
Смотритъ тусклымъ окомъ и за тѣнью тѣнь,
По угламъ ложится, въ хатѣ выростая,
Какъ столбы погоста. Сумракъ, распуская
Крылья, какъ ночная птица нетопырь,
Наплываетъ, тихо расползаясь въ ширь...
Въ горницѣ не пусто: изъ лучины внуки
Сабельки строгаютъ; взявъ псалтырь свой въ руки,
У окна, увѣнчанъ серебромъ зимы,
Дѣдъ поетъ по книжкѣ древніе псалмы;
У окна другаго, напѣвая звонко,
Его пѣнью вторитъ молодая жонка.
IV.
Тѣни ночи въ хатѣ гуще все растутъ.
Прекратились пѣнье и домашній трудъ;
Женщина тревожно молвила: - „Ахъ, Боже,
Гдѣ отецъ вашъ, дѣти? Медлитъ для чего же?
Не хотѣлъ надолго оставлять онъ насъ,
А межъ тѣмъ прошелъ ужъ не единый часъ,
Солнышко садится, дѣло близко къ ночи,
На дворѣ же вьюга залипаетъ очи..."
― „Не пугайся дочка! отвѣчалъ ей дѣдъ:
За стрѣлка такого унывать неслѣдъ:
Вѣрно, онъ въ оврагѣ серну ждетъ, иль птицу,
Или у капкана стережетъ лисицу.
Э, былъ самъ я молодъ: на ночь не глядишь
И въ лѣсу, бывало, подъ осиной спишь,
Иль, слѣдя за дичью, все забудешь въ мірѣ
И уйдешь отъ дому мили за четыре.
Вотъ таковъ и сынъ мой, - знаешь ты сама
Ни по чемъ дѣтинѣ лютая зима.
И таковъ весь родъ нашъ; всѣ заботы бросимъ,
Но пустую сумку въ хату не приносимъ.
Съ давнихъ поръ мы, зная боръ дремучій весь,
Не одну тропинку протоптали здѣсь,
И твой мужъ, Агнеса, а мой сынъ Жегота
Ужъ шестой лѣсничій по наслѣдству... То-то!
Вѣрою и правдою двѣсти лѣтъ несетъ
Дому Кишковъ службу нашъ старинный родъ;
Мы, какъ шляхта, бѣдны и удѣлъ нашъ тихъ,
Но Сулимы имя хуже чѣмъ другихъ?
Ты же знать заранѣ нашъ должна обычай:
Если гость голодный, или самъ лѣсничій
Изъ лѣсу приходитъ, тотчасъ подана,
На столѣ дымиться миска щей должна,
Да съ горѣлкой чара иль съ другимъ напиткомъ
Глядя по желанью, или по избыткамъ".
V.
Съ важностью кивая дряхлой головой,
И псалтырь на балку положивши свой,
Говорилъ невѣсткѣ такъ старикъ Сулима,
Оба мальчугана вдругъ неудержимо
Засмѣялись. Старшій мать сталъ утѣшать:
— „Полно, не кручинься понапрасну, мать!
Принесу воды я, въ печку дровъ подкину;
Приготовимъ ужинъ, позабывъ кручину.
А когда вернется нашъ отецъ назадъ,
Лукъ съ копьемъ повѣситъ, - то-то будетъ радъ
Отъ души онъ, мама, увидавъ такъ кстати
На столѣ готовый ужинъ въ нашей хатѣ".
Мать ласкаетъ сына, мальчикомъ горда.
- „Такъ неси же, хлопче, дровъ, воды сюда...
Батюшка, каковъ нашъ Янъ? Нелыкомъ шитый:
Изъ него хозяинъ выйдетъ домовитый... "
Братъ его, молчавший до сихъ поръ, сказалъ:
― „За отцемъ схожу я... Я не разъ бывалъ
За рѣкой, гдѣ сосны красныя да елки...
Тамъ-то и шныряютъ очень часто волки;
Тамъ отецъ, навѣрно, спрятавшись въ кусты,
Поджидаетъ звѣря... Дѣдушка, мнѣ ты
Дашь дубинку? Волка встрѣчу на дорогѣ —
Такъ ему я мигомъ обломаю ноги.“
Дѣдъ ласкаетъ нѣжно Гришу - удальца:
- „Подростай же, хлопче! Милостью Творца
Будешь ты достоинъ имени Сулима
И благая доля, можетъ быть, сулима
Впереди счастливцу, — только потерпи:
Будешь, можетъ статься, бить татаръ въ степи.
Вепря и медвѣдя - въ рощѣ и проклятыхъ
Нѣмцевъ въ ихъ высокихъ каменныхъ палатахъ.
Мы въ лѣсу коптимъ здѣсь небо цѣлый вѣкъ,
Ты жъ, служа отчизнѣ, будешь человѣкъ...
Богъ съ тобой, мой милый! Коль готовъ идти ты,
Вотъ тебѣ дубинка, внучекъ, для защиты;
Ты въ лѣсной трущобѣ тятьку отыщи,
Да съ собой и волка за уши тащи"...
Мать перебиваетъ: „Ахъ, побойся бога!
Ночь подходитъ... снѣгу выпало такъ много"...
Но, схвативъ дубинку, мигомъ за порогъ
Выскочилъ, какъ камень изъ праща, сынокъ,
Только подъ окошкомъ звукъ шаговъ раздался
И въ дали съ веселой пѣсней затерялся.
VI.
Матери въ то время помогать сталъ Янъ:
Раздуваетъ пламя, ставитъ въ печь таганъ.
Дѣдъ чинить усѣлся порванныя сѣти:
На рѣку пойдетъ онъ завтра на разсвѣтѣ. -
А огонь, какъ будто, нехотя горитъ,
Тушитъ пламя вѣтеръ и въ трубѣ гудитъ,
Воетъ, точно души грѣшниковъ, тоскливо
И, сгущая тѣни, ночь ползетъ лѣниво,
Сѣрою ладонью застилая свѣтъ
Въ окнахъ; по дорогѣ заметая слѣдъ,
Хлещетъ въ стекла вьюга, надрываясь стономъ;
Ледяныя иглы въ окна бьютъ со звономъ...
VII.
Вдругъ съ воротъ избушки отлетѣлъ засовъ,
Заскрипѣли петли; стая лютыхъ псовъ,
To, визжа, какъ будто къ своему ласкалась,
То. какъ на чужаго лаемъ заливалась,
И раздался ясно говоръ у сѣней
Съ топотомъ и ржаньемъ нѣсколькихъ коней.
VIII.
Стукнула задвижка. Съ шумомъ распахнулась,
Точно отъ удара, дверь. Переглянулась
Вся семья невольно и удивлена
Небывалымъ гостемъ вдругъ была она.
Весь въ снѣгу, въ медвѣжьей шубѣ, подъ дорожной
Шапкою собольей, то былъ панъ вельможный,
На его чамаркѣ мѣховой блеститъ
Золотыхъ застежекъ пара... Смѣлый видъ —
Борода сѣдая — львиный взглядъ владыки, —
А въ рукѣ у пана древко длинной пики.
IX.
Съ старымъ паномъ было двое молодыхъ,
Разсмотрѣть насколько удавалось ихъ
Въ темнотѣ. Чамарки на гостяхъ короче;
Кованные шлемы закрывали очи...
Вотъ и самъ лѣсничій. Сталъ онъ въ уголкѣ,
Съ рогомъ за плечами, съ пикою въ рукѣ,
И гостямъ пріѣзжимъ поклонившись въ поясъ,
Онъ сказалъ: „Васъ видѣть въ хатѣ удостоясь,
Въ ней прошу остаться отдохнуть. Она
Не красна углами, не свѣтла, тѣсна,
Но плохiе стѣны все же лучше бора,
Гдѣ въ метель съ дороги можно сбиться скоро“.
Панъ съ себя снялъ шапку, шубу распахнулъ
И Сулимѣ pyкy братски протянулъ:
— „За пріютъ — спасибо! Въ хатѣ лучше все же,
А пріемъ радушный вдвое мнѣ дороже
Всѣхъ удобствъ... Богъ съ ними! Я простой солдатъ:
Ни почемъ мнѣ въ полѣ стужа, вѣтеръ, градъ..!
Спать захочешь — сладко спишь и подъ метелью,
А сѣдло да бурка служатъ мнѣ постелью...
Сладкiй отдыхъ въ войскѣ у меня — ни-ни;
Отъ такихъ привычекъ — Боже сохрани,
И солдатъ сарматскій долженъ безъ приказа
Спать всегда въ пол-уха, только, да въ пол-глаза,
Чтобъ при первомъ звукѣ трубномъ могъ вскочить;
Онъ не смѣетъ службы и во снѣ забыть...
Правду-ль говорю я про законъ исконный,
Пане регементаръ булавы коронной?"
Панъ ему съ поклономъ отвѣчалъ тогда:
„Спятъ за то спокойно села, города,
Зная, что добро ихъ зорко охраняетъ
Гетманъ нашъ Тарновскій, — кто его не знаетъ! —
И пока печётся о полякахъ онъ,
Гиканьемъ татаринъ не смутитъ нашъ сонъ“.
X.
Гетманское имя только прозвучало,
Пятиться невольно все семейство стало.
До земли склонившись, дѣдъ челомъ поникъ
И съ сѣдой рѣсницы стеръ слезу старикъ:
Сынъ его, лѣсничій, отступивъ, безмолвно
Вытянулся въ струнку передъ дверью, словно
На часахъ стоявший боевой солдатъ;
Молча отшатнулась и жена назадъ
И забилась въ уголъ, оробѣвъ, какъ мышка;
Янъ юркнулъ въ каморку; лишь его братишка
Гостя не смутился, ближе подошелъ
И блестящей саблей брякать началъ въ полъ.
XI.
Шубы въ это время гости уже сняли
И въ однихъ доспѣхахъ боевыхъ блистали.
Радостный хозяинъ ихъ приказа ждетъ:
Чѣмъ же угощать мнѣ дорогихъ господъ?
— „Добраго желанья одного довольно!
Мы неприхотливы, панъ лѣсничій, больно:
Намъ краюху хлѣба только бъ ты принесъ,
Да щепотку соли, — вотъ и весь нашъ спросъ;
Я, какъ вотъ ихъ милость, не привыкъ къ причудамъ:
Лакомимся всѣ мы только этимъ блюдомъ,
А съ виномъ венгерскимъ фляга про запасъ
Въ ранцѣ у солдата есть на всякій часъ.
На вязанкѣ сѣна, или на соломѣ
У тебя недолго отдохнемъ мы въ домѣ...
Трубачамъ пусть ротмистръ строгiй дастъ наказъ:
Зорю ровно въ полночь протрубитъ для насъ,
Да велитъ дружинѣ наблюсти лошадокъ,
Привести, что нужно, въ боевой порядокъ,
Осмотрѣть подковы, — коль не достаетъ,
Полковой кузнецъ ихъ вновь пусть подкуетъ;
Да сказать солдатамъ: никакого рода
Не тянуть поборовъ съ сельскаго народа,
Да корчму въ деревнѣ на ночь запереть,
Чтобы въ ней не стали спорить и галдѣть".
XII.
Старый гетманъ, сдѣлавъ всѣ распоряженья,
По столу ударилъ трижды въ заключенье,
И глава хоругвей, низко поклонясь,
Вышелъ, чтобъ исполнить гетмана приказъ.
Только регементаръ съ нимъ одинъ остался.
Принесли закуску, чарки звонъ раздался
И еще въ бесѣдѣ не промчался часъ,
Ужъ съ лѣсничимъ гетманъ чокнулся не разъ;
Каждому сказалъ онъ ласковое слово,
Каждому по чаркѣ далъ вина хмѣльнаго, —
Не вельможа, — словно былъ простой солдатъ, —
И семья Сулимы скоро стала въ ладъ
Говорить смѣлѣе. Каждый оживился,
Всѣмъ въ убогой хатѣ гетманъ полюбился.
Дѣдушкѣ сѣдому, матери, отцу,
Яну и лихому Гришѣ удальцу.
XIII.
Натаскали сѣна для постели скромной
Гетмана съ гостями въ уголъ полутемный.
Гетманскіе слуги, чтобы мягче спать,
Шкуры леопарда стали разстилать,
А съ семьей лѣсничій на ночь потѣснился,
Кое-какъ въ каморкѣ узкой помѣстился, —
И когда всѣ очи крѣпкій сонъ смѣжилъ,
Нужный для поддержки утомленныхъ силъ,
Гетману приснился шумный сеймъ съ войною
И во снѣ онъ бредилъ родиной одною.
Регементаръ видѣлъ въ эту ночь во снѣ,
Что татаръ онъ гонитъ на лихомъ конѣ,
А семьѣ Сулимы, тоже сладко спавшей,
Снился добрый гетманъ, всѣхъ ихъ приласкавшій.
XIV.
Въ дни войны и мира, крикнетъ лишь пѣтухъ,
Трубачи трубили, — гетмана же слухъ
Тонокъ былъ и рано гетманъ просыпался,
И съ молитвой къ Богу тотчасъ обращался.
Зналъ онъ, что безъ вѣры одолѣетъ врагъ
И вездѣ преграды встрѣтишь, что ни шагъ.
Лозунга для пана не было дороже —
„Jesus и Maria": помнилъ гетманъ тоже.
Что Богъ правду любитъ, что хранить она
Воина отъ гнѣва Божьяго должна
И, блюсти стараясь рыцарскую славу,
Каждый день чинилъ онъ судъ свой и расправу;
Дома-ли, въ походѣ-ль, это все равно,
Было ежедневно имъ заведено,
Чтобъ къ нему шолъ всякій объясняться смѣло:
Разбиралъ по правдѣ каждое онъ дѣло
И, поочередно, не боясь труда,
Съ каждымъ толковалъ онъ, какъ отецъ, всегда
Съ бѣднякомъ убогимъ, съ шляхтичемъ богатымъ,
Съ высшими чинами, и съ простымъ солдатомъ;
Слушалъ терпѣливо гетманъ то и то
И послѣднимъ не былъ у него никто.
А того, кто больше былъ беднѣй по виду,
Ласковѣй встрѣчалъ онъ, не давалъ въ обиду,
Мужиковъ забитыхъ, и сиротъ, и вдовъ
Подъ свою охрану взять всегда готовъ.
XV.
Горе тѣмъ, кто сѣялъ козни, да раздоры:
Гетманскіе строги были приговоры.
Гетманъ въ равной мѣрѣ мягокъ и бурливъ.
Склоненъ былъ на милость и на гнѣвный взрывъ.
Въ лютомъ гнѣвѣ искры сыпались, казалось,
Изъ очей блестящихъ, кровь въ лицо бросалась.
Громомъ грохотали гнѣвныя слова
И вздымались кудри, точно грива льва.
Но когда ничто въ немъ кровь не волновало,
Кротостью такою рѣчь его звучала,
Что сказалъ бы каждый, заглянувшій въ станъ:
„Это ангелъ Божій, а не лютый панъ....
Пошутить захочетъ — лучшаго, едва ли
Остряка-вельможу при дворѣ видали:
А передразнить онъ вздумаеть подъ-часъ,
Tо своей фигурой и движеньемъ глазъ,
Голосомъ, манерой подражалъ такъ вѣрно
Тѣмъ, кого представить онъ хотѣлъ примѣрно,
Что катались люди со смѣху кругомъ
И дивились послѣ, что въ лицѣ одномъ
Столько совмѣстилось воли и разсудка,
И души способной откликаться чутко.
XVI.
Вновь сигналъ обычный трубы проиграли
Въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ войско было на привалѣ.
Подкрѣпивши силы отдыхомъ, впередъ
Рыцарство готово двинуться въ походъ.
Ужъ заря зардѣлась, освѣтивъ дорогу,
Выступать въ туманѣ лѣсъ сталъ по немногу:
Раздалась команда всюду: „на коня!“
Грянулъ маршъ походный съ первымъ свѣтомъ дня:
Сталъ въ челѣ дружины авангардъ весь конный,
А за нимъ хоругви двинулись колонной
Мимо, какъ велитъ имъ воинскій уставъ,
Гетманской квартиры, честь вождю отдавъ.
XVII.
Слушаясь команды, стройно выступаютъ
Латники, гусары... Громко начинаютъ
Пѣсню: „Матка Божья“, трубачи играть
И слова молитвы повторяетъ рать.
Этотъ гимнъ священный къ небу возлетаетъ,
О благословеньи войска умоляетъ.
Слышенъ звукъ оружья и земля гудитъ,
И хруститъ снѣгъ мерзлый въ полѣ отъ копытъ.
Здѣсь заржала лошадь, тамъ скрипятъ колёса,
Здѣсь съ приказомъ всадникъ ринулся съ откоса,
И трубы военной мощный, плавный звукъ
Всѣ другие звуки покрывалъ вокругъ.
XVIII.
Во главѣ отборныхъ войскъ лихихъ и смѣлыхъ
На коняхъ, какъ первый снѣгъ зимою, бѣлыхъ,
Гетмана гусары двинулись впередъ:
Самъ панъ регементарь ихъ теперь ведетъ, —
И Тарновскихъ знамя подъ гербомъ Лелива
Зыблется надъ коннымъ строемъ горделиво.
А на длинномъ древкѣ всадниковъ шалитъ
Съ вѣтромъ лоскутъ флаговъ. Панцырь ихъ блеститъ:
За плечами — крылья длинныя на взмахѣ,
Или золотыя кованыя бляхи.
А на светлыхъ шлемахъ, падая назадъ,
Конскiй хвостъ, иль перья страуса дрожатъ.
Или смотритъ мрачно ликъ Медузы грозной.
Иль змѣя свернулась лентой граціозной;
За плечемъ гусара держится едва
Шкура леопарда, тигра или льва...
Въ слѣдъ за главной ратью гетмана - доро́гой
Новыя хоругви двигаются, строгой
Слушаясь команды, разнясь межъ собой
Шлемами, иль мастью лошадей: любой
Полкъ глядитъ иначе, но у всѣхъ открытый,
Бодрый видъ. Подъ знамя Рѣчи Посполитой
Собрался по зову цѣлый рядъ дружинъ:
И плечистый русинъ, украины сынъ,
Изъ очей глубокихъ молнiи метавшій,
И Литвинъ косматый, надъ лукой припавшій,
Какъ скала, безмолвный, твердый, какъ скала.
Далѣе шли дѣти одного угла
Изъ Великой Польши съ пламенною кровью,
И карпатскiй горецъ. Первый онъ съ любовью,
На лету схватившій гетманскій сигналъ,
Ринется въ сраженье, какъ съ горы обвалъ,
А когда въ огнѣ онъ дрогнетъ и смутится,
Можетъ на Литвина смѣло положиться.
Видно, такъ устроенъ цѣлый Божій свѣтъ:
Каждый край имѣетъ даръ свой: если нѣтъ
У однихъ умѣнья, тамъ сосѣдъ поможетъ
И одинъ другаго выручитъ, гдѣ можетъ.
Такъ сливаясь вмѣстѣ, дружествомъ сильна,
Изъ частичекъ разныхъ цѣлая страна
Въ родину святую можетъ обратиться
И единымъ сердцемъ начинаетъ биться,
И равно несутъ всѣ общую бѣду,
Радости и горе, дружбу и вражду.
Лишь прошли гусары стройно, рысью скорой
Мимо старой хаты, изъ окна которой
Смотръ имъ дѣлалъ гетманъ, двинулись потомъ
Съ лѣсомъ длинныхъ копій, скрытые щитомъ
Петыгорцы[4]. Дальше — панцырники мчались;
Подъ желѣзомъ груди, лица ихъ скрывались,
И въ рукахъ, покрытыхъ чешуей стальной,
Палаши сверкали; даже подъ броней —
Кони ихъ: желѣзо скакунамъ не ново,
И при первомъ блескѣ солнца золотаго.
При лучахъ сiяя въ кованой бронѣ,
Всадники и кони были, какъ въ огнѣ;
Далѣе — пѣхота, воины-тевтонцы,
Что служили Польшѣ за ея червонцы,
Пиками, щитами вооружены:
И когда смыкались въ грозный часъ войны
Ихъ щиты, не войско двигалось, казалось,
А стена стальная точно подвигалась.
XIX.
Изъ окна избушки, гдѣ очагъ пылалъ
И свѣчи огарокъ тускло догаралъ.
Любовался войскомъ гетманъ бородатый
И орла сѣдаго тѣшили орлята;
Конница, пѣхота были, хоть куда, —
И съ румянцемъ яркимъ на лицѣ, тогда
Гетманъ, словно, думалъ: „Съ Богомъ! Отлетая,
Охраняй гнѣздо ты, молодая стая!
Къ боевымъ полëтамъ мощь къ тебѣ вдохнувъ,
Кто теперь отточитъ, закалитъ твой клювъ?
Кровь мою съ тобою радъ бы проливать я.
Да пора въ могилу: слишкомъ старъ я, братья“.
Такъ, казалось, гетманъ думалъ въ этотъ часъ
И дрожали слезы на рѣсницахъ глазъ,
Но слезу онъ вытеръ, дума прояснилась
И лицо улыбкой доброй озарилось.
XX.
Въ хатѣ у Сулимы ласково кругомъ
Гетманъ осмотрѣлся, но при дорогомъ
Гостѣ, не нуждаясь въ панскомъ одобреньи,
Вся семья тѣснилась въ полномъ восхищеньи
У дверей и оконъ, прямо и бочкомъ,
Чтобъ взглянуть на войско хоть однимъ глазкомъ.
Старый дѣдъ Сулима, въ думу погруженный,
Опираясь локтемъ на косякъ оконный,
Вспомнилъ боевую юность и не могъ
Слезъ своихъ осилить: точно ручеекъ
Тихо покатились слезы по морщинамъ,
На усы, сбѣгая внизъ по ихъ сѣдинамъ.
Сынъ его лѣсничій, съ гончими у ногъ,
Словно устыдившись, что суровый рокъ
Не далъ ему воли помогать отчизнѣ,
Что бѣгутъ безъ пользы дни ненужной жизни,
Всадниковъ крылатыхъ взглядомъ умолялъ
Взять его съ собою: „Подъ знамена сталъ
Съ вами бы я, братцы, панцырникомъ, что-ли,
И добился бъ честно молодецкой доли.
Улыбалась рядомъ съ нимъ его жена,
И полна веселья, и удивлена.
Янъ, сынишка старшій, словно растерялся
И за платье мамы, съ трепетомъ держался,
А меньшой, Григорій, на дворѣ забылъ
Цѣлый свѣтъ и съ войска глазъ не отводилъ;
Выстрогалъ изъ палки бердыша подобье,
На гусаръ бросая взгляды изъ-подлобья;
А когда увидѣлъ, что копытомъ бьетъ
Гетманская лошадь въ землю у воротъ,
Вспыхнулъ весь: запрыгалъ... Съ смѣлою осанкой
Обнималъ коня онъ, подносилъ приманкой
То овсяный колосъ, то клочекъ сѣнца,
И рукою дѣтской гладилъ жеребца.
XXI.
Гетману мальчишка смѣлый полюбился.
— „Ты умѣешь ѣздить?" Мальчикъ не смутился
Отъ вопроса: „Я-то? Дайте лишь коня:
Сяду — станетъ слушать каждый конь меня.
Я умѣю ль ѣздить?! Дайте только волю.
Я быстрѣе зайца пронесусь по полю...
Кто кобылку нашу на лугахъ пасетъ?
Кто на ней по лѣсу ѣздитъ круглый годъ?
Искры такъ и блещутъ, свистну лишь, бывало,
Только жаль — кобылка наша захромала".
Конюшему гетманъ молвилъ: „Такъ и быть!
Дай-ка ему лошадь, — пусть покажетъ прыть “...
Гриша встрепенулся. Подтянулъ короче
Стремена, — какъ угли загорѣлись очи, —
На коня вскочилъ онъ — знать, не привыкать,
И сперва поѣхалъ шагомъ, чтобъ узнать
Съ кѣмъ имѣетъ дѣло, а потомъ пустился
Шибче онъ, и шибче вскачь, разгорячился,
Какъ лихой наѣздникъ сдѣлалъ ловкій кругъ
И помчался бъ дальше, еслибъ гетманъ вдругъ
Не махнулъ рукою: „Стой! подобнымъ родомъ
Ты коня замучишь мнѣ передъ походомъ“!.
Мальчикъ на-земь спрянувъ, сильно покраснѣлъ
И еще уздечкой поиграть хотѣлъ,
Но взглянувъ на сына — сынъ предвидѣлъ гонку —
Мать съ угрозой Гришу отвела въ сторонку.
XXII.
— „Вы ребенка очень не браните, мать“.
Гетманъ молвилъ кротко: „если разбирать,
Страсть имѣть такую не грѣшно, не стыдно...
Жаръ шляхетской крови въ немъ проснулся, видно...
Ужъ такая доля рыцарскихъ дѣтей,
Такъ не убивайте въ немъ его затѣй:
Здѣсь, въ лѣсахъ мальчишка хлѣба не добудетъ.
Лучше пусть за славой онъ гоняться будетъ.
Рѣчи Посполитой молодцы нужны,
Молодыя силы ей служить должны...
Вотъ что, мать! Пришелся сынъ вашъ мнѣ по нраву:
Львиное въ немъ сердце и силенъ на славу.
Чѣмъ ему гонять здѣсь зайцевъ по лѣсамъ,
Мальчику занятье я получше дамъ.
Хочешь ли ты, хлопче, какъ наѣздникъ рьяный,
На конѣ такомъ же, какъ мой конь буланый,
Отъ стѣны коронной турка отражать
И татаръ въ подольскомъ краѣ разгонять?
Хочешь ли? Отвѣть-ка?"
Мальчикъ покосился
На коня, на дѣда, на отца, — смутился
И, хотя грозила мать ему, припалъ
Къ гетманскимъ ногамъ онъ и затрепеталъ.
Старый дѣдъ склонился тоже на колѣни:
„Бью челомъ я пану, что вступилъ онъ въ сѣни
Бѣдной нашей хаты, намъ напомнивъ вновь,
Что и въ нашихъ жилахъ рыцарская кровь.
Мы по роду тоже старое шляхетство
Да нужда насъ къ лѣсу приковала съ дѣтства:
Вотъ уже вторымъ мы поколѣньемъ здѣсь
Родинѣ не служимъ, хотя родъ нашъ весь
Ей служилъ. Возьми же внука панъ вельможный!
Съ рыцарствомъ пусть дѣлитъ жизнь онъ, бытъ тревожный,
Добрую отчизну отъ враговъ хранитъ,
Потускнѣвшій гербъ нашъ кровью обновитъ."
XXIII.
Обнялъ гетманъ братски дѣдушку сѣдаго,
Въ лобъ поцѣловалъ онъ внука молодаго.
Хотя мать блѣднѣе стала мертвеца.
Хоть сверкнули слезы на глазахъ отца. —
Все напрасно было. Сборъ не долго длился:
Тотчасъ изъ обоза свѣжій конь явился,
Гришѣ указали назади отрядъ
И онъ сталъ съ другими всадниками въ рядъ,
Посулилъ Тарновскій ратнику подарки —
Панцырь и оружье, а пока въ чамаркѣ
Старой поспѣшилъ онъ удаль доказать,
Хоть отецъ смутился и рыдала мать.
Цѣловалъ онъ бодро мать, отца и брата,
И сѣдого дѣда, а душа куда-то
Юношу далеко, за лѣса звала,
Словно оперилась крыльями орла.
XXIV.
Чу, сигналъ призывный до ушей коснулся
И при звукѣ трубномъ гетманъ встрепенулся,
Всю семью Сулимы щедро одарилъ.
Вставилъ ногу въ стремя, на коня вскочилъ
И поклялся честью рыцарской при этомъ
Помогать ребенку дѣломъ и совѣтомъ.
Но труба вторично проиграла сборъ:
Нужно ѣхать къ войску и, покинувъ дворъ,
Гости молодецки лошадей пришпоря,
На рысяхъ помчались. Затаивши горе,
Только мать слезами надрывала грудь
И благословляла сына въ дальнiй путь...
Сынъ неблагодарный! Для благословенья
Онъ передъ разлукой на одно мгновенье
Не хотѣлъ склониться: дымъ родимыхъ хатъ
Для войны покинувъ, не взглянулъ назадъ
На родную крышу. Гарцовалъ онъ смѣло,
Опустивъ поводья: передъ нимъ синѣла
Даль, – и въ даль онъ мчался на своемъ конѣ.
Позабывъ о прошломъ, какъ о смутномъ снѣ.
I.
Панцырь, шлемъ, оружье новобранцу дали,
Даже не забыли и о самопалѣ.
Снялъ съ себя Григорій бѣдный свой нарядъ,
Грубый плащъ, чамарку волчью былъ онъ радъ
Бросить: онъ стыдился ихъ носить на плечахъ
И, считая словно за позоръ беречь ихъ.
Кинулъ на дорогѣ: пусть, дескать, ихъ тотъ
Носитъ, кто желаетъ, и себѣ беретъ. -
Въ новомъ платьѣ мальчикъ сталъ ходить и тутъ-то
Носъ поднявши, сильно возгордился, будто
Куколкой недавно бывшій мотылекъ, ―
И одежды прежней сохранить не могъ.
Въ боевой дружинѣ видѣли все это.
Но никто не думалъ дать ему совѣта
И не образумилъ гордеца при всѣхъ,
Что его презрѣнье есть великій грѣхъ.
II.
Прежде, чѣмъ достигло войско до столицы
Панъ Дершнякъ, что родомъ былъ изъ Рокетницы,
Гетманомъ назначенъ былъ въ опекуны
Юному Сулимѣ... Истый сынъ войны
Панъ дѣлилъ съ Тарновским счастье и невзгоды
И ходилъ съ нимъ вмѣстѣ въ дальніе походы.
Гегманъ былъ увѣренъ, что куда пошлетъ
Дершняка, удача тамъ навѣрно ждетъ.
Посѣдѣлъ онъ въ войскѣ и смотрѣлъ сурово,
Не имѣлъ семейства и роднаго крова,
Не искалъ покоя онъ въ семьѣ чужой,
Но военный лагерь былъ его семьей.
Пасмурный, угрюмый, съ головой поникшей,
Съ длинными усами по поясъ, хранившій
Строгое молчанье въ шумныхъ спорахъ, онъ
Лишь, бывало, взглянетъ только и, смущенъ,
Каждый могъ подумать, уловивъ взглядъ хмурый:
„Точно онъ разбойникъ, или волкъ понурый"...
Но Дершнякъ былъ волкомъ лишь на первый взглядъ,
По своей натурѣ преданный солдатъ,
Обладалъ онъ дѣтской ясностью душевной:
Несмотря на грозный видъ и обликъ гнѣвный,
Съ гетманомъ сроднившись, онъ къ нему привыкъ.
И подчасъ являлся, какъ его двойникъ,
Закаленный воинъ, ко всему привычный,
Былъ онъ въ то же время гражданинъ отличный,
Хоть кружокъ жолнёровъ и трунилъ надъ нимъ,
Видя какъ нерѣдко старый нелюдимъ,
Чуждый ихъ попоекъ, нелюбившій чарки,
За уставомъ сейма при свѣчномъ огаркѣ,
При лучинѣ дымной ночи короталъ.
Или самъ съ собою подъ носъ толковалъ
О дѣлахъ отчизны... Самъ коня онъ холилъ,
Безъ нужды ѣздою долгой не неволилъ.
Въ его латы точно въ зеркало глядѣть
Можно было. Пѣсни и молитвы пѣть
Громче всѣхъ умѣлъ онъ, — и какiя были
Эти пѣсни!.. Нынче ужъ о нихъ забыли...
Впереди всѣхъ въ битву панъ Дершнякъ рвался,
Зналъ за что дерется и, какъ левъ, дрался.
III.
Къ вѣрному такому дядькѣ въ обученье
Поступилъ Григорій... Для отдохновенья
И ночлега войско стало. Съ Дершнякомъ
Юноша квартиру занялъ вечеркомъ,
И когда немного отдохнули кони,
Отдохнули груди отъ тяжелой брони
И могли свободнѣй наконецъ дышать,
А горячій ужинъ началъ поспѣвать, ―
Молодой Сулима съ старикомъ суровымъ
Сѣлъ къ огню лучины. Не обмолвясь словомъ,
Воинъ, словно думалъ, иль слегка вздремнулъ.
Наконецъ, на парня искоса взглянулъ.
По плечу ударилъ, жесткою рукою
Мальчика погладилъ и къ нему съ такою
Рѣчью обратился: „Ты, поди, вчера
И не думалъ, малый, что пришла пора
Службы королевской, и въ родной избушкѣ
Для забавы дѣтской лишь строгалъ игрушки...
Въ одну ночь ты словно выросъ, возмужалъ
И изъ мальчугана вдругъ гусаромъ сталъ...
Можетъ, и хотѣлъ бы воротиться въ хату,
Да нельзя: ужъ служба не велитъ солдату.
А вѣдь жаль семейства, теплаго гнѣзда,
Стороны родимой... Медомъ никогда
Здѣсь никто мальчишку угощать не станетъ,
Да и колыбельной пѣсни не затянетъ".
IV.
Такъ трунилъ съ улыбкой доброю старикъ,
Поддразнить желая хлопца, и въ тотъ мигъ,
Какъ заплачетъ этотъ мальчикъ ― посмѣяться
И его смущенье заглушить стараться.
Но Григорій слушалъ съ нетерпѣньемъ: „Эхъ,
Пустяки такіе говорить вамъ грѣхъ:
Что жалѣть отца мнѣ, матери и брата?
Нищеты жалѣть ли? Что мнѣ наша хата?
Для меня повсюду хата. Подожду,
Покрасивѣй хаты въ мірѣ я найду...
А нашъ край не веселъ: лѣсь одинъ, все елки...
Въ наше захолустье лишь заходятъ волки...
Здѣсь же жизнь иная: буду въ войскѣ, гдѣ
Пріучусь къ оружью, къ верховой ѣздѣ;
На войну отправлюсь, состязаться буду
Съ рыцарями, славу и казну добуду...
Тотъ глупецъ, кто можетъ въ золотѣ блестѣть
И о платьѣ рваномъ станетъ сожалѣть".
V.
Подивился этой рѣчи старичина.
Брови онъ нахмурилъ и усовъ щетина
Заходила: „Вижу, будешь ты - солдатъ,
Рыцари же въ Польшѣ такъ не говорятъ...
А скажи-ка парень, какъ тебѣ угодно
Думать: для какого дѣла войско годно?"
— „Для какого дѣла? Вотъ смѣшной вопросъ!
Такъ кому бъ отчизну охранять пришлось?"
― „Охранять! Такъ гдѣ же этотъ край родимый,
Коль ты не тоскуешь о семьѣ любимой,
Коль дерешься только изъ-за денегъ ты
И стыдишься дома честной нищеты?
Охранять отчизну!.. да объ этомъ словѣ
Думалъ ли когда ты? Частью жизни, крови
Родину святую старики зовутъ,
За нее дерутся и на смерть идутъ
Весело... Отчизна! Это ― домъ твой, хата,
Крыша, подъ которой росъ ты, жилъ когда-то,
Пашня — хлѣбъ насущный твой въ голодный годъ,
Рѣчка, гдѣ ты лѣтомъ плавалъ безъ заботъ,
Это - очи милой, это другъ сердечный,
Это наше небо съ далью безконечной,
Тѣнь роднаго сада, старый дубъ и кленъ,
И зовущій въ церковь колокольный звонъ;
Это долгъ твой, воля, сила молодая
И отца роднаго борода сѣдая...
Вотъ что значитъ это слово - край родной,
И въ частицахъ мелкихъ и въ семьѣ одной!
За отчизну нашу не щадимъ мы жизни,
Наша слава, счастье, жизнь - въ одной отчизнѣ, -
Тотъ же, кто забылъ свой отчій домъ и кровъ,
Рыцаремъ не будетъ во вѣки вѣковъ:
На войну поскачетъ ― но клеймо позора
Онъ не смоетъ кровью... Въ немъ нетрудно скоро
Страхомъ, или горстью золота убить
Твердую рѣшимость... и пока вредить
Родинѣ наемщикъ боевой не можетъ,
Пуля поскорѣе пусть его уложитъ...
VI.
И Дершнакъ, краснѣя словно маковъ цвѣтъ,
Лобъ потеръ рукою и досады слѣдъ
Разогнать желая, разомъ кружку меду
Выпилъ, стиснулъ зубы, чтобъ не дать свободу
Языку... Кольчугу бросивъ на скамью,
Онъ склонилъ на сѣно голову свою
И заплакалъ горько, а потомъ безъ спора
Въ уголокъ забился и заснулъ тамъ скоро,
Но когда гарнисты подали сигналъ,
Первый онъ въ отрядѣ суетиться сталъ,
Наблюдая, чтобы лошадей кормили
И овсомъ, и сѣномъ, и водой поили.
VII.
Отъ рѣчей суровыхъ въ тѣлѣ страхъ и дрожь,
Чувствовалъ Григорій нашъ, и молодежь
Въ запуски смѣялась: „Пусть его болтаетъ.
Онъ вѣдь селезенкой много лѣтъ страдаетъ.
Ты привыкнешь скоро къ этой воркотнѣ.
Плачетъ ― такъ пусть плачетъ, мечется во снѣ:
Льется ли дождь, иль Дершнякъ нашъ бранится,
Намъ при этомъ шумѣ вдвое крѣпче спится.
Такъ махни и ты, братъ, на него рукой:
У него съ рожденья, видно, нравъ такой...
Если принялъ гетманъ самъ въ тебѣ участье,
Дершняка вниманье ― небольшое счастье.
Ты хотя и молодъ, но храбрецъ вполнѣ:
О семье не хнычешь, крѣпокъ на конѣ...
Обнимать панъ гетманъ хлопца не стыдился,
Видя, что ты съ духомъ рыцарскимъ родился,
Мы жъ тебя научимъ биться: былъ бы врагъ...“
Новые собратья утѣшали такъ
Парня, и Григорій, молодцамъ-гусарамъ
Крѣпко благодарный, обнималъ ихъ съ жаромъ...
Тотчасъ медъ явился и друзья въ тотъ часъ
Круговую чашу выпили не разъ...
Съ новобранцемъ быстро вся хоругвь сдружилась...
Глядя на Сулиму, молодежь дивилась,
Что вчера лишь только мальчикъ этотъ взятъ
Изъ избушки бѣдной, гдѣ носилъ нарядъ
Изъ сермяги, руки подъ которой зябли,
И строгалъ лучинку въ видѣ острой сабли...
Онъ переродился въ день одинъ, забылъ
Прошлое и новыхъ братьевъ полюбилъ;
Да и имъ полезно было съ нимъ дружиться:
Гетманскій любимецъ могъ имъ пригодиться.
VIII.
Въ трубы заиграли, какъ велитъ уставъ,
Лишь пѣтухъ проснулся, громко прокричавъ;
Разбрелись гусары, или на дежурство,
Или по деревнѣ, ради балагурства,
Или для осмотра въ войсковой обозъ ―
Есть ли кормъ въ конюшняхъ ― сѣно и овесъ, -
А Григорій крѣпко спалъ и золотые
Видѣлъ сны и лавры, кровью добытые,
А Дершнякъ въ просонкахъ охалъ да стоналъ
И въ бреду несвязно что-то бормоталъ,
Чью-то тѣнь иль призракъ умолить желая,
То хуля кого-то, то благословляя,
Бредилъ о какихъ-то планахъ тайныхъ онъ,
И быль смутенъ, страненъ безпокойный сонъ.
IX.
Съ первой же бесѣды мало полюбился
Дершняку Григорій и старикъ рѣшился
Гетману замѣтить, что изъ ихъ птенца
Мало выйдетъ проку, что для удальца
Будетъ не по силамъ рыцарская доля:
Рядовым солдатомъ быть ему — не болѣ.
Пожуривъ за этотъ рѣзкій приговоръ
Дершняка, панъ гетманъ мальчика съ тѣхъ поръ
Поручилъ веселой ратной молодежи,
Чтобъ привыкъ владѣть онъ саблею и тоже
Чтобъ кормилъ и холилъ своего коня,
Не доспалъ, гдѣ нужно, по два, по три дня
Голодалъ, отъ скудной корки хлѣба сытый,
Да берегъ бы славу Рѣчи Посполитой.
Съ новой жизнью скоро свыкся безъ труда
Молодой Сулима. Въ церковь онъ всегда
Чтобы помолиться набожно, являлся.
Наставленья слушалъ, книги не боялся
И когда латынь онъ нѣсколько узналъ,
Часто отъ веселой сходки убѣгалъ.
Чтобъ прочесть страницу у Тацита, или
Рѣчь у Цицерона... А минуты были,
Что Дершнякъ пускался съ польской стариной
Юношу знакомить и вводить въ иной
Міръ событій славныхъ и будилъ стремленья
Въ немъ къ великимъ цѣлямъ, и не разъ для чтенья
Древнихъ лѣтописцевъ онъ ему давалъ.
Прочитавъ Длугоша, юноша узналъ
О дѣяньяхъ многихъ королей, отважныхъ
Рыцарей, узналъ онъ рядъ исторій важныхъ...
Вотъ онъ. Храбрый, прежде изумлявшій міръ,
Вотъ великодушный, щедрый Казимиръ,
Вотъ онъ, Кривоустый, ужасъ иновѣрца,
Вотъ и Олѣсницкихъ пламенное сердце...
А къ концу разсказа сберегалъ старикъ
То, что самъ онъ видѣлъ и узналъ безъ книгъ,
И въ концѣ являлся Яна изъ Тарнова
Свѣтлый образъ ― идолъ воина лобаго...
Заклейменъ позоромъ тотъ, въ комъ гордый духъ
Предковъ благородныхъ навсегда потухъ,
Кто къ примѣрамъ славныхъ подвиговъ въ отчизнѣ
Можетъ относиться равнодушно въ жизни.
X.
Но, къ несчастью, прежде, чѣмъ взошло зерно.
Дершняку скончаться было суждено,
И друзей на смѣну отыскавши новыхъ,
Болѣе веселыхъ, менѣе суровыхъ
Позабылъ Григорій скоро старика.
― „Съ бѣдностью и слава, думалъ онъ, горька,
Но съ двумя вещами жизнь не будетъ ношей:
Лишь была бы храбрость, да клинокъ хорошій, —
И пока самъ Гетманъ потакаетъ мнѣ,
Исполняя долгъ свой, службу на войнѣ,
Можно и оставить вовсе безъ вниманья,
Какъ потомъ опишутъ наши всѣ дѣянья...“
I.
„Если Янъ Тарновский слово дастъ," когда-то
Говорили въ Польшѣ: „то и сдержитъ свято
Рыцарское слово..." И на этотъ разъ
Поговорка, къ счастью, какъ всегда, сбылась.
Молодой Сулима доказалъ на дѣлѣ,
Что его не даромъ ласково призрѣли
И не даромъ гетманъ въ войскѣ отличалъ:
Въ полномъ смыслѣ слова рыцаремъ онъ сталъ.
Гдѣ труба гремѣла и сверкали пики,
Первымъ онъ бросался при военномъ кликѣ,
Первый въ пыль сраженья мчался на конѣ
И при штурмахъ первымъ былъ онъ на стѣнѣ.
Гетмана сѣдаго тѣшили успѣхи
Юноши, но самъ онъ надѣвать доспѣхи
Ужъ не могъ, держалась даже булава
Дряхлою рукою гетманской едва.
Чаще, какъ сенаторъ, онъ въ совѣтѣ спорилъ,
Чѣмъ коня лихаго погонялъ и шпорилъ,
Но привыкъ за дѣломъ ратнымъ наблюдать.
И когда съ похода возвращалась рать,
О своемъ любимцѣ съ трепетомъ справлялся:
„Какъ здоровъ Сулима? Съ честью ли сражался?"
II.
Живъ, здоровъ и съ честью возвращался онъ,
Съ деньгами и славой, счастьемъ пресыщенъ,
А Тарновскій старый былъ восторга полонъ,
Что въ лѣсной трущобѣ мальчика нашелъ онъ.
И не разъ съ волненьемъ, хворый и больной,
Обнималъ питомца, какъ отецъ родной.
Королю представилъ онъ любимца даже,
Съ лестной похвалою, и король тогда же
При совѣтѣ цѣломъ юношѣ сказалъ:
"Ты хотя и молодъ, стоишь всѣхъ похвалъ,
И себѣ поставлю долгомъ я священнымъ
Дать тебѣ награду по твоимъ военнымъ
Боевымъ заслугамъ. Кончится война
И Богъ дастъ настанутъ лучше времена.
О тебѣ я вспомню: до конца расплаты
Въ головѣ и сердцѣ будешь у меня ты..."
Гетманъ же прибавилъ: „Надо понимать ---
Староство тебѣ онъ скоро хочетъ дать".
III.
Десять лѣтъ промчалось. Въ цвѣтѣ силъ, красивый,
Славою покрытый, на войнѣ счастливый,
Гетманомъ любимый, словно сынъ и другъ,
И награды бравший изъ монаршихъ рукъ,
Могъ Григорій въ люди выдти безъ сомнѣнья,
Могъ имѣть богатства, замки и владѣнья.
Блескъ и „хлѣбъ заслуги"[5]: на него давно
Право въ старой Польшѣ рыцарямъ дано.
IV.
Но ни „хлѣбъ", ни замки, ни казна, ни слава
Молодому сердцу нужны. — нужно право
На другое сердце и любовь нужна.
Чтобы жажда къ жизни въ немъ была сильна.
Но какая жъ это дѣва отвернется,
Если ей подобный рыцарь попадется?
И Сулима скоро сердце покорилъ.
Да и самъ, любимый, сильно полюбилъ.
Староста Овада въ Краковѣ въ тѣ годы
Славился богатствомъ, но его доходы,
Вотчины и деньги каждый забывалъ,
Если перлъ изъ перловъ ― дочь его видалъ.
V.
Духъ людской желая иногда поднять
И небесный образъ на землѣ создать,
Съ неба ангелъ сходитъ въ темный мiръ разврата.
Ангеломъ подобнымъ и была Беата.
Отражалась ясно чистая душа
Въ красотѣ Беаты. Дивно хороша,
Кровь она отравой страсти не пьянила,
Но въ очахъ Беаты неземная сила
Всѣхъ къ ней привлекала. Какъ понять ту власть,
Что туманитъ разумъ, что смиряетъ страсть?
Глядя въ эти очи только сердце билось
Радостнѣй и тише въ жилахъ кровь струилась...
Такъ полувоздушна вся была она,
Словно божества въ ней мысль воплощена.
Каждый думалъ: это ― гостья неземная,
Что нужна ей сфера лучшая, иная,
Что при первой бурѣ жизненный потокъ
Сломитъ этотъ нѣжный, дѣвственный цвѣтокъ.
Ей подъ силу ль будутъ горе и страданья?
Но когда настанутъ въ жизни испытанья,
Затвердѣетъ сердце нѣжное въ алмазъ,
Никакихъ ударовъ больше не боясь.
Эти очи съ чудной, мглистой поволокой,
Что глядятъ такъ робко, - предъ судьбой жестокой,
Не смутясь, не дрогнувъ отъ ея угрозъ,
Ей въ глаза посмотрятъ, не роняя слезъ...
Въ сердцѣ, закаленномъ мужествомъ, пріюта
Нѣтъ для чувствъ случайныхъ, но ― придетъ минута,
Коль оно полюбитъ - не разлюбитъ вновь
И, какъ вѣчность, будетъ глубока любовь.
VI.
И такое чувство, самъ любя безпечно,
Возбудилъ Григорій въ дѣвушкѣ... Конечно,
Пробудитъ дѣвичьихъ думъ въ ней и тревогъ
Дюжинный мечтатель ― юноша не могъ, ―
Но герой, стяжавшій лавры боевые,
Онъ, въ борьбѣ съ убогой нищетой, живыя
Силы почерпавшій съ самыхъ раннихъ лѣтъ,
Обаянье славы, подвиговъ, побѣдъ,
Дѣйствуетъ все это на воображенье
Женское. Беата, затаивъ волненье,
Слушала о миломъ не одинъ разсказъ,
Видѣла и зависть многихъ и не разъ
Передъ нею образъ юноши носился;
Ей казалось счастьемъ, если онъ ей снился.
Его взглядомъ, словомъ нѣжнымъ иногда
Такъ она смущалась, такъ была горда,
Что какъ въ небѣ зорька алая пылала,
И потомъ объ этомъ много дней мечтала.
Люди молодые рѣдко до вѣнца
Въ старину сходились и любовь въ сердца
Лишь отъ мимолетныхъ взглядовъ западала
При случайныхъ встрѣчахъ. Если жъ начинало
Сердце новымъ чувствомъ биться и стрѣла
Купидона къ сердцу путь уже нашла,
То стрѣла на вѣки въ немъ и оставалась,
Если жъ вырывалась — съ жизнью вырывалась.
VII.
Что жъ Григорій думалъ? Для него странна
И казалась чуждой чувства глубина.
Онъ любилъ побѣды, славу и сраженья,
Лошадь, саблю, пику, блескъ вооруженья,
Все любилъ, — въ немь сердце — точно мотылекъ
И онъ разомъ многимъ увлекаться могъ,
Но, какъ истый рыцарь, не любилъ онъ съ силой
Истиннаго чувства ― родины и милой.
Также и Беату онъ любилъ, но въ ней
Это чувство было глубже и сильнѣй.
Онъ любилъ въ Беатѣ дѣву съ стройнымъ станомъ,
Съ чудными очами и - съ большимъ приданымъ.
Онъ любилъ и Польшу, но не такъ, какъ сынъ
Любитъ мать родную. Онъ въ любви одинъ
Славный подвигъ видѣлъ, путь, цвѣтами крытый,
И, какъ храбрый воинъ Рѣчи Посполитой,
Былъ способенъ только къ жертвѣ онъ одной
Биться за Беату и за край родной.
Польки въ старой Польше иначе любили:
Не за то, что храбры или смѣлы были
Рыцари ихъ сердца, но за то, что въ нихъ
Видѣлъ край опору, сыновей своихъ.
Тонкое различье чувствъ такихъ едва ли
Головы мужскія ясно понимали.
Если рыцарь въ битвѣ бился съ грудью грудь,
Обагряя кровью пройденный имъ путь,
И стѣной желѣзной на врага ломился,
И стрѣлялъ онъ мѣтко и съ плеча рубился,
То ему казалось, что исполнилъ онъ
Дѣло гражданина, какъ велитъ законъ,
Но, увы, такое дѣло незамѣтно,
Мужество непрочно и любовь безцвѣтна:
Воинъ закаляетъ тѣло, чтобъ служить,
А герой и душу долженъ закалить.
VIII.
Хоть былъ храбръ Григорій, какъ создатъ изъ строя,
Но не могъ гордиться онъ душой героя.
Просто заглядѣнье былъ онъ на войнѣ,
Въ схваткѣ въ чистомъ полѣ, на лихомъ конѣ;
А въ дѣлахъ житейскихъ въ пустякахъ терялся,
Какъ ребенокъ самый малый колебался.
Бросивъ кровъ свой отчiй уже десять лѣтъ
И увидѣвъ новый предъ собою свѣтъ,
Никогда онъ не былъ у отца роднаго,
Не черкнулъ родимой ласковаго слова,
И, боясь насмѣшки рыцарей, краснѣлъ
Въ малодушномъ страхѣ, что отца имѣлъ
Сторожа лѣснаго, бѣдняка, конечно,
Что въ холщевомъ платьѣ мать ходила вѣчно.
Онъ любилъ Беату. За ея любовь
Отдалъ бы онъ душу, жизнь свою и кровь,
Но въ разлукѣ съ нею скоро утѣшался,
Около красавицъ новыхъ увивался:
Высшихъ жертвъ не зная и къ себѣ не строгъ,
При соблазнѣ первомъ устоять не могъ...
Не робѣлъ онъ, если на врага наткнется,
Но съ самимъ собою не умѣлъ бороться.
IX.
Самъ великій гетманъ даже сватомъ былъ
И руки Беаты для него просилъ.
Радостно Овада свата дорогаго
Встрѣтилъ и на свадьбу дочери далъ слово.
Каждый изъ Поляковъ могъ ли быть не радъ,
Если Янъ Тарновскій сталъ просить, какъ сватъ.
Даже былъ назначенъ свадьбы день. Овада
Далъ на все согласье, только было надо
Подождать немного: скоро, можетъ быть,
Староство Григорій долженъ получить,
И война къ тому же вспыхнувши, какъ пламя,
Воиновъ сзывала подъ родное знамя.
Фюрстенбергъ, инфландскихъ рыцарей глава,
Въ Лютерову вѣру перешелъ едва,
Какъ велѣлъ костелы жечь своей ватагѣ,
Гдѣ одни гуляки были да бродяги, —
И архіепископъ Рижскій сталъ просить
Короля святые храмы защитить.
Къ Фюрстенбергу было послано посольство,
Но толпа буяновъ, полныхъ своевольства,
Для которыхъ долгомъ чести не была
Неприкосновенность личности посла,
На него въ дорогѣ шайкою напали
И, убивъ, надъ трупомъ потѣшаться стали.
Наказать за это требовала честь
Нацiи, и Польшу призывала месть.
X.
Сеймъ Литвы и Польши собрался въ Варшавѣ,
Гдѣ вопросъ о быстрой карѣ и расправѣ
Былъ единогласно всѣми порѣшенъ.
Общій духъ въ народѣ такъ былъ возмущенъ
Кровнымъ оскорбленьемъ, что не трудно было
Рать поднять большую и ― явилась сила:
До ста тысячъ войска Польши и Литвы
Стало подъ знамена. Буйной головы
Кто за честь отчизны въ битвѣ не положитъ?
Кто сидѣть въ такое время дома можетъ?
Отложивъ съ досадой свадьбу, въ свой чередъ
И Сулима тоже собрался въ походъ.
XI.
Предъ разлукой, возлѣ дорогой Беаты:
„Будь мнѣ, говорилъ онъ, милая, вѣрна ты.
Ждутъ меня богатство, слава на войнѣ,
Староство король дастъ непремѣнно мнѣ,
Самъ себѣ обязанъ, въ свѣтѣ понемногу
Проложу я къ счастью вѣрную дорогу
И мою Беату самъ возьму тогда...
Такъ не плачь: я скоро возвращусь сюда!..
Только бы сыграли свадьбу мы, въ угоду
Сердцу, дамъ ему я полную свободу,
Никогда не стану больше воевать
И тебя не брошу никогда опять.
Здѣсь ли будемъ жить мы, или въ отдаленномъ
Замкѣ, распростившись съ рыцарствомъ короннымъ,
Навсегда сложу я мечъ у ногъ твоихъ.
Такъ не плачь, Беата!.." говорилъ женихъ.
XII.
„Замолчи, Григорій! Для любви не вправѣ
О защитѣ братьевъ, о военной славѣ
Ты въ объятьяхъ нѣги праздной забывать".
Такъ его Беата стала умолять:
„Развѣ не помчался бъ ты на битву снова,
Еслибъ для защиты края дорогаго
Нужно было мечъ свой острый обнажить,
Нужно было счастье личное забыть?
Неужели ради честолюбья только
Рисковалъ ты жизнью?" волновалась полька:
„Развѣ никакихъ мы не предвидимъ бѣдъ
И враговъ у Польши болѣе ужъ нѣтъ?
А татары, турки и волохи?.. Или
Край нашъ не обширенъ, не богатъ и силѣ
Нашей не посмѣетъ угрожать не разъ
Ворогъ и не точитъ зубы онъ на насъ?
Ахъ, не разъ въ отчизнѣ нашей будетъ литься
Кровь и дымъ пожаровъ вѣтромъ разноситься.
Не однажды гетманъ рыцарскую рать
Поведетъ со славой въ битвѣ умирать...
Нѣтъ, Григорій милый, не щади себя ты
Ради счастья, ради дорогой Беаты.
Какъ всегда будь первымъ тамъ, гдѣ грянетъ бой,
За родную землю жертвуя собой.
Я останусь дома плакать и томиться,
За твое спасенье Господу молиться,
Ты жъ иди, на эти слезы не смотри,
Если будетъ нужно умереть - умри!"
Такъ Беата съ другомъ сердца говорила
И на немъ молящій взоръ остановила,
Положивши руку на его плечо,
Скованное сталью латъ и горячо
Вновь ему сказала: „Поѣзжай, мой милый!..
Нѣтъ, постой... собраться дай мнѣ съ новой силой.
Дай мнѣ насмотрѣться на тебя... Болитъ
Сердце и разлуку вѣчную сулитъ
Мнѣ оно...“ — „Пугаешь ты меня, Беата“,
И Григорій вздрогнулъ... „Остріе булата
Надъ собой я часто видѣлъ на войнѣ,
Такъ теперь-ли сгибнуть нужно будетъ мнѣ?“
„Нѣтъ Григорій! Чую впереди напасть я,
Но сулитъ мнѣ сердце не твое несчастье:
Можетъ быть, вернувшись, ты мой гробъ найдешь
И руки невѣсты мертвой не пожмешь...
Чую ― нашей свадьбѣ что-то угрожаетъ...
Точно на угольяхъ мозгъ во мнѣ пылаетъ...
Чую, что въ грядущемъ бѣдъ не отвратить...
Можетъ быть, отецъ мой... Гетманъ, можетъ быть...
Иль ты самъ вернешься... не женихъ, не воинъ...
И своей невѣсты будешь... недостоинъ...“
XIII.
А на крышу хаты десять лѣтъ легли
Бременемъ тяжелымъ. Чуть не до земли
Полусгнившiй домикъ нищенски склонился
И косматымъ мхомъ онъ, какъ чахломъ, покрылся.
Крестъ, вблизи стоявшiй, въ землю вросъ отъ лѣтъ
И зачахли груши и двухъ кленовъ нѣтъ...
Новый мостикъ виденъ, выбѣленный чисто,
Раздаются крики новаго аиста...
Еслибъ вдругъ Григорій заглянулъ сюда,
Вѣрно бы заплакалъ горько онъ тогда.
Старый дѣдъ хвораетъ; старческiя силы
Гаснутъ, потухая у дверей могилы.
Про себя молитвы только шепчетъ онъ,
Да о славномъ внукѣ говоритъ сквозь сонъ...
Можетъ быть, не столько внукомъ онъ гордился,
Сколько родовою честью, и молился:
„Господи, тогда я въ гробъ сойду, когда
Внукъ мой кастеляномъ будетъ... Безъ труда
Выхлопочетъ гетманъ мѣсто кастеляна
Внуку, пусть добьется этого онъ сана,
Чтобы небывалымъ блескомъ засіялъ
Старый гербъ Сулимы..." Такъ старикъ мечталъ
Въ грезахъ о шляхетской ихъ фамильной чести,
О любимомъ внукѣ собирая вѣсти.
Бѣгая годъ круглый по засѣкамъ, сталъ
Старъ и самъ лѣсничій, силы потерялъ;
Службу и заботы всѣ свои по дому
Передалъ онъ Яну, сыну молодому.
Усъ крутя, къ сосѣду часто Янъ ходилъ,
Послѣ лишней чарки матери сулилъ:
„Отъ трудовъ избавитъ скоро васъ невѣстка“,
Мать же... мать съ годами измѣнилась рѣзко:
Сгорбилась старухой, сдѣлалась сѣда, —
Прежней молодицы не было слѣда...
Долго мать печально горлицей стонала,
Разлучившись съ сыномъ. Въ лѣсъ уйдетъ бывало,
Выплачетъ все горе гдѣ-нибудь въ тиши,
Чтобы хоть слезами камень смыть съ души.
Плакала родная, что давно отъ сына
Нѣтъ вѣстей: здоровъ-ли, живъ-ли онъ? Кручина
Съ сердца не сходила... Видно сынъ забылъ...
Наконецъ и къ этой мысли пріучилъ
Сынъ свою старуху и она желала
Только знать - здоровъ-ли? Если пролетала
Пуля мимо Гриши въ битвѣ иногда.
Близкая такая чуялась бѣда
Вѣщею душею матери невольно,
И въ ней сердце билось и сжималось больно.
XIV.
Какъ-то раннимъ утромъ - день воскресный былъ...
Каждый почему-то въ хатѣ пріунылъ...
Дѣду стало хуже... Старецъ помолился
И благоговѣйно, съ миромъ причастился.
А когда сосѣди собрались къ одру,
Всѣхъ старикъ встревожилъ. Видно, не къ добру
Побѣлѣли щеки и ввалились очи,
И дыханье стало тише и короче.
— „Вѣсть дурная, братцы!" тихо бредилъ онъ:
„Гербъ семьи Сулимы нынче посрамленъ..,
Слышалъ отъ кого-то я во снѣ объ этомъ...
Опозоренъ родъ нашъ передъ цѣлымъ свѣтомъ!..
Или это сказки?.. Вы сказать должны:
Отчего мнѣ снятся все такіе сны?
Гдѣ теперь Григорій? Мѣсто кастеляна
Получилъ-ли внукъ мой? Поздно, или рано
Долженъ онъ прославить гербъ нашъ и нашъ родъ...
Если имя наше онъ не вознесетъ,
Этого не сдѣлать ни отцу, ни брату...
Отчего жъ я чую близкую утрату?
Отчего, скажите вы всю правду мнѣ,
У меня пылаетъ сердце, какъ въ огнѣ?
Можетъ быть, Григорій властью соблазнился
И... путемъ неправымъ... почестей добился?
Господи! ужъ лучше бъ оставался онъ
Здѣсь... О, Боже, если внукъ не награжденъ
Званьемъ кастеляна, пусть онъ возвратится
И съ своею долей скромной помирится".
„На холмѣ два дуба - видите! — стоятъ.
Рядышкомъ на дубѣ два орла сидятъ.
Но одинъ поменьше нѣсколько другаго;
Такъ рисуютъ гербъ нашъ... Посмотрите снова:
На коронѣ — птица, птица - на щитѣ...
Пусть въ лѣсу не бродитъ Гриша, или тѣ
Два орла далеко улетятъ, пожалуй.
Улетятъ, и нужно ждать бѣды не малой:
Посѣтитъ насъ горе и великій страхъ,
Да и гербъ Сулимы разобьется въ прахъ."
Такъ въ бреду шепталъ онъ. Тьма могильной ночи
Уже застилала старческiя очи,
Принесли гробницу. На нее едва
Дѣдъ взглянулъ, — воскликнулъ только: „Булава
Гетманская!.." Что-то вновь шепнулъ иное
И умолкъ въ дремотѣ, какъ дитя больное.
Вотъ глаза сомкнулись, — тихъ и крѣпокъ сонъ;
Дѣдъ уснулъ и снова не проснется онъ.
XV.
Лѣто пролетѣло. Польскія дружины
Въ Краковъ возвратились. На поляхъ чужбины
Славой увѣнчался строй ихъ боевой.
Кровь лилась недолго, какъ потокъ живой,
И всѣ роковыя опасенья, къ счастью,
Не сбылись. Недавно упоенный властью
Фюрстенбергъ, гросмейстеръ, словно рабъ моля
Слезно о пощадѣ, ноги короля
Цѣловалъ. Такое полное смиренье
Короля смягчило. Онъ свое прощенье
Даровалъ; однако, на одни слова
Мало полагаясь, всѣ свои права
Закрѣпилъ вѣрнѣе и домой, безъ спора
Рыцарей инфляндскихъ отпустилъ онъ скоро.
XVI.
Прибылъ и Григорій, невредимъ и здравъ,
Плѣнъ у крестоносцевъ только испытавъ.
Вотъ какъ было дѣло. Только подступило
Подъ Посволь все войско, гдѣ у Радзивилла
Былъ въ военномъ станѣ полкъ передовой,
Молодой Сулима быстро собралъ свой
Авангардъ, о лаврахъ думая лишь славныхъ,
Раздѣлилъ дружину на двѣ части равныхъ,
Съ тѣмъ, чтобъ Фюрстенбергу отуманить взглядъ,
И когда съ нимъ вступитъ въ бой одинъ отрядъ,
Обманувъ инфляндцевъ этимъ, вѣроятно,
Онъ съ другимъ отрядомъ кинется внезапно
Съ боку, изумивши вражескую рать,
Чтобъ однимъ ударомъ крестоносцевъ смять.
Но не такъ случилось. Только для развѣдки
Выѣхалъ онъ ночью, скоро, точно въ клѣткѣ.
Очутился въ войскѣ нѣмцевъ и въ плѣну.
Между тѣмъ, сплотившись разомъ въ цѣпь одну,
На отрядъ поляковъ рейтары напали.
Кровь лилась рѣкою и поляки пали,
Какъ герои, въ битвѣ. Утромъ погребли
Ихъ въ двухъ свѣжихъ ямахъ; насыпь изъ земли
Сдѣлали надъ ними... Войско Радзивилла
На голову вскорѣ рейтаровъ разбило,
А король приѣхалъ - миръ былъ заключенъ.
Только храбрыхъ падшихъ не пробудитъ сонъ,
Только молодежи храброй не разбудитъ
И о ней не мало слезъ пролито будетъ...
Облекутся въ трауръ хаты и дворцы,
Зарыдаютъ сестры, матери, отцы,
Больше милыхъ сердцу не видать имъ въ жизни...
Къ погребальнымъ звукамъ и къ печальной тризнѣ
Привыкаетъ скоро доблестный народъ;
Но въ веселыхъ пѣсняхъ, что народъ поетъ
Въ честь побѣдъ и славныхъ шествій тріумфальныхъ
Постоянно слышны стоны нотъ печальныхъ.
XVII.
Послѣ плѣна, въ Краковъ прибылъ, наконецъ,
Молодой Сулима. Сталъ онъ, какъ мертвецъ,
Блѣденъ, слѣдъ мученій всѣ черты носили;
Резкія морщины лобъ избороздили...
Огъ людей онъ бѣгалъ съ краскою стыда,
Волосы себѣ рвалъ дико, а когда
О войнѣ шли толки, то зажмуря очи,
Убѣгалъ онъ въ поле быстро, что есть мочи.
Все ему казалось, что окровавленъ
Шлемъ его, что кровью весь обрызганъ онъ...
Хоть прошла недѣля, какъ онъ воротился,
Ветрѣтиться съ Беатой словно онъ страшился.
Сталъ не тотъ Григорій, каждый замѣчалъ,
Но никто къ разспросамъ прибѣгать не сталъ.
Только гетманъ старый, и не бывъ въ походѣ,
Зналъ черезъ шпiоновъ, что кругомъ въ народѣ
О его любимцѣ страшные пошли
Слухи и на многихъ ужасъ навели.
― „Прочь, измѣнникъ подлый, съ моего порога!"
Лишъ Сулимѣ крикнулъ панъ Тарновскій строго,
Тотъ хотѣлъ напомнить рядъ своихъ заслугъ
Королю, но молча отвернулся вдругъ
Отъ него послѣдній съ видомъ омерзѣнья,
Быстро спрятавъ руку. Это приключенье
Стало всѣмъ извѣстно и разсказъ ходилъ,
Что король Сулиму на смерть осудилъ
И по просьбѣ только гетмана, Сулима
Съ жизнью не простился...
Жизнь невыносима.
Жизнь ужасна, если въ жертву отдана
Жгучимъ мукамъ сердца нашего она.
Если человѣка оттолкнуть, какъ гада,
И клеймомъ презрѣнья заклеймятъ... И надо
Жить еще, чтобъ вѣчно ползать подъ ярмомъ
Страха и проклятья, собственнымъ врагомъ
Жизнь свою считая... Или въ пеклѣ мало
Адскихъ мукъ, чтобъ адомъ жизнь земная стала.
Но Сулимѣ въ мірѣ искупленья нѣтъ
И грѣха измѣны не прощаетъ свѣтъ.
XVIII.
Что жъ Беата ― въ горѣ, въ ужасѣ, больна?
Презирая любитъ жениха она,
Любитъ, ненавидитъ и сама не знаетъ
То иль это чувство въ ней преобладаетъ.
Двѣ несовмѣстимыхъ страсти рвутъ и жгутъ
Дѣвственное сердце, пыткѣ предаютъ
Это молодое, хрупкое созданье.
На землѣ не долго ей грозитъ страданье,
Ждетъ её могила и, съ земли спѣша,
Просится на небо чистая душа.
Разъ она Сулиму увидала, ― „Боже,
Милостивъ ко мнѣ ты будь теперь!.. Ну что же,
Говори, Григорій: это клеветы,
Что ты братьевъ предалъ, что измѣнникъ ты!
Говори, неправду опровергни смѣло,
Чтобы въ этомъ мракѣ я опять прозрѣла...“
― „Все, Беата, правда!.. Въ темнотѣ ночной
Пали наши братья, преданные мной,
Я въ полонъ попался къ крестоносцамъ. Руки
Мнѣ они сковали... Мнѣ грозили муки,
Голову снести мнѣ обѣщали прочь,
Если не скажу я гдѣ отрядъ нашъ... Ночь
Темная стояла... Я боялся казни.
Въ сердцѣ только было мѣсто для боязни...
И врагамъ открылъ я, гдѣ войска стоятъ,
Гдѣ врасплохъ удобнѣй разгромить отрядъ.
Въ ту жъ минуту, гнусно поступилъ я, подло, -
Десять сотенъ нѣмцевъ ногу въ стремя, въ сѣдла
И отрядъ нашъ спящій весь былъ истребленъ
Безпощадно, звѣрски... Въ кандалахъ, смущенъ,
Я одинъ остался. Утромъ воротилась
Рейтаровъ ватага; наша кровь струилась
Съ ихъ мечей. Гремѣли пѣсни и въ винѣ
Радость потоплялась. Живодеры мнѣ
Дали выпить кубокъ за погибель нашу,
Иль грозили смертью, и я выпилъ чашу...
Былъ настолько низокъ, безъ стыда и чести,
Что не умеръ туть же, словно песъ, на мѣстѣ... “
— „Кровь на немъ!.." Беата крикнула. Съ лица
Вдругъ сбѣжала краска, какъ у мертвеца
Судорожно сердце въ ней затрепетало
И она со стономъ на землю упала.
Прибѣжали слуги, но къ чему? Съ земли
Ангелы Беату въ небо унесли.
XIX.
Потерявши разумъ, точно въ лихорадкѣ,
Кинулся Григорій въ поле безъ оглядки,
А толпа кричала сзади: „Вонъ онъ, вонъ!..“
Бѣглеца ловите, ― сумашедшій онъ... "
Но народъ напрасно за Сулимой гнался, ―
Чрезъ ручей холодный въ бродъ онъ перебрался,
Дальше все и дальше мчался черезъ лѣсъ,
По полямъ и гдѣ-то безъ вѣсти исчезъ.
Бѣглеца напрасно звали и искали -
И слѣдовъ Сулимы даже не видали.
XX.
Долго-ли блуждалъ онъ? Чѣмъ питался? Намъ
Кто отвѣтить можетъ? Осенью къ стѣнамъ
Стариковъ Сулимовъ ветхаго жилища
Подходилъ оборвышъ, какъ упырь съ кладбища,
Мрачный, одичавший и худой. Едва
Рубищемъ прикрытъ былъ панцырь; голова -
Подъ измятымъ шлемомъ... Онъ, какъ воръ, подкрался
Подъ окошко хаты. Въ хатѣ раздавался
Скрипокъ визгъ, звучали чарки за стѣной:
Въ этотъ день женился братъ его родной.
XXI.
― „Не войду я въ хату... Только растревожу
Мать съ отцемъ, и горе стариковъ умножу...
Нѣтъ, бѣги, Григорій, дальше, - все забудь,
Торопись въ украйну, - вѣдь не ближній путь".
Изъ бадьи колодца выпилъ онъ водицы.
Горсть песку родного въ уголокъ тряпицы
Завязалъ на память, и взглянувъ окрестъ,
Навсегда онъ скрылся изъ родимыхъ мѣстъ.
Лишь гораздо позже темный слухъ промчался,
Что Григорій въ этой сторонѣ слонялся.
Быстро промелькнуло новыхъ десять лѣтъ.
Мы въ степи Украйны. Въ небѣ тучки нѣтъ,
Клонится къ закату солнце огневое,
Зыблется цвѣтами поле, какъ живое;
Нивы золотыя далеко ушли,
Голубою дымкой скрытыя вдали,
И плывутъ, какъ волны, изъ деревни дальней
Благовѣста звуки... Край патріархальный!
Всѣмъ онъ изобиленъ, всѣмъ о чемъ народъ
Только молитъ Бога: молоко и медъ
Есть въ жилищѣ каждомъ; хлѣба, соли много...
Одного покоя вымолить у Бога
Онъ не могъ. Въ Украйнѣ бѣдной круглый годъ
Турки и волохи, и татарскій сбродъ,
Что ни день жгли хаты, жгли поля пшеницы.
Тамъ, гдѣ храмъ богаче, лучше молодицы,
Или дѣвки краше, или быть должна
За рѣшеткой крѣпкой панская казна,
Ворогъ, словно, чуялъ: для него нѣтъ тайны.
Лѣтомъ и весною по степямъ Украйны
Для татаръ приволье рыскать за добромъ,
Благо край обильный, ровный, хоть шаромъ
Покати. Сражаться долго тамъ не нужно, -
Вся страна безпечна, да и безоружна, -
Былъ бы ножъ - и рыщутъ съ нимъ татары, жгутъ
Села и деревни, рѣжутъ и бѣгутъ.
Чтобы отъ разбоя и отъ святотатства
Охранять Украйну, въ дружеское братство
Молодежь сплотилась, жить и умирать
Вмѣстѣ ― давши клятву, ― и звалась ихъ рать
Сѣчью Запорожской. Деревень не знала
Сѣчь, какъ станъ военный, поля не пахала:
Звѣрь лѣсной съ избыткомъ могъ ее питать.
Не кому тамъ было землю межевать,
Гдѣ трава густая по поясъ, гдѣ скачутъ
Табуны казацкихъ жеребцовъ... Не плачутъ
Дѣти въ Запорожьѣ, пѣсенъ не поётъ
Женщина подъ вечеръ: тамъ живетъ народъ
Безъ семьи, изъ дальнихъ мѣстъ прикочевавшій,
У него законовъ нѣтъ; законъ поправшій,
Дѣдовскій обычай онъ одинъ хранитъ:
Бьетъ врага и свято атамана чтитъ.
Въ Сѣчь вступай кто хочетъ: русскій, ляхъ, венгерецъ,
Нищій, иль вельможа, свой, иль иновѣрецъ,
Только бы умѣлъ онъ бить татаръ, да рѣчь
Атамановъ слушать, ― всѣмъ открыта Сѣчь.
Но идетъ къ закату солнце огневое,
Зыблется цвѣтами поле, какъ живое;
Нивы золотыя далеко ушли,
Дымкой голубою скрытыя вдали,
И плывутъ волнами, изъ деревни дальной
Благовѣста звуки, какъ привѣтъ прощальный...
Въ чистомъ полѣ къ небу пыль растетъ съ земли,
Мчатся, словно туча, всадники въ пыли...
Это послѣ схватки и кровавой драки
За татарской шайкой гонятся казаки...
Топотъ лошадиный постепенно стихъ,
Всадники умчались и не видно ихъ...
Вотъ на горизонтѣ снова видны стали
Точкой чуть замѣтной и опять пропали...
Кончилась потѣха. Выбившись изъ силь,
Къ насыпямъ, гдѣ виденъ крестъ степныхъ могилъ,
Запорожцы тихо двигались съ возами
Отнятой добычи. Охватить глазами
Трудно было эти груды, сундуки
Съ утварью церковной, цѣпи, кушаки
Золотые, шляхты шитые жупаны
И въ кровавыхъ пятнахъ, рваные кафтаны
Изъ опустошенныхъ сельскихъ бѣдныхъ хатъ.
Далѣе носилокъ подвигался рядъ
Съ трупами убитыхъ, съ поля битвы взятыхъ;
Дальше ― духовенство съ хоромъ бородатыхъ
Пѣвчихъ... На могилку атаманъ присѣлъ,
Чтобъ начать добычи дружескій раздѣлъ,
И шесть ямъ для мертвыхъ рыть казаки стали.
Надъ одной могилой двое толковали:
― „Рыхлая земля здѣсь, просто, пыль одна:
Молодцу не будетъ грудь давить она..."
Нѣтъ!" другой замѣтилъ, стоя надъ могилой:
„Не подумавъ, это ты сказалъ, мой милый."
Къ намъ сюда приплелся онъ издалека
И земля Украйны будетъ не легка
Польскому пришельцу. Вѣдь и смерть намъ краше,
Коль сойдетъ въ родную землю тѣло наше...
― „Такъ, отвѣтилъ первый, да одна бѣда,
Что земля родная приметъ не всегда
Человѣка... Этотъ, знать, прогнѣвалъ Бога
И передъ отчизной виноватъ былъ много,
Если, чтобъ отъ казни голову сберечь,
Изъ коронной службы убѣжалъ къ намъ въ Сѣчь...
Говорятъ, Григорій въ Польшѣ жилъ не худо,
Въ войскѣ уважали всѣ его, покуда
Онъ не предалъ ляховъ и отъ нихъ потомъ
Къ намъ бѣжалъ... ". Я что-то слышалъ самъ о томъ.
Богъ вѣсть, но я вѣрю, что грѣха не мало
На душу онъ принялъ. По ночамъ, бывало,
Хоть и утомится сильно день-деньской,
Мечется, не спитъ онъ, охаетъ съ тоской,
На курганъ взберется и въ свою сторонку
Смотритъ, плачетъ горько, хоть бы и ребенку
Плакать такъ, и что-то шепчетъ про себя...
Мрачный, разговоровъ съ нами не любя,
Первымъ онъ бросался въ схватку постоянно
И искалъ въ ней, словно, смерти безпрестанно“...
Миръ ему! товарищъ казаку сказалъ.
Благо, что онъ къ сѣчи, подъ конецъ, присталъ,
Сослужилъ намъ службу, храбро умирая.
Да и былъ полезенъ для роднаго края,
Ставши новымъ камнемъ крѣпкой той стѣны,
Что мы воздвигаемъ у границъ страны:
Онъ татаръ до сотни перебилъ, пожалуй,
И заслуга эта развѣ будетъ малой
Передъ Богомъ!“ Просто, добродушно такъ
Поминалъ Сулиму падшаго казакъ.
Но ужъ все готово... уже подъ песками
Вырыта могила дружными руками.
Съ саблей, въ грубомъ платьѣ запорожца легъ
Навсегда Григорій въ землю и песокъ
Грудь его засыпалъ насыпью суровой,
И водой святою окропилъ холмъ новый
Пастырь запорожскiй... Затемнивъ глаза,
Не одна упала братская слеза;
Лобъ перекрестивши, каждый удалялся
И ― одинъ Григорій, наконецъ, остался.
Объ иной могилѣ думалъ прежде онъ,
Думалъ, что потомствомъ будетъ вознесенъ,
А потомки тихо говорятъ: „Сердечно
Жаль его! Солдатъ онъ храбрый былъ, конечно,
Былъ лишенъ онъ только въ жизни одного:
Не было желѣзной воли у него."
Страшны, вѣроятно, сны его въ могилѣ,
Его кости страшныхъ гадовъ породили:
Онъ за часъ паденья проклятой души
Долженъ вѣкъ терзаться въ гробовой тиши.
Его сердце гложутъ черви, безъ сомнѣнья.
Если въ смертныхъ грезахъ прошлаго видѣнья
Передъ нимъ воскреснутъ, разгоняя мракъ:
Гетманъ и Беата, и сѣдой Дершнякъ.
Мудростью, совѣтомъ ихъ руководимый,
Искренно и нѣжно ими такъ любимый.
Юноша, начавшій такъ удачно путь,
Могъ великимъ, славнымъ быть когда-нибудь.
А теперь... При видѣ чуждаго всѣмъ праха,
Мы бы содрогнулись отъ тоски и страха...
Потому, не лучше-ль, если мы вздохнемъ
И изъ состраданья замолчимъ о немъ.
- ↑ Почвѣ.
- ↑ Хорувь, - (Choragiew) так называлась въ Польшѣ часть войска, которая соотвѣтствовалла эскадрону или ротѣ.
- ↑ Gromnica, восковая свѣча, освященная въ день Срѣтенія Господня и, по преданію, охраняющая домъ отъ грозы.
- ↑ Petyhorcy - легкая кавалерія
- ↑ Chleb zaslugi. Подъ этимъ выраженіемъ нужно разумѣть староства, раздаваемыя въ Польшѣ въ награду за услуги, оказанныя отечеству.