На Рогачевке (Гусева)/ДО

На Рогачевке
авторъ Пелагея Егоровна Гусева

Опубл.: 1875. Источникъ: az.lib.ru • Сельская драма.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

НА РОГАЧЕВКѢ

СЕЛЬСКАЯ ДРАМА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I.

Апрѣльское солнце ярко освѣщало группы прихожанъ выходившихъ отъ обѣдни изъ церкви села Завьялова что на Рогачевкѣ, по старой Петербургской дорогѣ. Между невысокими избами селенія кой-гдѣ были видны двухъэтажные дома, съ выбѣленными трубами и расписными ставнями.

Было Ѳомино воскресенье. Пестрая толпа разряженныхъ дѣвушекъ и молодушекъ шла изъ храма по лѣвую сторону, а по правую — степенные мужики въ длинныхъ на распашку суконныхъ чуйкахъ, изъ-подъ которыхъ выглядывала поддевка перепоясанная краснымъ кушакомъ. Между ними молодые ребята щеголяли новыми поярковыми шляпами украшенными ленточкой и павлинымъ перомъ. Особенно отличались изъ нихъ франтовствомъ сынки тѣхъ бородачей которые обладали двухъэтажными домами.

Но вотъ посреди всей разряженной толпы, смиренно склонивъ голову предъ народомъ, одна за другою идутъ «вѣковуши»,^[1] всѣ повязанныя низко, по самыя брови, чернымъ платкомъ съ бѣдою каемкой, и сарафаны на нахъ безъ всякой «окрасы».

Изъ толпы крестьянъ выдѣлилась небольшая группа, отличавшаяся отъ нихъ одеждой и пріемами. Высокая, стройная блондинка шла подлѣ пожилой женщины одѣтой въ зеленое люстриновое пальто; около нихъ подпрыгивали двѣ небольшія дѣвчурки. На молодой дѣвушкѣ было клѣтчатое шотландское платье, и черный драповый казакъ красиво обхватывалъ ея гибкій станъ; сквозь голубую вязаную косынку виднѣлась большая золотистая коса надернутая на гребенку.

— Съ праздникомъ васъ, Агаѳья Ивановна, раздался женскій голосъ позади нихъ. Мать и дочь обернулись. Предъ ними стояла молодая дѣвушка, сопровождаемая высокомъ брюнетомъ.

— Ахъ, Марья Львовна. Какъ ваше здоровье?

— Слава Богу, благодарю васъ.

Молодой человѣкъ слегка приподнялъ фуражку и заговорилъ съ бѣлокурою дѣвушкой, у которой въ то же мгновеніе ямочки на щекахъ залились нѣжнымъ румянцемъ, и черные глаза блеснули какъ звѣздочки. Говоря съ молодымъ человѣкомъ, она нѣсколько конфузилась, застѣнчиво поправляя на лбу волнистые волосы, которые вѣтеръ безпощадно путалъ; но скоро потомъ она оправилась и начала свободнѣе шутить и смѣяться, показывая свои блестящіе бѣлые зубы.

Присоединившаяся къ нимъ Марья Львовна была блѣдноватая брюнетка, небольшаго роста, съ синими задумчивыми глазами, которые она такъ кротко и ласково вскидывала на того съ кѣмъ говорила. Двѣ черныя глянцовитыя косы спускались изъ-подъ розовой шляпки.

— Однако, Сережа, намъ пора домой, сказала она обращаясь къ молодому человѣку: — тетя ждетъ насъ къ чаю.

— Ну вотъ, сейчасъ ужь и домой, съ упрекомъ взглянула на нее блондинка.

— А ты и рада тутъ калякать, крикнула на нее мать, покачавъ годовой. — Отецъ сейчасъ придетъ изъ церкви… Бѣги скорѣй, ставь самоваръ.

И Агаѳья Ивановна съ любовью толкнула въ спину свою хорошенькую дочку; а та обернулась на Машу и ея спутника, и съ выразительною улыбкой закричала имъ: «до свиданья», а сама перепрыгнувъ канавку побѣжала черезъ большую дорогу въ крайній новенькій домикъ, стоявшій рядомъ съ большимъ домомъ священника, въ квартирѣ котораго помѣщалось народное училище. Этотъ домъ былъ выкрашенъ коричневою краской, съ бѣлыми карнизами, съ мезониномъ и параднымъ крыльцомъ на улицу.

Между тѣмъ Марья Львовна, потолковавъ съ Агаѳьей Ивановной о хозяйствѣ, о томъ, о другомъ, стала наконецъ просить ее отпустить Таню вмѣстѣ съ нею посмотрѣть на хороводы.

— Мы зайдемъ къ вамъ послѣ обѣда, вѣдь вы отпустите ее съ вами, не правда ли?

— Съ вами-то, моя голубушка, какъ не отпустить. Отъ васъ она кромѣ добра ничему не займется.

Маша поблагодарила ее, и онѣ разошлись. Въ эту минуту изъ церкви вышелъ священникъ, сѣдой, высокій, нѣсколько сутоловатый старикъ, со строгимъ выраженіемъ лица, которое въ мигъ просіяло удовольствіемъ при видѣ дѣтей. Молодой человѣкъ былъ сынъ его, а Маша дальняя родственница, сиротка, которую отецъ Павелъ воспиталъ какъ родную дочь. Онъ давно уже овдовѣлъ, и вся нѣжность души его сосредоточилась на этихъ двухъ существахъ.

Агаѳья Ивановна была жена пономаря, который въ это время заперъ церковь и заговорился со странницей, присѣвшей отдохнуть на ступеняхъ паперти. Пономарь, Николай Спиридоновичъ, былъ мущина широкоплечій, съ рябоватымъ добродушнымъ лицомъ, въ длинномъ казинетовомъ сюртукѣ; его жидкіе волосы были заплетены въ одну косу, торчавшую на затылкѣ. Замѣтивъ усталость странницы, Спиридоновичъ пригласилъ ее зайти къ нему въ домъ отдохнуть и обогрѣться чайкомъ ради праздника.

— Вотъ я къ вамъ гостью веду. Встрѣчай-ка Агаша, закричалъ онъ женѣ, входя въ свою новую съ молоточка горенку.

Горница пономаря была съ двумя перегородками; кругомъ стѣнъ стояли лавки, въ переднемъ углу продолговатый столъ, надъ столомъ угольная лодка съ оковами драпированными подъ потолокъ кисеей. За образами торчалъ большой пучокъ вербы; и тутъ же съ боку на гвоздѣ висѣло мѣдное кадило. На зеркалѣ красовалось полотенце съ вышитыми концами, Таниной работы. Въ противоположномъ углу стоялъ станъ.

Агаѳья Ивановна охотно привѣтствовала странницу, и сейчасъ же усадила къ столу за самоваръ.

— Спаси васъ Царица Небесная! сказала старушка, снимая съ плечъ большую котомку. Таня вскочила съ мѣста и начала помогать старушкѣ.

— Ахъ ты мое дитятко, барышня ты моя хорошая! заговорила странница, съ благодарною улыбкой взглянувъ на Таню; но вдругъ лицо ея приняло серіозное, почти страдальческое выраженіе. Она вперила въ молодую дѣвушку свои небольшіе сѣренькіе глаза, и какимъ-то вѣщимъ голосомъ промолвила:

— Коли тебѣ, мое дитятко, приведетъ Господь быть одинокою на чужой сторонѣ, не откажутъ тебѣ добрые люди ни въ ночлегѣ, ни въ кускѣ хлѣба…

Услыша это странное привѣтствіе, Таня грустно поникла головой и безотчетно задумалась. Но скоро лицо ея прояснилось, и снова дѣтская улыбка заиграла на пухленькихъ губкахъ; бойкій взглядъ заискрился.

Странница между тѣмъ напилась чайку, отобѣдала, поблагодарила добрыхъ людей, и отправилась далѣе въ свой безконечный путь.

Послѣ обѣда, Завьялово быстро оживилось; вся молодежь высыпала на улицу. Кто спѣшилъ къ качелямъ, повѣшеннымъ посреди села, кто подходилъ подъ окна выкликать знакомыхъ на колокольню, позвонить въ послѣдній разъ до будущей Святой. Сельскія дѣвушки небольшими кружками собирались у воротъ и перешептываясь искоса поглядывали на проходившимъ мимо ихъ ребятъ, которые посвистывали съ гармоніями въ рукахъ, напѣвая въ полголоса плясовыя пѣсни. Наконецъ всѣ собрались и гурьбой повалили на задворки, на Поповскую луговину, чтобы «заиграть въ хороводы.» Луговина эта лежала на полдень, нѣсколько на пригоркѣ; здѣсь всегда показывалась первая проталинка и рано просыхало.

II.

Въ двухъэтажномъ домѣ украшенномъ разноцвѣтною рѣзьбой, за дубовымъ раскиднымъ столомъ сидѣлъ богатый крестьянинъ Бобошинъ. Предъ нимъ стоялъ высокій жбанъ и разрисованная фаянсовая кружка съ пѣнившимся квасомъ. Тутъ же на столѣ лежали огромные деревянные счеты окованные мѣдью.

Агаѳонъ Кузьмичъ Бобошинъ былъ человѣкъ малограмотный, но смышленый. По раздѣлѣ съ братьями, на долю его досталось семейнаго капитала тысченки полторы, которыя онъ своимъ дѣльнымъ, практическимъ умомъ, мало-по-малу, и годъ отъ году, такъ умножилъ что его теперь, какъ говорится, и палкой не сшибешь. Съ открытіемъ «чугунки» онъ началъ скупать дрова на корню и мелкій камень, да подряды брать; такимъ образомъ и разжился. Сына своего отправилъ въ Питеръ, въ Гостиный Дворъ; а дома на селѣ, какъ говорилъ онъ, «открылъ женѣ для забавы» лавочку и сталъ чаемъ, сахаромъ и другими съѣстными припасами торговать. Правда что въ околоткѣ всѣ считали его мужикомъ «себѣ на умѣ, съ разчетцомъ»; но вѣдь скупость не глупость, рѣшали степенные люди; и всѣ отъ мала до велика съ почтеніемъ снимали шапки предъ Агаѳономъ Кузьмичемъ Бобошинымъ. Сожительницу свою, Ульяну Семеновну, онъ крѣпко держалъ въ рукахъ. Несмотря, впрочемъ, на строгость, жена въ немъ души не чаяла.

Кончивъ свои счеты и разчеты, онъ подозвалъ къ себѣ супругу, и началъ съ нею держать совѣтъ о томъ какъ бы нынѣшнимъ годомъ Бориса оженить: пора привести въ домъ помощницу, да и парень неравно за глазами въ Патерѣ поизбалуется, тогда его и «въ оглобли не введешь.» Только-что они было разговорились, какъ вдругъ отворяется дверь и входитъ пономариха. Помолившись на иконы и раскланиваясь съ хозяевами, она извинялась что де незваная въ гости пришла.

— Какъ это можно, Агаѳья Ивановна? Много чести….. милости просимъ! добро пожаловать!… привѣтствовалъ хозяинъ вошедшую гостью.

— Я только-что сама было хотѣла къ тебѣ, воскликнула Бобошина, обнимая пономариху, — а ты какъ тутъ, моя родимая!… И усадивъ гостью, Ульяна бросилась со связкой ключей наверхъ и принесла оттуда разнаго угощенья.

— Вотъ спасибо, Агаѳья Ивановна, что не поспѣсивились и безъ зову пришли, заговорилъ Бобошинъ, разглаживая бороду.

— Предъ вами-то спѣсивиться? Что вы это, Агаѳонъ Кузмичъ!.. Кабы не вы, такъ мы до сихъ поръ сидѣли бы въ старой, худой избѣ, да дули себѣ въ кулаки; не только намъ лѣсу повѣрили, и деньжонками ссудили, дай Богъ вамъ здоровья!

— Какъ не помочь въ нуждѣ доброму человѣку. Твой Спиридонычъ-то у насъ мужикъ хорошій, поискать такого. Поправится, такъ, Богъ дастъ, поплатится съ вами.

— Конечное дѣло, поплатимся, да вѣдь дорого яичко къ Великому Дню… прибавила пономариха.

— А что ваша Танюша подѣлываетъ? спросила Ульяна нарѣзывая къ чаю сдобнаго кулича.

— Да пошла съ Марьей Львовной на хороводы посмотрѣть, и маленькихъ сестренокъ взяла съ собой; дѣло молодое, погулять хочется.

— Отчего же не прогуляться? Ну, а Спиридонычъ — ничего?… въ добромъ здоровьѣ по приходу кончилъ? таинственно прибавила Бобошина, когда мужъ ея вышелъ изъ горницы. Бобошины съ пономаремъ испоконъ вѣка водили хлѣбъ-соль.

— Да что, родная, будешь въ добромъ здоровьѣ, какъ нужды-то въ глаза глядятъ, отвѣчала пономариха. — Нынчѣ, по зимѣ-то было дѣло, разка три хорошихъ…. прибавила она со вздохомъ.

Ульяна сочувственно покачала головой:

— Ты бы его полѣчила, въ Москву бы свозила. Тамъ, говорятъ, баринъ очень хорошо отъ запоя лѣчитъ, и ни съ кого копѣйки не беретъ. Ѳедоръ Свистуновъ у него лѣчился, теперь вина на духъ не принимаетъ.

— Господи! кабы можно было помочь этому горю! воскликнула Агаѳья Ивановна, поднявъ глаза на иконы въ серебряныхъ ризахъ, предъ которыми теплилась лампада. — А то вѣришь ли, мы съ Таней мукой измучились глядя на него. Вѣдь добрый человѣкъ, трезвый мухи не обидитъ, а ужь какъ запьетъ, то завязалъ бы глаза да и бѣжалъ изъ дому вонъ.

— Что и говорить, тяжко терпѣть тебѣ, сердечная; да и Танюша-то съ этихъ лѣтъ настрадается; вѣдь какая она у тебя умница, да рукодѣльница; правду сказать, хоть и горе иногда терпишь, за то ужь въ дѣткахъ утѣшилъ тебя Господъ: дочки красавицы, а сынокъ каково хорошо на крылосѣ поетъ.

— Да, слава Богу! сказала Агаѳья Ивановна, улыбаясь сквозь слезы. — Нынче Васю въ реторику переведутъ; хоть трудненько намъ содержать его въ семинаріи, за то онъ радуетъ насъ, учится хорошо.

— А московскій деверёкъ-то помогаетъ ли вамъ?

— Какъ же, дай Богъ здоровья! Къ Святой Танюшѣ драповое пальто прислали.

Оставимъ двухъ пріятельницъ толковать между собою, и заглянемъ на Поповскую луговину, гдѣ веселится молодежь.

III.

Часа въ три пополудни, Поповская луговина, вплоть до Волковскаго бугра, поросшаго частымъ березникомъ, была вся покрыта деревенскимъ людомъ. Тутъ народъ сходился не только изъ Завьялова, но и изъ другихъ сосѣднихъ деревень. Дѣвушки выряженныя въ штофные сарафаны со множествомъ обкладокъ изъ позумента и бархата, въ короткихъ разноцвѣтныхъ душегрѣйкахъ, всѣ какъ одна покрыты алыми «фатами». Парни, заломивъ набокъ шляпу съ павлинымъ перомъ и бойко набросивъ чуйку на одно плечо, прохаживаются мимо дѣвушекъ, перекидываясь острою шуткой и плутовски обмѣниваясь краснорѣчивымъ взглядомъ.

Молодыя молодки въ тучковскихъ шаляхъ, распустивъ концы до земли, чинно ходятъ съ платочками въ рукахъ и многія матушки и даже батюшки пришли сюда же посмотрѣть и полюбоваться на молодежь.

Дѣвушки, взявшись за руки, молча начали водить хороводъ. Ребята прошлись мимо нихъ раза три, наконецъ подходятъ и съ молодецкою осанкой, кланяются дѣвкамъ; тѣ жеманно разступились, и одинъ изъ парней тихо, плавно затянулъ:

"Охъ! — да! какъ на го-о-оркѣ, на горѣ, да

На высокой, на крутой!!…

Тутъ присоединились женскіе голоса, и всѣмъ хоромъ грянули припѣвъ:

Ай-да люли! люлюшки люли! Да —

На высокой на крутой….

Охъ — да! на высокой на крутой, да —

Стать зеленый дубокъ

Ай да люли!…

Какъ подъ этимъ подъ дубкомъ

Стоитъ дѣвка съ молодцомъ.

Она стоючи стоитъ,

Словно зорюшка горитъ,

Во глаза дружка бранитъ:

Ужь и что же ты за другъ

Коли любишь семь подругъ,

А восьмая дѣвка я,

А девятая жена!…

Коль десятую полюбишь,

То я прочь отойду;

То я прочь отойду

Къ хороводу подойду,

Ай-да люли! люлюшки люди! да —

Къ хороводу подойду.

— Затягивайте ребята, какую повеселѣе! предложилъ кто-то со стороны, и статный, высокій дѣтина, съ едва пробивавшимся усомъ, въ малиновой канаусовой рубахѣ, тряхнулъ черными кудрями, пріосанился и пріятнымъ теноровымъ голосомъ запѣлъ:

У воротъ, воротъ, воротъ,

Воротъ батюшкиныхъ,

Новыхъ матушкиныхъ,

Разыгралися ребята, распотѣшилися,

Охъ! Дунай, мой Дунай

Охъ веселый Дунай!…

— А никакъ это Бобошинъ, Таня, сейчасъ плясалъ въ хороводѣ? спросила Таню Марья Львовна.

— Какъ же, онъ. Не правда ли какой молодецъ! Лучше его во всемъ селѣ никто не умѣетъ въ хороводѣ ходить.

— Смотрите, Татьяна Николаева, не влюбитесь въ него, вмѣшался въ разговоръ стоявшій съ ними рядомъ поповичъ, слѣдя за направленіемъ взгляда молодой дѣвушки.

— А что же будетъ тогда? усмѣхнулась Таня.

— Тогда я этому болвану размозжу лобъ…. отвѣтилъ онъ полушутя.

— А вамъ-то что до меня за дѣло? Вотъ мило! Не прикажете ль вамъ докладывать если неравно кто мнѣ понравится, отрѣзала Таня, стараясь скорчить серіозную гримасу.

— Оставьте пожалуста эти глупыя шутки! съ волненіемъ въ голосѣ прервала ихъ Маша. — Вотъ, кажется, Савиновыхъ молодая подходитъ къ намъ, прибавила она, строго посмотрѣвъ на Таню.

— Не буду, не буду, не сердись! говорила Таня, наклоняясь къ плечу строгой подруги, которая привыкла къ подобнаго рода выходкамъ рѣзвой дѣвушки и ласково улыбаясь погрозила ей пальцемъ.

— Вы, Марья Львовна, кажется, необыкновенно совершенствуетесь въ деспотизмѣ, ѣдко замѣтилъ Сергѣй, — впрочемъ не удивляюсь, мудрено ли въ этомъ совершенствоваться, имѣя такого прекраснаго учителя какъ мой родитель.

Маша ничего не отвѣтила на эти заносчивыя слова, только лицо ея мгновенно отуманилось такою грустью что она едва удерживала слезы уже мелькнувшія на ея длинныхъ, темныхъ рѣсницахъ. Въ это время къ нимъ подошла невѣстка Савиновыхъ, и поздравивъ ихъ съ праздникомъ, стала приглашать въ хороводы.

Марья Львовна быстро овладѣла собою, и силилась улыбнуться, протягивая Савиновой руку.

— А гдѣ же ваша Катя? спросила она, чтобы заговорить о чемъ-нибудь, — что-то ея не видно въ хороводѣ.

— Да вонъ она! Въ зеленой штофной душегрѣйкѣ, вотъ рядомъ съ Митюшиной молодой стоитъ. Говоря это, Савинова показала рукой на красивую дѣвушку, съ тонкими, какъ смоль черными бровями, которыя какъ-то характеристично сходились на переносицѣ и придавали лицу ея очень бойкое выраженіе. Въ эту минуту Катю выбрали въ хороводъ, а молодая невѣстка ея начала опять приглашать поповскихъ дѣвицъ поиграть съ ними въ хороводы.

— Какъ ты думаешь, Таня, не пора еще вамъ домой? Не разсердятся наши домашніе?

— Не знаю какъ ваши, а меня тятенька отпустилъ хотъ до вечера, а маменька навѣрное долго просидитъ у Бобошиныхъ.

— Ну такъ давайте поводимъ немножко хороводы. Согласилась Маша.

— Наконецъ-то наша Марья Львовна стала великодушнѣе, улыбнулся Сергѣй, лукаво поглядывая на Таню, которая хоть и обѣщала Машѣ не дурачиться, а самой смерть хотѣлось подразнить поповича; ей презабавнымъ казалось что онъ вдругъ ни съ того, ни съ сего приревновалъ ее къ крестьянскому парню.

Когда они всѣ трое стали въ хороводѣ, хоръ пѣлъ:

Изъ-за лѣсику, да лѣсу темнаго

Вылетали тутъ, да два сокола,

Изъ-за садику, да изъ зеленаго

Выходили тутъ, да два молодца.

Въ средину хоровода вышли Бобошинъ и другой бѣлокурый парень, въ голубой ситцевой рубахѣ и плисовой безрукавкѣ. Молодцы одинъ предъ другимъ, размахивая шелковыми платками, пошли гулять по хороводу.

— А что если которую изъ васъ выберутъ въ средину? спросилъ Сергѣй у своихъ дѣвицъ.

— Что жь тутъ особеннаго? Не пойдемъ да и только, отвѣтила Маша.

— Отчего же не пойти? вмѣшалась Таня, — посмотрите какъ я отличусь! особенно если выберетъ меня Бобошивъ.

Хоръ продолжалъ:

Два молодчика, два удалые,

Они шли-прошли становилися,

Промежду себя разбранилися

За одну душу красну дѣвицу —

При этомъ оба молодца показали на Таню, и хоръ грянулъ:

За Татьяну свѣтъ Николаевну.

Красна дѣвица выходила къ нимъ,

Выходила къ нимъ, говорила имъ:

Вы молодчики, вы удалые,

Вы удалые, парни бравые!

Таня чинно вышла въ хороводъ, и съ улыбкой поглядывая на своихъ, сейчасъ же вошла въ свою роль и начала выражаться жестами, по смыслу пѣсни:

Вы не ссорьтеся, не бранитеся,

Вы по совѣсти разойдитеся;

Коли съ волюшкой я растануся,

Одному изъ васъ я достануся.

Либо черному, чернобровому,

Либо бѣлому, бѣлокурому.

Доставалася красна дѣвица

Парню черному, чернобровому.

И онъ взядъ ее, взялъ за рученьку

И повелъ ее да вдоль по кругу.

Всѣмъ товарищамъ выхваляется,

Красной дѣвицей величается.

Таня пошла по хороводу рука объ руку съ Бобошинымъ, и оглядываясь на своихъ кивала имъ головой, какъ бы давая знать: «только де меня и видѣли, прощайте!»

По окончаніи пѣсни поповичъ нахмурился не на шутку и сейчасъ же предложилъ идти домой.

Молодыя дѣвушки не сопротивлялись, вышли изъ хоровода, и всѣ трое молча, не спѣша, направились къ дому.

Бобошинъ остался одинъ посреди хоровода и печально смотрѣлъ вслѣдъ удалявшейся Тани.

— Что братъ Боря? обжогся!.. подтрунивали надъ нимъ товарищи. — Чего стоишь, затягивай! нечего тужить о поповнѣ, «хороша каша, да не наша»… руби-ка братъ лучше по себѣ дерево.

— А чѣмъ наши дѣвки хуже ея? задорно вступился рыжеватый, невзрачный паренекъ за честь своихъ сельскихъ красавицъ.

— Такъ, такъ! Волчокъ, вози его хорошенько! Кричало нѣсколько голосовъ; и Бобошинъ не успѣвалъ отгрызаться.

— Ты-то что, комаръ, горячишься? окрикнулъ Волчонка одинъ изъ пріятелей Бобошина: — Борькѣ стоитъ руку поднять, отъ тебя и праху не останется! Съ этими словами высокій, широкоплечій парень вытолкалъ забіяку изъ хоровода. Того это такъ взорвало что онъ дѣйствительно какъ разъяренный волченокъ набросился на своего противника.

— Митюха!.. Борисъ Агаѳонычъ! оставьте!

— Чего же намъ стоять тутъ, да смотрѣть на нихъ, кричали женскіе голоса; пойдемте, подружки, домой! мы и безъ нихъ обойдемся. Домой! Эй! Дуняша! Акуля!.. домой!..

— А все изъ-за этой «кутейницы», шептала Катя, краснѣя отъ досады.

— Смирно ребята! загремѣлъ басомъ пріятель Бобошина: — а то дѣвки и взаправду разсердятся.

— Миръ!.. закричало нѣсколько голосовъ, и въ минуту все стало тихо и чинно.

Каждый выбралъ себѣ дѣвицу, и всѣ взялись за руки: огромная цѣль образовала полукругъ, съ одной стороны первая пара подняла вверхъ руки, представляя ворота, въ которыя съ другаго конца, наклонившись, одна за другою, входили играющія лары; и всѣмъ хоромъ пѣли:

Заплетися плетень, заплетися!

Ты завѣйся труба золотая,

Завернися камка хрущатая.

О-охъ! свѣтъ, сѣрая утица!

Потопила ты малыхъ дѣтушекъ

Во меду сладкомъ, да во патокѣ…

Послѣднія слова пѣсни допѣвали стоя въ плетнѣ и не трогаясь съ мѣста: руки каждаго обвивались вокругъ шеи своего сосѣда. Такъ какъ мущинѣ первому предоставляется право запѣвать Расплетися плетень, то они обыкновенно стараются помедлить, перекоряясь другъ съ другомъ: Петръ на Ивана, Иванъ на Петра; и такимъ образомъ довольно имѣютъ времени забавляться смущеніемъ дѣвушекъ, котлрыя краснѣютъ и улыбаются, потупя глазки.

Наконецъ Бобошинъ первый началъ:

Разплетися, плетень, разплетися!

Ты развѣйся труба золотая,

Развернися камка хрущатая!

О-охъ! свѣтъ сѣрая утица!

Вынимай-ка малыхъ дѣтушекъ,

Ты изъ меду, да изъ патоки…

Быстро и шумно разплелся плетень, громко и весело звучала пѣсня, на лицахъ играла рѣзвая улыбка. Только Катя Савинова смотрѣла сентябремъ, потому что Борисъ Бобошинъ на этотъ разъ не выбралъ ея въ пары.

Попѣли еще, поплясали подъ балалайку и гармонику; но вотъ солнышко закатилось за лѣсъ, и вся рѣзвая ватага, сгруппировавшись въ небольшіе кружки и затянувъ протяжную хоровую пѣсню, тихими шагами начала подвигаться къ селу; и тамъ скоро всѣ разбрелись, направляясь каждый къ своему жилищу, гдѣ семейные поджидали ихъ къ ужину.

— Ну что, Боря, какъ дѣла?… облюбовалъ ли себѣ невѣсту? спрашивалъ Бобошинъ сына, когда они встали изъ-за стола отъ ужина. — Кажись у васъ въ этомъ товарѣ недостачи нѣтъ: съ пятокъ такихъ наберется что одна другой краше, у нѣкоторыхъ и достаточекъ водится.

Борисъ только тряхнулъ кудрявою головой и ни слова.

— Что крутишь годовой? не все же гулять по волѣ. Пора, братъ, насъ, стариковъ, внучатами потѣшить. Пока Господь грѣхамъ терпитъ, насчетъ домашняго достатку все идетъ хорошо… Ну, сказывай: облюбовалъ что ли? аль ужь намъ съ матерью прикажешь самимъ постараться объ этомъ?..

И Агаѳонъ, принимая за стыдливость молчаніе сына, продолжалъ, одушевляясь:

— Коли такъ, то ужь правду тебѣ сказать: по невѣсту далече не поѣдемъ, а вотъ только перейдемъ черезъ дорогу, какъ разъ прямо напротивъ…

И Агаѳонъ показалъ рукой на окна противоположнаго дома.

— Дѣвка что твой маковъ цвѣтъ! работящая, да и за словомъ не полѣзетъ въ карманъ; а ужь выряженная ровно куколка. А не то такъ у десятскаго Матреша, невѣста тоже какъ лебедь бѣлая.

— Батюшка, не торопите меня съ женитьбой! началъ Борисъ почти умоляющимъ голосомъ: — Подождите хоть до осени! не корю я тѣхъ невѣстъ о которыхъ вы сейчасъ помянули; только скажу вамъ какъ предъ Богомъ, не лежитъ мое сердце ни къ одной изъ нихъ, а безъ охоты женитьба не въ радость; сами понимаете.

Агаѳонъ почесалъ въ затылкѣ, поморщился и пристально посмотрѣвъ на сына, молвилъ не спѣша:

— Неволить не стану, время еще не ушло, въ другой разъ потолкуемъ объ этомъ.

Старикъ всталъ, оправилъ лампаду и началъ молиться и сонъ грядущій. Борисъ поклонился родителямъ и пошелъ и верхъ спать.

Послѣ того какъ Бобошины много перехоронили дѣтей, изъ которыхъ уцѣлѣлъ одинъ Борисъ, они не могли надышаться на сына, какъ на единственное сокровище. Отецъ, несмотря на свой крутой нравъ, любилъ его до слабости и теперь не въ силахъ былъ приневоливать его къ женитьбѣ; хотя, по его убѣжденію, двадцатидвухлѣтняго парня непремѣнно слѣдовало женить.

Мать, сколько ни думала, ни гадала, все-таки никакъ не могла взять въ толкъ почему бы ея сыну ни одна изъ сельскихъ дѣвокъ не по сердцу, даже и Катя Савинова, которой по красотѣ и богатству не было равной во всемъ Завьяловскомъ приходѣ.

Войдя въ свѣтелку, Борисъ долго прохаживался, заложа руки за спину; наконецъ открылъ окошко, и началъ насвистывать заунывную пѣсню.

Спустя минуту отворилось другое окно, въ свѣтелкѣ противоположнаго дома, и женскій голосъ запѣлъ:

Ты злодѣй ли, мой злодѣй,

Злодѣй добрый молодецъ!

Засушилъ ты, зазнобилъ

Мое сердце дѣвичье….

Въ этихъ страстныхъ переливахъ голоса было столько неподдѣльной тоски что простая пѣсня невольно хватала за сердце и заражала своею тоской. Пѣла Катя Савинова; ея грустная мелодія далеко раздавалась по зорѣ и замирали въ вечерней тишинѣ, прерываемой лишь изрѣдка лаемъ неугомонной дворняшки.

Борисъ сердито захлопнулъ окно, раздѣлся и легъ въ постель.

IV.

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, къ отцу Павлу пріѣхала одна дальняя родственница, вдова дьякона, и просила пріютить ее на нѣсколько времени подъ своимъ кровомъ. Она только что схоронила мужа, какъ вслѣдъ за тѣмъ горемъ домикъ и всѣ пожитки ея сгорѣли; едва она успѣла спасти спящаго ребенка, свою пятилѣтнюю дочку Мащу, и снять со стѣны образъ, родительское благословенье, какъ уже пламя охватило весь домъ. Сострадательная жена отца Павла не отказала ей въ пріютѣ. Чрезъ нѣсколько вредени вдова отправилась въ Москву хлопотать о просвирническомъ мѣстѣ, а Машу оставила на рукахъ у нихъ. Долго они ожидали возвращенія Машиной матери, наконецъ получаютъ извѣстіе что вдова съ горя заболѣла въ Москвѣ и умерла, покинувъ свою малютку на волю Божію.

Вѣрно Самъ Господь намъ послалъ это дитя, рѣшили благочестивые супруги, и начали воспитывать Машу какъ родную дочь; своихъ дочерей у нихъ не было, только и росъ одинъ сынъ Сережа; мальчикъ, въ свою очередь, скоро подружился съ названною сострой.

Спустя семь лѣтъ жена отца Павла опасно занемогла; предчувствуя свою кончину, она безпокоилась за будущность сиротки и просила мужа, въ случаѣ ея смерти, не разставаться съ дѣвочкой.

Когда у Маши не стало второй матери, отецъ Павелъ съ такою нѣжностью началъ лелѣять ее, и такъ привязался къ ней что не могъ отдать себѣ отчета кого онъ любилъ болѣе, сына, или питомицу. Сына отецъ Павелъ нѣсколько поизбаловалъ, но Машу нельзя было избаловать; она, съ ея кроткимъ характеромъ, была для него всегда ангеломъ утѣшителемъ. Кромѣ того, Маша прекрасно училась, прилежно занималась рукодѣльями и въ послѣдствіи замѣняла отцу Павлу хорошаго помощника по училищу.

Когда Машѣ исполнилось семнадцать лѣтъ, отецъ Павелъ, видя постоянную привязанность къ ней Сергѣя, задумалъ ихъ повѣнчать. «Вотъ, Богъ дастъ, онъ окончитъ семинарскій курсъ, думаетъ старикъ, тогда чего же для него лучше? — Маша дѣвушка красивая, о нравственныхъ ея качествахъ и говорить нечего…. Сдамъ ему свое мѣсто и соединю ихъ судьбу; домъ мой полная чаша — будутъ себѣ жить припѣваючи.» И такъ глубоко укоренилась въ сердцѣ старика эта отрадная мысль, такъ сроднился онъ съ нею что не могъ себѣ представить какъ бы могло случиться иначе.

Маша, узнавъ о намѣреніи своего воспитателя и видя юношескую дружбу Сергѣя, сама полюбила его всею душой.

Когда Сергѣй окончилъ семинарскій курсъ по первому разряду, то отецъ высказалъ ему свое намѣреніе. Къ удивленію старика, молодой человѣкъ принялъ это холодно, и сказалъ что онъ еще не торопится съ женитьбой.

Погрустилъ, посердился отецъ Павелъ, да и думаетъ: «Въ самомъ дѣлѣ, онъ еще молодъ для обязанности священника, пускай повременитъ и сдѣлается поосновательнѣе; Машины года тоже не уйдутъ…»

И такимъ образомъ, старикъ, не покидая завѣтной надежды, началъ терпѣливо ожидать согласія сына.

Намѣренія отца Павла ни кому не были извѣстны, кромѣ его сестры просвирни, которая жила у него въ домѣ со смерти жены.

Послѣ хороводовъ, Маша и Сергѣй шли всю дорогу молча, задумчиво; одна только Таня беззаботно щебетала какъ птичка, тщетно пытаясь развеселить своихъ спутниковъ.

Когда они подошли къ дому священника, Маша молча поцѣловала подругу, а Сергѣй прощаясь съ Таней такъ сильно сжалъ ея руку что дѣвушка вскрикнула и сказала что она съ этихъ поръ никогда больше не подастъ ему руки.

Войдя въ гостиную, Сергѣй закурилъ папиросу и скорыми шагами началъ ходить по комнатѣ. Семейныхъ никого не было дома. Маша не снимая бурнуса сѣда на клеенчатый диванъ; лицо ея то вспыхивало, то снова покрывалось блѣдностью, наконецъ она дрожащимъ отъ волненія голосомъ произнесла:

— Сережа! скажи, ради Бога, за что ты на меня сердишься? я готова просить у тебя прощенья если чѣмъ-нибудь неумышленно оскорбила тебя.

— Я и не думалъ на васъ сердиться, да и съ какого повода?…

— Нѣтъ, Сережа, будь хоть на этотъ разъ откровененъ! я давно уже собиралась поговорить съ тобой.

— Къ вашимъ услугамъ… Съ загадочною улыбкой сказалъ Сергѣй, останавливаясь противъ молодой дѣвушки, которая тяжело переводя дыханіе съ грустнымъ упрекомъ подняла на него глаза и продолжала:

— Скажи, пожалуйста, съ чего ты вздумалъ съ нѣкоторыхъ поръ говорить мнѣ вы? Были всегда какъ братъ съ сестрой, а теперь вдругъ ни съ того, ни съ сего, на вы. Значитъ и я должна тебѣ говорить Сергѣй Павловичъ, вы?

— Какъ вамъ угодно, это совершенно зависитъ отъ васъ; только позвольте васъ увѣрить въ одномъ, что я ровно ничего не имѣю противъ васъ. Если я давеча пошутилъ касательно деспотизма, то я увѣренъ что вы понимаете что это съ моей стороны простая шутка.

Говорилъ Сергѣй уставивъ на молодую дѣвушку безучастный, металлическій взглядъ, и она съ ужасомъ читала въ этомъ взглядѣ полнѣйшее равнодушіе если не пренебреженіе.

— Вы, Марья Львовна, кажется, очень взволнованы, готовы плакать. Увѣряю васъ, какъ честный человѣкъ, что вы никогда въ жизни ничѣмъ не оскорбили меня; напротивъ, всегда были слишкомъ внимательны ко мнѣ. Ну теперь довольны ли вы моимъ отвѣтомъ?

— Довольна! Глухо произнесла дѣвушка, уходя къ себѣ въ комнату, и тамъ уткнулась лицомъ въ подушку, чтобы не слышно было ея рыданій.

Сергѣй оставшись одинъ думалъ про себя: «Недурно что я такъ ее огорошилъ… Надо же когда-нибудь вывести изъ заблужденія этого стараго мечтателя. Онъ усердно поддерживаетъ въ ней свою химерческую надежду… А этому не бывать.»

Старымъ мечтателемъ онъ назвалъ своего отца.

«Очень я нуждаюсь его мѣстомъ; продолжалъ онъ мысленно, — пусть предоставляетъ Марьѣ Львовнѣ. А мнѣ если не придется поступить въ Москву во дьяконы, такъ пойду въ свѣтское званіе, и женюсь на комъ хочу.»

Такъ мечталъ Сергѣй Колоколовъ, и въ его воображеніи мгновенно мелькнула рѣзвая улыбка Тани. Тутъ онъ весело потирая руки схватилъ фуражку и вышелъ изъ комнаты.

Отецъ Павелъ былъ въ отлучкѣ, на слѣдствіи, въ округѣ своего благочинія. Сестра же его, просвирня Аграѳена Алексѣевна, сидѣла у дьяконицы, и въ цѣломъ домѣ священника не было живой души; одна только Маша, приклонившись къ изголовью, дала полную волю накипѣвшимъ слезамъ.

V.

— Маша! вдругъ раздалось въ гостиной; вслѣдъ затѣмъ просвирня вошла въ комнату плачущей дѣвушки, и торопливо зажгла свѣчу.

— Царь ты мой Небесный! воскликнула она, увидя свою любимицу въ слезахъ. — Маша, да скажи ради Господа что это у насъ такое случилось?…

— Ничего, тетя, не безпокойтесь! особеннаго ничего не случилось. Говорила Маша, утирая слезы, и стараясь придать какъ можно больше твердости своему голосу.

— Такъ о чемъ же ты, глупая, расплакалась? А гдѣ же Сергѣй? ужь не онъ ли чѣмъ огорчилъ тебя?

Не отвѣчая на вопросы, Маша схватилась за сердце и глубоко вздохнувъ, начала рѣшительнымъ тономъ:

— Душечка, тетя! поговорите вы съ палашей; у меня самой не хватитъ на это силъ….

— О чемъ это еще? съ ужасомъ спросила тетка.

— Чтобъ онъ оставилъ и выкинулъ изъ головы свое намѣреніе о моемъ устройствѣ; я никогда не пойду замужъ…

И тутъ молодая дѣвушка передала весь свой разговоръ съ Сергѣемъ, прибавивъ:

— Теперь все кончено. Я не намѣрена больше его связывать собой. И приданое перестану шить, буду опять съ папашей заниматься въ училищѣ.

— Вотъ пустяки какіе! Съ сердцемъ крикнула Аграѳена Алексѣева. — Я думала и невѣсть что случилось! Неужто ты не видишь что Сергѣй просто дурачится; и съ тѣхъ поръ какъ тогда побранился съ отцомъ за деньги, все и старается дѣлать ему на зло. Вотъ какъ отецъ протуритъ его хорошенько, не пошлетъ ему ни гроша, тогда скорѣй схлынетъ съ него дурь-то…. А то ужь больно зазнался… Какой ему еще невѣсты?

— Нѣтъ, тетя, я знаю, я убѣждена что онъ…. что я ему просто противна!… Прервала ее Маша, глотая слезы.

— Полно, глупая, что попусту надрываться!… уговаривала ее тетка, гладя по головкѣ; а Маша тоскливо прижималась къ ея плечу и съ отчаяніемъ повторяла:

— Все кончено; знать не угодно было Господу!…

— Да почему это ты думаешь что ты ему противна? и съ которыхъ это поръ пошло у васъ такъ?…

— Я не знаю за что онъ меня возненавидѣлъ; и съ которыхъ поръ, тоже не знаю.

— Это вздоръ, пустяки, за что ему тебя возненавидѣть? а началъ онъ дурачиться ровно съ тѣхъ поръ какъ взялъ это нечистое, богопраздное мѣсто, съ тѣхъ поръ и оставила его благодать Божія…. Какъ же, вѣдь, не хочу де отцомъ одолжаться, самъ буду «зарабатывать»…. да вотъ и втюрился въ этотъ, прости Господи, вертепъ!….

Аграѳена Алексѣевна энергически отплюнулась.

Маша нѣсколько утихла, и молча скрестивъ на груди руки, жадно ловила каждое слово, какъ будто желала найти въ нихъ опору своему разбитому сердцу, и надежда противъ воли ея готова была придраться къ чему-нибудь чтобы снова южить.

— Почему вы думаете, тетя, что это мѣсто имѣетъ на него такое дурное вліяніе? Промолвила она, устремивъ на просвирню свои кроткіе синіе глаза, на которыхъ еще дрожали слезы.

— Какъ не думать, когда я своими глазами все видѣла и слышала…. Тебѣ въ ту пору, по пріѣздѣ изъ Москвы, ничего не сказала, не хотѣла огорчать; а у самой съ тѣхъ поръ душа не на мѣстѣ. Пытались его уговаривать чтобы бросилъ этихъ Чучудиныхъ, такъ вотъ нѣтъ: «Вы де, тетенька, не понимаете ихъ, они всѣ образованные, ученые люди». Гдѣ ужь мнѣ сговорить съ нимъ, онъ и отцу-то слова вымолвить не дастъ; «по старинному, дескать, папаша разсуждаете»…. Легко-ль дѣло, какой сталъ умница!…

— Чу! идетъ!!.. Это кажется онъ!… вскрикнула Маша, и лицо ея мгновенно покрылось матовою блѣдностью.

— Прошелъ на верхъ, въ свою комнату. Ну чего ты вся затряслась? Что онъ тебѣ сдѣлаетъ? Идетъ, такъ идетъ, что за бѣда? Я и при немъ могу говорить что знаю….

— Теперь, тетя, разкажите! Мнѣ хочется узнать все подробно какъ вы были въ Москвѣ.

Аграѳена Алексѣвна съ минуту подумала, усѣлась на лежаночку, и начала свое повѣствованіе о томъ какъ она по осени пріѣзжала въ Москву навѣстить милаго племянничка, посмотрѣть на его житье-бытье, и свезти ему именинный пирогъ.

VI.

— Пріѣзжаю я тогда съ вечернимъ поѣздомъ, вхожу къ этимъ Чучулинымъ; вышла кухарка, я и спрашиваю: Гдѣ, модъ, миленькая, мнѣ тутъ найти учителя Сергѣя Колоколова? Я молъ его тетка. — А вотъ, говоритъ, пожалуйте въ комнату; и показала мнѣ на дверь. Я отряхнулась, оправилась съ дороги и вошла въ чистую горницу; гляжу и въ тотъ уголъ, и въ другой, куда бы помолиться, нигдѣ нѣтъ ни одного образа. Знать молъ нехристи какіе живутъ; прости Господи! За столомъ у окошка сидитъ какая-то барынька, гадаетъ въ карты, и такъ уткнулась въ нихъ что и меня не замѣтила. На диванѣ лежитъ молодой человѣкъ, взодравши къ верху ноги; онъ эдакъ искоса поглядѣлъ на меня, да отвернулся, легъ на другой бокъ, слиной ко мнѣ. Я шагнула шага два на средину комнаты, поклонилась этой барынѣ и спрашиваю: — Вы молъ хозяюшка что-ль здѣшняя? — Да, говоритъ, я дочь господина Чучулина; а что вамъ угодно? — Я пришла, говорю, навѣстить моего племянника Сергѣя Колоколова. Эта барынька глянула на меня таково не привѣтливо и говоритъ: — Его теперь дома нѣтъ. Не угодно ль, говоритъ, присѣсть; только если вы сегодня хотите его видѣть, то вамъ придется долго ждать. — Подожду, говорю. Я модъ изъ села Завьялова, домой далече ѣхать. Тутъ она показала мнѣ на стулъ, а сама опять принялась за гаданье. Посидѣла этакъ я минутъ съ пятокъ, гляжу, отворяется дверь и входитъ какой-то мущина; голова какъ овинъ косматая, подъ мышкой тащитъ цѣлую охапку книгъ. Тутъ барынька всполошилась, живо спрятала карты, и вскочила съ мѣста. А онъ сперва на меня прищурился, поглядѣлъ, и безъ поклона подошелъ къ хозяйкѣ, да какъ бухнетъ на столъ всѣ книги. — Вотъ, говоритъ, Ольга Назаровна! всѣ пять частей досталъ; а вы молъ все меня не хвалите? — Мерси, отвѣчаетъ она, закуривая папиросу; — я, говоритъ, всегда знала что вы дѣльный господинъ. За это я васъ угощу папироской. И усадила его возлѣ себя. Тутъ она начала толковать объ этихъ книгахъ.

— Что она молода? хороша собой? робко спросила Маша.

— Куда, хороша! рыло такое что поискать…. на видъ за тридцать, рыжая, носастая, ужасъ что за чучело; недаромъ Чучулиной называется.

У Маши отлегло отъ сердца, и она съ нетерпѣніемъ просила тетку продолжать.

— Потолковали, потолковали, потомъ космачъ вынулъ изъ кармана какую-то бумагу, да и началъ читать. Гляжу, и тотъ шалопай что лежалъ все время на диванѣ живо повернулся и привсталъ, зѣвая и потягиваясь, какъ на смѣхъ, прямо на меня; и начали они всѣ трое хохотать. Тотъ читалъ какіе-то стихи; почитаетъ, почитаетъ, и всѣ опять примутся хохотать. Послушала я, послушала, ничего въ толкъ не возьму, надоѣло мдѣ: — А позвольте молъ, говорю, васъ спросить куда это Сергѣй-то ушелъ? — Онъ пошелъ въ театръ, нехотя отвѣтила рыжая. — Какъ, наканунѣ ангела, вскрикнула я. Такъ то онъ Бога-то чтитъ! — А нешто вамъ Богъ-то съ родни что вы такъ за него заступаетесь, отвѣтилъ косматый. — Да, молъ, не знаю какъ вы, а я создана по образу и по подобію Божію, отвѣтила я. — Ну а вотъ мы, говоритъ, матушка, всѣ отъ обезьяны происходимъ. И захохоталъ. — Господи! завопила я, въ эдакой-то адъ мой Сережа попалъ!… — А Сергѣй-то какъ тутъ; за нимъ вбѣжалъ мальчишка лѣтъ двѣнадцати и заоралъ: — Несчастіе!… — Что вѣрно билетовъ не нашли? спросили всѣ въ одинъ голосъ. — Да, не достали, отвѣчалъ Сергѣй. — Нешто молъ ныньче ко всенощной-то ужь по билетамъ пускаютъ? Промолвила я, да вдругъ и подхожу къ нему. — Узнаешь ли молъ меня, Сережа? Съ наступающимъ ангеломъ!.. — Ахъ! тетенька! вы какъ здѣсь очутились? И какъ путный нагнулся поцѣловалъ у меня руку; а я загребла его другой рукой за вихоръ-то, качаю да приговариваю: Ты молъ сынъ священника, да и самъ готовишься принять этотъ великій санъ…. Онъ рванулся, да какъ пихнетъ меня, а самъ весь поблѣднѣлъ и не знаетъ что сказать. — Такъ-то ты молъ день своего ангела встрѣчаешь? Вмѣсто храма Божьяго да по театрамъ шатаешься? Мой Сергѣй стоитъ какъ тѣнь, ни слова! — Что молъ, знать языкъ прильпе къ гортани?… Не дивлюсь что ты здѣсь такой сталъ: въ этой безбожной компаніи мудрено ль человѣку развратиться. Тутъ мой Сергѣй какъ заоретъ на меня, а самъ хлопнулъ дверью со всего размаха и ушелъ. — Ну, молъ, хорошо… Вижу что мнѣ тутъ дѣлать больше нечего, поклонилась, да и вышла вонъ; а у самой въ три ручья слезы. Пошла съ горя на Арбатъ, къ Марѳѣ Гавриловнѣ ночевать, и пирожокъ не успѣла поднести своему племяннику, такъ онъ тамъ и остался на стулѣ. Вотъ теперь видишь отчего нашъ Сергѣй на себя не похожъ сталъ? — избавила Аграѳена Алексѣева кончивъ свой разказъ. — И тебѣ много печалиться не совѣтую; повѣрь ты мнѣ что она вы него словно туманъ какой нагнали, вотъ дай срокъ, опомнится и опять все пойдетъ по-старому.

Машу ни мало не успокоилъ этотъ разказъ, она ясно видѣла что тетушка по невѣдѣнію и по нѣжности своей къ племяннику слагаетъ всю бѣду на Чучулиныхъ, а въ чемъ они тутъ виноваты, она ясно не сознавала. "Онъ просто разлюбилъ меня, " думаетъ дѣвушка грустно поникши головой, и въ раздумьи она не замѣтила какъ старушка слѣзла съ лежанки и тихими шагами вышла вонъ изъ комнаты.

VII.

— Боря! да что ты заспался сегодня? Блины простынутъ. Я ужь въ третій разъ прихожу будить тебя. Вставай.

Такъ говорила Бобошина притащивъ въ свѣтелку къ сыну стопу горячихъ блиновъ и съ творогомъ и съ яицами. Но Борисъ лѣниво потягивался, пользуясь послѣдними минутами домашняго приволья. Не плохое ему было житье и въ Питерѣ, а все же не то что дома.

— Вставай, вставай! говорила мать. — Для него нарочно блины безо время затѣяла, а онъ тутъ потягивается, да почесывается. Отецъ ужь давно въ рощу уѣхалъ, а тебѣ строго приказалъ переписать все что записано карандашомъ въ зеленой книгѣ. Слышишь! вставай!… А послѣ обѣда мы позваны къ Спиридонычу въ гости; пойдешь что ль съ нами?

При послѣднихъ словахъ парень живо вскочилъ на ноги, куда и сонъ дѣлея.

— Какже, матушка, безпремѣнно пойду! И Борисъ наскоро поѣлъ блиновъ; не прошло и четверти часа какъ онъ уже сидѣлъ за счетною книгой, усердно переписывалъ и подводилъ итоги.

Нынѣшнюю ночь онъ, правду сказать, почти до разсвѣта проворочался съ боку на бокъ. Лишь только хочетъ задремать, предъ нимъ сейчасъ, какъ живая, явится высокая, гибкая фигура бѣлокурой красавицы. Эта рѣзвая плутовка съ улыбкой глянетъ ему въ очи; у парня словно мурашки пойдутъ по-сердцу, вздрогнетъ онъ, откроетъ глаза и совъ улетитъ какъ испуганная птица.

Не болѣе часа сидѣлъ Борисъ за счетною книгой, живо все переписалъ, повѣрилъ итоги, положилъ книгу на полку и началъ съ нетерпѣніемъ поглядывать въ окошко: скоро ль отецъ вернется къ обѣду.

Приготавливаясь въ гости, Борисъ тщательно вычистилъ свои опойковые сапоги съ красными отворотами и тонкаго сукна поддевку; стирая съ нея каждую пылинку, онъ не разъ вздохнулъ по своемъ новомъ сюртукѣ, въ которомъ щеголялъ въ Питерѣ. И порядкомъ побранилъ себя что не захватилъ его на всякій случай.

Таня вышла въ хороводъ для шутки, чтобы подразнить поповича, и сама не подозрѣвая того, не шутя затронула ретивое молодаго Бобошина.

Послѣ обѣда Николай Спиридоновичъ отправился съ полуштофомъ въ деревню Волково, чтобы купить для Бобошиныхъ сладкой водки, такъ какъ никто изъ нихъ не пилъ простаго вина. Деревня Волково была отъ нихъ въ двухъ верстахъ, и Спиридоновичъ живо слеталъ туда.

— Вотъ тебѣ, Агаша! Чисть скорѣй на закуску, говорилъ онъ женѣ, подавая двѣ селедки; затѣмъ вытащилъ изъ кармана сладкую водку и еще косушку очищеннаго.

— Вотъ ужь этого-то, голубчикъ, напрасно купилъ, сказала жена, съ грустью посмотрѣвъ на простое вино.

— Эхъ, матушка! Какъ напрасно? неравно еще кто навернется… Сейчасъ мнѣ Дементій Пѣтушковъ встрѣтился, хотѣлъ тоже завернуть къ намъ; кстати надо и тому поднести рюмочку. Добрые люди впередъ пригодятся: «не имѣй сто рублей, а имѣй сто друзей.» Да вотъ и Пѣтушковъ уже здѣсь, какъ разъ легокъ на поминѣ, прибавилъ Спиридоновичъ взглянувъ въ окно.

Пономариха мигомъ схватила со стола сладкую водку и спрятала въ залавокъ; чтобы не роспили ее прежде времени.

Не прошло и четверти часа какъ къ дому ихъ подошли Бобошивы; проходя мимо оконъ, Ульяна заглянула въ кухню, гдѣ пономариха рѣзала селедку.

— Дома ль? крикнула Бобошина съ добродушною улыбкой. Агаѳья Ивановна бросилась за ворота встрѣчать дорогихъ гостей, а Ульяна, здороваясь, сунула ей въ руку узелокъ съ мятными пряниками, изюмомъ и орѣхами изъ своей лавочки, приговаривая:

— Проту не взыскать на моемъ маломъ гостинцѣ.

— Что ты, родная, все съ своимъ угощеньемъ приходишь? отговаривалась пономарихй.

— Какое тутъ угощенье! Это я немножко принесла твоимъ ребяткамъ позабавиться.

— Наше почтеніе Николаю Спиридоновичу съ сожительницей и дѣтками! Провозгласилъ самъ Бобошинъ, помолясь да иконы, и ставъ посреди избы важно раскланивался. Борисъ же молча поклонился хозяевамъ и, несмѣло озираясь, искалъ глазами Таню, но ея не было въ комнатѣ.

Пономарь засуетился и началъ усаживать гостей на почетное мѣсто; а пономариха поставила посреди стола сладкую водку, и кругомъ нея разложила на маленькихъ тарелочкахъ закуски: тутъ были соленые огурцы, качанная капуста, мелко нарѣзанная говядина и селедка.

Въ попыхахъ Спиридоновичъ усадилъ самого Бобошна прямо подъ кадиломъ, которое загремѣло и на голову тому посыпалась зола и уголья.

Пономарь проворно вскочилъ на лавку, схватилъ съ гвоздика кадило и началъ имъ помахивать, приговаривая на распѣвъ:

Сіе малое кадило

Всѣхъ на свѣтѣ уходило,

Добирается того,

Кто и носитъ его!…

Спиридоновичъ намекалъ на похоронный обрядъ. Гости засмѣялись.

— Что и говорить, ты у васъ мастеръ на все! замѣтилъ Пѣтушковъ: — Лучше тебя наврядъ ли кто скажетъ шуточку и прибауточку. А вамъ то и на руку, не все же человѣку унывать, да сидѣть повѣся носъ: сгорбатишься прежде времени; подчасъ не мѣшаетъ и разсмѣяться. Вотъ еще завтра на могилахъ по родителямъ наплачемся….

— Нѣтъ, братъ, завтра «радуницу» править не станемъ, некогда; послѣ обѣдни сейчасъ на выгонъ.

— Ахъ, да, вѣдь завтра Егорьевъ день! воскликнулъ Бобошинъ: — Какъ же это, радуница-то стало-быть останется?

— До субботы отложимъ, сказалъ пономарь, въ субботу ужь и запоемъ:

Пришла Дмитрова суббота,

Всѣмъ кутейничкамъ работа.

Любезные блинки!

Пресладкая кутья!

На могилахъ бабы воютъ,

Кутейнички блинки ловятъ.

Любезные блинки!

Пресладкая кутья!

— Ха-ха-ха! покатывались гости со смѣха.

Всѣмъ гостямъ было весело, только Борисъ не переставалъ смотрѣть на дверь и думалъ: «Вотъ, вотъ войдетъ Татьяна Николаевна».

— А гдѣ же ваша Таня? спросила наконецъ Ульяна пономариху.

— Пошла въ ваши края, да вотъ что-то долго засидѣлась; къ Аринушкѣ побѣжала за пяльцами. Та вздумала на Святой вышивать тамбуромъ полотенце и выпросила у насъ пяльцы, а теперь Таня сама хочетъ впяливать; Савиновы обѣ по воротничку заказали ей.

При этомъ разговорѣ смуглыя, слегка подернутыя пухомъ, щеки Бориса сильно разгорѣлись, глаза отуманились.

— Теперь ты, Дементій, разкажи намъ про свое питерское житье-бытье! молвилъ Спиридоновичъ, наливая Пѣтушкову рюмку вина: — Я слышалъ что ты тамъ какъ сыръ въ маслѣ катаешься.

— Нечего Бога гнѣвить, житье мнѣ такое что и умирать почитай не надо. Вотъ Борисъ знаетъ какъ хозяинъ хорошъ до меня: люди встаютъ ранехонько, да бѣгутъ въ лавки, а я какъ живу при хозяйской квартирѣ, то встану себѣ не спѣша, помаленичку, и прежде всего чайкомъ позабавлюсь.

— Утромъ-то небось съ аппетитомъ чайку-то попьешь, вмѣшался пономарь, — не то что вотъ наше дѣло: вскочишь съ постели, да бѣжишь на колокольню звонить; и порядкомъ пересохнетъ у тебя въ глоткѣ пока обѣдню-то поёшь. Приходъ большой, почти всякій день заказныя службы.

— Да вѣдь служите-то не даромъ; кабы мы не заказывали обѣденъ, то вамъ и чайку бы не на что было купить, замѣтилъ Бобошинъ, съ улыбкой прищурясь на пономаря.

— Что и говорить, Агаѳонъ Кузмичъ, спохватился Спиридоновичъ, — спасибо наши мужички усердны къ храму Божьему, и съ нашимъ братомъ хорошо платятся… Я, братъ, перебилъ тебя, Дементій, продолжай какъ ты тамъ съ аппетитомъ чаекъ распиваешь?

— Нетокмо что съ однимъ, иной разъ и съ двумя аппетитами; съ двусмысленною улыбкой началъ Пѣтушковъ.

— Какъ же это такъ? допрашивала лономариха, заваривая чай.

— А вотъ какимъ образомъ: утромъ выйдешь въ людскую, тамъ молодая чернобровая прачка сидитъ за самоварчикомъ; разумѣется, и меня сейчасъ дернетъ за рукавъ и усадитъ возлѣ себя. А тамъ, глядишь, выходитъ горничная: въ раскрахмалеяномъ платьѣ, такъ юпками и шуршитъ, а сама бѣленькая, румяненькая, курносенькая, глазки съ просонья какъ щелочки. Войдетъ, этакъ манерно поклонится и подсядетъ къ намъ со своимъ чайничкомъ. Вотъ я такимъ образомъ и распиваю чаекъ съ двумя аппетитами.

— Смотри, Пѣтушковъ! полушутя погрозилъ ему Бобошинъ. — Вотъ я женѣ твоей скажу чтобъ она тебѣ хорошенько бороду вытаскала за эти «аппетиты»… Этакъ ты у меня и паренька моего введешь тамъ во искушеніе… А знаешь что въ Писаніи сказано: «Горе тому чрезъ кого соблазнъ входитъ въ міръ».

— Что жь тутъ за соблазнъ и какая вамъ изъ того обида что я въ компаніи чайку напьюсь? Дѣвушки онѣ смирныя; да у насъ и хозяйка кое-какихъ-то держать не станетъ. А что касается до вашего Бориса, то онъ живетъ посреди насъ что твоя монашенка, на женскій полъ и глазъ не поднимаетъ… надо правду сказать, парень примѣрный.

Борисъ сконфузился и отвернулся къ окну; глядитъ, а тамъ Таня скоро бѣжитъ своей частенькою походочкой. У парня сердце ёкнуло и чашка затряслась въ рукахъ.

Войдя въ комнату, Таня съ привѣтливою улыбкой поклонилась гостямъ, поставила въ уголокъ пяльцы, сняла съ головы платочекъ и поправивъ за уши свои золотистые волосы, подошла къ столу.

«Ровно сахарная куколка», подумалъ Борисъ.

— Что это ты, сударыня, засидѣлась? Вѣдь я тебѣ строго приказала скорѣй приходитъ домой! прикрикнула не нее мать.

— Не сердитесь, мамочка, я право все спѣшила домой, но къ Аринушкѣ пришла тетка, прямо изъ Кіева, и такъ хорошо начала разказывать про этотъ чудный градъ, про святыя мощи; какія тамъ есть пещеры!.. И много, много поразказала интереснаго, такъ что я заслушалась и не замѣтила какъ промелькнуло время. Пустите меня, мамочка, въ Кіевъ; на свои «трудовыя» пойду! съ жаромъ говорила Таня.

— Теперь ты наливай намъ чай и подчивай, Таня, сказала мать, уступая ей свое мѣсто.

— А значитъ радуницу-то нынѣ въ субботу будемъ править? спросилъ пономаря Бобошинъ.

— Въ субботу, отвѣчалъ тотъ.

— Подумаешь какъ народъ-то былъ уменъ въ старину, разсуждалъ старикъ Бобошинъ, — всякому то-есть обряду вѣрное названіе далъ: хоть бы теперича «радуница». Мы радуемся Свѣтлому празднику, а на Ѳоминой творимъ память по усопшимъ родителямъ, чтобъ и ихъ души на томъ свѣту возрадовались.

— Разумѣется въ старину народъ больше для Бога да для души своей старался, а нынче всякій наровитъ о мамонѣ да о нарядахъ думать, заявила свое мнѣніе пономариха.

— Что и говорить! поддакнула ей Бобошина.

— Хорошо толковать о душеполезныхъ дѣлахъ, перебилъ ихъ хозяинъ, — а все же за компанію не мѣшало бы и пѣсенку спѣть. За тобой чередъ, Дементій! Ну-тка, начинай какую позакатистѣй!

Тутъ Дементій раза два откашлялся, вскинулъ голову и, подбоченясь, залился звонкимъ теноромъ; Спиридоновичъ не выдержалъ, началъ ему подтягивать:

Ужь какъ всѣ мужья до женъ своихъ добры,

Покупали имъ сибирскіе бобры,

Ужъ какъ мой-то мужичокъ-дурачокъ

Мнѣ на зло купилъ коровушку,

Загубилъ мою головушку!

Все коровушку подой, да подой,

А теленочка напой, да напой…

Погоню ли я коровушку лѣскомъ,

Закричу я своимъ звонкимъ голоскомъ:

Ты медвѣдь ли мой, медвѣдушка лѣсной,

Ты послушай-ка молодки молодой,

Обдери мою коровушку,

Развяжи мою головушку!

— Экіе озарники! усмѣхнулась Ульяна. — Бабъ на зубки поддѣваютъ; а сами безъ бабъ ни на шагъ.

Агаѳонъ приподнялся и началъ собираться домой, говоря:

— Будетъ, попировали, пора и хозяевамъ дать покой; не то Спиридонычъ пожалуй утреню проспитъ для Егорьева дня.

Предложеніе отца не со всѣмъ-то было по-сердцу Борису, ему хотѣлось еще хоть бы часокъ посидѣть съ Таней, которая какъ нарочно только-что было сѣла подлѣ него. Но дѣлать было нечего, всѣ уже встали.

— Когда же теперича къ намъ-то… ваше… какъ бишь тебя величать-то? ваше священство, ужь больно высоко; ваше степенство будетъ не справедливо… шутилъ Бобошинъ, прощаясь съ пономаремъ.

— Мой титулъ тоже не маловаженъ, съ обычною находчивостью откололъ Спиридоновичъ, — меня на три манера можно величать: кадило-раздуватель, свѣщи-возжигатель, церковно-запиратель. Выбирай любое!

Шутка вызвала общій смѣхъ, затѣмъ всѣ распрощались.

VIII.

На зарѣ Агаѳья Ивановна разбудила мужа къ заутренѣ. Спиридоновичъ всталъ, надѣлъ свой долгій казинетовый сюртукъ и отправился въ коморку пошарить въ залавкѣ, не осталось ли чего послѣ вчерашнихъ гостей… Пономариха, услыша что мужъ скрипнулъ залавкомъ, встревожилась и окликнула:

— Николай Спиридонычъ! ты чего тамъ ищешь?

— Табаку насыпаю въ табатерку, солгалъ Спиридоновичъ.

— То-то; а я ужь было думала что ты какія-нибудь глупости затѣялъ.

Спиридоновичъ молча шмыгнулъ въ дверь.

Агаѳья Ивановна встала и отворила залавокъ, глядь, а въ полуштофѣ сухохонько… Ну, думаетъ она, дѣло плохо!.. Тѣмъ болѣе что Спиридоновичъ давно ушелъ звонить, а удара въ колоколъ все еще не было. Больше получаса она съ трепетомъ прислушивалась и сердце ея сжималось страхомъ: Не отправился бы муженекъ вмѣсто церкви, да въ Волково…

Но вотъ, послышался благовѣстъ, пономариха перекрестилась и стала класть въ печку дрова.

— Таня! вставай! картофелю надо начистить на похлебку; слышишь? а то не управимся къ выгону.

Дѣвушка, протирая глаза, живо вскочила съ постели изначала помогать матери стряпать.

Когда по кухнѣ все ужь было готово, Таня, нарядивъ своихъ сестеръ, причесалась и одѣлась сама, и пошла съ ними въ церковь.

— На отходѣ обѣдни смотри прибѣги домой, выгонять скотину! крикнула ей вслѣдъ мать, сажая въ печку пироги.

— Хорошо, маменька, приду!

Входитъ Таня въ церковь, постояла тамъ нѣсколько минутъ, и видитъ что отца ея нѣтъ на клиросѣ. Съ болью въ сердцѣ догадалась дѣвушка что вѣрно его сегодня и не было здѣсь… Ея свѣжее личико мгновенно поблѣднѣло и омрачилось безпокойствомъ.

«Какъ быть, думаетъ она: пойти ли сказать матери, или ужь не огорчать ея до времени?» Рѣшивъ на послѣднемъ, она усердно принялась молиться.

На концѣ обѣдни приходитъ Таня домой; мать встрѣтилась ей въ сѣняхъ съ заплаканными глазами; дѣвушка уже знала причину ея слезъ. Входитъ въ комнату, смотритъ, отецъ лежитъ поперекъ кровати и ноги свѣшены долой.

Хотя это горе было не новое, но тѣмъ не менѣе оно сокрушило семейныхъ. Огорченная Таня подставила скамейку и осторожно положила на нее ноги спящаго отца, который храпѣлъ на всю горницу.

Но вотъ, затрезвонили во всѣ колокола, и народъ, по выходѣ изъ церкви, спѣшилъ выгонять свой домашній скотъ.

Агаѳья Ивановна зажгла Богоявленскую свѣчу предъ образами, вынула изъ-за кивота пучокъ вербы, раздѣлила его дѣтямъ и всѣ присѣли на лавку. Въ эту минуту Спиридоновичъ промычалъ что-то сквозь зубы и вдругъ дикимъ, хриплымъ голосомъ запѣлъ:

Жигунъ, жигунъ, жигунецъ!

Разудалый молодецъ!

Пойду выдерну тычинку…

Сама шмыгъ въ огородъ…

Жигунъ, жигунъ, жигунецъ!..

— Царица Небесная! шептала пономариха тихо всхлипывая. — Матерь Божія, укрѣпи насъ терпѣніемъ!

Затѣмъ всѣ встали, помолились, и пошли въ хлѣва выгонять свою скотинку. Таня обратала гнѣдка и повела его подъ уздцы; мать погнала коровушку съ телкой; а маленькія дѣвочки подгоняли овецъ, около которыхъ рѣзво попрыгивали бѣленькіе ягнята.

Крестьяне дружною толпой, съ вербовыми вѣтвями въ рукахъ, гнали мелкій и крупный скотъ черезъ село къ загону. Колокольный звонъ какъ-то торжественно сливался съ ревомъ коровъ, ржаніемъ лошадей и блеяніемъ овецъ. Животныя шумно выражали свою радость, почуя лѣтнее приволье послѣ долгаго заключенія въ хлѣвахъ.

Загонъ представлялъ четвероугольникъ, съ полдесятины земли обнесенной изгородью, куда вогнали весь мелкій и крупный скотъ, и гдѣ теперь поставили посрединѣ накрытый бѣлою скатертью столъ, на которомъ была приготовлена большая деревянная чаша съ водой. Два пастуха стали у входа, одинъ съ хлѣбомъ-солью, другой съ иконой Св. Власія, покровителя домашнихъ животныхъ.

Колокольный звонъ продолжался; но скотъ уже стоялъ тихо, какъ вкопаный, вытянувъ шею по направленію къ воротамъ; и казалось ожидалъ чего-то, и какъ будто къ чему прислушивался.

Вдали, у церкви, заколыхались хоругви, заблестѣли на солнцѣ мѣстные образа, народъ двинулся, и по вѣтру донеслось пѣніе: Христосъ Воскресъ!

Скоро священникъ вошелъ съ крестомъ, дьяконь съ кропиломъ. Затѣмъ пѣвчіе разставили иконы вокругъ стола и начался молебенъ съ водосвятіемъ.

— Посмотрите, маменька! наша буренка молиться не хочетъ, пошла въ уголъ!.. огорчилась Параша, маленькая дочка пономаря.

— Тс! тише! остановила ее мать, и дѣвочка принялась усердно молиться.

Бобошинъ Борисъ стоялъ не подалеку отъ пономаревыхъ и все время не спускалъ глазъ съ Тани, которая держала лошадь подъ уздцы. Ихъ гнѣдка нельзя было пуститъ въ табунъ; онъ имѣлъ дурную привычку кусаться съ прочими лошадьми. Обыкновенно во время выгона заботился о немъ самъ пономарь; хотя и Танѣ было не въ диковину обращаться съ лошадью, но на эту пору ей сдавалось что каждый уже догадывался о причинѣ отсутствія ея отца.

Молебенъ кончился, иконы съ пѣніемъ понесли въ церковь, священникъ на всѣ стороны осѣнилъ крестомъ скотину, а дьяконъ окропилъ ее святою водой.

Проводивъ святыню, пастухъ затрубилъ въ рожокъ, и громко похлопывая кнутомъ, погналъ свое стадо въ зеленѣвшіе луга. Народъ долго еще стоялъ провожая глазами своидъ четвероногихъ питомцевъ, наконецъ разсыпался по полямъ, и каждый отыскавъ свою полосу, воткнулъ въ нее вербочку, чтобы рожь такъ крупна уродилась какъ распуколки на вербѣ, и чтобъ не побило ея градомъ.

Послѣ обѣда Борису надо было собираться въ Питеръ. Отецъ послалъ работника запрягать лошадь, а мать стала увязывать сдобныя лепешки, которыя напекла сынку на дорогу. Борисъ собирался нынче какъ-то нехотя, часто задумывался и по временамъ взглядывалъ на отца, какъ бы желая что-то сказать ему, но видимо не рѣшался.

Когда телѣжку подали къ крыльцу, Агаѳонъ широко осѣнилъ себя крестомъ и присѣлъ на лавку; за нимъ послѣдовали мать и сынъ; наконецъ всѣ встали, помолились и Бобошинъ, прощаясь съ сыномъ, сказалъ ему въ наставленіе:

— Ну, Борисъ, смотри держи себя хорошенько! Помни: что посѣешь, то и пожнешь. Забаловаться человѣку немудрено, лиха бѣда разъ попустить себя, а тамъ ужь и не потрафишь на добрую колею. Смотри сынокъ, я надѣюсь на тебя крѣпко! заключилъ отецъ обнимая Бориса. Потомъ тихими шагами приблизилась къ нему мать и со слезами припавъ на грудь сына приговаривала:

— Прощай, мой соколикъ, мое красное солнышко, поскорѣй письмецо-то пришли къ намъ!

Боря нагнулся чтобъ обнять ее, и мать начала цѣловать его и въ щеки, и въ глаза, и въ губы.

Затѣмъ всѣ трое вышли изъ избы. Борисъ съ матерью сѣлъ въ телѣжку и взявъ въ руки вожжи оглянулся на отца, который въ эту минуту быстро отиралъ глаза рукавомъ красной рубахи.

Телѣжка тронулась, но отецъ долго еще стоялъ безъ шапки у воротъ, глядя вслѣдъ удалявшемуся сыну.

Пока Бобошины прощались, Батя Савинова все время стояла подъ навѣсомъ своего дома. Проводивъ Бориса глазами, она вошла къ себѣ въ свѣтелку, сѣла у открытаго окна и опустивъ головушку на обѣ руки, крѣпко задумался Агаѳонъ наблюдалъ за ней, и видѣлъ какъ потомъ подняла она разгорѣвшееся лицо, взглянула еще разъ въ ту сторону куда скрылась телѣжка Бориса, вытерла глаза кисейнымъ рукавомъ и тихо запѣла. Щеки ея пылали, янтари колебались на высокой груди, голосъ дрожалъ и мало-помалу становился все громче и звучнѣе, такъ что Агаѳонъ, стоя у воротъ, невольно заслушался ея пѣсни. Катя пѣла:

Солнце красное, оставь ты небеса!

Ты скорѣй катись за темные лѣса!

Свѣтелъ мѣсяцъ, ты останься за горой!

Покрывайся все ночною темнотой!

Ужь вы дайте мнѣ наплакаться младой,

Съ моей лютою сердечною тоской.

Со всего свѣта пришла ко мнѣ бѣда:

Разсердился мой любезный на меня;

Онъ сѣдлаетъ свого ворона коня

И съѣзжаетъ со широкаго двора.

Поровнялся со моимъ краснымъ окномъ,

Не махнулъ мнѣ левантиновымъ платкомъ,

На прощаньѣ онъ не смотритъ мнѣ въ лицо.

Разломись мое вѣнчальное кольцо!

Разорвися сердце бѣдное тоской!..

Милый ѣдетъ за невѣстою иной.

Ты развейся моя русая коса!

Пропадай моя дѣвичья красота!…

«Вѣдь это она на него пѣсней-то мѣтитъ», подумалъ Бобошинъ, выразительно тряхнувъ головой, «поди ты вотъ, стало-быть еще глупъ парень…. Этакая красота по немъ тужитъ, онъ себѣ и ухомъ не ведетъ.»

Телѣжка между тѣмъ остановилась на концѣ села, противъ пономарева домика. Борисъ, передавъ вожжи матери, соскочилъ съ облучка, говоря:

— Я, матушка, забѣгу на минуту къ Спиридонычу; вчера я, кажется, у нихъ забылъ свои лосинныя перчатки.

Съ этими словами онъ подбѣжалъ къ окну; Таня отворила. При видѣ ея у парня едва хватало духу спросить о перчаткахъ. Молодая дѣвушка засуетилась, сейчасъ отыскала зеленыя лосинныя перчатки и подавая ихъ Борису привѣтливо спросила:

— Вы вѣрно ужь въ Петербургъ отправляетесь?

— Да-съ, ужь нагулялся, пора и за работу.

Въ эту минуту за перегородкой забурлилъ пьяный Спиридоновичъ; Таня со страхомъ взглянула на перегородку, отъ стыда готова была провалиться сквозь землю. Въ смущеніи протянувъ руку Бобошину, она торопливо проговорила:

— Прощайте! Дай Богъ вамъ всякаго благополучія! и захлопнула окно.

Борись пошелъ отъ окна повѣся голову и думалъ про себя: «Такъ вотъ она сердечная отъ чего была такъ печальна на выгонѣ, значитъ опять закутилъ.»

Всю дорогу до самой станціи онъ проговорилъ съ матерью о семействѣ пономаря; но про любовь свою къ Танѣ онъ все-таки не рѣшился намекнуть ей ни однимъ словомъ.

IX.

Послѣ Егорьева дня Сергѣй тоже началъ собираться въ Москву и предъ отъѣздомъ ему во что бы то ни стало хотѣлось повидаться съ Таней. «Но какой бы взять для этого предлогъ? Зайти ли самому, къ пономаревымъ или вызвать ее сюда какъ-нибудь чрезъ Марью Львовну? Впрочемъ та еще пожалуй подумаетъ что я заискиваю ее самое; нѣтъ, это нейдетъ», обдумывалъ Сергѣй сидя въ своей комнатѣ и поглядывая въ боковое окно на крышу пономарева домика. Но вдругъ онъ вскочилъ съ мѣста, быстрымъ движеніемъ приложилъ руку ко лбу и воскликнулъ: «Эврика, эврика!» Затѣмъ мигомъ сбѣжалъ съ лѣстницы, вошелъ въ гостиную и увидя тамъ отца молча подошелъ къ нему подъ благословеніе.

Что это значить: здоровается мой богословъ или прощается? заговорилъ отецъ Павелъ съ любовью глядя на сына.

— Какъ хотите сочтите, отрѣзалъ Сергѣй, — сегодня въ пять часовъ я дѣйствительно намѣренъ отправиться въ Москву.

— Что такъ скоро?

— Обязанность призываетъ.

— А мнѣ на праздникѣ путемъ не пришлось и посмотрѣть на тебя; а главное, нужно бы поговорить съ тобой о дѣлѣ….

— Между нами о дѣлахъ, надѣюсь, разговоры кончены, поспѣшилъ прервать его Сергѣй, догадываясь куда клонитъ рѣчь старикъ. — Я выжидаю какъ только откроется въ Москвѣ дьяконское мѣсто, и когда поступлю на него, то извѣщу, конечно, и васъ.

— О-охъ! вздохнулъ отецъ Павелъ, покачавъ головой на сына, затѣмъ согнулся старичокъ и молча побрелъ въ свой кабинетъ.

Сергѣй же прошелъ въ комнату Маши, и сухо спросилъ:

— Не здѣсь ли моя старая хрестоматія?

— Да, кажется здѣсь, отвѣчала дѣвушка доставая съ полки потертую книгу; Сергѣй молча взялъ ее и вышелъ изъ комнаты. Онъ проворно опять вбѣжалъ наверхъ, схватилъ листокъ бумаги, разорвалъ его пополамъ, и написавъ нѣсколько словъ, вложилъ эту записку въ книгу, а самъ началъ охорашиваться предъ зеркаломъ, усердно взъерошивая свой чубъ, который и безъ того всегда торчалъ къ верху, что впрочемъ шло къ его греческому профилю.

Затѣмъ Колоколовъ взялъ подъ пальто приготовленную книгу и отправился къ пономаревымъ.

— Погляди-ка, Танюша, вѣдь кажется это къ намъ идетъ поповичъ? Такъ и есть, къ намъ!… сказала Агаѳья Ивановна, заглянувъ въ окошко.

— Ахъ! Боже мой! какъ же быть-то? онъ увидитъ тятеньку… встревожилась Таня, торопливо запирая дверь на крючокъ.

— Бѣги скорѣй, спроси, зачѣмъ онъ, и скажи что молъ, отецъ нездоровъ.

— Чего вы тамъ еще хитрите, окрикнулъ ихъ пьяный Спиридоновичъ. — У меня не лгать! Понеже отецъ лжи есть діаволъ.

— Не безпокойся, голубчикъ, спи! кротко уговаривала его жена: — Это я унимаю ребятишекъ чтобъ они не шумѣли. И пономариха дала Танѣ знакъ рукой чтобъ она вышла. Та на цыпочкахъ прокралась къ двери и мигомъ выбѣжала за калитку.

— Какое счастье! воскликнулъ Сергѣй увидя Таню; но она поспѣшила объявить что отецъ боленъ и извинилась что они никакъ не могутъ принять его.

— Мнѣ никого и не надо видѣть, кромѣ васъ, вырвалось у него. — Вы, кажется, желали прочесть хрестоматію Галахова, вотъ она! молвилъ Сергѣй подавая Танѣ книгу: — это моя собственность, и вы можете оставить ее въ ваше владѣніе; она мнѣ не нужна больше.

Таня вся вспыхнула, глаза ея блеснули дѣтскою радостью; она бережно повертывала въ рукахъ книгу, и съ какой-то робкою улыбкой взглянула на Сергѣя, проговоривъ:

— Покорно васъ благодарю! и хотѣла удалиться; но Сергѣй остановилъ ее за руку и шепнулъ:

— Обратите вниманіе на двадцатую страницу…

— Тамъ вѣрно стихи которые вамъ особенно нравятся? наивно спросила Таня.

Не отвѣчая на вопросъ, Сергѣй пристально посмотрѣлъ ей въ глаза и со сдержанною улыбкой сказалъ что онъ сегодня уѣзжаетъ, но зайдетъ къ ней подъ окно проститься.

Дѣвушка съ недоумѣніемъ посмотрѣла на него, молча поклонилась и исчезла за дверь.

— Волшебница! прошепталъ Сергѣй глядя ей вслѣдъ: — съ каждымъ днемъ все хорошѣетъ.

— Маменька, душечка, посмотрите какую книгу подарилъ мнѣ Сергѣй Павловичъ; сколько тутъ стиховъ! шептала Таня отъ радости, не зная куда спрятать подарокъ.

— Что это ему вздумалось?.. сказала мать, какъ-то подозрительно поглядывая на книгу.

— Онъ слышалъ какъ я одинъ разъ говорила Машѣ что мнѣ хочется почитать хрестоматію, взялъ да и подарилъ мнѣ, говоритъ, она у него лишняя.

Пономариха, видя откровенность дочери, успокоилась и сказала: — Спасибо ему за это.

Таня бросилась съ книгой въ холодную горницу чтобъ одной на просторѣ просмотрѣть ее, открыла двадцатую страницу, гдѣ къ удивленію нашла записку, и стала читать:

«Я уѣзжаю, и увожу съ собой вашъ прелестный образъ, который живетъ и будетъ вѣчно жить въ моемъ сердцѣ. Пусть эта книга когда-нибудь напомнитъ вамъ безпредѣльно любящаго васъ С. K.»

Таня задумалась, щеки ея вспыхнули яркимъ румянцемъ; съ минуту она въ смущеніи смотрѣла на записку, потомъ, какъ бы желая преодолѣть какое-то смутное чувство, отрицательно потрясла головой, прошептавъ:

— Пустяки! глупости!.. Это одна насмѣшка… Онъ думаетъ что я такъ сейчасъ и повѣрю.

И схвативъ чернилицу она нетвердою рукой закрестила записку, приписала подъ ней нѣсколько словъ и положивъ въ карманъ обдумывала какъ бы ей похитрѣе передать эту записку Сергѣю, чтобы не замѣтили домашніе. Къ счастію ея матери не было дома, она ушла съ бѣльемъ на рѣчку, а маленькія сестры побѣжали на усадьбу за молодою крапивкой для зеленыхъ щей; одинъ только отецъ громко храпѣлъ за перегородкой, и Таня въ ожиданіи Сергѣя придвинула пяльцы подъ самое окно и сѣла за вышиванье.

Сергѣй собрался въ Москву. Отецъ Павелъ молча, съ прискорбнымъ видомъ, благословилъ его, а тетушка прощаясь сунула ему въ руку двѣ десятирублевыя ассигнаціи; это были деньги Машины, которыя отецъ Павелъ подарилъ ей на платье, по раздѣлѣ дохода; но она видѣла что у Сережи сильно потерто пальто, и знала что отецъ имъ крайне недоволенъ, не станетъ набиваться съ деньгами, а тотъ по гордости не попроситъ; Маша уговорила тетку передать ему эти деньги, такъ чтобъ онъ не подозрѣвалъ чьи онѣ; а сама она не вышла изъ комнаты, когда прощался Сергѣй: ей больно было бы встрѣтить его холодный поклонъ.

Просвирня было собралась провожать милаго племянника, но тотъ остановилъ ее, говоря что терпѣть не можетъ никакихъ проводовъ. Дѣлать нечего, вздохнула Аграфена Алексѣевна, сняла шугай, и проворчавъ «Господь съ нимъ», влѣзла на лежанку и подгорюнилась.

Сергѣй пустилъ работника съ лошадью впередъ, а самъ забѣжалъ къ Пономаревымъ подъ окошко.

Увидя его Таня растерялась, покраснѣвъ до ушей, она торопливо вынула изъ кармана записку, молча сунула ее Сергѣю въ руку и спряталась за простѣнокъ.

Молодой человѣкъ съ восторгомъ схватилъ отвѣтъ на свое billet doux, живо догналъ работника и вскочивъ въ телѣжку, дрожащими руками развернулъ отвѣтъ, но увы! какъ велико было разочарованіе когда ему бросилась въ глаза его собственная записка, зачерченная жестокою рукой; особенно когда прочелъ подъ ней слѣдующую фразу:

«Прошу васъ впередъ никогда не дѣлать мнѣ такія глупости. Лучше возьмите назадъ свою книгу.»

Эти слова сильно задѣли за живое нашего студента. Онъ злобно скомкалъ въ рукѣ роковой отвѣтъ, и что есть мочи крикнулъ на работника: — Чего мямлишь, погоняй проворнѣе!..

X.

Настала вакація, въ церковныхъ слободкахъ всюду начали поджидать гостей изъ Виѳанской и изъ Московской семинарій; кто своихъ членовъ семьи, а кто тѣхъ родственниковъ которымъ некуда пріютиться на вакантное время.

Нѣкоторые изъ семинаристовъ нерѣдко проводятъ всю лѣтнюю вакацію совершенно у чужихъ, въ семействѣ одного изъ своихъ товарищей. Ихъ вообще принимаютъ радушно, въ особенности тѣхъ которые уже на богословскомъ курсѣ. Имѣющіе взрослыхъ дочекъ или племянницъ мѣтятъ такимъ образомъ породниться.

Молодыя дѣвушки предъ вакаціей въ особенности хлопочутъ сохранить свое личико отъ загара: исполняя огородныя и полевыя работы, онѣ тщательно укрываются кисейными платками, и приберегаютъ къ этому времени свои наряды.

Въ Завьяловскомъ причтѣ также поджидали изъ Виѳаніи гостей.

— Слышала ты, Маша, новости? говорила Таня своей подругѣ, когда онѣ въ сумерки сидѣли съ ней вдвоемъ на крыльцѣ.

— Какія новости?

— Вотъ еще какія!… будто ужь ты ничего и не знаешь?

И Таня ущипнула подругу за щеку и сказала что ей вовсе нейдетъ хитрить.

— Странная ты дѣвочка, сказала Маша, — зачѣмъ бы я стала хитрить? Если ты что-нибудь знаешь, лучше разкажи скорѣй!

— Да какъ же, начала Таня, — развѣ ты не слыхала что на эту вакацію собираются сюда гости изъ Виѳаніи?

— Ахъ, да! Слышала, только не знаю кто и къ кому.

— Къ дьякону, поспѣшила объявить Таня, — пріѣдетъ братъ и сестра, молодая дѣвушка, а къ дьячихѣ двое племянниковъ изъ-подъ Вереи. То-то будетъ весело! радовалась Таня, хлопая въ ладоши: — Можетъ и къ вамъ кто-нибудь взглянетъ…

— Нѣтъ, я не думаю, грустно отвѣтила Маша, — Сережа, пожалуй, на всю вакацію уѣдетъ къ дядѣ въ Коломну.

— Вотъ тебѣ разъ! Что это ему вздумалось?

— Папаша вчера отъ дяди получилъ письмо: онъ зоветъ Сережу на все лѣто къ себѣ.

Дѣвицы обѣ задумались.

Маша вспомнила какъ прежде бывало она считала дни и минуты ожидая Сергѣя на вакацію, приготавливала для него разные сюрпризы, доставала у знакомыхъ книгъ и мечтала какъ они будутъ вдвоемъ читать ихъ. Съ какой любовью она шила и вышивала для него манишки, которыми онъ щеголялъ предъ товарищами. И вотъ теперь все кончено!…

Маша очень любила Таню и во всемъ довѣрялась ей, кромѣ любви къ Сергѣю. Она не рѣшалась подѣлиться съ подругой своимъ сердечнымъ горемъ, зная что всѣ со стороны привыкли смотрѣть на нихъ какъ на брата съ сестрой.

Таня въ свою очередь нѣсколько разъ порывалась повѣдать подругѣ что Сергѣй уѣзжая написалъ къ ней любовную записку, только ее останавливало одно, что пожалуй Маша будетъ ее бранить и упрекать въ нескромности. Сегодня ей особенно хотѣлось открыть своему благоразумному другу это обстоятельство; но странно, она чувствовала что слова замирали на языкѣ ея.

Подъ вліяніемъ этой нерѣшительности, она молча положила свою маленькую головку на колѣни подруги, а та также молча, задумчиво, начала гладить ея мягкіе золотистые волосы и вдругъ спросила:

— Скажи мнѣ, Таня, любила ты когда-нибудь или нѣтъ? — Я что-то не замѣтила чтобы тебя кто-нибудь особенно интересовалъ.

— Что тебѣ вздумалось спрашивать меня объ этомъ? Тутъ Таня быстро подняла голову съ колѣнъ подруги.

— Да такъ, пришло на умъ, да и только.

— По правдѣ тебѣ сказать, начала Таня, — меня многіе интересуютъ; въ особенности какое-нибудь новое лицо. — Но чтобы полюбить кого-нибудь одного, такъ сильно какъ это пишутъ въ романахъ, то я думаю, со мной этого никогда не случится.

— Будто у тебя такое холодное сердце?

— Вопервыхъ, ты сама же и маменька моя всегда твердите мнѣ что если кто изъ мущинъ сильно ухаживаетъ за дѣвушкой, то значитъ онъ ее ни во что не считаетъ; потомъ, я сама хорошо знаю что мной не будутъ интересоваться богословы и даже философы; коль станутъ ухаживать, такъ разумѣется только изъ насмѣшки, зная что дьячкова дочь имъ не годится въ невѣсты… Да что это я растолковалась объ этомъ? какъ будто меня ужь сейчасъ замужъ отдаютъ.

И Таня разсмѣялась. Она говорила сущую правду: сердце ея дѣйствительно еще не вѣдало любви.

— Ну а ты? спросила она Машу: — Знаешь что такое сильная, безпредѣльная любовь? Слово безпредѣльная она цѣликомъ взяла изъ Сергѣевой записки.

— Знаю, тихо промолвила Маша, — только ты пожалуйста не болтай никому!

— Сохрани Богъ! Какъ это можно? Будь увѣрена…

— Марья Львовна! ужинать пожалуйте! закричала въ эту минуту кухарка, высунувъ голову въ парадную дверь.

Маша вздрогнула и вскочила на ноги.

— Какъ же это?.. Я думала что ты раскажешь мнѣ что-нибудь побольше!.. говорила Таня, ухвативъ поповну за обѣ руки.

— Не теперь, но можетъ-быть когда-нибудь, со временемъ… таинственно прибавила Маша и, поцѣловавъ подругу, скрылась за дверь.

«Вотъ ужь никакъ не ожидала что Машѣ кто-нибудь сильно нравится», размышляла Таня, и долго продумала въ эту ночь, перебирая въ умѣ всѣхъ знакомыхъ семинаристовъ, но никакъ не могла угадать кто бы это былъ изъ нихъ. Про Сергѣя ей менѣе всего могло придти въ голову. «Что-то пріѣдетъ ли онъ? или въ самомъ дѣлѣ отправится въ Коломну? И каковы тѣ гости что собираются сюда на вакацію?» Съ этими мыслями Таня завернулась въ худенькое крашенинное одѣяло и заснула беззаботнымъ, младенческимъ сномъ.

XI.

Противъ ожиданія Маши, Сергѣй пріѣхалъ домой на первыхъ же дняхъ вакаціи; онъ стремился въ Завьялово чтобы видѣть Таню. Ея суровый отвѣтъ на извѣстную записку не только не охладилъ его, но скорѣй подлилъ смолы въ огонь быстро обхватившій угловатую натуру избалованнаго семинариста. Таня избѣгала съ нимъ встрѣчи. Видя свою неудачу, Сергѣй раздражался, и подъ вліяніемъ этой любви сдѣлался еще мрачнѣе и непривѣтливѣе съ домашними.

Отецъ Павелъ молча горевалъ глядя на сына, а тотъ также молча дулся на отца безо всякой видимой причины. Старику наконецъ невыносимы стали подобныя отношенія, и онъ началъ придумывать средства какъ бы разсѣять свое единственное чадо и сдѣлать для него жизнь пріятнѣе въ родительскомъ домѣ. «Скучаетъ онъ», оправдывалъ отецъ Павелъ сына въ умѣ своемъ… И приказалъ работнику заложить телѣжку чтобъ отправиться въ сосѣднее село Васильевское, съ намѣреніемъ привезти оттуда къ себѣ въ гости одного изъ товарищей Сергѣя, также кончившаго богословскій курсъ.

Алексѣй Ефимовичъ Любомудровъ съ удовольствіемъ принялъ приглашеніе отца Павла; съ Сергѣемъ онъ былъ еще съ малолѣтства друженъ и хотя въ послѣднее время они стоя нѣсколько расходиться во мнѣніяхъ, но все-таки осталась хорошими пріятелями. Къ тому же между семинаристами было извѣстно что въ Завьяловскомъ причтѣ разцвѣли «розы и лиліи» и молодой человѣкъ обрадовался случаю бывать въ ихъ обществѣ.

Марью Львовну онъ встрѣчалъ у своей родственницы, жены объѣзднаго надзирателя, и всегда восхищался ея начитанностію и умомъ.

Любомудровъ былъ самъ изъ числа нѣжныхъ натуръ, съ оттѣнкомъ мечтательности, что очень гармонировало съ его открытымъ лбомъ, блѣднорозовыми щеками и какъ ленъ бѣлокурыми вьющимися волосами. Вся фигура его была нѣсколько миніатюрна, но отличалась изяществомъ. Въ семинаріи онъ кое-когда писалъ стихи, вслѣдствіе чего былъ прозванъ отъ товарищей «Гораціемъ».

Дорогой отецъ Павелъ разговорился съ молодымъ человѣкомъ о его намѣреніи касательно выбора карьеры, и Любомудровъ высказался что онъ желаетъ поступить во священники.

— Вотъ и видно что вы «Любомудровъ», одобрилъ его старикъ, — а мой «Колоколовъ» вышелъ пустозвонъ: все норовитъ въ свѣтское званіе.

— Нынче это въ модѣ между нами, улыбнулся студентъ, — у меня тоже три брата вышли въ свѣтское званіе, но мнѣ оно какъ-то не по характеру; да при томъ же изъ нашей семьи ужь никого не останется предъ престоломъ Божіимъ, некому будетъ и родителей помянуть.

За послѣднія слова отецъ Павелъ обнялъ и поцѣловалъ въ маковку молодаго человѣка, говоря что онъ надѣется увидѣть его счастливѣйшимъ семьяниномъ.

Когда они подъѣхяли къ дому, отецъ Павелъ показалъ рукою наверхъ, гдѣ была комната Сергѣя: — Этотъ аппартаментъ въ вашемъ полномъ распоряженіи.

Молодой человѣкъ почтительно ему поклонился и побѣжалъ по лѣстницѣ, прямо наверхъ.

— Ба! ба! ба! самъ «Горацій» явился, какими судьбами? обрадовался Сергѣй. Онъ не подозрѣвалъ что отецъ готовилъ ему такой сюрпризъ.

— Очень просто, отвѣчалъ гость, отряхиваясь и оправляя свой синій галстукъ, — твой батюшка заѣхалъ къ намъ изъ Осиповки и пригласилъ меня погостить у васъ, и я, какъ видишь, сейчасъ же и воспользовался.

— Браво! брависсимо! воскликнулъ Сергѣй: — Значитъ «нашего полку прибыло…» Вотъ ужь не ожидалъ что мой почтенный папенька откинетъ такую умную штуку.

— Твой отецъ, кажется, добрѣйшій человѣкъ, серіозно замѣтилъ гость.

Сергѣй скорчилъ кислую гримасу и процѣдилъ сквозь зубы:

— Коль хочешь, пожалуй онъ и добръ, только по своему…

— Ахъ! я и забылъ что ты вѣчно разыгрываешь мизантропа, съ мирною улыбкой перебилъ его пріятель.

— Я, конечно, смотрю на жизнь положительно, безъ всякой сентиментальности и предоставляю однимъ любимцамъ музъ видѣть все въ розовомъ цвѣтѣ.

— Опять старая пѣсня, опять допекаетъ меня музами! смѣялся Любомудровъ. — Оставь музъ въ покоѣ; онѣ право предобрыя старушки.

— Хорошо, согласился Сергѣй, ударивъ по плечу своего школьнаго товарища. — Ну, затѣмъ, идемъ къ обѣду!

Пріятели обнялись и отправились въ гостиную, гдѣ уже былъ накрытъ столъ, и только-что поджидали отца Павла изъ классовъ.

Аграфена Алексѣевна ласково приняла гостя, котораго Сергѣй отъ нея сейчасъ потащилъ къ Марьѣ Львовнѣ.

— Самъ «Горацій»! рекомендовалъ онъ Любомудрова.

Маша съ улыбкой протянула гостю руку, говоря:

— Мы давно уже знакомы.

За обѣдомъ всѣ наперерывъ веди оживленную бесѣду. Когда же вышли изъ-за стола, молодые люди отправилась гулять по селу; а Маша посмотрѣла имъ вслѣдъ, и подумала: «Хорошо что папашѣ пришла мысль пригласить его сюда, авось теперь Сережа будетъ повеселѣе.»

Не прошло недѣли какъ собрались Виѳанцы въ Завьялово, живо всѣ перезнакомились съ причтомъ, и начали каждый вечеръ собираться къ попову крыльцу, куда выносилась стулья, скамейки, и гдѣ съ восьми часовъ вечера затѣвались игры въ фанты, хороводы и горѣлки.

Днемъ обыкновенно всѣ въ разбродѣ, такъ какъ и у духовныхъ въ эту пору кипитъ горячая работа на поляхъ, на сѣнокосѣ и въ огородахъ. Въ домахъ живой души не остается, кромѣ малыхъ ребятишекъ. Семинаристы тоже всѣ разбредутся, кто куда: одинъ съ удочкой, другой съ ружьемъ, а кто лежа на усадьбѣ, въ высокой травѣ, подъ тѣнью черемухи, готовитъ лекціи, въ то время какъ нѣкоторые изъ нихъ помогаютъ домашнимъ убирать сѣнокосъ. Но вечеромъ вся молодежь, какъ по данному знаку, собиралась у попова крыльца. Дѣвицы, наскоро поужинавъ, умоются, причешутся, надѣнутъ чистенькія платья и идутъ въ компанію, и гуляютъ часовъ до одиннадцати, несмотря на то что завтра надо вставать почти съ солнцемъ наравнѣ.

Таня тоже намѣревалась веселиться въ эту вакацію и радовалась пріѣзду виѳанскихъ гостей, но вотъ уже прошла недѣля какъ всѣ начали собираться у попова крыльца, а она все не рѣшалась присоединиться къ рѣзвой молодой компаніи, не зная какъ встрѣтиться и какъ ей обращаться съ Сергѣемъ послѣ его записки.

Однажды вечеромъ прибѣгаютъ Вася съ Грушей отъ попова крыльца и объявляютъ что тамъ всѣ толкуютъ: «отъ чего наша Таня не выходитъ на улицу». — Сегодня и васъ про тебя спрашивали, добавилъ Вася, обращаясь къ сестрѣ

Таня въ это время чистила огурцы къ ужину и до крови обрѣзала себѣ руку, съ досады что ей изъ-за поповича пришлось сидѣть дома, когда всѣ подруги веселятся.

— Въ самомъ дѣлѣ, Танюша, что это ты сидишь какъ кикимора? Пошла бы повеселилась наряду съ другими, молвила Агаѳья Ивановна, садясь за столъ.

— У меня платье не глажено, проговорила сквозь зубы дѣвушка и вся покраснѣвъ потупилась.

— Вотъ какая важность! долго ль его выгладить; — завтра какъ растоплю печку, пока до растряски сѣна живо разгладишь. Да пожалуй и растрясать-то не придется: солнышко садится въ тучу, наврядъ ли будетъ красный день, добавила пономариха, заглянувъ въ окно.

«И въ правду, думаетъ Таня, не сидѣть же мнѣ изъ-за него все лѣто дома; и что это на меня за страхъ такой напалъ? Вотъ завтра же пойду къ нимъ, да и только! а на него не буду обращать никакого вниманія.»

XII.

На другой день съ самаго утра пошелъ дождь, и вся молодая компанія собралась къ попу въ училище.

Мущины мигомъ разобрали всѣ столы и лишнія скамейки, взгромоздивъ ихъ горою къ одной стѣнѣ, чтобы пошире и попросторнѣе было затѣвать игры.

— Что это Таня запропала? Сейчасъ напашу ей строгую записку, говорила Марья Львовна, когда всѣ собрались.

Сергѣй такъ этому обрадовался что отъ восторга вскочилъ на самый верхъ скамеекъ.

Лишь только Маша успѣла выговорить эти слова, какъ вдругъ является Таня.

— Ба, ба, ба! Наконецъ-то… закричалъ Сергѣй разводя руками и отъ радости не трогаясь съ мѣста.

Таня краснѣя обвела глазами все общество, наскоро поклонилась мущинамъ и подошла къ Машѣ здороваться. Та пожурила ее что такъ долго не показывалась, а Таня оправдывалась общею фразой: все де было некогда. Затѣмъ она торопливо усѣлась подлѣ дьяконовой сестры, съ которой прежде уже успѣла познакомиться.

— Давайте въ «сосѣди» играть, предложили мущины; и Сергѣй быстро соскочилъ со скамейки чтобы помѣститься рядомъ съ Таней.

Желая познакомить читателя съ обществомъ которое тутъ собралось, я постараюсь представить его въ короткихъ словахъ.

Съ Любомудровымъ мы уже знакомы; онъ съ своею счастливою наружностью, которая была вѣрнымъ отпечаткомъ его души, съ перваго же взгляда располагалъ почти каждаго въ свою пользу. Всѣмъ было съ нимъ легко, и ему было со всѣми легко и пріятно. Съ Сергѣемъ они представляли полнѣйшій контрастъ: одинъ — олицетворенное спокойствіе, другой же, казалось, созданъ весь изъ крайностей: душевные порывы часто отражались на всѣхъ мускулахъ его лица, на страстныхъ, съ приподнятыми краями, губахъ не рѣдко мелькала саркастическая улыбка, а стальные глаза его порою зажигались такимъ блескомъ, который какъ-то непріятно волновалъ и въ то же время невольно приковывалъ къ себѣ.

Тутъ были еще другіе семинаристы: братъ дьякона Михайло Васильевичъ Соколовъ, скромный, застѣнчивый молодой человѣкъ который очень мало говоритъ, но за то хорошо поетъ и играетъ на скрипкѣ. Двадцатилѣтняя сестра его, дородная деревенская красавица, съ круглымъ, румянымъ лицомъ, наивнымъ взглядомъ и вздернутымъ къ верху носикомъ; одѣта она въ кисейное платье.

Двое дьячковыхъ племянниковъ, Поспѣловы: старшій маленькаго роста, съ большою, шершавою головой; его плотная фигура на коротенькихъ ножкахъ чрезвычайно подвижная, и комически остроумный взглядъ такъ и сверкалъ изъ-подъ черныхъ, широкихъ бровей.

Братъ же его очень высокій, сухощавый, съ орлинымъ носомъ и разноцвѣтными волосами: у него были русые, почти бѣлокурые волосы, черныя брови и рыжіе огненные усы.

Маша была интересна, въ свѣтлолиловомъ платьѣ и въ такою же ленточкой въ волосахъ. На Танѣ нарядъ былъ бѣднѣе другихъ, но очень къ лицу: голубое ситцевое платье шло къ ея золотистымъ волосамъ, тоненькая талія была перехвачена чернымъ поясомъ съ бронзовою пряжкой, и на пышныя плечи наброшена бѣлая кисейная пелеринка съ вышитыми краями, своего рукодѣлья.

Мы оставили общество за игрою въ «сосѣди».

Когда спросили Сергѣя: «доволенъ ли онъ своею сосѣдкой», молодой человѣкъ окинулъ восторженнымъ взглядомъ

Таню и сдерживая улыбку проговорилъ съ разстановкой: «пока доволенъ».

— А я недовольна, сказала въ свою очередь Таня.

Сергѣй бросилъ на нее одинъ изъ свойственныхъ ему взглядовъ, тихо проговоривъ:

— Жестокая!

Скоро игра въ «сосѣди» смѣнилась фантами, и тутъ шершавый, коротенькій господинъ Послѣдовъ началъ распоряжаться, и всѣхъ смѣшить остротами, шуточками и гримасами. Ему съ братомъ, какъ нарочно, достались фанты: одному продавать ленты, другому быть аршиномъ; аршинъ оказался въ полтора раза больше самого разнощика.

— Не желаете ли лентъ, барышни! лентъ! Прикажите отмѣрить! Ей-Богу ленты здоровыя, хоть въ косу вплетай, а не то такъ возъ затягивай ими! кричалъ маленькій человѣчекъ поддѣлываясь подъ тонъ «Петрушки» и съ комическою строгостью постоянно оглядывался на брата покрикивая:

— Аршинъ! или за мной!

Покупателей было мало, и нашъ разнощикъ приходилъ въ отчаяніе что весь товаръ останется у него на рукахъ.

— Подойди-ка, братъ разнощикъ, я тебя выручу: отмѣривай мнѣ двадцать аршинъ! сказалъ Любомудровъ. Но продавецъ началъ просить чтобы покупатель убавилъ требуемое число, увѣряя что его ленты гнилыя и линючія. Любомудровъ настаивалъ; и наконецъ помирились на трехъ аршинахъ.

Поспѣловъ ожесточенно схватилъ брата за обѣ руки и припрыгивая ворчалъ:

— Хоть бы аршинъ-то помилѣй достался, а то извольте цѣловаться съ этакою дубиной.

Слѣдующій фантъ предлагалъ сказать «правду и неправду».

— Фантъ!

— Чей! закричали всѣ.

— Татьяны Николавны!

Тана встала и пошла обходить всѣхъ по порядку.

Сергѣй съ нетерпѣніемъ повертывался на стулѣ ожидая что она ему скажетъ?

— А вамъ какую бы правду сказать? вдругъ обратилась къ нему Таня съ напускною смѣлостью.

— Какую вы знаете, отвѣчалъ Сергѣй, вливаясь въ нее глазами.

— Правду говорятъ… запинаясь начала Таня.

— Что говорятъ?

— Что вы очень ловко умѣете льстить дѣвицамъ. И если которая въ расплохъ положитъ вамъ пальцы въ ротъ…

— Опасно! перебилъ Сергѣй: — Я сейчасъ ихъ и поцѣлую.

Таня застыдилась и убѣжала на прежнее мѣсто.

— Позвольте! вы еще не кончили! Это была неправда закричалъ ей вслѣдъ Сергѣй. — Правда еще за вами!

— За неточное исполненіе фантовъ подвергаются тройному штрафу! вступился маленькій Поспѣловъ, бросаясь за Таней и взявъ ее за руку подвелъ опять къ Сергѣю.

Мимоходомъ она обратилась къ Машѣ:

— Подскажи пожалуйста!

Та что-то шепнула ей на ухо; Таня бойко подошла къ Сергѣю.

— Правда что у васъ твердый, непоколебимый характера сказала она.

— На этотъ разъ вы не совсѣмъ ошибаясь, не безъ гордости отозвался Сергѣй взъерошивая волосы.

— Чей фантъ вынется тому влѣзть на вершину скамеекъ, и сказать какіе-нибудь стихи, предложилъ Михайло Васильевичъ, дьяконовъ братъ.

— Браво, Соколовъ!.. Превосходно!.. воскликнула Поспѣловъ, подпрыгнувъ на стулѣ и съ торжествующею миной началъ подтасовывать фанты.

Любомудровъ въ эту минуту разговаривалъ съ Марьей Львовной.

— Музы, на сцену! скомандовалъ маленькій человѣчекъ. «Горацій», твой фантъ!

— Что вы, господа? Я вижу заговоръ! Вы на меня нападаете! защищался Алексѣй.

Колоколовъ проворно вынулъ изъ кармана записную книжку, вырвалъ изъ нея листокъ и подавая вмѣстѣ съ карандашомъ Любомудрову, повелительнымъ жестомъ показалъ на верхъ скамеекъ говоря:

— Извольте отправляться на Парнасъ!

Товарищъ его молча повиновался, и взгромоздившись на верхнюю скамью глубокомысленно провелъ ладонью по высокому лбу и быстро окинувъ глазами все общество, съ краской на лицѣ, началъ чертить карандашомъ. Всѣ сидѣли въ безмолвномъ ожиданіи, но нашъ поэтъ изорвалъ листокъ на мелкіе клочки и слѣзая съ «Парнаса» сконфуженно проговорилъ:

— Если вы уже непремѣнно требуете отъ меня стиховъ, то позвольте завтра исполнить мой фантъ, не то всѣмъ скучно бы показалось дожидаться. Вѣдь я плохой импровизаторъ.

При этомъ молодой человѣкъ робко посмотрѣлъ на Машу; та поспѣшила кивнуть ему головой, говоря:

— Конечно, конечно.

Затѣмъ въ училище вошелъ Спиридоновичъ, и помахивая церковными ключами, провозгласилъ на распѣвъ:

— Миръ вамъ, и я къ вамъ!

Семинаристы съ радостными криками обступили пономаря и упрашивали участвовать въ играхъ; у нихъ устраивалось разыгрыванье пѣсенъ въ картинахъ.

Спиридоновичу это было на руку, хотя для прилику онъ тоже отговаривался: я де ужь старъ, куда де мнѣ.

Семинаристы и слышать не хотѣли. Отняли у него шляпу а церковные ключи, а сами усѣлись на полу въ кружокъ и посадили въ средину Спиридоновича: онъ долженъ былъ представлять «атамана» и послѣ каждаго куплета вызывать эсаула. {Эсаулъ! Выйдь на корму, посмотри ко дну!

Нѣтъ ли пеньевъ, кореньевъ.

Подводныхъ каменьевъ!

Эсаулъ вскакиваетъ на ноги и повертываясь на всѣ четыре стороны, ударяетъ въ ладоши, говоря: «А вотъ посмотрю, разъ! а вотъ посмотрю, два! и такъ до четырехъ. Затѣмъ садится на прежнее мѣсто, и хоръ продолжаетъ.} Затѣмъ всѣ хоромъ плавно запѣли:

Внизъ по матушкѣ по Волгѣ

По широкому раздолью! и т. д.

При этомъ покачивались, перекидывая руки то въ ту сторону, то въ другую, въ подражаніе гребцамъ.

Но вотъ подошла очередь атаману вызывать эсаула. Спиридоновичъ открякнулся раза два, вынулъ изъ кармана табатерку и постукивая по ней, вспоминалъ какъ его научили семинаристы; забылъ на бѣду и, не долго думая, грозно скомандовалъ:

— Эсаулъ!!

— Что прикажешь, атаманъ?!

— Выдь-ка въ воду, посмотри на погоду!.. Нейдетъ ли кто? не несетъ ли что?!..

Пѣвцы покатились со смѣха; Спиридоныча изъ атамановъ разжаловали.

Посреди общей веселости маленькій Поспѣловъ, лихо подбоченясь, прервалъ товарищей, и выступа на средину запѣлъ:

Скажи, скажи маменька!

Скажи государыня!

Какъ бѣлый ленъ брати?

За нимъ хоромъ подхватили:

Учила Дуньку мати — мати — мати,

Какъ бѣлый ленъ брати — брати — брати:

Вотъ такъ, Дунька! Вотъ такъ, сердце!

Уродися ленъ мой — ленъ! — бѣлый ленъ!

Диво на горѣ! — диво на крутой!

Ленъ мой ленъ! бѣлый ленъ!!

Ужь я брала, я брала ленокъ,

Ужъ я бравши приговаривала: —

Чеботами приколачивала —

Ты удайся, удайся ленокъ!

Ты удайся ленокъ бѣленькой!

Не жури меня мой миленькой…

Диво на горѣ! — диво на крутой!

Ленъ мой ленъ! — бѣлый ленъ!!

Когда въ пѣснѣ Дунька мяла, пряла и ткала ленокъ, Поспѣловъ въ пляскѣ жестами показывалъ всѣ эти дѣйствія, и наконецъ пустился въ присядку. Поднявъ надъ головою руки съ краснымъ платкомъ, онъ какъ вихорь носился по комнатѣ и выкидывалъ всевозможныя колѣнца: то мелкой дробью сѣменилъ на мѣстѣ, то извивался какъ вьюнъ, то грудью выступалъ впередъ, гордо кивая головой, какъ бы вызывая на бой противника; и братъ его, огромный, не выдержалъ, замахалъ длинными руками, затопалъ на мѣстѣ, да какъ пустится въ соревнованіе съ маленькимъ человѣчкомъ; и пошли они вдвоемъ откатывать пляску, одинъ другаго удалѣе.

Глядя на нихъ у каждаго изъ присутствующихъ невольно задрожали всѣ жилки, и руки-ноги заходили ходуномъ. Спиридоновичъ отъ восторга розинулъ ротъ даже и пѣть пересталъ.

— Ай-да, молодцы! ай-да, ловко! экъ васъ лихая-то болѣсть угораздила!… похваливалъ онъ, машинально подобравъ обѣ полы своего долгаго сюртука; и повидимому тоже готовъ былъ пуститься въ плясъ.

Только-что было разгулялись наши Виѳанцы, по-своему, на-семинарски, какъ вдругъ появленіе нежданныхъ гостей помутило ихъ веселье къ самому разгарѣ. Въ училище вошелъ отецъ Павелъ, съ клинскимъ стряпчимъ и разодѣтою молодою дѣвушкой, въ локонахъ, въ бѣломъ кисейномъ платьѣ съ пунцовымъ кушакомъ изъ широкихъ лентъ. Это дочь стряпчаго Глафира Петровна, съ которой Маша была знакома. „Папашенька“ ея былъ въ форменномъ сюртукѣ съ ясными пуговицами и въ туго накрахмаленныхъ воротничкахъ, которые прикрывали его гладко выбритый трехъярусный подбородокъ.

Семинаристы затихли, вытянувъ физіономію; Спиридоновичъ, увидя „батьку“, сейчасъ на вытяжку, а самъ бочкомъ-бочкомъ по стѣнкѣ да и маршъ къ двери.

— Куда жь ты, Николай Спиридоновичъ? остановилъ его отецъ Павелъ.

— Домой пора, ваше благословенье!

Пріѣзду клинской гостьи обрадовалась одна только Маша, остальные же всѣ искоса на нее озирались, думая про себя: „Вотъ тебя нелегкая принесла сюда.“

Видя что игры не клеятся попрежнему, Маша, какъ хозяйка, предложила идти на прогулку; кстати выглянуло солнышко. Семинаристы обрадовались этому предложенію, и чрезъ нѣсколько минутъ отецъ Павелъ съ своими клинскими гостями и остальнымъ обществомъ отправился въ поле по направленію къ Волковскому бугру.

Погода разгулялась, іюльскій вѣтерокъ скоро обсушилъ траву, мухи зажужжали на солнцѣ, въ кустарникѣ раздалось чириканье птицъ; и вся молодая компанія разсыпалась по мелколѣсью Волковскаго бугра. Кто искалъ въ высокой травѣ клубнику, кто рвалъ васильки и колокольчики, а кто составлялъ изъ мелкихъ цвѣтовъ полевые букеты; — только отецъ Павелъ съ гостемъ шли себѣ чинно по дорогѣ и трактовали о житейскихъ дѣлахъ.

XIII.

Время было уже за полночь, въ домѣ священника всѣ спали, только въ мезонинѣ сквозь зеленую занавѣску еще свѣтился огонекъ.

— Ты все бьешься, отыскиваешь тему? спросилъ Сергѣй своего пріятеля, сидѣвшаго облокотясь на руку за письменнымъ столомъ. — Давай-ка братъ лучше спать: утро вечера мудренѣе….

— Ложись, я тебѣ не мѣшаю, у твоей постели ширмы, нехотя отвѣтилъ Любомудровъ.

— Вотъ же твои „добрыя старушки“! знать ужь черезчуръ состарѣлись, ни одна нейдетъ къ тебѣ на помощь, поддразнивалъ Сергѣй поклонника музъ. Я совѣтую тебѣ взять темой нашъ вчерашній разговоръ касательно любви и разсудка.

— Хорошо, согласился Любомудровъ, — попытаюсь доказать стихами чего не сумѣлъ прозой.

— Доказывай какъ хочешь, а я былъ и буду при своемъ мнѣніи, что любовь сильнѣе разсудка, а сильный всегда побѣждаетъ слабаго. Огонь страсти не подчиняется никакимъ условіямъ. Никакую силу нельзя противопоставить силѣ любви, даже и самая совѣсть почти всегда подчиняется ей.

— Это еще вопросъ!… Я буду возражать.

Пока Любомудровъ ораторствовалъ, Сергѣй сидѣлъ неподвижно, поникши головой. Любомудровъ, принимая его молчаніе за безсиліе, торжественно хлопнулъ его по плечу сказавъ:

— Что, знать и ты наконецъ согласился?

— А? Что? воскликнулъ Сергѣй, протирая глаза. Онъ преспокойно заснулъ подъ тихій, равномѣрный голосъ Любомудрова. Тотъ расхохотался что такъ краснорѣчиво ораторствовалъ самъ съ собою; и затѣмъ погасилъ свѣчу, и оба студента затихли подъ наитіемъ крѣпкаго сна на зорѣ

На другой день, едва подошелъ роковой срокъ восемь часовъ вечера, какъ уже семинаристы начали похаживать мимо попова крыльца да поглядывать на окна церковной слободки, въ ожиданіи скоро ль соберутся дѣвицы. Алексѣй съ озабоченнымъ видомъ ходилъ взадъ и впередъ по улицѣ; приготовленные стихи лежали у него въ карманѣ. Сергѣй, угрюмый и злой, сидѣлъ одинъ въ своей комнатѣ. Сегодня утромъ онъ видѣлъ Таню, она полола огурцы въ огородѣ, а онъ прогуливался по межѣ своего сада и заговорилъ съ нею сквозь изгородку; но дѣвушка ничего не отвѣчала, притворяясь будто не слышитъ. Онъ пытался заговаривать раза три, все было безуспѣшно. Таня уткнулась еще ниже въ борозду, какъ будто и не къ ней относились.

Первая вышла на крыльцо Маша съ клинскою гостьей, которая осталась у нея недѣльки на двѣ, попить молока и подышать чистымъ деревенскимъ воздухомъ. Увидя ее, оба Поспѣловы съ досадой переглянулись и скорчивъ кислую гримасу долго не рѣшались подойти къ крыльцу. Наконецъ, слегка приподнявъ фуражки, они спросили Марью Львовну гдѣ Сергѣй Павловичъ, и затѣмъ отправились къ нему на верхъ.

Но вотъ вышли дьякововы гости, потомъ Таня съ Васей и двумя маленькими сестрами; и когда Сергѣй сошелъ съ лѣстницы, то уже все молодое общество было въ сборѣ.

Товарищи, увидя Любомудрова, сейчасъ же потребовали исполненія вчерашняго фанта. Нашъ „Горацій“ краснѣя вынулъ изъ кармана стихи, и подалъ ихъ Соколову, который громко началъ читать:

Когда обманчивыя страсти

Намъ душу станутъ волновать.

Чтобъ избѣжать бѣды, напасти,

Разсудокъ долженъ воевать.

Но если въ сердцѣ засвѣтится

Желанный лучъ любви святой.

То разумъ строгій примирится,

Вкушая совѣсти покой.

Лишь та любовь полна отрады,

Что умъ собой животворитъ;

Она одна, какъ свѣтъ лампады,

Нашъ путь тернистый озаритъ.

— Недурно, рѣшили въ одинъ голосъ Поспѣловы: — хоть и на глагольныхъ риѳмахъ выѣзжалъ, но все-таки написано изрядно!..

— Не только „изрядно“, но даже великолѣпно! не правда ли, Марья Львовна? подтвердилъ Соколовъ.

Маша съ улыбкой сочувствія взглянула на поэта и задушевнымъ тономъ прибавила:

— Я вполнѣ согласна съ вами.

Любомудровъ отъ восторга такъ растерялся что даже не нашелся поблагодарить молодую дѣвушку, мнѣніе которой было для него неизмѣримо дороже самыхъ восторженныхъ похвалъ со стороны товарищей.

Затѣмъ, начались какъ и всегда игры, хороводы, горѣлки и веревочка.

XIV.

Каждый вечеръ собиралась молодежь церковной слободки и шумно веселилась послѣ дневныхъ трудовъ. Таня почти всегда была первой „затѣйщицей“, начинала игры, придумывала фанты, и ея звучный серебристый смѣхъ раздавался всѣхъ чаще. Красотой своей и веселостью характера она нерѣдко побѣждала сердца семинаристовъ, но сама не обращала ни на кого вниманія, не исключая и Сергѣя. Наконецъ и онъ пересталъ выбирать ее въ сосѣди и хороводы изначалъ ухаживать за клинскою гостьей, которая была недурна собой, нарядно одѣвалась и любила спорить о всевозможныхъ предметахъ.

На лицѣ Маши постоянно лежала тѣнь меланхоліи, хотя она и старалась казаться веселой, но сквозь привѣтливую улыбку просвѣчивала грусть и въ голосѣ слышалось затаенное горе. Всѣхъ болѣе наблюдали за ней свѣтло-голубые глаза Любомудрова; онъ томился болѣе чѣмъ любопытствомъ разгадать причину ея душевной тревоги.

Однажды, по окончаніи вечернихъ забавъ, Сергѣй съ Любомудровымъ пошли провожать товарищей; возвратившись домой нашли Машу еще на крыльцѣ; ночь была мѣсячная, она сидѣла поникши головой, погруженная въ думу, и не замѣтила какъ они подошли и долго молча стояли позади нея. Наконецъ, Алексѣй робко и тихо спросилъ:

— О чемъ это вы такъ задумались?

Маша вздрогнула и, не поднимая головы, отвѣчала:,

— Такъ себѣ, положительно ни о чемъ.

И сказавъ это поспѣшила ускользнуть въ дверь чтобъ утереть глаза, прежде чѣмъ студенты войдутъ въ комнату.

Послѣ ужина, когда молодые люди вошли къ себѣ на верхъ.

Алексѣй сѣлъ у окна и долго барабанилъ по столу пальцами. Сергѣй подошелъ къ нему.

— Что, братъ, опять на облакахъ витаешь? и хорошо дѣлаешь; на землѣ скверно! Я и самъ охотно залетѣлъ бы туда же, еслибъ имѣлъ твои идеальныя крылья.

— Нѣтъ, голубчикъ Сергѣй, и меня тянетъ къ землѣ… Но вдругъ перемѣнивъ тонъ, съ притворнымъ равнодушіемъ спросилъ: — Не знаешь ли, Сережа, почему Марья Львовна такъ измѣнилась?

— Въ какомъ отношеніи?

— Она кажется очень грустна и задумчива, я встрѣчалъ ее въ Бережкахъ у моей двоюродной сестры, она была совсѣмъ не та что теперь; я просто не узнаю ее.

Сергѣй хорошо зналъ причину ея грусти, но мало придавалъ этому значенія, въ силу того что де и у нея есть свое самолюбіе; не считая нужнымъ объяснять товарищу истину, онъ вздумалъ схитрить и сказалъ:

— Почему же я могу знать что происходитъ у нея въ душѣ? Можетъ она влюбилась въ тебя.

— Что ты говоришь?! вскрикнулъ Алексѣй.

— Да что же тутъ удивительнаго? Вы какъ нельзя лучше созданы другъ для друга: оба сентиментальны, оба летаете на облакахъ. Вотъ бы штука-то была, кабы вы съ ней повѣнчались!

— Гдѣ мнѣ мечтать о такомъ счастьѣ, сказалъ Любомудровъ, пристально и недовѣрчиво посмотрѣвъ на товарища. — Да скажи пожалуйста, кто она тебѣ доводится?

— Кто? повторилъ Сергѣй, — я и самъ хорошенько не знаю въ которомъ колѣнѣ ваше родство; кажется не ближе чѣмъ нашему сараю двоюродный плетень.

— Въ такомъ случаѣ ты можешь быть счастливѣйшимъ человѣкомъ, можешь жениться на Марьѣ Львовнѣ, какъ-то беззвучно добавилъ Алексѣй.

— Нѣтъ, она не въ моемъ характерѣ, задумчиво промолвилъ Сергѣй, перебирая свой портфель.

— Чей это портретъ? спросилъ Любомудровъ заглядывая на карточку, которую Сергѣй повертывалъ въ рукахъ.

— Смотри, иль не узнаешь? Кажется фотографія очень похожа.

— Марья Львовна?!

— Тебя, я вижу, она не на шутку интересуетъ; чудакъ ты, право чудакъ! врѣзался по уши, а самъ все съ ней серіозничаетъ. Дѣлай скорѣй предложеніе! чего изнывать вамъ обоимъ? Честнымъ паркомъ да и за свадебку…. препятствій нѣтъ.

— Не шути пожалуйста! это право нисколько не остроумно… сказалъ Алексѣй, вскочивъ съ мѣста.

— Что, братъ, знать порядкомъ забрало за живое?.. Хочешь я отъ тебя сдѣлаю ей предложеніе? скажу что ты съ ума сходишь по ней; она расчувствуется и сейчасъ же дастъ согласіе, продолжалъ трунить Сергѣй, помышляя въ душѣ что это дѣйствительно могло бы осуществиться. — Эхъ! а еще Горацій! Я на твоемъ мѣстѣ не сталъ бы минуты задумываться, завтра же сдѣлалъ бы предложеніе.

Алексѣй молча сѣлъ противъ него; щеки его горѣли, дыханье опиралось въ груди; внимательно посмотрѣвъ на Сергѣя, онъ довѣрчивѣе заговорилъ:

— Предложеніе сдѣлать не долго, только я увѣренъ что будетъ попусту; сколько я могъ замѣтить, сердце ея не свободно; и этотъ счастливецъ ни кто другой, какъ ты.

— Вѣдь я уже сказалъ тебѣ что я не люблю ея! Пойми же наконецъ! Нѣтъ, я вижу ты просто съ ума спятилъ, Алеха.

— Утѣшительнаго для меня мало въ томъ что ты и не любишь; это я видѣлъ и прежде и вижу теперь: это-то и есть причина ея задумчивости.

— Полно вздоръ городить! Мы съ ней не сейчасъ познакомились, слава Богу, выросли вмѣстѣ, пятнадцать лѣтъ знаемъ другъ друга, а ты самъ же говоришь что встрѣчалъ ее веселою въ Бережкажъ.

И разговоръ ихъ кончился на томъ что Алексѣй далъ ему слово выбрать удобную минуту и посвататься за Марью Львовну.

Въ концѣ-концовъ фотографія Маши перешла въ руки Любомудрова, который обрадовался ей какъ ребенокъ; и улучивъ удобную минуту, прижалъ карточку къ губамъ, потомъ къ сердцу, и затѣмъ скоро заснулъ, убаюканный лучезарными мечтами.

Сергѣю же не спалось, онъ долго проворочался съ боку на бокъ и, не имѣя силъ заснуть отъ разнообразныхъ ощущеній, всталъ, накинулъ на себя отцово полукафтанье, служившее ему халатомъ, и тихо притворивъ за собою дверь, вышелъ изъ комнаты.

Проходя по большой дорогѣ, мимо оконъ пономаря, онъ тяжело вздохнулъ. „Долго ль она еще будетъ издѣваться надо мной?“ съ досадой спрашивалъ онъ самого себя, машинально останавливаясь противъ пономарева домика, гдѣ давно уже все покоилось безмятежнымъ сномъ. Церковный сторожъ ударилъ въ колоколъ двѣнадцать разъ, и вдали послышалось перекликанье деревенскаго караула. Затѣмъ снова водворилась полная тишина.

XV.

— Ну, ребятушки, теперь намъ не грѣхъ и отдохнуть маленько, говорилъ Спиридоновичъ, распоясывая свой зеленый кушакъ и садясь за горячія сочни^[2]. — На корову и на лошадь сѣна напасли вдоволь; съ покосомъ, можно сказать, порѣшили, а жниво еще сыровато, съ прозеленью, недѣльку-другую надо повременить.

— А пустыри-то заовражные не считаешь? возразила ему жена, снимая свой стряпушечій фартукъ.

— Что жь, пустыри, они еще не уйдутъ, въ кустахъ трава не выгоритъ; успѣемъ исподоволь выкосить. А теперь пусть ребята грибовъ потаскаютъ. Вчера я иду изъ кузницы, а мнѣ на встрѣчу Домна съ Аринушкой, столько гриба притащили что диво, да все однихъ бѣлыхъ.

— Знать опять будетъ солдатчина, вздохнула пономариха.

— А тебѣ-то что приболѣло? Насъ съ тобой въ солдаты не возьмутъ, не годимся, усмѣхнулся пономарь.

— Ты все только о себѣ думаешь, небось и добрыхъ людей жалко….

— Ну, вотъ, „жалко“. Ты лучше по грибы-то собирайся. Поповы завтра всей семьей хотятъ въ Харламовскій березникъ, и клинскую гостью вишь охота беретъ: для нея „батька“ приказалъ пѣгашку завтра не пущать въ поле — дѣло городское, не привычное, устанетъ неравно. Кстати оттуда и грибы всѣ подвезутъ. Поповичъ такъ и юлитъ около гостьи; поди, чай, за ней приданаго-то не одну тысячу дадутъ: у приказныхъ крючковъ денегъ много.

— Ну и дай Богъ, замѣтила пономариха, — онъ же все въ свѣтскіе норовитъ, вотъ и невѣста готова.

Таня пасмурно сдвинула брови и отвернулась къ окну. Разговоръ о клинской гостьѣ ей былъ не по сердцу; онъ вызвалъ у нея яркій румянецъ, глаза зажглись какимъ-то страннымъ блескомъ, похожимъ на негодованіе.

— Танюша, чай и ты пойдешь съ ними? обратилась къ ней мать.

— Коль отпустите, мы всѣ пойдемъ, отвѣтила Тавя.

— Всѣмъ нельзя, я маленькихъ не пущу безъ себя; вотъ ты съ Васюткой, это другое дѣло, а самой мнѣ некогда: у меня завтра хлѣбушки.

— Марья Львовна ужь распорядилась чтобъ я завтра чѣмъ свѣтъ разбудилъ Таню, сказалъ Спиридоновичъ.

— И мы пойдемъ, маменька, пустите! запросились Груша и Параша.

— Сказала не пущу! и молчать! Отстанете, запутаетесь, кто васъ будетъ отыскивать по лѣсу?

Дѣвочки обѣ ударились въ слезы.

— А это вотъ что? крикнулъ на нихъ отецъ, показывая на ременную плетку висѣвшую чрезъ матицу для острастки. И дѣвочки живо присмирѣли.

Послѣ завтрака Таня начала разглаживать свое синее китайчатое платье, въ которомъ она ходила по грибы. На этотъ разъ молодая дѣвушка особенно позаботилась о своемъ грибномъ нарядѣ; даже кофточку обшила новою тесемкой, чтобъ не очень отличаться отъ подругъ, которымъ были ни почемъ и ситцевыя платья. „Вотъ она-то небось разодѣнется, съ горечью думаетъ Таня, я буду предъ ней какъ нищенка.“

Это „она“, относилось къ Глафирѣ Петровнѣ, которую Таня почему-то не взлюбила.

Ухаживанье Сергѣя за клинскою гостьей оказалось наилучшею мѣрой для достиженія его цѣли. Глафира Петровна благосклонно принимала вниманіе поповича и нерѣдко, говоря съ нимъ, смуглыя щеки ея загорались румянцемъ, что не ускользало отъ бойкаго взгляда Тани. Сперва она хотѣла доказать что ей рѣшительно все равно; но возвращаясь съ гулянья, она уже не разъ чувствовала безотчетную тоску, и нерѣдко продумавъ всю ночь, она лишь подъ утро засыпала тяжелымъ сномъ; по утру ея первая мысль была о Сергѣѣ.

Вся молодая компанія замѣтила что Таня съ нѣкоторыхъ поръ совсѣмъ стала не та. Сквозь порывистую веселость минутами проглядывала у нея такая грусть что она, не имѣя силъ скрывать ее, вдругъ ни съ того, ни съ сего оставляла игры, уходила домой; и тамъ уткнувшись въ уголокъ холодной горницы обливалась горячими слезами. Но спросивъ самое себя что у нея на горе случилось, иногда разсмѣется, посмотрится въ зеркало; и если глава не очень красны, то умоется и опять побѣжитъ гулять.

Наблюдая на ней, Сергѣй окончательно торжествовалъ.

XVI.

Лишь только выглянуло солнышко и народъ на селѣ едва закопошился, Таня съ Васей уже были на ногахъ; они увязывали въ крашенки вчерашнія лепешки, огурцы и яйца, тихо перешептываясь чтобъ не проснулись маленькія сестры и не подняли опять ревъ. Таня накинула на голову кисейный платокъ съ голубыми подосками, взяла крашенку, перекрестилась на иконы и тихо притворивъ за собою дверь вышла съ братомъ изъ комнаты.

Спустя нѣсколько минутъ, по дорогѣ лежавшей полемъ съ шумнымъ говоромъ шла молодежь церковной слободки. Впереди нихъ, на досчатой телѣгѣ ѣхала просвирня, какъ клуша въ гнѣздѣ, вся обставленная кузовками. Дорога повернула подъ гору, по опушкѣ сосноваго лѣса, и говоръ молодежи, перемѣшанный съ громкимъ смѣхомъ, оживился еще болѣе. Коротенькій господинъ Поспѣловъ ухитрился надѣть себѣ на голову двѣ драничныя крашенки одна на другую, привязалъ къ тросточкѣ два платка, красный и бѣлый, въ видѣ знамени, и гордо выступая впереди всѣхъ вожакомъ, походилъ какъ нельзя болѣе на Спѣсь Толстаго.

— Этотъ Поспѣловъ иногда бываетъ удивительно остроуменъ, сказала Глафира Петровна Машѣ, — только ужь слишкомъ много на это претензіи…

— Тихонько, пожалуста, онъ услышитъ, топотомъ предостерегла ее Маша.

— Что дѣлать, бываетъ и коса притупляется… вдругъ оглянулся на нихъ маленькій человѣчекъ.

Обѣ дѣвицы сконфузились; и чтобы загладить проступокъ, Глафира Петровна заговорила съ чудакомъ. Между прочимъ спросила его, что онъ навѣрное первымъ въ своемъ классѣ?

— Да-съ, безъ похвальбы могу сказать что я одинъ весь классъ поддерживаю, то-есть правильнѣе выразиться, скрѣпляю…

— Значитъ вы первымъ! вмѣшалась въ разговоръ Маша.

Товарищи всѣ съ улыбкой переглянулись.

— Точно такъ-съ, отвѣчалъ Поспѣловъ, ни мало не сконфузясь, — я дѣйствительно первымъ, только съ другаго конца.

Онъ въ самомъ дѣлѣ плохо учился, чего по его игривому остроумію нельзя, казалось, было предполагать.

— Что же это вы отстали? сказалъ Сергѣй, подходя къ Танѣ, и заглянулъ ей прямо въ глаза.

Молодая дѣвушка попятилась отъ него и надувъ губки не вдругъ стала отвѣчать:

— Я дожидаюсь Васю, онъ тамъ въ кустахъ вырѣзываетъ себѣ дудочку.

Въ голосѣ Сергѣя попрежнему слышалась нѣжная струна, и его смѣлый, жгучій взглядъ какъ электрическая искра мгновенно проникъ въ душу Тани. „Опять вѣрно хочетъ меня дурачитъ“, подумала она, стараясь вооружиться искусственною холодностью.

— Колоколовъ! что жъ ты отсталъ? оглянулись на него товарищи; и тетушка просвирня покачала съ телѣги на него толовой.

— Да уйдите же вы отъ меня ради Бога! вскрикнула Таня, почувствовавъ неловкость что осталась вдвоемъ съ Сергѣемъ, который не спуская съ нея своего упорнаго взгляда тихо вздохнулъ, проговоривъ: — Богъ съ вами!

— Вася, скорѣй! всѣ уходятъ!.. крикнула Таня и бѣгомъ поспѣшила присоединиться къ компаніи.

Сергѣй же остался дожидаться Васю, и потомъ они оба пошли позади всѣхъ, разговаривая о чемъ то вполголоса. Вася вырѣзывалъ себѣ свистульку.

— О чемъ это вы толковали съ нашимъ Сергѣемъ? опросила Таню Аграфена Алексѣевна, съ язвительною улыбкой.

— Мнѣ толковать съ нимъ не о чемъ, рѣзко отвѣтила Тавя, понявъ ея улыбку, — братъ вырѣзывалъ себѣ дудочку, а я дожидалась его; не знаю зачѣмъ подошелъ къ намъ Сергѣй Павловичъ…

Наконецъ достигли Харламовскаго березника; пѣгашку отпрягли и привязали на арканъ. Вся компанія усѣлась въ кружокъ на мягкую зеленую траву, и каждый началъ выгружать изъ своей крашенки съѣстные припасы. Просвирня разостлала синюю скатерть, куда разложили всѣ лепешки, огурцы и яйца, а посрединѣ поставили штофъ съ топленымъ молокомъ. Пройдясь пѣшкомъ пять верстъ, молодежь порядкомъ проголодалсь и очень охотно принялась за вчерашнія лепешки.

Сидя за завтракомъ, заговорились кому съ кѣмъ аукаться и условились входя въ лѣсъ всѣмъ держать вправо. Вася попробовалъ свою свистульку. Она ему такъ удалась что всѣ присутствующіе невольно зажали уши, и мальчикъ торжественно объявилъ что онъ на всѣ ауканья намѣренъ отвѣчать своей дудочкой.

Тутъ каждый повѣсилъ себѣ крашенку чрезъ плечо, и всѣ пошли въ разсыпную. Вслѣдъ затѣмъ начало раздаваться громкое „ау!!“ и буйный вѣтеръ перекатами разносилъ его по лѣсу, сливая съ шумомъ листьевъ дрожавшей осины и вѣковыхъ березъ.

XVII.

Грибовъ было вволю, крашенки живо начали наполняться, красное солнышко незамѣтно поднялось на полдень, вѣтеръ стихъ, и жара стала невыносимая. Тутъ воя компанія начала громко перекликаться, чтобы повернуть назадъ ко дворамъ. Но на грибы глаза завистливы, особенно женскіе: которая набрала себѣ полный кузовъ, той не лишнимъ казалось наполнить еще и платокъ и фартукъ. А на выходѣ, какъ нарочно, куда ни оглянешься, все грибы стоятъ: тутъ, глядишь, за кустомъ тройчатка молодыхъ выставили рыженькія головки изъ-за зеленаго моху, тамъ большой червоголовикъ толстокоренный; ну какъ тутъ не увлечься? невольно еще, и еще похватаешь.

Таня нѣсколько поотстала отъ своихъ, и стащивъ съ шеи бумажный платокъ, начала грибы собирать въ узелъ.

Компанія между тѣмъ незамѣтно удалилась, только слышалась неподалеку одна Ванина свистулька; разчитывая на нее дѣвушка не робѣла, въ полной увѣренности что и всѣ здѣсь; но странно ей казалось одно: бросится она по направленію къ свистулькѣ, а та какъ на смѣхъ раздается чрезъ минуту въ другой сторонѣ. Таня замѣчала что она все углубляется дальше въ лѣсъ.

Бѣгая по жарѣ за Васиной дудочкой и безпрестанно аукаясь то тому, то другому, она наконецъ совершенно выбилась изъ силъ, ужь не рада была и грибамъ. Дѣвушка напрягаетъ всѣ силы въ звонкое „ау!“ и въ голосѣ ея не шутя послышались слезы.

Вдругъ неподалеку отъ нея на полянкѣ показался Сергѣй, спокойно перекачивая изъ стороны въ сторону почти пустою крашенкой.

— Гдѣ же Вася? гдѣ всѣ?.. крикнула оробѣвшая Тавя.

Сергѣй показалъ рукой въ глубину лѣса; и дѣвушка бросилась туда со всѣхъ ногъ; поповичъ послѣдовалъ за нею.

Часъ тому назадъ онъ выпросилъ у Васи дудочку, въ надеждѣ запутать ею Таню, которая, ни мало того не подозрѣвая, бѣгала по лѣсу въ страшной тревогѣ.

Сергѣй догналъ ее, говоря сдержанно-успокоительнымъ тономъ:

— Со мной вы ни въ какомъ случаѣ не можете запутаться, я хорошо знаю весь этотъ лѣсъ, и знаю гдѣ мы находимся. Совѣтую вамъ немножко присѣсть отдохнуть, потомъ я выведу васъ на дорогу.

Измученная Таня робко вскинула на него глаза, повторяя сквозь слезы: — Но гдѣ же всѣ? Гдѣ Вася?..

— Они нѣсколько ушли впередъ, хитрилъ Сергѣй, спокойно постукивая своей тросточкой о сухое дерево.

Видя его невозмутимое хладнокровіе, Таня довѣрчивѣе взглянула на него; а онъ совершенно просто подошелъ къ ней и помогъ ей снять съ плечъ большую крашенку, которую отнесъ потомъ шага за два подъ тѣнь, гдѣ лежала огромная, сломанная бурей береза.

Усталая дѣвушка молча повиновалась; положивъ подлѣ себя узелокъ съ грибами, она въ изнеможеніи опустилась на траву.

Ей было нестерпимо жарко. Тяжело переводя дыханіе, она быстро сняла съ головы кисейный платокъ. Гребенка выпала изъ ея косы, и золотистые волосы, тяжелою волной покрывая весь станъ, разсыпались по плечамъ синяго платья.

Таня такъ была измучена что и не замѣтила безпорядка своего туалета; жадно вдыхая въ себя воздухъ, она съ полуулыбкой взглянула на Сергѣя, который почему-то въ эту минуту не казался ей тѣмъ чѣмъ былъ для нея за нѣсколько часовъ.

Чтобы болѣе заискать ея довѣріе, Сергѣй помѣстился на бугоркѣ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея; въ тайнѣ онъ едва могъ сдерживать свой восторгъ что судьба ему такъ благопріятствуетъ: онъ съ ней вдвоемъ… среди дремучаго лѣса… Какое блаженство!

И молодой человѣкъ сгаралъ желаніемъ хоть разъ утолить жажду трепетавшаго сердца, прижать ее къ груди своей и слитъ всю свою душу въ одномъ томительно-сладкомъ поцѣлуѣ. Но зная характеръ Тани и дорожа ея минутною довѣрчивостью, онъ дѣлалъ надъ собой усиліе, чтобъ удержать маску хладнокровія.

Прошло минутъ десять въ молчаніи, Таня, нѣсколько отдохнула; замѣтивъ что волосы ея въ безпорядкѣ, она торопливо подобрала ихъ подъ гребенку и поднявъ голову къ солнцу проговорила:

— Который теперь часъ? Небось ужь поздно, пора домой. Мнѣ страхъ какъ хочется пить!

Говоря это, она посмотрѣла на Сергѣя. Онъ былъ блѣденъ какъ мертвецъ, глаза ея встрѣтились съ его страстнымъ взглядомъ и она невольно вся затрепетала.

Услыша ея голосъ, онъ машинально вскочилъ на ноги, вынулъ изъ своей крашенки два огурца, разрѣзалъ ихъ и, подавая Танѣ, сказалъ:

— Пожалуста возьмите!

Въ голосѣ и во всѣхъ движеніяхъ Сергѣя не было и тѣни прежней самоувѣренности; напротивъ, въ эту минуту онъ былъ робокъ какъ дитя, которому дарятъ хорошую игрушку.

— Теперь пойдемте! сказала Таня, избѣгая его взгляда, и встала съ мѣста.

Сергѣй какъ бы опомнился, видя что драгоцѣнныя для него минуты кончаются; и долѣе не владѣя собою онъ судорожно схватилъ Танину руку и сквозь блѣдныя дрожащія губы у него вырвалось: — Нѣтъ! вы не уйдете…. прежде чѣмъ… Онъ не докончилъ.

— Вы сами же обѣщались вывести меня на дорогу! въ недоумѣніи вскрикнула дѣвушка пытаясь высвободить свою руку.

Видя ея испугъ, Сергѣй опятъ овладѣлъ собою, пустилъ руку и съ умоляющимъ взглядомъ присѣлъ подлѣ нея на сухую березу.

Таня вздохнула, сдвинула брови и молча сурово смотрѣла на него.

— Ради Бога, выслушайте меня! прерывисто началъ Сергѣй. — Я несчастнѣйшій человѣкъ!… Я люблю васъ до безумія…. Вы должны мнѣ сказать! Не то, я убью себя… Перестань же меня мучить!… добавилъ онъ, понизивъ голосъ; и, какъ бы сознавъ свое безсиліе, поникъ головою.

Таня въ смущеніи стояла подлѣ него. Все существо ея охватило какое-то невѣдомое доселѣ чувство, сердце дрожало, ныло и рвалось къ нему; но воспоминаніе о клинской гостьѣ какъ остріе ножа коснулось его, и дѣвушка пришла въ себя.

— Я не понимаю зачѣмъ вы все это говорите мнѣ, я вамъ не ровня. У меня нѣтъ такихъ нарядовъ и столько придаваго, какъ напримѣръ у Глафиры Петровны. А надо мной вы просто смѣетесь! запальчиво добавила она и отвернулась чтобы скрыть слезы которыя вдругъ обильными ручьями покатились по ея раскраснѣвшимся щекамъ.

Сергѣй съ восторгомъ было протянулъ къ ней обѣ руки чтобы заключить ее въ свои объятія, но Таня быстро отступила и строго выпрямилась, повторяя сквозь рыданія:

— Вы не смѣете подходить ко мнѣ, слышите, не смѣете! Я бѣдна и не могу быть вашей невѣстой и не позволю смѣяться надо мной!

— Клянусь тебѣ честью, я никогда и не думалъ надъ тобой смѣяться. Ты видишь, я готовъ умереть у твоихъ ногъ какъ собака… Не сердись же на меня, мой ангелъ, выслушай!

Таня упорно стояла отвернувшись и Сергѣй клятвенно началъ увѣрять ее говоря: — Я потому только ухаживалъ за клинскою гостьей чтобы затронуть твою ревность и убѣдиться въ твоихъ чувствахъ. Я за счастіе сочту жениться на тебѣ какъ только получу „вольное“^[3] мѣсто.

Танѣ не хотѣлось вѣрить его словамъ, но все-таки она чувствовала что у нея какъ-то отлегло отъ сердца; взглянувъ на Сергѣя, она проговорила:

— Пора домой.

— Хорошо, мой милый тиранъ, моя мучительница, сейчасъ пойдемъ; только скажи мнѣ хоть одно слово: согласна ты быть моею женой? и я тогда съ терпѣніемъ буду выжидать себѣ мѣста.

Таня молчала, но ея взглядъ и выраженіе улыбка были краснорѣчивѣе всякаго отвѣта.

У Сергѣя застучало въ виски, сердце заныло сладкою болью и дрожащія руки горячо обвились вокругъ молодаго стана.

— Ты моя, не правда ли, моя, несравненная Таня? Мое божество! шепталъ онъ почти въ безпамятствѣ, прижимая ее къ груди своей, и только-что уста ихъ слились въ жгучій поцѣлуй, какъ вдругъ почти совсѣмъ подлѣ нихъ громко раздалось:

— Таня, ау-у!

Дѣвушка мгновенно поблѣднѣла и быстро вырвалась изъ объятій. Сквозь чащу мелькнуло сѣренькое нанковое пальто и Вася показался изъ-за кустовъ.

— Гдѣ ты, сударыня, пропадаешь? крикнулъ онъ на сестру. — Я доходилъ до самаго Глухова оврага, весь лѣсъ избѣгалъ! съ досадой говорилъ мальчикъ, вытирая на лбу взмокшіе бѣлокурые волосы.

— Я все откликалась на твою дудочку, а ты вдругъ пропалъ; чѣмъ же я виновата? Меня бросили. Я кричала, кричала, даже охрипла. Но гдѣ же всѣ?

— Гдѣ, сердито повторилъ Вася, — чай давнымъ-давно пообѣдали дома.

— Какъ же ты-то отсталъ отъ нихъ? спросилъ Сергѣй, поднимая на свои плеча Танину крашенку.

— Да вотъ по ея милости, отвѣчалъ мальчикъ, показывая на сестру, — вижу что ея нѣтъ, поставилъ свои грибы на телѣгу; они всѣ поѣхали, а я пошелъ отыскивать Татьяну.

— Ахъ ты мой добрый Вася! Да ты чай измучился, родненькій, говорила Таня ласково обвивая руку вокругъ шеи своего любимаго брата. И такъ они втроемъ отправились домой.

Дорогой Сергѣй, улучивъ минуту, сказалъ Танѣ чтобъ она никому не говорила о томъ что онъ за нее посватался.

— Пусть это будетъ тайной для всѣхъ, пока я не получу себѣ мѣста.

Особенно онъ просилъ не проговориться какъ-нибудь Марьѣ Львовнѣ. И Таня обѣщала ему свято сохранить съ тайну.

Время подходило уже къ вечернямъ, когда наши запоздалые грибники возвратились изъ лѣса.

XVIII.

Однажды утромъ Маша вошла зачѣмъ-то въ кухню. Увидя ее, кухарка Ѳекла бросила чистить грибы и торопливо вытирая руки, съ таинственною улыбкой вынула изъ кармана фотографическую карточку, говоря:

— Посмотрите-тка, матушка барышня, вѣдь это вашъ натретъ.

Маша взглянула на карточку и очень удивилась, спрашивая:

— Гдѣ ты взяла ее?..

— Вчера нашъ-то гость далъ мнѣ зашить рукавъ у сюртука, начала Ѳекла озираясь вокругъ, — вотъ я и стала зашивать; гляжу, изъ грудоваго кармана что-то бухъ на полъ, гляжу, ахъ! молъ батюшки свѣты! да вѣдь это наша писаная красавица Марья Львовна! Какъ она сюда попала? А онъ давеча прибѣжалъ ко мнѣ какъ угорѣлый. „Не видала ль, говоритъ, ты карточку?“ А я ему: нѣтъ, молъ, сударикъ, ничего такого не видала. Ужь солгала, прости Господи!

— Ну что жь онъ, огорчился? спросила Маша.

— Вѣстимо дѣло огорчился, всего инда въ жаръ бросило.

— Что жь ты не отдала ему назадъ?

— Ишь ты, матушка барышня, „назадъ“, статочно ль дѣло? Можетъ онъ гдѣ потихоньку отъ васъ взялъ; а тамъ межь своими строкулистами-то и зачалъ бы васъ на зубки поднимать.

— Правда твоя, Ѳекла, хорошо сдѣлала что прежде мнѣ показала, сконфуженно проговорила Маша, повертывая въ рукахъ свою карточку, и вдругъ увидѣла что на другой сторонѣ мелкимъ почеркомъ написанъ ея акростихъ:

Мнѣ всего ты милѣй,

Ангелъ жизни моей,

Рвется сердце тоской;

И къ тебѣ лишь одной

Я стремлюсь всей душой.

Прочтя эти стихи, Маша грустно улыбнулась и, съ минуту подумавъ, подала карточку Ѳеклѣ, говоря:

— Отдай ее назадъ Алексѣю Ефимовичу, только смотри не говори что ты показывала ее мнѣ; скажи что просто нашла подъ лавкой. Онъ вѣрно взялъ ее у Бережковской барыни, она ему сродни; а насчетъ того что онъ сталъ бы смѣяться надо мной, я не думаю, онъ кажется такой добрый, смирный человѣкъ.

— Что правда, то правда, вѣстимо дѣло, смирный человѣкъ, худаго слова объ немъ грѣхъ сказать; онъ изо всѣхъ ихъ лучше здѣсь. Вотъ бы вамъ, Марья Львовна, чѣмъ не женихъ? добавила Ѳекла плутовски моргнувъ глазами. — Небось ужь и вамъ пора замужъ?

— И безъ меня ему невѣсты найдутся. Уклончиво отвѣтила Маша.

— Отчего же такъ? продолжала Ѳекла оскаля свои широкіе зубы, — молодецъ, кровь съ молокомъ, а изъ лица всегда такой умильный. Мнѣ право ужь не однова приходило въ голову, пока онъ у насъ въ гостьбѣ находится, чего бы молъ лучше для нашей барышни? Я право, посватаю васъ за него.

— Что ты, съума сошла! вскрикнула Маша. — Сохрани тебя Богъ! Лучше и не заикайся!..

— Чего жь вы испужались-то? Неужто я ужь и вправду такая дура что такъ вотъ спроста и брякну…. Я могу сказать какъ-нибудь примѣрно, обинякомъ; что де вотъ бы вамъ, батюшка, такую невѣсту кабы Богъ послалъ….

Маша разсмѣялась на слова простодушной Ѳеклы говоря:

— Не хитру же ты околесицу придумала; нѣтъ ужь лучше впередъ не пускайся въ свахи.

Ѳекла обидѣлась и насупившись опять принялась перебирать грибы, которые на варево, которые на жарево, а которое въ прокъ, сушить на зиму.

Клинская гостья уѣхала. Незамѣтно подошелъ Успеньевъ день, а за нимъ живо нагрянуло и роковое первое сентября, конецъ вакаціи. Грустно понуривъ головы собрались семинаристы въ послѣдній разъ у попова крыльца.

Веселье и игры у нихъ какъ-то не клеились сегодм; какъ ни старались молодые люди сохранять бодрый видъ: что де мы понимаемъ свои обязаннности — не все гулять, но въ голосѣ каждаго изъ нихъ слышалась невольно монотонная нота. Даже и чудакъ Поспѣловъ на этотъ разъ какъ-то присмирѣлъ; вмѣсто безконечныхъ остротъ, шутокъ и прибаутокъ, онъ изрѣдка корчилъ какую-нибудь гримаску и затѣмъ меланхолически почесывалъ себѣ затылокъ, да многозначительно покрякивалъ переглядываясь съ товарищами.

Даже отецъ Павелъ замѣтилъ что сегодня молодежь что-то особенно присмирѣла; отворивъ окошко изъ кабинета, и выглянулъ къ нимъ въ своей плисовой ермолкѣ, рѣзко отдѣлявшейся отъ сѣдыхъ волосъ.

— Что это вы, господа, словно на поминки собрались, сидите всѣ повѣся носы; я слушалъ, слушалъ, инда тоска взяла; хоть бы пѣсенку спѣли на послѣдокъ.

Семинаристы встали, поклонились старичку и вопросительно взглянувъ другъ на друга, единодушно промолвили:

— Зачѣмъ же дѣло стало? Соколовъ, начинай!

Соколовъ тихо вздохнулъ и запѣлъ своимъ симпатичнымъ теноромъ, а за нимъ и его товарищи грянули отъ всей души:

Прости вакація драгая!

Простите всѣ мои друзья!

Прости о дѣва молодая!

Прости, прости! уѣду я…

Прости приволье дорогое!

Прости родимая семья!

Промчалось время золотое…

Суровый долгъ зоветъ меня —

Зоветъ онъ въ скрытый домъ высокій,

Сидѣть съ тетрадкой за столомъ,

Учиться мудрости глубокой;

И горе запивать виномъ.

Ужь близко стрѣлка роковая —

И вотъ насталъ разлуки часъ!…

О дѣва, дѣва молодая!

Ну поцѣлуй въ послѣдній разъ!

— Ну что же вы, господа, не послѣдуете словамъ пѣсни? выглянулъ опять отецъ Павелъ и привѣтливо улыбаясь шутилъ съ молодыми людьми.

— Это не отъ васъ, батюшка, зависитъ…. Въ одинъ голосъ отвѣчали семинаристы.

Дѣвицы покраснѣли и съ серіозною миной отвернулись въ сторону, какъ будто не объ нихъ идетъ рѣчь.

— Если ваше благословенье разрѣшитъ намъ столь благопріятную для васъ повинность, то мы со всякимъ удовольствіемъ!.. рады стараться по вашему приказанію! бойко отрапортовалъ маленькій Поспѣловъ, вскочивъ съ своего мѣста.

Дѣвицы всѣ переполошились.

— Разрѣшаю! крикнулъ отецъ Павелъ, любившій подъ часъ потрунить надъ молодыми дѣвушками, которыя едва заслышали слово „разрѣшаю“, какъ дикія козы бросились съ криками въ разныя стороны; семинаристы за нами. Маленькій Поспѣловъ изловилъ дьяконову сестру за шею и повелительно тащилъ ее къ окошку изъ котораго смотрѣлъ отецъ Павелъ покатываясь со смѣху, и похваливалъ ловкость Поспѣлова, который одинъ дѣйствовалъ энергически въ данную минуту. Авдотья Васильевна визжала, но удалецъ нашъ ни мало не обращалъ на это вниманія, крѣпко держа въ рукахъ свою жертву, прехладнокровно спрашивалъ:

— Какъ, батюшка, прикажите, за оба ушка, аль за подбородочекъ? И съ этими словами онъ припрыгнулъ и громко чмокнулъ Авдотью Васильевну прямо въ толстенькія губки.

Дѣвушка чуть не заплакала отъ стыда и досады.

Въ сумерки, когда семинаристы всѣ разошлись, Сергѣй быстрыми шагами ходилъ по своей маленькой комнатѣ. То онъ въ нетерпѣніи перевѣшивался въ окно, прислушиваясь, то опять принимался ходить взадъ и впередъ. Наконецъ отворилась дверь и вошелъ Любомудровъ.

— Алеха! Это ты? окликнулъ его Сергѣй зажигая свѣчу.

Алексѣй подошелъ къ нему и глухимъ, беззвучнымъ голосомъ произнесъ:

— Все кончено!.. завтра ѣду…

— Ну что, говорилъ съ ней? посватался, аль опять струсилъ? съ безпокойствомъ допрашивалъ Сергѣй заглядывая въ лицо пріятеля.

— Говорилъ….

— Ну что же она тебѣ сказала?

— То что я давно уже и прежде зналъ…

— Да говори же яснѣй: отказала чтоль?…

— Разумѣется отказала, когда любитъ другаго. Съ этими словами Алексѣй взялъ фуражку и вышелъ изъ комнаты.

Сергѣй, сгарая нетерпѣніемъ, накинулъ пальто и бросался за нимъ; догнавъ его, опять заговорилъ:

— Она сама тебѣ сказала что любитъ другаго?

Алексѣй тяжело вздохнулъ, и началъ не спѣша:

— Не буквально такъ…. она говоритъ что уважаетъ меня, но… но… замужъ не пойдетъ ни за кого въ мірѣ…. и все это изъ-за тебя… укоризненно добавилъ Алексѣй. — Впрочемъ, не будемъ больше объ этомъ говорить…

— Вотъ прекрасно! вздумалъ теперь меня упрекать. Что же, по твоему, я долженъ жениться на ней безъ всякаго влеченія, чтобы только удовлетворить ея капризному чувству?..

— Замолчи ради Бога, не говори о ней съ такою наглостью! вспылилъ наконецъ Алексѣй. — По правдѣ тебѣ сказать, ты и мизинца на ногѣ ея не стоишь.

— Вкусы различны, мирно отвѣчалъ Сергѣй, не желая ссориться и въ тайнѣ все-таки не теряя надежды что это дѣло въ послѣдствіи еще можетъ уладиться.

Проводивъ Любомудрова, Сергѣй и самъ вскорѣ уѣхалъ въ Москву, и началъ усердно посѣщать консисторію, въ ожиданіи дьяконскаго мѣста.

XIX.

Когда разъѣхались гости изъ села Завьялова, въ причтѣ сдѣлалась такая тишина что долго послѣ нихъ все казалось пусто и мертво, даже старики ходили повѣся носы, словно потеряли что-то.

Таня взяла шитье и въ горя отправилась къ Марьѣ Львовнѣ, которой конецъ вакаціи не такъ сильно отозвался въ сердцѣ; она, напротивъ, казалось, рада была этой мертвой тишинѣ, ей наскучили шумныя вечернія игры, и надоѣло притворяться веселою, да глотать слезы въ тихомолку по ночамъ. Оставшись совершенно одна, она только-что было собралась поплакать на просторѣ какъ вошла Таня.

— Господи, какая скука! какая пустота вездѣ, даже дѣло изъ рукъ валится, да и не знаешь за что приняться, говорила Таня, откровенно выражая свою тоску.

— Тише, пожалуйста! Здѣсь тетя прилегла отдохнуть, остановила ее Маша.

— Въ самомъ дѣлѣ?… ахъ, извини, я не знала, зашептала Таня, и хотѣла было уйти.

— Куда же ты? подожди, пойдемъ въ свѣтелку, тамъ и будемъ толковать на просторѣ. Удержала ее Маша и повела по лѣстницѣ на верхъ.

Отправляясь, въ комнату Сергѣя, у Тани сердце порядкомъ забило тревогу.

Въ свѣтелкѣ былъ страшный безпорядокъ: столъ весь усыпанъ табачнымъ пепломъ, на полу вездѣ разбросаны окурки папиросъ, клочья бумаги и очистки огурцовъ.

Молодыя дѣвушки принялись прибирать все и приводить въ порядокъ.

Танѣ не въ первый разъ приходилось съ Машей сидѣть въ этой комнатѣ, но она никогда еще не была для нея такъ дорога какъ теперь. Ей милы казались эти пропитанныя табакомъ стѣны, онѣ ей говорили о недавнемъ присутствіи дорогаго существа. Она вспомнила какъ онъ прощаясь сказалъ ей: „Не позабудь же меня, моя дорогая невѣста.“ При этомъ воспоминаніи лицо ея разгорѣлось румянцемъ, глаза подернулись влагой, на полуоткрытыхъ губахъ невольно мелькнула счастливая улыбка. Она вздохнула и задумалась.

Послѣ извѣстной сцены въ лѣсу, Танѣ почти не приходилось встрѣчаться съ Сергѣемъ наединѣ. Сколько разъ въ сумерки ей хотѣлось поговорить съ нимъ сквозь изгородку сада, особенно когда изъ открытаго окна холодной горницы она слышала какъ онъ ходитъ по межѣ и поетъ:

Ты для меня душа и сила,

Ты для меня огонь святой!

Ты жизнь мнѣ новую открыла…

Спи ангелъ мой! спи Богъ съ тобой!…

Сердце затрепещетъ бывало въ ней, какъ птичка въ клѣткѣ, и начнетъ ее манить въ огородъ; но вдругъ какой-то тайный голосъ грозно шепчетъ ей: „Что ты дѣлаешь, отчаянная?.. онъ насмѣется надъ тобой, да и женится на богатой невѣстѣ. А тутъ еще вдругъ увидитъ мать, или другой кто-нибудь, заговорятъ дурно…. тогда хоть не живи на свѣтѣ.“ И Таня послушается этого голоса, утретъ горячую слезу и затаивъ въ груди спертое дыханье, пошлетъ ему по вѣтру тайный поцѣлуй, закроетъ окошко, помолится да и ляжеть въ постель.

Лишь только дѣвицы поприбрали комнату а было усѣлись съ шитьемъ около стола, какъ вдругъ на порогѣ появился отецъ Павелъ въ своей ермолкѣ на головѣ и съ кипою бумагъ въ рукахъ.

— Вы что, папаша, хотите здѣсь заниматься? спросила Маша. — Садитесь, мы сейчасъ уйдемъ.

— Нѣтъ, зачѣмъ же; я было думалъ что тутъ мухъ поменьше… да сидите, сидите, я васъ не потревожу, заговорилъ старичокъ затворяя дверь.

— Куда же вы, папаша?! Мы ужь готовы!… И дѣвицы, схвативъ работу, живо обѣжали его по лѣстницѣ. Видя это отецъ Павелъ привѣтливо посмотрѣлъ на нихъ и вернулся въ свѣтлицу.

— Знаешь что, Маша, пойдемъ къ намъ, будемъ тамъ сидѣть однѣ-одинехоньки.

— А гдѣ же ваши?

— Маменька повезла Васю въ семинарію, а тятенька убираетъ снопы съ поля.

— Хорошо, пойдемъ! согласилась Маша.

Въ горницѣ пономаря всегда было чисто, свѣтло и уютливо; дѣвицы сѣли у открытаго окошка и опять принялись за шитье. Но вдругъ Маша нечаянно осмотрѣлась кругомъ и увидѣла на столѣ Хрестоматію Галахова, которую конечно сейчасъ же узнала по переплету; взявъ ее въ рука, она съ недоумѣніемъ посмотрѣла на Таню.

— Скажи пожалуста, какъ она попала къ тебѣ? Я думала что Сережа увезъ ее въ Москву.

Таня вся покраснѣла и запинаясь начала:

— Да, это… она еще съ самой Святой… Еще тогда подарилъ мнѣ Сергѣй Павловичъ. Развѣ онъ… развѣ ты отъ него не слыхала?…

— Нѣтъ, онъ не имѣетъ привычки докладывать мнѣ ни о чемъ… въ особенности о томъ что касается тебя, рѣзко отвѣтила Маша и вся поблѣднѣвъ бросила на Таню холодный, почти презрительный взглядъ.

Таня оробѣла и сконфузилась чуть не до слезъ.

Видя что подруга на нее разсердилась и не зная что дѣлать, она начала упрашивать Машу взять эту книгу отъ нея назадъ.

— Вотъ пустяки какіе! отвѣтила Маша взволнованнымъ голосомъ. — Коль онъ тебѣ подарилъ эту книгу, такъ мнѣ-то что до этого? Она твоя и береги ее у себя на память объ немъ.

Губы Маши нервно подергивались и слезы начали душить горло. Она поскорѣе свернула свое шитье и молча вышла изъ горницы.

Таня не посмѣла уговаривать ее остаться; она со страхомъ смотрѣла ей вслѣдъ и горько заплакала. Въ эту минуту только ее освѣтила мысль: „Неужели и она его любитъ не какъ брата? Вѣдь на самомъ-то дѣлѣ онъ ей не братъ, а дальняя родня; они могутъ обвѣнчаться если только онъ..“

Эта мысль мгновенно какъ молнія поразила Таню и уничтожила ее въ собственныхъ глазахъ.

„Такъ вотъ почему, думала она, — онъ взялъ съ меня слово не проговориться ей!… Боже! теперь мнѣ все ясно…. Но что же мнѣ дѣлать?… Неужели онъ меня обманывалъ?..“

И Таня, обхвативъ обѣими руками голову, въ тяжеломъ раздумьи наклонилась на столъ и такъ просидѣла до самаго вечера, пока не прибѣжали маленькія сестры съ крикомъ возвѣщая что отецъ ѣдетъ съ поля и велѣлъ собирать ужинать.

Маша досадовала на себя и раскаявалась что такъ рѣзко поступила: „Зачѣмъ я доказала ей что это мнѣ непріятно? Однако какъ она покраснѣла, какъ растерялась, — это ясно что и она къ нему неравнодушна. Но все-таки глупо было съ моей стороны доказывать…. Что мнѣ за дѣло до нихъ? Вѣдь онъ все равно же меня больше не любитъ. Я видѣла и прежде что она ему нравится…. И отчего сегодня мнѣ такъ больно это показалось…“ съ горечью помышляла дѣвушка, стараясь благоразуміемъ подавить чувство ревности, которое, давно уже начало гнѣздиться въ душѣ ея.

XX.

Живо прокатило лѣто, настала дождливая осень, затѣмъ подошли и морозные утренники. Бабы и дѣвки мнутъ и треплютъ ленъ, распѣвая величальныя пѣсни и поддразнивая другъ дружку сватами да женихами, такъ какъ объ эту пору, около Покрова, на селѣ и по деревнямъ всюду наклевывались свадьбы.

За Катю Савинову жениховъ отбою нѣтъ, но она упорно всѣмъ отказываетъ, тоскливо поглядывая на Бобошинскія окна: вотъ уже три дня какъ пріѣхалъ домой Борисъ, а сватовъ все еще не засылаетъ къ ней и самъ на глаза не показывается.

Погостилъ онъ у отца съ матерью четыре денька, не вышелъ во все время ни разу, не только къ хороводу, но даже и къ воротамъ своимъ; на пятый уѣхалъ въ Петербургъ. Катя ходитъ въ тоскѣ, сама не своя.

Однажды въ воскресенье приходитъ отъ обѣдни молодая невѣстка Савиновыхъ и объявляетъ за обѣдомъ новость: Всѣ говорятъ что Борисъ Бобошинъ посватался за Пономареву Таню и далъ ей на приданое 300 рублей, а свадьбу вишь отложили до Красной Горки.

— Вотъ какъ нынче пошло! поповны зачали у вашихъ дѣвокъ жениховъ отбивать, съ неудовольствіемъ замѣтилъ Прохоръ Савиновъ, заглядывая, изъ-за плеча старухи матери, на свою любимицу дочку Катюшу. А та сидитъ молча, слушаетъ, крѣпко закусивъ нижнюю губу, только ложка съ кашей затряслась въ рукахъ.

— Можетъ это еще и не правда, а только такъ, попусту языки треплятъ…. сказала бабушка, видя что у внучки навернулись слезы.

— Вѣдь этакая, право, нынче молодежь безстыдная!… хоть бы теперича Борисъ года два ужь сестрицу Катю въ хороводъ выбиралъ, а самъ постылый женится на кутейницѣ, озлобленно проворчала невѣстка.

Послѣ этой новости, цѣлый день сама не своя проходила Катя; ей стыдно было предъ семейными показать свое сердечное горе, но слезы такъ и душили ее, готовыя всякую минуту брызнуть ручьями изъ глазъ.

Лишь только дождалась она первыхъ сумерекъ, накинула на плечи плисовую шубейку, завернула въ фартукъ мыканокъ и веретенъ, да и отправилась въ лосѣдки къ своей пріятельницѣ „вѣковушѣ“ Аринушкѣ, которая жила у Бобошиныхъ на огородѣ.

Проходя мимо Бобошинской избы, Катя глубоко вздохнула и послала проклятье своей соперницѣ.

Повернувъ на задворки, она увидѣла огонекъ изъ двухъ маленькихъ окошечекъ шестиаршинной кельи.

„Вотъ ужь я наплачусь тамъ въ волюшку и нарыдаюсь на просторѣ. Только дай Богъ чтобъ у Арины не было никого изъ монашенокъ.“

Подойдя къ избушкѣ, Катя заглянула въ окно и видитъ что Арина стоитъ предъ образами и читаетъ Псалтырь; постоявъ съ минуту, дѣвушка тихонько постучалась.

Аринушка положила земной поклонъ, закрыла книгу, повѣсила четки на гвоздикъ и заглянула въ окошко.

— Можно что-дь войти? я къ тебѣ въ посѣдки, крикнула Катя утирая слезы.

„Вѣковушка“ съ огаркомъ бросилась отпирать калитку и свѣтить гостьѣ; но лишь только отворила дверь, какъ вѣтеръ съ дождемъ и снѣгомъ задулъ свѣчу. Тутъ Арина схватила Катю за рукавъ и повела ее ощупью къ себѣ въ келью, приговаривая:

— Пойдемъ, пойдемъ моя красавица, милости просимъ.

— Ты никакъ, родная, стояла на молитвѣ, я тебя потревожила? оговаривалась Катя переступая порогъ тихаго жилища мірской монашенки.

— Нѣтъ, моя ласточка, ты мнѣ не помѣшала; я ужь кончила. Сафроновы по теткѣ сорокоустъ заказали, а я давеча натощакъ-то не успѣла каѳизму вычитать, помѣшали, такъ вотъ ужь теперь и выполнила, говорила Аринушка снимая съ Кати шубейку и усаживая ее на переднюю давку. — Вотъ спасибо что пришла съ мыканками, продолжала Арина, и я съ тобой попряду маленько. Да что это у тебя глазки-то опухли и голосокъ дрожитъ? Ужь нѣтъ ли у васъ въ домѣ горя какого?

— Нѣтъ…. отвѣчала Катя и зарыдавъ закрыла лицо руками. Мыканки и веретена повалились у нея изъ фартука на полъ.

— Господи Іисусе! Мать Пресвятая Богородица!… восклицала озадаченная Арина, собирая по полу веретена.

Въ кельѣ „вѣковуши“ была безукоризненная чистота, полъ бѣлый, стѣны всѣ улѣплены лубочными картинками духовнаго содержанія, чело у печки занавѣшено чистымъ полотенцемъ, у образовъ теплилась лампадка; подъ угольникомъ стоялъ маленькій столикъ, накрытый бѣлою скатертью. Сама Аринушка была еще довольно красивая, бѣлокурая дѣвушка, лѣтъ тридцати съ небольшимъ, высокая, худощавая; на ея добродушномъ лицѣ мелькала томная улыбка, подъ глазами и вокругъ губъ лежала легкая тѣнь и мелкія морщинки, свидѣтельствовавшія о многихъ житейскихъ тревогахъ. Говорятъ она въ ранней молодости имѣла несчастіе не соблюсти себя, и съ тѣхъ поръ уже навсегда затворилась въ эту келейку.

— Погадай-ка ты мнѣ, родненькая! начала Катя: — ты вотъ Матрешѣ десятскаго какъ разъ угадала правду; помнишь, объ Святой?… На картахъ выходило все что она вылетъ замужъ за бѣлокураго парня; такъ и есть: Поликарпъ за нее сватается, совсѣмъ дѣло порѣшили; въ это воскресенье сговоръ.

— Нѣтъ, моя ласточка, ты ужь картами меня не смущай; я зарокъ дала: больно отецъ Павелъ бранитъ меня за гаданье; въ Спажинки не хотѣлъ было причастья давать.

— Одинъ только разокъ метни. Я ужь грѣхъ на свою душу приму, упрашивала ее Катя, — авось на сердцѣ полегчаетъ, да ну же, болѣзная, погадай!..

— Нѣтъ, ягодка, не проси; гадать не стану. А лучше давай потолкуемъ: что у васъ было съ Борисомъ-то, любились что ль вы? таинственно шепнула „вѣковуша“, наклоняясь къ самому уху Кати.

— Нѣтъ, такого ничего не было…. Онъ просто бывало норовитъ встрѣтить меня, а иной разъ такъ заглянетъ въ глаза что ровно иглой кольнетъ въ сердце, а вотъ съ тѣхъ самыхъ поръ какъ эта кутейница вышла однова съ нимъ въ хороводъ, съ тѣхъ поръ и шабашъ…. словно она его корешками обвела какими; теперь ужь и къ намъ ни ногой.

— Та-а-къ, протянула Арина и пододвинувшись ближе къ Катѣ, начала гладить ея черные волосы. — Можетъ вы съ нимъ цѣловались когда? Ужь ты отъ меня не таись, я не выдамъ, вкрадчиво продолжала „вѣковушка“, и вздохнувъ робко подняла глаза на иконы, какъ бы чувствуя упрекъ совѣсти что де уста свои сквернитъ такими мірскими соблазнами.

Катя потупилась и сквозь зубы проговорила: „Только одинъ разъ“…. и сама вся зардѣлась какъ зарево.

— Какъ же это было и когда?

— Объ Святкахъ, вздохнувъ начала Катя. — Ночь была свѣтлая, морозная; у меня сидѣла Матреша десятскаго, она и говоритъ: „Пойдемъ, дѣвка, посмотримъ на ряженыхъ, сейчасъ, говоритъ, провалила цѣлая ватага къ Митюшинымъ“, вотъ мы съ ней и побѣжали; глядимъ, а за нами гонятся двое ряженыхъ; Борьку я сейчасъ узнала по росту и по кудрямъ. Онъ схватилъ меня за оба плеча, да и давай цѣловать.

— Ну а ты что?

— А я, вѣстимо, дала ему кулакъ въ спину, для прилику, да обругала окаяннымъ.

— Ну а онъ что?

— Ничего, только захохоталъ, и убѣжали оба. Теперь вотъ, повѣришь ли, дѣвонька, словно ножомъ меня пропороло въ сердце какъ услыхала что онъ женится; а эту проклятую кутейницу, такъ бы вотъ, кажется, своими руками задушила…

— Что ты, что ты это говоришь… съ ужасомъ остановила ее Арина; — да еще полно правда ли что онъ посватался за подмареву Таню, можетъ однѣ пустыя сплетни?…

— Правда, правда. У меня сердце давно ужь это чуяло, сказала Катя, заливаясь горькими слезами.

XXI.

Борисъ дѣйствительно посватался за Таню. Отецъ съ матерью были рады-радехонѣки, но Таня изъ рукъ вонъ: „Ни за что, говоритъ, не пойду, не прельщайте меня его богатствомъ: и черезъ золото слезы катятся; лучше дома буду гнилыя корки ѣсть, да день и ночь работать, а за мужика не пойду.“

— Дура ты, говоритъ ей отецъ, — Борисъ, коль захочетъ, завтра же выпишется въ купцы, и ты сама же послѣ будешь благодарить родителей что не посмотрѣли на твою ребяческую глупость. Легко ль дѣло: „за мужика не хочу“. Твой отецъ вотъ и не мужикъ, да предъ всякимъ лапотникомъ долженъ спину гнуть… Приходится кланяться и тому который въ работники не годится къ Бобошинымъ.

— Что съ ней много толковать, сказала на это пономариха, — ладить дѣло, да и только.

— Вы меня хотите насильно отдать! вскрикнула Таня, отчаянно посмотрѣвъ на мать. — Что жь, воля ваша, ладьте дѣло, а я руки на себя наложу…. вся помертвѣвъ, дрожащимъ голосомъ говорила дѣвушка и слезы вдругъ хлынули у нея ручьями.

— Этакая, право, супротивница, сказалъ отецъ, не зная какъ быть и на что рѣшиться. — Ладно, неволить не станемъ; сама чай знаешь отцовскій карманъ. Не пойдетъ за Бобошина, такъ будешь вѣкъ косами трепать, денегъ нѣтъ. Мѣста сдавать не могу, ты не одна у меня.

— Этимъ вы меня не застращаете, твердо возразила Таня, коль останусь въ дѣвушкахъ, то проживу рукодѣльемъ, а подъ старость въ монастырь пойду; лучше посвятитъ себя Богу чѣмъ поневолѣ выходить замужъ.

— Охъ, дѣвка! подумай хорошенько: Послѣ ужь на себя пеняй… сказала мать, грустно покачавъ головой.

— Мамочка! родненькая! не сердитесь. Зачѣмъ вы такъ скоро хотите меня съ рукъ сбыть? чѣмъ я вамъ такъ надоѣла?… говорила Таня сквозь слезы, ласкаясь къ матери.

— Тятенька! зачѣмъ? не надо… заплакали обѣ младшія дѣвочки.

— Чего еще не надо?! крикнулъ отецъ.

— Не надо Таню замужъ отдавать!… рыдая проговорила Груша.

— Ну, ну! что съ вами дѣлать; не отдамъ, пока сама не захочетъ, молвилъ отецъ, гладя дѣвочку по головкѣ.

Таня подошла, обняла отца и поцѣловала у него руку.

Потолковали между собой родители, и рѣшили: Что де неволить дѣвку опасно; подождемъ, можетъ сама еще одумается и согласится.

А Бобошинымъ дали такой отвѣтъ: „Просимъ-дескать повременить хоть до весны, наша де невѣста очень молода; ей не мѣшаетъ еще ума-разума покопить, да полотенцевъ на дары нашить.^[4] А мы этимъ временемъ повидаемся съ московскимъ братцемъ, перетолкуемъ; онъ и въ приданомъ сколько-нибудь поможетъ.“

Съ тѣмъ Борисъ и уѣхалъ въ Питеръ. А что клевета до трехсотъ рублей, это уже было дополнено со стороны перескащиковъ.

Однажды Спиридоновичъ несетъ къ священнику церковные ключи, а просвирня остановила его въ сѣняхъ и спрашиваетъ:

— Можно что дь васъ поздравить?…

— Съ чѣмъ прикажете? усмѣхнулся пономарь.

— Съ нареченнымъ зятемъ; говорятъ за вашу Таню богатый женихъ сватается.

— Кто же это говоритъ?

— Ну вотъ „кто“; слухомъ земля полнится. Не скрывайтесь, мы разбивать не станемъ. Но васъ дай Богъ всякому….

— Да еще нечего пока и разбивать-то…

— Полноте таиться-то; а вы скажите лучше, скоро ль у васъ свадьба?

— До свадьбы еще долга пѣсня, можетъ на весну, а можетъ и никогда…. махнувъ рукой, добавилъ Спиридоновичъ, и хотѣлъ-было удалиться.

— Зачѣмъ же дѣло стало? остановила его опять просвирня.

— Да, какъ вамъ сказать то? и за приданымъ, да и невѣста еще подъ ладь не дается. Что ты будешь съ ней дѣлать; нынче молодежь упрямая, не то что въ наше время…. брякнулъ спроста Спиридоновичъ, и передавъ ключи, съ низкимъ поклономъ ушелъ дамой, ворча себѣ, подъ носъ: „Поди тутъ вотъ, сейчасъ уже всѣ затрезвонили!“

— Такъ и есть! Я такъ и знала что она отъ этого жениха рыло отвернетъ. Какъ же вѣдь, за попа норовить!… воскликнула просвирня, входя въ Машину комнату. Та тревожно подняла на нее глаза и спросила:

— Развѣ разошлось дѣло?

— Татьяна не желаетъ! Какъ можно, такая барыня да за мужика лойдотъ!… И нашъ дурень то все ей ручки жметъ, да въ глаза глядитъ, вотъ она и возмечтала….

— Вы думаете что она изъ-за него отказала Бобошину? обратилась къ ней Маша, не зная что сказать; въ душѣ она ни мало не сомнѣвалась въ томъ.

— Извѣстное дѣло изъ-за него. Я тебѣ давно ужь говорила: не дружись ты съ этою стрекозой, вотъ и вышли моя правда, а ты ротъ-то разинула; все зовешь ее къ себѣ, наряжаешь ли причесываешь, выкройки даешь отъ своихъ платьевъ, книги ей суешь. Безъ тебя она путемъ и слова не умѣла бы сказать, а теперь поди какъ стала модничать!.. упрекала просвирня Машу, не зная на чемъ сорвать досаду: не на шутку боялась что если Сергѣй вдругъ получитъ вольное мѣсто, то, чего добраго, какъ разъ женится на подмаревой Татьянѣ, и разрушитъ ихъ завѣтныя надежды.

— На все воля Божія, отвѣтила Маша съ полною покорностію.

У просвирни же было другое на умѣ: „Нѣтъ, думаетъ она, этому дѣлу надо издали помѣшать.“ И не сказавъ ни слова домашнимъ, въ тотъ же день обдумала планъ и приступила къ цѣли. Въ сумерки она поймала пономариху у колодца, когда та накачивала воду, и долго вкрадчиво толковала съ ней; а сама между тѣмъ сообщила будто бы по секрету: „Что де и у насъ можетъ скоро свадьба. Такъ и такъ, у насъ де ужь это дѣло задумано давно. Только вы ради Господа никому не говорите, кромѣ Тани, да и той крѣпко на крѣлко закажите… Я это такъ ужь только по дружбѣ открываюсь вамъ.“

— Съ какой стати мы будемъ разказывать, будьте покойны, отъ насъ никогда не выйдетъ сплетенъ, отвѣчала пономариха, не мало удивляясь въ душѣ такой неожиданной откровенности со стороны хитрой просвирни.

— Таня, скажи „слава Богу“, таинственно шепнула пономариха дочери, завидя ее на крыльцѣ.

— Слава Богу. А что, маменька, какую радость хотите мнѣ сказать? съ живостью спросила Таня.

— Тс! Тише! Это секретъ. Марья Львовна скоро будетъ нашею попадьей.

— Правда? За кого? Ужь просватана?…

— Вишь давно ужъ, только она никому не говорила…

— Да за кого же? съ нетерпѣніемъ спрашивала Таня.

— Женихъ не чужой, свой домашній, Сергѣй Павловичъ.

У Тани помутилось въ глазахъ и опустились руки.

— Да ты смотри и рта никому не разѣвай объ этомъ! строго добавила мать: — Сохрани Богъ, кто узнаетъ, выйдетъ стплетня, и тогда отъ поповыхъ не уйдешь.

Таня вся похолодѣла отъ этой новости.

— Что ты вздрагиваешь? спросила ее мать.

— Ничего, маменька, такъ что-то озябла, съ усиліемъ проговорила она.

— Батюшки! Да что съ тобой? Въ избѣ жара: голова какъ огонь, а сама вся холодная?

— Право, ничего, увѣряла дѣвушка, и отказавшись отъ ужина, залѣзла на печку, прижалась тамъ въ темный уголокъ и вся предалась своему отчаянію. „Значитъ я не ошиблась тогда“… съ невыразимою болью раздавалось у нея въ душѣ. „Она ужь давно его невѣста… Зачѣмъ же онъ меня обманывалъ? Клялся, увѣрялъ… Ахъ! Какой же онъ безчестный человѣкъ! А я-то, безумная, все ему вѣрила“… терзалась Таня, крѣпко зажимая себѣ ротъ подушкой чтобы домашніе не услышали ея рыданій.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Сергѣй, ни мало не подозрѣвая что происходитъ въ Завьяловѣ, закупилъ для Тани книгъ и показывая ихъ Ольгѣ Назаровнѣ, говорилъ „что развитіе Тани ему придется начинать чуть не съ азбуки: она кое-какъ самоучкой выучилась граматѣ, а ума палаты“, добавлялъ онъ, взъерошивая свои волосы съ самодовольною улыбкой.

— Не правда ли что я хорошо составила программу для первоначальной подготовки къ настоящему посѣву? Только боюсь что вамъ не удастся надѣлить ее этими книгами, пожалуй еще маменька не позволитъ, съ кислою гримасой замѣтила Ольга Назаровна.

— Вотъ еще „не позволитъ“! она и грамотѣ-то, кажется, не знаетъ; а тятенька такъ недалекъ что ровно ничего не пойметъ изъ этихъ книгъ. Отдавая ихъ, я конечно скажу что это молъ вашимъ дѣтямъ: у нихъ еще есть двѣ дѣвчонки, а Таня, разумѣется, первая все проглотитъ. На всякую книжонку такъ и бросается: дома кромѣ Четьи-Минеи да Псалтыря ничего не видывала.

— Хорошо, хорошо, поддакивала Ольга Назаровна, перелистывая книги. — Какъ бы мнѣ хотѣлось хотя однимъ глазкомъ взглянуть на вашу Таню!

— А вотъ, подождите: какъ только опредѣлюсь къ мѣсту здѣсь въ одномъ приходѣ дьяконъ подъ судомъ, вѣроятно отрѣшатъ, — тогда живо пойдетъ у меня дѣло со свадьбой; и сейчасъ же привезу ее подъ ваше руководство. Вѣдь она еще какъ есть цыпленокъ; натура цѣльная, не испорченная… съ счастливою улыбкой мечталъ Сергѣй.

— Итакъ, значитъ, на Святки вы укатите къ своей Танѣ?

— Укачу, Ольга Назаровна.

— Часъ добрый, поѣзжайте; только смотрите чтобы къ Новому Году быть здѣсь; не то нашъ литературный вечеръ разстроится.

— Не безпокойтесь, за мной дѣло не станетъ.

— То-то же!.. погрозилась ему Ольга Назаровна уходя въ свою комнату.

Святки приближались. Сергѣй въ ожиданіи ихъ считалъ дни и минуты, точь въ точь какъ бывало въ дѣтствѣ ждалъ скоро ль отецъ пришлетъ за нимъ въ Дмитровъ съ лощадью работника.

Въ Сочельникъ онъ прикатилъ въ Завьялово, въ самомъ пріятномъ расположеніи духа; даже съ Машей на этотъ разъ обошелся привѣтливѣе.

Въ первый день Рождества онъ отправился къ обѣднѣ, въ надеждѣ увидѣть Таню, но ея не было въ церкви. „Что это значитъ? ужъ не больна ли она?“ думаетъ Сергѣй. И цѣлый день прошелъ для него въ томительной скукѣ. Двадцать разъ онъ проходилъ по сугробу мимо пономаревыхъ оконъ, но ни въ одномъ изъ нихъ ни разу не замѣтилъ Тани.

На другой день опять отправился въ церковь, и на этотъ разъ у него была приготовлена записка, которую онъ надѣялся въ толпѣ передать въ руки Танѣ. Въ запискѣ этой онъ умолялъ назначить ему часъ когда можно къ ней придти, такъ чтобы никого изъ семейныхъ не было дома.

Стоя за обѣдней, онъ не спускалъ глазъ съ того мѣста гдѣ обыкновенно становилась Таня. Смотритъ, вошла пономариха съ двумя младшими дочеріми, а Тани опять нѣтъ. По окончаніи службы онъ продрался было сквозь толпу къ Агаѳьѣ Ивановнѣ, чтобы спросить ее о Танѣ; но тутъ какъ на смѣхъ, подлѣ пономарихи очутилась тетка, заговорила съ ней и проводила ее почти до ихъ двора: при ней невозможно было спрашивать. Такъ и вернулся онъ опять ни съ чѣмъ.

Измученный неизвѣстностью, истомленный желаніемъ поскорѣй увидѣть ее, Сергѣй рѣшился послѣ обѣда отправиться къ пономаревымъ. Забравъ подъ мышку приготовленныя книги, подходитъ онъ къ пономареву двору, и сердце забило въ немъ сладкую тревогу.

Предъ окнами, на сугробѣ, рѣзвились Груша и Параша; съ раскраснѣвшимися отъ мороза щеками, съ криками и звонкимъ смѣхомъ, дѣвочки втаскивали на высокій сугробъ салазки и оттуда предовольныя катились нѣсколько шаговъ, пока салазки не стукнулись въ ворота.

— Есть кто дома? спросилъ ихъ Сергѣй.

— Нѣтъ никого, отвѣчали дѣвочки, продолжая кататься: — тятенька по приходу Христа славитъ, а маменька пошла къ Бобошинымъ.

— А Татьяна Николаевна?…

— Она гоститъ въ Москвѣ у дяденьки, теперь скоро пріѣдетъ домой.

Сергѣй крякнулъ съ досады, но дѣлать было нечего; подозвалъ онъ старшую дѣвочку и передавъ ей книги, сказалъ:

— Вотъ это я вамъ дарю; умѣете читать?

— Какъ же, я ужъ давно умѣю, а Параша еще только пятую каѳизму учитъ въ Псалтырѣ.

„Кабы зналъ, ни за что бы не поѣхалъ сюда“, съ невыразимою досадой думаетъ Сергѣй.

Къ довершенію всего онъ услыхалъ отъ Ѳеклы что за Таню сватается Бобошинъ и что отецъ съ матерью очень этого желаютъ, только еще дѣло за невѣстой; она не соглашается за мужика выходить.

— И хорошо дѣлаетъ, сказалъ на это Сергѣй.

— Чѣмъ же хорошо? возразила Ѳекла: — Бобошины богаты, а у пономаревыхъ-то, вы знаете, хоть шаромъ покати, чистехонько… нужда, бѣдность; ѣздила сама-то пономариха въ Москву съ деверемъ совѣтоваться. Тотъ тоже говоритъ: надо дѣло ладить. Ужь не знаемъ на чемъ у нихъ окончится, заключила Ѳекла.

Хотя Сергѣй былъ увѣренъ что Таня не предпочтетъ ему мужика Бобошина, но пожалуй на нее не поглядятъ. „Дѣвушка она, кажется, съ характеромъ, насильно ее не обвѣнчаешь“, утѣшалъ себя Сергѣй, но этотъ разговоръ все-таки взволновалъ его и невольно вертѣлся въ умѣ.

„Что дѣлать? думаетъ онъ, подождать ли еще здѣсь, можетъ-быть и въ самомъ дѣлѣ она скоро пріѣдетъ, или уже поскорѣе въ Москву и тамъ увидѣться съ ней?“ Онъ рѣшилъ на послѣднемъ.

Танинъ дядя служилъ псаломщикомъ въ соборѣ. Сергѣй отправился къ нему, подъ предлогомъ передать Танѣ поклонъ изъ Завьялова и вѣсточку отъ ея родителей.

Приходитъ — на бѣду никого не засталъ дома, всѣ были въ гостяхъ. Попросилъ прислугу сказать что онъ де завтра зайдетъ, въ такомъ-то часу.

Узнавъ о его посѣщеніи, Таня встревожилась; ей не хотѣлось его видѣть, и она упросила тетку сказать что ея нѣтъ здѣсь; уѣхала молъ въ Завьялово.

„Чего ему еще надо отъ меня?“ съ болью въ сердцѣ думаетъ Таня.

— Ну что, видѣли ее? говорили съ ней? спрашивала Ольга Назаровна, когда Сергѣй вернулся отъ псаломщика.

— Нѣтъ, судьба меня окончательно преслѣдуетъ: сегодня, говорятъ, уѣхала въ Завьялово.

— Скажите пожалуста, какая досада! съ участіемъ воскликнула Ольга Назаровна. — Что же вы намѣрены дѣлать? Я вамъ совѣтую поскорѣе написать къ ней, чтобъ она васъ успокоила касательно этого глупаго сватовства.

— Я давно ужь написалъ бы къ ней, еслибъ была хоть какая-нибудь возможность. Вы полагаете что и у насъ люди по-людски живутъ? Нѣтъ, извините, жестоко ошибаетесь. Вы де повѣрите какія у насъ грубыя, допотопныя понятія существуютъ до сихъ поръ. Еслибы, положимъ, моя сестра или Таня подучила письмо, хотя отъ своей подруги, она должна прочесть его громко, при всѣхъ, потомъ передать въ руки своему „тятенькѣ“, который послѣ формальной провѣрки предоставитъ дочкѣ пользоваться этимъ письмецомъ; а когда будетъ писать отвѣтъ, то опять тотъ же тятенька долженъ прочесть письмо, прежде чѣмъ оно будетъ запечатано. А если, сохрани Богъ, родители вдругъ узнаютъ что письмо прислано дочери отъ чужаго молодаго человѣка, то ей больно достаются за это.

— Вотъ чудеса! Право еслибы не вы говорили, я бы не повѣрила. Такъ какъ же вы теперь намѣрены поступить?

— Одно средство, отвѣчалъ Сергѣй, — поскорѣй пріискать мѣсто. Въ томъ приходѣ на который я разчитывалъ на бѣду дьякона оправдали, только послали на два мѣсяца на покаяніе.

II.

Наканунѣ Новаго Года ночь была ясная, морозная; миріады звѣздъ блестѣли на темно-синемъ небосклонѣ, полный мѣсяцъ выглядывалъ изъ-за церкви, обливая фантастическимъ свѣтомъ золотыя главы, деревья опушенныя инеемъ, и все кипящее жизнью Завьялово.

Въ избахъ ярко горѣла лучина, толпы ряженыхъ, съ лѣсами, балалайками, гармониками, ходили по улицѣ. Дѣвки изъ двора во дворъ бѣгали подслушивать подъ окна, и что говорилось въ избахъ, то каждая изъ нихъ истолковывала по своему, примѣняя къ своей судьбѣ.

Наконецъ съ шумомъ всѣ повалили въ большую избу десятскаго, гдѣ назначенъ былъ сборъ на игрище.

Тутъ были и черти съ рогами, и Бабы-Яги съ помеломъ, медвѣди-плясуны, карлы горбатые съ льняными до земли бородами, въ лубочныхъ шапкахъ; и чего, чего тутъ сбыло: пляски, пѣсни, крики по пѣтушиному, по поросячьи, шумъ, гамъ, какъ говорится, дымъ коромысломъ. Чуть и головахъ не ходили.

Въ то время какъ въ избѣ десятскаго молодежь, и даже нѣкоторые старики, веселились до упаду, по дорогѣ къ деревушкѣ Маклаковкѣ, полемъ, бѣжала одна-одинехонѣка молодая дѣвушка. Одежда на ней была бѣдная: нагольная засаленая шубенка, на головѣ худая набойчатая косынка. Шла она неровною походкой то пустится бѣжать, то робко начнетъ озираться, то поплетется нога за ногу, понуря голову; и нерѣдко тяжелые вздохи волновали молодую грудь, а въ черныхъ глазахъ минутами сверкало дикое отчаяніе.

Достигнувъ Маклаковки, она постучалась въ крайній домъ и спросила:

— Гдѣ тутъ живетъ старая Куличиха?

Небольшая старушка выглянула въ окошко, потомъ накинула на плеча душегрѣйку и вышла за ворота:

— Ты ворожить что ль къ ней?

— Нѣтъ, такъ, по своему дѣлу, отвѣчала дѣвушка.

Старуха показала на задворки:

— Вотъ, туда ступай, прямехонько, все по изгороди, какъ разъ придешь къ ней.

— Спасибо, родимая! Теперь ужь знаю, крикнула дѣвушка поклонившись и исчезла за угломъ.

„Голосъ словно знакомый… Кто бы это такой?“ ворчала про себя старуха запирая калитку.

Дѣвушка между тѣмъ подошла къ указанной избушкѣ, обошла ее вокругъ, видитъ огня нѣтъ. „Все-таки постучусь“, думаетъ она, „можетъ Куличиха заснула.“ И она постучала въ дверь; въ избушкѣ по прежнему тихо. Наконецъ она осмѣлилась, и начала громко стучать въ окно.

— Какой тамъ лѣшій?!… крикнулъ дребезжащій голосъ съ печки.

— Бабушка, впусти! дѣло до тебя есть… звонко откликнулась дѣвушка.

— Нелегкая васъ носитъ въ такую пору! дня-то вамъ мало окаяннымъ! ворчала старуха высѣкая огонь.

Потомъ зажгла лучину и впустила къ себѣ запоздалую гостью.

— Ишь тебя черти пригнали! Что бы днемъ? Покоя старымъ костямъ не дадите изъ-за какой-нибудь гривны мѣди! злобно кричала Куличиха. Дѣвушка такъ оторопѣла что едва могла вымолвить слово:

— Не серчай, я не съ гривной пришла къ тебѣ.

Она вытащила изъ кармана завернутый въ тряпочку полтинникъ, и подавая его ворожеѣ, прибавила:

— Это только для перваго раза, а тамъ не пожалѣю и цѣлковаго, коль скажешь правду, да пособишь моей лютой кручинѣ.

Морщинистое лицо старухи осклабилось чѣмъ-то въ родѣ улыбка; маленькій черный глазъ запрыгалъ (другаго у нея давно уже не было) и нижняя губа такъ вытянулась что казалось она хотѣла проглотить серебряную монету.

— Ну, ну! разказывай что тебѣ приключилось: женихъ, иль полюбовникъ бросилъ?… совсѣмъ инымъ голосомъ заговорила колдунья, заглядывая въ лицо дѣвушки; та нѣсколько было отвернулась, а старуха злорадно захохотала.

— Думаешь, не узнала? Эхъ, красотка! кто старую Куличиху проведетъ, тотъ трехъ денъ не проживетъ. Ишь ты въ лохмотья-то нарядилась! да и у меня память-то еще съ дымомъ въ трубу не вылетѣла. Лучше бы прямо говорила: „Я де дочь завьяловскаго богача Савинова“, такъ я бы къ тебѣ кубаремъ съ печки скатилась. Снимай лохмотья-то! покажи мнѣ свои очи ясныя, щеки алыя, шею лебединую!

Дѣлать было нечего. Катя сняла съ себя нагольную шуйку, а старуха стащила съ нея крашенинную косынку и усадила за столъ въ передній уголъ.

— Смотри, бабка! сказала Катя озираясь: — Чтобъ никто не провѣдалъ что я вздумала у тебя ворожиться, особливо наши домашніе! Боже сохрани! Отецъ тогда меня убьетъ…

— Небось, не сумлѣвайся: никто ни провѣдаетъ, я сейчасъ побѣгу ставни закрою; тогда примемся за дѣло… Ночь-то насъ не ждетъ.

У Кати сердце щемило страхомъ что она рѣшилась на такой тяжкій грѣхъ. Куличиха далеко въ околодкѣ слыла за колдунью.

Старуха достала съ полки деревянную чашку, налила въ нее воды, посыпала туда чего-то, и велѣла Катѣ отвернуться въ уголъ лицомъ; а сама начала шепотомъ наговаривать на воду. Затѣмъ дунула въ чашку, встряхнула головой на всѣ четыре стороны, наконецъ велѣла Катѣ обернуться къ ней, продолжая глядѣть въ воду сказала:

— Онъ за другой гонится, да не на радость себѣ… Потонетъ въ горѣ, какъ въ морѣ… Можетъ и женится на ней. Свадьба, хуже похоронъ… а подъ конецъ, рано ли поздно ли, корысть все-таки будетъ въ твоихъ рукахъ…

— Какъ же въ моихъ рукахъ, коли говоришь что онъ женится на той?… вся помертвѣвъ перебила ее Катя.

— Я тебѣ скажу какъ, только приноси обѣщанный цѣлковый.

— Вѣстимо дѣло принесу, за деньгами не постою…

— Теперь ты сними съ себя крестъ, а я буду свое дѣло дѣлать. Съ этими словами старуха шмыгнула въ подполье, достала оттуда пучекъ сухой травы, положила на небольшую сковороду; поставила среди пола, потомъ обвела мѣломъ кругомъ черту, зажгла эту траву и посыпала туда еще чего-то. Трава запылала, по избѣ пошелъ смрадъ; вдругъ черная кошка замяукала, прыгнула съ печи, и начала кидаться изъ угла въ уголъ.

У Кати морозъ пробѣжалъ по жиламъ, и волосы стало перебирать на головѣ.

Старуха отворила трубу и помахивая вѣникомъ на не стороны, шептала какія-то таинственныя слова, изъ которыхъ долетали до ушей Кати безсмысленные отрывки.

Когда трава сгорѣла, колдунья облила сковороду холодною водой и велѣла Катѣ стать на нее да глядѣть въ потолокъ.

— Сняла чтоль крестъ-то?

— Сняла, робко отвѣчала дѣвушка, а у самой такъ зубы и стучатъ какъ въ лихорадкѣ. Со страхомъ глядитъ она и колдунью, да твердитъ невольно въ умѣ: „Съ нами крестная сила, съ нами крестная сила“.

— Ну чтожь ты? становись! аль оробѣла! теперь ужъ поздно раздумывать, ха-ха-ха!! Злобно засмѣялась колдунья.

Катя долго не рѣшалась переступить заколдованную черту; ей казалось что сковорода сейчасъ подъ ней провалится, а сама она обратится въ вѣдьму и вылетитъ въ трубу. Видя ея нерѣшимость, старуха повелительно схватила ее за руку и толкнула; дѣвушка вскрикнула и не помня себя отъ ужаса переступила наконецъ черту.

Ворожея подала ей въ руки узелокъ съ какимъ-то порошкомъ приговаривая:

— Какъ пикуль трава колюча, такъ чтобъ и они были межъ собой на иглахъ.

Затѣмъ велѣла Катѣ проговорить: „аминь“.

— Какъ мать сыра земля холодна въ крещенскіе морозы, такъ чтобъ и онъ былъ всю жизнь холоденъ къ ней.

Катя опять проговорила „аминь“.

— Какъ суха зимой въ полѣ былинка, такъ чтобъ и она вся высохла.

„Аминь“, едва слышно повторила дѣвушка.

Тутъ старуха налила въ маленькій пузырекъ нѣсколько капель темной жидкости и подавая Катѣ сказала:

— Это сокъ изъ цвѣтка что нагоняетъ тоску и привораживаетъ. Вотъ изъ этой сткляночки поливай ему по три капли въ пищу иль питье, во что удастся; а коль это не подѣйствуетъ и онъ женится на другой, тогда вотъ этимъ порошкомъ посыпь ихъ постель, и все будетъ по твоему. Только эти снадобья мнѣ самой стоятъ дорого; меньше цѣлковаго за каждое не возьму. Не то всю ворожбу опрокину на твою голову.

— Охъ! ужь ты меня не пужай! Сказала что за деньгами не достою…

— Ладно, теперь ступай домой, скоро пѣтухи запоютъ.

— Такъ теперь самая глухая полночь?… ужаснулась Катя.

Домой ей было бѣжать добрыхъ версты три, дрожь пробѣгала у нея по жиламъ при мысли что теперь, послѣ ворожбы, нечистая сила не дастъ ей покоя. Если попросить Кудичиху проводить, то еще пожалуй хуже.

— Что, красотка, задумалась? аль одна домой боишься? Я провожу…

„Всѣ-то она мои мысли угадываетъ“, думала со страхомъ Катя, и не смѣя противорѣчить, согласилась.

Черезъ нѣсколько минутъ они обѣ вышли изъ Маклаковки и полемъ направились къ Завьялову.

Месяцъ скрылся за облаками, только звѣзды ярко горѣли на небѣ, да густой иней мелкими искрами леталъ по морозному воздуху. Катя шла и всю дорогу въ умѣ твердила молитву, бросая пугливые взгляды на колдунью.

Но вотъ уже въ Завьяловѣ замелькали огоньки. Слава Богу. Теперь недалеко, думаетъ дѣвушка и все прибавляетъ ходу, такъ что Куличиха не успѣваетъ за ней.

Лишь только онѣ стали подходить къ селу, какъ вдругъ церковный колоколъ ударилъ въ набатъ. На селѣ все суетилось, и сквозь черное облако дыма, ярко блеснуло ьамя.

— Пожаръ!… воскликнула Катя, и что есть духу бросилась впередъ.

Стирая Куличиха постояла съ минуту на дорогѣ, посмотрѣла съ котораго конца горитъ и махнувъ рукой проворчала: „Бѣда не велика, у попа денегъ много, выстроитъ опять.“

Затѣмъ колдунья потрусила обратно въ свою деревушку.

III.

„Горькая я, несчастная зародилась на бѣлый свѣтъ! Что мнѣ дѣлать съ тобой моя скотинушка?… Погоню я тебя въ поле глодать снѣгъ, да мереть съ голоду!…“ Выла въ голосъ пономариха стоя въ хлѣвѣ и глядя на свою коровушку, которая мычала безъ корма; а въ омшанникѣ блѣяли овцы и ревѣдъ голодный теленокъ.

— Погоди моя „красава“, покормлю тебя рѣзкой… уговаривала она коровушку, почесывая у нея подъ шеей, а у самой по лицу катились слезы.

Вчера Спиридоновичъ поздно вечеромъ пріѣхалъ порядкомъ подвыпивши изъ Клина. Пока Агаѳья Ивановна собирала ужинать онъ схватилъ фонарь и пошелъ въ сарай за сѣномъ для лошади. На бѣду фонарь онъ тамъ уронилъ, огарокъ изъ него выпалъ и зарылся въ сѣно; Спиридоновичъ пошарилъ, пошарилъ въ потьмахъ, не нашелъ. „Авось погасъ“, думаетъ онъ; и не успѣлъ до двери дойти, какъ красное пламя освѣтило ему дорогу: сарай вспыхнулъ, съ нимъ рядомъ загорѣлся и овинъ и вся солома въ скирду. По счастью еще вѣтеръ тянулъ въ поле, а то бы и всей церковной слободкѣ не устоять.

На другой день, Спиридоновичъ чѣмъ свѣтъ поѣхалъ собирать по приходу ржаной соломы, на рѣзку для скота. Ждетъ пождетъ его Агаѳья Ивановна, ужь время обѣда прошло; а онъ все не возвращается. Голодный скотъ реветъ, и у бѣдной хозяйки сердце надрывается глядя на него.

Смотритъ она, уже къ вечеру, гнѣдко подвезъ хозяина ко двору. На розвальняхъ было сноповъ десять соломы, на которыхъ Спиридоновичъ лежалъ, какъ говорится, „безъ заднихъ ногъ“.

Жена съ горькими упреками растолкала его, съ помощью ея онъ кое-какъ вошелъ въ избу и затянулъ, подплясывая разслабленными ногами:

Выгоняйте вы скотину

На широкую долину!

Гонятъ дѣвки, гонятъ бабы,

Гонятъ малыя ребята…

— Ты чего, баба, хнычешь? велико дѣло — сарай!… наплевать на него; у насъ еще „царское“ водится… Съ этими своими онъ вынулъ изъ кармана шкаликъ водки. Слышишь, Агашка, молчать, а то прибью.

— Бей! ужь за одно мнѣ… Авось скорѣй ноги протяну; силъ моихъ, моченьки нѣтъ! Чѣмъ будешь теперь скотину-то кормить? Ожесточенно кричала жена, подступая къ мужу.

Тотъ было хотѣлъ размахнуться на нее, да вѣрно силъ не хватило; онъ захохоталъ и повалился на лавку.

Бѣдная жена выпрягла лошадь, привязала ее къ пустымъ яслямъ, и пошла къ Бобошиной, попросить взаймы сѣнца.

На утро Агаѳья Ивановна сама ужь отправилась собирать по приходу соломы. И съ этихъ поръ они начали скотину кормитъ. Телку съ овцами продали, муку скоро на рѣзку всю ссылали; и тутъ-то настала для нихъ тяжелая пора. Частехонько вся семья питалась одними завалеными кусочками, купленными у нищихъ изъ сумы. Такимъ образомъ перебились они кое-какъ до Великаго Поста.

Потомъ съ говѣльщиковъ доходъ пошелъ хорошій, и пономаревы было нѣсколько поотдышали; но нужда назойливая гостья: гдѣ разъ поселится, то ея ни метлой не выметешь, ни чадомъ не выкуришь. Полюбила она пономареву семью, и такъ тамъ глубоко запустила корни что не давала имъ просвѣту.

Однажды утромъ, выходитъ пономариха задавать корму скотинѣ; смотритъ, задняя калитка на дворѣ стоитъ настежь; бросилась она затворять, глядитъ, гнѣдка нѣтъ, и узды его нѣтъ на колушкѣ. Такъ у нея и подкосились ноги, и опустились руки: пришла въ избу да и заревѣла благимъ матомъ. Узнавъ въ чемъ дѣло, Таня тоже заплакала. Приходитъ Спиридоновичъ изъ церкви. Какъ сказали ему что гнѣдка со двора свели онъ какъ сумашедшій бросился въ хлѣвъ и тамъ ухватился за ясли, да и давай хныкать навзрыдъ.

Гнѣдка онъ самъ выростилъ, вскормилъ, выходилъ до шести годовъ въ холѣ да въ нѣгѣ: по осени барышникъ давалъ за него семьдесятъ пять рублей, и вотъ, теперь все кончено, и лѣто работать не на чѣмъ.

IV.

Подходитъ Святая Недѣля, а пономаревымъ и разговѣться не на что; дочери всѣ безъ башмаковъ сидятъ, для великаго праздника. А сынъ письмо за письмомъ шлетъ что тоже весь обносился.

— Господи! хоть живая въ гробъ ложись… вздыхаетъ Агаѳья Ивановна. Таня все молчитъ, но у самой сердце кровью обливается глядя на мать, которая такъ постарѣла и похудѣла за эту зиму что какъ будто прошло пятнадцать лѣтъ отъ осени до новой весны.

Удрученная семейнымъ горемъ, молодая дѣвушка порой забывала свое собственное; и не рѣдко были минуты когда она почти раскаивалась что отказала Бобошину. Тогда, думаетъ она, я нашла бы средства помогать отцу съ матерью; и можетъ-быть не допустила бы ихъ до такой крайней нужды.

Однажды сидѣла она въ такомъ раздумьѣ, повѣся голову, надъ штопкой стараго платья, вдругъ вошла Ульяна Бобошина. Пономариха обрадовалась ей, усадила ее на лавку и пошла ставить самоваръ. Ульяна только что вчера прислала ей гостинецъ, четверку свѣжаго чаю, который Борисъ привезъ изъ Питера.

Пріѣхавъ домой на Святую онъ матери покоя не давалъ чтобъ она сходила опять къ понамаревымъ и узнала навѣрное, пойдетъ ли за него Таня.

— Что ты моя ягодка пріуныла? обратилась Бобошина къ Танѣ, и ласково взяла ее за подбородокъ. — Женихи по ней съ ума сходятъ, а она тутъ печалится.

— Развѣ вы не знаете сколько у насъ въ домѣ горя…. со слезами на глазахъ отвѣтила дѣвушка, и опять уткнулась въ шитье.

— Ну вотъ „горя“, повторила Бобошина пристально глядя на нее; — эдакой красоткѣ стоитъ только одно слово вымолвитъ, и у васъ на дворѣ будетъ не токмо что одна лошадь, а хоть пара….

Таня вспыхнула, она ясно поняла куда клонитъ Ульяна. Съ минуту она сидѣла молча, тяжело переводя дыханье, потомъ вдругъ подняла голову, въ глазахъ ея мелькнула рѣшительность; и дрожащія губы громко произнесли:

— Какое же это слово?…

Въ каморкѣ, за перегородкой, стояла мать, ни жива, ни мертва: она боялась что дочь вдругъ брякнетъ наотрѣзъ Боболпишй: „Что де нѣтъ, не надѣйтесь; я не согласна выходить за вашего сына“.

— Ну вотъ, „какое“?… Чай сама знаешь…. Ужь не томи ты нашего парня-то, вѣдь онъ весь сокрушился по тебѣ….

— Я согласна, коль вы не оставите моихъ родителей, поможете имъ въ нуждѣ, почти спокойно проговорила Таня и вставъ съ мѣста вышла изъ комнаты.

— Ой ли? неужто?!.. воскликнула Ульяна, перекрестясь: — Вотъ и дѣлу всему конецъ…. Теперь побѣгу обрадую сынка. Ивановна! гдѣ ты тамъ запряталась? Иди сюда! Теперь уіь не до чаю….

— Слышу, слышу, родимая, слава Тебѣ Господи! говорила пономариха утирая фартукомъ радостныя слезы, и хозяйка съ гостьей обнялись.

Бобошина ушла домой, чтобы поскорѣй объявить сыну Танино согласіе. А Агаѳья Ивановна бросилась искать дочь и нашла ее въ холодной горницѣ.

— Что ты тутъ дитятко зябнешь? пойдемъ въ избу, заговори она подходя къ Танѣ, которая сидѣла уткнувшись лбомъ въ стекло, и не обертываясь къ матери отвѣчала:

— Нѣтъ маменька, мнѣ не холодно.

По голосу мать услыхала что дѣвушка плачетъ, и начала ласкать ее, цѣловала, обливаясь слезами, и называла благодѣтельницей всей семьи.

— Что это вы, маменька! развѣ я стою того?… И Тавя ловила руку матери чтобы поцѣловать. Тяжело у нея было на сердцѣ, во сознаніе что она будетъ полезна отцу съ матерью придавало ей бодрость и силу.

— Сынокъ! скажи „слава Богу“! крикнула Ульяна входя въ свою горницу.

— Что, матушка, неужли согласна?!.. воскликнулъ Борисъ.

— Согласна, отвѣчала мать.

И Борисъ, отъ радости не зная что дѣлать, бухъ матери въ ноги, повторяя какъ сумашедшій: „Согласна! согласна!“…

— Чего ты мнѣ-то кланяешься? пошелъ скорѣй кланяйся отцу, чтобы денегъ далъ на сговоръ; у пономаревыхъ-то вѣдь нѣтъ ни полушки.

Въ первый же день Свѣтлаго Праздника, Борисъ нарядился въ новый сюртукъ, припомадилъ свои черныя кудри, и пошелъ, или лучше сказать полетѣлъ къ Пономаревымъ христосоваться. Вслѣдъ за нимъ туда же отправились и его родители.

Въ тотъ же день, помолясь Богу, „ударили по рукамъ“, и назначили сговоръ справлять въ Ѳомино воскресенье.

Прощаясь Агаѳонъ Бобошинъ вынулъ изъ кожанаго кошелька пятидесятирублевую ассигнацію и подавая ее Танѣ съ важностью молвилъ:

— Вотъ это тебѣ, нарѣченная невѣстушка, къ сговору на наряды.

Таня растерялась, она отъ роду впервые видѣла пятидесятирублевую ассигнацію; и не зная что дѣлать, хотѣла у Бобошина поцѣловать руку. Но онъ ей не далъ, говоря:

— Эдакъ у насъ не водится… И поцѣловалъ дѣвушку въ губы, приговаривая: — Вотъ какъ! по нашему.

Послѣ него поцѣловала Таню нарѣченная свекровь. Счастливый Борисъ не могъ оторвать глазъ отъ своей невѣсты.

Какъ только проводили Бобошиныхъ, Тавя подошла къ матери и подавая ей ассигнацію сказала:

— Маменька, возьмите, размѣняйте поскорѣй и пошлите Васѣ на сапоги.

— Вотъ ты какая у насъ!… прослезилась мать. — Тебѣ подарили на наряды, а ты, голубка, прежде о другахъ позаботилась…. Господь тебя благословитъ!…

V.

Всю Святую Недѣлю поджидали Сергѣя домашніе. У Маши душа замирала при мысли: что-то будетъ теперь, и какъ-то онъ приметъ эту новость, когда узнаетъ что Таня совсѣмъ просватана? Но Сергѣй не пріѣзжалъ; въ концѣ недѣли пришло отъ него письмо чтобъ его не ждали въ Завьялово, что онъ занемогъ и лежитъ въ больницѣ.

Отецъ Павелъ очень встревожился и просилъ сестру съѣздятъ навѣстить его.

— Вотъ, Богъ дастъ, кончу по приходу, сказала просвирня, — въ Ѳоминъ понедѣльникъ и отправлюсь; тамъ и поживу около него недѣльку, другую, пока не поправится.

— Спасибо тебѣ, сестрица, только цѣнить-то онъ насъ съ тобой не умѣетъ… молвилъ отецъ Павелъ и задумался.

Просвирня по обыкновенію ходила въ праздники по приходу, и Маша всю Святую сидѣла дома одна. Съ Таней послѣ того разговора онѣ встрѣчались рѣдко и холодно; но съ тѣхъ поръ какъ Таню просватали, Машѣ все хотѣлось повидаться съ ней и приласкать ее попрежнему.

Наканунѣ сговора, Таня, блѣдная, печальная, сидѣла подъ окномъ и дошивала себѣ розовое кисейное платье. Мать съ утра до ночи хлопотала съ пивомъ да съ разными другими приготовленіями; дѣвочки гуляли на улицѣ, а невѣста одна-одинехонька сидѣла съ своею думушкой.

Вдругъ отворяется дверь и входитъ Маша. Увидя ее, Таня вскрикнула отъ радости, бросила шитье и кинулась къ ней на шею.

— Я думала что ужь не увижусь съ тобой до самой свадьбы, сказала Таня, улыбаясь сквозь слезы.

— Проста меня, въ смущеніи шептала Маша, цѣлуя ее.

— Ты не виновата, не будемъ поминать о прошломъ!… Теяерь ужь вамъ не долго остается вмѣстѣ пожить… рыдая говорила Таня, и онѣ снова крѣпко обнялись.

— Когда у васъ свадьба? спросила Маша.

— Въ Духовъ день.

— А тамъ онъ увезетъ тебя въ Петербургъ?

— Кажется увезетъ, а, впрочемъ, не знаю; мнѣ все равно.

— Какое ты хорошенькое шьешь себѣ платье; а поясъ какой вздѣнешь? начала Маша, чтобы перемѣнить разговоръ.

— Никакого, разсѣянно отвѣчала невѣста.

— Какъ это можно; я принесу тебѣ мой бѣлый, онъ еще совсѣмъ новенькій, и сама приду причесать тебѣ голову.

Тана поблагодарила подругу и нѣсколько было повеселѣла; потомъ вдругъ опять задумалась и робко взглянувъ на Машу, спросила:

— А ваша когда будетъ свадьба?

— То-есть чья „ваша“? Ты хочешь сказать моя?

— Твоя и его… вся вспыхнувъ докончила Таня.

— Кого „его“? съ испугомъ спросила Маша.

— Зачѣмъ ты отъ меня такъ скрываешь? Вѣдь твоя тетя сама сказала маменькѣ, только просила никому не говорить. Мы никому и не говорили…. прибавила Таня съ лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ.

„Что жь мнѣ теперь отъ нея таиться?“ подумала Маша, и начала:

— Ты хочешь знать, когда будетъ моя свадьба? Никогда.

— Какъ же? Что ты говоришь? Вѣдь вы ужь давно назначены другъ другу? Я думала что послѣ Святой…

— Мало ли что „назначены“. Онъ никогда не любилъ меня, напротивъ, онъ скорѣй меня ненавидитъ и всегда старается убѣдить въ этомъ папашу.

Голосъ Маши дрожалъ, щеки горѣли и на темныхъ рѣсницахъ опять мелькнули слезы.

— Что ты говорить? въ ужасѣ переспросила ее Таня. — Онъ не хочетъ на тебѣ жениться? Онъ не любитъ тебя? Какъ же это твоя тетя….

Она не докончила. Въ эту минуту въ комнату вошла пономариха.

— Ахъ, дорогая гостьюшка! воскликнула она, бросаясь къ Машѣ: — Какъ это вы вздумали?..

— Я давно ужь собиралась, да все никакъ не могла выбрать времени.

Тутъ Агаѳья Ивановна разговорилась съ Машей и просила ее завтра пожаловать къ Танѣ на сговоръ.

— И съ Сергѣемъ Павловичемъ пожалуста приходите. Нашей невѣстѣ будетъ повеселѣй съ вами.

— Покорно васъ благодарю, я приду, а Сережа въ больницѣ, его нѣтъ здѣсь, пишетъ что у него лихорадка.

— Неужли? Ахъ, какъ жалко! Поди ты вотъ… Знать простудился, сердечный.

Во все время ихъ разговора Таня сидѣла молча, скрестивъ на груди руки, и забыла что ей надо платье дошивать.

— Что же ты, дочка? Кончай! Не успѣешь пожалуй….

Дѣвушка принялась за шитье, но иголка и наперстокъ безпрестанно выпадали у нея изъ рукъ.

Маша принялась помогать ей; наконецъ взяла все платъ къ себѣ домой чтобы тамъ докончить.

— Ахъ, какія у тебя ледяныя руки! вскрикнула гостья прощаясь съ Таней.

— Какая она добрая, шутка ли, взяла къ себѣ дошивать все платье, говорила пономариха, проводивъ Машу, — а я думала что она за что-нибудь сердится на насъ. Богъ знаетъ съ которыхъ поръ и глазъ не показывала. Славная будетъ у васъ попадья молодая, нечего сказать.

Таня глубоко вздохнула, но не стала передавать матери что слышала отъ Маши.

Спиридоновичъ ожилъ, повеселѣлъ и прежнія шуточки и прибауточки опять посыпались у него на каждомъ шагу.

Мать не знала какъ и Бога благодарить; несмотря на всѣ труды и хлопоты по хозяйственнымъ дѣламъ, она и не чувствовала усталости. Дѣвочки суетились, помогали матери, и радовались что имъ въ городѣ купили по парѣ новыхъ башмаковъ.

Всѣ были довольны и счастливы, только у самой невѣсты не весело было на душѣ.

VI.

На другой день, въ шестомъ часу пополудни, у пономаря все уже было готово къ сговору: два стола накрыты бѣлою скатертью; на одномъ изъ нихъ лежалъ высокій круглый хлѣбъ, украшенный изюмомъ, въ средину его врѣзана хрустальная солонка. Предъ иконами теплилась лампадка, у калитки и у оконъ стояли толпы любопытныхъ. Госта начали собираться; приглашенныхъ было немного: только свой причетъ, да близкая родня Бобошина.

Таня сидѣла въ розовомъ платьѣ съ бѣлымъ поясомъ и черною бархаткой на шеѣ. Марья Львовна нарядила ее по своему вкусу, а сама побѣжала одѣваться.

„Идетъ женихъ!“ Раздалось въ горницѣ. Таня вздрогнула и тихо перекрестилась. Гости всѣ приподнялись; пономарь взялъ въ руки хлѣбъ и сталъ у порога; пономариха бросились отворять двери.

Борисъ принялъ у своего будущаго тестя хлѣбъ-соль, положилъ его на столъ, поцѣловался съ невѣстиными родителями, и робко отвѣсивъ поклонъ Танѣ, сталъ съ ней рядомъ.

За нимъ слѣдомъ вошли отецъ съ матерью, Пѣтушковъ, въ качествѣ, дружки и двѣ разряженныя невѣстки другаго брата Бобошина.

Мимо оконъ прошелъ священникъ и хозяева бросились встрѣчать его къ воротамъ.

Отецъ Павелъ, въ шелковой рясѣ, опираясь на трость съ перламутровымъ набалдашникомъ, вошелъ въ горницу; гости всѣ низко поклонились, и онъ осѣнилъ ихъ общимъ благословеніемъ. Дьяконъ и дьячекъ давно уже были здѣсь.

Когда облачился священникъ, пономарь досталъ съ угольника образъ Знаменія Божіей Матери, пономариха взяла въ руки хлѣбъ-соль; священникъ громко прочелъ молитву. Женихъ съ невѣстой начали класть земные поклоны предъ образомъ, который держалъ Агаѳонъ, Ульяна же стояла рядомъ, съ хлѣбомъ-солью въ рукахъ.

Таня все время сохранила присутствіе духа; но когда стала благословлять ее мать, она поклонилась, зарыдала и не имѣла силы приподняться пока ее не подняли. Многіе изъ присутствующихъ плакали навзрыдъ.

Лишь только эта церемонія кончилась; та и другая родня перецѣловалась, поздравляя другъ дружку съ „нареченными“; жениха съ невѣстой отвели за столъ, гдѣ сидѣлъ отецъ Павелъ и другіе почетные гости.

Столы уставили закусками, и хозяева начали всѣхъ подчивать. Первую рюмку, за здоровье „нареченныхъ“, поднесли отцу Павлу.

На другомъ концѣ горницы, гдѣ сидѣли дѣвушки, громко раздались величальныя пѣсни: величали жениха и невѣсту; затѣмъ начали по очереди величать всѣхъ гостей. Веселье продолжалось часовъ до двухъ ночи.

На другой день женихъ пришелъ къ невѣстѣ съ гостинцами и принесъ ей въ подарокъ голубую мериносовую шаль. Пока гостилъ онъ въ Завьяловѣ, каждый вечеръ приходилъ къ невѣстѣ и приносилъ ей различныя лакомства, наконецъ уѣхалъ въ Петербургъ, обѣщая возвратиться за недѣлю до свадьбы. А невѣста начала шить приданое.

VII.

„Что-то подѣлываетъ моя Таня?“ думаетъ Сергѣй лежа на больничной койкѣ: „Небось поджидала меня на Святую. Экая право досада! чѣмъ бы въ консисторію ходить, а я вотъ здѣсь время трачу: нужно мнѣ было простудиться; тоска, да и только. Хоть бы поскорѣй выписаться.“

— Къ вамъ, сударь, сродственница какая-то пришла, сказала сидѣлка.

— Ахъ, это вѣрно тетка. Проведите ее сюда.

Аграфена Алексѣевна вошла къ нему въ палату.

— Что это съ тобой? говорила она обнимая Сергѣя, который на этотъ разъ обрадовался ея появленію и забросалъ вопросами о домашнихъ, что есть новаго въ Завьяловѣ, не былъ ли у нихъ Алексѣй Любомудровъ и т. д.

— Новаго у насъ много, вотъ, дай срокъ, разкажу, говорила тетка, обрадованная привѣтомъ племянника. — Ты прежде скажи, что это съ тобой-то случилось? съ чего ты лихорадку-то схватилъ?

— Она у меня ужь съ третьей недѣли Великаго Поста: на конькахъ наши вздумали кататься, а я разогрѣлся да и снялъ теплое пальто, и самъ не понимаю какъ простудился. Съ тѣхъ поръ и начала она меня разбирать. Все думалъ пройдетъ, ходилъ въ лѣчебницу, принималъ порошки; стало было лучше, но на грѣхъ пошелъ на Страстной въ баню, калоши позабылъ надѣть; дождь, слякоть была такая; на другой же день такъ меня схватило что я уже поскорѣй въ больницу. Теперь ничего; все прошло, скоро на выписку.

— Поди ты вотъ, грѣхъ какой!.. а у меня всю Святую душа изболѣла; ужь вѣрно молъ что-нибудь да не такъ… думаю себѣ, а отъ тебя тутъ письмо. Папаша встревожился. Маша расплакалась…

— Что же у васъ тамъ новенькаго? перебилъ ее Сергѣй.

— Сейчасъ скажу. Вотъ я тебѣ жареную курочку привезла, на-тко покушай; здѣсь чай тебя съ голода заморили.

— Хорошо, тетенька, спасибо; это послѣ… прежде разкажите скорѣй что у васъ тамъ новаго?

— Свадьба въ причтѣ заводится: Татьяну Пономареву образомъ благословили, брякнула просвирня.

— Какъ! за кого? шутите?!..

— Ну вотъ, что мнѣ шутить-то; ее еще по осени сватали.

— Неужели за Бобошина?

— Да, за него; страхъ сколько подарковъ ей надарилъ… Въ Духовъ день свадьба.

У Сергѣя потемнѣло въ глазахъ, холодный потъ разомъ охватилъ всѣ члены; онъ хотѣлъ было сдѣлать еще одинъ вопросъ, но ему сдавило горло; отвернувшись отъ тетки, онъ легъ ничкомъ и долго лежалъ какъ камень, не отвѣчая ни слова.

Тетка перепугалась, спохватилась что все выболтала. „Подождать бы мнѣ пока онъ совсѣмъ поправится, да и вовсе бы надо молчать объ этомъ… Охъ вѣдь какъ она ere припутала!..“ Съ безпокойствомъ думала просвирня.

— Сережа! да скажи же ради Бога, хуже что-ль тебѣ?

Сергѣй привсталъ. Лицо его было блѣдно; онъ провелъ ладонью по лбу и повернулся къ теткѣ.

— Вамъ пора уходить, сейчасъ дежурный докторъ придетъ.

— Что это я надѣлала! Господи!.. вопила просвирня. — Скажи ты мнѣ Христа ради, хуже что-ль тебѣ?

— Нѣтъ, мнѣ ничего… Пожалуста не безпокойтесь, уходите!

— А курочку-то я инъ спрячу къ завтраму. Подбѣжала сидѣлка и взяла жареную курицу къ себѣ въ столъ.

— Ну такъ прощай пока, родимый. Христосъ съ тобой. Я завтра опять приду навѣстить тебя.

На другой день приходитъ просвирня въ больницу, смотритъ, племянникъ ея лежитъ весь красный какъ кумачъ и безъ памяти. Постояла она, постояла около него, въ тихомолку поплакала, шепотомъ разспросила сидѣлку о состояніи больнаго; та объявила что съ двѣнадцати часовъ ночи ему сдѣлалось худо; докторъ говоритъ: горячка.

Прожила просвирня недѣлю въ Москвѣ; каждый день отправлялась въ больницу, и каждый день возвращалась оттуда со слезами: Сергѣй не приходилъ въ себя. Одинъ разъ только онъ узналъ тетку и спросилъ была-ль Танина свадьба. Потомъ опять впалъ въ безпамятство.

Однажды въ воскресенье, обѣдня отошла ранѣе обыкновеннаго. Приходитъ Спиридоновичъ домой и говоритъ что попъ сейчасъ уѣхалъ въ Москву: сынъ вишь при смерти. Просвирня воротилась; давеча разказываеть, а сама такъ въ голосъ и реветъ.

— Ай-ай ай! неужто? поди ты, какая напасть!.. чай Марья Львовна-то убивается сердечная!.. Пожалѣла пономариха.

— Вишь, какъ пріѣхала она къ нему, продолжалъ пономарь, — онъ былъ ужь на ногахъ; долго вишь разговаривалъ съ ней о томъ, о другомъ, объ нашей свадьбѣ; а въ ночь-то такъ ему сдѣлалось плохо что съ тѣхъ поръ лежитъ безъ памяти и никого не узнаетъ.

Нужно ли описывать что чувствовала Таня, когда слушала этотъ разговоръ? „Онъ никогда не любилъ Машу… онъ не обманывалъ меня…“ думала она…. „А я-то?.. Господи! куда же мнѣ дѣться?! Я съ ума сойду“… Въ глазахъ у нея потемнѣло, и она безъ чувствъ повалилась съ лавки на полъ.

Отецъ съ матерью переполошились, начали брызгать на все холодною водой, растирать ей виски; и дѣвушка кое-какъ пришла въ себя. На вопросъ „что съ ней?“ Таня отвѣчала что у нея голова болитъ.

— Должно-быть угорѣла, давеча самоваръ чадилъ, поди прилягъ; у меня у самой голова тяжела. Говорила мать, ничего не подозрѣвая.

Таня встала и зашаталась; мать довела ее до кровати, уложила въ постель и привязала ей къ головѣ капусты.

VI.

Прошло пять недѣль послѣ сговора Тана; время приближалось къ свадьбѣ, а тоска ея съ каждымъ днемъ все увеличивалась. Всѣ замѣчали что она сильно худѣетъ, не льетъ, не ѣстъ, и по цѣлымъ ночамъ просиживаетъ у окошка погруженная въ тяжкую думу. Какъ ни гонитъ отъ себя мысль о Сергѣѣ, но онъ постоянно является предъ ея душевными очами, то съ угрожающимъ, то съ умоляющимъ видомъ. Слышитъ что онъ совсѣмъ выздоровѣлъ; и ей страшно дѣлается при мысли: что, если онъ вдругъ пріѣдетъ въ Завьялово?.. Но въ тайнѣ сердца, противъ воли разсудка, она желаетъ этого. Ей хочется взглянуть на него и увидѣть сердится онъ на нее, или нѣтъ.

Однажды въ праздникъ стоитъ она у обѣдни, вдругъ мимо нея, на лѣвый клиросъ, прошелъ тотъ о комъ она думала въ ту минуту. Онъ взглянулъ ей въ лицо. Таню всю охватило морозомъ, она пошатнулась и едва не потеряла сознанія. Уйти сейчасъ изъ церкви было неловко, всѣ замѣтили бы, и она» стараясь не смотрѣть на клиросъ продвинулась на шагъ впередъ. Все въ ней замерло, сначала яркій румянецъ вспыхнулъ на лицѣ, потомъ оно снова покрылось мертвенной блѣдностью; и вдругъ слезы неудержимо хлынули ручьями изъ глазъ; чтобы скрыть ихъ, Таня наклонилась въ землю; страхъ и стыдъ помогли ей кое-какъ овладѣть собой; она вытерла глаза, нагнулась къ маленькой сестрѣ, и шепнувъ ей что-то на ухо вышла изъ церкви.

Сергѣй пріѣхалъ еще наканунѣ, и отъ Ѳеклы узналъ что у Пономаревыхъ въ эту зиму столько случилось бѣдъ и горя, и видя что Таня далеко не смотритъ счастливою невѣстой, онъ рѣшилъ что вѣрно семейные вынудили ее дать согласіе Бобошину. Эта мысль нѣсколько оправдывала въ его глазахъ Таню.

Таня, возвратясь домой, опять ссылалась на головную боль.

— Ты все горюешь, глупая! сказала мать взглянувъ на ея блѣдное, измученное лицо: — Господь посылаетъ такое счастье, а она сдуру-то надрывается…. Поглядись-ка въ зеркало, на что ты стала похожа; вся позеленѣла; женихъ-то испугается какъ увидитъ тебя.

— Ну что жь, пусть откажется… сурово отвѣтила Таня, снимая нарядное платье.

— Вотъ еще выдумала, какія новости! крикнула на нее мать: — Кабы за старика какого выдавали, а то за эдакаго красавца не хочется ей выходить! Глупа ты еще, больше ничего…

— Не всѣ красавцы бываютъ милы, со вздохомъ возразила Таня, и ушла въ холодную горницу, гдѣ лежала ея работа.

Прошли два мучительные дня для невѣсты. На третій Сергѣй приходитъ къ нимъ, какъ будто ни въ чемъ не бывало; поздравилъ пономаря и пономариху съ нареченнымъ затемъ и сдержанно поклонившись Танѣ скороговоркой поздравилъ и ее. Перемѣны въ немъ особенной не было, только нѣсколько похудѣлъ, да губы пересмякли; за то стальные глаза искрились болѣе чѣмъ когда-либо, какимъ-то загадочнымъ, недобрымъ блескомъ. Улучивъ минуту онъ сунулъ Танѣ записку, которую она дрожащею рукой опустила въ карманъ и вышла изъ комнаты чтобы прочесть ее.

Записка была наполнена страстными упреками. Въ концѣ онъ прибавлялъ: «Мнѣ нужно сказать тебѣ наединѣ два слова… Я невыносимо страдаю… Если есть въ тебѣ хоть капля жалости, то выйди ко мнѣ сегодня на минуту въ свой огородъ. Въ 11 часовъ ночи я буду въ своемъ саду у изгородки. Жду; приходи непремѣнно.»

— Что я сдѣлала!.. Что я сдѣлала!… простонала Таня и съ глухомъ рыданіемъ повадилась на лавку.

Спустя нѣсколько времени дѣвочки прибѣжали звать ее пить чай, во Таня лежала на лавкѣ безъ движенія, закрывъ глаза; только губы изрѣдка подергивались судоргов.

Сестры подумали что она опитъ и тихо затворили холодную горницу.

Къ вечеру Таня пришла въ себя, приподнялась на лавкѣ, тоскливо обвела вокругъ глазами, охватила себя рукой за сердце и слезы потекли у нея ручьями. Положивъ подушку на полъ она легла ничкомъ и разразилась истерическими рыданіями. Слезы облегчили ее. Она встала, вынула изъ кармана Сергѣеву записку, хотѣла снова прочесть ее, во въ комнатѣ было уже темно и Таня разобрала только послѣднія слова: «Жду въ 11 часовъ, приходи непремѣнно…»

«Нѣтъ, какъ это можно? я не пойду»… содрагаясь думала дѣвушка, не зная что дѣлать и какъ поступить; она отворяла окошко, положила на него отягченную голову и такъ неподвижно просидѣла всѣ сумерки.

Маленькія сестры давно уже постлали среди пола постель, гдѣ по обыкновенію спала съ ними и Таня; но сегодня ей было же до сна.

Церковные часы пробили одиннадцать. Таня машинально встала, тихо вышла изъ горницы и ощупью прокралась по сѣнямъ; пройдя черезъ дворъ она взялась за скобку задней калитки, которая вела въ огородъ. Тутъ дѣвушка остановилась я задумалась. «Что это я дѣлаю?» спрашивала она сама себя, но рука ея какъ бы машинально отодвинула деревянный засовъ и калитка отворилась. Іюньская ночь была душная, жаркая, въ воздухѣ стояла такая тишина что ни одинъ листокъ не шелохнулся; только вдали гдѣ-то квакали лягушки, да на горизонтѣ изрѣдка мелькала молнія.

Таня стояла еще съ минуту въ раздумья не переступая ворога; но вотъ за поповой изгородью послышались шаги. «Это онъ», вздрогнула дѣвушка и вслѣдъ за тѣмъ услышала что ее назвали по имени. «Нѣтъ я не могу!… пойду къ нему!.. что за бѣда?… хоть прощусь съ нимъ сквозь изгородку». И она бросилась почти бѣгомъ по широкой межѣ подъ бузину, которая раскинувъ свои тяжелыя вѣтви образовала сводъ бесѣдки.

Заслыша ея шаги Сергѣй бросался къ ней. Таня протянула ему сквозь изгородку руку и тихо произнесла:

— Прощай Сережа!

Онъ молча схватилъ ея руку я крѣпко притиснулъ къ груди — Нѣтъ, ты моя!… Я не уступлю тебя этому мужику! бѣги со мной въ Москву! задыхаясь проговорилъ Сергѣй.

— Ты не сердишься на меня, Сережа?

— Нѣтъ, моя Таня! Моя жизнь, моя радость!… повторялъ онъ; голова его горѣла и кружилась.

— Нѣтъ, прощай, мой малый! на долго! навсегда!… шептала Таня, склоняясь головой къ нему на грудъ.

Молнія сверкала безпрестанно, послышался громъ, потянулъ вѣтеръ, удары начали повторяться; но Таня ничего не сознавала и не понимала. Позабывъ обо всемъ на свѣтѣ, она чувствовала только его горячее дыханье, слышала какъ бьется его сердце, прижимаясь къ ея груди, а безсознательно впивала огненную струю его грѣшныхъ поцѣлуевъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Лишь только поднялась гроза, дѣвочки проснулась, и водя что Тани нѣтъ, перепугались, поскакали съ постели въ однѣхъ рубашонкахъ, прибѣжали въ избу и разбудили мать.

Пономариха накинула на голову набойчатое покрывало и пошла искать дочь. Осмотрѣвъ всѣ углы въ холодной горницѣ и убѣдившись что Тани нѣтъ, окликнула ее въ сѣняхъ, потомъ на дворѣ, и не получая отвѣта, бросилась въ огородъ. «Вѣрно плакать ушла туда, чтобы не слыхали сестренки, да знать и заснула тамъ бѣдняжка», думала пономариха, ни мало не подозрѣвая что ей готовится новый ударъ неотразимой судьбы.

Подъ тѣнью бузины Таня часто сидѣла съ рукодѣльемъ, и Агаѳья Ивановна направилась туда.

Вѣтеръ сильно закачалъ дерево, сучья затрещали, разразился страшный ударъ грома, за нимъ вслѣдъ другой, третій, а крупныя капли дождя тяжело застучали о землю.

Таня опомнилась, вырвалась изъ объятій Сергѣя и вдругъ услышала голосъ матери, которая, какъ грозное привидѣніе, нежданно очутилась предъ нею. Дѣвушка вскрикнула; въ эту минуту молнія ярко освѣтила Сергѣя; онъ сидѣлъ какъ оцѣпенѣлый, ухватясь обѣими руками за голову. Таня безъ чувствъ повалилась къ ногамъ матери, которая молча смотрѣла на нихъ обоихъ; зубы ея стучали какъ въ лихорадкѣ, она не имѣла силъ выговорить слова.

На востокѣ отдѣлилась полоса свѣта, перекаты грома ушло и грозно гудѣли надъ головами, и вѣтеръ, качая деревья, порывисто ударялъ ими о землю.

IX.

На другой день, послѣ обѣдни, отецъ Павелъ только-что попилъ чайку и вошелъ было въ училище, какъ вдругъ ему докладываютъ что пономариха желаетъ его видѣть.

— Вѣрно что-нибудь насчетъ свадьбы?.. спросилъ онъ, увидя Агаѳью Ивановну, которая отъ волненія дрожала всѣмъ тѣломъ.

Подойдя подъ благословеніе, она начала сдавленнымъ голосомъ:

— Нѣтъ, батюшка, я къ вамъ съ горемъ… И слезы ручьями брызнули изъ глазъ удрученной матери; она торопливо отерла ихъ фартукомъ, и робко озираясь, сказала: — Мнѣ надо съ вами, батюшка, поговорить наединѣ…

Священникъ взялъ ее за руку и повелъ въ свой кабинетъ.

— Ну, что такое случилось? заботливо спросилъ отецъ Павелъ: — Вѣрно опять закутилъ?..

— Нѣтъ, кормилецъ мой, не то… Охъ! тошнехонько мнѣ… дайте собраться съ духомъ… рыдала Агаѳья Ивановна, въ изнеможеніи опускаясь на стулъ.

Отецъ Павелъ былъ пораженъ этою неожиданностью, онъ никогда еще не видывалъ пономариху до такой степени убитую горемъ. Молча, въ недоумѣніи, стоялъ онъ предъ ней и съ живымъ участіемъ глядѣлъ на ея поникшую голову и вытянутыя на колѣняхъ руки. Наконецъ Агаѳья Ивановна кое-какъ овладѣла собой, и, всхлипывая, отрывистымъ шепотомъ повѣдала священнику что случилось въ эту ночь. Въ заключеніе умоляла дать ей совѣтъ какъ поступить и что сдѣлать.

— Мужу сказать боюсь, онъ и меня-то изобьетъ, да и дѣвку всю изувѣчитъ. До свадьбы остается всего девять дёнъ, съ отчаяніемъ прибавила она, — поговорите съ вашимъ сыномъ, можетъ онъ… Я головушку совсѣмъ потеряла… Научите Христа ради!.. съ послѣдними словами пономариха бухнулась въ ноги отцу Павлу.

— Что же я-то могу тутъ сдѣлать?!.. воскликнулъ отецъ Павелъ, вставая съ мѣста: — Коли такъ плохо воспитали свою дочь, пенять ужь не на кого… Какъ знаете, такъ и дѣлайте!.. Это дѣло не мое… рѣшилъ онъ, судорожно скрестивъ на груди руки, и скорыми шагами началъ ходить по комнатѣ.

Пономариха сперва тупо на него поглядѣла, какъ бы въ недоумѣніи и раздумьи; потомъ вдругъ блѣдныя щеки ея зардѣлись, глаза сверкнули негодованіемъ; она вся выпрямилась, проговоривъ почти повелительно:

— Позовите вашего сына! дочь моя еще ребенокъ… мудрено ли ее обольстить.. А правосудія я буду искать не у васъ, а у самого владыки… Заодно ужь всѣмъ пропадать!

— Подождите здѣсь, я пошлю за нимъ, сказалъ отецъ Павелъ, — только я не понимаю чего же вы хотите отъ моего сына?

— А вотъ я увижу что онъ будетъ отвѣчать.

Чрезъ нѣсколько минутъ отворилась дверь и Сергѣй, взъерошивая свои волосы, бойко вошелъ въ кабинетъ отца; но увидя Агаѳью Ивановну, онъ вдругъ опѣшилъ и растерялся.

— Вотъ, на тебя жалоба, обратился къ нему отецъ съ видомъ горькаго упрека.

Сергѣй, конечно, понялъ въ чемъ дѣло, и пока еще пономариха обдумывала съ чего начать, онъ поспѣшилъ заговорить съ ней самъ:

— Я женюсь на вашей дочери, я люблю ее, она меня также; если вы не хотите убить свою дочь, то сейчасъ же откажите Бобошину…

— А деньги кто будетъ выплачивать?.. прервала его Агаѳья Ивановна, строго подступая къ нему.

— Сколько нужно денегъ? да вы пожалуста будьте поучтивѣе, съ ироніей взглянулъ Сергѣй на оскорбленую мать.

— А вотъ, считайте сколько: сто рублей мы были Бобошину должны, пятьдесятъ далъ къ сговору, двѣсти рублей на приданое, да лошадь подарилъ, да за безчестье Богъ знаетъ чего онъ не возметъ…

— Значитъ, какихъ-нибудь пятьсотъ рублей… Велика важность. Мой отецъ, вѣроятно, не захочетъ изъ-за этихъ денегъ погубить сына.

— Нѣтъ, я за твои проказы не плательщикъ, сурово возразилъ отецъ Павелъ, стоявшій все время отвернувшись къ окну.

— Въ подарокъ я не намѣренъ просить у васъ; одолжите мнѣ взаймы; какъ поступлю на мѣсто, разумѣется, выплачу сейчасъ же.

— Хорошо какъ поступишь на мѣсто, повторилъ отецъ, — да вопросъ въ томъ: гдѣ еще оно?.. По твоему приказанію не выростетъ вдругъ изъ земли.

— Время терпитъ, можно не сейчасъ… Коль во дьяконы долго не попаду, то буду служить по найму, писать гдѣ-нибудь въ канцеляріи. Изъ любви къ вашей дочери — обратился онъ къ пономарихѣ, — я готовъ хоть въ дворники идти…

— Больно складно говорите, да не складно на дѣлѣ-то выходитъ… ѣдко замѣтила ему пономариха: — Что касается въ дворники, это совершенная правда; теперь, по милости вашей, на ней и дворникъ не захочетъ жениться, а васъ ждать, долга пѣсня. Дѣвкѣ на свѣтъ Божій стыдно будетъ показаться коль разойдется дѣло съ Бобошинымъ. А тамъ еще Богъ знаетъ что окажется. Коль хотите на ней жениться, то это дѣло откладывать нечего, надо прикрыть пока позору еще нѣтъ огласки… А Бобошинымъ сейчасъ на столъ надо выдожить денежки.

— Денегъ у меня нѣтъ, сказалъ наотрѣзъ отецъ Павелъ, ухода изъ кабинета.

— Нѣтъ у васъ для сына копѣйки?! крикнулъ Сергѣй, обмѣривая отца сверкающимъ взглядомъ, и дерзко остановилъ его за плечо.

— Да, нѣтъ! сердито повторилъ отецъ: — Эдакъ еще изъ Москвы какая-нибудь пріѣдетъ, и тоже потребуетъ отъ меня денегъ; нѣтъ, покорно благодарю, самъ заработай, тогда и распоряжайся какъ знаешь.

— Коль не хотите мнѣ повѣрить эту сумму, то можете исполнить ваше прежнее желаніе, сдать мнѣ свое мѣсто; тогда я могу сейчасъ же обвѣнчаться. А Марью Львовну можете выдать на сторону. Любомудровъ Алексѣй съ радостью готовъ жениться на ней безъ копѣйки; я могу дать ему вексель въ счетъ приданаго.

— Хорошо, о Машѣ и рѣчи нѣтъ; тебя заботиться о ней не заставлю. Но съ чего ты вообразилъ что я, на старости лѣтъ, возьму такой грѣхъ на свою душу, сдѣлаться участникомъ твоего клятвопреступленія… Ты забываешь что, принимая священный санъ, долженъ жениться на непорочной дѣвушкѣ, забываешь что будешь служитель престола Божія! Еслибы ты не зашелъ такъ далеко въ своей необузданной страсти, тогда еще скорѣе можно бы… а теперь…

— Довольно, замолчите! Я не хочу отъ васъ больше ничего слышать! Вы не отецъ мнѣ!.. съ пѣной у рта кричалъ Сергѣй. И лицо его страшно исказилось судоргами. Скрежеща зубами, онъ какъ бѣшеный бѣгалъ взадъ и впередъ по комнатѣ, такъ что пономариха перепугалась и хотѣла сейчасъ же удалиться, но Сергѣй остановилъ ее за руку и, задыхаясь, подступилъ къ отцу, произнося проклятія ему и его сану.

Отцу Павлу сдѣлалось дурно, онъ повалился безъ чувствъ. Пономариха завопила въ голосъ и хотѣла броситься звать кого-нибудь на помощь, но Сергѣй такъ крѣпко держалъ ее за руку что рука ея посинѣла.

— Караулъ! помогите! закричала Агаѳья Ивановна, стараясь высвободить руку.

— Слушайте! сказалъ ей Сергѣй, приходя нѣсколько въ себя: — Я женюсь на вашей дочери и сейчасъ же ѣду отыскивать въ канцеляріи наемное мѣсто.

— Нѣтъ!.. избави Господи!.. лучше съ камнемъ давъ воду. Нѣтъ!.. лучше ей на вѣкъ запереться въ монастырь чѣмъ выйти за такого богоотступника. Нѣтъ, нѣтъ, не надѣйтесь!..

Сергѣй плюнулъ и бросился вонъ изъ комнаты; а пономариха, не найдя никого въ домѣ священника кромѣ Ѳеклы, начала брызгать водой въ лицо обомлѣвшаго старца и кое-какъ привела его въ чувства. Отецъ Павелъ всталъ и тревожно оглядываясь по комнатѣ съ глубокимъ вздохомъ спросилъ:

— Гдѣ мой Каинъ…. мой несчастный сынъ?

— Ушелъ, отвѣчала пономариха, — но гдѣ же всѣ ваши? Съ вами было дурно и я никого не могла найти.

— Сестра съ Машей въ Клинъ уѣхали. Ѳекла! Позовите мнѣ ради Бога кухарку! обратился онъ къ пономарихѣ.

Ѳекла вошла.

— Найди поскорѣй Сергѣя и пошли его ко мнѣ!

— Его нетути: онъ одѣлся и ушелъ. Я спрашиваю: куда, молъ вы батюшка? — Въ Москву, говоритъ.

— Ахъ, Боже мой! простоналъ отецъ Павелъ: — Бѣги скорѣй хоть къ Барановымъ; скажи что я прошу у нихъ часа на два лошади; и вели работнику гнать за Сергѣемъ въ погоню, только смотри, какъ можно скорѣй!

— Слушаю-съ, батюшка, отвѣчала Ѳекла уходя изъ комнаты. Агаѳья Ивановна тоже молча поклонилась священнику и ушла.

Пока хлопотали съ лошадью, запрягали ее, несчастный безумецъ Сергѣй бѣжалъ что есть духу по Рогачевкѣ и приближался уже къ станціи желѣзной дороги.

Найдя его въ вокзалѣ, работникъ сказалъ ему что пріѣхалъ за нимъ, что отецъ требуетъ его домой.

— Что я тамъ позабылъ? отвѣчалъ Сергѣй: — Скажи моему отцу что я въ немъ больше не нуждаюсь.

— Такъ и сказать? изумился мужикъ.

— Такъ и скажи.

— Слушаю-съ.

И Матвѣй почесавъ въ затылкѣ отправился обратно, а Сергѣй остался дожидаться поѣзда.

X.

— Гдѣ ты тамъ пропадаешь? крикнулъ на жену Спиридоновичъ, когда она переступила порогъ своей горницы. — Люди давно ужь наработались, позавтракали и выпрягли лошадей, а я еще все жду да щелкаю зубами, какъ голодный волкъ. Татьяны тоже нигдѣ нѣтъ; тьфу! словно всѣ сквозь землю провалились! Я ужъ дѣвченокъ послалъ за тобой къ Бобошинымъ; думалъ что ты тамъ.

— Сейчасъ, сейчасъ, родимый, не серчай! говорила пономариха накрывая на столъ: — Я все бѣгала добывала корчаги да кадушку на сусло, вывернулась жена, стараясь скрыть свое волненіе.

— Да что это, баба, у тебя глаза-то надулись какъ? аль плакала?.. спросилъ ее мужъ, пристально посмотрѣвъ ей въ лицо.

— У Гаврюхиныхъ сынъ совсѣмъ умираетъ; мать и жена такъ и заливаются и я съ ними наплакалась.

— Поди ты вотъ! вчера послѣ собору ему было полегчало, сказалъ пономарь, нисколько ни подозрѣвая что у жены его не чужое, а собственное горе.

— Да гдѣ же Татьяна?

— Не знаю, была дома…

— Что жъ, достала корчаги?

— Достала, ужо къ обѣду принесутъ.

— Да о чемъ же ты опять-то нюнишь? спросилъ Спиридоновичъ, видя что жена закусила нижнюю губу и слезы побѣжали по лицу ея.

— Такъ, что-то взгрустнулось… зарыдавъ отвѣтила Агаѳья Ивановна, стараясь овладѣть собою.

— Не слыхала, пріѣхалъ Борисъ?

— Нѣтъ еще, завтра, кажется, ожидаютъ.

— Полно, баба! не гнѣви Бога-то, вишь какъ Онъ до насъ милостивъ: за какого богача дочку выдаемъ…. Слышала вчера что Бобошинъ сказалъ: «За бураго не возьму ни копѣйки»? Конь добрый; конечно, не придетъ противъ моего гнѣдка, добавилъ Спиридоновичъ и вздохнулъ по своемъ любимцѣ. — Ну, теперь кажись ужь всѣ горя пережили, шабашъ! А про долгъ Бобошинъ и не поминаетъ. Нечего сказать, дай Богъ ему здоровья, совсѣмъ на ноги поставилъ насъ. Наша Таня въ сорочкѣ родилась… говорилъ Спиридоновачъ, усердно поѣдая масленый крупеникъ.

Когда мужъ позавтракалъ и уѣхалъ въ поле, Агаѳья Ивановна бросилась по дому отыскивать дочь. Обошла весь дворъ, осмотрѣла всѣ хлѣвушки, была и въ амшанникѣ, и въ огородѣ — Тани нигдѣ нѣтъ.

Время подошло къ обѣду. Пономариха съ замираніемъ сердца поджидаетъ, не придетъ ли откуда дочь, боится что мужъ сейчасъ пріѣдетъ съ поля.. «Господи! гдѣ же это она? неужто еще новая бѣда?…»

Небо опять заволокло тучами, поднялся вихорь, послышался громъ; а Таня все не является. У матери сердце сжимается страхомъ чтобы дѣвка не сдѣлала чего надъ собой. «Охъ, Владычица! пощади меня грѣшную! Спаси Ты ее отъ вѣчной погибели!..» тоскливо молится мать, не зная куда дѣваться и что дѣлать.

— Маменька, гдѣ жь Таня? спросила маленькая Параша, наряжая свою куклу въ обрѣзки лоскутковъ отъ Таниныхъ платьевъ.

— Не знаю, дитятко, со слезами отвѣтила мать. — Гроза заходитъ. Груня, вскочи-ка на чердакъ, закрой трубу.

— Сейчасъ, маменька, отвѣчала дѣвочка и положивъ изъ рукъ работу выбѣжала вонъ.

— Маменька! Таня на чердакѣ, за трубой сидитъ! Право тамъ! Я звала ее, она молчитъ… запыхавшись вбѣжала Груша. Агаѳья Ивановна перекрестилась, и бросилась на чердакъ. Смотритъ, Таня сидитъ не шелохнется, уставивъ глаза въ одно мѣсто; губы ея посинѣли, лицо безжизненно; какъ будто все онѣмѣло въ ней и всякое чувство замолкло.

Мать подошла къ ней, потрясла ее за голову говоря: — Пойдемъ домой!

Таня вздрогнула, подняла руку ко лбу, какъ бы припоминая что-то; лицо ея мгновенно исказилось судоргой, она глухо застонала и поникла головой. Мать сѣла подлѣ нея и глядя на неподвижную, страдальческую фигуру дочери съ болью упрекала себя: «Знать я ужъ слишкомъ строго поступила съ ней, застращала; и дѣвка кажется ума рехнулась.»

— Долголь же ты будешь сидѣть-то тутъ? Пойдемъ домой! Отецъ сейчасъ пріѣдетъ съ поля. Таня! слышишь? Пойдешь чтоль? Отъ отца надо все скрыть… съ этими словами мать слова потрясла ее за голову.

— Вы не проклинаете меня? проговорила Таня, поднявъ за мать сухіе, почти безжизненные глаза.

— Сохрани меня Господи! Что ты глупая выдумала!

Таня положила ей въ колѣни свою голову и зарыдала. Мать наклонилась надъ ней и тоже завыла въ голосъ:

— Несчастное ты, горемычное мое дитятко! Не въ добрый знать часъ я породила тебя на Божій свѣтъ; что мнѣ дѣлать съ твоей побѣдной головушкой!…

Таня долго рыдала въ колѣняхъ матери. Слезы облегчили ее нѣсколько, она пришла въ себя, и поднявъ голову спросила:

— Что сказалъ отецъ Павелъ?

Мать безъ утайки все разказала ей какъ было, и въ заключеніе прибавила:

— Теперь ужь и ума не приложу что мнѣ дѣлать съ тобой.

— Что хотите, родная, хоть убейте; съ радостью умру. Я было ужь сама хотѣла… Она не докончила и показала рукой на стропило черезъ которое перекинуты были веревочныя вожжи.

— Что ты! что ты, безумная! вскрикнула мать и схвативъ веревку швырнула ее далеко отъ себя въ уголъ. — Бога ты развѣ позабыла? и о душѣ своей… и объ отцѣ съ матерью?! Я тогда сама бы живая легла съ тобой въ могилу

— Теперь я ужь не сдѣлаю… Вотъ кто не допустилъ, и Таня показала на образокъ Взысканія Погибшихъ, висѣвшій на груди ея. Мать слушала въ нѣмомъ ужасѣ. Дѣвушка продолжала: — Я хотѣла было снятъ его съ шеи, но шнурокъ не полѣзъ черезъ голову; ни перервать, ни развязать не могла, а съ образкомъ совершить это дѣло совѣсть не позволила.

Мать старалась всѣми силами любви сколько-нибудь ободрить несчастную дочь, и уговаривала ее никому изъ Бобошиныхъ не показывать никакого вида.

— Я сама переговорю откровенно съ Ульяной, она перетолкуетъ съ сыномъ… и тогда увидимъ, какъ ужь онъ рѣшитъ; коль откажется, то сейчасъ же отвезу тебя въ Лужки къ тетушкѣ Настасьѣ, тамъ и будешь гостить до тѣхъ поръ пока все замолкнетъ на селѣ.

— А если онъ не откажется? робко спросила Таня.

— Тогда ужь Христосъ съ тобой, выходи замужъ. Борисъ увезетъ тебя въ Петербургъ, и будешь тамъ съ нимъ ни квартиркѣ поживать, чаекъ поливать, да сидѣть за чистымъ рукодѣльемъ, мечтала мать утѣшая дочь, а у самой кошки скребли на сердцѣ: она не надѣялась что Борисъ согласится послѣ этого жениться на Танѣ; и тогда можетъ-быть всю семью ожидаетъ несказанное горе и позоръ.

XI.

Одна только недѣля осталась до Духова дня. Пора бы ужь къ свадьбѣ пиво заваривать, но пономариха все еще не рѣшается; боится что дѣло разойдется у нихъ съ Бобошинымъ. Солодъ насѣянъ, бочки выпарены, все готово къ затору и Агаѳья Ивановна стоитъ въ коморкѣ надъ корчагами да думаетъ. Таня тоже въ ожаданіи роковой перемѣны нехотя дошиваетъ постельное бѣлье.

Мимо оконъ прошла Ульяна Бобошина; у невѣсты сердце дрогнуло: «Что-то скажетъ она? и чѣмъ-то рѣшится моя участь?»

Бобошина вошла, помолилась на иконы; Таня положила работу. Ульяна наскоро обняла ее и спросивъ гдѣ мать, отправилась къ ней въ коморку. Агаѳья Ивановна слышала что пришла Ульяна, во отъ сильнаго волненія не могла динауться съ мѣста: рука затряслась, нога у нея подковалась. Роковая минута настала.

— Что, родная? говорила съ полушепотомъ спросила она Бобошину.

— Какже, говорила; теперь ужь дѣло рѣшеное. Онъ и слышатъ ничего не хочетъ, заткнулъ уши и только головой крутитъ.

— Ты какъ ему сказала?…

— Да такъ-молъ и такъ… Говорятъ съ твоей невѣстой худо случилось…. Подумай-молъ сынокъ: тебѣ съ ней вѣкъ-то жить… А онъ и выговорить путемъ не даетъ: «Стану, говорить, я обращать вниманіе на какіе-нибудь пустяки; пущай говорятъ что хотятъ. Я самъ знаю на комъ женюсь.» Да хлопнулъ дверью и ушелъ изъ избы. Ну-молъ, какъ знаешь, дѣло твое. Какія дорогія серьги привезъ Танюшѣ, просто заглядѣнье! «Сама, говоритъ, хозяйка выбирала», показываетъ мнѣ ихъ, а у самого такъ руки и трясутся… Заставилъ меня вдѣть въ уши; отойдетъ на средину избы и любуется на нихъ, допрашиваетъ: «Будутъ ли онѣ Танюшѣ по нраву?» Ужь такъ-то люба и мила она ему!

Таня сидитъ прислушивается къ ихъ разговору и грустно, больно ей стало что она не можетъ отвѣчать на такую любовь.

У Агаѳьи Ивановны словно жерновой камень свалился съ души. Горячо возблагодаря Бога, она оо слезами обняла Ульяну, приговаривая:

— Благодѣтельница ты моя!… Желанная!.. Вѣкъ буду за тебя Бога молить.

— Ну вотъ еще, я тутъ не при чемъ…. отговаривалась Бобошина: — Когда теперь Борюшкѣ можно къ вамъ придти? Ужь больно, говоритъ, стосковался по своей кралечкѣ ненаглядной. Теперь чай ждетъ меня не дождется.

— Когда ему заблагоразсудится. По насъ, мы рады хоть сегодня, отвѣчала невѣстина мать.

Какъ только ушла Бобошина, она обратилась къ дочери:

— Теперь, Танюша, ты должна ужь имъ цѣлый вѣкъ заслужить. Мужа любить и почитать перваго послѣ Бога, а у свекра съ свекровью руки-ноги цѣловать, чтобъ они подчасъ не попрекнули… Слышишь ли, будешь ихъ почитать?

— Буду, маменька, вся покраснѣвъ отвѣтила дѣвушка сквозь слезы.

— То-то же! смотри, тогда ужь на себя пеняй…. Теперь полно, глупая, плакатъ-то, добавила мать.

Послѣ этого рѣшенія у Агаѳьи Ивановны живо закипѣла работа: пошла стряпня; бѣгаетъ она, хлопочетъ по хозяйству и ногъ подъ собой не чуетъ, словно у нея крылья выросли. Отправилась она въ сосѣднее село Воровино, привезла оттуда трехъ знакомыхъ дѣвицъ, помогать дошивать приданое, да чтобъ было кому повеличать невѣсту, снарядить ее къ вѣнцу и поѣхать съ ней въ провожатыя.

— Ну-тко, красныя дѣвицы, слойте-ка жалостную пѣсенку, повеличайте-ка на послѣдкахъ нашу невѣстушку! говорилъ Спиридоновичъ когда пріѣхали гостьи.

— Подождите, Николай Спиридонычъ, еще надоѣдимъ, — дайте срокъ, всѣ уши прожужжимъ, за пѣснями дѣло не станетъ, отвѣчали дѣвушки принимаясь шить и кроить.

Съ этихъ поръ въ домѣ пономаря все оживилось, женихъ почти каждый день приходилъ съ гостинцами. На подвѣнечное платье Танѣ купили голубой шелковой матеріи; дѣвицы живо раскроили ее, взяли шить въ четверо рукъ и съ утра до ночи раздавались ихъ пѣсни.

Заунывные напѣвы величальныхъ пѣсенъ обыкновенно повергаютъ невѣсту въ слезы, но на Таню какой-то столбнякъ нашелъ: ее не трогали грустныя пѣсни и не тѣшили дорогіе наряды; примѣриваетъ она ихъ съ какимъ-то смутнымъ чувствомъ что это все дѣлается не для нея. Недѣля тянется безконечно, все прошлое стоитъ предъ ней какъ кошмаръ, а въ будущее она не заглядываетъ. Мать приказываетъ ей быть ласковѣе съ женихомъ, встрѣчать и провожать его за ворота; Таня повинуется, исполняетъ все чего отъ нея требуютъ, даже старается казаться веселой. За то уже ночью вознаграждаетъ себя за цѣлый день, и подушка ея вся полита горькими слезами.

Наконецъ недѣля прошла, насталъ Троицынъ день; дѣвичника параднаго справлять не стали, такъ какъ дѣло было подъ праздникъ. Пока еще не ударили въ колоколъ ко всенощной, дѣвушки спѣли невѣстѣ послѣднія пѣсни.

Поужинавъ всѣ скорехонько улеглись, чтобы завтра пораньше вставать, да укладывать въ сундуки невѣстино приданое.

XII.

На другой день, Агаѳья Ивановна, помолясь Богу, положила въ каждый уголъ сундука по серебряной монетѣ и по сухарику, чтобъ у Тани хлѣбъ-соль и денежки не переводились. Все бѣлье и шейные платки были перевязаны розовыми ленточками; каждую вещь укладывали приговаривая: «Носить же переносить и дѣткамъ накопить. Тебѣ, полотно, тонѣть да бѣлѣть, а нашей Танѣ толстѣть да богатѣть.»

Но вотъ мимо оконъ прокатилъ женихъ съ Пѣтушковымъ на парѣ вороныхъ коней, съ бубенчиками. Они нѣсколько разъ проѣхали мимо Пономаревыхъ оконъ, наконецъ круто повернули и остановились у воротъ.

Дѣвушки сейчасъ спрятали невѣсту, а сами усѣлись на сундуки и запѣли:

Матушка, а что въ полѣ пыльно?

Сударыня моя, а что запылило въ?

Дитятко, кони разыгрались,

Свѣтъ милая моя, вороные разыгрались.

Матушка, а чьи жь это кони?

Сударыня моя, а чьи жь вороные?

Дитятко, Борисовы кони,

Свѣтъ милая моя, Агаѳоныча вороные.

Матушка, на дворъ гости ѣдутъ!

Дитятко, не къ вамъ, къ сосѣду.

Матушка, въ вороты въѣзжаютъ!

Сударыня моя, въ горницу входятъ!

Дитятко, не бойся не выдамъ;

Свѣтъ милая моя, не бойся не выдамъ….

Матушка, за руку хватаютъ,

Сударыня моя, за дубовъ столъ сажаютъ!

Дитятко, садися крестися;

Свѣтъ милая моя, Христосъ надъ тобою!

Во время пѣсни женихъ и дружко нѣсколько разъ покупались взяться за скобки сундуковъ, во пѣвицы не давали тронуть ихъ съ мѣста; женихъ вынулъ трехрублевую и подалъ имъ на выкупъ, а онѣ и глядѣть не хотятъ; сидятъ себѣ на сундукахъ да распѣваютъ пѣсни. «Наша де невѣста же того стоитъ.»

Дружко было вступалъ съ ними въ споръ, но Борисъ развернулъ десятирублевую и, показывая ее дѣвушкамъ, проговорилъ: «Коль мало, еще прибавимъ.» Тутъ пѣвицы поскакали съ сундуковъ; женихъ съ дружкой ухватились за скобка и потащили сундуки на телѣгу, усѣлись на нихъ сами и повезли Танино приданое къ Бобошинымъ.

Ключи отъ сундуковъ передали свекрови, а та препоручала ихъ свахѣ. Бойкая, разбитная молодица, невѣстка другаго брата Бобошиныхъ, съ любопытствомъ разсматривала и критиковала каждую вещицу говоря: «что у Кати Савиновой рубашки въ приданое всѣ строченыя, подолы и рукава вышитыя по вырѣзѣ.»

Сваха Матрена была Катина подруга, она не могла скрыть своей досады что Борисъ женится на «кутейницѣ», и придиралась къ каждой малости.

Постель для молодыхъ приготовили въ свѣтелкѣ. Матрена развѣсила тамъ всѣ Танины платья. Толпы любопытныхъ сосѣдей цѣлый день приходили въ свѣтелку разглядывать какъ убрана кровать и какіе у невѣсты наряды.

Таня въ этотъ роковой для нея день, казалось, менѣе чѣмъ когда-либо думала о будущемъ. Смутно созяавая что съ этимъ днемъ все будетъ кончено, она безотчетно вся отдавалась прошлому, въ которомъ, конечно, первую роль игралъ Сергѣй. Ей казалось что въ послѣднее время она почти возненавидѣла его, подъ вліяніемъ страха, угрозъ матери, а наконецъ, его безбожнаго поступка съ отцомъ. Но сегодня онъ былъ дорогъ ей какъ умирающій которому въ послѣдній часъ все прощаютъ.

Въ четвертомъ часу пришла Марья Львовна одѣвать невѣсту къ вѣнцу и принесла гирлянду бѣлыхъ цвѣтовъ, подвѣнечный уборъ ея воспитательницы, покойной попадьи. Цвѣты эти Маша тщательно сберегала, и въ счастливыя минуты, когда она еще вѣрила привязанности къ ней Сергѣя, примѣривала себѣ на голову этотъ уборъ, полагая сама въ немъ вѣнчаться. Теперь же, когда всякая надежда погибла, ей захотѣлось подарить эти цвѣты Танѣ, въ память ихъ дружбы.

Агаѳья Ивановна отказывалась принять въ подарокъ эти цвѣты говоря:

— Они вамъ самимъ еще пригодятся, мы будемъ очень благодарны если вы дадите ихъ только обвѣнчаться.

— Нѣтъ, я дарю ихъ Танѣ совсѣмъ и рада что они по крайней мѣрѣ не пропадутъ напрасно.

Пономариха поняла ея намекъ и со слезами на глазахъ сказала что она все-таки надѣется увидѣть ее счастливою попадьей.

— Нѣтъ, Агаѳья Ивановна, скорѣй увидите меня въ черномъ клобукѣ, когда не будетъ на свѣтѣ папаши; рѣшительно отвѣтила дѣвушка, принимаясь убирать голову невѣстѣ.

Дѣвицы всѣ прислуживали Танѣ, одна несла крахмаленныя юпка, другая обувала невѣсту, третья оправляла и охорашивала подвѣнечное платье.

XIII.

Въ семь часовъ къ пономареву двору подкатила четверка разукрашенныхъ вороныхъ коней; шлея и хомутъ словно жаръ горятъ, въ мѣдныхъ бляхахъ, съ пунцовою покромкой въ передержку; гривы лошадей перевиты разноцвѣтными лентами. Женихъ съ провожатыми вошелъ въ горницу пономаря.

Отецъ съ матерью благословили дочь къ вѣнцу. Затѣмъ посадили Таню въ коляску, рядомъ съ женихомъ; напротивъ нихъ помѣстились двѣ разряженныя свахи. Въ другой повозкѣ усѣлись невѣстины подруги, провожатыя; за ними дружа съ посажеными отцами и матерями. Загремѣли бубенчики, колокольчики, и поѣздъ тронулся.

Отецъ съ матерью утирая слезы стояли у воротъ съ хлѣбомъ-солью, и смотрѣли какъ свадебный поѣздъ прокатился по селу; какъ потомъ подъѣхалъ къ церкви, гдѣ густая масса народу скрыла все отъ ихъ глазъ.

Вѣнчальный обрядъ кончался. Священникъ, въ полномъ облаченіи, торжественно, въ вѣнцахъ, повелъ вдоль села новобрачную чету къ дому Бобошиныхъ, гдѣ жениховы и невѣстины родители встрѣтили ихъ у воротъ съ образомъ и хлѣбомъ-солью. Всѣ гости вошли въ горницу; новобрачныхъ усадили рядомъ со священникомъ на первое мѣсто; и начался пирь, который Бобошинъ старикъ сдѣлалъ на славу.

Дѣвушки во все время обѣда величали хоромъ гостей; предъ сладкимъ пирогомъ, всѣ вылѣзли изъ-за стола и началась слѣдующая церемонія:

Дружко взялъ въ руки подносъ съ поздравительными чарками, за нимъ двѣ свахи, одна съ бутылками, другая съ закусками; впереди нихъ шли «князь и княгиня», новобрачные. Подходя къ каждому изъ гостей кланялись и хоромъ пѣли величаніе. Новобрачные кланялись, гость бралъ рюмку, выпивалъ и опрокидывалъ ее себѣ на маковку, въ доказательство что онъ выпилъ всю до дна и желаетъ «князю съ княгиней» жить въ полномъ домѣ. Такимъ образомъ подходили къ каждому изъ гостей. Послѣ этой церемоніи, священникъ и дьяконъ, пожелавъ счастья новобрачнымъ, удалились. Начались пѣсни, пляски, шуточки и прибауточки.

Во время шумнаго веселья пономариха пошла въ свѣтелку, взглянуть какъ развѣшано Танино приданое. Входитъ, а тамъ сваха Матрена накрываетъ на столъ, приготовляетъ молодымъ ужинъ.^[5]

На порогѣ съ Агаѳьей Ивановной повстрѣчалась Савинова Катя. Она тоже приходила взглянуть на приданое, и пока сваха Матрена хлопотала около стола, Катя приподняла покрывало, какъ будто разглядывая, и дрожащею рукой посыпала постель наколдованнымъ порошкомъ.

Матрена хотѣла было угощать свою подругу орѣхами, но Катѣ было не до угощенья; воя блѣдная какъ полотно, съ лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ, она молча вышла изъ свѣтелки.

— Промѣнялъ кукушку на ястреба…. проворчала сваха глядя ей вслѣдъ.

Пономариха было заговорила съ Катей, но та отвернулась и надвинувъ платокъ на глаза молча прошла мимо нея.

— Что вы тутъ все хлопочете? обратилась Агаѳья Ивановна къ свахѣ.

— Какъ же бытъ-то? Надо похлопотать; ужь ваше дѣло такое…. Съ ужимкою отвѣтила Матрена.

Пономариха вздохнула и озираясь вокругъ продолжала заискивающимъ тономъ:

— Я къ вамъ съ просьбой, Матрена Васильевна….

— Что такое за просьба? Любопытно знать…. съ лукавою улыбкой и не безъ тайнаго удовольствія спросила въ свою очередь сваха, насмѣшливо глядѣла на пономариху.

Та подняла голову, робко заглянула свахѣ въ глаза и опять вздохнувъ начала почти шепотомъ:

— Будь мать родная, Матренушка! скрой… не сказывай никому…. яви божескую милость! умоляла чуть не со слезами Агаѳья Ивановна.

На лѣстницѣ послышались шаги, отворилась дверь и Пѣтушковъ, помахивая полуштофомъ сладкой водки, бойко влетѣлъ въ свѣтелку и запѣлъ, обращаясь къ Матренѣ:

Сваха, ты сваха!

Утѣха моя!

Не пилъ бы, не ѣлъ,

Все на сваху глядѣлъ!…

— Въ честную компанію просимъ милости, безъ васъ и пиръ не въ пиръ, и веселье не въ радость! гаркнулъ онъ въ заключеніе.

Съ этими словами дружко обнялъ сваху и потащилъ по лѣстницѣ внизъ.

Агаѳья Ивановна осталась одна съ безпокойствомъ въ душѣ.

— Чего ты тутъ сидишь? крикнула Ульяна входя въ свѣтелку: — Пойдемъ; вѣдь наше съ тобой первое мѣсто на пиру, а ты тутъ одна-одинехонька посиживаешь. Пойдемъ-ка, сватьюшка, приговаривала Бобошина, таща за рукавъ Пономареву.

— Охъ, болѣзная! вздохнула Агаѳья Ивановна: — Что-то веселье нейдетъ на умъ, сердце такъ и щемитъ, такъ и ноетъ. Я все о томъ горѣ думаю….

Пока двѣ сватьи толковали въ свѣтелкѣ, Матрена, сойдя внизъ, подсмѣялась мимоходомъ надъ Борисомъ. Тотъ сперва вытаращилъ на нее глаза, потомъ отозвавъ ее въ уголъ пригрозилъ.

— Было бы за что! Я чай не сама выдумала, ея же мать просила меня скрыть, умоляла Христомъ Богомъ…

— Если ты врешь, то я ей-Богу осрамлю тебя при всей компаніи!

— Чего тутъ врать-то? Твоя теща говоритъ что ты ужь ее знаешь…. Нечего притворяться, живыхъ людей морочить, отрѣзала сваха, отвернулась и ушла прочь.

— Гдѣ маменька теща? спросилъ Борисъ подойдя къ Танѣ, которая слѣдила за нимъ все время пока онъ шептался съ Матреной, и догадываясь въ чемъ дѣло, дрожащимъ голосомъ отвѣтила: «Не знаю».

Въ эту минуту, вошли обѣ матери въ горницу, гдѣ всѣ гости были ужь «на веселѣ» и пѣли кто во что гораздъ. Разгулявшійся тесть Спиридоновичъ стоялъ посреди избы; подхвативъ обѣ полы своего длиннаго сюртука, онъ готовился въ пляску.

— Маменька, мнѣ надо поговорить съ вами, сказалъ Борисъ, взявъ тещу за руку и повелъ ее обратно въ свѣтелку.

— Чего изволишь, соколикъ мой, зятекъ мой ненаглядный? приговаривала пономариха, входя въ свѣтелку, а у самой сердце замирало.

Борисъ посадилъ ее на лавку, и самъ сѣлъ подлѣ. Съ минуту оба молчали. Борисъ тяжело дышалъ и безпрестанно вытиралъ платкомъ лобъ; наконецъ началъ:

— Что это значитъ, маменька? говорятъ, такъ и такъ….

Агаѳья Ивановна молча опустила голову на грудь. Парня передернуло; онъ съ изумленіемъ поглядѣлъ на нее, и видя что она ничего не отвѣчаетъ, нетерпѣливо вскочилъ съ мѣста и становясь противъ тещи настойчиво допрашивалъ:

— Не терзайте же меня! Кого же я долженъ слушать? сказывайте скорѣй правду!

Несчастная мать подняла на него умоляющій взглядъ и едва слышно произнесла:

— Вѣдь мы васъ предупреждали…. Чай матушка говорила вамъ…. Ужь вы бы тогда лучше разсудили хорошенько….

Борисъ крякнулъ, и не сказавъ ни слова вышелъ изъ свѣтелки. Предупрежденіе матери онъ принялъ тогда за пустыя сплетни и не хотѣлъ придавать этому никакой важности, въ силу того что де ни одна свадьба не обойдется безъ сплетенъ. Всего не переслушаетъ. Теперь его точно кипяткомъ обдали; какъ полоумный, онъ бѣжалъ съ лѣстницы и подойдя къ столу обмѣрилъ Таню такимъ взглядомъ отъ котораго у нея вся кровь прилила къ головѣ.

— Что, знать теперича только раскусилъ въ чемъ дѣло?… шепнула опять ему сваха.

— Убирайся огрызнулся на нее Борисъ и схвативъ со стола графинъ съ водкой, налилъ въ кружку.

— Что ты, Борисъ! вѣдь это «очищенное»; въ томъ графинѣ вода! крикнула ему тетка, сидѣвшая за столомъ.

Борисъ только промычалъ въ отвѣтъ, и началъ большими глотками пить изъ кружки. Гости въ изумленіи переглянулись между собою.

У Тани отъ сильнаго волненія щеки сдѣлались малиновыя; чувствуя что голова ея начинаетъ кружиться, она встала изъ-за стола и вышла поскорѣе на воздухъ. У воротъ и предъ окнами тѣснилась толпа зрителей. Танѣ не хотѣлось показываться предъ ними и она прошла черезъ дворъ къ задней калиткѣ, которая вела въ огородъ.

Ночь была довольно свѣжая, пахнулъ вѣтерокъ въ лицо и Таня съ жадностью вдыхала въ себя холодный воздухъ. Вдругъ изъ-за угла появилась предъ ней человѣческая фигура; не успѣла она опомниться, какъ уже очутилась въ объятіяхъ Сергѣя.

Цѣлые дни и ночи онъ скрывался въ овинахъ, переряженный въ крестьянское платье, и бродилъ по ночамъ какъ тѣнь мимо пономарева двора. Ему все хотѣлось помѣшать свадьбѣ, передать Танѣ записку, и уговорить ее бѣжать съ нимъ въ Москву; онъ надѣялся скрыть ее у Чучулиныхъ, пока не пріищетъ себѣ мѣста. Но это ему не удалось, потому что Таня постоянно была окружена семьей.

Проходя мимо оконъ пономаря, онъ не разъ слышалъ какъ подруги величаютъ невѣсту, а вечеромъ, когда всѣ спали, пробирался въ пономаревъ огородъ и подолгу стоялъ за стѣной холодной горницы, прислушиваясь подъ окномъ къ рыданіямъ Тани и словамъ уговаривающей ее матери. Сегодня съ невыразимою злобой и болью въ сердцѣ онъ смотрѣлъ издали на свадебный поѣздъ. И вотъ, судьба доставила ему случай безъ свидѣтелей заключить ее въ свои объятія.

— Зачѣмъ ты здѣсь? ради Бога уйди! Пусти меня! Уйди отсюда!.. Едва слышно умоляла Таня, вырываясь отъ него.

— Уйду, уйду! отвѣчалъ Сергѣй, прижимая ее къ груди: — уйду совсѣмъ, ты больше меня не увидишь… Пистолетъ въ карманѣ… Прощай, моя радость! мое мученье!

И горячій поцѣлуй, какъ пламень, захватилъ дыханье обоихъ.

— Это ты?!.. окаянная душа! звѣрь проклятый!!.. раздалось въ калиткѣ, и Борисъ какъ разъяренный звѣрь ринулся на своего противника.

Таня съ воплями бросилась разнимать ихъ. Борисъ оттолкнулъ ее такъ что она отлетѣла шага за три отъ нихъ. Поповичъ выхватилъ изъ кармана пистолетъ. Раздался выстрѣлъ, и Борисъ застонавъ повалился на землю.

— Караулъ! онъ убитъ! что ты сдѣлалъ?!! закричала Таня и бросилась къ мужу.

— Тс! Тише! остановилъ ее Сергѣй, схвативъ за руку. — Уйдемъ скорѣй отсюда! а то и тебя засудятъ; бѣги со мной!..

Таня съ минуту колебалась; наконецъ, въ отчаяніи, не зная сама что дѣлаетъ, бросилась съ нимъ бѣжать.

Аринушка изъ своей кельи услышала что на задворкахъ раздался выстрѣлъ. Она приподняла окошко; слышитъ женскіе вопли, видитъ что двое пробѣжали по межѣ и скрылись за овинами.

«Чтобы это значило? думаетъ она, дай пойду посмотрю.» Зажгла фонарь и отправилась къ растворенной калиткѣ Бобошиныхъ, гдѣ лежалъ обагренный кровью Борисъ еще съ хрипѣніемъ въ горлѣ.

Въ избѣ между тѣмъ пированье идетъ попрежнему; гости порядкомъ повалились и разплясалисъ до упаду. Обѣ сватьюшки сидѣли да разговаривали, полагая что молодые вѣрно вышли на крылечко прохладиться.

Среди шумнаго веселья вдругъ отворяется дверь, и на порогѣ показалась Аринушка, съ фонаремъ въ рукахъ, дрожащая, блѣдная какъ мертвецъ.

— Дядюшка Агаѳонъ! а дядюшка Агаѳонъ! выдь-ка сюда! глухимъ голосомъ кликнула она.

— Что тамъ такое? спросилъ Бобошинъ.

— У васъ худо случилось…. Борисъ лежитъ…. Она не докончила и схвативъ за рукавъ Агаѳона потащила въ огородъ. Тотъ, зная что Арина шутить не станетъ, со страхомъ послѣдовалъ за ней; и лишь только переступилъ за порогъ калитки, какъ при свѣтѣ фонаря увидѣлъ окровавленный трупъ своего единственнаго сына, своего ненагляднаго Бориса.

XIV.

Свадебный паръ смѣнился воплями отчаянія. Съ гостей даже хмѣль соскочилъ; многіе изъ нихъ понура голову начали убираться домой, не то де еще къ суду потянутъ. Князь новобрачный лежалъ посреди избы; пономариха съ Ариной хлопотали около него, смачивали ему голову холодною водой, растирали виски уксусомъ.

Мать съ воплями каталась по полу; отецъ метался изъ угла въ уголъ.

— Охъ, тяжко мнѣ! охъ! зарѣжьте меня самого лучше! Борюшка! встань мой кормилецъ! Соколъ мой ясный! за что тебя погубили?!.. вопилъ несчастный отецъ, терзая на себѣ волосы.

— Живъ! Живъ! ей Богу живъ! вздохнулъ сейчасъ!… вскрикнули въ одинъ голосъ Арина съ пономарихой, стаскивая съ Бориса сюртукъ; и кровь брызнула изъ праваго плеча. Раненый простоналъ.

— Мать Пресвятая Богородица! Угодники Божіи!… крестилась Ульяна, не вѣря своимъ ушамъ

Пѣтушковъ давно уже угналъ въ Клинъ за докторомъ. Агаѳья Ивановна распорядилась чтобы принесли скорѣй свѣжихъ березовыхъ листьевъ; обложила ими рану, перевязала ветошью и кровь унялась.

Пріѣхалъ докторъ, осмотрѣлъ больнаго, и нашелъ что рана не особенно опасна.

Чрезъ нѣсколько времени Борисъ пришелъ въ себя, и припоминая все что случилось, повѣдалъ окружающимъ что Таня убѣжала съ поповичемъ, который его подстрѣлилъ.

Услыша это, до сихъ поръ владѣвшая собою Агаѳья Ивановна съ глухимъ стономъ грянулась безъ чувствъ на полъ, а пономарь, заскрежетавъ зубами, началъ проклинать дочь. Больнаго все это встревожило, онъ тоскливо заохалъ и заметался по постели; докторъ сейчасъ же выгналъ всѣхъ изъ избы, исключая отца съ матерью, которые, позабывъ обо всемъ на свѣтѣ, горячо благодарили Бога что онъ по крайней мѣрѣ сохранилъ имъ ненаглядное дѣтище.

На утро призвали отца Павла, и когда разказали ему въ чемъ дѣло, онъ опустилъ на грудь свою сѣдую голову, да такъ и закаменѣлъ на мѣстѣ. Бобошинъ тоже стоялъ съ минуту въ раздумьѣ, молча изъ-подлобья взглядывая на него, да почесывая себѣ затылокъ, наконецъ началъ:

— Чай самъ понимаешь, ваше благословенье, каково отцовскому сердцу похоронить послѣдняго сына! вѣдь онъ у насъ весь тутъ, какъ порохъ въ глазу. Разсуди теперь, ваше благословенье, ты я чай и самъ не спустилъ бы… христіанская кровь даромъ не пропадаетъ; на то есть судъ и законъ….

— Ты говоришь сущую правду, со вздохомъ отвѣтилъ отецъ Павелъ, — и я окаянный погрѣшилъ въ этомъ дѣлѣ….

Бобошинъ вытаращилъ глаза и попятился назадъ.

— Вотъ въ чемъ моя вина состоитъ, дрожащимъ голосомъ началъ священникъ, — пономарева дочь давно ужь полюбилась моему сыну; онъ просилъ позволенья жениться на ней, а я окаянный заартачился, говорю что она ужь невѣста другаго… Парень-то у меня коль затѣетъ что, хоть ты его зарѣжь, все будетъ на своемъ стоять… Знать не въ своемъ разумѣ совершилъ это дѣло…. Погубилъ онъ теперь и себя и отца!…

Съ этими словами голова священника затряслась, колѣна подогнулись, и онъ съ глухимъ рыданіемъ повалился Агаѳону въ ноги, повторяя:

— Помилосердуй!.. Не погуби!…

Агаѳонъ стоялъ съ минуту молча глядя на сѣдую голову почтеннаго старца, который тридцать лѣтъ служилъ въ Завьяловѣ. Сердце мужика тронулось жалостью; онъ поднялъ священника и сурово проговорилъ:

— Пойду спрошу сына, что онъ окажетъ….

И Агаѳонъ пошелъ въ новою избу, гдѣ лежалъ раненый.

Отецъ Павелъ дрожалъ какъ въ лихорадкѣ, и мысленно глубоко раскаивался что не поступилъ иначе, какъ приходила пономариха.

Агаѳонъ вернулся, открякнулся раза два и проговорилъ:

— Сынъ мой не ищетъ суда, только чтобъ обратили ему назадъ жену.

— Отецъ родной! благодѣтель! сейчасъ погоню въ Клинъ съ телеграммой. Господи! теперь могу хоть умереть спокойно. Тяжкія вериги ты снялъ съ моей души.

Съ этими словами священникъ опять поклонился Агаѳону, который стоялъ отвернувшись къ окну.

XV.

Въ кабинетѣ отца Павла догораетъ на столѣ свѣча. На дворѣ свѣтаетъ, а въ домѣ священника никто еще не помышлялъ о снѣ; самъ онъ ходитъ заложа руки за спину, безпрестанно останавливается, прислушивается къ малѣйшему шороху и тревожно заглядываетъ въ окно. Въ Машиной комнатѣ теплится лампадка; молодая дѣвушка стоитъ съ поникшею головой предъ образомъ на колѣняхъ, а на лежаночкѣ, прижавшись къ уголку, тихо рыдаетъ тетка просвирня.

Входитъ отецъ Павелъ и обращается къ сестрѣ:

— Думаю ужь на утро не отправиться ль самому въ Москву; что-нибудь да случилось тамъ недоброе…. не можетъ быть чтобъ онъ такъ просто не обратилъ вниманія на двѣ телеграммы и на письмо. Ничего не остается какъ самому поскорѣй гнать въ Москву.

— Охъ! братецъ голубчикъ, я тоже думаю что кому-нибудь изъ васъ надо ѣхать; еще день, другой, кажется, съ ума сойдетъ, лучше ужь тамъ узнать поскорѣй, чѣмъ вамъ всѣмъ терзаться въ неизвѣстности.

И отецъ Павелъ въ это же утро отправился въ Москву.

Въ домѣ Бобошиныхъ тоже считали часы и минуты скороль вернется ихъ бѣглянка. Борисъ вздрагивалъ поминутно, чуть кто скрипнетъ дверью, ожидая что вотъ-вотъ явится Таня, повалится ему въ ноги, разкажетъ все, и онъ, разумѣется, все проститъ ей, только бы домой пришла. Онъ увѣренъ что тутъ не ея вина, а все тотъ «искуситель окаянный». При этихъ мысляхъ голова его горитъ, а самого обдаетъ холодомъ. Докторъ пріѣзжаетъ часто, съ каждымъ днемъ находитъ ухудшеніе и серіозно опасается что у больнаго того и гляди будетъ нервная горячка.

Отецъ и мать ни въ чемъ не противорѣчатъ Борису, поддакиваютъ, оправдывая Таню, и тѣшатъ его какъ малаго ребенка что сейчасъ она придетъ. А Борисъ безпрестанно посылаетъ къ пономаревымъ узнавать не пришла ль она туда, можетъ молъ къ намъ боится глаза показать.

Катя Савинова никуда не показывалась, черная какъ туча она дневала и ночевала у Аринушки, молилась тамъ на колѣняхъ цѣлыя ночи. Все несчастье Бобошиныхъ она приписывала своему колдовству и обливалась слезами раскаянія.

На пятыя сутки, подъ утро, Борисъ съ дико блуждающимъ взглядомъ вскакиваетъ на ноги и кричитъ:

— Батюшка, батюшка, гони скорѣй въ погоню… Таня бѣжитъ по большой дорогѣ!… я самъ сейчасъ побѣгу за ней!…

Мать бросилась къ окну и видитъ что на дворѣ еще темь, едва разсвѣтать начинаетъ.

— Чего ты тамъ глядишь! видишь, онъ не въ памяти; поди скорѣй сюда! крикнулъ Агаѳонъ, и они вдвоемъ съ женой насилу угомонили сына. На утро пріѣхалъ докторъ и сказалъ что у больнаго началась горячка.

Къ вечеру прислали звать Агаѳона къ священнику. Отецъ Павелъ боленъ, не можетъ самъ придти.

«Ну, думаетъ Бобошинъ, знать наконецъ пришла наша бѣглянка». Живо надѣлъ поддевку и отправился къ священнику. Входитъ, помолился на иконы и вслѣдъ за кухаркой идетъ прямо въ кабинетъ, гдѣ лежалъ отецъ Павелъ. Въ гостиной выла въ голосъ просвирня.

Бобошинъ молча прошелъ мимо нея.

— Всему конецъ!… сказалъ отецъ Павелъ, взглянувъ на Агаѳона, который едва могъ узнать священника: такъ онъ исхудалъ и постарѣлъ за эти дни.

— Что же это значитъ «всему конецъ»? А гдѣ же наша невѣстка? куда жъ онъ ее дѣвалъ?

— Не знаю, отвѣчалъ отецъ Павелъ, уставя глаза въ потолокъ, — говорятъ скрылась куда-то….

— А гдѣ же онъ самъ? съ нетерпѣніемъ допрашивалъ Бобошинъ.

— Гдѣ онъ? повторилъ отецъ Павелъ. — Не знаю гдѣ его душа, а тѣломъ распорядилась полиція. Съ послѣдними словами старецъ повернулся внизъ лицомъ, и сѣдая голова его опять затряслась на подушкѣ. Агаѳонъ молча стоялъ, поникши головой, и смотрѣлъ какъ рыдаетъ несчастный отецъ; даже его самого слеза прошибла. Наконецъ онъ перекрестился, проговоривъ: "Прости милосердый Господь его грѣшную душу, " и тихими шагами побрелъ домой.

Пріѣхавъ въ Москву, Сергѣй оставилъ Таню на постояломъ дворѣ, а самъ побѣжалъ просить Чучудиныхъ чтобъ они на время скрыли ее у себя.

Ольга Назаровна принимала живое участіе въ любви молодаго человѣка, и тотчасъ же согласилась пріютить у себя его невѣсту. Сергѣй, разумѣется, не сказалъ ни слова о томъ что произошло у нихъ съ Борисомъ; а Ольга Назаровва преспокойно полагала что онъ увезъ Таню еще до свадьбы.

Толкуетъ Сергѣй съ Чучудиной, вдругъ подаютъ ему отъ отца телеграмму:

«Сейчасъ привози Татьяну, не то васъ обоихъ вытребуютъ по этапу.»

"Ну, теперь пропалъ, « подумалъ Сергѣй, и не сказавъ никому ни слова, пошелъ на постоялый дворъ, гдѣ оставилъ Таню. Приходить, а ея тамъ нѣтъ. На столѣ лежитъ записка:

„Не жди меня, я не приду, мы больше не увидимся на этомъ свѣтѣ. Татьяна Соколова.“

Сергѣй посмотрѣлъ на телеграмму, на записку, вынулъ изъ кармана пистолетъ, да и выстрѣлилъ себѣ въ ротъ.

Горячка у Бориса начала ослабѣвать, раза зажила совершенно, и онъ мало-по-малу сталъ оправляться. Родители долго скрывали отъ него что случилось, наконецъ видятъ что ужь долѣе скрывать невозможно: Борисъ не перестаетъ тоскливо взглядывать на дверь, все ожидая Тани; рѣшились оказать ему горькую правду.

Онъ слушалъ молча и тихія слезы одна за другой катились по его блѣднымъ, исхудалымъ щекамъ. Долго онъ такъ лежалъ молча, наконецъ поднялъ печальный взглядъ на иконы а проговорилъ съ изумительною покорностью:

— Воля Господня на все. Знать я заслужилъ это, теперь долженъ безъ ропота понести свой крестъ.

Какъ только онъ совсѣмъ оправился, то пошелъ къ пономаревымъ. Прощаясь съ ними, Борисъ просилъ убѣдительно чтобы сейчасъ написали къ нему какъ только услышатъ хотъ что-нибудь о дочери. Затѣмъ онъ отправился опять въ Петербургъ къ мѣсту.

XVI.

Удрученный несчастіемъ отецъ Павелъ сгорбился еще болѣе; его черные глаза, свѣтившіеся добродушіемъ, глубоко вдали, сѣдыя брови мрачно нависли, лицо исхудало и потемнѣло, такъ что знакомые не вдругъ могли узнавать его. Съ великимъ трудомъ онъ исполнялъ церковныя службы и цѣлые дни просиживалъ въ Сергѣевой комнатѣ, склонивъ сѣдую голову на его письменный столъ.

Просвирня тоже едва ноги передвигала съ горя, охала, вздыхала и жаловалась каждому встрѣчному на свою бѣду.

Маша не плакала и не жаловалась, лицо ея наружно дышало покорностью, но кто бы могъ заглянуть глубже въ эти кроткіе, синіе глаза, тотъ ясно прочелъ бы въ нихъ: „для меня все кончено на этомъ свѣтѣ“. Она съ радостью сейчасъ бы затворилась въ монастырь, еслибы любовь и обязанность къ своему воспитателю не призывали ее до времени оставаться въ міру. Училище она взяла совершенно на свое попеченіе, и всячески старалась ободрять и утѣшать страждущаго духомъ старика.

Послѣ печальной катастрофы, каждое утро Машѣ чудятся гдѣ-то тяжкіе вздохи и слышатся раздирающіе душу стоны. Комната ея выходила окномъ въ садъ; откроетъ она его, станетъ прислушиваться, все тихо, только листья шумятъ на деревьяхъ. Потомъ вдругъ опять, какъ будто по вѣтру, донесутся къ ней тѣ безотрадные вопли, и цѣлый день они преслѣдуютъ ея пораженный слухъ.

Однажды въ тихое утро эти вопли слышались яснѣе и отчетливѣе: то не была заунывная пѣсня молодой жницы и не пастушечій рожокъ, а горькій, безнадежный плачъ прилеталъ изъ глубины сада. Маша призвала Ѳеклу и открывъ окошко спросила:

— Слышишь, какъ будто кто-то плачетъ въ голосъ?

— Какъ не слыхать, слышу. Это пономариха воетъ по своей дочери.

— Нѣтъ, у пономаря все тихо, это совсѣмъ съ другой стороны раздается… чу, какъ будто гдѣ-то позади нашего сада…

— Это въ пономаревомъ огородѣ, сказала Ѳекла; — пономариха всякое утро уходитъ туда выть какъ только выгонитъ въ поле скотину; вѣрно дома не хочетъ дѣвчонокъ тревожить.

Маша вздохнула, накрылась платкомъ и вышла въ садъ.

Вдоль межи она отправилась къ тому мѣсту гдѣ сидѣла несчастная женщина, и не дойдя нѣсколькихъ шаговъ до бузины невольно остановилась прислушиваясь:

„Гдѣ ты, гдѣ ты, мое дитятко родимое!..“ Выла въ голосъ бѣдная мать.

Маша стояла прислонясь головой къ дереву и слушая эти вопли сама не могла удержать слезъ. Она не имѣла силъ утѣшать пономариху, и та до тѣхъ поръ выла пока не раздался на огородѣ голосъ мужа, который сердито звалъ ее домой.

Таня словно въ воду канула. Годъ за годомъ проходили, а о ней ни слуху ни духу. Въ то лѣто какъ она пропала, ея московскій дядя псаломщикъ прочелъ въ полицейской газетѣ что около Петрова дня вынули изъ Москвы-рѣки молодую утопленицу, высокаго роста, съ рыжеватыми волосами. Онъ написалъ объ этомъ въ Завьялово Танинымъ родителямъ; тѣ оплакала ее и начали поминать за упокой. Бобошины старики тоже почти были увѣрены что эта утопленица ни кто другая какъ ихъ невѣстка Таня.

Спиридоновичъ съ горя еще пуще сталъ пить, и до того допился что его наконецъ параличъ разшибъ: онъ онѣмѣлъ и рука и нога у него отнялись. Это вынудило его взять сына изъ семинаріи и опредѣлить на свое мѣсто въ причетники; не то бы вся семья хоть поміру ступай.

Когда второй дочери, Грушѣ, исполнилось шестнадцать лѣтъ, пономаревы приняли зятя въ домъ, а Вася вышелъ въ дьяконы, женившись на одной сиротѣ, за которой было предоставлено мѣсто. Младшую сестру, Парашу, онъ взялъ къ себѣ; а старики обязали зятя питать и покоить ихъ до смерти.

Катя Савинова надѣла черный сарафанъ, покрыла голову чернымъ платкомъ по самыя брови, и наотрѣзъ отказалась выходить замужъ. Просилась у отца жить отдѣльно монашенкой, но тотъ не позволилъ, сказавъ что и въ отцовскомъ домѣ можно душу спасать. На селѣ и надивиться не могли что сдѣлалось съ Катей. Куда дѣвалась гордость ея, куда дѣвалась рѣзвая дѣвичья веселость и звонкія пѣсни, которыя она такъ любила?

Теперь кромѣ храма Божія да своей пріятельницы Аранушки, она никуда ни ногой. Развѣ кое-когда изрѣдка навѣщала стариковъ Бобошиныхъ, и какъ была грамотница, то въ зимніе вечера читала имъ иногда житія святыхъ. Бобошины знали что Катя изъ-за ихъ сына отреклась отъ замужества и живетъ какъ монашенка, не взирая на красоту, богатство и молодость. Имъ трогательно было видѣть это, и они незамѣтно привязались къ ней, такъ что начали все чаще зазывать ее къ себѣ. Глядя на нее, отцу съ матерью не однажды приходило въ голову что если Тани и вправду нѣтъ на свѣтѣ, то не лучше ль уговорить парня вступить во второй бракъ. Только ожидали семилѣтняго срока съ тѣхъ поръ какъ были поданы явки о пропавшей безъ вѣсти невѣсткѣ. А Борисъ все просился въ монастырь, на что отецъ съ матерью не давали ему благословенія.

Навѣщая сына въ Петербургѣ и слыша что онъ тоскуетъ день и ночь, Агаѳонъ надумалъ взять его къ себѣ домой. „Авось на нашихъ глазахъ поменьше тосковать будетъ“, думалъ онъ. Борисъ не сопротивлялся, ему было все равно.

XVII.

Съ тѣхъ поръ какъ Бобошинъ привезъ къ себѣ на житье сына изъ Петербурга, Катя совсѣмъ перестала бывать у нихъ; а съ Борисомъ гдѣ встрѣтится нечаянно, потупитъ свои черныя очи и вся зардѣется какъ зарево.

Однажды Ульяна повстрѣчала ее на улицѣ и ласково заглянувъ ей въ лицо спросила:

— За что это наша ягодка на насъ прогнѣвалась? Ужъ не хочетъ никогда насъ провѣдать…

— За что мнѣ, тетушка Ульяна, на васъ гнѣваться, кромѣ ласки я отъ васъ ничего не видала; а ходить къ вамъ мнѣ теперь не зачѣмъ.

— Что жь такъ? Хоть бы разокъ когда заглянула; мнѣ одной и пряжа какъ-то не спорится. А мы такъ по тебѣ сгрустнулисб. Вечоръ ужь и самъ поминалъ о тебѣ, говоритъ что твое читанье ему чувствительно больше чѣмъ Борисово. Пойдемъ, касатка, сегодня; мой старикъ съ Борисомъ уѣхали въ Клинъ, а я сижу одна-одинехонька. Пойдемъ…

— На минутку пожалуй, подумавъ нѣсколько, согласилась Катя, и съ тревогой въ душѣ вошла къ нимъ въ избу въ первый разъ съ тѣхъ поръ какъ поселился здѣсь Борисъ. А Ульяна какъ нарочно все толкуетъ объ немъ.

Пока онѣ сидѣли да говорили, незамѣтно смерклось. Бобошина зажгла огонь и просила Катю почитать вслухъ.

Въ избѣ было жарко; Катя принуждена была снять съ головы черный платокъ, и только-что было хотѣла приняться за чтеніе, какъ отворилась дверь и вошелъ Борисъ.

— Ахъ! батюшки свѣты! воскликнула мать, увидя его. — Мы тутъ разговорились и не слыхали какъ вы подъѣхали; а отецъ гдѣ, отпрягаетъ лошадь?

— Нѣтъ, батюшка еще въ Клину; самого Чепракова не захватили дома, онъ остался дожидаться его, а я пріѣхалъ съ Барановымъ, говорилъ Борисъ снимая съ себя дубленый полушубокъ и обивая рукавицей снѣгъ съ вяленыхъ сапогъ.

Катя сидѣла ни жива ни мертва: то блѣднѣла, то краснѣла; хотѣла было сейчасъ домой уйти, да Ульяна ухватила въ охапку ея плисовую шубейку и сказала что ни за что же отпуститъ ее безъ чаю.

Борисъ оправилъ на себѣ красную александрійскую рубаху и подойдя къ столу поклонился Катѣ. Та отвѣтила ему по привычкѣ низкимъ поклономъ и такъ смутилась что не знала куда ей глаза дѣвать.

Ульяна побѣжала ставить самоваръ, а сама думаетъ: „Господи! кабы она приглянулась ему!“ и нарочно старается помедлитъ въ коморкѣ, какъ будто по домашнему дѣлу.

— Что это вы тутъ, никакъ чтеніемъ занимались? спросилъ Борисъ, садясь за столъ противъ Кати.

— Читать было хотѣли… Едва слышно отвѣтила дѣвушка, и покраснѣвъ еще больше потупилась.

Пока онъ сидѣлъ она украдкой взглядывала на него и думала: „Неужели онъ съ этихъ годовъ, на цѣлый вѣкъ останется холостымъ? аль ужь и въ правду въ монастырь поступить?“ Сердце ея ныло и трепетало какъ бывало прежде, глаза искрились и яркій румянецъ горѣлъ на щекахъ. Но Борисъ не замѣчалъ этого или лучше сказать не хотѣлъ замѣчать: на каждое женское лицо онъ смотрѣлъ теперь равнодушно; одинъ только образъ Тани навсегда запечатлѣлся въ его памяти какъ мелькнувшій сонъ.

Въ эти шесть лѣтъ Борисъ мало измѣнился: все тотъ же свѣтлый взглядъ, та же бравая осанка, только темная окладистая борода округлила нѣсколько смуглое лицо, да кудри были въ безпорядкѣ: видно было что онъ ужь больше не занимался ими.

Наконецъ Катя встала и собралась уходить.

— Нѣтъ, тетушка Ульяна, не держите меня, говорила она, — мнѣ пора; гдѣ моя шубейка?

— Сейчасъ, сейчасъ, самоваръ несу на столъ, онъ у меня ужь шумитъ. Будешь еще и дома, посиди моя ягодка, куда спѣшишь, побесѣдуй съ нами. Въ кои-то вѣки я тебя залучила къ себѣ. Уговаривала ее Бобошина разставляя чашки на столъ. — Боря! сходи принеси намъ изъ лавочки медку; да смотри котораго побѣлѣе.

Борисъ взявъ ключи накинулъ на плечи поддевку и вышелъ изъ горницы.

— Вотъ ты какъ у насъ разрумянилась, молвила Ульяна пристально глядя на дѣвушку, — а то ужь была ни на что не похожа; теперь вотъ опять стала красотка Катюша, что твой маковъ цвѣтъ, ни дать, ни взять, какъ бывало прежде…

— Полно, тетушка! а то ей-Богу и безъ шубейки убѣгу домой…

— Нечего, глупая, стыдиться-то, я чай правду говорю, жениха тутъ нѣтъ. Многозначительно добавила Ульяна, гладя дѣвушку по головкѣ.

Катя вздрогнула, эти слова какъ кипяткомъ ее обдали.

Борисъ между тѣмъ принесъ крупичатаго меду, поставилъ его на столъ, а самъ сѣлъ за самоваръ, такъ чтобъ ему не было видно Кати; и сидѣлъ молча все время, только изрѣдка взглядывалъ на мать.

XVIII.

По окрестнымъ селамъ начали поговаривать что Завьяловскій попъ хочетъ свое мѣсто сдавать. Мѣсто хорошее, невѣста смирная и умная, домъ полная чаша. Жениховъ со всѣхъ сторонъ отбоя нѣтъ. Любомудровъ Алексѣй тоже еще никуда не поступилъ на мѣсто; слышатъ онъ что за Марью Львовну женихи сватаются. „Дай и я попытаю счастья, въ послѣдній разъ“, думаетъ онъ, и въ одно воскресенье подъѣзжаетъ къ крыльцу завьяловскаго священника, съ своей матерью дьяконицей, которая давно уже заискивала у тетушки просвирни, имѣя въ виду породниться съ нею.

Отецъ Павелъ понялъ зачѣмъ они пріѣхали и вызвалъ Машу въ свой кабинетъ.

— Я ужь старъ, началъ онъ, — насилу ноги передвигаю, пора и на покой… подумай Маша… Если мое мѣсто достается чужому, то куда мы всѣ трое пойдемъ?..

— Какъ вамъ угодно, папаша, такъ и поступите… ваша воля для меня законъ… Отвѣтила дѣвушка, хорошо понимая что хотѣлъ сказать ея воспитатель.

— Коли такъ, да благословитъ тебя Господь! А зятя я себѣ лучшаго не желаю. Алексѣй успокоитъ мою старость и замѣвитъ мнѣ сына. Согласна ты за вето?

— Да, папаша, если вы хотите, я согласна.

— Я хочу прежде всего чтобы ты была счастлива.

Такимъ образомъ покончили совѣтъ; выходятъ въ гостиную, и робкій взглядъ Любомудрова встрѣтилъ Машу. Блѣдныя щеки молодой дѣвушки вспыхнули румянцемъ; она подошла, поздоровалась съ его старушкой матерью и привѣтно пожала руку Алексѣя.

И въ тотъ же день, помолившись Богу, сладили дѣло и благословили жениха съ невѣстой.

Отецъ Павелъ прилегъ отдохнуть, а просвирня повела старушку дьяконицу показывать ей свое хозяйства

Счастливый Алексѣй, оставшись наединѣ съ Машей, робко, съ какимъ-то благоговѣніемъ взялъ худенькую ручку своей вмѣсти и началъ покрывать ее жаркими поцѣлуями, восторженно говоряя: — Какъ я счастливъ, несказанно счастливъ!»

— Теперь я могу спокойно закрыть глаза, сказалъ отецъ Павелъ, проводивъ со двора гостей. Тетушка тоже была довольна и счастлива что Маша наконецъ согласилась выдти замужъ, что ей на старости лѣтъ не придется жить по чужимъ угламъ, и что она попрежнему здѣсь будетъ завѣдывать хозяйствомъ и радоваться счастью молодыхъ.

Входитъ Ѳекла и утирая фартукомъ глаза улыбается во весь ротъ, повторяя:

— Слава Тебѣ Господи! таки вышло же по моему; я день ночь объ этомъ молила Бога… А помните какъ вы тогда на меня разсердились, какъ я хотѣла васъ посватать за него? и все-таки вышло по моему. Говорила Ѳекла, цѣлуя Машину руку. — Батюшка! обратилась она къ отцу Павлу, — въ кухнѣ ужь давно сидитъ Бобошина, желаетъ съ вами говорить.

— Что жъ ты такъ долго мнѣ не докладывала?

— Когда жь вамъ было? не при гостяхъ же толковать съ ней, бѣда не велика! часокъ пождала.

— Поскорѣй приведи ее сюда! будетъ тебѣ растабарывать!

Ульяна вошла въ комнату. Помолясь на иконы, она раскланялась и подошла къ отцу Павлу подъ благословеніе.

— Я къ вашей милости, батюшка.

— Добро пожаловать. Садись, Ульянушка, что скажешь хорошенькаго?

Ульяна усѣлась подлѣ отца Павла и начала не спѣша:

— Да вотъ насчетъ своего сынка пришла посовѣтываться. Ужь не знаю какъ ты намъ присудишь…. На весну семь годовъ минетъ съ той поры какъ пропала Таня; я чай теперь Борису можно опять жениться.

Отецъ Павелъ подумалъ съ минуту, прошелся по комнатѣ и остановясь противъ Ульяны опросилъ:

— Вѣдь явки были поданы?

— Какъ же, батюшка, подавали.

— Ну что жь, не было слуху?

— Нѣтъ, кормилецъ, никакого.

— Вотъ что я тебѣ скажу, Ульянушка: законъ дѣло мудреное; не знаю я какіе вывьче по этому случаю уставы… Вотъ съѣзжу въ Клинъ и тамъ кое съ кѣмъ посовѣтуюсь. А вы пока поприглядите Борису невѣсту. По моему кажется препятствій быть не должно; кромѣ развѣ того, если явится первая жена и подастъ въ судъ.

— Этого полагать нельзя, чтобъ она оказалась; знать ужь нѣтъ въ живыхъ. Пономаревы тоже такъ думаютъ…

— Ну, а что Борисъ? Онъ не прочь отъ женитьбы?

— Охъ, ужь и не знаю какъ тебѣ сказать, кормилецъ; парень все тоскуетъ по Танѣ. Я ужь говорю: Пора молъ забыть, а онъ знай свое твердитъ: «Въ міру живши никогда, говоритъ, не забуду»; а въ монастырь намъ его пущать не хочется, для васъ вѣдь онъ все тутъ… некому будетъ и глаза закрыть, коль помрешь грѣшнымъ дѣломъ… Все ждемъ мы со старикомъ: авось молъ обдумается; человѣкъ еще въ самыхъ красныхъ годахъ, можетъ и женится.

— Конечное дѣло, лучше бы жениться. Подтвердилъ со вздохомъ отецъ Павелъ.

— Похлопочи ты объ насъ, кормилецъ.

— Ладно, ладно, Ульянушка, ищите невѣсту.

Бобошина отвѣсила низкій поклонъ священнику и вышла азъ комнаты.

Приходитъ домой, а Борисъ сидитъ облокотясь на столъ, печально опустивъ голову на руку.

— Сынокъ, ты бы вышелъ поразгудяться, на селѣ хороводы водятъ, посмотрѣлъ бы на добрыхъ людей; хоть бы вѣтеркомъ тебя обдуло маленечко.

— Чего я тамъ не видалъ? Мнѣ и дома хорошо. Отвѣтилъ парень не поднимая головы.

— Охъ! сердечушко изболѣло на тебя глядя. Я сейчасъ была у священника; онъ говоритъ тебѣ на весну можно будетъ жениться. Вдругъ начала Ульяна, подсаживаясь къ Борису:

— Кому ужь разъ Богъ не далъ въ этомъ счастья, тому нечего и пытаться въ другой.

— Ты опять за свое! послушалъ бы лучше материнскаго совѣта, худа тебѣ не пожелаю….

— Нѣтъ, родимая, съ этимъ ужь вы не докучайте: мнѣ и такъ у васъ жить хорошо… и Борисъ всталъ, надѣлъ шапку и вышелъ изъ горницы.

— Куда жь ты? крикнула ему вслѣдъ мать.

— Пойду провѣдаю своего хвораго старичка, батюшку-тестя.

— Скажи и отъ меня имъ поклонъ.

— Ладно, скажу.

И Борясь отправился къ Пономаревымъ, которыхъ часто навѣщалъ, помогалъ имъ кое-когда деньжонками, и звалъ ихъ попрежнему «тятенькой, маменькой». Всякій разъ спрашивалъ нѣтъ ли какого слуху о Танѣ, и всегда одинъ отвѣтъ: «Знать ужь ея нѣтъ въ живыхъ на бѣломъ свѣтѣ.»

— А мнѣ все кажется что она жива… со вздохомъ отвѣчаетъ Борисъ.

— Мы слышали что вы опять жениться хотите? спросила въ однажды пономариха.

— Нѣтъ, маменька, не думаю; нешто ужь очень будутъ родители принуждать къ тому… А по своей охотѣ никогда не женюсь. Старикамъ, извѣстное дѣло, обидно что я у нихъ одинъ только сынъ, да и тотъ не на радость зародился.

XIX.

— Пустите, ради Христа, переночевать! раздалось однажды вечеромъ подъ окошкомъ у Бобошиныхъ.

— Здѣсь не пущаютъ! крикнулъ сквозь раму Агаеовъ. Ступай черезъ дворъ попросись, тамъ бобылочка приниметъ вашу братью.

— Я прозябла до костей, явите Божескую милость, обогрѣйте странняго человѣка.

— Отчего же не пустить? Какая-то сердечная старушка запоздала, примемъ ее, сказала Ульяна, заглядывая и окошко.

— Дорога большая, народу всякаго много шатается, возразилъ Агаѳонъ, — да по мнѣ впустите пожалуй!

И Борисъ мигомъ выбѣжалъ отпирать калитку.

Входитъ старушка странница, съ большою котомкой за плечами; положила она три земные поклона у порога и поклонившись въ поясъ хозяевамъ, присѣла и начала раскутываться.

Бобошины въ это время садились за ужинъ; въ избѣ пахло горячими щами.

— Просимъ милости, бабушка, съ нами хлѣба-соли откушатъ, чѣмъ Богъ послалъ, пригласила Ульяна и помолясь сѣла за ужинъ.

— Спаси васъ Матерь Божія! Пошли вамъ въ десять десятерицъ на нашу убогую долю.

И странница присѣла къ столу. На ней было чистенькое черное каленкоровое платье и черный платокъ съ бѣлой каемкой.

— Ты, тетушка, знать изъ дворовыхъ? спросила Ульяа оглядывая старушку съ ногъ до головы.

— Да, родимая, допрежь въ барскомъ домѣ служила; и томъ барыня отпустила меня на волю, дай Богъ ей царство небесное! Теперь вотъ ужь шестнадцать годовъ странствую.

— Я чай во всѣхъ монастыряхъ, тетушка, побывала и все нашей россійской святынѣ поклонилась? спросилъ Борисъ

— Привелъ Господь, не однова были и въ Кіевѣ, и въ Почаевѣ, и у Соловецкихъ угодниковъ; и ко Гробу Господа въ Старый Іерусалимъ сносили меня грѣшныя ноги. А васъ знать только трое? спросила вдругъ странница, не спуская глазъ съ Бориса.

— Да, только трое, отвѣтила Ульяна, — много было дѣтокъ, и всѣхъ прибралъ Господь, только вотъ одинъ Борисъ и остался на поглядѣнье.

При этихъ словахъ странница вздрогнула; она пристально впилась глазами въ Бориса; на лицѣ ея была тревога и недоумѣніе.

— Коль сынка Богъ далъ, такъ и семья будетъ, замѣтила она, пытливо наблюдая за всѣми движеніями Бориса, который не могъ сдержать въ груди глубокаго вздоха и положивъ ложку, задумался.

Агаѳонъ все время сидѣлъ молча, а Ульяна, видя что этотъ разговоръ тяжелъ для Бориса, моргнула странницѣ, кивнувъ головою на сына; и всѣ замолчали.

Послѣ ужина, когда Борисъ ушелъ въ свою каморку, Агаѳонъ легъ слать, Ульяна усадила странницу возлѣ печки и долго шепталась съ ней, разказывая всю исторію несчастной женитьбы сына, съ горестью прибавляя что парень чахнетъ теперь съ тоски по Танѣ и не хочетъ вѣрить что ея ужь давно нѣтъ въ живыхъ.

— Можетъ сердце его что-нибудь чуетъ… робко добавила странница.

— Что тутъ чуять-то? Вотъ ужь скоро семь годовъ минетъ какъ о ней ни слуху, ни духу, ровно въ воду канула! Однако тебѣ пора отдохнуть, родимая, я заговорилась и забыла что ты, сердечная, съ дороги измучена.

— Ничего, тетушка, наше дѣло привычное, отвѣтила странница, наматывая на руку четки, и обѣ женщины принялись молиться на сонъ грядущій.

Утромъ за завтракомъ странница опять не спускала глазъ съ Бориса, наконецъ спросила его:

— Читалъ ли ты, мой соколикъ, житіе преподобной Ѳеодоры?

— Какъ же, много разъ читалъ; почти все наизусть знаю.

— Это ужь по его части, вмѣшался Агаѳонъ, — онъ всю Чети-Минею небось пять разъ прочелъ, такъ и дышетъ надъ книгами.

— Дѣло хорошее, «благую часть избралъ», одобрила странница, и опять обратилась къ Борису: — Ну какъ же ты, касатикъ, понимаешь объ этомъ дѣлѣ, то-есть насчетъ преподобной Ѳеодоры?

— Да я понимаю такъ, нѣсколько взволнованнымъ голосомъ началъ Борисъ, — Господь попустилъ соблазнъ на святую Ѳеодору, для того чтобы призвать ее къ подвижнической жизни; этимъ она и мужа своего поставила на путь спасенія.

— Вотъ и я точно также понимаю, многозначительно подтвердила старушка, умильно поглядывая на Бориса. — Въ жизни и теперь небось такія дѣла случаются… добавила она какъ бы сама про себя, вздохнула и задумалась.

— Можетъ не совсѣмъ такія дѣла, а близко похожія на то… молвилъ Борисъ, проникая въ загадочную мысль старушки.

— Матушка! Знаешь что я думаю?.. воскликнулъ Борисъ когда странница простилась съ ними и отправилась въ свой путь.

— Что?

— Я все думаю что эта странница не повстрѣчала ль гдѣ нибудь Таню. Что-то весь разговоръ ея мнѣ показался какъ будто не спроста…

— Ну вотъ ужь тебѣ мерещится, возразила мать, — кабы она повстрѣчала ее гдѣ, то небось сейчасъ бы повѣдала, что де такъ и такъ, въ такомъ-то мѣстѣ видѣла. Я ей вчера разказала все про твою женитьбу, говорю что и чахнешь по ней; а она мнѣ ни слова, только пожалѣла тебя, да говоритъ «что можетъ сердце твое что-нибудь чуетъ»…

— Видишь, матушка! Зачѣмъ бы ей говорить такія рѣчи?..

— Что жъ ты ко мнѣ-то пристаешь? Ты бы ее самъ спросилъ…

— Мнѣ самому только теперь въ голову пришло, такъ бы вотъ, кажется, и побѣжалъ въ догонъ за ней.

— Чу! Звонятъ къ обѣднѣ! сказала Ульяна прислушиваясь. — Чай поди она въ церковь зашла по дорогѣ.

— И то можетъ въ церковь зашла; побѣгу къ обѣднѣ.

Борясь живо надѣлъ поддевку, подпоясался и отправился въ церковь. Вошелъ, окинулъ глазами вокругъ, и и датъ что странница подаетъ просфоры вынимать.

«Слава Богу, здѣсь!» подумалъ Борисъ и сталъ неподалеку отъ нея. Обѣдня кончилась, странница долго еще молилась и прикладывалась ко всѣмъ мѣстнымъ образамъ, а Боря все время не спускалъ съ нея глазъ; и какъ только она вышла изъ церкви, онъ подошелъ и заговорилъ съ ней.

— Далёко ль вы, тетушка, держите путь теперь?

— Въ Кіевъ пробираюсь, соколикъ, тамъ меня товарка ждетъ.

— А я шелъ за вами въ погоню…. запинаясь началъ опять Борисъ, — давеча я маленько не посмѣлъ васъ, тетушка, спросить… Можетъ вы не слыхали ль чего, аль, можетъ-статься, не повстрѣчали ль гдѣ мою жену?

Страница стояла молча, потупя голову; а Борисъ тревожно заглядывалъ ей въ лицо, продолжая:

— Я бы вамъ сказалъ примѣты: она большаго роста, тонкая, волосы немного рыжеватые, кудрявые, глаза черные и на щекахъ ямочки.

— Нѣтъ, касатикъ, такой нигдѣ не встрѣчала, отвѣтила странница, избѣгая его взгляда. — А что, родименькій, ты звать ужь больно тужишь по ней?

Борисъ отвернулся въ сторону, вытеръ кулакомъ слезу и тихо промолвилъ:

— Объ этомъ знаетъ одинъ Богъ…. Счастливо дай Богъ вамъ, тетушка, продолжать путь! прибавилъ онъ, поклонившись странницѣ, и повѣся голову побрелъ домой.

Послѣ этого Борисъ нѣсколько дней ходилъ еще печальнѣе и молчаливѣе. А отецъ съ матерью все приставали къ нему съ женитьбою, огорчались, сѣтовали; и парень, не зная что дѣлать, какъ поступить, наконецъ махнулъ рукой, говоря:

— Дѣлайте со мной какъ хотите, ваша родительская воля.

XX.

Теперь обратимся къ Танѣ; вѣроятно читатель поинтересуется знать куда загнала ее житейская буря и какая пучина поглотила едва разцвѣтшую красоту.

Когда Сергѣй оставилъ ее на постояломъ дворѣ, она крѣпко задумалась о своемъ положеніи; сообразивъ всѣ поступки его, она уже не чувствовала къ нему довѣрія, и оставаться на его попеченіи ей не хотѣлось; тѣмъ болѣе что ихъ обоихъ будетъ преслѣдовать судъ. Тутъ только поняла неопытная жертва какую сдѣлала она огромную ошибку, согласившись бѣжать съ нимъ. Сознавая что ей теперь и подъ какимъ видомъ нельзя уже вернуться домой въ Завьялово, она начала придумывать куда бы ей скрыться ота Сергѣя, пока онъ не возвратился отъ Чучулиныхъ. «Побѣгу къ Троицѣ», вдругъ блеснула ей мысль, «а тамъ ужъ увижу какъ меня Господь, научитъ.»

И Таня на этомъ же постояломъ дворѣ продала съ себя вѣнчальное платье, жемчужныя серьги, золотыя кольца; купила себѣ поношеную одежду, покрыла голову чернымъ платкомъ и ушла.

Шла она скоро, почти бѣжала, робко озираясь назадъ, не переводя духу до самыхъ Сокольниковъ. Ей все чудилось что кто-то гонится за ней и только войдя въ лѣса она, почувствовала себя безопаснѣе. День стоялъ нестерпимо жаркій; измученная Таня свернула съ дороги въ тѣнь, присѣла подъ сосной и склонивъ голову на зеленый мохъ залилась горькими слезами. Долго лежала она, плакала, наконецъ встала, подняла страдальческій взглядъ на свѣтло-голубое небо, перекрестилась и пошарила на груди образокъ Божіей Матери Взысканіе Погибшихъ; но его не было на ней. Таня застонала; невыразимое горе и ужасъ сковали ея члены. Долго она стояла подъ сосной припоминая гдѣ бы могла потерять это сокровище, съ которымъ никогда не разставалась. Собирая ее къ вѣнцу, мать повѣсила образокъ на розовую ленточку и благословивъ имъ Таню, поручила ее Владычицѣ. И вотъ теперь она лишилась послѣдней опоры.

Забывая о преслѣдованіи суда, забывая что рискуетъ встрѣтиться съ Сергѣемъ, она побѣжала обратно въ Москву, поискать образокъ на постояломъ дворѣ гдѣ ночевала. Прибѣгаетъ и видитъ что толпа народу обступила весь дворъ, полицейскіе, жандармы. «Что бы это значило?» съ замираніемъ сердца думаетъ она, «ужь не изъ Завьялова ли дали знать?» И въ первую минуту хотѣла броситься прочь, но подумавъ рѣшила: «Что будетъ, то будетъ, знать такъ Богу угодно. Пускай и меня возьмутъ къ допросу; надо же когда-нибудь потерпѣть за свои грѣхи.»

Съ этими мыслями Таня стала впереди толпы, которая чрезъ минуту разступилась и глазамъ ея представилаа страшная картина. Полицейскіе тащили съ лѣстницы окровавленный трупъ самоубійцы Сергѣя. У Тани потемнѣло въ глазахъ; крѣпко стиснувъ зубы чтобы не вскрикнуть, она отвернулась отъ ужаснаго зрѣлища и вся закаменѣла.

Толпа стала расходиться. Таня опомнилась. Блѣдная, дожа всѣмъ тѣломъ, она вошла къ хозяйкѣ постоялаго двора, спроситъ не остался ли здѣсь кипарисный образокъ, когда она перемѣняла платье. Дворничиха тотчасъ же передала ей, говоря:

— Диво_: какъ и тебя не забрала полиція: этотъ молодецъ застрѣлился.

Таня схватила свое сокровище, поблагодарила хозяйку и безъ оглядки побѣжала опять по направленію къ Сокольникамъ. На другой день она достигла Хотькова монастыря, и тамъ отстоявъ всенощную переночевала, а на утро отправилась въ Троицкую Лавру. Идетъ она по сторонѣ большой дороги, терзаемая совѣстью и обливается слезами; ей слышатся вопли отчаянія, съ которыми Бобошины хоронятъ послѣдняго сына, и она одна причиной его ранней смерти. Куда она ни взглянетъ, всюду мерещится ей посинѣвшее, облитое кровью лицо Сергѣя, и совѣсть жжетъ ее какъ раскаленное желѣзо, что душа его погибла изъ-за нея. Ей чудится блѣдная, убитая горемъ мать, грозный видъ отца, ей сдается что вѣтеръ гонитъ вслѣдъ за нею проклятія изъ Завьялова и въ шелестѣ листьевъ отовсюду слышатся рыданія. Холодъ пробѣгаетъ по ея жиламъ; съ отчаянія она бросается впередъ, хочетъ ускорить шаги, но колѣна дрожатъ и подгибаются, силы изнемогаютъ, она невольно останавливается и опять плетется нога за ногу, удрученная горемъ и осужденная сама собою.

Дорога лежитъ лѣсомъ; воздухъ весь пропитавъ смолистымъ сосновымъ запахомъ; птицы чирикаютъ и кое гдѣ изредка перекликаются соловьи. Толпы богомольцевъ, съ котомками на плечьми, обгоняя другъ друга, бредутъ къ Троицѣ. Таня все норовитъ идти сторонкой одна, но какая-то старушка съ огромною кожаною котомкой, опираясь на палочку, все идетъ по пятамъ за ней; наконецъ заговариваетъ и предлагаетъ вмѣстѣ держать путь. Таня едва отвѣчаетъ на ея привѣтливыя слова, перейдетъ на другую сторону дороги, оглянется, а старушка опять за ней. Но вотъ блеснули золотыя главы Троицкаго собора и на горѣ показалась предъ ними Сергіевская Лавра. Богомольцы остановился, крестясь; многіе изъ нихъ опустились на колѣни и ото всюду послышалось радостное восклицаніе: «Слава Тебѣ Господи, дошли!»

Старушка слѣдовавшая за Таней сняла съ плечъ котомку, положила земной поклонъ и повернувъ голову къ Танѣ ласково проговорила:

— Возрадуйся и ты, раба Божія, сейчасъ добредемъ до святой обители.

— Я не могу радоваться, со вздохомъ отвѣтила Таня, — пускай радуются тѣ у кого совѣсть чиста; а я грѣшная можетъ-быть оскверню собою эту святую землю.

— Похвально твое смиреніе, отроковица Божія, разумны и правдивы твои рѣчи: сперва надо о грѣхахъ помыслить, а потомъ ужь и возрадоваться. Спаси тебя Царица Небесная что ты и меня гордаго человѣка наставила на путь.

Съ этими словами старушка поклонилась Танѣ въ поясъ.

— Кабы ты знала, бабушка, какіе тяжкіе грѣхи сковали мою душу, не хвалить, а жалѣть бы стала меня, и можетъ изъ жалости воздохнула бы обо мнѣ къ Создателю.

— Я молилась за тебя, дитятко, еще давеча ночью, тихо начала странница, заглядывая Танѣ въ лицо. — Вѣдь мы съ тобой вмѣстѣ ночевали; когда всѣ спали крѣпкимъ сномъ и ты одна только стояла всю ноченьку на колѣняхъ, да изливала въ слезахъ печаль свою предъ Господомъ, жаль мнѣ стало тебя какъ родное дѣтище, жаль, а помочь не могу; дай, думаю, хоть помолюсь за нее, знать у нея горе велико.

— Спасибо тебѣ, добрая душа, поклонилась ей Таня, и за тѣмъ онѣ молча подошли къ Троицкой Лаврѣ, гдѣ только-что ударили къ вечернямъ. Безчисленная толпа богомольцевъ со всѣхъ сторонъ стремилась въ главный соборъ, гдѣ покоятся мощи Преподобнаго Сергія.

Таня въ первый разъ была у Троицы. Съ невыразимою печалью на лицѣ она вошла въ великолѣпный храмъ, склонилась предъ ракой Преподобнаго, проливая обильныя слезы. Во время молебна, священникъ громко произнесъ слова Евангелія: «Пріидите ко мнѣ вси труждающіе и обремененные и Азъ упокою вы».

Это примирительное воззваніе Спасителя отрадно коснулось больной души.

Старушка странница молилась позади Тани, и не за себя она возносила горячія молитвы къ Богу, но за всѣхъ страждущихъ и недугующихъ. Ей горько было видѣть это молодое созданіе до такой степени истомленное и удрученное горемъ.

XXI.

На другой день Таня вышла изъ монастыря отъ обѣдни, стоитъ и думаетъ: «Куда я теперь пойду? И гдѣ преклоню свою несчастную головушку?»

— Что ты, отроковица Божія, такъ задумалась? вдругъ раздалось позади нея.

Таня обернулась, предъ ней стояла опять та же старушка со своею огромною котомкой за плечами; повидимому она уже совсѣмъ приготовилась въ путь.

— Да вотъ не знаю куда мнѣ идти и что дѣлать. Печально отвѣтила Таня.

— А куда же тебѣ надо-то? Я покажу дорогу, я здѣсь всѣ мѣста знаю.

— Я и сама не знаю куда мнѣ дѣваться: куда ни пойду, вездѣ бѣда да горе за мной….

— Ну, такъ пойдемъ со мной, дитятко, молвила старушка, — вдвоемъ-то авось какъ-нибудь бѣду одолѣемъ, а тамъ Богъ дастъ и горе отстанетъ, какъ бы шутя добавила странница, пристально посмотрѣвъ на Таню. — Съ твоею красотой и молодостью, вѣстимо дѣло, одной ходить опасно: неравно худой человѣкъ привяжется.

— А ты далеко ль, бабушка, идешь? робко спросила Таня.

— Къ Тихону Задонскому, коль Господь донесетъ.

— Возьми ужь, родимая, и меня съ собой, довѣрчиво обратилась къ ней Таня.

— Пойдемъ, коль не къ сроку тебѣ надо домой; вдвоемъ короче дорога покажется. На долголь тебя отпустили домашніе?

Таня вздрогнула и слезы опять показались на глазахъ ея.

— Аль у тебя родныхъ никого нѣтъ? съ живымъ участіемъ спросила старушка.

— Да…. едва слышно проговорила Таня и потупилась.

Старушкѣ опять стадо жаль ее до смерти, и чтобъ утѣшить мнимую сиротку, она сказала ей:

— Не грусти, дитятко, за сиротами самъ Господь. Какъ тебя зовутъ, моя красавица? И что тебя за горе постигло въ такихъ еще юныхъ годахъ?

Таня долго шла молча подлѣ странницы, не зная что отвѣчать; наконецъ думаетъ: «дай я разкажу ей все какъ есть. Она кажется добрая душа, авось не выдастъ меня; а можетъ еще какимъ полезнымъ совѣтомъ направитъ».

И Таня повѣдала безъ утайки всю свою несчастную исторію, умоляя старушку дать ей совѣтъ.

— Возложи печаль свою на Господа. Онъ одинъ, милосердый, научитъ тебя что дѣлать. Не безъ воли Его святой приходятъ на насъ скорби; чрезъ нихъ мы должны пройти земное странствіе и онѣ-то очистятъ нашу грѣшную душу и приведутъ ее къ Создателю, какъ блуднаго сына къ отцу.

Эти простыя слова смиренія подкрѣпили страждущую душу Тани, она почувствовала въ нихъ опору и поняли что эта странница послана самимъ Провидѣніемъ.

— Не покинь ты меня, Христа ради! воскликнула Таня и со слезами повалилась въ ноги старушкѣ.

— Что ты это, моя родная! За что ты мнѣ кланяешься? Я сама убогій человѣкъ…. ничего не стою, и ничѣмъ немогу пособить тебѣ.

— Ничего мнѣ отъ тебя не надо, только не покидай меня! Куда ты пойдешь, туда и я за тобой. Одна я совсѣмъ пропаду на бѣломъ свѣтѣ: у меня и паспорта никакого нѣтъ.

— Пачпорта-то мало гдѣ спрашиваютъ. Если случится развѣ захворать, въ больницу безъ него не примутъ. А у меня по всѣмъ дорогамъ есть знакомые. Я назову тебя своей племянницей. Меня всѣ пущаютъ ночевать, и монашенки въ монастыряхъ и мірскіе благодѣтели, авось Господь пронесетъ безъ бѣды.

Съ этихъ поръ Таня подъ ея охраной начала вести странническую жизнь, стала ходить по монастырямъ и отдаленнымъ пустынямъ. Первые шесть мѣсяцевъ такого рода жизнь казалась ей легка; но далѣе день ото дня, недѣля отъ недѣли, ей становилось тяжелѣе и неудобнѣе совершать свой путь. Странница видитъ что ея молодая спутница тайно скорбитъ и задумывается, поглядываетъ старушка на ея положеніе, молча вздыхаетъ и возлагаетъ все на волю Божію. Наконецъ она сказала однажды:

— Намъ съ тобой, дитятко, теперь надо подвигаться къ Москвѣ, чтобы поближе быть къ Воспитательному Дому.

Блѣдныя щеки Тани загорѣлись стыдомъ, она молча вздохнула и залилась слезами.

XXII.

Въ сорока верстахъ отъ Москвы, въ небольшомъ селѣ, въ маленькой, ветхой избушкѣ, кругомъ занесенной снѣгомъ, сидѣла за пряжей сгорбленная старушка бобылочка. Тишина этого убогаго жилища нарушалась лишь журчаньемъ веретена, да ея старческимъ кашлемъ. Въ углу стоитъ свѣтецъ съ лучиной, подъ нимъ лоханка съ водой, куда отъ времени до времени упадаетъ съ шипѣньемъ нагорѣвшій уголь. На дворѣ начало свѣтать. Въ заднемъ углу избушки на полу былъ разостланъ лукъ ржаной соломы и прикрытъ худою дерюгой. На этомъ рубищѣ молча и тихо сидѣла блѣдная, исхудалая молодая женщина съ младенцемъ на рукахъ. Взглядъ ея жадно былъ устремленъ на спящаго ребенка и затаенные тяжелые вздохи нерѣдко колебали материнскую грудь. Психологъ и физіономистъ многое прочелъ бы въ этомъ неподвижномъ взглядѣ. Въ немъ слились и любовь, и благоговѣніе, и безутѣшная грусть, и стыдъ, и сквозь все это невольно пробивалась какая-то нѣжная радость.

У окна по сугробу заскрипѣли сани; старушка, сидѣвшая за пряжей, взглянула въ окно, потомъ обернулась къ молодой женщинѣ, сказавъ:

— Пріѣхали!

И черезъ минуту въ избушку вошла наша знакомая старушка странница.

— Ну, дитятко, пора! подвода ужь здѣсь! Давай закутывать нашу крошку Машеньку, тихо сказала она, наклоняясь къ больной.

Таня вздрогнула, крѣпче прижала къ груди дитя, и молча подняла на странницу умоляющій взглядъ, потомъ опять жадно устремила его на младенца, который вдругъ затрясся на рукахъ отъ глухихъ рыданій юной матери. Старушка отвернулась и торопливо утирая слезу, проговорила:

— Тяжко, извѣстное дѣло, тяжко! Но надо же когда-нибудь…. Пора, пора, дитятко! Подвода не ждетъ. Дай-ка маѣ ее! Да полно плакать-то! Молись лучше Богу!

Съ этими словами, она нагнулась и взяла младенца изъ объятій матери. Таня пронзительно застонала и ринулась лицомъ въ солому; а странница, съ помощью хозяйки, начала закутывать дитя въ Танину черную кацавейку, потомъ поднесла его къ рыдающей матери и едва слышно промолвила:

— Теперь благослови и простись съ ней!

Таня приподнялась на колѣни, крѣпко притиснула обѣ руки къ груди, какъ бы желая задавить душевную боль и безмолвно подняла глаза полные слезъ въ передній уголъ на иконы, наконецъ дрожащею рукой перекрестила младенца, припала губами къ его головкѣ и снова раздался мучительный, раздирающій душу стонъ.

— Пора! пора! всхлипывая шептала старушка и съ усиліемъ отклонивъ голову матери, взяла ребенка и вышла изъ хижины. Когда полозья заскрипѣли у двора, Таня вскочила и бросилась къ окошку, но уже поздно — сани скрылись за угломъ.

Послѣ этого годъ за годомъ стали проходить для Тани однообразно, въ трудахъ и молитвѣ. Несмотря на всѣ лишенія и неудобства страннической жизни, она чувствовала что раны сердца нѣсколько заживаютъ и въ душѣ водворяется желанный миръ. Старушку тревожило что Таня по временамъ вдается сильно въ тоску по родной семьѣ, по своемъ родномъ Завьяловѣ, и томится неизвѣстностью: что у нихъ тамъ! Живы ли?

— Берегись, дитятко! не предавайся горести; чтобъ не приключился духъ унынія! тогда ужь человѣкъ самъ съ собой не сообразитъ и ангелъ хранитель отступается.

— Что бы мнѣ дѣлать, тетенька! Гдѣ ни бываю, что ни дѣлаю, а все на умѣ свои. Хоть бы глазкомъ взглянуть на нихъ. Можетъ маменьки нѣтъ на свѣтѣ. Можетъ горя этого не перенесла. Тогда ужь такъ бы и знала, за упокой бы стала молиться.

— Молиться не помѣха. Хоть за здравіе, хоть за упокой, а тамъ ужь Богъ самъ знаетъ за что почесть. Пойдешь пожалуй въ твою сторону, поблизости вашего села разспросимъ; авось тебя не узнаютъ.

— Нѣтъ, родненькая! Страшно мнѣ. Ну, какъ узнаютъ? Нѣтъ, ужь лучше такъ потоскую.

Старушка задумалась, потомъ вдругъ подняла голову и говоритъ:

— Вотъ что я полагаю: тебя я отведу къ Настасьѣ Сергѣвнѣ Бирюковой, а сама пойду въ твое село; меня тамъ никто не знаетъ — все разспрошу, все развѣдаю. Кстати тамъ ужь какихъ-нибудь верстъ сто не большей до моей деревни, провѣдаю своихъ внучатъ и сосѣдей.

— Какъ мнѣ за тебя Бога молить! благодѣтельница! со слезами благодарила ее Таня.

— Благослови Господъ! Живо слетаю. Мѣсяца черезъ два принесу тебѣ вѣсточку; а ты пока поживешь въ Кіевѣ; будешь у Настасьи Сергѣевны съ монашенками пелены вышивать… Право такъ! Попрошу мою благодѣтельницу; она пріютитъ тебя на эти два мѣсяца.

— Охъ! моя желанная! Словно ты камень сняла съ моей души. Только одно меня страшитъ, чтобы ты какъ-нибудь не проговорилась…

— Я то? Что ты! въ умѣ ди! У меня никто и подозрѣнія не возьметъ. Коль они не сердятся на тебя и соболѣзнуютъ, такъ могу сказать имъ что ты жива и на добромъ пути находишься.

— Нѣтъ, сохрани Богъ! не поминай про меня ни слова. Какъ будто ты меня и не знаешь; а то у меня сердце будетъ нспокойно все время. Нѣтъ, ужь ты мнѣ побожисъ что не помянешь обо мнѣ.

— Вотъ еще! Стану я божиться? Я и безъ божбы могу промолчать, коль ужь ты этого желаешь.

— Промолчи моя голубушка! ни слова обо мнѣ! Когда тебя назадъ Господь принесетъ, то я сама напишу имъ. Ты мнѣ все раскажешь и я ужь тогда смѣло могу объявить о своей жизни… все какъ есть.

XXII.

Пока старушка была въ дорогѣ Таня гостила подъ Кіевомъ у одной богатой купчихи, Бирюковой, которая схоронивъ мужа отказалась отъ свѣтской роскоши и поселилась въ предмѣстьи Кіева, посвятила себя молитвѣ и добрымъ дѣламъ. Дѣтей у нея не было, близкихъ родныхъ также; въ домъ ея часто находили вдовы и сироты, для которыхъ она устроила на землѣ своей богадѣльню. Старушку странницу Бирюкова знала уже много лѣтъ, принимала ее радушно и ласкала всегда Таню.

Въ самый день Свѣтлаго Праздника, только что Таня съ Настасьей Сергѣевной пришли отъ заутрени, какъ вдругъ является наша странница изъ Завьялова. Услыхавъ радостныя вѣсти что всѣ тамъ живы и здоровы, Таня отъ восхищенья не знала что дѣлать: то писала, то начинала молиться и горячо благодарить Бога, то принималась обнимать и цѣловать свою благодѣтельницу; Настасья Сергѣевна знала отчасти исторію Тани и тоже радовалась искренно за нея.

— Что жь, ты теперь напишешь о себѣ родителямъ? спросила она.

— Нѣтъ, ужь не буду писать… рука не поднимается… Сама скорѣй побѣгу. Припаду къ ногамъ ихъ и вымолю прощенье.

— А неравно мужъ потребуетъ къ себѣ? чтобы ты осталась у него?

Таня задумалась и съ грустью посмотрѣла на страницу, потомъ тихо вздохнувъ проговорила:

— Коль потребуетъ, такъ останусь.

— Вѣстимо дѣло надо остаться. А то парень ни за что исчахъ. Мнѣ инда жаль было глядѣть на него. Мать его сказывала что онъ все въ монастырь просится; да они не пускаютъ. Ужь какой же онъ умница, красавецъ, да какой начетчикъ въ книгахъ, просто любо послушать. О чемъ же ты, глупенькая, плачешь? прикрикнула она на Таню.

— Съ тобой, тетенька, жаль разстаться.

— Вотъ забота припала обо мнѣ! Я ужь седьмой десятокъ доживаю. Стоитъ толковать? Какихъ-нибудь еще годковъ пять потяну; твое дѣло молодое… а я такъ рада-радехонѣка что твоя головушка будетъ прикрыта отъ мірскаго соблазна. Эти Бобошины люди, кажется, добрые, богобоязненные…

Отдохнувъ недѣльку, странница пустилась съ Таней въ путь. Настасья Сергѣевна въ эти два мѣсяца такъ привязалась къ Танѣ что ей жаль было отпускать ее отъ себя. Прощаясь она благословила ее и просила чаще писать къ ней.

— Какъ же мы пойдемъ съ тобой? на Москву, или на Троицу? спрашивала дорогой старушка.

— Лучше на Троицу, отвѣчаетъ Таня.

— На Москву бы по моему ближе… Ну, да разчетъ не великъ. Пойдемъ поклонимся угоднику Божію Сергію! Вѣдь онъ батюшка сознакомилъ насъ съ тобой. Потише только, ноги-то у меня стали лѣнивы ходить, безпрестанно наломиваетъ старушка Танѣ, которая какъ ни старается идти тише, но незамѣтно все прибавляетъ шагу.

На двадцатый день они дошли до Хотькова монастыря. Отстояли тамъ всенощную; а на другой день къ ранней обѣднѣ Таня пошла одна. Старушка очень устала. Приходитъ Таня изъ церкви, смотритъ, старушка лежитъ на постелѣ: ея старческія щеки горятъ, а глаза подернуты слезой.

— Что съ тобой, моя родненькая? спрашиваетъ Таня; а у самой сердце сжалось страхомъ чтобы странница не разнемоглась и не задержала ея.

— Ничего! Немножко что-то не по себѣ.

И старушка съ усиліемъ приподнялась на постелѣ и начала помаленьку одѣваться; а у самой руки и ноги дрожатъ.

— Нѣтъ, тетенька, лучше лолежи! Отдохни здѣсь. Ты кажется очень ослабѣла.

— Вотъ еще! стану я глядѣть на это? Тебѣ чай домой скорѣй хочется.

— Мало ли что хочется. Можно и обождать, коль тебѣ не подъ силу.

— Нечего ждать! Пойдемъ скорѣй къ Троицѣ.

Таня видитъ что ея покровительница качается изъ стороны въ сторону, пробовала было опять уговаривать ее остаться здѣсь на денекъ; но бодрая духомъ старушка одно твердить:

— Хоть ползкомъ да поползу къ Преподобному; а тамъ ужь Божья воля!

Грустнымъ предчувствіемъ содрогнулось сердце Тани; взявъ на свои плеча котомку старушки, она пошла съ ней нога за ногу. На каждыхъ десяти шагахъ онѣ останавливалось и старушка едва переводя духъ твердила: «Донеси Господи! помоги угодникъ Божій!»

Время стояло дождливое, дорога грязная. Выбиваясь изъ силъ, старушка часто садилась на мокрую траву отдыхать и съ томительною жаждой посматривала скоро ль блеснутъ золотыя главы Троицкой обители; но за туманомъ ихъ не было видно, до тѣхъ поръ пока наши странницы не подошли къ самой горѣ. Подъ конецъ пути старушка шла бодрѣе и рѣже останавливалась. Входятъ они въ трапезу. Странница остановилась и поклонившись Танѣ, попросила у нея прощенья. Сейчасъ хочу исповѣдаться! сказала она съ какою-то таинственною радостью и глаза ея блестѣли лихорадочнымъ огнемъ.

Пріобщилась старушка на своихъ ногахъ; пришла въ страннопріимную богадѣльню и слегла въ постель. На третій день ей стало полегче, и она пожелала собороваться, послѣ этого благословила Таню. Затѣмъ распорядилась своими деньжонками, которыхъ было у нея на случай смерти 60 рублей.

— Похорони меня, дитятко, на тридцать, чтобы со всѣмъ поминовеньемъ, приказывала она Танѣ, — а остальные тридцать раздай моимъ о Христѣ сродникамъ, нищей братіи.

Восемь дней полежала старушка въ «Страннопріимной», на девятый мирно переселилась въ вѣчность.

Таня была неутѣшна. Одно еще нѣсколько поддерживало ея духъ, это мысль о скоромъ свиданіи съ родителями. Отдавъ послѣдній долгъ своей благодѣтельницѣ, она облила слезами ея могилу, помолилась за упокой ея любящей души и пошла одна черезъ Дмитровъ по Рогачовкѣ къ своему родному селу Завьялову.

XXIV.

Въ домѣ Спиридоновича завелся новый порядокъ. Зятя они приняли московскаго, и молодой хозяинъ повелъ все по своему. Стѣны горницы обилъ разноцвѣтными обоями; вмѣсто прежнихъ давокъ стояли крашеные стулья, полки всѣ повыломалъ, и гдѣ прежде стоялъ станъ съ холстами, тутъ поставилъ комодъ со стекляннымъ шкафомъ, въ которомъ красовалась чайная посуда. Старикъ со старухой больше пребывали въ кухнѣ на печкѣ, грѣя свои старыя кости. Мужъ любилъ Грушу и баловалъ, даже прясть не позволялъ по зимамъ. Стариковъ же молодой зять не больно долюбливалъ; да и они, въ свою очередь, не гнались за тѣмъ; Господь, дескать, съ нимъ, благо къ женѣ хорошъ!

Спиридоновичъ въ параличѣ былъ капризенъ какъ малый ребенокъ. Нерѣдко бывало разсердится что жена его не понимаетъ, размахнется, да и стукнетъ ее лѣвою рукой. Кроткая Агаѳья Ивановна безропотно все переносила отъ больнаго.

Однажды, въ сумерки, молодаго пономаря не было дома. Агаѳья Ивановна сидѣла съ Грушей ладъ окошкомъ и шепотомъ толковали онѣ не похлопотать ли чтобы старика приняли куда-нибудь въ богадѣльню. Вдругъ подходитъ кто-то къ окну и стучится. Агаѳья Ивановна зажгла свѣчу, отворяла окошко, ахнула и повалилась безъ памяти. Груша сейчасъ побѣжала отпирать калитку и мимоходомъ крикнула, заглянувъ на печку:

— Тятенька! Таня пришла!

Старикъ застоналъ отъ радости и началъ съ помощію костыля кой-какъ слѣзать съ печи. Никакое перо не въ состояніи описать чувства охватившія душу Тани когда она, послѣ семилѣтняго отсутствія, переступала порогъ родительскаго дома. Рыдая на груди матери, она долго не могла вымолвить слова. Наконецъ пришла въ себя и разказала отрывками все что случалось съ нею со времени ея свадьбы. Только о рожденіи ребенка не рѣшилась упомянуть. Старикъ отецъ сперва погрозился на нее кулакомъ, потомъ прослезился и обнялъ ее. Послышался опять стукъ въ ворота. Въ дополненіе семейной радости пріѣхалъ братъ Вася съ женой и Парашей, младшею сестрой, которая выросла уже большая и очень походила на Таню. Послѣ первыхъ порывовъ радости, Таня спросила у матери когда ей лучше пойти къ Бобошинымъ, теперь, или завтра. При этихъ словахъ всѣ окружавшіе Таню опустили голову и всѣ молчала: видимо тяжело было каждому первому заговорить. Наконецъ Агаѳья Ивановна подняла голову, вздохнула и промолвила нетвердымъ голосомъ:

— Теперь тебѣ, дитятко, незачѣмъ туда ходить, поздно…

— Развѣ его ужь нѣтъ въ живыхъ? испуганно спросила Таня.

— Нѣтъ, онъ живъ, вмѣшалась Груша.

— Такъ что же съ намъ? Говорите скорѣе! вскричала Таня.

— Женился…. только въ прошлое воскресенье обвѣнчали.

Таи вздрогнула и молча поникла головой; а мать сквозь слезы продолжала:

— По желанію отца съ матерью это сдѣлалъ: они настояли чтобъ онъ женился на Катѣ Савиновой. Наканунѣ вѣнца былъ у насъ…. все говорилъ о тебѣ, а самъ какъ рѣка разливался плакалъ. Знать его сердечушко чуяло.

— Будь воля Господня на все! Видно мнѣ ужь на роду было такъ написано, сказала Таня перекрестясь. — Теперь научите меня, Христа ради, какъ же мнѣ быть? Я осталась одна-одинехонька на бѣломъ свѣтѣ и безъ паспорта. Некому проводить меня и къ Настасьѣ Сергѣевнѣ до Кіева.

Подумали, погадали, а рѣшали что Танѣ оставаться въ Завьяловѣ на подъ какимъ видомъ нельзя.

— Можно взять пока свидѣтельство отъ священника, предложилъ Вася, — въ послѣдствіи надо будетъ выправить паспортъ изъ консисторіи.

— Похлопочи, братецъ-голубчикъ! обратилась къ нему Таня.

И молодой дьяконъ въ первомъ часу ночи отправился къ священнику. Отца Алексѣя не добудился; вызвалъ старинка отца Павла, который два раза вѣнчалъ Бориса, и попросилъ его къ своимъ въ домъ съ листомъ бумаги и церковною печатью. Увидя Таню, отецъ Павелъ едва вѣрилъ своимъ глазахъ. Много страшныхъ воспоминаній заколыхалось въ его душѣ; въ ужасѣ и недоумѣніи онъ долго не въ силахъ былъ говорить, наконецъ благословивъ дрожащею рукой Таню сказалъ:

— Я радъ что Богъ привелъ меня лично примириться съ тобою на закатѣ моихъ старческихъ дней.

Цѣлую ночь никто изъ пономаревыхъ глазъ не сомкнулъ. Всѣ просидѣли вокругъ Тани, проговорили съ нею, а подъ утро родители благословили свою старшую дочь и вся семья съ плачемъ распрощалась съ нею. Агаѳья Ивановна собралась провожать ее до самаго Кіева.

На разсвѣтѣ онѣ вышли изъ села.

Когда отошли онѣ съ подверсты отъ Завьялова и поднялись на пригорокъ около лѣса, Таня оглянулась въ послѣдній разъ на родное село, куда она никогда ужь больше не должна была возвращаться. Сквозь слезы она окинула его прощальнымъ взглядомъ, по вѣтру послала поклонъ мужу и помолясь на церковь отправилась въ одинокій жизненный путь.

Идутъ онѣ вдвоемъ съ матерью тихонько,, не спѣша, гдѣ присядутъ отдохнуть; Таня не наглядится на свою родимую, цѣлуетъ ея костлявыя руки и едва вѣритъ что это все не сонъ.

Въ первую минуту ей было какъ-то больно услыхать что Борисъ женился, или лучше сказать ее пугала неизвѣстность будущаго, но потомъ она почти довольна осталась что такъ случалось. Семейная жизнь представляла ей мало утѣшенія: цѣлый вѣкъ она должна была стыдиться за свой проступокъ и выслушивать подъ часъ насмѣшки и попреки отъ сосѣдей, теперь по крайней мѣрѣ она вольная пташка, хотя безъ гнѣзда и пріюта.

— А что, дочка, если вдругъ, помилуй Богъ, Бирюкова не приметъ тебя и не оставитъ тебя жить?

— Тогда поступлю въ какой-нибудь монастырь, отвѣчала Таня съ грустною покорностію. — Авось Богъ не оставитъ.

XXV.

Въ началѣ Петровокъ время стояло жаркое. Однажды въ воскресенье, отстоявъ въ селѣ обѣдню, наши путницы стали поглядывать гдѣ бы присѣсть подъ тѣнью отдохнуть и подкрѣпиться пищей. Въ концѣ села былъ копаный прудъ, кругомъ обсаженный развѣсистыми ивами.

— Вотъ здѣсь и присядемъ, сказала Таня. — Около воды все-таки будетъ попрохладнѣе.

— Поди-ка, дочка, попроси гдѣ-нибудь квасу, обратилась и ней мать, снимая съ плечъ бѣлую котомку и начала изъ нее доставать скудный обѣдъ. — Хлѣба и луку у насъ довольно, только бы квасу да соли выпросить, хоть за деньги.

Тана пошла и черезъ нѣсколько минутъ притащила полный деревянный ковшикъ квасу. Только что онѣ усѣлись за обѣдъ, какъ вдругъ нагрянула цѣлая стая ребятишекъ, босыхъ, оборванныхъ.

— Тетушка, дай лучку! кричали они.

И вся эта ватага усѣлась около нихъ.

Чтобъ отвязаться отъ нихъ, Агаѳья Ивановна дала имъ зеленаго луку; ребятишки съ крикомъ кинулись на лукъ; маленькая, курчавая дѣвчонка проворно схватила одинъ зубокъ, а два мальчика начали отнимать у нея и такъ ее толкнула что дѣвочка упала и расплакалась. Таня вскрикнула и опрометью бросилась за ребенкомъ, который покатился съ крутаго берега, но къ счастію не попалъ въ воду, потому что въ этомъ мѣстѣ росъ сплошной кустарникъ. Таня взяла испуганную дѣвочку на руки и посадивъ подлѣ себя вынула изъ котомки двѣ баранки и дала ихъ въ утѣшенье обиженной. Ребятишки всѣ присмирѣли. Имъ очень стадо досадно что ихъ сверстница нечаянно получила гостинецъ. Чрезъ нѣсколько минутъ подошла молодая, краснощекая баба и оттрясла за вихоръ того мальчишку который толкнулъ ея дѣвочку, потомъ поклонилась странницамъ.

— Да у тебя, Машка, гостинцы! вскрикнула она, завидѣвъ баранки въ рукахъ у ребенка. — Кто это тебѣ далъ?

Дѣвочка показала на Таню.

— Это дочь твоя? спросила Агаѳья Ивановна.

— Нѣтъ, родимая, шпитонокъ.^[6]

У Тани сердце дрогнуло. Пристально вглядываясь въ дѣвочку, она робко спросила:

— Сколько ей лѣтъ?

— Предъ Масляной семой пошелъ, отвѣчала баба и обратилась къ ребенку: — Машка, что жь ты сказала ли тетушкѣ спасибо за булучку?

Маша взглянула на Таню, улыбнулась, выставя два ряда бѣлыхъ зубковъ, и шаловливо откинувъ назадъ голову съ темнокаштановыми кудрями, плутовски прищурилась на мать.

Таня, все болѣе вливаясь глазами въ дѣвочку, съ волненіемъ въ голосѣ спросила, есть ли у нея нумерокъ.

— Какъ же, у меня въ сундукѣ лежитъ.

— Ради Бога, принеси, покажи мнѣ его! вскрикнула Таня, дрожа всѣмъ тѣломъ.

Агаѳья Ивановна смотритъ и удивляется что съ ея дочерью и зачѣмъ ей нужно знать нумеръ чужой питомки.

— Да ты ужь не мать ли моей Машки? вдругъ спросила баба.

— Поди же поскорѣй за нумеркомъ, не томи ты меня! просила Таня со слезами на глазахъ.

Женщина побѣжала домой, а Таня, не выпуская изъ своей руки ручку дѣвочки, припала головой къ ногамъ матери и рыдая призналась что у нея былъ ребенокъ.

— Господи! Мать Пресвятая Богородица! шептала пораженная Агаѳья Ивановна.

Женщина вернулась съ нумеркомъ. Таня вынула изъ-за пазухи свой крестъ, на которомъ висѣла бѣлая костяшка марки, привезенная странницей изъ Воспитательнаго Дома. Сличили — нумеръ былъ одинаковый.

— Маша, Маша, моя Маша! восклицала Таня, сжимая въ объятіяхъ свое дитя.

Бабушка со слезами перекрестила дѣвочку; а крестьянка стала приглашать нашихъ путницъ къ себѣ въ избушку.

— Тимоѳей, а Тимоѳей, вставай; чай выспался? Машкина мать пришла! будила жена мужа, который спалъ на лавкѣ.

— Ну вотъ еще, городи больше! Откуда? съ просонья бормоталъ Тимоѳей, зѣвая и потягиваясь.

— Чего городить-то! Я тебѣ не нарочно говорю. Вотъ онѣ ужъ къ избѣ подошли.

Тугъ Тимоѳей вскочилъ на ноги, и вытаращивъ глаза вскрикнулъ:

— Ахъ, и взаправду знать!… Ужь вы не взять ли ее у насъ хотите? обратился онъ къ неожиданнымъ гостьямъ, озадаченно почесывая себѣ затылокъ.

— Нѣтъ, батюшка, не безпокойся, не отнимемъ, отвѣчала съ грустью Агаѳья Ивановна

— То-то…. Дѣвченка-то попалась больно хороша. Ужь таки-то затѣйница! Мы всѣ на нее не нарадуемся.

Дѣвочка бросилась къ рябому, бородатому мужику и ласково уговаривала его:

— Не бойся, тятька, я отъ тебя не пойду. Эта тетка дала мнѣ двѣ булочки…. Машутка робко указала на Таню.

Повидимому ребенку житье было не плохое; хотя вся обстановка была очень бѣдная, а на Машѣ надѣтъ цвѣтной ситцевый сарафанъ. Какъ ни ласкала Таня своего ребенка, но дѣвочка дико озиралась на нее и прижималась къ лохмотьямъ крестьянки-воспитательницы. Больно было сердцу матери, но она все-таки радовалась что ребенокъ не въ загонѣ и не лишенъ ласки. Ночевали наши путницы двѣ ночи въ Тимоѳеевой избушкой третій день Таня со слезами простилась съ своею малюткой и подарила крестьянкѣ, которая выходила ее, все что только имѣла при себѣ, кромѣ самаго необходимаго на дорогу.

Настасья Сергѣевна приняла Таню съ распростертыми объятіями. Агаѳью Ивановну она уговорила недѣльку погостить у ней, потомъ прощаясь съ нею сказала чтобъ она о Танюшѣ не сокрушалась.

— Пока жива, я не разстанусь съ нею. У меня своихъ дѣтей нѣтъ, она мнѣ будетъ вмѣсто дочери.

Агаѳья Ивановна поклонилась Настасьѣ Сергѣевнѣ въ ноги и благословивъ Таню отправилась обратно домой ухаживать за своимъ больнымъ старикомъ.

Три года спустя Спиридоновичъ легъ на вѣчный покой окаю Завьяловской церкви. Схоронивъ его, старушка Агаѳья Ивановна извѣстила о его кончинѣ Таню и написала что она собирается побывать къ ней сама. «За Парашу сватаются женихи, прибавляла она, это дѣло можетъ меня немного задержать, но во всякомъ случаѣ послѣ сѣнокоса непремѣнно отправлюсь въ Кіевъ».

Чрезъ нѣсколько времени получаютъ отъ Тани письмо за черной печатью, со вложеніемъ пятисотъ рублей серебромъ для устройства Параши. При этомъ Таня съ великимъ прискорбіемъ извѣщала родныхъ о кончинѣ Настасьи Сергѣевны Бирюковой, которая умирая сдѣлала ее своею наслѣдницей: отказала ей домъ со всею землей и предоставила по жизнь пользоваться процентами съ половинной части ея капитала.

Агаѳья Ивановна выдала послѣднюю дочь, Парашу, за дьякона и вскорѣ послѣ свадьбы отправилась въ Москву въ Воспитательный Домъ выручать малютку Машу и привезла ее съ собою въ Кіевъ, гдѣ и сама, къ неописанной радости Тани, поселилась доживать у нея свой вѣкъ.

Какъ ни скрывали пономаревы что Таня была въ Завьяловѣ, Борисъ все-таки прослышалъ что она жива. Народъ заговорилъ что она ночевала у отца съ матерью, и старая пономариха пошла куда-то провожать ее. Борисъ какъ сумашедшій прибѣгаетъ къ пономаревымъ и спрашиваетъ: Правда ли что Таня здѣсь была? Тѣ, видя его отчаяніе, хотѣли отъ него скрыть, но солгать хорошенько не сумѣли; и онъ ясно понялъ что они изъ состраданія къ нему не хотятъ говорить правды. Борисъ помертвѣлъ какъ полотно, зашатался и не сказавъ никому ни слова тихо пошелъ домой. Съ той поры никто не видѣлъ ни свѣтлаго взгляда, ни улыбки на лицѣ его. Пожилъ онъ, почахъ пять лѣтъ во второмъ бракѣ и оставивъ двоихъ дѣтей на поглядѣнье старикамъ, понесъ свою кручину въ мать сыру землю. Послѣднее слово его было: «Скажите Танѣ что я прощаю ее и прошу за меня молиться; тамъ свидимся Богъ дастъ!» онъ показалъ рукой на небо и спокойно закрылъ глаза.

Катя опять надѣла черный сарафанъ и уже больше никогда не снимала его. Она посвятила свою жизнь старикамъ и двумъ малюткамъ, сыну Борису и дочери Танѣ, которая названа была этимъ именемъ по желанію отца.

П. ГУСЕВА.

"Русскій Вѣстникъ", №№ 8—9, 1875

↑ Не всѣмъ читателямъ, вѣроятно, извѣстно что такое «вѣковуша». Это такъ-сказать мірскія монашенки. Въ иныхъ мѣстахъ ихъ называютъ «келейницами». Дѣвушка или молодая вдова не думающія идти замужъ выучивается грамотѣ, начинаетъ носить черное платье и не появляется ни на игрищахъ, ни въ хороводахъ. Если не желаетъ остаться въ семьѣ, то не рѣдко міромъ выстраиваютъ ей на огородѣ избушку. Случится ли кто въ деревнѣ занеможетъ, вѣковушка является ходить за больнымъ; помретъ ли кто, онѣ читаютъ по покойникѣ Псалтирь, и учатъ малыхъ ребятишекъ. Такихъ мірскихъ монашенокъ довольно большое число въ Елинскомъ уѣздѣ.
↑ Ржаныя лепешки съ творогомъ, перегнутыя въ видѣ пирожковъ.
↑ Прежде часто поступали на мѣсто съ обязательствомъ жениться на той дѣвушкѣ за которой оно предоставлено, безъ этого условія мѣста называлась „вольными“.
↑ По народному обычаю, каждая невѣста должна обдарить женихову родню вышитыми полотенцами.
↑ По простонародному обычаю, новобрачные ничего не ѣдятъ на столомъ, подъ предлогомъ «что де совѣстятся», и для нихъ въ опочивальнѣ всегда сваха готовитъ отдѣльный ужинъ.
↑ Такъ называютъ крестьяне питомцевъ Воспитательнаго Дома.

[1] Не всѣмъ читателямъ, вѣроятно, извѣстно что такое «вѣковуша». Это такъ-сказать мірскія монашенки. Въ иныхъ мѣстахъ ихъ называютъ «келейницами». Дѣвушка или молодая вдова не думающія идти замужъ выучивается грамотѣ, начинаетъ носить черное платье и не появляется ни на игрищахъ, ни въ хороводахъ. Если не желаетъ остаться въ семьѣ, то не рѣдко міромъ выстраиваютъ ей на огородѣ избушку. Случится ли кто въ деревнѣ занеможетъ, вѣковушка является ходить за больнымъ; помретъ ли кто, онѣ читаютъ по покойникѣ Псалтирь, и учатъ малыхъ ребятишекъ. Такихъ мірскихъ монашенокъ довольно большое число въ Елинскомъ уѣздѣ.

[2] Ржаныя лепешки съ творогомъ, перегнутыя въ видѣ пирожковъ.

[3] Прежде часто поступали на мѣсто съ обязательствомъ жениться на той дѣвушкѣ за которой оно предоставлено, безъ этого условія мѣста называлась „вольными“.

[4] По народному обычаю, каждая невѣста должна обдарить женихову родню вышитыми полотенцами.

[5] По простонародному обычаю, новобрачные ничего не ѣдятъ на столомъ, подъ предлогомъ «что де совѣстятся», и для нихъ въ опочивальнѣ всегда сваха готовитъ отдѣльный ужинъ.

[6] Такъ называютъ крестьяне питомцевъ Воспитательнаго Дома.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]