НА ИЗЫСКАНІЯХЪ. править
Вѣроятно, не всѣ знаютъ, что такое желѣзнодорожныя изысканія и какова жизнь изыскателей.
Жизнь эта, надо признаться, куда непривлекательна. Сначала покажется какъ будто и ничего: постоянная смѣна впечатлѣній, каждый день новые люди, новая природа — все это на первыхъ порахъ кажется заманчивымъ и нравится. Но только на первыхъ порахъ, а пройдетъ мѣсяцъ, и Боже мой, какъ надоѣстъ эта скитальческая жизнь и какъ потянетъ къ людямъ, въ городъ, хоть въ захолустный, но только въ городъ, подальше отъ этихъ непроходимыхъ болотъ, лѣсныхъ дебрей и унылыхъ, безконечныхъ степей!
Кто путешествовалъ по дорогамъ, большимъ или даже проселочнымъ, тотъ и понятія не имѣетъ, что значитъ идти «по волчьи» напрямикъ — и день, и два, и три шагать чуть не по поясъ въ болотѣ, пробираться черезъ невыразимыя лѣсныя дебри, карабкаться черезъ огромныя кучи валежника, обрываться, падать и снова идти, коченѣя отъ холода или изнемогая отъ жары и нестерпимой жажды.
Иной разъ выдастся такой денекъ, что вымотаетъ изъ тебя буквально всѣ силы, измученное, часто въ кровь расцарапанное тѣло просить отдыха, проситъ пищи; съ какимъ-то просто сладострастіемъ мечтаешь о мискѣ борщу, какъ влюбленный грезишь о самоварѣ, хоть и знаешь, что онъ непремѣнно будетъ мужичій и потому грязный, съ зелеными потеками и съ краномъ, перевязаннымъ отъ течи грязной тряпкой. О постели же и говорить нечего — постель и чистое бѣлье на ночь кажется просто недосягаемымъ, неземнымъ блаженствомъ. Но далеко не всегда доступны изыскателямъ эти предметы роскоши. Иной разъ, когда вы, измучившись въ лоскъ, уже ночью пробираетесь на обывательскихъ къ мѣсту ночлега, куда чуть свѣтъ послали вашего кучера (онъ же и поваръ), васъ ждетъ горькое разочарованіе: кучеръ вашъ, вмѣсто обѣда, приготовилъ нѣчто уму непостижимое — въ щи наложилъ ванили, мясо и всѣ продукты подмочилъ керосиномъ, посуду въ дорогѣ побилъ и вдобавокъ не нашелъ для ночлега ничего лучшаго, какъ сѣновалъ съ протекающей крышей. Голодный, злой и измученный, забираетесь вы на этотъ сѣновалъ, кутаетесь и пробуете заснуть, а между тѣмъ крыша течетъ и крупныя капли, просачиваясь сквозь нее, громко шлепаютъ васъ по головѣ, по голенищу, по лицу.
Но затрудненія относительно «харчей» далеко не единственное горе, какое выпадаетъ на долю изыскателя. Едва ли не больше угнетаетъ отсутствіе тѣхъ культурныхъ условій жизни, которыхъ въ городѣ даже не замѣчаешь: о газетахъ, о новыхъ книгахъ, о письмахъ и телеграммахъ родныхъ и друзей надо отложить попеченіе, надо мириться съ омерзительнымъ ощущеніемъ физической нечистоты, надо забыть объ аптекѣ, о докторѣ и не заболѣвать даже и тогда, когда цѣлыми часами приходится стоять въ замерзающей водѣ по колѣно и видѣть, какъ голенища вашихъ сапогъ покрываются тонкимъ слоемъ бѣлаго льда.
Но и за всѣмъ тѣмъ, со всѣми этими лишеніями хоть и трудно, но при нуждѣ можно мириться, если партія ваша, ваши товарищи по работѣ — люди, симпатичные вамъ. Но если, въ довершеніе всего, и партія подобралась плохая, недружная, тогда положеніе становится нестерпимымъ, и васъ такъ и подмываетъ бросить все и убѣжать безъ оглядки.
Къ моему несчастью, въ этомъ послѣднемъ мнѣ не повезло.
Въ партіи нашей, кромѣ меня, было еще два человѣка: ближайшій мой начальникъ, заматерѣлый изыскатель, Прохоръ Захаровичъ Кучеренко и обнищавшій помѣщикъ Брайкевичъ.
Кучеренко отличался тѣмъ, что имѣлъ какую-то ненасытную страсть къ площадной брани: онъ ругался всегда, вездѣ и при всякихъ обстоятельствахъ жизни, съ ранняго утра и до поздняго вечера его хлесткая, звонкая брань такъ и сыпалась всюду, гдѣ только онъ появлялся. Изъ всей партіи въ 25 человѣкъ не было ни единаго рабочаго, котораго бы пощадилъ его подлый языкъ. Сквернословіе до такой степени въѣлось въ плоть и кровь его, что онъ потерялъ способность говорить не уснащая рѣчи самой циничной, самой омерзительной бранью. Повода для ругани не требовалось вовсе: такъ, если, напримѣръ, онъ ѣлъ что-нибудь и ему нравилось — онъ ругался въ видѣ похвалы и одобренія, если не нравилось — отъ раздраженія и злости. Даже когда, бывало, онъ получалъ письма отъ жены и дѣтей, которыхъ очень любилъ, то и тутъ языкъ его не могъ утерпѣть. «Отъ жены письмо получилъ», скажетъ онъ, бывало, и скажетъ радостно, съ улыбкой, но тутъ же совершенно машинально произнесетъ такое словечко, что станетъ мерзко.
На человѣка непривычнаго это свойство Кучеренки производило ошеломляющее впечатлѣніе, дикая брань рвала уши и оскверняла всю душу. Сотни разъ просилъ и я его избавить меня отъ этого удовольствія, но всякій разъ онъ неизмѣнно говорилъ:
— Что дѣлать, что дѣлать! Самъ знаю, что оно, какъ будто и того… не хорошо, мнѣ это всѣ говорятъ, но привычка — вторая натура, привычка стараго изыскателя: вѣчно съ мужиками — какъ тутъ не привыкнуть? Тутъ, знаете, такая привычка образуется, что иной разъ, повѣрите ли, Богу молишься и тоже нѣтъ-нѣтъ да и двинешь!..
Другой отличительной чертой Кучеренки была какая-то упорная закоренѣлая ненависть къ рабочимъ людямъ. Онъ совсѣмъ не считалъ ихъ за людей и видѣлъ въ нихъ, по собственному его выраженію, «быдло» и ничего больше. Обращался онъ съ ними, конечно, какъ съ «быдломъ» — грубо, жестоко и нагло: походя ругалъ, часто билъ, еще чаще прогонялъ безъ разсчета.
И въ то же время никакъ нельзя было сказать, что Кучеренко былъ злой человѣкъ: по своему онъ бывалъ и добръ и, какъ это ни странно, даже деликатенъ, но лишь со своими, а чуть только судьба сталкивала его съ мужикомъ, съ рабочимъ, какъ тотчасъ же онъ превращался въ какого-то осатанѣлаго дикобраза и тогда не было такой брани, не было такой жестокости, которой онъ не пускалъ бы въ ходъ.
Свое поведеніе съ мужиками онъ возвелъ въ систему и любилъ объяснять ее ничѣмъ инымъ, какъ своей опытностью, своимъ знаніемъ людей. Онъ категорически утверждалъ, что всякій, кто «съ ними» говоритъ иначе, не знаетъ ихъ, обольщается на ихъ счетъ; мое, напримѣръ «вы» въ обращеніи со всѣми рабочими смѣшило его до слезъ
— Рѣшительно не понимаю, — говаривалъ онъ по этому поводу, — какъ можно сказать: вы — Сидоръ, вы — Прокофій! Вѣдь это даже съ грамматической стороны, какъ-то не того… не звучитъ! Ну какъ бы это я сказалъ: вы — Парфенъ! хо-хо-хо!.. Парфенъ, принесите мнѣ чаю! хо-хо-хо!.. Нѣтъ, ей-Богу, это какъ-то совсѣмъ, совсѣмъ по институтски выходитъ… А вѣдь, знаете, въ молодости моей, лѣтъ 20 тому назадъ, когда я только что техническое училище кончилъ, и я былъ въ этомъ же родѣ; разумѣется, не до такой степени — «вы» я никогда мужикамъ не говорилъ, но все-таки говорилъ бывало: «послушай, братецъ» или «послушай, голубчикъ», право! Смѣшно вспомнить, а такъ, нѣжниналъ и я, пока не зналъ, что за золото наши «мужички», эти добродушные, прелестные «мужички»! Но зато теперь — нѣ-ѣтъ!.. Теперь я не скажу — «голубчикъ», потому что знаю, что этотъ голубчикъ есть Христопродавецъ! Теперь я не скажу «братецъ», потому что этотъ братецъ есть подлецъ, который продастъ васъ за рюмку водки, который васъ обокрадетъ, обманетъ, надуетъ и надъ вами же посмѣется!.. Нѣтъ, онъ только по виду простъ, какъ дроздъ, а пальца въ ротъ ему не клади: проглотитъ, всего какъ есть проглотитъ, съ сапогами!
Глубокая ненависть Кучеренки къ рабочимъ была такъ велика, что когда, бывало, онъ только заговоритъ о нихъ, голосъ его дрожитъ и понижается до какого-то злобнаго шипѣнія.
Второй мой компаньонъ былъ Иванъ Осипычъ Брайкевичъ, дальній родственникъ Кучеренки, исполнявшій въ партіи немудрую роль пикетажиста.
Брайкевичъ былъ нѣкогда помѣщикомъ, но небольшое имѣньице свое давнымъ-давно прожилъ и ради куска хлѣба скитался по изысканіямъ. Нѣсколько лѣтъ кряду работалъ онъ съ Кучеренкой и послѣдній, пользуясь его нищетой и совершенной безотвѣтственностью, успѣлъ поработить его до такой степени, что Брайкевичъ сдѣлался чуть не лакеемъ своего родственника. До конца обезличенный и забитый, онъ велъ счеты бѣлья Кучеренки, стлалъ ему постель, починялъ платье. Эти деньщицкія обязанности съ теченіемъ времени вошли у него въ привычку, такъ что даже самолюбіе его не страдало. Впрочемъ, на счетъ самолюбія Брайкевича можно было вообще сомнѣваться. Вѣрнѣе даже сказать, что бѣдность совсѣмъ задушила въ немъ это чувство.
Нечего и говорить, что Брайкевичъ боялся Кучеренки, какъ огня, и трепеталъ предъ нимъ, несмотря на свои 35 лѣтъ и длинную бороду, какъ пятилѣтній мальчишка. Стоило Кучеренкѣ крикнуть на него, обругать, и Брайкевичъ моментально превращался въ идіота: послѣднее соображеніе вылетало изъ его головы и онъ стоялъ предъ своимъ властелиномъ растерянный и уничтоженный, полуоткрывъ ротъ и глупо моргая испуганными глазами.
Въ партіи положеніе Брайкевича было до слезъ жалкое: не проходило часу, чтобы со стороны Кучеренки онъ не подвергался бы какому-нибудь заушенію. Брань сыпалась на него градомъ и, разумѣется, поводовъ для нея не требовалось вовсе: мѣшалъ ли работать дождь — Брайкевича ругали, попадались на пути болота и горы — Брайкевича опять ругали, въ хорошемъ ли, въ дурномъ ли распоряженіи духа былъ Кучеренко — все равно, Брайкевичъ неизмѣнно получалъ свою порцію.
Но если Брайкевичъ былъ въ чемъ-нибудь виноватъ, чего-нибудь не досмотрѣлъ, въ чемъ-нибудь ошибся, тогда ему доставалось сверхъ всякой мѣры. Кучеренко налеталъ на него, какъ бѣшеный, и, побагровѣвъ отъ злости, кричалъ во всю силу своихъ богатырскихъ легкихъ.
— Вонъ съ работы, сію минуту вонъ! Не надо мнѣ ословъ! Положи инструменты — и къ чортовой матери! Маршъ!
И Брайкевичъ клалъ инструменты и пѣшкомъ, часто въ дождь или по болотнымъ дебрямъ, плелся верстъ за десять къ мѣсту ночлега и нѣсколько дней не показывался на работы, ожидая, пока гнѣвъ Кучеренки утихнетъ. Глядя на треклятую жизнь этого страстотерпца, я все недоумѣвалъ, почему онъ не наплюетъ на Кучеренку и не попроситъ разсчета, тысячу разъ я убѣждалъ его сдѣлать это, но всегда слышалъ отъ него одинъ отвѣтъ:
— А куда я дѣнусь?.. Жена, ребенокъ, надо содержать, а вѣдь я ничего не знаю, нигдѣ не учился, ничего не могу — куда я дѣнусь?..
Ради жены и маленькой дочери этотъ человѣкъ, кажется, былъ бы готовъ позволить распять себя: очень ужъ онъ любилъ ихъ, и часто по вечерамъ, когда Кучеренко храпѣлъ, какъ зарѣзанный, Брайкевичъ заберется, бывало, куда-нибудь въ уголъ или въ чуланчикъ и при мигающемъ свѣтѣ огарка строчитъ домой письма. Долго-долго, бывало, сидитъ онъ надъ этими письмами. Случалось, далеко за полночь проснешься, взглянешь, кругомъ, а его маленькая, согнувшаяся фигурка все сидитъ склонившись надъ письмомъ и все бѣгаетъ по бумагѣ рука, взглянешь на его лицо и подивишься: нѣтъ на немъ обычнаго выраженія забитости, въ глазахъ не читается ни страха, ни оторопѣлости и свѣтятся они такой лаской и любовью, что совсѣмъ не узнать пришибленнаго и вѣчно испуганнаго Брайкевича.
Таковы были мои товарищи по работѣ. Впрочемъ, первую недѣлю я работалъ одинъ, такъ какъ опоздалъ къ началу работъ и долженъ былъ догонять партію.
Выступилъ съ тремя рабочими-хохлами изъ города N, Минской губерніи, населенной въ этой своей части православною литвою.
Долженъ сказать съ первыхъ же словъ, что ничего не приводилось мнѣ видѣть бѣднѣе этого края. Бѣдность во всемъ, начиная съ природы. Унылая, тусклая и однообразная, она среди поздней осени производила какое-то поистинѣ гнетущее впечатлѣніе. Проходя по этой мѣстности, я все твердилъ некрасовскій стихъ: «Небо, ельникъ и песокъ!» Дѣйствительно, этими тремя словами до дна исчерпывается сѣренькое впечатлѣніе этой убогой страны нищихъ.
Но и небо здѣсь какое-то особенно унылое, съ темно-сизыми тучами волнообразно спускающимися до самаго горизонта. Нѣтъ, нѣтъ и закапаетъ упорный осенній дождикъ, холодный и скучный и сквозь сѣтку его окрестности кажутся еще печальнѣе, еще бѣднѣе — кругомъ пески, пески и пески! Рѣдко, очень рѣдко попадется сосновый лѣсокъ, но сосенки эти такія маленькія, корявыя, такія уродливыя, что на нихъ жалко и непріятно смотрѣть.
Пески смѣняются болотами. Болота кочковатыя и кочки, похожія на пасхальные куличи, поросли длинной травой — ни дать, ни взять, грива начинающаго лысѣть діакона. Мѣстами кочки обгорѣли; черныя плѣши горѣлыхъ мѣстъ нестерпимо воняютъ гарью, ѣдкой, тяжелой до дурноты.
Промелькнутъ болота, а тамъ опять потянутся пески и снова болота и опять пески, пески до безконечности.
Пахатныя поля попадаются такъ рѣдко, что всегда вызываютъ даже крики изумленія у моихъ рабочихъ. Наконецъ-то на поле выбрались! Вообще удобной земли страшно мало, почти нѣтъ и, вѣроятно, оттого народъ здѣсь такой бѣдный жалкій и безпомощный — ни дать, ни взять нищіе, да еще изъ нищихъ нищіе. Впрочемъ, на пути нашемъ люди попадались такъ рѣдко, что иной разъ дѣлалось даже жутко и казалось, что идешь по необитаемой странѣ. Только когда линія наша изъ болотъ и перелѣсковъ выскакивала на пахатное поле или на поляну, попадались мужики-полѣщуки. Всегда неожиданно, весь въ бѣломъ, точно привидѣніе, выползетъ откуда нибудь изъ лѣсу этотъ одичалый полѣщукъ и пристально, изумленными глазами глядитъ на насъ, точно на выходцевъ съ того свѣта; потомъ, опомнившись, испуганно сорветъ шапку съ головы и также неожиданно юркнетъ куда-нибудь въ чащу лѣса.
Полѣщуки и ихъ бѣдность вызывали искреннее презрѣніе, а подчасъ и негодованіе со стороны одного моего рабочаго-хохла. Грицько (такъ его звали) представлялъ собой рѣдкое явленіе — малороса-шовиниста: все, что не малороссійское, вызывало съ его стороны презрительную улыбку или снисходительное сожалѣніе. Но критикуя и высмѣивая все не-хохлацкое, онъ обыкновенно не терялъ своего обычнаго хладнокровія и только полѣщуки вызывали его гнѣвъ. При видѣ убогаго посѣва или тощаго лѣска, при видѣ мужицкой тощей и изнуренной клячи, онъ то и дѣло поматывалъ головой и съ глубочайшимъ презрѣніемъ восклицалъ:
— Н-ну и нарродъ!..
Когда же я становился на сторону полѣщуковъ, Грицько обыкновенно негодовалъ еще пуще.
— Помылуйте, баринъ! — восклицалъ онъ въ порывѣ какой-то непонятной мнѣ злобы. — Развѣ жъ это народъ? Придешь къ нимъ въ деревню, такъ хоть ты съ голоду помирай, хоть ты ему рубль давай за кусокъ сала, а не достанешь у него ничего! Придешь до бабы въ хату: продай, баба, сала. — Нема. — Продай молока. — Нема. — Продай хлѣба. — Нема. — Ну хоть борщу дай. — Нема! А трястя твоей матери! Думали мы, что бабы брешутъ, не хотятъ продавать — такъ нѣтъ, и на самомъ дѣлѣ нема ничего! И какъ только они съ голоду не повыздыхають, эти полѣщуки — чорты ихъ батька знаютъ! День у день у нихъ картофля, день у день картофля, только и ѣдятъ! Ну, а взять, напримѣръ, хохла, у Харьковской губерніи, или у Тавріи, — вдругъ перевелъ разговоръ Грыцько и глаза его ласково сощурились, а голосъ зазвучалъ какъ-то сантиментально. — Придешь ты къ хохлу въ хату — чисто кругомъ, какъ въ раю! Хозяинъ, какъ братъ, посадитъ тебя за столъ, потчуетъ: первымъ долгомъ тебѣ монополіи чарку одну, монополіи чарку другую, а тамъ насыпать тебѣ борщу, да такого борщу, который только наши бабы варить умѣютъ — не брандахлысту, а настоящаго борщу, такого, что не продуешь, сало на немъ кусками плаваетъ! Съѣли борщъ — вареники, съѣли вареники — плачинды съ сыромъ, съѣли плачинды — кабаковая каша! Наѣшься такъ, что безъ водки пьяный будешь! И Боже тебя сохрани хозяину гроши платить — Боже сохрани, какъ можно, — не такой человѣкъ! А тутъ! (на лицѣ Грыцька пропало сантиментальное выраженіе и прежняя гримаса не то отвращенія, не то презрѣнія сморщила его добродушныя черты). — Тутъ тебѣ одинъ харчъ — картофля и никакихъ! И сегодня картофля, и завтра картофля и на обѣдъ картофля, и на вечерю картофля, и хоть ты сказысь[1], а ничего, окромѣ картофли не побачишь! Черезъ то-то и народъ тутъ такой захарчеванный, что отъ вѣтру валятся. Вотъ я старый человѣкъ, пятьдесятъ лѣтъ мнѣ, а ей-Богу я одинъ съ десяткомъ полѣщуковъ справлюсь, вотъ же ей-Богу справлюсь! А отчего? Оттого, что они картофельный народъ, народъ захарчеванный! Да Господи мой Боже, развѣ жъ у нихъ одни люди чортъ знаетъ какіе? У нихъ все хозяйство добраго слова не стоитъ! Ну, гдѣ жъ таки видано, чтобъ чоловікъ на песку хлѣбъ сѣялъ, а они сѣютъ, вы сами видѣли, баринъ! Развѣ жъ хохолъ, умный чоловікъ и добрый хозяинъ, посѣетъ на песку жито?..
Попавъ на своего любимаго конька, Грыцько говорилъ до безконечности. Критика его была безпощадна, зла и неумолима. За безпомощность и бѣдность полѣщуковъ онъ презиралъ ихъ отъ глубины души и видѣлъ въ нихъ паріевъ, полулюдей. Сколько я ни бился, стараясь переубѣдить его, объяснить, почему полѣщуки такъ бѣдны — все отскакивало отъ него, какъ отъ стѣны горохъ. Онъ все твердилъ одно и то же.
— Бѣдные-то они бѣдные, да кромѣ того еще и дураки: умный человѣкъ на зыбучемъ песку хлѣба не посѣетъ!
Пригнаюсь, послѣдній аргументъ ставилъ и меня втупикъ, ибо и я не могъ понять, какимъ образомъ рискуютъ здѣсь сѣять хлѣбъ на пескахъ, которые, къ тому же, еще и движутся. Правда, я зналъ, что удобной земли тутъ почти не было, зналъ, что лучшіе участки принадлежатъ отчасти каэнѣ, отчасти помѣщикамъ, крестьянамъ же достались ни на что негодные пески, которые они, должно быть, вѣря единственно въ чудо, воздѣлывали. Много разъ намъ попадались нивы почти совершенно заваленныя горами песку, и признаюсь, всякій разъ я недоумѣвалъ и не могъ взять въ толкъ, на что, какъ не на чудо, надѣялся пахарь, когда трудился, пахалъ эти мягкіе, зыбучіе пески и швырялъ въ нихъ на явную гибель зерно. Не предвидѣть заноса было совершенно невозможно и гибель посѣва была очевидна даже для ребенка. А между тѣмъ полѣщукъ сѣетъ, хоть и горько платится за это. Я никогда не эабуду одной такой расплаты. Какъ-то въ сильный, ревущій вѣтеръ пробирались мы съ рабочими по такому желтому и чистенькому песку. Идти было чрезвычайно трудно: нога глубоко тонула въ мягкомъ пескѣ и, сверхъ того, поднялась настоящая песчаная метель. Цѣлыя тучи песку неслись намъ на встрѣчу и безпощадно обсыпали съ ногъ до головы: песокъ чувствовался вездѣ — въ глазахъ, за воротникомъ, во рту. Торопясь, чтобы хоть куда-нибудь укрыться отъ этого по-истинѣ божескаго наказанія, мы переваливали черезъ огромные, вновь нагроможденные вѣтромъ холмы песку. Одинъ изъ этихъ холмовъ былъ настолько великъ, что просто не хотѣлось вѣрить, что его нанесло только сегодня до вчера, и этотъ огромный холмъ — увы! — навалился на чью-то ниву, отъ которой оставались только очень незначительные зеленые слѣды, но было очевидно, что и остаткамъ этимъ грозитъ та же участь.
— Посѣялъ дуракъ! Нашелъ мѣсто, гдѣ сѣять! — поднимаясь въ гору, услышалъ я позади себя досадливый возгласъ Грыцька. Признаюсь, и меня охватило чувство досады при видѣ этой зеленой нивы, задавленной горою песка.
— Дѣйствительно, дуракъ! — сказалъ и я, взбираясь на хребетъ холма. Тутъ вѣтеръ ревѣлъ съ какой-то отчаянной злобой, въ его порывистыхъ и пронзительныхъ завываніяхъ слышалось что-то дикое, злобное и мстительное.
Отъ вѣтра и цѣлой тучи песку, обдавшей меня съ ногъ до головы, я и не замѣтилъ, что на той сторонѣ холма, въ лощинѣ, куда мы пробирались, стоялъ мужикъ, стоялъ какъ столбъ, не шевелясь. Не знаю, почему, но я сразу почувствовалъ, что это хозяинъ нивы пришелъ посмотрѣть на свое горе. Предчувствіе подтвердилось, когда мы подошли ближе: уже по одному виду полѣщука можно было понять, что хозяинъ поля онъ, а не кто другой. Съ обнаженной головой, съ ногами, почти по колѣно занесенными пескомъ, стоялъ онъ въ своей бѣлой свиткѣ и глядѣлъ на свою ниву безмолвно и неподвижно. Вѣтеръ такъ и металъ изъ стороны въ сторону его длинные свѣтлые волосы, заворачивалъ полы его свитки, толкалъ его самого, а онъ все стоялъ и все глядѣлъ. Вотъ и совсѣмъ мы поровнялись съ нимъ. Я заглянулъ ему въ лицо и не прочиталъ ничего, кромѣ какой-то бездонной апатіи: ни горя, ни отчаянія, ни душевной боли — ничего не было на этомъ лицѣ, одна апатія, но зато какая! Казалось, этотъ человѣкъ совсѣмъ какъ-то окостенѣлъ и ничто ужъ не могло бы вырвать его изъ этого состоянія. Я увѣренъ, что если бы у него загорѣлись на головѣ волосы, онъ, можетъ быть, и тогда не стряхнулъ бы съ себя этой апатіи.
— Твоя нива? — спросилъ Грыцько.
Полѣщукъ посмотрѣлъ на него бѣлесоватыми, тусклыми глазами и, точно во снѣ, тихо промолвилъ:
— Моя.
— Зачѣмъ же ты тутъ посѣялъ, развѣ не зналъ, а? Зачѣмъ, говорю, посѣялъ тутъ?
Но полѣщукъ больше не отвѣчалъ. Пробовалъ разспрашивать его и я, но онъ больше рта не раскрылъ. Не знаю, понималъ ли онъ, что у него спрашиваютъ, и слышалъ ли даже вопросы? Постояли мы немного около этого горемыки и поплелись дальше. Тяжелое, какъ гробовая плита, чувство придавило насъ всѣхъ, даже Грыцько молчалъ и не сказалъ ни единаго слова въ осужденіе полѣщуковъ…
А вѣтеръ все вылъ и злился и точно горстями бросалъ намъ въ лицо песокъ. Идти становилось страшно тяжело: ноги такъ и тонули въ этомъ желтомъ, яркомъ и красивомъ пескѣ. Однако, подъ впечатлѣніемъ встрѣчи съ полѣщукомъ, на трудность пути никто, кажется, не обращалъ вниманія и нѣтъ-нѣтъ, а смотришь, то тотъ, то другой изъ рабочихъ обернется и, не переставая идти рядомъ, долго смотритъ на полѣщука. Обернулся и я: онъ стоялъ въ прежней позѣ, по прежнему безъ шапки и по прежнему вѣтеръ точно рвалъ съ него волосы и заворачивалъ полы его сѣрой свитки.
Уже свечерѣло, когда мы выбрались, наконецъ, изъ песковъ. Въ этотъ день, благодаря вѣтру, мы прошли всего версты двѣ-три и это разрушило всѣ наши планы относительно ночевки. Предполагая пройти значительно больше, я отправилъ кучера съ вещами верстъ за 10, въ еврейское мѣстечко Золотополь и теперь среди поля мы остались какъ раки на мели — ни хлѣба, ни крова, да и относительно волковъ было страшновато: много ихъ водилось въ этихъ мѣстахъ. Не зная, на что рѣшиться, я сталъ совѣщаться съ рабочими.
— Какъ же теперь намъ быть, хлопцы?
— А надо идти, не ночевать же тутъ, — единогласно и не колеблясь рѣшили они.
Идти, такъ идти. Мы пошли, но куда мы шли, я рѣшительно не зналъ: съ линіи мы свернули, увлекшись какой-то лѣсной дорожкой, а подъ рукой, какъ на зло, не было ни гоніометра, ни даже компаса — опредѣлить направленіе не представлялось никакой возможности, къ тому же перелѣсокъ, черезъ который мы шли, смѣнился незамѣтно довольно густымъ хвойнымъ лѣсомъ. Въ сущности я вовсе не надѣялся, что мы такимъ образомъ рѣшимъ вопросъ о ночевкѣ и шелъ даже не на авось, а по инерціи. Но вотъ неожиданно Грыцько остановился.
— Цытьте, — шепотомъ пригласилъ онъ.
Мы остановились и, напрягая слухъ, замерли въ совершенномъ молчаніи.
— Слышите, рубитъ кто-то? — по прежнему шепотомъ продолжалъ онъ.
Мы стали прислушиваться еще больше, но сколько я ни вслушивался, а такъ-таки ровно ничего не слышалъ. Два другіе рабочіе хоть и говорили, что слышали, но по тону ихъ голоса я заключилъ, что они фантазируютъ. Грыцько, однако, стоялъ на своемъ.
— Рубае, трястя его матери, ишь рубае, можетъ лѣсопильня? И потомъ, взваливъ себѣ на плечо нивеллиръ, промолвилъ коротко и рѣшительно.
— Айда!
Подъ его предводительствомъ мы побрели снова. На этотъ разъ приходилось идти по звуку, уже безъ всякихъ признаковъ дороги. Спотыкаясь о гнилые стволы валежника, продираясь сквозь густыя заросли молодого ельника, падая и снова подымаясь, медленно подвигались мы впередъ. Между тѣмъ уже почти стемнѣло. Дальше идти было ужъ просто глупо, хотя Грыцько клятвенно увѣрялъ, что онъ что-то слышитъ и что по близости непремѣнно должна быть «жидовская» лѣсопильня. Почему именно «жидовская» — это ужъ оставалось тайной Грицька. Скрѣпя сердце, мы зашагали дальше, но шествіе это было сплошнымъ мученіемъ — передъ нами, точно стѣна стояли старыя ели, вѣтви ихъ переплелись до такой степени, что прорваться сквозь нихъ было просто невозможно, приходилось, спасая глаза и лицо, идти задомъ, рвать въ клочья одежду, царапать тѣло, ранить руки.
Я ужъ подумывалъ воспротивиться этимъ мученіямъ, но по лицу Грыцька замѣтилъ, что увѣренность въ близости «жидовской» лѣсопильни уже оставила его. Нѣсколько сконфуженный видъ его ясно свидѣтельствовалъ, что онъ сознаетъ свою ошибку и только о томъ и думаетъ, какъ бы выйти, не роняя своего достоинства, изъ глупаго положенія. Наконецъ, выбравшись на маленькую полянку, онъ остановился и снова сталъ прислушиваться. И опять по лицу и по всѣмъ движеніямъ его я догадался, что все это онъ продѣлываетъ только для виду.
— Не слыхать, матери его бісъ, — нерѣшительно и не глядя ни на кого промолвилъ онъ. — Вотъ трястя его матери --ничего не слыхать! Скажи пожалуйста, а!
— Ну, ладно, — прервалъ я его извиненія. — Довольно! Складывай, хлопцы, костеръ, тутъ и ночевать будемъ!
Съ минуту постояли рабочіе, какъ бы все еще колеблясь, но потомъ развьючились, вынули изъ-за пояса топоры, поплевали на руки и скоро мѣрно и въ тактъ, точно молоты въ кузницѣ, застучали топоры. Не прошло и пяти минутъ, какъ таборъ нашъ устроился вполнѣ и запылалъ огромный, яркій костеръ. Смолистыя вѣтки елей горѣли весело и трещали такъ, точно изъ пистолета кто стрѣлялъ. Запахло копотью горящей смолы… Отогрѣваясь и вытаскивая занозы изъ рукъ, шеи и даже лица, сидѣли мы вокругъ костра и настроеніе у всѣхъ было самое убійственное. Не тѣшила даже красота лѣса. А онъ былъ очень красивъ, этотъ глухой, дремучій и темный, какъ могила, лѣсъ. Чѣмъ-то сказочнымъ и фантастическимъ вѣяло отъ этихъ великановъ-елей, столпившихся вокругъ нашего костра. Ближайшіе изъ нихъ, озаренные снизу его свѣтомъ, стояли какъ завороженныя; низко, къ самой землѣ опустили онѣ свои длинныя, пушистыя вѣтви и казалось, что это не вѣтви и не ели, а сторукіе великаны, о которыхъ такъ много говорилось въ няниныхъ славкахъ. Столпились эти великаны, протянули къ вамъ свои косматыя лапы и вотъ-вотъ схватятъ васъ и унесутъ куда-то далеко, далеко. Гляжу я на этотъ уснувшій старый лѣсъ и почему-то мнѣ все вспоминается давно прошедшее дѣтство, ярко всплываютъ въ памяти «страшныя» сказки, встаютъ передъ глазами сказочные колдуны, лѣшіе…
— Ну и ѣсть же мнѣ хочется, нехай ему врагъ! — вдругъ совершенно неожиданно прервалъ мои грезы одинъ изъ рабочихъ, по имени Маркъ. — Не доведи Господи, какъ ѣсть хочется.
— Что правда, то правда, — согласился съ нимъ Грыцько, — теперь бы, кажется, я рубля бъ не пожалѣлъ за кусокъ хлѣба, накажи меня Богъ!..
— А вѣрно! — вздохнувши, присовокупивъ и третій рабочій, молодой парнишка дѣть 18-ти. — Теперь сказалъ бы мнѣ кто: на, тебѣ, Аѳанасій, сухаря и скидай зато свиту — ей же Богу снялъ бы!..
Воцарилось молчаніе, тяжелое и глубокое. Мнѣ тоже ѣсть хочется нестерпимо, но я крѣплюсь и, чтобы не нагонять унынія, молчу и не подаю вида. Долго, очень долго длится молчаніе. Я лежу и разсматриваю лица моихъ спутниковъ. Безграничнымъ добродушіемъ вѣетъ отъ лица Грыцька: даже голодъ и мрачное настроеніе не могутъ прогнать этого добродушія: такъ и свѣтится оно и въ глазахъ, и въ улыбкѣ, и въ морщинахъ, сѣточкой расположившихся вокругъ глазъ. Единственно, изъ чего можно заключить, что онъ хочетъ ѣсть — это его поминутное оплевываніе: сидитъ, сидитъ, потомъ отвернется и протяжно и далеко плюнетъ сквозь зубы, плюнетъ и утретъ рукавомъ свои выстриженные вокругъ рта и какіе-то гнѣдые усы. У богатыря и великана Марка лицо серьезно и сосредоточенно и, вѣроятно, отъ того кажется еще красивѣе, чѣмъ всегда. Надъ большими карими глазами сумрачно сдвинулись густыя, чорныя брови, орлиный, тонкій и сухой носъ, словно скопированный со статуи какого-нибудь римлянина, длинные, опущенные книзу казацкіе усы — все въ немъ дышало силой, мощью, все точно изъ бронзы отлито было.
Гляжу я на него и все мнѣ вспоминаются запорожскіе казаки. Рядомъ съ Маркомъ безусое, молодое лицо Аѳанасія кажется совсѣмъ мальчишескимъ: чѣмъ-то наивнымъ и совсѣмъ дѣтскимъ вѣетъ отъ всей его тщедушной фигурки. А между тѣмъ я зналъ, что этотъ мальчикъ черезъ двѣ недѣли собирается жениться, онъ и на работу то къ намъ поступилъ только для того, чтобы зашибить копѣйку на свадебные расходы. Кстати сказать, эти расходы обратились у него въ своего рода idée fixe: всѣмъ и каждому говорилъ онъ, что именно думаетъ купить себѣ къ свадьбѣ; тутъ все было предусмотрѣно, все до мельчайшихъ подробностей: цѣна сапогъ, достоинство жилетки и пр., и только невѣсты себѣ парень еще не подыскалъ…
Тихо въ лѣсу. Дымитъ и потрескиваетъ нашъ костеръ и яркимъ заревомъ вспыхиваютъ смолистыя вѣтви елей. Маркъ то и дѣло подбрасываетъ хворостъ… Вотъ откуда-то изъ темноты, какъ шальная, вылетѣла на огонь какая-то большая птица и, хлопнувъ крыльями надъ самымъ костромъ, пропала такъ же неожиданно, какъ и появилась. Аѳанасій вздрогнулъ, обернулся въ ту сторону и придвинулся ближе къ Марку… Хочется спать… Грыцько уже готовитъ себѣ ложе, т. е. попросту выравниваетъ ногой мѣсто, гдѣ думаетъ лечь, и выбрасываетъ сучья и вѣтки, чтобъ не давили подъ бокъ. Вотъ и готово ложе. Отошелъ въ сторону Грыцько, снялъ шапку, крестится. — «Иже еси на небесѣхъ» — доносится до меня его шепотъ. Улегся. Но не спитъ, а широко открытыми глазами смотритъ на огонь и что-то думаетъ.
— Борщу бы теперь! — вдругъ громко и мечтательно произнесъ Аѳанасій, и наивное восклицаніе его развеселило всѣхъ.
— Съ говядиной? — шутливо спросилъ Грыцько.
— А, можетъ, ты и кофію хочешь? — съ улыбкой прибавилъ Маркъ. — Оно, положимъ, что и я бы теперь не отказался: хорошаго борщу, да до борщу каши…
— Да говядины! — незамѣтно для самого себя, увлекаясь, подхватилъ Грицько.
— Да варениковъ со сметаной, — вставилъ Аѳанасій.
— Я послѣ варениковъ плачиндъ бы съ саломъ, — заключилъ Маркъ. — Хорошо бъ! — И потомъ на минуту задумавшись, онъ продолжалъ: — Нигдѣ, кажется, я такъ не кушавъ, какъ въ солдатахъ! Вотъ, братцы, кушавъ! Это теперь я похудалъ, а на службѣ у меня вотъ какая «морда» была! — Маркъ показалъ, какая именно, и если размѣры эти не были преувеличены, то «морда» у него была поистинѣ ужасная. — Страсть кушавъ на службѣ! — продолжалъ онъ: — монополія — каждый день, говядина — каждый день, хлѣбъ бѣлый — каждый день — не дай Богъ кушавъ!
Тирада Марка совсѣмъ неожиданно раздосадовала Грыцька, на добродушномъ лицѣ его показалась презрительная гримаса.
— Вотъ не люблю брехуновъ! Ну, кому ты говоришь? Гдѣ жъ-таки видано, чтобъ москалямъ по всякъ день давали говядину, по всякъ день монополію? Страсть не люблю брехуновъ!
Маркъ обидѣлся.
— А вотъ же ей-Богу не брешу! Развѣ я тебѣ говорю, что я солдатскій харчъ кушалъ? Я у любовникахъ былъ — вотъ гдѣ я такой харчъ кушалъ!
— Въ любовникахъ? — удивился я.
— Ну да, — отвѣтилъ Маркъ, и отвѣтилъ такъ просто, какъ если бы говорилъ, что былъ въ кучерахъ или въ дворникахъ.
— У кого же?
— А видите, баринъ, улюбилася въ меня ключница генеральская, у генерала-майора Собаканова, бригаднаго командира, служила — вотъ отъ нея-то я такой харчъ и кушалъ! А онъ — «брешу»! Я, братъ, не брешу! И не одинъ харчъ, а когда хочешь знать — все у меня было! Ты, можетъ, и въ глаза не видалъ такихъ харчей, какъ я: кушалъ ты когда-нибудь котлеты телячьи, а? Вотъ то-то и есть! А то — «брешу!» Я, братъ, не брешу! Я на службѣ жилъ, прямо надо говорить, какъ баринъ: все у меня было, все, чего хочешь! Одежа на мнѣ — первый сортъ, сапоги — девять рублей, на заказъ, денегъ у меня и по пятнадцать, и по двадцать рублей въ карманѣ бывало — прямо господинъ и шабашъ! Табакъ, напримѣръ! Да я меньше какъ за 18 коп. осьмушку и не курилъ никогда! А то такъ и прямо готовыя папиросы покупалъ: «Голубка», напримѣръ, или «Ароматичныя»! Да что говорить! — я можетъ на однихъ извозчиковъ 20 р. проѣздилъ: страсть любилъ кататься.
Этотъ фонтанъ аргументовъ посрамилъ Грыцька.
— Ну, когда такъ, — сконфуженно, промолвилъ онъ, разводя руками, — то можетъ и не брешешь, можетъ, и правду говоришь.
— А вещь понятная, что правду!
— Ну, и что же она, ключница эта, здорово влюбилась, значитъ? — спросилъ я, чтобы прекратить споръ.
— И-и не дай Богъ! Страсть, какъ улюбилася, трястя ея матери!.. И не подумайте, что она была какая поганая или что — нѣтъ, Боже сохрани! Женщина была первый сортъ! Все на ней завсегда чистое, завсегда она подъ зонтикомъ — прямо генеральша! Вотъ никто не повѣритъ, а ей-Богу, даже корсетъ носила, накажи меня Богъ!
— А сколько ей было лѣтъ?
— Кто ее знаетъ… Лѣтъ 36 было!
— Какимъ же образомъ началось это у васъ? — все любопытствовалъ я.
— Началося? А такимъ образомъ началося, что она меня котлетами угощала, съ котлетъ и началось… Я, конечно, у генерала вѣстовымъ былъ, ну, конечно, постоянно въ кухнѣ, помогаешь, бывало: самоваръ поставишь, сапоги вычистишь… И она все въ кухнѣ вертится, да все на меня поглядываетъ… а я и не замѣчалъ, даже боялся ея: войдетъ она въ кухню — я сейчасъ передъ ней встану, а она все: «сидите, сидите, Марко», хо-хо-хо! — копируя ключницу, продолжалъ Маркъ.
— Хо-хо-хо! — поддержали и Грицько съ Аѳанасіемъ.
— Ну, послѣ сталъ уже замѣчать. Бывало, когда нѣту въ кухнѣ народу, она все на меня поглядываетъ да все говоритъ: «Какой вы, говоритъ, красивый Марко». — А вещь понятная, говорю. — Что вы, спрашиваетъ, женатый? — Нѣтъ, говорю, холостой, неженатый. — Отчего же вы, говоритъ, не женитесь? — А начто мнѣ, говорю? Съ мѣсяцъ такъ она все на меня посматривала, а послѣ, уже передъ самой масляницей и началось у насъ настоящее дѣло, хо-хо-хо!..
— Хо-хо-хо!.. — опять дружно поддержали Аѳанасій и Грыцько (они, какъ простые люди, не могли безъ смѣха слушать про «нѣжности», и какъ только Маркъ касался этого предмета, дружный хохотъ ихъ несся по лѣсу и будилъ эхо).
— Ну, хорошо, — продолжалъ Маркъ. — Вотъ уѣхалъ разъ нашъ генералъ въ театръ, прислуга тоже разбрелась кто куда, и на всю квартиру остались только я да ключница; тутъ-то она и улюбилася, уполнѣ уже улюбилася… Я въ ту пору въ кухнѣ сидѣлъ, работы у меня никакой не было, такъ, сижу да пальцами по столу барабаню. Какъ смотрю — и она въ кухню пришла.
" — А что вы тутъ, Марко, дѣлаете?
" — Сижу, — говорю.
" — А почему не идете на прогулку?
" — Не желаю, говорю.
"Покрутилась она тутъ, покрутилась, да и стала лампу заправлять. Заправляетъ лампу, а сама все со мной разговариваетъ. — А что, говоритъ, кормили васъ сегодня? — А какже, говорю, пообѣдалъ, спасибо. — А ужинать не давали? — Нѣтъ, говорю, ужинать не давали. — Почему такое? Я, говоритъ, сейчасъ вамъ сама дамъ. Пошла она къ буфету, выноситъ мнѣ пирога съ капустой. — Нате, говоритъ, закусите. Скушалъ я тотъ пирогъ (таки-порядочный кусокъ былъ, какъ двѣ ладони, можетъ быть), а она спрашиваетъ: Можетъ, еще желаете? — Такъ точно, говорю, желаю. Вынесла она мнѣ еще. Скушалъ я и этотъ. — А можетъ, вы, говоритъ, котлетовъ скушаете, что отъ обѣда остались? — Скушаю, говорю. Вынесла она котлетовъ. Скушавъ я съ пятокъ, а она все смѣется. — Какой, говоритъ, аппетитъ у васъ прекрасный. — Такъ точно, говорю, это вѣрно. — А, можетъ, вы теперь вина выпьете или рому? — Почему жъ, говорю, выпью и вина, и рому, когда пожалуете… Принесла она. Сидимъ мы съ нею, пьемъ и вижу я, что она все какъ будто спросить меня что-то хочетъ, все мнется, только молчитъ, боится. Топталась она такъ топталась, а потомъ посмѣлѣла послѣ стаканчика и говоритъ: Послушайте, Марко, скажите мнѣ пожалуйста, только откровенно: вы когда-нибудь улюблялися у женщиновъ? — Нѣтъ, говорю, я не занимался. — Почему жъ, говорятъ? — А потому что я это, говорю, не очень уважаю. Помолчала она, а потомъ и говоритъ: А знаете, говоритъ, что одна женщина въ васъ улюбилася? — Не могу знать, говорю. — А знаете, кто эта самая женщина будетъ? — Нѣтъ, говорю, не знаю. — А сказать? — Скажите, говорю. — Я, говоритъ, эта женщина, я у васъ улюблена, я. — Ну, покорно васъ благодарю, говорю. Я, говорить, уже давно улюбилася въ васъ. Да какъ кинется, братцы вы мои, мнѣ на шею, да какъ начнетъ меня цѣловать — смѣшно мнѣ, просто страсть! А она все меня цѣлуетъ, да все говоритъ: Ахъ, какой ты глупой, ахъ, Боже мой, какой ты глупой!..
— Хо-хо-хо-хо!.. — заливались Грыцько съ Аѳанасіемъ. Заливался и Марко.
— Вотъ тебѣ и телячьи котлеты, хо-хо-хо! — даже закашлявшись отъ смѣху, стоналъ Грыцько. — Вотъ тебѣ и вино съ ромомъ!.. Ахъ, ты, матери твоей бісъ, а! Н-ну, ключница!
Долго, очень долго смѣялись всѣ. Но, наконецъ, смѣхъ понемногу стихъ и Марко продолжалъ свое повѣствованіе, понукаемый нашими просьбами.
— Ну, хорошо!.. Вотъ какъ улюбилась она въ меня, сейчасъ же, братцы вы мои, вся прислуга узнала и ужъ тутъ со мной всѣ стали какъ съ бариномъ обходиться. Поваръ мнѣ прежде повсегда, бывало, кричитъ: «эй, ты Марко» — а теперь: «Марко Петровичъ». Горничная все, бывало: «ну, ты, хохолъ, садись, обѣдай!» — а теперь: «кушайте, пожалуйста, супъ, Марко Петровичъ»! — вотъ какая вещь! Цѣлый годъ я такъ жилъ…
"Черезъ годъ кончилась моя служба, ключница отъ генерала разсчиталась и стали мы жить на квартирѣ.
" — Наняли комнату (десять рублей въ мѣсяцъ за одну комнату платила она) и живемъ. Живемъ совсѣмъ, какъ господа: ни у нея работы никакой нѣту, ни у меня, прямо — баринъ съ барыней и шабашъ) Утромъ встали — кофій. Напился кофію — на прогулку, сейчасъ подъ ручку и маршъ! Ходимъ по улицамъ, гуляемъ… Одежа на мнѣ, конечно, хорошая, справила она мнѣ все: пальто, пиджакъ, панталоны сѣрые, часы, просто какъ господинъ я сдѣлался, даже извозчики, бывало, говорятъ: «пожалуйте, баринъ, прикажите», хо-хо-хо!.. Ну, гуляемъ часа два, три, потомъ въ «домашній обѣдъ» обѣдать, потомъ домой спать… А вечеромъ уже непремѣнно куда-нибудь ѣдемъ — въ циркъ, или въ театръ… И сколько я, братцы вы мои, комедій насмотрѣлся, такъ и не пересчитать: ученыя собаки, свиньи ученыя, кони ученые, фокусы всякіе.
— Ну а въ театрѣ что же вы видѣли съ ключницею? — перебилъ я.
— А тоже комедіи, баринъ, представляли… Вотъ, напримѣръ, «Адская любовь» комедія, или другая комедія: «Не зная броду, не суйся въ воду», много ихъ было, да я позабывалъ…
" — Съ мѣсяцъ вотъ такъ пановали мы съ ключницей, а потомъ надумали жениться, въ законный бракъ, значитъ… И тутъ, я узналъ, что было у нея, братцы вы мои, 900 рублей капиталу, нехай мнѣ языкъ отсохнетъ, если брешу!
Цифра произвела огромное впечатлѣніе и на Грыцька, и на Аѳанасія, Грыцько даже присвистнулъ.
— Да, братики мои, 900, самъ видѣлъ, показывала: сотенныхъ четыре было, а остальные по двадцать пять, по десять, по пять, по три — страсть сколько грошей! Въ шапку не заберешь, ей-Богу! Пересчиталъ я тѣ деньги и думаю себѣ: какой я былъ раньше дуракъ, что не женился на ней! Положимъ, она тоже хитрая — не показывала раньше, ни за что не хотѣла показать, пока не рѣшили мы въ законный бракъ.
" — Ну, хорошо. Какъ узналъ я, что у нея такіе гроши, и сдѣлался я прямо самъ не свой: все у меня передъ глазами такъ и скачутъ бумажки: и сотенныя и всякія другія, скачутъ и шабашъ, даже спать не могу, — все думаю, какое я хозяйство заведу, какъ пріѣду въ деревню, домой! Сейчасъ, думаю себѣ, земли у вѣчность, первымъ долгомъ земли, потомъ воловъ, коней, шарабановъ нѣмецкихъ, овецъ, коровъ, — буду, думаю, я первый хозяинъ! Помѣщикъ буду!..
Тутъ Маркъ неожиданно смолкъ, тяжело вздохнулъ и, обведя присутствующихъ взглядомъ, продолжалъ:
— И что же бы вы думали, хлопцы? Думаете, женился я? Н-нѣтъ, братцы вы мои, не женился, не захотѣлъ, самъ не захотѣлъ!
Лица Грицька и Аѳанасія превратились въ вопросительные знаки.
— Не захотѣлъ и шабашъ! Ни земли, ни коней, ни шарабановъ — ничего не захотѣлъ, отказался! А почему не захотѣлъ? Потому что ключница моя сказилася (взбѣсилась). Ни съ того, ни съ сего, баба сбожевиліла (спятила). Стала меня ревновать, да какъ ревновать, что мочи нѣту, прямо хоть утекай и шабашъ! Увидѣла она разъ, что я съ горничной смѣялся и не то, чтобъ было у меня съ этой горничной что-нибудь — Боже сохрани, а такъ, просто зубы скалилъ… Съ этого и началось. Черезъ мѣсяцъ стала моя ключница не баба, а сатана, хуже сатаны! Не ѣстъ, не пьетъ, а все грызетъ меня да грызетъ и уже не разбираетъ: виноватъ, не виноватъ — ей одинаково! Прямо несчастье да и только! Цѣлый день она меня ругаетъ, не замолчитъ ни на минуту! Мало дня — и ночью ругается: разбудитъ меня — и давай, и давай! до солнца Божьяго все меня грызетъ: — Зачѣмъ ты вечеромъ на горничную посмотрѣлъ? зачѣмъ ты, подлецъ, на дворничку глаза пялишь? поч-чему ты на кухарку повсегда смотришь? И пошла, и пошла! Мнѣ спать хочется, а она все свое, все свое. — Я тебя, мерзавецъ, въ люди вывела, а ты мнѣ такъ отблагодарилъ, такъ ты меня, собачій сынъ, любишь? Думалъ я, что, можетъ, ее кто сглазилъ, водилъ ее къ священнику, заставлялъ ее говѣть два раза, возилъ ее за 60 верстъ къ одному старичку, чтобъ отчитывалъ ее — нѣтъ! Не помогаетъ и шабашъ! Сказилася баба да и только! И сначала она все-жъ таки хоть при людяхъ не ругалась, а потомъ стала и при людяхъ: на дворѣ, за воротами при народѣ, срамитъ меня и шабашъ! И все попрекаетъ, постоянно попрекаетъ. — Я, говоритъ, тебя, подлецъ, содержу, а ты мнѣ подлости дѣлаешь? Нарядился въ пиджакъ и съ бабами эубы скалишь? Скидай пиджакъ, сейчасъ мнѣ скидай! Мой пиджакъ! моя жилетка! — Тьфу ты, трастя твоей матеріи, сатана! А тутъ еще бабы проклятыя: запримѣтили, что въ нее чортъ влѣзъ, и давай каверзы строить — чуть гдѣ завидятъ меня, сейчасъ: «Здравствуйте, Марко Петровичъ, хи-хи-хи, ха-ха-ха» и давай зубы скалить да нарочно такъ, чтобъ она видѣла! Ну, конечно, она и казится, на стѣнку лѣзетъ, дошло до того, что все ругалась — ругалась, а тутъ уже биться давай: по мордѣ раза два меня ударила, въ глаза плюнула. Ну, думаю, когда такъ такъ не желаю я не надо мнѣ ни твоихъ грошей, ни хозяйства, будь ты проклята, сатана!.. Да, не захотѣлъ я, мочи не было! Уговаривали меня и люди: потерпи, говорятъ, Марко, 900 карбованцевъ не шутка, а женишься и она, Богъ дастъ, утихомирится. Нѣтъ, говорю, не желаю! Не хочу холуемъ быть! Трястя его матери и съ хозяйствомъ! Не хочу! Будетъ вамъ, ключница моя любезная, верхомъ на мнѣ ѣздить, довольно! Возьмите себѣ ваше добро, не надо мнѣ ничего: нате вамъ ваши часы, нате вамъ ваши сѣрые панталоны, вашъ пиджакъ, — все нате вамъ назадъ — обратно, а я больше не желаю, дуръ вамъ! Отдалъ и пошелъ! Пошелъ и не схотѣлъ даже слушать — на что мнѣ холуемъ быть всю жизнь? Матери его бісъ и съ деньгами, и съ хозяйствомъ — не желаю, нехай она сказится!..
Проговоривъ послѣднія слова, Маркъ круто замолчалъ.
На слушателей разсказъ его произвелъ разное впечатлѣніе. Аѳанасій, видимо, сожалѣлъ, что Марку такъ-таки и не удалось овладѣть капиталами ключницы, но зато Грыцько, наоборотъ — былъ очень доволенъ неожиданнымъ исходомъ дѣла.
— Что правда, то правда, — вдумчиво и тихо проговорилъ онъ. — Не дай Богъ на чужой капиталъ жить — нема хуже! Брешутъ всѣ, кто говоритъ, что хорошо жениться бѣдному на богатой, одна это брехня!.. У меня тоже такой случай былъ… Лѣтъ тому 12, а можетъ, и 15 назадъ, тоже женщина мнѣ попалась… О тоже не какая-нибудь, а торговка, въ Кіевѣ на базарѣ зелень продавала. Вдова была и богатая: хата у ней, пара коней, повозка — полный выѣздъ! Тоже хотѣла, чтобъ я на ней женился, охъ, и здорово жъ хотѣла! Она, конечно, знала, что я не пьяница, человѣкъ работящій, ну и думала, что хорошо ей будетъ за мной… Бывало, встрѣтитъ меня гдѣ-нибудь: Женись, говоритъ, на мнѣ, Грыцько. — Нѣтъ, говорю, не желаю! — Ой, женись, пожалѣешь! — Нѣтъ, не желаю! Ты, говорю, и хорошая женщина и знаю я тебя давно, а все-таки нельзя намъ жениться: ты знаешь, говорю, что я бурлака, что у меня всего и добра одинъ картузъ, а у тебя состояніе — нельзя, не подходитъ: я не люблю на чужой капиталъ разживаться. Сегодня ты мнѣ скажешь: «бери моихъ коней, работай на нихъ, пользуйся», а завтра ты разсердишься и: «не бери моихъ коней, не смѣй, мои кони!» Нѣ-ѣтъ, нельзя бѣдному на богатой жениться: счастья не будетъ, а сраму примешь довольно. И никогда ты не будешь хозяиномъ въ своей хатѣ, а все какъ будто ты въ гости пришелъ, все ты будешь какъ конь стреноженный… Нѣ-ѣтъ, оборони Боже всякаго крещенаго отъ такой напасти.
Разговоръ оборвался. Всѣ замолчали и, глядя на огонь, о чемъ-то, повидимому, глубоко задумались. Тишина водворилась совершенная. Костеръ догоралъ, и тонкіе синеватые язычки пламени безшумно перебѣгали по сучьямъ. Лѣсъ потемнѣлъ еще больше и стоялъ совсѣмъ недвижно; не шелохнетъ ни одна вѣтка, только изрѣдка оборвется еловая шишка и, цѣпляясь при паденіи за сучья, тяжело шлепнется на землю. Вотъ опять гдѣ то ухнула ночная птица: чѣмъ-то жалобнымъ и вмѣстѣ дикимъ звучитъ это уханье въ заснувшемъ лѣсу…
— Пора спать, хлопцы, — вдругъ, подымаясь отъ костра, промолвилъ Грыцько и опять сталъ креститься.
Спать дѣйствительно хочется, истомленное тѣло беретъ свое, и глаза сами собой смыкаются. Я завернулся въ свое пальтишко и улегся поближе къ костру.
Проснулись мы чрезвычайно рано и проснулись отъ нестерпимаго холода. И рабочіе, и я, буквально, не попадали зубъ на зубъ отъ охватившей насъ дрожи. Кругомъ сырой туманъ окуталъ лѣсъ, точно дымомъ, и былъ такъ густъ, что насквозь пропиталъ нашу одежду, даже бѣлье было мокро, точно послѣ дождя.
Первой мыслью моей послѣ пробужденія было опасеніе, что кто-нибудь изъ насъ навѣрное простудился на смерть: провести ночь на сырой землѣ, въ холодномъ осеннемъ туманѣ да еще вдобавокъ на голодный желудокъ — тутъ было чего бояться, и какъ вообще ни равнодушенъ изыскатель ко всякаго рода болѣзнямъ, но на этотъ разъ я струхнулъ порядкомъ. Особенно пугалъ меня Аѳанасій: онъ посинѣлъ, губы его побѣлѣли и отъ дрожи онъ не могъ даже говорить.
Маркъ, чтобы хоть какъ-нибудь согрѣться, затѣялъ было раздуть погасшій за ночь костеръ, но я, зная, что этотъ способъ согрѣванія есть вѣрнѣйшее средство заполучить простуду, рѣшительно воспрепятствовалъ этому.
— Забирай, хлопцы, инструменты и гайда быстрымъ шагомъ, на ходу согрѣемся!
Покорились безропотно, Грыцько даже, несмотря на охватившую его дрожь, пробовалъ шутить, что его прошибъ цыганскій потъ.
Нивеллиръ, рейки, топоры, треножники — все было собрано моментально, и мы пошли, думая только о томъ, чтобы отогрѣться.
Однако, черезъ часъ, когда отъ быстрой ходьбы по лѣсу насъ дѣйствительно сталъ прошибать потъ, и ужъ не цыганскій, а настоящій, время было подумать о томъ, куда собственно, въ какую сторону намъ нужно идти. Туманъ понемногу сталъ рѣдѣть, но все-таки въ лѣсу было еще какъ-то пасмурно и дальше, какъ за 15—20 шаговъ не было видно ничего. Чтобы хоть немного оріентироваться и опредѣлить направленіе, Аѳанасій, какъ младшій въ партіи, былъ командированъ на самое высокое дерево, чтобы съ вершины его разсмотрѣть окрестности.
Быстро снявъ сапоги и размотавъ портянки, онъ босикомъ сталъ карабкаться на огромную осину. Мы всѣ, задравши голову, смотрѣли вверхъ, слѣдя за его движеніями. Усталый Аѳанасій лѣзъ тяжело и медленно, брюки его засучились почти до самыхъ колѣнъ, прежде чѣмъ долѣзъ онъ до вѣтвей. Но вотъ онъ и на верхушкѣ. Приложилъ руку козырькомъ и разглядываетъ во всѣ стороны.
— Ну, что, видно что-нибудь?
— Ни черта!
— Не видать?
— Лѣсъ видать, вездѣ лѣсъ и шабашъ!
— А ты посмотри-ка вотъ въ эту сторону!..
— Да и тутъ ни черта! Лѣсъ, крутомъ лѣсъ! Вотъ бѣда!.. А тутъ ѣсть хочется такъ, что ажъ сердце болитъ.
— Да ты не разсказывай, а смотри получше!
— Да чего получше, говорятъ тебѣ, — не видать, ни черта не видать.
— Отто матери его ковинька! съ досадой промолвилъ Грыцько.
Аѳанасій слѣзъ и мы опять зашагали наудалую. Тутъ я узналъ, что значитъ блуждать, «какъ въ лѣсу». Идешь точно съ завязанными глазами, рѣшительно не зная, куда выведетъ данное направленіе. Черезъ часъ ходьба безъ цѣли надоѣла, и опять пришлось прибѣгнуть къ помощи высокаго дерева. На этотъ разъ полѣзъ Марко. Какъ и Аѳанасій, онъ разулся, поплевалъ на руки и ловко и быстро вскарабкался на самую верхушку. Опять съ томительнымъ чувствомъ слабой надежды ждемъ мы внизу, пока онъ смотритъ.
— Ну, что?
— Не видать, трястя его матери!
— Неужели ничего?
— Прямо ничогисенько!..
И опять мы шествуемъ. Лѣниво и неохотно взваливаетъ на плечи свою ношу Аѳанасій и такъ же лѣниво бредетъ вслѣдъ за нами.
— Ну, и ѣсть же хочется, — все жалуется онъ. — Такъ ѣсть хочется, что просто… бѣда!..
Еще черезъ часъ лѣзетъ на дерево Грыцько. За пятьдесятъ лѣтъ ему, но лѣзетъ онъ легко и свободно, какъ мальчикъ. Вылѣзъ и, держась рукой за колеблющуюся отъ его тяжести вѣтку, смотритъ. Мы ужъ и не спрашиваемъ его, что онъ видитъ. Долго и все молча озирается Грыцько. Но вотъ сталъ слѣзать. Слѣзъ и, обматывая грязной портянкой ногу, сквозь зубы, односложно пробормоталъ: «Ни черта!»
Еще часа два бредемъ мы по лѣсу. Я начинаю серьезно безпокоиться. Уже часовъ пять мы идемъ и до сихъ поръ никуда не вышли, а между тѣмъ всѣ мы два дня ничего не ѣли.
— Закричи-ка кто-нибудь да покрѣпче, — сказалъ я. Грыцько взялся исполнить приказаніе и почему-то счелъ нужнымъ приготовиться къ этому: поставилъ на землю нивеллиръ, плюнулъ, откашлялся и закричалъ дѣйствительно съ ужасающей силой.
— Го-го-го о-о!.. — понесся по лѣсу раскатистымъ эхомъ его крикъ. — Го-го-го-о-о! — еще разъ заоралъ онъ и стихъ, прислушиваясь. Не слышно ничего.
— Го-но-го-о! — закричали мы всѣ сразу и такъ громко, что даже въ ушахъ заболѣло. Но опять ни отвѣта, ни привѣта.
— Придется еще разъ ночевать въ лѣсу, — озабоченно проговорилъ Грыцько, снова взваливая на плечи нивеллиръ. Опять мы бредемъ, опять Аѳанасій сзади всѣхъ и уже не идетъ, а просто ползетъ. И вдругъ слышу я, онъ плачетъ.
— Чего ты?
— Пропадемъ мы тутъ въ лѣсу, всѣ чисто пропадемъ, — сквозь слезы, осипшимъ голосомъ бормочетъ онъ, — голодною смертью пропадемъ…
— А-ахъ, ты!.. — насмѣшливо обратился къ нему Грыцько, — а еще жениться хочетъ… Да тебя еще надо молочкомъ отпаивать, а онъ жениться. Подпояшись покрѣпче, вотъ и все! Куда тебѣ жениться, дураку? Э-эхъ!..
Отъ стыда ли, или отъ другого чего, но Аѳанасій подтянулся и удерживалъ слезы. Опять мы бредемъ. Усталыя ноги еле-еле передвигаются и скользятъ и чмокаютъ, прилипая къ сырой землѣ. То тотъ, то другой спотыкается, Грыцько даже раза два растянулся во весь ростъ и чуть, не разбилъ нивеллира.
— Постойте-ка, хлопцы, дайте-ка я полѣзу на дерево, — предложилъ я, — авось я буду счастливѣе.
Выбралъ я ольху высокую, вскарабкался и только приложилъ руку козырькомъ, чтобы разсмотрѣть получше, какъ вижу близехонько отъ васъ куполъ деревенской церкви. Золотой крестъ блеститъ на солнцѣ и вся церковь, бѣленькая и чистенькая, выглядываетъ изъ густой зелени деревьевъ, за церковью село, а за селомъ вонъ въ полѣ скотъ пасется.
— Хлопцы, церковь видать!..
— Не можетъ быть? — въ одинъ голосъ спросили снизу.
— А ей-Богу видать!
Въ мгновеніе ока Аѳанасій кинулся къ дереву и смотрю — лѣзетъ, лѣзетъ быстро и ловко, какъ кошка, за нимъ снимаетъ сапоги и Марко…
Черезъ полчаса мы уже были въ деревнѣ. Оказалось, что мы верстъ, за 18 уклонились въ сторону отъ линіи. На радостяхъ, что въ концѣ концовъ мы все-таки выбрались и ничего при этомъ не разбили и не поломали, я устроилъ рабочимъ цѣлое пиршество, а самъ нанялъ лошадей и, выпивъ кувшинъ молока, не медля поѣхалъ въ мѣстечко Золотополь, гдѣ еще съ третьяго дня ждали меня и лошади мои, и вещи.
Въ мѣстечко добрались мы съ возницей чрезвычайно поздно. На дворѣ совсѣмъ стемнѣло и во всѣхъ домахъ свѣтился огонь. Ночью мѣстечко показалось мнѣ очень наряднымъ: темнота скрывала все, и дома казались щеголеватыми и какими-то особенно веселыми отъ яркаго пламени печей. Пламя это было такъ велико, что въ каждой хатѣ можно было съ улицы видѣть, какъ бабы возятся съ ухватами, какъ за столомъ сидятъ мужики и ребятишки. У полѣщуковъ лампы — рѣдкость, керосинъ считается предметомъ роскоши и освѣщаются избы или пламенемъ печки, или цѣлымъ востромъ лучины, горящей на камелькѣ. Только въ нѣкоторыхъ домахъ виднѣлся бѣлый огонекъ керосиновой лампочки — это еврейскіе дома.
По мѣстечку мы ѣдемъ шажкомъ-и все высматриваемъ человѣка, который указалъ бы, гдѣ остановился мой ямщикъ. Но мѣстечко до такой степени безлюдно, что, кромѣ собакъ, нѣтъ ни души. Возница мой уже хотѣлъ было идти въ избу, разспросить, но, по счастью, попался какой-то подростокъ-еврейчикъ. На мой вопросъ, гдѣ остановился ямщикъ съ вещами, еврейчикъ отвѣчалъ, что остановился онъ у «доктора Иванюхи», и вызвался проводить васъ.
Меня чрезвычайно обрадовала перспектива ночевать у доктора.
Все-таки, — думалъ я, — это не то, что въ дымной небѣ, гдѣ отъ костра лучины всегда бываетъ угаръ и дымъ просто выѣдаетъ глаза. Сверхъ того, если у доктора, то, разумѣется, будетъ и обѣдъ, и чай, и чистая постель, а можетъ быть, и свѣжія газеты, можетъ быть, даже журналы. Словомъ, я совсѣмъ размечтался.
Еще минутъ пять проѣхали мы по мѣстечку, храня совершенное молчаніе. Но вдругъ еврейчикъ громко крикнулъ: тпрр… Пріѣхали, баринъ!
Выбравшись изъ повозки и отпустивъ проводника, я почувствовалъ, что усталъ невыразимо. Отъ долгаго сидѣнья ноги затекли, и по нимъ бѣгали мурашки. Какъ паралитикъ, неровной походкой вошелъ я въ калитку и черезъ дворъ направился прямо въ избу. Завидя меня, маленькая собачонка неистово залаяла и запрыгала у самыхъ моихъ ногъ. Въ ту же минуту отворилась дверь въ черную половину избы, и вышелъ какой-то старичокъ.
— Пожалуйте, баринъ, пожалуйте вотъ въ эту избу, — суетливо показывалъ онъ. — Ахъ, ты грѣхъ какой, а я лампы-то еще не зажегъ въ комнаткѣ вашей… Сейчасъ, сейчасъ, пожалуйте, я сію минуту-съ… Да гдѣ же баба? Аксинья! Аксинья!
Я вошелъ въ указанное помѣщеніе, гдѣ дѣйствительно царила совершенная темнота; нащупавъ скамейку, я тяжело опустился на нее. Не желая терять ни минуты, я съ трудомъ сталъ стаскивать сапоги, чтобы согрѣть окоченѣвшія ноги. Но только-что я принялся было за это дѣло, какъ почувствовалъ, что нога моя находится въ обладаніи какого-то таинственнаго незнакомца, который съ величайшимъ стараніемъ сталъ стаскивать съ меня сапогъ.
Я изумился, но не протестовалъ, а услужливый незнакомецъ, лица котораго за совершенной темнотой не было видно, продолжалъ свое дѣло, бережно таща меня за сапогъ.
— Держитесь, держитесь, баринъ, чтобъ не упала скамейка… Вотъ такъ… Позвольте теперь другой сапогъ.
— Извольте, но кто вы?
— Я здѣшній еврей… Янкель… держитесь, держитесь, баринъ!..
— Такъ я, значитъ, у васъ остановился, а не у «доктора» Иванюхи?
— Нѣтъ, вы у доктора, а я только такъ… зашелъ… думаю, можетъ быть, барину услужить потребуется… Да что же онъ огня не даетъ? Довольно-таки странно: ожидалъ барина и не могъ огня засвѣтить! Ахъ, какой ворона!.. Иванюха, давай же, наконецъ, огонь!..
Иванюха вошелъ съ лампой и при свѣтѣ ея я могъ, наконецъ, разглядѣть и еврея, и «доктора».
Еврей былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти — худой, высокій, чрезвычайно красивый, съ великолѣпными грустными глазами, огромными и глубокими; длинная черная борода съ просѣдью обрамляла его прекрасное, но какое-то чрезвычайно скорбное лицо. Одежда на Янкелѣ — длинный, до пятъ, лапсердакъ, — была изумительно стара и заношена да такой степени, что лоснилась, точно вымазанная саломъ кожа.
Что касается Иванюхи, то по возрасту онъ былъ лѣтъ на 10 старше Янкеля. Худенькій, маленькій старичокъ, съ желтовато-сѣдой бородой, въ заячьемъ тулупчикѣ и въ теплыхъ валенкахъ, онъ на меня произвелъ впечатлѣніе не то изнѣженнаго старичка на покоѣ, не то полубольного человѣка.
Окинувъ строгимъ взглядомъ Янкеля, Иванюха поставилъ на столъ, лампу и съ любезностью рестораннаго лакея спросилъ:
— Прикажете самоварчикъ раньше-съ или сразу обѣдать?
— Давайте самоваръ.
— Сію минуту, готовъ давно-съ, — обязательно проговорилъ онъ и старческой походкой суетливо зашагалъ къ двери, но, проходя мимо Янкеля, сердитымъ шепотомъ пробурчалъ:
— А ты чего здѣсь? Что надо, кто звалъ? Ступай прочь сію минуту, безсовѣстный какой… Баринъ съ дороги отдохнуть желаютъ, а онъ влѣзъ…
Янкель робко взглянулъ на меня и сказалъ, оправдываясь:
— Я думалъ, можетъ быть, барину что потребуется, можетъ, послать куда, или что, такъ я зашелъ…
— Да, да, мнѣ дѣйствительно надо на почту послать кого-нибудь.
— Мы, баринъ, сами вамъ услужимъ, все, что потребуется-съ, извольте только приказать… А ты ступай, ступай! Экій народъ назойливый!
Янкель, однако, не уходилъ, а только нерѣшительно переминался съ ноги на ногу. Иванюха сердито взглянулъ на него, но счелъ, повидимому, неприличнымъ продолжать свои пререканія въ то время, какъ «баринъ» ждетъ самовара, и вышелъ.
Янкель тотчасъ же приблизился ко мнѣ и, просительно склонивъ голову на бокъ, проговорилъ:
— Баринъ, можетъ, вамъ дѣйствительно что-нибудь надо, такъ вы, будьте такіе добрые, поручите мнѣ, нехай я зароботаю какую копѣйку: я бѣдный мастеровой, у меня семеро дѣтей… А Иванюхѣ прямо скажите, что вы меня желаете, какое ему дѣло?…
Видъ Янкеля былъ такъ жалокъ, что я согласился немедленно же. Между тѣмъ вошелъ Иванюха съ самоваромъ и опять сурово и строго взглянулъ на Янкеля. Но Янкель, за минуту робкій и покорный, теперь стоялъ, такъ сказать, съ поднятой головой и глядѣлъ на Иванюху съ такимъ невозмутимымъ спокойствіемъ и презрительнымъ равнодушіемъ, что я не могъ подавить невольной улыбки.
— Я тебѣ что сказалъ? — строго обратился къ еврею Иванюха. — Ступай, тебѣ говорятъ прочь, а то вѣдь я и по воротнику!… у меня живо!.
— Что значитъ — ты по воротнику? — сухо спросилъ Янкель. — А если я барину нуженъ, если баринъ меня посылаетъ на почту — такъ какое твое дѣло?
Иванюха взглянулъ на меня и съ прежней любезностью рестораннаго лакея сладкимъ тономъ предложилъ:
— Да если послать куда потребуется, такъ у меня, баринъ, мальчишка имѣется, онъ единымъ духомъ…
— Что значитъ — у тебя есть мальчишка? А если баринъ не желаетъ твоего мальчишку?.. И къ чему барину твой мальчишка, когда тебѣ говорятъ русскимъ языкомъ, что баринъ желаетъ меня? Барину вовсе безъ надобности твой мальчишка…
Чтобы прервать этотъ разговоръ, я постарался перемѣнить предметъ бесѣды и, выждавъ паузу, спросилъ у старичка, чѣмъ онъ занимается.
Стоя у порога, старичокъ, при моемъ вопросѣ, съ достоинствомъ заложилъ руку за бортъ своей заячьей шубки и съ затаенной гордостью отвѣчалъ, что занимается онъ «практикой».
Изъ дальнѣйшихъ вопросовъ выяснилось, что онъ дѣйствительно занимается медициной и занимается только на томъ основаніи, что самъ онъ тридцать лѣтъ былъ боленъ ревматизмомъ.
— Я больше, какъ тридцать годовъ лѣчусь. Съ молодыхъ лѣтъ, еще когда я въ Петербургѣ съ бариномъ своимъ былъ, получилъ я ревматизмъ и вотъ ужъ годовъ тридцать возжаюсь съ нимъ. Такъ я теперь самъ исдѣлался вродѣ какъ докторъ, вѣрное слово! Ужъ столько я всякихъ средствъ перепробовалъ, что можно такъ сказать не хуже всякаго аптекаря дѣло понимаю… Такъ вотъ, ко мнѣ народъ и идетъ, лѣчится у меня. Этта, напримѣръ, когда у насъ въ мѣстечкѣ храмъ, али ярмарка, такъ народу набьется полная хата: тотъ на зубы жалуется, тотъ на животъ, иной желаетъ отворить кровь, иной ревматизмъ въ себѣ имѣетъ — ну и пособляешь по силѣ возможности, у меня тутъ вродѣ какъ клиникъ Вилье, напримѣръ, хе-хе…
Иванюха говорилъ долго и съ видимымъ удовольствіемъ, подробно останавливался на выдающихся случаяхъ изъ своей практики, когда ему удавалось исцѣлять людей отъ упорныхъ, застарѣлыхъ болѣзней, которыхъ не могли осилить даже столичные доктора.
Въ концѣ-концовъ старикашка такъ расхвастался, что мнѣ сдѣлалось очень стыдно, и чтобъ остановить его вранье, я прервалъ его вопросомъ:
— А гдѣ же вы берете лѣкарства?
— Лѣкарства? Которыя самъ приготовляю, а которыя изъ аптеки выписываю. Вотъ у меня сколько травъ собрано! — Иванюха указалъ рукой на стѣны комнаты, которыя были увѣшаны связками дубовыхъ листьевъ и многочисленными пучками травъ, названія которыхъ были мнѣ неизвѣстны.
— Вотъ эти у меня для женскаго пола, на случай, если послѣ родовъ не все въ аккуратѣ у женщины, а вотъ эти для мужского, эти для дѣтскаго пола, всякому разные… непремѣнно-съ… всякому свое и по болѣзни глядя — зря тоже нельзя пичкать людей, осторожность большая требуется.
Пока мы такимъ образомъ говорили и Иванюха посвящалъ меня чъ тайны своего ремесла, пришелъ Янкель и объявилъ, что писемъ на мое имя нѣтъ.
— Да ты толкомъ ли справился? Вѣдь ты и соврать мастеръ. Чтобы баринъ послать моего мальчишку…
Но замѣчаніе Иванюхи пропало даромъ: Янкель не удостоилъ его даже отвѣтомъ и подалъ мнѣ записку отъ почтоваго чиновника съ увѣдомленіемъ, что писемъ на мое имя нѣтъ.
На этотъ разъ Иванюха былъ посрамленъ и, почувстовавъ это, поспѣшилъ выйти изъ комнаты.
Проснулся я рано, и первое, что бросилось мнѣ въ глаза, была кучка людей, преимущественно евреевъ, стоявшихъ у меня подъ окнами. Первоначально я было даже встревожился, предположивъ, что произошло что-нибудь недоброе и во всякомъ случаѣ чрезвычайное, но минуту спустя понялъ, что особенно ровно ничего не случилось и собравшіеся явились ко мнѣ подъ окна единственно изъ любопытства, изъ желанія посмотрѣть на новаго человѣка. Къ удивленію своему, въ числѣ зрителей я замѣтилъ не мало взрослыхъ и даже пожилыхъ мужчинъ и женщинъ, хотя ребятишки все-таки преобладали, и по числу, и по силѣ любопытства: одинъ изъ нихъ, еврейчикъ лѣтъ 12-ти, совсѣмъ прижался лицомъ къ стеклу, отчего носъ и губы его уродливо и смѣшно приплюснулись и побѣлѣли.
Увидѣвъ, что я открылъ глаза, зрители нѣсколько попятились, приплюснутый носъ мальчишки отпрянулъ отъ стекла, но никто, однако, не думалъ уходить совсѣмъ и по всему было видно, что съ моимъ пробужденіемъ любопытство зрителей только возрасло. Я отлично видѣлъ, что всякій мой жестъ, всякое движеніе были предметомъ живѣйшаго вниманія, закурю ли я папиросу — въ толпѣ переглядыванье, улыбки; перевернусь ли на другой бокъ — опять перешептыванье, смѣхъ и самый живой обмѣнъ мыслей на эту интересную тему.
Время шло, а толпа все не расходилась и я съ неудовольствіемъ подумалъ, что остается или разогнать этихъ зрителей, или вставать и одѣваться, такъ сказать, всенародно, на глазахъ у всѣхъ.
Я хотѣлъ-было ужъ кликнуть хозяина, чтобы съ его помощью отдѣлаться on. назойливаго любопытства зѣвакъ, но замѣтилъ въ толпѣ движеніе: откуда ни возьмись, появился Янкель и съ крикомъ и бранью врѣзался въ толпу. Всѣ отпрянули прочь, и одинъ только прилипшій къ стеклу мальчишка не успѣлъ ретироваться во-время и ухо его очутилось въ жесткой рукѣ Янкеля. Долго и съ какимъ-то остервенѣніемъ терзалъ онъ это злополучное ухо, пока несчастному мальчугану не удалось, наконецъ, вырваться. Но и послѣ того Янкель успокоился не сразу и, стоя посреди улицы, ожесточенно потрясалъ въ воздухѣ кулакомъ и быстро бормоталъ чтчнго по-еврейски вслѣдъ удалявшимся зрителямъ. Но тону его негодующаго голоса я понялъ, что это было «поношеніе и укоризна».
Разогнавъ толпу и успокоившись, Янкель приблизился къ моему окну, приложивъ руку козырькомъ, пристально посмотрѣлъ на меня и, замѣтивъ, что я не сплю, вошелъ черезъ минуту въ комнату.
— Нѣтъ, что вы скажете на эти прохвосты? Доброе утро, баринъ! — возбужденнымъ тономъ началъ Янкель. — Божже мой, какой народъ! — приподнявъ плечи, негодовалъ онъ. — Не имѣть въ себѣ настолько совѣсти, чтобы лѣзть прямо съ мордой въ окно, когда человѣкъ спитъ — это же чортъ знаетъ какое идьотство!
Однако видя, что я не раздѣляю его негодованія, Янкель понемногу успокоился, тѣмъ болѣе, что я перевелъ разговоръ на дѣловую почву и надавалъ ему цѣлый ворохъ порученій. Прежде всего я хотѣлъ сшить себѣ тулупъ, такъ какъ зима была совсѣмъ на носу.
— Скажите, Янкель, вы не портной?..
— Нѣтъ, баринъ, а что? Мои дочки могутъ шить все, что завгодно.
— А тулупъ могутъ сшить?
— Отчего же? Понятно…
— Ну, и чудесно. Такъ я теперь одѣнусь, а потомъ давайте снимать мѣрку и все прочее.
Эти простыя слова мои подѣйствовали на Янкеля такъ сильно, что я былъ просто изумленъ. Онъ вдругъ началъ меня благодарить и при томъ въ такихъ выраженіяхъ, съ такимъ чувствомъ, что я просто диву дался — даже голосъ его задрожалъ. Никогда еще мнѣ не приходилось видѣть, чтобы на человѣка такъ дѣйствовала одна только возможность получить работу, при неизвѣстности даже цѣны за нее.
— Да вы что такъ обрадовались, Янкель? Вы сами-то чѣмъ занимаетесь?..
Янкель, видимо затруднился отвѣтомъ.
— Чѣмъ занимаюсь?.. Такъ себѣ… мимоходомъ… Прежде, когда я жилъ еще въ N, такъ я былъ жестянникомъ, ну а послѣ «осѣдлости», когда эта самая осѣдлость выбросила меня изъ моего гнѣзда и послала въ это мѣстечко, такъ я теперь… я самъ не знаю, кто я… Прямо надо такъ сказать, что я теперь — никто.
— Это какже? Развѣ теперь вы не жестянникъ?
— Я теперь — никто! — категорически повторилъ Янкель, видимо довольный, что напалъ, наконецъ, на настоящее слово. — Я былъ жестянникъ раньше, а теперь я — никто. Вы, баринъ, сами посудите: какой можетъ быть жестянникъ въ Золотополѣ? Это же смѣшно! Что здѣсь жестянникъ можетъ дѣлать? Если бы еще я былъ одинъ на все мѣстечко — другое дѣло, а то здѣсь вѣдь жестянниковъ какъ собакъ, извините, и всѣ не имѣютъ что кушать, всѣ безъ работы.. Какая тутъ работа? Въ мѣсяцъ, можетъ быть, придется запаять одинъ чайникъ или починить кружку или ведро тамъ — ну, развѣ изъ этого можно кушать хлѣбъ человѣку, у котораго семеро дѣтей? Изъ этого можно только пойти на тотъ свѣтъ, но жить невозможно.
— Такъ чѣмъ же въ сущности вы теперь занимаетесь?
Янкель развелъ руками.
— Право, баринъ, это трудно сказать… На конецъ того дѣла такъ я самъ не знаю, накажи меня Богъ… Больше все бѣгаешь, цѣлый день бѣгаешь, какъ скаженный[2]. Какъ только солнышко покажется, такъ уже и начинаешь!.. Куда только не запускаешь свой носъ, какъ только не выкручиваешься, за что только не хватаешься!.. Право, съ тѣхъ поръ, какъ я мастерства своего рѣшился и потерялъ кусочекъ хлѣба — мнѣ все кажется, что я не живу, а бѣгаю на пожарѣ, ей-Богу! Какъ будто бы каждый день у меня бываетъ пожаръ, накажи меня Богъ… Ахъ, осѣдлость, осѣдлость! Сколько, баринъ, еврейскихъ слезъ вылилось на эту осѣдлость, такъ это и подумать трудно! Вотъ взять хоть бы меня. Жилъ я себѣ въ N преотлично, никогда я не зналъ, что значитъ «нечего кушать», что значитъ голодныя дѣти — все у меня было какъ слѣдуетъ: самъ я себѣ жестянникъ и старшій сынокъ мой возлѣ меня мастерству учится, помогаетъ; двѣ дочки тоже не гуляютъ, работаютъ — одна на папиросной фабрикѣ 12 рублей въ мѣсяцъ получала, другая шила, — дома шила, но все-таки рублей 5—6 въ мѣсяцъ, доставала… Тоже и она могла бы, конечно, работать на фабрикѣ, но она, знаете, имѣетъ очень красивое лицо и черезъ это нельзя было — всякій пристаетъ, знаете, такъ я ее не пускалъ, — нехай, думаю, лучше сидитъ дома, что же дѣлать. Да, баринъ, въ N всѣ мы работали и жили прекрасно, все у насъ есть, ничего намъ не надо — одежда, кушанье, квартира, однимъ словомъ, все. И вдругъ осѣдлость! Выскочила какъ изъ пушки и перекинула все вверхъ ногами. Все пропало!.. Все мое семейство попалось въ капканъ, всѣ до одного человѣка: я не имѣю работы, дочки тоже потеряли работу, а сына надо было перевернуть изъ жестянниковъ въ кузнецы, чтобы онъ хоть когда-нибудь имѣлъ кусокъ хлѣба.
Намъ принесли кофе. Иванюхина жена, толстѣйшая баба, фигурой замѣчательно похожая на просфору, щекастая, съ мутными глазами околѣвающаго осетра и съ пухлыми, архіерейскими руками принесла кофейникъ, поставила на столъ, низко поклонилась и вышла изъ комнаты, ступая грузно и тяжело, какъ ступаютъ перекормленныя свиньи. Янкель посмотрѣлъ ей вслѣдъ и, поматывая головой, шопотомъ проговорилъ:
— Божже мой, сколько говядины на этой бабѣ — замѣтили, баринъ? А впрочемъ, что же, почему же нѣтъ? Она себѣ вовсе кушаетъ и спить, кушаетъ и спитъ — такъ отчего же ей въ такомъ случаѣ не имѣть на себѣ 10 пудовъ мяса? Она, можетъ, и сама уже не рада, можетъ быть, Богу молится, чтобы хоть три пуда съ себя скинуть — тяжело вѣдь…-- И вдругъ, лукаво улыбнувшись, Янкель присовокупилъ: — А знаете, баринъ, я бы взялся сдѣлать ей такъ, чтобы она въ три мѣсяца сдѣлалась худая, какъ щепка, хи-хи… Знаете какъ?
— Какъ?
— Очень просто: я бы больше ничего не дѣлалъ, какъ только вдарилъ бы ее осѣдлостью, ничего больше, кромѣ одной еврейской осѣдлости — и она черезъ три мѣсяца была бы тонкая, какъ сушеная рыба. Ахъ, накажи меня Богъ, ей бы таки необходимо залѣзть въ еврейскую шкуру, но такъ, чтобы уполнѣ, какъ евреи, чтобы, напримѣръ, если ты захочешь жить здѣсь, такъ тебѣ говорили: нѣтъ, извините, нельзя! Если захочешь жить тамъ — тоже: извините, нельзя; если захочешь заниматься своимъ дѣломъ — опять: извините нельзя, если желаешь поступить на службу — еще разъ извините; если желаешь учить своихъ дѣтей — опять извините, и такъ, чтобы всегда, чтобы вся твоя жизнь была больше ничего, какъ одно агромадное «извините», и чтобы первое слово, которое ты услышишь, когда родишься, было — «извините», и послѣднее, когда будешь умирать — тоже «извините». О, накажи меня Богъ, тогда бы эта жирная баба была такая худенькая, что ее можно было бы продѣть въ иголку, какъ, нитку, все равно, чтобъ я такъ жилъ!..
Поздно вечеромъ я уѣхалъ изъ мѣстечка, совсѣмъ по дружески распростившись съ Янкелемъ и со всѣмъ его многочисленнымъ семействомъ.