Морская сказка (Амфитеатров)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Морская сказка |
| Дата созданія: 1899, Viareggio. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сказочныя были. Старое въ новомъ. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 1. |
Ихъ было пятеро, и всѣ они, какъ на подборъ, были щеголи-матросы. Хозяйка кабачка то и дѣло мѣняла на столѣ предъ ними жестяныя кружки съ кислымъ монферрато, и они каждый разъ аккуратно расплачивались, доставая изъ штановъ горстями тяжело звучащія мѣдныя монеты. Выпили они много, но пьяны не были, сидѣли тихо и вели философскую бесѣду.
— Ученые, — сказалъ жирный Фрицъ, задумчиво глядя сквозь табачный дымъ голубыми выпуклыми глазами, — ученые додумались теперь, что родъ человѣческій произошелъ отъ обезьянъ. Ну, нѣтъ! Хоть ученые и умный народъ, и мастера убѣждать, но въ этомъ они могутъ увѣрять кого угодно, — только не нашего брата… Слава Богу, — за двадцать лѣтъ, что я хожу въ море, — достаточно перевидалъ я этой хвостатой твари. И скажу вамъ, братцы: коли ученые не врутъ, хитра была та первая обезьяна, которой удалось родить человѣка!
Онъ захохоталъ тяжелымъ смѣхомъ сѣвернаго нѣмца.
— Теперь это оставлено, — съ важнымъ видомъ сказалъ бритый краснолицый брюнетъ еврейскаго типа, должно быть, корабельный фельдшеръ. — Теперь въ обезьяну уже не вѣрятъ, а вѣрятъ въ общаго родоначальника.
— То есть?
— Какъ бы тебѣ лучше объяснить? Ну, вотъ… у тебя есть братья?
— Былъ одинъ. Не знаю, живъ ли. Лѣтъ пятнадцать не видались, Маркомъ звали.
— Онъ у тебя кто такой? Какое его званіе?
— Извѣстное дѣло, не принцъ крови. Крестьянинъ, виноградникомъ питаетъ себя… у насъ вся деревня — виноградари.
— А отецъ у васъ, двоихъ, кто былъ? Тоже крестьянинъ?
— Разумѣется, да еще, вѣчная память ему, — какой исправный.
— Такъ вотъ видишь ли: отецъ у васъ крестьянинъ, а изъ сыновей одинъ, по-отцовски, мужикомъ остался, а другой — ты, Фрицъ, значитъ, — лучшаго захотѣлъ, пошелъ въ матросы; стало быть, перемѣнилъ участь, загнулъ на другую линію.
— Ну?
— Ну, и съ происхожденіемъ человѣка — тотъ же самый порядокъ. Былъ да жилъ такой общій родоначальникъ, — звѣрь не звѣрь, человѣкъ не человѣкъ, — отъ котораго пошли двѣ вѣтви потомковъ. Одна все развивалась, умнѣла, улучшалась и выровнялась въ человѣка, какъ быть слѣдуетъ. А другая все дичала, дурѣла, унижалась и выродилась въ обезьяну. Понялъ?
— Какъ не понять? — протяжно возразилъ Фрицъ. — Какъ не понять, когда хорошо растолкуютъ? Выходить, слѣдовательно, что одинъ-то сынъ былъ парень себѣ на умѣ и въ люди выскочилъ, а другого — дурака — отецъ, за непочтеніе, въ обезьяны отдалъ… Ловко соврано.
Онъ снова захохоталъ, точно бочку покатилъ съ горы, и, отсмѣявшись въ одиночку, продолжалъ:
— Нѣтъ, нѣтъ… что до меня касается, я не перестану вѣрить въ старика Адама и бабушку Еву… И знаете, братцы, почему? Потому что я самъ ихъ видѣлъ, — вотъ этими моими собственными двумя глазами!
Смуглый генуэзецъ Альфіо, при этихъ словахъ, бросилъ подозрительный взглядъ на стоявшую предъ Фрицемъ кружку и, оттянувъ указательнымъ пальцемъ лѣвой руки вѣко на лѣвомъ глазу, остальными пальцами весьма скептически заигралъ предъ лицомъ своимъ: дескать — вотъ началось — не любо не слушай, врать не мѣшай!.. Но нѣмецъ настаивалъ увѣренно и спокойно:
— Да, я былъ знакомъ съ Адамомъ и съ Евою. Ева-то, положимъ, когда я имѣлъ честь быть ей представленнымъ, уже никого не узнавала отъ старости и, какъ недвижимое имущество какое-нибудь, лежала денно и нощно подъ шалашомъ на циновкѣ. Но Адамъ, хоть и сѣдой, какъ лунь, держался еще молодцомъ, и мы съ нимъ славно выпили передъ отходомъ нашего брига съ острова…
— Ага! — проворчалъ Альфіо, опуская руку, — исторія какого-нибудь Робинзона!
— Вотъ видишь: догадался! — хладнокровно возразилъ Фрицъ, — стало быть, нечего было и рожи строить!..
— Ну, такихъ-то Адамовъ не въ диво видѣть всякому моряку, которому океанъ не въ первинку, — замѣтилъ третій матросъ — по блѣдножелтымъ волосамъ, датчанинъ, шведъ или чухонецъ. — Безъ нихъ не стоитъ ни одинъ островъ въ южныхъ моряхъ. Исторія обычная: облюбуетъ себѣ какой-нибудь тюленебой островокъ въ океанѣ, какъ постоянную станцію, и начинаетъ сперва ходить туда изъ года въ годъ на промыселъ, потомъ станетъ на островкѣ заживаться, потомъ зазимовать попробуетъ, потомъ — глядь, и уѣзжать ужъ никуда не хочетъ. Поселокъ строитъ, семью съ материка везетъ, коли женатый, либо съ туземкой свяжется… Вѣдь это — въ родѣ болѣзни, какъ прилипаютъ люди къ такимъ островкамъ. Кто въ Робинзоны попалъ одинъ разъ, того потомъ всю жизнь тянетъ назадъ, въ пустыню.
— Мой Адамъ, — перебилъ Фрицъ, — не изъ тюленебоевъ. Онъ былъ французъ, человѣкъ образованный, хорошей фамиліи, — хотя настоящаго имени своего онъ намъ не пожелалъ сказать: очень стыдился, что одичалъ… На островѣ звали его «муссю[1] Фернандъ».
— Какъ же его угораздило попасть на островъ?
— Да обыкновенно — какъ попадаютъ всѣ Робинзоны: черезъ кораблекрушеніе. А ужъ черезъ какое именно, когда и какъ, — этого я вамъ объяснить не могу, потому что — начнетъ, бывало, старикъ разсказывать и все перепутаетъ… совсѣмъ лишился памяти. Вѣрно одно: отбылъ онъ — съ сестрою своею — молодою дѣвушкою — изъ Лиссабона… годовъ этакъ, примѣрно сказать, тому назадъ пятьдесятъ, потому что не только о войнѣ франко-прусской, но и Наполеонѣ III никто на островѣ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія.
Думали, что во Франціи королевство, Орлеаны правятъ. ѣхали они, совсѣмъ, должно быть, профершпилясь, въ Бомбей, гдѣ муссю[1] Фернандъ долженъ былъ получить хорошее мѣсто при какой-то англійской фирмѣ, а сестра его, мамзель[2] Люси, собиралась открыть пансіонъ для дѣвочекъ. Чуть обогнули Капскій мысъ, — тогда о Суэзскомъ каналѣ и помину не было, — стало ихъ трепать. Больше ничего не помнитъ и не можетъ разсказать толкомъ. — Дѣдъ! — говорю, — да неужели ты, пока изъ ума еще не выжилъ, не догадался записать своей исторіи?.. Молчитъ, трясетъ головою, ничего не разумѣетъ… Ну, да внученокъ его выдалъ: за фунтъ карамели и перочинный ножикъ — хотите, говоритъ, украду вамъ дѣдушкины листки, на которыхъ онъ свою жизнь написалъ?.. Валяй!.. И укралъ. До сихъ поръ берегу ихъ. Только — чортъ бы дралъ! — безъ начала и конца… Ohé! padrona![3] — прервалъ онъ рѣчь свою, стуча кружкою, — еще жестяночку вашей кислятины, да время и — къ дѣвицамъ…
Когда матросы собрались уходить, я задержалъ жирнаго Фрица и просилъ его познакомить меня съ доставшеюся ему рукописью Робинзона.
— А зачѣмъ вамъ? — возразилъ онъ, — можетъ быть, ищете какого-нибудь пропавшаго родственника?
— О, нѣтъ! Просто — я писатель, и меня очень заинтересовалъ вашъ разсказъ.
— Ага! писатель! Въ такомъ случаѣ — очень радъ вамъ услужить. Хоть вовсе ее возьмите у меня себѣ на память…
Я заикнулся было, что готовъ заплатить, но нѣмецъ добродушно перебилъ меня:
— Ну, вотъ еще! какіе тутъ могутъ быть счеты? На что мнѣ нужны эти бумажонки? Разопьемъ вмѣстѣ бутылочку винца, — и квиты.
На завтра мы бутылочку эту роспили, и въ руки мои перешла пачка желтыхъ, истрепанныхъ, замусленныхъ, мѣстами закопченныхъ, точно опаленныхъ, мѣстами размытыхъ водою листковъ, исписанныхъ мелкимъ бисернымъ почеркомъ стараго французскаго пошиба… Вотъ что писалъ на нихъ старый Робинзонъ.
…на палубу. И небо, и море имѣли все тотъ же плачевный видъ взлохмаченной ваты, раздувающейся, подъ бѣшеными порывами шквала, вверху бѣлыми клочьями, внизу — грязносвинцовыми. Капитанъ молча указалъ мнѣ только-что возвѣщенный берегъ. Придавленный густою шапкою тучъ, онъ чернѣлъ надъ водою невысокою извилистою полоскою, — словно ядовитая піявка вилась на горизонтѣ.
— Островъ?
— Островъ.
— Какой же?
— А чортъ его знаетъ! — былъ утѣшительный отвѣтъ. — Дайте мнѣ хоть на минутку солнце, и я вамъ скажу, куда насъ принесла нелегкая… А пока я знаю столько же, сколько и вы. У насъ сломанъ руль, не работаетъ машина, а если мы поставимъ паруса, то насъ перевернетъ вверхъ дномъ. «Измаилъ» уже не пароходъ, но поплавокъ, и — куда бы его ни затащило, лишь бы къ твердой землѣ, — мы должны сказать спасибо!..
Идти «Измаилъ» полнымъ ходомъ не могъ, но его несло полнымъ ходомъ къ острову, и вскорѣ — хотя и въ глубокомъ туманѣ — мы могли уже разглядѣть часть береговыхъ очертаній: блѣдный коническій силуэтъ вулкана, и, у его подножія, между двумя черными, скалистыми мысами, вокругъ которыхъ яростно кипѣли буруны, входъ въ широкоразинутую бухту.
Экипажъ «Измаила», толпясь вокругъ капитана, спорилъ и держалъ пари, гдѣ мы. Большинство склонялось къ мнѣнію, что буря загнала насъ обратно — къ Азорскимъ островамъ и Зеленому Мысу. Другіе клялись, что мы — если не у св. Елены, то у о. Вознесенія, либо Тристанъ д’Акунья. Третьи стояли на томъ, что буря, хоть и жестоко закрутила насъ, но — въ концѣ концовъ — вѣтеръ взялъ попутное направленіе, и теперь «Измаилъ» приближается къ какому-либо крохотному, безыменному островку-вулкану Индійскаго океана. Капитанъ, на всѣ предположенія, только пожималъ плечами и повторялъ:
— Все можетъ быть. Я знаю лишь одно: это — не Тенерифъ. А затѣмъ — всѣ вулканическіе острова похожи другъ на друга, какъ двѣ капли воды… и, если не увѣренъ въ широтѣ и долготѣ, такъ развѣ чортъ ихъ различить съ моря.
Стали стрѣлять изъ пушки, — съ острова ни отвѣта, ни привѣта, ни лоцманской лодки. Несмотря на вѣтеръ и дикую качку, всѣ пассажиры, кого еще не вовсе уложила пластомъ морская болѣзнь, повылѣзли на ютъ, привѣтствуя все яснѣе опредѣлявшуюся чернь острова.
Мы съ сестрою Люси стояли рядомъ, ухватясь за какую-то снасть; рядомъ съ нами — ближе къ борту — торчалъ, въ своемъ песочномъ пальто, словно безконечная макарона, мистеръ Смитъ; разставивъ свои длинныя ноги циркулемъ, онъ преловко балансировалъ вмѣстѣ съ «Измаиломъ» и еще ухитрялся смотрѣть въ подзорную трубу на береговые туманы, откуда — сквозь свистъ вѣтра и плескъ волны — уже долеталъ къ намъ ревъ буруна…
И вдругъ — палуба подъ ногами нашими задрожала, выгнулась, какъ пружина, мы съ сестрою расцѣпились и покатились въ разныя стороны, а мистеръ Смитъ взвился, какъ ракета, и полетѣлъ за бортъ. Затѣмъ «Измаилъ» пересталъ плыть и началъ медленно вращаться на одномъ мѣстѣ, причемъ страшно хрустѣлъ, кряхтѣлъ и стоналъ, — точно всѣ внутренности его сокрушались. Приподнявшись, я увидалъ, что сестра сидитъ на палубѣ и, безсмысленно глядя на пушку, утираетъ окровавленный носъ, — а затѣмъ откуда-то вынырнуло предо мною лицо капитана — бѣлое, какъ мѣлъ, съ вытаращенными глазами и рыжими усами, въ которыхъ каждый волосокъ встопорщился щетиною. Тому прошло уже сорокъ лѣтъ, но лицо это живо въ моей памяти — будто я только вчера его видѣлъ; и стоитъ мнѣ слишкомъ плотно поужинать, чтобы капитанъ — тутъ какъ тутъ — снился мнѣ всю ночь, и воскресала, вмѣстѣ съ нимъ, въ памяти вся послѣдующая суматоха.
Разсказать ее немыслимо: она захватила всѣхъ насъ, какъ вихрь, и сразу закружила до одурѣнія. Всѣ метались, кричали и никто никого не слушалъ и ничего не понималъ. Капитанъ бѣгалъ въ толпѣ съ высоко поднятыми руками, тыкалъ снизу вверхъ указательнымъ пальцемъ въ ладонь и оралъ, перекрикивая вѣтеръ:
— Словно иглою!.. какъ флюгеръ на шпилѣ… черезъ два часа — однѣ щепки!..
Затѣмъ я вспоминаю себя уже въ шлюпкѣ, куда меня швырнули сверху, точно куль съ мукою, какъ попало. Подъ ногами у меня лежала въ глубокомъ обморокѣ сестра Люси, а на колѣняхъ очутилась зыбка съ близнецами Мэркли. Шлюпка плясала по морю, шатаясь будто пьяная, — а въ десяткѣ саженъ волны бѣшено таранили вспѣненными гребнями неподвижный, брошенный «Измаилъ». Онъ сидѣлъ на проткнувшемъ его рифѣ, скривясь на правый бокъ — будто смертельно раненый слонъ или китъ на мели. Волны, налетая зубатыми акулами, рвали съ него обшивку, и онъ безсильно содрогался отъ боли и страшно скрипѣлъ, досылая къ намъ свой предсмертный стонъ сквозь кружившую насъ бурю. Доски падали, будто мясо съ костей, — и мѣстами зіяли уже проломы въ темныя внутренности, обнаженными костями торчали балки и стропила…
— Надо же подобрать его! Вѣдь человѣкъ былъ!
— А куда мы его возьмемъ? Здѣсь и живымъ тѣсно…
То были первыя слова, ясно услышанныя и понятыя мною послѣ катастрофы.
Рѣчь шла о Смитѣ. Бѣдняга носился по водамъ безобразною бурою колодою, ставъ какъ будто еще длиннѣе и у́же, чѣмъ былъ живой. Голову ему расплющило въ лепешку, — и, когда мертвецъ обращалъ къ намъ, кивая по волнамъ, темнокрасный кровавый кружокъ этотъ, — невозможно было удержаться отъ дрожи ужаса и отвращенія. Никогда не видалъ я болѣе противнаго покойника… Я не выдержалъ и закрылъ глаза; меня стошнило.
Теченіе несло насъ прямехонько къ острову, но вѣтеръ рвалъ во всѣ стороны. Мы шли на веслахъ, — они трещали и гнулись въ рукахъ гребцовъ; съ матросовъ потъ катился градомъ, и они то и дѣло мѣнялись на веслѣ.
Берегъ былъ много-много въ полуверстѣ, но — что толку? Близокъ локоть, да не укусишь. Всѣ эти двѣсти саженъ кипѣли молочною пѣною буруновъ; валы ходили ходуномъ, и — по морю точно гудѣла канонада: съ такою силою, такъ неугомонно часто — бухъ! бухъ! бухъ! — бросало оно волны на каменныя гряды, отдѣлявшія насъ и подъ водою, и еле торча надъ водою, отъ обрыва береговой линіи — пустынной; грозной и унылой, какъ кладбище. Этотъ таинственный, безмолвный островъ съ чернымъ конусомъ курящагося вулкана, подъ бѣлымъ тучевымъ небомъ, низко-низко надъ нимъ повисшимъ, въ оторочкѣ серебряныхъ кружевъ разыгравшагося моря, — походилъ на погребальный катафалкъ, готовый всѣхъ насъ великолѣпно принять и переселить въ страну, гдѣ нѣтъ ни печали, ни воздыханія.
Бухта не давалась намъ, какъ заколдованная. Мы сдѣлали не менѣе ста попытокъ прорваться сквозь буруны. Они швыряли нашу шлюпку, какъ котенка, — и она жалобно стонала и пищала, какъ котенокъ. Суда — что люди. Когда имъ не везетъ, они теряются, становятся неловки и безтолковы. Вскорѣ — шлюпка одурѣла: она болталась на гребняхъ волнъ глупою и безпомощною балаболкою, то взлетая на темя водяной горы, то ухая въ темную пропасть. Всѣ чувствовали, что не капитанъ ведетъ шлюпку, но шлюпка ведетъ капитана. Исполняя свой долгъ и обманывая отчаяніе свое и наше, онъ боролся съ бурунами, какъ герой, но — герой слѣпой. Безъ карты, безъ инструментовъ, что могъ онъ разобрать въ мутной кипени этой незнакомой бездны? Онъ лавировалъ на-удачу, стараясь не позволить шлюпкѣ раздробиться о подводныя скалы; ихъ гребешки то и дѣло скрежетали подъ нами, и матросъ, сидѣвшій супротивъ меня на веслѣ, — сѣдой, морщинистый человѣкъ, съ запухшимъ отъ огромнаго синяка лѣвымъ глазомъ — всякій разъ, что раздавался зловѣщій скрежетъ, кивалъ головою, словно одобряя грозящую намъ гибель, и глубокомысленно повторялъ по-итальянски:
— А, сегодня у моря есть зубы! есть зубы!
Въ воздухѣ не было холодно, и вода, бурлившая вокругъ насъ, была, на ощупь рукою, довольно высокой температуры. Но, пробывъ нѣсколько часовъ въ облакахъ соленыхъ брызгъ, мы тряслись отъ холода, какъ Іуда на осинѣ. Насъ прохватило до костей сыростью, которую море на насъ поливало, а вѣтеръ въ насъ вдувалъ, будто изъ ста глотокъ, слѣва, справа, спереди, сзади, и съ такою силою, съ такимъ дьявольскимъ напоромъ, что водяная пыль колючими иголками входила въ поры и леденила кровь въ жилахъ. Соль покрыла насъ корою, разъѣдая глаза и ноздри, — соль во рту, соль въ ушахъ, солью пропитана одежда. Безумная пляска по волнамъ вымотала изъ насъ всѣ внутренности. Я чувствовалъ, что во мнѣ все переболталось, какъ въ бутылкѣ, что кишки мои перемѣстились въ мозги, а желудокъ свернулся жгутомъ и вотъ-вотъ сейчасъ полѣзетъ наружу черезъ горло. Мистриссъ[4] Мэркли — обезумѣвшая, почти безчувственная отъ морской болѣзни — уткнулась лицомъ въ мой затылокъ, и я самъ былъ настолько боленъ, что не имѣлъ ни силъ, ни даже догадки отстранить отъ себя это отвращеніе. Въ дополненіе несчастія, Смита носило вмѣстѣ съ нами, — трупъ раза два стукнуло о шлюпку, и женщины визжали не своими голосами, уже не зная, чего бояться больше — бушующей волны или безобразнаго мертвеца. Моряки суевѣрны. Матросы вообразили, что это Смитъ приноситъ имъ дурной вѣтеръ и не пускаетъ насъ къ берегу. Они проклинали горемычный трупъ, грозили тѣлу кулаками, пихали его веслами и багромъ, но, покорный волнѣ и вѣтру, покойникъ — куда мы, туда и онъ. А старикъ-итальянецъ насупротивъ меня знай качаетъ головою да твердитъ нараспѣвъ:
— О! о! Англичанинъ. не хочетъ идти одинъ въ водяную могилу… Вотъ увидите: онъ всѣхъ насъ потянетъ за собою… всѣхъ! всѣхъ!
— Замолчишь ли ты, чортъ? — крикнулъ капитанъ. — Джой! дай ему по мордѣ!
Кто-то протянулъ руку между моею и мистриссъ[4] Мэркли головами и, торчкомъ, сунулъ смоляный, мускулистый кулакъ въ зубы матроса. Итальянецъ странно посмотрѣлъ на кулакъ, словно впервые видѣлъ такую штуку или только-что очнулся отъ долгаго сна. На тычокъ онъ ничего не сказалъ, плюнулъ въ море кровью и, утихнувъ, налегъ на весло, но все продолжалъ бормотать про себя и улыбаться.
Наконецъ, Смита занесло въ подводную колдобину, гдѣ онъ застрялъ и не выплылъ болѣе, освободивъ насъ тѣмъ хоть отъ одного ужаса. Матросы выбились изъ силъ, а у капитана опустились руки. По волнамъ прыгали длинныя, темныя тѣла, которыя мы, пассажиры, — у страха глаза велики! — приняли было кто за акулъ, кто за крокодиловъ, но то были — просто балки и бревна разметаннаго «Измаила». Они мчались на буруны, какъ боевые тараны, и намъ пришлось увертываться, чтобы не очутиться на ихъ разрушительномъ пути. Пали сумерки, а мы — хоть бы на шагъ подвинулись впередъ. Вулканъ затянуло мглою, берегъ слился съ облаками, море закурилось низовымъ туманомъ… Вѣтеръ какъ будто сталъ, если не тише, то опредѣленнѣе и постояннѣе и тянулъ шлюпку въ открытое море. Быстро наступавшая темнота приводила насъ въ отчаяніе. Мистриссъ[4] Мэркли и сестра Люси кричали, что ужъ лучше имъ сразу потонуть и умереть, чѣмъ медленно погибать отъ ужаса и морской болѣзни, болтаясь въ этой скверной посудинѣ; матросы галдѣли; старый итальянецъ, уже никѣмъ не препятствуемый, громко и злорадно вопилъ:
— Говорю вамъ: всѣхъ насъ потянетъ на дно каналья-англичанинъ… всѣхъ, всѣхъ!
— Товарищи, — сказалъ капитанъ, — оставаться среди тумана и темной ночи въ этой каменной ловушкѣ немыслимо. Насъ расшибетъ, какъ орѣховую скорлупу, первою же волною, которую мы прозѣв…
Бѣдняга, вѣроятно, хотѣлъ сказать «прозѣваемъ», но договорить это слово, какъ всю остальную рѣчь, ему пришлось уже въ вѣчности. Шлюпка вдругъ затрещала ужаснымъ образомъ, близнецы исчезли съ моихъ колѣнъ, точно провалились въ театральный люкъ, дно шлюпки и скамья ушли изъ-подъ меня, и я очутился глубоко въ водѣ и, какъ топоръ, пошелъ ко дну. Плавать я тогда не умѣлъ, да, если бы и умѣлъ, не успѣлъ бы спохватиться: такъ быстро закогтила меня и потянула внизъ черная бездна.
Говорятъ, что утонуть — смерть блаженная; что въ послѣдній мигъ сознанія утопающій вдругъ — въ капелькѣ воды — видитъ мелькающую, какъ въ калейдоскопѣ, всю свою протекшую жизнь; другіе, захлебываясь, бредятъ зелеными лугами, хрустальными дворцами, золотыми рыбками, дамами въ зеленыхъ платьяхъ — прекрасными русалочными видѣніями. Это, должно быть, когда тонешь въ прѣсной водѣ или умѣешь плавать. Я, впадал въ смертный обморокъ, чувствовалъ лишь, что вокругъ меня — ночь, глухая, холодная, черная, безъ малѣйшаго звука, безъ искры свѣта; ночь — бездна, куда я падаю, падаю, и — казалось — конца не будетъ паденію.
Потомъ ночь прошла, и я пересталъ падать; непроглядный мракъ смѣнился густымъ туманомъ, сквозь который, подобно водорослямъ или артеріямъ тѣла, вѣтвились свѣтящіяся полосы — то мутно-зеленаго, то кровяного цвѣта… И, вмѣстѣ съ тѣмъ, сямъ я, всѣмъ тѣломъ своимъ, сталъ тянуться и надуваться въ огромный безобразный нарывъ, налитой дурными соками, которые душили меня, — я задыхался… метался… надо было или назрѣть и лопнуть, или умереть… и я сдѣлалъ страшное усиліе, чтобы прорваться… и очнулся.
Съ меня и изъ меня лила струями морская вода. Въ лицо, обжигая кожу, били пламенные солнечные лучи. Благоуханіе земли наполнило и расширило неизъяснимымъ наслажденіемъ мои ноздри, трескъ птицъ ошеломилъ мой слухъ, еще неясно зрячими глазами я видѣлъ, какъ сквозь мелкую мушчатую сѣтку, человѣческія тѣни, мелькавшія надо мною… Меня трясли, качали, растирали, — я понялъ, что меня возвращаютъ къ жизни, и, въ страстно мучительной жаждѣ бытія, напрягъ всю свою волю, чтобы ожить, — и ожилъ.
Три лица склонились надо мною — одно бѣлое, два черныхъ. Въ бѣломъ я узналъ сестру мою Люси; черныя принадлежали негритянкѣ Целіи, кормилицѣ близнецовъ Мэркли, и Томасу, нашему пароходному коку.
— Гдѣ мы? — спросилъ я.
— На островѣ и въ безопасности.
— А экипажъ «Измаила»?
Мнѣ не отвѣчали.
Единственно насъ четверыхъ море возвратило сушѣ живыми.
Я не намѣреваюсь передавать содержанія полуистертыхъ строкъ муссю[1] Фернанда, слово за словомъ. Для тѣхъ, кто знакомъ съ исторіей хоть какого-нибудь Робинзона, въ нихъ не нашлось бы ничего новаго. Убѣдившись, что они — единственные люди па островѣ, жертвы кораблекрушенія сперва пришли-было въ отчаяніе, думали, что все въ жизни для нихъ уже кончено и — быть можетъ — даже лучше сразу умереть, покончивъ съ собою самоубійствомъ, чѣмъ вѣковать въ заключеніи на клочкѣ земли, затерянномъ безъ вѣсти… въ какомъ океанѣ? — они даже и этого не знали. Они были вдругъ вышиблены изъ всѣхъ условій человѣческаго общества и знанія, очутились какъ бы внѣ времени и пространства. Обыкновенно, Робинзоны, о которыхъ пишутъ въ книжкахъ съ приключеніями, бываютъ замѣчательно умны, образованны, находчивы — точно ихъ предварительно всю жизнь подготовляли къ случайностямъ, возможнымъ на необитаемомъ островѣ, предреченномъ имъ судьбою. Но здѣсь не было ничего подобнаго. Муссю Фернандъ, — баронъ Фернандъ де-Куси, какъ называетъ онъ самъ себя въ запискахъ своихъ, предупреждая, однако, что имя это — выдуманное, и что настоящая фамилія его еще громче, — обнищалый французскій баричъ, вынужденный наняться въ приказчики къ англійскому купцу, — попалъ въ условія Робинзона свѣтскимъ человѣкомъ, то есть — полнымъ невѣждою во всѣхъ житейскихъ отношеніяхъ. Онъ зналъ множество, чего вовсе не надо было знать на островѣ: пять европейскихъ языковъ, геральдику, танцы, фехтованіе, а передъ отъѣздомъ съ родины къ своему бомбейскому хозяину, прилежно и старательно изучилъ итальянскую бухгалтерію. Но бѣдный малый не умѣлъ ни построить себѣ шалаша изъ древесныхъ вѣтвей и пальмовыхъ листьевъ, ни поставить сѣти на птицу и невода на рыбу, ни сварить мяса, ни добыть соли въ приправу къ пищѣ. Не будь съ ними негра и негритянки, къ счастію, оказавшихся отличными людьми, Фернандъ и Люси погибли бы отъ голода и безпріютнаго житья, — ихъ спасло исключительно благодушіе и трудолюбіе черныхъ, покорившихся бѣлымъ по своей доброй волѣ, то есть, по сызмалу привычной дисциплинѣ и внушенію видѣть въ европейцѣ господина. Молодая жажда жизни, — самому старшему изъ четырехъ невольныхъ изгнанниковъ, негру Томасу, было 28 лѣтъ! — богатая, щедрая природа и дивныя климатическія условія острова мало-по-малу побѣдили отчаяніе — и четверо людей кое-какъ устроили свой бытъ, — жилища и питаніе… Какъ подбирали они выбросы моря послѣ кораблекрушенія, какъ хоронили трупы утонувшихъ матросовъ и пассажировъ, какъ воспользовались одеждою этихъ покойниковъ, какъ негру удалось выловить на мѣстѣ, гдѣ погибъ «Измаилъ», кое-какіе припасы и оружіе, какъ сперва приспособили для житья обширную вулканическую пещеру, потомъ выстроили себѣ шалаши, — разсказывать не стоитъ: повторяю, все это сотни разъ описано во всѣхъ исторіяхъ Робинзоновъ, притомъ же гораздо подробнѣе и эффектнѣе, чѣмъ сумѣлъ описать муссю[1] Фернандъ. Денно и нощно жгли они костры на высотахъ острова — въ надеждѣ, что дымъ и пламя привлекутъ съ моря вниманіе какого-либо корабля, проходящаго чрезъ пустыню этихъ таинственныхъ водъ. Надежда эта, единодушная въ началѣ пребыванія на островѣ, таяла съ каждымъ днемъ: кораблекрушеніе приключилось осенью, наступила зима… и ни одинъ парусъ, ни одинъ столбъ дыма изъ пароходной трубы не оживили безнадежно-мертваго. безбрежно-широкаго, на всѣ четыре стороны, горизонта. Люди стали привыкать къ мысли, что связаны съ островомъ навсегда. Черные покорились своей участи болѣе или менѣе спокойно, съ свойственнымъ расѣ ихъ фатализмомъ — бѣлые пережили много нравственныхъ мученій, — безсильнаго гнѣва, тоски и отчаянія… Дальше — пусть опять говоритъ самъ муссю[1] Фернандъ.
Такъ прозимовали мы — въ вѣчной, томительной и жадной тревогѣ напрасныхъ ожиданій. Пришла весна. Она прелестна на нашемъ островѣ. Воздухъ тогда — пьяный отъ благоуханій. Пышные тюльпаны, золотистый анемонъ, бѣлый нарциссъ, дикій жасминъ и разноцвѣтныя ползучія розы затягиваютъ сплошнымъ ковромъ каждую береговую полянку, каждую прогалинку въ лѣсу. И — днемъ — надъ ними дрожитъ, мечется и гудитъ пестрое полчище бабочекъ, жуковъ, мухъ, шмелей, осъ, дикихъ пчелъ; а — чуть падутъ сумерки — крутится пламенный вихрь свѣтящихся мухъ, между тѣмъ какъ въ травѣ и на листвѣ окружныхъ деревьевъ висятъ, сіяя зеленымъ огнемъ, огромные безкрылые свѣтляки — будто неподвижныя лампады на фантастическомъ балу живыхъ искръ. Насѣкомыя острова безконечно разнообразны. Мы ловили въ пригоршню, по десятку и больше за одинъ взмахъ, маленькихъ мотыльковъ, — голубыхъ, какъ глаза сестры Люси, — малютокъ, которыя, распустивъ свои яркія крылышки, не покрывали собою ногтя на мизинцѣ. Мы ловили гигантскихъ черныхъ бабочекъ, величиною съ летучихъ мышей; когда онѣ летѣли, то шумъ ихъ крыльевъ былъ слышенъ даже сквозь морской прибой, и вѣтеръ отъ ихъ движенія заставлялъ склоняться головками цвѣты, надъ которыми онѣ кружили. Въ глазахъ рябитъ смотрѣть на луга подъ этою воздушною толкучкою, когда ее припекаетъ солнцемъ: кажется, будто всѣ цвѣты острова сошли съ ума и, сорвавшись съ стеблей, играютъ въ чехарду, танцуютъ, кувыркаются, дерутся, кричатъ и поютъ, — потому что и гудятъ эти полянки тоже — будто гдѣ трезвонятъ далекіе, праздничные колокола.
Въ нашихъ рощахъ — въ тѣни магнолій, превращаемыхъ цвѣтеніемъ въ бѣлые ароматные стога, одно уже приближеніе къ которымъ тѣснитъ дыханіе, кружитъ голову и отнимаетъ разумъ; въ тѣни акацій и каштановъ, качающихъ въ воздухѣ шапки бѣлыхъ, желтыхъ, лиловыхъ цвѣтовъ; въ тѣни чешуйчатыхъ пальмъ, переплетенныхъ гибкими ліанами, съ пестрыми пастями орхидей; — въ этихъ таинственныхъ рощахъ распускаются странные, бархатные цвѣты: темнокрасныя чашечки, отороченныя черною каймою, съ золотою, какъ огонь, сердцевиною. Ароматъ ихъ нѣженъ и проницателенъ, и, кто довѣрится его коварному обаянію, того одуряютъ любовныя мечты и сладострастныя грезы.
Нѣтъ перелетной птицы, которая бы не дѣлала стоянки на нашемъ островѣ. Черныя скалы бѣлѣютъ, одѣваясь стадами чаекъ, гагаръ, гусей, лебедей и водяныхъ курочекъ; розовые, зобатые пеликаны важно качаются въ тихихъ бухтахъ; красноперый фламинго, аистъ въ черномъ фракѣ, долгоногіе журавли арміями бродятъ по пескамъ побережья, толкаясь точно встрѣчные люди въ толпѣ. Отъ гомона, писка, скрипа, визга и рева чудовищныхъ птичьихъ стай мы, бывало, — у берега — не могли разговаривать между собою и, стоя рядомъ, должны были кричать во все горло, чтобы понимать другъ друга. Часто — будто быстрое облако, стремительно пролетая, накрывало островъ скользящимъ пятномъ, и, поднимая глаза, мы съ изумленіемъ узнавали въ нежданной тучѣ необозримое скопище куликовъ или куропатокъ: они летѣли, какъ саранча, и, какъ за саранчею, слѣдомъ за ними мчались хищные орлы и быстрые соколы, — и капала горячая кровь, и падали внизъ, колеблясь по вѣтру, пестрыя перья, — но живая туча мчалась впередъ и впередъ, ни на мгновеніе ока не задерживая своего неутомимаго стремленія. Птицы и насѣкомыя летѣли, любили и убивали. Колибри кувыркался въ воздухѣ, ловя мошекъ, чтобы накормить свою, сверкающую изумрудными и рубиновыми огнями, подругу — сидящую на яйцахъ въ развилкѣ двухъ вѣточекъ смоковницы. Мохнатый, точно гусенокъ, шмель, въ дѣтскій кулакъ величиною, пронзалъ колибри острымъ, какъ шпага, жаломъ и тутъ же погибалъ, схваченный на-лету хищнымъ сорокопутомъ… Рыба тучилась въ морѣ, стоя сплошными и глубокими стѣнами; стада эти можно было углубить, но не спугнуть и не раздвинуть: такъ тѣсно жались между собою ихъ ряды; скользя надъ ними въ челнокѣ, Томасъ — ради забавы — втыкалъ въ нихъ длинную тростинку или жердь, — и она долго торчала и колебалась стойкомъ надъ морскою гладью, прежде чѣмъ провалиться сквозь эту подводную почву живыхъ тѣлъ. Мы ловили рыбу сѣтями, били острогами, глушили дубинами, выстрѣлами изъ ружей надъ поверхностью воды, брали руками, — солили, вялили, нарубили въ горѣ каменныхъ погребовъ и навалили ихъ рыбными запасами, достаточными для годового прокорма не четырехъ человѣкъ, но цѣлаго полка голодныхъ кроатовъ. Ѣли рыбу мы въ такомъ количествѣ, что послѣ двухъ-трехъ недѣль весны мы уже не въ состояніи были взять въ ротъ деликатнѣйшихъ сортовъ ея, не могли безъ отвращенія подумать о кефали, скумбріи, золотыхъ краснушкахъ. Да мы ли одни! Я видѣлъ чаекъ, объѣвшихся до того, что крылья не хотѣли поднимать ихъ, и птица безпомощно сидѣла на скалѣ въ тягостной дремотѣ медлительнаго пищеваренія. Я видѣлъ, какъ выдра, распластавшись на береговомъ камнѣ, лежала, уткнувъ въ прозрачную воду усатую морду, и жирныя сельди плыли мимо ея носа, и выдра смотрѣла на нихъ сонными глазами обжоры, закормленнаго до пресыщенія, и, казалось, думала: нѣтъ, ужъ — хоть сами полѣзайте въ пасть, но, чтобы я схватила еще васъ, — къ этому не соблазнятъ меня никакія водяныя блаженства!
Это жгучее солнце, эти жаркіе, пѣвучіе дни, эти душныя, благоуханныя ночи — то золотыя, съ луною, бродячею полнымъ кругомъ въ бездонныхъ небесахъ, и длиннымъ, дрожащимъ столбомъ искръ въ бездонномъ морѣ, то темныя, хоть глазъ коли, съ огромными изумрудными звѣздами и сверкающею кисеею Млечнаго Пути въ аспидной вышинѣ; эта бездѣльная, безпечная, сытая жизнь, какой, кромѣ насъ, не зналъ, быть можетъ, никто изъ смертныхъ съ тѣхъ поръ, какъ огненный мечъ архангела изгнала Адама и Еву изъ земного рая; — все это скопленіе блаженства жизнью привело насъ именно къ той же бѣдѣ, въ наказаніе которой и засверкалъ нѣкогда палящій мечъ надъ головами нашихъ прародителей. Весь островъ — каждою травкою въ полѣ, каждою пташкою въ лѣсу, каждою рыбкою въ ручьѣ и въ морѣ — трепеталъ счастіемъ любви, восторгомъ юнаго парованія, нарожденія новыхъ жизней. Людямъ ли было уйти отъ сладкой любовной заразы, которою весна отравила и воздухъ, и воду, и землю? Чистота нашей маленькой общины — до сихъ поръ братской, будто безполой — нарушилась. Грѣхъ страстныхъ желаній прокрался въ наши сердца и властнымъ пламенемъ потекъ по жиламъ. Велико библейское слово, что люди замѣтили наготу свою, лишь когда постигло ихъ грѣхопаденіе. Люси и Целія продолжали ходить въ тѣхъ же матросскихъ курткахъ и шароварахъ, что и зимою, и тогда мы не находили нарядъ ихъ ни нескромнымъ, ни соблазнительнымъ — въ трудѣ и заботахъ, не давая себѣ ни льготы, ни поблажки, мы просто не замѣчали его. Теперь мужской нарядъ нашихъ женщинъ смущалъ насъ при каждомъ взглядѣ — своею неестественностью онъ не скрывалъ, но, наоборотъ, только рѣзче подчеркивалъ ихъ полъ. И женщины, какъ бы впервые сознавъ неловкость мужского костюма, конфузились въ немъ при насъ, старались прикрасить свои одѣянія, сдѣлать ихъ болѣе приличными и изящными. Женщины умѣютъ нарядиться и въ пустынѣ. Онѣ опутывали себя вѣнками и гирляндами. Целія плела изъ дикаго винограда, хмеля, плюща и ліанъ какія-то зеленыя юбки и потомъ бѣгала въ нихъ, вся утыкавшись душистыми магноліями, по лѣсамъ и горамъ, крича и распѣвая во все горло, точно черная вакханка. Африканку мучило то же безуміе, что и насъ, — и, когда мы сходились всѣ четверо къ обѣду и ужину, пятымъ между нами незримо присутствовалъ не Богъ, но дьяволъ, насмѣшливо ожидающій своего торжества. Я слышалъ его въ томъ принужденномъ молчаніи, которое замѣнило обычныя наши бесѣды, — словно теперь мы боялись, что, если станемъ разговаривать, то скажемъ другъ другу лишнее, въ чемъ потомъ придется раскаиваться. Слышалъ его въ безпорядочной веселости, какою. временами, перемежалась эта напускная сдержанность, когда, — наѣвшись, мы острили, плясали, пѣли, скакали черезъ горячіе ручьи и ямы, полныя сѣрнаго дыма, съ визгомъ, съ хохотомъ, подражая крикамъ птицъ и звѣрей, которые насъ окружали. Я видѣлъ его — и въ сверкающихъ исподтишка кровянымъ огонькомъ глазахъ Томаса, когда они останавливались на стройномъ станѣ Люси или на плечахъ полуобнаженной негритянки; и въ томной нѣгѣ, которою поминутно заволакивало круглые, звѣриные глаза Целіи; и въ измѣнчивыхъ душевныхъ настроеніяхъ сестры, то безнадежно-грустной, страстно тоскующей по далекой родинѣ, раздражительно требовательной и повелительной по отношенію ко всѣмъ намъ, то веселой, рѣзвой, кроткой и проказливой, будто молочный котенокъ, только-что продравшій слѣпые глаза. Но — больше и мучительнѣе всего — чувствовалъ я дьявола въ себѣ самомъ. Онъ окружалъ меня со всѣхъ сторонъ видѣніями — въ темныя ночи, когда я безсонно ворочался на своей постели изъ сухихъ пальмовыхъ листьевъ, — и шумѣлъ лѣсъ, и гудѣло море, и рокотали горные ручьи, и, споря съ ними, тысячами глотокъ перекликались соловьи и птица-пересмѣшникъ, а подлѣ — въ двухъ шагахъ отъ меня — шумно вздыхалъ, точно раздувая внутри груди своей кузнечные мѣхи, богатырь Томасъ, охваченный тою же мечтательною безсонницею. Вереницею страстныхъ грезъ пролетали предо мною прекрасныя женщины, которыхъ я любилъ и зналъ въ далекой Европѣ, и я готовъ былъ плакать отъ мысли, что не видать мнѣ уже никогда ни одной изъ нихъ, не прижимать къ своей груди, не сливать губъ своихъ съ ихъ горячими устами. То — вдругъ, въ рой этихъ свѣтлыхъ, недостижимо-далекихъ призраковъ врывался грубый, но близкій образъ Целіи, съ ея чувственнымъ взглядомъ и чернымъ, бархатистымъ тѣломъ. Стыдясь страстной грезы о невѣжественной рабынѣ, о цвѣтной женщинѣ изъ породы, которую я сызмала привыкъ считать чѣмъ-то, вродѣ переходной ступени человѣка къ животному, я старался гнать бредъ свой прочь, какъ величайшее униженіе для себя — представителя высшей расы, образованнаго общества и благородной фамиліи — издѣвался надъ собою, бранилъ Целію скверною негритянкою, чернымъ уродомъ. Но едва закрывалъ глаза, какъ она снова уже плясала предо мною, обдавая меня своимъ горячимъ дыханіемъ и ароматомъ увитаго цвѣтами тѣла… И поутру я вставалъ съ шальною головою и разбитымъ тѣломъ и, пока не освѣжало меня морское купанье, чувствовалъ себя несчастнѣйшимъ на свѣтѣ человѣкомъ. А каналья Томасъ и смѣшилъ, и бѣсилъ меня своими неизмѣнными — изъ утра въ утро — жалобными причитаніями:
— О, муссю[1] Фернандъ! о! какъ хорошо быть женатымъ въ наши съ вами годы! какъ хорошо быть женатымъ!
Этотъ чудаковатый малый въ послѣднее время замѣтно и какъ бы умышленно отбился отъ нашего общества, проводя время одиноко — то на челнокѣ въ морѣ, то на охотѣ или рубкѣ дровъ въ лѣсу. Онъ завалилъ наши кладовыя рыбою, дичью и плодами, которые онъ находилъ въ лѣсистой глубинѣ острова. Въ лѣсу — по большей части — онъ пилъ и ѣлъ, возвращаясь въ шалашъ только ночевать. Даже на вечернюю молитву, единеніе на которой строго соблюдалось у насъ зимою, пересталъ ходить, — и, когда я сдѣлалъ ему замѣчаніе, Томасъ, въ извиненіе свое, откровенно привелъ причину, полную дикой наивности:
— Видите ли, муссю[1] Фернандъ: когда молишься, то надо становиться на колѣни. А, когда я становлюсь на колѣни, то — прямо противъ своего носа — я вижу затылокъ мамзель[2] Люси, и онъ въ такихъ хорошенькихъ золотыхъ завиткахъ, что, вмѣсто «Отче нашъ» и «Богородицы», мнѣ лѣзетъ въ голову, чортъ знаетъ что…
Долженъ признаться: починъ грѣхопаденія въ нашей общинѣ свершился не чрезъ черныхъ полудикарей, — виноватымъ оказался я, бѣлый, образованный человѣкъ. Люси услала Целію въ лѣсъ пошарить по птичьимъ гнѣздамъ яицъ на ужинъ, и я, возвращаясь съ охоты, встрѣтилъ негритянку вдали отъ нашихъ шалашей, въ рощѣ цвѣтущихъ каштановъ. Она окликнула меня съ высоты. Поднявъ глаза, я увидѣлъ Целію прямо надо мною, — повисшую, точно акробатка, на толстой ліанѣ, цѣпко перекинутой между двумя мощными вѣтвями орѣшника. Я крикнулъ, чтобы она прекратила свою опасную шалость, но глупая женщина, съ визгомъ раскачавшись на рукахъ, вскочила на ліану обѣими ногами и стала прыгать на упругой лозѣ, съ хохотомъ выкрикивая негритянскую пѣсню. Полунагая, позолоченная солнечнымъ лучомъ, пробившимся сквозь темень дремучей листвы, съ своими дикими движеніями, пламеннымъ взоромъ и сверкающими зубами, она казалась какой-то черною нимфою — демономъ этой тропической чащи. Дождь благоуханныхъ лепестковъ сыпался изъ-подъ ногъ ея, а вокругъ головы — увѣнчанной бѣлою шапкою цвѣтка магноліи — съ криками метались, встопорщивъ хохлы, бѣлые какаду и зеленые попугаи.
— Довольно, сумасшедшая! Ты сломаешь себѣ шею! сойди! сойди же! — повторялъ я… и, когда Целія сошла, она упала прямо въ мои объятія…
Я умолялъ Целію скрыть нашъ проступокъ отъ Люси и Томаса, но у безпечнаго существа не хватило для того ни хитрости, ни охоты, ни просто женской скромности, — и, едва мы возвратились къ шалашамъ, какъ она — только-что давъ мнѣ строжайшее обѣщаніе молчать о происшедшемъ — позабыла всѣ мои просьбы и предостереженія и, какъ ребенокъ, — прежде, чѣмъ я успѣлъ зажать ей ротъ, — закричала во все горло Томасу, вышедшему къ намъ навстрѣчу:
— О! о! Томасъ! Знаешь ли, какую новость скажу я тебѣ. Муссю Фернандъ на мнѣ женился!
Томасъ, придя въ необычайный восторгъ, хохоталъ, кривлялся, кувыркался и увѣрялъ, будто это мистическій танецъ, которымъ всенепремѣнно должна быть освящена всякая порядочная негритянская свадьба. Онъ нарвалъ огромный, какъ вѣникъ, букетъ изъ бѣлаго шиповника и, съ ужимками, поднесъ его Целіи, будто новобрачной. Съ тѣхъ поръ, — если по близости не было Люси, онъ называлъ Целію не иначе, какъ «мадамъ Фернандъ», и оба хохотали отъ радости, какъ бѣшеные. Люси дѣлала видъ, будто ничего не замѣчаетъ, и лишь время отъ времени глубокіе синіе глаза ея обдавали меня мимолетнымъ взглядомъ холоднаго презрѣнія, жалившимъ меня въ самую глубину сердца… Кромѣ того, она попросила меня — въ первый же разъ, что мы остались наединѣ — выстроить для нея отдѣльный шалашъ, такъ какъ — гордо прибавила она, не глядя на меня — по причинамъ, которыхъ она не желаетъ объяснять, она не находитъ болѣе согласнымъ съ своимъ достоинствомъ ночевать въ одномъ помѣщеніи съ «этою негритянкой».
Впослѣдствіи Целія и Люси стали и прожили вѣкъ добрыми пріятельницами, но до того многой водѣ надо было утечь.
Недѣлею позже этихъ происшествій, Люси раннимъ утромъ позвала меня въ свой шалашъ, когда я проходилъ мимо, изъ лѣсу, послѣ охоты, и, съ искаженнымъ злобою лицомъ, сказала мнѣ голосомъ, хриплымъ отъ стыда и гнѣва:
— Вотъ достойные плоды нашего развратнаго поведенія! Полюбуйтесь: негодяй-негръ смѣетъ объясняться въ любви вашей сестрѣ и предлагаетъ мнѣ послѣдовать примѣру вашего нечестія.
Клянусь, никогда въ мірѣ ни одинъ влюбленный не посылалъ дамѣ своего сердца болѣе увѣсистаго письма, чѣмъ этотъ дуракъ Томасъ адресовалъ бѣдной Люси. Онъ воспользовался бѣлымъ плоскимъ камнемъ, торчавшимъ изъ земли неподалеку отъ ея шалаша, и на поверхности плиты намазалъ красною глиною — печатными буквами и съ страшными ошибками въ правописаніи — слѣдующія чувствительныя слова:
— Мамзель[2] Люси, я васъ люблю; пожалуйста, выйдите за меня замужъ, потому что муссю[1] Фернандъ женился на Целіи, и вы теперь однѣ, а я всегда буду вамъ преданный Томасъ.
Я былъ взбѣшенъ. Кровь де-Куси бросилась мнѣ въ голову. Наглость негра пробудила во мнѣ фамильную гордость — до тѣхъ поръ нѣмую, мертвую и забвенную въ тяжкихъ обстоятельствахъ, что переживали мы, четверо, со дня кораблекрушенія — въ непрестанной борьбѣ за существованіе, не зная поутру, будемъ ли мы живы вечеромъ. Я вспомнилъ свою тысячелѣтнюю родословную, свой гордый гербъ, царственные дома, считавшіе честью родниться съ фамиліей де-Куси. Ружье было у меня за плечами. Попадись Томасъ мнѣ подъ горячую руку, — ему не быть бы живому. Къ счастію, онъ въ тотъ день съ утра ушелъ въ бухту на рыбную ловлю, заночевалъ въ морѣ, и мы встрѣтились лишь назавтра и безъ оружія.
Негръ сидѣлъ у моря, верхомъ на плоскомъ желтомъ камнѣ, и чинилъ сѣть изъ пальмоваго лыка, которою онъ такъ искусно ловилъ для насъ толстыхъ тунцовъ. Я, въ гнѣвныхъ выраженіяхъ, высказалъ ему свое негодованіе. Онъ положилъ сѣть въ сторону, всталъ, засмѣялся, протянулъ мнѣ свою огромную, черную пятерню и сказалъ:
— Не будемъ ссориться изъ-за бабъ. Это глупо.
Я съ сердцемъ оттолкнулъ его руку и закричалъ:
— Грязный негръ! Подлая черная скотина! Какъ только могла взбрести въ твою глупую башку такая гнусная блажь?!
Онъ смотрѣлъ на меня круглыми, желтыми глазами и повторялъ:
— О? о? о-о?.. Но мы же друзья, Фернандъ, мы же друзья…
Невѣжество и добродушіе Томаса могли бы обезоружить даже инквизитора. Гнѣвъ мой сталъ утихать; природная веселость, вступая въ обычныя права надъ моимъ нравомъ, освѣтила мнѣ комическія стороны непріятной исторіи, — я вспомнилъ его глупый камень, — и дѣло кончилось бы миромъ и смѣхомъ, но проклятаго негра угораздило снова взбѣсить меня глупымъ замѣчаніемъ.
— Я вовсе не хотѣлъ оскорбить сестры твоей, Фернандъ, — сказалъ онъ. — Я только хотѣлъ жениться на ней, какъ ты женился на Целіи…
— Целія! Целія! — сердито перебилъ я его, — дуракъ! Вспомни, что такое Целія: негритянка, которыхъ на рынкахъ Кубы и Новаго Орлеана продаютъ сотнями по сту долларовъ за штуку. А на дѣвицахъ де-Куси женились короли и владѣтельные герцоги.
Онъ серьезно посмотрѣлъ мнѣ въ глаза и возразилъ:
— Но здѣсь нѣтъ королей и владѣтельныхъ герцоговъ.
Я продолжалъ кричать:
— Хоть бы то сообразилъ ты, животное, что — будь мы въ Америкѣ — тебя линчевали бы за одну любовную мысль о бѣлой женщинѣ!
— Но мы не въ Америкѣ, — спокойно остановилъ онъ меня.
Затѣмъ онъ заговорилъ холодно, вѣско и съ большимъ достоинствомъ:
— Ты много кричалъ на меня, дай теперь сказать и мнѣ. Когда буря загнала насъ на этотъ островъ, ты заставилъ меня присягнуть, что я буду стоять съ тобою во всемъ заодно, окажусь тебѣ вѣрнымъ другомъ и помощникомъ. При этомъ ты произнесъ прекрасныя слова; они покорили меня тебѣ на вѣки. Помни, — говорилъ ты, — здѣсь нѣтъ ни бѣлыхъ, ни черныхъ, ни господъ, ни рабовъ; есть только два сильныхъ и бодрыхъ мужчины, которымъ приходится — кромѣ себя самихъ — кормить и защищать еще двухъ слабыхъ женщинъ. Теперь ты бранишь меня грязнымъ негромъ и хвастаешься высокимъ происхожденіемъ твоей сестры. Но ея родословная. осталась за океаномъ, въ странѣ, куда мы никогда не попадемъ, потому что — я увѣренъ — намъ суждено скончать свой вѣкъ на нашемъ островѣ: Богъ бросилъ насъ сюда, чтобы мы заселили этотъ маленькій рай. Поэтому не говори мнѣ о короляхъ, герцогахъ и знатныхъ дамахъ твоей родни: это выходитъ глупо. Здѣсь мы четверо, — всѣ безъ предковъ и безъ потомковъ; мы, всѣ здѣсь — первые люди, живемъ равною жизнью и, значитъ, равны между собою. И правъ ты былъ, Фернандъ де-Куси: между нами, дѣйствительно, нѣтъ ни знатныхъ, ни ничтожныхъ, ни господъ, ни слугъ, ни бѣлыхъ, ни черныхъ, — есть лишь два мужчины и двѣ женщины, осужденные прожить вмѣстѣ до конца дней своихъ. Мужчины должны кормить и опекать женщинъ, а женщины должны принадлежать имъ, какъ жены, и рождать имъ дѣтей. И, если ты — бѣлый человѣкъ, Фернандъ де-Куси — взялъ себѣ негритянку Целію, то я, черный человѣкъ, имѣю право требовать и требую себѣ бѣлую Люси.
На проклятую логику негра мнѣ нечего было отвѣтить, — я могъ лишь разразиться новымъ потокомъ ругательствъ. Томасъ выслушалъ ихъ, пожимая плечами, и, когда я кончилъ, возразилъ съ искусственнымъ и злораднымъ спокойствіемъ:
— Хорошо, я оставлю въ покоѣ барышню Люси. Но, въ такомъ случаѣ, уступи мнѣ Целію. Она негритянка, какъ я, и у нея нѣтъ знаменитыхъ предковъ; мы — съ нею пара. Но, — прибавилъ онъ съ жестокою улыбкой, — тогда тебѣ самому останется одинъ выборъ: или жить и умереть монахомъ, или взять женою опять-таки все ту же барышню Люси… другихъ женщинъ на островѣ нѣту!
— Негодяй! — грозно прервалъ я его, — не забывай, что ты говоришь о братѣ и сестрѣ! Христіане мы или нѣтъ?
Томасъ засмѣялся и сказалъ:
— Ага! Но, если ты помнишь родство и намѣренъ уважать его, — то кто же будетъ мужемъ барышни Люси? Мнѣ отдать ты не хочешь, а себѣ взять не можешь.
— Пусть лучше она увянетъ въ безплодномъ дѣвствѣ, — съ яростью воскликнулъ я, — чѣмъ достаться тебѣ!
Мы, бѣлые, когда въ гнѣвѣ, краснѣемъ, блѣднѣемъ, — негры сѣрѣютъ. Несмотря на все наружное спокойствіе Томаса, я видѣлъ, что черная рожа его начинаетъ выцвѣтать, — и въ голосѣ его стали прорываться мѣдные, свирѣпо ревущіе звуки.
— Прекрасно, — сказалъ онъ. — Это твое и ея дѣло. Пусть барышня Люси останется старою дѣвою, а ты вѣчнымъ холостякомъ. Но я къ монашеству не чувствую ни малѣйшей охоты, — и, разъ ты не позволяешь мнѣ даже думать о Люси, я сегодня же уведу въ свой шалашъ Целію.
— Попробуй! — съ угрозою отвѣчалъ я.
Тогда онъ, въ негодованіи, всплеснулъ руками и запрыгалъ на мѣстѣ, какъ быкъ на привязи, обожженный раскаленнымъ клеймомъ.
— Видишь, видишь, какая ты дрянь! — кричалъ онъ, изступленно колотя себя въ грудь кулаками, — какъ ты лгалъ, когда клялся, что между нами не будетъ ни слуги, ни господина. Ты хочешь преудобно устроиться, чортъ возьми! — не хуже любого бѣлаго богача на материкѣ. Твой островъ, твои женщины, и есть еще въ распоряженіи каналья-негръ, который даромъ работаетъ на тебя, какъ волъ, рубитъ лѣсъ, ловитъ рыбу, стрѣляетъ птицу и звѣря, готовитъ обѣдъ и ужинъ… Такъ — нѣтъ же, убей Богъ мою душу! Если небеса спасли меня отъ рабства, то не для того, чтобы я закабалилъ себя здѣсь. Провались ты, Фернандъ де-Куси, и съ гордячкою сестрою своею, и съ толстою потаскушкою Целіей! Я ухожу отъ васъ! Перенесу свой шалашъ въ западную бухту и заживу одинъ, самъ себѣ господиномъ… А вы здѣсь — хоть съ голоду поколѣйте, мнѣ все равно! Я согласенъ умереть на работѣ, трудясь для жены своей и ея брата, но пальцемъ о палецъ не ударю, чтобы прокармливать чужихъ, презирающихъ меня, бѣлаго барина и бѣлую барышню.
— Поступай, какъ знаешь, — сказалъ я съ притворнымъ спокойствіемъ, хотя сердце мое сжалось отъ этой угрозы, отнимавшей у насъ главную опору нашего существованія, обрекавшей насъ на новыя бездны труда и лишеній.
— И, чортъ васъ побери, ужъ коли быть врозь, такъ — врозь! — продолжалъ онъ орать, какъ разсвирѣпѣлый горилла. — Даю тебѣ честное слово, Фернандъ де-Куси: если кто изъ васъ покажетъ носъ въ западную бухту, я влѣплю тебѣ пулю въ лобъ и изнасилую твоихъ женщинъ!
Выкрикнувъ эти безумныя слова, Томасъ вдругъ — склонивъ по-бычьи свою курчавую башку — стремглавъ, широкими скачками, помчался отъ меня къ морю и бухнулъ съ разбѣга въ кипучій прибой. Изумленный неожиданностью, я смотрѣлъ въ недоумѣніи, какъ онъ, добрыхъ пять минутъ, плавалъ въ серебряной, искристой пѣнѣ, между скользкими, блестящими камнями, вращая выпученными бѣлками, отдуваясь и фыркая, словно огромный тюлень. Наконецъ, онъ возвратился ко мнѣ, весь мокрый, лоснясь отъ воды, какъ черный атласъ.
— Отлично, — промолвилъ онъ, отряхаясь, — а то меня непремѣнно хватилъ бы параличъ. Останемся друзьями, Фернандъ де-Куси! Подумай: вѣдь насъ, людей, только четверо на островѣ.
— Оставь свои гнусныя притязанія, — отвѣтилъ я, — и дружба наша пойдетъ попрежнему.
Онъ задрожалъ отъ новаго гнѣва, но сдержалъ себя и сказалъ глухимъ и тихимъ голосомъ:
— Стало быть, мы будемъ врагами? Хорошо. Будь по-твоему. Враги — такъ враги. Но вспомни: я вдесятеро сильнѣе тебя, ловчѣе и быстрѣе.
И, схвативъ съ земли огромный, круглый камень, сталъ играть имъ, какъ мячикомъ, продолжая:
— Вотъ — я разобью тебѣ черепъ этимъ камнемъ, зарою тебя на кладбищѣ кораблекрушенія и останусь одинъ хозяиномъ острова. Тогда мнѣ достанутся обѣ женщины — и бѣлая, и черная. Ты видишь, что мнѣ выгодно убить тебя. И, будь я, дѣйствительно, развратнымъ и грязнымъ негромъ, какъ ты меня назвалъ, я, конечно, отдѣлался бы отъ тебя еще зимою. Но этого не было, и не дай Богъ, чтобы оно было!
Онъ швырнулъ камень о-земь съ такою силою, что тотъ до половины ушелъ въ песокъ, вызывающе посмотрѣлъ мнѣ въ лицо, закинулъ руки за спину и удалился, насвистывая свой любимый Блюхеровъ маршъ.
Я вернулся въ шалашъ въ ярости и — въ то же время съ страннымъ, смутнымъ сознаніемъ гдѣ-то, въ глубокомъ уголкѣ души, что, быть можетъ, негръ менѣе неправъ по отношенію ко мнѣ, чѣмъ я думаю и — главное — хочу о немъ думать. Въ самомъ дѣлѣ — не онъ ли спасъ меня, послѣ кораблекрушенія, когда я, безчувственный, лежалъ, какъ трупъ, на базальтовой плитѣ, медленно убиваемый тяжкими волнами прибоя? Вѣдь — стоило ему не подать мнѣ помощи, и — онъ правъ: все было бы здѣсь — его и повиновалось бы ему одному. Теперь — чтобы устранить меня — онъ долженъ совершить преступленіе, котораго совѣстится и страшится, но тогда не спасти меня даже не было преступленіемъ. Онъ вылавливалъ меня изъ буруновъ, считая за трупъ, и вновь рисковалъ собственною, только-что и едва-едва спасенною изъ тѣхъ же самыхъ буруновъ, жизнью. Зачѣмъ? Чтобы доставить сестрѣ Люси — дѣвушкѣ ему чужой, безвѣстной — хоть одно печальное утѣшеніе — похоронить мое тѣло въ землѣ, а не видѣть его расклеваннымъ коршунами и чайками. Всю зиму онъ работалъ на насъ, не покладая рукъ, оставляя мнѣ самому едва ли треть того труда, который, по справедливости, долженъ бы выпасть — вровень съ нимъ — на мою долю. Ни разу не слыхали мы отъ него грубаго слова, воркотни, попрека своею работою, не видали непріятнаго лица или недовольнаго взгляда. Что онъ, какъ говорится, «врѣзался» въ Люси, — мы всѣ знали давно, и, въ зимніе вечера, это обожаніе доставляло намъ не мало поводовъ для смѣха и шутокъ, — особенно Целія: усердно острила надъ влюбленностью своего чернокожаго одноплеменника. И опять-таки онъ не позволилъ себѣ обратить къ предмету своей страсти ни слова, ни намека, — больше того: сталъ избѣгать Люси, когда замѣтилъ, что въ чистоту его поклоненія началъ вкрадываться чувственный оттѣнокъ. Онъ рѣшился заговорить о своей любви — лишь послѣ того, какъ я своею связью съ Целіей разрушилъ незримую преграду между бѣлыми и черными на островѣ и — противъ своей воли — далъ понять ему, что призывъ природы не сообразуется съ условіями ни расы, ни общественнаго равенства. Да и въ томъ заставлялъ меня сознаться голосъ справедливости, что — если сравнить мои отношенія къ Целіи и объясненіе, сдѣланное Томасомъ Люси — то перевѣсъ нѣжности чувствъ, деликатности, уваженія къ достоинству женщины окажется не на моей сторонѣ… Но — стоило мнѣ вообразить себѣ Люси женою проклятаго чернаго облома, и всѣ эти снисходительныя разсужденія разлетались прахомъ, и я бѣсновался, какъ полоумный, и мнѣ казалось, что лишь кровь мерзавца можетъ смыть позоръ, затѣянный имъ для моей фамильной чести. Сестра, когда я передалъ ей нашу схватку съ Томасомъ, краснѣла и блѣднѣла, глаза ея метали молніи, ноздри раздувались, гордая верхняя губка гнѣвно дрожала надъ гнѣвнымъ оскаломъ стиснутыхъ зубовъ… Она была прекрасна въ эти минуты, я невольно залюбовался ею, — и, какъ дьявольскимъ молоткомъ, стукнули у меня въ мозгу слова, недавно брошенныя мнѣ Томасомъ и за которыя я излилъ на него столько негодующей и нравоучительной брани:
— Если ты уступишь мнѣ Целію, тебѣ самому придется или кончить вѣкъ холостякомъ, или жениться на той же мамзель[2] Люси… А была она дѣвушка красивая, рослая, стройная; и волосы у нея были, какъ золото, и глаза — какъ море.
— Я знаю одно, — мрачно сказала сестра, когда я кончилъ свой разсказъ, — если эта черная собака осмѣлится коснуться меня хоть пальцемъ, я брошусь въ море вонъ съ той скалы…
Я пытался успокоить ее, но она прервала меня, вся дрожа, вспыхнувъ горячимъ румянцемъ:
— Ты долженъ оградить меня отъ этого страха. Неужели въ тебѣ, потомкѣ рыцарей де-Куси, не хватитъ мужества, чтобы защитить честь своей сестры и отомстить за оскорбленіе?
— Чего же ты хочешь отъ меня? — пробормоталъ я въ смущеніи.
— Какъ чего? — вскричала она, — какъ чего? Развѣ ты де понимаешь, что либо мнѣ, либо ему нельзя болѣе жить на этомъ островѣ…
— Не убить же его!
— Именно убить! — запальчиво возразила она, — пока онъ не исполнилъ своихъ угрозъ — не умертвилъ насъ, бѣлыхъ, и не властвуетъ здѣсь вдвоемъ съ негодною Целіей, близостью къ которой ты себя позоришь. Именно убить — какъ убиваютъ бѣшеную собаку, чтобы она не перекусала людей…
Мы говорили еще съ полчаса, и она такъ взволновала меня, такъ взвинтила мое и мужское, и фамильное самолюбіе, что я разстался съ нею, готовый хоть сію минуту послать пулю въ сердце негра. Я пошелъ въ свой шалашъ и — пользуясь одиночествомъ — сталъ заряжать ружье. Целія, войдя съ вязанкою овощей, которыя она собирала въ рощахъ по скатамъ вулкана, застала меня за этимъ занятіемъ.
— О, о! — серьезно сказала она, качая головою, — на твоемъ мѣстѣ я не мѣшалась бы въ это дѣло…
— Какое дѣло? — сердито отозвался я, — что ты воображаешь?
Она сѣла предо мною на корточки и, охвативъ руками колѣнки, стала внимательно вглядываться въ мои глаза своими круглыми глазами:
— Ты хочешь застрѣлить негра, — сказала она. — Напрасно. Онъ хорошій человѣкъ.
— Ты толстая, черная дура! — возразилъ я, — и не понимаешь, что говоришь.
Целія согласно хлопнула глазами и протянула:
— О, конечно, я тебѣ не совѣтчица — это твое мужское дѣло. Застрѣли его, если хочешь, — только ты будешь жалѣть объ этомъ послѣ.
— Люси грозитъ, что убьетъ себя, если Томасъ останется живъ, — сказалъ я — вотъ что она говоритъ! И посмотрѣла бы ты на нее, какъ говоритъ… Морозъ бѣжитъ по кожѣ — слышать… Кого мнѣ надо беречь, сестру или дерзкаго, наглаго негра?
Целія отвѣтила:
— Дѣвушки много кричатъ, но быстро стихаютъ. А изъ-за дѣвичьяго крика нехорошо убивать друга.
— Ты такъ крѣпко заступаешься за Томаса, — возразилъ я съ гнѣвною насмѣшкою, — что совѣтую тебѣ: поди ужъ лучше прямо предупреди его, что мы затѣваемъ.
— Нѣтъ, — сказала она, уставивъ на меня взоръ, полный собачьей преданности, — ты мой мужъ и господинъ; если ты прикажешь, я сама перерѣжу ему горло.
Солнце уже было близко къ закату. Это былъ первый вечеръ, что мы легли спать, не совершивъ общей вечерней молитвы. Негръ скитался Богъ вѣсть гдѣ. Сестра не показалась изъ своего шалаша. Я — съ убійствомъ въ мысляхъ — не смѣлъ просить Бога: «остави намъ долги наши, якоже и мы оставляемъ должникомъ нашимъ». Целіи было все равно — молиться или нѣтъ; суевѣрная полуязычница, она обвѣшивала себя раковинами, чурками, камешками, собирая ихъ на счастье, но никакъ не могла заучить на память даже «Богородицу» — а когда я читалъ изъ толстой книги, какъ называла она Библію, хлопала глазами, зѣвала и усиленно чесалась, гдѣ попало, будто ее донимали комары.
Измученный волненіями проклятаго дня, я забылся короткимъ, тяжелымъ сномъ. Меня разбудилъ толчокъ Целіи.
— Тссъ… — шептала она, — негръ вернулся.
Я не слыхалъ ничего, но у Целіи былъ заячій слухъ и кошачьи глаза. Она подползла къ входу шалаша, чуть отслонила завѣсившую его циновку, — и долго лежала на животѣ, прильнувъ лицомъ къ щели; узкій лучъ мѣсяца дрожалъ змѣйкою на ея спинѣ. Наконецъ, она поднялась на ноги и сказала равнодушно:
— Негръ растянулся предъ своимъ шалашомъ и лежитъ, какъ колода. Если хочешь, поди и застрѣли его.
Ночь была ясная, тихая. Полная луна стояла высоко въ небѣ, и въ ровномъ молочномъ свѣтѣ ея потонули звѣзды; лишь Вега — одна — продолжала сверкать подъ самымъ ея дискомъ, словно изумрудный къ нему привѣсокъ. На землѣ, выбѣленной лунными лучами въ матовое серебро, черными, рѣзкими пятнами очертились тѣни деревьевъ, кустовъ, утесовъ, нашихъ шалашей. И моя тѣнь длинною змѣею скользнула предо мною по песку, и голова ея коснулась — точно поцѣловала — головы негра, лежавшаго, тяжелою, темною тушею, въ двадцати шагахъ отъ меня.
Онъ спалъ крѣпко. Я окликнулъ его сперва шепотомъ, потомъ громче, потомъ въ обычный разговорный голосъ, — онъ и не шелохнулся. Мнѣ не хотѣлось убить его спящимъ… рука не поднималась на лежащаго, беззащитнаго человѣка, такъ довѣрчиво храпящаго бокъ о бокъ со своими врагами.
— Ступай… ступай… разбудишь, — будетъ труднѣе… — шептала мнѣ сзади. изъ шалаша, Целія. — Вѣдь у него тоже есть ружье…
Я подошелъ къ негру. Прежде всего я отставилъ въ сторону его ружье, лежавшее подлѣ него, — такъ что лишь протянуть руку. Теперь онъ былъ въ моей власти. Я наставилъ ружье въ упоръ, прямо въ ухо ему, но руки мои такъ дрожали, что дуло ходило ходуномъ вокругъ головы Томаса, и я не въ состояніи былъ спустить курка. Чтобы собраться съ духомъ, унять біеніе сердца и странную, все возрастающую слабость въ колѣняхъ, я вынужденъ былъ опуститься на первый ближній камень… Целія, скользнувъ изъ шалаша, какъ беззвучная тѣнь, очутилась возлѣ меня. Она вообразила, что я лишился чувствъ, — да, говоря истину, я и впрямь былъ недалеко отъ обморока.
— Стрѣляй же, стрѣляй! — слышалъ я ея тревожный шепотъ, — стрѣляй или уйдемъ… но лучше уйдемъ! оставь его! лучше уйдемъ!..
Но я не чувствовалъ въ себѣ силы ни выстрѣлить, ни тронуться съ мѣста. Борясь съ удушающимъ сердцебіеніемъ, я тупо глядѣлъ предъ собою въ серебряную ночь и жадно раскрытымъ ртомъ ловилъ ея влажный воздухъ. И, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ оживляла она мои силы, — просвѣтлялось и сознаніе мое, омраченное грѣхомъ, застланное демонскимъ насланіемъ вражды и мести.
Ночи нашего острова безмолвны и величавы, Часто, часто священная тишина ихъ захватывала меня таинственнымъ, почти суевѣрнымъ трепетомъ и раньше того, но никогда не открывались очи мои такимъ внезапнымъ прозрѣніемъ въ природу, никогда не разверзался для нея такъ остро и чутко мой слухъ, какъ теперь, когда я, взволнованный, потрясенный, сидѣлъ надъ тѣломъ спящаго врага и почти касался виска его своимъ оружіемъ.
Я слышалъ, какъ спало спокойное море, одѣвъ берегъ въ ласковые жемчуга чуть шелестящаго прибоя; я слышалъ, какъ спали мирныя, безшумныя рощи — со всею несчетною жизнью звѣрей, птицъ и насѣкомыхъ, таящихся въ нихъ; я видѣлъ, какъ по скатамъ вулкана тянулись брильянтовыя нити глухо рокочущихъ, сонныхъ ручьевъ — и, слѣдя за ними вверхъ по теченію, поднялъ глаза къ небу и увидѣлъ луну, — огромную, свѣтлую, ярко-золотую. Она стояла прямо надъ кратеромъ вулкана, серебря его дымокъ, и на блестящемъ кругу ея рѣзко обозначились темныя впадины, что придаютъ ночному свѣтилу столько сходства съ человѣческимъ лицомъ. Она — точно въ упоръ глядѣла на меня; точно хмурилась, какъ суровый судія, точно посылала мнѣ, чрезъ воздушное пространство, безмолвный, строгій вопросъ:
— Что замыслилъ ты, Фернандъ де-Куси? Опомнись! Ты ли это, христіанинъ, потомокъ рыцарей, защитникъ сиротъ и слабыхъ?! Тебѣ ли убивать изъ-за угла спящаго человѣка, который спасъ тебѣ жизнь, который поилъ и кормилъ тебя въ дни нужды и скорби?
Я вспомнилъ, что въ простонародьи нашемъ живетъ повѣрье, будто темныя пятна на лунѣ — не иное что, какъ Каинъ — первый убійца на землѣ, — котораго Богъ осудилъ вѣчно жить на сверкающемъ мѣсяцѣ и терзаться угрызеніями совѣсти, глядя на распростертый у ногъ его, вѣчно нетлѣнный трупъ — первой убитой жертвы — Авеля. Мнѣ сдѣлалось жутко. Я опустилъ взоръ на спящаго Томаса, и мнѣ почудилось, что это мы съ нимъ — тѣ люди на лунѣ, тотъ убійца и тотъ неповинно убитый. А негръ и сопѣлъ, и храпѣлъ. Должно быть, онъ размыкивалъ гнѣвъ и страсть свою по лѣсамъ и горамъ острова, пока не измучилъ себя до послѣднихъ предѣловъ усталости и не свалился съ ногъ, гдѣ попало, не имѣвъ силъ даже дойти до шалаша, охваченный мертвымъ сномъ. На сонномъ лицѣ его выражалось тяжкое утомленіе и, вмѣстѣ, восторгъ достигнутаго, наконецъ, отдыха. Онъ наслаждался сномъ, объѣдался имъ, — спалъ, какъ ребенокъ: и смѣшно, и трогательно — съ пузырями въ уголкахъ рта. И мнѣ вдругъ стало безконечно жаль его, и я всѣмъ сердцемъ полюбилъ этого человѣка, котораго пришелъ убить; вся незамѣтно накопленная дружба, что выросла между нами въ трудовой жизни нашей, — въ постоянной взаимопомощи, тысячами обоюдныхъ услугъ, сознаніемъ необходимости обоихъ насъ другъ для друга, — хлынула со дна души могучимъ и страстнымъ порывомъ. Я почувствовалъ, что мы съ нимъ срослись сердцами, и нельзя разрѣзать шва, ихъ связующаго, безъ того, чтобы — если перестанетъ биться одно, не изошло бы вслѣдъ затѣмъ кровью и другое. И не одного Томаса пожалѣлъ я. Жаль стало и этой тихой ночи, съ тихимъ моремъ, тихими рощами, тихою горою, которую — вотъ сейчасъ оглашу я выстрѣломъ предательскаго убійства, — и долго будетъ гудѣть по ущельямъ и лѣснымъ дебрямъ его отвратительное эхо, возвѣщая, что отнынѣ кончился миръ на островѣ, смерть ворвалась въ его тишину и наполнила ее злобою, мучительствомъ, преступленіемъ; рай умеръ, завялъ — и мѣсто его занялъ такой же адъ, какъ всюду на землѣ, гдѣ люди живутъ обществомъ. Жаль стало, что на дѣвственную, благоуханную почву острова прольется человѣческая кровь, невѣдомая ей доселѣ, и впервые напитаетъ ее ядомъ преступленія, вопіющаго къ небесамъ о своемъ отмщеніи. Не знаю, легко ли убить человѣка въ европейскомъ обществѣ, гдѣ людей столько, что имъ жить тѣсно, но тамъ, гдѣ весь родъ человѣческій слагается изъ двухъ мужчинъ и двухъ женщинъ, смерть хотя бы одного изъ членовъ этой маленькой семьи — все равно вѣдь, какъ если бы на шарѣ земномъ вдругъ истребилась четверть человѣчества. Какой-то историческій безумецъ, говорятъ, желалъ, чтобы у человѣчества была одна голова и чтобы онъ могъ отрубить ее однимъ ударомъ. Но то былъ безумецъ… и лишь безуміе власти и тѣсноты жить — въ силахъ порождать подобныя сумасшествія. Тамъ, гдѣ люди считаются единицами, убыль каждой изъ нихъ — смертельный ужасъ для всѣхъ остальныхъ. И — предъ огромною укоряющею мыслью, что я хочу убавить одну человѣческую жизнь изъ четырехъ, теплящихся въ нашемъ крохотномъ міркѣ — сразу померкли теперь всѣ старыя, напускныя мысли, что раззадорили меня въ эти дни на убійство. Я понялъ, что дьяволъ играетъ мною. Словно шелуха спала съ глазъ моихъ. Я понялъ, что все мелко и неважно для меня въ нашемъ новомъ, безвыходномъ положеніи забытыхъ міромъ островитянъ: и гербъ де-Куси, и бѣлая кожа, и былое, ни къ чему теперь непригодное, воспитаніе, и оставленное въ Европѣ общественное состояніе; крупно же и важно лишь одно — жить. И жить не одному, но среди людей, данныхъ мнѣ въ товарищи судьбою, — какіе бы они ни были: бѣлые или черные, умные или глупые, образованные или невѣжды, высокаго или низкаго рода. Жить и рождать, а не убивать.
Я поднялся съ камня, осторожно прислонилъ къ нему ружье и, протянувъ Целіи руку, сказалъ твердымъ голосомъ:
— Пойдемъ. Намъ нечего здѣсь больше дѣлать.
При лунѣ, я видѣлъ, какъ радостно засверкали ея глаза, и заблестѣли зубы въ широкой улыбкѣ.
— Пойдемъ, пойдемъ… — заторопилась она, таща меня за руку, — точно боясь, что я перемѣню рѣшеніе. — Это прекрасно… пойдемъ, пойдемъ!
Потомъ спохватилась:
— А ружье? Почему ты не берешь его съ собою?
Я отвѣтилъ просто и откровенно:
— Потому что оно можетъ смутить меня на новый грѣхъ. Въ оружіи чортъ сидитъ. Пусть Томасъ, когда проснется, увидитъ, что онъ былъ въ моей власти, но я пощадилъ его, потому что онъ мой другъ.
Целія посмотрѣла на меня взоромъ нѣмого обожанія.
И — когда мы вошли въ шалашъ — она повисла мнѣ на шею — впервые сама, первая, не какъ рабыня, ждущая приказа къ ласкамъ, но какъ женщина, любящая и уважающая того, кто ею владѣетъ — и, осыпая меня восторженными поцѣлуями, бормотала:
— Какъ хорошо! О, какъ хорошо!.. О, какъ я люблю тебя! Какой ты прекрасный!
И, отвѣчая на ласки ея въ эту ночь, я тоже впервые понялъ, что отнынѣ Целія для меня — не только самка, связанная со мною случайнымъ чувственнымъ порывомъ, но жена и другъ, жена на всю жизнь.
Утромъ мнѣ предстояло тяжелое объясненіе съ сестрою Люси. Когда я проходилъ къ ней, Томасъ — руки въ боки — стоялъ предъ ружьемъ моимъ, прислоненнымъ, какъ я оставилъ его вчера, къ камню. На лицѣ негра написаны были недоумѣніе и ужасъ…
— Что это значитъ, Фернандъ? — медленно и важно спросилъ онъ, обернувшись на шумъ моихъ шаговъ.
Я помолчалъ, чтобы справиться съ охватившимъ меня волненіемъ, — потомъ возразилъ, спокойно и твердо глядя негру въ глаза:
— А какъ ты думаешь, Томасъ?
Онъ весь затрясся и сказалъ:
— Ты приходилъ ночью убить меня?
Я отвѣтилъ съ тою же твердостью:
— Да, но Богъ не допустилъ злодѣйства и удержалъ мою руку. Прости меня, Томасъ.
Онъ молчалъ, потупивъ голову; по лицу его ходили темныя судороги.
Я продолжалъ:
— А если ты боишься меня теперь, считаешь своимъ врагомъ и человѣкомъ коварнымъ, то, вотъ, я стою предъ тобою, безоружный, и, если хочешь, убей ты меня. Убей — какъ грозилъ вчера на берегу, хотя бы тѣмъ же самымъ камнемъ… Но я на тебя не подниму руки: только теперь понялъ я, какъ мы всѣ здѣсь близки другъ другу. Мы, всѣ четверо, — пальцы на рукѣ, и который палецъ ни отрѣжь, — все равно всей рукѣ больно!
Тогда онъ вдругъ, заливаясь слезами, бросился ко мнѣ и, крѣпко стиснувъ обѣ мои руки, сталъ ихъ качать и трясти, глядя мнѣ въ лицо мокрыми глазами и безсвязно твердя:
— О, муссю[1] Фернандъ!.. муссю[1] Фернандъ!.. муссю[1] Фернандъ!..
Слезы невольно покатились и изъ моихъ глазъ, и въ нихъ вылилось все мучительное напряженіе и безпокойство, что повисло было надъ нашимъ маленькимъ раемъ…
Сестра встрѣтила меня, озлобленная, гнѣвная, но далеко не такъ рѣшительная и настойчивая, какъ вчера. Въ глазахъ ея, все еще мечущихъ молніи, я уловилъ, однако, легкую тѣнь смущенія, какъ бы растерянности. Она казалась усталою, нездоровою, — лицо опухло отъ слезъ безсонной ночи, которую, видно, и она провела, не смыкая глазъ.
При видѣ моемъ, она ободрилась и поспѣшила занять воинственную позицію.
— Что значитъ эта трогательная сцена, которую — я видѣла отсюда — ты разыгралъ сейчасъ съ негромъ? — насмѣшливо начала она, кусая губы.
Я сказалъ:
— То, что я просилъ у Томаса извиненія за попытку его убить.
Люси страшно поблѣднѣла, широко открыла ротъ…
— Господи! — вырвалось у нея.
— И я надѣюсь, Люси, — продолжалъ я, — что ты не потребуешь отъ меня повторенія этой попытки.
Она молчала изъ гордости, изъ природнаго упрямства, но я, по глазамъ, угадалъ, что въ глубинѣ души она уже раскаялась въ своемъ безумномъ требованіи — ночь принесла ей хорошія мысли — убійственный вихорь мщенія отбушевалъ въ душѣ ея и начинаетъ стихать.
— Ручаюсь тебѣ, Люси, что ты не услышишь отъ негра ни одного обиднаго слова, не увидишь ни одного нѣжнаго взгляда. Онъ далъ мнѣ слово выкинуть свои глупости изъ головы и сдержитъ слово. У него, можетъ быть, тупая голова и неповоротливый умъ, но душа честная, сердце мягкое, характеръ правдивый, и, что онъ сказалъ за себя, то и будетъ.
— Я не спорю, — пробормотала она, — но, если бы его вовсе удалить съ острова, было бы все-таки вѣрнѣе.
— Но, Люси, кто же удалитъ его? и куда? Посадить его въ нашъ челнокъ и отправить переплывать океанъ? Ты видишь, что твое «удалить съ острова» не болѣе, какъ мягкая замѣна вчерашняго «убить». И ужъ, конечно, не мнѣ браться за это дѣло.
— Почему же нѣтъ, Фернандъ де-Куси? — воскликнула Люси, гордо закинувъ голову и опять, по-вчерашнему, засверкавъ глазами. — Вы струсили, раскисли, какъ старая баба…
— Нѣтъ, — возразилъ я, — я только не хочу стать Каиномъ и убить ближняго своего, своего брата-человѣка.
Она презрительно пожала плечами:
— Каинъ! Каинъ! — сказала она, — все-то фразы, да громкія слова… Откуда вы набрались ихъ? Ну, какимъ братомъ и ближнимъ можетъ быть вамъ этотъ чернокожій?
Я серьезно отвѣтилъ ей:
— Видишь ли, Люси, — вполнѣ ли ты увѣрена, что Каинъ и Авель были бѣлаго цвѣта? Вѣдь дѣло-то случилось давно, и въ Библіи о томъ ничего не говорится…
Затѣмъ, мы оба умолкли. Сестра долго сидѣла, потупивъ голову. Потомъ, когда я уже зашевелился, чтобы уйти отъ нея, положила мнѣ руку на плечо и тихо сказала:
— Это правда… Ты хорошо поступилъ, что не пролилъ крови… Пусть живетъ, но — только бы я чувствовала себя безопасною…
Съ этого дня жизнь нашего мірка вошла въ прежнюю спокойную колею. Томаса мы мало видали; онъ показывался у шалашей на часъ, на два, въ сроки ѣды или молитвы, — всегда веселый, милый, ласковый, — и затѣмъ снова исчезалъ въ лѣсъ или на океанъ. Сестрѣ Люси онъ старался какъ можно рѣже попадаться на глаза. Съ Люси случилась лишь та перемѣна, что. послѣ разсказаннаго только-что столкновенія моего съ Томасомъ, она — вмѣсто прежняго брезгливаго отвращенія къ Целіи, которое постоянно старалась проявлять съ тѣхъ поръ, какъ негритянка сошлась со мною — теперь она начала опять любезно говорить съ нею, дѣлить съ нею время, и — такъ какъ добрую Целію только пальцемъ къ себѣ помани, а она уже вотъ она, вся тутъ! — то въ скоромъ времени жена моя вновь души не чаяла въ «барышнѣ Люси», и мало-по-малу онѣ сдѣлались лучшими друзьями.
Прошла весна, кончилось лѣто. Целія была беременна, работа по дому давалась ей еще легко, но далеко ходить, по нуждамъ нашего хозяйства, ей становилось уже трудно. Къ удивленію моему, Люси, всегда старавшаяся переложить свою долю работы на другихъ, всегда жившая среди насъ — сравнительно бѣлоручкою, — теперь старалась, сколько имѣла силы и умѣнья, замѣнить Целію. Она собирала овощи, искала яицъ по птичьимъ гнѣздамъ, дѣлала запасы плодовъ, ягодъ, грибовъ, скитаясь для того по дальнимъ полянамъ, рощамъ и косогорамъ… Словно она хотѣла вознаградить насъ всѣхъ нынѣшнимъ своимъ усердіемъ за былую лѣнь и барскую надменность. Лѣсъ сталъ ея лучшимъ другомъ; она съ утра уходила въ его тѣнь, и лишь сырость вечернихъ тумановъ выгоняла ее оттуда… и возвращалась она веселая, смѣющаяся, возбужденная, съ яркими огоньками въ радостныхъ глазахъ, съ звонкимъ, пѣвучимъ голосомъ.
Минулъ годъ, что мы прожили на островѣ. Начиналась осень… Она отозвалась на сестрѣ лихорадочнымъ недомоганіемъ: ее знобило по ночамъ, тошнило, ломало въ костяхъ. Всѣ мы были очень огорчены ея недугомъ и старались, какъ бы его избыть. Хиннаго дерева не было на островѣ, но ивы — сколько угодно, и она пила ивовый отваръ, но лихорадка и тошнота ивѣ не поддавались. Люси была въ отчаяніи, которое и мы всѣ дѣлили, — тѣмъ болѣе, что дѣвушка изводилась со дня на день и прямо-таки таяла на глазахъ нашихъ.
Былъ праздникъ, и мы сошлись всѣ четверо къ обѣду. Я, — исхудавшая, съ утомленнымъ и больнымъ лицомъ, Люси, — Целія, съ необъятною фигурою, — и Томасъ, какъ всегда, со времени своего несчастнаго объясненія въ любви, не смѣющій ни на кого глазъ поднять…
Мы ѣли супъ, когда Люси вдругъ рѣзко бросила свою ложку.
— Я не могу питаться такою гадостью! — брезгливо крикнула она.
Мы посмотрѣли на нее съ изумленіемъ: супъ варилъ самъ Томасъ, великій мастеръ своего дѣла, и вышелъ супъ на славу!
— Не могу! — продолжала она, уже со слезами на глазахъ, — мнѣ отъ него дурно дѣлается!.. Какъ можно кормить людей такою дрянью?
— Но… но… мамзель[2] Люси… — бормоталъ Томасъ.
— Люси! что за капризъ? — прикрикнулъ я, — супъ великолѣпный!
— Ну, и ѣшь его, если тебѣ нравится! — сердито огрызнулась она, — а я его въ ротъ не возьму… я… я… я артишоковъ хочу!
— Артишоковъ?!
— Да, дикихъ артишоковъ, которые Целія доставала въ прошломъ мѣсяцѣ… Они были такъ вкусны! Я готова съѣсть ихъ цѣлую дюжину. Томасъ! вѣдь я четвертый день прошу! Неужели ты не достанешь мнѣ этихъ артишоковъ?!
Томасъ приподнялся съ мѣста и, заикаясь, пробормоталъ:
— Что же, мамзель[2] Люси, но развѣ я… я… хоть сейчасъ пойду… положимъ, сейчасъ они уже прошли… но… для васъ-то? съ удовольствіемъ…
А Целія — хлопая себя по бедрамъ — залилась дикимъ хохотомъ и закричала:
— Ну, Фернандъ! Теперь не безпокойся: я знаю болѣзнь Люси! Душечка! да никакъ вы отъ меня заразились?! Они женились, Фернандъ! Ей-Богу, они женились, какъ и мы. Но какіе хитрые! Какъ ловко скрывались и какъ долго водили насъ за носъ!
Дальнѣйшіе листки рукописи муссю[1] Фернанда мало интересны. Содержаніе ихъ напоминаетъ библейское родословіе: «У Еноха родился Ирадъ; Ирадъ родилъ Мехіаеля; Мехіаель родилъ Маѳусала; Маѳусалъ родилъ Ламеха». Календарныя отмѣтки о пріумноженіи двухъ случайныхъ семей, прерываемыя по временамъ коротенькими записями для памяти, вродѣ:
«Сегодня Томасъ поймалъ палтуса столь огромной величины, что такихъ мы ранѣе и не видывали».
«У нашей маленькой Люси идутъ зубки».
«Было легкое землетрясеніе. Слава Богу, всѣ цѣлы и невредимы».
«Пробовали съ Томасомъ порохъ, приготовленный мною изъ сѣры и селитры… Плохо!»
«Крестилъ близнецовъ, рожденныхъ вчера сестрою Люси. Назвалъ Амедеемъ и Фіаметтою. Дѣти здоровыя, горластыя. Сестра чувствуетъ себя прекрасно».
«Вулканъ третьи сутки въ пламени. Лава движется къ западной бухтѣ. Несносная жара. Пугавшія насъ сотрясенія почвы становятся слабѣе».
«Умеръ отъ родимчика пятый сынъ мой, Самсонъ, трехъ мѣсяцевъ и семи дней отъ рожденія. Упокой, Господи, въ раю невинную его душу!»
«Люси и Целія опять передрались изъ-за дѣтей».
«Страшная гроза. Молнія ударила въ хижину Томаса и сожгла ее. Божьимъ чудомъ, никто не пострадалъ, но люльку съ маленькою Клавдіей Томасъ едва успѣлъ выхватить изъ пожара. Ему опалило волосы и лицо».
Чѣмъ позднѣе по времени отмѣтки эти, тѣмъ труднѣе онѣ читаются. Бисерный почеркъ, которымъ началъ Фернандъ свою рукопись, мало-по-малу грубѣетъ, корявѣетъ и — на послѣднихъ листкахъ — превращается въ совершенно неразборчивыя каракули. Видно, что водила перомъ по бумагѣ рабочая, мозолистая рука, съ одеревенѣлыми пальцами, весь день передъ тѣмъ работавшая топоромъ въ лѣсу или заступомъ на огородѣ. Безупречная орѳографія первыхъ страницъ къ концу манускрипта уступаетъ мѣсто безграмотному письму по произношенію, причемъ весьма замѣтно, что Фернандъ утратилъ уже и чистоту природнаго языка: его французская рѣчь, прежде изысканно красивая, стала походить на жаргонъ негровъ въ колоніяхъ. Европеецъ перерождался въ островитянина, грубѣлъ и дичалъ.
На одномъ листкѣ, уже изъ послѣднихъ, онъ записалъ едва понятными, похожими на печатную азбуку, буквами:
«Сегодня, по настоянію жены моей Целіи, съ согласія сестры моей Люси и зятя Томаса, я благословилъ на бракъ старшаго сына моего Томаса, 17-ти лѣтъ, съ двоюродною сестрою его Целіей, 15-ти лѣтъ, и дочь мою Люси, 13-ти лѣтъ, съ двоюроднымъ братомъ ея Фернандомъ, 17-ти лѣтъ. Всѣ они — хорошія, добрыя дѣти, да благословитъ ихъ Отецъ Небесный! — а Целію н Фернанда мать даже научила грамотѣ и молитвамъ. Мы выстроили имъ хижины и дали по одеждѣ. Начинается второе поколѣніе на островѣ. Всего же насъ здѣсь сейчасъ, съ грудными дѣтьми, тридцать семь душъ, — въ томъ числѣ 21 мужчина и 16 пола женскаго. А живемъ мы на островѣ, со дня кораблекрушенія, 18 лѣтъ и 3 мѣсяца».
Меня заинтересовало, — почему муссю[1] Фернандъ счелъ нужнымъ отмѣтить, какъ особо важное событіе, что новобрачные получили по одеждѣ, — и назавтра, когда, въ томъ же самомъ портовомъ кабачкѣ я вновь встрѣтилъ жирнаго Фрица, я предложилъ ему этотъ вопросъ.
— Видите ли, — отвѣчалъ матросъ, по обыкновенію окружая себя облаками табачнаго дыма, — видите ли: когда мнѣ случилось быть на островѣ муссю[1] Фернанда, онъ былъ уже здорово населенъ… красивый, рослый народъ, — даромъ, что темнокожіе… Но одѣтыхъ между ними я не насчиталъ и трехъ десятковъ, — и это были все старики и старухи, сыновья и дочери первыхъ поселенцевъ. Люди молодые и дѣти, стало быть, внучата и правнучата, — что мужской полъ, что женскій, — ходили, въ чемъ мать родила. Навертитъ на бедра лыка, — въ томъ и весь туалетъ… Дерево такое растетъ у нихъ на острову: чудная штука! — разсказывалъ я простымъ людямъ, такъ не вѣрятъ. На немъ готовыя сорочки растутъ. Смѣетесь?.. Право, не вру. Что-то вродѣ дуба. Весною сдираютъ съ него кору до роста человѣческаго, и подъ корою обнажаются темныя волокна, цвѣтомъ какъ табакъ, густыя-прегустыя, плотная склейка, руками и не разорвать. Волокна снимаютъ ножемъ, — выходитъ длинная, мягкая трубка. Прорѣзалъ въ ней дырки для рукъ, — вотъ тебѣ и рубаха. Мы, шутки ради, пробовали носить: ничего, жестковато малость, но, кто привыкъ, удобно, и дождь не пробираетъ. Такія древесныя сорочки мы видѣли почти на всѣхъ островитянахъ…
Я такъ полагаю, что старую одежду, которую муссю[1] Фернандъ и негръ его сняли съ покойниковъ послѣ кораблекрушенія, они износили, а новой было сдѣлать не изъ чего, не сумѣли…
— Однако, вы говорите: около трехъ десятковъ. На «Измаилѣ» погибло людей меньше.
— Да вѣдь мы не первые были въ гостяхъ у муссю[1] Фернанда. Къ нимъ заходили суда и раньше. Могли оставить имъ кое-какое хоботье… даже, навѣрное, оставили! Мы, напримѣръ, много имъ надарили: ножей, топоровъ, два ружья, патроновъ, — много чего! А штурманъ нашъ — парень молодой! — въ туземку врѣзался, — такъ, я вамъ скажу, обчистила она его такъ гладко, что никакой европейской потаскушкѣ ловче не обработать. Уѣхалъ съ острова — голъ, какъ соколъ: ну, просто, ни ложки, ни плошки. Правда, и заплатить было не жаль: хороша, бестія! Внучка муссю[1] Фернанда, — Анаисой звали, племянницы его дочь. Только дарилъ штурманъ много, послѣднюю рубашку, можно сказать, снялъ съ себя, а ни съ чѣмъ отъѣхалъ. У нихъ на этотъ счетъ строго. Соблюдаютъ. Оставайся, говорятъ, у насъ на островѣ, поселись, женись, — тогда твоя будетъ дѣвка! А не то проваливай! Ну, на этакую тюрьму штурманъ, какъ ни одурѣлъ, не отважился… Вѣдь, что ни толкуй, а, хоть они и французами себя почитаютъ, и христіанскому Богу молятся, а все же дикари.
— Неужели и деньги брала эта Анаиса у вашего штурмана?
— А то какъ же? Въ лучшемъ видѣ.
— Да зачѣмъ ей — на островѣ-то?
— Наряжаться, надо полагать. Ожерелья тамъ, монисты… Золото и серебро — штука красивая.
— Вы говорите, что не первые попали на островъ… Кто же его открылъ?
— А, право, не могу вамъ сказать. Насъ туда тоже бурей затащило. Сынъ муссю[1] Фернанда, Томасъ меньшой, говорилъ мнѣ, что нашъ бригъ — четвертый, который онъ видитъ на своемъ вѣку. А онъ уже совсѣмъ сѣдой старикъ… лѣтъ за пятьдесятъ будетъ, пожалуй. А отъ перваго корабля они убѣжали.
— Какъ убѣжали?
— Такъ. Очень испугались! Отъ людей, надо полагать, отвыкли. Томасъ меньшой разсказывалъ мнѣ эту исторію. Ему въ то время лѣтъ двадцать было, — уже женился и жилъ своимъ домомъ. Пришелъ, говоритъ, пароходъ, сталъ въ бухтѣ, дымитъ. Мы на берегу — ни живы, ни мертвы: во вѣкъ не видывали этакаго страшилища. А папа Фернандъ — не разобрать, что съ нимъ сталось. Не то онъ радъ, не то пуще всѣхъ насъ испугался. Дядя Томасъ вышелъ изъ хижины, сердитый такой, посмотрѣлъ на пароходъ: французъ, говоритъ. Папа Фернандъ такъ весь и затрясся и сталъ бѣлый, какъ мѣлъ… А тетя Люси, — она тогда близнятъ кормила, Фанни и Жоржа, — уронила ихъ на колѣни, закрыла лицо руками, и сквозь пальцевъ слезы градомъ текутъ. Не хочу, говоритъ, если французы, имъ показываться! Между ними могутъ быть, которые насъ знали, когда мы людьми были, а не дикарями. Если меня признаютъ, я со стыда сгорю… Подобрала своихъ близнецовъ, — и драла въ лѣсъ. Такъ и просидѣла тамъ въ пещерѣ все время, что пароходъ гостилъ у насъ. Цѣлыя двѣ недѣли. Мы съ кузеномъ Фернандомъ тайкомъ носили ей пищу. Дядя Томасъ ея не удерживалъ, напротивъ, тоже гналъ прятаться, — онъ другого боялся. Онъ самъ въ молодости служилъ на кораблѣ и зналъ, что нашъ братъ морякъ, послѣ долгаго плаванія, какъ дорвется до берега, такъ ему — чортъ не братъ! особливо, въ такой пустынѣ, куда судно заходитъ разъ въ десять лѣтъ… Мы, сказываетъ, сами этакъ-то разъ на Явѣ деревушку въ разоръ разорили; ни одной бабѣ спуска не дали. А тетя Люси все еще красавица была, и любилъ ее дядя Томасъ, — прямо безъ памяти… Однако, французы оказались хорошими людьми и разстались съ островитянами безъ обидъ, по-хорошему. Вотъ потомъ заходилъ къ нимъ англійскій китобой, — ну, съ тѣмъ до ножей дошло… и дѣвку у нихъ уволокъ съ собою въ море, животное скверное, — а на другой день теченіемъ прибило ее къ берегу мертвую, съ перерѣзаннымъ горломъ… Лѣтъ за двадцать до нашего прихода случилось. Такъ настращалъ людей, анаѳема, что съ тѣхъ поръ стали они бояться пароходной трубы пуще дьявола. Отъ насъ тоже было попрятались. Вулканъ этотъ у нихъ — словно медовый сотъ: весь въ пещерахъ, галлереяхъ, норы, лазейки, входы, выходы. Такую, скажу вамъ, инженеръ-механику и архитектуру устроилъ подземный огонь, что, подумаешь, десятки тысячъ людей работали.
Такъ вотъ они — туда. Выходимъ на берегъ, — никого. Цѣлая деревня шалашей въ лѣсу, а людей — точно моръ съѣлъ. Даже жутко стало. Лишь къ вечеру поймали какого-то черномазаго и столковались съ нимъ; скажи, молъ, своимъ, что мы друзьями пришли, никого обижать не намѣрены, а у васъ же гостепріимства просимъ. Только тогда выползли изъ своихъ норъ, да и то сперва одни мужчины, притомъ вооруженные по самую макушку. Ружья, пики, вилы, топоры… Прожили денька два съ нами, — повѣрили, что мы не пираты, вернулись по домамъ всѣ изъ горы. Съ мѣсяцъ мы тамъ прожили. Свыклись, — страсть! Народъ сердечный, глупый. Плакали, какъ мы уѣзжали. Мадамъ Люси — это сестра Фернандова, она у нихъ вродѣ какъ бы за жрицу или игуменью какую числится — всѣхъ насъ благословила на дорогу. Величественная старуха. Должно быть, и впрямь куда хороша была смолоду.
— И мужа ея, негра Томаса, вы знали?
— Нѣтъ, онъ умеръ лѣтъ за двадцать запять до нашей стоянки. Еще до китобоя. И — чудное дѣло! Всѣ островитяне, конечно, христіане, католики, а Томаса этого все-таки почитаютъ не то за святого, не то, пожалуй, даже за бога какого-то. Жертвы на могилѣ его приносятъ, подарки на нее вѣшаютъ, молятся на нее, кланяются… вся уставлена горшками съ саломъ, съ виномъ пальмовымъ. И отъ насъ требовали.
— Какъ? заставляли васъ поклоняться могилѣ негра?
— Поклоняться не заставляли, а только серьезничали, словно турки у Магометова гроба, — ни шутки не позволяли, ни легкомысленнаго вопроса о покойникѣ. А, если кто-нибудь изъ насъ, имъ въ угоду, окажетъ, бывало, почтеніе могилѣ Томаса, — ну, цвѣтокъ что ли броситъ, ленточку, бумажку цвѣтную, или высыпетъ щепотку пороха, — тотъ имъ первый другъ. Ужъ и не знаютъ, какъ его почетнѣе принять и лучше угостить. Что же? Мы снисходили къ нимъ. Отчего не угодить хорошимъ людямъ? Языкъ не отвалится помянуть покойника добрымъ словомъ. Къ тому же и не грѣшно: хоть и негръ былъ, а все-таки христіанинъ. Молитвенникъ послѣ него остался. Тоже берегутъ, какъ святыню. Опять же, между нашей братьей, моряками, разборчивыхъ на счетъ религіи немного. Безбожниковъ нѣтъ, потому что и пословица ведется: кто на морѣ не бывалъ, тотъ Богу не маливался. Но — который католикъ, который протестантъ, который грекъ, — объ этомъ мы мало заботимся. Морякъ — онъ всѣхъ вѣръ понемножку, ни одною не долженъ пренебрегать, потому что — какъ знать, какая и когда ему поможетъ?
Онъ засмѣялся.
— Однако, заразительная, я вамъ скажу, штука суевѣріе! Ну, — что мы прожили на островѣ? Три-четыре недѣли! А, между тѣмъ, потомъ — сколько времени! — въ карты ли не везетъ, вѣтеръ ли крѣпчаетъ, глядь, и поймаешь себя на томъ, что бормочешь островное присловье: «Дѣдъ Томасъ, заступись за насъ!»…
— Не знаете, отчего онъ умеръ?
— Лѣсъ рубилъ, деревомъ пришибло. Мадамъ Люси вдовѣла года два, а тамъ другого мужа взяла — Антономъ звать, сынъ муссю[1] Фернанда, племянникъ ей, стало быть, выходитъ. Хорошій человѣкъ, смышленый… и богатырище же, доложу вамъ! Ростъ, плечи, кулакъ… ужасу подобно! Самый красивый мужчина на островѣ…
— Но вѣдь между ними огромная разница лѣтъ?
— Да, мадамъ Люси, когда они поженились, было уже за сорокъ, а ему — что-то семнадцать, восемнадцать… Да вѣдь это разбираютъ, гдѣ невѣстъ много, а на острову — не до прихотей: всякая женщина идетъ въ счетъ. Къ тому же, — сказываютъ, — мадамъ Люси была просто неувядаемая какая-то. Она до сихъ поръ моложава, если хотите. Когда она сказала мнѣ, что ей подъ семьдесятъ лѣтъ, — я вѣрить не хотѣлъ: больше пятидесяти дать невозможно. Лицо румяное, кудри сѣдыя, густыя, прегустыя, глаза ясные, пронзительные, станъ — какъ стрѣла. Прекрасно сохранилась. Вотъ Фернандова жена — Целія, негритянка — та совсѣмъ развалина… Уже и понимать ничего не понимаетъ, что ей люди говорятъ, а только мычитъ, да хлопаетъ глазами, а глаза совсѣмъ мертвые — словно у вяленой рыбы.
— Что же — эти старики? Вспоминаютъ родину? Не тянетъ ихъ порой назадъ, за море, посмотрѣть, что сталось съ Европою, съ Франціей?..
— А Богъ ихъ знаетъ! Мы, бывало, дразнимъ муссю[1] Фернанда: поѣдемъ, молъ, съ нами, старикъ! Людей посмотришь и себя покажешь. Смѣется, головою мотаетъ, руками машетъ: куда ужъ мнѣ! Свыкся очень, одичалъ. А мадамъ Люси, — штурманъ этотъ, который чуть не женился на Анаисѣ, книжку ей подарилъ, исторію девятнадцатаго вѣка, — такъ она повертѣла книжку въ рукахъ и назадъ отдала.
— Что же вы такъ? — спрашиваетъ штурманъ, — неужели вамъ не интересно, что дѣлалось на свѣтѣ съ тѣхъ поръ, какъ васъ отъ него отрѣзало?
— Видите ли, — говоритъ, — молодой человѣкъ, интересно-то очень, да боюсь я.
— Чего же, мадамъ Люси?
— Безпокойства боюсь. Вы думаете, легко досталось мнѣ, что отъ свѣта-то насъ отрѣзало, легко было примириться съ долею дикарскою? Цѣлыми годами душа во мнѣ горѣла, а на первыхъ порахъ, покуда семьи вокругъ не было, я частенько и головою о камни билась. Такъ-то! Ну, что хорошаго, коли книжка ваша опять меня всколыхнетъ на старое? Да растоскуюсь я, раззавидуюсь, разжалѣюсь, что вся моя жизнь пошла прахомъ? Пожалуй, вѣдь, не стерплю, — опять головой о камни стучать стану, а старухѣ-то оно ужъ и неприлично. Вѣдь я и бабушка, и прабабушка, — съ меня цѣлое племя должно примѣръ брать. Застыла, одичала, — и слава Богу: сплю. Такъ ужъ лучше — и не будите. Дайте умереть спокойно. Наканунѣ гроба приводить себя въ отчаяніе — поздно и страшно…