Галлерея Шлиссельбургскихъ узниковъ
Подъ редакціею: Н. Ѳ. Анненскаго, В. Я. Богучарскаго, В. И. Семевскаго и П. Ф. Якубовича
Часть I. Съ 29 портретами.
Весь чистый доходъ предназначается въ пользу бывшихъ шлиссельбургскихъ узниковъ.
С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича, Bac. остр., 5 лин., 28. 1907.
М. А. Бакунинъ. править
Немного произвела русская исторія на свѣтъ такихъ людей, какъ М. А. Бакунинъ. Герценъ въ блестящей своей характеристикѣ личности Бакунина говоритъ: «Къ страсти проповѣдыванія, агитаціи, пожалуй, демагогіи, къ безпрерывнымъ усиліямъ учреждать, устраивать комплоты, переговоры, заводить сношенія и придавать имъ огромное значеніе у Бакунина прибавляется готовность первому идти на исполненіе, готовность погибнуть, отвага принять всѣ послѣдствія». Но не въ «Галлереѣ шлиссельбургскихъ узниковъ», говорить объ этомъ качествѣ Бакунина, какъ объ исключительно-рѣдкомъ явленіи. У Бакунина характеренъ весь тотъ комплексъ нравственно-интеллектуальныхъ свойствъ, который позволилъ ему стать однимъ изъ самыхъ глубокихъ и значительныхъ философскихъ пророковъ всеевропейской революціи до 1848 года, выдѣлиться среди самыхъ активныхъ практическихъ революціонеровъ въ 1848—49 гг. и сдѣлаться теоретикомъ и душою всеевропейскаго анархическаго теченія въ послѣдній періодъ своей жизни. Смѣлость и размахъ теоретической мысли въ немъ сливались какъ-то гармонически и художественно-законченно съ личною отнагою и полнѣйшимъ пренебреженіемъ къ собственной сохранности и, вообще, къ какимъ бы то ни было своимъ интересамъ. Это была, прежде всего, чрезвычайно сильная интеллектуальная организація. Тѣ, которые повторяютъ старыя, изъѣзженныя слова, что Бакунинъ любилъ брать «готовыя мысли» и только доводить ихъ до крайности, доказываютъ неопровержимымъ образомъ свою полную неосвѣдомленность относительно того, какія мысли Бакунинъ въ самомъ дѣлѣ засталъ «готовыми» въ европейской общественно-философской жизни, и какія — онъ самъ «изготовилъ» и пустилъ въ оборотъ. Мы совершенно отказываемся, напримѣръ, назвать, кромѣ Лоренца Штейна, хотя бы одного только мыслителя періода до 1848 года, который бы далъ такое проникновенное, философски-выношенное и философски-выраженное предсказаніе общаго революціоннаго катаклизма, какъ то пророчество, которое представляетъ собою статья «Реакція въ Германіи», напечатанная имъ въ журналѣ Руге «Deutsche Jahrbucher» осенью 1842 года и подписанная псевдонимомъ «Жюль Элизаръ». И такихъ случаевъ въ умственной жизни Бакунина было не одинъ и не два; по всѣмъ своимъ привычкамъ мышленія онъ дальше всего былъ отъ типа компилятора. Эта полнѣйшая умственная самостоятельность сама по себѣ не могла бы однако объяснить того огромнаго вліянія на среду, которымъ въ теченіе всей своей жизни пользовался Бакунинъ, — и отъ котораго въ большей или меньшей степени, на болѣе или менѣе продолжительный срокъ — не ускользалъ почти никто изъ имѣвшихъ съ нимъ дѣло (Марксъ является однимъ изъ немногочисленныхъ въ этомъ смыслѣ исключеній). Достаточно вспомнить Герцена, который такими любовными, но вмѣстѣ съ тѣмъ тонко-юмористическими штрихами охарактеризовалъ своего друга: даже Герценъ, отлично понявшій широкую, безпорядочно-порывистую, слишкомъ импульсивную натуру Бакунина, смотрѣвшій на 9/10 всѣхъ плановъ, программъ, политическихъ соображеній и увлеченій Бакунина какъ на нѣчто либо вовсе несбыточное, либо неосуществимое въ ближайшемъ будущемъ, даже этотъ аналитикъ и скептикъ, всю жизнь гордившійся больше всего отсутствіемъ у себя «шишки почтительности» — поддался вліянію Бакунина, когда тотъ пріѣхалъ въ началѣ 60-хъ гг. въ Лондонъ и принялся «революціонизировать Колоколъ». И что характернѣе всего, — поддался этому вліянію, продолжая сомнѣваться въ раціональности бакунинской программы, а по умственной своей самостоятельности, между тѣмъ, Герценъ ужъ ни въ какомъ случаѣ Бакунину не уступалъ. Цѣльность и сила бакунинскихъ увлеченій захватывали и покоряли. Въ каждый данный мигъ — онъ весь безъ остатка принадлежалъ тому дѣлу, которое дѣлалъ или о которомъ говорилъ. Никто, хорошо знающій біографію Прудона, не скажетъ, что въ существованіи этого мыслителя, типичнаго французскаго мужика не только по происхожденію, но и по складу жизни, — повторился хотя бы только одинъ еще разъ случай, о которомъ повѣствуетъ Герценъ: «Въ 1847 году Карлъ Фогтъ, жившій тоже въ rue de Bourgogne и тоже часто посѣщавшій Рейхеля и Бакуинна, наскучивъ какъ-то вечеромъ слушать безконечные толки (Прудона съ Бакунинымъ. Е. T.) o феноменологіи, отправился спать. На другой день утромъ онъ зашелъ за Рейхелемъ; имъ обоимъ надобно было идти въ Jardin des Plantes; его удивилъ, несмотря на ранній часъ, разговоръ въ кабинетѣ Бакунина; онъ пріотворилъ дверь, — Прудонъ и Бакунинъ сидѣли на тѣхъ же мѣстахъ передъ потухшимъ каминомъ и оканчивали въ краткихъ словахъ начатый вчера споръ». Онъ оттого и увлекалъ собесѣдника, что для него говорить о «феноменологіи духа» являлось въ тотъ моментъ, когда онъ о ней говорилъ, — такимъ же дѣломъ, какъ оборона Дрездена отъ прусскихъ войскъ, или святодуховское возстаніе въ Прагѣ, или поѣздка съ цѣлью помочь польскимъ повстанцамъ, или организація возстанія въ Ліонѣ въ 1870 году. По способности къ возбужденію онъ оставался и въ теоретическихъ, и въ практическихъ вопросахъ всегда однимъ и тѣмъ же. Люди теоріи и люди непосредственной политической дѣятельности слишкомъ часто не понимаютъ другъ друга, обнаруживаютъ извѣстный антагонизмъ, — даже если принадлежатъ къ одному и тому же лагерю: тутъ сказывается больше всего неодинаковая природа импульсовъ, которымъ тѣ и другіе привыкли подчиняться. Въ Бакунинѣ заключенъ былъ и сильный теоретикъ, и неукротимый активный революціонеръ, но ни малѣйшаго раздвоенія въ его жизни отъ этого не замѣчалось. Для него теорія и практика сливались во-едино, и это было не только единство, выработанное разсудочно, но и вошедшее въ его натуру, ставшее содержаніемъ всей его духовной жизни. Эта-то цѣльность и давала ему силу, отъ которой даже броня герценовскаго скептицизма не всегда могла защитить душу человѣка, приходившаго съ Бакунинымъ въ соприкосновеніе; эта цѣльность и сдѣлала его, по выраженію его друга, «одною изъ тѣхъ индивидуальностей, мимо которыхъ не проходитъ ни современный міръ, ни исторія».
Бакунинъ родился въ 1814 году, а въ 1840-мъ уже уѣхалъ за границу. Первыя двадцать шесть лѣтъ своей жизни онъ провелъ въ николаевской Россіи, и можно сказать, что по непосредственнымъ, живымъ впечатлѣніямъ онъ уже никакой другой Россіи никогда не зналъ, ибо при Александрѣ II онъ могъ изучать только шлиссельбургскую крѣпость и восточную Сибирь. Кромѣ ненависти и омерзенія русская дѣйствительность никакихъ другихъ чувствъ въ его душѣ не возбудила, и притомъ, въ противоположность всѣмъ безъ исключенія людямъ своего поколѣнія, онъ вовсе не дѣлалъ крѣпостное право фокусомъ своей «аннибаловой» ненависти: онъ возненавидѣлъ, какъ это ясно изъ позднѣйшихъ его работъ, политическое рабство Россіи въ его цѣломъ, ненавидѣлъ и презиралъ прежде всего самодержавіе, которое разсматривалъ, какъ одно изъ коренныхъ бѣдствій не только для Россіи, но и для всего европейскаго человѣчества. Разставшись двадцати лѣтъ отъ роду съ офицерской службой, онъ пріобщился къ умственной атмосферѣ московскихъ интеллигентныхъ кружковъ и увлекся гегельянствомъ, сблизившись со Станкевичемъ, Бѣлинскимъ, а съ 1839 года впервые сошедшись съ Герценомъ. Но онъ какъ бы предчувствовалъ, что «примиряющіе» мотивы гегельянства долго не продержатся при болѣе пристальномъ и широко поставленномъ изученіи этой системы, — и со спеціальною цѣлью основательнаго изученія философіи Бакунинъ въ 1840 году выѣхалъ на взятыя у Герцена деньги за границу, откуда ему суждено было вернуться въ отечество спустя и лѣтъ въ сопровожденіи австрійскаго военнаго караула. Нужно сказать, что предъ отъѣздомъ у Бакунина съ его друзьями произошло охлажденіе, вызванное его личнымъ столкновеніемъ съ Катковымъ, который тогда вращался въ одномъ съ нимъ кругу. Но всѣ эти непріятныя впечатлѣнія сразу изгладились, когда въ Россіи была прочтена первая заграничная статья Бакунина, уже упоминавшаяся нами (о «Реакціи въ Германіи») и когда узнали, что сотрудникъ Руге Jules Elysard — не кто иной, какъ М. А. Бакунинъ. Эта статья была и философскимъ предсказаніемъ европейской революціи, и какъ бы призывомъ къ ней. Революціонные выводы изъ философіи Гегеля были сдѣланы, и Бакунинъ окончательно сталъ тѣмъ, чѣмъ онъ уже до конца дней своихъ не переставалъ быть: убѣжденнымъ революціонеромъ, ничуть не пугающимся ни словъ о разрушеніи всего существующаго уклада жизни, ни самаго этого разрушенія. Революціоннѣе этой статьи лѣвое гегельянство въ Европѣ ничего уже никогда не произвело. Статья эта была написана въ 1842 году. Послѣ этого еще два года скитался онъ по Германіи и Швейцаріи, сталкиваясь съ радикальными литераторами въ родѣ Руге и Гервега, съ коммунистами, въ родѣ послѣдователей Вейтлинга, жадно ловя впечатлѣнія этой предразсвѣтной (для средней Европы) эпохи.
Съ 1844 года онъ поселяется въ Парижѣ. Русскіе шпіоны, которыхъ николаевское правительство содержало въ чрезвычайно большихъ количествахъ и въ Германіи, и въ Швейцаріи, и въ Парижѣ уже съ первыхъ годовъ его пребыванія за границею обратили на Бакунина полное свое вниманіе, и россійскія посольства вели о немъ, повидимому, довольно прилежную переписку какъ съ мѣстными полицейскими властями, такъ и съ Петербургомъ. Но вынудить Гизо предпринять какіе-либо рѣшительные шаги противъ Бакунина русской дипломатіи удалось лишь въ концѣ 1847 года: за рѣчь на польскомъ банкетѣ 29 ноября 1847 году въ которой содержалось прямое оскорбленіе Величества, Бакунинъ былъ высланъ изъ Франціи. Въ этой рѣчи содержались первые горячіе призывы Бакунина къ братству между двумя народами, угнетенными петербургскимъ самодержавіемъ. Изгнаніе Бакунина продолжалось всего три мѣсяца: разразилась февральская революція, — и онъ тотчасъ же вернулся въ Парижъ изъ Брюсселя, гдѣ проживалъ со времени высылки. Первые золотые дни французской республики, оказавшіеся такими скоротечными, Бакунинъ провелъ въ обществѣ Коссидьера и другихъ революціонеровъ и конспираторовъ временъ Луи-Филиппа, ставшихъ теперь правительственными лицами и вершителями судебъ Франціи, — правда, на очень недолгій срокъ. Но уже въ срединѣ апрѣля онъ выѣхалъ изъ Парижа въ Германію, полный самыхъ бурныхъ и пламенныхъ надеждъ. Германія его расхолодила. Своимъ революціоннымъ инстинктомъ онъ угадывалъ, къ чему поведетъ тотъ (впрочемъ, исторически совершенно неизбѣжный) привкусъ націонализма и шовинизма, который такъ явственно давалъ себя чувствовать во всемъ нѣмецкомъ движеніи. Такъ увлеченіе «освобожденіемъ» шлезвигь-гольштейнскихъ «братьевъ» онъ считаетъ чисто-реакціоннымъ. Но все-таки онъ увлекался перспективами якобы еще ожидающей Германію бурной общей революціи и т. д. Спустя двадцать два года онъ въ этомъ смыслѣ въ Германіи совершенно разочаровался и склоненъ былъ считать сервилизмъ и угнетеніе чужихъ національностей чуть ли не главными двумя чертами германской исторіи. — Планы за планами роились въ этомъ «безумномъ» году въ головѣ Бакунина, метавшагося по всей Европѣ. Побывавши въ разныхъ городахъ Германіи, онъ явился въ Бреславль съ какими-то (совершенно неосуществившимися) надеждами завести, пользуясь близостью русской границы, какія-то сношенія съ «поповичами», которыхъ, по увѣренію Руге, онъ считалъ благопріятною почвою для революціоннаго посѣва. Что это за «поповичи» рѣшительно неизвѣстно. Но революціонный инстинктъ Бакунина, очевидно, указалъ ему все-таки на тотъ слой русскаго общества, который въ слѣдующемъ поколѣніи выдвинулъ изъ своей среды столько дѣятелей русской оппозиціи и русской революціи. Бакунинъ ошибся всего на нѣсколько лѣтъ: «поповичамъ» суждено было при Александрѣ II причинить много затрудненій и непріятностей правительству, показателемъ чего могло бы (помимо прямыхъ фактическихъ данныхъ) послужить и необычайное обиліе ругани, направленной въ 60-хъ г.г. противъ семинаристовъ, — въ реакціонной публицистикѣ и беллетристикѣ. Но въ 1848 году Россія была еще, по словамъ Щедрина, пакетомъ, сданнымъ на почту для врученія адрессату, котораго напередъ предположено было не разыскивать. Все было тамъ еще глухо и нѣмо, сковано николаевскимъ морозомъ. И Бакунинъ мчится въ Прагу, на славянскій съѣздъ, гдѣ сильно радикализируетъ общую атмосферу этого весьма пестраго (по своему племенному и политическому составу) — собранія. Протестъ противъ всегерманскихъ и мадьярскихъ аггрессивныхъ тенденцій подъ несомнѣннымъ воздѣйствіемъ Бакунина отдалился отъ славянофильскихъ мотивовъ и принялъ радикально-демократическую окраску. Но съѣздъ не занимался дѣлами и двухъ недѣль, ибо 12-го іюня въ Прагѣ вспыхнулъ бунтъ. Дѣло началось съ попытки студентовъ устроить манифестацію противъ Виндишгреца. Первыя столкновенія привели къ баррикадамъ и къ бомбардировкѣ города. Бакунинъ принималъ участіе въ организаціи борьбы (уже послѣ того, какъ она началась), и послѣ подавленія возстанія бѣжалъ изъ Праги. Уже находясь въ Германіи, онъ издалъ воззваніе къ славянамъ, въ которомъ заклиналъ ихъ не поддаваться австрійской политикѣ — натравливанья однѣхъ націй на другія во имя сохраненія габсбургскаго деспотизма. Считаясь съ тѣми упованіями на Россію, которыя были такъ характерны для славянъ 1848-го года, Бакунинъ говоритъ: «Но различайте хорошо, братья славяне! Если вы ждете спасенія отъ Россіи, то предметомъ вашего упованія должна быть не порабощенная, холопская Россія съ своимъ притѣснителемъ и тираномъ, а возмущенная и возставшая для свободы Россія, сильный русскій народъ».
Спасеніе и Россіи, и всего славянскаго міра онъ усматриваетъ въ русской революціи и съ обычнымъ своимъ бурнымъ оптимизмомъ пророчитъ ея близость, а Николаю I — гибель. — Реакція съ лѣта, а особенно съ осени 1848 года уже торжествовала въ главныхъ пунктахъ всеевропейскаго только-что пронесшагося революціоннаго движенія, но у Бакунина было свойство — не замѣчать или, вѣрнѣе, не считаться съ начинающимися отливами и всегда сражаться при революціонныхъ отступленіяхъ до послѣдней минуты — въ арьергардѣ. Во время возстанія въ Дрезденѣ 3— мая 1849 года — послѣдней вспышки замиравшей революціи, — Бакунинъ принималъ руководящее участіе въ управленіи военными силами инсургентовъ и въ организаціи отчаяннаго сопротивленія предъ лицомъ подавляющихъ силъ аттакующей прусской арміи. Послѣ гибели возстанія Бакункнъ, едва успѣвшій выѣхать изъ Дрездена, былъ арестованъ (10-го мая 1849 г.) въ Хемницѣ и засаженъ въ тюрьму. Разумѣется при добрососѣдскихъ и родственныхъ отношеніяхъ, существовавшихъ между «восточными державами», могло быть яснымъ съ самаго начала, что рано или поздно послѣ всѣхъ мытарствъ по нѣмецкимъ тюрьмамъ Бакунинъ будетъ возвращенъ, въ концѣ концовъ, Николаю Павловичу, котораго онъ, конечно, интересовалъ больше, нежели саксонское, или прусское, или австрійское правительство. Такъ и случилось. Послѣ двухлѣтняго пребыванія въ тюрьмахъ (сначала саксонской, потомъ пражской и ольмюцкой), послѣ долгихъ издѣвательствъ (въ родѣ приковыванья цѣпью къ стѣнѣ въ Ольмюцѣ), послѣ двукратнаго присужденія къ смертной казни, — сначала въ Саксоніи, а потомъ, послѣ передачи въ Австрію, — въ Ольмюцѣ, Бакунинъ былъ выданъ Россіи и засаженъ въ Петропавловскую крѣпость, а оттуда спустя три года — въ Шлиссельбургъ. Членъ Интернаціонала, нѣжно любившій Бакунина и передающій о немъ много любопытнаго, Жемсъ Гильомъ говорить о шлиссельбургской жизни Бакунина слѣдующее (со словъ самого Бакунина)[1]: «Жестокій крѣпостной режимъ совершенно испортилъ его желудокъ; въ концѣ концовъ онъ получилъ отвращеніе ко всякой пищѣ и питался исключительно только щами изъ кислой капусты. Если тѣло его и ослабѣло, то духъ оставался непоколебимымъ. Онъ больше всего боялся ослабленія умственныхъ способностей подъ вліяніемъ разслабляющаго дѣйствія тюрьмы, извѣстнымъ примѣромъ чего можетъ служить Сильвіо Пеллико; опасался потерять чувство ненависти и страсть бунтовать, которая его поддерживала, и дойти до состоянія всепрощенія своимъ палачамъ, покориться своей судьбѣ. Но страхъ этотъ оказался преувеличеннымъ; его энергія не оставляла его ни на одинъ день, и онъ вышелъ изъ тюрьмы такимъ же человѣкомъ, какимъ вошелъ въ нее. Чтобы развлечься отъ скуки долгаго одиночества, онъ любилъ, по его словамъ, воспроизводить въ своемъ умѣ легенду о Прометеѣ, титанѣ-благодѣтелѣ людей, прикованномъ къ скалѣ Кавказа по приказу царя Олимпа. Онъ намѣревался написать драму съ этимъ сюжетомъ, и намъ помнится составленная имъ мелодія, нѣжная и жалостливая, которую поетъ хоръ нимфъ океана, несущихъ успокоеніе жертвѣ злобы Юпитера». Бакунинъ ненавидѣлъ и Николая I, и Александра II (и послѣдняго считалъ хуже отца); — оба государя, съ своей стороны, считали Бакунина человѣкомъ опаснымъ и нераскаяннымъ, — такъ что только съ очень большими трудностями, послѣ долгихъ, малоуспѣшныхъ хлопотъ матери Бакунина, Михаилъ Александровичъ въ 1857 году былъ изъ ІІІлиссельбурга высланъ въ Сибирь. Изъ крѣпости онъ вышелъ, потерявши зубы, перенесши цынгу, претерпѣвши тяжелое и нездоровое заключеніе, но такимъ же бодрымъ и алчущимъ новыхъ увлеченій и новыхъ трудовъ, какимъ былъ всегда. Напрасно онъ боялся стать вторымъ Сильвіо Пеллико; Николай I, какъ о томъ сохранились извѣстія, ощутилъ полное удовольствіе, прочтя «Мои тюрьмы», когда эта книга появилась: ему именно понравилось смиреніе предъ судьбою, всепрощеніе и пр., сказывающіяся въ произведеніи итальянскаго страдальца. Бакунинъ этого удовольствія никому не доставилъ. Шлиссельбургъ не сдѣлалъ съ нимъ того, что Шпильбергъ съ Пеллико: онъ вышелъ ни на іоту не измѣнившись въ убѣжденіяхъ и въ «боевой готовности». До лѣта 1861 года онъ пробылъ въ Сибири, — сначала западной, потомъ восточной. Въ Сибири онъ и женился на полькѣ Антонинѣ Квятковской. Здѣсь онъ, между прочимъ, попалъ подъ покровительство приходившагося ему родственникомъ генералъ-губернатора Восточной Сибири Муравьева-Амурскаго, — и, съ своей стороны, искренно увлекшись размашистою и нѣсколько фантазерскою натурою Муравьева, оказалъ ему «протекцію», защищая его въ герценовскомъ «Колоколѣ» отъ нападокъ, которымъ тотъ подвергался. Въ іюлѣ 1861 года, пользуясь весьма значительною свободою передвиженія, онъ проплылъ (подъ «легальнымъ» предлогомъ) по Амуру до Николаевска, а оттуда безъ особыхъ приключеній на американскомъ суднѣ уѣхалъ въ Японію, изъ Японіи же въ Америку. Герценъ выслалъ ему въ Нью- Іоркъ денегъ на проѣздъ въ Лондонъ, — и Бакунинъ въ концѣ 1861 года былъ уже въ кругу своихъ друзей. Онъ еще до пріѣзда оповѣстилъ ихъ о своихъ ближайшихъ намѣреніяхъ. — «Друзья!» писалъ онъ еще изъ Санъ-Франциско, съ пути: «всѣмъ существомъ стремлюсь я къ вамъ и, лишь только пріѣду, примусь за дѣло, буду у васъ служить по польско-славянскому вопросу, который былъ моей idée съ 1846 года и моею практическою спеціальностью въ 48 и 49 г.г. Разрушеніе, полное разрушеніе Австрійской Имперіи будетъ моимъ послѣднимъ словомъ; не говорю — дѣломъ, это было бы слишкомъ честолюбиво; для служенія ему я готовъ идти въ барабанщики, или даже въ прохвосты, и, если мнѣ удастся хоть на волосъ подвинуть его впередъ, я буду доволенъ». Началась самая кипучая его дѣятельность по части славянскихъ сношеній, переговоровъ о новыхъ организаціяхъ въ славянскихъ земляхъ и т. д. Но славянскій вопросъ, который въ эти годы былъ дальше, нежели когда-либо отъ чего бы то ни было, напоминающаго вступленіе въ революціонный фазисъ, Бакунина надолго занять теперь уже не могъ. Зато русская дѣйствительность, переживавшая тогда знаменательный кризисъ, привлекла все его вниманіе. Въ брошюрѣ: «Народное дѣло. Романовъ, Пугачевъ или Пестель» онъ указываетъ на необходимость немедленнаго созыва «земскаго всенароднаго собора» для «разрѣшенія земскаго народнаго дѣла», т.-е. для широчайшаго политическаго освобожденія русскаго народа и проведенія соціальныхъ реформъ. Ему хочется вѣрить, что мирный исходъ еще возможенъ. «Скажемъ правду: мы охотнѣе всего пошли бы за Романовымъ, — если бы Романовъ могъ и хотѣлъ превратиться изъ петербургскаго императора въ царя земскаго. Мы потому охотно стали бы подъ его знаменемъ, что самъ народъ русскій еще его признаетъ, и что сила его создана, готова на дѣло, и могла бы сдѣлаться непобѣдимою силою, еслибъ онъ далъ ей только крещеніе народное. Мы еще потому пошли бы за нимъ, что онъ одинъ могъ бы совершить и окончить великую мирную революцію, не проливъ ни одной капли русской или славянской крови.
Кровавыя революціи, благодаря людской глупости, становятся иногда необходимыми, но все-таки онѣ — зло, великое зло и большое несчастье, не только въ отношеніи къ жертвамъ своимъ, но и въ отношеніи къ чистотѣ и къ полнотѣ достиженія той цѣли, для которой онѣ совершаются. Мы видѣли это на революціи французской. Итакъ, наше отношеніе къ Романову ясно. Мы не враги и не друзья его, мы друзья народно-русскаго, славянскаго дѣла. Если царь во главѣ его, мы за нимъ. Но когда онъ пойдетъ противъ него, мы будемъ его врагами». Впрочемъ, Бакунинъ безтрепетно смотритъ на возможность кровопролитія для осуществленія его программы: «Ни для него (царя) и ни для кого въ мірѣ мы не отступимся ни отъ одного пункта своей программы. И если для осуществленія ея будетъ необходима кровь, да будетъ кровь».
Бакунинъ страшно преувеличивалъ революціонизмъ тогдашняго настроенія въ русскомъ народѣ и предрекалъ (въ 1862 г.) большую бѣду, если царь не созоветъ въ 1863 году земскаго собора. И. С. Тургеневъ, котораго Бакунинъ давно уже раздражалъ своими увлеченіями, — даже пари предложилъ ему чрезъ Герцена, что царь въ 1863 году ничего не созоветъ и что 1863-ій годъ пройдетъ «преувеличенно-тихо».
1863-ій годъ, однако, «преувеличенно-тихо» не прошелъ, хотя никакой революціи въ коренной Россіи не случилось: онъ принесъ польское возстаніе. Бакунинъ всегда склоненъ былъ гораздо болѣе горячо сочувствовать полякамъ, чѣмъ всѣмъ прочимъ не-русскимъ славянамъ. Отчаянныя революціонныя усилія Полыми его привлекали и плѣняли. Онъ весьма существенно способствовалъ тому, что «Колоколъ» отказался отъ той сдержанной ноты, которая въ немъ сначала была слышна относительно польскаго дѣла, — и перешелъ рѣшительно на точку зрѣнія, практически весьма близкую къ точкѣ зрѣнія повстанцевъ. У Бакунина были широкія (и вполнѣ фантастическія) надежды, что польское возстаніе дастъ непосредственный толчекъ самостоятельнымъ возстаніямъ въ западно-русскихъ областяхъ, а также въ Украйнѣ, на Дону, на Волгѣ. Склоненъ былъ онъ также не замѣчать дѣйствительно существующихъ націоналистическихъ тенденцій (въ родѣ претензій на возстановленіе «исторической Польши» и т. п.) и мечтать о томъ, чего вовсе не существовало, — о демократическомъ единеніи всѣхъ элементовъ возстанія, о «крестьянской землѣ», какъ объ одной якобы изъ цѣлей возстанія и т. д. Жажда непосредственной дѣятельности овладѣла имъ. Ему не удалось пробраться въ Польшу для вступленія въ ряды инсургентовъ; препятствія не дали ему поѣхать дальше Швеціи, гдѣ онъ повелъ горячую агитацію въ пользу поляковъ, считая существеннымъ сочувствіе этой страны и питая несбыточную надежду на шведское вмѣшательство.
Но его единеніе съ поляками не могло бы быть продолжительнымъ, даже если бы возстаніе восторжествовало: слишкомъ разительны были коренныя различія между убѣжденіями Бакунина, съ одной стороны, и всѣхъ безъ исключенія активно выступавшихъ тогда фракцій польскаго общества — съ другой стороны. Революціонное движеніе само по себѣ, независимо отъ внутренняго содержанія выдвигавшейся программы, могло приковывать его всецѣло къ польскимъ дѣламъ только пока оно еще длилось. Послѣ 1863 года жизнь Бакунина окончательно уходитъ на дѣло подготовленія того всеевропейскаго «соціальнаго переворота»э въ неизбѣжность и, главное, близость котораго онъ вѣрилъ самымъ безусловнымъ образомъ. Еще въ 40-хъ гг. и, въ частности, въ 1848 году онъ выдвигалъ соціальныя задачи грядущей революціи на первый планъ. Идея соціалистическаго переворота теперь, въ 60-хъ гг., овладѣваетъ имъ окончательно. Съ 1863 года онъ живетъ то въ Лондонѣ, то разъѣзжаеть по Италіи, по Швейцаріи, всюду — матеріально — либо прямо бѣдствуетъ, либо, во всякомъ случаѣ, нуждается въ деньгахъ, и всюду дѣятельно хлопочетъ надъ созданіемъ тайнаго общества (по его словамъ, 1864—66 гг. всецѣло ушли у него на это дѣло). Это тайное общество революціонныхъ соціалистовъ, по мысли Бакунина, должно было заняться дальнѣйшей агитаціей и пропагандой для численнаго увеличенія своихъ кадровъ и подготовки къ рѣшительному выступленію, когда придетъ срокъ. Называлось это общество «Союзомъ революціонныхъ соціалистовъ». И во Флоренціи, и въ Неаполѣ, гдѣ Бакунинъ въ эти годы подолгу живалъ, ему приходилось вести ярую полемику противъ старыхъ республиканцевъ-маццинистовъ. Нужно замѣтить, что послѣ первыхъ рѣшающихъ шаговъ, сдѣланныхъ итальянскимъ объединеніемъ, маццинисты, естественно, утратили былой революціонизмъ настроенія и, къ тому же, въ полномъ согласіи, впрочемъ, со своею всегдашнею программою, повели во имя деизма борьбу противъ позитивистскихъ увлеченій итальянской молодежи 60-хъ гг. Бакунинъ во всемъ этомъ усмотрѣлъ реакцію и чуть не клерикальныя наклонности. Онъ увлекся острымъ тогда во всей романской Европѣ чувствомъ ненависти къ Пію IX и къ папству, какъ принципу и политическому факту, — и сталъ самымъ пылкимъ и рѣшительнымъ борцомъ противъ всего, что такъ или иначе казалось ему отступленіемъ человѣческаго разума предъ мистическими тенденціями. Такимъ-то образомъ и оказалось, что такіе вѣковѣчные смертельные враги, какъ Маццини и папство пріобрѣли одновременно одного и того же общаго противника…
Безпокойное вниманіе широкихъ слоевъ европейской буржуазіи въ первый разъ Бакунинъ привлекъ въ 1867 году, когда онъ воспользовался конгрессомъ «Лиги мира и свободы», собраннымъ въ Женевѣ, чтобы выступить тамъ съ чисто-соціалистическою деклараціею. Онъ поставилъ торжество антимилитаризма и идеи всеобщаго мира въ прямую связь съ грядущимъ соціальнымъ переворотомъ, который измѣнитъ всѣ людскія отношенія. Въ безобидный праздникъ буржуазно-демократическихъ разглагольствій на филантропическія темы Бакунинъ внесъ тревожную и какъ бы угрожающую ноту. Окончательно «Лига» разобрала, въ чемъ дѣло, лишь годъ спустя, на второмъ конгрессѣ, когда Бакунинъ вздумалъ заставить «Лигу» формально примкнуть къ соціалистическимъ принципамъ. Конечно, Бакунинъ и его товарищи потерпѣли неудачу и основали тогда же «Интернаціональный союзъ соціалистической демократіи», съ цѣлью борьбы за полное соціально-экономическое и политическое освобожденіе и уравненіе людей, за переходъ земли и всѣхъ безъ исключенія орудій производства въ коллективную собственность всего общества, за превращеніе человѣчества въ союзъ трудящихся ассоціацій, гдѣ государственная власть была бы совершенно ненужна въ томъ смыслѣ, какъ ее теперь понимаютъ. Съ этого времени анархистская нота звучитъ у Бакунина все сильнѣе и сильнѣе. Къ проповѣди анархіи, какъ идеала общественнаго устройства въ будущемъ, у Бакунина присоединялась готовность признавать неизбѣжною и ту бурную, разрушительную анархическую эру, которая можетъ, по его соображеніямъ, смѣнить буржуазный порядокъ вещей и расчистить мѣсто для новаго, идеальнаго, безгосударственнаго уклада. Вотъ это обстоятельство и сдѣлало Бакунина самымъ ненавистнымъ и «страшнымъ» изъ всѣхъ теоретиковъ анархіи, — въ глазахъ Лавелэ и другихъ буржуазныхъ критиковъ. Союзъ, основанный Бакунинымъ, примкнулъ къ «Интернаціонали», руководящимъ дѣятелемъ которой былъ Марксъ. 1868—1869 гг. прошли для Бакунина въ самой оживленной дѣятельности, прежде всего въ агитаціи между швейцарскими рабочими, среди которыхъ ненавистный Бакунину мелко-буржуазный типъ упорно боролся съ типомъ революціонно-пролетарскимъ. Бакунинъ именно и видѣлъ задачи «Интернаціонали» въ организаціи и всяческой поддержкѣ рабочихъ второго типа. Въ эти же годы начались или, вѣрнѣе, возобновились непріязненныя отношенія менту Бакунинымъ и Марксомъ. Между этими двумя дѣятелями съ давнихъ поръ отношенія не налаживались. То они ссорились, то мирились. Еще въ 40—50-хъ гг. Марксу случалось возводить на Бакунина (или, чаще, повторять за другими) разныя неосновательныя обвиненія, которыя потомъ брались назадъ, когда Бакунинъ или (во время заключенія и ссылки) его друзья приводили доказательства ложности предъявленныхъ обвиненій. Слишкомъ неодинаковыя были у нихъ натуры; а, кромѣ того, оба были иниціаторы, оба были лишены и тѣни способности подчиняться кому бы то ни было, оба, начиная дѣла, ни у кого никакихъ благословеній не спрашивали. Къ этому прибавились и теоретическія, и организаціонныя разногласія. Бакунинъ усматривалъ въ соціализмѣ Маркса авторитарность, Марксъ и его послѣдователи могли не любить въ соціализмѣ Бакунина преобладаніе анархистскихъ принциповъ. — Нужно, впрочемъ, отмѣтить на ряду съ этой враждой, что Бакунинъ питалъ огромное почтеніе къ гигантской умственной работѣ, совершенной Марксомъ на пользу всемірнаго пролетаріата, — и къ результатамъ этой работы; а Марксу тоже случилось оставить нѣсколько теплыхъ отзывовъ о Бакунинѣ. Такъ, онъ печатно называлъ его своимъ другомъ; печатно же съ большимъ уваженіемъ отозвался о его дѣятельности въ качествѣ одного изъ начальниковъ обороны возставшаго Дрездена отъ прусскихъ войскъ.
Теперь, въ 1868—9 гг., вражда вспыхнула изъ-за вопросовъ организаціонныхъ и тактическихъ. Марксъ потребовалъ, чтобы бакунинскій «Международный союзъ соціалистической демократіи», если желаетъ быть въ связи съ «Интернаціональю», — прекратилъ бы самостоятельное существованіе и сталъ, просто, секціею «Интернаціонали». Лѣтомъ 1869 года это и случилось, какъ желалъ Марксъ; спустя полгода окончило свое существованіе и другое бакунинское общество — тайное — революціонныхъ соціалистовъ, о которомъ мы уже говорили, и которое было основано Бакунинымъ еще въ 1864 году. Но чѣмъ ярче оттѣнялось теченіе въ сторону анархистскихъ принциповъ, подъ прямымъ вліяніемъ Бакунина, — тѣмъ хуже должны были дѣлаться отношенія между Марксомъ и Михаиломъ Александровичемъ. Опять пошли третейскіе суды (въ 1869 г. между Либкнехтомъ, обвинявшимъ Бакунина, что онъ русскій провокаторъ, — и оклеветаннымъ), примиренія, новыя ссоры и недоразумѣнія и т. д. — Дѣло окончилось расколомъ сначала въ романской федераціи, причемъ Бакунинъ сталъ на сторону отколовшейся фракціи, рѣшительно отрицавшей какую бы то ни было тактику рабочаго пролетаріата, кромѣ той, которая способствуетъ подготовленію силъ для революціонной борьбы и приближенію момента этой борьбы. Эта фракція считала вредной и реакціонной политическую дѣятельность рабочаго класса на почвѣ существующихъ въ буржуазномъ обществѣ законодательныхъ учрежденій. Послѣ этого, въ августѣ 1870 года, Бакунинъ былъ исключенъ изъ числа членовъ женевской секціи «Интернаціонали».
Но въ этотъ моментъ все вниманіе Бакунина привлечено было завязавшейся франко-прусской войной и ея возможными послѣдствіями для пролетаріата Европы. Онъ всею душой желалъ пораженія Пруссіи, въ побѣдахъ которой усматривалъ залогъ прочной и жестокой всеевропейской реакціи на много лѣтъ. Въ близость русской революціи онъ въ это время уже меньше вѣрилъ, чѣмъ прежде. Быть можетъ, разрывъ съ Нечаевымъ, которымъ онъ вначалѣ страшно увлекся и отъ котораго такъ много ждалъ, — быть можетъ, этотъ разрывъ, вызванный горькимъ разочарованіемъ въ молодомъ революціонерѣ, — повліялъ на Бакунина въ данномъ случаѣ. Бакунинъ всячески поддерживалъ Нечаева, помогалъ, насколько могъ, затѣваемымъ въ Россіи Нечаевымъ предпріятіямъ, — и горько потомъ каялся, убѣдившись въ томъ, что Нечаевъ ему далеко не все говорилъ и не такъ говорилъ, какъ было согласно съ истиною. Нечаевское дѣло, безспорно, не принесло пользы Бакунину ни въ Россіи, ни въ Западной Европѣ, хотя въ дѣйствіяхъ, которыя Нечаеву ставились въ вину (радикальнымъ) общественнымъ мнѣніемъ, Бакунинъ никакого участія не принималъ. Замѣчательно, что именно со времени разрыва съ Нечаевымъ мы уже не встрѣчаемъ ни въ писаніяхъ Бакунина, ни въ воспоминаніяхъ о немъ слѣдовъ прежней его бодрости и увѣренности касательно близости революціонной бури въ Россіи. — Но съ тѣмъ большимъ волненіемъ слѣдилъ онъ за событіями войны, принимавшей такой ужасный для Франціи оборотъ. Для Бакунина уже осенью 1870 г. судьбы революціи неразрывно связались съ судьбами Франціи. Пруссію и прусскій духъ, и юнкерство, бранденбургскія традиціи и культъ казармы, монархизмъ не за страхъ, а за совѣсть — все это Бакунинъ ненавидѣлъ уже давно и вся эта «кнуто-германская» — какъ онъ тогда же выразился — сила ликовала и провозглашала свое полное торжество. Планъ Бакунина спасти Францію отличался, конечно, утопизмомъ и схематичностью, двумя чертами, свойственными, между прочимъ, вообще его мышленію. Ему казалось возможнымъ повторить 1792 г. всенародный отпоръ революціонныхъ силъ Франціи непріятельскому нашествію, но только объединяющимъ и одушевляющимъ лозунгомъ долженъ на этотъ разъ послужить призывный кличъ пролетарской революціи и пр. и пр. 15-го сентября 1870 г. онъ пріѣхалъ въ Ліонъ, гдѣ затѣвалось революціонное возстаніе противъ правительства національной обороны, — возстаніе въ духѣ позже послѣдовавшей попытки 31 октября въ Парижѣ или 18 марта 1871 г. Сейчасъ же Бакунинъ помѣстился въ центрѣ дѣйствія и подписалъ прокламацію о созывѣ революціоннаго конвента. Вспышка произошла (26 сентября), инсургенты овладѣли зданіемъ думы, и переполохъ былъ надѣланъ во всей странѣ, но этотъ успѣхъ оказался эфемернымъ. Начались репрессіи, Бакунину удалось спастись и, побывши нѣкоторое время въ Марсели, ему пришлось уѣхать въ Швейцарію. Въ эту страшную зиму и весну онъ неустанно работалъ перомъ, написалъ яркій памфлетъ «L’empire knouto-germanique et la révolution slave», защищалъ потомъ парижскую коммуну отъ свирѣпой ругани и клеветъ буржуазной прессы, а также отъ нападеній ничего даже приблизительно въ коммунѣ не понявшаго старика Маццини.
Послѣ усмиренія коммуны преслѣдованія противъ «Интернаціонали» начались во всѣхъ странахъ, гдѣ только существовали ея секціи, — кромѣ Англіи и Швейцаріи. Несмотря на это Бакунинъ продолжалъ вести дѣятельную пропаганду. Въ концѣ 1871 г. образовалась «Юрская федерація», составленная лицами, недовольными централизаціей власти надъ «Интернаціональю» въ рукахъ главнаго Совѣта. Бакунинъ фактически сталъ главнымъ руководителемъ и вдохновителемъ новой федераціи, которая, заявляя себя принадлежащею къ «Интернаціонали», не скрывала въ то же время намѣреній бороться противъ попытокъ центральной организаціи присвоить себѣ безусловную власть. Вражда между «Главнымъ Совѣтомъ» и Бакунинымъ возгорѣлась съ новою силою, и на гаагскомъ конгрессѣ делегатовъ «Интернаціонали», 7 сентября 1872 г., Бакунинъ былъ исключенъ изъ числа членовъ «Интернаціонали», причемъ между прочимъ противъ него выставлено было обвиненіе, пятнающее его репутацію.
Обвиненіе это (совершенно вздорное) было опровергнуто тотчасъ же Огаревымъ, Ралли, Зайцевымъ и другими выдающимися русскими эмигрантами въ торжественномъ и негодующемъ протестѣ, напечатанномъ за полными ихъ подписями. Но уже все равно ничто не могло спасти «Интернаціональ» отъ раскола. Спустя нѣсколько дней послѣ гаагскаго конгресса (въ томъ же сентябрѣ 1872 г.) «Юрская Федерація» собрала свой конгрессъ; къ ней примкнули всѣ итальянскія, испанскія и значительное число французскихъ и американскихъ секцій «Интернаціонали». Этотъ юрскій конгрессъ объявилъ, что не признаетъ гаагскихъ рѣшеній и, значитъ, считаетъ Бакунина членомъ. Въ 1873 г. собрался въ Женевѣ общій конгрессъ, чтобы окончательно установить порядокъ въ* «Интернаціонали»; конгрессъ этотъ высказался въ пользу автономіи, т.-е. организаціоннаго принципа, отстаивавшагося Бакунинымь. Но, все равно, «Интернаціональ» уже никогда не оправилась отъ послѣдствій раскола, ничего этотъ Женевскій конгрессъ, въ сущности, не упорядочилъ, и никакого примиренія фактически не произвелъ. «Интернаціональ» въ эти годы вообще утрачиваетъ былое значеніе, которое переходитъ къ отдѣльнымъ національнымъ соціалъ-демократическимъ и соціалистическимъ организаціямъ.
Послѣдніе годы Бакунина прошли на дачѣ итальянскаго друга Бакунина Кафьеро въ итальянской Швейцаріи. Онъ долго и трудно болѣлъ. Невесело было и на душѣ у него, если судить по вырвавшимся у него за десять дней до смерти словамъ, что «народы всѣхъ странъ утеряли революціонный инстинктъ».
1-го іюля 1876 г. Бакунина не стало.
Долгое время самое имя этого замѣчательнаго человѣка было подъ запретомъ. Интересъ къ нему оживляется теперь, когда настала русская революція, которую онъ такъ ждалъ и призывалъ. Кончая эту бѣглую замѣтку, напоминающую главные факты жизни Бакунина, намъ хотѣлось бы выразить надежду, что недалеко то время, когда Бакунинъ дождется полной, всестороные освѣщающей біографіи, — исчерпывающей исторію порывовъ его мысли и его революціонныхъ метаній. Когда такая работа будетъ сдѣлана, заполнится немаловажный пробѣлъ въ исторіи общественныхъ движеній средины XIX вѣка.
- ↑ См. «Былое», Августъ 1906 г., стр. 237.