Некоторые примечания гражданина Мишо для историков Французской революции править
Сочинитель дурного романа, изданного под именем Магдалинина кладбища, говорит, что Людовик XVI за несколько времени до 10 августа хотел сложить с себя сан королевский; что он рассуждал о сем намерении с последним духовником своим, ирландцем Эджевортом, и в письме к нему, отданном сему аббату 11 августа господином Обье, изъявлял великое сожаление о том, что не исполнил вовремя своего намерения. Ни г. Обье, ни Эджеворт не имеют идеи о таком письме Людовика, и оба напротив того уверены, что он считал за долг свой умереть королем. Может быть автор романа слышал только следующий анекдот:
В тот день, как национальное собрание определило узнать мнение народа о свержении короля и о новой конституции, г. Обье пришел сказать о том Людовику. Королева, читая сие определение и видя ясное намерение учредить во Франции республику, спросила: «можно ли положиться на таких людей, которые вчера клялись умереть за монархию, а ныне хотят демократии?» Начался разговор между ею и принцессою Елизаветою, которая заключила его словами: «один Бог может быть нашим наставником!» Тут король, молчав несколько минут, встал и, выходя из комнаты, произнес с чувством два стиха из Альзиры:
Не стоят смертные того,
Чтоб власти пожелать над ними.
Петион был избран в мэры большинством шести тысяч семисот голосов: вот число тогдашних якобинцев в Париже! Но, к стыду добрых граждан, сии изверги действовали согласнее их, нашли способ поработить Францию и тиранствовать несколько лет.
Фабр д’Эглантин, друг Дантона и страшный якобинец, в начале августа несколько раз писал к королю и требовал тайного свидания с г. Дюбушажем, тогдашним министром морских сил. Король спросил у сего министра, знает ли он Фабра д’Эглантина? — «Знаю как автора комедий и великого якобинца; впрочем никогда не видал его». — Он желает открыть вам полезные для меня тайны, сказал Людовик. — «Если угодно Вашему Величеству, то я пошлю за ним». — В самом деле г. Дюбушаж пригласил к себе Фабра, который явился в назначенный час; начал с великим жаром хвалить короля и роялистов; рассказывал все, что замышляют якобинцы и предложил свой план, которого действие, по его уверению, могло возвратить Людовику всю прежнюю власть. Сей план состоял в том, чтобы закупить канониров и главных, так называемых друзей народа, окружить войском якобинский клуб, национальное собрание, одних взять под стражу, других убить, и проч. Фабр д’Эглантин требовал для того 5,000,000 ливров. Г. Дюбушаж донес о сем Людовику, который испугался таких жестоких средств, и не мог впрочем положиться на человека, столь известного своею ненавистью ко двору. — Многие якобинцы делали подобные предложения; но король не хотел слышать о жестоких способах.
За два месяца перед казнью Людовика никто не думал, чтобы его осудили. Самые ревностные демократы говорили, что одни свирепые безумцы могут иметь такое намерение. Но марсельский легион, вступивший в Париж, навел на всех ужас и переменил образ мыслей конвента, объявив через печатные листы, что всякий патриот должен требовать Людовиковой казни. Однако и тогда еще все думали, что его осудят не на смерть, а на изгнание. Г. Мальзерб был в сем так. уверен, что аббат Саломон, пришедший к нему 15 января, нашел его сидящим на полу среди множества ландкарт: он искал для короля надежного убежища в изгнании.
Г. Мальзерб описал процесс Людовика XVI и разговоры свои с ним; но сего манускрипта не нашли по смерти автора. У меня остался только отрывок его, который здесь сообщаю. Г. Мальзерб рассказывает:
Я спешил воспользоваться дозволением видеть короля в темнице. Он сидел за маленьким столиком и читал Тацита; встал, обнял меня, и глаза его наполнились слезами. Я плакал. Жертва ваша тем великодушнее, сказал он, что вы подвергаете опасности жизнь свою, а моей не спасете. Я старался уверить его, что для меня нет ни малой опасности, и что ему весьма легко опровергнуть все ложные обвинения. Нет, отвечал король: они хотят и могут умертвить меня. Впрочем я спокоен, и буду работать с вами так усердно, как бы мог выиграть свой процесс; мы его и в самом деле выиграем, когда память моя останется без всякого пятна.
Он каждый день работал с нами, делал выписки из актов, возражал на обвинения, писал свое оправдание, и доказывал такое присутствие духа, такое спокойствие, которое нас удивляло. Мы записывали разные мысли его. Тронше, столь холодный по своему характеру и правилам, не мог без чувства видеть геройства невинности, и кончил с усердием такое дело, которое начал с суровым равнодушием.
Дезез, написав апологию короля, прочитал ее нам. Заключение в ней было торжеством красноречия. Я и Тронше плакали. Король сказал: это надобно вымарать; я не хочу их тронуть.
Однажды, когда мы были одни, Людовик сказал: У меня лежит на сердце то, что Дезез и Транше, не будучи мне ничем обязаны, жертвуют своими трудами, временем, а может быть и жизнью: как могу заплатить им? Я ничего не имею; а если что-нибудь и откажу им, то меня верно не послушаются. — «Ваше Величество! совесть, Европа и потомство наградят их. Вы можете дать им драгоценный залог этой награды». — Какой же? — «Обнимите их!» — На другой день он прижал их к своему сердцу; они оба рыдали.
Время решения наступало. Он сказал мне: Сестра моя знает одного священника, который не давал новой присяги, и который своею неизвестностью может спастись от гонения. Вот записка о нем. Прошу вас найти и приготовить его к свиданию со мною, когда мне дадут на то позволение. Такое предложение без сомнения странно для философа: я знаю ваш образ мыслей; но если бы вы должны были страдать и умереть подобно мне, то я смело пожелал бы вам моей веры, которая гораздо утешительнее философии.
Когда, возвратясь из собрания, где мы предлагали конвенту отнестись в сем деле к народу французскому, и говорили все трое, я сказал королю, что многие люди при выходе окружили меня, уверяя, что он не будет казнен, или по крайней мере не умрет прежде их: тогда Людовик, побледнев, отвечал мне: Знаете ли их? Ради Бога возвратитесь в собрание, и скажите им, что такое намерение терзает мою душу. Я не хотел пролить ни одной капли крови и тогда, когда мог спасти им жизнь свою вместе с троном: в чем и теперь нимало не раскаиваюсь. — Я первый объявил ему осуждение его. Он сидел в темноте, оборотясь спиною к лампаде (которая горела на камине) — облокотившись на стол и закрыв обеими руками лицо свое. Приход мой вывел его из задумчивости; он взглянул на меня, встал и сказал : Два часа ищу в мыслях хотя малейшей вины своей перед французами, и теперь клянусь вам, господин Мальзерб, с душевным уверением такого человека, которому скоро надобно явиться перед Богом, что счастье народа было всегдашним и единственным желанием моего сердца.
Баррер, славный Робеспьеров оратор и член ужасного комитета народного блага, назывался прежде революции бароном Вьезак: чем иногда якобинцы упрекали его. «В 1790 году, говорит гж. Жанлис, представили мне молодого человека, который нравился своим благородным видом, легким, приятным разговором — и сей молодой человек был чудовище Баррер!» Я думаю, что натура не произвела его жестоким; в первом народном собрании он говорил всегда благоразумно и с умеренностью; но Баррер служит примером несчастного влияния боязни на слабые, робкие души. Сколько людей, рожденных совсем не кровожадными, сделались извергами, когда революция привела их в необходимость погибнуть или губить других! Не говорю, чтобы Баррер спасал тем жизнь свою: он боялся лишиться первенства между главами революции, и для того пристал к жестоким якобинцам; кричал и безумствовал не по внутреннему уверению, а единственно желая привести в забвение то, что он был некогда другой партии. Баррер пожертвовал всем, друзьями, правилами и добрым именем Робеспьеру; а наконец и Робеспьером пожертвовал боязни иметь одну судьбу с ним. Робеспьер, слушая речь его при осуждении короля, сказал: «вот человек, каких нам надобно!» Завистливый и подозрительный характер заставил его окружить себя одними слабыми, неспособными или такими людьми, которые были изменниками других партий: он не страшился совместничества первых, и мог жертвовать последними, когда хотел, не оскорбляя тем своих якобинцев. Сия дурная система погубила тирана и спасла Францию. В обстоятельствах трудных Робеспьер остался с одними глупцами, которых ревность была для него бесполезна; а другие слуги его тиранства немедленно передались к неприятелям, как скоро зашумела буря. Так поступил и Баррер. В первые дни конвента имел он славу человека с великими талантами; но тогда пышные фразы считались красноречием, и в сем роде Баррер мог назваться образцом крикунов народных; он лучше всех других умел играть мыслями и словами, говорить модным революционным языком и действовать на воображение ужасом, уверяя, что гильотина есть постель, только не очень мягкая, и что место казни есть монетный двор республики. Члены комитета презирали низость Барреровой души, но пользовались гибкостью ума его, и бросая письма генералов на стол, говорили: «ступай, великий оратор; доноси конвенту!» Никто лучше его не умел обманывать публики, вмешивать в речи свои красивых выражений, или остроумных замыслов, которые пленяли слушателей; и говоря о Вандейских ужасах или кровопролитном сражении, он всегда находил способ смешить своих добрых приятелей. Одним словом, Баррер, не имея ни вкуса, ни гения, но с воображением беспорядочным и разумом гибким мог быть главою клубных ораторов. Демагогическое красноречие обязано ему своими великими успехами; и если когда-нибудь захотят иметь революционную риторику, то надобно требовать ее от Баррера. Все писанное им после 9 термидора несносно. Те люди, которые читают книги, не разумеют красоты Баррерова слога. Революция, которая включила его наконец в число жертв своих, не дала ему времени обогатиться. Тогда как все ценится золотом, он не имеет печального утешения вкусным столом заманивать к себе снисходительных приятелей, чтобы в шумном круге их забывать гнусную роль, им игранную. Что же делает Баррер? читает за сальною свечою парижские журналы: он теперь цензор!
Некоторыя примечания гражданина Мишо для историков французской революции / [Пер. Н. М. Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 6, N 21. — С. 28-38.