Мусульманские паломники (Елисеев)/Версия 2

Мусульманские паломники
автор Александр Васильевич Елисеев
Опубл.: 1864. Источник: az.lib.ru • Из путешествия по Аравии.
Окончание.

Мусульманскіе паломники.
Изъ путешествія по Аравіи.
Окончаніе.
См. выше; іюнь, 660 стр.
«Вѣстникъ Европы», № 6, 1864

V. править

Было еще довольно рано, и пустыня не успѣла сдѣлаться раскаленною печью, а потому я, чтобы разсѣять непріятное впечатлѣніе, оставленное похоронами Хафиза, отправился вмѣстѣ съ моимъ Юзою вдоль ручья по ущелью, въ надеждѣ развлечься охотою. На утренней зарѣ въ камняхъ я слышалъ верещанье куропатокъ и перепеловъ и крикъ каменнаго козла (carpa sinaitica), а потому надежда встрѣтить какое-нибудь живое существо не была невозможною, тѣмъ болѣе, что Абдъ-Алла увѣрялъ, будто въ ближайшихъ въ намъ горахъ очень многочисленны еще даманы или жиряки (hyrax siriacus), которыхъ онъ называлъ «уерберами», часто встрѣчающіеся въ горахъ Каменистой Аравіи.

Вскинувъ свои ружья на плечи и захвативъ еще по длинному ножу съ веревкою, всегда необходимыми въ горахъ, мы вступили въ самое сердце каменной громады, разсѣдающейся вдоль ручья. Скоро насъ охватили со всѣхъ сторонъ холодныя стѣны ущелья, и мы были уже такъ далеко отъ каравана, что оттуда не доносилось въ намъ ни одного звука.

Торжественно, спокойно и дико было въ мрачномъ ущельѣ. Огромныя каменныя тѣснины, выдвинувшіяся впередъ черными утесами, и кругомъ, разбросанные какъ бы гигантскимъ наводненіемъ, не только чудовищной формы и величины камни, но и цѣлыя скалы — вотъ и все, что было въ ущельѣ. Ни откуда — ни звука, ни движенія, ни признака жизни на этихъ обожженныхъ склонахъ, ни признака растительности на огромномъ выжженномъ аравійскимъ солнцемъ пространствѣ. Жизнь и немыслима среди этихъ камней, хотя бы они были облиты плодоноснѣйшею влагою въ мірѣ. «Изъ камня родится огонь», говоритъ арабское изреченіе, — но изъ камня не родится никогда жизнь… Мы поднялись по камнямъ на ближайшіе утесы; оттуда, помогая другъ другу и прибѣгая жъ помощи ружей, ножей и веревки, мы взобрались на такую высь, что въ началѣ казалось даже невозможнымъ подняться такъ высоко. Вездѣ, гдѣ мы пробирались, особенно на мѣстахъ подъемовъ и спусковъ, мы оставляли небольшія кучки камней — необходимая предосторожность, чтобы не заблудиться въ этомъ хаосѣ скалъ, утесовъ и горныхъ склоновъ.

Пробираясь трудною стезею вокругъ подошвы одного изъ грандіознѣйшихъ утесовъ, мы замѣтили свѣжій характерный пометъ козла… Охотничье сердце заговорило во мнѣ… Я забылъ обо всемъ, и о недавно пережитыхъ минутахъ, и о трудности пути, и о спускахъ съ отвѣсно стоящихъ высотъ, и о палящемъ немилосердно наши головы аравійскомъ солнцѣ… Одна мысль, одно желаніе было — скорѣе настигнуть дорогую добычу… Храня полное молчаніе, лишь изрѣдка перемигиваясь и держа на готовѣ ружья, мы съ Юзою начали цѣпляться дальше по кромкѣ, которая неправильною спиралью восходила на вершину одного изъ высочайшихъ утесовъ въ этой группѣ горъ. Стараясь не заглядываться внизъ, мы стремились все выше и выше, такъ какъ очевидно, что козлу невозможно никуда спрятаться на обнаженной скалѣ, если мы застигнемъ его по возможности ближе къ вершинѣ. Эта увѣренность и поддерживала наши, начинавшія уже падать, силы…

Солнце уже поднялось высоко и немилосердно жарило наши затылки, хорошо, впрочемъ, прикрытые покрышками и полотенцами. Въ глазахъ чувствовался жаръ и колотье; они начали слезиться, что всегда бываетъ, когда приходится долго смотрѣть на блистающіе предметы. Потъ градомъ катился съ насъ; ни одна нитка нашей легкой одежды не оставалась не смоченной, хотя и быстро высыхала на ужасающей жарѣ отъ лучей палящаго солнца.

Около часу мы поднимались такимъ образомъ. Я уже начиналъ терять вмѣстѣ съ силами и терпѣніе. Вершина утеса, казалось, была такъ близка, что еще нѣсколько саженей кверху — и мы тамъ; но на самомъ дѣлѣ, такъ какъ подъемъ шелъ зигзагами, то путь еще былъ далеко не оконченъ и намъ постоянно приходилось прибѣгать къ помощи веревокъ, ружей и другъ друга… А свѣжій пометъ козла, какъ Аріаднина нить, завлекалъ насъ все выше и выше… Еще два или три поворота, и мы услыхали надъ головою шумъ отъ сильнаго движенія. Несомнѣнно, наша добыча попалась, потому что бѣжать ей было некуда; единственная возможность спастись для животнаго — вернуться по той же кромкѣ, по которой шли и мы, но на это едва ли бы рѣшился осторожный козелъ, вѣроятно почуявшій врага. Вершина же, куда онъ попалъ по своей неосторожности, была совершенно уединенна, и спрыгнуть оттуда куда-либо, что иногда дѣлаютъ эти животныя въ минуты крайней опасности, не представлялось никакой возможности, потому что прыжокъ съ высоты саженей полутораста былъ бы salta mortale даже для альпійскаго козла. Неминуемая смерть отовсюду грозила бѣдному животному… Интересно было, на что оно рѣшится…

Немного еще поднялись мы, двигаясь шагомъ съ берданками наготовѣ, — какъ увидѣли свою добычу. То былъ великолѣпный матерой козелъ съ прекрасными рогами. Увидя насъ, онъ опустилъ голову, наклонилъ рога и сталъ въ боевое положеніе; глаза его сверкнули огнемъ, голова слегка тряслась. Немного онъ постоялъ въ такомъ грозномъ положеніи, а потомъ началъ смѣло, но тихо спускаться прямо на насъ… Было что-то трогающее сердце въ этой отчаянной самозащитѣ бѣднаго животнаго противъ неумолимаго, грознаго врага; въ эти минуты хотѣлось бы даже его пощадить, если бы къ выстрѣлу не вынуждала собственная опасность. Я выждалъ немного, чтобы подпустить ближе взбѣшенное животное и выцѣлить вѣрнѣе; Юза тоже былъ насторожѣ. Палецъ готовился спустить собачку, какъ вдругъ козелъ, какъ бы испугавшись своей смѣлости, великолѣпнымъ прыжкомъ, который надо было видѣть, чтобы оцѣнить, отбросился на другую сторону утеса.

Послѣ этого изумительнаго скачка начался рядъ бѣшеныхъ, изумительно граціозныхъ прыжковъ, знакомыхъ только горному охотнику. Животное перебрасывало себя на нѣсколько саженей съ такого же легкостью, съ какою отскакиваетъ резиновый шаръ отъ стѣны или пола. Его ноги, казалось, были сдѣланы изъ крѣпкихъ пружинъ, а тѣло — изъ упругаго каучука. Минуть десять безпрерывно прыгало это великолѣпное животное, не давая возможности даже прицѣлиться, и какъ будто понимая, что одна минута его покоя равносильна смерти. Мы, пораженные чуднымъ зрѣлищемъ, которое рѣдкому охотнику приходится видѣть, съ ружьями въ рукахъ наготовѣ, смотрѣли и просто любовались отчаянными прыжками своей жертвы.

Вдругъ животное сдѣлало чудовищный прыжокъ, какимъ-то волшебнымъ образомъ пошло цѣпляться по отвѣсу и очутилось на самой вершинѣ утеса, а оттуда спустилось осторожно и куда-то исчезло за выступомъ скалы… Дорогая добыча, казалось, ушла… Не предпочелъ ли козелъ броситься съ огромной высоты и разбить свою могучую грудь о камни — постыдной смерти отъ руки охотника. Для охотничьяго сердца это были болѣзненныя минуты. Съ понятнымъ волненіемъ я поползъ на верхъ, оставивъ Юзу на всякій случай внизу для того, чтобы пересѣчь единственную тропинку, возможную для спуска. Когда я всползъ на самый конечный выступъ гранитнаго утеса, — отъ сердца у меня отошло, и оно опять забылось ровнѣе. Выступъ скрывалъ небольшую трещину или пещерку, куда въ смертельномъ страхѣ и забился козелъ. Я видѣлъ, какъ сверкали не то отчаяніемъ, не то злобою и яростью его глаза, какъ грозно моталась могучая голова, вооруженная огромными рогами, выставившимися изъ трещины скалы, и вся фигура прекраснаго животнаго слегка дрожала, выражая вызовъ на послѣдній, смертный бой. Шансы на побѣду все еще колебались; не для одного козла то были рѣшительныя минуты, и я тотчасъ же понялъ это, когда мы сошлись лицомъ другъ съ другомъ — охотникъ и его добыча. Насталъ послѣдній моментъ борьбы. Животное было готово на все…

Я обошелъ выступъ скалы и очутился шагахъ въ пяти отъ разъяреннаго козла. Каждый моментъ можно было ожидать, что онъ выпрыгнетъ, какъ резиновый шаръ, изъ расщелины скалы и нанесетъ ужасный ударъ своими могучими рогами. Полулежа на кромкѣ обрыва ужасающей высоты, я видѣлъ, что наши шансы на успѣхъ борьбы были почти одинаковы, и я въ случаѣ неудачи могу такъ же вѣрно погибнуть какъ до сей минуты предполагалъ вѣроятною гибель козла. Каменный выступъ, на которомъ я находился, былъ всего фута два съ половиною шириною; я не могъ даже встать на немъ, чтобы свободно владѣть руками, а въ противномъ случаѣ я рисковалъ потерять равновѣсіе и свергнуться внизъ о камни саженей съ полутораста вышины. Впереди за трещиною, гдѣ притаилась моя добыча, былъ также ужасающій обрывъ, отвѣсный, какъ стѣна. Впереди торчали могучіе рога моего противника, а сзади — узенькая кромка для отступленія, теперь уже невозможнаго…

Медлить было поздно, иначе — значило рисковать жизнью. Кто первый изъ насъ начнетъ, тотъ я побѣдить… Такъ какъ козелъ не догадался первымъ напасть на своего врага и сбросить его съ утеса, что было сдѣлать легко въ первые моменты моей нерѣшительности, когда я, понявъ свое незавидное положеніе, на минуту лишился самообладанія, — то и началъ я… Еще нѣсколько мгновеній помедливъ, чтобы лучше выцѣлить свою жертву, я спустилъ курокъ. Раздался выстрѣлъ. Эхо громко отдало его нѣсколько разъ съ долгими перекатами; облава дыма скрыли отъ меня козла. Не зная о результатахъ своего выстрѣла, я быстро отступилъ я очутился внѣ уступа на болѣе широкомъ мѣстѣ. Едва я это успѣлъ сдѣлать, какъ изъ разсѣявшагося дыма показался козелъ, облитый кровью. Пуля угодила ему въ лобъ. Онъ выскочилъ за уступъ, и пригнувъ аршина два впередъ, зашатался. Вторая пуля, пущенная Юзою, окончила его страданія. Успѣхъ охоты нашей былъ полнѣвшій.

Утомленные, мы растянулись съ Юзою на гладкомъ каменномъ плато, и слегка обдуваемые SW-омъ, прилегли отдохнуть въ нѣсколькихъ шагахъ отъ своей дорогой добычи. Болѣе получаса мы лежали почти безъ движенія, измученные тяжелымъ подъемомъ. Совсѣмъ оправившись, мы сняли шкуру съ еще теплаго козла, вырѣзали лучшіе куски мяса и рога, которые, какъ трофей, я взялъ съ собою, чтобы отвезти на далекую родину. Затѣмъ, прежде чѣмъ начать спускъ, мы стали осматриваться вокругъ. Высоко мы однако забрались съ Юзою. Подъ нами лежалъ цѣлый хаосъ нагроможденныхъ другъ на друга скалъ, утесовъ и камней. Мы, казалось, царили надъ всѣмъ. Къ юго-востоку шла широкою грядою горная страна, но зато на сѣверо-западъ отъ насъ тянулось одно безбрежное море пустыни, замыкаемое только кое-гдѣ на горизонтѣ зубчатою линіею отдаленныхъ горъ. Прямо на югъ, между горными вершинами, виднѣлась узкая лента Акабинскаго залива; свѣтло-голубою съ серебромъ полоскою шла она далеко, извиваясь между окаймлявшими ее желтоватыми песками да темно-голубыми силуэтами береговыхъ альпъ. Внизъ — страшно и посмотрѣть; такъ обрывисто и круто спускалась вершина утеса, на который мы взобрались въ пылу охотничьяго увлеченія. Выше былъ одинъ безграничный просторъ свѣтло-голубого неба, гдѣ царило во всемъ своемъ величіи «око міра, глазъ Аллаха», какъ поэтически зовутъ арабы пустыни свѣтозарное свѣтило дня. Въ этомъ выраженіи кроется доля сабеистическаго міровозрѣнія, но арабъ и теперь еще сабеистъ въ душѣ, хотя и пропитанъ насквозь исламомъ. «Великій пророкъ» все-таки не могъ искоренить сабеистическаго начала въ поэтическомъ воззрѣніи араба на міръ.

Труденъ былъ нашъ подъемъ, но въ десять разъ труднѣе былъ спускъ. Правда, благодаря мѣткамъ, оставленнымъ нами на пути, мы легко различали тропу, по которой взобрались, но при подъемѣ наши трудности были совсѣмъ иного характера. Поднимаясь, мы изнемогали физически, а спускаясь — психически, если такъ можно выразиться. Нагруженные дорогою и не легкою добычею, сильно измученные, мы должны были испытывать головокруженіе при каждомъ спускѣ. Сколько разъ вамъ приходило въ голову оставить мясо, добытое съ такимъ трудомъ, какъ лишнюю тяжесть, но такая мѣра намъ казалась крайнею, и мы предпочитали рисковать спусками, прибѣгать къ помощи веревокъ, ножей и плечъ товарища, чѣмъ оставить что-нибудь изъ добычи. Сколько разъ кружилась голова при видѣ обрывистыхъ спусковъ и узкихъ кромокъ, по которымъ приходилось спускаться… Достаточно было поскользнуться, оступиться, сдѣлать невѣрный шагъ, или лопнуть нетолстой веревкѣ, чтобы полетѣть головою внизъ и удариться о камни, выставившіе свои острыя верхушки и ребра внизу. Рядъ успѣшно преодолѣваемыхъ препятствій и постоянное, настороженное вниманіе при каждомъ шагѣ скоро мнѣ вернули все хладнокровіе, такъ что я могъ даже подкрѣплять Юзу, несмотря на то, что нѣсколько разъ судорожно замирало и трепетало сердце, когда приходилось дѣлать шагъ или движеніе, отъ котораго могла зависѣть жизнь или смерть обоихъ изъ насъ. Юза безпрестанно шепталъ молитвы…

Около двухъ съ половиною часовъ сходили мы по этому головоломному спуску, пока не вошли опять въ русло потока, въ мрачное ущелье, которое теперь намъ казалось пріятно, какъ домъ. И жизнь, и честь, и добыча наши были спасены; я отъ души могъ бы присоединиться къ Юзѣ, когда онъ, сойдя съ «проклятой скалы козла», какъ онъ успѣлъ уже прозвать гору, на которой мы столько промучились, упалъ ницъ и, погружая свое чело въ песокъ, произнесъ: «Эль хамди Лиллахи»!

Еще четверть часа, и мы были уже въ лагерѣ, гдѣ насъ встрѣтили какъ побѣдителей. Самъ Абдъ-Алла произнесъ длинное привѣтствіе, прибавивъ однако, что пророкъ намъ послалъ богатую добычу, потому что сегодня счастливый день — благословенный четвергъ (ель мубаракъ). Едва сбросилъ я съ себя оружіе и добычу, какъ поспѣшилъ къ ручейку и сотворилъ тамъ не только умовеніе, но и омовеніе всѣхъ частей тѣла, пострадавшихъ при спускѣ. Мы съ Юзою очутились въ лагерѣ за полдень, когда благочестивые мусульмане уже совершили свою полдневную молитву — тохиръ, и четыре уставныхъ колѣнопреклоненія; спасаясь отъ нестерпимой жары, они валялись въ своихъ шатрахъ, занимаясь богомысліемъ, или, если не благочестивыми размышленіями, то кейфомъ — занятіемъ тоже угоднымъ Богу и Великому пророку, потому что, кейфуя, человѣкъ-молъ не можетъ погрѣшить. Даже верблюды на такой жарѣ не розыскивали свой жалкій кормъ, а тоже кейфовали съ полузакрытыми глазами, испекаясь на солнцѣ и пережевывая комочки бурьяну.

Къ обѣду у насъ сегодня было свѣжее мясо — дичина, не виданная нами послѣ перепелокъ, убитыхъ во время стоянки на берегу Краснаго моря. Къ обѣду нашему приглашены всѣ вчерашніе собесѣдники: Абдъ-Алла, Букчіевъ и еще одинъ хаджа, котораго ташкентскій купецъ называлъ казанскимъ татариномъ, хотя этотъ послѣдній упорно скрывалъ свое знаніе русскаго языка, по глазамъ же и каждому жесту, съ какимъ онъ прислушивался къ разговору Букчіева со мною, можно было догадаться, что этотъ плутъ хорошо понимаетъ по-русски. Сегодня Юза попытался сварить настоящій супъ изъ козлятины, прибавивъ туда кусочки хлѣба, замѣсто крупы и клоцекъ, и оствокъ замѣсто зелени. Вышло нѣчто вкусное, разумѣется, для обѣда въ выжженной пустынѣ. Жаркое же, финики и послѣ всего чай съ краснымъ виномъ — все это была такая роскошь, которой мы не видали послѣ выѣзда изъ Египта. Немудрено поэтому, что даже старый Абдъ-Алла, распинавшій свою плотъ, чмокнулъ нѣсколько разъ и обливался, когда куски жаренаго мяса, правда, сильно припахивавшаго козломъ, одинъ за другимъ исчезали во рту. Когда же насытился вполнѣ старый хаджа, и запивъ обѣдъ калашниковскимъ чаемъ, взялъ двѣ трубки (изъ которыхъ одну покрасивѣе предложилъ мнѣ) и затянулся душистымъ наргилэ, — то, не разъ прикладывая руку то къ груди, то къ правому плечу, онъ обращался ко мнѣ, повторяя: «Раббэна-шаликъ-эффендина» (Господь да сохранитъ тебя, господинъ!).

Между тѣмъ солнце палило невыносимо; мы забрались подъ навѣсъ палатки, какъ и другіе члены каравана, и тамъ за душистымъ наргиле и кофе, который внезапно проявился у паломниковъ, — полулежа на тюкахъ, предались кейфу и бездѣлью, пока не задремали. Юза заснулъ первымъ, что было не мудрено послѣ такого похода, за нимъ — Букчіевъ и послѣ всѣхъ Абдъ-Алла, еще долго тянувшій свой узорчатый чубукъ. Такъ какъ въ палаткѣ было нестерпимо душно, то я вышелъ вонъ и направился снова къ ручейку, чтобы освѣжиться хотя немного его животворною влагою.

То было время ужасающаго зноя, невыносимой жары, когда пустыня пышетъ огнемъ, и чувствуешь, что идешь по горячему песку, прожигающему ногу черезъ подошву, какъ по накаленной плитѣ, и когда не можетъ работать ни одна мысль въ мозгу, переполненномъ кровью. Ужасно въ это время быть безъ крова, безъ капли води въ пустынѣ. Глаза сильно ломятъ и слезятся, въ вискахъ стучитъ невыносимо, голова трещитъ, губы сохнутъ и трескаются, жажда нестерпимая палитъ внутренности, сколько бы ни было выпито воды. Нѣтъ нигдѣ прохлады, нѣтъ и намека на тѣнь… Вездѣ, куда ни посмотришь, одинъ раскаленный песокъ, отражающій пламенные лучи палящаго солнца, ослѣпляющій глаза, или горячій обожженный камень, или воздухъ, пронизанный зноемъ и огнемъ. Горе путнику, если онъ не пристроится вовремя къ источнику или въ тѣнь!.. Горячій воздухъ весь трепещетъ отъ зноя, и это колебаніе легкой стихіи, обжигающей тѣло горячими струями, можетъ высосать послѣднюю воду изъ кожаныхъ мѣшковъ; они сожмутся, изсохнутъ, и влага улетитъ въ пространство, разумѣется, утонувъ въ немъ и не освѣживъ ни одного кубическаго дюйма горячей стихіи… И когда нестерпимый внутренній жаръ начнетъ изсушать мозгъ и тѣло, когда одинъ глотокъ воды былъ бы драгоцѣннѣйшимъ подаркомъ для путника, — тогда у него останется одинъ пустой, покоробившійся мѣхъ. Напрасно тогда онъ будетъ молить небо послать ему хотя одну освѣжающую струю воздуха, напрасно онъ будетъ тогда проглатывать свою собственную слюну и ею утолять на мгновеніе нестерпимый внутренній жаръ, — напрасны всѣ его движенія, потому что часы его тогда сочтены, и человѣка хватитъ уже не на долго. Губы и десны скоро совсѣмъ засохнутъ и истрескаются, запекшаяся кровь вмѣстѣ съ мелкимъ пескомъ наполнитъ эти трещины и образуетъ язвы; въ головѣ, переполненной кровью, перестаетъ работать мозгъ, инстинктъ самосохраненія подавляется; глаза туманятся, сознаніе пропадаетъ, хотя и не вполнѣ. А между тѣмъ, изнеможенный верблюдъ тоже начинаетъ приставать и уменьшаетъ свой бѣгъ. Путникъ сознаетъ свою гибель, онъ видитъ, что ему нѣтъ спасенія… Сначала набѣгаетъ легкій туманъ на его зрѣніе, зрачки съуживаются до минимума; въ глазахъ начинаютъ появляться багровыя и зеленоватыя пятна, которыя, сливаясь между собою въ невозможномъ сочетаніи, застилаютъ зрѣніе. Затѣмъ все ярче и ярче становятся эти пятна; ихъ смѣняютъ фіолетовые и темно-зеленые съ голубымъ круги, за которыми въ глазахъ уже не видно ничего, кромѣ чего-то неопредѣленнаго, темно-краснаго или зеленовато-голубого. Но вотъ на нѣсколько мгновеній опять проясняется зрѣніе, и сквозь багрово-красный раскаленный воздухъ, который тогда наполняетъ пустыню, онъ видитъ чудное зрѣлище, преисполняющее на нѣсколько минутъ свѣтлою надеждою сердце несчастнаго… Не вдалекѣ на горизонтѣ передъ нимъ колеблятся свѣтло-голубыя струи чистой воды; высокія пальмы, тихо помахивая своими вѣнцами, склонились надъ водою и словно манятъ къ себѣ умирающаго путника. — «И-я-раббэна-аалейна» (помилуй меня Господи!) восклицаетъ онъ и торопитъ своего измученнаго верблюда. И чѣмъ больше спѣшитъ онъ, тратя свои послѣднія силы и силы полуиздыхающаго верблюда, тѣмъ дальше отодвигается чудное видѣніе… Оно колеблется слегка, и то поднимаясь, то опускаясь, въ далекой перспективѣ, какъ въ волшебномъ калейдоскопѣ, показываетъ все новыя и новыя картины — одна прекраснѣе другой. И голубыя небеса, и серебристыя струи, и пальмовые лѣса, и подобія цѣлыхъ городовъ, глядящихся въ трепещущую поверхность далекаго озера — все это манитъ путника въ таинственную даль, ближе въ чудному видѣнію. Но вотъ все болѣе и болѣе трепещутъ воздушные образы, какъ бы расплываясь, улетая кверху или утопая въ багровой дымкѣ горизонта, яркія краски блѣднѣютъ, голубоватыя полосы, походившія на водную поверхность, на краяхъ перемѣшиваются съ неопредѣленными цвѣтами отдаленной перспективы, и изъ этого смѣшенія опять выходитъ багрово-красное небо, желтовато-бѣлый песокъ раскаленной пустыни, и горизонтъ, облитый огнемъ и пурпурово-красною мглою. Чудное видѣніе было только волшебною иллюзіею, чудною галлюцинаціею, «моремъ дьявола», какъ его называютъ арабы; дьяволъ хочетъ надсмѣяться надъ правовѣрнымъ въ послѣднія минуты, говорятъ они, когда Аллахъ оставитъ его!

Пропалъ миражъ — это дивное видѣніе — эта лучшая оптическая иллюзія, и съ нимъ пропала и послѣдняя надежда. Путникъ истомилъ свои послѣднія силы; его животное припадаетъ на колѣни. И если дождется такой несчастный, когда солнце склонится къ закату, и лучи его не будутъ такъ жгучи и горячи, и повѣетъ откуда-то легкою прохладою, онъ можетъ тогда вздохнуть свободнѣе — но это еще не спасеніе; мучительная смерть только отдалена до другого дня, и можно сказать, она сдѣлалась еще продолжительнѣе и ужаснѣй… Что ждетъ путника впереди, если пустыни еще не конецъ, если нѣтъ вблизи источника или зеленѣющей уади? Въ мѣхахъ его — ни капли воды; благодатной росы не бываетъ въ пустынѣ, дождей также; источники же до того рѣдки въ песчаныхъ степяхъ, что можно ѣхать недѣли, и не встрѣтить ни одного, особенно, если не знаешь мѣста ихъ нахожденія. А переживетъ несчастный ночь, не затушивъ палящей жажды, не прохладившись глоткомъ воды, то другой день едва ли принесетъ съ собою что-нибудь иное кромѣ смерти. Грозная участь только отсрочена жестоко, чтобы въ физическимъ страданіямъ присоединить еще душевныя.

Верблюдь уже, вѣроятно, больше не поднимется и не побѣжитъ, и его хозяину останется только зарѣзать своего спутника и насладиться кровью, если только это можетъ облегчить его послѣдніе часы. Но и это средство не поможетъ, если Аллахъ отступился отъ правовѣрнаго и счелъ дни его. Тогда, потерявъ свои послѣднія силы и сознаніе, получивъ отъ убійственной жары солнечный ударъ, онъ падаетъ на песокъ и умираетъ въ страшныхъ, вѣдомыхъ одному Богу да пустынѣ, мученіяхъ. Изсохнетъ его трупъ, обожженный аравійскимъ солнцемъ, какъ высыхаетъ финикъ или бобъ; песокъ горячій занесетъ эту мумію, какъ заноситъ часто даже заживо многихъ несчастныхъ, если только звѣри пустыни — гіены и шакалы — расхитители падалей, или коршуны-стервятники не обглодаютъ раньше трупъ и не разнесутъ костей по пустынѣ. Бѣлѣющіе остовы, которыми усѣяна пустыня, разсказываютъ не одну ужасную повѣсть людскихъ страданій, подобную той, какую я разсказалъ.

А что бываетъ въ пустынѣ, когда задуетъ самумъ — этотъ «ядъ», это «дыханіе шайтана?» Я этого не испыталъ, къ счастью, и потому не могу описать. Знаю только, что тогда не спастись ни одному путнику, что тогда гибнутъ цѣлые караваны. Кому извѣстны всѣ прелести и ужасы пустыни, кто терзался голодомъ и былъ палимъ жаждою, кто получалъ солнечный ударъ, кто трясся цѣлыя недѣли на «кораблѣ пустыни», и пережилъ страшный обманъ, какой представляетъ миражъ, — тотъ только и пойметъ вполнѣ меня и представитъ себѣ, что значитъ быть въ пустынѣ, когда задуетъ самумъ — песчаный жгучій вѣтеръ, изсушающій кожу на живомъ человѣкѣ, убивающій всякое живое существо своимъ смертоноснымъ ядомъ, своею всепроницающею горячею пылью.

Въ тотъ день, когда мы отдыхали, были около полдня именно такіе часы, когда гибнутъ сотни людей въ пустынѣ; небо приняло уже багрово-красный цвѣтъ, на горизонтѣ появлялась даже дымка, подобная предвѣстницѣ самума, и мы ожидали его — «дыханія злого духа», но страшная чаша миновала насъ, и намъ, сытымъ и здоровымъ, у горнаго потока все-таки жилось сравнительно легко. Когда я подходилъ въ ручейку, чтобы вновь умыться и освѣжить горячую голову, вдали на востокѣ показалась легкая синеватая дымка; въ воздухѣ какъ будто промелькнули тончайшіе, почти незримые, абрисы пальмъ и строеній въ трепещущей отъ зноя атмосферѣ; казалось, готова была создаться чудная картина «фата-морганы», и былъ готовъ весь матеріалъ для этого призрачнаго творенія, — но легкая зыбь въ воздухѣ, едва замѣтная, вырвавшаяся изъ ущелья, какъ послѣдній вздохъ, Богъ вѣсть, откуда прилетѣвшаго вѣтерка, разсѣяла волшебную фантасмагорію. Я зналъ эти миражи; я ихъ видалъ не разъ въ пустынѣ, и «море дьявола» не обмануло бы меня.

Когда я освѣжилъ наконецъ свою пылающую голову и разгоряченное тѣло въ прохладной водѣ ручейка, то какъ-то невольно вырвалось у меня самого, по-арабски — эль хамди лиллахи! Такъ благотворно подѣйствовало омовеніе. Освѣженный, я вернулся подъ свой самодѣльный импровизированный шатеръ; омочивъ еще разъ голову водою и обложивъ ее намоченными платками, я легъ на тюки и уснулъ богатырскимъ сномъ, стараясь наверстать время безсонной ночи и потери организма за сегодняшнюю трудную экскурсію.

Проснулся я около шести часовъ вечера. Весь лагерь былъ уже на ногахъ и копошился. Солнце давно перешло зенитъ и спускалось ближе въ западу; въ воздухѣ не чувствовалось уже страшнаго зноя, дышалось легче и свободнѣе. Наступило лучшее время въ пустынѣ — вечеръ и ночь. Мои паціенты были по прежнему въ полубезсознательномъ положеніи; всѣ холерные припадки увеличились еще сильнѣе; не сегодня, такъ завтра несчастнымъ угрожала смерть. Тутъ уже была безсильна всякая помощь, и я вполнѣ соглашался съ Абдъ-Аллою, что чтеніе корана и молитвы были для умирающихъ полезнѣе, чѣмъ вмѣшательство врача, неимѣющаго подъ руками никакихъ пособій. Утоленіе жажды, теплые компрессы и обтиранія производились еще, по моему настоянію, импровизированными сестрами милосердія изъ хаджей, но по временамъ даже и этотъ палліативъ доставлялъ мученіе страдальцамъ. Вездѣ страшна холера, но всего страшнѣе она въ пустынѣ, гдѣ и безъ нея вокругъ все безмолвно и мертво, гдѣ и въ природѣ царитъ одна смерть.

Старый шейхъ, то шепталъ какія-то слова изъ корана, особенно, вѣроятно, помогающія въ подобныхъ случаяхъ, то приказывалъ ихъ начитывать по очереди передъ умирающими хаджами. Монотонное, заунывное чтеніе среди тишины пустыни напоминало мнѣ чтеніе псалтыря надъ умершими у насъ, съ той только разницей, что здѣсь оно производилось еще надъ живыми — вѣрнѣе сказать — живыми мертвецами. Только изрѣдка среди однообразнаго начета корана вырывалось вмѣстѣ со стономъ изъ груди несчастнаго — «вахіати-эль-расуль-атина-шуэйта-этъ-маа» (во имя пророка дайте мнѣ воды!) И когда прохладная влага орошала его изсохшія уста, онъ снова умолкалъ.

Мы опять собрались вмѣстѣ, я съ своими проводниками. Абдъ-Алла и Букчіевъ. Закуривъ наргилэ и по временамъ освѣжая свои губы душистымъ кофе въ миніатюрныхъ, почти игрушечныхъ чашечкахъ, которыхъ мы испили не мало, мы разсѣлись на тюкахъ около костра и мирно бесѣдовали. Приказавъ другимъ хаджамъ читать коранъ — эти «сладостнѣйшіе стихи въ мірѣ», надъ умирающими, старый шейхъ былъ спокоенъ, какъ бы совершивъ все то, что составляло его долгъ и священную обязанность. Отступился на время и я отъ своихъ паціентовъ, предоставивъ молитвамъ корана цѣлить неисцѣлимыхъ, вырывать жертвы изъ когтей смерти. За трубкою наргилэ и чашкою кофе, послѣ хорошаго отдыха среди уже набѣгавшей вечерней прохлады, пріятно бесѣдовалось намъ. Абдъ-Алла и Букчіевъ разсказывали о своемъ паломничествѣ, хотя, повидимому, скрывали многое, пожалуй самое интересное, вѣроятно, потому что не хотѣли повѣдать всѣхъ тайнъ московскому гяуру.

И все-таки много они поразсказали мнѣ, сидя у нашего костра, въ долгій вечеръ и еще болѣе долгую ночь. Только за полчаса до заката солнца они сошли со своихъ мѣстъ, чтобы совершить молитву — аасръ, и четыре уставныхъ колѣнопреклоіенія, да въ минуту заката еще два, съ произнесеніемъ молитвы — аймэ, съ тѣмъ, чтобы ангелы тѣхъ часовъ не преминули ихъ записать въ книгу правовѣрныхъ, исполняющихъ велѣніе пророка.

И чѣмъ больше смотрѣлъ я на эту смѣсь народностей, соединившихся въ одинъ караванъ человѣкъ въ шестьдесятъ, подъ предводительствомъ бывалаго шейха, котораго они навѣрное считали святымъ, тѣмъ болѣе я задумывался надъ этими странными пилигримами. Вотъ, что я узналъ, и что мнѣ удалось слышать объ этомъ интересномъ хожденіи мусульманъ къ своимъ завѣтнымъ святымъ мѣстамъ и преимущественно въ благословеннымъ городамъ Геджаса — Меккѣ и Мединѣ, гдѣ зачался исламъ, гдѣ совершалось служеніе основателя религіи, пророка Магомета, «ниспосланнаго Аллахомъ въ міръ для наставленія человѣчества».

VI. править

Но кромѣ Мекки и Медины, этихъ, по преимуществу, мусульманскихъ паломническихъ мѣстъ магометанскаго міра, есть еще и другіе религіозные центры, притягивающіе массу паломниковъ. Эль-Будсъ (Іерусалимъ), который они уважаютъ, какъ мѣсто поклоненія Христу — «великому пророку»; Эль-Халиль (Хевронъ), гдѣ находятся гробницы патріарховъ Авраама, Исаака, Іакова, Іосифа и др., чрезвычайно уважаемыхъ мусульманами; и наконецъ, Эль-Масръ-Бахира (Каиръ) — гдѣ находится чуть не «сорокъ-сороковъ» мечетей (между ними мечеть Амру — одна изъ величайшихъ святынь ислама); вотъ тѣ центры поклоненія, куда стекаются богомольцы со всѣхъ концовъ магометанскаго міра. Не всѣ паломники однако носятъ почетное имя хаджей; для того, чтобы получить его и вмѣстѣ съ нимъ внѣшнее отличіе въ зеленомъ цвѣтѣ, надо непремѣнно пойти въ Аравію, въ святынямъ Геджаса, поклониться гробу Магометову. Хотя кораномъ и положено каждому мусульманину сходить, по крайней мѣрѣ, разъ въ жизни въ Мекку, но большинство, конечно, не исполняетъ этого предписанія, ссылаясь на всевозможныя препятствія; между ними, впрочемъ, есть и законныя, дозволенныя кораномъ, исключенія — бѣдность и болѣзнь; на женщинъ не распространяется вовсе предписаніе корана относительно посѣщенія Мекки, хотя и имъ не возбраняется поклоняться на мѣстѣ величайшимъ святынямъ ислама.

Желающіе отправиться въ далекое и трудное богомолье собираются въ извѣстные пункты, гдѣ и устраиваются настоящіе паломническіе караваны. Жители азіатскаго мусульманскаго міра — индусы, персы, малоазіатскіе турки, среднеазіатцы, собираются въ Дамаскѣ, тогда какъ мусульмане Африки, турки изъ европейской Турціи, албанцы и др. — въ Каирѣ. Хотя караваны нѣсколько разъ въ годъ выступаютъ изъ этихъ пунктовъ, но главный сезонъ хаджей — это конецъ мѣсяца «шеваля», когда караванъ, вышедшій изъ Каира или Дамаска, можетъ въ первыхъ числахъ мѣсяца «зельхаджи», въ самому празднику курбатъ-байраму быть въ Меккѣ.

Изъ Дамаска богомольцы идутъ на Мцерибъ, Балатъ-Эфтемъ, Балатъ-Церка, черезъ Петру и Моавію; другіе же, оставляя въ сторонѣ сирійскую и моавійскую пустыни, направляются черезъ Іерусалимъ, Хевронъ и Акабу, чтобы по дорогѣ помолиться въ Эль-Кудсѣ и въ Эль-Халилѣ. Путешествующіе тѣмъ или другимъ путемъ сходятся въ Акабѣ, черезъ которую проходитъ также и путь хаджей — дербъ-эль-хаджіаджъ, идущій отъ Каира и пересѣкающій весь Синайскій полуостровъ по прямой линіи отъ Суеца до Акаби. Только немногіе азіатскіе паломники и, по преимуществу, персіане и кавказцы, собираются въ Багдадѣ, и оттуда по Уади-Неджедъ, идущему поперегъ черезъ весь Аравійскій полуостровъ, спускаются въ Мединѣ. Изъ Каира — главнѣйшаго мѣста отправленія хаджей, эти послѣдніе могутъ пробраться въ Геджасъ двумя способами: сухопутьемъ черезъ всю Каменистую и Собственную Аравію, по пути хаджей, или изъ портовъ Египта по Красному морю до Джедды, откуда недалека и Мекка. Индусы тоже обыкновенно прямо моремъ, изъ Калькутты въ Джедду, совершаютъ свое паломничество; нѣкоторые, впрочемъ, предпочитаютъ высаживаться въ Оманѣ, откуда имъ приходится пробираться труднымъ путемъ поперегъ Аравійскаго полуострова, далеко не безопаснымъ.

Дербъ-эль-хаджіаджъ — путь хаджей, по преимуществу, идетъ изъ Каира на Суецъ, черезъ весь Синайскій полуостровъ на Нахель и Акабу, гдѣ сходятся всѣ караванные пути, отсюда идущіе въ югу по одному тракту хаджей. Этотъ послѣдній по Аравіи идетъ круто въ югу, придерживаясь ближе восточнаго берега Краснаго моря; пунктами, защищающими богомольцевъ на этомъ пути отъ насилій полудикихъ бедуинскихъ племенъ, служатъ на западномъ берегу Аравіи небольшія укрѣпленія съ египетскимъ, гарнизономъ, въ родѣ Мойлахъ, Муніахъ, Сомавъ, аль-Акра, эль-Хаура и т. п., въ которыя, впрочемъ, очень рѣдко заглядываютъ хаджи. На весь путь до Мекки богомольцы употребляютъ около пятидесяти дней, считая отъ Каира.

Въ настоящее время развитія пароходства на Чермномъ морѣ, сравнительно немногіе путешествуютъ по пустынѣ, придерживаясь описаннаго дербъ-эль-хаджіаджа; огромное же большинство отправляющихся изъ Каира предпочитаетъ морской путь трудному долгому и опасному пути по прежнему паломническому тракту. Этого рода богомольцы отправляются изъ Каира по желѣзной дорогѣ въ Суецъ, или Сіутъ, а оттуда черезъ пустыню въ нѣсколько переходовъ достигаютъ Коссейра — гавани на берегу Краснаго моря. Изъ Суеца же и Коссейра, на спеціальныхъ паломническихъ или обыкновенно содержащихъ правильные рейсы, пароходахъ отправляются въ Джедду — гавань Мекки. Пробираясь въ Коссейру, хаджи останавливаются въ Кеннехъ, въ которомъ, по словамъ одного путешественника, «для удовлетворенія земныхъ потребностей святыхъ хаджіаджъ имѣется множество шинковъ, кофеенъ и публичныхъ домовъ съ черными, коричневыми, желтыми и бѣлыми женщинами; эти красавицы въ огромномъ большинствѣ такъ безобразны и возбуждаютъ такое отвращеніе, что никакимъ образомъ не могутъ олицетворять собою небесныхъ гурій». Объ этихъ послѣднихъ пилигриммахъ и говорить нечего, тѣмъ болѣе, что я ихъ самъ не наблюдалъ. Я буду говорить только о тѣхъ паломникахъ, которыхъ я видѣлъ, съ которыми провелъ нѣкоторое время и сблизился настолько, насколько можно сблизиться гяуру съ правовѣрнымъ. Хаджи, описываемые мною, все-таки настоящіе хаджи; они составляютъ значительное меньшинство, и число ихъ ежегодно убываетъ, тогда какъ паломниковъ, идущихъ въ Мекку для прогулки или для виду, съ каждымъ годомъ прибываетъ столько, что на паломническихъ пароходахъ иногда не хватаетъ мѣста. Очевидно, что паломничество мусульманъ отживаетъ также свой вѣкъ. Золотая пора для него давно уже прошла; изъ паломничества вырабатывается прогулка и спекуляція, и изъ богомольца, или хаджи, выходить бездомный бродяга въ родѣ русскаго, знакомаго намъ типа странника, или нѣчто еще худшее.

Гдѣ бы ни собрались мусульманскіе паломники, но разъ они очутились въ одномъ городѣ, что обыкновенно дѣлается на дворѣ какой-нибудь мечети, они долго сговариваются и толкуютъ о предстоящемъ путешествіи. Первымъ дѣломъ, оно требуетъ не мало денежныхъ расходовъ, а потому финансовый вопросъ — одинъ изъ важнѣйшихъ. Сообразившись съ деньгами, паломники прежде всего избираютъ изъ своей среды или приглашаютъ человѣка опытнаго, бывалаго, часто посѣщавшаго Мекку и носящаго уже почетный титулъ хаджи съ его отличительнымъ зеленымъ цвѣтомъ. Обыкновенно это бываетъ шейхъ, которому всѣ паломники, по выборѣ его, уже безусловно подчиняются съ мусульманскою покорностью. Съ той поры всѣ частные крупные и мелкіе вопросы рѣшаются избраннымъ вожакомъ или главою каравана. Онъ даетъ совѣты, чѣмъ запастись на дорогу, какъ одѣться удобнѣе для путешествія, гдѣ взять верблюдовъ, такъ какъ большинство не имѣетъ своихъ собственныхъ. При наймѣ животныхъ и покупкѣ ихъ бываютъ еще большіе торги; верблюдохозяева наперерывъ предлагаютъ своихъ верблюдовъ. Нанявъ извѣстное число ихъ за нѣсколько піастровъ поденно и прихвативъ еще нѣсколько лишнихъ на случай несчастья, на что расходы падаютъ одинаково на всѣхъ членовъ каравана, выбираютъ еще шейха-эль-джемали — начальника погонщиковъ, и хабира — проводника или вожака, если глава экспедиціи самъ не берется вести хаджей, что бываетъ, впрочемъ, очень рѣдко, особенно, если выбираются бывалые шейхи.

Нанявъ верблюдовъ, начинаютъ снаряженіе и нагрузку. Кромѣ верблюдовъ верховыхъ хеджиновъ, которые везутъ богомольцевъ и ихъ небольшую поклажу, въ караванѣ еще имѣется нѣсколько вьючныхъ верблюдовъ-джемель, несущихъ на себѣ провизію и въ особенности воду. Верблюды-водоносы выбираются самые здоровые, такъ какъ ихъ ноша, особенно въ началѣ пути, чрезвычайно тяжела. Воду несутъ они въ особыхъ кожаныхъ мѣшкахъ, сдѣланныхъ изъ цѣлыхъ шкуръ различныхъ животныхъ; эти мѣшки носятъ различныя наименованія. Такъ, раихъ называются большіе мѣшки, сдѣланные изъ бычачьей шкуры, а кирба — самые маленькіе изъ козьей или овечьей; высушенная кожа пропитана, для прочности и непроницаемости для воды, особенною скверно пахучею смолою или дегтемъ, имѣющимъ проносное свойство, благодаря которой вода, правда, сохраняется долѣе, но за то скоро получаетъ ужасающій вкусъ и запахъ, скоро портится, загниваетъ и производитъ настоящіе желудочно-кишечные катарры, скоро, впрочемъ, проходящіе при употребленіи чистой води. Гораздо лучше раихъ и кирба, мѣшки зимземіэ, выдѣлываемые, какъ говорятъ, въ Іеменѣ; въ нихъ вода сохраняется относительно порядочною гораздо долѣе. Мнѣ самому, на опытѣ, пришлось испытать все преимущество этихъ мѣшковъ передъ раихъ. Недостатокъ матеріальныхъ средствъ не позволилъ мнѣ купить ни одного хорошаго зимземіэ, сдѣланнаго изъ прочной кожи съ ручкою и съ однимъ или двумя отверстіями для рта. Въ мѣшкахъ послѣдняго рода вода, особенно на вѣтру, даже немного охлаждается. Ничего хорошаго зато я не могу сказать про тѣ бурдюки, которыми пользовался я при переходѣ чрезъ пустыни. Наши хирбана другой день уже содержали горьковатую, начинавшую портиться, воду, тогда какъ въ зимземіэ вода была еще вкусна и во всякомъ случаѣ не отвратительна. Забота о снабженіи каравана водою — главная забота шейха или хабира.

Кромѣ воды — хлѣбъ, сыръ, оливки, финики, ячмень, дурра — вотъ и все, что берутъ изъ съѣстного съ собою паломники; дорогою мѣстами у полуосѣдлыхъ бедуиновъ они покупаютъ еще молоко, зелень и изрѣдка мясо. Окончивъ снаряженіе каравана, что часто продолжается цѣлыя недѣли, богомольцы, прихвативъ еще походные шатры и оружіе на всякій случай, наконецъ, выступаютъ въ путь. Передъ тѣмъ они долго молятся, постятся и просятъ благословенія на дальній путь у шейховъ уважаемыхъ мечетей. Такъ отправляются въ Мекку караваны небольшіе, путешествующіе въ разное время года, по мѣрѣ того, какъ соберется партія богомольцевъ.

Но такъ какъ чаще всего караваны собираются въ Каирѣ около конца мѣсяца шеваля, когда отправляется въ Мекку цѣлая религіозная процессія, то всѣ они собираются въ одинъ общій большой караванъ, надъ которымъ принимаетъ начальство эмиръ-эль-хаджи — начальникъ надъ паломниками. Абдъ-Алла три раза удостоивался чести предводительствовать хаджами. Такой огромный караванъ несетъ съ собою сокровище пророку, вслѣдствіе чего отправленіе его совершается съ большею торжественностью. Праздникъ перенесенія священнаго ковра въ Каирѣ — одинъ изъ торжественнѣйшихъ дней въ году, для котораго собираются сотни тысячъ паломниковъ со всѣхъ концовъ мусульманскаго міра; на этомъ праздникѣ обязательно присутствуютъ всѣ отправляющіеся въ путь богомольцы со всѣмъ своимъ скарбомъ, вполнѣ снарядившись въ дальній путь, потому что имъ, какъ членамъ религіознаго каравана, ввѣряются дары, отсылаемые въ Мекку ко гробу пророка.

При огромномъ стеченіи народа, масса духовенства всѣхъ разрядовъ и сектъ открываетъ шествіе. Тутъ можно видѣть всѣ степени іерархіи мусульманъ. Священники (фукера), назиры, улемы, имамы, шейхи, ватифы, моэззины, каины, даже амара (потомки пророка) и халифы (духовные князья, въ родѣ патріарховъ) идутъ въ великолѣпныхъ разноцвѣтныхъ одеждахъ и распѣваютъ священные гимны. За ними слѣдуютъ всевозможные святоши и юродивые — сантоны и уэли, оборванные, полусумасшедшіе, часто совершенно обнаженные, или едва прикрытые лохмотьями, а также дервиши всевозможныхъ братствъ, въ родѣ западныхъ монашескихъ орденовъ; всѣ они отличаются другъ отъ друга цвѣтомъ своихъ знаменъ, чалмъ и одеждъ. За духовенствомъ слѣдуютъ факиры — настоящіе изступленные фанатики; они поютъ, ревутъ, бѣснуются и истязаютъ себя; за ними заклинатели змѣй и представители всѣхъ сектъ ислама: Ханафи, Шарехъ, Мельхи и Гамбалэхъ. Плуты-дерввши и тутъ продѣлываютъ свои удивительныя штуки; они ѣдятъ стекло, огонь, горячіе угли, рѣжутъ себя, царапаютъ, бросаются подъ колесницу, какъ индѣйскіе факиры; другіе пляшутъ религіозный танецъ — сикръ, особенно пріятный Аллаху и его посланнику.

Вся эта разношерстная толпа предшествуетъ махмилю — деревянному ящику, гдѣ хранятся сокровища, посылаемыя султаномъ-повелителемъ правовѣрныхъ, тѣнью Аллаха на землѣ, ко гробу Магомета. Эти сокровища составляютъ два экземпляра корана, одежда изъ чернаго шелка, вышитая серебромъ и золотомъ для покрова святой Каабы, и другіе дары. Этотъ махмиль несется черезъ весь Каиръ на равнину Хаши на городъ къ озеру Бирветъ-эль-хаджъ. Тутъ это сокровище вручается эмиру-эль-хаджи, и отсюда уже паломники, принявъ дорогую ношу, отдѣляются отъ толпы и начинаютъ выступленіе, настоящее паломничество въ завѣтной Меккѣ.

Описывая пустыню, я уже вмѣстѣ съ тѣмъ описалъ часть тѣхъ трудностей, которыя предстоитъ перенести богомольцамъ, пробирающимся сухимъ путемъ черезъ пустыню, но это еще не все, потому что слишкомъ непредвидѣнны случайности въ пути. Только тотъ, кто самъ испыталъ всѣ трудности путешествія черезъ пустыни, тотъ согласится со мною, что великій и многотрудный подвигъ во имя религіи предпринимаютъ мусульманскіе паломники. Кромѣ затраты значительныхъ матеріальныхъ средствъ, голода, жажды, ужасающаго зноя, опасности во всѣхъ видахъ, бѣдный хаджа всегда еще можетъ ожидать нападенія со стороны полудикихъ арабовъ пустыни и страшныхъ насилій съ ихъ стороны. Какъ ни священно имя хаджи для правовѣрнаго, не мало все-таки ихъ на пути къ завѣтной Меккѣ или Масръ-ел-Бахиру прострѣлено пулями бедуиновъ, изрублено ятаганами такихъ же мусульманъ, проколото копьями единовѣрцевъ. Спросите вы любого паломника, и онъ вамъ разскажетъ скорбную повѣсть всего переиспытаннаго и пережитаго въ дорогѣ. Часто, часто приходится бѣдному богомольцу въ неисходной скорби и лишеніяхъ падать ницъ лицомъ въ пылающій песокъ и взывать въ небу; — и если пройдетъ чаша смерти или скорби сегодня, то впереди его ожидаетъ не мало. Не даромъ не возвращается добрая четверть, иногда и половина изъ каравана, отправившагося сухимъ путемъ ко гробу Магометову. Абдъ-Алла далъ въ этомъ отношеніи поучительныя цифры. Разъ онъ повелъ изъ Каира въ Мекву 110, и изъ нихъ привелъ 63; другой разъ отправился съ 88, и вернулся всего съ 34 паломниками. Этихъ примѣровъ, болѣе чѣмъ достаточно.

— Гдѣ же остальные? — спросилъ я стараго шейха.

— Они погибли. Иншаллахъ (такъ угодно Богу)! — отвѣчалъ сѣдовласый старецъ.

Если же не посчастливится каравану, и его гдѣ-нибудь застанетъ песчаный вихрь или самумъ, когда пустыня дѣлается адомъ, когда воздухъ навалится и пронижется огнемъ, когда столбы раскаленнаго песку пойдутъ кружиться и своею страшною силою сметать все на пути, когда солнце будетъ горѣть кровавымъ огнемъ — тогда нѣтъ спасенья каравану… Спасется только развѣ счастливецъ какимъ-нибудь чудеснымъ образомъ, и Абдъ-Алла былъ одинъ изъ такихъ — эль-хамддлидлахи!

Въ дорогѣ дни идутъ однообразно. Днемъ, во время жаровъ, караваны по большей части стоятъ, стараясь спрятаться гдѣ-нибудь подъ навѣсомъ скалы или пріютиться у колодца, по ночамъ же они пробираются черезъ самыя безводныя ужасныя мѣста, черезъ которыя днемъ они идти не рѣшаются. Пять ежедневныхъ молитвъ своихъ твердо помнятъ правовѣрные и въ пути, хотя омовеніе за недостаткомъ воды совершается иногда пескомъ. Этими фэтхами (молитвами) паломники раздѣляютъ день; онѣ же служатъ имъ и нравственною поддержкою во всѣхъ скорбяхъ и лишеніяхъ.

Такъ проходятъ хаджи цѣлыя сотни верстъ, терпя все, что только можетъ вытерпѣть человѣкъ… и все потому, что — схокхи-эль-расуль (его страстное ожиданіе — пророкъ). А не дойдетъ правовѣрный до завѣтной цѣли, погибнетъ онъ въ пустынѣ во славу пророка, то — Аллахъ-веримъ (Богъ милосердъ)! — Онъ поставитъ въ счетъ доброе дѣло, — и двери рая отворятся передъ нимъ, черноокія гуріи заключатъ его въ свои горячія объятія…

Исхудалые, истощенные долгою и трудною дорогою, едва передвигая ноги, доходятъ паломники до воротъ заповѣдной Мекки. Но и тутъ еще не конецъ лишеніямъ, а начало новымъ страданіямъ — не меньшимъ, если не большимъ. Въ пустынѣ по крайней мѣрѣ было широко, свободно дышалось полною грудью; чудныя звѣздныя ночи съ ихъ бальзамическою прохладою искупали дневныя страданія. Не то ожидаетъ хаджей за стѣнами священнаго города.

Когда достигнетъ паломникъ воротъ «благословеннаго трижды отъ вѣковъ» города, когда завѣтная цѣль его жизни, предначертанная пророкомъ, исполнилась, тогда онъ забываетъ все, что претерпѣлъ на пути. Сладкимъ, райскимъ для души странника кажется отдохновеніе въ сѣни священныхъ пальмъ, у ступеней священнаго источника, подъ сводами многовѣкового храма — колыбели ислама; паломникъ и не думаетъ о томъ, чѣмъ встрѣтитъ его Мекка. Правда, въ воротахъ ея усталыхъ хаджей встрѣтятъ имамы и улемы, всѣ въ зеленыхъ чалмахъ, знаменующихъ ихъ происхожденіе отъ святого сѣмени пророка; правда, они узрятъ уже издали священную Каабу; правда, ихъ палящіе уста освѣжатся водою изъ источника Магометова; правда, они станутъ теперь попирать прахъ, на который нѣкогда ступала нога ихъ великаго пророка, — но миръ душевный не дастъ покоя тѣлеснаго, не менѣе необходимаго послѣ труднаго пути.

Усердная молитва, кромѣ истощенія силъ, требуетъ еще и истощенія кошелька; а кошелекъ уже опустѣлъ сильно у паломника. Снаряженіе въ путь, страшные поборы и грабежи въ пустынѣ, сократили его уже на половину. Вотъ и тѣснится богомолецъ кое-какъ; не о тѣлѣ ему теперь надо заботиться, думаетъ онъ, а о душѣ онъ забываетъ, что только въ здоровомъ тѣлѣ — здоровая душа. Тѣло же не совсѣмъ здорово у большинства хаджей, когда они прибываютъ къ воротамъ священнаго города. Кромѣ страшнаго истощенія силъ, многіе изъ нихъ уже несутъ въ себѣ зачатки изнуряющихъ болѣзней или инфекціонныя начала лихорадочныхъ и болотныхъ формъ, полученныхъ еще дома или при прохожденіи черезъ страны, извѣстныя антигигіеничностью своихъ условій… А тутъ и размѣститься-то негдѣ какъ слѣдуетъ: многіе изъ богомольцевъ, говорилъ Букчіевъ, размѣщаются хуже скота на скотопригонныхъ дворахъ нашихъ прогонныхъ пунктовъ.

Не велика Мекка или Медина; тамъ и для туземцевъ мѣста едва хватаетъ, а при восточной чисто сказочной неряшливости, оба эти города, какъ и всѣ города на Востокѣ, залиты грязью, помоями и засыпаны отбросами. Представьте же себѣ, что сюда въ сезонное паломническое время прибываетъ по нѣскольку десятковъ тысячъ богомольцевъ со всѣхъ концовъ мусульманскаго міра. Понятно тогда, какъ должны сбиться тѣсно и кучно несчастные паломники въ узкихъ, загаженныхъ, заваленныхъ грязью уголкахъ. Тутъ на небольшомъ пространствѣ въ нѣсколько квадратныхъ аршинъ кучатся десятки пришельцевъ. Кто побогаче, тотъ еще помѣщается въ ханахъ — грязныхъ гостиницахъ, или, вѣрнѣе сказать, постоялыхъ дворахъ; остальные же въ огромномъ большинствѣ ютятся въ темныхъ арабскихъ лачугахъ, едва заслуживающихъ названіе человѣческаго жилища. Но все это еще аристократы въ сравненіи съ тѣми несчастными, которые доберутся до Мекки почти безъ піастра или рупіи въ карманѣ, когда тамъ уже гнѣздятся десятки тысячъ паломниковъ; тогда для этихъ нищихъ хаджей нѣтъ совершенно пріюта даже у гостепріимнѣйшихъ мусульманъ.

Сотни и тысячи новыхъ пришельцевъ этого истощеннаго люда за неимѣніемъ лучшаго крова, размѣщается просто на улицахъ, загрязненныхъ нечистотами, и питается гнилыми продуктами и даже тѣмъ, что валяется, оставшись послѣ трапезы другихъ бѣдняковъ. Что тогда бываетъ въ Меккѣ, по словамъ Букчіева, то даже себѣ трудно представить тому, кто не видалъ востока. Тогда нерѣдко можно видѣть, какъ на половину залитне помоями, въ грязи какъ свиньи, въ своихъ собственныхъ изверженіяхъ, въ лохмотьяхъ и нагишомъ валяются безъ всякаго призора сотни несчастныхъ заболѣвшихъ. Ужасные міазмы наполняютъ городъ постоянно, а во время паломническаго нашествія люди просто мрутъ подъ палящими лучами аравійскаго солнца, заѣдаемые паразитами, пропитанные міазмами, изуродованные страшными накожными болѣзнями, офтальміями, сифилисомъ, проказою, элефантіазисомъ, и валяются въ ужасающихъ мукахъ предсмертной агоніи. Трупы ихъ, разлагающіеся среди органическихъ отбросовъ всякаго рода, поражаютъ зловоніемъ даже привыкшихъ жителей Востока, и многіе бѣгутъ въ пустыни, чтобы не видѣть и не осязать всѣхъ этихъ ужасовъ. Можно безъ преувеличенія сказать, что въ это время всѣ обитатели Мекки болѣе или менѣе худосочны, ибо всѣ условія антигигіеничны въ высшей степени. Почва для развитія всѣхъ эпидемій уже подготовлена, и нуженъ только толчекъ къ перечисленнымъ этіологическимъ моментамъ, чтобы разразилась самая ужасная эпидемія. Дѣло не стоитъ и за этимъ. Пилигриммы изъ Египта приносятъ съ собою кровавый поносъ и тифы; паломники Индіи — холерную заразу, эндемичную на Деканскомъ полуостровѣ. Заразныя начала идутъ преимущественно съ караванами, губя по дорогѣ многихъ членовъ послѣднихъ и доходя до мѣстъ поклоненія. Всѣ эти заразы, какъ мнѣ говорилъ потомъ одинъ французскій врачъ, прожившій два года въ Джеддѣ съ паломниками, губятъ изъ нихъ около четверти или трети ежегодно; процентъ смертности такимъ образомъ ужасающій, тѣмъ болѣе, поразительный, что онъ, такъ сказать, хроническій. Изъ этого замѣчанія будутъ понятны мнѣ цифровыя данныя, которыя сообщилъ Абдъ-Алла относительно количества возвращающихся изъ Мекки богомольцевъ.

Вотъ тѣ причины, благодаря которымъ мусульманскіе паломники, достигнувъ своей завѣтной цѣли, мрутъ въ Меккѣ, не менѣе, если не болѣе, чѣмъ въ пустынѣ, и, мало того, уносятъ съ собою хроническія худосочія и разносятъ всевозможныя инфекціи по домамъ. Спасибо еще, что пустыня, черезъ которую многимъ хаджамъ приходится возвращаться, не только задерживаетъ и не даетъ распространяться, но даже еще убиваетъ заразныя начала. Исходнымъ пунктомъ многихъ инфекцій, зарождающихся въ Египтѣ и Малой Азіи, служитъ Мекка и Медина, а разносителями — хаджи.

Въ караванѣ Абдъ-Алли холера шла также изъ Мекки. Букчіевъ разсказывалъ, что въ ихъ караванѣ изъ 60 скоро по выходѣ изъ Мекки заболѣло 15; изъ нихъ десять уже умерло по дорогѣ; двое осталось на мѣстѣ, а трое заболѣло на-дняхъ, облачившись за неимѣніемъ другой одежды въ бурнусы умершихъ товарищей; этихъ-то послѣднихъ намъ и пришлось наблюдать. Съ караванами при небрежности и неряшливости мусульманъ пробираются всѣ эпидеміи на далекое разстояніе; такъ пробралась въ 1881 году въ Египетъ холера, которой суждено было зимою перепугать всю Европу. Смотря на страшное дѣйствіе яда ужасной эпидеміи недалеко отъ береговъ Краснаго моря, я уже думалъ и тогда, какъ легко пойти заразѣ въ страву благословеннаго Нила, а оттуда и далѣе. Къ сожалѣнію, мои опасенія сбылись… Но воротимся снова къ паломникамъ послѣ экскурсіи въ область зарожденія и разноса эпидемій.

Не красна жизнь богомольцевъ въ Меккѣ; но зато, чѣмъ болѣе распинается тѣло, тѣмъ болѣе духовнаго наслажденія представляетъ завѣтная Мекка для истаго мусульманина. Къ сожалѣнію, Абдъ-Алла и Букчіевъ были скупы на описаніе святилищъ ислама, и намъ придется о нихъ говорить урывками.

Кааба — величайшее святилище мусульманскаго міра — это небольшое четырехъугольное зданіе, около шестидесяти футовъ въ длину, пятидесяти въ ширину и восьмидесяти въ высоту. Выстроена она изъ крѣпкаго прочнаго камня, вытесаннаго огромными глыбами. Вершина зданія увѣнчана небольшимъ куполомъ, какимъ обыкновенно увѣнчиваются мечети. Ни золото, ни серебро, ни драгоцѣнные камни не украшаютъ этого святилища. Оно сдѣлано просто безъ всякихъ украшеній, потому что его строилъ праотецъ Измаилъ съ двумя помощниками, нисшедшими съ неба. Изъ огромныхъ дикихъ камней сложено ея основаніе; мѣстами Кааба только узорочена мозаикою; стѣны ея гладки, безъ всякихъ изваяній. Въ серединѣ этого таинственнаго храма, куда ведетъ нѣсколько ступеней, и куда впускаютъ сразу только извѣстное число богомольцевъ, есть небольшое отдѣленіе, гдѣ и помѣщается святая святыхъ мусульманскаго міра. Подробно описать это святилище мнѣ не захотѣлъ ни одинъ хаджа. Они разсказывали только, что они трепетали отъ священнаго ужаса, когда находились въ святилищѣ, потому что имъ казалось, что самъ Господь здѣсь присутствуетъ невидимо; «не до того намъ было, — говорилъ Букчіевъ, — чтобы разсматривать или запоминать; въ головѣ все кружилось, глаза были преисполнены слезами». Огромные персидскіе ковры, бархатныя и шелковыя покрывала, затканныя золотомъ и серебромъ скрываютъ входъ въ святая святыхъ, гдѣ хранится знаменитый черный камень, «принесенный съ неба архангеломъ Гавріиломъ въ даръ Магомету и служащій залогомъ между Богомъ и людьми, небомъ и землею». Тотъ камень не великъ, но «кто смотритъ на него, того душа исполняется величайшимъ миромъ и блаженствомъ, тѣло очищается ото всѣхъ грѣховъ, оно способно взлетѣть на воздухъ, потому что въ эти минуты становится чище и легче воздуха, нѣжнѣе дыханія вѣтерка; въ эти минуты человѣкъ приближается къ божеству, отражаетъ часть божества, преисполненный благодати пророка».

О гробѣ великаго Магомета ни одного слова не проронилъ мнѣ ни одинъ хаджа; даже Букчіевъ, сколько я ни просилъ его, отказался сообщить какія-нибудь свѣденія, отговариваясь тѣмъ, что это величайшая тайна, о которой даже не долженъ говорить правовѣрный; что видѣлъ хаджа, то онъ долженъ запечатлѣть только въ сердцѣ своемъ, не говоря даже о томъ единовѣрцу; и если выдастъ онъ завѣтную тайну, то ему угрожаетъ величайшее наказаніе, какое только можетъ быть примѣнено къ душѣ человѣка. Я не думалъ до тѣхъ поръ, что Букчіевъ, этотъ все-таки просвѣщенный, отшлифовавшійся около русскихъ купецъ, былъ такимъ истымъ мусульманиномъ. Быть можетъ, онъ также боялся тѣхъ сочленовъ каравана, которые, повидимому, были русскіе татары изъ Крыма или Казани, и почему-то усердно скрывали свое отечество, не отвѣчали ни на какіе мои вопросы, отговариваясь плохимъ знаніемъ арабскаго языка, о русскомъ же они говорили, что никогда его и не слыхали.

Такимъ образомъ, о гробѣ Магометовомъ я знаю только то, что тамъ клубится постоянно дымъ отъ ароматныхъ кадильницъ съ благовоніями счастливой Аравіи, и горитъ неугасаемый пламень золотыхъ лампадъ, освѣщающихъ «чудно блистающій гробъ великаго пророка, едва не восхищонный Аллахомъ на небо».

Храмъ Кааба стоитъ на огромномъ дворѣ, вымощенномъ великолѣпными плитами, напоминающими дворъ мечети Омара въ Іерусалимѣ. На этомъ дворѣ находится знаменитый источникъ пророка, ископанный, по преданію, самимъ Магометомъ, докончившимъ трудъ праотца Авраама на мѣстѣ, которое указалъ самъ Господь. Вода этого источника творитъ великія чудеса, и есть настоящая Виѳезда магометанъ; отъ употребленія воды священнаго фонтана «слѣпые прозрѣваютъ, глухіе начинаютъ слышать, хромые ходить; безногіе получаютъ возможность передвигаться и даже прокаженные очищаются». Интересно только одно, почему не исцѣляется тамъ множество изъ стекающихся туда страдальцевъ, пораженныхъ самыми ужасающими формами всевозможныхъ заразъ. У источника пророка, какъ и вообще во дворѣ Каабы, постоянно сидитъ огромное количество несчастныхъ паломниковъ, чающихъ, вѣроятно, не столько исцѣленія, сколько щедраго даянія со стороны богомольцевъ. Вахіатъ-ель-расуль (ради имени пророка)! просятъ эти несчастные, и рѣдко рука имущаго правовѣрнаго не подастъ хотя небольшой милостыни этимъ меньшимъ братьямъ своимъ, этимъ возлюбленнымъ пророка. Среди двора Каабы растутъ и тѣ священныя деревья, которыя, по одному сказанію, садилъ Магометъ, а по другому, — праотецъ Авраамъ. «Они должны быть вѣчнозелеными и юными, но грѣхи міра такъ велики, что Аллахъ отнялъ эту милость, чтобы правовѣрные видѣли всегда, что онъ не вполнѣ доволенъ ими». Листья, сучья и кора этихъ деревьевъ, кажется, кипарисовъ, считаются тоже одною изъ величайшихъ святынь и вмѣстѣ лучшимъ средствомъ отъ «айенъ-эль-хасидъ» — дурного глава; особенно дѣйствительно оно для прогнанія злого духа и колдовства.

Вокругъ Кааби выстроено множество небольшихъ домиковъ и мечетей, гдѣ помѣщаются гостинницы или подворья для паломниковъ, разумѣется, привилегированныхъ и преимущественно изъ духовнаго званія, а также публичныя школы — медрессе, гдѣ имамы обучаютъ мальчиковъ богословію, а вади и наибы (судьи и юристы) — законамъ, приготовляя изъ нихъ священнослужителей и канонниковъ. Тутъ же ютится огромное множество дервишей и факировъ, фанатизмъ которыхъ заставляетъ ихъ терзать часто свое тѣло до полусмерти, «во славу Бога и пророка»; благодаря этимъ-то фанатикамъ, невозможенъ и понынѣ доступъ иностранцамъ-гяурамъ не только въ Каабу, но даже и въ Мекку; всякія усилія нѣкоторыхъ путешественниковъ проникнуть въ этотъ центръ исламизма кончались всегда горькими неудачами: всѣ они были умерщвляемы толпою фанатиковъ, или едва избѣгали смерти. Какъ мальчики въ медрессе, такъ и дервиши, и факиры, содержатся на счетъ мечети.

Кромѣ дервишей, около Каабы гнѣздятся и другіе представители мусульманской іерархіи, въ родѣ имамовъ, улемовъ etc. Въ одномъ изъ выдающихся зданій, расположенныхъ около святилища, обитаютъ шерифы — подлинные потомки пророка, а рядомъ съ нимъ и самъ великій шерифъ-халифъ — папа мусульманскаго міра. Къ этому-то высочайшему духовному лицу являются паломники на поклоненіе. Его благословеніе считается равносильнымъ благословенію пророка; у него, какъ и у папы, правовѣрные цѣлуютъ зеленую туфлю. Духовенства въ Меккѣ такая масса, что оно составляетъ никакъ не меньше четвертой части населенія.

Достигнувъ воротъ священнаго города, богомольцы останавливаются, творятъ молитву, омовеніе и читаютъ одну или двѣ фэтхи изъ корана. Встрѣчающее ихъ съ молитвеннымъ пѣніемъ, духовенство требуетъ отъ пришельцевъ прежде всего исповѣданія вѣры. Завѣтный символъ — нѣтъ Бога, кромѣ Бога, а Магометъ пророкъ его — открываетъ двери Мекки. Войдя въ ворота священнаго города, богомольцы расходятся искать себѣ пристанища, при этомъ ихъ хабиръ, или глава каравана, знающій Мекку, какъ свои пять пальцевъ, оказываетъ несомнѣнную помощь при размѣщеніи каравана. Кромѣ того, около хаджей снуютъ особые люди, въ родѣ факторовъ, и дервиши, зазывающіе къ себѣ пилигримовъ, по своимъ угламъ, чтобы потомъ ободрать ихъ, какъ липку; хитрые бродяги знаютъ, что хаджа изъ Стамбула или изъ Каира не придетъ во гробу пророка съ пустымъ кошелькомъ.

На другой или третій день, однимъ словомъ, когда немного оправятся и отдохнутъ богомольцы, они начинаютъ недолгій, но строгій постъ, неустанно творятъ молитвы и омовенія, чтобы, по возможности, сдѣлать себя чистыми и достойными поклоненія святыни.

Въ назначенный день, подъ предводительствомъ своего главы, всѣ члены каравана собираются на дворъ Каабы, гдѣ имъ читаются громогласно имамами предварительныя наставленія и назиданія, располагающія ихъ душу къ великому созерцанію и «претворяющія сердце въ воскъ», какъ выразился Абдъ-Алла. Когда это чтеніе окончено, — правовѣрные снимаютъ свою обувь и поочередно, наклонивъ головы, съ замираніемъ сердца вступаютъ въ таинственный храмъ.

Затѣмъ двери великаго святилища закрываются, — и что происходитъ тамъ, извѣстно одному Аллаху да правовѣрнымъ, испытавшимъ эти «минуты райскаго блаженства». Какъ происходитъ моленіе передъ знаменитымъ Чернымъ Камнемъ, «котораго одинъ прахъ, снятый съ поверхности, можетъ сжигать дьявола»; какъ совершается поклоненіе гробу пророка, и что переиспытывается тамъ въ «сѣни божьей» въ душѣ истиннаго правовѣрнаго, — трудно сказать. По всей вѣроятности, истый мусульманинъ до того наэлектризовывается всѣмъ, совершающимся вокругъ его, что приходитъ въ экстазъ, ничего не видитъ, ничего не понимаетъ; его возбужденному до nec plus ultra уму и настроенной ко всему чудесному восточной фантазіи мерещатся дивные образы, чудныя представленія. Заунывное пѣніе молитвъ подъ сводами таинственнаго храма, одуряющія ароматомъ куренія, подавляющее величіе окружающей обстановки и, быть можетъ, какія-нибудь музыкальныя приспособленія, своею убаюкивающею мелодіею въ полумракѣ, озаренномъ только свѣтомъ золотыхъ лампадъ, мерцающихъ надъ гробомъ посланника божія, невольно могутъ привести душу паломника въ такому соверцательному настроенію, что ему представляется самъ пророкъ во всемъ своемъ небесномъ и земномъ величіи, какъ это утверждаютъ нѣкоторые полупомѣшанные сантоны и любимцы неба — уэли. «Съ тѣломъ, готовымъ залетѣть на небо, и сердцемъ чистымъ, какъ огонь, съ душою прозрачною, какъ воздухъ», выходитъ правовѣрный изъ великаго святилища. Теперь онъ дѣлается настоящимъ хаджею; теперь каждый изъ нихъ настроенъ такъ, что онъ можетъ стать факиромъ, броситься на смерть, потому что сердце его преисполнено созерцаніемъ величія пророка. Эль-хамди-Лиллахи! — восклицаетъ онъ, повергаясь на каменный помостъ, окружающій Каабу. Облобызавъ священный Черный Камень и прахъ гроба Магометова, счастливый паломникъ обходитъ другія мечети Мекки, вездѣ дѣлая посильные вклады, и творя молитвы.

Если пилигримъ прибылъ во-время въ Мекку, т. е. въ первыхъ числахъ зельхаджи, къ празднику курбатъ-байраму, то онъ долженъ совершить еще одинъ духовный подвигъ, послѣ котораго можетъ считать свое паломничество вполнѣ оконченнымъ. Подвигъ этотъ состоитъ въ посѣщеніи священной горы Арафатъ, въ нѣсколькихъ часахъ пути отъ Мекки. На этой горѣ, послушный велѣнію Бога, праотецъ Авраамъ приносилъ въ полночь великое, неслыханное жертвоприношеніе. Большою толпою идутъ туда пилигримы съ трубными звуками и пѣніемъ исповѣданія вѣры; впереди несутъ зеленое знамя пророка, гдѣ вышиты слова символа вѣры. Громкое пѣніе — ля-иллахи etc., потрясаетъ воздухъ, а десятки тысячъ, участвующихъ въ церемоніи, въ разноцвѣтныхъ одѣяніяхъ двигаются торжественно и медленно подъ звуки трубъ пѣнія священныхъ гимновъ. Интересно, что при восхожденіи на гору Арафатъ женщины должны находиться при своихъ мужьяхъ; одинокимъ совершенно воспрещенъ входъ на священную. Многія, поэтому, неимѣющія мужей, берутъ себѣ на это время номинальныхъ, временныхъ. Эти послѣдніе, впрочемъ, обыкновенно успѣваютъ воспользоваться даже однодневными правами, такъ что завѣтъ пророка женщинамъ восходить на гору Арафатъ вмѣстѣ съ своими мужьями исполняется буквально. Букчіевъ имѣлъ счастье быть однодневнымъ мужемъ хорошенькой полудикой арабки, съ которою у него были связаны всѣ воспоминанія о полночномъ восхожденіи на склоны горы Авраамовой.

Въ полночь на девятое число зельхаджи, вмѣсто обыкновенной ночной молитвы — айшехъ — читается особенная длинная молитва, слушать которую и собираются паломники, еще съ утра выступивъ изъ Мекки, и только послѣ захожденія солнца поднимаюся съ пѣніемъ молитвъ подъ сѣнью знамени пророка на гору Арафатъ. Все духовенство Мекки въ особенныхъ странныхъ одѣяніяхъ совершаетъ эту полночную молитву. Громкое торжественное чтеніе, восклицанія многотысячной толпы, облака ѳиміама, восходящія надъ этою горою отъ множества кажденій въ полночный часъ, когда такъ торжественно на небѣ к на землѣ и когда однѣ звѣзды смотрятъ на міръ — должно дѣйствовать потрясающимъ образомъ на душу зрителей.

— Та молитва, — говорилъ Абдъ-Алла, — торжественна какъ служеніе самихъ ангеловъ; ея звуки, кажется, родятся въ воздухѣ, а не исходятъ отъ земли. Валлахи (клянусь Богомъ)! — только на горѣ Арафатѣ въ ночь на курбатъ-байрамъ можно видѣть служеніе праведныхъ на седьмомъ небѣ передъ немерцающимъ ликомъ великаго Аллаха!

Промолившись всю ночь на священной горѣ Арафата, паломники подъ утро спускаются въ долину Муну, гдѣ совершается чудовищная и единственная въ мірѣ въ наше время гекатомба. Всякій богомолецъ старается сообразно толщинѣ своего кошелька принести и соразмѣрную жертву Богу. Кто побогаче, заваливаетъ верблюда или быка, кто бѣднѣе — козу, барана или козленка, даже простую дичь изъ пріятныхъ Богу, и закалываютъ животныхъ десятками. Говорятъ, что по самому умѣренному счисленію въ Меккѣ въ этотъ день закаливается и приносится въ жертву до сорока или сорока пяти тысячъ головъ рогатаго скота. Это чудовищное жертвоприношеніе начинается съ ранняго утра и кончается далеко послѣ заката солнца. Вся долина Муна тогда оглашается предсмертнымъ ревомъ закалываемыхъ животныхъ, пѣніемъ молитвъ, восклицаніями многотысячной толпы; весь воздухъ пропитанъ дымомъ куреній и дымомъ сожигаемыхъ жертвъ. Высоко къ небу поднимается этотъ дымъ огромныхъ жертвенныхъ костровъ, «благодаря которымъ, по словамъ Абдъ-Аллы, только и держится многогрѣшный міръ; давно уже люди разгнѣвали великаго Аллаха, и онъ хотѣлъ погубить весь міръ своимъ гнѣвомъ, но милосердный пророкъ (да будетъ во вѣкъ трижды благословенно имя Его!) указалъ Аллаху на дымъ жертвоприношеній, поднимавшійся съ долины Муны и просилъ помиловать міръ, хотя для правовѣрныхъ. Аллахъ-керямъ (Богъ милостивъ)! — прибавилъ старый шейхъ. Онъ увидѣлъ дымъ, поднимающійся отъ многихъ тысячъ жертвъ, и позналъ, что еще многіе на землѣ почитаютъ имя святое его на землѣ, и для нихъ пощадилъ міръ».

Когда совершено жертвоприношеніе и воскуренъ ѳиміамъ Богу на мѣстѣ святомъ, тогда каждый, побывавшій въ Каабѣ и на Арафатѣ, можетъ считать себя хаджею, а свой обѣтъ, данный передъ Богомъ, вполнѣ исполненнымъ. Долго потомъ прощается пилигримъ со священными мѣстами, но едва ли ему удастся поклониться гробу Магометову: онъ прощается съ этою величайшею святынею издали, припадая челомъ къ тому священному праху, на который нѣкогда ступала нога великаго пророка. Съ обновленною душею и чистымъ сердцемъ, какъ человѣкъ свершившій все, что могъ, собирается хаджа въ обратный путь. Его не страшатъ вовсе трудности обратнаго пути, потому что — аллахъ-керимъ — Богъ милостивъ; онъ донесетъ его до дому своею благостью, а если дни его сочтены (хаса-махтуль-минъ раантъ), то онъ, какъ избранникъ божій, слуга пророка, прямо попадетъ въ рай. Тѣмъ же порядкомъ, какъ и пришли, собираются въ обратный путь хаджи, хотя въ гораздо меньшемъ числѣ, чѣмъ вышли изъ Каира. Аллахъ оставилъ у себя многихъ изъ нихъ, какъ потрудившихся довольно на этомъ свѣтѣ!

Шерифъ Мекки, духовенство и масса народу провожаютъ караванъ хаджей. Пѣніе молитвъ и зурэ изъ корана, звуки трубъ и добрыя пожеланія напутствуютъ ихъ. Они же, позапасшись святыми талисманами въ родѣ воды изъ источника Магометова, праха съ гроба его, листочковъ священныхъ деревьевъ, кусочка крыши съ Каабы и т. п., съ свѣтлою надеждою идутъ въ обратный путь, громогласно благодаря Бога и пророка, давшихъ имъ свершить паломничество. Громкое «эльхамди лиллахи»! вырывающееся изъ ихъ многострадальной груди, несется къ небу и сливается съ трубными звуками провожающихъ и восклицаніями толпы. Долго еще раздаются въ пустынѣ благочестивыя напутствія, и громкое эвъ-аллахъ (съ Богомъ)! несется далеко во слѣдъ хаджамъ, уже зашедшимъ на окрестные холмы Мекки и вышедшимъ на раздолье пустыни, на тернистый путь всевозможныхъ лишеній. Старымъ, торнымъ путемъ они пойдутъ назадъ черезъ горы, дебри и пустыни, истощенные, исхудалые, худосочные, неся въ себѣ зародыши изнуряющихъ болѣзней, а смерть продолжаетъ вырывать новыя жертвы по дорогѣ, не смотря на то, что караванъ и безъ того порѣдѣлъ уже значительно въ сравненіи съ тѣмъ, какъ вышелъ изъ Дамасска или изъ Каира.

Такъ и прибредутъ они домой, откуда вышли нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ. Мѣсяцъ саферъ — эпоха возвращенія каравановъ изъ Мекки; онъ потому и носитъ названіе — нислетъ-ель-хаджи — мѣсяцъ прибытія паломниковъ. Съ радостными, хотя и изможденными, лицами при звукахъ трубъ они вступаютъ въ Каиръ: толпы народа встрѣчаютъ ихъ съ восклицаніями — эсъ-саламъ-алейкумъ — (миръ вамъ)! Родственники и друзья бѣгутъ на встрѣчу каравана и ищутъ близкихъ своего сердца, и если Аллахъ сохранилъ ихъ жизни, они присоединяютъ свои благодарныя молитвы къ молитвословіямъ; если же не находятъ въ рядахъ «божьей рати» своихъ, они испускаютъ раздирательные вопли, смущающіе торжественныя минуты возвращенія хаджей. Тотъ, кто остался въ живыхъ, кто перенесъ во имя божіе и пророка всѣ нужды и лишенія, тотъ становится уже выше толпы; онъ получаетъ почетный титулъ хаджи и право носить зеленый цвѣтъ на чалмѣ: на него уже смотрятъ какъ на святого; онъ служитъ отнынѣ ходатаемъ между Богомъ и простыми людьми.

Вотъ почти все, что я узналъ о паломничествѣ мусульманъ и что слышалъ во время своего путешествія на Вокстокѣ отъ самихъ хаджей. Предметъ этотъ имѣетъ особенный интересъ для насъ русскихъ въ виду того, что изъ Россіи ежегодно цѣлыми сотнями ходятъ ваши магометане къ аравійскимъ святынямъ.

VII. править

За интересными разсказами Абдъ-Аллы, Букчіева и Ахмеда, также совершившаго путешествіе въ Мекку, я и не замѣтилъ, какъ солнце начало склоняться къ закату и какъ наступилъ вечеръ. Мы вышли изъ палатки; мусульмане тотчасъ же начали читать молитву — аасръ, съ четырьмя уставными колѣнопреклоненіями за полтора часа др захожденія солнца. Долго я вглядывался въ эти типическія физіономіи хаджей, въ которыхъ трудно что-нибудь прочитать: даже глаза — это зеркало души — были у нихъ спокойны, безстрастны и не выражали ничего, кромѣ самосозерцанія или нежеланія ни на что смотрѣть, хотя и сверкали въ нихъ порою искры того огня, который всегда можетъ вспыхнуть въ душѣ фанатика мусульманина. Въ этихъ неподвижныхъ чертахъ, въ этихъ, какъ бы застывшихъ, формахъ, казалось, отражали весь востокъ застывшій, неподвижный, безстрастный, и вмѣстѣ съ тѣмъ живой, увлекающійся, страстный, живущій иною жизнью, непонятною для насъ европейцевъ; но жизнь эта была знакома всему человѣчеству; всѣ народы прошли такія же ступени въ своей исторической жизни; одинъ Востокъ задремалъ, кажется, и заснулъ уже давно, начиная еле просыпаться въ XIX вѣкѣ подъ ударами вторгающейся насильно европейской цивилизаціи въ его сказочное царство кейфа, гарема и восточной фантазіи. Живая, дѣятельная жизнь Востока умерла уже нѣсколько столѣтій тому назадъ. Тѣ формы и выраженія, въ которыя тогда отлилась жизнь восточнаго человѣка подъ ферулой деспотизма, ислама и азіатской роскоши, остались и понынѣ таковыми. Сколько вы ни очищайте сына востока, чтобы снять съ него толстую кору, подъ которою кроется нѣчто общечеловѣческое, что составляетъ божью искру отличающую въ человѣкѣ его человѣчность, вы не очистите его, если не съумѣете взяться за дѣло, потому что въ фанатичномъ сынѣ Востока нѣтъ современнаго человѣка, какимъ вы себя считаете. Много есть достойныхъ чертъ въ мусульманинѣ, которыхъ нѣтъ въ насъ самихъ — цивилизованныхъ людяхъ; но зато, все-таки, въ немъ нѣтъ того, чѣмъ движется человѣчество, нѣтъ свободы воли и ума. Она скована исламомъ, какъ желѣзными оковами, и пока не спадутъ тѣ цѣпи, пока живетъ и стоитъ исламъ, до тѣхъ поръ не проснется Востокъ; онъ будетъ всегда Востокомъ, а сынъ Востока — отлитою пять вѣковъ тому назадъ формою, не лишенною впрочемъ извѣстіой доли гармоніи и совершенства…

Наступалъ вечеръ, — тихій, чудный, располагающій къ бесѣдѣ и нѣгѣ, и волшебная чарующая лунная ночь — это лучшее время въ пустынѣ. Не даромъ сынъ пустыни поетъ: «Яхъ-тейли! яхъ-тейли! О, ночь! о, ночь, несравненная ночь! Какъ объятія черноокой красавицы, я жду тебя, вожделѣнная ночь! Обойми ты меня страстными объятіями твоими, задуши поцѣлуями твоего, нѣжно-ласкающаго щеки, вѣтерка, погляди мнѣ въ очи серебристыми глазками твоихъ дѣтокъ — воздушныхъ звѣздъ, и возьми меня со всѣмъ, что есть во мнѣ, въ твою темную обитель, покрой меня душистымъ покровомъ твоимъ и усыпи ласкою твоихъ поцѣлуевъ! Яхъ-тейли, яхъ-тейли!»

Кажется, солнце еще не успѣло спрятать на горизонтѣ свои золотые лучи, какъ въ воздухѣ поплыла легкими незримыми струйками живящая прохлада невѣдомо откуда налетѣвшаго вѣтерка. И люди, и животныя, повеселѣли сразу. Весь многочисленный лагерь нашъ словно проснулся; вездѣ образовались живописныя группы, вездѣ слышались разговоры; верблюды забродили снова, и легкимъ, не особенно благозвучнымъ, фырканьемъ изъявляли свое удовольствіе послѣ перенесенной дневной страды.

Нашъ кружокъ, окончивъ свои частныя занятія, опять разсѣлся около востра, который развелъ Юза, чтобы сварить намъ по чашечкѣ чайку, чуть не въ десятый разъ сегодня; при обиліи чудной воды, въ продолженіе длиннаго дня въ пустынѣ, какъ бы для того, чтобы вознаградить свои потери въ водѣ, мы любили баловаться душистымъ напитеомъ, и надо сказать, что едва ли въ любомъ московскомъ трактирѣ русскій чай пьется съ такимъ удовольствіемъ, какъ въ Аравійской пустынѣ. За чаемъ, притомъ, даже говорилось какъ-то веселѣе, что замѣтно было, въ особенности, на Букчіевѣ. Вчера была ночь афритовъ, сегодня день благословенный — эль-мубаракъ (четвергъ); сегодня же и добрая ночь на счастливѣйшій и лучшій день для мусульманина въ недѣлѣ — фаделихъ (пятница). Въ эту ночь ни одинъ афритъ не посмѣетъ выйти изъ своего мрачнаго убѣжища, потому что Аллахъ не разрѣшилъ имъ въ ночь на фаделихъ смущать правовѣрныхъ, и если кто-нибудь изъ этихъ «трижды проклятыхъ» афритовъ покажется на землѣ, то съ неба полетитъ огненная стрѣла, которая загонитъ его снова въ его потаенное убѣжище. Поэтому, мои собесѣдники были смѣлѣе и болтали, не боясь, что ихъ подслушаетъ шайтанъ или саахръ.

Ночь обѣщала быть еще лучше, чѣмъ вчера, потому что прохлада ощущалась сильнѣе, и первыя, показавшіяся на небѣ, звѣзды почти не мерцали, что служить для сына пустыни добрымъ признакомъ. Мусульмане уже совершили свою вечернюю молитву — морхребъ, и высчитали по три земныхъ поклона, какъ положено кораномъ.

— Добрая ночь будетъ сегодня, эффенди, — началъ Абдъ-Алла, — смотри, какъ мерцаютъ глаза небесной газели на голубомъ небѣ. А вонъ загорается красноватымъ огонькомъ рукоятка меча пророка; онъ встанетъ скоро на защиту правовѣрныхъ; его мечъ уже заблестѣлъ… Не всегда видѣнъ тотъ благословенный мечъ; не всегда онъ блеститъ такъ ярко, какъ сегодня. Я думаю, эффенди, много крови мусульманской прольется…

Старый шейхъ, произнеся это пророчество, замолчалъ. Я невольно вглядывался въ чудное созвѣздіе, выкатывавшееся надъ темными силуетами восточныхъ горъ; оно отсвѣчивало дѣйствительно красноватымъ свѣтомъ и было похоже на рукоятку меча. Абдъ-Алла, минуту посмотря на меня испытующимъ взглядомъ и замѣтивъ, что его прорицанія не произвели на меня никакого дурного впечатлѣнія, смѣло продолжалъ:

— Много лѣтъ я живу на свѣтѣ, но никогда мечъ Магомета не былъ такъ ярокъ, какъ въ эту ночь. Не возстаетъ ли пророкъ (да будетъ трижды благословенно имя его). Горе тогда невѣрнымъ!.. Долго терпитъ Аллахъ гяуровъ, чтобы испытать правовѣрныхъ. Смотри, господинъ, они завладѣли совсѣмъ страною мусульманъ. Франки царятъ въ Египтѣ, франки царятъ въ самомъ Стамбулѣ, и тѣнь Аллаха на землѣ — повелитель правовѣрныхъ опутанъ ихъ коварными сѣтями… Но скоро будетъ конецъ тому… Правовѣрный уйдетъ отъ франковъ; онъ броситъ имъ великодушно Стамбулъ, какъ собакѣ обглоданную кость, потому что ту кость онъ отнялъ давно отъ франковъ. Самъ пророкъ станетъ тогда на защиту ислама: и правовѣрный подъ защитою его уйдетъ въ страну, гдѣ издревле обитали его предки, и сюда уже не пріидутъ франки. Да проклянетъ ихъ Господь!

Съ внимавіемъ слушалъ я это предскаваніо стараго хаджи, и тѣмъ какъ бы подбивалъ его распространяться далѣе.

— Но ты самъ франкъ, эффенди! — вдругъ произнесъ быстро Абдъ-Алла, и рѣчь его, начинавшая принимать восторженный характеръ, внезапно оборвалась. — Замехуни-я-эффенди (извини меня, господинъ)!

Я просилъ Букчіева убѣдить стараго хаджу, что мы, московы, далеко не франки, и что слова его нисколько не оскорбляютъ меня.

— Нѣтъ, господинъ, — отвѣчалъ онъ: — у насъ есть еще много о чемъ поговорить. Если ты, эффенди, посмотришь туда на восходъ, гдѣ еще играютъ пурпурныя тучки, ты увидишь прекрасную звѣзду, которую въ Египтѣ зовутъ Вечерницею, а мы — дѣти пустыни — читаемъ въ небесной книгѣ звѣзды, и зовемъ ее Зюлемою. Такъ зовутъ ее и свободные арабы въ Іеменѣ и Геджасѣ. Хочешь я разскажу тебѣ исторію прекрасной Зюлемы, и за что Аллахъ помѣстилъ ее на небѣ. Я не медда (сказочникъ), эффенди, — прибавилъ онъ, — я не могу тебѣ разсказать хорошо, и ты простишь старика.

Букчіевъ мнѣ переводилъ слово въ слово прекрасный разсказъ Абдъ-Аллы.

— Та Зюлема была дочь пустыни, дочь свободнаго араба въ Геджасѣ. Если ты былъ на берегу моря, эффенди, и видѣлъ бѣлоснѣжную пѣну между камнями, то ты поймешь, какъ было прекрасно тѣло ея, потому что, когда Зюлема купалась въ морѣ на прибрежіи, то мылась пѣною, и та пѣна была блѣднѣе ея чуднаго тѣла. Стройная станомъ, она была похожа на гибкую тростинку на берегу Нила, которую нѣжный ниссимъ (зефиръ) склоняетъ во всѣ стороны; золотой поясъ, опоясывавшій ее, казалось, хранилъ хрупкій станъ, чтобы онъ не сломался… Я старикъ, эффенди, и не мнѣ описывать красоту розы и благоуханіе жасмина, но если я сравню лицо Зюлемы съ ними, потому что розы цвѣли на бархатныхъ щекахъ ея и пышныя лиліи на лбу, шеѣ и лебединой груди, то это будетъ лучше всего. Алыя губки на ароматныхъ устахъ ея, которыми соблазнился самъ великій пророкъ (да будетъ благословенно имя Его)! были такъ же свѣжи, какъ внутренность спѣлаго граната; волосами своими черными, какъ крыло ворона, украшенными морскими жемчужинами, она — сама перлъ земли — могла не только прикрыть свое бѣлоснѣжное тѣло, но окутаться ими, какъ плащемъ. Въ главахъ Зюлемы, прекрасныхъ какъ у газели, виднѣлась и темная ночь съ такими же блистающими звѣздочками, какія ты видишь и теперь, и ясный день, озаренный солнцемъ. Въ ея очахъ, какъ въ морѣ, тонулъ другой смотрящій глазъ, а блескъ оттуда мерцающихъ звѣздочекъ, казалось, проникалъ во все существо человѣка. Я — старый хаджа, благородный эффенди, у меня нѣтъ словъ описать прелесть крошечныхъ ручекъ и ножекъ арабской красоты, потому что я не видалъ ничего подобнаго. Лучшей дѣвушки не видывалъ свѣтъ, лучше Зюлемы не производила ничего Счастливая Аравія, богатая красавицами. Когда выходила она купаться на взморье, и съ ея прекраснаго тѣла спадали одна одежда на другою, а ихъ было немного у красавицы (да проститъ мнѣ эти мысли; милосердный Аллахъ!), то волны нарочно поднимались выше и морской вѣтеръ стремился скорѣе, чтобы своими струями обнять и облобызать эту дивную обнаженную красоту. Одинъ старый шейхъ говорилъ, что лучше Зюлемы не было даже гуріи въ раю, а старый Селихъ любилъ женщинъ и видѣлъ во снѣ всю райскую красоту. Красавица Зюлема была счастлива, какъ улыбающійся младенецъ, какъ беззаботный буль-буль (соловей). Одѣта она была всегда въ голубой шелкъ и другія нѣжныя ткани; въ волосахъ ея блистали кораллы и жемчугъ со дна Краснаго моря, на рукахъ и ногахъ — великолѣпныя ожерелья, а на головѣ всегда — вѣнокъ изъ горныхъ душистыхъ цвѣтовъ и перловъ, блистающихъ цвѣтами радуги, но сама она была прекраснѣе и цвѣтовъ, и перловъ. Цѣлый день она сидѣла на берегу моря и пѣла своимъ серебристымъ и пѣвучимъ, какъ у буль-буля, голоскомъ; тогда и камни, и море, и вѣтеръ, и небо заслушивались ея пѣнія.

Въ то время (то было счастливое время) пророкъ еще былъ на землѣ. Мрачный, усталый, оскорбленный и отвергнутый людьми, онъ ѣхалъ дикою пустынею; не весело тогда было у него на душѣ… Вдругъ слышитъ онъ чудное пѣніе на высокой скалѣ у берега моря. Трижды благословенный, онъ остановилъ свою верблюдицу, и — о, чудо! Она заговорила человѣческимъ языкомъ: «То Зюлема — первая красавица въ мірѣ, перлъ земли, великій посланникъ Божій! Она ждетъ тебя»…

И воспрянулъ пророкъ съ верблюдицы своей и пошелъ къ той скалѣ, откуда неслось въ воздухѣ райское пѣніе незримой пока пѣвицы. Недвижно остановился посланникъ божій, и цѣлый день простоялъ беззвучно, не колыхнувшись, любуясь чудною красотою, какой онъ не видалъ и въ райскихъ селеніяхъ, и очарованный пѣніемъ, какого не слыхалъ на небесахъ. Насталъ вечеръ… Красавица поетъ… Наступила ночь — Зюлема неумолкаетъ, а пророкъ все стоитъ и стоитъ, забывъ обо всемъ въ мірѣ, забывъ о себѣ самомъ. Загрохоталъ громъ на небесахъ, заревѣла буря, заговорили морскія волны вокругъ, но Зюлема поетъ, а посланникъ божій стоитъ недвижимъ. Сквозь ревъ бури и свистъ вѣтра, и говоръ моря онъ слышитъ неземную чарующую пѣснь. Насталъ другой день — Зюлема все поетъ и поетъ, а пророкъ ее слушаетъ, не сводя съ нея жадныхъ очей. Такъ прошло три дня и три ночи; неумолкно звучала райская пѣснь и врачевала разбитое сердце посланника божія, пока волны гнѣва его на людей не улеглись и сердце его не размягчилось, какъ воскъ. Тогда подошелъ трижды великій къ поющей дѣвушкѣ и взялъ ее за бѣлоснѣжныя руки, какъ бы обмытыя морскою пѣною; когда поглядѣлъ онъ въ глаза чудной пѣвицы, онъ забылъ весь міръ, забылъ даже, что онъ посланникъ божій, потому что взоръ его, прожигающій демоновъ, потонулъ въ очахъ Зюлемы, какъ тонетъ и гаснетъ одна искорка въ мракѣ ночи. И небо, и солнце, и ночь, и звѣзды, и огонь, увидалъ посланникъ божій въ очахъ Зюлемы. Онъ поглядѣлъ ей въ уста; они были отверсты для дивной пѣсни, которой слова, какъ чудныя жемчужины, сами нижутся въ ожерелье; въ устахъ гранаты, розы и перлы… Они ослѣпили пророка. Онъ поглядѣлъ на прекрасныя ручки и ножки Зюлемы — онѣ были такъ малы, что ихъ надо было взять въ обѣ руки, чтобы не потерять, и также прекрасны, что надо было имѣть десять, а не два глаза, чтобы налюбоваться на нихъ… Не мудрено, что три дня и три ночи простоялъ небесный пришелецъ и пролюбовался земною красавицею. — Кто ты, чудное созданіе? — спросилъ онъ наконецъ.

— Я Зюлема, дочь шейха Гассана, дочь свободной пустыни. Я знаю, что ты посланникъ божій, и я ожидаю тебя вотъ уже три долгихъ дня и три темныхъ ночи. Небесный вѣстникъ мнѣ сказалъ о тебѣ и повелѣлъ мнѣ дожидаться тебя, несравненный! Пѣснь моя неслась въ тебѣ на встрѣчу; морской вѣтеръ, вѣроятно, донесъ ее до ушей великаго пророка.

И когда протянулъ обѣ руки въ Зюлемѣ небесный посланникъ, она обвила его шею своими рученками, прижимаясь крѣпко въ его могучей груди, вмѣщавшей въ себѣ весь міръ, и поцѣловала прямо въ уста, которые повѣдали землѣ волю ея небеснаго творца..

— Я такъ же чиста, какъ и ты, — говорила Зюлема, — обнимая пророка; — не бойся, ты не осквернишься, я создана для тебя, какъ для перваго человѣка создана его жена.

И взялъ тогда Магометъ на руки въ себѣ Зюлему; вмѣстѣ съ нею сѣлъ на верблюдицу и поѣхалъ въ Мекку. Тамъ онъ спряталъ красавицу, подаренную ему Аллахомъ, въ темной пещерѣ отъ глазъ жены своей, которая бы извела ее со свѣта. Никого такъ не любилъ пророкъ на землѣ, какъ эту чудную жемчужину Краснаго моря. Каждую ночь онъ уходилъ въ своей Зюлемѣ. Онъ спалъ на ея душистыхъ колѣняхъ; она расчесывала волосы посланника божія, умащала ихъ благовоніями Аравіи, обсыпала цвѣтами горъ и цѣлыя ночи усыпляла дивными пѣснями посланника божія. И когда Аллахъ ваялъ пророка въ себѣ, онъ взялъ съ нимъ и Зюлему, чтобы она царила и на небѣ, какъ на землѣ. Та Зюлема смотритъ и теперь на землю съ своей небесной выси, изъ той блестящей звѣздочки… Теперь ты знаешь, эффенди, что такое Зюлема…

Я опять невольно взглянулъ на ту серебрянную звѣздочку, на которую указалъ Абдъ-Алла. Арабская Зюлема — наша Венера (инымъ именемъ, кромѣ имени красавицы трудно обозвать эту блестящую планету), была такъ же дивно хороша среди своихъ небесныхъ подругъ, какъ выдавалась и богиня среди земныхъ красавицъ. Какъ грекъ перенесъ богиню красоты на небо, такъ и арабъ, сынъ пустыни, помѣстилъ свою миѳическую красавицу въ самое прекрасное свѣтило лучезарнаго неба.

— Много тамъ среди небесъ въ звѣздахъ, — продолжалъ старый шейхъ, — размѣстилъ Аллахъ смертныхъ среди безсмертныхъ духовъ. Изъ звѣздъ смотрятъ они на землю, потому что имъ нравится земля, съ которой они взяты; то мерцаніе — ихъ слезы по прекрасной землѣ; то движеніе по голубому небу — ихъ стараніе опять найти дорогу на землю… ты не знаешь, эффенди, какъ многомилостивъ Аллахъ. Не въ одномъ человѣкѣ ты познаешь его твореніе; нѣтъ — посмотри вокругъ. Не только въ человѣкѣ, но и въ каждой песчинкѣ, въ каждой щепоточкѣ воздуха видѣнъ Аллахъ; онъ далъ душу и человѣку, и ввѣрю, и птицѣ; онъ далъ ее и жуку, и мотыльку, и пестрой мухѣ, чтобы они славили Творца; но души тѣ не такія какъ у насъ. Подобно пару, онѣ созданы изъ ничего, и въ ничто обращаются; для нихъ нѣтъ другой жизни, потому что они и не созданы для нея. Если бы ты былъ, эффенди, въ моей родинѣ за Ниломъ и пирамидами въ Ливійской пустынѣ, ты увидалъ бы какъ премудрый Аллахъ изъ песку сотворилъ золото, которое и спряталъ въ пескѣ; какъ онъ населилъ и пустыню животными, чтобы они славили его…

Рѣчь Абдъ-Аллы перебилъ стонъ нашего больного. Я бросился въ ту сторону; старый шейхъ тоже. Когда мы были передъ несчастнымъ, онъ снова замолкъ и погрузился въ то положеніе, которое граничитъ между жизнью и смертью.

— Всѣ мы гости на землѣ, — заговорилъ снова Абдъ-Алла, надъ умирающимъ, — дни всѣхъ насъ сочтены въ книгѣ, которую отмѣчаетъ ангелъ смерти. Тамъ, на небѣ наше вѣчное жилище; тамъ всѣ мы встрѣтимся опять. Тамъ увидимъ мы и тебя, Гафизъ…

При произнесеніи этого имени всѣ мы невольно взглянули на небольшой, едва замѣтный, холмъ, видавшійся не вдалекѣ отъ насъ, облитый луннымъ сіяніемъ. Рашидъ, одинъ изъ самыхъ суевѣрныхъ арабовъ, какихъ я только встрѣчалъ, вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, какъ бы увидавъ тѣнь покойнаго въ серебристой дымкѣ, окутывавшей зіяющее ущелье и изъѣденныя вершины скалъ.

Долго еще мы бесѣдовали потомъ у дымящагося костра, и много разсказывалъ интереснаго старый шейхъ, но вдругъ онъ, говорившій почти безъ умолку, началъ постепенно умолкать.

— Массекбилькеръ (спокойной, благополучной ночи), эффенди, быстро проговорилъ онъ, поднимаясь и дѣлая мнѣ саламъ.

— Смотри, эффенди, на звѣзды!.. Онѣ тебѣ скажутъ много хорошаго. Мнѣ тебѣ всего не разсказать. Онѣ вѣдь живыя; Анахъ населилъ ихъ…

Сказавъ это, старикъ пошелъ въ свой шатеръ. Букчіевъ тоже распрощался и ушелъ. Я остался одинъ, и отойдя отъ своего каравана на нѣсколько саженей, разостлалъ свой плащъ, легъ на него, и какъ-то безсознательно уставилъ глаза на верхъ, гдѣ сіяла луна, откуда смотрѣли блестящія созвѣздія, и небесная Газель, и небесный Верблюдъ, и арабскій охотникъ, и душа Факира, и Зюлема, и другія звѣзды, названныя мнѣ арабами пустыни, по преданію отъ ихъ поклонниковъ — сабеистовъ или халдеевъ, — отцевъ небесной науки, — тоже сыновъ пустыни и безграничныхъ степей.

А на горизонтѣ уже выходили новыя яркія созвѣздія; поясъ Оріона показался надъ черною зубчатою линіею горъ, и Сиріусъ заблисталъ великолѣпно даже черезъ дымку луннаго сіянія. «Яхъ-тейли, яхъ-тейли»! о, ночь, божественная, чудная ночь! хотѣлось мнѣ сказать не разъ словами арабской пѣвучей, звонкой пѣсни. Ради ночи одной, я снова готовъ уйти въ пустыню, чтобы увидать опять этотъ безграничный просторъ, гдѣ все говоритъ о свободѣ, о безпредѣльномъ пространствѣ и о вѣчности, гдѣ, даже измученная житейскими треволненіями, душа утопаетъ въ нирванѣ и, погружаясь въ сладкое небытіе, забываетъ о мірѣ и его страданіяхъ, и его безконечной суетѣ.

Потухли востры… Мрачный Рашидъ опять отбывалъ первую очередь съ тѣмъ паломникомъ, котораго Букчіевъ назвалъ русскимъ татариномъ. Какъ тѣни, оба караульные двигались по уснувшему лагерю, не выхода изъ круга «кораблей пустыни», замыкавшаго наше становище. Не хотѣлось вовсе спать, потому что ночь — это лучшее время въ пустынѣ, лучшее, что можетъ дать эта мертвая часть природы, — песчаное море; но усталость взяла свое. Я закутался въ свой плащъ, и прилегъ въ небольшой ямкѣ, вырытой въ пескѣ, положивъ подъ голову свою охотничью сумку. Ничего мнѣ не мерещилось въ эту ночь; даже грозные призраки холеры не являлись передъ усталымъ воображеніемъ. Сегодня была «счастливая» ночь, а не ночь афритовъ, а потому, вѣрно, и не хотѣлось думать о смерти; сознаніе жизни и движеніе, напротивъ, чувствовалось и осязалось во всемъ, и въ каждомъ біеніи сердца, и въ каждомъ дыханіи свободно поднимавшейся груди, и въ каждомъ словѣ, невольно вырывающемся на волю, и въ каждой мысли, роившейся въ головѣ. «Яхъ-тейли, яхъ-тейли»! только и думалось мнѣ, пока я не забылъ обо всемъ, не погрузился въ нирвану, въ то успокоеніе, которое не знаетъ ни сновъ, ни грезъ, ни видѣній. Длинная тѣнь Рашида, какъ ангелъ сна, промелькнула въ моихъ глазахъ, когда они открылись, чтобы закрыться на всю ночь…

Часа за полтора до восхода солнца раздирающій вопль верблюдовъ разбудилъ меня. Караванъ паломниковъ поднимался со становища, чтобы идти далѣе. Магометане уже совершали свой утренній намазъ и омовеніе, и приступили къ съемкѣ съ лагеря… Едва завидѣли несчастныя животныя, что ихъ хозяева принялись снимать шатры и хвататься за тюки, какъ догадались, что опять на ихъ, истертые до крови, спины и горбы взвалится все это вмѣстѣ съ ихъ сѣдоками; отчаянный, какъ бы умоляющій о помощи ревъ исторгся изъ ихъ многострадальной груди. Развязали верблюдамъ спутанныя ноги, дали имъ по горсточки дурры или ячменя, сводили ихъ напиться еще разъ въ ручейку, чтобы они наполнили свои бездонные желудки водою на нѣсколько дней, потому что теперь предстоялъ переходъ черезъ безводную пустыню, и приступили къ нагрузкѣ.

Хотя и много разъ верблюды испытали этотъ процессъ, но все-таки до сихъ поръ не могли привыкнуть къ нему и старались увернуться всячески отъ предстоящей имъ непріятности. Нѣкоторыя животныя пытались даже отбѣжать отъ каравана, не говоря уже о томъ, что лечь упрямились совершенно. Но хаджи — народъ бывалый, и управлять «кораблями пустыни» они умѣють еще лучше, чѣмъ моряки своимъ судномъ. Два, три непереводимая междометія, не передаваемыя европейскимъ горломъ, и потягиваніе за уздечку принуждаютъ упрямца согнуть колѣни и лечь на землю. А не слушается «корабль пустыни», реветъ, плюется, лягается, кусается, что случилось съ двумя упрямцами изъ каравана хаджей, то стоитъ только потянуть изо всей силы уздечку или, еще лучше, за продѣтый черезъ ноздри ремень — и строптивый звѣрь успокаивается. Помогаетъ еще упираніе ногою въ колѣно животнаго, что заставляетъ его согнуть ноги. Когда верблюдъ легъ на землю — главное уже сдѣлано. На горбину животнаго накладывается особенная упряжь, различная для верхового и вьючного верблюдовъ. На горбѣ послѣдняго укрѣпляется рауіэ — деревянный переплетъ, на который накидываются оба вьюка, удерживаемые въ равновѣсіи только собственною тяжестью, которая одинакова для того и другого, по возможности. Также нагружаются и верблюды-водоносы; такихъ въ караванѣ хаджей было около пяти. Верховой же хеджинъ снаряжается иначе; на спину ему набрасываютъ серджъ — нѣчто въ родѣ сѣдла, укрѣпленнаго подпругою, проходящею черезъ шею и животъ, и неудобное сидѣнье, покрытое или кускомъ войлока или овчины — фарра, которая часто очень ярко окрашивается.

Черезъ полчаса весь огромный караванъ снарядился. Несчастныхъ больныхъ, скорѣе умирающихъ, тоже подвѣсили какимъ-то особеннымъ образомъ на плащахъ сбоку верблюжьяго горба, что вышло впрочемъ довольно удачно, такъ что я даже удивлялся искусству арабовъ въ этомъ отношеніи, зная по опыту военнаго времени, какъ трудно транспортировать раненыхъ или больныхъ.

Несчастные все еще не выходили изъ сопорознаго состоянія; они просыпались гораздо рѣже, грозя скоро заснуть на вѣки. Судороги въ икрахъ очень часто сводили ихъ ноги, а рѣзь въ животѣ заставляла ихъ даже въ безсознательномъ положеніи схватывать руками нестерпимо болѣвшія мѣста. Лица этихъ страдальцевъ изображали всѣ тѣ муки, какія только можетъ вынести человѣкъ въ предсмертной агоніи.

Нашъ небольшой караванъ собирался тоже, но собирался гораздо скорѣе, такъ какъ Юза и Ахмедъ изловчились быстро нагружать нашихъ верблюдовъ, несмотря на то, что грузъ нашъ былъ очень сложенъ.

Много совѣтовъ далъ я черезъ Букчіева Абдъ-Аллѣ и прочимъ хаджамъ относительно обращенія съ больными и въ особенности на счетъ извѣстной осторожности въ употребленіи одеждъ умирающихъ и больныхъ; но слова мои, вѣроятно, падали на камень, потому что, какъ говорилъ Букчіевъ, платье погибающихъ смѣло одѣвается ихъ сотоварищами.

Скоро снарядились совсѣмъ оба каравана. Начались и самыя минуты разставанія. Немного времени мы провели вмѣстѣ, но пережили и перечувствовали въ эти двое сутокъ столько, сколько иногда не переживешь въ мѣсяцъ. Несмотря на то, что я въ своихъ блужданіяхъ по бѣлу свѣту привыкъ ко всевозможнымъ встрѣчамъ, привыкъ сходиться и разставаться, но тутъ мнѣ какъ-то особенно грустно было прощаться съ моими хаджами… Правда, они были люди честные, хорошіе, не старавшіеся утащить что-нибудь, гдѣ плохо лежитъ, какъ другіе арабы, встрѣчавшіеся намъ, но все-таки между нами было такъ мало общаго, что едва ли что-нибудь могло связывать насъ между собою… Несмотря на это, однако, что-то невѣдомое тянуло и привязывало меня въ каравану хаджей, первому изъ встрѣченныхъ нами въ пустынѣ.

— Прощай, эффенди, — говорилъ мнѣ старый шейхъ Абдъ-Алла. — Въ твоемъ сердцѣ нѣтъ коварства, ни лжи, оно блеститъ, какъ капля росы на солнцѣ, чистотою своей правды; языкъ твой нераздвоенъ, какъ и у стараго Абдъ-Аллы; мы были друзьями… Абдъ-Алла полюбилъ тебя, храбрый московъ, и не забудетъ тебя никогда. Аллаху-акбаръ! Онъ сближаетъ людей, хотя между ними лежитъ цѣлая страна, но онъ и разлучаетъ ихъ, когда ему это угодно. Ты пойдешь въ Эль-Будсъ, благородный московъ, а потомъ черезъ моря на свою благословенную родину, а мы пойдемъ въ Эль-Масръ и въ землю благодатнаго Нила. Ты будешь далеко, но у-аллахъ (клянусь Богомъ)! мысль моя всегда будетъ стремиться къ тебѣ, и въ сердцѣ Абдъ-Алли всегда найдется уголокъ, гдѣ останется память о тебѣ, московъ! Помни и ты стараго Абдъ-Аллу, а онъ всегда благословитъ твое имя. Мои братья тоже шлютъ тебѣ прощальный привѣть. Абдъ-Алла бѣденъ; онъ ничего не можетъ подарить своему другу. Прими отъ меня хотя этогь малый и вмѣстѣ съ тѣмъ великій подарокъ.

Съ этими словами старый шейхъ подалъ мнѣ небольшой свертокъ, обернутый въ шелкъ.

— Хотя ты и гяуръ, благородный московъ, — продолжалъ старикъ, — но ты не франкская собака, которая лаетъ на Бога и великаго пророка (да будетъ благословенно во вѣки имя его); ты примешь и оцѣнишь этотъ мой даръ. Въ немъ хранится великій талисманъ: кусокъ изъ стѣнки Каабы и листъ его священнаго древа, обрызганные водою источника пророка. Да хранитъ тебя пророкъ своею силою. Въ дальней Московіи ты не забудь меня, а я на берегахъ Нила и въ пустыняхъ Геджаса, пока живъ, буду помнить и повторять твое доброе имя — Искандеръ (Александръ) московъ. Аалейкумъ-ель-саламъ-ву-рахметъ-лиллахи-ву-варакату (да будетъ надъ тобою милость Господня, его благодать и благословеніе)… Прощай!.. — Старый шейхъ замолчалъ и наклонилъ свою сѣдую голову. Какъ могъ, я при помощи Юзы и Букчіева благодарилъ его и выразилъ тѣ же добрыя чувствованія, какія высказалъ и Абдъ-Алла.

— Быть можетъ, мы съ тобою и снова увидимся, Абдъ-Алла, — сказалъ я на прощаніе.

— Аллаху-далемъ, иншаллахъ (Богу все вѣдомо, какъ Ему угодно), — отвѣчалъ старикъ.

Получивъ отъ стараго шейха такой цѣнный подарокъ, который былъ для него дороже всего, я не зналъ, чѣмъ отблагодарить старика. Къ счастью, у меня въ сумкѣ нашлась моя фотографическая карточка, которую я и преподнесъ Абдъ-Аллѣ. Этотъ подарокъ до того обрадовалъ его, что онъ, какъ ребенокъ, выражалъ свое удовольствіе. Долго, долго онъ разсматривалъ мой портретъ, а потомъ воскликнулъ:

— Джаибъ-валляхи (удивительно, клянусь Богомъ)! — Съ этими словами старикъ протянулъ обѣ руки, и мы съ нимъ обнялись на прощаніе. Затѣмъ Абдъ-Алла сѣлъ на своего верблюда, и раскачиваясь, огромное животное поднялось.

— Рабэна-шаликъ-я-эффенди (Господь да сохранитъ тебя) — закричалъ, кивая головою и прикладывая руку къ груди, старый шейхъ, когда его хеджинъ двинулся.

— Аллахъ-маакумъ (Богъ съ тобою)! — отвѣчалъ я. — Миръ твоей душѣ во вѣки! — Ювз, Рашидъ и Ахмедъ произнесли длинныя прощальныя рѣчи, на которыя, уже сидѣвшіе на верблюдахъ, хаджи отвѣчали тоже длинными привѣтствіями и пожеланіями.

— Да сохранитъ тебя Господь и да умножитъ твое счастье Аллахъ! — крикнулъ еще разъ Абдъ-Алла, оборачиваясь ко мнѣ и кивая головою.

Затѣмъ старикъ поднялъ правую руку къ небу, и что-то зашептали его, оттѣненныя шелковистыми усами и бородою, уста. Абдъ-Алла, вѣроятно, молился на меня и призывалъ благословеніе пророка на мою голову.

Наконецъ, караванъ хаджей тронулся. Букчіевъ простился со мною по-русски; другіе паломники сыпали на меня цѣлый градъ прощальныхъ привѣтствій и пожеланій всего лучшаго. Имя Аллаха и его великаго пророка слышалось въ каждой ихъ фразѣ, каждомъ привѣтѣ, чуть не въ каждомъ словѣ.

Караванъ пошелъ рысцей. Хаджи быстро удалялись, оставивъ одного изъ своихъ товарищей спать вѣчнымъ сномъ въ горячемъ пескѣ пустыни, какъ искупительную жертву за свое паломничество. Сегодня или завтра они погребутъ еще двухъ своихъ сотоварищей, уже не принадлежащихъ жизни, въ той же пустынѣ, а сами пойдутъ все также бодро впередъ и впередъ, не страшась ни трудовъ, ни лишеній, ни даже смерти. Да и чего имъ теперь страшиться? Они вѣдь хаджи — люди божіи, присные пророку…

Мы остались опять одни въ пустынѣ. Солнце уже выходило изъ-за горизонта, и пустыня засверкала огнемъ, пурпуромъ и лазурью… Пора и намъ въ походъ.

Мы испили въ послѣдній разъ изъ горнаго потока его журчащей прохладной воды и сѣли на своихъ добрыхъ хеджиновъ. Юза схватилъ моего верблюда на поводъ и повелъ его впередъ.

Я оглянулся въ послѣдній разъ на привѣтливый уголокъ, пріютившій насъ въ пустынѣ, и мы тронулись…

Передъ нами, залитый солнцемъ, стоялъ свѣжій, вчера насыпанный надъ трупомъ Хафиза, холмикъ. Мои проводники зашептали молитвы. Между тѣмъ, день разгорался все сильнѣе и сильнѣе. Горизонтъ блисталъ золотомъ и огнемъ, а огромный шатеръ неба — дивною лазурью. Въ поднебесьѣ высоко кружились какія-то черныя птицы. То, вѣроятно, коршуны-стервятники пустыни уже почуяли своимъ чуткимъ носомъ добычу, и ихъ зоркій главъ уже разсмотрѣлъ, вѣроятно, и небольшой холмъ, возвышавшійся надъ могилою Хафиза. Они слетаются на свой пиръ, который увидитъ одна пустыня, да солнце, да голубое небо…

Все шибче и шибче шагали наши верблюды, какъ бы стараясь унести насъ подальше отъ одинокой могилы, которая уже затерялась на желтоватомъ фонѣ пустыни… Скорѣе впередъ и впередъ… Но нашъ путь еще далекъ… Передъ нами пока широкая даль — пустыня, черезъ которую насъ мчатъ быстро «корабли» песчанаго моря. Тамъ, на сѣверѣ, за тою цѣпью горъ, что потянулась въ востоку, въ Петрѣ и Моавіи, и вокругъ Мертваго моря, лежитъ та страна, куда правитъ путь нашъ маленькій караванъ. Та страна была когда-то названа обѣтованною и тогда она текла медомъ и млекомъ — а теперь и тамъ одна голая пустыня да холмы, за которыми прячется Іерусалимъ…

А. Елисѣевъ.