Монте-Бени (Готорн)/РС 1861 (ДО)

Монте-Бени
авторъ Натаниэль Готорн, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. The Marble Faun, or The Romance of Monte Beni, опубл.: 1860. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издния: журнал «Русское Слово», №№ 3-5, 1861.

МОНТЕ-БЕНИ.

РОМАНЪ

НАТАНІЕЛЯ ГОТОРНА.

(ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО.)

ГЛАВА I.
Миріамъ, Гильда, Киніонъ, Донателло и Фавнъ.

Четыре лица, судьбою которыхъ мы желали бы заинтересовать читателя, стояли въ одной изъ залъ скульптурной галлеріи въ римскомъ капитоліѣ. Въ центрѣ этой залы (первой, какъ взойдете на лѣстницу) преклоняется благородная, поразительная фигура умирающаго гладіатора, уже погружающагося въ смертный сонъ. Вокругъ стѣнъ стоятъ Антиной, Аполлонъ, Юнона, — всѣ знаменитыя произведенія древняго рѣзца, сіяющія неизмѣннымъ величіемъ и красотою своей идеальной жизни, хотя мраморъ пожелтѣлъ отъ времени и можетъ быть проѣденъ сырой землей, въ которой они были погребены втеченіе столѣтій. Здѣсь же находится символъ души человѣка (приличный въ настоящую минуту столько же, какъ и за двѣ тысячи лѣтъ) въ минуту выбора между добромъ и зломъ — прекрасная фигура ребенка, прижимающаго къ груди голубя, и въ то же время преслѣдуемаго змѣею.

Изъ одного окна этой залы можно видѣть широкія каменныя ступени, спускающіяся вдоль массивнаго основанія Капитолія къ тріумфальной аркѣ Сетпимія Севера; далѣе взоръ вашъ скользитъ вдоль края опустѣлаго Форума (гдѣ римскія прачки развѣшиваютъ бѣлье), по безобразной массѣ новѣйшихъ построекъ, грубо нагроможденныхъ изъ древняго камня и кирпича, по куполамъ христіанскихъ церквей, возведеннымъ на древнихъ языческихъ храмахъ. Еще далѣе возвышается громадный колизей, и сквозь верхнія арки его проглядываетъ голубое небо. Наконецъ зрѣніе ваше останавливается на албанскихъ горахъ, сохранившихъ тотъ же самый видъ, какими ихъ видѣлъ Ромулъ изъ за своей полувыведенной стѣны.

Мы бросаемъ бѣглый взглядъ на это свѣтлое небо, на эти голубыя далекія горы, на этрусскія и римскія развалины, почтенныя своею двойственною древностью, и на эту группу статуй, въ надеждѣ, что этого достаточно, чтобъ вызвать въ читателѣ то чувство, которое всего чаще испытывается въ Римѣ. Неопредѣленный смыслъ тяжелыхъ воспоминаній, ощущенія важности и достоинства давно протекшей жизни, средоточіемъ которой было это мѣсто, подавляютъ или вытѣсняютъ чувство настоящаго, и наши личные интересы и стремленія теряютъ значительную долю своей дѣйствительности; настоящія дѣла и мечты блѣднѣютъ и превращаются въ призраки предъ этою массивностью римскаго прошедшаго.

Можетъ быть такое же чувство испытывали выведенныя нами четыре лица. Трое изъ нихъ были артисты и въ настоящую минуту ихъ поразило замѣчательное сходство между одной изъ древнихъ статуй, хорошо извѣстнымъ произведеніемъ греческой скульптуры, и молодымъ Италіанцемъ, четвертымъ членомъ маленькаго общества.

— Вы должны сознаться, Киніонъ, сказала молодая черноглазая женщина, которую друзья называли Миріамъ; — вы должны сознаться, что вамъ никогда не удавалось сообщить мрамору болѣе живое сходство съ оригиналомъ, хотя вы и считаете себя искуснымъ скульпторомъ. Черты, выраженіе здѣсь совершенно сходны. Будь это картина, можно было бы вообразить сходство; но это мраморъ — его можно измѣрить. Я утверждаю, что нашъ другъ Донателло совершенный Фавнъ Праксителя. Неправда-ли, Тильда?

— Не совсѣмъ, но близко, отвѣчала Тильда, стройная дѣвушка съ темными волосами. Небольшое различіе есть, и я думаю, оно происходитъ оттого, что Фавнъ жилъ въ лѣсахъ и поляхъ, между тѣмъ какъ Донателло нѣсколько знакомъ съ городами и съ такими людями, какъ мы. Но впрочемъ сходство поразительное; это очень странно.

— Вовсе не странно, прошептала Миріамъ злобно; ни одинъ фавнъ во всей Аркадіи не былъ глупѣе Донателло. У него нѣтъ человѣческаго смысла или по крайней мѣрѣ менѣе, чѣмъ у всякаго. Жаль, что теперь нѣтъ фавновъ; эти существа были бы ему по-плечу.

— Полно-те, возразила Тильда. Вы неблагодарны: у него достаточно смыслу, чтобъ боготворить васъ.

— Тѣмъ болѣе онъ глупъ! сказала; Миріамъ такъ жестко, что спокойные глаза юной Американки выразили смущеніе.

— Донателло, сказалъ Киніонъ по-италіански, доставьте намъ всѣмъ удовольствіе — станьте въ такую позу, какъ эта статуя.

Молодой человѣкъ засмѣялся, но принялъ позу, въ которой фавнъ простоялъ двѣ или три тысячи лѣтъ. Дѣйствительно, еслибы не костюмъ, и еслибы его тальму замѣняла львиная кожа, а палку древесная дудка, онъ вполнѣ представлялъ бы мраморнаго фавна — такъ удивительно было сходство.

— Да, чрезвычайное сходство, замѣтилъ Киніонъ, посмотрѣвъ сперва на статую, потомъ на молодаго человѣка. Остается только одинъ или вѣрнѣе два пункта, о которыхъ длинныя кудри нашего друга мѣшаютъ сказать, точно-ли сходство соблюдено во всѣхъ подробностяхъ. —

И скульпторъ обратилъ исключительное вниманіе на уши статуи.

Но мы считаемъ необходимымъ описать ее, хотя увѣрены, что намъ не удастся передать словами ея магическое выраженіе.

Фавнъ Праксителя представляетъ молодаго человѣка, опирающагося правымъ плечемъ на древесный пень; одна рука небрежно опущена, а въ другой онъ держитъ дудку. Львиная кожа, покрывающая его, спускается вдоль спины, оставляя ноги и грудь открытыми. Формы удивительно граціозны, но очертанія гораздо полнѣе, округленнѣе и менѣе мускулисты, чѣмъ обыкновенно въ древнихъ статуяхъ, въ которыхъ скульпторы воплощали мужественную красоту. Характеръ лица соотвѣтствуетъ всей фигурѣ; оно чрезвычайно пріятно; но въ округленныхъ формахъ и особенно въ нѣкоторыхъ чертахъ вокругъ подбородка проглядываетъ сладострастье; носъ почти прямой, но легкій, едва примѣтный выгибъ придаетъ всему лицу неописанную прелесть веселости и юмора. Губы сложены такъ, что, кажется, готовы улыбнуться, и вызываютъ невольную улыбку. Вся статуя возбуждаетъ идею о кроткомъ, чувствительномъ существѣ, склонномъ къ веселости, и въ то же время не лишенномъ серьезной думы. Невозможно, пристально вглядѣвшись въ это каменное изображеніе, не почувствовать къ нему нѣкотораго расположенія, какъ будто это живое существо, способное сознавать нашу симпатію.

Можетъ быть человѣческому глазу и нравится эта статуя потому, что мы замѣчаемъ въ ней отсутствіе нравственной строгости и возвышеннаго героизма. Фавнъ не одаренъ никакимъ сильнымъ нравственнымъ принципомъ и не способенъ понять его; но его простота ручается, что онъ былъ бы вѣрнымъ и честнымъ. Отъ такого существа мы не могли бы ожидать никакого пожертвованія ради отвлеченныхъ цѣлей; во всей фигурѣ нѣтъ ни атома, говорящаго о способности сдѣлаться мученикомъ идеи; но. зато видна способность къ сильной, горячей привязанности, способность дѣйствовать по ея внушеніямъ и даже умереть въ случаѣ нужды. Душевныя движенія могли бы воспитать его, подавили бы въ немъ грубую животную сторону, но никогда не истребили бы ея совершенно.

Животная природа составляетъ самую существенную часть характера фавна, и Пракситель удивительнымъ образомъ слилъ ее со всѣми характеристическими чертами человѣка. Она высказывается ощутительно только въ ушахъ, оканчивающихся наверху острымъ угломъ, какъ, вообще у животныхъ, и хотя этого не видно на мраморѣ, но кажется они покрыты шерстью. Это единственный признакъ дикой, животной природы фавна.

Только скульпторъ съ самымъ живымъ воображеніемъ, съ самымъ утонченнымъ вкусомъ и рѣдкимъ искусствомъ, — короче, только скульпторъ и поэтъ могъ задумать такую фигуру фавна и выполнить ее съ такимъ совершенствомъ. Это не человѣкъ и не животное; однакожъ и не уродъ; это существо, въ которомъ человѣческая природа сливается съ животною. Идея эта въ отвлеченіи кажется груба; но чѣмъ вы болѣе всматриваетесь въ статую, тѣмъ болѣе подчиняетесь ея очарованію: вся прелесть сельской жизни, все веселье, беззаботность, покой и счастіе, характеризующія обитателей лѣсовъ и полей, смѣшалось, слилось неразлучно въ одномъ существѣ со всѣми родственными свойствами человѣческаго духа. Деревья, трава, цвѣты, лѣсной ручеекъ, домашнія животныя, олени — и съ ними простой, безхитростный человѣкъ. Сущность всего этого была сознана давно и теперь она живетъ въ образѣ Праксителева Фавна.

Идея эта не мечта, а скорѣе поэтическое воспоминаніе о тѣхъ временахъ, когда человѣкъ былъ ближе къ природѣ и дружба его со всѣмъ живущимъ была тѣснѣе и ощутительнѣе.

— Донателло, весело вскричала Миріамъ, не лишайте насъ удовольстія — откройте ваши уши; если они похожи на уши Фавна, вы намъ еще больше понравитесь.

— Нѣтъ, нѣтъ, прекрасная синьорина, отвѣчалъ Донателло съ усмѣшкою, но довольно серьезнымъ тономъ. — Умоляю васъ, оставьте въ покоѣ мои уши. — И говоря это, молодой Италіанецъ сдѣлалъ нѣсколько прыжковъ, какъ бы стараясь уклониться отъ протянутой руки, повидимому готовой поднять его темныя кудри. — Я сдѣлаюсь хуже апенинскаго волка, продолжалъ онъ, остановившись по другой сторонѣ умирающаго гладіатора, если вы дотронетесь до моихъ ушей. Изъ моей породы никто этого не дозволитъ. Это былъ самый чувствительный пунктъ и у моихъ предковъ, и у меня.

Онъ говорилъ на тосканскомъ нарѣчіи, съ оттѣнкомъ провинціализма, доказывавшимъ, что ему приходилось часто бесѣдовать съ жителями деревень.

— Хорошо, хорошо, сказала Миріамъ, вашъ чувствительный пунктъ, или ваши чувствительные пункты, если они есть у васъ, будутъ безопасны; — я за себя ручаюсь. Но какое странное сходство! И какъ бы это было забавно, если бы и уши были такія же, какъ у фавна! — Но это невозможно, продолжала она по-англійски; Донателло слишкомъ дѣйствительное и обыкновенное существо. Однакожъ, вы видите, какъ эта особенность опредѣляетъ характеръ фавна: онъ не сверхъестественное созданіе, но стоитъ уже на самомъ краю природы. Въ этой мысли есть что-то чрезвычайно привлекательное, не правда-ли, Тильда? — Но впрочемъ вы лучше понимаете ее, чѣмъ я.

— Она меня смущаетъ, отвѣчала Тильда задумчиво; я ничего опредѣленнаго не могу сказать.

— Однакожъ, сказалъ Киніонъ, вы согласны со мной, и съ Миріамъ, что въ фавнѣ есть что-то трогающее васъ, производящее глубокое впечатлѣніе. Въ давно минувшія времена онъ дѣйствительно могъ существовать. Природа нуждалась и еще нуждается въ этомъ прелестномъ созданіи, которое стоитъ между человѣкомъ и животнымъ, сочувствуетъ тому и другому, понимаетъ рѣчь обоихъ и объясняетъ характеръ и человѣка и животнаго. Жаль, что онъ навсегда исчезъ изъ дѣйствительнаго міра, развѣ Донателло, прибавилъ шопотомъ скульпторъ, замѣняетъ его.

— Вы не можете представить, какъ меня занимаетъ эта мысль, сказала Миріамъ полу-шутя, полу-серьезно. Вообразите себѣ живое, дѣйствительное существо совершенно похожее на этого вымышленнаго фавна! Ахъ, если бы у насъ у всѣхъ были остроконечныя уши! Вѣдь у фавна не было ни сознанія, ни угрызеній совѣсти, ни сердечныхъ страданій, ни горестныхъ воспоминаній, ни мрачныхъ предчувствій….

— Что за трагическій тонъ, Миріамъ? прервалъ скульпторъ, который, взлянувъ на ея лицо, не могъ не замѣтить, что оно покрылось блѣдностью и потеряло выраженіе веселости. — Почему такая внезапная перемѣна?

— Оставьте, это пройдетъ, какъ облако на этомъ чудномъ небѣ, отвѣчала Миріамъ.

Рѣшительный отказъ показать уши, кажется, обошелся не даромъ Донателло, потому что онъ подошелъ къ Миріамъ и сталъ смотрѣть на нее съ такимъ видомъ, какъ будто молилъ ее о прощеніи. Безмолвные жесты, которыми онъ выразилъ свою мысль, были искренни и даже патетичны; но ихъ нельзя было видѣть безъ смѣха — такъ много во всей его фигурѣ было сходства съ собакою, сознавшей свою вину и увивающейся передъ своимъ господиномъ. Трудно сказать что нибудь опредѣленное о характерѣ этого человѣка. Несмотря на преобладаніе животнаго элемента, на эту полноту физическаго развитія, онъ не производилъ того тяжелаго впечатлѣнія, какое производитъ уродство, безобразье, ограниченность. Друзья, хорошо знакомые съ нимъ, инстинктивно дозволяли ему отступленія отъ общепринятыхъ правилъ, едва замѣчали его эксцентрическія выходки и всегда ихъ прощали. Та особенность, что Донателло стоялъ внѣ обыкновенныхъ правилъ, можетъ отчасти служить его характеристикой.

Онъ схватилъ руку Миріамъ, поцѣловалъ, и сталъ пристально смотрѣть ей въ глаза, не говоря ни слова. Она улыбнулась и подарила его той небрежной лаской, какой обыкновенно обнаруживаютъ вниманіе къ баловницѣ собачкѣ; но и этого, кажется, было ему довольно, по-крайней мѣрѣ онъ съ видомъ живѣйшаго удовольствія началъ прыгать вокругъ деревянной рѣшетки, огораживающей умирающаго гладіатора.

— Вотъ настоящій пляшущій фавнъ, сказала Миріамъ, обратясь къ Гильдѣ. Какое дитя, или вѣрнѣе, какой глупецъ этотъ Донателло! Я замѣчаю, что постоянно принуждена обращаться съ нимъ какъ съ птицею, которая еще не можетъ летать; однакожъ онъ уже не имѣетъ права на такія привилегіи; въ его лѣта… Кстати, что вы думаете, сколько ему лѣтъ?

— Лѣтъ двадцать, отвѣчала Тильда, бросивъ взглядъ на Донателло. Впрочемъ я этого не утверждаю; можетъ быть, больше, можетъ быть, меньше. У него лицо такое, что, кажется, вѣчно останется молодымъ.

— У всѣхъ не совершенно развитыхъ умственно такія, лица, замѣтила насмѣшливо Миріамъ.

— Донателло дѣйствительно одаренъ вѣчной юностью; вы справедливо замѣтили, Тильда, вмѣшался Киніонъ. Если судить по древности этой статуи, продолжалъ онъ, смѣясь, которую Пракситель, — я въ этомъ все болѣе и болѣе убѣждаюсь, — снималъ съ него, то ему теперь должно быть по крайней мѣрѣ двадцать пять столѣтій — а онъ все еще смотритъ юношей.

— Сколько вамъ лѣтъ, Донателло? спросила Миріамъ.

— Синьорина, я право не знаю, сколько мнѣ лѣтъ; во всякомъ случаѣ я еще очень не, старъ, потому что началъ жить только съ тѣхъ поръ, какъ встрѣтился съ вами.

— Это правда, потому что едва-ли человѣкъ, давно живущій въ обществѣ, сказалъ бы такой пошлый комплиментъ такъ рѣшительно! воскликнула Миріамъ. — Но какова невинность! онъ не знаетъ, сколько ему лѣтъ. Это признакъ вѣчности. О, еслибъ я могла забыть свои лѣта!

— Это не трудно, замѣтилъ скульпторъ. Вѣдь вы, я думаю, не старше Донателло.

— Я была бы рада, возразила Миріамъ, если бы могла забыть одинъ день моей жизни. Наша жизнь такъ скучна, что дѣйствительно было бы пріятно сократить хоть одинъ день изъ этого длиннаго счета.

Разговоръ продолжался въ томъ тонѣ, къ которому склонны вообще всѣ люди съ сильно развитымъ воображеніемъ, артисты и поэты. Сходство между мраморнымъ Фавномъ и живымъ человѣкомъ произвело глубокое, полу-серьезное, полу-забавное впечатлѣніе и перенесло ихъ въ ту воздушную страну, гдѣ человѣкъ будто перестаетъ чувствовать подъ собой землю и начинаетъ жить дѣйствительной жизнью въ сферѣ фантазіи. Вслѣдствіе такого настроенія, или, можетъ быть, вслѣдствіе обыкновенной въ артистахъ склонности къ критикѣ, Киніонъ сообщилъ нѣсколько замѣчаній объ умирающемъ гладіаторѣ.

— Я привыкъ удивляться этой статуѣ, говорилъ онъ; но теперь нахожу, что это очень скучно и просто тяжело столько времени лежать въ предсмертныхъ мукахъ, опершись на руку. Если онъ въ самомъ дѣлѣ смертельно раненъ, то пусть бы себѣ легъ совсѣмъ и умеръ безъ дальнѣйшихъ разговоровъ. Это было бы лучще, неправда-ли? Летучіе моменты, представляющіе случайности, непримѣтный промежутокъ между двумя вздохами не слѣдуетъ облекать въ вѣчно покойный, неподвижный мраморъ; всякій скульптурный сюжетъ долженъ быть нравственно неподвиженъ, иначе его нельзя совмѣстить съ физическою неподвижностью. Вы чувствуете, глядя на эту статую, что она должна склониться, и остаетесь неудовлетворены, потому что она не повинуется обыкновеннымъ естественнымъ законамъ.

— Я вижу, вы считаете скульптуру какимъ-то страннымъ ремесломъ, живо возразила Миріамъ. Признаюсь, ни я, ни Тильда не можемъ сочувствовать этому замороженному, неподвижному искуству. Если принять вашъ взглядъ, то и живописи слѣдуетъ сдѣлать то же возраженіе. Но посмотрите, какое искуство въ состояніи вызвать изъ глубины древности такой живой образъ съ такимъ теплымъ и простымъ сердцемъ, какъ у этого Фавна.

— Фавнъ! вскричала Тильда съ легкимъ движеніемъ; вотъ я долго смотрю на него и вмѣсто безсмертнаго юноши вижу предъ собою камень, обезображенный временемъ. Такая перемѣна возможна только въ статуѣ.

— Съ картинами бываетъ то же самое, могу васъ увѣрить, возразилъ скульпторъ. — Отъ самаго зрителя зависитъ измѣнить идею. Я утверждаю, что ни одинъ живописецъ не произведетъ на меня впечатлѣнія безъ моего согласья и помощи.

— Это доказываетъ недостатокъ чувства, отвѣчала Миріамъ.

Общество наше переходило изъ одной залы въ другую останавливалось то здѣсь, то тамъ, чтобъ разсмотрѣть ту или другую, статую, въ которыхъ, какъ въ гробницахъ, покоилась жизнь древняго Рима. Осуществленіе фавна въ лицѣ Донателло придало особенную живость каждой статуѣ. Антиной, казалось, поднималъ брови и готовъ былъ разсказать о своей вѣчной печали; Аполлонъ готовился ударить по струнамъ своей лиры, а Фавнъ изъ краснаго мрамора повидимому ожидалъ только перваго звука, чтобы пуститься въ плясъ, увлечь за собою косматыхъ сатировъ и, схвативъ за руки Донателло, составить общій хороводъ.

Когда общество наше спускалось съ лѣстницы, его веселое расположеніе духа смѣнилось довольно серьезнымъ и даже мрачнымъ настроеніямъ — такая внезапная и непосредственная перемѣна весьма обыкновенна.

— Знаете-ли, сказала Миріамъ, обратясь къ Тильдѣ, я сомнѣваюсь въ дѣйствительности сходства между Донателло и Фавномъ, хотя мы такъ долго говорили объ этомъ. Сказать правду, оно и тогда меня поразило менѣе чѣмъ васъ и Киніона. Я думаю, что намъ только показалось, потому что мы были въ такомъ настроеніи.

— Напротивъ, мнѣ кажется, мы были совершенно серьезны, возразила Тильда, оборотившись назадъ и взглянувъ на Донателло, какъ бы желая увѣриться въ сходствѣ, которое Миріамъ подвергла сомнѣнію. Но лица часто мѣняются; съ какою быстротою печальное выраженіе у него смѣняется мрачнымъ…

— Гнѣвнымъ, прервала Маріамъ, и даже въ печали его проглядываетъ гнѣвъ. Если вы всмотритесь внимательно въ его лицо, вы замѣтите въ немъ что-то сродное съ выраженіемъ бульдога или другаго животнаго въ этомъ родѣ; подобныя черты едва-ли можно предполагать въ такомъ кроткомъ существѣ, какъ онъ. Вообще Данателло престранный человѣкъ. Впрочемъ мнѣ было бы пріятно, если бы онъ не преслѣдовалъ меня такъ неотступно.

— Вы очаровали несчастнаго юношу, сказала Тильда, смѣясь. Вы имѣете способность очаровывать молодыхъ людей; оттого у васъ всегда такое множество поклонниковъ. Вотъ у той колонны, посмотрите, стоитъ одинъ изъ нихъ, потому то лицо Донателло и приняло такое гнѣвное выраженіе.

Когда они спускались съ лѣстницы, у одной изъ колоннъ, до половины закрытая ею, стояла фигура, какія попадаются очень часто на улицахъ Рима и нигдѣ больше. Она имѣла такой видъ, какой будто бы только что сошла съ картины и снова готовилась вступить въ раму. Короче, эта фигура была одна изъ тѣхъ живыхъ моделей, мрачныхъ, густобородыхъ, съ дикимъ выраженіемъ и дико костюмированныхъ, съ которыхъ художники пишутъ святыхъ и разбойниковъ.

— Миріамъ, прошептала Тильда, это ваша модель!

ГЛАВА II.
Воспоминанія и призракъ въ катакомбахъ.

Модель Миріамъ имѣетъ такое тѣсное отношеніе къ нашему разсказу, что необходимо сказать нѣсколько словъ о первомъ появленіи этого лица и о томъ, — какъ оно сдѣлалось замѣтнымъ товарищемъ молодой артистки; но мы чувствуемъ необходимость познакомить читателя прежде съ особенностями положенія самой Миріамъ.

Въ положеніи ея было что-то двусмысленное. Не надо однакожъ думать, чтобы въ этой двусмысленности заключалось что нибудь оскорбительное; но во всякомъ другомъ обществѣ, кромѣ римскаго, она имѣла бы неблагопріятное вліяніе на общественное мнѣніе. Дѣло въ томъ, что о Миріамъ никто не могъ сказать ничего ни хорошаго, ни дурнаго. Ее никто не ввелъ въ общество артистовъ; она сама заняла студію, прибила къ дверямъ свою карту и вскорѣ обнаружила замѣчательный талантъ въ живописи. Поклонники строгаго искуства отзывались объ ея картинахъ какъ о произведеніяхъ дилетанта, находили недостатки и въ концепціи, и въ исполненіи; но несмотря на то, онѣ хорошо цѣнились покровителями новаго искуства, быть можетъ, потому, что всѣ эти недостатки она съ излишкомъ вознаграждала живостью и теплотою чувства, понятными всякому.

Въ обращеніи она была совершенно свободна; манеры ея позволяли думать, что пріобрѣсти ея знакомство и даже войти съ нею въ короткія отношенія не стоило никакого труда. Таково покрайней мѣрѣ было первое впечатлѣніе; но лица, дѣйствительно домогавшіяся ея дружбы, приходили къ совершенно обратному заключенію. Со всякимъ, вступавшимъ въ ея общество, она обращалась легко, просто, свободно, но вмѣстѣ съ тѣмъ умѣла держать въ отдаленіи всякаго и давать чувствовать, что онъ не принадлежитъ къ ея избранному кругу. Общество сознало наконецъ невозможность сблизиться съ Миріамъ и угрюмо примирилось съ этой невозможностью.

Были однакожъ два лица, которыхъ она признавала своими друзьями, въ самомъ точномъ значеніи этого слова, и оба имѣли многія достоинства, оправдывавшія ея выборъ. Эти лица были — молодой американскій скульпторъ, одаренный замѣчательнымъ талантомъ и быстро пріобрѣтавшій извѣстность, и молодая Американка, такая же артистка, какъ сама Миріамъ, но только въ совершенно иной сферѣ искуства. Миріамъ была привязана къ нимъ искренно; она нуждалась въ ихъ обществѣ и дружбѣ, особенно Тильды. Киніонъ и Тильда сознавали привязаность Миріамъ и платили ей такою же искренностью. Что касается до Киніона, то въ его чувствахъ къ артисткѣ не было ничего похожаго на любовь.

Къ этому тѣсному кружку впослѣдствіи присоединилось четвертое лицо — молодой Италіанецъ, который, случайно посѣтивъ Римъ, былъ очарованъ красотою Миріамъ. Онъ преслѣдовалъ ее вездѣ, преслѣдовалъ настойчиво, неотступно, и наконецъ добился ея знакомства. Быть можетъ, одна настойчивость была бы недостаточна; но хотя онъ и не былъ одаренъ блистательными умственными способностями, однакожъ имѣлъ нѣкоторыя качества, доставившія ему благосклонное, хотя и полупрезрительное вниманіе Миріамъ и ея друзей. Этотъ молодой человѣкъ былъ Донателло, поразительное сходство котораго съ Фавномъ Праксителя такъ заняло нашихъ героевъ въ предъидущей главѣ.

Таково было положеніе Миріамъ, спустя нѣсколько мѣсяцевъ послѣ того, какъ она поселилась въ Римѣ. Должно прибавить, что предшествующая жизнь Миріамъ возбуждала въ свѣтѣ самые разнообразные толки и догадки, что очень естественно, если принять во вниманія ея красоту и извѣстность, пріобрѣтенную искуствомъ. Нѣкоторые разсказы имѣли видъ достовѣрности, другіе были очевидною сказкою довольно романтическою, но въ существѣ своемъ дикою.

Разсказывали, напримѣръ, будто Миріамъ была дочь и наслѣдница богатаго Еврея банкира (мысль эту внушилъ, вѣроятно, восточный типъ ея лица); будтобы она бѣжала изъ родительскаго дома, потому что не желала выдти замужъ за своего двоюроднаго брата, также наслѣдника несмѣтныхъ богатствъ. Другіе утверждали, что она была германская принцеса, которую изъ политическихъ видовъ прочили въ супруги какого-то стараго короля. Третьи говорили, что она была побочная дочь южно-американскаго плантатора, что отецъ далъ ей хорошее образованіе, снабдилъ ее богатствомъ, но что африканская кровь, въ ея жилахъ, возбуждала къ ней общее презрѣніе, отчего она бросила все и бѣжала. Существовало мнѣніе, — что она была жена англійскаго лорда; но изъ любви къ искуству оставила отечество и рѣшилась жить въ Римѣ, добывая себѣ средства къ жизни работой. Иные же, люди съ болѣе прозаическимъ взглядомъ на жизнь, просто говорили, что она дочь купца, разорившагося во время коммерческаго кризиса, и что теперь принуждена снискивать пропитаніе собственнымъ трудомъ.

Какъ бы то ни было, но юная, прекрасная Миріамъ казалась таинственнымъ существомъ и никогда не обнаруживала желанія разсѣять недоумѣнія, возникавшія въ обществѣ на ея счетъ. Даже Киніонъ и Тильда, самыя близкія къ ней лица, оставляли въ сторонѣ этотъ вопросъ. Врожденная доброта откровенность ея рѣчей, искренность характера были таковы, что казались достаточнымъ ручательствомъ за нее, и въ умѣ ея друзей едва-ли возникали какія нибудь сомнѣнія относительно прошедшаго молодой артистки.

Обратимся теперь къ нашему разсказу.

За нѣсколько мѣсяцевъ до того дня, когда мы встрѣтили группу нашихъ друзей въ скульптурной галлереѣ, они предприняли прогулку по катакомбамъ св. Каликста. Они весело спустились подъ землю и при свѣтѣ факела пошли по извилистому корридору, высѣченному когда-то въ давно забытыя времена въ разсыпчатомъ темнокрасномъ камнѣ; мѣстами остались замѣтные церковные проходы или мрачныя кельи. Съ одной стороны тянулись горизонтальныя ниши, и въ нихъ, при свѣтѣ факела, обрисовывалась фигура человѣка, превратившагося въ бѣлый пепелъ. Среди этого праха виднѣлась иногда берцовая кость, разсыпавшаяся отъ одного прикосновенія, или осклабившійся черепъ, который, казалось, смѣялся надъ своимъ собственнымъ состояніемъ.

Иногда темный путь затруднялся возвышеніями, образовавшимися вслѣдствіе обваловъ, такъ что сквозь разсѣлину въ потолкѣ проникалъ дневной свѣтъ, или даже лучъ солнца, который, заронившись въ это царство тлѣнія, освѣщалъ ниши; съ этихъ возвышеній они спускались опять внизъ и казалось еще глубже уходили въ землю. По временамъ узкій, извилистый проходъ расширялся и образовывалъ довольно пространную площадку, — это бывшая часовня, нѣкогда, безъ сомнѣнія, украшенная изваяніями и освѣщенная вѣчно горѣвшими лампадами и свѣчами. Но все это давнымъ давно исчезло, кромѣ небольшихъ, низенькихъ крышекъ у алтарей, гдѣ мѣстами сохранилась темная штукатурка съ остатками фресковъ, на которыхъ представлены были библейскія сцены.

Въ одной изъ такихъ часовенъ проводникъ указалъ на арку, подъ которой была погребена св. Цицилія; въ другой они увидѣли два саркофага — въ одномъ лежалъ скелетъ, въ другомъ съежившееся тѣло, еще покрытое одеждою давнихъ временъ.

— Какъ все это ужасно! сказала Тильда, съ нѣкоторымъ содроганіемъ. Не понимаю, какъ мы ходимъ здѣсь и еще останавливаемся.

— Я терпѣть не могу всего этого! вскричалъ Донателло съ особенною энергіею. Пойдемте лучше назадъ, — на свѣтъ.

Съ самаго начала Донателло не обнаруживалъ большой охоты къ подземельной экспедиціи; подобно многимъ Италіянцамъ и вообще всѣмъ непосредственнымъ, физически счастливымъ натурамъ, онъ чувствовалъ неопредѣленное отвращеніе къ гробамъ, черепамъ, скелетамъ и всѣмъ возможнымъ аттрибутамъ, которыми средневѣковая фантазія окружила образъ смерти. Онъ поминутно вздрагивалъ, боязливо оглядывался кругомъ и старался держаться какъ можно ближе къ Миріамъ, которая могла ободрить его своимъ вліяніемъ.

— Какое вы дитя, Донателло! сказала она. Вы боитесь привидѣній.

— Да, синьорина, ужасно боюсь, отвѣчалъ онъ совершенно серьезнымъ тономъ.

— Я тоже вѣрю въ привидѣнія, произнесла Миріамъ, и могла бы очень испугаться, особенно въ подобномъ мѣстѣ. Но эти гробницы такъ стары, а черепы и пепелъ такъ сухи, что, я думаю, изъ нихъ уже давно перестали выходить привидѣнія. А что дѣйствительно страшно, такъ это заблудиться въ этомъ темномъ лабиринтѣ, а это очень возможно при такомъ слабомъ освѣщеніи.

— А бывали такіе случаи? спросилъ Киніонъ проводника.

— О, да, синьоръ, но только очень давно, еще при моемъ отцѣ, отвѣчалъ проводникъ. Первый человѣкъ, который здѣсь заблудился, продолжалъ онъ съ видомъ искренняго убѣжденія, былъ древній язычникъ; онъ былъ шпіонъ, и вошелъ сюда, чтобы подсмотрѣть за святыми, которые здѣсь спасались. Вы слышали эту исторію, синьоръ? Съ нимъ случилось чудо: съ тѣхъ поръ, а ужъ, говорятъ прошло тысячи полторы лѣтъ, какъ это было, онъ постоянно бродитъ въ темнотѣ, все ищетъ выхода изъ катакомбъ.

— А его видѣли здѣсь когда нибудь? спросила Тильда, вѣрившая во всѣ подобныя чудеса.

— Я его и въ глаза не видѣлъ, синьорина; святые этого не позволяютъ, отвѣчалъ проводникъ. Но всѣмъ извѣстно, что онъ стережетъ всѣхъ, кто входитъ въ катакомбы, особенно еретиковъ; онъ хочетъ заманить кого нибудь въ сторону съ дороги; еслибъ онъ нашелъ себѣ товарища, это было бы для него также пріятно, какъ увидѣть солнечный свѣтъ.

— Значитъ, онъ любитъ общество — это говоритъ въ пользу его сердца, замѣтилъ Киніонъ, относясь больше къ дамамъ.

Во время этого разговора они вошли въ круглую часовню, которая обширностью своею превосходила всѣ прежнія. Хотя она была высѣчена въ томъ же красномъ песчанникѣ, однакожъ въ ней были рѣзныя колонны, рѣзная крыша и другія архитектурныя украшенія. Высотою она была въ два раза больше обыкновеннаго человѣческаго роста. Хотя, говоря безотносительно, она не была слишкомъ велика, но казалось, что всѣ факелы вмѣстѣ не могли бы разсѣять ея мрака.

— Гдѣ же Миріамъ? вскричала Гильда.

Всѣ невольно остановились и съ недоумѣніемъ переглянулись.

— Конечно, она здѣсь; возразилъ Киніонъ. Я только что слышалъ ея голосъ.

— Нѣтъ! нѣтъ! съ ужасомъ отвѣчала Гильда. Она была позади; я уже давно не слышала ея голоса.

— Факеловъ! Факеловъ! кричалъ въ отчаяніи Донателло. Я найду ее, посвѣтите только!

Но проводникъ началъ увѣрять, что факелы ничего не помогутъ, что остается одно средство — кричать. И дѣйствительно, звукъ могъ расходиться очень далеко по этимъ узкимъ и низкимъ проходамъ и, наконецъ достигнувъ до Миріамъ, навести ее на дорогу, по которой прошли ея друзья. Все общество послѣдовало совѣту проводника. Басъ Киніона, теноръ Донателло, высокій и сильный голосъ проводника, какимъ обладаютъ одни Италіанцы, наконецъ пронзительный крикъ Гильды огласили мертвое подземелье. Черезъ нѣсколько минутъ послышался женскій окликъ.

— Это синьорина! радостно воскликнулъ Донателло.

— Да, это голосъ Миріамъ! также радостно воскликнула Гильда. Ну, слава Богу! слава Богу! Вотъ она идетъ.

И въ самомъ дѣлѣ въ мерцающемъ свѣтѣ факела обрисовалась фигура Миріамъ, которая быстро приближалась къ своимъ друзьямъ: но въ ея движеніяхъ не видно было искренней радости дѣвушки, избѣгнувшей серьезной опасности. На ихъ распросы она не дала ни одного прямаго отвѣта и впослѣдствіи они припоминали, что въ ея поведеніи было что-то скрытое и обдуманное. Она была очень блѣдна и держала свой факелъ судорожно сжатою рукою — это былъ единственный знакъ недавняго волненія и ужаса.

— Ахъ, Миріамъ! воскликнула Гильда, взявъ ее за руку и ведя къ мужчинамъ. Куда вы пропали? Благослови Богъ того, кто вывелъ васъ изъ этой ужасной тьмы!

— Тише, Гильда! прошептала Миріамъ, по устамъ которой проскользнула странная улыбка. Въ самомъ дѣлѣ это былъ небесный посланникъ. Смотрите, вотъ онъ тутъ стоитъ.

Испуганная словами подруги, Гильда посмотрѣла въ ту сторону, куда она указала, и дѣйствительно въ темнотѣ разглядѣла человѣческую фигуру; въ ту же минуту замѣтилъ ее и Киніонъ. Хотя проводникъ старался остановить его, увѣряя, что привидѣніе находится внѣ освѣщённой часовни и потому можетъ разорвать его въ куски, однакожъ онъ приблизился къ фигурѣ такъ, что свѣтъ факела давалъ ему возможность разглядѣть ее съ ногъ до головы.

Странный незнакомецъ имѣлъ живописную и даже нѣсколько мелодраматическую наружность. На немъ былъ толстый плащъ изъ буйволовой кожи и козьи панталоны, какія обыкновенно носятъ крестьяне римской Кампаньи, что дѣлаетъ ихъ похожими на античныхъ сатировъ. И дѣйствительно, привидѣніе катакомбъ могло показаться послѣднимъ представителемъ этой отжившей породы, который, укрывшись въ этой странѣ могилъ и тлѣнія, вѣчно оплакиваетъ свободную, но уже давно прошедшую жизнь въ лѣсахъ и у веселыхъ ручьевъ. На головѣ у него была коническая шляпа съ широкими полями; падавшая тѣнь на все его лицо, вмѣстѣ съ черною бородою и усами придавало его лицу дикое выраженіе. Глаза его моргали и жмурились при свѣтѣ факела, какъ будто въ самомъ дѣлѣ они болѣе привыкли къ темнотѣ, нежели къ дневному свѣту.

Вся наружность привидѣнія произвела сильное впечатлѣніе на скульптора. Хотя онъ и привыкъ каждый день видѣть подобныя формы, ожидавшія какого нибудь художника, чтобы переселиться въ царство искусства, однакожъ онъ не мало удивился, встрѣтивъ ее такъ неожиданно въ темнотѣ катакомбъ.

— Кто вы такой? спросилъ онъ, поднеся еще ближе факелъ. Давно вы здѣсь бродите?

— Тысячу пятьсотъ лѣтъ! проворчалъ проводникъ, такъ однакожъ, что всѣ могли слышать. Это тотъ самый язычникъ, о которомъ я вамъ разсказывалъ; онъ ходилъ шпіонить святыхъ и теперь ищетъ выхода.

— Да, это привидѣніе! съ содроганіемъ вскричалъ Донателло. Какіе ужасы происходятъ въ этихъ корридорахъ, синьорина!

— Перестаньте, Донателло! сказалъ скульпторъ. Онъ такое же привидѣніе, какъ и вы. Странно только, какъ онъ ходитъ здѣсь одинъ. Эту загадку рѣшитъ нашъ проводникъ.

Привидѣніе избрало именно эту минуту, чтобъ обнаружить свою существенность; оно сдѣлало шагъ впередъ и, положивъ руку на плечо Киньона, произнесло рѣзкимъ хриплымъ голосомъ:

— Не спрашивайте меня, кто я и какъ давно обитаю въ этой темнотѣ. Отнынѣ я ничто, больше, какъ тѣнь, слѣдующая за нею. Она явилась мнѣ, когда я не искалъ ея. Она вызвала меня и должна перенести всѣ послѣдствія моего появленія на свѣтъ.

— Пресвятая Дѣва! воскликнулъ про себя проводникъ. Ушелъ бы онъ только отсюда!

Нѣтъ особенной надобности продолжать подробности этой сцены. Дѣло въ томъ, что, отставъ отъ своихъ друзей, Миріамъ встрѣтила какого-то человѣка и вывела его изъ извилистаго прохода, или была имъ выведена сначала на свѣтъ факеловъ, а потомъ на свѣтъ солнца.

Особенность этого случая заключалась въ томъ, что знакомство, заключенное во время прогулки по катакомбамъ, не прекратилось вмѣстѣ съ прогулкою. Съ этого дня привидѣніе катакомбъ никогда не теряло изъ вида артистку, какъ будто услуга, оказанная ему или имъ, давала ему неизмѣнное право на вниманіе и покровительство молодой женщины. Онъ преслѣдовалъ ее настойчивѣе, чѣмъ обыкновенно италіянскіе нищіе преслѣдуютъ людей, которыхъ почитаютъ своими благодѣтелями. Правда, онъ время отъ времени исчезалъ на нѣсколько дней; но всегда снова являлся и снова начиналъ свое преслѣдованіе.

Наконецъ онъ сталъ довольно часто появляться въ ея мастерской, а потомъ и на ея картинахъ, оставляя на нихъ иногда тѣнь своей фигуры. Нравственная атмосфера этихъ произведеній была такова, что соперники — художники стали обвинять Миріамъ въ несчастной манерности, которая должна была, по ихъ мнѣнію, стать неодолимымъ препятствіемъ къ достиженію чистоты и правильности стиля.

Описанное нами приключеніе вскорѣ стали разсказывать въ кружкахъ иностранцевъ, а потомъ и въ италіанскихъ обществахъ, гдѣ общая наклонность къ предразсудкамъ и сверхъестественному, сообщила ему характеръ чудесности. Оттуда чудесная исторія опять перешла въ англо-саксонскій кругъ; отсюда сообщилась германскимъ артистамъ, гдѣ она приняла видъ фантастическаго разсказа, достойнаго пера Гофмана или Тика.

Но самая разумная редакція этой легенды принадлежала проводнику. Этотъ человѣкъ или демонъ, или человѣкъ и демонъ вмѣстѣ, былъ шпіономъ во время преслѣдованія первыхъ христіанъ во время Діокликтіана и проникъ однажды въ катакомбы св. Каликста подсмотрѣть за святыми отшельниками и донести на нихъ. Прокравшись незамѣченнымъ по темнымъ корридорамъ, онъ достигъ до небольшой капеллы освѣщенной свѣчами, гдѣ священникъ совершалъ литургію. Это была такая минута, что онъ могъ бы сдѣлаться христіаниномъ, если бы, подобно Меммію, преклонился предъ крестомъ и принялъ въ свою душу божественный огонь. Но онъ не сдѣлалъ этого и свѣтъ церковныхъ лампадъ подѣйствовалъ на его глаза такъ, что съ тѣхъ поръ несчастный человѣкъ никогда не могъ найти пути къ выходу, а сердце его навсегда закрылось для святой вѣры.

Этотъ языческій Меммій постоянно искалъ неосторожнаго посѣтителя, котораго могъ бы заставить взять его за руку и вывести на свѣтъ Божій; но если бы ему удалось это, то вѣроятно онъ только минуту оставался бы на поверхности земли. Онъ вѣроятно причинилъ бы какое нибудь зло своему благодѣтелю, можетъ быть, даже возобновилъ бы какое нибудь старое забытое бѣдствіе, отъ котораго страдалъ бы. весь народъ, и потомъ опять воротился бы въ катакомбы, потому что проживши въ нихъ столько времени, онъ не въ состояніи былъ-бы дышать свѣжимъ воздухомъ и смотрѣть на яркій свѣтъ.

Сама Миріамъ и ея друзья нерѣдко отъ души смѣялись надъ чудовищными слухами, повторявшимися въ разныхъ обществахъ. Киніонъ и Гильда не разъ просили ее разсѣять тайну этой встрѣчи — а нельзя отрицать, что встрѣча дѣйствительно была таинственна, — но Миріамъ отвѣчала на ихъ распросы такими разсказами, которые могли поспорить со сказками, сочиненными германскими художниками, или италіанскимъ проводникомъ. Такъ напримѣръ, она совершенно серьезно утверждала, что привидѣніе, бывшее при жизни на землѣ живописцемъ, обѣщало сообщить ей давно погибшій, но тѣмъ не менѣе драгоцѣнный секретъ древнихъ Римлянъ рисовать фрески. Обладая такимъ секретомъ, она конечно пріобрѣла бы всесвѣтную извѣстность, сдѣлалась бы главою новой школы; но привидѣніе предложило ей одно условіе, чтобы, совершивъ все это, она возвратилась къ нему въ подземелье.

Когда друзья требовали болѣе вѣроятныхъ объясненій, она отвѣчала, что, встрѣтивъ стараго язычника, вступила съ нимъ въ разговоръ, въ надеждѣ обратить его въ христіанство; но чтобы достигнуть такого результата, должна была рискнуть своимъ собственнымъ спасеньемъ, такъ какъ привидѣніе требовало, чтобы она возвратилась вмѣстѣ съ нимъ въ подземелье, если въ теченіе года не успѣетъ убѣдить его въ истинахъ христіанскаго ученія. Но при настоящемъ состояніи общества, говорила она на ухо Тильдѣ, все ужасно благопріятствуетъ привидѣнію и она отказалась отъ своей мысли, такъ какъ была увѣрена, что черезъ нѣсколько мѣсяцевъ ей пришлось бы распроститься со свѣтомъ.

Замѣчательно, однакожъ, что всѣ ея разсказы оканчивались одинаково, т. е. неизбѣжностью самыхъ ужасныхъ результатовъ, которые непремѣнно возникли бы изъ сношеній съ таинственнымъ жителемъ катакомбъ.

Особенность эта сама по себѣ могла бы быть и незамѣчательною, еслибы не была слѣдствіемъ мрачнаго настроенія души, которое въ свою очередь указывало на другіе пункты. Ея друзья безъ труда могли замѣтить, что ея счастіе было смущено. Она часто впадала въ задумчивость, даже меланхолію, стала раздражительна, наклонна къ гнѣвнымъ вспышкамъ, которыя обыкновенно обращались на лица, наиболѣе любимыя ею. Даже и тѣ изъ ея знакомыхъ, къ которымъ она была совершенно равнодушна, не были изъяты отъ подобныхъ непріятностей, особенно если они пытались проникнуть тайну ея модели.

Мржетъ быть, читатель думаетъ, что во всемъ этомъ не было никакого положительнаго повода къ толкамъ и догадкамъ и что все могло объясниться просто безъ примѣси чудеснаго. Привидѣніе могло быть просто римскій нищій, укрывавшійся въ катакомбахъ, или одинъ изъ тѣхъ пилигримовъ, которые до-сихъ-поръ приходятъ изъ отдаленныхъ странъ въ святыя мѣста молиться въ мрачныхъ убѣжищахъ первыхъ христіанъ. Или, что могло быть еще вѣроятнѣе, то былъ римскій воръ, или разбойникъ изъ Кампаніи, наконецъ политическій преступникъ, убійца, которому небрежность или потворство полиціи давали возможность укрываться въ темномъ лабиринтѣ, издавна служившемъ убѣжищемъ отъ преслѣдованія. Или, можетъ быть, то былъ какой-нибудь нелюдимъ, инстинктивно убѣгавшій человѣческаго общества и находившій удовольствіе въ жизни среди гробовъ и мрака.

Хотя подобная догадка и объяснила бы странность появленія неизвѣстнаго лица, но не объяснила бы поведенія самой Миріамъ — ея скрытности, меланхоліи, раздражительности.

Самое сильное и непріятное впечатлѣніе вся эта исторія произвела на душу бѣднаго -Донателло, который, какъ мы уже сказали, былъ очевидцемъ сцены въ катакомбахъ и чувствовалъ особенное отвращеніе къ таинственности, гробамъ и всѣмъ возможнымъ сверхъестественнымъ явленіямъ. Его антипатія походила на то инстинктивное, но почти всегда основательное отвращеніе, которое иногда обнаруживаютъ животныя. Присутствіе тѣни въ сферѣ свѣта, распространяемаго юною артисткою, не причиняло однакожъ ни малѣйшаго безпокойства Донателло, такъ что онъ, благодаря своему счастливому характеру, могъ жить вообще довольно покойно.

ГЛАВА III.
Мастерская Миріамъ.

Дворъ и лѣстница дворца, выстроеннаго за триста лѣтъ, болѣе привлекаетъ вниманіе путешественника, чѣмъ многіе предметы, описаніе которыхъ онъ могъ слышать не разъ. Вы идете сквозь высокій, неопрятный проходъ, и видите рядъ мрачныхъ колоннъ, между которыми помѣщены остатки античныхъ статуй — безголовые, безрукіе и безногіе торсы и бюсты, понесшіе утрату, для живаго человѣка, принужденнаго жить въ этой душной атмосферѣ, и не важную — носа. Барельефы, взятые изъ другаго болѣе древняго дворца, вдѣланы въ окружающую стѣну, составленную изъ камней, взятыхъ въ Колизеѣ и въ другой какой-нибудь развалинѣ, которой варварство не стерло съ лица земли. Между двумя колоннами стоитъ древняя гробница, безъ крыши, лишенная всѣхъ прежнихъ скульптурныхъ украшеній, содержавшая, быть можетъ, нѣкогда прахъ историческаго человѣка, теперь наполненная мусоромъ.

Въ центрѣ двора, подъ открытымъ небомъ, бьетъ фонтанъ, на который смотрятъ сотни оконъ, обступившія его со всѣхъ сторонъ. Онъ льется изъ одного каменнаго бассейна въ другой, брызжетъ изъ урны наяды, или изъ пасти безъименнаго чудовища. Вашъ слухъ поражаетъ шумъ, плескъ и журчанье. Эти звуки вы можете слышать у скуднаго лѣснаго водопада; но только здѣсь они повторяются эхомъ, которое измѣняетъ ихъ естественный тембръ. Такъ играетъ этотъ фонтанъ уже въ теченіе трехъ столѣтій.

Въ одномъ углу между колоннами открывается широкая дверь, въ которой начинается столь же широкая, массивная лѣстница съ мраморными ступенями; по ней нѣкогда ходили принцы и кардиналы, построившіе этотъ дворецъ; съ этой же лѣстницы сходили они, еще болѣе важные и величавые, и шли въ Ватиканъ или Квириналъ, гдѣ мѣняли свои парчевыя шапки на корону. Но всѣ эти великіе люди, пройдя въ послѣдній разъ по своей наслѣдственной лѣстницѣ, оставили ее для входа посланникамъ, англійскимъ нобльменамъ, американскимъ милліонерамъ, артистамъ, купцамъ, прачкамъ, короче, всему человѣчеству разныхъ званій и состояній.

Въ одно утро, послѣ сцены въ скульптурной галлереѣ, по такой лѣстницѣ взбѣжалъ Донателло. Онъ быстро перебѣгалъ изъ этажа въ этажъ и наконецъ остановился у дубовой двери, на которой находилась карта съ надписью «Миріамъ Шеферъ»; когда онъ постучалъ, дверь отворилась; пройдя чрезъ небольшую переднюю, онъ увидѣлъ предъ собою хозяйку.

— Войдите, войдите, дикій фавнъ, сказала она, и разскажите, что новаго въ Аркадіи.

Артистка въ это время сидѣла въ сторонѣ отъ станка и чинила перчатку. Повидимому, она была совершенно погружена въ свою раббту, потому-что, проговоривъ это насмѣшливое привѣтствіе своему посѣтителю, снова занялась ею, оставивъ Донателло съ своими мыслями. Но пальцы ея двигались медленно, лѣниво, и наконецъ перчатка выпала изъ ея рукъ.

— Что съ вами, синьорина? Вы, кажется, очень печальны? сказалъ онъ, подойдя къ ней.

— Да, немножко, отвѣчала Миріамъ, снова принимаясь за работу. Но это ничего; у людей обыкновенныхъ, особенно у женщинъ, это часто случается. Вы принадлежите къ счастливой породѣ, для которой не существуютъ печали. Но какъ вы пришли сюда, въ мою мрачную комнату?

— Развѣ она можетъ быть мрачна, когда вы здѣсь?

— Потому-то она и мрачна, что я здѣсь, отвѣчала она; мы, художники, всегда закрываемъ свои комнаты отъ солнечнаго свѣта; намъ надо сдѣлать природу такою, чтобъ можно было ей подражать. Вамъ это кажется страннымъ? Но мы иногда рисуемъ хорошенькія картинки, благодаря нашему искуственному освѣщенію и тѣнямъ. Вотъ посмотрите мою работу. Скоро я примусь за портретъ, о которомъ мы говорили.

Мастерская Миріамъ имѣла обыкновенный видъ всѣхъ мастерскихъ художниковъ, пишущихъ масляными красками. По своей внѣшности онѣ едва ли могутъ принадлежать здѣшнему міру; скорѣе онѣ могутъ показаться осуществленіемъ невидимой дѣятельности фантазіи поэта, выражающейся въ легкихъ очеркахъ, полуразвитыхъ намекахъ на предметы и существа, никогда не являющіяся въ дѣйствительности столь прекрасными и величавыми, какими мелькаютъ въ воображеніи художника. Окна были закрыты шторами или совершенно заложены, кромѣ одного, до половины открытаго, сквозь которое проглядывалъ клочекъ неба. Картины были развѣшаны по стѣнамъ и разбросаны на столахъ; иныя безъ рамъ стояли прислоненныя лицевою стороною къ стѣнѣ.

Въ самомъ темномъ углу комнаты Донателло замѣтилъ женщину съ длинными, черными волосамй, въ трагической позѣ, выражающей отчаяніе; распростертыя руки ея, казалось, манили зрителя.

— Не бойтесь, Донателло, сказала Миріамъ, замѣтивъ, что онъ остановился предъ картиною въ недоумѣніи. Она вамъ ничего не сдѣлаетъ; у нея самыя миролюбивыя наклонности. Она героиня романа, простая дѣвушка — но только для вида; въ сущности же она рождена, чтобъ носить роскошныя шали, брилліанты; въ этомъ настоящая цѣль ея жизни, хотя она претендуетъ на самыя тяжелыя обязанности, на роль въ обществѣ; между тѣмъ ей рѣшительно нечего дѣлятъ на землѣ. Въ этой фигурѣ вы видите девять десятыхъ женщинъ. Я похожа на нее, Донателло?

— Въ моихъ глазахъ она совершенно перемѣнилась, какъ я узналъ, что она собирательное лице, сказалъ Донателло. А въ первую минуту, когда я взглянулъ на нее, мнѣ показалось, что она манитъ меня къ вѣрной гибели.

— Васъ, кажется, часто пугаютъ фантастическія видѣнія? спросила Миріамъ. Я этого не подозрѣвала.

— Вы говорите правду, синьорина, отвѣчалъ онъ простодушно. Я очень склоненъ къ подобнаго рода испугу и особенно въ темнотѣ. Вообще я не люблю темныхъ угловъ, развѣ въ гротѣ, или гдѣ нибудь въ лѣсу, подъ тѣнью деревьевъ. Такихъ мѣстъ много возлѣ моего дома.

— Да, это очень естественно, вы фавнъ, сказала артистка смѣясь. Но въ наше время лѣса совершенно измѣнились, ужасно перемѣнились съ тѣхъ поръ, какъ ваша счастливая порода обитала въ лѣсахъ Аркадіи. Бѣдный Донателло, вы слишкомъ поздно явились на землю!

— Я васъ не понимаю, возразилъ Донателло, видимо смущенный. Я желалъ бы жить, пока вы живете, и тамъ, гдѣ вы, въ городѣ ли, въ полѣ ли, хотя бы здѣсь.

— Не знаю, могу ли я позволять вамъ говорить такимъ образомъ, произнесла Миріамъ, задумчиво глядя на молодаго человѣка. Многіе почли бы такія фразы оскорбленіемъ. Я увѣрена, Гильда никогда не позволила бы вамъ такъ говорить… Но вѣдь онъ еще мальчикъ, прибавила она про себя; простодушный мальчикъ, который отдаетъ свое сердце первой встрѣтившейся ему женщинѣ. Еслибы та фигура встрѣтилась ему въ жизни, она произвела бы на него такое же сильное впечатлѣніе, какъ я.

— Вы сердитесь на меня, синьорина? спросилъ Донателло, чуть не сквозь слезы.

— Нѣтъ, нисколько, отвѣчала Миріамъ, протягивая ему руку. Вотъ посмотрите эти картинки, пока мнѣ будетъ время поболтать съ вами. Я расположена начать вашъ портретъ сегодня.

Донателло повиновался и немедленно погрузился въ разсматриваніе лежавшихъ на столѣ различнаго рода очерковъ, набросанныхъ карандашемъ, или кистью; но они бѣдному юношѣ не доставили большаго удовольствія.

Первая картинка, попавшаяся ему, была чрезвычайно выразительный очеркъ. Іаиль, вбивающей гвоздь въ високъ Сисары. Въ немъ высказывалась замѣчательная сила; одна или двѣ черты сообщали ему такую живость и дѣйствительность, что, глядя на него, можно было думать, что Миріамъ стояла возлѣ Іаиль когда раздался первый ударъ смертоноснаго молота или сама была на ея мѣстѣ и сознавала чувства, волновавшія убійцу.

Видно было, Іаиль первоначально представилась артисткѣ совершенствомъ женской красоты — съ прекрасными формами, съ героическими выраженіемъ въ столь же прекрасномъ лицѣ; но неудовлетворенная или своей работой, или страшною исторіею, Миріамъ провела одну черту, которая уничтожила героическое выраженіе и сообщила сюжету характеръ обыкновеннаго преступленія. Казалось, что эта женщина готова обшарить карманы своей жертвы, лишь только она испуститъ послѣдній вздохъ.

Въ другой картинѣ она пыталась воспроизвести исторію Юдифи, которая такъ часто являлась въ произведеніяхъ древнихъ мастеровъ различныхъ стилей. И этотъ сюжетъ задуманъ былъ серьезно; но потомъ она придала двѣ-три черты, выражавшія совершенное презрѣніе къ чувствамъ, которыя сначала вполнѣ владѣли ея рукою. Отрѣзанная голова Олоферна, выпучивъ глаза, смотрѣла прямо въ лицо. Юдиѳи съ адскою улыбкою торжествующей злобы. Сама Юдиѳь была въ такомъ смущеніи, какое овладѣло бы кухаркою, еслибы ей въ лицо засмѣялась телячья голова, когда она стала вынимать ее изъ кастрюли.

Идея женщины, мстящей мужчинѣ, постоянно мелькала въ легкихъ очеркахъ, которые перебиралъ Донателло. Видно было, воображеніе артистки погрузилось въ кровавыя сцены, въ которыхъ женскія руки обагрялись кровью; но въ нихъ, въ различныхъ формахъ, проглядывала та нравственная мысль, что убійство, каковы бы ни были побудительныя причины, должно поразить прежде всего сердце самой преступницы.

Одна картина изображала дочь Ирода, принимающую голову Іоанна Крестителя. Общая идея была, кажется, заимствована изъ картины Бернардо Луини, находящейся въ галлереѣ Уфитси во Флоренціи; но Миріамъ сообщила глазамъ Іоанна, устремленнымъ на роскошную дѣву, выраженіе кроткаго упрека, и этотъ взглядъ пробудилъ въ ней замерзшее женственное чувство и безконечныя неутолимыя терзанія совѣсти.

Всѣ эти сюжеты произвели самое непріятное впечатлѣніе на Донателло. Онъ невольно содрогался, глядя на нихъ; лицо его приняло выраженіе испуга и замѣшательства; онъ быстро схватилъ картины, бросилъ ихъ на столъ и отступилъ отъ него, закрывъ глаза руками.

— Въ чемъ дѣло, Донателло? спросила Миріамъ, поднявъ глаза отъ письма, которымъ была занята. — Ахъ! мнѣ не слѣдовало показывать вамъ эти картины. Это безобразные фантомы, которые украли мою душу; я ихъ не создала, они меня преслѣдуютъ. Вотъ въ этомъ портфелѣ найдете пустяки, которые вамъ больше понравятся.

Она подала ему другой портфель. Заключавшіяся въ немъ картины представляли сюжеты, указывавшіе на болѣе счастливое и спокойное расположеніе человѣческаго духа и, можно думать, болѣе вѣрно характеризовали самоё артистку. Не предполагая, что этотъ разрядъ явленій жизни обнаруживаетъ ея личныя наклонности, Миріамъ обладала такимъ запасомъ фантазіи, что невольно переливала свою душу въ тотъ образъ, который ей нравился. Въ этихъ очеркахъ она изобразила сцены обыкновенной домашней жизни, но такъ идеализированныя, что кажется, ихъ можно видѣть всегда и вездѣ. Въ нихъ было нѣчто неопредѣленное, что полагало различіе между скаредною, ничтожною жизнью и земнымъ раемъ. Но по всѣмъ было разлито глубокое, искреннее чувство симпатіи. Тутъ была сцена — обыкновенная въ жизни, — въ которой счастливый любовникъ выслушивалъ сладкое признаніе привязанности застѣнчивой дѣвушки, прекрасная фигура которой опиралась на его руку. Тутъ былъ рядъ послѣдующихъ сценъ, представлявшихъ дальнѣйшее развитіе этого чувства, и въ каждой изъ нихъ замѣтно было присутствіе священнаго огня, который пылаетъ въ юномъ сердцѣ и придаётъ особенно привлекательное выраженіе всякому лицу.

Содержаніе одной картинки составлялъ полуизношенный дѣтскій башмачекъ съ обутою въ него ножкою — предметъ, вызывающій или улыбку матери или горькія слезы изъ глубины ея сердца. Ни одна мать не нашла бы въ немъ столько поэзіи, сколько заключила въ него Миріамъ. Знатокъ удивился бы глубинѣ и силѣ, съ какою были задуманы эти сюжеты, простые, но исполненные значенія. Артистка не могла опредѣлить и измѣрить этого значенія собственнымъ опытомъ, за исключеніемъ развѣ первой сцены, которая могла быть воспоминаніемъ о прошломъ, а не пріятнымъ предчувствіемъ будущаго; но кажется ею руководило вѣрное, чистое чувство женскаго сердца, и воображеніе ея создало правильную и живую картину жизни женщины.

Но былъ одинъ пунктъ, достойный замѣчанія: артистка какъ будто отказывала себѣ въ томъ счастіи, которое такъ глубоко понимала и такъ вѣрно опредѣляла другимъ. На всякой картинкѣ видѣнъ былъ ея собственный образъ: здѣсь она выглядываетъ изъ-за куста, подъ которымъ сидятъ двое влюбленныхъ; въ другомъ мѣстѣ она смотритъ въ замерзшее окно, между тѣмъ молодая чета сидитъ у новаго очага. И всегда та же самая фигура, похожая на самое артистку, съ тѣмъ же выраженіемъ глубокой печали.

— Эти картинки вамъ больше нравятся? спросила Миріамъ.

— Да, отвѣчалъ Донателло, нерѣшительно.

— Не очень, я думаю, возразила она, смѣясь. И что вамъ можетъ нравиться! Вѣдь вы мальчикъ и притомъ фавнъ; вы ничего не знаете ни о радостяхъ, ни о горестяхъ человѣческой жизни. Я и забыла, что вы фавнъ. Вы не можете глубоко чувствовать, потому вы всегда въ-половину веселы. Ну, вотъ еще картина, она вамъ, вѣроятно, понравится.

Она показала ему картину деревенской пляски; никакая задняя мысль не смущала веселья, доходившаго до самозабвенія, только кое-гдѣ мелькалъ призракъ той невольной грусти, которая посѣщаетъ насъ именно въ минуту подобнаго настроенія.

— Я нарисую эту картину масляными красками. Только безъ васъ не могу начать; я хочу съ васъ срисовать самаго дикаго плясуна. Вы посидите, то есть попляшете для меня?

— О, съ радостью, синьорина! воскликнулъ Донателло. Хоть сейчасъ! Смотрите!

И онъ дѣйствительно пустился плясать вокругъ мастерской съ необыкновенною легкостью.

— Прекрасно, сказала Миріамъ, одобрительно улыбаясь. Если вы выйдете такъ хороши на полотнѣ, то я буду славной артисткой. Мы попробуемъ на-дняхъ. А теперь, чтобъ наградить васъ за то, что вы показали ваше искусство, я покажу вамъ то, чего никому не показываю.

Она подошла къ станку и обернула лицевою стороною находившуюся на немъ картину. Донателло увидѣлъ передъ собою портретъ прекрасной женщины, какія очень рѣдки въ дѣйствительности, но образъ которыхъ, если вы разъ ихъ видѣли, навѣки врѣзывается въ память и преслѣдуетъ васъ неотступно, къ удовольствію вашему или неудовольствію.

Она была молода и имѣла черты, которыя почитаются обыкновенно принадлежностью еврейскаго типа. Темные глаза ея были такъ глубоки, что, казалось было невозможно измѣрить эту глубину. У нея были черные, густые волосы, безъ того блеска, который нерѣдко замѣчаемъ у другихъ женщинъ; если было къ этомъ портрет? что нибудь еврейскаго, то именно волосы, которымъ подобныхъ не видимъ на головахъ христіанскихъ женщинъ. Глядя на этотъ портретъ, вы сказали бы, что такою могла быть Рахиль, или Юдиѳь, когда она побѣдила Олоферна своею красотою и потомъ убила его за то, что онъ слишкомъ боготворилъ ее.

Миріамъ ожидала, что скажетъ Донателло, и-долго не прерывала его простаго, нѣмаго восторга, отражавшагося на его сіяющемъ лицѣ.

— Какъ вы находите эту картину? спросила она наконецъ, съ _у довольною улыбкою.

— Превосходно! превосходно! твердилъ юноша; такъ хорошо, что я и сказать не умѣю!

— И вы находите сходство?

— Синьорина! воскликнулъ онъ, съ удивленіемъ глядя то на артистку, то на ея произведеніе. Да это вы!

Донателло сказалъ правду. Это въ самомъ дѣлѣ былъ портретъ артистки, и мы не знаемъ, въ какой мѣрѣ онъ льстилъ оригиналу. Артисты, какъ извѣстно, любятъ рисовать свои собственные портреты, и во Флоренціи есть галлерея, гдѣ найдете сотни ихъ, включая знаменитѣйшихъ художниковъ; на каждомъ портретѣ замѣтите черты, выраженіе, одушевленность, которыя были бы невидимы, еслибъ ихъ не сознавалъ рисующій. Также точно, можетъ быть, поступила и Миріамъ, придавъ своей фигурѣ болѣе граціи и блеску, чѣмъ могли замѣтить въ ней чужіе глаза. Однакожъ истина была сохранена.

— И выраженіе вамъ нравится? спросила она.

— Да, нерѣшительно отвѣчалъ Донателло. Еслибъ только вы улыбались такъ, какъ иногда улыбаетесь. Нѣтъ, въ этомъ портретѣ больше грусти, чѣмъ мнѣ казалось сначала. Не можете-ли вы улыбнуться, синьора?

— Принужденная улыбка всегда безобразна, возразила она, невольно улыбнувшись при этомъ наивномъ вопросѣ.

— Вотъ такъ! подождите немного! воскликнулъ Донателла, хлопая въ ладони. Вотъ еслибъ этотъ лучъ былъ на картинѣ… Но онъ опять исчезъ! Вы опять стали печальны, очень печальны, и портретъ смотритъ тоже печально, какъ будто какое нибудь несчастіе случилось.

— Какъ вы смущены, мой другъ! замѣтила Миріамъ. Я начинаю думать, что вы въ самомъ дѣлѣ фавнъ; васъ смущаетъ выраженіе, въ которомъ столько же печали, какъ въ спокойномъ лицѣ каждаго человѣка. Я совѣтую вамъ однакожъ смотрѣть на другія лица вашими счастливыми, невинными глазамя, а на меня никогда.

— Вы напрасно мнѣ это совѣтуете, живо возразилъ молодой человѣкъ, и въ его словахъ слышалось такое сознательное чувство, какого она въ немъ не предполагала. Прикрывайтесь какимъ хотите мракомъ, я долженъ на васъ смотрѣть.

— Хорошо, хорошо, нетерпѣливо проговорила Миріамъ; но теперь оставьте меня, потому что, говоря откровенно, вы становитесь скучны. Вечеромъ я буду въ Боргезе. Мы можемъ тамъ встрѣтиться, если вамъ угодно.

ГЛАВА IV.
Рака-Пресвятой Богородицы и загородная вилла.

Вскорѣ по уходѣ Донателло, Миріамъ также ушла изъ своей мастерской. Пройдя нѣсколько улицъ и переулковъ, она вступила на небольшую площадь, въ сосѣдствѣ которой находилась печь булочника, постоянно издававшая запахъ свѣжаго кислаго хлѣба, башмачная лавка, табачная, лавка полотенъ, контора лотереи, караульный домъ для французскихъ солдатъ, съ часовымъ, мѣрно расхаживавшимъ впереди, и фруктовая лавка, въ которой римская матрона продавала каленые орѣхи, каштаны и вчерашніе букеты. Возлѣ, какъ слѣдуетъ, возвышается церковь, фасадъ которой сходится въ величественныя башни и украшенъ двумя или тремя каменными фигурами, изображающими ангеловъ или какія-то аллегорическія лица, трубящія въ такія же какъ они сами каменныя трубы прямо въ верхнія окна стараго дворца съ одряхлѣвшею наружностью. Этотъ дворецъ отличается не совсѣмъ обыкновенною архитектурою. Въ одномъ углу его находится рака Пресвятой Дѣвы, какія можно видѣть на каждомъ перекресткѣ въ Римѣ, но отличающаяся отъ нихъ только тѣмъ, что поставлена выше обыкновеннаго человѣческаго роста. Съ дворцомъ этимъ и ракою соединяется древняя легенда, пересказывать которую намъ теперь недосугъ; замѣтимъ только, что въ теченіе столѣтій предъ изображеніемъ Богородицы здѣсь теплилась лампада. Она должна горѣть вечеромъ, въ полночь, утромъ, во всѣ часы дня и ночи, пока существуетъ дворецъ; иначе онъ самъ и всѣ принадлежащія къ нему имѣнія, согласно древнему обѣту, должны перейти отъ своего наслѣдственнаго владѣльца въ собственность церкви.

Подходя къ этому дворцу, Миріамъ обратила вниманіе не на лампаду, померкшую въ лучахъ солнца, падавшихъ прямо на нее и на образъ, но на стаю бѣлыхъ голубей, изъ которыхъ нѣкоторые, сверкая своими крыльями въ прозрачномъ воздухѣ, вились вокругъ высокой башни, завершавшей собою зданіе, между тѣмъ какъ другіе сидѣли на верхнихъ окнахъ и видимо оспаривали другъ у друга мѣсто на этомъ любимомъ сѣдалищѣ. Иные спускались на землю, но немедленно снова подымались кверху къ подоконникамъ, старинныхъ оконъ, до половины отворившихся на своихъ ржавыхъ петляхъ…

Прекрасная дѣвушка, въ бѣломъ платьи, показалась на мгновенье и бросила стаѣ столько зеренъ, сколько могли захватить ея миньятюрныя ручки. Вся стая быстро спустилась на мостовую.

— Какая милая сцена, подумала Миріамъ; и она сама, должно быть, также мила и чиста, какъ эти голуби.

Съ этою мыслью она вошла въ глубокій порталъ дворца, потомъ поворотила налѣво и медленно пошла по лѣстницѣ, которая по своей величественности могла быть лѣстницею Іакова ніи по крайней мѣрѣ вавилонской башни. Городской шумъ, который слышится даже въ Римѣ, стукъ колесъ по неровной мостовой, пронзительные крики, раздающіеся по узкимъ улицамъ, обставленнымъ высокими зданіями, все стало утихать и наконецъ замерло. Выше и выше поднимается она, и вотъ, бросивъ взглядъ въ узкое окно, проливающее свѣтъ на лѣстницу, видитъ только сплошную массу городскихъ крышъ, съ которой слились верхушки самыхъ высокихъ дворцовъ. Вотъ уже только одни куполы церквей виднѣются въ прозрачной лазури, поднявъ свои кресты на одинъ уровень съ ея глазомъ; еще нѣсколько ступеней — и они, спустились внизъ, и только одна колонна Антонія съ фигурою св. Павла осталась въ вышинѣ.

Наконецъ Маріамъ ступила на послѣднюю площадку. Съ одной стороны она увидѣла узкій проходъ, за которымъ слѣдовало нѣсколько ступенекъ, ведущихъ подъ крышу башни; съ другой — дверь. Миріамъ постучала въ нее; но это сдѣлала, повидимому, только для того, чтобы предувѣдомить о своемъ присутствіи, а не изъ сомнѣнія въ дружескомъ пріемѣ, потому что, не дожидаясь отвѣта, отворила дверь и вошла.

— Въ какую пустыню вы забились, Гильда! воскликнула она. Вы дышете самымъ чистымъ воздухомъ, живя надъ городомъ и даже выше всѣхъ мірскихъ суетъ и страстей: у васъ одни только сосѣди — голуби да ангелы; правда, они соотвѣтствуютъ вашей дѣвственности. Я вовсе не удивилась бы, еслибы католики признали васъ святою, особенно, еслибы вы взяли на себя трудъ поддерживать огонь у раки Богородицы. Это совершенно по-католически.

— Нѣтъ, Миріамъ, возразила Гильда. Не называйте меня католичкою. Всякая христіанка, будь она даже дочь пуританина, можетъ преклоняться предъ идеею божественной женственности, не отказываясь отъ религіи своихъ отцовъ…. Но съ вашей стороны это большой подвигъ ради дружбы влѣзть въ мою голубятню.

— Это пустое, отвѣчала Миріамъ. Однако, я думаю, ступеней до трехъ сотъ будетъ.

— Но знаете, продолжала Гильда, сотня или полторы сотни футовъ надъ поверхностью земли даютъ мнѣ всѣ удобства, за которыми пришлось бы отправляться за пятьдесятъ миль за городъ. Этотъ воздухъ дотого возбуждаетъ дѣятельность моего духа, что иногда я чувствую желаніе попробовать полетѣть вмѣстѣ съ моими голубями.

— Но я вамъ совѣтую не пробовать, сказала Миріамъ, смѣясь; если окажется, что вы не ангелъ, то вамъ придется убѣдиться, какъ жестка римская мостовая; а если вы ангелъ, то ужъ никогда не спуститесь къ намъ.

Эта юная американка была образцомъ независимости въ жизни, какою могутъ пользоваться только въ Римѣ женщины-артистки. Она жила въ своей башнѣ и, подобно сосѣдямъ своимъ, голубямъ, спускалась въ испорченную атмосферу города, всегда одна, совершенно независимая, безъ всякаго присмотра или покровительства; Тильда жила и дѣйствовала, какъ хотѣла, не внушая никому ни малѣйшаго сомнѣнія насчетъ своей славы. Такую свободу даютъ женщинѣ, поставляемой обыкновенно въ болѣе узкіе предѣлы, особенности жизни артистовъ; и это, кажется, можетъ служить указаніемъ на то, что чѣмъ выше и шире цѣли женщины, тѣмъ дальше должны быть раздвинуты рамки нашихъ обыкновенныхъ житейскихъ правилъ, иначе онѣ были бы невыносимы ни для мужчины, ни для женщины. Эта система, кажется, находитъ полное примѣненіе въ Римѣ. Тамъ очень часто чистота сердца и жизни доказываетъ самое себя и бываетъ для себя болѣе существенною гарантіею, чѣмъ во всякомъ другомъ обществѣ.

Въ своемъ отечествѣ Тильда рано обнаружила несомнѣнный талантъ къ живописи. Еще въ школѣ, которую оставила не такъ давно, она написала нѣсколько картинъ, признанныхъ безукоризненными знатоками искуства. Можетъ быть, въ нихъ не доставало реализма, пріобрѣтаемаго только вмѣстѣ съ опытомъ и знакомствомъ съ жизнью; но въ нихъ зато разлито такое нѣжное, такое невинное и искреннее чувство, какъ будто бы она смотрѣла глазами ангела на міръ человѣка. Можно было ожидать, что съ лѣтами она пріобрѣтетъ болѣе силы и произведенія ея станутъ рельефнѣе и выразительнѣе. Оставаясь въ отечествѣ, она, вѣроятно, написала бы нѣсколько оригинальныхъ картинъ, достойныхъ занять мѣсто въ любой галлереѣ американскихъ художниковъ. Но она, сирота, неимѣвшая даже близкихъ родственниковъ, владѣя небольшимъ состояніемъ, нашла въ себѣ столько силы и увѣренности, что рѣшилась ѣхать въ Италію. Прибывъ въ Римъ, она поселилась въ своей одинокой башнѣ, гдѣ голуби были дѣйствительно единственными ея сосѣдями, и вскорѣ пріобрѣла двухъ-трехъ друзей. Бѣлое платье, которое она постоянно носила, составляло аналогію съ бѣлоснѣжною одеждою ея воздушныхъ сожителей, такъ что между артистами она стала извѣстна подъ именемъ Гильды-голубя.

Мы не знаемъ, какихъ результатовъ можно было ожидать отъ ея занятій въ Римѣ. Извѣстно только, что, прибывъ въ эту живописную страну, она потеряла всякую охоту къ оригинальнымъ работамъ. Чѣмъ болѣе она знакомилась съ великими произведеніями искуства, которыми такъ богаты римскія галлереи, тѣмъ менѣе считала себя оригинальною артисткою. Въ этой перемѣнѣ нѣтъ ничего удивительнаго. Она была одарена необыкновенно гонкою и чувствительною способностью цѣнить достоинство произведенія; она не смотрѣла на картину, но чувствовала ее насквозь. Этимъ она была обязана нѣжной и здоровой организаціи, силѣ чувства, направляемаго свѣтлымъ умомъ.

Съ Тильдою случилось, что случается очень часто. Она отказалась отъ состязанія съ великими людьми, произведенія которыхъ изучала и предъ которыми благоговѣла, отреклась отъ юношескихъ надеждъ, честолюбивыхъ стремленій, забыла свои дорогія мечты, принесенныя изъ-за океана.и сдѣлалась копіисткою. Въ ватиканской Пинакотекѣ, въ галлереяхъ дворца Памфила-Доріа, Боргезе, Корсини, Сціарра можно было видѣть ея станокъ предъ знаменитыми картинами Гвидо-Рени, Доминикино, Рафаэля, и другихъ прославленныхъ артистовъ болѣе древнихъ школъ. Другіе артисты и иностранцы останавливались и, нѣтъ сомнѣнія, внутренно улыбались при видѣ самонадѣянной дѣвушки, пытавшейся перенесть на свое полотно величественное произведеніе могучаго генія. Но еслибы они вглядѣлись въ ея работу, еслибы болѣе понимали, что было передъ ихъ глазами, то увѣрились бы, что духъ древняго мастера виталъ надъ нею и водилъ ея нѣжную бѣлую ручку.

И дѣйствительно, копіи ея были изумительны. Слово — точность не идетъ къ нимъ. Она влагала въ нихъ ту неуловимую эѳирную жизнь, которую многіе могутъ чувствовать, но рѣдкій способенъ схватить и перенесть на другое полотно. Она никогда не пыталась воспроизвести всю картину, — она выбирала одну часть ея, въ которой сосредоточивалась сущность произведенія: Пресвятую Дѣву, стоящую въ глубокой печали, парящаго ангела или голову умирающаго святаго, въ лицѣ котораго отражалось предчувствіе неба.

Мы вовсе не желаемъ представить Тильду чѣмъ нибудь чудеснымъ; но мы можемъ сказать, что она была несравненною и лучшею копіисткою въ Римѣ. Внимательно разсмотрѣвъ ея работу, самые опытные артисты утверждали, что она достигала своихъ результатовъ тѣмъ именно путемъ, какой былъ избранъ оригинальнымъ живописцемъ для развитія идеи. Другіе копіисты, — если только они заслуживаютъ этого имени, — старались подражать. Такихъ копій древнихъ мастеровъ можно найти тысячи. Есть множество артистовъ, посвятившихъ свою жизнь постоянному перерисовыванью произведеній или даже одного произведенія извѣстнаго древняго мастера; такимъ образомъ они превращаются въ машины, тотъ для снимковъ съ картинъ Гвидо-Рени, другой — съ картинъ Рафаэля. Правда, ихъ поддѣлки часто казались удивительными для невнимательнаго и неопытнаго глаза; но, воспроизводя только поверхность картины и домогаясь только этого, они были увѣрены, что совершаютъ все, потому что не чувствуютъ присутствія той вѣчной жизни и души, проглядывающей иногда сквозь мелкія едва примѣтныя черты, дающей безсмертіе всему творенію.

Миріамъ была очень обрадована, найдя дома свою пріятельницу, которая имѣла обыкновеніе уходить изъ дому очень рано и оставаться въ галлереяхъ до сумерекъ. Можно себѣ представить, какое удовольствіе испытывали тѣ, впрочемъ весьма не многіе, кому удавалось совершить прогулку по галлереѣ съ такимъ, можно сказать, геніальнымъ проводникомъ. Она не читала диссертацій о живописи, не засыпала своего слушателя техническими выраженіями; ея простое благоговѣніе, даже невысказанная симпатія такъ могущественно дѣйствовали, что, глядя другой разъ на картину, вы невольно проникались тѣми же чувствами, какія порождало въ ней совершенство произведенія.

Гильда скоро стала извѣстна всему англо-саксонскому населенію Рима и безсознательно сдѣлалась предметомъ любопытства иностранцевъ. Сидя у своего станка среди чернобородыхъ молодыхъ людей, старцевъ, убѣленныхъ сѣдиною, и бѣдно одѣтыхъ съ страдальческими лицами женщинъ, срисовывающихъ произведенія знаменитыхъ художниковъ, она привлекала къ себѣ вниманіе иностранцевъ, толпящихся въ римскихъ галлереяхъ. Старики — сторожа знали ее и обращались съ нею, какъ съ малымъ ребенкомъ. Иногда пламенный юноша артистъ вмѣсто того, чтобъ копировать картину, предъ которою помѣщалъ свой станокъ, рисовалъ портретъ Тильды. И это было нелегко: ея прекрасные темнорусые волосы, ниспадавшіе буклями, ея нѣжныя черты, а главное, разлитое въ нихъ чувство и глубокая мысль, сверкавшая въ нихъ, естественность и простота, привлекавшія къ ней всякаго, но соединенная съ нѣкотораго рода сосредоточенностью, — все это требовало не малаго искуства.

.Гильда была всѣмъ извѣстна, но сама знала не многихъ. Миріамъ была почти единственнымъ и лучшимъ ея другомъ. Она была старше Тильды двумя или тремя годами, долѣе жила въ Италіи и, обладая большою способностью къ практической жизни, успѣла пріобрѣсти навыкъ въ обращеніи съ хитрыми и себялюбивыми туземцами. Поэтому, когда Гильда прибыла въ Римъ, Миріамъ помогла ей, устроиться и не оставляла ея втеченіе первыхъ недѣль, когда этотъ городъ кажется такимъ скучнымъ и неуютнымъ каждому иностранцу.

— Я очень рада, что нашла васъ дома, сказала Миріамъ, продолжая свой разговоръ, начатый на одной изъ предъидущихъ страницъ. А признаться, я не ожидала застать васъ. — Что это за картина?

— Смотрите, сказала Тильда, взявъ за руку свою подругу и подводя къ станку. Я желала бы слышать ваше мнѣніе.

— Если вамъ посчастливится выполнить ее хорошо, произнесла Миріамъ, узнавшая картину при первомъ взглядѣ, вы совершите великое чудо.

Картина представляла женскую голову — прекрасное, юное, дѣвственное¹ лицо, окаймленное бѣлымъ покрываломъ, изъ подъ котораго падалъ одинъ или два локона, намекавшіе на языческую роскошь волосъ. Большіе темные глаза встрѣчались съ глазами зрителя, но казалось, будто бы они хотѣли уклониться отъ вашего взгляда. Легкая краснота вокругъ нихъ производила такое впечатлѣніе, что вы готовы были бы спросить, не плачетъ-ли эта дѣвушка. Все лицо было покойно; ни одинъ мускулъ не обнаруживалъ никакого душевнаго движенія; но въ сущности вся картина была проникнута глубокою грустью, которая выдѣляетъ это лицо изъ сферы человѣчности и уноситъ въ отдаленную сферу идеальности.

— Да, задумчиво сказала Миріамъ, послѣ внимательнаго осмотра картины, вы еще ничего не сдѣлали удивительнѣе этой головы. Но скажите, какимъ образомъ вы получили позволеніе снять копію съ Беатриче Ченчи, Гвидо-Рени? вамъ оказали безпримѣрную, неслыханную милость. Вѣдь еще нѣтъ ни одной вѣрной копіи, хотя всѣ картинныя лавки въ Римѣ завалены портретами Беатриче; до на одной копіи она весела, на другой слишкомъ печальна, на третьей кокетка.

— Была одна вѣрная копія — Томпсона, возразила Тильда; онъ однакожъ не успѣлъ кончить ее, потому что ему, какъ намъ всѣмъ, не позволили поставить станокъ передъ нею. Что до меня, то я напередъ знала, что князь Барберини ни за что въ мірѣ не позволитъ и мнѣ; осталось изучить оригиналъ. Я много разъ ходила въ галлерею, каждый день просиживала передъ картиною понѣскольку часовъ и потомъ, возвратясь однажды домой, набросала ее на полотно.

— Вотъ какъ! произнесла Миріамъ, разсматривая работу Тильды.

И дѣйствительно, сколько намъ ни случалось видѣть копій Беатриче, сдѣланныхъ карандашами, масляными красками, гравированныхъ, литографированныхъ, ни одна изъ нихъ не походила на оригиналъ. Вездѣ представляютъ бѣдную дѣвушку съ опухшими глазами, то легкою кокеткою, готовою пуститься въ танецъ, то придаютъ ей выраженіе набожности, какъ будто бы она молилась. Но предъ Миріамъ была настоящая Беатриче Гвидо-Рени, та самая, которая спала въ темницѣ и которую рано разбудили, чтобъ вести на эшафотъ.

— Теперь, когда вы кончили ее, Гильда, можете-ли сказать, какое чувство придаетъ этому лицу такую таинственность? Что до меня, то я сознаю его вліяніе, но опредѣлить не могу.

— Я тоже не могу опредѣлить его словами, отвѣчала Гильда. Но когда я рисовала ее, мнѣ все казалось, что она пытается уклониться отъ моего взгляда. Она знаетъ, что ея тоска такъ сильна и безмѣрна, что, ради себя и свѣта, она должна быть одна. Вотъ почему мы чувствуемъ разстояніе между Беатриче и нами самими, даже когда глаза наши встрѣчаются съ ея глазами. Вся сила выраженія заключается въ томъ, что, встрѣтивъ эти глаза, вы чувствуете всю невозможность помочь ей или успокоить ее; но и она сама не проситъ ни помощи, ни утѣшенія, потому что лучше насъ понимаетъ безнадежность своего положенія. Она — падшій ангелъ, — падшій, но безгрѣшный, и только эта глубокая печаль связываетъ ее съ землею.

— Вы почитаете ее безгрѣшной? спросила Миріамъ; это для меня не совсѣмъ ясно. Въ ея собственныхъ глазахъ видно, что совѣсть ея отягчена чѣмъ-то, чего нельзя забыть.

— Печаль ея также давитъ ее, какъ давилъ бы грѣхъ, возразила Гильда.

— Такъ вы думаете, живо спросила Миріамъ, что въ поступкѣ, за который она пострадала, не было ничего дурнаго?

— Когда я рисовала ее, отвѣчала Гильда, я совсѣмъ забыла исторію Беатриче Ченчи; я думала только о картинѣ, выражавшей ея характеръ. Разумѣется, преступленіе ужасное, неизгладимое преступленіе, и она это чувствуетъ; потому-то она и старается избѣгнуть вашего взгляда и навѣки исчезнуть отъ васъ. Приговоръ, произнесенный надъ нею, справедливъ.

— О, Гильда, ваша невинность, какъ острый ножъ! воскликнула Миріамъ. Ваши сужденія часто ужасно строги, хотя и кажется, что вы, произнося ихъ, руководствуетесь только милосердіемъ. Преступленіе Беатриче не могло быть такъ велико: можетъ быть, оно вовсе не было преступленіемъ, но лучшею добродѣтелью, поставленною въ несчастныя обстоятельства. Если она почитала свой поступокъ преступленіемъ, то потому только, что природа ея была слишкомъ слаба и не могла вынести опредѣленной ей судьбы… О! продолжала Миріамъ съ увлеченіемъ, еслибъ я могла проникнуть въ ея сознаніе! еслибы я могла уловить духъ Беатрисы Ченчи и вселить его въ себя! Я бы пожертвовала жизнью, чтобы знать, считала-ли она себя невинною, или преступницею?

Когда Миріамъ договаривала послѣднія слова, Гильда, смотрѣвшая до той минуты на свою работу, взглянула на нее и удивилась странному выраженію ея лица, почти сходному съ выраженіемъ Беатриче, какъ будто бы Миріамъ дѣйствительно проникла тайну преступницы.

— Ахъ, Миріамъ, не смотрите такъ! вскричала Тильда невольно. Какая вы актриса! Я этого не подозрѣвала. Ну, вотъ теперь вытопятъ на себя похожи, прибавила она, поцѣловавъ свою подругу. Оставимте теперь Беатриче.

— Въ такомъ случаѣ закройте свою картину, иначе я на нее буду постоянно смотрѣть. Странно, Тильда, какъ вы, съ вашею чистою, невинною душою, въ состояніи были постичь тайну этой картины; а вы должны были понимать ее, иначе въ работѣ вашей не было бы души. Хорошо, хорошо, оставимъ Беатрису… Знаете-ли, я пришла къ вамъ съ просьбою; вы исполните ее?

— Отчего же нѣтъ? отвѣчала Тильда, смѣясь, если только вы скажете, въ чемъ дѣло.

— Ничего важнаго: взять этотъ пакетъ и хранить его у себя нѣсколько времени.

— Почему же вы не спрячете его у себя?

— Потому, что ему безопаснѣе быть у васъ, отвѣчала Миріамъ; Я такъ вообще небрежна въ вещахъ неважныхъ, что могу его затерять; между тѣмъ какъ вы, хоть и живете такъ высоко надъ міромъ, болѣе склонны къ порядку и точности. Этотъ пакетъ имѣетъ для меня нѣкоторую важность; и однакожъ, можетъ быть, что я его не спрошу у васъ. Черезъ недѣлю, или двѣ, вы знаете, я уѣду изъ Рима. Вы оставайтесь себѣ здѣсь и гуляйте по галлереямъ; но не забудьте, пожалуста, черезъ четыре мѣсяца отдать этотъ пакетъ по адресу, если до того времени ничего не услышите обо мнѣ.

Тильда взглянула на адресъ и прочла: синьору Лукѣ Барбони, въ палаццо Ченчи.

— Отдамъ ему лично, сказала она, ровно чрезъ четыре мѣсяца отъ сегодняшняго дня, развѣ вы возьмете его отъ меня. Можетъ быть, я встрѣчу духъ Беатриче въ этомъ мрачномъ жилищѣ ея предковъ.

— Если встрѣтите, не забудьте спросить, какъ она понимаетъ свое дѣло. Бѣдное созданіе! она лучше бы сдѣлала, еслибы высказала свое горе, и я думаю, она рада была бы высказаться, еслибъ была увѣрена въ сочувствіи. Мнѣ какъ-то тяжело дѣлается, когда я думаю, что она скрыла все въ себѣ.

Она открыла картину и долго смотрѣла на нее.

— Бѣдная сестра! произнесла она наконецъ. Вѣдь она тоже была женщина, какъ мы; она сестра намъ, каковы бы ни были ея грѣхи или печали. Не правда-ли, Тильда? Какъ она хороша! Не знаю, поблагодарилъ ли бы васъ Гвидо за эту копію, или позавидовалъ-бы вамъ.

— Позавидовалъ? воскликнула Гильда. Безъ него, я не задумала бы такого сюжета.

— Еслибы женщина написала оригиналъ, въ немъ былъ бы какой нибудь пропускъ. Я очень расположена копировать себя и пополнять недостатки… Прощайте, Гильда. Погодите, впрочемъ! Сегодня вечеромъ я иду въ виллу Боргезе; я знаю, вы почтете это глупостью; но я все таки прошу васъ идти вмѣстѣ со мною. Я какъ то спокойнѣе, когда я съ вами.

— Только не сегодня, дорогая Миріамъ, отвѣчала Гильда. Мнѣ хотѣлось бы позаняться этой картиной.

— До свиданія, въ такомъ случаѣ, сказала Миріамъ. Какую вы однакожъ странную жизнь ведете! Голова ваша занята тайнымъ смысломъ картинъ, сами вы кормите колубей, смотрите за лампадой у раки! А скажите, Гильда, молитесь ли вы Божіей Матери?

— Иногда, отвѣчала Гильда, покраснѣвъ и опустивъ глаза, — она тоже была женщина. Вы думаете, что это дурно?

— Я предоставляю вамъ самимъ рѣшить это; во всякомъ случаѣ, какъ будете молиться, вспомните меня.

Выйдя на улицу, Миріамъ опять увидѣла стаю голубей, перелетающихъ то съ оконъ на мостовую, то съ мостовой на окна. Взглянувъ вверхъ, она увидѣла голову Гильды, надъ которою вилось нѣсколько бѣлоснѣжныхъ голубей. Грусть и смущеніе, которыхъ нельзя было не замѣтить въ Миріамъ, произвели на ея подругу впечатлѣніе. Подъ вліяніемъ его Гильда, открывъ окно, начала слѣдить за Миріамъ и, когда глаза ихъ встрѣтились, послала ей прощальный воздушный поцѣлуй. Проходившій въ это время въ концѣ улицы скульпторъ Киніонъ замѣтилъ этотъ поцѣлуй и радъ былъ бы поймать его.

Наступившій вечеръ засталъ Донателло въ виллѣ Боргезе, очень читатель и безъ насъ догадался. Онъ былъ совершенно счастливъ. Ходя по длиннымъ тѣнистымъ аллеямъ, онъ съ восторгомъ вдыхалъ ароматическій, свѣжій воздухъ. Судя по тому удовольствію, какое доставляло ему сельская природа, его можно было дѣйствительно отнести къ одной породѣ дикимъ, веселымъ и счастливымъ созданіемъ, мраморное изображеніе котораго такъ поразило его друзей сходствомъ съ нимъ. Онъ не обращалъ вниманія на обступавшія его со всѣхъ сторонъ произведенія искуства, не чувствовалъ ничего, что необходимо перечувствуетъ всякій другой посѣтитель этого рая; но видѣлъ только деревья, покрытыя свѣжею зеленью, напоминавшія ему лѣса, миръ и свободу деревенской жизни.

Античная пыль стараго Рима, душная атмосфера, въ которой онъ жилъ много мѣсяцевъ, жесткая, неровная мостовая, развалины — памятники исчезнувшихъ поколѣній, обветшалые дворцы, монастырскіе колокола, жизнь среди этого мрака, среди узкихъ улицъ, монаховъ, солдатъ, дворянъ, артистовъ, женщинъ, — все это въ сознаніи молодаго человѣка принимало видъ повисшей надъ нимъ тяжелой, черной тучи.

Но, здѣсь, среди роскошной растительности не было и намека на всѣ эти предметы столь чуждые его душѣ и ненавистные его глазу, и оттого онъ наслаждался вполнѣ. Онъ самъ съ собою бѣгалъ взапуски по тѣнистымъ темнымъ аллеямъ, прыгалъ чрезъ повисшія вѣтви остролиственника и упивался свѣжимъ ароматическимъ воздухомъ. То вдругъ, въ порывѣ восторга, кидался къ дереву, обхватывалъ его руками съ такою нѣжностью, какъ будто оно было достойно ея и могло отвѣчать ему, какъ будто въ самомъ дѣлѣ онъ былъ фавнъ, встрѣтившій свою лѣсную сожительницу нимфу, которую древность поселила въ дремучихъ лѣсахъ. Потомъ онъ бросался на землю и, чтобы вполнѣ удовлетворить своему странному инстинкту, прижималъ къ ней губы и цѣловалъ фіалки и маргаритки, которыя отвѣчали ему свѣжимъ прикосновеніемъ къ его щекѣ.

Проживъ долгое время въ городѣ, мы всѣ ощущаемъ особенное восторженное чувство, разливающееся по всему организму, когда намъ снова удается вдохнуть свободный воздухъ полей и лѣсовъ; но конечно никто не ощущалъ этого чувства сильнѣе Донателло, простаго существа воспитаннаго среди роскошной сельской природы Тосканы и потомъ принужденнаго прожить нѣсколько мѣсяцевъ сряду въ Римѣ, посреди величественной, но мрачной и Тяжелой обстановки. Природа бѣжала отъ этихъ вѣковыхъ каменныхъ громадъ; ни одна черта въ нихъ не намекаетъ на нее, за исключеніемъ развѣ сѣроватой травы, пробивающейся между камнями мостовой, окружающей мало посѣщаемыя палаццо или на углахъ развалинъ. Онъ былъ въ состояніи дитяти, которое, вышедъ изъ дому, заблудилось и потомъ неожиданно встрѣтило материнскія объятія.

Наконецъ онъ вспомнилъ, что Миріамъ уже пора придти, и сталъ смотрѣть въ ту "сторону, откуда она могла войти. Завидѣвъ ее издалека, Донателло спрятался въ зелени и, когда она поравнялась съ деревомъ, скрывавшимъ его, онъ выпрыгнулъ изъ своей засады. Эта выходка на мгновенье разсѣяла задумчивость, покрывавшую блѣдное лицо Миріамъ.

— Откуда вы взялись? сказала она, смѣясь. Словно съ облаковъ упали. Во всякомъ случаѣ я вамъ рада.

И они пошли вмѣстѣ.

ГЛАВА V.
Фавнъ и нимфа.

Грустное настроеніе Миріамъ, кажется, произвело на Донателло непріятное впечатлѣніе. Сначала онъ молчалъ; можетъ быть, это молчаніе должно приписать тому, что онъ вообще очень рѣдко высказывался словами, предпочитая естественный языкъ — жесты, инстинктивныя движенія, безсознательную игру физіономіи, которая въ одну минуту высказывала столько чувствъ и душевныхъ движеній извѣстнаго рода, что ихъ стало бы на цѣлые томы.

Но мало по малу къ нему возвратилась прежняя беззаботная веселость, которая, повидимому, отразилась на Миріамъ. Онъ попрежнему началъ плясать по дорожкѣ съ особенною комическою граціею; то забѣгалъ впередъ на нѣсколько шаговъ, останавливался и ожидалъ Миріамъ, которая медленно приближалась къ нему. Каждый шагъ ея вызывалъ на лицо его выраженіе радости, сопровождавшейся самыми странными, но очень выразительными тѣлодвиженіями.

Глядя на Донателло въ эти минуты, Миріамъ невольно подумала, что онъ не совершенно человѣкъ, но и не дитя, а животное въ высшемъ, прекрасномъ значеніи этого слова, созданіе, достигшее той степени развитія, которая поставляла его между обыкновеннымъ человѣкомъ и животнымъ. Эта мысль наполнила ея живое воображеніе странными представленіями, заставившими ее улыбнуться.

— Скажите, Донателло, что вы такое? воскликнула она. Если вы въ самомъ дѣлѣ то, на что вы похожи, то умоляю васъ, познакомьте меня съ своими родственниками. Они вѣроятно и здѣсь живутъ. Бѣгите къ кустамъ, зовите ихъ сюда. Соберите дріадъ, водяныхъ нимфъ, онѣ тамъ у фонтановъ должно быть. Не бойтесь, я не испугаюсь, если какой нибудь кузенъ вашъ, косматый сатиръ, предложитъ мнѣ потанцовать съ нимъ.

Донателло сначала только улыбался, потомъ сталъ хохотать отъ души. Но кажется, онъ не совсѣмъ понималъ, что говорила Миріамъ, и вовсе не былъ расположенъ объяснять себѣ, къ какой породѣ принадлежитъ.. Онъ зналъ только то, что Миріамъ прекрасна и шутитъ надъ нимъ и что настоящая минута была для него минутою высочайшаго блаженства. Онъ безпредѣльно вѣрилъ Миріамъ и также безпредѣльно и чисто наслаждался ея присутствіемъ; онъ ничего не требовалъ, ничего не искалъ и вполнѣ удовлетворялся сознаніемъ, что находится возлѣ любимаго существа.

Донателло, сказала Миріамъ, задумчиво глядя на него, вы кажется очень счастливы? Скажите, почему вы такъ счастливы?

— Потому что я васъ люблю! отвѣчалъ Донателло.

Онъ высказалъ это неожиданное признаніе такъ просто, какъ будто бы рѣчь шла о самой естественной вещи въ мірѣ. Миріамъ съ своей стороны выслушала его безъ гнѣва, или волненія, хотя не безъ нѣкотораго чувства симпатіи къ молодому человѣку.

— Какъ же вы можете любить меня, глупый мальчикъ! сказала она. Между нами нѣтъ ничего общаго. Двухъ существъ на свѣтѣ нѣтъ менѣе сходныхъ между собою, чѣмъ я и вы!

— Вы — вы, а я — Донателло, отвѣчалъ онъ; потому я васъ и люблю. Развѣ нужна еще какая нибудь причина?

Дѣйствительно, болѣе основательной или-болѣе объяснимой причины не было. Можно было-бы думать, что простое, безхитростное сердце Донателло способнѣе было привязаться къ женщинѣ болѣе похожей на него, чѣмъ Миріамъ. Но съ другой стороны, можетъ быть, природа его нуждалась въ мрачномъ элементѣ, который онъ находилъ въ ней; сила и энергія воли, иногда сверкавшая въ ея глазахъ, могла побѣдить его; или наконецъ, игра свѣта и тѣней въ ея характерѣ очаровали юношу. Какъ бы мы ни анализировали этотъ вопросъ, а объясненіе, данное самимъ Донателло, останется самымъ удовлетворительнымъ.

Миріамъ не могла серьёзно принять признаніе своего друга. Онъ высказалъ его такъ свободно, откровенно, что она сочла это простою шуткою, которую можно сказать и потомъ взять назадъ. Она рѣшила, что въ ея отношеніяхъ къ Донателло нѣтъ и не можетъ быть ничего серьезнаго, что все это ничто иное, какъ невинное препровожденіе времени, и если завтра жизненный путь разведетъ ихъ въ разныя стороны, то конечно въ душахъ ихъ останется впечатлѣніе не сильнѣе того, какое произвели на нихъ сегодня фіялки и маргаритки, растущія вокругъ нихъ.

Однакожъ какое-то неопредѣленное чувство заставило ее высказать свои опасенія и предостеречь Донателло отъ угрожавшей будто-бы опасности.

— Еслибы вы были благоразумны, Донателло, сказала она, вы считали бы меня очень опасной. Если вы постоянно будете идти за мною, я не доведу васъ ни до чего хорошаго. Вамъ надо бояться меня.

— Вы скажете скоро, что мнѣ нужно бояться воздуха, которымъ мы дышимъ! отвѣчалъ онъ.

— Да, потому что онъ полонъ заразы, проговорила Миріамъ. Въ эту минуту она находилась въ состояніи человѣка, долго скрывавшаго тяжелую тайну и наконецъ рѣшившагося ввѣрить ее дитяти или"животному, въ полномъ убѣжденіи, что ихъ языкъ не повторитъ ея.

— Всякій, продолжала она, кто подходитъ ко мнѣ слишкомъ близко, находится въ большой опасности, увѣряю васъ. То была роковая минута, когда вы рѣшились оставить свой домъ въ Аппенинахъ, пріѣхать въ Римъ и добиться моего знакомства. До сихъ поръ вы были счастливы, не правда-ли?

— О, да! воскликнулъ Донателло, и сталъ припоминать сцены изъ своей жизни до пріѣзда въ Римъ. — Я помню, говорилъ онъ, мнѣ случалось танцовать на деревенскихъ праздникахъ, пробовать сладкое свѣжее вино, или старое вино, особенно зимою, въ холодные вечера; или кушать прекрасные большіе абрикосы, фиги, дыни… Въ лѣсу я часто бывалъ счастливъ, съ собаками тоже и лошадьми; мнѣ всегда было очень пріятно разсматривать разныхъ животныхъ, птицъ… Но никогда и въ-половину не былъ я такъ счастливъ, какъ теперь.

— Въ этихъ рощахъ? спросила Миріамъ.

— Да, здѣсь, съ вами, отвѣчалъ Донателло.

— Да, въ какомъ онъ восторгѣ! подумала Миріамъ.

— Но, Донателло, какъ долго будетъ продолжаться это счастіе? спросила она послѣ нѣкотораго молчанія.

— Какъ долго? повторилъ онъ. Этотъ вопросъ, отбросившій его мысль въ будущее, смутилъ его болѣе, чѣмъ вопросъ о прошедшемъ. — Какъ долго? повторилъ онъ еще разъ. Какъ же оно можетъ кончиться?.. Всегда, всегда, всегда!

— Дитя! глупецъ! сказала Миріамъ, внезапно засмѣявшись и также внезапно переставъ смѣяться. Онъ въ самомъ дѣлѣ глупъ.. Онъ смущаетъ меня своею простотою и этимъ глубокимъ убѣжденіемъ въ постоянствѣ счастія; такого убѣжденія не можетъ внушить любовь, а развѣ только сознаніе безсмертія.

Когда мысли эти мелькали въ ея умѣ, глаза ея наполнились слезами, хотя на устахъ играла улыбка.

— Донателло! вскричала она порывисто, оставьте меня, ради васъ самихъ! Счастіе ваше вовсе не такъ велико, какъ вы думаете. И развѣ бродить по этимъ лѣсамъ съ дѣвушкой, иностранкой, носящей въ груди своей тяжкое бремя, о которомъ она никому не говоритъ, — развѣ это счастіе? Я должна заставить васъ бояться меня — или ненавидѣть, и сдѣлаю это, если увижу, что вы слишкомъ меня любите!

— Я ничего не боюсь! сказалъ Донателло, глядя ей прямо въ глаза съ полнымъ довѣріемъ. — Я люблю васъ, и всегда буду любить!

— Напрасно я говорю, подумала Миріамъ. Хоть этотъ часъ я буду такою, какою онъ меня воображаетъ; завтра мнѣ еще будетъ время принять свой настоящій видъ, сдѣлаться тѣмъ, чѣмъ я въ дѣйствительности. Моя дѣйствительность! что она такое? — Неужели нельзя уничтожить прошлаго? неужели будущность непобѣдима? Неужели этотъ тяжелый сонъ, въ которомъ я живу, также неразрушимъ, какъ каменныя стѣны темницы? — Пусть такъ! но у меня найдется достаточно твердости, чтобы быть веселой, даже веселѣе Донателло, хоть на одинъ часъ!

Рѣшимость эта мгновенно отразилась на ея лицѣ, которое въ самомъ дѣлѣ просіяло самымъ беззаботнымъ весельемъ. Разумѣется, оно перешло и на Донателло, который принялся выражать свое несравненное счастье еще болѣе дикими и разнообразными движеніями. Они оба отъ души хохотали, потомъ прислушивались съ своему хохоту, повторяемому эхомъ, и снова начинали хохотать, такъ, древняя, торжественно-молчаливая роща наполнилась вдругъ звуками веселаго звонкаго смѣха. Замѣтивъ наконецъ небольшую птичку, Донателло сталъ манить ее; она дѣйствительно спустилась къ нему И начала кружиться вокругъ его головы, какъ будто бы ужъ многіе годы была съ нимъ знакома.

— Какъ онъ близокъ къ природѣ, проговорила Миріамъ. Онъ и меня могъ бы теперь сдѣлать такою же естественною, какъ самъ.

Ходя въ густой тѣни рощи, Миріамъ, которая въ сущности была впечатлительна и подвижна, все болѣе и болѣе чувствовала на себѣ вліяніе легкаго эластическаго темперамента Донателло. Она незамѣтно увлеклась примѣромъ своего спутника: бѣгала съ нимъ взапуски, кричала и смѣялась, какъ онъ, рвала цвѣты, вила вѣнки для себя и для него, словомъ, они играли какъ дѣти, или какъ существа, непредчувствующія ни горя, ни заботы, ни смерти.

— Га! вскричалъ вдругъ Донателло, готовившійся связать руки Миріамъ цвѣтами. Слышите, гдѣ-то играютъ; здѣсь въ рощѣ.

— Это вѣроятно вашъ родственникъ панъ играетъ на своей дудкѣ, сказала Миріамъ. Пойдемте искать его. Выведемъ его на свѣтъ. Въ которой сторонѣ вы слышите музыку?

— Вотъ по этой дорожкѣ пойдемъ. — Идемте же!

Они пошли и съ каждымъ шагомъ музыка внятнѣе и внятнѣе звучала въ ихъ ушахъ. Донателло началъ танцоватъ и увлекъ за собою Миріамъ. Движенія ея были исполнены такой граціи и плавности, что могли-бы послужить сюжетомъ статуи, но въ нихъ замѣтна была нѣкоторая искуственность; дикія, шутовскія на Донателло, также не были лишены граціи, но сверхъ того въ нихъ было нѣчто вызывающее, возбуждающее смѣхѣ, и въ то же время трогающее сердце. Глядясо стороны на эту пару, можно было сравнить Миріамъ съ нимфою точно также, какъ Донателло съ фавномъ; были минуты, когда въ ея фигурѣ и въ лицѣ выражалось столько же деревенской простоты и наивности, какъ и въ его.

— Ахъ! Донателло, вскричала она, остановившись, чтобъ перевести дыханіе. Я не могу танцовать такъ, какъ вы. Я не изъ вашей породы. Вы настоящій фавнъ. Если вы поднимете ваши кудри, я увѣрена, что найду шерсть на концахъ ушей.

— Танцуйте, Миріамъ, танцуйте! вскричалъ онъ весело, но въ лицѣ его и въ голосѣ замѣтно было опасеніе, что минутная пауза унесетъ отъ него его товарища, котораго онъ ожидалъ въ-теченіе столькихъ ужасныхъ мѣсяцевъ. — Если мы остановимся, мы будемъ такими, какими были вчера. Танцуйте, вотъ и музыка здѣсь, за этими деревьями.

Они достигли небольшой площадки, обставленной каменными скамейками, покрытой древнимъ мхомъ. На одной скамейкѣ сидѣли странствующіе музыканты, какихъ въ Римѣ и вообще въ Италіи очень много. Хотя инструменты: скрипка, флейта и арфа и были очень плохи, но сами музыканты въ такой мѣрѣ обладали искуствомъ, что могли играть довольно гармонически. Случилось, что этотъ день былъ праздничный, и потому, вмѣсто того, чтобы играть на облитой солнечными лучами площади, или подъ окнами какого-нибудь безотвѣтнаго палаццо, они вышли за городъ оглашать своими мотивами тихія обиталища древнихъ дріадъ; извѣстно, что церковные праздники высылаютъ всѣхъ римскихъ весельчаковъ за городъ, гдѣ они или танцуютъ или пріискиваютъ другое какое-нибудь, болѣе или менѣе пріятное препровожденіе времени.

Когда Миріамъ и Донателло показались изъ-за деревьевъ, музыканты принялись играть съ большею энергіею чѣмъ прежде. Маленькая смуглая дѣвушка, съ черными сверкающими глазами, стояла впереди съ тамбуриномъ и колотила въ него изо всей силы. Донателло подскочилъ къ ней, выхватилъ отъ нея инструментъ и, повернувъ его надъ головой, извлекъ изъ него еще болѣе энергическіе и возбуждающіе звуки.

Вѣроятно въ этихъ звукахъ и въ его танцѣ, равно какъ и въ движеніяхъ Миріамъ, которую онъ снова увлекъ за собою, было нѣчто магическое, потому-что подходившій небольшими группами народъ, праздновавшій этотъ день за городомъ, останавливался и немедленно присоединялся къ нашимъ танцорамъ — кто танцовалъ одинъ, кто приглашалъ даму. Тутъ были дѣвушки-плебеянки съ непокрытыми головами, какихъ часто можно встрѣтить на улицахъ Рима; жители Камланьи въ своихъ живописныхъ костюмахъ; Римляне новѣйшихъ временъ изъ Транстеверы, сохранившіе въ своей одеждѣ намекъ на античный костюмъ; три французскіе солдата съ короткими саблями, наконецъ папскій гренадеръ, Швейцарецъ, въ странномъ костюмѣ, составленномъ Микель-Анжело. За ними подошли два англійскіе туриста, молодые люди, и тѣ тоже присоединились къ общей пляскѣ, которою руководилъ Донателло.

Арфа громко звучала подъ быстрыми пальцами артистки; скрипачъ ожесточенно пилилъ смычкомъ, флейтистъ, что было мочи, дулъ въ свою флейту, между тѣмъ какъ Донателло выбивалъ тактъ на тамбуринѣ, вертя его надъ головою. Вся эта группа осуществляла одинъ изъ тѣхъ барельефовъ, украшающихъ античныя вазы, на которыхъ изображена пляска нимфъ и сатировъ или неистовыя вакханаліи.

Но вдругъ среди самаго буйнаго танца, Донателло остановился — экипажъ на поворотѣ сломался и пассажиры очутились лежащими въ грязи. Пляска остановилась. Дѣло въ томъ, что Миріамъ внезапно была поражена странною фигурою въ фантастическомъ костюмѣ, обрисовавшейся прямо передъ нею въ замиравшемъ дневномъ свѣтѣ. То была модель.

Минуту спустя, Донателло замѣтилъ, что Миріамъ вышла изъ круга танцоровъ, и остановился. Увидѣвъ ее сидящею на скамейкѣ, онъ поспѣшилъ къ ней и бросился на траву. Но какая странная, необъяснимая перемѣна произошла во всей ея фигурѣ! Она сидѣла возлѣ него, онъ могъ бы достать ее рукою; но глаза ея, казалось, сверкали также далеко, какъ звѣзды, выступающія между разступившимися облаками; правда, она смотрѣла на него, но уже въ ея взглядѣ не было и тѣни той пріятной симпатической меланхоліи, которая производила такое магическое впечатлѣніе на его душу.

— Пойдемъ назадъ! вскричалъ онъ. Неужели это счастіе такъ скоро должно кончиться!

— Оно должно кончиться здѣсь, Донателло, сказала она, и такіе часы не повторяются въ жизни. Позвольте мнѣ уйти, мой другъ. Яскроюсь здѣсь въ тѣни этихъ деревьевъ. Смотрите, ужъ всѣ расходятся.

Неизвѣстно, утомились ли руки арфиста, или скрипачъ перепилилъ струны, или, можетъ быть, флейтистъ не въ силахъ былъ больше дуть, только музыка внезапно прекратилась, и танцоры также быстро разсѣялись, какъ собрались.

— Вы должны оставить меня, сказала Миріамъ болѣе повелительнымъ тономъ, чѣмъ прежде, я вамъ уже сказала. Ступайте и не оглядывайтесь.

— Миріамъ, прошепталъ Донателло, сжавъ ея руку, кто это стоитъ тамъ, въ тѣни, смотрите, онъ васъ манитъ къ себѣ!

— Тише, оставьте меня! повторила Миріамъ. Вашъ часъ прошелъ — теперь наступилъ его часъ.

Но Донателло не двигался. Онъ смотрѣлъ въ ту сторону, въ которую указывалъ, и лицо его такъ измѣнилось, приняло выраженіе такого безпокойства, можетъ быть, ужаса, смѣшаннаго со злобою и отвращеніемъ, что Миріамъ едва узнала его. Губы его раскрылись и показали два ряда стиснутыхъ зубовъ, что придавало ему звѣрское выраженіе.

— Я ненавижу его, прошипѣлъ онъ.

— Будьте покойны, и я его также ненавижу, сказала Миріамъ.

Она произнесла эти слова безъ всякой мысли; но она такъ глубоко сочувствовала злобному движенію Донателло, что не высказаться было невозможно.

— Я задушилъ бы его! попрежнему произнесъ Донателло. — Позвольте мнѣ, и мы навсегда избавимся отъ него.

— Ради Бога, успокойтесь! воскликнула Миріамъ, боясь, что утратитъ власть надъ своимъ другомъ, въ которомъ съ необыкновенною быстротою пробудились всѣ злобныя чувства. — Ради всего святаго, умоляю васъ, оставьте меня! Добрый, милый, дорогой другъ, уйдите теперь! Предоставьте меня моей судьбѣ. Воспоминаніе, что я смутила вашу жизнь, сдѣлаетъ меня еще несчастнѣе. Уйдите отъ меня!

— Уйти отъ васъ? повторилъ Донанелло голосомъ, въ которомъ уже не было и тѣни прежней злобы. — Уйти отъ васъ? Куда же мнѣ уйти?

— Въ другой разъ поговоримъ объ этомъ, сказала Миріамъ торопливо, — скоро, завтра, когда хотите, только теперь оставьте меня!

Донателло наконецъ повиновался и въ рощѣ Боргезе не осталось никого, кромѣ Миріамъ и ея страннаго преслѣдователя. Тишина и уединеніе быстро распространились вокругъ нихъ.

Въ томъ вліяніи, которое это таинственное, всегда зловѣщее лицо обнаруживало на Миріамъ, было что то чарующее; оно походило на дѣйствіе, производимое нѣкоторыми хищными животными и. змѣями на ихъ жертвы. Нужно было удивляться, видя, какъ эта женщина, обладавшая въ значительной степени мужествомъ и твердостью, безнадежно боролась съ невыносимымъ рабствомъ. Мы увѣрены однакожъ, что въ такое состояніе Миріамъ была повергнута не тяжкимъ преступленіемъ, но какими-нибудь несчастными обстоятельствами, которыя иногда, дѣйствительно, доводятъ до преступленій самыхъ кроткихъ и чистыхъ людей.

Какъ бы то ни было, но въ настоящемъ случаѣ она не нашла бы въ себѣ достаточно энергіи, чтобы оказать рѣшительное сопротивленіе своему преслѣдователю.

— Вы ужъ слишкомъ пристально слѣдите за мною, сказала она тихимъ голосомъ. Знаете ли, чѣмъ это кончится?

— Да, я положительно знаю, чѣмъ это должно кончиться, отвѣчалъ онъ.

— Такъ скажите мнѣ, чтобъ я могла сравнить свои ожиданія съ вашими. Мои самыя худшія.

— Вы можете ожидать только одного результата, и очень скоро, отвѣчала модель. Вы должны сбросить маску и явиться тѣмъ, чѣмъ вы на самомъ дѣлѣ. Вы должны совершенно исчезнуть со сцены, уѣхать изъ Рима вмѣстѣ со мною и не оставить по себѣ ни малѣйшаго слѣда. Вы знаете, что вытребовать отъ васъ согласіе на это мнѣ не трудно; вы знаете также, какого наказанія должны ожидать въ случаѣ отказа.

— Не того ли, которымъ вы уже пугали меня? сказала Миріамъ. Есть другое, менѣе ужасное:

— Какое?

— Смерть! обыкновенная смерть! отвѣчала она.

— Смерть? повторилъ онъ. Это не такъ просто, какъ вы думаете. Вы слишкомъ сильны. Постоянныя волненія, которыя вы испытываете втеченіи многихъ мѣсяцевъ; рабство, въ которомъ я васъ держу въ послѣднее время, немного васъ измѣнили. Ваши щеки не блѣднѣе, чѣмъ въ то время, когда вы были дѣвицею. Нѣтъ, Миріамъ, — я не могу произнести другаго имени, отъ котораго задрожали бы листья надъ нашими головами, — вы не можете умереть, Миріамъ.

— Чтожъ? развѣ ни кинжалъ, ни ядъ не могутъ прекратить моей жизни? сказала она, въ первый разъ взглянувъ прямо въ глаза своему собесѣднику. Развѣ и Тибръ не приметъ меня?

— Приметъ, отвѣчалъ онъ; но, Миріамъ, еще много осталось совершить и выстрадать — у насъ общая судьба, и мы не можемъ избѣгнуть ея. Я не менѣе вашего старался миновать ее; также какъ вы, старался прервать узы, существующія между нами, похоронить все прошлое, никогда не встрѣчаться съ вами — развѣ тамъ, на общемъ судѣ. Вы представить не можете, что я дѣлалъ и готовъ былъ сдѣлать, чтобъ достигнуть этой цѣли, — и что же? наша встрѣча въ подземельи убѣдила меня въ ничтожности всѣхъ моихъ плановъ.

— Ахъ, ужасный случай! вскричала Миріамъ, закрывая лицо руками.

— Да, ваше сердце содрогнулось отъ ужаса, когда вы узнали меня, возразилъ онъ; а развѣ я не чувствовалъ такого же ужаса?

— Отчего тогда земля не обрушилась на наши головы и не похоронила насъ обоихъ! Лучше бы мы заблудились оба въ темнотѣ и погибли въ разныхъ концахъ этого лабиринта, чтобъ не могли смѣшаться наши предсмертные вздохи!

— Эти желанія напрасны, отвѣчала модель. Мы выбрали одну дорогу, она привела насъ другъ къ другу, чтобы жить и умереть вмѣстѣ. Насъ судьба связала такимъ узломъ, котораго не развяжутъ ни мои, ни ваши руки. Мы должны покориться!

— Молитесь, какъ я молилась! воскликнула Миріамъ. Молитесь, чтобъ освободиться отъ меня, потому-что я вашъ злой геній, также, какъ вы мой! Я знаю, вы когда-то молились!

При этихъ словахъ Миріамъ, дрожь пробѣжала по всему его организму; имъ овладѣлъ ужасъ; въ одно мгновеніе онъ сталъ блѣденъ, какъ полотно. Въ памяти этого человѣка было что-то, не позволявшее ему безъ ужаса вспомнить о молитвѣ; она возбуждала въ немъ всѣ муки совѣсти. Можетъ быть, онѣ были слѣдствіемъ врожденной воспріимчивости къ впечатлѣніямъ, производимымъ религіозною идеею, но только изнасилованной, подавленной, униженной, такъ что, наконецъ, она стала источникомъ ужаса, а не утѣшенія. Въ устремленныхъ на Миріамъ глазахъ его выражалось такое внутреннее безпокойство, что она почувствовала къ нему состраданіе.

И теперь ее поразила мысль — не сумасшедшій ли онъ? Эта мысль никогда еще не приходила ей въ голову; но теперь она въ одно мгновенье нашла возможность подтвердить ее многими извѣстными ей обстоятельствами. Но увы! сумасшедшій ли онъ, или нѣтъ, а власть его надъ нею оставалась та-же!

— Я не буду васъ мучить, сказала Миріамъ болѣе мягкимъ тономъ. Ваша вѣра даетъ вамъ утѣшеніе въ покаяніи; а меня предоставьте мнѣ самой.

— Нѣтъ, это невозможно.

— Почему же вы думаете, что это невозможно? возразила она. Смотрите, я разстаюсь со всѣмъ прошлымъ. Я создала себѣ новую сферу, нашла новыхъ друзей, новыя удовольствія, надежды. Я была такъ спокойна, какъ будто бы у меня не было никакихъ воспоминаній. Намъ нужно жить порознь, и все будетъ хорошо.

Намъ нечего и думать объ этомъ, отвѣчалъ онъ. Мы жили врознь, однакожъ судьба свела насъ въ подземельи; она опять насъ сведетъ гдѣ-нибудь въ пустынѣ, на вершинѣ горы. Вы напрасно говорите объ этомъ.

— Вы ошибаетесь; вы принимаете свое желаніе за неизбѣжную необходимость, сказала Миріамъ. Иначе вы позволили бы мнѣ проскользнуть мимо васъ, даже и теперь пропустили бы меня.

— Никогда, отвѣчалъ онъ настойчиво. Ваше появленіе разстроило труды цѣлыхъ лѣтъ. Вы знаете мою власть надъ вами. Повинуйтесь моимъ приказаніямъ, или черезъ нѣсколько времени я употреблю мое право. — Но я не перестану слѣдить за вами, пока не наступитъ время дѣйствовать.

— Я предвижу конецъ, сказала Миріамъ спокойно, я уже предупредила васъ о немъ — это будетъ смерть.

— Чья смерть? — ваша или моя? спросилъ онъ, устремивъ на нее глаза.

— Чтожъ? вы меня почитаете убійцею? сказала она. По крайней мѣрѣ на это вы не имѣете права.

— Однакожъ, возразилъ онъ, значительно посмотрѣвъ на нее, люди говорили, что эта рука была запятнана преступленіями.

Онъ взялъ руку Миріамъ и, произнося послѣднія слова, держалъ ее въ своей рукѣ, несмотря на усилія ея освободиться. Потомъ онъ поднялъ ее къ свѣту, потому-что между деревьями было темно, и сталъ внимательно разсматривать, какъ будто бы ожидалъ найти на ней пятна крови.

— Да, бѣла, сказалъ онъ съ усмѣшкою; но я зналъ такія же бѣлыя руки, съ которыхъ всѣ воды океана не могли бы смыть кровавыхъ пятенъ.

— На ней не было пятенъ, презрительно сказала Миріамъ, пока вы не схватили ее своею рукою.

Она освободила свою руку и сдѣлала движеніе, обнаружившее намѣреніе идти въ городъ. Они пошли вмѣстѣ и на дорогѣ не переставали говорить о какихъ-то странныхъ происшествіяхъ ихъ прежней жизни, въ которыхъ, повидимому, равно дѣйствовали и этотъ мрачный человѣкъ и эта прекрасная, юная женщина, которую онъ преслѣдовалъ. Ихъ слова отзывались преступленіемъ и кровью. И однакожъ, какъ можно думать, чтобы въ самомъ дѣлѣ Миріамъ была такъ преступна? Или, съ другой стороны, какъ это прекрасное, невинное существо могло подчиниться грубой волѣ человѣка, котораго она сама, какъ привидѣніе вызвала изъ подземнаго мрака? Какъ бы то ни было, но мы положительно знаемъ, что Миріамъ не переставала умолять его идти своею дорогою и предоставить ее своей волѣ.

Такимъ образомъ они вышли изъ Боргезе и скоро приблизились къ городской стѣнѣ. Еслибы Миріамъ подняла глаза, то могла бы увидѣть Тильду и скульптора, склонившихся на парапетъ; но она была слишкомъ погружена въ свои собственныя мысли. Когда они вступили въ городъ, спутникъ ея началъ отставать и принялъ видъ совершенно противуположный той повелительной манерѣ, которую онъ обнаруживалъ во время уединеннаго свиданія.

Porta del Popolo кипѣла жизнью. Толпы людей, проводившія праздникъ за городомъ, возвращались домой; нѣсколько человѣкъ верхомъ въѣзжали въ арку; за ними медленно ѣхала карета, только-что вы: бравшаяся изъ папской таможни. Обширная площади также была усѣяна народомъ.

Но потокъ мыслей Миріамъ не смѣшивался съ потокомъ человѣческой жизни и даже не измѣнилъ своего теченія. Она нашла возможность пасть на колѣна предъ своимъ тираномъ и молить его о свободѣ, — но мольбы ея были тщетны.

ГЛАВА VI.

Окончивъ голову Беатриче Ченчи, Гильда довольно поздно вечеромъ спустилась съ своей голубятни и пошла въ Пинчіо, въ надеждѣ услышать тамъ музыку, и встрѣтила Киніона, который, правду сказать, зналъ обыкновенія артистки и, соображаясь съ ними, расположилъ свои занятія.

Пинчіо любимое мѣсто прогулокъ римской аристократіи. Въ настоящее время однакожъ оно, какъ и другія владѣнія Римлянъ, принадлежитъ не столько туземнымъ жителямъ, какъ варварамъ изъ Галліи, Великобританіи, изъ-за Атлантическаго океана, которые мирно завладѣли всѣмъ, что есть достопамятнаго въ вѣчномъ городѣ. Нельзя не удивляться творцамъ общественнаго сада на Монте-Пинчіо: они искусно сравняли вершину горы, окружили ее парапетомъ городской стѣны, провели тропинки, широкія дороги, закрыли ихъ густою тѣнью безчисленныхъ деревьевъ и въ изобиліи разсыпали Цвѣты разнообразныхъ климатовъ по зеленымъ лугамъ; они вырыли и обложили мраморомъ эти бассейны, вѣчно наполненные водою, открыли фонтаны, подняли изъ земли величественный обелискъ, такъ долго скрывавшійся въ ней; поставили вдоль аллей пьедесталы и украсили ихъ бюстами знаменитостей — государственныхъ людей, героевъ, артистовъ, поэтовъ и ученыхъ, украшающихъ собою исторію человѣчества, хотя родина ихъ Италія. И все это устроено руками Римлянъ, дѣйствовавшихъ по указаніямъ и планамъ французскихъ инженеровъ, въ отсутствіе папы, изгнаннаго Наполеономъ I.

Здѣсь всегда можно встрѣтить французскихъ солдатъ, сѣдыхъ бородатыхъ ветерановъ съ алжирскою или крымскою медалью на груди. Имъ поручена кроткая обязанность наблюдать, чтобъ дѣти не топтали цвѣтовъ, и влюбленные юноши не рвали ихъ для своихъ дамъ. На мраморной скамейкѣ сидитъ чахоточная дѣвушка, привезенная сюда лѣчиться, и вдыхаетъ незамѣтный ядъ этого предательскаго климата. Каждый день собираются здѣсь мамки съ розовыми младенцами, англійской породы, и приводятъ сюда маленькихъ путешественниковъ, пріѣхавшихъ съ другаго полушарія. Вечеромъ по этимъ тѣнистымъ дорогамъ катятся экипажи всѣхъ родовъ, отъ старомодной, роскошной кардинальской кареты до одноколки новѣйшаго фасона, и скачутъ всадники. Здѣсь катается, ходитъ, бѣгаетъ все скоро — преходящее населеніе Рима. Здѣсь наконецъ можете видѣть прекрасный закатъ солнца и въ какую сторону ни посмотрѣли бы, вездѣ глаза ваши остановились бы на предметѣ, достойномъ вниманія или по историческому или по внутреннему достоинству. Здѣсь также въ извѣстные дни недѣли играетъ по вечерамъ французская военная музыка, оглашая своимъ громомъ бѣдный старый городъ.

Тильда и скульпторъ отдѣлились отъ густой толпы гуляющихъ, окружавшей музыкантовъ и пошли въ отдаленнѣйшій конецъ сада. Стоя у парапета, они видѣли Муро Порто, массивный остатокъ древней римской стѣны, повидимому готовый повалиться отъ собственной тяжести, но остающійся постоянно въ одинаковомъ положеніи, какъ будто бы время не имѣло никакого вліянія на это вѣчное произведеніе рукъ человѣка. Въ голубой дали подымался Сорактъ и другія возвышенности, издалека блистающія нашему воображенію, но едва видимыя глазу. А тамъ далѣе стелется Кампанія — не земля, но обширнѣйшая страница исторіи, наполненная великими событіями, уничтожающими другъ друга.

Но возвратимся къ нашимъ двумъ друзьямъ, которые теперь любовались сосѣдней виллой Боргезе, покрытой массами зелени, среди которой выглядывали бѣлыя колонны и статуи. Опершись на стѣну, подъ темными вѣтвями остролиственныхъ деревьевъ, Тильда и Киніонъ слышали музыку, смѣхъ и смѣшанные голоса. Мало помалу звуки стали затихать; но два слушателя все еще старались уловить эти звуки среди грома военнаго оркестра. Вскорѣ послѣ они увидѣли одинокаго пѣшехода, медленно подвигавшагося по дорожкѣ, ведущей къ городскимъ воротамъ.

— Посмотрите: кажется, это Донателло? спросила Гильда.

— Да, это онъ, отвѣчалъ скульпторъ. Но какъ онъ важно идетъ; вотъ остановился и смотритъ назадъ. Онъ или слишкомъ утомленъ, или печаленъ. Я рѣшительно сказалъ бы, что онъ печаленъ, еслибы онъ былъ къ тому способенъ. Однакожъ во все это время, какъ мы его наблюдаемъ, онъ ни разу не прыгнулъ; — это странно: я начинаю сомнѣваться, дѣйствительно-ли онъ фавнъ.

— А вы его въ-самомъ-дѣлѣ считали фавномъ? простодушно спросила Гильда. Я въ этомъ увѣрена и, признаюсь, никогда не перестану вѣрить, что фавны существуютъ и въ дѣйствительности, не только въ поэзіи.

Скульпторъ сначала только улыбнулся, но потомъ, вполнѣ овладѣвъ идеею, засмѣялся. Въ эту минуту онъ искренно желалъ наградить или наказать Тильду за ея милую нелѣпость самымъ пламеннымъ поцѣлуемъ.

— Какая у васъ странная фантазія, Гильда! сказалъ онъ. Такъ по вашему, великій Панъ еще живъ, и всѣ эти миѳологическія созданія еще живутъ на землѣ. Какъ бы хорошо было, еслибы мраморные люди могли прогуливаться здѣсь также, какъ мы.

— Зачѣмъ же вы смѣетесь? спросила Гильда, покраснѣвъ. Развѣ я сказала какую нибудь глупость?

— Ничего глупаго, возразилъ поспѣшно Киніонъ; я даже нахожу, что ваша мысль должна поразить каждаго своею новизною, особенно если принять во вниманіе положеніе Донателло и нѣкоторыя внѣшнія обстоятельства. Знаете-ли вы, что онъ тосканскій уроженецъ, происходитъ изъ древняго дворянскаго рода и владѣетъ стариннымъ замкомъ въ Аппенинахъ, въ которомъ самъ живетъ и жили его предки. Тамъ у него свои собственные виноградники, фиговыя деревья, такія же древнія, какъ самый замокъ. Ребяческая привязанность къ Миріамъ привлекла его въ Римъ и ввела въ общество художниковъ, а наша республиканская простота поставила его въ такія отношенія къ намъ, въ какихъ мы сами находимся. Но еслибы мы отдавали почтеніе его достоинству и титулу, то должны были бы величать его не иначе, какъ его сіятельство графъ ли Монте Бени.

— Это очень забавно, забавнѣе, чѣмъ существованіе фавновъ, сказала Гильда, засмѣявшись въ свою очередь. Но это не вполнѣ удовлетворяетъ меня, такъ какъ вы сами говорите, что нашли въ немъ сходство съ мраморнымъ фавномъ.

— Да, и большое, исключая ушей.

— Что касается до его сіятельства графа ли Монте Бени, отвѣчала Гильда, невольно засмѣявшись, произнося титулъ, принадлежащій ихъ веселому другу, то вы никогда не увидите его ушей. Я помню, какъ онъ отскочилъ, когда Миріамъ протянула руку, чтобъ поднять его кудри. Какъ вы это объясняете?

— О, конечно, я не могу оспоривать этого очевиднаго доказательства, отвѣчалъ Кипіонъ; фавнъ, или Донателло, или графъ ли Монте Бени — очень странное, дикое созданіе и, какъ я замѣтилъ въ другихъ случаяхъ, не любитъ, чтобъ до него дотрогивались. — Говоря серьезно, въ немъ дѣйствительно есть много животнаго, какъ будто бы онъ родился въ лѣсу, провелъ тамъ дѣтство и до сихъ поръ еще не совсѣмъ свыкся съ жизнью обыкновенныхъ людей. Вирбчемъ, жизнь въ. Аппенинахъ до сихъ поръ сохранила еще много первобытной простоты. — Эта склонность людей объяснять чѣмъ нибудь все чудесное и таинственное въ природѣ — вещь очень скучная, возразила Гильда. Зачѣмъ вы не хотите дозволить ни мнѣ, ни себѣ удовольствія вѣрить, что онъ въ-самомъ-дѣлѣ фавнъ?

— О, я вамъ не мѣшаю вѣрить! воскликнулъ скульпторъ. Вѣрьте, если вамъ доставляетъ удовольствіе; я самъ, можетъ быть, со временемъ стану раздѣлять ваше убѣжденіе. Донателло пригласилъ меня провести лѣто у него въ замкѣ; тамъ я постараюсь узнать родословную этихъ деревенскихъ графовъ, и если предки ихъ поведутъ меня въ міръ фантазіи, я охотно послѣдую за ними. Но что касается лично до Донателло, то есть одинъ пунктъ, который мнѣ хотѣлось бы разъяснить.

— Можетъ быть я могу помочь вамъ?

— Этотъ пунктъ состоитъ въ томъ, какимъ образомъ онъ могъ пріобрѣсти расположеніе Миріамъ? отвѣчалъ Киніонъ.

— Расположеніе Миріамъ! вскричала Гильда. Она образована, даровита, а онъ грубый, полудикій мальчикъ — какое же можетъ быть тутъ расположеніе? Нѣтъ! нѣтъ!

— Такъ, казалось бы, что это невозможно, отвѣчалъ скульпторъ. Но даровитая женщина иногда привязывается безотчетно. Мы оба знаемъ, что въ послѣднее время Миріамъ была болѣзненна и постоянно въ мрачномъ расположеніи духа. Она еще очень молода, жизнь ея только что начинается, а кажется, она ужъ пережила ее. При такихъ условіяхъ явился Донателло съ своимъ естественнымъ беззаботнымъ, счастіемъ и доставилъ ей случай обновить и сердце, и жизнь. Люди, высшихъ дарованій не ищутъ такихъ же дарованій въ тѣхъ, кого любятъ. Они очень справедливо цѣнятъ прекрасное стремленіе естественнаго чувства, благородную привязанность, простую радость, полноту счастія, и то совершенное довольство, съ какимъ ихъ любятъ; все это Миріамъ видитъ въ Донателло. Правда, она называетъ и можетъ называть его глупцомъ. Но вѣдь иначе и быть не можетъ, потому что человѣкъ теряетъ способность къ подобнаго рода привязанности, по мѣрѣ того, какъ развивается и цивилизуется.

— Боже мой! вскричала Тильда, отшатнувшись отъ своего собесѣдника. Такъ это наказаніе за наше развитіе! Извините меня, я этому не вѣрю. Потому что вы скульпторъ, потому что вы хотите окончательно усовершенствоваться, вы должны сдѣлаться такимъ же твердымъ и холоднымъ, какъ мраморъ вашихъ статуй. Я знаю живопись, и убѣдилась, что самое высокое искусство можетъ быть согрѣто глубокимъ искреннимъ чувствомъ.

— Да, вы правы, я сказалъ глупость, отвѣчалъ Киніонъ, и удивляюсь этому, потому что могъ извлечь болѣе разумное заключеніе изъ собственнаго опыта. Высшее развитіе вкуса возвращаетъ намъ прежнюю простоту чувства.

Во время этого разговора они медленно шли вдоль парапета и наконецъ остановились у крутаго спуска на Piazza del Ророіо. Внизу открывалась обширная площадь, обставленная высокими зданіями; изъ-за нихъ въ перспективѣ обрисовывались куполы церквей и ворота, воздвигнутыя по плану Микель-Аджело. Они видѣли обелискъ изъ краснаго гранита, возвышающійся въ центрѣ площади, самую ветхую древность Рима, и фонтанъ, бьющій съ четырехъ сторонъ у его основанія. Всѣ римскія древности, временъ имперіи, республики и даже царей, теряются предъ этимъ несокрушимымъ монументомъ, представляющимъ одно изъ воспоминаній, вынесенныхъ Моисеемъ и Израильтянами изъ Египта въ пустыню. Можетъ быть, глядя на него, они говорили другъ другу: онъ похожъ на тотъ древній обелискъ, который мы сами и отцы наши такъ часто видѣли на берегахъ Нила. И теперь тотъ же самый обелискъ, безъ малѣйшаго признака разрушенія, представляется новому путешественнику, вступающему въ ворота Фламинія.

Нѣсколько на востокъ Тильда и ея товарищъ увидѣли по той сторонѣ Тибра, скрытаго отъ нихъ каменными громадами, замокъ св. Ангела, гигантскую гробницу языческаго императора съ архангеломъ на вершинѣ. Дальше виднѣлось еще нѣсколько громадныхъ построекъ, увѣнчанныхъ куполами, и въ сторонѣ отъ нихъ, нѣсколько ближе къ зрителямъ — куполъ св. Петра, величественнѣйшая постройка, созданная рукою человѣка.

Поглядѣвъ на эту картину, хорошо знакомую каждому, кто долго жилъ въ Римѣ, Тильда и Киніонъ опять обратили вниманіе на площадь, разстилавшуюся у ихъ ногъ. Здѣсь они замѣтили Миріамъ, только что вышедшую изъ Porta del Ророіо и остановившуюся у фонтана. Жестомъ, который также не ускользнулъ отъ вниманія скульптора, она повидимому давала знать стоявшей возлѣ нея фигурѣ, что желаетъ остаться одна; но фигура оставалась неподвижна. Онъ замѣтилъ и еще одно движеніе, показавшееся ему до такой степени страннымъ, что онъ не зналъ, какъ объяснить его: Миріамъ опустилась на колѣна на мраморныя ступеньки фонтана. Другіе наблюдатели, если они были, могли подумать, что она по обыкновенію хотѣла только помочить пальцы въ свѣтлой струѣ, бьющей изъ пасти каменнаго льва. Но когда она сложила руки вмѣстѣ и устремила глаза на темную фигуру, въ которой нельзя было не узнать ея модель, въ головѣ Киніона утвердилась мысль, что она въ присутствіи толпы народа пала на колѣна предъ этимъ таинственнымъ лицомъ.

— Вы это видѣли? спросилъ онъ Тильду.

— Что? спросила въ свою очередь Гильда, нѣсколько удивленная его тономъ. Я видѣла, какъ Миріамъ помочила руки въ водѣ; я сама это часто дѣлаю.

— Кажется, я что-то другое видѣлъ, отвѣчалъ Киніонъ, и увѣренъ, что не ошибся.

Но если допуститъ, что Киніонъ въ-самомъ-дѣлѣ не ошибся, то какое понятіе объ ея отношеніяхъ къ этому лицу должно было внушить ему ея странное поведеніе.

— Гильда, сказалъ онъ быстро, знаете-ли вы, кто такая Миріамъ? Извините меня, но увѣрены-ли вы въ ней?

— Увѣрена-ли въ ней? возразила Гильда съ такою же живостью. Я увѣрена, что она добра, благородна, что она мой лучшій другъ, что я ее люблю, и что она меня тоже любитъ. Какой еще нужно увѣренности?

— И ваше чувство, вашъ инстинктъ всегда говоритъ въ ея пользу, никогда противъ нея? продолжалъ скульпторъ, не замѣчая волненія Гильды, обнаруживавшагося въ ея тонѣ. Она остается неразгаданною тайною. Мы даже не знаемъ, точно ли она наша соотечественница; можетъ быть, она Англичанка или Нѣмка. Въ ней замѣтна англосаксонская кровь, это всякій скажетъ; по языку она чистая Англичанка; но многое доказываетъ, что она ни Англичанка, ни Американка. Какъ артистка, она заняла мѣсто въ обществѣ, не давъ средства узнать ея прошлое.

— Я ее очень люблю, сказала Гильда тономъ, въ которомъ слышалось неудовольствіе, и увѣрена въ ней вполнѣ.

— Мое сердце также говоритъ въ ея пользу, какъ и ваше, отвѣчалъ Киніонъ. Но Римъ вовсе не похожъ на Новую Англію, гдѣ мы ничего не можемъ сдѣлать безъ согласія каждаго сосѣда въ отдѣльности, не можемъ сказать слова, заключить новаго знакомства или дружбы. Въ этомъ отношеніи папскій деспотизмъ допускаетъ больше свободы, чѣмъ наше общество.

— Музыка кончилась, сказала Гильда. Я теперь пойду.

Передъ ними были три улицы, начинающіяся у Piazza del Popolo и ведущія къ центру Рима; влѣво Via del Babuino, вправо Via della Ripetta, а между ними знаменитая улица Corso. Миріамъ со своимъ спутникомъ пошла по первой изъ нихъ и вскорѣ исчезла отъ взоровъ Гильды и скульптора.

Они вышли изъ Пинчіо по прекрасной широкой дорогѣ и, когда спустились на площадь, вдругъ раздался звонъ со всѣхъ колоколенъ, какъ будто въ городѣ совершалось какое нибудь торжество.

— Я иногда думаю, сказала Гильда, на воображеніе которой подобныя сцены производили сильное впечатлѣніе, я иногда думаю, что Римъ можетъ вытѣснить все изъ моего сердца.

— Избави Богъ! произнесъ Киніонъ. Вскорѣ они достигли громадной лѣстницы, которая ведетъ отъ Piazza di Spagna къ самой высшей точкѣ Пинчіо. Старый Беппо, милліонеръ въ кругу своей оборванной братіи (удивительно, какъ ни одинъ художникъ не изобразилъ его калѣкою, котораго исцѣляетъ св. Петръ въ дверяхъ храма) уже навьючилъ своего осла богатою добычею, собранною Христа ради въ теченіе дня.

На лѣстницѣ, закрывъ лицо плащомъ, появилась фигура модели, на которую Беппо посмотрѣлъ ревниво, какъ на человѣка, вступающаго въ его законныя владѣнія. Но фигура прошла въ улицу Sistina. Но площади, у подножья лѣстницы стояла Миріамъ, опустивъ глаза въ землю, какъ бы желая сосчитать четвероугольные камни неровной мостовой, по которой ей предстояло идти. Она оставалась въ такомъ положеніи, пока появленіе нищаго не прервало ея задумчивости; тогда она осмотрѣлась кругомъ и прижала руку ко лбу.

— Она, кажется, очнулась отъ тяжкаго сна, сказалъ Киніонъ тономъ симпатіи; и даже теперь она какъ заключенная въ клѣтку, желѣзныя полосы которой составляютъ ея собственныя мысли.

— Боюсь, что она нездорова, сказала Гильда. Я пойду къ ней.

— Прощайте, произнесъ скульпторъ. Все это очень странно. Мнѣ пріятно думать, что вы совсѣмъ безопасны въ вашей башнѣ, въ обществѣ бѣлыхъ голубей подъ покровительствомъ Мадонны. Вы не знаете, какъ далеко видѣнъ свѣтъ лампады, которую вы зажигаете. Вчера вечеромъ я проходилъ мимо и ужъ издалека увидѣлъ свѣтъ.

— Для меня это имѣетъ религіозное значеніе, хоть я и не католичка, отвѣчала Гильда.

Они разстались, и Киніонъ поспѣшно пошелъ по Via Sistina, въ надеждѣ догнать модель; ему хотѣлось открыть жилище и объяснить таинственный характеръ этого лица, ради Миріамъ, — которая видимо страдала. Онъ видѣлъ его вдали предъ собою; но прежде чѣмъ достигъ фонтана Тритона, фигура исчезла.

ГЛАВА VII.
Мастерская скульптора.

Около этого времени Миріамъ, кажется, страдала безсонницею и потому часто выходила изъ дому. Въ одно утро она зашла въ мастерскую Киніона, куда онъ приглашалъ ее, чтобы показать ей новую статую, почти оконченную вчернѣ, на которой основывалъ многія надежды. Послѣ Гильды, Киніонъ былъ единственнымъ лицомъ, къ которому Миріамъ чувствовала привязанность и довѣріе. Во всѣхъ затруднительныхъ случаяхъ жизни она обращалась къ нему и нерѣдко пользовалась братскимъ совѣтомъ скульптора.

Миріамъ не безъ цѣли сблизилась съ ними. Стоя на краю пропасти, она могла протянуть свою руку, но никогда не встрѣтила бы руки, готовой поддержать ее; могла бы звать на помощь, но голосъ ея замеръ бы, не достигнувъ ни до чьего слуха. Чувство неопредѣленнаго, тягостнаго одиночества, въ которомъ теряется человѣческое существо, есть одинъ изъ печальныхъ результатовъ несчастія, преступленія или особеннаго характера, возстановляющаго человѣка противъ всего свѣта. Очень часто въ такихъ случаяхъ является неутолимая потребность дружбы, любви и прямаго, откровеннаго сношенія съ людьми; но эта потребность остается неудовлетворенною, голодное сердце ищетъ пищи, но находитъ одни только ея призраки.

Мастерская Киніона находилась въ грязномъ, печальномъ переулкѣ между Corso и Via della Ripetta; нужно однакожъ замѣтить, что этотъ переулокъ, несмотря на грязь, безобразіе высокихъ зданій, нисколько не непріятнѣе девяти-десятыхъ римскихъ улицъ. На двери одного дома можно видѣть мраморную доску, которая гласитъ, что здѣсь была мастерская знаменитаго Кановы. Нашъ скульпторъ поселился въ предѣлахъ, ознаменованныхъ пребываніемъ этого великаго художника.

Мастерская Киніона ничѣмъ не отличалась отъ мастерской всякаго другаго скульптора; она имѣла довольно печальный видъ мѣста, гдѣ происходитъ ломка камня. Здѣсь все свидѣтельствовало о процессѣ работы, которою, надо замѣтить, скульпторы мало занимаются въ наше время. Въ Италіи существуетъ особый классъ людей, достигшихъ необыкновеннаго совершенства въ механическомъ искусствѣ; они все могутъ сдѣлать изъ мрамора, лишь бы предъ ихъ глазами была модель. Художникъ отдаетъ имъ гипсовый слѣпокъ, кусокъ мрамора и заказываетъ работу, больше ему нечего и говорить; въ назначенный срокъ является статуя, до которой онъ самъ не прикасался рукою. Такимъ образомъ его творческая мечта осуществляется другими.

Миріамъ остановилась на минуту въ передней, чтобъ посмотрѣть на некончейный бюстъ, черты котораго, казалось, вырывались изъ камня. Другой былъ уже почти конченъ и одному изъ довѣреннѣйшихъ помощниковъ скульпторъ поручилъ провести еще нѣсколько линій, которыя должны были окончательно оживить это лицо.

— Такъ и судьба наша существуетъ въ вѣчности, какъ эти бюсты въ глыбѣ камня, подумала Миріамъ.

Киніонъ былъ въ другой комнатѣ; услышавъ шаги въ передней, онъ набросилъ покрывало на свою работу и вышелъ навстрѣчу посѣтителю. На немъ была свѣтлая блуза и небольшая шапочка; въ этомъ костюмѣ онъ казался еще лучше, чѣмъ въ форменной одеждѣ, которую надѣвалъ, выходя изъ мастерской. Лицо его было такъ хорошо, что могло представить достойный сюжетъ для такого же артиста, какъ онъ самъ; черты его были тонки, правильны, и закончены, какъ будто въ самомъ дѣлѣ были вырѣзаны изъ мрамора.

— Я не даю вамъ руки, она вся въ глинѣ моей Клеопатры, сказалъ онъ.

— Я не хочу дотрогиваться до глины — это земля, прахъ, отвѣчала Миріамъ. — Я пришла посмотрѣть на то, что выражаетъ покой, холодность, продолжала она; мое искуство слишкомъ страстно, слишкомъ нервозно, исполнено волненія; я не могу работать постоянно, безъ отдыха. Что вы хотѣли мнѣ показать?

— Смотрите на все, на что вамъ угодно, отвѣчалъ Киніонъ. Я очень люблю, когда ко мнѣ заходятъ живописцы. Въ ихъ сужденіяхъ нѣтъ предубѣжденій, потому они судятъ справедливѣе, чѣмъ скульпторы, которые никогда не оцѣнили правильно моей работы, точно также, можетъ быть, какъ я ихъ.

Въ благодарность за такое довѣріе, Миріамъ посмотрѣла вокругъ и увидѣла нѣсколько статуй изъ мрамора и глины. Киніонъ былъ еще молодъ, и потому не могъ собрать большой галлереи своихъ произведеній. Все, что находилось въ его мастерской, были большею частью попытки въ разныхъ родахъ искуства; нѣкоторыя были не лишены достоинства, которое увеличивалось бѣлизною и блескомъ новаго мрамора. Миріамъ остановилась предъ фигурою прекраснаго юноши, который, ловя жемчугъ на днѣ моря, запутался въ растеніяхъ и умеръ тамъ, среди драгоцѣнныхъ раковинъ.

— Бѣдный юноша! онъ погибъ среди богатства, котораго искалъ, замѣтила Миріамъ. Мнѣ нравится эта статуя, хотя въ ней заключено слишкомъ холодное и строгое нравоученіе.

Потомъ она перешла къ головѣ Мильтона. Это не была копія съ какого нибудь бюста или картины, и однакожъ превосходила всѣ бюсты вѣрностью, потому что художникъ, приступая къ работѣ изучилъ всѣ извѣстныя изображенія поэта въ этомъ произведеніи соединились особенно вѣрныя черты всѣхъ миніатюръ, портретовъ и бюстовъ. Долгое изученіе поэзіи Мильтона доставило скульптору возможность оживить мраморъ могущественнымъ геніемъ поэта. Это былъ самый трудный и удачный шагъ Киніона.

Въ-сторонѣ стояли два-три бюста знаменитыхъ Американцевъ, образъ которыхъ онъ хотѣлъ увѣковѣчить въ потомствѣ.

— Да, сказала Миріамъ, голова которой была все еще занята мыслями однородными съ высказанными прежде; хорошо состояніе человѣка довольствующагося мыслью, что послѣ смерти не оставитъ ничего, кромѣ травы на своей могилѣ, если только живые не отнимутъ и этого, прикрывъ ее безплоднымъ мраморомъ. Мнѣ кажется, свѣтъ былъ бы свѣжѣе и лучше, еслибъ сбросилъ съ себя это тяжкое бремя каменныхъ воспоминаній, оставленныхъ вѣками.

— Вы говорите противъ всего моего искуства, замѣтилъ Киніонъ. Скульптура и удовольствіе, доставляемое ею человѣку, кажется могутъ служить доказательствомъ, что полезно обращаться къ тому, что было до насъ.

— Такъ, такъ! вскричала Миріамъ. Но вѣдь я не хочу ссориться съ вами изъ-за того, что вы бросаете ваши тяжелые камни въ бѣдное потомство, и если правду сказать, я нахожу, что вы способнѣе попасть въ цѣль, чѣмъ кто либо другой. Эти бюсты, хоть я и смѣюсь надъ ними, заставляютъ меня думать, что вы магъ. Вы превращаете горячихъ, пылкихъ людей въ холодный мраморъ; какая счастливая перемѣна! Сдѣлайте и со мною то же!

— Съ охотой! вскричалъ Киніонъ, которому давно уже хотѣлось снять это прекрасное и въ высшей степени выразительное лицо. Когда вамъ угодно начать?

— Я вовсе не о томъ думаю, отвѣчала Миріамъ. Покажите мнѣ что нибудь другое.

— Узнаете вы это? спросилъ скульпторъ.

Онъ поднялъ крышку небольшаго старо-моднаго ящика изъ слоновой кости, пожелтѣвшей отъ времени. По стѣнкамъ его стояли вырѣзанныя чрезвычайно тщательно античныя фигуры и вокругъ нихъ висѣли листья; и еслибы Киніонъ сказалъ, что это работа Бенвенуто Челлини, то ни отдѣлка, ни обличавшееся въ ней искуство не возбудили бы сомнѣнія въ его словахъ. Видно однакожъ было, что этотъ ящикъ былъ произведеніе временъ Бенвенуто, а художникъ, сдѣлашвій его, принадлежалъ къ его школѣ, и Можетъ быть, подъ этой крышкою хранились брильянты какой нибудь дамы, красовавшейся при дворѣ Медичи.

Но теперь хранились сдѣсь не брильянты; поднявъ хлопчатую бумагу, онъ показалъ маленькую ручку, необыкновенно тонко вырѣзанную изъ мрамора.

— Это прекрасно! вскричала Маріамъ, невольно улыбнувшись. Я видѣла во Флоренціи руку Лули, но это лучше, потому что ваша работа дышетъ страстью.

— Вы узнаете, чья это рука? спросилъ скульпторъ.

— Конечно; это одна изъ самыхъ вѣрныхъ рукъ на свѣтѣ, отвѣчала Миріамъ. Хотя она и маленькая и нѣжная но въ ней видна энергія. Я не разъ видѣла эту ручку во время работы съ кистью; однакожъ я никогда не воображала, чтобъ вы такъ далеко ушли. Какъ вы убѣдили Тильду позволить снять ея руку?

— Да она ничего не знаетъ! быстро отвѣчалъ Киніонъ. Я укралъ ее. Эта рука — воспоминаніе. Но я такъ часто видѣлъ ее, что былъ бы ничтожный пачкунъ, еслибы не могъ воспроизвести ее совершенно точно.

— Получите-ли вы когда нибудь оригиналъ? сказала Миріамъ ласково.

— Я не имѣю основанія надѣяться. Притомъ Тильда такъ удалена отъ нашей сферы, что овладѣть ея сердцемъ также трудно, какъ поймать птицу, летающую подъ самыми облаками. Странно, что при всей своей нѣжности и слабости, она кажется совершенно увѣрена въ себѣ. Нѣтъ, я никогда не овладѣю ею вполнѣ. Она очень способна къ симпатіи, но не нуждается въ любви.

— Я отчасти согласна съ вами, отвѣчала Миріамъ. Это совершенно ложная мысль, которую вообще поддерживаютъ мужчины, что природа дала женщинамъ особенную склонность къ тому, что технически называется любовью. Мы въ такой же мѣрѣ чувствуемъ потребность любви, какъ и вы; только намъ нечего больше дѣлать съ нашимъ сердцемъ. Но когда у женщины является другая цѣль въ жизни, она утрачиваетъ готовность любить. Я могу назвать многихъ женщинъ, прославившихся въ искуствѣ, литературѣ и наукѣ, многихъ даже, которыхъ умъ и сердце были вполнѣ заняты дѣятельностью на менѣе видномъ поприщѣ, никогда несознававшихъ тѣхъ чувствъ и той способности къ пожертвованіямъ, какія обыкновенно приписываются нашему полу.

— И Гильда, вы думаете, принадлежитъ къ числу такихъ женщинъ? сказалъ скульпторъ печально. Эта мысль заставляетъ меня опасаться и за нее и за себя.

— Можетъ быть, она вывихнетъ свою нѣжную ручку, которую вы такъ хорошо сдѣлали, сказала Миріамъ смѣясь. Тогда вы можете надѣяться. Эти древніе мастеры, поглощающіе теперь всю ея жизнь, единственные ваши соперники.

Киніонъ вздохнулъ и положилъ въ ящикъ свое сокровище. — Любовь его къ Гильдѣ переходила въ боготвореніе: онъ никогда не осмѣливался поцѣловать изображеніе, имъ самимъ сдѣланное.

— Покажите же теперь вашу новую статую, сказала Миріамъ.

— Мою новую статую! повторялъ Киніонъ; занятый мыслями, возбужденными въ немъ рукою Гильды, онъ совершенно забылъ о статуѣ, которую хотѣлъ показатъ Миріамъ. — Она подъ покрываломъ, прибавилъ онъ.

— Надѣюсь, это не голая женщина, сказала Миріамъ. Каждый молодой скульпторъ считаетъ, кажется, себя обязаннымъ представить нагую женскую статую, назвавъ ее Еввою, Венерою или Нимфою, чтобы какъ нибудь оправдать ея наготу. Мнѣ досадно и даже стыдно смотрѣть на такія произведенія. Теперь люди привыкли видѣть другъ друга одѣтыми, и нагота въ собственномъ смыслѣ вовсе не существуетъ. Поэтому артистъ — я увѣрена, вы согласитесь со мною — не можетъ съ чистымъ сердцемъ приступить къ подобной работѣ, ужъ потому только, что принужденъ преступнымъ взглядомъ изучать модели. При такихъ условіяхъ мраморъ тёряетъ безъ нужды свою цѣломудренность. Разумѣется, я не отношу этого къ древнимъ скульпторамъ — они находили модели подъ открытымъ небомъ, и оттого нагая статуя древняго художника скромна какъ фіялка и достаточно прикрывается собственною красотою. Но что касается до раскрашенныхъ Венеръ Джипсона, которыя, кажется, выпачканы табачнымъ сокомъ, и до всѣхъ нагихъ статуй новѣйшаго времени, то я не понимаю, что онѣ могутъ сказать этому поколѣнію, и я охотнѣе готова смотрѣть на кучу извести, чѣмъ на нихъ.

— Вы слишкомъ строги къ нашимъ профессорамъ, замѣтилъ Киніонъ, полушутя, полусерьезно. Однакожъ вы не совсѣмъ неправы. Мы дѣйствительно должны пріискивать какое-нибудь драпри. Но что прикажете дѣлать? — принять современный костюмъ, одѣть Венеру въ кринолинъ?

— Тогда вы точно были бы пачкунъ! возразила Миріамъ, смѣясь. Эта трудность выбора утверждаетъ меня въ томъ мнѣніи, что скульптура уже утратила мѣсто между живыми искуствами, исключая развѣ портретные бюсты. Въ наше время мы не встрѣчаемъ ни одной оригинальной группы, ни даже новой попытки въ этомъ родѣ. Вы сами знаете, что на свѣтѣ нѣтъ болѣе полудюжины оригинальныхъ статуй и группъ, да и тѣ принадлежатъ древности. Кто хорошо знакомъ съ ватиканскою галереею, съ галереею Уфицци, неаполитанскою или луврскою, тотъ въ любомъ новѣйшемъ произведеніи безъ труда откроетъ черты древняго прототипа, который началъ уже выходить изъ моды даже у древнихъ Римлянъ.

— Перестаньте, Миріамъ! вскричалъ Киніонъ, или я навсегда брошу рѣзецъ!

— Вѣрьте мнѣ, Киніонъ, продолжала Миріамъ, взволнованная душа которой находила успокоеніе въ декламаціи, вѣрьте, что вы, скульпторы, самые большіе воры въ мірѣ; но что же дѣлать! — необходимость!

— Я не могу согласиться съ вами вполнѣ, сказалъ Киніонъ; но не могу и отрицать совершенно вашихъ словъ, особенно при настоящемъ состояніи искуства. Но пока въ Каррарѣ будутъ добывать чистый мраморъ, пока у насъ на родинѣ будутъ существовать мраморныя горы, я не перестану вѣрить, что будущія скульпторы оживятъ это благородное искуство и осуществлятъ новые идеалы красоты и величія. А можетъ быть, прибавилъ онъ шутя, человѣчество станетъ одѣваться иначе, или скульпторы найдутъ средство дѣлать видимымъ характеръ человѣка сквозь кринолины и корсеты.

— Можетъ быть, сказала Миріамъ. Однакожъ покажите мнѣ вашу статую, которую вѣроятно я слишкомъ строго осудила, не видѣвъ. Но впрочемъ я теперь совершенно способна оцѣнить ее.

Киніонъ готовъ былъ открыть модель, но Миріамъ остановила его.

— Скажите прежде, какой сюжетъ? сказала она.

— Это должна быть Клеопатра, отвѣчалъ скульпторъ; а въ какую эпоху жизни, это вы сами должны сказать.

Онъ снялъ наконецъ покрывало, и Миріамъ увидѣла сидящую фигуру женщины, одѣтой въ древній египетскій костюмъ, на столько вѣрный дѣйствительности, насколько остатки древности дозволяютъ воспроизвести его вѣрно. Трудности, представлявшіяся скульптору, казалось, были неодолимы; но онъ рѣшился одолѣть ихъ и достигъ своей цѣли, такъ что Клеопатра являлась нетолько Египтянкою, но дочерью Птоломеевъ дѣйствительно способною перелить-свой тропическій огонь въ холодную кровь Октавія.

Чудный покой — это рѣдкое достоинство въ статуѣ — разлитъ былъ во всей фигурѣ. Зритель чувствовалъ, что Клеопатра вступила уже въ горячечный, мучительный періодъ своей жизни и только на мгновеніе успокоилась; но это спокойствіе было спокойствіе отчаянія: ее уже видѣлъ Октавій и остался равнодушенъ къ ея прелестямъ. Она была совершенно покойна, какъ будто ей суждено было ужъ никогда больше не владѣть своими членами; но между тѣмъ въ каждомъ ея мускулѣ выражалась такая энергія, такая сила страсти, что, казалось, вотъ она вскочитъ и какъ тигрица кинется на васъ.

Лицо было исполненно удивительно вѣрно. Скульпторъ соединилъ въ немъ всѣ характеристическія черты египетскаго лица. Предъ вами была вся Клеопатра — пылкая, сладострастная, нѣжная, слабая, ужасная, полная восхищающей, но отравляющей прелести.

— Что это за женщина! вскричала Миріамъ, послѣ продолжительной паузы. Скажите, она всегда, даже и тогда, какъ вы работали, старается побѣдить силою своей страсти? Вамъ не страшно было прикасаться къ ней, когда она стала оживать подъ вашими руками?… Послушайте, Киніонъ, это великое произведеніе! Какъ и гдѣ вы научились этому?

— Это результатъ долгой работы мозга и рукъ, отвѣчалъ Киніонъ, не безъ нѣкотораго сознанія, что его работа дѣйствительно прекрасна.

— Я всего больше удивляюсь тому, продолжала Миріамъ, что вы такъ искусно сочетали въ ней всѣ повидимому противорѣчащія черты. Гдѣ вы открыли эту тайну? Ужъ конечно не въ Гильдѣ?

— Конечно, не въ ней, сказалъ Киніонъ; она принадлежитъ къ эѳирнымъ типамъ, несовмѣстнымъ ни съ какимъ зломъ.

— Да, вы правы, живо сказала Миріамъ. Дѣйствительно, существуютъ женскіе типы эѳирные, какъ вы сказали, и Гильда одна изъ нихъ. Она умерла бы отъ перваго дурнаго дѣла, если предположить на минуту, что она способна на какое-нибудь дурное дѣло. Какъ она, повидимому, ни слаба, но можетъ вынести бремя горести; но она не выдержала бы никакого преступленія. Мнѣ кажется, что, еслибы судьба мнѣ опредѣлила, я вынесла бы и то и другое; хотя въ душѣ я также чиста, какъ Гильда. Вы сомнѣваетесь въ этомъ?

— Избави Богъ! вскричалъ Киніонъ.

Онъ былъ нѣсколько пораженъ этимъ страннымъ и неожиданнымъ оборотомъ рѣчи и голосомъ артистки, обличавшимъ сильное волненіе и звучавшимъ несовсѣмъ естественно.

— О, Киніонъ! вскричала она съ необыкновенною живостью; въ самомъ-ли дѣлѣ вы мой другъ? Я одна, одна, одна! У меня есть тайна, которая жжетъ мое сердце, терзаетъ меня! Иногда я боюсь сойти съ ума отъ нея, иногда я желала бы умереть — но смерть не идетъ. О, еслибы я могла передать ее хоть одному живому существу на свѣтѣ. Вы такъ хорошо знаете женщинъ, вы такъ глубоко видите въ ихъ душахъ можетъ быть, вы поймете меня! Но Богъ знаетъ…. О, позвольте мнѣ говорить!

— Миріамъ, говорите, сказалъ скульпторъ, говорите откровенно, какъ брату, и если я могу вамъ помочь….

— Помочь! Нѣтъ!

Отвѣтъ Киніона былъ совершенно прямодушенъ и откровененъ; но Миріамъ открыла заднюю мысль и боязнь въ этомъ горячемъ выраженіи готовности услышать ея тайну. Правду сказать, онъ точно сомнѣвался, было-ли бы для него хорошо выслушать, а для нея высказать то, что рвалось наружу. Если въ настоящемъ случаѣ дружба обязывала его къ чему нибудь, то онъ былъ бы готовъ исполнить свой долгъ. Если ея сердце искало только выхода, въ такомъ случаѣ, нѣтъ сомнѣнія, откровенное признаніе облегчило бы его. Но тайна, какова бы она ни была, вырвавшись изъ ея устъ, измѣнила бы существовавшія между ними отношенія. Онъ долженъ былъ бы отдать ей всю свою симпатію и именно тотъ родъ симпатіи, какого потребовали бы обстоятельства, или Миріамъ возненавидѣла бы и его, и себя.

Такъ думалъ въ эту минуту Киніонъ, и Миріамъ предугадала его мысли.

— Я стану ненавидѣть васъ! вскричала она; да, я вижу, вы также холодны и безжалостны, какъ мраморъ вашихъ статуй.

— Я вамъ совершенно сочувствую, видитъ Богъ! возразилъ скульпторъ.

— Оставьте ваше сочувствіе для такихъ печалей, которыя оно можетъ утѣшить, сказала Миріамъ, сдѣлавъ усиліе овладѣть собою. А что до меня, то я знаю, какъ помочь моему горю. Все это была ошибка: вы ничего не можете сдѣлать для меня, развѣ только превратить въ камень, какъ Клеопатру; но я не изъ такихъ женщинъ, вѣрьте мнѣ…. Забудьте эту глупую сцену, Киніонъ, и пожалуйста не напоминайте мнѣ о ней, нетолько словомъ, даже взглядомъ.

— Если вы этого желаете, я долженъ забыть, сказалъ скульпторъ, держа ея руку, которую она подала ему на прощанье; но если я въ состояніи буду когда нибудь вамъ служить, позвольте мнѣ вспомнить ее. Между тѣмъ, Миріамъ, мы будемъ встрѣчаться съ вами также дружески, какъ прежде.

— Вы менѣе искренни, чѣмъ я думала, возразила Миріамъ, если, стараетесь заставить меня думать, что въ нашихъ отношеніяхъ не будетъ никакой перемѣны.

Проходя въ переднюю, она остановилась у статуи юноши утонувшаго во время ловли жемчуга.

— Моя тайна не жемчугъ, сказала она; однакожъ человѣкъ могъ бы утонуть, стараясь открыть ее.

Когда Киніонъ заперъ дверь, гостья медленно стала спускаться съ лѣстницы и на первой площадкѣ остановилась.

— Не воротиться-ли? думала она. Я сдѣлала глупость! Я лишилась дружбы честнаго, добраго человѣка и ничего не пріобрѣла. Что, если я ворочусь и разскажу ему все?

Она прошла еще три четыре ступени и опять остановилась, прошептала что-то и покачала головой.

— Нѣтъ, нѣтъ! произнесла оно почти вслухъ. Удивляюсь, какъ могла придти мнѣ такая мысль! Развѣ его сердце для меня? нѣтъ, я украла бы его у Тильды… Я никогда не передамъ ему моей тайны; она не жемчугъ, но карбункулъ, красный, какъ кровь, слишкомъ дорогой для меня… его нельзя бросить даромъ въ кошелекъ чужаго человѣка.

Съ этою мыслью она спустилась съ лѣстницы и увидѣла свою тѣнь, ожидавшую ее на улицѣ.

ГЛАВА VIII.
Эстетическое общество.

Вечеромъ того дня, когда Миріамъ посѣтила Киніона, было собраніе эстетическаго общества, образовавшагося изъ художниковъ Англо-Саксонцевъ и главнымъ образомъ Американцевъ. Въ настоящее собраніе явилось сверхъ того нѣсколько туристовъ, оставшихся еще въ Римѣ, хотя св. недѣля уже прошла. Миріамъ, Гильда и скульпторъ были также здѣсь, а съ ними вмѣстѣ явился и Донателло, жизнь котораго измѣнила свое естественное теченіе, такъ какъ онъ, подобно вѣрной собачкѣ, всюду слѣдовалъ за своею госпожею, гдѣ только могъ ее встрѣтить.

Мѣстомъ собранія было довольно мрачное жилище одного изъ извѣстнѣйшихъ членовъ общества. Собранія эти отличались простотою и отсутствіемъ всякихъ церемоній, что очень обыкновенно между иностранцами, живущими въ Римѣ. Кто не былъ заинтересованъ искусствомъ, тотъ, конечно, не могъ найти удовольствія въ этомъ обществѣ, гдѣ каждое лицо было поглощено одною общею идеею, одною и тою же цѣлью.

Одна изъ главныхъ причинъ, почему Римъ сдѣлался любимою резиденціею артистовъ, ихъ идеальнымъ жилищемъ, которое никто не спѣшитъ оставить, подышавъ однажды его воздухомъ, — заключается въ томъ, что они чувствуютъ здѣсь свою силу, составляютъ свое общество, гдѣ каждый является свободнымъ гражданиномъ, а не чужестранцемъ какъ въ другихъ мѣстахъ.

Въ собравшемся въ настоящемъ случаѣ обществѣ было нѣсколько лицъ, имена которыхъ извѣстны всему просвѣщенному міру и много молодыхъ артистовъ, которыхъ ожидала такая же слава. Вниманіе присутствующихъ было обращено на коллекцію древностей, принесеи, ныхъ однимъ изъ гостей и заботливо разложенныхъ по столамъ. Древности эти принадлежали къ разряду тѣхъ произведеній искуства, которыми до сихъ поръ богата почва Рима и его окрестностей — печати, маленькія бронзовыя фигуры, и разныя вещи, рѣзанныя изъ слоновой кости; — все это, конечно, предметы не большой цѣнности, но не лишенные значенія въ коллекціи художника.

Но всего интереснѣе было собраніе старинныхъ картинъ; на многихъ изъ нихъ, по мнѣнію владѣльца, замѣтны были слѣды кисти великаго мастера, хотя онѣ и пожелтѣли отъ времени и были попорчены, вѣроятно, позднѣйшими владѣльцами, обходившимися съ ними совершенно безцеремонно. Такимъ образомъ, въ картинахъ этихъ одинъ общій очеркъ и постановка фигуръ сохранила свое первоначальнное достоинство.

Всѣ были заняты разборомъ принесенныхъ вещей; наконецъ вниманіе нѣсколькихъ знатоковъ остановилось на одной небольшой картинѣ, которую они приписывали Рафаэлю, будто бы набросавшему на ней первый очеркъ своего любимаго типа Мадонны. Другіе приписывали ее Леонардо да Винчи и утверждали, что это варіація на тему, картины его «Скромность и Тщеславіе», находящейся въ палаццо Скіарра. Было еще съ полдюжины другихъ картинъ, и каждая возбуждала самыя разнообразные толки, Гильда была въ высочайшей степени заинтересована богатымъ портфелемъ. Она такъ долго всматривалась въ одну картину, что Миріамъ наконецъ спросила ее, какое она сдѣлала открытіе.

— Посмотрите внимательно на эту картину, отвѣчала Гильда, подавая ее Миріамъ. Если вы дадите себѣ трудъ отдѣлить рисунокъ отъ этихъ пятенъ, сдѣланныхъ кистью, вы найдете, что это очень любопытная вещь.

— Я думаю, это будетъ совершенно напрасный трудъ, отвѣчала Миріамъ; мнѣ нужно или, вѣрить вамъ на-слово, или пріобрѣсти вашу способность. Фи! какая грязная!.

Дѣйствительно, картина, находившаяся въ рукахъ Гильды, болѣе другихъ пострадала отъ времени и отъ дурнаго употребленія; замѣтно было даже, что кто-то пытался уничтожить рисунокъ. Однакожъ съ помощью Гильды Миріамъ разглядѣла крылатую фигуру съ обнаженнымъ мечомъ и дракона или демона, распростертаго у ея ногъ.

— Я убѣждена, сказала Гильда тихо, что это работа Гвидо Рени. Если такъ, то должно быть это оригинальный эскизъ его картины, находящейся въ церкви капуциновъ, — Михаилъ архангелъ, поставившій ногу на демона. Общее расположеніе и концепція одинаковы; разница только въ томъ, что здѣсь лицо демона болѣе en-face и грозитъ-архангелу, который отъ него отворачивается.

— Неудивительно! отвѣчала Миріамъ. Это совершенно согласно съ изысканностью и вообще съ характеромъ Михаила, какимъ его представилъ Гвидо. Онъ ни когда не въ состояніи былъ бы взглянуть прямо въ лицо демона.

— Миріамъ! вскричала Гильда тономъ упрека. Мнѣ очень грустно слышать, съ кйкимъ презрѣніемъ вы отзываетесь о прекрасномъ, божественномъ образѣ.

— Извините, милая Гильда! вскричала Миріамъ. Вы эти вещи разсматриваете болѣе съ религіозной точки зрѣнія. Я согласна, что архангелъ Гвидо прекрасная картина, но на меня она никогда не производила такого впечатлѣнія, какъ на васъ.

— Оставимъ это, отвѣчала Гильда. Я хотѣла обратить ваше вниманіе на лицо демона; онъ вовсе не похожъ на демона оконченной картины. Вы знаете, Гвидо утверждалъ, что сходство его съ кардиналомъ. Памфили или случайное, или воображаемое. Но вотъ здѣсь это лицо, какъ было задумано съ самаго начала.

— И согласитесь, что здѣсь демонъ гораздо энергичнѣе, чѣмъ на оконченной картинѣ, сказалъ Киніонъ, взявъ рисунокъ изъ рукъ Гильды. Какая необыкновенная сила въ этомъ страшномъ безобразіи, и даю

слово, прибавилъ онъ послѣ, паузы, это не невозможное лицо, я видѣлъ гдѣ-то такую голову на плечахъ живаго человѣка.

— И я тоже видѣла, сказала Гильда. Это поразило меня съ перваго взгляда.

— Донателло, сказалъ Киніонъ, посмотрите на это лицо.

Донателло, какъ вѣроятно догадывается читатель, не принималъ большаго участія въ искуствѣ и почти никогда не осмѣливался высказывать своего мнѣнія; но. теперь поглядѣвъ съ минуту на картину, онъ бросилъ ее съ выраженіемъ отвращенія и. ненависти.

— Я знаю это лицо! прошепталъ онъ. Это модель Миріамъ!

Странное сходство демона съ живымъ человѣкомъ замѣтили и Еильда и Киніонъ, но увѣрились въ немъ окончательно, когда Донателло подтвердилъ вѣрность ихъ замѣчанія. Что могло быть причиною этого сходства — рѣшить не возможно; можетъ быть, Гвидо, силясь представить въ образѣ идею зла, безсознательно намекнулъ на человѣческое лицо; или, можетъ быть, онъ нарисовалъ портретъ человѣка, который такъ же преслѣдовалъ его, какъ преслѣдовала Миріамъ ея модель, который посмерти Гвидо укрылся въ древнихъ катакомбахъ и бродилъ тамъ, какъ призракъ, ожидая новой добычи, пока наша артистка не вывела его на свѣтъ.

— Я вовсе не признаю сходства, сказала Миріамъ; я разъ двадцать сама рисовала его лицо и потому могу быть лучшимъ судьею.

Начался споръ по поводу архангела Гвидо, окончившійся тѣмъ, что наши друзья положили на другой день утромъ идти въ церковь капуциновъ и тамъ рѣшить вопросъ. Во всякомъ случаѣ сходство той картины съ грязнымъ очеркомъ, находившимся теперь передъ ними, заслуживало вниманія.

Около десяти часовънѣсколько человѣкъ, стоявшихъ на балконѣ, объявили, что луна поднялась уже высоко, и предложили пойти посмотрѣть на развалины, которыя особенно эфектны при лунномъ освѣщеніи.

Предложеніе было съ восторгомъ принято молодыми людьми. Они немедленно вышли, слабо освѣщаемые восковыми свѣчами, которыми въ Римѣ необходимо запасаться всякому, кому приходится въ ночное время спускаться или подниматься по лѣстницамъ. Вышедъ на улицу, они увидѣли небо, ярко озаренное луною, которая кидала свѣтъ на стѣну противоположнаго палаццо и оттѣняла всѣ его архитектурныя украшенія — карнизы, колонны и рѣшетки темныхъ оконъ, придававшія всему зданію видъ тюрьмы. Починщикъ старой обуви уже закрылъ свою лавку, помѣщенную въ основаніи.дворца; фонарь продавца сигаръ сверкалъ въ тѣни арокъ; французскій часовой мѣрно.ходилъ взадъ нъпередъ вдоль портала и бездомная собака съ громкимъ лаемъ преслѣдовала его, какъ бы оспаривая у него право быть сторожемъ этого мѣста.

Со всѣхъ сторонъ слышался шумъ падающей воды, находившейся гдѣ-то недалеко, но совершенно невидимой. Такой шумъ можно слышать во многихъ улицахъ и дворцахъ, когда дневной шумъ умолкаетъ, потому что консулы, императоры, папы и великіе люди разныхъ временъ не находили лучшаго средства обезсмертить свое имя, какъ построить вѣчно новый, неразрушимый бассейнъ и наполнить его водою; — потомство могло убѣдиться, что эти постройки прочнѣе чѣмъ мѣдь и мраморъ.

— Донателло, вы можете взять себѣ въ товарищи кого нибудь изъ этихъ юношей, сказала Миріамъ, увидѣвъ его возлѣ себя. Теперь я вовсе не въ такомъ настроеніи, какъ въ тотъ вечеръ, когда мы танцовали въ виллѣ Боргезе.

— Я никогда больше не захочу танцовать, отвѣчалъ Донателло.

— Какой печальный тонъ! вскричала Миріамъ. Вы совершенно испортились въ этомъ мрачномъ Римѣ; но вы опять будете благоразумны и счастливы, если скоро воротитесь домой, въ Тоскану. Дайте мнѣ руку; только берегитесь — не шалите. Мы сегодня должны вести себя спокойно и важно.

Общество раздѣлилась на группы; каждый выбралъ себѣ товарища — живописецъ скульптора, скульпторъ живописца, потому что, какъ извѣстно, артисты чувствуютъ болѣе симпатіи къ тѣмъ, которые трудятся въ другой Сферѣ, нежели къ своимъ собратамъ. Киніонъ охотно предложилъ бы свою руку Тильдѣ и держался бы нѣсколько въ сторонѣ отъ остальнаго общества; но она шла возлѣ Миріамъ и, казалось хотѣла остаться одна.

Они скоро прошли узкую улицу, выходящую на площадь, гдѣ въ лунномъ свѣтѣ сверкалъ величественнѣйшій изъ римскихъ фонтановъ. Шумъ его, чтобъ не сказать ревъ, слышенъ былъ гуляющимъ до тѣхъ поръ, пока они оставались на открытомъ воздухѣ. Это фонтанъ Треви, источникъ котораго находится далеко за стѣнами города, и вода стремится оттуда по подземнымъ водопроводамъ.

— Я напьюсь воды изъ этого фонтана, сказала Миріамъ. Черезъ нѣсколько дней я уѣду изъ Рима, а говорятъ, что одинъ глотокъ воды изъ фонтана Треви перёдъ отъѣздомъ обезпечиваетъ возвращеніе, какія бы ни встрѣтились препятствія. Вы также напьетесь, Донателло?

— Синьорина, я пью, что вы пьете, отвѣчалъ Донателло.

Вся компанія подошла къ фонтану; одни пили воду, другіе разсматривали мраморную группу, довольно нелѣпое произведеніе какого-то скульптора школы Бернини. Впрочемъ, теперь при лунномъ свѣтѣ, весь этотъ фронтонъ съ нишами, и выглядывающими изъ нихъ аллегорическими фигурами, Нептуномъ и тритонами у основанія, казался несравненно лучше, чѣмъ на самомъ дѣлѣ.

— Чтобы сдѣлали изъ такой страшной силы воды у насъ въ Америкѣ? сказалъ кто-то изъ артистовъ, — ее заставили-бы ворочать колеса машинъ, хлопчато-бумажной фабрики — я увѣренъ.

— Народъ сломалъ бы эти божества, сказалъ Киніонъ, и вѣроятно поставилъ бы тридцать одну фигуру — изображающія штаты и серебряные потоки, исходящіе изъ каждой изъ нихъ, соединялись бы въ огромномъ резервуарѣ общаго благосостояніи націи.

— Или, еслибы они захотѣли придать оттѣнокъ сатиры, замѣтилъ какой-то англійскій художникъ, то могли бы заставить одну фигуру смывать пятна на національномъ флагѣ. Римскія прачки могли бы служить отличными моделями.

— Мнѣ часто хотѣлось взглянуть на этотъ фонтанъ при лунномъ свѣтѣ, сказала Миріамъ, потому что здѣсь было свиданіе Корины съ лордомъ Невиллемъ послѣ разлуки. Подойдите кто нибудь, я посмотрю, можно-ли различать лица въ водѣ.

Опершись на край бассейна, она услышала чьи-то тихіе шаги и замѣтила въ водѣ, что.кто-то смотритъ изъ-за ея плеча. Свѣтъ луны освѣщалъ сзади артистку и, падая на Фронтонъ, освѣщалъ всѣ статуи, скалы, и дробился въ постоянно волнующейся поверхности воды. Надо замѣтить, что Корина узнала Невилля по отраженію его лица въ водѣ; но Миріамъ собственная тѣнь мѣшала различить лица.

— Три тѣни! вскричала она. Три отдѣльныя тѣни и всѣ такія темныя и тяжелыя, что утонули въ водѣ. Онѣ всѣ рядомъ лежатъ на днѣ бассейна. Одну я узнаю: съ правой стороны Донателло, — я узнала его по волосамъ и по очертанію головы. Но я не могу различить фигуры, которая съ лѣвой стороны; какая-то темная масса, неопредѣленная, какъ предзнаменованіе бѣдствія… Кто же это можетъ быть?… Ахъ!

Это восклицаніе невольно вырвалось изъ ея груди, когда она, обернувшись назадъ, увидѣла странную фигуру, преслѣдовавшую ее, хорошо знакомую всему обществу артистовъ. Общій взрывѣсмѣха послѣдовалъ за восклицаніемъ Миріамъ; между тѣмъ фигура наклонилась къ ней и произнесла нѣсколько словъ, которыхъ нельзя было разслышать, за шумомъ воды; однакожъ, судя по жестамъ, можно было заключить, что она приглашала Маріамъ омочить руки въ водѣ.

— Онъ, должно-быть, не Италіанецъ, покрайней мѣрѣ не Римлянинъ, замѣтилъ кто-то изъ художниковъ. Я никогда не видѣлъ, чтобъ кто нибудь изъ нихъ такъ заботливо мылъ руки. Посмотрите, онъ третъ ихъ, какъ будто бы хотѣлъ смыть пятна и грязь, нанесенныя цѣлымъ тысячелѣтіемъ.

Дѣйствительно, омочивъ руки въ водѣ, онъ теръ ихъ съ необыкновеннымъ усердіемъ, потомъ смотрѣлъ въ воду, какъ будто желая удостовѣриться, не замѣтны-ли во всемъ бассейнѣ слѣды его умовенія. Маріамъ съ ужасомъ глядѣла на него нѣсколько мгновеній, потомъ, овладѣвъ собою, почерпнула горестью воды и, слѣдуя старинной формѣ заклятій, брызнула ею въ лицо своего преслѣдователя.

— Во имя всѣхъ святыхъ, вскричалъ она, исчезни, демонъ, и оставь меня навсегда!

— Этого недостаточно, сказалъ кто-то изъ артистовъ, въ фонтанѣ не святая вода! Дѣйствительно, заклятіе не произвело никакого дѣйствія на демона. Онъ умылъ еще виски, промылъ глаза/посмотрѣлъ пристально въ воду и опять жестами пригласилъ Маріамъ послѣдовать его примѣру. Зрители громко смѣялись, но въ смѣхѣ ихъ слышалась принужденность, потому что въ фигурѣ точно было что-то отталкивающее и отвратительное.

Въ эту минуту Маріамъ почувствовЭла, что кто-то сильно схватилъ ее за руку; она обернулась и увидѣла Донателло, лицо котораго было искажено яростью хищнаго звѣря.

— Позвольте мнѣ утопить его, прошепталъ онъ. Вы сейчасъ услышите, какъ онъ захлебнется.

— Перестаньте, успокойтесь, Донателло! сказала Маріамъ ласково, видя, что вся душа ея спутника была взволнована неестественнымъ гнѣвомъ и ужасомъ. Оставьте его въ покоѣ. Онъ сумасшедшій, и мы сами будемъ казаться сумасшедшими, если станемъ тревожиться его странностями. Оставимъ его, пусть онъ себѣ моется, если ему это нравится; что намъ до этого? Ну, успокойтесь же, глупый мальчикъ!

Тонъ и жесты ея были таковы, какъ будто бы она усмиряла разозлившуюся вѣрную собаку; она погладила его по головѣ, потомъ дотронулась до его щеки своею нѣжною рукою.

— Ахъ, синьорина! тяжело вздохнувъ, сказалъ Донателло, который успѣлъ нѣсколько успокоиться когда они пошли дальше, продолжая держаться въ сторонѣ отъ остальнаго общества. Могу-ли я быть теперь такимъ, какимъ вы меня въ первый разъ видѣли? Мнѣ кажется, я очень измѣнился въ теченіе этихъ нѣсколькихъ мѣсяцевъ, и особенно въ послѣдніе дни. Радость исчезла навсегда, все прошло! все прошло! Посмотрите, какъ горятъ мои руки, а еслибы вы знали, какъ горитъ мое сердце!

— Мой бѣдный Донателло! вы больны! сказала она тономъ глубокой симпатіи и состраданія. Это Римъ отнялъ у васъ вашу прежнюю счастливую, веселую жизнь. Возвращайтесь, мой другъ, домой; тамъ вы опять будете счастливы, какъ прежде. Нашлй-Ли вы здѣсь что нибудь, чѣмъ бы могли наслаждаться? скажите мнѣ правду.

— Да, отвѣчалъ Донателло.

— Что? ради Бога скажите! живо произнесла Маріамъ.

— Жгучую боль въ сердцѣ, отвѣчалъ Донателло, потому что вы причиною ея.

Въ это время они находились уже довольно далеко отъ фонтана Треви. О сценѣ, происшедшей у бассейна, почти никто не говорилъ, потому что всѣ считали преслѣдователя Миріамъ сумасшедшимъ человѣкомъ и едва ли были удивлены странностію его поведенія.

Миновавъ нѣсколько узкихъ улицъ, общество прошло черезъ площадь Апостоловъ и наконецъ достигло форума Траяна. На всемъ пространствѣ, гдѣ нѣкогда былъ Римъ, время особенно рѣзко обнаружило свою дѣятельность — оно употребило тутъ усилія, чтобъ похоронить древній городъ и въ теченіи восемнадцати столѣтій закапывало все глубже и глубже могилу. Ту же судьбу испытывалъ и форумъ Траяна, пока французы въ отсутствіи папы не начали раскапывать землю вокругъ гигантской колонны и не открыли ея основанія, украшеннаго барельефами древнихъ императоровъ. На площади предъ нимъ возвышается каменная роща, состоящая изъ полуразвалившихся, неровныхъ столбовъ исчезнувшей базилики, еще сохраняющихъ прежнее величіе и, кажется, уже неспособныхъ къ дальнѣйшему разрушенію. Въ концѣ площади находится громадный гранитный столбъ. Это самый положительный свидѣтель прошлаго; ни исторія, ни эпопеи, ни сила мысли не могутъ сдѣлать существованіе древняго Рима столь ощутительнымъ для самаго отдаленнаго потомства, какъ этотъ громадный остатокъ того, что было создано когда-то великимъ народомъ.

— Посмотрите, сказалъ Киніонъ, на этомъ столбѣ сохранилась еще шлифовки. Теперь ужъ довольно поздно, а я чувствую жаръ полуденнаго солнца; этотъ столбъ кажется вѣченъ. Полировка, выдержавшая слишкомъ полторы тысячи лѣтъ, жаръ, сохраняющійся до полуночи, — это почти невѣроятно.

— Въ этомъ столбѣ можно найти утѣшеніе, сказала Миріамъ; онъ напоминаетъ, что всѣ человѣческія бѣдствія преходящи.

— Также, какъ радости, и счастье, и все прекрасное, возразила Гильда. Мнѣ непріятино думать, что этотъ камень, только потому, что онъ массивный, останется, Богъ знаетъ, какъ долго, между тѣмъ какъ картина, которая заключаетъ въ себѣ душу и должна быть безсмертна, исчезаетъ.

— О милая Гильда, сказала Миріамъ, утѣшьтесь общимъ заключеніемъ, которое вывести можно изъ всего на свѣтѣ и совершенно справедливымъ во всѣхъ отношеніяхъ — «все пройдетъ!» — и это когда нибудь исчезнетъ.

Разговоръ ихъ былъ прерванъ внезапнымъ крикомъ нѣсколькихъ артистовъ, остававшихся въ сторонѣ и разговаривавшихъ между собою.

— Траянъ! Траянъ! кричали они.

— Вы хотите оглушить насъ своимъ крикомъ, сказала Миріамъ, смѣясь; что съ вами?

Вся площадь огласилась крикомъ — Траянъ! и эхо повторяло это крикъ со всѣхъ сторонъ понѣскольку разъ.

— Мы пользуемся случаемъ попробовать свои голоса, отвѣчалъ одинъ изъ артистовъ; а сверхъ того надѣемся вызвать Траяна; пусть онъ посмотритъ на свою колонну, онъ при жизни ея, не видѣлъ, — вѣдь ваша модель бродитъ еще по Риму, а онъ жилъ и грѣшилъ раньше Траяна; почему же не явиться и Траяну?

— Я не думаю, чтобъ умершимъ императорамъ могли доставить удовольствіе ихъ колонны, замѣтилъ Киніонъ. Всѣ эти прекрасные барельефы, на которыхъ представлены кровавые подвиги Траяна, едвали понравились бы ему; они вмѣстѣ съ нимъ явятся на страшный судъ и скажутъ, что онъ дѣлалъ при жизни. Еслибы мнѣ пришлось ставить памятникъ какому нибудь герою, я подумалъ-бы, что изобразить на пьедесталѣ.

— Вотъ и проповѣдь! сказала Гильда, смѣясь надъ нравственною рѣчью Кинібна. Впрочемъ, эти камни въ самомъ дѣлѣ могутъ внушить мысль, годную для проповѣди.

Все общество въ самомъ веселомъ настроеніи духа отправилось далѣе взглянуть на массивные остатки храма Марса гдѣ въ настоящее время помѣщается женскій монастырь. По дорогѣ они остановились на минуту у портика храма Минервы, богатѣйшаго и прекраснѣйшаго произведенія древняго зодчества, но сильно пострадавшаго отъ времени и почти до половины скрывающагося въ наносной почвѣ. Въ этомъ зданіи на мѣстѣ древней богини пріютился булочникъ.

— Ужъ булочникъ вынулъ изъ печи свои булки, замѣтилъ Киніонъ. Слышите, какой сильный запахъ? Я думаю, Минерва, въ отмщеніе за такое поруганіе ея храма, подлила бы ему въ тѣсто уксусу, еслибы не знала, что новые Римляне сами льютъ его.

Они поворотили, въ Via Alessandria и, достигнувъ храма Мира, прошли подъ его высокими массивными арками на длинную площадь, огороженную плетнемъ. На этомъ мѣстѣ, имѣющемъ въ настоящее время деревенскую наружность, въ древности вѣроятно была одна изъ великолѣпнѣйшихъ улицъ. На всемъ этомъ пространствѣ, поросшемъ травою, лежатъ груды развалинъ, и видѣнъ обнаженный слѣдъ обширнаго храма, построеннаго Адріаномъ. Оно оканчивается довольно крутымъ спускомъ, у подножія котораго разстилается равнина, загроможденная развалинами Колизея.

ГЛАВА IX.
Въ Колизеѣ и на краю пропасти.

У входа въ эту величественную развалину, какъ обыкновенно въ лунные вечера, стояло нѣсколько экипажей; но внутри почти никого не было видно. Французскій часовой, стоявшій у главной арки, внимательно осмотрѣлъ группу новыхъ посѣтителей, однако не помѣшалъ имъ идти дальше. Вся внутренность развалинъ была залита луннымъ свѣтомъ, въ которомъ даже слишкомъ рѣзко обрисовывались арки. Величественныя воспоминанія помогаютъ воображенію создать постройку болѣе громадную, чѣмъ Колизей, и разрушить ее въ болѣе живописныя развалины. Знаменитое описаніе Байрона лучше дѣйствительности. Онъ смотрѣлъ на сцену сквозь чарующую призму протекшихъ столѣтій и освѣтилъ ее свѣтомъ звѣздъ, вмѣсто того, чтобъ представить ее въ яркомъ свѣтѣ полной луны.

Одни изъ членовъ нашего эстетическаго общества усѣлись на лежащую колонну, другіе на массивную глыбу мрамора, нѣкогда, можетъ быть, служившую подножьемъ жертвенника, иные на ступенькахъ христіанскаго алтаря. Хотя всѣ они были Готы и варвары, однакожъ болтали между собою такъ весело, какъ будто бы принадлежали къ племени, населяющему нынѣшнюю Италію. Здѣсь, гдѣ столько гладіаторовъ и христіанскихъ мучениковъ было истерзано дикими звѣрями, древнее населеніе Рима находило много удовольствія и веселья. И теперь нѣсколько человѣкъ, сидя у подножья чернаго креста, возвышающагося въ центрѣ Колизея, пѣли веселыя пѣсни. Всѣ преступленія, совершенныя на этомъ мѣстѣ, вся пролитая кровь, доставила ему особенную святость. Недаромъ римская церковь обѣщаетъ отпущеніе грѣховъ тому, кто напечатлѣетъ поцѣлуй на черномъ крестѣ. Кругомъ по всему пространству Колизея воздвигнуты алтаря, изъ которыхъ каждый напоминаетъ какое нибудь обстоятельство страданій Спасителя. Пилигримы ползаютъ на колѣнахъ отъ одного алтаря до другаго, и у каждаго склоняясь, терпѣливо читаютъ свои молитвы.

— Какъ все это прекрасно! сказала Гильда, вздохнувъ отъ удовольствія.

— Да, отвѣчалъ Киніонъ, сидѣвшій подлѣ нея на колоннѣ. Колизей мнѣ кажется теперь, какъ мы его видимъ, лучше, чѣмъ въ то время, когда здѣсь собиралось восемьдесятъ тысячъ народа смотрѣть, какъ львы и тигры разрывали людей. Колизей и былъ построенъ для насъ и надлежащее употребленіе изъ него сдѣлали только спустя двѣ тысячи лѣтъ послѣ его окончанія.

— Едва-ли императоръ Вёспасіанъ имѣлъ насъ въ виду, сказала Гильда; но я все-таки ему очень благодарна за эту постройку.

— Но я думаю, его не такъ благодарятъ тѣ, чьимъ инстинктамъ онъ потворствовалъ, возразилъ Киніонъ. Представьте себѣ, что здѣсь по ночамъ собираются восемьдесятъ тысячъ духовъ, терзаемыхъ древними воспоминаніями, что они опять тѣснятся въ этихъ аркахъ и каятся въ нечеловѣческомъ наслажденіи, какое они здѣсь нѣкогда испытывали.

— Вы населяете эту мирную сцену готическими ужасами, сказала Гильда.

— У меня есть основаніе предполагать въ Колизеѣ сборище привидѣній, отвѣчалъ скульпторъ. Вы помните дѣйствительную сцену изъ біографіи Бенвенуто-Челлини, въ которой знакомый ему некроманъ очертилъ магическій кругъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь черный крестъ, и вызвалъ миріады демоновъ! Бенвенуто видѣлъ собственными глазами гигантовъ, пигмеевъ и другихъ чудовищъ, прыгавшихъ и плясавшихъ на стѣнахъ. Эти привидѣнія были Римляне, посѣщавшіе при жизни Колизей.

— Я и теперь вижу привидѣніе! сказала Гильда не совсѣмъ спокойно. Посмотрите на этого пилигрима; онъ ползетъ на колѣняхъ отъ одного образа къ другому и, кажется, очень усердно молится. Когда онъ повернулся въ эту сторону и свѣтъ упалъ ему въ лицо — я узнала его.

— Я тоже узнаю его, сказалъ Киніонъ. Бѣдная Миріамъ! Думаете вы, что она его видитъ?

Они осмотрѣлись кругомъ и замѣтили, что Миріамъ не было. Она незамѣтно отдѣлилась отъ общества и ушла въ темную арку, куда не проникалъ лунный свѣтъ.

Донателло, который сторожилъ ее, какъ вѣрная собака, прокрался за нею и сдѣлался невиннымъ свидѣтелемъ сцены, ужасной въ своемъ родѣ. Не зная объ его присутствіи и полагая, что она одна, Миріамъ, эта прекрасная дѣвушка, начала дѣлать самые странные, дикіе жесты, скрежетать зубами и топать ногами, какъ будто-бы она хотѣла скрыть отъ остальнаго общества припадокъ помѣшательства. Но извѣстно, что многія лица подъ вліяніемъ сильнаго напряженія ищутъ успокоенія своихъ душевныхъ страданій въ болѣе или менѣе дикомъ, внѣшнемъ проявленіи ихъ; они часто кричатъ, если это возможно. Въ такія минуты ихъ можно почитать сумасшедшими.

— Синьорина! сжальтесь надо мною! вскричалъ Донателло, приблизившись къ ней. Это слишкомъ страшно!

— Какъ вы смѣли идти за мною? вскрикнула Миріамъ, вздрогнувъ; за такое оскорбленіе убиваютъ!…

— Убейте, если вамъ угодно, или если нужно, отвѣчалъ Донателло покорно, я не буду противиться смерти.

— Донателло, сказала Миріамъ, приблизившись къ нему; она казалась уже покойнѣе, но голосъ ея дрожалъ. Донателло, если вы любите себя, если вы хотите быть счастливы, какъ прежде, оставьте меня! — Она печально посмотрѣла на него, но не двигалась. — Я говорю вамъ, — продолжала она, послѣ паузы, — надо мною виситъ ужасное бѣдствіе — я это знаю, я вижу его, чувствую въ. воздухѣ. Оно обрушится на меня и задавитъ васъ, если вы не оставите меня! Ступайте же и благодарите Бога за спасеніе. Ступайте, или вы погибли!

На лицѣ Донателло выразилось такое высокое и глубокое чувство, какого въ немъ и предположить не могла Миріамъ.

— Я никогда не оставлю васъ, сказалъ онъ; вы не можете прогнать меня отъ себя.

— Бѣдный Донателло! вскричала Миріамъ. Кромѣ васъ, никто не добивается раздѣлить мою судьбу, никто не идетъ за мною; возлѣ меня нѣтъ никого, кромѣ васъ!… Да, они называютъ меня прекрасной, продолжала она, обращаясь нестолько къ Донателло, сколько къ себѣ самой; — и я привыкла думать, что весь міръ будетъ у моихъ ногъ, когда меня постигнетъ бѣда! Теперь, да, теперь наступила эта бѣда, и что же? Моя красота, мои дарованія привлекли ко мнѣ одного простодушнаго мальчика, котораго они называютъ полуумнымъ, котораго они считаютъ способнымъ только наслаждаться жизнью. — Я принимаю его помощь — завтра, завтра я все разскажу ему, все!… Но развѣ это не преступленіе — смутить его чистую, благородную душу такимъ ужаснымъ разсказомъ и передать ему свою муку?!..

Она протянула къ нему руку и, когда онъ прижалъ ее къ губамъ, печально улыбнулась. Выходя изъ темной арки, они замѣтили стоящаго на колѣняхъ пилигрима, достигшаго уже тѣхъ ступеней, на которыхъ за нѣсколько времени передъ тѣмъ сидѣла Миріамъ. Здѣсь онъ остановился и началъ усердно молиться. Но Киніонъ, сидѣвшій невдалекѣ отъ него, замѣтилъ — и это показалось ему очень страннымъ, — что въ лицѣ этого человѣка, равно какъ и въ дѣйствительной его жизни, не видно было признаковъ раскаянія, хотя онъ и совершалъ это колѣнопреклоненное путешествіе, и даже въ то время, когда онъ шевелилъ губами, произнося, по всей вѣроятности, слова молитвы, глаза его блуждали, и Миріамъ вскорѣ почувствовала, что онъ ее замѣтилъ.

— Надо полагать, что онъ примѣрный католикъ, тихо сказалъ кто-то изъ присутствовавшихъ. Судя по этому, едва-ли можно принять его за того человѣка, котораго видѣли въ катакомбахъ.

— Его обратили католическіе богословы, отвѣчалъ другой; они ужъ тысяча-пятьсотъ лѣтъ убѣждаютъ его.

Чрезъ нѣсколько минутъ вся компанія пошла дальше. Выйдя изъ Колизея, они оставили влѣво отъ себя арку Константина, а за нею безобразныя развалины дворца цезарей, части котораго возобновлены и обращены въ монастыри и новыя виллы; потомъ повернули къ городу и прошли чрезъ арку Тита. Луна сіяла такъ ярко, что освѣщала внутри высѣченный изъ мрамора еврейскій подсвѣчникъ о семи вѣтвяхъ, оригиналъ котораго можетъ быть и теперь еще лежитъ на днѣ Тибра.

По мѣрѣ того, какъ артисты подвигались впередъ, имъ все чаще и чаще попадались навстрѣчу пары или группы гуляющихъ. Въ лунные вечера Римъ оживляется: со всѣхъ сторонъ слышатся пѣсни, шумъ и сливаются съ вашими сновидѣніями, если вы заблаговременно улеглись спать; но гораздо лучше быть въ то время на улицѣ, потому что томительный жаръ римской атмосферы къ вечеру уменьшается.

Наконецъ они достигли форума и скоро приблизились къ краю пропасти.

— Отойдемъ отсюда, сказалъ Киніонъ, крѣпко упершись ногой объ край пропасти; это дѣйствительно, что называется стоять на краю пропасти. Въ нее когда-то бросился Курцій со своимъ конемъ. Представьте себѣ страшное отверстіе, недосягаемую для глаза глубину, выглядывающія изъ нея чудовища съ отвратительными физіономіями и кругомъ толпу испуганнаго народа. Въ этой картинѣ смыслъ гораздо глубже, чѣмъ кажется съ перваго взгляда. Здѣсь собрались всѣ пророческія видѣнія — всѣ будущія бѣдствія Рима — тѣни Готтовъ, Галловъ и даже нынѣшнихъ французскихъ солдатъ. Я бы много далъ, чтобъ взглянуть въ такую пропасть.

— Я думаю, что всякій человѣкъ, сказала Миріамъ, въ минуты горя и отчаянія смотритъ въ такую же пропасть.

— Что же тамъ? спросила Гильда. Я никогда еще туда не заглядывала.

— Погодите, откроется она и для васъ, отвѣчала Миріамъ. Такая пропасть не что иное, какъ только одна изъ безчисленныхъ пропастей, разбросанныхъ повсюду подъ нашими ногами. Прочное человѣческое счастіе состоитъ въ томъ, что тонкая скорлупа, покрывающая эти пропасти въ состояніи служить подмостками для тѣхъ сценъ, которыя мы разъигрываемъ въ жизни. Но чтобы открыть пропасть, ненужно землетрясенія: — стоитъ ступить одной тяжелой ногѣ — и все готово. Я нахожу, что героизмъ Курція глупый и совершенно ненужный поступокъ. Чтожъ изъ того, что онъ бросился туда? За нимъ туда же ушелъ весь, Римъ — дворцы цезарей, храмы боговъ, статуи великихъ людей — все провалилось туда! Эти побѣдоносныя арміи и тріумфаторы, съ торжественною музыкою возвращавшіеся съ поля битвы, куда они шли? — все туда же! Все бросалось за этимъ несчастнымъ, глупымъ Курціемъ, который думалъ, что спасетъ ихъ.

— Вашъ взглядъ на судьбу человѣческую меня очень печалитъ, Миріамъ, сказала Гильда. Мнѣ кажется, что подъ нашими ногами нѣтъ никакихъ пропастей, кромѣ тѣхъ, которыя мы сами себѣ роемъ. Если такая пропасть открывается, намъ остается наполнить ее добрыми дѣлами и тогда мы безопасно можемъ идти дальше. Эту пропасть открыли преступленія Рима; ее наполнили героическое самоотверженіе и патріотизмъ — высшія добродѣтели, по понятіямъ Римлянъ. Всякое зло снова открывало ее, и такъ какъ въ Римѣ было зла больше, нежели добра, то она поглотила все государство.

— И все пришло къ тому же концу, возразила Миріамъ настойчиво.

— Конечно, — вмѣшался Киніонъ, воображенію котораго совершенно полно и цѣло представилась картина, нарисованная Тильдою, — конечно, вся кровь, пролитая Римлянами на поляхъ сраженій, въ Колизеѣ, на улицахъ, — всѣ эти политическія и неполитическія убійства — кровь Цезаря и Виргиніи подмыла почву, на которой Римѣ стоялъ, и она провалилась. Виргинію отецъ закололъ на томъ мѣстѣ, гдѣ мы теперь стоимъ, я въ этомъ увѣренъ.

— Значитъ, это мѣсто освящено на-вѣки, сказала Гильда.

— Вы приписываете кровопролитію благотворную силу? спросила Миріамъ. Нѣтъ, не возражайте, я поняла васъ правильно.

Отъ пропасти они возвратились назадъ, прошли форумъ, и Via Sacra, потомъ между арками храма Мира и дворца цезарей, гдѣ слышались многочисленные голоса гуляющихъ. Разнообразныя мелодіи раздавались въ воздухѣ и разносились далеко. Хорошій примѣръ ободрилъ нашихъ артистовъ, и они запѣли хоральную пѣню «Hail, Columbia, — звуки которой, — мы думаемъ, казались нѣсколько дикими въ этой классической мѣстности. Миріамъ сначала молчала, можетъ быть потому, что не знала, мелодіи и словъ; но наконецъ и она запѣла; голосъ ея сперва звучалъ тихо, потомъ постепенно возвышался и наконецъ покрылъ весь хоръ. Голосъ ея былъ чистъ и силенъ, но въ немъ звучала нота, обнаруживавшая сильное душевное волненіе. Она долго боролась съ нимъ, но не могла побѣдить. Эти громкіе звуки и высокія ноты, казалось, были воплями, исходившими изъ глубины ея больнаго сердца.

Съ площади Campidoglio они поднялись на вершину капитолійскаго холма и остановились предъ конною статуею Марка Аврелія. Луна изливала на нее такой яркій свѣтъ, что можно было различить складки императорской тоги.

Скульпторъ зналъ, каковъ долженъ быть монархъ, сказалъ Киніонъ; и зналъ человѣческое сердце, которое требуетъ, истиннаго, добраго правителя, съ какимъ бы титуломъ онъ ни былъ.

— О, еслибы былъ на свѣтѣ хоть одинъ такой человѣкъ! воскликнула Миріамъ, хоть одинъ въ цѣломъ мірѣ! — какъ скоро и легко избавлялись бы мы отъ своихъ страданій и несчастій. Мы всѣ могли бы прибѣгать къ нему въ горѣ, даже бѣдная женщина съ своимъ больнымъ сердцемъ не была быимъ отвергнута; у его ногъ она могла бы оставить свои муки и навѣки отъ нихъ освободиться. Истинный правитель народа не долженъ отворачиваться; и отъ частныхъ бѣдствій.

— Какое понятіе, объ обязанностяхъ правителя! сказалъ Киніонъ, невольно улыбнувшись. Это совершенно женская мысль. Я увѣренъ, Гильда раздѣляетъ ее?

— Нѣтъ, отвѣчала она спокойно. Я никогда не стала бы искать помощи у земныхъ царей.

— Гильда! Гильда! проговорила Миріамъ тихо; какъ вы счастливы! Я съ радостью отдала бы, всю мою жизнь за одну минуту такой вѣры въ Бога, Вы и не подозрѣваете, какъ я въ ней нуждаюсь. Вы въ-самомъ-дѣлѣ благодарите его за то, что онъ смотритъ и печется о насъ?

— Миріамъ, вы пугаете меня!

— Тише, тише! чтобъ они не услышали насъ! прошептала Миріамъ. Я васъ пугаю? вы говорите; чѣмъ? скажите, ради Бога. Развѣ въ моемъ поведеніи вы находите что нибудь странное?

— Нѣтъ, только въ эту минуту, отвѣчала Гильда, потому что вы, кажется, сомнѣваетесь въ Божьемъ провидѣніи.

— Мы въ другой разъ поговоримъ объ этомъ, сказала Миріамъ; теперь я не могу.

Во время этого разговора общество подошло къ прекрасной лѣстницѣ, спускающейся съ капитолійскаго холма къ нижнему Риму, гдѣ находится узкій и довольно длинный проходъ.. Сюда поворотили теперь наши артисты. Дорога постепенно спускалась внизъ подъ стѣнами дворца, потомъ подъ воротами и окончилась небольшимъ мощенымъ дворомъ, окруженнымъ невысокимъ парапетомъ.

Это мѣсто почему-то показалось имъ особенно пустыннымъ. Съ одной стороны возвышалась стѣна дворца, въ которой луна освѣщала обнаженныя закрытыя ставнями окна. Ни одинъ человѣческій глазъ не выглядывалъ изъ нихъ, какъ будто въ этомъ пустынномъ дворцѣ не было живаго существа. На всемъ дворѣ ничего не было видно, кромѣ низкаго парапета, построеннаго, повидимому, на краю пропасти. Съ высоты его артисты видѣли массу крышъ, громоздящихся на всемъ пространствѣ между ними и линіею холмовъ, лежащихъ за Тибромъ и обозначающихъ издали направленіе рѣки. Вправо, облитый луннымъ свѣтомъ, возвышался куполъ св. Петра, а далѣе другіе меньшіе куполы.

— Какой прекрасный видъ! вскричала Гильда. Я никогда еще не видѣла Рима такъ хорошо, и именно съ этого пункта.

— Съ этого пункта должна открываться самая лучшая перспектива, замѣтилъ скульпторъ, потому что съ него многіе знаменитые Римляне въ послѣдній разъ смотрѣли на свой родной городъ и на все земное. Мы стоимъ на Тарпейской скалѣ. Посмотрите внизъ — какой нибудь измѣнникъ нашелъ бы и теперь, что это довольно высоко, несмотря на тридцать футовъ наносной почвы.

Всѣ нагнулись внизъ и увидѣли, что скала падала до самаго низу также отвѣсно какъ стѣны находившагося позади нихъ дворца. Крыши бѣдныхъ домовъ, построенныхъ у подошвы и на сторонахъ скалы, не достигали и до половины ея высоты. Но однимъ угломъ она упиралась въ гладкую мощеную площадь.

— Мнѣ эта сторона больше всѣхъ нравится, сказалъ Киніонъ; это, вѣроятно, и было то самое мѣсто, откуда древніе Римляне заставляли скакать своихъ политическихъ преступниковъ; — оно соединяется съ высотою, на которой находился сенатъ и храмъ Юпитера — эмблемы ихъ политическихъ и религіозныхъ учрежденій. Этотъ видъ и въ наше время можетъ напомнить политическимъ людямъ, какъ быстръ переходъ отъ величія къ ничтожеству.

— Пойдемте, пойдемте! кричало нѣсколько голосовъ. Ужъ полночь! Мы буквально спимъ на краю пропасти. Пора спать, поздно философствовать)

— Да, пора домой, сказала Гильда.

Скульпторъ надѣялся, что будетъ имѣть удовольствіе проводить Гильду до входа въ ея башню; поэтому, когда общество пустилось въ обратный путь, онъ предложилъ ей руку. Она сначала приняла ее, но черезъ нѣсколько времени, замѣтивъ, что Миріамъ осталась позади, сказала:

— Я должна воротиться назадъ; но, пожалуйста, не идите за мною. Я нѣсколько разъ въ теченіе вечера замѣчала, что у Миріамъ есть что-то на душѣ, какая-то печаль или забота; можетъ быть, она поговоритъ со мною объ этомъ. Нѣтъ, нѣтъ, прошу васъ, идите впередъ. Донателло насъ обѣихъ проводитъ.

Скульпторъ былъ очень опечаленъ и даже нѣсколько разсерженъ такимъ рѣшительнымъ поведеніемъ Гильды; однако повиновался и Гильда ушла одна.

Между тѣмъ, Миріамъ, незамѣтившая ухода всего общества, осталась на краю пропасти.

— Высоко! сказала она, посмотрѣвъ внизъ и вздрогнувъ невольно, когда глаза ея разглядѣли подошву утеса. Да, конечно, да! тогда всему будетъ конецъ!

Въ эту минуту подошелъ къ ней Донателло, который оставался возлѣ нея, но почти не былъ ею замѣченъ. Онъ также, какъ Миріамъ, смотрѣлъ внизъ и дрожалъ отъ страха. Казалось, онъ чувствовалъ пагубную судьбу, угрожающую изъ глубины, и все таки смотрѣлъ внизъ и снова быстро отступалъ назадъ еще въ большемъ ужасѣ.

— О чемъ вы думаете, Донателло? спросила Миріамъ.

— Я думаю, отвѣчалъ онъ, серьезно глядя ей въ лицо, — кто были тѣ люди, которыхъ бросали отсюда?

— Это были люди, которые вредили міру, отвѣчала Миріамъ; люди, жизнь которыхъ была тягостна для ихъ ближнихъ; эти люди отравляли воздухъ, которымъ всѣ дышали, потому что хотѣли достигнуть своихъ личныхъ цѣлей. Съ такими людьми у древнихъ Римлянъ была короткая расправа — ихъ прямо съ торжественной колесницы кидали въ эту пропасть.

— Развѣ это было хорошо? простодушно спросилъ молодой человѣкъ.

— Да, хорошо, отвѣчала Миріамъ; они спасали невинныхъ людей отъ судьбы, которую заслуживали преступники.

Во время этого короткаго разговора Донателло нѣсколько разъ внимательно посмотрѣлъ въ сторону, какъ смотрятъ собаки, когда замѣчаютъ что нибудь подозрительное, и потомъ обратилъ вниманіе на какой-то предметъ, находившійся вблизи. Миріамъ также осмотрѣлась и кажется только въ эту минуту замѣтила, что даже Гильда ушла и она осталась одна съ Донателло.

Но они не были одни. Въ основаніи дворцовой стѣны луна оттѣняла глубокую, пустую нишу, въ которой когда-то была статуя; но теперь эта ниша не была пуста, потому что изъ нея вышла темная фигура и стала приближаться къ Миріамъ. Вѣроятно она имѣла причину бояться его приближенія или, можетъ быть, навѣрно знала, что въ эту минуту долженъ наступить кризисъ ея страданія, потому что ею овладѣло такое нѣмое, холодное отчаяніе, что мысли ея помутились и дыханіе остановилось. Она упала на колѣна; но выраженіе ея лица показывало, что движеніе это было безсознательно; она не знала, что ей дѣлать и едвали сознавала свое участіе въ этой сценѣ.

Между тѣмъ Гильда, оставивъ скульптора, быстро пошла назадъ въ надеждѣ встрѣтить свою пріятельницу. Издали доносились до ея слуха звуки веселой пѣсни, которую пѣли артисты, спускаясь съ капитолійскаго холма.

Калитка небольшаго двора отворилась и снова захлопнулась. Гильда вступила на дворъ; но не пошла дальше, потому что ее поразилъ внезапный шумъ борьбы, прекратившійся въ одно мгновеніе. Вслѣдъ за нимъ послышался громкій ужасный крикъ и тяжелое паденіе чего-то на землю. Потомъ все смолкло. — Такимъ образомъ Гильда была невольною свидѣтельницею случившагося здѣсь происшествія.

Еще разъ калитка отворилась и затворилась — и Миріамъ съ Донателло остались одни. Она ломала руки и дико смотрѣла на молодаго человѣка, фигура котораго какъ будто выросла передъ нею, между тѣмъ какъ въ глазахъ его сверкала жестокая энергія: она вдругъ сдѣлала его мужемъ, и мгновенно развила въ немъ сознаніе, котораго не обличала въ немъ прежде ни одна черта характера. Простое, веселое, беззаботное созданіе, какимъ мы знали Донателло, исчезло навсегда.

— Что вы сдѣлали? въ ужасѣ прошептала Миріамъ.

Глаза Донателло попрежнему сверкали и въ лицѣ еще оставалось выраженіе яростнаго гнѣва.

— Я сдѣлалъ то, что нужно было сдѣлать съ измѣнникомъ, отвѣчалъ онъ. Я сдѣлалъ то, о чемъ глаза ваши просили меня, когда я держалъ его надъ пропастью!

Послѣднія слова, какъ ударъ грома, поразили Миріамъ. Такъ-ли это? Дѣйствительно-ли она просила Донателло поступить такъ, какъ онъ поступилъ? — Она не знала. Но, припомнивъ подробности сцены, она не могла отрицать, что сердце ея наполнялось дикою радостью, когда она видѣла своего преслѣдователя на краю погибели. Можетъ быть, въ эту минуту шевельнулось и другое какое нибудь чувство; но каково бы ни было ея душевное движеніе, оно сверкало въ ея лицѣ въ то мгновеніе, когда Донателло сбросилъ свою жертву со скалы и когда послышалось паденіе. Но вслѣдъ затѣмъ ею овладѣлъ невыразимый ужасъ.

— И мои глаза просили васъ объ этомъ? повторила она.

Они оба нагнулись черезъ парапетъ и смотрѣли внизъ такъ пристально, какъ будто бы упало туда неоцѣненное сокровище и его еще можно было поднять. На мостовой лежала темная масса, въ которой едвали можно было отличить человѣка; только руки были распростерты, какъ будто бы хотѣли обхватить маленькіе квадратные камни. Миріамъ долго смотрѣла на безжизненную массу, — но не замѣтила ни малѣйшаго движенія.

— Вы убили его, Донателло! Онъ совсѣмъ мертвъ! Мертвъ, какъ камень! Можетъ-ли это быть!

— Развѣ вы не думали, что онъ умретъ? сурово спросилъ Донателло. Взвѣшивать дѣло, конечно, было некогда; его судъ продолжался одно мгновеніе и приговоръ заключался въ вашемъ взглядѣ, которымъ вы отвѣчали на мой взглядъ. Если вы будете говорить, что я убилъ его противъ вашего желанія, или что онъ умеръ безъ вашего согласія — черезъ минуту вы увидите меня тамъ же, возлѣ него.

— О, никогда! вскричала Миріамъ. Мой добрый, единственный другъ! никогда, никогда!

Она оборотилась къ нему — преступная обагренная кровью женщина, — оборотилась къ своему товарищу, такому же преступнику, за нѣсколько минутъ предъ тѣмъ еще невинному, и крѣпко прижала его къ своей груди. Въ этомъ объятіи соединились ихъ сердца; уже соединенныя общимъ чувствомъ ужаса и страданія.

— Да, Донателло, вы говорите правду, сказала она. Мое сердце согласилось съ вами. Мы оба его убили. Это дѣло связало насъ на вѣки, какъ кольцо змѣи.

Они еще разъ посмотрѣли внизъ, чтобъ убѣдиться, тамъ-ли ихъ жертва; — все дѣло казалось имъ сновидѣніемъ. Потомъ отвернулись отъ роковой пропасти и ушли со двора. Дѣло, совершенное молодымъ человѣкомъ и принятое Миріамъ соединило ихъ души страшною неотразимою силою. Союзъ ихъ былъ тѣснѣе всякаго человѣческаго союза; въ первыя минуты новая симпатія уничтожила всякія другія узы. Они достигли лѣстницы, спускающейся отъ Капитолія, гдѣ вдали еще слышны были громкія пѣсни и смѣхъ, среди которыхъ едва слышались ихъ собственные голоса. Но теперь не узнали бы ихъ голосовъ — они какъ-то странно звучали; и сами они чувствовали, что не могли бы смѣшаться съ этою толпою: преступленіе отдѣлило ихъ отъ другихъ людей. Но за-то тѣмъ тѣснѣе былъ ихъ союзъ въ этомъ нравственномъ одиночествѣ; онъ заключалъ въ себѣ все, что связываетъ людей и привлекаетъ другъ къ другу.

— О, Донателло! вскричала Миріамъ; и въ это восклицаніе она перелила всю свою душу. — О, другъ мой, чувствуете-ли вы, какъ тѣсно соединены наши сердца?

— Да, я чувствую, отвѣчалъ онъ. Мы живемъ теперь одною жизнью.

— А вчера еще, продолжала Миріамъ, — нѣтъ, не вчера, нѣсколько минутъ тому назадъ я была одна, совершенно одна. Ни друга, ни сестры, никого, къ кому было бы привязано мое сердце. Одна минута — и все перемѣнилось! Нѣтъ больше одиночества!

— Да, Миріамъ, нѣтъ одиночества! сказалъ Донателло.

— Нѣтъ, мой прекрасный! отвѣчала Миріамъ, глядя ему въ лицо, одушевленное страстью и принявшее почти геройское выраженіе. Нѣтъ, мой невинный! Вѣдь мы не сдѣлали ничего дурнаго. Одну жалкую, недостойную жизнь нужно было принести въ жертву, чтобъ соединить двѣ другія жизни на вѣки.

— На вѣки, Миріамъ! На вѣки соединены его кровью! сказалъ Донателло и самъ содрогнулся отъ своихъ словъ. Можетъ быть, онѣ представили его простому воображенію всю гнусность союза, скрѣпленнаго преступленіемъ, о чемъ онъ никогда еще не думалъ.

— Забудьте это! забудьте! сказала Миріамъ, которая не могла не замѣтить, что въ душу Донателло стало проникать неизъяснимое мученіе. Дѣло сдѣлано — его ужъ нѣтъ больше!

Они проходили по улицамъ Рима, какъ между величественными тѣнями преступниковъ, витающихъ надъ этимъ облитомъ кровью городомъ.

— Вотъ и здѣсь совершились великія дѣла, сказала Миріамъ, когда они вступили на помпеевскій форумъ, такія же кровавыя дѣла, какъ наше! Кто знаетъ, можетъ быть, мы встрѣтимъ здѣсь печальныя тѣни убійцъ Цезаря.

— Теперь они сдѣлались нашими братьями? спросилъ Донателло.

— Да, всѣ они, и многіе другіе, неизвѣстные міру, сдѣлались нашими братьями и сестрами, отвѣчала она.

Теперь она въ свою очередь вздрогнула; куда дѣвалось минутное, обманчивое спокойствіе, послѣ совершеннаго преступленія? Миріамъ почувствовала теперь, что она сама и влюбленный въ нее Донателло составляли не -чету счастливыхъ влюбленныхъ, но чету неразрывно связанную преступленіемъ, что при каждомъ взглядѣ другъ на друга они должны содрагаться.

— Только не теперь! твердила она про-себя. Только не сегодня! Сегодня нѣтъ никакихъ угрызеній!

Погруженная въ свои мысли — увы! тяжелыя, мрачныя мысли! — они шли безъ цѣли, поворачивали то вправо, то влѣво и очутились наконецъ въ концѣ той улицы, гдѣ находилась башня Тильды. Въ окнѣ у нея свѣтился огонь, какъ будто передъ образомъ Мадонны. Миріамъ остановила Донателло, взявъ его за руку. Стоя въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ башни, они видѣли, какъ отворилось верхнее окно, какъ Гильда наклонилась впередъ и подняла руки къ небу.

— Доброе, чистое дитя! Смотрите, Донателло, она молится! сказала Миріамъ голосомъ, въ которомъ слышна была неподдѣльная радость. Еще разъ изъ глубины ея души поднялось, какъ черная туча, сознаніе ея преступленія и она громкимъ голосомъ воскликнула: Молись за насъ, Гильда! Намъ нужна твоя молитва!

Услышала-ли Гильда это восклицаніе, узнала-ли она голосъ, мы не можемъ сказать; но окно тотчасъ же закрылось и Гильда исчезла за нимъ. Движеніе это мучительно отозвалось въ сердцѣ Миріамъ — она поняла, что ея осужденную душу отвергло небо.

ГЛАВА X.
Капуцинъ.

Церковь капуциновъ, гдѣ наши знакомые согласились встрѣтиться на другой день, находится невдалекѣ отъ площади Барберини. Туда въ назначенный часъ слѣдующаго утра послѣ описанной сцены пошли Миріамъ и Донателло. Никогда обыкновенныя человѣческія занятія не кажутся такъ ничтожны и жизнь такимъ пустымъ, безсмысленнымъ общимъ мѣстомъ, какъ въ то время, когда человѣкъ носитъ въ душѣ своей тайну, открытіе которой сдѣлало бы его чудовищнымъ въ глазахъ всего свѣта. Какъ скучны и утомительны кажутся всѣ эти обыкновенные предметы въ сравненіи съ такимъ великимъ событіемъ! Какъ болѣзненно ноетъ и трепещетъ на другое утро духъ человѣка, столь рѣшительный и смѣлый наканунѣ! Какой ужасный холодъ овладѣваетъ его сердцемъ, когда горячка и дикій порывъ страсти проходятъ!

Приблизившись къ церкви, Миріамъ и Донателло нашли тамъ только Киніона, ожидавшаго ихъ на ступеняхъ. Гильда еще не являлась, хотя и обѣщала быть тамъ же. Увидѣвъ скульптора, Миріамъ сдѣлала надъ собою усиліе и была такъ естественна, что самый тонкій наблюдатель не замѣтилъ бы въ ея поведеніи ничего искуственнаго. Она съ видимымъ участіемъ говорила объ отсутствіи Гильды и даже наскучила ему намеками на привязанность, которая никогда не была открыто признана; такъ какъ все это говорилось въ присутствіи Донателло, то Киніонъ подумалъ, что Миріамъ переступила границы деликатности. Но мнѣніе это было несправедливо, потому что Миріамъ едва ли могла отвѣчать за свое тщетное усиліе быть веселой.

— Видѣли-ли вы ее, послѣ того, какъ мы разстались? спросила Миріамъ, все еще неперестававшая говорить о Гильдѣ. На возвратномъ пути я ее упустила изъ виду.

— Въ послѣдній разъ я видѣлъ ее, когда она возвратилась къ вамъ на дворъ палаццо Каффарели, отвѣчалъ скульпторъ.

— Не можетъ быть! вскричала Миріамъ.

— Такъ вы ея не видѣли? спросилъ Киніонъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ.

— Нѣтъ, хотя я шла вслѣдъ за всѣмъ обществомъ, отвѣчала Миріамъ. Но мнѣ кажется, что за нее нѣтъ причины опасаться. Я всегда была увѣрена, что Гильда также безопасна на улицахъ Рима, какъ ея бѣлые голуби, которые безвредно летаютъ подъ ногами лошадей.

— Я въ этомъ также увѣренъ, возразилъ скульпторъ; но мнѣ хотѣлось бы знать навѣрное, что она возвратилась въ свою башню.

— Это нетрудно, отвѣчала Миріамъ. Вчера вечеромъ, возвращаясь домой, я видѣла ее у отвореннаго окна.

— Вы, кажется, не въ духѣ, Донателло, замѣтилъ Киніонъ. Эта скучная городская атмосфера васъ должно быть ужъ очень утомила; но вы поправитесь и попрежнему будете веселы, возвратясь домой. Я не забылъ вашего приглашенія провести лѣто у васъ въ замкѣ. Намъ обоимъ будетъ веселѣе въ горахъ.

— Можетъ быть, сказалъ Донателло мрачно; когда я былъ ребенкомъ, старый домъ мнѣ казался веселымъ; но сколько я помню, онъ теперь довольно угрюмъ и скученъ.

Скульпторъ внимательно смотрѣлъ на Донателло и очень удивился, что въ лицѣ его совершенно пропали и прежнее выраженіе беззаботности и тѣ черты, которыя обличали въ немъ нѣкоторыя животныя наклонности. Вся его юношеская веселость и простота нравовъ исчезли.

— Вы кажется нездоровы,Донателло? спросилъ Киніонъ.

— Я? Можетъ быть, отвѣчалъ Донателло равнодушно. Я никогда не былъ болѣнъ и не знаю, что это значитъ.

— Не смущайте его больше, прошептала Миріамъ, дернувъ за рукавъ скульптора. Онъ въ самомъ дѣлѣ чѣмъ-то разстроенъ. Въ этомъ мрачномъ городѣ никто не можетъ быть постоянно веселъ; а тѣмъ болѣе такое впечатлительное созданіе.

Весь этотъ разговоръ произошелъ при входѣ въ церковь капуциновъ; произнося послѣднія слова, Миріамъ отдернула занавѣсъ, закрывающій дверь каждой церкви въ Италіи.

— Гильда, должно быть, забыла о нашемъ свиданіи, замѣтила она; или, можетъ быть, проспала. Намъ нечего ее ждать.

Они вошли въ церковь. Внутреннее пространство ея не очень обширно; но архитектура ея весьма хороша; потолокъ выведенъ сводами, на столбахъ раздѣляющихъ рядъ капеллъ, гдѣ находились раки, загроможденныя разнаго рода приношеніями; картины алтаря были завѣшаны, хотя и не произведенія знаменитыхъ художниковъ; предъ ними постоянно горѣли свѣчи. Полъ въ церкви мраморный и уже значительно пострадавшій отъ времени. Вдоль стѣнъ тянется рядъ гробницъ, украшенныхъ фигурами и портретами въ барельефахъ съ эпитафіями на латинскомъ языкѣ.

Первый предметъ, привлекшій вниманіе вошедшихъ посѣтителей, была дѣйствительная или, какъ можно было подозрѣвать, очень искусно сдѣланная изъ воску фигура умершаго монаха, приличнымъ образомъ драпированная. Она лежала на довольно низкихъ носилкахъ; съ каждой стороны стояло по три свѣчи и по одной въ ногахъ и въ головахъ. Звуки органа совершенно гармонировали съ характеромъ зрѣлища. Изъ-подъ полу церкви слышался низкій хриплый голосъ, какъ будто выходившій изъ могилы; онъ пѣлъ De Profundis. Звуки отражались въ сводахъ и разносились по всему пространству церкви, вдоль гробницъ съ ихъ статуями и эпитафіями.

— Нужно посмотрѣть этого монаха, сказалъ скульпторъ. Иногда въ мертвыхъ лицахъ я замѣчалъ такія черты, какихъ удавалось видѣть въ живыхъ.

— Да, я могу себѣ представить, отвѣчала Миріамъ. Но прежде посмотримъ картину Гвидо. Теперь она должна быть хорошо освѣщена.

Они вошли въ первую часовню направо отъ входа и увидѣли тамъ не картину, а закрывавшій ее занавѣсъ. Священники въ Италіи имѣютъ обыкновеніе закрывать картины знаменитыхъ художниковъ и открываютъ ихъ очень рѣдко, оставляя однакожъ право смотрѣть на нихъ только протестантамъ, которые почитаютъ въ этихъ картинахъ только эстетическое достоинство. Нужно было отыскать кистера, который вскорѣ явился и открылъ юношу архангела, поставившаго ногу на голову павшаго передъ нимъ чудовища. То было изображеніе великихъ будущихъ событій, — изображеніе торжества добра надъ зломъ.

— Гдѣ бы могла быть Гильда? сказалъ Киніонъ; такая неточность вовсе не въ ея характерѣ; а сегодня мы собрались здѣсь только для нея; вѣдь мы были согласны.

— Да, но мы ошибались, а Гильда была права, какъ видите, возразила Миріамъ, обращая вниманіе скульптора на тотъ пунктъ, который наканунѣ былъ предметомъ спора. Если она изучила какую нибудь картину, то, повѣрьте, въ ея мнѣніи трудно найти ошибку.

— И она немного картинъ такъ изучила и немногими восхищается такъ, какъ этою, замѣтилъ скульпторъ. И неудивительно: это едва ли не одно изъ прекраснѣйшихъ произведеній въ мірѣ.. Какое выраженіе небесной строгости въ лицѣ архангела! Въ немъ вы видите и скорбь, и замѣшательство, и отвращеніе, неизбѣжныя во всякой борьбѣ съ грѣхомъ, хотя бы побѣда надъ нимъ была ужъ обезпечена; но надъ всѣми этими земными чувствами гостодствуетъ божественное спокойствіе, выражающееся во всей фигурѣ.

— Я никогда не могла находить эту картину въ такой степени прекрасной, какъ находитъ ее Гильда, ни съ нравственной, ни съ эстетической точки зрѣнія, сказала Миріамъ. Еслибы ей труднѣе было быть доброй, еслибы у нея не была такая чистая душа, она не находила бы и половины тѣхъ достоинствъ, какія теперь видитъ. Я сегодня яснѣе, чѣмъ когда либо вижу недостатки этой картины.

— Какіе же? спросилъ Киніонъ.

— Во-первыхъ, этотъ прекрасный юноша съ сложенными крыльями, съ блестящимъ мечомъ и сіяющимъ вооруженіемъ, надѣлъ слишкомъ изысканную и яркую тунику; во-вторыхъ, онъ съ какою-то полунасмѣшливою деликатностью поставилъ свою прекрасно обутую ножку на голову врага. Но развѣ такой видъ имѣетъ добродѣтель въ борьбѣ со зломъ? Нѣтъ! никогда! Я лучше Гвидо знаю, какъ бы слѣдовало поставить ангела. Нужно было бы выщипать по крайней мѣрѣ третью часть перьевъ; крылья должны быть распростерты также напряженно, какъ у самого сатаны. Мечъ долженъ быть до половины въ крови, вооруженіе изломано, платье изорвано, грудь окровавлена; по грозному лицу должна течь кровь. Онъ долженъ придавить ногою чудовище такимъ образомъ, чтобы видно было, что въ этомъ движеніи вся его душа, что онъ сомнѣвается еще въ исходѣ борьбы, что не знаетъ, побѣдитъ-ли онъ, или будетъ побѣжденъ. Но несмотря на грозный видъ и невыразимый ужасъ, въ глазахъ Михаила должно просвѣчиваться нѣчто высокое, благородное. Тогда бы эта борьба не была дѣтскою игрою, какою она кажется герою Гвидову.

— Ради Бога, Миріамъ, вскричалъ Киніонъ, нѣсколько удивленный живостью и энергіею, звучавшими въ голосѣ артистки, — напишите картину по этому плану. Я увѣренъ, это будетъ превосходное, образцовое произведеніе.

— Въ картинѣ должна быть истина, возразила Миріамъ; и я боюсь, что побѣда осталась бы на сторонѣ чудовища. Представьте себѣ такого же демона съ свирѣпымъ взглядомъ, съ дымящеюся пастью, наступившаго на ангела, ухватившагося когтями за бѣлое крыло и поражающаго его своимъ гигантскимъ хвостомъ! Вотъ опасность, предстоящая бѣдной душѣ, вступающей въ борьбу съ врагомъ Михаила.

Миріамъ замѣтила только теперь, что душевное безпокойство сообщило ей излишнюю живость; она замолчала и отвернулась отъ картины, не сказавъ болѣе ни слова. Между тѣмъ Донателло, находившійся подлѣ нея, но неслышавшій ея словъ, сохранялъ прежній видъ душевнаго разстройства и постоянно бросалъ удивленные вопросительные взгляды на трупъ монаха, какъ будто ни на что другое и смотрѣть не могъ.

— Въ чемъ дѣло, Донателло? прошептала Миріамъ. Вы очень взволнованы, мой другъ! Что тамъ?

— Я не могу вынести этого ужаснаго пѣнья, отвѣчалъ Донателло. И этотъ мертвый монахъ! онъ давитъ мнѣ грудь!

— Будьте смѣлѣе! проговорила она тихо. Мы подойдемъ къ нему ближе. Единственное средство уничтожить страхъ — прямо взглянуть ему въ лицо. Не бойтесь, мой добрый другъ! Положитесь на меня, у меня достаточно твердости. Будьте смѣлѣе и все будетъ хорошо.

Донателло остановился на минуту, но потомъ приблизился къ Миріамъ, и она подвела его къ носилкамъ. Скульпторъ послѣдовалъ за ними. Нѣсколько человѣкъ — большею частію женщинъ и дѣтей — стояло вокругъ покойника, и когда наши друзья приблизились, одна мать, стоявшая на колѣнахъ, заставила маленькаго мальчика также стать на колѣна и поцѣловать четки и распятіе. Вѣроятно въ смерти монаха былъ нѣкоторый признакъ святости; во всякомъ случаѣ смерть не лишила его почтенной наружности духовнаго отца. Онъ былъ одѣтъ въ капуцинскую рясу, капишонъ которой прикрывалъ его голову и часть лба, такъ однакожъ, что все лицо и борода были совершенно открыты. Четки и крестъ висѣли у пояса, руки были сложены на груди, а ноги, выходившія изъ-подъ рясы (онѣ были голы, какъ обыкновенно у капуциновъ), казались такими же восковыми, какъ лицо, и были связаны у щиколотокъ чорною лентою. Вѣки не были совершенно закрыты и изъ-подъ нихъ выглядывала часть зрачка, какъ будто бы умершій монахъ бросалъ украдкою взглядъ на окружавшихъ, чтобъ убѣдиться, производитъ-ли на нихъ должное впечатлѣніе торжественность его похоронъ. Густыя брови придавали особенную строгость его взгляду.

Миріамъ прошла между двумя подсвѣчниками и остановилась у самыхъ носилокъ.

— Боже мой! прошептала она. Что это?

Она схватила руку Донателло, и въ ту же минуту онъ почувство» валъ въ ней судорожное содроганіе, произведенное внезапнымъ трепетомъ сердца. Его рука была холодна, какъ ледъ, и безчувственно лежала въ ея рукѣ. Не удивительно, что кровь въ ихъ жилахъ застывала, что сердца ихъ то бились съ ужасною силою, то вдругъ замирали! Умершій монахъ, смотрѣвшій на нихъ своими полузакрытыми глазами, былъ тотъ самый человѣкъ, котораго Донателло вчера вечеромъ бросилъ въ пропасть.

Скульпторъ, стоявшій въ ногахъ, не видѣлъ еще лица монаха.

— Эти голыя ноги производятъ на меня странное впечатлѣніе, сказалъ онъ, и уже готовился-было развить свою мысль, но оглянулся и увидѣлъ, что ни Миріамъ, ни Донателло возлѣ него не было.

— Га! воскликнулъ онъ невольно, приблизившись къ головѣ монаха и увидѣвъ его лицо.

Онъ взглянулъ на Миріамъ и замѣтилъ, что она была поражена ужасомъ и глаза ея дико смотрѣли. Мы однакожъ не можемъ сказать, чтобъ въ умѣ его явилось какое нибудь опредѣленное подозрѣніе или даже тѣнь мысли, что на ней, можетъ, хотя до нѣкоторой степени, лежитъ отвѣтственность за внезапную смерть этого человѣка. Самое сходство между умершимъ капуциномъ и человѣкомъ, преслѣдовавшимъ Миріамъ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, казалось ему очень страннымъ и дикимъ. Но Киніонъ, вслѣдствіе врожденной способности къ пластическому искуству, очень живо и вѣрно помнилъ черты видѣнныхъ имъ предметовъ и лицъ. Въ то же время послышался ему шопотъ: «тише»! Не задавая себѣ вопроса, откуда и что онъ знаетъ, Киніонъ рѣшился молчать о сдѣланномъ имъ открытіи и предоставить самой Миріамъ объяснить тайну; если же она будетъ молчать, загадка останется неразрѣшенною.

Въ эту минуту случилось такое странное обстоятельство, что мы не рѣшились бы упоминать о немъ, еслибы оно не было слишкомъ дѣйствительно и очевидно. Стоя у носилокъ, друзья наши увидѣли, что изъ ноздрей умершаго потекла маленькая струя крови, которая скатилась къ подбородку и потерялась въ его густой бородѣ.

— Какъ это странно! вскричалъ Киніонъ. Монахъ умеръ отъ апоплексическаго удара или отъ другой какой нибудь скоропостижной болѣзни, а кровь въ немъ еще не застыла.

— И вы находите это достаточнымъ объясненіемъ? спросила Миріамъ съ улыбкою, отъ которой скульпторъ невольно отвернулся. Это васъ удовлетворяетъ?

— Какъ? спросилъ онъ.

— Вы развѣ не знаете стариннаго повѣрья о крови, выходящей изъ мертваго тѣла? возразила Миріамъ. Можете-ли вы сказать, что убійца этого монаха или просто привиллегированный убійца — его докторъ — въ эту минуту вошелъ въ церковь?

— Я не могу шутя говорить о такихъ предметахъ, сказалъ Киніонъ. Это слишкомъ безобразно.

— Да, правда, слишкомъ безобразно и ужасно! отвѣчала Миріамъ, посмотрѣвъ на скульптора тѣмъ долгимъ смущеннымъ взглядомъ, который такъ часто обличаетъ страданіе сердца. — Пойдемте отсюда! пойдемъ, Донателло! Подъ открытымъ небомъ вамъ будетъ лучше, чѣмъ въ этой мрачной церкви.

Но когда они отвернулись отъ носилокъ и прошли нѣсколько шаговъ, Миріамъ представилось, что поразившее ее сходство лицъ было воображаемое и что оно исчезнетъ, лишь только она пристальнѣе всмотрится въ черты умершаго. Она рѣшилась еще разъ взглянуть на него.

— Подождите меня минуту, сказала она своимъ спутникамъ, одну минуту только.

Она возвратилась къ покойнику. Да, это то самое лицо, которое было такъ хорошо ей знакомо раньше, чѣмъ полагали самые близкіе ея друзья; то была фигура того самаго злаго духа, который отравилъ ея юность и принудилъ ее къ преступленію. Но было-ли то величіе смерти, или дѣйствительно въ характерѣ умершаго было нѣчто возвышенное и благородное, только Миріамъ была поражена не обычнымъ ужасомъ, внушаемымъ смертью, а какимъ-то другимъ не совсѣмъ опредѣленнымъ чувствомъ, которое овладѣло ею, когда она прочла въ полуоткрытомъ взглядѣ строгій, спокойный упрекъ.

— Точно-ли это ты? прошептала она. Ты не имѣешь права грозить мнѣ! Но ты-ли это? или это только призракъ?

Она наклонилась надъ умершимъ монахомъ, такъ, что роскошныя кудри ея коснулись его лица, и рукъ.

— Да, это ты! сказала она. Вотъ и рубецъ, который я такъ хорошо знаю. Ты не призракъ, я могу дотронуться до тебя.

Вся эта сцена и предшествующая развили въ Миріамъ необыкновенную твердость, она ужъ не дрожала болѣе; она спокойно и строго смотрѣла на своего неподвижнаго врага, стараясь какъ будто уловить взглядъ обвиненія и упрека изъ подъ его полуоткрытыхъ вѣкъ.

— Нѣтъ, тебѣ нечего грозить мнѣ! сказала она. Мы явимся вмѣстѣ на страшномъ судѣ! Я не боюсь встрѣтить тебя ни здѣсь, ни тамъ!… Прощай, до будущаго свиданія!

Сдѣлавъ гордый жестъ рукою, Миріамъ пошла къ своимъ друзьямъ, ожидавшимъ ее у церковной двери. Когда они хотѣли уйти, имъ попался навстрѣчу кистеръ и предложилъ посмотрѣть монастырскій склепъ, гдѣ умершія члены братства покоятся въ святой землѣ, привезенной изъ Іерусалима.

— И этого монаха тоже гамъ похоронятъ? спросила Миріамъ.

— Брата Антоніо? воскликнулъ служка. Конечно. Могила его уже готова; не угодно-ли вамъ посмотрѣть, синьорина?

— Хорошо! отвѣчала она.

— Въ такомъ случаѣ извините меня, сказалъ Киніонъ; я васъ оставлю. Съ меня довольно и одного мертвеца; у меня недостанетъ смѣлости смотрѣть на цѣлое кладбище.

По взгляду Донателло легко было узнать, что онъ, подобно скульптору, хотѣлъ тоже уклониться отъ посѣщенія знаменитаго кладбища капуциновъ. Поэтому Миріамъ одна пошла за ключаремъ. Склепъ находится подъ церковью, но наровнѣ съ поверхностью земли и освѣщенъ рядомъ оконъ съ желѣзными рѣшетками безъ стеколъ. Длинный корридоръ, тянувшійся вдоль оконъ, въ трехъ или четырехъ мѣстахъ расширяется въ широкія и высокія часовни, полъ которыхъ состоитъ изъ земли, привезенной изъ Іерусалима. Но такъ какъ это кладбище относительно невелико, то обыкновенно изъ древнѣйшихъ могилъ вынимаютъ скелеты и кладутъ на ихъ мѣсто новые трупы, чтобы такимъ образомъ доставить всѣмъ драгоцѣнную привиллегію лежать въ святой почвѣ. Непогребенные или, вѣрнѣе, вынутые изъ могилъ скелеты составляютъ особенно интересный предметъ на этомъ кладбищѣ. Выведенныя въ арки и своды стѣны поддерживаются массивными столбами, составленными изъ костей и череповъ. Вершины арокъ украшены цѣлыми скелетами, которые имѣютъ такой видъ, какъ будто бы были вырѣзаны на барельефѣ. Невозможно описать всего безобразія и странности этого зрѣлища, не лишеннаго своего рода артистическаго достоинства, равно какъ нельзя опредѣлить числа монаховъ, въ теченіе многихъ столѣтій доставлявшихъ матеріалъ для этой постройки. На нѣкоторыхъ черепахъ сдѣланы надписи, извѣщающія, что такой-то монахъ умеръ такого-то числа, мѣсяца и года; но несравненно большее число вошли безразлично въ эту постройку, какъ обыкновенные трофеи общей побѣды смерти. Въ стѣнахъ подѣланы ниши, гдѣ стоятъ и сидятъ скелеты, одѣтые въ темныя рясы, какія носили при жизни, съ ярлыками, на которыхъ означено время смерти. Ихъ черепы, или уже совершенно голые, или еще покрытые пожелтѣвшею кожею и волосами, знакомыми съ сыростью земли, выглядываютъ изъ нишъ, отталкивая отъ себя взоръ посѣтителя. У одного почтеннаго отца челюсти раскрыты, какъ будто бы онъ умеръ въ припадкѣ ужаса и нравственныхъ мученій, вопль которыхъ, кажется, слышится и теперь еще. Вообще кладбище капуциновъ не внушаетъ человѣку идеи объ его безсмертіи, и можноли чувствовать себя безсмертнымъ тамъ, гдѣ всѣ алтари въ часовняхъ составлены изъ кучи человѣческихъ костей. Вышедъ оттуда, поневолѣ поблагодаришь Бога за голубое, чистое небо.

Миріамъ печально шла за ключаремъ по корридору, пока наконецъ не достигла свѣжей могилы, вырытой въ послѣдней часовнѣ.

— Это для того, который лежитъ теперь въ церкви? спросила она.

— Такъ точно, синьорина; тутъ будетъ мѣсто вѣчнаго покоя брата Антонія, который умеръ въ прошлую ночь, отвѣчалъ ключарь. Вотъ видите, въ этой ниши сидитъ братъ — онъ былъ похороненъ здѣсь тридцать лѣтъ тому назадъ; его теперь вынули отсюда, чтобы очистить мѣсто брату Антоніо.

— Мнѣ кажется, очень грустно думать, замѣтила Миріамъ, что вы, бѣдные монахи, не можете даже могилы своей назвать своею. Вы должны лежать въ нихъ съ постоянною мыслью, что васъ побезпокоятъ; какъ человѣкъ, который, ложась спать, знаетъ, что его въ полночь разбудятъ. Но нельзя-ли купить для брата Антоніо право навсегда остаться въ этой могилѣ?

— Никакимъ образомъ, синьорина; да это и ненужно. Пролежать четверть столѣтія въ іерусалимской землѣ лучше, чѣмъ тысяча лѣтъ въ другой землѣ. Наши братья находятъ здѣсь совершенный покой. Никогда отсюда не выходилъ никакой духъ.

— Это хорошо, отвѣчала Миріамъ; вѣроятно и тотъ, котораго вы теперь положите, не будетъ исключеніемъ изъ общаго правила.

Выходя изъ склепа, она положила въ руку ключаря деньги, отчего глаза его расширились и заблистали, и просила служить панихиды за упокой души брата Антоніо.

ГЛАВА XII.
Садъ Медичи и свиданіе артистокъ.

— Донателло, мой милый другъ, сказала Миріамъ, когда они проходили черезъ площадь Барберини, — что съ вами? Вы дрожите, какъ въ лихорадкѣ.

— Да, отвѣчалъ Донателло; — у меня разрывается сердце.

Собравшись съ мыслями, она повела молодаго человѣка въ садъ виллы Медичи, въ надеждѣ, что спокойная тѣнь и солнечный свѣтъ оживятъ его. Въ этихъ садахъ посѣтитель находитъ длинныя, зеленыя аллеи, покрытыя густою тѣнью остролиственниковъ и на каждомъ перекресткѣ, покрытыя мхомъ, каменныя скамьи и мраморныя статуи, которыя отчаянно смотрятъ на него, сожалѣя, вѣроятно, о своихъ утраченныхъ носахъ. Въ болѣе открытыхъ мѣстахъ, предъ Фасадомъ дворца, украшеннаго изваяніями, видите фонтаны и цвѣтники, наполненные въ извѣстное время года огромнымъ количествомъ розъ.

Но Донателло не восхищался ничѣмъ. Онъ молча ходилъ, погруженный въ апатію, и странно полуоткрытыми, дикими глазами смотрѣлъ на Миріамъ, когда она старалась ободрить его и освободить его сердце отъ тяжкаго бремени.

Она посадила его возлѣ себя на скамью, находившуюся на перекресткѣ двухъ аллей, такъ что они могли видѣть все протяженіе обѣихъ дорогъ.

— Мой милый другъ, сказала она, взявъ его руку, чѣмъ мнѣ васъ успокоить?

— Ничѣмъ! отвѣчалъ Донателло мрачно. — Меня ничто никогда не успокоитъ.

— Я признаю свое преступленіе, продолжала Миріамъ; если только было оно; я знаю, что мнѣ дѣлать; но вы, прекраснѣйшее, добрѣйшее созданіе въ мірѣ, до котораго не смѣла прикасаться никакая забота, — что вы станете дѣлать съ вашимъ горемъ или преступленіемъ?

— Они пришли ко мнѣ, какъ и къ другимъ людямъ, сказалъ онъ сосредоточенно. Для нихъ я и родился.

— Нѣтъ, нѣтъ! они пришли со мною! возразила Миріамъ. На мнѣ лежитъ отвѣтственность за нихъ!… Зачѣмъ я родилась! зачѣмъ намъ было встрѣчаться!… Почему я не оттолкнула васъ, когда я знала, что мое несчастіе обрушится на васъ!

Донателло нетерпѣливо двигался, обличая всею своею наружностью совершенное уныніе и упадокъ духа. У ногъ его появилась темная ящерица съ двумя хвостами; — онъ вскочилъ въ испугѣ, но скоро успокоился и снова сѣлъ возлѣ Миріамъ, которая тщетно пыталась перелить въ его сердце свою симпатію и твердость.

— Здѣсь тяжело, ужасно тяжело! сказалъ молодой человѣкъ, положивъ на грудь руку, которую держала Миріамъ въ своей рукѣ; когда ея рука прикоснулась къ груди Донателло, ей показалось, что онъ почти непримѣтно дрожалъ.

— Успокойтесь, мой добрый, мой милый другъ, говорила она. Оставьте мнѣ всю эту тяжесть; — я въ состояніи снести ее, потому что я женщина, потому что я васъ люблю!… Я люблю васъ, Донателло! Развѣ ужъ и въ этомъ нѣтъ для васъ утѣшенія? Взгляните на меня! Вамъ было прежде пріятно смотрѣть на меня. Посмотрите мнѣ въ глаза, посмотрите въ мою душу! Смотрите въ самую глубь — вы найдете тамъ только любовь къ вамъ!

Донателло молчалъ.

— Говорите, ради всего святаго, говорите! воскликнула Миріамъ.

Обѣщайте мнѣ быть счастливымъ, какъ прежде!

— Счастливымъ? повторилъ онъ. Ахъ, никогда, никогда!

— Никогда? Это ужасное слово! сказала Миріамъ. Это ужасное слово для женщины, которая любитъ васъ и знаетъ, что она причиною вашего страданія! Если вы любите меня, вы не будете повторять этого слова. Вѣдь вы любите меня?

— Да, отвѣчалъ Донателло прежнимъ тономъ.

Миріамъ выпустила руку молодаго человѣка, но оставила свою руку возлѣ его руки и ожидала съ минуту, не сдѣлаетъ-ли онъ движенія, чтобъ удержать ее. Отъ этого ничтожнаго маневра все зависѣло. Но Донателло быстро повернулся въ другую сторону и, тяжело вздохнувъ, закрылъ глаза руками. — Въ воздухѣ была разлита живительная теплота южной весны; но когда Миріамъ увидѣла это невольное движеніе и услышала тяжелый вздохъ, по всему ея тѣлу пробѣжала такая дрожь, какъ будто бы на нее дохнулъ декабрскій вѣтеръ Аппенинъ.

— Онъ гораздо несчастнѣе, чѣмъ я воображала, подумала она, и въ душѣ ея шевельнулось глубокое чувство состраданія. Я очень ошиблась! Это дѣло могло дать ему блаженство, еслибы къ нему понудила его любовь настолько сильная, чтобъ пережить страшный моментъ; она оправдала бы его и заглушила бы упреки совѣсти. Но этого не было! онъ, можетъ быть, безотчетно сдѣлался убійцею, изъ ребяческаго побужденія. Несчастный! Жаль мнѣ его!

Она встала съ своего мѣста и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, остановилась предъ молодымъ человѣкомъ, устремивъ на него взглядъ, въ которомъ проглядывала ея страждущая душа.

— Донателло, сказала она печальнымъ, но твердымъ голосомъ, мы должны разстаться. — Да, оставьте меня. Возвратитесь въ вашъ замокъ; тамъ вы успокоитесь и все, что было, будетъ представляться вамъ только тяжелымъ сномъ, а не дѣйствительностью. Во снѣ совѣсть молчитъ, и мы часто рѣшаемся на такія преступленія, на которыя не рѣшились бы въ минуты полнаго самосознанія. Вчерашнее дѣло — сонъ. Поѣзжайте домой и забудьте его!

— Ахъ, это ужасное лицо! сказалъ Донателло, закрывая глаза руками. И вы называете его сномъ!

— Да, потому что вы видите его вашимъ воображеніемъ, отвѣчала Миріамъ. Это не дѣйствительность; въ дѣйствительности вы можете теперь видѣть только мое лицо, — когда-то вы находили его прекраснымъ, — теперь оно потеряло свою красоту, но сохранило только несчастную силу приводить вамъ на память прошлое, возбуждать угрызенія совѣсти и муки, которыя омрачили всю вашу жизнь — потому намъ надобно разстаться. Уѣзжайте отсюда и забудьте меня.

— Васъ забыть, Миріамъ! сказалъ Донателло, какъ бы опомнившись. О, еслибьь только я могъ припоминать васъ, смотрѣть на васъ и не видѣть этого страшнаго лица, которое смотритъ на меня изъ-за вашихъ плечъ, — это было бы для меня утѣшеніемъ, если не радостью!

— Но такъ какъ это лицо въ вашихъ глазахъ неразлучно съ моимъ, возразила Миріамъ, то намъ нужно разстаться. Прощайте! Но если когда нибудь — въ горѣ, въ бѣдности, въ несчастьи, — вы увидите, что нужно пожертвовать всей жизнью, чтобъ хоть не много облегчить васъ, позовите меня. — Вы дорого купили меня и нашли, что я такой цѣны не стою. Бросьте меня, можетъ быть, вы никогда не будете нуждаться во мнѣ. Но я явлюсь къ вамъ по первому вашему слову.

Она остановилась и съ минуту ждала отвѣта. Но Донателло, вперивъ глаза въ землю, молчалъ.

— Никогда я не услышу такого слова, сказала Миріамъ. — Такъ прощайте, прощайте навсегда!

— Прощайте, сказалъ Донателло.

Онъ едва въ состояніи былъ произвести это слово; такъ онъ былъ погруженъ въ новыя для него мысли, блуждавшія въ его умѣ подобно чернымъ тучамъ; сквозь нихъ онъ смотрѣлъ и на Миріамъ, которая превращалась въ призракъ, а голосъ ея въ отдаленное едва внятное эхо.

Она отвернулась отъ него и пошла. Какъ ни тосковало по немъ ея сердце, но она не профанировала этой тяжелой разлуки ни однимъ объятіемъ, ни даже пожатіемъ руки. Послѣ взрыва такой могущественной любви, наступившаго вслѣдъ за совершеніемъ преступленія, они разстались, повидимому, такъ холодно, какъ будто ихъ знакомство продолжалось не болѣе часу.

Когда Миріамъ ушла, Донателло легъ на скамью, закрылъ глаза шляпою и впалъ въ безчувствіе, какого никогда еще не испытывалъ. Мало-по-малу онъ пришелъ въ себя и тоже вышелъ изъ саду. Повременамъ въ ушахъ его раздавался крикъ, и онъ вздрагивалъ; то отступалъ нѣсколько шаговъ, какъ будто страшное лицо ужъ слишкомъ близко подступало къ нему. Въ такомъ состояніи, пораженный новизною преступленія и нравственной муки, онъ утратилъ тѣ свойства и наклонности, которыя дали поводъ тремъ его друзьямъ признать въ немъ дѣйствительнаго фавна Праксителя.

Уходя изъ саду, Миріамъ чувствовала себя въ положеніи человѣка заблудившагося и неимѣющаго особенной причины идти въ ту или другую сторону. Долго она бродила по городу и наконецъ остановилась въ концѣ той улицы, гдѣ возвышалась башня Гильды. Люди часто въ минуты самаго глубокаго отчаянія занимаются пустыми вещами; потому неудивительно, что Миріамъ пришло въ голову зайти къ Тильдѣ спросить, почему она не пришла въ церковь капуциновъ. Мы должны замѣтить, что въ настоящемъ случаѣ ее влекло одно любопытство; но она вспомнила, — и сердце ея вздрогнуло при этомъ воспоминаніи — что говорилъ ей Киніонъ о Тильдѣ. Еслибы ей предстоялъ выборъ между безчестьемъ предъ лицомъ цѣлаго свѣта и преступностью въ глазахъ одной Тильды, она, не колеблясь, выбрала бы первое, съ условіемъ остаться чистою въ глазахъ своего друга. Желаніе удостовѣриться, точно-ли Гильда была свидѣтельницею вчерашней сцены, влекло ее къ башнѣ, между тѣмъ какъ мысль, что предположеніе ея справедливо, замедляла ея шаги и повергала въ уныніе.

Подходя къ башнѣ, она увидѣла ту же сцену, которая заняла ее, когда она въ послѣдній разъ посѣтила Тильду. Она опять увидѣла голубей — одни хлопотали на мостовой, другіе сидѣли на головахъ, плечахъ и трубахъ ангеловъ, украшавшихъ фронтонъ церкви, и на окнахъ Гильды. Миріамъ посмотрѣла вверхъ — всѣ окна были закрыты бѣлыми шторами, за исключеніемъ одного, въ которомъ она вчера вечеромъ видѣла Тильду. Миріамъ остановилась.

— Тише! произнесла она, глубоко вздохнувъ и прижавъ руку къ сердцу. — Неужели у меня недостанетъ силы перенести этого, испытанія, когда я перенесла столько ужасовъ!

Какъ ни основательны были ея опасенія, однакожъ она не возвращалась назадъ. А можетъ быть, Гильда ничего не знаетъ, невольно думала она; — можетъ быть, она встрѣтитъ ее, какъ всегда, съ ясною улыбкою и тогда ея спокойствіе смиритъ хоть на минуту ея страданіе. Но въ состояніи ли будетъ Миріамъ — преступница какъ прежде поцѣловать свою подругу, пожать ея руку?

Нѣтъ этого никогда не будетъ! сказала она почти вслухъ, поднимаясь по лѣстницѣ.

Достигнувъ верхней площадки, Миріамъ остановилась въ размышленіи.

Между тѣмъ Гильда сидѣла въ своей рабочей комнатѣ безъ всякаго опредѣленнаго занятія и даже безъ всякой опредѣленной мысли. Еслибы кто нибудь заглянулъ въ эту комнату, то увидѣлъ бы на постели отпечатокъ ея фигуры, показывавшій, что въ прошлую ночь она не раздѣвалась; но подушка была измята и на нее въ эту ночь упала не одна слеза. Гильда знала, что въ свѣтѣ много зла; но она знала это только въ теоріи, которая казалась ей неосуществимою въ дѣйствительности. Теперь она увидѣла осуществленіе его, увидѣла новое паденіе Адама и изгнаніе его изъ рая.

Кресло, на которомъ она сидѣла, стояло возлѣ станка, съ котораго еще не была снята картина Беатриче Ченчи, такъ что оба лица отражались въ зеркалѣ, висѣвшемъ на противуположной стѣнѣ. Поднявъ глаза, Гильда увидѣла это отраженіе, и ей показалось, что въ ея лицѣ такое же выраженіе, какъ въ лицѣ Беатриче.

— Неужели и я преступна! подумала она и закрыла лицо руками. Хотя Гильда не была преступна, но въ эту минуту она дѣйствительно походила на Беатриче — сознаніе преступности Миріамъ омрачило ея чистую душу, точно такъ же, какъ сознаніе преступленій отца набросило тѣнь на несчастную Беатриче.

Гильда подвинула стулъ въ сторону, такъ что лицо Беатриче скрылось, и погрузилась въ задумчивость. Долго она сидѣла такимъ образомъ, почти не двигаясь и не останавливая вниманіи ни на чемъ исключительно; наконецъ уже послѣ полудня услышала шаги Миріамъ на лѣстницѣ. Первое ея движеніе было — запереть дверь; но подумавъ немного, она увидѣла, что такой поступокъ казался бы низкою трусостью, а сверхъ того Миріамъ, которая еще вчера была самымъ близкимъ и единственнымъ другомъ, имѣетъ право на свиданіе.

Она слышала потомъ, что шаги затихли у двери. Мы не знаемъ, на что рѣшилась Миріамъ, которую занимала мысль, какую манеру обращенія принять ей въ отношеніи къ своей подругѣ. Наконецъ она отворила дверь и вошла.

— Гильда! милая, дорогая Гильда! воскликнула она, бросившись къ ней съ распростертыми объятіями.

Гильда стояла по.серединѣ комнаты ина это восклицаніе отвѣчала такимъ жестомъ, что Миріамъ въ одно мгновеніе поняла, что между ею и ея подругою разверзлась пропасть. Онѣ стояли на противуположныхъ сторонахъ ея и чувствовали невозможность приблизиться другъ къ другу. — На лицѣ Миріамъ выразилось глубокое отчаяніе — она сдѣлала одинъ или два шага впередъ.

— Не подходите, Миріамъ! сказала Гильда дрожащимъ голосомъ, въ которомъ слышалась грусть и сожалѣніе.

— Что же произошло между нами, Гильда? спросила Миріамъ. — Развѣ мы больше не друзья?

— Нѣтъ, нѣтъ! отвѣчала Гильда.

— По крайней мѣрѣ мы были друзьями, продолжала Миріамъ. Я васъ любила, глубоко, искренно любила, какъ сестру, больше, чѣмъ сестру. Отчего вы не хотите прикоснуться къ моей рукѣ? Развѣ я не такая же, какъ вчера?

— Нѣтъ, Миріамъ, нѣтъ, вы перемѣнились!

— Да, но для васъ я та же! отвѣчала Миріамъ; если вы дотронетесь до моей руки, вы увидите, что она способна къ такому же искреннему пожатію, какъ всегда. Новы смотрите на меня такъ, что каждый вашъ взглядъ выталкиваетъ меня изъ ряда людей.

— Не я, Миріамъ; не я это дѣлаю!

— Вы, и только вы! отвѣчала Миріамъ. Сегодня я такая же женщина, какою была вчера, съ тою же душею, съ тою же искреннею любовью, какую вы всегда видѣли во мнѣ. Вы не можете отрицать этого, Гильда. Но вѣрьте мнѣ, что, когда человѣкъ избираетъ во всемъ свѣтѣ единственнаго друга, то только вѣроломство можетъ измѣнить ихъ отношенія и оправдать разрывъ. Развѣ я обманула васъ? — Если да, выгоните меня! Когда я оскорбила васъ лично, забудьте меня, если можете. Но если я согрѣшила противъ Бога и человѣка, вы можете остаться моимъ другомъ, потому что я въ васъ нуждаюсь.

— Да, Миріамъ, еслибы я была ангелъ небесный, неспособный ко злу, котораго ни что запятнать не можетъ, я осталась бы возлѣ васъ, я неотступно слѣдовала бы за вами и хранила бы васъ отъ всякаго бѣдствія! Но я бѣдная, одинокая женщина; слабая, какъ всѣ; вашъ магнетизмъ слишкомъ силенъ для меня; потому, Миріамъ, я рѣшилась послѣдовать, пока еще не поздно, внушенію моего сердца; оно требуетъ, чтобъ я избѣгала васъ.

— Но это ужасно, Гильда! произнесла Миріамъ, приложивъ руку ко лбу и опустивъ глаза въ землю. Она была блѣдна, какъ смерть. — Да, сказала она, послѣ паузы: я всегда говорила, что вы безжалостны; я чувствовала э-то даже тогда, когда всѣ меня любили. Вы не знаете грѣха, на васъ нѣтъ ихъ, и потому вы такъ немилосердны. Вамъ нужно согрѣшить для того, чтобы смягчиться.

— Прости меня Богъ, если я сказала хоть одно ненужное жестокое слово! вскричала Гильда.

— Оставьте ихъ, отвѣчала Миріамъ. Я прощаю ихъ вамъ. Но прежде чѣмъ мы разстанемся на вѣки, скажите, что вы видѣли или что вы обо мнѣ узнали въ то время, какъ мы не видѣлись?

— Ужасныя вещи, Миріамъ, отвѣчала Гильда, еще болѣе поблѣднѣвъ.

— Чтожъ? вы все это видите въ моихъ глазахъ? спросила Миріамъ, замѣтивъ волненіе Гильды. Не могу понять, зачѣмъ судьба послала свидѣтеля, когда мы думали, что мы совершенно одни. Такъ это видѣлъ весь Римъ? или по крайней мѣрѣ все общество художниковъ? Или вы видите на мнѣ кровавыя пятна, слышите отъ меня запахъ трупа? Говорятъ, что чудовищное безобразіе дьявола покрыло тѣ созданія, которыя были когда-то чистыми ангелами. Развѣ и со мною тоже случилось… Говорите, ради нашей прошлой, дружбы, говорите, Гильда, что вы знаете.

Гильда была испугана тономъ этой рѣчи и волненіемъ, котораго Миріамъ не могла и повидимому не старалась подавить. Она, сама того не замѣчая, подчинилась ей, стала разсказывать, что видѣла вечеромъ.

— Когда все общество пошло въ городъ, начала Гильда, я возвратилась назадъ съ намѣреніемъ поговорить съ вами, потому что, какъ мнѣ казалось, вы вчера были взволнованы и разстроены. Дверь, ведущая во дворъ, была заперта; но мнѣ удалось открыть ее, и я увидѣла васъ, Донателло и третье лицо, которое прежде еще я замѣтила въ тѣни, нишѣ. Этотъ человѣкъ приблизился къ вамъ, и вы бросились передъ нимъ на колѣна. Я видѣла потомъ, какъ Донателло кинулся на него. Я хотѣла-было закричать, но не могла; хотѣла побѣжать къ вамъ, но мои ноги, казалось, вросли въ землю. Все это случилось въ одно мгновеніе. Я замѣтила хорошо, что вы бросилц на Донателло взглядъ — взглядъ….

— Да, да, Гильда! вскричала Миріамъ съ необыкновенною живостью. Не останавливайтесь! Говорите: взглядъ….

— Этотъ взглядъ открылъ ваше сердце, продолжала Гильда. Въ немъ выражалась ненависть, месть и просьба о помощи.

— А! Донателло правъ, проговорила Миріамъ. Я просила его! Дальше, дальше, Гильда….

— Все это, я говорю, произошло въ одно мгновеніе, и однакожъ мнѣ. показалось, что Донателло замедлилъ немного; онъ поглядѣлъ…. Ахъ, Миріамъ, пощадите меня! Неужели я должна вамъ все разсказать?

— Нѣтъ, довольно, отвѣчала Миріамъ, поникнувъ головою, какъ будто выслушала свой смертный приговоръ. Теперь довольно! Вы удовлетворили меня; теперь и могу быть спокойна! Благодарю васъ, Гильда.

Она хотѣла-было уйти, но возвратилась отъ двери.

— Это слишкомъ страшная тайна для такой нѣжной натуры, какъ вы, сказала она; что вы думаете дѣлать, бѣдное дитя?

— Помоги мнѣ, Боже, унести ее въ землю! сказала Гильда и залилась слезами. — Это, кажется, преступленіе знать такія вещи и молчать о нихъ, проговорила она послѣ долгой паузы. — О, отчего у меня нѣтъ матери! Я поѣхала бы къ ней, чтобы разсказать эту тайну, она научила бы меня…. Но я одна! одна! Миріамъ, вы были моимъ единственнымъ, лучшимъ другомъ, скажите, что мнѣ дѣлать?

Такое обращеніе бѣдной дѣвушки къ преступной женщинѣ, которую она отталкивала отъ себя, было конечно довольно странно; но оно нѣсколько успокоило Миріамъ, доказавъ ей, что отношенія, существовавшія между нею и Тильдою, еще несовсѣмъ уничтожились.

— Чтобъ очистить свою душу, отвѣчала Миріамъ, вамъ стоитъ только объявить эту тайну всѣмъ, сдѣлать ее офиціально извѣстною, не обращая вниманія на послѣдствія. Но я не думаю, чтобъ это успокоило васъ, потому что, потребовавъ меня къ суду, вы исполните только внѣшнюю формальность. Притомъ никакой судья на землѣ не осудитъ меня справедливо, и вы, можетъ быть, всю жизнь терзались бы сознаніемъ несправедливости. Что же вамъ остается дѣлать? Забыть все! Но я не смѣю требовать, чтобъ вы хранили отъ всѣхъ эту тайну; передайте ее кому хотите, если только это можетъ облегчить вашу душу. У васъ развѣ нѣтъ друга, который замѣнилъ бы меня?

— Никого, отвѣчала Гильда печально.

— А Киніонъ! возразила Миріамъ.

— Онъ не можетъ быть моимъ другомъ; потому что…. потому что, какъ мнѣ кажется, онъ добивается больше, чѣмъ дружбы.

— Не бойтесь этого, сказала Миріамъ съ улыбкою, покачавъ головою. Эта исторія испугаетъ его любовь, и даже удалитъ его отъ васъ, если вы того захотите. Разскажите ему все, и поступите такъ, какъ онъ посовѣтуетъ вамъ. Больше я ничего не могу сказать.

— У меня не было и тѣни мысли требовать васъ къ суду, сказала Гильда. И какъ вы могли думать объ этомъ? Но я знаю, что мнѣ дѣлать. Мнѣ остается молчать объ этомъ ужасномъ дѣлѣ и умереть отъ него, если Богъ не пошлетъ мнѣ помощи. Ахъ, Миріамъ, Миріамъ! Вы не знаете, какія я испытываю муки! Ваше дѣло омрачило все небо!

Она отвернулась отъ своего погибшаго друга и упала на колѣна, не въ состояніи будучи произнести ни слова. Миріамъ, стоя у порога, долго смотрѣла на нее, безмолвно прощаясь съ этимъ чистымъ созданіемъ, котораго лишила покоя и счастія своимъ преступленіемъ.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЪ ВТОРАЯ.

ГЛАВА I.
Древній замокъ и его обитатели.

Въ началѣ іюня скульпторъ Киніонъ пріѣхалъ въ замокъ Донателло, находившійся въ сторонѣ отъ обыкновеннаго пути туристовъ.

Съ наступленіемъ лѣта Римъ лишается значительной части своего иноземнаго населенія, которое толпами отправляется въ Швейцарію, на Рейнъ или на родину. Артистъ, намѣревающійся на зиму снова возвратиться въ Римъ, ѣдетъ въ итальянскія провинціи рисовать народныя сцены. Онъ изучаетъ древнія школы искусства въ городахъ, гдѣ онѣ возникли, гдѣ еще можно найти на стѣнѣ какой нибудь церкви фрески Джіотто или Чимабуе, и увидѣть въ полутемной капеллѣ картину Перуджино, тщательно закрытую отъ взоровъ постоянныхъ молельщиковъ. Иные проводятъ лѣтній сезонъ въ галлереяхъ Флоренціи и Венеціи.

Киніонъ не послѣдовалъ за общимъ потокомъ, рѣшившись посвятить лѣто своему другу Донателло. Еще за нѣсколько миль съ высоты увидѣлъ Киніонъ старинную виллу или замокъ, расположенный среди обширной равнины. Но когда онъ спустился съ высоты, замокъ скрылся между неровными холмами, пока наконецъ извилистая дорога не привела путника къ желѣзнымъ воротамъ, запертымъ на замокъ. Подъ рукою не было ни колокольчика, ни даже какого нибудь желѣзнаго молотка, которымъ можно было бы дать знать о прибытіи посѣтителя; оставалось кричать. Но пока отворились ворота, Киніонъ имѣлъ достаточно времени разсмотрѣть наружность наслѣдственнаго жилища своего друга.

Посреди зданія подымалась высокая, массивная четыреугольная башня, обросшая желтымъ мхомъ, что между прочимъ доказывало ея древность. По всей высотѣ башни въ безпорядкѣ разбросано было нѣсколько оконъ; въ нижнихъ чернѣли массивныя желѣзныя рѣшетки, между тѣмъ какъ въ верхнихъ не было даже обыкновенныхъ рамъ. Кромѣ того въ разныхъ мѣстахъ виднѣлись четыреугольныя отверстія, служившія вѣроятно для освѣщенія лѣстницы, которая, безъ сомнѣнія, вилась внутри по стѣнѣ и вела къ самой вершинѣ башни. Эти бойницы придавали всей.постройкѣ воинственный характеръ, и можно было думать, что въ давноминувшія времена изъ нихъ выпущена была не одна стрѣла.

Вправо и влѣво отъ башни тянулось зданіе, опредѣленное повидимому для жилья, построенное уже въ новѣйшемъ вкусѣ. Надъ одною Дверью Киніонъ замѣтилъ крестъ, который вмѣстѣ съ колоколомъ, повѣшеннымъ подъ крышкою, указывалъ, что здѣсь помѣщалась домашняя церковь.

Нестерпимый жаръ заставилъ Киніона повторить восклицаніе, и черезъ нѣсколько минутъ онъ увидѣлъ фигуру, свѣсившуюся изъ амбразуры.

— Го! синьоръ графъ! вскричалъ Киніонъ, — прикажите вашему привратнику отворить ворота!

— Я самъ отворю, отвѣчалъ Донателло. Старый Томасо и Стелла теперь вѣроятно спятъ, а всѣ остальные на работѣ въ виноградникѣ. Я васъ ждалъ, давно ужъ ждалъ!

Съ этими словами молодой графъ скрылся и Киніонъ потомъ видѣлъ его фигуру, мелькавшую въ окнахъ и амбразурахъ, когда отъ бѣжалъ внизъ по лѣстницѣ.

Когда ворота открылись, скульпторъ замѣтилъ въ Донателло большую перемѣну: онъ сдѣлался важнѣе, степеннѣе и совершенно утратилъ прежнюю живость, отличавшую его отъ обыкновенныхъ людей. Всегда полуоткрытыя губы его сжались, щеки поблѣднѣли и глаза впали.

— Я ждалъ васъ давно, сказалъ Донателло, спокойнымъ голосомъ; но улыбка, освѣтившая его лицо, доказывала, что онъ дѣйствительно радовался пріѣзду Киніона. — Я очень, очень радъ! Здѣсь я совершенно одинъ.

— Я ѣхалъ къ вамъ медленно, отвѣчалъ Киніонъ, слѣзая съ лошади; мнѣ приходилось нѣсколько разъ сворачивать съ дороги, иногда даже возвращаться назадъ; по дорогѣ я осмотрѣлъ нѣсколько церквей и монастырей. Какая у васъ прекрасная башня! Я думаю, она играла не послѣднюю роль въ исторіи итальянскихъ республикъ?

— Я почти ничего не знаю объ этихъ исторіяхъ, отвѣчалъ графъ, взглянувъ вверхъ; но я очень благодаренъ моимъ предкамъ, что они построили такую высокую башню; теперь я почти всегда въ ней сижу.

— Жаль, что вы не астрономъ, замѣтилъ Киніонъ. Эта башня выше галилеевой, которую я видѣлъ недѣлю или полторы тому назадъ.

— Астрономъ! Я дѣйствительно астрономъ, отвѣчалъ Донателло. Я сплю въ башнѣ и часто очень поздно сижу тамъ наверху. Тутъ есть лѣстница, которая ведетъ къ самой верхушкѣ, и рядъ комнатъ. Когда-то эти комнаты были темницами; объ этомъ вамъ Томасо лучше разскажетъ.

— Я очень охотно буду сидѣть вмѣстѣ съ вами, сказалъ гость; особенно въ лунныя ночи. Я думаю, что перспектива этой равнины должна быть прекрасна. Но я вовсе не зналъ, что здѣсь, въ вашей странѣ, господствовали такіе воинственные обычаи. Я воображалъ, что люди здѣсь всегда вели тихую, спокойную жизнь и всегда спали глубокимъ сномъ, не помышляя ни о войнѣ, ни о плѣнникахъ.

— Я прежде дѣйствительно такъ жилъ, какъ былъ моложе, отвѣчалъ графъ важно. Теперь я не мальчикъ; время идетъ и все измѣняетъ.

Скульпторъ невольно улыбнулся при этомъ замѣчаніи, которое, не смотря на простоту тона, было какъ-то оригинально въ устахъ Донателло; казалось, онъ теперь считалъ себя фактически причисленнымъ къ остальному человѣчеству.

Во время этого разговора они вошли въ широкій дворъ, откуда открылась вся вилла ср своими мрачными, многочисленными балконами, и примыкающая къ ней густая роща.

— Въ старину ваши предки вели патріархальную жизнь въ этомъ огромномъ домѣ, замѣтилъ Киніонъ.

— Да; когда-то въ немъ жило много народу; а теперь я одинъ; вся моя дворня состоитъ изъ трехъ человѣкъ: Томасо, который былъ дворецкимъ еще при моемъ дѣдѣ, Стеллы, которая мететъ и убираетъ комнаты, и повара Джироламо. Надобно однакожъ поставить вашу лошадь въ конюшню.

Графъ крикнулъ очень громко, но никто не являлся; онъ долженъ былъ нѣсколько разъ повторить восклицаніе, пока въ окнѣ появилась сѣдая голова старой женщины; а черезъ нѣсколько минутъ изъ-за угла дома вышелъ такой же сѣдовласый дворецкій съ загорѣвшимъ на солнцѣ Мальчикомъ, который повидимому работалъ въ виноградникѣ. Донателло далъ каждому изъ нихъ какое нибудь занятіе и повелъ своего гостя въ домъ.

Они вошли въ высокую четыреугольную переднюю, которая своею массивностью походила на этрусскую гробницу; полъ и стѣны ея, сведенныя въ такія же массивные своды, состояли изъ огромныхъ кусковъ камня. Съ двухъ сторонъ находились двери, за которыми слѣдовали длинные ряды покоевъ; съ третьей стороны поднималась широкая, также массивная лѣстница, ведшая во второй этажъ дома, столь же обширный, какъ нижній. Сквозь одну дверь Киніонъ увидѣлъ перспективу комнатъ, напомнившую ему безконечные ряды залъ сказочнаго дворца Тысячи и Одной ночи, и онъ согласился въ душѣ, что, живя одиноко въ этомъ домѣ, дѣйствительно можно впасть въ меланхолію.

— И здѣсь нѣтъ ни одного женскаго лица! воскликнулъ онъ, обращаясь къ Донателло.

Но глаза Донателло смотрѣли угрюмо и печально и придавали молодому лицу его такое выраженіе, какъ будто бы онъ пережилъ тридцать лѣтъ нравственныхъ мученій. Въ это время въ одной двери появилась Стелла, единственная представительница своего пола въ Монте Бени.

— Пойдемте, сказалъ графъ. Я вижу, что вы нашли мой домъ очень мрачнымъ. Теперь я то же нахожу; но въ дѣтствѣ онъ мнѣ очень нравился. Въ старину, мнѣ разсказывали, здѣсь жили всѣ и близкіе и дальніе родственники; здѣсь жило много людей, привязанныхъ другъ къ другу родственною любовью.

— Чтобъ оживить этотъ домъ, достаточно было бы и двухъ людей, связанныхъ такою любовью, возразилъ Киніонъ. Одному здѣсь должно быть очень скучно. Но я думаю, у васъ должны быть еще родственники?

— Нѣтъ, я послѣдній, отвѣчалъ Донателло. Они всѣ перемерли, еще когда я былъ ребенкомъ. Томасо можетъ вамъ разсказать, что воздухъ Монте Бени въ послѣднее время не такъ благопріятствовалъ здоровью, какъ въ старину. Но впрочемъ быстрое исчезновеніе моего рода не секретъ,

— Стало быть, вы знаете другую, болѣе основательную причину? возразилъ Киніонъ.

— Я предполагаю одну; она пришла мнѣ въ голову, какъ я сидѣлъ наверху и смотрѣлъ на звѣзды, отвѣчалъ Донателло. Но, извините меня, я не знаю, какъ мнѣ вамъ разсказать… Видите-ли, у моихъ предковъ было обыкновеніе и множество средствъ веселить и себя и своихъ гостей. Теперь у насъ осталось только одно!

— Какое?

— А вотъ вы увидите, отвѣчалъ молодой хозяинъ и повелъ своего гостя въ салонъ, куда послѣдовала за ними старая Стелла. Получивъ отъ графа нѣсколько приказаній, старушка вскорѣ возвратилась въ залъ съ большимъ подносомъ, на которомъ находился отлично приготовленный омлеттъ, вишни, виноградъ, абрикосы и превосходныя винныя ягоды. Вслѣдъ за нею явился старый дворецкій.

— Томасо, принеси намъ солнечнаго свѣта_л сказалъ графъ.

Это странное приказаніе объяснилъ Томасо, принесшій небольшую бутылку, обвернутую въ солому. Онъ откупорилъ бутылку, вложилъ въ нее клочокъ хлопчатой бумаги, которая впитала въ себя оливковое масло, предостерегающее драгоцѣнную жидкость отъ вреднаго дѣйствія воздуха, и поставилъ ее на столъ.

— Это вино, сказалъ графъ. Секретъ приготовленія его въ теченіе многихъ столѣтій принадлежитъ нашему роду; и украсть его никто не можетъ, развѣ украдетъ и самые виноградники, потому что только на нашей землѣ можетъ родиться такой виноградъ, отвѣдайте и скажите, достойно-ли оно своего имени? Его то и зовутъ солнечнымъ свѣтомъ. Попробуйте, говорилъ Донателло, наполняя стаканъ гостя и наливая себѣ. Но прежде понюхайте, какой запахъ!

— Прекрасно! сказалъ Киніонъ. Ни одно вино не имѣетъ такого пріятнаго запаха. Если оно и на вкусъ также хорошо, такъ это чудо!

— Прекрасное вино! вскричалъ Киніонъ, отпивъ изъ стакана. Я еще никогда не пилъ ничего подобнаго. Я полагаю, что такая бутылка можетъ стоить не менѣе скудо. Еслибъ вы продавали его, вы сдѣлались бы милліонеромъ.

— Продавать нельзя, синьоръ, вмѣшался старый Томасо, наблюдавшій Киніона съ такимъ видомъ, какъ будто бы похвалы относились-къ нему. Нельзя продавать, синьоръ; еще когда я былъ очень молодымъ человѣкомъ, старики говорили, что пропадетъ совсѣмъ наше вино, если мы станемъ продавать его. Графы Монте Бени никогда не отдали за деньги ни одной бутылки. Я помню, какъ здѣсь принимали они герцоговъ, кардиналовъ, однажды даже императора и папу; они пили здѣсь это вино, но никто изъ нихъ не можетъ купить его. И кромѣ того, синьоръ, это вино хорошо только дома; если его перевезти куда нибудь, хоть недалеко, оно дѣлается совершенно кисло.

— Вы однакожъ не ждите, пейте ваше вино, прервалъ графъ; оно очень скоро выдыхается. Послѣ закуски Киніонъ сталъ разсматривать античную залу, въ которой они сидѣли. Она отличалась, какъ прочія видѣнныя имъ части замка, массивностью и тяжелою архитектурою. Огромныя колонны поддерживали своды, перекрещивавшіеся между собою. Стѣны были покрыты фресками, которыя когда-то служили дѣйствительнымъ украшеніемъ; но теперь они были уже стары, краски поблекли, мѣстами видна была бѣлая штукатурка, такъ что на нихъ едва едва обрисовывались фигуры Бахуса, пана и другихъ миѳологическихъ существъ.

— Судя по изображеніямъ, надо полагать, что эта зала была банкетной, сказалъ Киніонъ.

— Да, здѣсь еще на моей памяти давали пиры нѣсколько разъ, отвѣчалъ Донателло, важно глядя на разрисованныя стѣны. Какъ видите, въ Монте Бени были средства веселиться. Я помню, когда я бывалъ веселъ, эти фрески смотрѣли тоже веселѣе; мнѣ кажется, они стали такъ печальны только съ тѣхъ поръ, какъ я возвратился изъ Рима.

— Было бы вовсе не дурно, замѣтилъ Киніонъ въ тонъ своему собесѣднику, если бы вы эту залу обратили въ часовню; и когда проповѣдникъ сталъ бы говорить своимъ слушателямъ о непрочности земнаго счастья, эти фрески лучше всего могли бы пояснить его идею.

— Это правда, отвѣчалъ графъ; я думаю, что дѣйствительно алтарю прилично стоять тамъ, гдѣ прежде веселились; грѣшный человѣкъ всего искреннѣе можетъ покаяться при такой обстановкѣ.

— Я долженъ буду сожалѣть о томъ, что сдѣлалъ такое предложеніе, сказалъ Киніонъ, замѣтивъ; что его слова произвели тяжелое впечатлѣніе на Донателло. Вы смущаете меня своими аскетическими предположеніями. Если вы позволите мнѣ совѣтовать вамъ, прибавилъ онъ, то я вамъ совѣтовалъ бы молиться и каяться столько же, какъ и всѣ другіе люди.

Донателло не отвѣчалъ; онъ сидѣлъ неподвижно, и, казалось, съ особеннымъ вниманіемъ разсматривалъ фигуру, которая повторялась на всѣхъ фрескахъ и служила связью между ними; по всей вѣроятности, они имѣли какое нибудь аллегорическое значеніе, которое разгадать въ настоящее время не было возможности. Киніонъ посмотрѣлъ туда же, и ему показалось, что эта фигура походила на самого Донателло. Это обстоятельство напомнило ему одну изъ цѣлей прибытія его въ Монте Бени.

— Послушайте, любезный графъ, сказалъ онъ, я хочу сдѣлать вамъ одно предложеніе. Позвольте мнѣ здѣсь на досугѣ сдѣлать вашъ бюстъ. Помните, мы всѣ — т. е. Гильда, Миріамъ и я — мы были поражены вашимъ сходствомъ съ фавномъ Праксителя. Но теперь, когда я всматриваюсь въ ваше лицо, я нахожу, что это сходство вовсе не такъ поразительно. Вашъ бюстъ былъ бы для меня сокровищемъ. Вы мнѣ позволите?

— У меня есть слабость, отвѣчалъ графъ, не глядя на скульптора, которую едва ли я въ состояніи буду преодолѣть; мнѣ какъ то страшно смотрѣть на себя.

— Я замѣтилъ это теперь, возразилъ скульпторъ; но это только нервное раздраженіе; оно пройдетъ со временемъ, и не можетъ быть препятствіемъ въ этомъ случаѣ. Я постараюсь сохранить и черты и выраженіе ваше собственное, что будетъ гораздо лучше.

— Извольте, я согласенъ, сказалъ Донателло, все еще глядя въ другую сторону; сдѣлайте мой бюстъ; но только я васъ предупреждаю вамъ это будетъ очень трудно, потому что я и не хотѣлъ бы, но не могу не избѣгать чужихъ глазъ. Кромѣтого, прибавилъ онъ съ улыбкою, вы не должны открывать моихъ ушей.

— О, можете быть покойны; я и не думалъ объ этомъ, отвѣчалъ скульпторъ смѣясь. Я помню, какъ рѣшительно вы отказали Миріамъ показать ваши уши.

При имени Миріамъ Донателло дико взглянулъ на скульптора; въ его глазахъ выражался и гнѣвъ, и ужасъ, и недоумѣніе, какъ въ глазахъ звѣря, преслѣдуемаго охотникомъ, который, выбѣжавъ изъ лѣсу, озирается кругомъ, не зная, куда броситься. Послѣдовала довольно продолжительная пауза, въ теченіе которой онъ видимо старался овладѣть собою.

— Вы произнесли ея имя, сказалъ онъ наконецъ, измѣнившимся голосомъ; скажите мнѣ все, что вы о ней знаете.

— Я знаю очень не много, что вѣроятно вы сами знаете, отвѣчалъ скульпторъ. Она уѣхала изъ Рима почти въ одно время съ вами. Дня черезъ два послѣ нашей встрѣчи въ церкви капуциновъ я заходилъ въ ея мастерскую — но ея уже не было. Куда она уѣхала, не знаю.

Донателло больше не спрашивалъ.

Наконецъ они встали изъ-за стола и пошли бродить по окрестностямъ; но разговоръ между ними не вязался.

Вечеромъ Киніонъ отправился въ отведенную для него комнату, которая, вѣроятно, въ теченіе пяти или шести столѣтій была мѣстомъ рожденія и смерти многихъ поколѣній графовъ Монте Бени. Здѣсь почти съ восходомъ солнца разбудила его криками своими толпа нищихъ, собравшихся на небольшой площадкѣ, на которую выходили окна спальни Киніона, и протягивавшихъ руки за подаяніемъ къ окнамъ сосѣднихъ комнатъ. Киніонъ видѣлъ, какъ всѣ они поочередно получали подаяніе и уходили.

— Кто эта благотворительная душа? подумалъ онъ. Донателло спитъ наверху, въ башнѣ; а кромѣ меня здѣсь, кажется, нѣтъ никого.

Хотя старинныя италіянскія виллы такъ обширны, что въ нихъ каждый посѣтитель можетъ имѣть особое помѣщеніе, но сколько было извѣстно Киніону, онъ былъ единственный гость въ замкѣ Монте Бени.

Въ слѣдующіе дни скульпторъ часто находилъ возможность бесѣдовать съ старымъ дворецкимъ и узналъ отъ него нѣсколько любопытныхъ подробностей о фамиліи графовъ Монте Бени. Они принадлежали безспорно къ числу древнѣйшихъ италіянскихъ фамилій. Писанная генеалогія, а гдѣ она прерывалась, тамъ преданія уносили начало этого рода ко временамъ доисторическимъ, къ эпохѣ Этрусковъ, почему значительное число древнихъ представителей его необходимо почитать миѳами. Эти миѳическія лица, говорило преданіе, положили основаніе башни, половина которой отъ времени опустилась въ землю и образовала подземные апартаменты, гдѣ впослѣдствіи стали хранить знаменитое фамильное вино.

Всображеніе скульптора заняла преимущественно одна легенда, очень странная и невѣроятная, но дававшая нѣкоторую возможность объяснить сходство Донателло съ фавномъ Праксителя, которое, какъ помнитъ читатель, поразило друзей нашего героя. По словамъ-этой легенды. Фамилія Монте Бени ведетъ свое начало отъ племени Пелазговъ, которое будто бы было первобытными обитателями Италіи, въ тѣ времена, когда боги и полубоги были на землѣ обыкновеннымъ явленіемъ и смѣшивались съ людьми, какъ съ равными себѣ существами, а рощи и лѣса были населены фавнами, сатирами и другими миѳологическими созданіями. Родоначальникомъ ея было существо, имѣвшее многія человѣческія свойства, но не вполнѣ человѣкъ, какое-то полудѣйствительное, полуфантастическое созданіе, обитавшее въ лѣсахъ, влюбившееся въ смертную дѣву. Эта сказочная чета вела счастливую супружескую жизнь подъ тѣнью деревъ, Покрывавшихъ холмы сосѣдніе съ замкомъ Монте Бени, а потомство ея уже заняло мѣсто между обыкновенными людьми. — Хотя потомъ черты родоначальника и сглаживались въ каждомъ послѣдующемъ поколѣніи, однакожъ остались нѣкоторыя и нравственныя и физическія свойства, которыя даже въ послѣднемъ представителѣ этого рода напоминали фавна.

Не знаемъ, вѣрилъ-ли Киніонъ этимъ разсказамъ, но онъ слушалъ ихъ съ большимъ участіемъ. Старый Томасо разсказывалъ съ увлеченіемъ и гордостью; но и то и другое исчезало, когда рѣчь касалась молодаго графа; онъ качалъ головою и тяжело вздыхалъ, такъ, что Киніонъ однажды рѣшился спросить его, не замѣтилъ-ли онъ -какой либо перемѣны въ своемъ молодомъ господинѣ.

— О, да, отвѣчалъ старикъ., Съ тѣхъ поръ, какъ графъ возвратился изъ этого несчастнаго города, его узнать нельзя. Я не разъ видѣлъ, какъ онъ по цѣлымъ часамъ сидитъ задумавшись и вздыхаетъ; я не видалъ, чтобъ который нибудь графъ Монте Бени со слезами на глазахъ сидѣлъ за стаканомъ нашего вина. Я и самъ плачу, глядя на него. Да ужъ теперь все какъ-то печально стало на свѣтѣ.

— Развѣ прежде было веселѣе? спросилъ Киніонъ.

— Конечно, синьоръ, гораздо веселѣе, и графы тогда были тоже люди все веселые. Еще когда я былъ ребенкомъ, мнѣ разсказывалъ дѣдушка, про одного графа, очень веселаго человѣка; онъ выходилъ обыкновенно вечеромъ въ садъ и, говорятъ, собирались къ нему какія-то дѣвушки изъ фонтановъ и изъ кустовъ и онъ танцовалъ съ ними. Я готовъ присягнуть, что это правда, Гдѣ теперь найти такихъ людей!

— Да, такихъ ужъ нынче нѣтъ, подтвердилъ скульпторъ. Твоя правда, Томасо; скучно теперь на свѣтѣ. Впрочемъ, прибавилъ онъ успокоительнымъ тономъ, надо надѣяться, что графъ со временемъ попрежнему станетъ веселъ. Можетъ быть, онъ влюбится, женится, тогда все пойдетъ иначе, и самый домъ повеселѣетъ. Тогда все будетъ лучше, какъ думаешь?

— Можетъ быть, лучше, синьоръ, отвѣчалъ дворецкій, серьезно глядя на своего собесѣдника, — а можетъ быть хуже.

Скульптору показалось, что старикъ не досказалъ своей мысли; однакожъ онъ, не сдѣлавъ никакого замѣчанія, позволилъ ему уйти и не видѣлъ его до самаго обѣда, когда тотъ снова явился съ отборною бутылкою вина.

Сказать правду, золотое вино не составляло необходимаго условія, чтобы жизнь Монте Бени могла быть пріятною. Жаль только было, что самъ хозяинъ всегда казался грустнымъ и задумчивымъ, и если иногда по вечерамъ и бывалъ веселъ, то на утро обычная меланхолія снова возвращалась къ нему. Не смотря на то время отъ времени старая вилла оживлялась появленіемъ то странствующихъ музыкантовъ, вокругъ которыхъ собиралось все ея населеніе, то импровизатора, повторявшаго старинныя повѣсти въ стихахъ, то фокусниковъ, приводившихъ въ восторгъ и недоумѣніе безхитростныхъ старцевъ и дѣвушекъ, работавшихъ на фермѣ. Но самъ графъ рѣдко бывалъ въ числѣ слушателей или зрителей. Нищіе аккуратно каждое утро являлись подъ окнами и даже располагались на мраморныхъ ступеняхъ лѣстницы; имъ давали ѣсть, пить, снабжали мелкою монетою, и они уходили, осыпая благословеніями добраго хозяина, и молясь задуши его предковъ. Но добродушный филантропъ, наперекоръ ихъ молитвамъ, оставался по прежнему мраченъ и задумчивъ и по прежнему сидѣлъ на своей башнѣ.

ГЛАВА II.
Миѳы.

Нельзя сказать, чтобы присутствіе Киніона не доставляло графу никакого развлеченія. Они часто и долго бродили вдвоемъ по окрестнымъ холмамъ и рощамъ. Донателло водилъ своего друга показывать тѣ мѣста, которыя ему особенно нравились, съ которыми познакомился еще въ дѣтствѣ. Киніону нерѣдко представлялись живописные пейзажи, прелести которыхъ въ равной степени содѣйствовали и природа и искусство. Во время этихъ прогулокъ онъ могъ замѣтить, чти спутникъ его находилъ особенную прелесть въ дикихъ, заросшихъ пустынныхъ мѣстахъ, куда едва проникалъ лучъ солнца.

Изъ такихъ уголковъ Киніону понравился преимущественно одинъ. То была узкая, густо поросшая деревьями долина между двумя холмами, примыкавшая къ обширной плодоносной равнинѣ. Здѣсь изъ почвы пробивался обильною, прозрачною струею источникъ, падавшій потомъ съ значительной высоты въ мраморный бассейнъ, покрытый мхомъ. У самаго паденія среди густой растительности, на мшистомъ пьедесталѣ стояла нимфа и видно было, что когда-то, быть можетъ, уже очень давно, вода изливалась въ бассейнъ изъ ея урны; но теперь въ этой урнѣ была трещина и бѣдной нимфѣ осталось только слѣдить за быстрою струею, обдающею ее брызгами и быстро уносящеюся вдаль.

— Это было всегда мое любимое мѣсто, сказалъ Донателло. Здѣсь я бывалъ очень счастливъ, когда былъ мальчикомъ.

— А теперь, возмужавъ, вы конечно не можете находить такого наслажденія, какое находили тогда, возразилъ Киніонъ. Сколько я васъ понимаю, вы одарены большою общительностью и потому это мѣсто не можетъ быть для васъ привлекательно; оно располагаетъ къ сосредоточенности. Здѣсь можетъ находить удовольствіе мечтатель, поэтъ, который населилъ бы его существами, созданными его воображеніемъ.

— Я не поэтъ, отвѣчалъ Донателло; но у этого ручья, возлѣ этой нимфы, я всегда бывалъ счастливъ. Говорятъ, будто мой праотецъ фавнъ привелъ сюду дѣвушку, въ которую онъ влюбился и жилъ здѣсь съ нею.

— Это очень, хорошая сказка, возразилъ скульпторъ.

— Почему же сказка? спросилъ Донателло простодушно. Съ этимъ мѣстомъ связана и другая исторія, очень печальная. Если бъ могъ, я разсказалъ бы вамъ ее, и увѣренъ, она васъ заинтересовала бы непремѣнно.

— О, пожалуйста, разсказывайте! Въ этихъ старыхъ легендахъ иногда гораздо больше красотъ, чѣмъ въ любой новѣйшей поэзіи.

И молодой графъ разсказалъ легенду объ одномъ изъ своихъ предковъ, жившемъ за сто или тысячу лѣтъ — этого онъ навѣрное не зналъ, — который познакомился съ прекраснымъ существомъ, обитавшимъ въ этомъ потокѣ. Какими свойствами обладало это существо — неизвѣстно: о немъ только и знали, что вся его душа и жизнь была какимъ-то таинственнымъ, непонятнымъ образомъ слиты съ струями потока. Вѣроятно, то была водная нимфа; она любила молодаго рыцаря — такъ называлъ Донателло своего предка, потому что, какъ говоритъ преданіе, онъ принадлежалъ къ родственной ей породѣ существъ. Но какъ бы то ни было, между нимфою и юношею съ косматыми ушами существовали самыя дружественныя отношенія. Она научила его, какъ вызывать ее, и они вмѣстѣ проводили здѣсь много счастливыхъ часовъ, особенно въ жаркіе лѣтніе дни. Часто, когда юноша ожидалъ нимфу, сидя на берегу, она обдавала его свѣжимъ крупнымъ дождемъ; иногда онъ наклонялся къ потоку и лишь только губы его прикасались къ водѣ, онъ чувствовалъ прикосновеніе ея холодныхъ, свѣжихъ устъ.

— Такъ онъ находилъ здѣсь самый холодный пріемъ, сказалъ скульпторъ, не скрывая ироніи.

— Вы, кажется, смѣетесь надъ моей исторіей, возразилъ Донателло тономъ, въ которомъ нельзя было не замѣтить негодованія; я ничего не нахожу въ ней смѣшнаго.

Киніонъ постарался успокоить своего страннаго друга, и тотъ продолжалъ. Дружескія отношенія между рыцаремъ и нимфою оставались неизмѣнны очень долго. Однажды вечеромъ онъ пришелъ скорыми шагами къ ручью и началъ звать нимфу, но, вѣроятно, голосъ его измѣнился — она не являлась и не отвѣчала ему. Онъ бросился къ водѣ, началъ мыть руки, мочить лобъ и лицо, но они оставались сухи и горѣли, какъ прежде.

Донателло замолчалъ.

— Отчего же это случилось? спросилъ Киніонъ.

— Оттого, что онъ хотѣлъ смыть съ своихъ рукъ пятна крови, отвѣчалъ графъ голосомъ, въ которомъ слышался неподдѣльный ужасъ. Преступный человѣкъ осквернилъ чистую воду. Нимфа, можетъ быть, могла утѣшить его въ горѣ и несчастій, но не могла освободить его совѣсть отъ угрызеній.

— И послѣ того онъ ужъ ея не видѣлъ? спросилъ Киніонъ.

— Никогда, отвѣчалъ Донателло; только на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ мылъ руки, осталось кровавое пятно. Онъ всю жизнь плакалъ о ней; лучшимъ скульпторамъ заказывалъ статуи ея, — но ни одинъ не могъ представить ее веселой и счастливой, какою онъ ее помнилъ; исторія, которую онъ имъ разсказывалъ, производила на нихъ такое сильное впечатлѣніе, что всѣ статуи, не смотря на ихъ усилья, казалось, плакали, вотъ какъ эта.

— Вы говорите, что она ужъ никому не являлась, сказалъ Киніонъ, помолчавъ. Мнѣ кажется, что вы могли бы ее вызвать.

— Я часто звалъ ее, бывши еще ребенкомъ, отвѣчалъ Донателло; но, благодаря Бога, она не являлась.

— Такъ и вы тоже ея не видѣли?

— Никогда; хотя здѣсь я бывалъ очень часто и имѣлъ тутъ много друзей. Въ дѣтствѣ я былъ знакомъ съ разными существами, живущими въ лѣсу. Вы смѣялись бы надо мною, если бъ увидѣли меня между ними. Не могу вамъ сказать, какъ я научился ихъ звать; но мнѣ стоило закричать особымъ голосомъ на распѣвъ и ко мнѣ приходили лѣсные жители и, кажется, понимали все; что я говорилъ.

— Да, я слышалъ о такой способности, замѣтилъ скульпторъ, но мнѣ никогда не случалось встрѣчать людей, одаренныхъ ею. Попробуйте позвать, а чтобъ не испугать вашихъ друзей, я спрячусь въ чащу кустарника и буду только смотрѣть на нихъ.

— Едва-ли они узнаютъ теперь мой голосъ, отвѣчалъ Донателло. Я очень возмужалъ и перемѣнился съ тѣхъ поръ, какъ призывалъ ихъ послѣдній разъ.

Однакожъ онъ согласился. Киніонъ отошелъ въ сторону и черезъ нѣсколько минутъ услышалъ дикое завываніе, не лишенное нѣкотораго рода гармоніи; оно становилось громче, яснѣе, и что-то трогающее, преклоняющее звучало въ немъ. Скульптору показалось, что онъ слышалъ первобытный языкъ человѣка, который живетъ еще одною жизнію съ окружающимъ міромъ. Между тѣмъ голосъ Донателло то поднимался до самыхъ высокихъ нотъ, то опускался и совершенно затихалъ на нѣсколько минутъ, въ теченіе которыхъ онъ прислушивался: но ни одинъ отвѣтный звукъ не долеталъ до его уха. Онъ снова принимался звать; но въ звукахъ его слышалось уже нетерпѣніе и горесть. Онъ вышелъ изъ-за куста, скрывавшаго отъ него небольшую поляну, по которой разбѣгался ручей, но тамъ было пусто, только на пескѣ у воды неподвижно лежала бурая ящерица.

— Что съ вами? вскричалъ Киніонъ, когда возвратился Донателло, котораго онъ не переставалъ наблюдать изъ своей засады.

— Смерть! смерть! рыдалъ несчастный графъ. Они все знаютъ!

Онъ бросился на траву и далъ волю своему чувству; слезы лились по его блѣднымъ щекамъ и грудь надрывалась отъ рыданій. Напрасно Киніонъ старался успокоить его, обратить его вниманіе на дѣйствительность; онъ не слушалъ его словъ и только твердилъ: «они знаютъ! они все знаютъ!»

— Кто знаетъ? спрашивалъ скульпторъ. Что знаютъ?

— Они знаютъ, повторялъ Донателло. Они бѣгутъ отъ меня! Вся природа бѣжитъ отъ меня. Я проклятъ, они боятся меня!

— Успокойтесь, мой другъ, говорилъ Киніонъ, ставъ возлѣ него на колѣна. Вы раздражены и, Богъ знаетъ, что воображаете. Какое проклятіе! Можетъ быть мое присутствіе пугаетъ Вашихъ друзей.

— Теперь они ужъ не друзья мои, возразилъ Донателло.

— Мы всѣ удаляемся все болѣе и болѣе отъ природы по мѣрѣ того, какъ становимся старше, продолжалъ скульпторъ. Этимъ мы платимъ за опытъ, который пріобрѣтаемъ въ жизни.

— Страшная плата! сказалъ Донателло, поднимаясь на ноги. Но будемъ больше говорить объ этомъ. Забудьте, пожалуйста, эту сцену. Въ вашихъ глазахъ я долженъ быть очень глупъ; но мнѣ очень жаль, что я потерялъ эту способность, пойдемте, прибавилъ онъ рѣшительно, я больше не буду плакать.

Когда они возвратились въ замокъ, графъ отправился на верхъ своей башни, а Киніонъ принялся читать Данте, котораго нашелъ въ одной изъ отдаленнѣйшихъ комнатъ между книгами религіознаго содержанія. Проходя въ свою комнату, онъ встрѣтилъ Томасо, который остановилъ его замѣчаніемъ, что графъ сегодня, кажется, особенно печаленъ.

— Да, отвѣчалъ Киніонъ. Надо бы придумать что нибудь, чтобъ развлечь его.

— Ничего не придумаешь, сказалъ старикъ, качая головою. Мы мужчины, плохія няньки для тѣхъ, у кого болитъ душа и тѣло больное.

— Такъ ты думаешь, что графу полезно было бы женское общество? спросилъ Киніонъ. Это, я думаю, возможно устроить.

— Надо подождать немного, сказалъ Томасо, какъ обыкновенно покачавъ головою.

Черезъ день или два послѣ описанной сцены Киніонъ изъявилъ желаніе осмотрѣть башню.,,

— Мнѣ кажется, ее не стоитъ смотрѣть, отвѣчалъ графъ недовольнымъ тономъ, что выражало въ немъ внутреннее волненіе. Да, притомъ вы ее можете всю видѣть.

— Снаружи, конечно, она видна издалека, возразилъ скульпторъ. Но именно ея наружность заставляетъ думать, что внутри она еще интереснѣе. Сколько я могу судить, ей не менѣе шестисотъ лѣтъ, а фундаментъ и нижній этажъ, можетъ быть, и старше. Притомъ, вѣроятно, съ нею соединяется множество преданій.

— Да, есть много разсказовъ, отвѣчалъ Донателло; но я почти ни одного не знаю, и не могу понять, чтобы, иностранцы, находите въ ней интереснаго. Годъ или два тому назадъ пріѣзжалъ сюда изъ Флоренціи одинъ англійскій синьоръ, — говорили, что онъ магъ, но почтенный человѣкъ, съ бѣлою бородою… — и только за тѣмъ, чтобъ посмотрѣть мою башню.

— А, я видѣлъ его во Флоренціи, замѣтилъ Киніонъ. Онъ некромантъ, это правда, и живетъ въ старомъ домѣ рыцарей Тампліеровъ возлѣ Понте Векіо. У него множество книгъ, картинъ и древностей. Я замѣтилъ у него хорошенькую маленькую дѣвочку, которая служитъ ему.

— Я знаю его только по бѣлой бородѣ, сказалъ Донателло; но онъ могъ бы разсказать вамъ обо всѣхъ осадахъ, которыя выдержала эта башня и о всѣхъ заключенныхъ сидѣвшихъ въ ней; онъ собралъ всѣ преданія о нашей фамиліи, и я разсказалъ ему ту исторію, которую разсказывалъ вамъ у ручья. Онъ говорилъ мнѣ, что въ молодости былъ знакомъ со многими поэтами, и что для многихъ изъ нихъ эта легенда была бы прекраснымъ сюжетомъ.

— Пойдемте въ башню, сказалъ Киніонъ. Посмотрите, надвигается грозовая туча, оттуда будетъ прекрасный видъ.

— Пойдемте; но вы увидите, что тамъ все очень мрачно и голо, отвѣчалъ графъ со вздохомъ.

Поднявшись на лѣстницу изъ передней, они прошли чрезъ самую запущенную часть дома по темнымъ корридорамъ и вошли въ низкую, старинную дверь, которая вела къ узкой извилистой лѣстницѣ, освѣщенной окнами съ желѣзными.рѣшетками. Достигнувъ первой площадки, графъ отворилъ источенную червями дубовую дверь, пони вступили въ обширную комнату, занимавшую все пространство башни. Слабый свѣтъ, проникавшій сквозь узкія отверстія въ массивной стѣнѣ, загороженныя желѣзными рѣшетками, падалъ на голый, устланный кирпичемъ полъ и освѣщалъ старинную скамейку, единственную мебель,

которая, казалось, дѣлала эту комнату еще печальнѣе.

— Это была тюрьма, сказалъ Донателло. Старый некромантъ, о которомъ я вамъ говорилъ, узналъ откуда-то, что пятьсотъ лѣтъ тому назадъ здѣсь былъ заключенъ какой-то знаменитый монахъ. Говорятъ, онъ былъ святой человѣкъ; его потомъ сожгли на площади во Флоренціи. Томасо разсказывалъ мнѣ, что въ дверяхъ этой комнаты, и на лѣстницѣ видѣли когда-то монаха, покрытаго капишономъ. Это, вѣроятно, духъ того, который здѣсь сидѣлъ. Вы вѣрите въ духовъ?

— Кажется, нѣтъ, отвѣчалъ Киніонъ.

— Я тоже не вѣрю, сказалъ графъ; потому что, если бы дѣйствительно являлись духи, то въ эти два мѣсяца я встрѣтился бы здѣсь съ однимъ. Но духи не выходятъ! прибавилъ онъ рѣшительно.

Я этому очень радъ.

Поднявшись еще выше по лѣстницѣ, они вошли въ другую комнату почти такихъ же размѣровъ, и такую же пустую, какъ первая; но въ ней обитали два существа, которыя съ незапамятныхъ временъ населяютъ древнія башни. То была пара совъ; повидимому, онѣ привыкли къ хозяину, потому что при входѣ посѣтителей только отступили въ темный уголъ и тамъ остались почти совершенно покойны.

— Онѣ не боятся меня, сказалъ графъ съ улыбкою, намекая на сцену у ручья. Когда я былъ дикимъ, веселымъ мальчикомъ, эти совы меня не любили.

Здѣсь онъ не останавливался долго, но повелъ своего друга выше; на каждомъ поворотѣ лѣстницы Киніонъ сквозь окно или амбразуру видѣлъ все болѣе и болѣе расширявшійся горизонтъ и чувствовалъ вливавшійся свѣжій воздухъ. Наконецъ они достигли послѣдней комнаты, расположенной подъ самой крышей башни.

— Это мое собственное жилище, сказалъ Донателло.

Дѣйствительно, комната имѣла видъ просто убранной спальни, снабженной всѣми священными эмблемами, которыя католики почитаютъ необходимыми для возбужденія въ себѣ благоговѣнія. Въ углу висѣло распятіе, по стѣнамъ виднѣлись безобразныя гравюры, изображавшія страданія Христа и разныхъ святыхъ мучениковъ. Надъ распятіемъ висѣла довольно хорошая копія тиціановой Магдалины; въ томъ же углу на столѣ лежалъ человѣческій черепъ; съ перваго взгляда можно было подумать, что онъ вынутъ изъ какой нибудь древней гробницы; но, разсмотрѣвъ его внимательнѣе, Киніонъ убѣдился, что онъ былъ сдѣланъ изъ сѣраго алебастра. У двери въ вазѣ изъ дорогаго мрамора находилась святая вода; Донателло омочилъ въ нее пальцы и перекрестился.

И здѣсь они тоже оставались недолго. По крутой и также извилистой лѣстницѣ они поднялись на самую вершину башни; отсюда открывалась далекая перспектива: вся умбрійская долина была какъ на ладони; отдаленные фермерскіе домики и холмы, казалось, лежали у самаго подножья башни; вглядѣвшись въ этотъ неизмѣримый для человѣческаго глаза пейзажъ, можно было подумать; что вокругъ башни разстилается картина всей Италіи. Бѣлыя виллы, сѣрые монастыри, церковные куполы, деревни города со своими зубчатыми стѣнами выглядывали изъ-за холмовъ и разнообразили картину, которую прорѣзывала извилистая рѣка, сверкавшая на солнцѣ.

Темная туча, замѣченная скульпторомъ на краю горизонта, поднялась высоко и раздѣлила пополамъ небо, на другой сторонѣ котораго ярко сіяло солнце. Одну половину пейзажа покрывала тьма, между тѣмъ какъ другая была облита солнечнымъ свѣтомъ.

— Какъ хорошо! воскликнулъ Киніонъ. Я много видѣлъ картинъ, но не помню ни одной, которая была бы величественнѣе этой.

— Да, дѣйствительно, хорошо, сказалъ Донателло. Смотрите на свѣтлую часть, это для васъ; а мою покрыли тучи.

Киніонъ постарался опровергнуть эту мысль и, полюбовавшись еще нѣсколько минутъ ^видомъ, пошелъ къ стѣнѣ, которая зубцами своими возвышалась надъ крышей. Потомъ сбросивъ кусокъ глины, отвалившейся отъ стѣны, сталъ слѣдитъ за имъ, какъ онъ, повертываясь въ воздухѣ, упалъ наконецъ на скалистое основаніе башни и разбился въ дребезги.

— Я принадлежу къ тѣмъ людямъ, которые находятъ удовольствіе стоять у края высоты и измѣрять глубину, сказалъ онъ. Если бы я захотѣлъ послѣдовать моему побужденію, то я самъ бросился бы за этимъ кускомъ глины. Это странное, непонятное влеченіе, но противиться ему очень трудно; я думаю, потому, что это очень легко сдѣлать, а. сверхъ того, можно безъ всякаго труда и борьбы достигнуть немедленнаго и важнаго результата. Испытывали-ли вы когда нибудь такое чувство;вотъ теперь, напримѣръ, я въ такомъ состояніи, какъ будто злой духъ стоялъ у меня за спиною и толкалъ къ пропасти.

— Ахъ нѣтъ! вскричалъ Донателло, отступая отъ стѣны. Это страшная смерть!

— О нѣтъ, возразилъ Киніонъ; если человѣкъ падаетъ съ большой высоты, то умираетъ еще на воздухѣ и вовсе не чувствуетъ, какъ ударяется о землю.

— Все таки это страшно, живо проговорилъ Донателло; вообразите себѣ человѣка, который дышетъ, смотритъ на васъ, говоритъ, и вдругъ этотъ человѣкъ летитъ внизъ! Онъ не можетъ умереть на воздухѣ. Онъ живой упадетъ на камни и тамъ уже умретъ. Вы готовы были бы отдать жизнь, чтобъ онъ пошевелился!.. Нѣтъ, это ужасно! Я самъ охотно полетѣлъ бы внизъ, чтобъ никогда ужъ больше не думать объ этомъ!

— Какъ вы живо представляете себѣ такую сцену, сказалъ скульпторъ, пораженный словами своего друга и еще болѣе дикими жестами и взглядами, обличавшими глубокую душевную тревогу. Если высота башни такъ сильно дѣйствуетъ на ваше воображеніе, то вамъ не слѣдуетъ оставаться здѣсь одному, особенно ночью. Вы не совсѣмъ безопасны въ своей комнатѣ. Вы можете сонъ принять за дѣйствительность и тогда нельзя ручаться за вашу жизнь.

Донателло оперся на парапетъ и закрылъ лицо руками.

— Не бойтесь, сказалъ онъ послѣ паузы; я слишкомъ трусливъ и никогда не посягну на свою жизнь.

Киніонъ завелъ разговоръ о другихъ предметахъ, и Донателло мало по малу совершенно успокоился. Но нравственное состояніе его, высказавшееся въ двухъ, трехъ сценахъ, внушило скульптору чувство состраданія къ бѣдному юношѣ, веселому и беззаботному отъ природы, но теперь погруженному въ мрачныя, тяжелыя мысли, изъ которыхъ не находилъ выхода. Киніонъ подозрѣвалъ, что эта перемѣна была слѣдствіемъ какого нибудь случая, слишкомъ сильно подѣйствовавшаго на кроткую и простую душу молодаго человѣка, который видимо боролся съ какимъ то невысказаннымъ и, можетъ быть, не совсѣмъ сознаннымъ чувствомъ.

— И, можетъ быть, ему можно было бы помочь, думалъ скульпторъ, если бы онъ откровенно разсказалъ, что его мучитъ.

Съ этою мыслью онъ обернулся къ югу и сталъ смотрѣть вдаль. Воображеніе перенесло Его за предѣлы видимаго ландшафта и нарисовало другукг башню, возвышающуюся надъ крышами Рима, и стаю бѣлыхъ голубей, и образъ Мадонны, предъ которымъ теплится неугасаемая лампада,

— Тамъ, за этими горами, Римъ, сказалъ онъ; вы воротитесь туда къ осени?

— Никогда! Я ненавижу этотъ городъ! вскричалъ Донателло, и у меня есть причина.

— Однакожъ мы провели тамъ пріятную зиму. Вы опять встрѣтились бы тамъ со всѣми прежними друзьями.

— Со всѣми? спросилъ Донателло.

— Да, я думаю; впрочемъ вамъ нѣтъ надобности ѣхать въ Римъ искать ихъ. Я въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ фаталистъ, и увѣренъ, что отъ тѣхъ людей, съ которыми вамъ судьба опредѣлила жить, вы не скроетесь и въ этой башнѣ.

— Здѣсь, кромѣ васъ, никто не нашелъ бы меня, возразилъ графъ, повидимому желая прервать этотъ разговоръ.

Между тѣмъ туча миновала Монте Бени и нависла надъ отдаленными холмами, виднѣвшимися на краю горизонта. Мѣстами проглядывали длинныя полосы голубаго неба, освѣщеннаго солнцемъ, но вдали надъ долиною клубились густыя облака, которыя подвигались все дальше къ востоку и принимали самыя разнообразныя формы.

— Какъ облака измѣняютъ общую картину, замѣтилъ скульпторъ.

— Я люблю смотрѣть на нихъ, сказалъ Донателло. Они часто принимаютъ самыя странныя формы; иныя точно люди. Посмотрите, вотъ тамъ внизу, какая фигура; монахъ стоящій на колѣнахъ, капишонъ у него на головѣ и прикрываетъ часть лица.

— Я думаю, мы оба смотримъ на одно и тоже облако, сказалъ Киніонъ; но мнѣ оно представляется женскою фигурою и очень ясно очерченною. — Всмотритесь хорошенько — вы замѣтите въ этой фигурѣ выраженіе отчаянія.

— Да, вижу, вижу, кажется, и лицо видно; отвѣчалъ графъ. — Это фигура Миріамъ! прибавилъ онъ тихо.

— Нѣтъ, не Миріамъ, возразилъ скульпторъ.

Долго еще стояли они, погруженные каждый въ свои воспоминанія, любуясь плывущими облаками, позолоченными лучами солнца, которое уже клонилось къ закату. Повѣяло свѣжимъ вѣтеркомъ, и рои мошекъ, клубившіеся цѣлый день у вершины башни, стали мало по малу рѣдѣть и наконецъ совсѣмъ исчезли. Съ ближняго монастыря раздался колокольный звонъ, и эхо повторило его между холмами и рощами; черезъ нѣсколько минутъ послышался еще колоколъ въ другой сторонѣ, тамъ третій — уже болѣе отдаленный, и всѣ они слились въ одинъ гулъ, который долго носился и дрожалъ въ воздухѣ. Солнце спустилось уже за холмы — еще нѣсколько минутъ — и наступилъ вечеръ, который совы привѣтствовали своимъ унылымъ, мо нотоннымъ крикомъ.

— Пойдемте, сказалъ Киніонъ. Становится сыро.

— Ступайте а я останусь здѣсь, отвѣчалъ Донателло. Я обыкновенно, прибавилъ онъ нерѣшительнымъ тономъ, молюсь здѣсь; впрочемъ, я думаю, что было бы лучше, если бъ я ходилъ въ сосѣдній монастырь. Иногда, мнѣ кажется, что хорошо было бы обратить эту башню въ келію. Что вы объ этомъ думаете?

— Какъ? сдѣлаться монахомъ? вскричалъ Киніонъ. Это ужасная мысль!

— Потому то я и хочу ее исполнить, отвѣчалъ Донателло, вздохнувъ.

— Избави васъ Богъ! Есть тысячи другихъ способовъ… Стоитъ только взглянуть на физіономію вашего монаха, чтобъ убѣдиться, что это не человѣкъ; что лѣнивая, животная жизнь истребила въ немъ всякое благородное чувство, всякую возвышенную мысль. Нѣтъ, лучше ужъ стоять здѣсь и смотрѣть на звѣзды.

— Вы меняпугаете, сказалъ графъ. Какъ можно говорить такъ о людяхъ, которые посвятили себя служенію Богу!

— Они не служатъ ни Богу, ни людямъ, а только себѣ, и это единственная цѣль ихъ существованія, выразилъ скульпторъ. Бѣгите монастыря, если не хотите убить свою душу. Что до меня, то если бы на совѣсти у меня былъ какой нибудь тяжкій грѣхъ, я сдѣлалъ бы свѣтъ моею келіею, а добрыя дѣла молитвою. Такъ поступали многіе кающіеся и находили успокоеніе.

— Вы еретикъ! сказалъ графъ, вздохнувъ. Однакожъ лицо его нѣсколько просвѣтлѣло. Глядя на него въ эту минуту и на звѣзды, уже выступившія на небѣ, Киніонъ вспомнилъ сцену въ Капитоліи, когда Донателло такъ живо напоминалъ фавна. И теперь онъ опять походилъ на фавна — мысль жить среди людей и для ихъ блага благотворно подѣйствовала на его душу; она заглушила въ немъ на минуту печаль и возвратила ему прежній покой. Но только на минуту. Мысль о долгой жизни, исполненной самоотверженія, лишь только онъ вдумался въ нее, показалась ему слишкомъ грандіозною и испугала его. Италіянцы рѣдко бываютъ филантропами по принципу; они раздаютъ милостыню нищимъ, которые останавливаютъ ихъ на каждомъ шагу; но лучшимъ средствомъ умилостивить небо считаютъ приношенія въ церкви и монастыри, путешествія къ святымъ мѣстамъ и наконецъ монастырскую жизнь.

Между тѣмъ въ воздухѣ уже совсѣмъ стемнѣло, а въ долинѣ стали мелькать огоньки. Скульпторъ хотѣлъ было уйти, но внизу, гдѣ то въ отдаленіи послышалась тихая, протяжная пѣсня. Ее пѣлъ женскій голосъ.

— Слушайте! сказалъ Киніонъ, взявъ за руку Донателло.

— Слушайте! произнесъ тотъ въ ту же минуту.

Пѣсня становилась все слышнѣе и слышнѣе; то не была блестящая италіянская мелодія и слова, сколько можно было разслышать, были неприятны для слушателей. И то и другое, казалось, было исполнено глубокой тоски, мучительной любви и напоминало нѣмецкую музыку. Голосъ постепенно поднимался выше и выше, достигалъ до паѳоса и снова. опускался къ низкимъ нотамъ и тихо звучалъ въ темнотѣ.

— Донателло,.сказалъ тихо скульпторъ, не для васъ ли эта пѣсня.

— Но я не смѣю ее слушать, отвѣчалъ онъ. Тоска, о которой она говоритъ, всегда со мною. Нѣтъ, мнѣ не слѣдуетъ слушать эту пѣсню.

Киніонъ съ состраданіемъ посмотрѣлъ на него, и оставилъ бѣднаго кающагося грѣаника молиться.

ГЛАВА III.
Бюстъ Донателло.

Мы сказали, что Киніонъ просилъ позволенія снять бюстъ Донателло. Теперь работа подвигалась быстро, и мысли нашего скульптора часто были заняты чертами лица его хозяина. Никогда еще онъ не предпринималъ работы, которая стоила бы ему столько труда, не потому, чтобы трудно было соблюсти сходство, хотя гармонія и нѣжность чертъ, казалось, не согласовались съ общимъ выраженіемъ; его затрудняло, какъ придать этому добродушному, веселому типу лица выраженіе, которое было слѣдствіемъ состоянія его духа. Если скульптору удавалось подмѣтить выраженіе, которое казалось ему естественнымъ и постояннымъ, то въ слѣдующее мгновеніе оно измѣнялось и совершенно исчезало. Эта необыкновенная подвижность лица приводила скульптора въ отчаяніе. Даже общее настроеніе духа Донателло, повидимому, ни. на минуту не измѣнявшееся, не могло придать его чертамъ спокойствія, котораго требуетъ пластическое искусство. Потерявъ надежду на успѣхъ, рѣшился ваятель не обращать вниманія на выраженіе чертъ, полагая, что искусство, безсознательно для него и безъ его участія достигнетъ предположенной имъ цѣли; но вышло еще хуже. Предъ нимъ былъ комъ сѣрой глины, лицо Донателло, по безъ всякаго сходства, и безъ малѣйшаго намека на жизнь.

— Это можетъ, свести съ ума! вскричалъ скульпторъ, потерявъ терпѣніе. Ну посмотрите на эту глину, узнаете-ли вы себя?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Донателло простодушно, и сказалъ правду. Въ лицѣ проглядываетъ что то странное, не принадлежащее мнѣ.

Такъ откровенно высказанное мнѣніе задѣло самолюбіе скульптора. Почти не думая о томъ, что можетъ сдѣлать, Киніонъ провелъ двѣ-три черты, нѣкоторыя не много измѣнилъ и обратился къ своему другу съ вопросомъ, лучше-ли теперь.

— Стойте! вскричалъ Донателло, взявъ за руку скульптора. Пусть такъ останется!

Киніонъ, совершенно не хотя, этими немногими чертами далъ всему лицу выраженіе душевнаго разстройства, соединеннаго съ звѣрскою лютостью и отвращеніемъ. Если бы Гильда или Миріамъ увидѣла бюстъ съ такимъ выраженіемъ, онъ напомнилъ бы имъ лицо Донателло въ ту минуту, какъ тотъ держалъ свою жертву на краю пропасти.

— Что я сдѣлалъ? вскричалъ скульпторъ, пораженный своимъ собственнымъ произведеніемъ. Такъ нельзя оставить, ни за что въ мірѣ! Каинъ не могъ быть безобразнѣе.

— Потому то и нужно такъ оставить, отвѣчалъ графъ, поблѣднѣвши какъ полотно при видѣ своего лица. Не трогайте теперь и сдѣлайте по этому слѣпку мраморный бюстъ. Я поставлю его въ спальнѣ, чтобъ онъ былъ всегда предъ моими глазами. Это лицо, оживленное моимъ преступленіемъ, страшнѣе мертвой головы, которая досталась мнѣ отъ моихъ предковъ.

Но не смотря на возраженія Донателло, скульпторъ уничтожилъ выраженіе, которое поразило ихъ обоихъ.

— Вѣрьте мнѣ, сказалъ онъ спокойнымъ но серьезнымъ тономъ; вы не знаете, что вамъ нужно, чтобъ возстановить свои нравственныя силы, если вы ищете успокоенія въ угрызеніяхъ совѣсти. Васъ судьба заставила пройти чрезъ мрачную, темную долину; пройдите ее, но не оставайтесь въ ней долго, иначе ея атмосфера убьетъ васъ. Не уныніе, не постоянная тоска, не усиліе настраивать себя на мистицизмъ, а дѣятельность вамъ нужна. Вамъ грѣшно будетъ, если вы погубите свою жизнь, предавшись унынію; вы имѣете возможность дѣлать добро — дѣлайте его и оно спасетъ васъ отъ погибели, въ которую влечетъ васъ ваше настоящее состояніе.

— Вы возбудили во мнѣ такъ много новыхъ мыслей, сказалъ Донателло, прижавъ руку ко лбу; но отъ нихъ у меня голова идетъ кругомъ.

Они вышли изъ комнаты, гдѣ Киніонъ устроилъ свою временную мастерскую и, занятые послѣднимъ разговоромъ, не замѣтили, что бюстъ совершенно походилъ на свой оригиналъ, какимъ онъ былъ въ счастливѣйшія минуты жизни. Донателло ушелъ въ свою комнату, а Киніонъ пошелъ бродить по окрестностямъ. Когда онъ вечеромъ возвратился въ замокъ, въ прихожей встрѣтилъ его старый Томасо, съ которымъ у него съ нѣкотораго времени была какая то тайна.

— Синьорина хочетъ говорить съ вами, прошепталъ старикъ.

— Въ капеллѣ? спросилъ скульпторъ.

— Нѣтъ, въ залѣ за капеллою, отвѣчалъ дворецкій; входъ въ нее закрытъ занавѣсомъ; но вы найдеде его — оттуда выйдетъ синьорина.

Киніонъ немедленно пошелъ по приглашенію.

Въ старинныхъ тосканскихъ виллахъ капелла составляетъ необходимую принадлежность, хотя часто дверь ея постоянно бываетъ заперта и ключъ отъ нея потерянъ. Капелла въ Монте Бени была всѣми забыта; въ дождливый день Киніонъ, бродя по дому, случайно открылъ ее и былъ пораженъ ея необыкновеннымъ величіемъ. Сквозь запыленныя, темныя окна, пробитыя въ сводчатой стѣнѣ, изливался кроткій свѣтъ на алтарь съ картиною, изображавшею послѣднія минуты какого то мученника, и на свѣчи, разставленныя симметрически; видно было, что когда то, можетъ быть, полстолѣтія тому назадъ, ихъ зажигали на часъ или на два. У входа придѣлана была мраморная ваза; въ ней тоже очень давно содержалась святая вода, а теперь дно ея было покрыто слоемъ пыли; со сводовъ висѣли старыя знамена фамиліи графовъ Монте Бени, а въ нишахъ стояли ихъ мраморные бюсты, между которыми находился бюстъ и того несчастнаго рыцаря, о которомъ Донателло разсказывалъ у ручья.

Во всемъ домѣ это было единственное мѣсто, хранившее характеръ торжественнаго покоя и строгаго величія. Здѣсь Киніонъ встрѣтился въ первый разъ, тоже неожиданно, съ другимъ гостемъ, присутствія котораго не подозрѣвалъ ни онъ, ни его хозяинъ. Пройдя капеллу, Киніонъ, слѣдуя указанію Томасо, нашелъ узкую дверь и вошелъ въ небольшую залу, превосходившую всѣ видѣнныя имъ до сихъ поръ въ замкѣ своимъ великолѣпіемъ. Такъ какъ въ ней не нашелъ никого, то ему было время разсмотрѣть ее внимательно.

Полъ ея былъ устланъ дорогимъ мраморомъ, куски котораго составляли артистически расположенныя фигуры. Стѣны тоже были покрыты мраморомъ; въ высокихъ и глубокихъ нишахъ стояли статуи изъ такого же драгоцѣннаго матеріала. Не бывъ въ Италіи, не возможно составить себѣ идеи о красотѣ и великолѣпіи, достигаемомъ единственно полированнымъ мраморомъ. Но къ числу особенностей этой залы должно отнести двѣ колонны изъ восточнаго алебастра и фрески, занимавшія всѣ пустыя мѣста по стѣнамъ.

Одно изъ достоинствъ полированнаго мрамора состоитъ въ томъ, что время не измѣняетъ его. При первомъ взглядѣ скульптору показалось, что въ этой залѣ какимъ то непонятнымъ образомъ заключили солнце. Разсматривая эту величественную комнату, Киніонъ представлялъ себѣ, какъ отворится дверь и войдетъ Миріамъ въ роскошномъ платьи, сіяющая красотою.

Дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ противоположная дверь залы тихо отворилась и вошла Миріамъ; но она вовсе не была похожа на ту величественную даму, какою рисовало ее воображеніе скульптора; она была блѣдна и одѣта въ траурное платье. Походка ея была такъ, слаба, что Киніонъ поспѣшилъ къ ней, боясь, чтобы она не упала на полъ. Но она поблагодарила его за вниманіе, протянувъ ему свою холодную руку, и спокойно сѣла на диванъ, стоявшій у стѣны.

— Вы, кажется, очень больны, Миріамъ? сказалъ скульпторъ. Я этого не зналъ.

— Нѣтъ; я не такъ больна, какъ вамъ кажется, отвѣчала она. Однакожъ чувствую, что могу умереть, если все останется такъ, какъ теперь.

— Что же. васъ безпокоитъ? спросилъ Киніонъ. Какъ вамъ помочь?

— Что безпокоитъ? повторила Миріамъ. То, что во мнѣ слишкомъ много жизни и энергіи, и я не знаю, что съ ними дѣлать. У меня нѣтъ того, что я считаю моимъ единственнымъ достояніемъ на землѣ. Я хочу пожертвовать всю себя, но моя готовность къ самопожерствованію остается безъ цѣли. Мнѣ ничего не осталось, какъ сидѣть дни и ночи, думать и томиться тоскою и раскаяніемъ.

— Да, это очень печально, сказалъ Киніонъ.

— Да, печально, повторила она, усмѣхнувшись.

— И какъ вы съ вашею живостью и дѣятельностью, не можете найти средства выйти изъ этого состоянія?

— Все теперь пропало — и живость и дѣятельность, отвѣчала Миріамъ равнодушно. Я ничего не могу выдумать, потому что моя голова занята только одною мыслью; однимъ воспоминаніемъ, которое уничтожаетъ всѣ мои мысли. Я сожалѣю не о себѣ, и не раскаяваюсь за себя; но что во мнѣ убиваетъ всю силу — я могу вамъ это сказать, хотя мнѣ это все равно, знаете ли вы, или нѣтъ — меня уничтожитъ убѣжденіе, что въ глазахъ Донателло я сдѣлалась предметомъ ужаса.

— Что же васъ довело до такого убѣжденія? спросилъ Киніонъ, нѣсколько удивленный словами Миріамъ.

— Одинъ его жестъ, отвѣчала она, одно содраганіе, когда рука его случайно коснулась моей — этого было довольно.

— Я твердо убѣжденъ, Миріамъ, возразилъ скульпторъ, что онъ васъ любитъ.

Она опустила голову ина блѣдныхъ щекахъ ея выступила краска.

— Да, повторилъ Киніонъ, участіе мое къ Донателло и къ вамъ самимъ заставляетъ меня сказать вамъ, не только то, что онъ васъ, любитъ, но любитъ со всею силою, къ какой способна его натура.

— Не обманывайте меня, сказала Миріамъ, снова поблѣднѣвъ.

— Я не обманываю васъ, Миріамъ; была безъ сомнѣнія минута, послѣ какого то происшествія, поразившаго его ужасомъ, когда раскаяніе и угрызенія заглушили въ немъ всѣ другія чувства; но теперь онъ успокоился и, я думаю, можетъ возвратиться къ прежнему состоянію.

— Но онъ, вѣроятно, знаетъ, что я здѣсь, сказала Миріамъ. Чѣмъ же я могу объяснить, что онъ до сихъ поръ не видѣлся со мною? Только тѣмъ, что я стала для него ненавистна.

— Я думаю, онъ догадывается, что вы здѣсь, отвѣчалъ Киніонъ. Ваша пѣсня, которую онъ слышалъ третьяго дня вечеромъ, могла внушить ему мысль о вашемъ присутствіи. Но до сихъ поръ онъ находился подъ вліяніемъ мысли о раскаяніи и изобрѣталъ средства терзать себя. Разумѣется, что такая мысль не согласна съ желаніемъ видѣть васъ и искать вашего общества.

— Но онъ любитъ меня, повторяла Миріамъ тихо, какъ бы про себя. Да, онъ еще любитъ меня.

. Сознаніе этого факта, казалось, успокоило ее: ея холодное неестественное равнодушіе, поразившее скульптора, исчезло.

— А въ другихъ отношеніяхъ онъ перемѣнился? спросила она.

— Въ послѣднее время въ немъ произошла удивительная перемѣна, отвѣчалъ Киніонъ. Въ немъ пробудились новыя способности, существованія которыхъ я. не подозрѣвалъ прежде; въ его умѣ открылся новый міръ идей. Иногда онъ поражаетъ меня своимъ вѣрнымъ пониманіемъ, иногда я не могу не улыбаться при видѣ этого страннаго смѣшенія прежней простоты съ его новымъ умственнымъ просвѣтлѣніемъ. Но его разстраиваютъ воспоминанія, такъ что можно сказать онъ постоянно находился въ нравственной агоніи.

— Ахъ, этому можно помочь! вскричала Миріамъ. Какъ бы я была счастлива, еслибъ мнѣ судьба дала возможность успокоить его, уничтожить терзанія совѣсти, вывести изъ этого унынія! Для этого нужна любовь! Кромѣ меня никто не въ состояніи помочь ему; я участвовала въ преступленіи, которое отравило его жизнь, у меня всѣ средства заставить забыть это. И это единственная цѣль, которую я вижу предъ собою, которая даетъ право жить. Безъ нея мнѣ стыдно оставаться на свѣтѣ!

— Я согласенъ съ вами, сказалъ Киніонъ, что ваше настоящее мѣсто возлѣ Донателло.

— Да, отвѣчала Миріамъ. Если Донателло имѣетъ на что нибудь право, то именно на мое совершенное самопожертвованіе. Это не только право, но единственное средство быть счастливымъ. Но онъ отталкиваетъ меня! Онъ не хочетъ слушать своего сердца, которое должно говорить, что та несчастная женщина, которая завлекла его въ преступленіе, можетъ оправдать его предъ самимъ собою, можетъ возвратить ему прежнюю невинность. Но какъ увѣрить его въ этомъ!

— Мнѣ кажется, это зависитъ отъ васъ, замѣтилъ скульпторъ. Вамъ стоитъ только пойти на башню, вы тамъ найдете его.

— О нѣтъ! Я не могу идти къ нему, мнѣ страшно! возразила она.

— Я не понимаю причины, не безъ удивленія сказалъ Киніонъ.

— Вы не знаете, какое слабое, или вѣрнѣе, сильное созданіе женщина, отвѣчала Миріамъ. Я ничего не боюсь; мнѣ страшенъ только Донателло. Онъ уже вздрогнулъ разъ отъ моего прикосновенія. Если онъ опять вздрогнетъ, если онъ нахмурится при встрѣчѣ со мною — я не выдержу этого, я умру.

Киніона изумила униженность женщины, являвшейся ему всегда гордою, независимою и теперь снизошедшей до того, что жизнь ея зависѣла отъ одного слова человѣка, который за нѣсколько недѣль передъ тѣмъ былъ ея игрушкою. Но съ той минуты, какъ Донателло совершилъ преступленіе, онъ неиначе представлялся ея воображенію, какъ героемъ, исполненнымъ трагическаго достоинства, и этотъ взглядъ на него, опредѣленный и поддержанный любовью, давалъ ей возможность понять его лучше, чѣмъ могъ бы понять посторонній наблюдатель. Нѣтъ сомнѣнія, что въ Донателло она нашла силу, дѣйствительно возбуждавшую уваженіе и любовь.

— Вы видѣли, какъ я слаба, продолжала она; я жду случая, чтобъ показать вамъ, какъ я сильна.

— Надѣюсь, что увижу и это, отвѣчалъ Киніонъ. Теперь наступаетъ время, когда слѣдовало бы извлечь. Донателло изъ того совершеннаго уединенія, въ которомъ онъ похоронилъ себя. Онъ слишкомъ долго боролся съ одною идеею. Нужно доставить ему развлеченіе. Умъ его пробужденъ, его сердце способно чувствовать; они требуютъ пищи. Если онъ останется здѣсь одинъ, я боюсь, онъ снова впадетъ въ апатію. Крайняя возбужденность, причиненная обстоятельствами, имѣетъ свои выгоды и невыгоды. Важнѣйшая невыгода заключается въ томъ, что онъ можетъ сосредоточиться на одной идеѣ, которая поглотитъ всю его душу, а къ этому очень располагаетъ одиночество.

— Чтожъ вы думаете дѣлать? спросила Миріамъ.

— Думаю убѣдить его ѣхать со мною путешествовать по Италіи, отвѣчалъ скульпторъ. Разнообразіе сценъ, иная точка зрѣнія на міръ, на которую онъ можетъ стать теперь, я надѣюсь, разсѣютъ мысли, занимающія его въ настоящее время и излѣчатъ его.

— Какое же участіе вы предоставляете мнѣ въ этомъ планѣ? спросила Миріамъ не безъ ревности. Вы хотите видть его отъ меня и овладѣть имъ совершенно, хотите занять мѣсто, которое принадлежитъ мнѣ одной.

— Мнѣ было бы очень пріятно передать вамъ всю отвѣтственность за него, отвѣчалъ Киніонъ. Я и не домогаюсь быть его руководителемъ и совѣтникомъ,^-въ которыхъ онъ нуждается; не говоря о другихъ препятствіяхъ, я скажу только одно: между мужчинами, какъ бы они близки ни были, лежитъ всегда черта, которую нельзя переступить; потому мужчина не ждетъ никогда отъ другаго мужчины той искренности и преданности, какой можетъ ожидать отъ женщины, матери, сестры или жены. Такому другу я охотно уступлю мѣсто.

— Я слышу въ вашихъ словахъ упрекъ, возразила Миріамъ. Но я сказала вамъ, почему не могу принять вашего совѣта.

— Въ такомъ случаѣ я предложу вамъ одинъ планъ, сказалъ скульпторъ. Вы можете встрѣтиться во время путешествія, полагая, что вы будете находиться на одномъ пути съ нами.

— Это ненадежный планъ, возразила Миріамъ послѣ минутнаго размышленія. Впрочемъ, я не отвергаю его, только предлагаю одно условіе: если въ теченіе двухъ недѣль мы не встрѣтимся, вы должны провести Донателло къ статуѣ папы Юлія, что на большой площади въ Перуджіи: тамъ я буду васъ ждать въ полдень. Но помните, черезъ двѣ недѣли.

Киніонъ принялъ это предложеніе и, сообщивъ Миріамъ свой планъ путешествія, хотѣлъ было уйти, но остановился, взглянувъ на свою собесѣдницу, лицо которой приняло выраженіе естественной живости.

— Могу-ли я вамъ сказать, спросилъ онъ, улыбаясь, что вы стали прекраснѣе чѣмъ прежде?

— Вы имѣете право замѣчать это, отвѣчала она, потому что красота моя поддерживаетъ мои надежды. Если вы находите, что я не измѣнилась къ худшему, я этому очень рада. Красота моя будетъ служить орудіемъ для спасенія человѣка.

Скульпторъ подошелъ уже къ двери, но Миріамъ остановила его.

— Послушайте, Киніонъ, сказала она; вы человѣкъ со вкусомъ, въ васъ есть чувства и они всегда вѣрно направлены. Скажите мнѣ откровенно, не поразила-ли я васъ во время этого свиданія слишкомъ прямымъ несовмѣстнымъ съ женскою скромностью признаніемъ въ любви къ человѣку, который можетъ быть презираетъ меня и боится?

Этотъ неожиданный вопросъ поставилъ въ затрудненіе скульптора, который вообще не былъ способенъ уклоняться отъ истины.

— Миріамъ, отвѣчалъ онъ послѣ минутнаго размышленія, вы преувеличиваете впечатлѣніе, которое вы произвели на меня; но оно дѣйствительно было въ томъ родѣ, какъ вы предполагаете.

— Я это знала, возразила Миріамъ печальнымъ тономъ. Во мнѣ осталось еще столько женственности, что я сама чувствовала, какъ вышла изъ своей прежней роли. Когда вы возвратитесь въ Римъ, скажите Тильдѣ, что сдѣлала ея строгость. Она оттолкнула меня отъ себя и тѣмъ освободила меня отъ обязанности оставаться въ предѣлахъ приличій, принятыхъ нашимъ поломъ. Прошу васъ, скажите ей это, скажите, что я благодарю ее.

— Нѣтъ, Миріамъ, отвѣчалъ Киніонъ, не требуйте этого отъ меня. Я не скажу Тильдѣ ничего, что могло бы встревожить ее. Но хотя я не знаю, что произошло между вами, я чувствую — извините мою откровенность — я чувствую, что она была права. Въ васъ много достоинствъ, Миріамъ; что бы ни случилось съ вами въ жизни, вы всегда будете способны возвыситься до геройскихъ добродѣтелей. Но, Гильда — созданіе совершенно другаго рода, и сколько я ее понимаю, имѣетъ право и даже должна быть строга. Надѣюсь, вы согласитесь со мною.

— О, вы правы! возразила Миріамъ. Я никогда и не сомнѣвалась въ этомъ; но я говорю вамъ только, что она заставила меня перейти тѣ границы, которыхъ безъ-того я никогда не рѣшилась бы переступить. Я прощаю ей все, и желаю вамъ быть счастливымъ въ вашей любви, потому что не много людей болѣе васъ достойныхъ ея.

ГЛАВА IV.
Дорога.

Киніонъ не безъ сожалѣнія оставлялъ спокойный замокъ, хотя въ послѣднее время однообразная жизнь безъ опредѣленныхъ занятій начинала утомлять его. Передъ отъѣздомъ онъ посѣтилъ всѣ тѣ мѣста, съ которыми познакомилъ его Донателло: видѣлъ съ башни закатъ солнца и восходъ луны надъ долиною, а наканунѣ отъѣзда выпилъ бутылку «солнечнаго свѣта» потомъ другую, и доставилъ истинное наслажденіе старому Томасо, сказавъ, что въ мірѣ нѣтъ такого удивительнаго вина.

Не легко было вывести Донателло изъ апатіи, в.ъ которую онъ погрузился по возвращеніи изъ Рима.

Однакожъ онъ проТивоставилъ пассивное сопротивленіе планамъ своего друга, а когда наступилъ часъ отъѣзда, безмолвно подчинился ему. Они поѣхали верхомъ, какъ два странствующіе рыцаря, по живописной, гористой части Тосканы. Киніонъ не составлялъ никакого опредѣленнаго плана путешествія, имѣя въ виду одну только цѣль — встрѣтиться черезъ четырнадцать дней съ Миріамъ на большой площади Перуджіи у подножія бронзовой статуи. Молодому американцу, притомъ художнику, разнообразіе видовъ и сценъ доставляло не малое удовольствіе. Донателло былъ по прежнему сосредоточенъ, и мало обращалъ вниманія на все то, что восхищало его товарища; не пропускалъ онъ безъ вниманія только высокихъ чорныхъ крестовъ, обвѣшанныхъ орудіями истязанія Спасителя: былъ тутъ и терновый вѣнецъ, молотъ и гвозди, щипцы, копье; и надъ всѣмъ этимъ возсѣдалъ пѣтухъ, который долженъ напоминать человѣчеству объ отреченіи Петра. Донателло останавливался у каждаго такого креста, преклонялъ у его подножья колѣна и усердно молился. Какъ бы желая изъ своего путешествія сдѣлать странствованіе съ цѣлью покаянія, онъ замѣчалъ не только кресты, но и всѣ алтари, въ огромномъ количествѣ разсѣянные по всей Италіи, съ образомъ Мадонны, поблекшимъ отъ дождя и солнечныхъ лучей; и у нихъ онъ также останавливался и долго и усердно молился. Молитва и символы святости дотого занимали его вниманіе, что онъ, кажется, вовсе не замѣчалъ, невидимаго спутника, постоянно слѣдившаго за каждымъ ихъ движеніемъ.

— Уходя отъ послѣдняго алтаря, вы не замѣтили женщины, которая стояла на колѣнахъ, закрывъ лицо руками? спросилъ его Киніонъ.

— Нѣтъ, я никогда не замѣчаю, кто молится возлѣ меня, отвѣчалъ Донателло. Вѣроятно, какая нибудь кающійся.

Проѣхавъ обширную равнину, они приблизились къ окружающимъ ея высотамъ. Общій характеръ мѣстности измѣнился, а вмѣстѣ съ нею измѣнились и проявленія дѣятельности человѣка. Попрежнему на высотахъ виднѣлись монастыри; но рядомъ съ ними попадались развалены старинныхъ замковъ, служившихъ убѣжищемъ предводителю шайки разбойниковъ, которые грабили на большихъ дорогахъ, пересѣкающихъ плодоносную низменность. Древняя крѣпость, нѣкогда грозная своими неприступными стѣнами, въ теченіе вѣковъ свалилась понемногу, камень за камнемъ, къ бѣдной деревушкѣ, разбросанной у подошвы холма.

Путь ихъ лежалъ между высокими холмами, круто поднимавшимися надъ долиною, по которой они ѣхали. Прямо передъ ними возвышался гигантскій холмъ, покатости котораго были изрѣзаны глубокими руслами горныхъ потоковъ. Проѣхавъ узкое и заваленное во многихъ мѣстахъ дефиле, путешественники поднялись вверхъ и увидѣли незапамятныхъ временъ городъ, который своимъ каѳедральнымъ соборомъ, церквами и разнаго рода постройками въ готическомъ вкусѣ покрывалъ вершину холма. Отъ единственной площади, лежащей посрединѣ города расходились въ разныя стороны по отлогостямъ холма узкія улицы, исчезающія подъ арками или оканчивающіяся ступенями, которыя спускались въ другія ниже лежащія улицы. Все носило на себѣ признаки глубочайшей древности. Казалось, этрусскіе цари жили въ этихъ старыхъ зданіяхъ; можетъ быть, уже въ средніе вѣка ихъ называли тысячелѣтними. Всѣ онѣ выстроены изъ камня, обтесаннаго въ огромные кубы, повидимому неспособнаго къ разрушенію. Многія изъ этихъ зданій имѣютъ видъ дворцовъ, и до сихъ поръ хранятъ прежнее величіе, глядятъ какъ-то враждебно на человѣка, постоянно возбуждая въ немъ идею о бренности его и слабости.

— Поѣзжайте со мною въ Америку, сказалъ Киніонъ своему товарищу. Тамъ каждое поколѣніе несетъ на себѣ только свои грѣхи и заботы, между тѣмъ какъ здѣсь все прошлое всею тяжестію своею давитъ настоящее. Если бы меня постигло здѣсь какое нибудь несчастіе, мнѣ кажется, я не въ состояніи былъ бы бороться съ нимъ при такой обстановкѣ — она убиваетъ всю силу духа.

— И самое небо, кажется, состарѣлось и потемнѣло отъ человѣческихъ беззаконій, отвѣчалъ графъ.

— О, бѣдный фавнъ! подумалъ Киніонъ. Какъ ты измѣнился!.

Города, подобные тому, о которомъ мы говоримъ, казалось срослись съ холмами, гдѣ они расположены и только одно землетрясеніе можетъ измѣнить ихъ наружный видъ, разрушивъ ихъ до основанія. Зато эти города богаты воспоминаніями, не только о бранныхъ подвигахъ, но и о болѣе тихихъ торжествахъ генія, плодами которыхъ мы до сихъ поръ пользуемся. Италія можетъ насчитать нѣсколько такихъ безжизненныхъ городовъ, которые четыре или пять столѣтій тому назадъ были мѣсторожденіемъ школы искусства. Они гордятся потемнѣвшими отъ времени картинами, поблекшими фресками, и потому никогда не могутъ быть забыты.

Какъ истинный артистъ и знатокъ искусства, Киніонъ находилъ неисчерпаемое наслажденіе въ изученіи этихъ древностей, между тѣмъ какъ Донателло молился предъ алтарями. къ нѣкоторымъ древнихъ соборахъ они находили живописныя окна, которыя скульпторъ разсматривалъ съ особеннымъ вниманіемъ. И дѣйствительно, едва-ли какой родъ искусства можетъ сравниться съ этимъ величественнымъ изобрѣтеніемъ среднихъ вѣковъ. Особенность живописнаго окна состоитъ въ томъ, что свѣтъ, падающій на поверхность обыкновенной картины, проницаетъ стекло насквозь и одѣваетъ нарисованную на немъ фигуру естественнымъ живымъ сіяніемъ.

При выходѣ изъ каждой церкви нашимъ путешественникамъ представлялся удобный случай совершать подвиги милосердія — ихъ постоянно окружали рои нищихъ, которые по справедливости могутъ быть названы настоящими властителями Италіи. Отъ деревни до деревни бѣжали за ними мальчишки и дѣвочки. Важные господа и дамы, завидя ихъ издалека, принимали мѣры, чтобъ недопустить ихъ къ себѣ. А тутъ между тѣмъ на дорогѣ слѣпые показывали свои побѣлѣвшіе зрачки, женщины выставляли напоказъ неумытыхъ, нагихъ дѣтей, хромые всячески Старались обратить вниманіе путешественника на свои изуродованныя или деревянныя ноги; дальше показывались руки безъ костей, исковерканныя спины, раздробленныя челюсти и всякія другія уродства, какія едва ли въ состояніи представить себѣ самая пылкая фантазія. На вершинахъ холмовъ, въ долинахъ ожидали ихъ группы нищихъ. Въ одной небольшой деревушкѣ Киніонъ сосчиталъ дѣтей, просившихъ милостыни — ихъ было болѣе сорока; но между ними стояли съ протянутыми руками нахмурившіяся матроны, здоровыя совершенно развитыя дѣвушки, дородные парни — одни жалобно умоляли путешественника, другія смотрѣли на него съ какой то странною улыбкою, какъ бы сомнѣваясь, осталось ли еще что нибудь въ карманѣ проѣзжаго синьора, уже опустошенномъ ихъ братьею въ предъидущихъ деревняхъ и городахъ. Если бы имъ позволили, они упали бы на колѣна и молились бы путешественнику или проклинали бы его, еслибъ онъ не развязалъ своего кошелька.

Но эти люди вовсе не были такъ бѣдны — у нихъ были дома, садики и огороды, наполненные разнаго рода питательною растительностью, свиньи, куры, цыплята, масло оливковое, вино и другія предметы если не роскоши, то по крайней мѣрѣ довольства. Но они не стыдятся просить и принимать милостыню, какъ не стыдятся иные люди принимать отъ ближняго помощь въ иномъ видѣ.

Донателло обнаружилъ необыкновенную благотворительность къ этой толпѣ грабителей и, повидимому, находилъ утѣшеніе въ ихъ молитвѣ. Въ Италіи ничтожная мѣдная монета полагаетъ различіе между проклятіями (умереть отъ апоплексическаго удара — самое любимое пожеланіе) и самыми теплыми молитвами; одни и тѣ же уста проговорятъ и то и другое, смотря по тому, даетъ ли путешественникъ деньги или нѣтъ. Донателло щедро откупался отъ проклятій, и теперь, стоя предъ живописнымъ окномъ, которое Киніонъ разсматривалъ съ большимъ интересомъ, раздавалъ милостыню семи или восьми престарѣлымъ женщинамъ, осыпавшимъ его благословеніями и шептавшимъ молитвы.

— Пойдемте, сказалъ Киніонъ, замѣтившій, что лицо графа стало покойнѣе; сегодня вашей лошади будетъ легко — эти дамы, кажется, порядочно опустошили ваши карманы.

— Развѣ мы поѣдемъ сегодня? спросилъ графъ.

— Поѣдемъ куда нибудь, отвѣчалъ скульпторъ. А завтра въ полдень я хочу быть у статуи папы Юлія въ Перуджіи.

Города Перуджіи, расположеннаго на весьма возвышенной мѣстности, путники достигли прежде, чѣмъ солнце лишилось своей утренней свѣжести. Съ полночи шелъ сильный дождь и освѣжилъ зелень и плодоносныя нивы, среди которыхъ лежитъ этотъ древній городъ. Киніонъ остановился у сѣрой, городской стѣны полюбоваться прекраснымъ пейзажемъ, опоясаннымъ далекими горами, которыя какъ будто спали на солнцѣ, подъ покровомъ легкаго пара и серебристыхъ облаковъ.

— До полудня остается еще два часа, сказалъ скульпторъ своему другу, когда подъ воротами остановили ихъ часовые, разсматривавшіе паспорты. Пойдемте посмотрѣть фрески Перуджини.

— Старыя фрески наводятъ на меня тоску, отвѣчалъ графъ.

— Въ такомъ случаѣ пойдемъ въ церковь Св. Доминико, посмотримъ картины Фра-Анжелико. Онѣ исполнены религіознаго чувства.

— Я помню, вы когда-то показывали мнѣ его картины, отвѣчалъ Донателло. Его ангелы кажутся такъ святы, какъ будто никогда не слетали съ неба. Но эти картины не для меня.

— Такъ пойдемте бродить по городу.

Путешественники пошли по этимъ страннымъ, крутымъ проходамъ, которые въ Перуджіи называются улицами. Нѣкоторые изъ нихъ покрыты аркадами, и напоминаютъ пещеры съ крутыми спусками; внутри ихъ господствуетъ постоянный мракъ и спустившись туда, вы почти теряете надежду снова увидѣть свѣтъ солнца. Здѣсь странники встрѣтили толпу оборванныхъ мужчинъ и женщинъ, изъ которыхъ многія вели на помочахъ дѣтей. Отсюда они поднялись снова на гору, вступили на главную городскую площадь, обставленную величественными древними зданіями, торжественности которыхъ не могли подавить ни тривіальная обстановка, ни будничныя сцены, представляющіяся взору путешественника на площадяхъ каждаго города въ базарные дни.

— Когда мнѣ случается быть въ Перуджіи, я всегда посвящаю сколько могу времени на изученіе статуи папы Юліана, сказалъ ваятелю Средніе вѣка оставили для болѣе поучительныхъ произведеній, чѣмъ древняя Греція. Въ нихъ выражается нѣчто иное, выработанное христіанствомъ, чего нѣтъ въ искусствѣ древнихъ. Не хотите ли посмотрѣть эту статую?

— Охотно, отвѣчалъ графъ. Я отсюда вижу, какъ она благословляетъ, и чувствую, что могу принять это благословеніе.

Путники наши съ трудомъ прошли сквозь толпу и приблизились къ рѣшеткѣ, окружающей пьедесталъ статуи. Папа представленъ въ одеждѣ, присвоенной его сану, и въ тіарѣ, сидящимъ на бронзовомъ креслѣ. Правая рука его поднята, какъ бы для благословенія, которое, повидимому, можетъ успокоить всякую душевную тревогу. Статуя одушевлена патріархальнымъ величіемъ. Человѣку съ воображеньемъ можетъ показаться, что этотъ благословляющій, но грозный представитель божественнаго и человѣческаго авторитета поднимется съ своего бронзоваго кресла и жестомъ или даже пророческимъ словомъ остановитъ или ободритъ народъ, при первомъ великомъ общественномъ бѣдствіи. Но теперь онъ сидѣлъ спокойно, съ величественнымъ терпѣніемъ слушая рыночныя восклицанія.

— Кажется, замѣтила скульпторъ, глядя на своего друга, папское благословеніе падаетъ на васъ.

И дѣйствительно, въ лицѣ Донателло обнаруживалось болѣе веселое и спокойное расположеніе духа, чѣмъ то, которое имъ овладѣвало, когда онъ сидѣлъ въ своей печальной башнѣ. Перемѣна мѣста, отступленіе отъ обыкновенныхъ привычекъ и свобода произвели въ немъ реакцію, которая, можетъ быть, наступила бы, но только позже. А можетъ быть, онъ чувствовалъ присутствіе той, которая когда-то одна могла сдѣлать его счастливымъ. Какъ бы то ни было, а глаза Донателло, обращенные на бронзоваго папу, выражали спокойную надежду.

— Да, отвѣчалъ онъ на замѣчаніе скульптора. Я дѣйствительно чувствую въ душѣ это благословеніе.

Въ это время на башнѣ сосѣдняго каѳедральнаго собора колоколъ прозвонилъ двѣнадцать.

— Полдень, подумалъ Киніонъ. Это часъ, который назначила Миріамъ.

Когда прозвучалъ послѣдній изъ двѣнадцати ударовъ колокола, Киніонъ внимательно сталъ смотрѣть на шумную рыночную толпу, надѣясь замѣтить въ ней Миріамъ. Онъ смотрѣлъ по направленію къ церкви, полагая, что она тамъ ожидала назначеннаго времени; но не найдя ея нигдѣ, обернулся назадъ и увидѣлъ незнакомую фигуру, которая, подобно ему и Донателло, стояла опершись на рѣшетку, окружавшую статую. За минуту передъ тѣмъ ея здѣсь еще не было.

То была фигура женщины, склонившей голову на руки, какъ будто чувствовавшей на себѣ вліяніе бронзоваго первосвященника, въ которомъ всякое истерзанное сердце должно признать отца.

— Миріамъ, сказалъ скульпторъ дрожащимъ голосомъ — это вы?

— Я, отвѣчала фигура. Я вѣрна своему слову, хотя и опасаюсь…

Она подняла голову и Киніонъ — а можетъ быть и Донателло — увидѣлъ хорошо знакомыя черты. Она была блѣдна и изнурена; но черты ея оставались попрежнему прекрасны. Она дрожала и повидимому не въ состояніи была перенести предстоящую ей сцену, къ которой еще за минуту была совершенно готова.

— Здравствуйте, Миріамъ, сказалъ скульпторъ, видимо стараясь ободрить ее, въ чемъ она крайне нуждалась. Я надѣюсь, что результатъ этого свиданія будетъ самый счастливый. Позвольте мнѣ подвести васъ къ Донателло.

— Нѣтъ, Киніонъ, нѣтъ, тихо проговорила она, отступая назадъ. Между нами не будетъ сказано ни одного слова, если онъ непроизнесетъ моего имени, если онъ не пожелаетъ, чтобъ я осталась. Я не изъ гордости говорю это. Во мнѣ теперь нѣтъ гордости.

— Что же останавливаетъ васъ? спросилъ Киніонъ недовольнымъ тономъ, не понимая ея безразсудной боязливости. Вы такъ много предпринимали, теперь не время бояться. Если вы разстанетесь теперь, не сказавъ ни слова, послѣдній случай будетъ утраченъ.

— Правда, на всегда будетъ утраченъ, повторила Миріамъ печально. Но теперь необходимо предоставить полную свободу его сердцу, потому что отъ его свободнаго выбора зависитъ — полезна, или вредна будетъ ему моя преданность. Если онъ не чувствуетъ потребности во мнѣ, я буду для него тяжелымъ, гибельнымъ бременемъ.

— Дѣлайте, что хотите, отвѣчалъ Киніонъ, конечно, вы лучше меня знаете, что дѣлать.

Во время этого разговора они отошли отъ рѣшетки, такъ что Донателло могъ ихъ слышать. Но недолго незнакомка оставалась незамѣченною на площади. Рыночная толпа скоро обратила на нее вниманіе. Очень возможно, что Миріамъ избрала это мѣсто для свиданія съ Донателло, съ цѣлью имѣть свидѣтелей. Взволнованный сильною страстью или глубокимъ чувствомъ, человѣкъ часто сознаетъ, что уединенія вынести невозможно; онъ старается найти нѣчто посредствующее между собою и другимъ человѣкомъ, питающимъ соотвѣтственную страсть. Вотъ почему, какъ мы думаемъ, Миріамъ назначила это свиданіе на площади; кромѣ того, она руководствовалась суевѣрнымъ убѣжденіемъ, что благословляющая статуя будетъ оказывать на нее благодѣтельное вліяніе.

Донателло стоялъ недвижимо, опершись на балюстраду. Она не смѣла взглянуть на него, хотя ей очень хотѣлось узнать, что выражаетъ его лице — блѣдно ли оно и встревожено, или спокойной холодно, какъ ледъ. Но она знала, что каждая минута теперь имѣла значеніе, что онъ долженъ назвать ее, сейчасъ же, или его голоса никогда больше не услышатъ ея уши.

Она опять обратилась къ скульптору и сказала:

— Я желала встрѣтиться съ вами по многимъ причинамъ. Я получила извѣстіе объ одномъ изъ нашихъ друзей; или лучше — вашихъ друзей. Я не смѣю называть ее своимъ другомъ, хотя когда-то она была моимъ самымъ дорогимъ другомъ.

— Вы говорите о Тильдѣ? воскликнулъ скульпторъ тревожно. Съ нею что нибудь случилось? По послѣднему извѣстію, дошедшему до меня, она была въ Римѣ.

— Она и теперь въ Римѣ, отвѣчала Миріамъ, и здорова, хотя очень упала духомъ. Она живетъ совершенно одна въ своей голубятнѣ, возлѣ ея нѣтъ ни одного друга, потому что, какъ вы знаете, въ Римѣ теперь остались только постоянные жители. Я боюсь, что она заболѣетъ отъ этого уединенія и тоски. Я говорю вамъ объ этомъ, потому что знаю, какой интересъ возбудили въ васъ ея достоинства.

— Я поѣду въ Римъ! вскричалъ взволнованный скульпторъ. Гильда позволила мнѣ быть ея другомъ, она не помѣшаетъ мнѣ хоть издали наблюдать за нею. Я ѣду сейчасъ же…

— Не оставляйте насъ! проговорила Миріамъ умоляющимъ голосомъ, взявъ его за руку. Еще минуту! Ахъ, у него нѣтъ для меня ни одного слова!

— Миріамъ! произнесъ Денателло.

Хотя это было единственное и первое слово, сказанное имъ, но оно обнаружило всю глубину грусти и нѣжности, наполнявшей его сердце. Это слово сказало Миріамъ много важнаго и прежде всего то, что онъ еще любитъ ее. Сознаніе ихъ общаго преступленія не изгладило въ немъ любви, потому что она была неизгладима. Сверхъ того тонъ, какимъ было произнесено это слово, показалъ какъ существенно измѣнился характеръ Донателло. Миріамъ поняла, что вмѣсто живаго, веселаго юноши, вмѣсто фавна, передъ нею стоялъ человѣкъ съ чувствомъ и умомъ.

— Вы меня звали! сказала она, обратясь къ нему.

— Я васъ звалъ, потому что мое сердце нуждается въ васъ! отвѣчалъ онъ. Простите мнѣ, Миріамъ, мою холодность и жестокость; разставаясь съ вами, я былъ пораженъ ужасомъ.

— Увы! я была тому причиною! Какое раскаяніе, какое самоотверженіе можетъ загладить это зло! Въ вашей невинной, веселой, беззаботной жизни было что-то святое; счастливый человѣкъ — такое необыкновенное, такое святое созданіе въ этомъ печальномъ мірѣ. При встрѣчѣ съ вами я почувствовала глубокую симпатію къ вашей безгрѣшной жизни. Но я разрушила ее! велите мнѣ уйти, Донателло! Оттолкните меня! Никакое добро не уничтожитъ этого страшнаго зла!

— Миріамъ, сказалъ онъ; судьба соединила насъ, не правда-ли? Ради Бога скажите, должно-ли это быть иначе?

Видно было, что совѣсть Донателло была встревожена сомнѣніемъ — уничтожитъ-ли взаимность преступленіе, которымъ они запятнали всѣ инстинктивныя движенія своихъ сердецъ. Съ другой стороны, Миріамъ спрашивала себя гне есть-ли несчастье, въ которое впалъ Донателло по ея винѣ, предостереженіемъ, что она должна разстаться съ нимъ. Въ настоящую минуту оба они искали другъ друга, но подавленные тоскою и сознаніемъ преступности, не находили въ себѣ достаточно смѣлости, чтобы протянуть другъ другу руку.

Скульпторъ съ участіемъ наблюдалъ эту сцену.

— Въ такія минуты, сказалъ онъ, вмѣшательство третьяго лица совершенно неумѣстно. Хотя я и постороній зритель, однакожъ вижу истину, скрывающуюся отъ васъ обоихъ, или по крайней мѣрѣ могу высказать нѣсколько мыслей, которыя вы не высказали бы другъ другу.

— Говорите, сказала Миріамъ, мы полагаемся на васъ.

— Говорите, сказалъ Донателло, вы правдивый и прямой человѣкъ.

— Я знаю, сказалъ Киніонъ, что едва-ли удастся мнѣ высказать тѣ немногія слова, въ которыхъ заключается рѣшительная истина. Но, Миріамъ, вы видите человѣка, котораго воспитало ужасное несчастіе, котораго оно вырвало изъ дикаго, счастливаго состоянія. Отвѣтственность за него лежитъ на васъ, и вы не можете отъ нея уклониться. Съ вашею судьбою, Донателло, связана теперь ея судьба. Она была причиною происшедшаго въ васъ переворота. Но она обладаетъ богатыми дарами души и сердца, всѣмъ, въ чемъ вы нуждаетесь въ нашелъ настоящемъ положеніи. Поэтому союзъ между вами истиненъ и никогда, никто, кромѣ Бога, разорвать его не можетъ.

— Онъ говоритъ правду! вскричалъ Донателло, схвативъ за руку Миріамъ.

— Да, мой другъ, отвѣчала она; онъ говоритъ истинную правду.

— Но помните, продолжалъ скульпторъ, боясь поступить противъ совѣсти, помните, что хотя вы любите другъ друга, но узы соединяющія васъ, переплетены такими черными нитями, что вы не должны смотрѣть на нихъ, какъ на узы, связывающія другія любящія души. Вашъ союзъ долженъ служить для взаимной поддержки, для взаимныхъ пожертвованій, но не для земнаго счастія. Если же вы ищете только такого счастья, то я совѣтую вамъ теперь же разстаться, потому что не будетъ благословленія на вашей брачной жизни.

— Не будетъ, мы это знаемъ! сказалъ Донателло, вздрогнувъ.

— Не будетъ, повторила Миріамъ.

— Потому вы подаете руку другъ другу, не для земнаго счастья, продолжалъ Киніонъ, но для того, чтобы взаимно возвышать и ободрять другъ друга въ этой тягостной жизни. Если вы трудомъ, пожертвованіемъ, молитвами, раскаяніемъ и постояннымъ стремленіемъ къ добру достигнете тихаго счастья, пользуйтесь имъ и благодарите за него Бога.

— Довольно, Киніонъ, сказала Миріамъ серьезнымъ торомъ. Въ вашихъ словахъ горесть сливается съ утѣшеніемъ.

— Одно слово, Миріамъ, сказалъ скульпторъ. Если въ вашей жизни, ваша обязаность потребуетъ, чтобы одинъ изъ васъ пожертвовалъ другимъ — покоритесь этой необходимости. Вотъ все.

Донателло слушалъ Киніона, стараясь усвоить высказанныя имъ идеи. Лицо его безсознательно приняло выраженіе, которое возвысило его красоту и дало ему видъ человѣка, занятаго глубокою, серьезною думою. Онъ все еще держалъ руку Миріамъ и толпа, глядя на эту прекрасную чету, вѣроятно воображала, что это помолвка, обѣщающая имъ долгое счастіе.

— Прощайте! сказалъ Киніонъ, я ѣду въ Римъ!

— Прощайте, мой искренній другъ! сказала Миріамъ.

— Прощайте! сказалъ Донателло. Будьте счастливы; на васъ нѣтъ никакого преступленія, вамъ нечего бояться счастья.

Въ эту минуту они всѣ трое взглянули на статую папы, величественная фигура котораго простирала надъ ними свою благословляющую руку и склоняла кроткое лицо къ преступной, но кающейся четѣ.

ГЛАВА V.
Гильда.

Гильда была намѣрена провести лѣто въ Римѣ; она предположила начать много работъ, которыя исполнила бы лучше въ то время, когда любимыя ею мѣста, занятыя толпою въ другое время года, опустѣютъ. Но надежда эта была обманута.. Еслибъ она и не составляла никакого предварительнаго плана, едва-ли нашла бы въ себѣ достаточно энергіи, чтобы уѣхать изъ Рима. Оцѣпенѣніе, до сихъ поръ неизвѣстное ровному, но спокойному ея темпераменту, овладѣло бѣдною дѣвушкою, подобно полумертвой змѣѣ сдавившей ее своими холодными кольцами. То было особеннаго рода отчаяніе, холодное, тяжелое, которое можетъ испытывать только невинная душа, хотя въ немъ скрывается много чертъ, характеризующихъ сознаніе преступности. То была та тяжелая увѣренность въ существованіи зла въ мірѣ, которая становится частью нашихъ практическихъ убѣжденій, когда пріобрѣтаетъ значеніе существенности въ преступленіи человѣка, пользовавшагося нашимъ довѣріемъ и любовью.

Положеніе Гильды было тѣмъ болѣе тягостно, что она принуждена была таить въ себѣ всѣ чувства, томившія ее. Мысль, что Миріамъ преступна, производила на эту нѣжную, деликатную душу такое же дѣйствіе, какъ будто бы она сама принимала участіе въ преступленіи. Какъ бы легко ей было, еслибъ она могла кому нибудь передать эту тайну. Но Гильда была одна, и повсюду ее преслѣдовала мысль о преступленіи. Она страдала за чужіе грѣхи, какъ будто бы мертвое тѣло упало въ свѣтлый потокъ ея тихой, невинной жизни, лежало тамъ дни и ночи и заражало смрадомъ преступленія и безобразной смерти.

Горесть, томившая сердце Гильды, наложила на ея лицо таинственный отпечатокъ и стала замѣтна въ ея пріемахъ. Молодой италіянскій художникъ, часто посѣщавшій тѣ галлереи, гдѣ Гильда проводила дни, былъ глубоко заинтересованъ этою странною перемѣною выраженія ея лица. Однажды, когда она стояла предъ картиною Леонардо да Винчи — Іоанна арагонская, и не видѣла ея, потому что легкое сходство портрета съ Миріамъ отвлекло отъ картины всѣ мысли, художникъ украдкой набросалъ на бумагу черты и потомъ нарисовалъ оконченный портретъ ея явился на полотнѣ въ изображеніи женщины которая съ ужасомъ смотрѣла на кровавое пятно, внезапно открытое на ея бѣломъ платьѣ. Картина привлекла общее вниманіе. Гравированныя копіи съ нея продавались въ лавкахъ на Корсо. По мнѣнію многихъ знатоковъ, идея ея была внушена художнику лицомъ Беатрисы Ченчи; и въ самомъ дѣлѣ выраженіе картины имѣло нѣкоторое сходство съ выраженіемъ лица несчастной дѣвушки. Но новый артистъ рѣшительно отстаивалъ оригинальность своего произведенія, точно также какъ чистоту сюжета, въ доказательство чего назвалъ свою картину — «Невинность, умирающая отъ кроваваго пятна.»

— Ваша картина, синьоръ Панини, дѣлаетъ вамъ честь, сказалъ торговецъ картинъ, купившій ее у молодаго человѣка за пятнадцать скуди, и потомъ продавшій въ десять разъ дороже; но она. стоила бы гораздо больше, еслибъ вы дали ей болѣе понятное названіе. Глядя на лицо этой прекрасной синьорины, мы, кажется, совершенно ясно понимаемъ, что ее постигло одно изъ тѣхъ сердечныхъ бѣдствій, которымъ слишкомъ часто подвергаются молодыя дѣвицы. Но что значитъ это кровавое пятно? И что общаго съ нимъ у невинности? Или можетъ быть она заколола булавкою своего вѣроломнаго любовника?

— Она совершила преступленіе!? вскричалъ художникъ. Какъ вы можете предлагать такіе вопросы, глядя на ея невинную тоску. Нѣтъ! я угадываю ея тайну: въ ея присутствіи былъ убитъ человѣкъ и кровь брызнула на ея платье.

— Такъ, во имя ея святаго патрона, отчего же она не отдастъ прачкѣ свое платье; за нѣсколько байоковъ та смыла бы это пятно. Нѣтъ, нѣтъ, любезный Панини, такъ какъ ваша картина теперь моя собственность, то я назову ее: мщенье синьорины. Она ночью заколола своего любовника и утромъ раскаивается въ преступленіи. При такомъ толкованіи картина будетъ понятна для всякаго и естественно будетъ представлять очень обыкновенный случай.

Такъ грубо толкуетъ свѣтъ всѣ горести, поражающія его взоры; но онъ болѣе грубъ, чѣмъ золъ.

Но Гильда не искала у свѣта ни состраданія, ни деликатности, и не думала о томъ, какъ онъ взглянетъ на ея тоску. Она скрыла эту тоску въ себѣ и, можетъ быть, однимъ только голубямъ, кружившимся вокругъ ея башни, передавала стоны свои.

Она ежедневно посѣщала какой нибудь изъ древнихъ палаццо — Намфили, Доріа, Корсини, Скьярра, Боргезе или Колонна. Сторожа, какъ прежде, встрѣчали ее ласковымъ привѣтомъ, но качали головою и вздыхали, видя, съ какою грустью она поднималась по мраморнымъ ступенямъ лѣстницы. Одинъ старый нѣмецкій артистъ, часто встрѣчавшійся съ нею въ галлереяхъ, однажды подошелъ къ Тильдѣ и, положивъ ей на голову свою почтенную руку, совѣтовалъ ей возвратиться на родину.

— Поѣзжайте скорѣе, сказалъ онъ добродушно, или вы ужъ никогда не возвратитесь туда. Если вы не хотите ѣхать домой, то покрайней мѣрѣ не оставайтесь цѣлое лѣто въ Римѣ. Здѣшнимъ воздухомъ такъ долго дышали, что онъ наконецъ сдѣлался вреднымъ для такого нѣжнаго иноземнаго цвѣтка, какъ вы, мое милое дитя.

— Всѣ мои занятія и обязанности здѣсь, отвѣчала Гильда. Древніе мастера не отпустятъ меня.

— Ахъ, эти древніе мастера! вскричалъ ветеранъ-художникъ, качая головою. Они тираны! Вы убѣдитесь, что въ нихъ скрытъ слишкомъ могущественный духъ, съ которымъ нечего дѣлать слабой рукѣ и нѣжному сердцу молодой дѣвушки. Помните только, что геній Рафаэля истощилъ этого божественнаго художника прежде, чѣмъ онъ достигъ половины жизни. Если вы такъ сильно можете чувствовать вліяніе генія что въ состояніи воспроизводить его чудесныя творенія, это чувство сожжетъ васъ, какъ огонь.

— Прежде, можетъ быть, мнѣ въ самомъ дѣлѣ угрожала такая опасность, отвѣчала Гильда; но теперь нѣтъ.

— Вы теперь именно находитесь въ такой опасности, утверждалъ старикъ, меланхолическимъ тономъ. Въ одно утро я приду въ ватиканскую Пинакотеку съ моею палитрою и кистями, буду искать тамъ мою маленькую американскую артистку, и что же найду? Кучу бѣлаго пепла на мраморномъ полу передъ Мадонной да Фолиньо Рафаэля, и только; вѣрьте моему слову! Огонь, который бѣдное дитя такъ живо чувствуетъ, сожжетъ все его сердце!

— Это было бы счастливое мученичество! сказала Гильда, слегка улыбнувшись; но я недостойна его! Меня тревожатъ теперь вовсе не такія мысли, какія вы предполагаете. Старые мастера меня еще удерживаютъ здѣсь, это правда; но они ужъ болѣе не согрѣваютъ меня своимъ вліяніемъ. Меня не сожигаетъ теперь пламя, но знобитъ какое-то холодное оцѣпенѣніе, которое можетъ сдѣлать меня несчастной.

— Такъ стало быть Рафаэль нашелъ соперника, сказалъ Нѣмецъ. Онъ былъ предметомъ вашей первой любви — но молодыя дѣвушки не всегда бываютъ постоянны, и одно пламя часто въ ихъ сердцѣ тушитъ другое.

Гильда покачала головою и отошла. Она сказала правду — дѣйствительно, ей слѣдовало опасаться этого холоднаго оцѣпенѣнія, не огня. Къ довершенію ея несчастія, въ эти печальные дни одиночества, проведенные въ Римѣ, она сознала, что утратила то эстетическое чувство, которымъ прежде обладала въ такой высокой степени. Она лишилась способности оцѣнивать великія произведенія искусства, составлявшія прежде значительную долю ея счастья. И это неудивительно. Какъ бы хороша ни была картина, какъ бы ни была удивительна сила художника, отъ зрителя все-таки требуется, чтобы онъ самъ ей подчинился. Вы должны смотрѣть на картину вѣрующими глазами, иначе высочайшее совершенство ускользнетъ отъ васъ. Необходимо всегда помогать искусству живописца нашимъ собственнымъ воображеніемъ и чувствительностью. Въ этомъ заключалась причина, что Гильда была замѣчательною копіисткою великихъ древнихъ мастеровъ. И теперь ея способность къ душевнымъ движеніямъ была подавлена ужаснымъ опытомъ, и она тщетно искала въ своихъ друзьяхъ тѣхъ чудесъ, которыя прежде отыскивала въ нихъ безъ труда. Грустная и задумчивая, бродила она теперь по мозаичному полу длинныхъ уединенныхъ галлерей, и удивлялась, что сдѣлалось съ великолѣпіемъ, сіявшимъ нѣкогда съ ихъ стѣнъ. Съ печальнымъ чувствомъ она находила темныя стороны въ томъ, передъ чѣмъ прежде благоговѣла.

И теперь въ первый разъ во время продолжительнаго ея пребыванія въ Римѣ она ощутила въ себѣ тяжкое чувство тоски по родинѣ. Воображеніе рисовало ей живыя сцены ея родной деревни, съ высокими старыми вязами, чистенькіе, уютные домики, раскиданные, вдоль широкой, окаймленной травою улицы, наконецъ дверь домика ея матери и свѣтлый ручеекъ, сохранившій свой золотистый цвѣтъ въ ея воспоминаніи. О, мрачныя улицы, дворцы, соборы и царственныя гробницы знойнаго, пыльнаго Рима, съ мутнымъ Тибромъ, пробивающимся между вами! Какъ грустно бѣдной дѣвушкѣ глядѣть на ваше разрушающееся великолѣпіе! какъ давите вы ея нѣжное сердце! Гильда всѣми силами души стремилась къ роднымъ, давно покинутымъ мѣстамъ, къ лицамъ, которыхъ всегда помнила, къ жизни, въ которой ни одинъ день не приноситъ никакого особеннаго событія, къ этой тихой, степенной жизни въ теченіе недѣли, заключающейся обычнымъ торжествомъ воскресенья.

Въ такія минуты, живѣе чѣмъ когда-либо, сознавая свое одиночество и потребность сочувствія, Гильда — мы должны сказать правду, хотя можетъ быть и не слѣдовало бы выдавать ея тайну — часто вспоминала о скульпторѣ. Еслибы она теперь встрѣтилась съ нимъ, можетъ быть, ея сердце не отдалось бы ему, но ея довѣріе полетѣло бы къ нему, какъ птичка къ своему гнѣзду. Въ одинъ лѣтній вечеръ особенно внимательно смотрѣла она съ вершины своей башни на далекія горы, за которыя уѣхалъ Киніонъ.

— О, еслибъ онъ былъ здѣсь! вздыхала она. Меня губитъ эта ужасная тайна; онъ помогъ бы мнѣ переносить эту тяжесть. О, еслибъ онъ былъ здѣсь!

Гильда думала такъ въ тотъ самый вечеръ, въ который Киніонъ, стоя на вершинѣ башни Монте-Бени, смотрѣлъ на югъ и переносился въ Римъ душою и сердцемъ.

ГЛАВА VI.
Гильда и ея другъ.

Подъ вліяніемъ тяжелыхъ ощущеній, Гильда начала впадать въ мистицизмъ. Унылое расположеніе духа влекло ее въ римскія церкви, гдѣ она прежде могла бы найти высокое эстетическое наслажденіе. Но теперь мысли ея были заняты не тѣмъ. Она искала человѣка, которому могла бы высказать свое горе, и въ минуту такого настроенія рѣшилась прибѣгнуть къ католическому аббату, почтенная наружность котораго внушала довѣріе. Патеръ сѣлъ въ исповѣдническое кресло и сталъ внимательно слушать признаніе упадшей духомъ еретички. Когда исповѣдь кончилась, Гильда, не поколебавшаяся отъ убѣжденій перейти въ католичество, стоя на колѣняхъ, приняла благословеніе духовнаго отца. Она не знала, что эту сцену видѣло третье лицо, которое стояло опершись на мраморную балюстраду, предъ главнымъ алтаремъ, уставленнымъ сотнями свѣчъ. Этотъ человѣкъ сталъ здѣсь тогда, какъ Гильда подошла къ аббату, лицо его выражало удивленіе и боязнь за послѣдствія; но онъ спокойно дождался конца исповѣди.

Простившись съ патеромъ, Гильда медленно подошла къ главному алтарю. Стоявшій возлѣ человѣкъ, казалось, колебался подойти ли къ ней или нѣтъ; но когда, послѣ короткой молитвы она повернулась, глаза ея случайно встрѣтились съ глазами этого человѣка.

— Это вы, Киніонъ, вскричала она въ радостномъ изумленіи, я такъ счастлива!

— Да, Гильда, я вижу, что вы очень счастливы, отвѣчалъ онъ угрюмо, отдернувъ свою руку послѣ слабаго пожатія. Онъ дѣйствительно видѣлъ, что она сіяла какимъ-то не обыкновеннымъ счастьемъ; — что до меня, то я никогда не чувствовалъ себя такъ мало счастливымъ, какъ въ эту минуту.

— Что съ вами случилось? спросила Гильда съ участіемъ. Прошу васъ скажите мнѣ. Вы можете быть увѣрены въ моей симпатіи.

— Вы будете святая Гильда, отвѣчалъ скульпторъ съ принужденною улыбкою.

— О, вы не сказали-бы этого, еслибъ видѣли меня часъ тому назадъ, проговорила она. Я была такъ несчастна!

— Почему же теперь вы такъ счастливы? спросилъ онъ. Но прежде скажите мнѣ, почему вы были несчастны?

— Еслибы я встрѣтилась съ вами вчера, я сказала бы вамъ, отвѣчала Гильда; но теперь нѣтъ нужды говорить объ этомъ.

— Откуда же взялось ваше счастье? спросилъ скульпторъ іакже угрюмо, какъ прежде.

— Я сбросила съ себя тяжелое бремя, которое давило меня.

Они пошли изъ церкви. Изъ разговора Киніонъ съ удовольствіемъ узналъ, что Гильда не измѣнила вѣрѣ своихъ отцовъ и что усилія патера склонить ее къ католицизму остались тщетны.

Достигнувъ башни, Гильда простилась съ Киніономъ, и пошла наверхъ. Взглянувъ изъ окна на пыльную улицу, она увидала стоявшаго внизу скульптора и махнула ему рукою.

— Какъ онъ печаленъ, подумала она. О, еслибъ я могла узнать, что тяготитъ его душу!

— Это не женщина, а духъ, думалъ въ это время Киніонъ. Еслибъ я могъ подняться до высоты этого чистаго, благороднаго созданія, или привлечь его на землю!…

Время, когда художники и туристы возвращаются въ Римъ, еще не наступило; потому Киніонъ и Гильда чувствовали себя почти одинокими посреди вѣчнаго города. Замкнутая жизнь туземнаго населенія все болѣе и болѣе сближала ихъ, какъ будто они были вмѣстѣ выброшены на необитаемый островъ; или вѣрнѣе, путались въ какомъ-то непринадлежащемъ здѣшнему мѣсту городѣ, безъ населенія, съ улицами, обставленными пустыми дворцами, наполненными неисчислимымъ множествомъ прекрасныхъ вещей, наслѣдниками которыхъ были они одни.

Очень естественно, что при такихъ обстоятельствахъ Гильда вела себя очень осторожно, что превратило ихъ отношенія въ спокойныя дружественныя, хотя въ душѣ Киніона цвѣтъ любви давно уже разцвѣлъ. Но это не мѣшало имъ быть совершенно счастливыми. Оба они обратились къ своимъ обыкновеннымъ занятіямъ. Киніонъ, талантъ котораго, подъ незамѣтнымъ вліяніемъ Гильды, пріобрѣлъ болѣе деликатный характеръ, вылѣпилъ изъ глины статуэтку дѣвушки, собирающей подснѣжникъ; но не хотѣлъ вырѣзать ее изъ мрамора, полагая, что это слишкомъ легкое произведеніе должно утратить свою прелесть, если его заключить въ несокрушимый тяжелый матеріалъ.

Гильда съ новою любовью принялась за свое прежнее занятіе; но едва ли она была теперь такою совершенною кокеткою, какъ прежде. Она чувствовала, что утратила способность такъ вполнѣ подчиниться оригиналу, что въ характерѣ ея явилась твердость и самостоятельность, которыя, не лишая ея способности вѣрно понимать произведеніе искусства, давали ей возможность открыть, что было въ немъ недѣйствительнаго. Таковъ былъ результатъ ея непродолжительнаго, но тяжкаго опыта.

Проходили мѣсяцы, и Римъ снова сталъ наполняться иностранцами. Англійскіе путешественники заняли отели; на Корсо снова слышался англійскій языкъ, сады Пинчіо снова наполнились дѣтьми британской породы. Приближалась зима, и въ одно утро пальцы Гильды, работавшей въ галлереѣ, такъ окоченѣли, что она принуждена была прекратить работу. Въ одинъ изъ такихъ холодныхъ дней она посѣтила мастерскую своего друга.

Между тѣмъ римскіе рабочіе Киніона заняты были его Клеопатрою. Египетская царица уже начинала пробиваться изъ камня, или вѣрнѣе, работники нашли ее въ массѣ мрамора, чудомъ какимъ-то заключенную туда, но еще дышащую полною жизнью.

— Мнѣ стыдно сказать, какъ я восхищена этою статуею, сказала Гильда. Этого не могъ бы сдѣлать ни одинъ скульпторъ.

— Мнѣ очень пріятно слышать это, отвѣчалъ Киніонъ. Итакъ какъ скромность удерживаетъ васъ отъ большихъ похвалъ, то я стану думать, что вы сказали все, что художникъ желалъ бы слышать.

— И все-таки вы не превзойдете моего мнѣнія.

— Ваши слова наполняютъ мою душу счастіемъ, отвѣчалъ скульпторъ, и я въ немъ теперь особенно нуждаюсь, ради моей Клеопатры. Теперь наступилъ этотъ неизбѣжный періодъ, когда мои статуи начинаютъ казаться бездушными камнями. Признаюсь, я съ удовольствіемъ ударилъ бы бѣдную Клеопатру по носу этимъ молотомъ.

— Такой ударъ, кажется, рано или поздно, долженъ постигнуть всѣ статуи, хотя и не отъ руки, изваявшей ихъ, сказала Гильда. Но упадокъ вѣры въ свои произведенія не долженъ лишать васъ надежды. Такое состояніе художника, въ какомъ вы теперь находитесь, есть только доказательство, что онъ можетъ идти дальше, задумать болѣе возвышенный планъ, который въ настоящемъ кажется неисполнимъ.

Въ такомъ случаѣ для художника остается одно утѣшеніе, сказалъ Киніонъ, что плохой образъ покажется порядочнымъ въ глазахъ тѣхъ, кто незнакомъ съ оригиналомъ.

— И еще одно утѣшеніе, прибавила Гильда — что есть люди, которымъ симпатія поможетъ видѣть достоинства сквозь недостатки. Кто не можетъ найти въ произведеніи искусства больше, чѣмъ вложилъ въ него художникъ, тому, я думаю., не слѣдуетъ смотрѣть на картины и статуи, и не нужно читать поэтовъ.

— Вы, Гильда, единственный критикъ, которому я вѣрю, сказалъ Киніонъ. Еслибъ вы осудили Клеопатру — ни что не спасло бы ея.

— Вы налагаете на меня такую страшную отвѣтственность, что я не осмѣлюсь сказать ни слова о другихъ вашихъ произведеніяхъ, отвѣчала она.

— Покрайней мѣрѣ объ этомъ скажите, узнаете-ли вы этотъ бюстъ? сказалъ Киніонъ, указывая на бюстъ Донателло. То былъ не тотъ бюстъ, который онъ началъ въ Монте Бени, но воплощенное въ камень воспоминаніе скульптора, составившееея подъ вліяніемъ знакомства его съ исторіею фамиліи графовъ Монте Бени и наслѣдственномъ характерѣ послѣдняго ихъ потомка. Еще не совсѣмъ оконченный бюстъ стоялъ на деревянномъ пьедесталѣ, вокругъ котораго валялись отсѣченные куски мрамора и лежала толстымъ слоемъ пыль. Странно сказать, но этотъ бюстъ гораздо болѣе походилъ на Донателло, чѣмъ тотъ, который Киніонъ лѣпилъ въ замкѣ, имѣя предъ собою оригиналъ.

— При первомъ взглядѣ я не была совершенно увѣрена, что знаю это лицо, сказала Гильда. Сходство не поразительно; внѣшнія черты имѣютъ много общаго съ фавномъ Праксителя; но выраженіе совсѣмъ другое.

— Какое же? спросилъ скульпторъ.

— Я не могу точно опредѣлить его, отвѣчала Гильда. Чѣмъ больше я смотрю на это лицо, тѣмъ болѣе мнѣ кажется, что оно постепенно проясняется и производитъ впечатлѣніе постоянно усиливающагося сознанія и нравственнаго смысла. Въ лицѣ Донателло видна живость, способность наслаждаться; этотъ бюстъ представляетъ фавна, это правда, но фавна, сдѣлавшаго шагъ къ высшему развитію.

— Неужели вы все это видите, Гильда? воскликнулъ изумленный скульпторъ. Можетъ быть, у меня дѣйствительно была эта мысль, но я вовсе не думалъ, что осуществилъ ее въ мраморѣ.

— Извините меня, сказала Гильда; но я еще сомнѣваюсь, было-ли это вашею цѣлью; не есть ли это сходство простою случайностью, которое можетъ уничтожить одинъ ударъ рѣзца.

— Я думаю, что вы правы, Гильда, отвѣчалъ Киніонъ, задумчиво всматриваясь въ свою работу. Странно, что это именно то выраженіе, которое я старался дать глиняной модели, и не могъ. Пусть же этотъ бюстъ останется такъ, какъ есть; я его не трону.

Вслѣдствіе этого разговора бюстъ Донателло, подобно грубой необработанной массѣ микель-анжеловской головы Брута, находящейся во Флоренціи, остался неоконченнымъ. Многіе ошибаются, почитая его неудавшеюся попыткою скопировать черты праксигелева фавна. Можетъ быть одинъ изъ тысячи зрителей находитъ въ немъ нѣчто болѣе, долго вглядывается въ него и, уходя, много разъ оборачивается назадъ. Наблюденіе надъ недоконченнымъ портретомъ Донателло возбудило въ насъ интересъ къ этому лицу и заставило узнать отъ Киніона исторію приключеній его друга.

ГЛАВА VII.
Воспоминанія о Миріамъ.

Разсматривая бюстъ Донателло, скульпторъ погрузился въ воспоминанія, вызванныя чертами друга.

— Вы давно не видѣли Донателло, и потому не знаете, какъ онъ перемѣнился.

— Не удивительно! воскликнула Гильда, поблѣднѣвъ.

Она вспомнило ужасную сцену на Тарпейской скалѣ, когда лицо Донателло вспыхнула кровожадностію.

— Не удивительно, говорите вы? повторилъ скульпторъ, въ которомъ это восклицаніе возбудило интересъ; но онъ не былъ удивленъ, потому что давно уже подозрѣвалъ, что Тильдѣ извѣстны событія, о которыхъ онъ только догадывался. Такъ вы знаете? вы слышали? но что вы могли слышать?

— Ничего, отвѣчала Гильда. До меня не доходило ни одного слова. Оставимъ этотъ разговоръ, и никогда не будемъ возобновлять его.

— Но Миріамъ также нельзя говорить? спросилъ Киніонъ съ возрастающимъ интересомъ.

— Тише! даже имени ея нельзя произносить. Старайтесь не думать объ этомъ. Это можетъ имѣть ужасныя послѣдствія! проговорила Гильда тихимъ голосомъ.

— Неужели эта тайна была скрыта въ теченіи столькихъ мѣсяцевъ въ вашемъ нѣжномъ сердцѣ! произнесъ Киніонъ, съ удивленіемъ и глубокой симпатіей глядя на нее. Не удивительно, что жизнь ваша увядала.

— Дѣйствительно такъ было, сказала Гильда съ содроганіемъ. Теперь еще мнѣ становится дурно при одномъ воспоминаніи.

— И какъ-же вы все это могли узнать? продолжалъ скульпторъ — но впрочемъ оставимъ это! помните только, что ежели вамъ нужно будетъ облегчить свою душу, вы свободно можете говорить со мною объ этихъ воспоминаніяхъ, потому что сама Миріамъ желала, чтобъ вы ихъ мнѣ довѣрили.

— Она желала этого? воскликнула Гильда — да, я помню, она совѣтовала мнѣ передать вамъ эту тайну. Но мнѣ нѣтъ надобности теперь говоритъ объ ней. И неужели Миріамъ говорила съ вами! Какая же это женщина, если она можетъ говорить съ друзьями о своемъ участіи въ преступленіи!

— Ахъ, Гильда, отвѣчалъ Киніонъ, вы еще не знаете и не могли узнать, потому что сердце ваше слишкомъ чисто — вы не знаете, какъ странно добро и зло смѣшивается въ человѣкѣ, какъ величайшій преступникъ можетъ показаться вамъ вовсе не такъ виновнымъ, если вы станете смотрѣть на него съ его точки зрѣнія. Такъ и Миріамъ и Донателло. Они можетъ быть участвовали въ дѣлѣ, которое мы должны назвать страшнымъ преступленіемъ; по, признаюсь, когда я думаю о начальной причинѣ ихъ поступка, о побужденіяхъ и чувствахъ, о внезапномъ стеченіи обстоятельствъ, о рѣшительности минуты и высокомъ самоотверженіи, — я не знаю, какъ отдѣлить тутъ преступленіе отъ того, что свѣтъ называетъ героизмомъ. По моему мнѣнію, надъ ними можно произнести такой приговоръ: достоинъ смерти, но достоинъ и любви.

— Никогда! вскричала Гильда, это дѣло и его причины для меня тайна и должны остаться тайною; но я думаю, что оно можетъ быть либо правое, либо неправое и не понимаю, какъ двѣ такія противоположныя вещи могутъ смѣшиваться въ одномъ и томъ же поступкѣ. Я такъ думаю и если вы меня убѣдите въ противномъ, я собьюсь съ прямаго пути.

— Я всегда чувствовалъ, что вы слишкомъ строгій судья, сказалъ Киніонъ, улыбаясь при мысли о непрактической теоріи Гильды. Но вы сами не чувствуете надобности въ милосердіи и потому не знаете какъ показать его другимъ.

— Въ вашихъ словахъ звучитъ горькая насмѣшка, сказала Гильда, чуть не плача. Но вы никогда не будете въ состояніи разрушить моего убѣжденія.

Скульпторъ хотѣлъ повидимому еще что-то сказать, но уступилъ настойчивости своего кроткаго друга. Она была очень печальна, потому что этотъ разговоръ вызвалъ всѣ мучительныя воспоминанія, помрачавшія ея свѣтлую душу. Она суше чѣмъ обыкновенно простилась съ Киніономъ и пошла въ свою башню.

Несмотря на ея усилія оторваться отъ этихъ предметовъ, мысли бѣдной дѣвушки постоянно вращались вокругъ Миріамъ и ея знакомства съ нею. Воспоминанія объ ихъ прежнихъ отношеніяхъ привели наконецъ къ мысли, которую она выразила слѣдующими словами:

— Миріамъ меня очень любила, а я оставила ее, когда она всего болѣе во мнѣ нуждалась.

Гильда не ошибалась: Миріамъ дѣйствительно ее очень любила и успѣла возбудить въ спокойной и сдержанной Гильдѣ самую сильную привязанность, которая никогда въ ней не угасала и можетъ быть была причиною ея нравственныхъ страданій. Эта же привязанность привела ее теперь къ мысли, не виновата ли она передъ Миріамъ. Припоминая подробности послѣднихъ свиданій, она вдругъ вспомнила о запечатанномъ пакетѣ, который Миріамъ вручила ей, прося передать его по адресу, если она не потребуетъ его обратно до истеченія извѣстнаго срока. Гильда ускорила шаги, боясь, что срокъ уже прошелъ. Онъ еще не прошелъ: прочитавъ короткое наставленіе написанное на углу пакета, Гильда увидѣла, что его нужно отнести въ тотъ же самый день.

— Я чуть — было не нарушила моего обѣщанія! подумала она. Съ той минуты, какъ мы разстались, оно сдѣлалось для меня священнымъ, какъ завѣщаніе умершаго друга. Теперь нельзя терять ни минуты.

И Гильда немедленно отправилась въ ту часть города, Гдѣ находится палаццо Ченчи. Ея самоувѣренность, развитая привычкою быть всегда самостоятельною, устранила въ настоящемъ случаѣ всякую мысль объ опасности. Она пошла теперь одна въ самую грязную часть Рима, гдѣ на маломъ пространствѣ столпились тысячи Евреевъ и живутъ тѣсно и неопрятно, какъ червяки въ испорченномъ сырѣ. Она прошла мимо Гетто, гнѣзда Евреевъ, окружности котораго были тоже грязны и имѣли такую же наружность, какъ и оно. Здѣсь безпорядочно толпились отвратительные домишки, массивно нагроможденные изъ развалинъ прежнихъ вѣковъ; они выстроены безъ плана, какъ обыкновенно строятъ свои лачужки нищіе; и однакожъ мѣстами виднѣлись ворота съ арками, корнизами, колоннами, или разбитая аркада, которая могла бы служить украшеніемъ любому дворцу. Многіе изъ этихъ домовъ, дѣйствительно могли быть когда-то дворцами и до настоящаго времени хранили жалкіе остатки величія. Грязь была повсюду, на узкихъ улицахъ, на домахъ; она видна была въ окнахъ, лежала на порогахъ и принимала образъ человѣческой жизни въ дѣтяхъ, которые, казалось, изъ нея родились, какъ будто отцомъ ихъ было солнце, а матерью — куча римской грязи.

Мрачный палаццо Ченчи, какъ жилище Беатрисы, имѣлъ для Гильды особенный интересъ, хотя недостаточно сильный, чтобы уничтожить непріятное впечатлѣніе, производимое его наружностью и привлечь на его порогъ. На сосѣдней площади, жалкой наружности, находилась одна только старая торговка, продававшая жареные каштаны и печеныя тыквы. Она съ недоумѣніемъ посмотрѣла на Тильду и спросила, не заблудилась-ли она.

— Нѣтъ, я ищу палаццо Ченчи, отвѣчала Гильда.

— Вотъ онъ, близко, прекрасная синьорина, сказала торговка. Если вы желаете отдать тамъ этотъ пакетъ, который я вижу въ вашей рукѣ, мой внукъ Пьетро сбѣгаетъ туда за одинъ байокъ; палаццо Ченчи не хорошее мѣсто для молодыхъ дѣвушекъ.

Гильда поблагодарила старую даму, но отклонилась отъ предложенія, -сказавъ что ей необходимо лично отдать этотъ пакетъ. Она приблизилась къ палаццо Ченчи, который, несмотря на свою огромность, имѣетъ жалкую наружность, вовсе не приличную жилищу прекрасной тѣни Беатриче. Стоявшіе у портала солдаты смотрѣли на молодую дѣвушку съ удовольствіемъ, но не нарушили приличія. Гильда пошла по лѣстницѣ и должна была пройти три высокихъ этажа прежде чѣмъ достигла двери, которой искала.

На другой день утромъ Киніонъ, условившійся съ Тильдою при послѣднемъ свиданіи въ мастерской, посѣтить Ватиканъ, ходилъ по широкимъ заламъ, въ ожиданіи своего друга. Занятый мыслью о причинѣ неисправности Гильды, онъ ничего не видѣлъ, или лучше, смотрѣлъ на все разочарованными глазами. Величественныя созданія искуства казались ему бездушными истуканами и въ самомъ Аполлонѣ бельведерскомъ онъ видѣлъ однѣ внѣшнія формы, и ничего божественнаго, неземнаго, чѣмъ прежде столько разъ восхищался. Печальный, убитый духомъ, возвратился онъ въ свою мастерскую, принялся было за работу, но ничего не сдѣлалъ и пошелъ бродить по Корсо, наполненномъ въ это время толпами-прохожихъ. Во время этой прогулки онъ встрѣтилъ кающагося.

То была фигура, одѣтая въ бѣлое платье, съ лицомъ, покрытымъ маскою, сквозь отверстія которой сверкали глаза. Такія фигуры часто встрѣчаются на улицахъ въ Италіи; обыкновенно это знатные люди, которые, оставивъ свои дворцы, удовольствія, роскошь и гордость, надѣваютъ на время одежду кающагося, съ цѣлью загладить какое нибудь преступленіе или мелкіе грѣшки свѣтской жизни. Они обыкновенно просятъ милостыни, и можетъ быть, продолжительность покаянія соразмѣряютъ съ суммою собранныхъ денегъ. Эти фигуры производятъ всегда странное впечатлѣніе не столько своею странною наружностью, сколько таинственностью и тѣмъ еще, что возбуждаютъ мысль о грѣхахъ, принудившихъ ихъ къ такого рода покаянію.

Въ настоящемъ случаѣ кающійся не попросилъ милостыни у Киніона, хотя и остановился предъ нимъ на минуту, такъ что скульпторъ успѣлъ разглядѣть его черные впалые глаза, сверкавшіе изъ-за маски.

— Все-ли у васъ хорошо? спросила фигура.

— Все хорошо, отвѣчалъ Киніонъ. — А у васъ?

Толпа раздѣлила ихъ въ эту минуту и кающійся, не успѣвъ отвѣтить, скрылся. Киніонъ хотѣлъ было поспѣшить за нимъ, по вспомнивъ принятый этикетъ, запрещающій узнавать людей подъ покрываломъ кающагося грѣшника, пошелъ въ другую сторону.

— Это Донателло! думалъ онъ. Что привело его сюда? Онъ съ такимъ отвращеніемъ говорилъ о Римѣ. Неужели и Миріамъ здѣсь?

Киніонъ шелъ дальше, думая о странной перемѣнѣ, происшедшей въ Донателло во время его знакомства съ нимъ.

Онъ взглянулъ на эту встрѣчу съ исключительной точки зрѣнія и принялъ ее за зловѣщее предзнаменованіе, хотя и не могъ опредѣлить, какое именно несчастье ему угрожаетъ. Тѣмъ не менѣе идея объ опасности, смѣшавшись съ мыслью о Тильдѣ, неявившейся въ Ватиканъ, повергла Киніона въ уныніе. Чтобы неоставаться въ неизвѣстности, ему слѣдовало бы пойти въ мастерскую Гильды и тамъ освѣдомиться о причинѣ, удержавшей ее. Но онъ этого не сдѣлалъ изъ досады, очень свойственной влюбленнымъ, увеличивавшейся вслѣдствіе того, что онъ намѣревался при этомъ свиданіи заговорить о предметѣ, о которомъ влюбленные готовы говорить вездѣ, лишь бы только на ихъ признаніе отвѣчали благосклонно.

Исполненный самыхъ разнообразныхъ мыслей и чувствъ, Киніонъ отправился въ café Nuovo, съ намѣреніемъ пообѣдать тамъ и выпить бутылку монтефіасконе; но вино не произвело никакого дѣйствія. Послѣ обѣда онъ пошелъ въ театръ Арджентино, но вышелъ оттуда такимъ же угрюмымъ, какъ вошелъ.

Проходя по узкимъ улицамъ, онъ встрѣтилъ карету, въ которой газовый фонарь освѣтилъ лицо, дамы, высунувшейся изъ окна и протянувшей къ нему руку. Киніонъ узналъ ее и быстро пошелъ къ каретѣ, которая остановилась.

— Вы здѣсь, Миріамъ! воскликнулъ онъ, а ваши друзья не знаютъ объ этомъ.

— Все ли у васъ хорошо? спросила Миріамъ. Этот, ъ вопросъ, слово въ слово слышанный имъ отъ Донателло, крайне удивилъ его. Онъ началъ думать, что въ этихъ словахъ дѣйствительно кроется нѣчто зловѣщее.

— Кажется, все хорошо, отвѣчалъ онъ съ недоумѣніемъ. Я не знаю ни о какомъ несчастій. Развѣ вы сообщите мнѣ что нибудь.

Говоря это, онъ пристально глядѣлъ на Миріамъ, какъ бы сомнѣваясь, дѣйствительно ли съ нею онъ говоритъ. Онъ нашелъ въ лицѣ ея перемѣну, которая можетъ быть происходила отъ ея богатаго наряда и драгоцѣннаго камня, сіявшаго у нея на груди.

— Говорите, пожалуйста, если вы можете сказать! сказать мнѣ что нибудь! вскричалъ Киніонъ съ нетерпѣніемъ. Двусмысленныя слова Миріамъ сильно взволновали его.

Вмѣсто отвѣта она жестомъ дала ему знать о присутствіи третьяго лица; въ каретѣ дѣйствительно сидѣлъ какой то италіянецъ, съ желтымъ лицемъ, котораго онъ не могъ разсмотрѣть.

— Я ничего не могу сказать вамъ сегодня, отвѣчала она наконецъ. Но вы не должны отчаяваться, если погаснетъ лампада.

Черезъ нѣсколько минутъ карета скрылась, а Киніонъ, волнуемый разными дурными предчувствіями, остался размышлять объ этомъ странномъ свиданіи, повергшемъ его еще въ большее недоумѣніе.

— Какой, же я безпечный, нерѣшительный дуракъ! воскликнулъ онъ. Они вѣроятно знаютъ о какомъ нибудь несчастій, а я упустилъ ихъ!

Сфера его жизни была такъ узка, что если въ ней могло случиться несчастіе, то хотя онъ и не могъ опредѣлить, въ чемъ оно зачалось, однакожъ не колеблясь могъ сказать, что оно касалось Гильды. Вкстрыми шагами пошелъ онъ теперь къ Via Portoghese и скоро увидѣлъ предъ собою массивный палаццо, утонувшій во тьмѣ; только на вершинѣ его сіяла лампада, зажженная передъ образомъ Мадонны. Слабый лучъ ея освѣтилъ сердце скульптора; но вдругъ онъ увидѣлъ, что лучъ сталъ слабѣть, потомъ вспыхнулъ ярко и — погасъ. Башня Гильды скрылась въ темнотѣ.

ГЛАВА VIII.
Голуби Гильды разлетѣлись.

Киніонъ не вѣрилъ глазамъ своимъ; онъ даже остановилъ какого-то человѣка въ плащѣ и обратился къ нему съ вопросомъ.

— Будьте такъ добры, синьоръ, посмотрите, горитъ ли тамъ наверху лампада передъ образомъ?

— Лампада, синьоръ, горитъ тамъ уже четыреста лѣтъ, отвѣчалъ тотъ, не давъ себѣ труда поглядѣть вверхъ.

— Посмотрите однакожъ, она, кажется, погасла, нетерпѣливо возразилъ скульпторъ. Добродушный Итальянецъ, приписывая, вѣроятно, этотъ вопросъ эксцентричности иностранца, взглянулъ вверхъ и воздѣвъ руки къ небу, вскричалъ отъ удивленія и испуга:

— Дѣйствительно погасла! она четыреста лѣтъ горѣла! это не къ добру! уйдите скорѣе отсюда, чтобы башня не обрушилась вамъ на голову.

Итальянецъ торопливо ушелъ, а Киніонъ рѣшился, несмотря на позднюю пору, удостовѣриться, въ башнѣ ли Гильда или нѣтъ. Пройдя подъ арками воротъ, которыя въ Римѣ не запираются ни днемъ, ни ночью, онъ засвѣтилъ восковую свѣчу и пошелъ по широкой лѣстницѣ. Достигнувъ двери, онъ постучалъ сначала очень тихо, потомъ сильнѣе, наконецъ очень громко и нетерпѣливо, но отвѣта не было. Ясно, что Гильды не было дома. Киніонъ пошелъ внизъ, останавливался въ каждомъ этажѣ и стучалъ въ двери, ни мало не думая, что тревожитъ сонъ. Онъ желалъ знать по крайней мѣрѣ, когда видѣли Тильду въ послѣдній разъ. Но на его стукъ ни кто не откликался. Оставалось уйти домой и ждать утра.

На другой день рано утромъ онъ опять началъ свои поиски въ башнѣ, которые на этотъ разъ были гораздо удачнѣе. Добрые Итальянцы съ такимъ искреннимъ участіемъ выслушивали его и, судя по ихъ словамъ, готовы были обыскать все дно морское, еслибъ Киніонъ имъ сказалъ, что Гильда могла туда укрыться. Но ихъ участіе ограничивалось одними громкими словами. Главная задача скульптора состояла въ томъ, чтобы узнать, когда видѣли Гильду въ послѣдній разъ. Англичанка, жившая во второмъ этажѣ палаццо, утверждала, что видѣла Гильду вчера утромъ съ альбомомъ въ рукѣ; но такъ какъ не была знакома съ нею, то не обратила на нее вниманія, а потому можетъ быть и ошибается. Какой-то графъ, жившій этажемъ выше, увѣрялъ, что два дня тому назадъ раскланялся съ Тильдой въ воротахъ. Въ дополненіе къ этимъ свѣдѣніямъ, старая женщина, наблюдавшая прежде за лампой, объяснила, что въ лампу нужно наливать масло каждые три дня. Продавецъ Фруктовъ при этомъ вспомнилъ, что видѣлъ, какъ Гильда вышла изъ воротъ съ конвертомъ и что съ того времени прошло уже дня два.

Сообразивъ всѣ эти толки, Киніонъ убѣдился, что Гильда не возвращалась домой съ тѣхъ поръ, какъ вышла изъ его мастерской. Ему удалось найти жену того человѣка, у котораго Гильда нанимала квартиру, и убѣдить ее впустить его въ жилище молодой дѣвушки, такъ какъ у этой женщины былъ другой ключъ. При входѣ въ комнату, скульпторъ былъ пораженъ необыкновенною чистотою и порядкомъ, соединенными съ простою граціей. Въ эту минуту, въ его сердцѣ пробудилось болѣе ясное и болѣзненное сознаніе понесенной имъ потери.

— Вотъ, синьоръ, сказала старуха, по этой лѣсенкѣ синьорина поднималась зажигать лампаду.

Киніонъ по предложенію старухи поднялся по лѣстницѣ и увидѣлъ на столѣ передъ образомъ Мадонны тотъ самый букетъ, который онъ поднесъ Гильдѣ. Это открытіе тронуло его до глубины души.

— Не печальтесь, синьоръ, сказала Римлянка, замѣтивъ вздохъ, вырвавшійся изъ груди скульптора. Прекрасная синьорина, какъ добрая католичка, ухаживала за образомъ, и святая Дѣва не оставитъ ее: она воротится.

Проходя черезъ мастерскую, которая была скульптору хорошо знакома, онъ замѣтилъ, что на столѣ не было маленькой шкатулки съ письменнымъ приборомъ, гдѣ, какъ Киніону было извѣстно, Гильда прятала письма и другія маленькія вещи, имѣвшія въ ея глазахъ особенную цѣну.

— Гдѣ шкатулка? спросилъ онъ.

— Что? воскликнула старуха, вы думаете, что здѣсь что нибудь украдено?

— Я самъ видѣлъ нѣсколько дней тому назадъ на этомъ столѣ шкатулку, и теперь ея нѣтъ.

— Вѣроятно, синьорина взяла ее съ собой, отвѣчала Римлянка, овладѣвъ собою. Это хорошій знакъ: значитъ, скоро возвратится.

— Это странно! произнесъ Киніонъ. Съ тѣхъ поръ, какъ синьорина ушла, вы никому не отворяли дверей?

— Сохрани Богъ! воскликнула Римлянка. Самая не входила, и никто не могъ войти, потому что въ цѣломъ Римѣ не найдете другаго ключа, который подошелъ бы къ этой двери. Тутъ старинный замокъ.

— Очень странно! куда же могла пропасть шкатулка! сказалъ Киніонъ, не имѣвшій основательной причины не довѣрять словамъ старухи, хотя впрочемъ зналъ, что ложь не составляетъ слишкомъ тяжкаго бремени для самой чувствительной совѣсти Итальянца.

— Дѣйствительно, это странно! подтвердила старуха, прямо глядя ему въ глаза. Всего вѣроятнѣе, что синьорина взяла ее съ собою.

Киніону нечего было больше дѣлать въ этомъ домѣ. Онъ ушелъ, сказавъ хозяйкѣ, чтобъ квартира Гильды осталась въ прежнемъ видѣ и что онъ будетъ платить за нее.

Поиски и распросы, которымъ онъ посвятилъ весь этотъ день, ничего не открыли. Прошла недѣля — и всѣ возможныя средства объяснить тайну остались тщетны. Сначала онъ боялся сдѣлать исторію Гильды гласною; но потомъ рѣшился прибѣгнуть къ помощи своихъ товарищей художниковъ, наконецъ обратился къ полиціи, хотя зналъ, что римская полиція въ частныхъ дѣлахъ не очень тороплива. Однакожъ полиція выразила сильную надежду на успѣхъ.

Теперь скульпторъ желалъ встрѣтиться съ Миріамъ, таинственныя слова которой не выходили у него изъ головы; но гдѣ и какъ встрѣтиться съ нею? Уходили дни за днями, а о Гильдѣ не было никакихъ вѣстей. Лампада у образа ужъ болѣе не зажигалась и въ теченіи всего этого времени нигдѣ, даже на небѣ несчастному влюбленному не сіялъ лучъ надежды. Несмотря на всю твердость характера, онъ упалъ духомъ и самыя пустыя обстоятельства теперь могли разстраивать его и встревожить. Прохаживаясь по улицѣ, гдѣ находилась башня Гильды, онъ замѣтилъ, что въ концѣ второй недѣли стая голубей начала уменьшаться, и вскорѣ и совсѣмъ разлетѣлась. Остался одинъ только голубокъ, вѣроятно любимецъ хозяйки. Киніонъ сравнивалъ эту стаю съ своими разлетѣвшимися надеждами. Но что означаетъ этотъ одинокій голубокъ? — Надежду или отчаяніе?

Однажды во время прогулки по извѣстной читателю улицѣ, Киніонъ встрѣтилъ почтеннаго аббата. Это былъ тотъ самый святой отецъ, къ которому когда-то въ минуту тоски и унынія обратилась Гильда за утѣшеніемъ. Киніонъ остановилъ его почти безсознательнымъ восклицаніемъ, съ которымъ готовъ былъ обращаться не только къ незнакомымъ людямъ, но даже къ неживымъ предметамъ.

— Она пропала, святой отецъ!

— Кто пропалъ, сынъ мой? спросилъ изумленный аббатъ.

— Та дѣвушка, которая приходила поговорить съ вами, отвѣчалъ онъ. Вы не могли забыть ее, потому что никто изъ исповѣдывавшихся у васъ не имѣлъ менѣе ея надобности каяться въ своихъ грѣхахъ.

— О, да, какъ же, помню, отвѣчалъ аббатъ. Хоть она и еретичка, однакожъ нашла успокоеніе въ исполненіи уставовъ нашей церкви — это великій примѣръ. Я намѣренъ на трехъ языкахъ изложить краткій разсказъ объ этомъ чудотворномъ дѣйствіи чистосердечной исповѣди, въ назиданіе другимъ еретикамъ и всего человѣчества. Оставивъ въ сторонѣ ересь, я соглашаюсь съ вами, что она точно была безукоризненна. — Чтожъ, она умерла?

— Избави Богъ! Нѣтъ! она не умерла, но пропала, неизвѣстно куда. Не можетъ ли вашъ разговоръ съ нею объяснить эту ужасную загадку?

— Не можетъ, сынъ мой, не можетъ. Впрочемъ, вы должны радоваться теперь. Я увѣренъ, что эта дѣвушка не умретъ еретичкою; она обратится къ истинной вѣрѣ.

Аббатъ благословилъ скульптора и ушелъ, не сказавъ больше ни слова. Но слова его не произвели того утѣшительнаго дѣйствія на душу Киніона, какое предполагалъ патеръ; они дали только другой оборотъ его мыслямъ. — Ужъ не попала-ли она въ руки горячихъ пропагандистовъ, которыхъ такъ много въ Римѣ, и которымъ могла быть извѣстна ея исповѣдь. Но онъ былъ увѣренъ въ твердости Гильды и потому это отступленіе отъ общаго направленія его мыслей продолжалось недолго.

Встрѣча съ аббатомъ случилась въ одинъ изъ прекраснѣйшихъ февральскихъ дней. Въ это время въ Римѣ ужъ наступаетъ весна и въ мѣстахъ, согрѣваемыхъ солнцемъ, начинаютъ появляться фіялки и маргаритки. Долго Киніонъ бродилъ безъ цѣли, наконецъ вышелъ за ворота Санъ-Себастіана и быстро пошелъ по Аппіевой дорогѣ. Вскорѣ онъ достигъ того мѣста, гдѣ не такъ, давно стали открывать какія-то древнія развалины. Все это пространство, окруженное подземными стѣнами, походило на открытый сверху погребъ. Ничего впрочемъ здѣсь не было необыкновеннаго: всѣмъ извѣстно, что въ окрестностяхъ Рима стоитъ разрыть землю на нѣсколько футовъ и въ ней откроются куски мрамора, медали, кольца; станете рыть дальше и найдете богатыя фрески, украшающія какія-то залы, — это гробницы.

Киніонъ сѣлъ на каменный обломокъ, на краю ямы и вскорѣ замѣтилъ нѣчто похожее на мраморную фигуру. Онъ началъ рыть и мало по малу передъ нимъ сталъ обрисовываться торсъ женщины, принадлежащій, вѣроятно, греческому рѣзцу; головы и рукъ до локтей не было. Киніонъ продолжалъ рыть съ нетерпѣніемъ и нашелъ то и другое. Обчистивъ мраморъ, онъ сталъ складывать фигуру; оказалось, что это Венера. Онъ сѣлъ возлѣ мраморной женщины и долго смотрѣлъ на нее, помышляя о томъ, кому должна принадлежать она; потомъ эти мысли какъ-то странно соединялись съ мыслями о Тильдѣ, вмѣсто которой онъ нашелъ эту разбитую красавицу. И долго, можетъ быть, онъ просидѣлъ бы такъ, погруженный въ неопредѣленныя, ускользающія отъ сознанія мысли, еслибы къ ямѣ не подбѣжалъ маленькій мулъ и не заглянулъ въ нее. Появленіе этого посѣтителя вывело молодаго человѣка изъ задумчивости; онъ всталъ и увидѣлъ на краю ямы двѣ фигуры, одѣтыя въ крестьянское платье и усердно привѣтствующія его на италіянскомъ языкѣ, Въ этихъ фигурахъ, которыя, несмотря на все безобразіе одежды, поражали своею красотою и граціею формъ, скульпторъ безъ труда узналъ Миріамъ и Донателло,

— Теперь карнавалъ! сказала Миріамъ, отвѣчая на вопросительный взглядъ скульптора. Помните, какъ мы веселились въ прошломъ году въ это время?

— Теперь мы всѣ перемѣнились, возразилъ скульпторъ, на котораго веселый тонъ Миріамъ не произвелъ никакого дѣйствія.

Здѣсь приходится замѣтить одну странность, которой подвержены всѣ люди: когда имъ приходится говорить объ очень серьезныхъ вещахъ, они не вдругъ приступаютъ къ своему предмету и повидимому избѣгаютъ его, пока какъ нибудь случайно до него не договорятся. Такъ случилось и съ нашими друзьями.

— Какая красавица! сказала Миріамъ, указывая на статую. Она несравненно выше той Венеры, которую мы видѣли во Флоренціи.

— Да, она прекрасна, замѣтилъ Киніонъ. Когда-то одного взгляда на такую статую мнѣ было достаточно, чтобъ сдѣлаться счастливымъ на цѣлый день.

— А теперь? Живо спросила Миріамъ. Я думала, что и теперь вы способны понимать прекрасное и душевно была рада за васъ, когда, нѣсколько дней тому назадъ, Донателло замѣнялъ эту статую.

— Благодарю васъ, Миріамъ, но теперь я охладѣлъ ко всему.

— Зачѣмъ вы такъ долго оставляете нашего добраго друга въ недоумѣніи, Миріамъ? сказалъ Донателло. Вы знаете, что его безпокоитъ, скажите же ему поскорѣе.

— Какъ вы спѣшите, мой милый другъ! тревожно возразила Миріамъ. Развѣ вы не видите, что мнѣ страшно говорить ему? Вы можете быть совершенно покойны, Киніонъ; но я медлю, колеблюсь, потому что каждое мое слово приближаетъ меня къ кризису, котораго я трепещу. Ахъ, Донателло, проживемъ еще нѣсколько дней, такъ какъ сегодня!

— Не смѣю, угрюмо отвѣчалъ Донателло, на лицѣ котораго скульпторъ замѣтилъ выраженіе, напомнившее ему печальные дни нравственныхъ мукъ въ Монте Бени. — Я рѣшился быть такимъ, какъ вы видите меня сегодня, только потому, что это не можетъ продолжаться.

— Еще одинъ день! умоляющимъ голосомъ твердила Миріамъ. Еще одинъ день проведемъ на свободѣ и будемъ счастливы!

— Я согласенъ; но только одинъ день, сказалъ Донателло, съ кроткою улыбкою, которая тронула скульптора. Но я не понимаю, отчего вы не говорите ничего Киніону — вѣдь онъ другъ нашъ.

--Ахъ! онъ можетъ пострадать еще не много! шутливо возразила Миріамъ. Вы вѣдь охотно пострадали бы за насъ еще денекъ? не правда ли?

— Скажите, что вы знаете о Тильдѣ, настаивалъ скульпторъ. Скажите, она въ безопасности?

— Гильда совершенно безопасна, отвѣчала Миріамъ. Все дѣло въ томъ, что одно ужасное происшествіе, одно преступленіе задѣло и вашу добродѣтельную Тильду; но теперь все равно, — вы получите вашу Тильду такою же, какъ была, а можетъ быть и болѣе нѣжною, чѣмъ прежде.

— Когда же она возвратится? спрашивалъ скульпторъ. Говорите ради Бога, когда, какъ?

— Терпѣніе, синьоръ, терпѣніе! говорила Миріамъ, полушутя, полусерьезно. Вамъ предстоитъ еще много времени, а намъ некогда. Слушайте, что я вамъ теперь скажу, только не о Тильдѣ. О ней поговоримъ послѣ.

И Миріамъ начала разсказывать свою біографію. По матери она была англійскаго происхожденія съ примѣсью еврейской крови; по отцу — италіянскаго и состояла въ родствѣ съ нѣсколькими знатными фамиліями южной Италіи, владѣющими большими богатствами и пользующимися значительнымъ вліяніемъ. Тутъ она назвала свое имя, при которомъ скульпторъ вздрогнулъ и поблѣднѣлъ, потому что это имя нѣсколько лѣтъ тому назадъ повторялось повсюду и было связано съ таинственнымъ и ужаснымъ происшествіемъ. Читатель легко можетъ вспомнить настоящее имя Миріамъ, если задастъ себѣ трудъ припомнить обстоятельства странныхъ событій, о которыхъ еще не такъ давно перестали говорить.

— Мое имя испугало васъ? сказала Миріамъ.

— Нѣтъ, не имя ваше меня испугало, а страшная судьба, которая тяготѣетъ надъ вами, хотя вы были невинны.

— Да, я была невинна, но моя роковая судьба привела меня къ преступленію и я теперь виновна — это можетъ подтвердить Гильда.

Изъ дальнѣйшаго разсказа, Киніонъ узналъ, что Миріамъ еще въ дѣтствѣ лишилась матери.

Вскорѣ послѣ того, когда она еще была дитятею, ее помолвили за одного маркиза, представителя другой отрасли ея фамиліи. Въ этой помолвкѣ чувства не играли никакой роли, потому что маркизъ былъ вдвое старше своей невѣсты. Миріамъ — происхожденіе-ли было тому виною или естественное ея развитіе — отказалась отъ этого насильственнаго брака, хотя многія дѣвицы на ея мѣстѣ почли бы себя счастливыми. Здѣсь она распространилась о характерѣ маркиза и изъ словъ ея оказалось, что это былъ человѣкъ такой дикій, необузданный, вѣроломный и вмѣстѣ съ тѣмъ хитрый, что уже самый характеръ его представлялъ непреодолимое препятствіе къ браку; подобныя явленія весьма не рѣдки въ старинныхъ фамиліяхъ, долгое время несмѣшивавшихся съ другою кровью. Когда пришло время заключить брачный контрактъ, Миріамъ рѣшительно отказалась отъ своего жениха.

Спустя нѣсколько времени случилось то страшное происшествіе, въ которомъ было замѣшано имя Миріамъ; ужасныя подробности его вѣроятно вспомнятъ многіе читатели, хотя можетъ быть не найдутъ удовлетворительнаго объясненія. Оно касается нашего разсказа только потому, что на Миріамъ пало подозрѣніе въ участіи въ этомъ таинственномъ преступленіи.

— Но вы знаете, что это подозрѣніе было неосновательно! сказала она, глядя въ лицо Киніона.

— Я увѣренъ въ этомъ, отвѣчалъ онъ. Мое собственное сознаніе, привязанность и довѣріе къ вамъ Гильды убѣждаютъ меня въ этомъ; вы не пріобрѣли бы ихъ, еслибъ были способны къ преступленію.

— Это достаточное основаніе, чтобы объявить меня невинною, сказала Миріамъ со слезами на глазахъ.

Она продолжала свою исторію. Сильное вліяніе ея родныхъ и связи защитили ее отъ послѣдствій этого подозрѣнія; но оно привело ее въ отчаяніе и она рѣшилась бѣжать изъ дома, устроивъ все такимъ образомъ, чтобы могли подумать, что она лишила себя жизни. Миріамъ однакожъ не принадлежала къ слабымъ натурамъ, которыя ищутъ въ самоубійствѣ выхода изъ тяжкихъ житейскихъ обстоятельствъ. Она бросилась въ свѣтъ и скоро составила себѣ кружокъ въ новой сферѣ, гдѣ нѣжность Гильды, доброта и ясный умъ скульптора, простота и чистосердечіе Донателло доставили возможность испытать истинное счастье. Въ это время она встрѣтилась съ этимъ таинственнымъ человѣкомъ, въ катакомбахъ, который былъ для нея олицетвореніемъ злой судьбы, преслѣдовавшей ее всю жизнь.

Тутъ она замѣтила, между прочимъ, что, припоминая подробности прошлыхъ происшествій, не можетъ не признать этого человѣка сумасшедшимъ, что сумасшествіе вѣроятно было въ его крови и усиливалось постоянно отъ дурныхъ поступковъ, въ которыхъ выказывался его злой характеръ и которые неизбѣжно влекли за собою угрызенія совѣсти. Въ жизни его ни что не было такъ странно, какъ покаяніе, потому что оно шло немедленно за преступленіемъ и повидимому влекло за собою новыя преступленія. Послѣ смерти его, Миріамъ узнала, что покаяніе привело его въ монастырь, гдѣ строгое и самоотверженное раскаяніе пріобрѣло ему репутацію несомнѣнной святости и доставило ему право пользоваться большею свободою, чѣмъ обыкновенно дозволяется монахамъ.

— Нужно-ли вамъ еще прибавить что нибудь? Вы сами поймете, продолжала она, каково было мое положеніе, послѣ того, какъ я встрѣтилась съ нимъ въ подземельи; — онъ пошелъ туда каяться, а вышелъ съ новыми побужденіями къ преступленіямъ. Я тогда была въ его власти — онъ могъ тогда погубить меня, убить мою репутацію, унизить, очернить меня въ общемъ мнѣніи, въ вашемъ мнѣніи, въ мнѣніи Гильды. Вы всѣ, даже Донателло, отступились бы отъ меня съ ужасомъ.

— Никогда! сказалъ Донателло. Мой инстинктъ говорилъ мнѣ, что вы невинны.

— Мы оправдали бы васъ, сказалъ Киніонъ. Пусть бы свѣтъ говорилъ, что угодно; мы доказали бы, что онъ ошибается. Ахъ, Миріамъ, вамъ слѣдовало раньше разсказать намъ эту исторію!

— Я не разъ думала объ этомъ; мнѣ хотѣлось разсказать ее вамъ и особенно тогда, какъ я смотрѣла вашу Клеопатру. Моя тайна была уже на языкѣ; но я остановилась, потому что вы слишкомъ холодно приняли мое довѣріе. Еслибъ я тогда повиновалась моему побужденію, все было бы иначе.

— А Гильда? спросилъ Киніонъ. Какія ея отношенія къ этой печальной исторіи?

— Она сама вамъ лучше разскажетъ, отвѣчала Миріамъ. Изъ нѣсколькихъ источниковъ, которые я имѣю въ Римѣ, мнѣ извѣстно, что она внѣ всякой опасности. Дня черезъ два она къ вамъ воротится.

— Еще два дня! произнесъ угрюмо скульпторъ.

— О, вы теперь жестоки! воскликнула Миріамъ; болѣе жестоки, чѣмъ воображаете!

Киніонъ былъ теперь пораженъ странною истерическою веселостью, которая нѣсколько разъ пробавалась на грустномъ, даже уныломъ лицѣ Миріамъ во время ея. разсказа.

— Пощадите вашихъ несчастныхъ друзей! воскликнула она съ глубокимъ чувствомъ.

— Я не знаю, что это значитъ, сказалъ Киніонъ.

— Вы послѣ узнаете, отвѣчала Миріамъ. — Но что вы думаете о томъ, что бѣднаго Донателло преслѣдуютъ угрызенія совѣсти и онъ хочетъ отдать себя въ руки правосудія? Онъ воображаетъ, хоть я стараюсь разубѣдить его въ этомъ, что тотъ, кто совершилъ преступленіе, необходимо долженъ явиться къ суду — это очень простодушно, не правда-ли? Я старалась убѣдить его, что во всемъ христіанскомъ мірѣ нѣтъ такого правосудія, которое можетъ справедливо судить его.

— Оставимъ это, сказалъ Донателло. Я не умѣю возражать вамъ, но я понимаю такъ, это говоритъ мнѣ мой смыслъ, мой инстинктъ. Но вѣдь и говорить объ этомъ нѣтъ надобности — намъ остается еще два дня — будемъ же счастливы!

Въ эту минуту скульптору показалось, что онъ видитъ предъ собою живаго фавна, какимъ казался ему Донателло до роковой сцены на Тарпейской скалѣ, какимъ онъ былъ потомъ у подножія бронзоваго папы. Сердечная веселость и простота сверкала въ его взглядахъ, словахъ и даже мысляхъ.

— Какъ онъ прекрасенъ! сказала Миріамъ, замѣтивъ, что глаза скульптора съ восхищеніемъ остановились на лицѣ Донателло. Онъ повидимому перемѣнился; но въ существѣ своемъ остался все тотъ же. Онъ возвратился изъ тяжелаго, мучительнаго путешествія и принесъ съ собою запасъ званій, пріобрѣтенныхъ горькимъ опытомъ. Мои собственныя мысли мучатъ меня! А между тѣмъ я должна вдуматься въ нихъ до конца. Не было-ли преступленіе счастьемъ для него, не ему ли обязанъ онъ тѣмъ состояніемъ сознательности, до которой онъ теперь достигъ?

— Вы затрогиваете очень опасный предметъ, прервалъ ее Киніонъ. Я не смѣю идти за вами въ эту неизмѣримую глубь, въ которую вы влечете меня.

— Но въ этой неизмѣримой глубинѣ есть своего рода наслажденіе. Это исторія паденія человѣка, которая повторилась въ нашемъ романѣ Монте Бени. Если слѣдовать за нею по аналогіи, то мы дойдемъ до паденія Адама, который грѣхомъ купилъ для насъ счастье на землѣ. — Спросите Гильду, что она объ этомъ думаетъ, прибавила Миріамъ, мысленно углубляясь въ свою теорію. Она вѣроятно скажетъ, что и грѣхъ зависитъ отъ благой воли небесъ, потому что ведетъ къ преобразованію и усовершенствованію нашего духа.

Она помолчала минуты двѣ и протянула Киніону руку въ знакъ прощанія.

— Теперь прощайте, сказала она. Послѣ завтра, за часъ до заката солнца приходите на Корсо, и станьте передъ пятымъ домомъ по лѣвую руку, за антониновой колонной. Тамъ вы узнаете о вашемъ Другѣ.

Пожавъ Киніону руку, она кивнула ему головою и, приложивъ палецъ къ своимъ губамъ, ушла, улыбаясь — какъ можетъ улыбаться счастливый человѣкъ. Киніону показалось, что и Донателло былъ вполнѣ счастливъ.

— Сегодня они — фавнъ и нимфа, а завтра явятся они въ своемъ настоящемъ видѣ, и не увидятъ предъ собою ничего, кромѣ отворенныхъ дверей тюрьмы.

ГЛАВА VIII.
Сцена на Корсо.

Въ назначенный день Киніонъ явился на Корсо часомъ раньше, чѣмъ нужно было.

Карнавалъ былъ въ полномъ разгарѣ. Пробираясь сквозь пеструю толпу къ колоннѣ Антонина, онъ замѣтилъ мужчину и женщину въ крестьянскихъ костюмахъ; они прошли мимо его, увлеченные общимъ потокомъ, такъ что онъ не успѣлъ разсмотрѣть ихъ. Когда прошла процессія сенаторовъ, толпа особенно засуетилась — началось снова бомбардированіе конфектами и букетами, снова возобновились разнообразныя шалости, допускаемыя карнаваломъ. Угрюмый и видимо озабоченный иностранецъ сдѣлался предметомъ общаго вниманія. Его поминутно окружала толпа арлекиновъ, устремлявшихъ на него свои деревянныя шпаги, орангутанговъ, паяцовъ, лицъ съ огромными носами, съ собачьими головами; одни заглядывали ему въ лицо и дикими жестами обнаруживали участіе къ его горю, иные дѣлали предъ нимъ гримасы, обнаруживая испугъ и отчаяніе. То являлся предъ нимъ толстѣйшій человѣкъ, въ изношенномъ парикѣ, съ перомъ за ухомъ и съ чернильницей, называлъ себя нотаріусомъ и спрашивалъ, не угодно ли ему написать духовное завѣщаніе; то вдругъ подходилъ фельдшеръ и, вынимая свой двухаршинный ланцетъ, предлагалъ пустить ему кровь.

Эти сцены проходили предъ глазами Киніона какъ горячечный сонъ и смѣнялись такъ быстро, что не успѣвали надоѣсть. Но вотъ потокъ отхлынулъ, и Киніонъ, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ впередъ, снова увидѣлъ предъ собою крестьянина и крестьянку, которые повидимому также мало принимали участія въ шумѣ карнавала, какъ онъ самъ. Ему показалось, что эти двѣ фигуры въ каждомъ своемъ движеніи обнаруживали грустное волненіе. — Я очень радъ, что встрѣтилъ васъ! сказалъ онъ.

Но маски посмотрѣли на него и не отвѣчали ни слова.

— Если вы знаете что нибудь о Тильдѣ, то скажите мнѣ.

Маски не отвѣчали.

— Вы очень жестоки! продолжалъ онъ, вы знаете причину моего безпокойства и не хотите мнѣ ничего сказать.

— Вы не знаете, до какой степени вы сами жестоки, сказала крестьянка съ живостью, которую онъ часто замѣчалъ въ разговорахъ съ Миріамъ. Но теперь въ ея тонѣ слышалась глубокая грусть и скульпторъ могъ заключить, что ея черная маска скрываетъ блѣдное лицо, омоченное слезами.

— Не становитесь между нами въ эту минуту, потому что даже во время карнавала могутъ быть священныя минуты, сказала она.

— Извините меня, произнесъ скульпторъ. Миріамъ и Донателло протянули ему руки въ знакъ прощанія.

— Прощайте, сказали они всѣ трое въ одно время и черезъ нѣсколько минутъ на мѣстѣ ихъ снова кипѣло бурное море карнавала.

Это короткое свиданіе убѣдило скульптора, что ему слѣдовало ограничиваться уже полученными свѣдѣніями о Тильдѣ. Теперь ему ничего не оставалось дѣлать, какъ стать передъ пятымъ домомъ за колонною Антонина и ждать, что скажетъ вечеръ. Съ величайшимъ трудомъ достигъ онъ наконецъ назначеннаго пункта и, обхвативъ рукою фонарный столбъ, чтобы не быть снова увлечену толпою, началъ осматривать окружавшую его обстановку. Прямо передъ нимъ былъ пятый домъ, огромное, высокое зданіе съ огромнымъ балкономъ надъ сведенными въ арки воротами. На балконѣ сидѣлъ полный, довольно пожилой мужчина, всею наружностью своею обличавшій британское происхожденіе; три-четыре дамы, сидѣвшія возлѣ него и наслаждавшіяся веселыми сценами карнавала, имѣвшими для нихъ всю прелесть новизны, казалось были также Англичанки. Позади этой группы, занятой въ настоящую минуту, (не исключая и пожилаго мужчину, сохранявшаго степенную важность,) киданіемъ конфектъ на проходящихъ, — виднѣлась въ тѣни широкая шляпа аббата, который, повидимому, старался укрыться отъ взоровъ публики.

Вооружившись тупымъ терпѣніемъ, Киніонъ рѣшился ждать хоть до утра. Онъ съ большимъ вниманіемъ разсматривалъ проходившія мимо его фигуры, воображая, что Гильда можетъ быть вмѣшалась въ толпу и сама къ нему подойдетъ. Посыпавшіяся ему на голову конфекты заставили его посмотрѣть вверхъ, и онъ не мало удивился, увидѣвъ, что обратилъ на себя вниманіе всего общества, сидѣвшаго на балконѣ, не исключая и почтеннаго аббата, который свѣсился внизъ и дѣлалъ ему дружескіе знаки рукою. Киніонъ еще болѣе удивился, узнавъ въ этомъ аббатѣ того самаго, котораго онъ остановилъ на улицѣ вопросомъ о Тильдѣ.

Но теперь, неизвѣстно почему, съ личностью аббата вовсе не соединялъ мысли о Тильдѣ и снова началъ осматривать толпу. Въ это время въ массѣ народа, тѣснившагося на Корсо, произошла суматоха: жандармы арестовали кого-то. Киніонъ не обратилъ на то вниманіе, полагая, что арестовали какого нибудь нарушителя общепринятыхъ карнавальныхъ обычаевъ.

— Эта крестьянка въ черной маскѣ должно быть красавица! какая у нея прекрасная фигура! произнесъ кто-то возлѣ скульптора.

— А онъ еще лучше, отвѣчалъ женскій голосъ. Что, они настоящіе крестьяне?

— Нѣтъ, должно быть, замаскированные.

— За что же это ихъ арестовали, спросилъ женскій голосъ съ участіемъ.

Киніонъ не слышалъ, да и не старался слышать отвѣта, тѣмъ болѣе, что вниманіе его было отвлечено упавшимъ прямо на него букетомъ, брошеннымъ какимъ-то молодымъ человѣкомъ, ѣхавшимъ въ коляскѣ. Вслѣдъ затѣмъ небольшой розовый букетъ, полетѣвшій съ балкона ударилъ его по губамъ и упалъ ему въ руку. Онъ посмотрѣлъ на балконъ и увидѣлъ Гильду. Она была въ бѣломъ домино, нѣсколько блѣдна и совершенно безучастна къ карнавальной суматохѣ.

Англичанинъ и дамы смотрѣли на нее съ недоумѣніемъ и, казалось, готовы были спросить, какъ смѣла она явиться незваная на ихъ собственномъ балконѣ. Но почтенный аббатъ отвелъ стараго джентльмена въ сторону и сказалъ ему что-то на ухо, послѣ чего тотъ посмотрѣлъ на Гильду благосклоннымъ, хотя все еще недоумѣвающимъ взглядомъ и предложилъ ей жестомъ быть совершенно свободной.. Видно было, что молодой дѣвушкѣ, несмотря на всю ея скромность и застѣнчивость, и въ голову не приходило, что внезапное появленіе ея на чужомъ балконѣ могло показаться страннымъ и даже дерзкимъ.

— Гдѣ же она была? и какъ она явилась? спроситъ читатель.

Но мы въ настоящую минуту позволимъ себѣ уклониться отъ прямаго отвѣта. Довольно будетъ сказать, что Гильда изъ своего таинственнаго убѣжища таинственнымъ образомъ была приведена въ пятый домъ на Корсо, откуда предъ нею открылся шумъ жизни. Выйдя на балконъ, она увидѣла грустнаго скульптора и, схвативъ букетъ розановъ, бросила въ него.

Въ этотъ вечеръ передъ образомъ Мадонны опять теплилась лампада и вершина башни всю ночь была озарена ея тихимъ свѣтомъ. Голубокъ, остававшійся вѣрнымъ своей госпожѣ, утромъ привѣтствовалъ ее и созвалъ разлетѣвшуюся стаю.

ГЛАВА IX.
Миріамъ, Гильда, Киніонъ и Донателло.

Разговоры наши съ скульпторомъ уяснили намъ исчезновеніе Гильды, хотя в’се время, пока они оставались въ Римѣ, вопросъ этотъ не былъ разрѣшенъ даже самыми близкими ихъ друзьями. Требовали ли отъ нея молчанія, или собственное ея благоразуміе заставляло ее скрывать въ тайнѣ продѣлки какихъ-то властей — не знаемъ; можетъ быть, она сама не могла навѣрное сказать, кто задержалъ ее и гдѣ.

Спустя нѣсколько дней послѣ описанной сцены, Гильда и Киніона, занятые живымъ разговоромъ, проходили мимо Пантеона.

— Войдемте на минуту, сказала она. Я всякій разъ, какъ мнѣ случается быть здѣсь захожу, чтобъ поклониться гробу Рафаэля.

Киніонъ охотно принялъ предложеніе и они вошли. Ни что въ мірѣ не производитъ такого торжественнаго и величественнаго впечатлѣнія на человѣка, какъ Пантеонъ. Высота его такова, что картонныя статуи, поставленныя на верхнемъ карнизѣ, не могутъ испортить общаго эффекта; предъ этими мраморными стѣнами, покрытыми пылью, гранитнымъ и порфировымъ поломъ съ трещинами, глубокими слѣдами прошлыхъ вѣковъ, открытымъ куполомъ, и древними алтарями, уставленными вокругъ обширнаго пустаго пространства, кажется, блѣднѣетъ и самая церковь Св. Петра.

Остановившись посрединѣ круга, Гильда увидѣла женщину съ лицомъ, плотно закрытымъ вуалью, стоявшую на колѣнахъ у главнаго алтаря.

— Не можетъ быть! Это невозможно! проговорила она тихо.

— Что съ вами? спросилъ скульпторъ. Вы дрожите?

— Посмотрите, я готова сказать, что эта женщина Миріамъ.

— Не можетъ быть! сказалъ скульпторъ. Вѣдь вы знаете, что случилось съ нею и съ Донателлою?

— Да, не можетъ быть, подтвердила Гильда.

Но она долго не могла оторваться отъ этой женщины, покрытой вуалью.

— Дѣйствительно-ли Донателло фавнъ? спросила она, какъ будто мысль о Миріамъ возбудила въ ней воспоминанія о прошломъ.

— Вы не сомнѣвались бы въ этомъ, еслибы изучили родословную графовъ Монте Бени, отвѣчалъ скульпторъ. Я убѣжденъ, что, кто бы онъ ни былъ — фавнъ или человѣкъ, — а все-таки онъ прекрасное созданіе, и еслибы всѣ люди были такіе, какъ онъ, то земля была бы раемъ.

Разговоръ продолжался въ этомъ направленіи; но когда они подошли къ мраморной Мадоннѣ, стоящей на гробницѣ Рафаэля, онъ принялъ другой оборотъ, и что здѣсь было сказано влюбленными, мы передавать не станемъ. Когда покрытая вуалью женщина встала и пошла къ выходу, они увидѣли, что это точно была Миріамъ; но не подошли къ ней, потому что протянутыя къ нимъ благословляющія руки ея, казалось, отталкивали ихъ. Сознателенъ или безсознателенъ былъ этотъ жестъ, но она выразила имъ ту мысль, что между ними и ею лежитъ бездна, которую не должно пытаться пройти.

Черезъ нѣсколько дней башня Гильды опустѣла — другая рука должна была зажигать лампаду, потому что Гильда, обожаемая супруга Киніона, жила въ другомъ домѣ и собиралась на родину. Передъ отъѣздомъ, она получила подарокъ, который заставилъ ее пролить слезы. То былъ драгоцѣнный браслетъ, составленный изъ семи этрусскихъ камней, найденныхъ въ семи этрусскихъ гробницахъ. О каждомъ изъ этихъ камней Миріамъ когда-то разсказывала таинственныя исторіи, въ родѣ той, въ которой сама была однимъ изъ дѣйствующихъ лицъ.

— Гдѣ-то она теперь? гдѣ Донателло? какъ бы они могли быть счастливы? думала Гильда, разсматривая браслетъ.

---

Разсказъ конченъ, и я могъ бы положить перо, еслибы не былъ убѣжденъ, что читатель предложитъ нѣсколько вопросовъ, которые мнѣ самому пришли въ голову, когда я выслушалъ эту туманную исторію. Улучивъ удобную минуту, когда мы всѣ трое стояли на вершинѣ купола Св. Петра, то есть на такой высотѣ, что можно смѣло говорить обо всемъ, о чемъ на землѣ не всегда безопасно и думать, я предложилъ Гильдѣ прежде всего такой вопросъ:

— Не можете-ли вы мнѣ сказать, что именно заключалось въ конвертѣ, который вы отнесли въ палаццо Ченчи?

— Не знаю, потому что не считала себя вправѣ вскрывать его.

— Объ этомъ нельзя говорить, перебилъ Киніонъ. Я могу сказать только то, что у Миріамъ, казавшейся совершенно одинокою, въ Римѣ были родственники и одинъ изъ нихъ занималъ мѣсто въ папской службѣ; этимъ родственникомъ былъ вѣроятно Лука Барбони. За нею наблюдали, такъ что каждый шагъ ея былъ извѣстенъ правительству лучше, чѣмъ самымъ близкимъ ея друзьямъ. Надзоръ ей наскучилъ и, я думаю, она была намѣрена навсегда скрыться изъ Рима, а потому можно полагать, что въ конвертѣ заключались, кромѣ увѣдомленія объ этомъ, документы, которые родственники ея должны были получить, какъ бы по умершей.

— Это объясненіе не яснѣе лондонскаго тумана, сказалъ я. Но оставимъ это въ сторонѣ, если вы говорите, что большихъ свѣдѣній нельзя добиваться. Скажите же, пожалуйста^ отчего Гильда скрылась, послѣ того какъ отдала конвертъ.

— Очень просто, отвѣчалъ Киніонъ. Уѣхавъ изъ Рима, Миріамъ не оставила никакихъ слѣдовъ, по которымъ можно было бы узнать о ея дѣйствіяхъ; а въ это время узнали объ убійствѣ капуцина, которое имѣло явную связь съ нею; сверхъ того ее подозрѣвали въ участіи въ какой-то политической интриги, что кажется подтвердили бумаги найденныя въ конвертѣ; очень понятно, что Гильду слѣдовало задержать.

— Это понятно. Зачѣмъ же они оба возвратились въ Римъ? И съ кѣмъ ѣхала Миріамъ въ тотъ вечеръ, какъ погасла лампада?

— Съ родственникомъ своимъ. Что же касается до Донателло, то его привлекло въ Римъ раскаяніе и настоятельное желаніе предать себя въ руки правосудія, отъ чего не могли удержать его никакія просьбы Миріамъ. Здѣсь они узнали о томъ, что Гильда пропала, и Миріамъ устроила сцену на Корсо.

— Гдѣ же была Гильда? спросилъ я.

— Гдѣ ты была, Гильда? спросилъ скульпторъ.

— Въ монастырѣ Sacré Coeur, въ Frinita de’Monti; въ обществѣ тамошнихъ монахинь, подъ надзоромъ почтеннаго старика.

— Теперь для окончательнаго уясненія дѣла, остается открыть настоящее имя Миріамъ; причемъ я могу завѣрить васъ, что оно будетъ глубочайшею тайною, сказалъ я.

— Неужели вы не догадались, кто она? вскричалъ изумленный скульпторъ; подумайте немного и вы непремѣнно вспомните ея имя, потому что оно замѣшано въ одно изъ ужаснѣйшихъ и таинственнѣйшихъ событій нашего столѣтія и извѣстно всему свѣту.

— Гдѣ же теперь Донателло? спросилъ я послѣ глубокаго размышленія.

— Въ тюрьмѣ, отвѣчалъ Киніонъ съ сожалѣніемъ,

— Почему же Миріамъ не въ тюрьмѣ?

— Ея преступленіе заключалось только въ одномъ взглядѣ; вѣдь не она была убійцею.

— Позвольте еще одинъ вопросъ: дѣйствительно ли у Донателло уши были такія, какъ у праксителева фавна?

— Извините, отвѣчалъ скульпторъ, таинственно улыбаясь; хотя мнѣ и это извѣстно, но я позволяю себѣ не отвѣчать на вашъ вопросъ.

"Русское Слово", №№ 3—5, 1861