Литературное наследство. Том 25/26: [Чернышевский. Добролюбов. Писарев]
М.: Жур.-газ. объединение, 1936.
НЕИЗДАННАЯ СТАТЬЯ А. А. ФЕТА О РОМАНЕ Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОГО «ЧТО ДЕЛАТЬ?» править
Перед нами статья Фета, написанная им в 1863 г. для «Русского Вестника» и затем, после переработки ее в 1866 г., предназначавшаяся к помещению в «Библиотеке для Чтения».
Статью эту Фет писал не один, а совместно с В. П. Боткиным. Это явствует не только из рассказа Фета, но и из содержания рукописи. Можно даже почти с полной точностью установить те места статьи, которые принадлежат одному боткинскому перу.
Это, во-первых, вое те рассуждения об искусстве и его задачах, все те полемические выпады против нарушения «Совремеиником» священных канонов барской эстетики, которые рассеяны по всей статье, а во-вторых, вся последняя глава, содержащая изложение и критику некоторых систем утопического социализма, знакомых Боткину по 40-м годам, по беседам и опорам в кружках Станкевича и Герцена.
Это, конечно, не значит, что участие Боткина в составлении статьи этими местами только и ограничилось. Напротив, можно предполагать, что он давал мазки кистью и в других частях статьи, стараясь повсюду сглаживать примитивно-грубоватую манеру дикого помещика Фета, который умудрялся сочетать благоуханную нежность своей лирической музы с «истинно-русским» зубодробительным кулаком.
Эта заключительная глава, которая, кстати, вовсе не производит впечатления заключительной, несомненно, содержит «мудрость» Боткина, нахватанную им отчасти в результате общения с более высоко стоявшими приятелями, как Герцен, Бакунин и т. п., отчасти во время периодических налетов его за границу, куда он ездил по-российски «освежиться» и посибаритничать. Вся эта глава присоединена к основному стволу фетовской статьи совершенно искусственно, как-то приклеена к нему, и неумелая форма ее прикрепления к статье лишний раз свидетельствует о слабости архитектоники этой статьи (каковая слабость, несомненно, была одною из главных причин ее отклонения обоими журналами). Хотя эта глава в общем грамотнее и литературнее остальных частей статьи, однако, в общем она не намного поднимается над жалким уровнем статьи.
Но какой социальный смысл имеет интимное сотрудничество двух столь различных людей, как Фет и Боткин? Какими историческими причинами было обусловлено их совместное выступление против романа «Что делать?»? Что объединило здесь представителя плантаторской, крупно-помещичьей партии Фета с носителем более тонких буржуазных начал Боткиным?
Отвечая на этот вопрос, надлежит помнить, что если не совместное, то единовременное нападение на идейного вождя революционной демократии уже имело место в русской литературе и что происходило это года за два-три до выхода в свет романа «Что делать?». Мы имеем в виду ту полемику, которая в 1860—1861 гг. с легкой руки Юркевича охватила почти все без исключения русские журналы в связи с появлением знаменитой статьи Чернышевского «Антропологический принцип в философии», впервые столь смело провозгласившей принципы материализма в русской литературе. И на этом первом этапе общего похода на вождя революционной демократии церковник Юркевич подавал руку знакомому Герцена — Н. Альбертини, англоман Катков — либеральному жандарму Громеке, борец с нигилизмом Страхов — профессору Буслаеву, «Отечественные Записки» — «Православному Обозрению» и т. д. Значит, было нечто такое, что в борьбе с Чернышевским объединяло чуть ли не все остальные общественные группировки тогдашней России от Каткова до Герцена. И почти то же самое повторилось по отношению к роману «Что делать?».
Разложение дворянско-помещичьего общества привело к выделению мелкопоместной или даже вовсе беспоместной, служилой группы бедного дворянства. Эта группа слилась с аналогичной группой, выделившейся из разлагавшегося вместе с помещичьим строем мещанства, обслуживавшего старый режим и идеологически с ним связанного, и обе эти вновь образовавшиеся группы положили основание новой социальной категории — разночинной интеллигенции, соответствовавшей европейской демократической мелкой буржуазии как по положению, так и по направлению. Настроение этой группы, уже заметной во времена Пушкина, возросшей и самоопределившейся в 40-е годы под идейным руководством В. Белинского и петрашевцев, окончательно сложившейся идейно и политически к началу 60-х годов, было крайне революционным и в вопросах общего мировоззрения (материализм), и в политике (радикалы, демократы, революционеры, представители разных систем утопического социализма), и в области бытовой (новые формы отношений между людьми, полами, в домашней, семейной и общественной жизни) и т. д. Враги стремились оклеветать представителей этой ненавистной им общественной группы, в частности, давая нарочито искаженное их изображение в художественных произведениях и стремясь посильно извратить их взгляды, мораль, общественное поведение и т. д. К категории этих тенденциозных произведений относились и «Отцы и дети» И. С. Тургенева, который в своем романе дал ложные портреты представителей так называемого молодого поколения, среди лидеров которого — в частности, Н. Добролюбова и Чернышевского — он одно время сам вращался в редакции «Современника». Ответом на эти классово-враждебные и фальсификаторские изображения и явился роман «Что делать?».
Охарактеризовать и объяснить настроения, взгляды, чаяния и стремления этой группы и должен был роман «Что делать?»; интересовавшие, ее основные вопросы он и должен был разрешить. Из этих вопросов роман выделил три: 1) вопрос о женской эмансипации в связи с вопросом о новой форме семейной жизни; 2) вопрос о новом устройстве общественной жизни, вопрос о грядущей социалистической революции, в частности, вопрос об устройстве артелей, производительных ассоциаций, бытовых коммун, и 3) вопрос о русской революции, точнее — о насильственном низвержении самодержавия и об установлении взамен его власти революционной крестьянской демократии.
Для всей разночинной интеллигенции вопрос о самостоятельности женщины, об открытии ей доступа ко всем видам общественной деятельности был не теоретически надуманным, а насущным жизненным вопросом, в первую очередь вопросам материального существования. Такими же существенными вопросами были для них вопросы о новом поведении в личной и общественной жизни, о взаимоотношениях в собственной среде и об отношениях к представителям политически и экономически господствующих социальных групп, вопросы о новом жизненном габитусе (обиходе), о новой, гордой, демократической, свободной и свободно принимаемой морали, так называемой «морали разумного эгоизма», по которой строились и личные и семейные отношения. Все это нашло поэтому свое отражение в романе, а в силу тогдашних цензурных условий заняло в нем даже преобладающее, относительно преувеличенное место.
Но главное в романе — вовсе не вопрос о личном совершенствовании, об устройстве личного благополучия без эксплоатации других людей и о выработке новых форм разумной жизни, индивидуальной и семейной. Главное — вовсе не «половой вопрос», о котором столько шумели враги и в разглагольствованиях о котором они хотели потопить сокровенное существо романа. Характерно, что этот пресловутый «половой вопрос» очень мяло интересовал ту демократическую молодежь, о которой и для которой был написан роман. (Последний очаровал ее совсем иными своими сторонами — и даже не столько картинами будущих фаланстеров при социалистической организации общества, еще меньше — картинами процветания швейных мастерских, а живыми образами новых людей, под которыми она понимала революционеров, борющихся за политическое раскрепощение России, далее, туманными намеками на близкий коренной переворот в России, а главным образом могучим образом Рахметова, этого закаленного борца с самодержавием, подготовителя крестьянской революции и захвата власти революционной партией, этого подпольного организатора, уже работающего в народе и подготовляющего в низах восстание против царизма, глухим намеком на которое и кончается знаменитый роман. Поэтому главным героем романа является не Лопухов, не Кирсанов и не Вера Павловна, а «особенный человек» Рахметов. Об этом ясно говорит сам Чернышевский, это инстинктивно почувствовала революционная молодежь, это почувствовали и реакционеры. И хотя в критических разносах романа они старались сконцентрировать внимание на «безобразной» морали Лопухова и Кирсанова, на «похождениях» Веры Павловны, на своеобразных порядках в швейных мастерских и т. п., но они сами хорошо сознавали, что все это — второстепенные аксесуары романа, все это — фон, на котором несколькими яркими мазками слегка намечена грозная фигура революционера, объявившего беспощадную войну царскому режиму. И хотя фигура эта набросана слегка, неясными штрихами, однако, она получилась настолько яркой, что навсегда запомнилась и друзьям и врагам. (И хотя самая сцена народного восстания, низвергающего самодержавие и, повидимому, ставящего Рахметова во главе временного революционного правительства, набросана еще более эскизно в целях обхода цензурных стеснений, однако, она настолько поразила воображение современников, что временщик Муравьев принял конец романа за предсказание каракозовского покушения и собирался в 1866 г. вытребовать Чернышевского из Сибири, дабы приобщить его к делу о заговоре.
Эта выразительность рисунка усугублялась состоянием тогдашней русской политической атмосферы. «Реформа» 1861 г. открыла доступ в деревню аграрному и промышленному капиталу. Но представители последнего еще не чувствовали себя спокойно, еще не были уверены в окончательной победе. Правда, ко времени появления романа «Что делать?» волна крестьянских восстаний, которыми возмущенная масса отвечала на обман правительства, была разбита и в основном уже схлынула. Но в тот момент ни революционеры, ни реакционеры в этом не были еще уверены. Напротив, те и другие допускали возможность дальнейшего расширения и обострения крестьянского движения — одни с радостной надеждой, другие со страхом и скрежетом зубовным.
Inde ira. A все остальное — пустая словесность.
Но этот мужицкий переворот, возглавленный последователями Чернышевского, одинаково угрожал всем разрядам тогдашних господствующих классов. Крестьянская жакерия, олицетворением которой в глазах реакционеров являлся Чернышевский, не остановилась бы не только перед помещичьей усадьбой с «трелями соловья», но и перед купецким лабазом. Эта крестьянская революция, намеком упоминаемая в романе «Что делать?», посвященном изображению ее деятелей, угрожала одинаково задеть и помещиков-дворян и буржуазию, особенно ее наиболее отсталые и эксплоататорские круги, связанные с дворянством и его обслуживающие, например, торговый капитал (представителем которого и был сотрудник Фета по составлению рассматриваемой статьи). Отсюда — общая ненависть всех категорий господствующего класса, реакционеров и либералов, а что-бы говорить только о первых, — обеих групп консервативной партии: помещиков и реакционных буржуа, Фетов и Боткиных, против революционно-демократического романа «Что делать?». И если даже «европейцы» Тургенев и Герцен предали этот разночинный роман проклятию и поношению, то что говорить Жt «азиате» Боткине, в это время окончательно порвавшем с «заблуждениями молодости» и полностью приобщившемся к реакционному катковскому хору!
Три основные идеологические группировки тогдашнего русского общества, естественно, встретили роман по-разному. Демократическое разночинство, революционное крыло которого было описано в романе, отнеслось к нему с восторгом. Оно узнало своих лучших представителей в героях романа, услыхало отголосок собственных чаяний и симпатий в словах и делах этих людей, и поскольку эта группировка имела возможность выразить свое отношение к рассматриваемому произведению в печати, она в лице радикальной журналистики и примыкавших к ней сатирических журналов подняла на щит и роман, и его автора, и его героев, особенно Рахметова.
Либеральная, «западническая» партия, простиравшаяся от Дудышкина и Громеки до Тургенева и колебавшегося между либерализмом и демократизмом Герцена, встретила роман недовольным брюзжанием, переходившим у Герцена и Тургенева (особенно в их частной переписке) в прямое охаивание романа и его героев. Мировоззрение и стремления последних естественно не могли встречать сочувствия у представителей дворянского либерализма, представлявшаго коалиции: среднего дворянства с немногочисленными представителями передовой буржуазии, преимущественно из высших категорий интеллигенции. Тем более, что почти все литературные выразители этой группы до того не раз уже выступали в резко полемической форме против идеологии и крайних стремлений Чернышевского и его единомышленников (стоит вспомнить выступления Герцена в «Колоколе» про тив радикалов «Современника» 1869 и 1860 гг. или ссору Тургенева с (Некрасовым за союз его с радикалами, а также направленный против последних роман Тургенева «Отцы и дети», ответом на каковой и явился в значительной мере роман «Что делать?»). Неудивительно, что и либеральная пресса встретила роман Чернышевского с брезгливой миной и плохо скрытой враждой.
Эта последняя встретила роман Чернышевского, имевшего дерзость представить в нем апологию ненавистных «нигилистов», что называется, в штыки В своих журналах, романах, пьесах, брошюрах и письмах представители реакционных сил, т. е. главным образом крупно-помещичьих (куда входили, между прочим, Катков, Фет, Лесков, Достоевский, Страэаов, Аскоченакий и пр.), открыл против романа форменный поход, служивший своего рода словесным дополнением к судебно-полицейской расправе царизма с демократами. Прекрасно понимая, что одними мерами физической репрессии невозможно справиться с идейным движением, стремившимся опереться на массовое недовольство, реакционная публицистика стремилась идеологически дискредитировать и морально опорочить как носителей враждебных ей начал, так и самые эти начала, новую мораль новые отношения между людьми, наконец, общественные идеалы революционно демократической мысли и в первую голову социализм. Нужно признать, что в соответствии с общей примитивностью царской России и ее господствующего класса реакционная публицистика не выказала на этой почве особых талантов и не дала не то что блестящих, а даже просто более или менее серьезных и убеди тельных образчиков полемики, ограничившись по преимуществу трафаретными приемами извращении «вражеской» идеологии и грубым заушением ее представителей. Печатаемая ниже статья Фета — Боткина (один — поэт, другой — эстет) в этом отношении весьма характерна и типична.
Оригинальная сторона статьи заключается в том, что она является плодом коллективного творчества. Но в данном случае эта литературная кооперация интересует нас не с технической, а с политической стороны. Мы видим здесь коалицию тех двух основных социальных групп дореволюционного русского общества, на которые — в неодинаковой, правда, степени — опирался царский абсолютизм: крупно-поместного дворянства, игравшего первую скрипку в этом дуэте, и отсталых форм капитала. Этот союз Боткина с Фетом, в котором первый служил политическим целям второго, одновременно, впрочем, защищая шкурные интересы -своей собственной социальной труппы, был слабым предвестником того более широкого политического союза между Гучковым и Столыпиным, с помощью которого отживающие социальные силы старой России пытались в 1905—1917 гг. спасти самодержавную монархию, служившую ширмой и оплотом их классовых интересов, а также того сплочения всех собственнических сил против пролетариата, которое характеризовало гражданскую войну 1917—1920 гг.
Отсюда и тот подход к теме, который наблюдается в рассматриваемой статье. Разумеется, критика Фетом — Боткиным формы романа «Что делать?» с точки зрения канонов дворянской эстетики нас совершенно здесь не интересует; эта критика теперь не требует опровержения: время, наилучший судья в этом отношении, разрешило этот спор, который, впрочем, и тогда был ясен. История дала свой ответ: роман дожил до нашего времени, он живет и играет всеми цветами радуги, действуй на читателя с той же силой, что и три четверти века тому назад, а вот «обличительную» статью обоих Аяксов-охранителей их же друзья не хотели печатать уже через год-два по выходе романа, да и непосредственно после его выхода. А теперь мертвечина ее еще больше бьет в нос, и если она все же появляется, наконец, в печати, то лишь как исторический, чтобы не сказать археологический, документ, представляющий интерес в целях характеристики борьбы с революционной демократией.
Эстетическая критика Фета — Боткина заслуживает упоминания разве с той точки зрения, что она (как и все прочее в этой статье) характеризует классовый подход авторов к своей теме, классовый момент в их оценках и даже восприятиях. Эстетика Чернышевского для Фета — Боткина не только ненавистна, но и непонятна; мораль его для них не только отвратительна, но и невразумительна; краски, которыми пишет Чернышевский, просто ускользают от их зрения. Фет иронизирует по поводу слов Чернышевского, что глаза реакционеров вследствие самого своего устройства не видят новых людей, но это — истинная правда, обусловленная классовым положением и подтверждаемая всею статьею Фета, как и всеми подобными ей статьями. Даже чтение романа для Фета, как он признается, было трудною работою, а революционная молодежь, для которой роман был написан, упивалась им, проводила над ним бессонные ночи.
С этой стороны статья Фета написана слишком откровенно; может быть, это и послужило одною из причин непоявления ее в печати: классовый интерес дворянства требовал посильного затушевывания своекорыстной, сословной заинтересованности дворянской «критики». A enfant terrible дворянской реакции имел непохвальную смелость открыто заявлять, что его идеалом является гвардейский офицер Серж, очищающий во главе эскадрона литературные леса от «разбойников», и приглашать «мирных благомыслящих людей, которым заведение (новых) порядков не доставляет удовольствия, сообща останавливать» новаторов — надо полагать, отправлять их в (участок; он не скрывал, что протестует против романа со своей позиции эксплоататора-паразита, владельца богатой усадьбы, когда в ответ на картину превращения прежней пустыни коллективным трудом в цветущий сад издевательски заявлял: «мы останемся, где сидим, а уже глину-то возить пусть она найдет других». И позволял он себе эту «критику» нараспашку именно потому, что хорошо понял сокровенную сущность романа, понял, что в нем ведется пропаганда насильственного низвержения самодержавия в целях создания социалистического общества и что герои романа «Что делать?», и в первую голову Рахметов, посильно подготовляют наступление этого переворота (о чем несколько раз и говорится в статье).
Пособница и прихлебательница сословия дворян-грабителей — российская реакционная буржуазия — выдвинула из своей среды жалкого человека, некогда вращавшегося в либеральных кругах, а затем превратившегося в тупого мракобеса, настоящего мещанина в дворянстве, желавшего прислужничеством к самой матерой реакции выслужить себе право на вход в барскую лакейскую. Боткин должен был своей западной «ученостью» подкрепить беспомощное офицерское бормотание плантатора Фета и дискредитировать социалистические утопии в самом их источнике; он должен был с точки зрения общественного «прогресса» опорочить и опровергнуть социально-политическую программу революционной демократии и оправдать помещичью диктатуру. И вот этот гулящий рантье, жалкий сибарит, слуга маммоны, раб своего желудка пытается оспорить основное, по его словам, положение социализма, что «назначение человека на земле есть счастье, но что счастье невозможно без богатства». Он, в 40-х годах в Париже встречавшийся с Марксом, Бакуниным и Герценом, выдает себя головой, говоря о «кротком, гуманном правительстве Луи-Филиппа». И как бы для того, чтобы наглядно засвидетельствовать полное подчинение этого сорта российской буржуазии идеологии помещичьего дворянства, Боткин вслед за плантатором Фетом, утверждающим, что в России нет «непроизвольных бедных», имеет бесстыдство повторить, что в России — все собственники, а пролетариев нет. Итак, игнорирование эксплоатации крестьян помещиками и капиталом, преднамеренное закрывание глаз на ожесточенную классовую борьбу между ними — вот последнее слово отсталого российского буржуа, пошедшего для спасения своей утробы на поклон к дворянской диктатуре!
Основной прием Фета в его полемике с Чернышевским — это извращение и вульгаризация мысли противника. Если Фет, как отмечено в примечаниях к его статье, не находил нужным точно передавать приводимые им цитаты из «Что делать?», а сокращал, изменял и переделывал их по своему вкусу, то еще менее стеснялся он с мыслями автора романа. Фету ничего не стоило приписать Чернышевскому совершенно противоположное тому, что тот в действительности имел в веду, и извратить его мысли настолько, чтобы совершенно изменить их смысл. Этот прием, рассчитанный на доверчивость читателя и его неспособность разобраться своими силами в вопросах, затронутых в романе, был чрезвычайно удобен для Фета, ибо облегчал ему полемику и придавал внешнюю убедительность его доводам. И если Фет бросал Чернышевскому упрек в высокомерно-презрительном отношении к читателю и к степени развития его умственных способностей, то этот упрек с гораздо большим основанием мог быть обращен к нему самому. Иронические выпады Чернышевского против «публики» были направлены против обывательских слоев читающей массы, находящихся всецело во власти традиционных понятий и бессильных найти выход из рамок штампованной морали. Фет же сознательно спекулировал на доверчивости и ограниченности кругозора читательской массы.
Ярким образцом отмеченного нами извращения мыслей Чернышевского являются рассуждения Фета против проповедуемой Чернышевским утилитарной теории нравственности. Чернышевский проводил различие между эгоизмом разумным, свойственным «новым людям», и неразумным, отличающим неразвитых людей, воспитанных в условиях традиционной морали. Для Чернышевского правильно понятые интересы личности совпадали с интересами общества. Развитой человек, научившийся разумно взвешивать свои интересы, по мнению Чернышевского, не мог не понимать солидарности своих интересов с интересами окружающих его людей. При такой постановке вопроса разумный эгоизм, проповедуемый Чернышевским, диктовал человеку необходимость не только считаться с интересами других людей, но и жертвовать собою для блага общества, но жертвовать не в силу навязанного ему извне и стесняющего его личность долга, а по свободному впечатлению своего «я». Таким образам, вся аргументация Фета по этому вопросу била мимо цели.
То же самое можно оказать и по поводу рассуждений Фета о женском вопросе. Роман Чернышевского был проникнут глубочайшим, уважением к женщине. Во имя этого уважения Чернышевский требовал признания за нею права свободно располагать своею личностью. Чернышевский хотел, чтобы женщина была не рабою мужа и не прислужницей домашнего очага, а равноправным товарищем свободно избранного ею мужа. Поэтому, когда читатель встречается в статье Фета с упреками в проповеди безнравственности и разврата по адресу Чернышевского, ему невольно вспоминается остроумная эпиграмма, которой В. С. Курочкин на страницах «Искры» ответил критикам «Что делать?», еще ранее Фета выдвигавшим против этого романа аналогичный упрек:
Молодая жена!
Ты «Что делать?» взяла?
Эта книга полна
Всякой грязи и зла.
Брось зловредный роман:
В нем разврат и порок —
И поедем канкан
Танцовать в «Хуторок».
Не меньшим извращением действительных взглядов Чернышевского является оценка Пушкина, которую старается навязать ему Фет. «Пушкин — пошл», --таков, по словам Фета, взгляд «Современника» на Пушкина. Надо ли говорить о том, насколько далека от действительных мнений Чернышевского такая оценка поэта? Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить рецензию, которой Чернышевский отозвался на анненковское издание сочинений Пушкина. и в которой это издание расценивалось как событие, имеющее не только литературное, но и общественное значение.
Не Пушкин был пошл в глазах Чернышевского, а те люди, которые, подобно самому Фету, делали из Пушкина знамя реакции и превращали великого поэта в сторонника тупоумной теории «искусства для искусства».
Остается оказать несколько слов об отношении Фета и его соавтора Боткина к коммунизму и социализму. Классовая ненависть представителей господствующего класса к пролетарию, осмеливающемуся мечтать о признании за ним права на достойное человека существование, диктовала авторам соответствующие страницы их статьи. Самые бессмысленные и лживые обвинения, которые воздвигались против социализма и коммунизма их противниками, сконцентрированы на этих страницах. Бессильная злоба людей, цепляющихся за свои привилегии и не желающих расстаться с возможностью беззаботного существовании на чужой счет, рельефно проявляющаяся в рассуждениях Фета и Боткина по этому вопросу, придает этим рассуждениям особый интерес. Такую откровенную защиту эгоистических интересов господствующих классов редко можно встретить в литературе.
Чем же объяснить тот на первый взгляд непонятный факт, что статья не появилась в журнале Каткова, который в 1863 г. принял уже вполне реакционный характер? Мы думаем, что это в первую голову объясняется чисто литературными недостатками рассматриваемой статьи. Она многословна, растянута, неярка, неубедительна, для широкого читателя просто утомительна, скучна и малоинтересна. С другой стороны, изобилуя цитатами из запретного романа, статья способна была дать агитационный материал вовсе не тем элементам, для которых она предназначалась, и вооружить не политических единомышленников автора, а его врагов, именно тех, кого он собирался обличать. Это, вероятно, живо почувствовали редакторы «Русского Вестника», а затем и редактор «Библиотеки для Чтения». Статья просто не заслуживала напечатания, как неудачная и не отвечавшая социиальному заказу.
Эти технические недостатки статьи Фета, которых не могла перевесить глава, написанная Боткиным (сама по себе неубедительная и оборванная), должны были еще резче выступить на передний план два года спустя, когда острота полемики, возбужденная романом, естественно улеглась и когда снижение массовой революционной волны уже выяснилось для большинства. В этот момент слабость, неслаженность, топорность статьи Фета — Боткина еще сильнее бросались в глаза, и на принятие ее журналом, вдобавок не столь ярко политическим, как, например, тот же «Русский Вестник», уже имелось гораздо меньше шансов, чем в 1863 г. Авторы ее пропустили благоприятный момент, когда такая по существу совершенно слабая статья могла появиться, и, таким образом, она пролежала подспудом до наших дней, когда ее счел полезным опубликовать марксистский журнал, как любопытный документ, позволяющий заглянуть в лабораторию классовой борьбы эпохи хотя от нас и довольно далекой, но по роду своих конфликтов и характеру борющихся сил для нас интересной и памятной.