Островъ. править
Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1905.
Первая пѣснь этой поэмы была окончена 10 января 1823 г., а въ концѣ послѣдней пѣсни выставлена неразборчивая дата, которую, по мнѣнію Кольриджа, слѣдуетъ читать: «14 февраля». Рукопись, отосланная Байрономъ въ Англію, Джону Гонту, вышла изъ печати 26 іюня 1823 г., отдѣльной брошюрой, подъ заглавіемъ:, Островъ, или Приключенія Христіана и его товарищей*.
Въ своемъ коротенькомъ «предувѣдомленіи» авторъ указываетъ на два источника этого произведенія: на сочиненіе лейтенанта Вильяма Блайя (Bligh); «Разсказъ о возмущеніи на военномъ кораблѣ Bounty и о послѣдовавшемъ затѣмъ плаваніи шлюпки съ этого корабля отъ острова Тофоа, въ группѣ острововъ Дружбы, въ голландскую колонію Тиморъ въ Остъ-Индіи» (1790) и на сочиненіе Джона Мартина: «О туземцахъ острововъ Тонга», составленномъ по сообщеніямъ Вильяма Маринера (1817). Послѣднее изъ названныхъ сочиненій, заключающее въ себѣ, между прочимъ, подробныя описанія мѣстности и разсказы о народныхъ преданіяхъ жителей острововъ Дружбы, — особенно заинтересовало Байрона: по словамъ Джона Клинтона, поэтъ «постоянно разсказывалъ объ этомъ своимъ друзьямъ» и, въ концѣ концовъ, задумалъ написать на эту тему поэтическое произведеніе. Онъ воспользовался разсказомъ Блайя о мятежѣ только какъ рамкой или остовомъ для изображенія тропической природы и нравовъ. Разсказъ этотъ, въ его вольной передачѣ Байрономъ, послужилъ вступленіемъ — но не къ «приключеніямъ Христіана», о которыхъ говорилось въ подзаглавіи поэмы, а къ яркому описанію «острова», которому посвящены послѣднія три ея пѣсни. Въ своемъ описаніи Байронъ слѣдовалъ уже не источникамъ, а исключительно собственной фантазіи; онъ смѣло на мѣсто Таити поставилъ Тубонай, и. вдобавокъ, перемѣстилъ этотъ островъ изъ одного архипелага въ другой, — изъ группы Товарищества въ группу Дружбы. Что касается собственно мятежа на военномъ кораблѣ, то поэтъ, безъ всякихъ оговорокъ, признаетъ мятежниковъ безусловно виновными, а Блайя — совершенно правымъ. Это не вполнѣ отвѣчаетъ дѣйствительнымъ фактамъ и объясняется, повидимому, тѣмъ, что Байронъ зналъ только одну книгу Блайя и вовсе не былъ знакомъ съ довольно обширной оффиціальной и частной литературой, возникшей по поводу этого событія. Знакомство съ нею убѣдило бы поэта въ томъ, что симпатіи англійскаго общественнаго мнѣній были въ свое время на сторонѣ Христіана, такъ какъ возмущеніе было почти исключительно вызвано грубымъ и деспотическимъ образомъ дѣйствій командира корабля по отношенію къ экипажу.
Исторія мятежа, въ короткихъ словахъ, слѣдующая.
Въ 1787 г. нѣсколько вестъ-индскихъ плантаторовъ и купцовъ, прибывшихъ въ Лондонъ, задумали перенести и акклиматизировать въ Вестъ-Индіи хлѣбное дерево, въ изобиліи ростущее на островѣ Таити и на другихъ островахъ Тихаго океана и обратились къ королю съ соотвѣтствующей петиціей. По королевскому приказу, въ декабрѣ того же года, снаряжено было для этой экспедиціи судно Bounty въ 215 тоннъ, подъ командою лейтенанта Блайя, плававшаго прежде съ Кукомъ. Экипажъ Bounty состоялъ изъ 44 человѣкъ. Въ концѣ октября 1788 г. экспедиція прибыла на Таити, и всѣ, въ теченіе полугода, проводили время «очень весело». Затѣмъ, окончивъ свою задачу и нагрузивъ судно нѣсколькими сотнями хлѣбныхъ деревьевъ, пересаженныхъ въ горшки, бочки и ящики, Блэй, въ апрѣлѣ 1789 г., поднялъ паруса и двинулся на западъ. Сначала все шло благополучно; но затѣмъ, на четвертой недѣлѣ плаванія, одинъ изъ вахтенныхъ матросовъ, Флетчеръ Христіанъ, вмѣстѣ съ тремя другими, схватили капитана, связали его и принудили войти въ спущенную съ корабля шлюпку, куда перевели также и 18 человѣкъ изъ команды, оставшихся вѣрными своему командиру. Затѣмъ буксиръ былъ отданъ, и шлюпка оставлена на произволъ судьбы. Блэй съ 18-ю товарищами своими по несчастью поплыли къ западу и, пройдя съ различными приключеніями двѣсти лье, благополучно прибыли въ бухту Купангъ, на с.-з. берегу острова Тимора. Что же касается корабля «Bounty», то онъ, съ оставшеюся на немъ командою (25 человѣкъ), направился къ востоку и прибылъ сначала на Тубуай (Тубонай, островъ на югѣ группы Товарищества), оттуда — на Таити, (или Отаити) потомъ — опять на Тубуай и въ сентябрѣ — снова на Таити, гдѣ сошли на берегъ 16 человѣкъ, въ числѣ которыхъ находился мичманъ Джорджъ Стюартъ (у Байрона — «Торквиль»). Наконецъ, 21 сентября 1789 г., Христіанъ, вмѣстѣ съ остальными восемью человѣками изъ команды корабля, шестью туземцами и 12-ю женщинами, отплылъ далѣе на востокъ, къ неизвѣстнымъ берегамъ, и, какъ полагали, исчезъ навсегда. Лишь долгое время спустя стало извѣстно, что они бросили якорь у острова Питкэрна, сломали свой корабль и основали постоянную колонію.
Вернувшись въ Англію, въ мартѣ 1790 г., Блэй донесъ правительству о «жестокомъ разбойничьемъ и возмутительномъ поступкѣ» его команды, и фрегатъ «Пандора», подъ начальствомъ капитана Эдвардса, былъ отправленъ въ южныя широты для захвата мятежниковъ. Въ концѣ марта 1791 г. «Пандора» прибыла на Таити, а въ началѣ мая, захвативъ 14 человѣкъ изъ бывшаго экипажа «Bounty», отправилась въ обратный путь. Но 29 августа фрегатъ потерпѣлъ крушеніе близъ Квинсленда, причемъ четверо изъ арестантовъ, въ томъ числѣ и Джорджъ Стюартъ, находившіеся въ трюмѣ скованными, погибли, а остальные десять были доставлены въ Англію и преданы военному суду.
То, что разсказываетъ Байронъ во 2-и, 3-й и 4-й пѣсняхъ своей поэмы, можетъ быть, отчасти основано на смутныхъ преданіяхъ о происходившемъ на Таити до прибытія туда «Пандоры»; но въ общемъ все содержаніе этихъ пѣсенъ должно быть признано совершенно вымышленнымъ.
За исключеніемъ 15-й и 16-й пѣсенъ «Донь Жуана», «Островъ» былъ послѣднимъ крупнымъ произведеніемъ Байрона, а потому самъ собою напрашивается вопросъ о сравнительныхъ достоинствахъ этой поэмы. На этотъ вопросъ отвѣчалъ самъ Байронъ. Въ письмѣ къ Ли Гонту, 25 янв. 1823 г., онъ выражаетъ надежду, что эта поэма «будетъ немножко повыше обычныхъ произведеній журнальной поэзіи», и что въ ней найдутся «мѣста, не совсѣмъ обыкновенныя». Современная поэту критика только отчасти согласилась съ этимъ мнѣніемъ, находя, что Байронъ, соединивъ въ этой поэмѣ два различные сюжета, ни одного изъ нихъ не развилъ вполнѣ, и что допущенное имъ смѣшеніе дѣйствительности съ вымысломъ оказалось на этотъ разъ менѣе удачнымъ, чѣмъ въ прежнихъ его поэмахъ; притомъ, по мнѣнію критиковъ, «Острову» недостаетъ и драматическаго эффекта.
Настроенія поэмы «Островъ». править
I. править
Свободолюбіе Байрона своеобразно утверждается въ его послѣднемъ эпическомъ произведеніи, въ эпилліи «Островъ», — этой полу-были, полу-сказкѣ о «добытомъ преступленіемъ раѣ» («guilt-won paradise») на «миломъ», «зеленомъ», «благодатномъ» островѣ («gentle island», «green island», «genial soil») «младенческаго міра» («infantword»), гдѣ «закона нѣтъ» («the happy shores without а law») и «никто не предъявляетъ владѣльческихъ правъ на поля, лѣса и рѣки», — гдѣ «царствуетъ золотой вѣкъ, не знающій золота»; — о постигшей вину мести гражданственнаго міра и его законовъ, обезпечивающихъ имя и отрицающихъ душу свободы, — о пощадѣ, исторгнутой у судьбы подвигомъ вѣрнаго сердца, и о любви, все искупившей и завоевавшей любящимъ право гражданства на «островахъ любви» («loving lsles»).
Задумываясь надъ причинами, остановившими вниманіе поэта на этой темѣ въ пору его короткаго роздыха въ Генуѣ, въ эту пору относительнаго покоя и ясности душевной, послѣ разочарованій и горечи недавняго карбонарства и на рубежѣ послѣдняго, рокового поворота жизни, какимъ было принятое вскорѣ затѣмъ рѣшеніе плыть въ Грецію, — мы прежде всего различаемъ по внутреннимъ признакамъ, что поэма задумана была не въ творческой бурѣ, какъ большая часть Байроновыхъ твореній, а въ творческомъ затишьѣ. Она возникла какъ «parergon», какъ привычное наполненіе поэтическаго досуга, какъ пріятное занятіе неутомимой фантазіи, не могущей не видѣть со всею отчетливостью галлюцинаціи, — безъ особенно настойчиваго призыва Музы, безъ того накопленія геніальной энергіи, изъ котораго родятся внутренне необходимыя для ихъ творцовъ и какъ-бы неизбѣжныя созданія. Знакомство съ книгами, приводимыми въ качествѣ источниковъ самимъ поэтомъ въ краткомъ предисловіи къ «Острову», естественно должно было населить эти досуги образами глубоко сродной его таланту и отвѣтствующей настроенію фабулы. Пѣвецъ дерзновенія и мятежа поразился картиною корабельнаго бунта, значительнаго по своимъ послѣдствіямъ, яркаго по обстановкѣ, романтическаго по приключеніямъ, его сопровождавшимъ, и по участію въ немъ молодого мятежника, униженнаго потомка Стюартовъ. А утомленный Европой и людьми пессимистъ, мечтавшій о переселеніи въ Южную Америку, былъ увлеченъ образами тропической природы и быта океанскихъ дикарей. Наконецъ, поэтъ, испытавшій въ своемъ духовномъ развитіи рѣшительное вліяніе Жанъ-Жака Руссо и, вѣроятно, сжившійся съ дѣтства съ идилліей Бернардэна де С. Пьерра, въ эти дни усталости и душевнаго успокоенія не могъ не вспомнить и не вмѣстить въ рамки плѣнившаго его разсказа издавна дорогой ему грезы о дѣвственномъ мірѣ, о не затемненныхъ общественными условіями, не отравленныхъ «ядомъ гражданственности» отношеніяхъ первобытной свободы и первобытнаго братства, — объ этихъ «естественныхъ» отношеніяхъ между людьми, естественно добрыми и еще не отлученными отъ сосцовъ общей матери и кормилицы — природы, а потому способными снова «очеловѣчить» ожесточенныхъ своихъ братьевъ, озвѣрѣлыхъ въ гражданственномъ строѣ («civilize Civilisation’s son»).
Если именно въ «Островѣ» Байронъ обнаруживаетъ склонность отдаваться раннимъ воспоминаніямъ и впечатлѣніямъ первоначальнымъ («а дѣтства сонъ чтобъ намъ ни затемняло, все ищетъ взоръ, что дѣтскій взоръ плѣняло», — II, 12), — склонность вообще, впрочемъ, присущую его характеру[1], — то мы едва-ли ошибемся, предположивъ, что въ его послѣднемъ эпосѣ воскресли первые его сны о всемірномъ счастіи, что магія давняго, юношескаго увлеченія придала такую силу и яркость поздней мечтѣ «разочарованнаго» поэта о вожделѣнномъ «островѣ» полуденныхъ морей, гдѣ нѣтъ ни власти надъ людьми, ни суда и законнаго принужденія, ни собственности и полевыхъ межей, гдѣ земля — мірской садъ («generai garden») и общественная пустыня, («social solitudes») по которой природа разсыпала свой рогъ изобилія, сдѣлавъ ненужными споры о дѣлежѣ вселенскаго богатства.
Эта послѣдняя сторона многообъемлющей темы развита поэтомъ со всею энергіей. Какъ показываетъ самое заглавіе, здѣсь-то и должно искать «идеи» произведенія. «Островъ» Байрона — своего рода «Утопія». И подобно тому, какъ слово «Утопія» означаетъ страну, не имѣющую мѣста на землѣ, — символъ «острова» вызываетъ въ насъ представленіе уединенной, изолированной области, потерянной въ даляхъ океана, исключенной изъ міра и исключительной, изъятой изъ сферы дѣйствія общихъ законовъ, подчиненной своимъ уставамъ и своей необходимости, какъ тѣ миѳическіе «острова блаженныхъ», гдѣ обитали избранныя души, исхищенные изъ мірового круговорота жизни и смерти святые герои. Быть можетъ, припомнились поэту въ этой связи идей и «Пловучіе острова» («les Isles flottantes») аббата Морелли, гдѣ осуществляется мечта XVIII вѣка о коммунистическомъ общественномъ строѣ.
Такъ новые сны поэтической фантазіи роднились съ юношескими воспоминаніями, тоска по идеалу мужественной поры съ великодушными и трогательными порывами отрочества. И идиллическая греза, въ самыхъ корняхъ своихъ связанная съ глубоко серьезными исканіями блага вселенскаго, естественно должна была сочетаться съ вольнолюбивымъ паѳосомъ тогдашняго Байрона-Тиртея, Байрона — пѣвца и борца всемірной демократіи. Именно потому что Байронъ, создающій почти одновременно съ «Островомъ» «Бронзовый Вѣкъ» и пламенѣющій идеей греческаго освобожденія, не могъ не пѣть вольности прежде всего, — изъ утопической идилліи возникаетъ — быть можетъ, неожиданно для него самого — новое исповѣданіе правъ, и въ «Островѣ» мы встрѣчаемъ одну изъ любопытнѣйшихъ формъ Байронова утвержденія свободы.
II. править
Въ другихъ своихъ произведеніяхъ Байронъ — то поборникъ народныхъ правъ и Гармодій гражданской вольности, то глашатай крайнихъ притязаній своеначальной личности, Геростратъ уединеннаго самоутвержденія. Дерзновенная независимость и самодовлѣніе полновластнаго я въ типахъ Корсара и Лары, Гарольда или Манфреда, Каина или Донъ Жуана, являетъ героя то какъ-бы мимовольно отчужденнымъ отъ міра общественнаго, то прямо враждебнымъ началу соборности, т. е. принципу внутренняго подчиненія личной воли чувствованію и попеченію вселенскому. Между народолюбцемъ-трибуномъ и индивидуалистомъ сверхчеловѣкомъ крылось въ Байронѣ глубокое противорѣчіе и противоборство. Другъ демоса и врагъ тирановъ, онъ самъ, подъ масками своего творчества, нерѣдко кажется тираномъ безъ демоса. Сомнительнымъ представляется, какъ разрѣшилъ бы онъ конфликтъ между героемъ и свободой: онъ, требовавшій отъ героя служенія свободѣ въ смыслѣ, если можно такъ выразиться, ея высвобожденія, — не сдѣлалъ ли бы свободу завоеванную — добычею «достойнѣйшаго»? Судьба не подвергла поэта свободы этому искусу Довольно того, что онъ провозгласилъ съ неслыханною силою лозунгъ: «да будетъ гордъ и воленъ человѣкъ!» — равно возлюбивъ гордость и вольность человѣка, не изслѣдуя рокового противорѣчія между обѣими, коренящагося въ еще глубже лежащей антиноміи человѣкобожества и богочеловѣчества…
Въ ту эпоху, когда Байронъ писалъ свою повѣсть о мятежѣ матросовъ Блэя, пожелавшихъ иной воли, чѣмъ та, какую знаетъ гражданственность, — онъ уже исчерпалъ поэтически свой паѳосъ индивидуализма, давъ ему окончательное выраженіе въ твореніяхъ безсмертной красоты, и съ такою же полнотой сказалъ все, что имѣлъ, въ защиту свободы, понимаемой какъ торжество* демократической законности, какъ формальное осуществленіе политическаго народоправства. Оставалось развѣ только запечатлѣть это народолюбіе завершительнымъ подвигомъ борца — и, быть можетъ, мечтать о такомъ же воплощеніи притязаній царственнаго индивидуализма въ своихъ личныхъ судьбахъ. Тому и другому стремленію вскорѣ долженъ былъ представиться исходъ въ борьбѣ за независимость Греціи, о которой пѣвецъ «Острова» не забываетъ и въ своихъ мысленныхъ скитаніяхъ по тихоокеанскому архипелагу. Но внутренній споръ двухъ противоположныхъ тяготѣній духа долженъ былъ смутно чувствоваться поэтомъ въ тѣ дни затишья, когда въ душѣ равно умолкла музыка личной гордости и музыка гражданскихъ гимновъ, когда въ ней воскресли плѣнительные напѣвы первоначальныхъ грезъ о дѣйствительномъ, не формальномъ только счастіи освобожденнаго человѣчества, когда въ глубоко неудовлетворенной душѣ все соблазнительнѣе сталъ звучать новый призывъ — оставить все и уйти самому въ дѣвственныя земли.
Эти вожделѣнія мира и блага истиннаго, 9ти настроенія временной отрѣшенности какъ-бы неяснымъ шепотомъ подсказали поэту едва нарождавшуюся въ мірѣ мысль о возможности примиренія личной воли и воли соборной въ торжествѣ безвластія или безначалія, идею синтеза обоихъ началъ — личного и соборнаго — въ общинѣ анархической.
Звучитъ — «на Отаити!» — общій крикъ.
Какъ странно сладокъ буйственный языкъ!..
Такъ вотъ что снилось морякамъ суровымъ…
Вотъ что снилось тогда поэту гордости и вольности!.. Къ этому анархическому синтезу дерзкій Байронъ приближается робко, неувѣренно и нецѣльно утверждаетъ новое начало. Въ письмѣ къ Ли Генту отъ 25-го января 1823 г. онъ говоритъ, что не хочетъ «выступать противъ царящей глупости» и опасается, какъ бы не сказали, будто онъ восхваляетъ мятежъ, почему и старается «укрощать» себя.
Нѣтъ сомнѣнія, что всѣ симпатіи поэта на сторонѣ дерзновенныхъ. Еще разрѣшительное слово не произнесено: роковое противорѣчіе между постулатомъ безвластія и правовымъ порядкомъ, какъ палладіумомъ свободы гражданственной, слишкомъ очевидно. Байронъ — слишкомъ націоналистъ, государственникъ, либералъ, — и отщепенцы должны быть наказаны, не потому только, что преступленіемъ завоевали себѣ иную, неслыханную свободу, но и за самое своеволіе своихъ темныхъ поисковъ, за самое отступничество отъ гражданственнаго, хотя и дурного, міра. Но все-же это были ихъ «лучшія чувства» («better feelings», — III, 2), все-же сладко звучало имя «Отаити» въ ихъ святотатственномъ кличѣ, все-же герой повѣсти добываетъ себѣ желанный рай первобытной воли.
Поэтъ, представляя конфликтъ между гражданскимъ и естественно-человѣческимъ самоопредѣленіемъ, какъ-бы дѣлаетъ насъ свидѣтелями судебнаго процесса, гдѣ выведенныя имъ лица являются подсудимыми, самъ онъ — вмѣстѣ обвинителемъ ихъ и защитникомъ, судьба — судьею и исполнителемъ приговора. Но приговоръ этотъ — вымыселъ, а не историческая дѣйствительность, и, какъ таковой, позволяетъ судить, каковыми представлялись поэту требованія того морально-эстетическаго императива, что зовется «поэтическою справедливостью*. Мятежники, „грѣхомъ стяжавшіе то, въ чемъ отказано праведнымъ“, — всѣ, кромѣ одного, — осуждены и сокрушены. Часть ихъ — герои — геройски гибнутъ. Смерть Христіана, отвѣтственнаго за все и за всѣхъ, „рожденнаго, быть можетъ, для лучшихъ дѣлъ“, вмѣстѣ ожесточеннаго и сострадательнаго, благороднаго и злобно-коварнаго, была бы героическою апоѳеозой, если бы не омрачена была осужденіемъ отечества и угрызеніями отягченной совѣсти. Но Торквиль — спасенъ (вопреки исторіи). И если на вѣсахъ поэтическаго правосудія естественная правота его стремленій перевѣсила условно-человѣческую неправоту дѣяній, это значитъ, что послѣднее слово поэта — оправданіе свободолюбиваго дерзновенія, что онъ не хочетъ оставить своихъ слушателей, плѣненныхъ грезою счастливаго „острова“, не давъ имъ намека на возможность отраднаго чуда, не утѣшивъ ихъ надеждою на исполнимость невозможнаго. Гимнъ надеждѣ открываетъ послѣднюю часть позмы, какъ уже въ первой части надежду возвѣщаетъ поразительный образъ радуги, какъ и въ концѣ третьей пѣсни поэтъ властительно пробуждаетъ въ насъ настроеніе упованія; и заключительныя строки, прославляющія спасеніе влюбленной четы и ликованіе ее пріемлющаго въ свою счастливую семью народа, содержатъ знаменательныя слова: „все было надежда“.
„Надежда“ — вотъ окончательный завѣтъ поэта, противопоставившаго неволѣ нашей дурной дѣйствительности мирный идеалъ тѣхъ невинныхъ, не запятнанныхъ грѣхами нашей культуры, природныхъ формъ общежитія, при которыхъ нѣтъ размежевки и тяжбы, нѣтъ собственности, нѣтъ повиновенія и самая война носитъ характеръ вольнолюбивый и героическій. Человѣку естественно желать этого „золотого безъ золота вѣка“ (the goldless Age, where Gold disturbs no dreams»), этого безгрѣшнаго, непосредственнаго единенія съ Природой, готовой питать его, радостнаго и безпечнаго, у своихъ всегда обильныхъ грудей. Байронъ говоритъ намъ, подобно Руссо, о возвращеніи къ природѣ, но говоритъ по иному: онъ останавливается на первичномъ моментѣ общественной эволюціи по Руссо, предшествующемъ «договору» (договоръ уже предполагаетъ обязательство) — и какъ-бы замѣняетъ правильно разбитый садъ романской доктрины, по существу враждебной началу индивидуальной свободы, дикимъ англійскимъ паркомъ сѣвернаго варвара.
Анархическая идея — идея именно варварская, т. е. не эллинская и, слѣдовательно, внѣ-культурная по духу, какъ варварскій и геніальный индивидуализмъ новой Европы, не до конца понятный тѣмъ народностямъ, въ лонѣ которыхъ родилась идея гражданственности и гражданской общины (polis) и человѣкъ опредѣлилъ себя какъ «животное гражданственное» (politikon zoon). Правда, и эллины помнили доэллинскій миѳъ о золотомъ вѣкѣ анархическаго мира и всеобщаго счастія безъ законовъ. Но не отъ нихъ, отвергшихъ «анархію» во имя «эвноміи», — безначаліе во имя благоустройства и строя, — заразилась варварская Европа священнымъ безуміемъ грезы объ абсолютной волѣ.
Байрону, ближайшимъ и непосредственнымъ образомъ, могла она быть подсказана повѣствованіями путешественниковъ[2], ихъ условными изображеніями анархіи счастливыхъ дикарей: варваръ могъ заразиться своимъ пророческимъ недугомъ отъ прикосновенія къ стихіи варварской. Такъ, идеи Рэйналя, автора «Философской Исторіи обѣихъ Индій» (1772), этого обвинительнаго акта противъ бѣлыхъ колонизаторовъ и диѳрамба первобытному состоянію человѣчества, во вкусѣ Тацитовой «Германіи», не могли остаться неизвѣстными пѣвцу «Острова». Но есть и другая возможность. На поэмѣ лежитъ отпечатокъ философскаго вліянія Шелли. Послѣдній, въ тѣхъ бесѣдахъ съ Байрономъ, въ которыхъ, по выраженію автора «Юліана и Маддало», наряду съ другими міровыми вопросами, обсуждалась поэтами и будущность человѣчества («all that earth has been or yet may be»), — могъ сообщить ему анархическія теоріи своего знаменитаго тестя, Вильяма Годвина[3]. Вѣроятность такого вліянія подкрѣпляется общностью основныхъ предпосылокъ у Годвина и Байрона: мысли о достаточности естественныхъ богатствъ для всеобщаго благополучія и вѣры въ естественную доброту человѣка. Въ самомъ дѣлѣ, Байронъ, всегдашній пессимистъ, — онъ, и въ разговорахъ съ Шелли любившій выставлять на видъ тѣневую сторону («the darker side») созидаемыхъ воображеніемъ друга-идеалиста возможностей, — въ поэмѣ «Островъ» удивляетъ своимъ довѣріемъ къ природной святости и чистотѣ человѣческой души, не растлѣнной заразою цивилизаціи.
Конечно, этотъ антропологическій оптимизмъ въ значительной мѣрѣ обусловливалъ и соціальныя теоріи XVIII вѣка; и нельзя отрицать, что слѣдующія строки Руссо могли бы послужить эпиграфомъ къ «Острову»: «Сколько преступленій, войнъ, бѣдствій и ужасовъ отвратилъ бы отъ человѣческаго рода тотъ, кто, вырвавъ шесты и засыпавъ канавы, закричалъ бы себѣ подобнымъ: берегитесь слушать этого обманщика; вы погибли, разъ вы забудете, что плоды принадлежатъ всѣмъ, а земля никому… Пока люди довольствовались грубыми хижинами, пока они одѣвались въ звѣриныя шкуры, сшитыя рыбьими костями, украшались перьями и раковинами, расписывали тѣло красками, — они жили вольными, здоровыми, добрыми и счастливыми, поскольку къ тому способны отъ природы, и пользовались прелестью свободныхъ взаимныхъ отношеній».
Характеристично, во всякомъ случаѣ, что «Островъ» рисуетъ идеалъ не только политическаго безвластія, но и соціальнаго блага. Лежатъ ли въ основѣ этого интереса къ вопросу соціальному опять-таки старыя теоріи XVIII вѣка, коммунизмъ Мабли, мысль Руссо о нарушеніи естественнаго равновѣсія людскихъ отношеній первымъ возникновеніемъ собственности, — или же и новыя теченія мысли XIX вѣка, поставившія, напримѣръ, для старика Гете соціальный вопросъ въ центръ его обще-философскихъ исканій, отразились (быть можетъ, именно чрезъ посредство Шелли) на общественныхъ воззрѣніяхъ Байрона?.. Замѣчательны въ этой связи строки одного его письма къ Томасу Муру: «Я очень упростилъ свою политику въ смыслѣ полной ненависти ко всѣмъ существующимъ правительствамъ. Первый моментъ общей республики обратилъ бы меня въ защитника деспотизма. Дѣло въ томъ, что богатство — сила, а бѣдность — рабство. По всей землѣ, тотъ или другой образъ правленія для народа не хуже, не лучше»[4].
III.
Музыка и миѳъ «Острова».
править
Такое настроеніе, по справедливости могущее быть названо анархическимъ, сообщило поэмѣ «Островъ» ея этическій паѳосъ (ибо мораль «гражданина» и англичанина составляетъ не паѳосъ, а разсудочную сторону повѣствованія) и показало мечтателю природу въ ясномъ зеркалѣ довѣрчиво приникшаго къ ней человѣческаго духа, не знающаго посредниковъ между собой и душой міра. Отсюда — особенная нѣжность въ описаніяхъ природы и ея скрытой жизни въ «Островѣ» и, какъ музыкальное истолкованіе основной темы, глубокая пѣснь моря, звучащая изъ строфъ поэмы такъ, какъ — среди произведеній, вышедшихъ не изъ-подъ пера пѣвца Гарольда, — быть можетъ, въ одной "Одиссеѣ* немолчный шумъ свободной стихіи безсмѣнно слышится чрезъ гексаметры іонійскаго аэда.
Оттого эта поэма, одно изъ оригинальнѣйшихъ твореній Байрона, неоцѣненное по достоинству современной критикой и лишь отчасти оцѣненное критикою новѣйшей, — несмотря на нецѣльность замысла и двойственность полу-вдохновеннаго, полу-разсудочнаго отношенія поэта къ предмету его изображенія, несмотря на всѣ неровности и недостатки стороны чисто повѣствовательной, — кажется намъ свѣжею, какъ утро на морѣ, плѣнительною, какъ утро міра. Ея движеніе полно глубокой внутренней музыки; и эта широкая симфонія, сотканная изъ своенравной пѣсни волнъ, великолѣпныхъ гармоній природы и идиллическихъ мелодій естественнаго человѣческаго состоянія, съ мастерствомъ геніальнаго композитора разнообразится то воинственными brio мятежа и войны, то торжественными adagio мистическихъ созерцаній, то мгновенными молніями лирическаго гнѣва и смѣха, то болѣе длительными юморесками неожиданнаго бытового реализма, умѣстность которыхъ въ общей структурѣ музыкальнаго цѣлаго, вопреки сужденію многихъ, кажется намъ столь же очевидною, какъ и мастерство ихъ выполненія.
Если мы не ограничимся этою общею характеристикой лирическаго тона поэмы, то болѣе точное разсмотрѣніе музыкальныхъ идей ея обнаружитъ намъ наличность четырехъ основныхъ темъ. Идиллической темѣ приволья и счастія противопоставлена мрачная тема мятежа и мятежности (человѣческаго духа и океана), и въ соотвѣтствіи съ этими двумя темами намѣчены, также во взаимномъ противоположеніи, тема мести и тема надежды, — причемъ первая изъ четырехъ и послѣдняя преобладаютъ, сообщая цѣлому характеръ свѣтлый и радостный. Объ идеѣ надежды въ "Островѣ* сказано было выше; господствующій же элементъ лиризма — чувство приволья, отрадной довѣрчивости и удовлетворенности, счастливой полноты и мирной свободы — достигается постоянными сопоставленіями естественнаго благополучія человѣка на лонѣ любовной Природы и самодовлѣющей жизни другихъ, безгласныхъ чадъ ея — будь то дельфины или тюлень, молюскъ «ботикъ» или черепаха, летучія рыбы или вольныя охотницы пучины — морскія птицы. Этимъ божественнымъ привольемъ все упоено, все дышитъ; ибо живо все — Океанъ и Мракъ, «древній зодчій» подземныхъ гротовъ, прядающій къ морю ключъ и — дитя пучины — раковина, вынутая изъ влаги, и волна, плеснувшая въ глубину жадной пещеры, и вѣтеръ, играющій на вечероней арфѣ, и закатное тропическое солнце, что "въ ярости, какъ бы на вѣкъ оно съ сіяющей землей разлучено, багряной внизъ кидается главой, какъ въ бездну прядаетъ стремглавъ герой*. И когда гибнетъ человѣкъ, отступникъ природы, самъ онъ выходитъ изъ вѣчно свѣтлаго круга вселенскихъ радостей, и кругъ замыкается за нимъ, а «равнодушная* природа продолжаетъ сіять своею вѣчною красотой. Когда же онъ въ мирѣ съ цѣлымъ мірозданія, онъ или не менѣе счастливъ въ природѣ, чѣмъ любое изъ ея твореній, или же безконечно, неизреченно блаженъ, выростая въ духѣ до мірообъятнаго экстаза божественныхъ созерцаній и таинственныхъ пріобщеній къ Единому и Вселикому {Въ нижеслѣдующемъ представляемъ опытъ анализа музыкальнаго движенія поэмы:
Пѣснь первая. Мятежъ. I. Утро на морѣ; бѣгъ корабля (largo). II. Шумъ мятежа. Мелодія вожделѣннаго. иддилическаго міра. III—V. Полный взрывъ бунта. VI. Мотивы буйной вакханаліи; опять тема идилліи, прерываемая далекой угрозой мести. VII. Грусть отплытія товарищей Блэя. Идиллическое intermezzo o молюскѣ „ботикѣ“. VIII. Драма предъ отплытіемъ. IX. Трагическія странствія Блэя. X. Звуки далекой мести смѣняются мелодіей идилліи. Финалъ: вольный бѣгъ корабля.
Пѣснь вторая. Идиллія А. — Дѣтство міра: — І-III. Пѣсни островитянъ. IV. Контрастъ диссонансовъ гражданскаго міра. V. Гармонія старины. — В. Любовь: VI. Идиллія любви, тропическаго дня, пещеры. Мистика любви. VII. Идиллическій образъ Ньюги; мистическое раздумье о рокѣ, VIII—IX. Образъ Торквиля („бурѣ свой, — дитя качалъ ея напѣвный вой“); фатумъ. X. Возвратъ къ мелодіи островитянъ XI. Гармонія бѣлаго и чернаго міровъ. XII. Она воплощается въ четѣ влюбленныхъ. Мелодія младенчества и горныхъ далей. XIII. Самозабвеніе любви. Сатирическое intermezzo противъ тирановъ. ХIѴ. Ньюга — дитя пустыни; радуга. XV. Идиллическое забвеніе времени. XVI. Мистика самозабвенія въ міровомъ цѣломъ и единомъ. XVII Идиллія сумерекъ; напѣвъ раковины. XVIII. Музыку сумерекъ прерываютъ звуки дѣйствительности. — С.-- Scherzo: XIХ—XXI. — Финалъ: угроза отмщенія; героическая рѣшимость; заключительная шутка.
Пѣснь третья. Месть. I. Грозное затишье послѣ роковой бури. II. Трагическая жалоба; крикъ Тиріея. III. Бѣглецы у скалы. Музыка ручья. Трагическое молчаніе. IV—V. Героическіе аккорды переходятъ въ scherzo. VI. Драма Христіана. VII. Бурный прибой и освобожденіе. VIII—IX. Восторги любящихъ на фонѣ отчаянія Христіана. X. Угроза и надежда. Бѣгство челновъ. „Ковчегъ любви, лети“…
Пѣснь четвертая. Пѣснь торжествующей любви. I. Пѣсни о надеждѣ. II. Идиллія природы. III. Преслѣдованіе. IV. Исчезновеніе преслѣдуемыхъ любовниковъ въ волнахъ. V—VI. Музыка морского дна. Гротъ. VII. Музыка грота. VIII — ІХ. Идиллія любви въ пещерномъ сумракѣ подъ гулы волнъ. X—XVII. Тема угрозы. Eroica; битва по уступамъ скалъ; мятежникъ excelsior. Развязка. XIII. Трагическое затишье. Гибель человѣка и идиллія равнодушной природы. XIV. Утро; надежда; счастье влюбленныхъ. XV. Финалъ: праздничное ликованіе, мелодія островитянъ.}… Такова лирическая гармонія „Острова“, по раскрытіи которой намъ уже не представляются существенными для общей оцѣнки произведенія тѣ явныя несовершенства, отсутствіе которыхъ въ поэмѣ такого „несовершеннаго“ при всей его геніальности художника, какимъ былъ Байронъ, явилось бы, несмотря на свою желательность, все-же аномаліей. Нельзя отрицать, что Христіанъ, напримѣръ, до извѣстной степени мелодраматиченъ; что изображеніе Блэя и условно, и далеко отъ исторической правды; что поэтъ, подробно излагающій „возможности“, скрытыя въ характерѣ Торквиля (въ любопытной характеристикѣ „байроновскаго“ героическаго типа, данной самимъ поэтомъ, — II, 8), не только не представляетъ ихъ въ осуществленіи, но и вообще обрекаетъ своего юнаго героя на роль исключительно пассивную, обидно зависимую. Наконецъ, наслажденіе плѣнительнымъ образомъ Ньюги отчасти испорчено для насъ узостью ея личнаго пристрастія къ возлюбленному и не достаточно оправданною беззаботностью объ участи другихъ товарищей.
Принимая эти недочеты, мы вознаграждены какъ красотой цѣлаго, какъ бы поглощающаго въ своемъ универсальномъ лиризмѣ отдѣльныя и личныя черты, такъ и блескомъ словесной и стихотворной формы, соединяющей крайнюю поэтическую сжатость съ яркостью, силой и чисто звуковою музыкальностью стиха, вылившагося изъ-подъ пера мастера, достигшаго полнаго обладанія своими техническими средствами# — стиха, обильнаго внутренними аккордами, и эффектами звуковой красочности, энергичнаго и неожиданнаго, звучнаго, какъ металлъ. Это — „героическій стихъ“ (heroic verse) старинныхъ, отчасти архаическихъ образцовъ англійской поэзіи (Спенсеръ), только что использованный Байрономъ въ „Бронзовомъ Вѣкѣ“, — стихъ вмѣстительный, отнюдь не исключающій тона шутки и въ особенности сатиры, но вообще приподнятый, удобный для лирическихъ подъемовъ и риторической пышности, могущій быть то гіератическимъ, то — качество важное для защиты точки зрѣнія государственной — въ мѣру оффиціальнымъ. Въ своей совокупности все вышеприведенное служитъ достаточнымъ оправданіемъ той самооцѣнки, какую мы находимъ въ упомянутомъ письмѣ Байрона къ Генту, гдѣ онъ говоритъ, что пишетъ нѣчто высшее обычнаго уровня журнальной поэзіи и что въ „Островѣ“ будутъ мѣста отнюдь не банальныя („uncommon places“).
Говоря объ отдѣльныхъ .мѣстахъ» поэмы, привлекающихъ вниманіе своею необычною красотой, нельзя не отмѣтить значенія "Острова*, какъ одной изъ главныхъ сокровищницъ мистико-философскихъ прозрѣній, характерныхъ для поздней поры Байронова творчества. Источникомъ этой метафизики должно признать преимущественно Шелли, какъ это съ убѣдительностью раскрыто въ диссертаціи Гилардона[5]. Послѣдній указываетъ на пантеистическую лирику 16-ой главы Н-й пѣсни (сопоставляя это мѣсто съ 89 строфой ІІІ-ей пѣсни Гарольда и съ «Королевой Мабъ» Шелли I, 264 сл.) и на мистику экстазовъ любви, дающей на землѣ предвкушеніе потусторонней жизни («и ихъ экстазы — смерть»…-- II, 6), — чему прямо соотвѣтствуютъ въ сочиненіяхъ Шелли ст. 1123 и сл. «Розалинды и Елены» и ст. 169 и сл. «Эпипсихидіона». Міросозерцаніе Байрона, поскольку оно сказалось въ «Островѣ», тѣмъ не менѣе вовсе не тожественно съ шелліанствомъ или спинозизмомъ. Религіозная настроенность, въ смыслѣ тяготѣнія къ христіанству, несомнѣнно чувствуется наряду со всегдашнимъ скептицизмомъ поэта. Такъ, онъ энергически подкрѣпляетъ свою мораль инстанціей верховнаго суда, но вмѣстѣ обнаруживаетъ какъ-бы неувѣренность въ вопросѣ о посмертныхъ судьбахъ человѣка, и болѣе чѣмъ загадочнымъ представляется ему общій смыслъ міровой смѣны возникновеній и уничтоженій («мы умираемъ, какъ умрутъ міры, чтобы на развалинахъ ихъ паденія поднялся и торжествовалъ нѣкій Духъ»). Преобладающимъ, однако, и наиболѣе роднымъ Байрону въ этотъ періодъ настроеніемъ является мистика самозабвенія въ мірообъемлющемъ восторгѣ ( — сама любовь только путь къ этимъ верховнымъ переживаніямъ, наряду съ аскезой святого подвижника) — и блаженная утрата своего личнаго, тѣснаго я въ божественномъ единствѣ расширеннаго, вселенскаго я: тогда — «впервые въ насъ я лучшее свободно»; тогда природа становится царствомъ этого новаго и въ человѣкѣ, а любовь (Эросъ Платона)-- его престоломъ («all Nature is his realm, and Love his throne», — II, 16).
Къ выше раскрытымъ элементамъ эстетическаго дѣйствія присоединяются два другихъ, чтобы сдѣлать музыку и грезу «Острова» равно проникновенными и плѣнительными: подлинные отголоски туземныхъ напѣвовъ, непосредственно сближающіе насъ съ оргійными восторгами дѣтей дубравы и моря, съ ихъ культомъ отшедшихъ героевъ и воинствующаго героизма, — и отголоски мірового миѳа объ исчезновеніи героя въ волнахъ морскихъ, его чудесномъ пребываніи въ подводныхъ обителяхъ и побѣдномъ возвратѣ изъ пучины, благодаря покровительству нѣжной богини моря.
Пѣсни островитянъ, не безынтересныя для изслѣдователя религіи, обряда и обычая[6], не придуманы Байрономъ, — онѣ заимствованы изъ достовѣрныхъ записей; Эпизодъ пребыванія влюбленныхъ въ пещерѣ, недоступной иначе какъ чрезъ потайной, подъ поверхностью моря скрытый ходъ, — построенъ на данныхъ мѣстнаго островного преданія, являющихъ несомнѣнныя черты переродившагося въ легенду миѳа. Знакомый съ исторіей миѳовъ не усомнится въ томъ, что князь, принятый дружинниками за призракъ при неожиданномъ появленіи своемъ изъ волнъ, долго таившихъ его отъ міра, и его спутница, сочтенная ими за одну изъ богинь океана, суть только личины первоначальныхъ реальностей народнаго вѣрованія — истиннаго героя или бога и истинной морской богини. Передъ нами, въ затемненномъ варіантѣ сказанія — вездѣсущій „Taucher“ всемірнаго миѳотворчества, знакомый грекамъ какъ Діонисъ, спасающійся отъ преслѣдованія на лоно Ѳетиды, или какъ Тезей, ныряющій въ море за вѣнцомъ Амфитриты, — новгородцамъ, какъ Садко-богатый гость.
Стр. 183.
Утихли бури; день грядущій ясенъ.
„Еще за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ“, разсказываетъ Блэй, — „мое положеніе казалось какъ нельзя болѣе благопріятнымъ. Мой корабль находился въ полномъ порядкѣ и былъ снабженъ всѣмъ необходимымъ для плаванія и продовольствія… плаваніе было уже на двѣ трети закончено, и остальная часть пути представлялась весьма заманчивой“.
Съ улыбкой женщинъ солнечныхъ…
Женщины на Отаити красивы, кротки и ласковы въ обращеніи, отличаются чувствительностью и нѣжностью, внушающими уваженіе и любовь. Начальники туземцевъ такъ привязались къ нашимъ, что уговаривали ихъ остаться и даже обѣщали отвести имъ обширныя владѣнія. При этихъ и другихъ, не менѣе привлекательныхъ, обстоятельствахъ, нѣтъ ничего удивительнаго въ томъ, что кучка матросовъ, людей, большею частью, безродныхъ, увлеклись заманчивою картиною и мечтою о возможности безбѣднаго и привольнаго житья на прекраснѣйшемъ въ мірѣ островѣ, гдѣ имъ не придется работать и гдѣ жизнь представлялась имъ въ самомъ привлекательномъ свѣтѣ». (Блэй).
Стр. 188.
Отдать его на прихоть шаткой влаги.
"Передъ самымъ восходомъ солнца, Христіанъ, вмѣстѣ съ каптенармусомъ, канониромъ и матросомъ Томасомъ Боркиттомъ вошли ко мнѣ въ каюту, когда я еще спалъ, и, схвативъ меня, связали мнѣ веревкою руки за спиной, угрожая немедленно убить меня, если я только скажу слово или стану шумѣть. Несмотря на эту угрозу, я все-таки, громко закричалъ, призывая на помощь; но бунтовщики уже успѣли обезопасить себя отъ офицеровъ, не приставшихъ къ ихъ партіи: они поставили къ ихъ каютамъ часовыхъ. У моей каюты, кромѣ четверыхъ, вошедшихъ ко мнѣ, стояло трое. У Христіана былъ кортикъ, а у остальныхъ — мушкеты и штыки. Поднявъ меня съ постели, они заставили меня, въ одной рубашкѣ, выйти на палубу; руки у меня были связаны очень туго, и мнѣ было очень больно… Боцману приказали спустить шлюпку. Когда это было исполнено, мичманамъ Гэйворду и Гиллету приказали войти туда. Я спросилъ о причинѣ этого распоряженія я старался напомнить людямъ объ ихъ долгѣ, но мои слова не произвели никакого дѣйствія; мнѣ только повторяли: «Молчите, сэръ, или васъ тутъ же убьютъ!» (Блэй).
Духъ кормщика вожатый данъ — компасъ.
«Боцманъ и матросы, которымъ пришлось сойти въ шлюпку, получили дозволеніе взять съ собой веревки, парусину, канаты и боченокъ въ 28 галлоновъ прѣсной воды… а также полтораста фунтовъ хлѣба, нѣкоторое количество рома и вина, квадрантъ и компасъ». (Блэй).
Вождь самозванный кубокъ осушитъ
Товарищей зоветъ…
«Спустивши, такимъ образомъ, въ шлюпку всѣхъ тѣхъ, отъ кого мятежники хотѣли избавиться, Христіанъ приказалъ дать своему экипажу по чаркѣ водки». (Блэй).
«Героямъ водка!» Баркъ вскричалъ однажды.
Это выраженіе принадлежитъ не Бэрку, а Джонсону. "Его уговаривали, разсказываетъ Босвелль, выпить стаканчикъ кларета. Онъ покачалъ головой и сказалъ: «Жалкое снадобье! Нѣтъ, сэръ: кларетъ — напитокъ для мальчишекъ, портвейнъ — для взрослыхъ; а кто хочетъ быть героемъ, тотъ долженъ пить водку!»
Стр. 189.
Едва замѣченъ — усланъ прочь матросъ.
«Одинъ изъ моихъ сторожей, Айзэкъ Мартинъ, какъ я замѣтилъ, былъ не прочь помогать мнѣ; въ то время, когда онъ угощалъ меня апельсинами (мои губы совсѣмъ пересохли отъ жара), мы взглядами выражали другъ другу свои желанія; но это было замѣчено, и Мартинъ былъ тотчасъ же удаленъ отъ меня». (Блэй).
Стр. 190.
«Такъ проклятъ я!» шепталъ его языкъ.
"Христіанъ… сказалъ: Ступайте капитанъ Блэй, ваши офицеры и матросы уже въ шлюпкѣ, и вы должны быть съ ними; при малѣйшей попыткѣ сопротивляться вы будете убиты. Затѣмъ безъ дальнѣйшихъ церемоній, схвативъ за веревку, которою были связаны мои руки, онъ, вмѣстѣ съ прочими вооруженными негодяями, спустилъ меня въ шлюпку. Тамъ мнѣ развязали руки. Съ помощью каната, шлюпка была отведена за корму. Мнѣ бросили нѣсколько кусковъ свинины и кои-какое платье. Послѣ цѣлаго ряда издѣвательствъ со стороны этихъ безчувственныхъ тварей, мы были, наконецъ, выброшены въ открытый океанъ… Въ то время, когда меня тащили съ корабля, я спросилъ Христіана, такова ли его благодарность за многія услуги, которыя я, по дружбѣ, ему оказывалъ. Онъ былъ видимо смущенъ этимъ вопросомъ — и съ волненіемъ отвѣчалъ: «Правда, правда, капитанъ Блэй, я проклятъ, я проклятъ!» (Блэй).
Гдѣ зрѣетъ хлѣбъ на деревѣ плодомъ.
«Знаменитый плодъ хлѣбнаго дерева, для пріобрѣтенія и пересадки котораго и была снаряжена экспедиція Блэя». (Прим. Байрона).
Стр. 191.
Пріятны Тубонайскіе напѣвы.
«Первые три отдѣла этой части взяты изъ подлинной пѣсни туземцевъ Тонги, прозаическій переводъ которой давъ въ „Докладѣ моряка объ островахъ Тонга“. Впрочемъ, Тубонай не принадлежитъ къ группѣ этихъ именно острововъ: это былъ одинъ изъ острововъ, послужившихъ убѣжищемъ для Христіана и прочихъ мятежниковъ. Я многое измѣнилъ и прибавилъ, хотя вообще старался, по возможности, придерживаться подлинника». (Прим. Байрона).
То не боговъ ли изъ Болотру зовы?
Вм. «Болотру» надо читать: «Болоту»: такъ туземцы называли воображаемый островъ блаженныхъ, гдѣ живутъ боги и куда переселяются, послѣ смерти, души предводителей, жрецовъ и прочихъ важныхъ лицъ.
Стр. 192.
Ночь пала… Вызываетъ Муа насъ.
Муа — главный городъ острова.
Кружися, пляска! Лейся въ кубки кава!
Кава — опьяняющій напитокъ, изготовляемый изъ корней и стеблей одной породы перечнаго дерева.
Одѣнемъ чресла тканью таппы бѣлой.
Таппа — ткань вродѣ сукна, изъ которой дѣлаются «твату». т. е. женскія платья, обивиающія тѣло ниже груди.
Стр. 193.
Онъ — сѣвера голубоглазый сынъ.
Джорджъ Стьюарть. «Это былъ», говоритъ Блэй, «молодой человѣкъ, сынъ почтенныхъ родителей, съ Оркнейскихъ острововъ. Я взялъ его съ собой, потому что онъ былъ морякъ въ душѣ и всегда отличался хорошимъ характеромъ». Съ прибытіемъ на Тубонай «Пандоры», Стьюартъ былъ захваченъ англичанами и затѣмъ погибъ или былъ убить во время крушенія этого корабля.
Сѣвъ на верблюда, челнъ пустынь кичливый.
«Корабль пустыни — восточный эпитетъ верблюда или дромадера. Оба они заслужили это названіе: первый своею выносливостью, второй — своей ловкостью». (Прим. Байрона).
….Неронъ
Возславленъ былъ бы, какъ одноименный
Простой воитель……
«Консулъ Неронъ, совершившій удивительный походъ, которымъ былъ обойденъ Аннибалъ и разбитъ Аздрубалъ, подвигъ, почти не имѣющій себѣ равнаго въ военной исторіи. Первымъ увѣдомленіемъ Аннибала объ его появленіи была голова Аздрубала, перекинутая въ лагерь. Увидѣвъ ее, Анннбалъ воскликнулъ со вздохомъ, что „теперь Римъ станетъ властелиномъ міра“. Именно этой побѣдѣ Нерона его тезка, въ сущности, и былъ обязанъ своимъ царствованіемъ. Но позорное поведеніе второго затмило славу перваго. Когда мы слышимъ имя „Нерова“, — кто изъ насъ вспомнятъ о консулѣ? Таково человѣчество!» (Прим. Байрона).
Стр. 190.
Глядѣлъ на Трою съ Идой Лохнагаръ.
«Въ раннемъ дѣтствѣ, когда мнѣ было лѣтъ восемь, я заболѣлъ въ Эбердинѣ скарлатиной и потомъ, до совѣту врачей, былъ перевезенъ въ Шотландію, въ горы. Здѣсь мнѣ пришлось нѣсколько разъ проводить лѣто, я съ тѣхъ поръ я полюбилъ горныя страны. Я никогда не забуду того впечатлѣнія, какое я испыталъ, нѣсколько лѣтъ спустя въ Англіи, при видѣ единственной, хотя и миніатюрной, горы, — Мальвернскаго холма. Возвратившись въ Чельтенгэмъ, я каждый вечеръ, при закатѣ солнца, смотрѣлъ на этотъ холмъ съ чувствомъ, не поддающимся описанію. Это было мальчишество; но, вѣдь, мнѣ было тогда только тринадцать лѣтъ, да и случилось это во время лѣтнихъ каникулъ». (Прим. Байрона).
Стр. 196.
Надъ розой пѣсни соловьиной стонъ.
«Всѣмъ хорошо извѣстная исторія любви соловья къ розѣ не нуждается въ поясненіяхъ, такъ какъ о ней уже достаточно освѣдомлены не только восточные, но и западные читатели». (Прим. Байрона).
Стр. 197.
Какъ раковины рокотъ, эхо водъ.
«Приложивъ къ уху раковину, лежащую у него на каминѣ, читатель догадается въ чемъ дѣло. Если же эти стихи все-таки покажутся неясными, то онъ найдетъ ту же самую мысль, только гораздо лучше выраженную, въ двухъ строчкахъ „Гебира“. Я никогда не читалъ этой поэмы, но слышалъ что эти строчки приводились однимъ болѣе глубокомысленнымъ читателемъ: онъ, повидимому, не раздѣляетъ мнѣнія издателя „Quartely Review“, который, въ отвѣтѣ на рецензію своего „Ювенала“, назвалъ это сравненіе вздорнымъ и весьма глупымъ. Такъ-то декламируетъ г. Соути противъ г. Лэндора, автора „Гебира“, по поводу нѣсколькихъ латинскихъ стихотвореній, которыя могутъ соперничать въ неприличіи съ Марціаломъ или Катулломъ!» (Прим. Байрона).
Стр. 197.
…..О, табакъ, табакъ!
«Гоббезъ, родитель философіи Ловка и иныхъ философовъ, былъ старый курильщикъ, истреблявшій несмѣтное количество трубокъ». (Прим. Байрона).
Разгульный праздникъ, дикій и нестройный,
Пловцовъ, встрѣчающихъ экваторъ знойный.
«Эта грубая, но веселая церемонія, обычно соблюдаемая при переходѣ экватора, такъ часто и такъ хорошо описывалась, что не нуждается въ объясненіяхъ». (Прим. Байрона).
Стр. 199.
Не храбрыхъ лишь, но храбрости могила.
«Спартанскій царь Архидамъ, сынъ Агезилая, увидѣвъ ново-изобрѣтенную машину для метанія камней и дротиковъ, воскликнулъ, что это — могила храбрости». То же самое разсказываютъ и о нѣкоторыхъ рыцаряхъ эпохи изобрѣтенія огнестрѣльнаго оружія; но первоначальный анекдотъ сообщенъ Плутархомъ". (Прим. Байрона).
Стр. 201.
Надъ ними свой шатеръ
Не небосводъ, пространный гротъ простеръ.
«Описаніе этого грота, который не выдумавъ, находится въ девятой главѣ „Доклада моряка объ островахъ Тонга“. Я позволилъ себѣ только поэтическую вольность и перенесъ его на Тубонай, послѣдній изъ острововъ, на которомъ остался слѣдъ Христіава и его товарищей». (Прим. Байрона).
Стр. 204.
То былъ чертогъ великій гдѣ природа
Ваяла сѣнь готическаго свода.
«Это описаніе можетъ показаться слишкомъ мелочнымъ въ сравненіи съ тѣмъ общимъ очеркомъ, изъ котораго оно заимствовано. Но, вѣдь, мало найдется путешественниковъ, которые не видали бы чего-либо подобнаго, — разумѣется, на сушѣ. Не говоря уже объ Эллорѣ, Мунго Паркъ, въ дневникѣ послѣдняго своего путешествія, упоминаетъ объ одномъ утесѣ, до такой степени похожемъ на готическій храмъ что только при внимательномъ осмотрѣ можно убѣдиться въ томъ, что это произведеніе природы». (Прим. Байрона).
Но кто пришелъ и кто придетъ на свѣтъ,
Приходитъ обновить ея завѣтъ.
«Читатель вспомнитъ эпиграмму изъ греческой Антологіи, извѣстную также и въ переводѣ почти на всѣ новѣйшіе языки»:
Кто бы ты ни былъ, почти своего властелина:
Былъ онъ такимъ, или есть, или будетъ навѣрно. (Прим. Байрона)
Стр. 206.
Мертвецъ объятья страсти размыкаетъ.
«Существуетъ преданіе о томъ, что когда тѣло Элоизы было опущено въ гробницу Абеляра, похороненнаго за двадцать лѣтъ передъ тѣмъ, — онъ открылъ ей свои объятія». (Прим. Байропа).
Стр. 207.
Мѣдную срываетъ съ камзола пуговицу…
«Въ разсказѣ Тибо о Фридрихѣ II прусскомъ передается, между прочимъ, любопытная исторія одного молодого француза, который, такъ же, какъ и его любовница, повидимому, принадлежалъ къ высшему обществу. Онъ былъ взятъ въ рекруты въ Швейдницѣ и бѣжалъ, но былъ захваченъ послѣ отчаяннаго сопротивленія, причемъ убилъ офицера выстрѣломъ изъ мушкета, заряженнаго пуговицей отъ мундира. По нѣкоторымъ обстоятельствамъ, члены военнаго суда были очень заинтересованы подсудимымъ и хотѣли узнать, кто онъ былъ. Онъ сказалъ, что откроетъ это одному только королю, которому и просилъ позволенія написать. Въ этомъ ему было отказано, къ великому неудовольствію Фридриха, который пришелъ въ негодованіе изъ за неудовлетвореннаго любопытства или по иной причинѣ». (Прим. Байрона).
- ↑ Magnas Blütraol, die Unterhaltungen Lord Byron’s mit der Gräfin Blessington. Breslauer phil. Diss. 1900, S. 59. Th. Moore, Life of Lord Byron, pp. 24. 33b.
- ↑ Срв. Bligh, Narrative of the Mutiny, p. 10: «in the midst of plenty… where they need not labour».
- ↑ Указаніемъ о возможности вліянія на Байрона идей В. Годвина чрезъ посредство Шелли пишущій эти строки обязанъ Н. А. Котляревскому, мнѣніемъ котораго онъ искалъ провѣрить свой взглядъ на анархическую тенденцію разбираемой поэмы.
- ↑ Н. Котляровскій, «Міровая скорбь въ концѣ прошлаго и въ началѣ нашего вѣка». СПБ. 1898, стр. 186.
- ↑ Heinrich Gillardon, Shelley’s Einwirkang auf Byron. Karlsruhe 1898. S. 16; 50 ff.
- ↑ Такъ, эти [пѣсни] живо рисуютъ, прежде всего культъ умершихъ, культъ героевъ. На ихъ могилахъ пышнѣе растительность: они плодоносныя, подающія изобиліе злаковъ, благотворящія живымъ хтоническія силы. «Болотру соотвѣтствуетъ, повидимому, Элизію грековъ. Пиршественная вечеря сопровождаетъ молитву героямъ; участники воспроизводятъ обрядовымъ пиромъ блаженную трапезу предковъ духовъ въ мірѣ загробномъ. Кажется, что веселое купаніе въ морѣ имѣетъ цѣлью очищеніе вступившихъ въ общеніе съ мертвыми: такъ мисты въ Элевсинѣ выходили „къ морю“. Увѣнчаніе цвѣтами, собранными на могилахъ, имѣетъ магическое значеніе, ясно выраженное: цвѣты являются проводниками героической силы, сообщаемой живымъ отшедшими и благорасположенными къ нимъ сильными. Пляска при факелахъ носитъ воинственно-экстатическій характеръ и служитъ продолженіемъ обряда. Женщины участвующія въ празднествѣ, повидимому, также исполняютъ функціи религіозныя. Любопытно смутное упоминаніе о веселомъ Лику, населенномъ какъ-бы обособленными станами женщинъ — жрицъ любви, вакханокъ или нимфъ.