Мушкѣ.
[217]
О лѣтней ночи грезилъ я во снѣ.
Передо мной — добыча разрушенья,
Безмолвныя виднѣлись при лунѣ
Развалины эпохи Возрожденья.
Кой гдѣ столбы дорическихъ колоннъ
Нетронуты вздымалися изъ праха
И съ вызовомъ глядѣли въ небосклонъ,
Не вѣдая предъ молніями страха.
Разбитые — вездѣ лежали здѣсь
Фронтоновъ рядъ, порталъ, обвитый лавромъ,
И статуи — людей съ звѣрями смѣсь:
Сатиры, сфинксъ съ химерой и центавромъ.
[218]
Изъ мрамора виднѣлся саркофагъ,
Нетронутый подъ грудою развалинъ,
И въ немъ мертвецъ, съ покорностью въ чертахъ,
Покоился, недвиженъ и печаленъ.
Тотъ саркофагъ съ усиліемъ большимъ
Каріатидъ толпа приподнимала;
На цоколѣ высокомъ и надъ нимъ
Лѣпныхъ фигуръ виднѣлося не мало.
Съ разгульною толпой своихъ боговъ
Являлся тамъ Олимпъ во всемъ величьѣ, —
Адамъ и Ева — въ поясъ изъ листовъ
Облечены стыдливо, для приличья.
Тамъ былъ Парисъ, Еленою плѣненъ,
И Гекторъ самъ въ вооруженьѣ бранномъ;
Вотъ Моисей, а рядомъ — Ааронъ,
Юдиѳь, Эсфирь и Олофернъ съ Аманомъ.
Вотъ богъ — Амуръ, Меркурій, Аполлонъ,
Вулканъ, супругъ красавицы Венеры,
Пріапъ и Вакхъ съ Силэномъ, и Плутонъ
Съ похищенною дочерью Цереры,
Вотъ и оселъ краснорѣчивый тотъ,
Который везъ когда-то Валаама,
Упившійся съ дѣтьми своими Лотъ
И жертвоприношенье Авраама.
[219]
Вотъ голова Крестителя видна, —
Ее несетъ царю Иродіада…
Апостолъ Петръ съ ключами, Сатана
И грѣшники во тьмѣ кромѣшней ада.
Тамъ не одинъ изящный барельефъ
Изображалъ Юпитера побѣду,
И царь боговъ, Данаей овладѣвъ,
Преслѣдовалъ, подъ видомъ птицы, Леду,
Со свитою Діана мчится въ лѣсъ
На дикій ловъ, при громкихъ звукахъ рога,
И женщиной одѣтый Геркулесъ,
Прядетъ кудель смиренно у порога.
Вотъ и народъ Израиля. Тельцамъ
Приноситъ онъ моленіе, какъ Богу;
Объ истинѣ вѣщаетъ мудрецамъ
Христосъ-Дитя, пришедшій въ синагогу.
Здѣсь — эллинскій и іудейскій духъ;
Подчеркнуты контрасты очень рѣзко,
И только плющъ, обвившійся вокругъ,
Ихъ обрамляетъ общей арабеской.
Межъ тѣмъ, какъ я глядѣлъ вокругъ себя,
Сознаніемъ душа была объята,
Что тотъ мертвецъ — не кто иной, какъ я,
Мертвецъ въ гробу, украшенномъ богато.
[220]
Тутъ въ головахъ замѣтилъ я цвѣтокъ;
Загадочный — лиловый съ золотистымъ,
Онъ страненъ былъ, но каждый лепестокъ
Проникнутъ былъ очарованьемъ чистымъ.
Въ ту ночь, когда лилася кровь Христа
(Въ народѣ есть преданіе объ этомъ) —
Впервые онъ расцвѣлъ въ тѣни креста
И потому зовется страстоцвѣтомъ,
Какъ будто бы въ застѣнкѣ палача,
На немъ видны орудья мукъ Христовыхъ:
Все, отъ креста, веревокъ и бича,
До молота — съ вѣнцомъ изъ иглъ терновыхъ.
Такой цвѣтокъ, мой осѣняя гробъ,
Какъ женщина, склонялся къ изголовью;
Онъ цѣловалъ глаза мои и лобъ,
И руки мнѣ онъ цѣловалъ съ любовью.
О, чары сна! Цвѣтокъ лиловый въ мигъ
Чудесное постигло превращенье:
Я въ немъ, узрѣлъ любимый женскій ликъ.
Она, она! Въ томъ не было сомнѣнья.
Тебя узналъ въ лобзаньяхъ я твоихъ,
Ты надо мной рыдала безнадежно.
Нѣтъ у цвѣтовъ горючихъ слезъ такихъ
И такъ цвѣты лобзать не могутъ нѣжно!
[221]
Хотя открыть не въ силахъ былъ очей,
Но милый ликъ я созерцалъ духовно;
Блѣдна, какъ тѣнь, въ сіяніи лучей
Ты надо мной склонялася любовно.
Молчали мы, но думы всѣ твои
Угадывалъ я сердцемъ — и желанья;
Нѣтъ прелести въ обмѣнѣ словъ любви,
Цвѣтокъ ея — стыдливое молчанье,
Чарующій, безмолвный разговоръ!
Повѣрятъ ли, что въ дивномъ созерцаньѣ,
Какъ сонъ любви, какъ свѣтлый метеоръ,
Промчалась ночь блаженства и страданья!
Что молвили мы оба въ тишинѣ —
Не спрашивай! Пускай волна отвѣтитъ,
О чемъ она журчитъ другой волнѣ?
Спроси, зачѣмъ червякъ во мракѣ свѣтитъ?
О чемъ листва шепталась съ вѣтеркомъ?
Зачѣмъ цвѣты благоухаютъ лѣтомъ?
Но что другъ другу молвили съ цвѣткомъ
Мертвецъ его — не спрашивай объ этомъ.
И долго ль я, покояся въ гробу,
Блаженствовалъ въ отрадномъ сновидѣньѣ —
Не знаю самъ, но я молилъ судьбу
Продлить на вѣкъ мое успокоенье.
[222]
О, смерть! Лишь тамъ, въ могильной тьмѣ твоей,
Мы счастія вполнѣ узнаемъ сладость;
Порывъ, борьбу безумную страстей —
Жизнь выдаетъ обманчиво за радость.
Но — горе мнѣ! Прервался дивный сонъ:
Послышался внезапно шумъ ужасный,
И мой цвѣтокъ спугнулъ собою онъ, —
Встревоженъ имъ, исчезъ цвѣтокъ прекрасный.
Возня и крикъ, проклятья, цѣлый адъ!
Прислушавшись къ безплодному раздору,
Я понялъ тутъ, что барельефовъ рядъ
Затѣялъ вдругъ отчаянную ссору.
Воскресшіе изъ мрамора — опять
Заспорили два вражескіе стана,
И Моисей спѣшилъ перекричать
Проклятьями языческаго Пана.
Пока живетъ и дышетъ человѣкъ —
Споръ двухъ началъ продлится — безпредѣленъ:
Здѣсь Истина съ Красою споритъ вѣкъ,
И съ варваромъ не примирится Эллинъ.
Такъ я внималъ потоку бранныхъ словъ,
Но вдругъ среди отчаяннаго гама,
Всѣхъ заглушилъ — и смертныхъ, и боговъ —
Оселъ, что везъ когда-то Валаама.
[223]
Мнѣ слухъ терзалъ его глупѣйшій ревъ;
Я всей душой невольно возмутился,
Почувствовавъ неудержимый гнѣвъ,
Я вскрикнулъ самъ — и сразу пробудился!
|
|
См. также одноимённые страницы.
