Только что запѣли первые пѣтухи. На востокѣ протянулась узкая, длинная полоса начинающагося разсвѣта; постепенно блѣднѣя въ оба конца, она терялась на сѣверѣ и югѣ, тамъ гдѣ среди темныхъ еще небесъ догорали послѣднія звѣзды, мигая словно мерцавшіе издали ночные огоньки пастуховъ-караульщиковъ,
Я погасилъ трепетавшее пламя догоравшей свѣчи и вышелъ изъ дому. Раскинувшаяся передо мной безконечная, желтѣющая нива, небольшая деревенька, лѣсъ и луговина, все это было словно погружено въ непробудный сонъ. Даже въ воздухѣ нималѣйшаго движенія; только деревья подъ окнами моего дома, да цвѣты моего сада, да луговая трава какъ будто дышали, посылая въ чистый утренній воздухъ свѣжій, укрѣпляющій ароматъ.
Тишина царила повсюду самая ненарушимая; казалось еще ни одно насѣкомое не рискнуло погрузиться въ свѣжія, слегка холодноватыя волны воздуха, пропитаннаго запахомъ липъ и акацій. Низкія, потемнѣвшія отъ времени, деревенскія хаты съ ихъ опущенными, посѣрѣвшими соломенными крышами тѣснились вокругъ церкви, словно руки протягивая къ ней и другъ къ другу свои плетневые заборы совершенно на подобіе того, какъ и сама деревенская община, самъ приходъ, испоконъ вѣка тянулся къ церкви въ трудныя минуты своего существованія, своей многовѣчной борьбы съ всевозможными нуждами. Безмятежная, тихая, мирная картина! Глядя на эту картину, я невольно представилъ себѣ насѣдку оберегающую выводокъ своихъ желторотыхъ цыплятъ и распускающую надъ ними крылья, такъ что сквозь растопыренныя перья ихъ только кое-гдѣ высовываются маленькіе цыплячьи носики. Если хотите, церковь — этотъ единственный высокій предметъ въ окружающей плоской картинѣ — напоминала собою также и корабль, гордо несущій свои мачты по безпредѣльному океану равнины восточно-галиційской степи. Между тѣмъ свѣтовая полоса на востокѣ все дѣлалась шире да шире; все ярче да ярче освѣщала она раскинувшійся передо мною ландшафтъ.
Безшумно сверкалъ своею чистой водой ручей, протекавшій между искривленными стволами ветелъ. Легкій красноватый отблескъ покрывалъ вѣтвистые кусты бузины. Неподвижный лѣсъ стоялъ, вытягиваясь отъ земли къ небу, словно; языки зеленаго пламени, Покрытый каплями росы зеленый лугъ серебрился мелкими блестками, а неподвижная, темная лужица и виднѣвшіяся кое-гдѣ навозный кучи отливали какою-то бронзовою окраской подъ вліяніемъ первыхъ лучей разсвѣта.
Пѣтухи запѣли вторично. Большая темно-рыжая лиса, крадучись направилась изъ прилегавшихъ къ деревнѣ кустарниковъ къ лѣсу; слѣдомъ за ней, безвучно разсѣкая крыльями воздухъ, направился туда-же ночной сычъ.
И вдругъ закачались слегка макушки неподвижнаго лѣса, зашелестѣли верхушки ближайшихъ кустарниковъ и мнѣ въ лицо пахнуло свѣжее дуновеніе легкаго вѣтерка, принесшаго съ собою весь свѣжій ароматъ ближайшаго луга. И цвѣты, и трава, и всякая поросль словно ожили; мигомъ проснувшись, закачали они своими головками навстрѣчу охватившему ихъ первому вѣянію дня.
Прошла минута-другая въ этомъ оживленіи, вѣтерокъ унесся въ даль, и снова задремала окружающая природа послѣднею, предразсвѣтной дремотой. Бѣлая полоса на востокѣ быстро разширяясь, засвѣтилась розоватымъ отблескомъ, заиграла окрашивающими лучами на нѣжныхъ облачкахъ, плывшихъ но небу, и наконецъ охватила горизонтъ пылающе-яркимъ блескомъ. Одинокій пѣтухъ запѣлъ въ третій разъ и словно призывная труба прозвучало его „кукуреку“! Въ отвѣтъ на первый вызовъ раздался откуда-то второй, потомъ дальше прозвучалъ третій, а затѣмъ все дальше и дальше раздавались призывные возгласы звучавшіе со всѣхъ сторонъ на встрѣчу наступившему дню. Все начало просыпаться; собачій лай слышенъ на деревнѣ. Переваливаясь со стороны на сторону направляется толпа бѣлыхъ утокъ къ ближайшей лужѣ, желая на подобіе какихъ-то мусульманъ прежде всего совершить свое омовеніе. Въ конюшняхъ слышенъ звукъ подергиваемыхъ цѣпей; гдѣ-то мычитъ корова, стремясь какъ можно скорѣе выдти изъ двора въ поле; громадный бѣлый песъ изъ породы волкодавовъ сходитъ солидной поступью съ каменныхъ ступеней, смотритъ на меня своими добрыми, темными какъ у медвѣдя глазами, лижетъ мнѣ руку, словно всячески стараясь довести до свѣдѣнія хозяина, что ночная служба вѣрнаго сторожа теперь окончена и что все обстоитъ благополучно; оказавъ мнѣ свое вѣжливое вниманіе, онъ укладывается у моихъ ногъ, протягиваетъ морду на переднія лапы и, вздрогнувъ ушами, испустивъ глубокій вздохъ, мирно засыпаетъ. Цапли весело тараторятъ на крышѣ, послѣ чего вѣрный супругъ, расправивъ черныя оконечности крыльевъ, направляется за завтракомъ для себя и семьи къ ближайшему болоту, гдѣ тоже все проснулось, гдѣ началась уже денная жизнь лягушекъ и ужей и гдѣ въ воздухѣ повисло такое несмолкаемое кваканье, которое разнообразіемъ своихъ звуковъ то мѣрныхъ, то безолаберно несущихся въ перегонки, напоминаетъ собою молитвенное сборище синагоги. На боярышникѣ зябликъ прыгаетъ съ вѣтки на вѣтку, пока не забирается наконецъ на самую верхушку куста; тамъ, тщательно очистивъ носикомъ каждое перышко своей красивой одежды онъ начинаетъ пѣснею будить свою маленькую подругу жизни, сидящую въ тепломъ гнѣздышкѣ; онъ поетъ и поетъ, усердно повторяя одну и ту-же строфу своей незатѣйливой но полной мелодичности пѣсенки. Среди капустпаго огорода притаился на грядкѣ заяцъ; онъ торопливо работаетъ челюстями надъ листомъ капусты, нервно-пугливо потряхивая своими длинными ушами, а воробьи бойкой, болтливой толпою копошатся тутъ-же недалеко надъ клочкомъ мякины, въ горячемъ спорѣ выискивая себѣ оставшіяся на ихъ долю зерна. Коршунъ подобно дикарю-индійцу испускаетъ боевой кличь; я не вижу хищника, но пѣтухъ уже открылъ его своимъ заботливымъ взоромъ и поэтому, вскочивъ на гребень собачьей конуры, неистово хлопаетъ крыльями и всячески стремится собрать къ себѣ поближе куръ и насѣдку съ цыплятами.
Чистое золото льется теперь съ неба — такъ ярко сверкаютъ первые солнечные лучи, переливаясь миріадами блестокъ на влажной луговинѣ, золотя свѣжія, влажныя, ярко-зеленыя вѣтви деревъ. Вотъ и первые признаки людскаго движенія: хорошенькая, босоногая дѣвушка торопится съ ведрами къ ручью, граціозно выступая, подставляя подъ яркіе солнечные лучи свою красивую, стройную фигуру; тамъ, у ручья, освободившись отъ ноши, она принимается умывать свѣжей водой свое заспанное, румянное личико. Изъ другой хаты выходитъ съ косою на плечѣ крестьянинъ, выходитъ и останавливается въ раздумьи, молча встрѣчая начавшійся трудовой день; медленно откидываетъ онъ рукою длинные волосы, нависшіе на его лицо, преждевременно старѣющееся отъ заботъ и трудовъ; попробовавъ зубами лезвіе своей косы, онъ начинаетъ ее править и отпускать на лежащемъ близь хаты большомъ камнѣ, звучно и ритмично отбивая на ней тактъ молоткомъ. Мальчуганъ въ одной рубашенкѣ ведетъ лошадь на водопой; юный жеребенокъ, бѣлый съ гнѣдыми пятнами, весело бѣжитъ въ припрыжку впереди своей матери, а та съ материнской заботливостью смотритъ на него, стараясь по возможности неотставать отъ легкомысленнаго юнца.
Все ярче и ярче выплываетъ день пока наконецъ весь востокъ не охватывается жаркими лучами. Величественное солнце взошло совершенно надъ горизонтомъ и сразу все стало полнымъ свѣта и радости, отвсюду зазвучали голоса пѣнія, крика, отвсюду раздаются привѣтствія дивному свѣтилу. Косцы и жнецы выходятъ на работу; въ частой ржи, среди кланяющихся колосьевъ все чаще и чаще мелькаютъ яркіе платки покрывающіе головы жницъ; то тамъ, то тутъ солнечный лучъ сверкаетъ на блестящей стали косы, или серпа; все весело, все славитъ Господа отнынѣ и во вѣки вѣковъ. Аминь!
На нашу долю выпала въ августѣ ненастная, вѣтряная, чисто ноябрьская погода. Вѣтеръ носится и завываетъ кругомъ безъ устали; онъ только мѣняетъ отъ поры до времени тонъ своей безконечной пѣсни, но ни на минуту не хочетъ умолкнуть. То онъ заплачетъ словно ребенокъ, то завоетъ словно молодое животное потерявшее свою мать, то застонетъ такъ жалобно, что стонъ этотъ невольно хватаетъ за сердце, и такъ монотонно, словно въ немъ слышатся монотонныя причитанья нашихъ крестьянокъ, съ распущенными волосами собравшихся вокругъ покойника въ то время, какъ церковный псаломщикъ бормочетъ про себя молитвы, а крестьяне поминая умершаго, передаютъ изъ рукъ въ руки бутылку водки; то вдругъ послышится въ его завываніяхъ рѣзкій звукъ трубы, той могучей трубы, подъ призывомъ которой застонетъ вся земля и мертвецы встанутъ изъ своихъ могилъ съ блѣдными лицами, отыскивая недоумѣвающимъ взглядомъ праведнаго но строгаго Судію, возсѣдающаго тамъ, въ вышинѣ, гдѣ торопливой толпой плывутъ темныя массы облаковъ. Вѣтеръ несется надъ сжатой нивой, рветъ плоды съ садовыхъ деревьевъ, несетъ эти недозрѣлые плоды въ сторону, сбиваетъ сухіе сучья, треплетъ лѣсъ и снова бросается въ открытое поле. Стоги сѣна шлютъ во всѣ стороны легкія клочья подъ вліяніемъ его мощнаго дыханія. Затѣмъ онъ нагоняетъ къ намъ туманъ, окутываетъ его непроглядной пеленой всю деревню и, натѣшившись вволю этой новой забавой, мигомъ разрываетъ на части эту-же пелену, мигомъ гонитъ ее прочь.
Все живущее покорно склоняется предъ его властію. Птицы сидятъ, попрятавшись въ густой чащѣ листвы. Буры забрались въ конюшню и тамъ сидятъ неподвижно, спрятавъ головы между перьями. Мой волкодавъ старается какъ можно рѣже выходить изъ конуры, гдѣ онъ спитъ, предусмотрительно подставивъ врывающемуся и туда вѣтру по возможности меньшую часть своей спины. Во всевозможныхъ впадинахъ надворныхъ построекъ, всюду гдѣ имѣется выдающаяся покрышка, розмѣстились воробьи, которые съ своими торчащими во всѣ стороны перышками, нахохлившись до такой степени, что сдѣлались словно круглыми шариками, выглядятъ какими-то философами пессимистами птичьяго царства. Ласточка слегка высунулась изъ гнѣзда и чиликаетъ словно желая ободрить свою нѣжно любимую подругу; отъ поры до времени она рѣшается броситься въ бурю; тамъ она проносится стрѣлою надъ самой землею, что то схватываетъ носикомъ, и снова торопливо пролазитъ въ гнѣздо. На крыльцѣ моего дома, спасаясь на время отъ дождя подъ навѣсомъ, усѣлся коричневый цыганъ закутанный въ длинополый кафтанъ верблюжьяго сукна, усѣлся такъ неподвижно, словно онъ вырубленъ вмѣстѣ съ крыльцемъ изъ однаго куска дерева.
Въ нижнемъ этажѣ дома слышится пѣсня прядущей старой Евки, а кучеръ, въ теченій двадцати лѣтъ посвящающій всѣ свои умственныя способности астрономіи, которою онъ занимается главнымъ образомъ на пути между шинкомъ и конюшней, и слывущій поэтому за перваго въ деревнѣ знатока звѣзднаго міра и за истаго пророка по части всякихъ перемѣнъ погоды, играетъ съ дворникомъ въ тарокъ картами до того засаленными, что онѣ поминутно липнутъ къ пальцамъ; Старый Кастанъ, долгое время служившій въ солдатахъ, отчасти, какъ мнѣ всегда казалось, примѣрно годикъ-другой разбойничавшій по дорогамъ, уже сорокъ лѣтъ служащій въ этомъ домѣ, сидитъ тоже тамъ; всѣ сорокъ лѣтъ влюбленъ онъ въ старую Евку, и всѣ эти сорокъ лѣтъ не можетъ рѣшиться обвѣнчаться съ нею: какъ-то все не соберется со средствами! И теперь вотъ: онъ пересчитываетъ вынутые изъ кармана мѣдюки, но ихъ мало, очевидно мало для семейной жизни.
А въ комнатѣ, на верху, передъ большимъ мраморнымъ каминомъ, въ которомъ пылаетъ огонь, на покойномъ креслѣ, сидитъ хорошенькая блондинка, сидитъ положивъ ножки на скамейку, стоящую на раскинутой медвежьей шкурѣ, и закутавшись поплотнѣе въ кофту; она читаетъ, а черный котъ тутъ-же близь нея грѣется у камина и мурлычитъ про себя тихую, однообразную пѣсню. Но вѣтеръ и сюда ухитряется ворваться! Онъ ринулся въ каминную трубу съ такою силою, что хорошенькая блондинка вздрогнула, а котъ вытаращилъ желтые глаза на то, какъ пламя изъ камина направилось въ комнату, какъ полетѣли искры, затрещали ближайшіе къ огню волосы медвѣжьяго мѣха; онъ смотритъ на то, что его хозяйку кто-то обезпокоилъ, что она встала съ кресла, закрывъ книгу, и кстати погладила своей ручкой его черный мѣхъ, нагнувъ надъ нимъ свою головку обрамленную бѣлокурыми локонами.
Дождь, холодный и частый, хлещетъ въ окна, пока вѣтеръ силится вырвать оконныя рамы; цѣлые потоки слезъ льются по стекламъ; въ комнатѣ совсѣмъ потемнѣло а снаружи царятъ самыя, унылыя, мрачныя сумерки.
Передо мной, подъ выдающейся крышей навѣса, стоитъ старикъ крестьянинъ, созерцающій въ эту минуту гнѣздо цапли, виднѣющееся на ближайшей постройкѣ. Крестьянинъ этотъ, Гринъ Ярема, очень старъ: ему около девяноста лѣтъ. Онъ многое пережилъ и не забылъ ничего изъ пережитаго; это видно изъ его умнаго, задумчиваго лица; это прочтетъ въ его физіономій всякій, умѣющій читать на человѣческихъ лицахъ ту правду, которую пишутъ на нихъ годы прожитыхъ заботъ и размышленій.
Старикъ смотритъ на гнѣздо и, улыбаясь добродушной улыбкой, говоритъ:
— Чудныя созданья эти цапли! Мнѣ припоминается одна штука, которую я никогда не забуду. Коль угодно вашей милости, я разскажу вамъ. Давно это было; у нэсъ на хатѣ тоже было гнѣздо цапли и поселилась въ немъ пара цапель. Въ гнѣздѣ уже были яйца, какъ намъ — молокососы мы тогда были — пришла въ голову глупая шутка: взяли мы одно гусиное яйце, подкараулили когда самецъ улетѣлъ въ болото за лягушками, да въ это время и обмѣнили одно изъ яицъ въ гнѣздѣ на наше гусиное. Помню я, какъ я влѣзъ за этимъ на крышу, какъ самка-цапля слѣтела съ гнѣзда и, пока я обмѣнивалъ незамѣтно яйцо, все лѣтала кругомъ, жалобно покрикивая. Ну вотъ! Гнѣзда то вѣдь она не бросила и вывела таки птенцовъ; изъ нашего гусинаго яйца тоже вывелся гусенокъ. Посмотрѣли бы вы съ какимъ удивленіемъ и точно съ отвращеніемъ осматривалъ самецъ чужаго птенца, какъ онъ бормоталъ что-то по своему! Не хотѣлъ онъ тутъ больше оставаться и бросилъ вѣдь свою самку. И что-же бы вы думали? Вы можетъ быть не повѣрите мнѣ! Вѣдь потомъ всѣ-то они какъ есть, цапли-то, собрались на большомъ лугу у лѣса и начали держать между собою совѣтъ, начали значитъ судить самку за ея невѣрность. Самъ я это видѣлъ. Стояли они всѣ кучкой, тараторили по своему, наша самка такъ жалобно кричала — оправдывалась видно. Она бѣдная и не виновата была, да знать тѣ-то не повѣрили, что все это сдѣлала только наша мальчишеская глупость. Вѣдь заклевали они ее насмерть!
Нѣкоторое время мы молчали. Потомъ старикъ вздохнулъ, обтеръ себѣ лобъ рукавомъ рубахи и снова заговорилъ.
— А слышали, ваша милость, въ Тулавѣ-то на дняхъ собрался мірской судъ: крестьяне сами судили своихъ воровъ. Теперь, слышно, изъ Коломеи пріѣдетъ комиссія разбирать дѣло, ну да вѣдь тутъ ни до чего не доберешься: крестьяне-то всѣ одинъ за другаго стоятъ — весь міръ какъ одинъ человѣкъ. Народъ тоже тертый, ни чего тутъ не розыщешь.
— Однако, это совершенно вопреки всякому праву и закону, — горячо возразилъ я. — Послѣ этого кто-же можетъ защитить насъ отъ самосуда, отъ мірскаго произвола и отъ связаннаго съ нимъ иногда убійства, если самъ народъ примется судить и изрѣкать приговоры надъ преступниками?
— Эхъ, ваша милость! — отвѣтилъ старикъ. — Какъ кто защититъ? Нѣшто народъ-то звѣрь? Кто живетъ по божьему да по правдѣ, тому чего боятся? Не даромъ говорится: гласъ народа-гласъ Божій!
Бричка съ довольно растрепаннымъ верхомъ въѣзжаетъ на барскій дворъ. Изъ нея выходятъ двое: одинъ полный, съ крупной головой на плечахъ, тяжело дышащій, выходитъ и тотчасъ-же, обнаживъ свою маковку изъ подъ форменной фуражки, принимается усердно отирать платкомъ свой вспотѣвшій лобъ; другой — тощая фигура съ ввалившимися щеками, съ глазами прищуренными, словно они боятся свѣта, съ длинными пальцами и съ длинными ногтями на нихъ, которые онъ и начинаетъ немедленно чистить перочиннымъ ножикомъ.
Оба они — правительственные коммиссары, только что возвращающіеся изъ Тулавы.
На первые, обращенные къ нимъ вопросы, они отвѣчаютъ уклончиво, но за сытнымъ завтракомъ оба становятся разговорчивѣе и каждый поясняетъ дѣло но своему.
— Ну что-же? — спросилъ я ихъ. — Виновные въ вашихъ рукахъ?
— Какъ можете вы еще спрашивать объ этомъ? — отвѣтилъ мнѣ толстякъ, старательно уплетая крылышко жаренаго цыпленка, хрустѣвшее между его крѣпкими зубами. — Кажется всѣ мы здѣсь имѣемъ достаточно опыта въ подобныхъ дѣлахъ, достаточно знаемъ страну и народъ! Кто-же окажется виновнымъ, если не вся община Тулавы, и какъ мы можемъ захватить виновыхъ въ такомъ нарушеніи закона? Тутъ никакія слѣдствія, никакіе допросы не помогутъ. Да наконецъ въ дѣлѣ ни за что и не окажется ни свидѣтелей, ни потерпѣвшаго лица.
— Можетъ-ли это быть?
— Еще-бы не можетъ! — замѣтилъ тощій коммиссаръ, снова принимаясь за свои ногти и подскабливая ихъ самымъ раздражающимъ нервы образомъ. — Не думаете-ли вы, что намъ жаль въ данномъ случаѣ расходовать наши перья, чернила и бумагу какъ и наши слова и способность вліянія на крестьянъ? Вы возьмите фактъ какъ онъ есть! Община Тулавы знаетъ всѣхъ своихъ сочленовъ, знаетъ насквозь и то, кто изъ нихъ воръ, и что, и какъ онъ воруетъ. Какой-нибудь молодецъ воруетъ удачно можетъ быть пятьдесятъ разъ, а на пятьдесятъ первомъ воровствѣ попадается и получаетъ отъ народнаго судилища свою порцію наказанія; отходившись отъ послѣдствій наказанія онъ можетъ быть и опять принимается за тоже, но только осторожнѣе, чтобъ опять не попасться. Что тутъ дѣлать міру? Міръ ему сдѣлалъ внушеніе, но это не помогаетъ. Вотъ міръ и собирается снова, собирается какъ это водилось въ стародавнія времена, когда еще не было ни государства въ нашемъ смыслѣ слова, ни законовъ, ни судей, собирается и изрѣкаетъ свой судъ. Ему не требуется разцѣнивать свѣжее, только что содѣянное преступленіе, не нужно ему свидѣтелей, онъ не нуждается въ допросахъ и слѣдствіи; онъ знаетъ вѣрнѣе чего нельзя, что среди него проживаетъ такой-то, или такіе-то негодяи, призваніе которыхъ состоитъ въ омраченіи и безъ того не веселой, не очень то обильной льготами, крестьянской жизни, полной трудовъ и заботы о хлѣбѣ насущномъ. Міръ чувствуетъ себя правымъ по отношеніи къ такимъ своимъ сочленамъ; онъ смѣло зацапываетъ ихъ и притаскиваетъ на судбище; благо имъ, если они согласились назвать своихъ сообщниковъ и возмѣстить причиненные имъ убытки. Иначе можетъ придтись имъ плохо! Все это, конечно, противузаконно въ нашемъ смыслѣ слова, все это грубо, первобытно, но въ основѣ этого лежитъ натуральное право и ничего противъ этого не подѣлаетъ въ нашемъ смыслѣ слова организованный судъ. Жидъ, около шпика котораго происходило народное судбище, донесъ о немъ властямъ въ Коломеѣ; мы явились на мѣсто! И что-же оказалось? Оказалось, что никто и ничего незнаетъ. Незнаетъ ничего міръ, незнаетъ ничего и доноситель жидъ, меньше всѣхъ, если это возможно знаетъ о дѣлѣ самъ наказанный воръ! Говоришь ему, напр.: „да у тебя любезный кровавые подтеки повсюду видны?“ Я, говоритъ, упалъ и ушибся. „Какъ-же такъ могъ ты ушибиться отъ паденія?“ Да такъ, говоритъ, упалъ и ушибся. Конечно, негодяй получилъ добрую сотню здоровыхъ плетей, но онъ скорѣе языкъ откуситъ, чѣмъ выдастъ своихъ судей; онъ знаетъ, что выдай онъ ихъ, такъ чего добраго на слѣдующемъ мірскомъ судбищѣ изъ него духъ вонъ вышибутъ.
— Такъ что-же выходитъ? — спросилъ я. — Значитъ вы какъ будто оправдываете существованіе такой противузаконной вещи какъ крестьянскій самосудъ.
— Будто я это сдѣлалъ? — возразилъ мнѣ тощій коммиссаръ, опять принимаясь за свои ногти. — Напротивъ, по моему нужно стремиться искоренять такой обычай и искоренять его съ полной строгостью. Но вѣдь мы здѣсь говоримъ между собой и нельзя-же, если позволите, не обмолвиться въ частной бесѣдѣ тѣмъ, что…
— Нельзя, понимаете, — прервалъ его толстякъ, — непризнать того, что здѣсь есть непреложнаго. Тутъ, понимаете, инстинктъ, тотъ инстинктъ, которымъ по правдѣ сказать нашъ народъ отличается отъ своихъ западныхъ сосѣдей. Это инстинктъ самопомощи.
Широко раскинулся выгонный лугъ покрытый такой густой и высокой травою, что пасущіяся на немъ лошади выглядитъ не ходящими но землѣ, а словно плавающими по зеленымъ волнамъ. И все это настоящія галиційскія лошади, некрупныя, стройныя, слегка тощія на видъ, но полныя силы, бодрости и выносливости. Пасутъ ихъ мальчуганы въ короткихъ рубашенкахъ и холщевыхъ штанишкахъ, босоногіе, съ непокрытыми головами; вооруженные длинными бичами, они ими похлопываютъ отъ поры до времени, а въ промежуткахъ покрикиваютъ на свою смирную паству да изрѣдка поигрываютъ на самодѣльныхъ дудкахъ. На ярко голубомъ небѣ — ни облачка; лѣтняя духота тяжело налегла съ самаго утра на землю. Мальчуганы собираютъ лошадей, чтобъ гнать ихъ домой; вонъ одинъ ухитрился уже забраться на глянцовитую спину гнѣдка и старается захватить, какъ-нибудь недоуздокъ, болтающійся у гнѣдка подъ мордою; а тамъ другіе заняты тушеніемъ костра, который приходилось поддерживать всю ночь, такъ какъ ночи, послѣ такихъ жаркихъ дней задаются прохладныя и сыроватыя, а мальчуганы какъ разъ только что справили свое „ночное“.
Только одинъ мальчуганъ сидитъ на камнѣ, въ сторонѣ отъ товарищей-пастушенковъ, сидитъ не заботясь даже о лошадяхъ; у него нѣтъ не бича, ни дудки; обѣ загорѣлыя руки онъ запустилъ въ свои свѣтлорусые волосы; онъ плачетъ и плачетъ такъ горько, горько.
Это удивительный мальчикъ — я знаю его; зовутъ его Грицю. Его продолговатое, милое личико отличается такой нѣжностью и тонкостью кожи, что голубоватыя жилки повсюду просвѣчиваютъ сквозь нея; лѣтній загаръ только слегка окрасилъ ее тонкимъ колеромъ, но лицо осталось блѣдно и не перестало обличать въ мальчуганѣ его нервозную, впечатлительную натуру. И какіе глаза помѣщаются на этомъ болѣзненномъ личикѣ! Большіе, синіе глаза, смотрящіе на васъ мягкимъ, грустнымъ взглядомъ, словно выходящимъ изъ какой-то глубины, глаза совсѣмъ сверхъестественные для мальчика его лѣтъ! Я всегда дивился на эти глаза, всегда находилъ, что они изъ числа тѣхъ, что умѣютъ безъ словъ вопрошать, что умѣютъ все видѣть; для такихъ глазъ не существуетъ обычныхъ преградъ, они будутъ блестѣть вамъ хоть изъ за каменной стѣны, они видятъ все хоть подъ землею, хоть въ глубинѣ человѣческихъ могилъ; передъ такими глазами даже среди бѣлаго дня витаютъ въ пространствѣ разные духи и витаютъ какъ стародавніе, отнюдь не неожиданные, знакомцы. Именно такіе глаза глядятъ въ будущее — хоть прямо въ лицо смерти — безъ малѣйшихъ признаковъ робости, но за то и безъ надежды.
И вотъ теперь эти глаза проливали обильные потоки слезъ.
— Что съ тобой? — спросилъ я мальчика, ласково положивъ ему на головку руку.
— Ахъ баринъ, баринъ! — отвѣтилъ онъ всхлипывая. — Вѣдь они у меня свели пѣгаго, да жеребенка, да еще въ добавокъ и большую лису украли.
— Какъ такъ?
— Да такъ! Какъ обыкновенно дѣлаютъ эти негодяи, конокрады, накажи ихъ Господь! Мальчикъ отеръ слезы ладонью руки и продолжалъ нѣсколько болѣе спокойнымъ голосомъ:
— Мы пасли лошадей въ эту ночь на лугу у Ѳедосьиной мельницы, я, Григорій, Ивашка и другіе. Ночь была прохладная; и въ воздухѣ свѣжо, и въ травѣ тоже, такъ что бѣднымъ лошадкамъ — чистая радость. Мы развели большой костеръ; мельничиха вышла къ намъ, говорила съ нами, смѣялась и дала намъ крупныхъ кукурузныхъ головокъ а мы ихъ пекли себѣ въ горячей золѣ. Потомъ она ушла, а мы остались у огня, ѣли кукурузу да сказки разсказывали. Такъ было тихо, что только и слышно было, какъ переливалась вода у мельницы и какъ въ запрудѣ плескалась иногда большая рыба; многіе изъ насъ уснули, а я-то и не спалъ ей Богу; просто лежалъ я на спинѣ и смотрѣлъ на небо, гдѣ надомной такъ хорошо свѣтили звѣзды; смотрѣлъ я и считалъ ихъ, и еще помню: все сбивался и надо было начинать съизнова; потомъ разсматривалъ я бѣлое облако, которое плыло надомной и какъ разъ по той молочной дорогѣ, что есть на небѣ. Вдругъ залаяли собаки. Я вскочилъ — и вижу совсѣмъ близко отъ меня изъ кустовъ смотритъ волчья голова. Я началъ кричать и будить товарищей, да схвативши горящую головню бросился къ звѣрю — они боятся огня; за мной у другіе тоже, всѣ съ крикомъ и съ головнями. Волкъ исчезъ въ кустахъ. Мы пошли обойти нашу пастьбу, идемъ и что-же видимъ! Вы чай не повѣрите мнѣ баринъ!.. Видимъ мы, что онъ, волкъ-то, совсѣмъ по человѣчески идетъ черезъ мостикъ у мельницы, Ивашка еще и говоритъ: „гляди-ка молъ! Вотъ чудо-то: волкъ идетъ на двухъ ногахъ со всѣмъ какъ человѣкъ!“ Ивашка и Григорій креститься начали — думали нечистая сила. А Михаликъ (тотъ — толковый мальчикъ!) и закричалъ: „пусть меня чортъ сейчасъ-же за волосы стащитъ, если это не воръ, пробирающійся за нашими лошадьми!“ Какъ только онъ это сказалъ у меня просто руки и ноги задрожали со страха. Другіе бросились за воромъ, а я побѣжалъ къ лошадямъ. Онѣ паслись покойно, чего-бы, конечно, не было, еслибъ онѣ заправскаго волка почуяли; того онѣ слышатъ изъ далека и сейчасъ либо бѣгутъ всѣ на горку, а воли не это, такъ соберутся всѣ въ кучу, головами вмѣстѣ. Началъ ихъ считать; считалъ — считалъ, какъ передъ этимъ звѣзды-то, никакъ не могу сосчитать. Наконецъ, пришли и остальные; начали мы вмѣстѣ считать. Тутъ только и увидѣли мы, какая бѣда стряслась! Негодяи украли у насъ четырехъ лошадей. Одинъ изъ воровъ и былъ наряженъ въ волчью шкуру — это, чтобъ насъ напугать въ случаѣ надобности, покуда другіе, его помощники…
Бѣдный мальчуганъ снова залился слезами.
— Изъ четырехъ — продолжалъ онъ немного спустя — двѣ какъ разъ мои. Да главное и пѣгашка между ними, да и жеребенокъ-то за маткой убѣжалъ. Гдѣ-то они теперь и что съ ними, Господь знаетъ! И знаю вѣдь я, кто эти воры!
— Должно быть ты думаешь на Кирила?
— Конечно, Кирила! — воскликнулъ мальчикъ съ увѣренностью. — И Ставровскій съ нимъ, да и вся ихъ шайка! извѣстно, что они тащатъ все, что возможно украсть: они даже крадутъ яйца изъ подъ куръ! Даже полотна изъ подъ рукъ у нашихъ бабъ таскаютъ!
— Такъ если ты увѣренъ, что это они, ты-бы чѣмъ плакать-то скорѣе созвалъ-бы погоню за ворами.
— Эхъ баринъ! Какая за ними погоня! Гдѣ тутъ помочь горю погоней, когда у нихъ участники и помощники на сторонѣ. Ужъ чай давнимъ давно жидъ ихній, шинкарь-то, перегналъ нашихъ лошадей черезъ русскую границу да тамъ продалъ ихъ. Нѣтъ, не видать мнѣ больше пѣгашки! Ахъ Господи! Я и домой не пойду, право не пойду!
— Хочешь я съ тобой пойду вмѣстѣ домой?
— Зачѣмъ?
— Поговорю за тебя съ отцомъ.
— Нѣтъ! Что ужъ тутъ! Благодарю васъ баринъ.
— Да чего ты боишься домой идти? Прибьютъ что-ли тебя очень за пропажу лошадей?
— Что мнѣ въ томъ, что побьютъ! — и онъ снова принялся горько, отчаянно плакать и колотить себя кулаками по лицу, — Я не изъ за этого!.. Изъ за пѣгашки!.. Ахъ ты пѣгашка моя и жеребеночекъ съ бѣлыми ногами! Бѣдная пѣгашка! Какъ она умѣла смотрѣть на меня своими большими, добрыми, темными глазами! Какъ человѣкъ смотрѣла! Какъ она ласково похрапывала, когда я говорилъ съ ней, словно отвѣчала мнѣ! Кто-то теперь для тебя будетъ таскать съ огорода рѣпу да морковь! Кто-то покормитъ тебя дынею!.. Господи, Господи! Просто сердце разрывается! Хоть-бы умереть что-ли!..
И онъ бросился ничкомъ на землю…
Рѣзкій, непріятный вѣтеръ носился надъ полемъ и садами; осеннія паутинки цѣплялись то тутъ, то тамъ за солому на сжатой нивѣ и за вѣтви садовыхъ деревьевъ; желтые, красноватые листья начали устилать зеленую поверхность лѣсныхъ полянокъ. Была та пора года, когда особенно пріятно, прошлявшись весь день съ ружьемъ и собакой, возвратиться затѣмъ домой, усталому, голодному, съ раскраснѣвшимися щеками и провести часокъ другой близь шумящаго самовара.
Мнѣ оставалось еще съ часъ ходьбы до дома, а зеленѣвшіе кустарники, въ которые мой вѣрный англійскій песъ поминутно совался, все еще продолжали увлекать мое любопытство своей таинственной чащей. Наконецъ я свистнулъ собаку и рѣшилъ зайдти отдохнуть въ жидовскій шинокъ, стоявшій одиноко на пути къ Тулавѣ. Я вошелъ. Прямо противъ двери стоялъ зеленый лакированный прилавокъ, а за нимъ виднѣлась жидовка въ капотѣ и въ различныхъ украшеніяхъ изъ разныхъ богемскихъ камней. Передъ нею было четверо крестьянъ, какъ разъ отравлявшихся въ эту минуту скверной жидовской водкой. При моемъ входѣ въ шинокъ всѣ они обернулись посмотрѣть на вошедшаго, увидя меня поклонились и съ улыбкой, молча, остановили снова взгляды на прилавкѣ. Жидовка прежде всѣхъ обратила ко мнѣ ласковый хотя и лукавый взоръ своихъ красивыхъ черныхъ глазъ.
— Прикажете что-нибудь, ваша милость? — Спросила она. — Быть можетъ стаканъ Токая?
— Пожалуй Хайка, если это вамъ доставитъ удовольствіе.
Жидовка молча вышла за виномъ. Крестьяне молчали. Между ними былъ Гринъ Ярема и Акентій Провъ, молодой парень влюбленный, сколько я зналъ, въ хорошенькую Хайку до степени постояннаго стремленія покорно упасть къ ея ногамъ. Акентій Провъ былъ человѣкъ средняго роста, съ тщательно разглаженными баками, съ аккуратно причесанными волосами, облеченный въ сюртукъ довольно тонкаго синяго сукна. Еще тутъ оказался Ларивонъ Радцанко, молодой парень, довольно состоятельный собственникъ, сдвинувшій на бекрень свою мѣховую шапку; Радцанко по обыкновенію сосалъ свою пѣнковую трубку, которую онъ вынималъ изо рта съ единственной цѣлью насвистывать какую-нибудь мелодію. Четвертый крестьянинъ былъ мнѣ незнакомъ.
Вошла жидовка и подала мнѣ стаканъ токайскаго. Я молча пилъ вино а крестьяне въ молчаніи-же попивали жидовскую водку. Въ оконныя стекла уныло колотилась запоздавшая исчезновеніемъ лѣтняя муха. Въ шинокъ вошелъ самъ шинкарь, жидъ съ двумя жирно намасленными пейсами, въ черномъ кафтанѣ и запыленныхъ башмакахъ. Онъ молча сѣлъ на лавку и окинулъ крестьянъ бѣглымъ взглядомъ, въ которомъ играла легкая усмѣшка, не лишенная выраженія непріязни.
— Не хотите-ли услышать новость? — заговорилъ жидъ.
— Отчего-бы и нѣтъ? — замѣтилъ Акентій.
— Новости всякому пріятны! — согласился Ларивонъ и засвисталъ какую-то пѣсенку.
— Я знаю, гдѣ лошади! — промолвилъ жидъ.
— Какія лошади? — равнодушно спросилъ старый Гринъ.
— Тѣ четыре лошади и жеребенокъ съ ними, что нѣсколько недѣль тому назадъ были украдены съ ночной пастьбы.
— Такъ гдѣ-же онѣ? — поинтересовался Акентій.
— Гдѣ-же имъ быть? — пояснилъ за жида старый Гринъ. — Конечно, проданы за русской границей — и, конечно, самъ Шиммель орудовалъ дѣло. Еще станете вы слушать жидовскія увѣренія.
— Я никого ни въ чемъ не увѣряю! — закипятился жидъ. — Я говорю только, что я видѣлъ и лошадей и того, кто продалъ ихъ въ Россію.
— Еще-бы тебѣ не видѣть лошадей! — равнодушно продолжалъ Ярема. — Да и человѣка, что ихъ продавалъ! Этого-то ты чай каждое утро видишь, когда ты по своему обряду утромъ моешь свою подлую рожу.
— Что ты хочешь сказать этой руганью? — спросилъ жидъ злобно при щурясь.
— Что я этимъ хочу сказать? — равнодушно продолжалъ старикъ, подсѣвъ поближе къ шинкарю и безцеремонно положивъ ему на колѣни руки. — Я хочу этимъ сказать, что я и самъ знаю и вора, и соучастниковъ, и помощниковъ его. Тотъ, что былъ въ волчьей шкурѣ это-одинъ. Ставровскій паша, это-другой; онъ съ Кирилой кралъ лошадей, а…
— А кто-же тотъ помощникъ по твоему, что продалъ лошадей? — заволновался жидъ.
— Да тотъ-же, кто продалъ и мою украденную, корову, и украденныя у Ларивона дрова!
— Такъ кто-же онъ? — не унимался шинкарь.
— Вотъ посмотри на него пожалуй! — пояснилъ Ярема, безъ церемоніи подтаскивая жида къ осколку зеркала, укрѣпленному на стѣнѣ. — Взглянись въ зеркало, Такъ и увидишь его. Что? Нравится тебѣ его рожа?
— Пусти меня! — Сердито закричалъ шинкарь.
— Сегодня пожалуй пущу, а въ другой разъ быть можетъ и нѣтъ! — промолвилъ таинственно старый Ярема, отпуская еврея.
— Такъ чтожъ вы не жалуетесь суду? — кричалъ тотъ, отплевываясь во всѣ стороны. — Чортъ-бы васъ побралъ! Что же вы не жалуетесь? Жалуйтесь! Я принимаю на себя и писца, и бумагу.
— Даже и тогда это было-бы пустымъ расходомъ на чернило! — пояснилъ ему Ярема. — Только смотри какъ-бы вотъ мы сами свой судъ надъ вами всѣми не постановили, да тебя вмѣстѣ съ другими…
— Что вы сказали? — закричалъ жидъ, физіономія котораго сразу поблѣднѣла. — Свой судъ? Вотъ разбойники, убійцы, собаки проклятыя!
— Кричи, братъ! Ругайся сколько въ душу влезетъ! — продолжалъ самымъ покойнымъ голосомъ старый Ярема. — А ты все-таки предупреди тѣхъ, другихъ, коли жизнью своей дорожишь! Предупреди, пока еще есть время, да пока мы терпимъ. А то вѣдь, если эти подлыя кражи, всѣ эти негодяйства и еще будутъ продолжаться, такъ какъ-бы васъ не того!…
И при этихъ словахъ старикъ показалъ рукою вокругъ своей шеи, какъ-бы обматывая вокругъ нея веревку.
Жидъ сразу присмирѣлъ. Молча ушелъ онъ за стойку и тамъ, положивъ одну руку на полное плече хорошенькой хайки, другою задумчиво полету кивалъ но кружкѣ.
— Самое лучшее было-бы положить конецъ этой проклятой шайкѣ! — пробормоталъ Ларивонъ.
— Вы говорите насчетъ крестьянскаго суда надъ ними? — замѣтилъ Акентій. — Только вы подумайте: тутъ вѣдь штрафами да поркой ничего не подѣлаешь. Они же еще мстить будутъ. Вѣдь какой народъ-то! Хоть-бы этотъ наша или еще Кирила! Вѣдь камни не люди! Точно змѣи да еще самыя ядовитыя! Ихъ бы вотъ пришибить на мѣстѣ, только это одно и поможетъ. Всѣхъ пришибить, всю ихнюю шайку!
Старикъ Ярема бросилъ на говорившаго несовсѣмъ понятный мнѣ взглядъ и Акентій замолчалъ. Затѣмъ всѣ четверо отсчитали мѣдяки за выпитое и вышли изъ шинка.
Выходя за дверь Ярема бросилъ еще одинъ суровый взглядъ на шинкаря; жидовка поняла очевидно этотъ взглядъ, судя потому, какъ торопливо уцѣпилась она за мужа и начала ему что-то нашептывать. До моего слуха долетали только изъ этого полушепота отдѣльныя слова и между прочимъ упоминаніе о лунѣ.
— Должно быть вы полагаете, что пришло время заклинать луну? — обратился я къ еврейской парѣ.
— А вы развѣ знаете про это? — робко спросила меня еврейка, физіономія которой напоминала теперь своимъ выраженіемъ мордочку зайца, въ перепугѣ прижавшаго къ головѣ уши.
— Зачѣмъ вы это дѣлаете? — поинтересовался я.
— Какъ зачѣмъ? — переспросила она робко опуская взоръ.
— Ну да! Зачѣмъ?
— Намъ это извѣстно, что когда Богъ создалъ небо и роскинулъ голубой сводъ надъ землей, то онъ сдѣлалъ солнце и луну одинаковой величины; ну такъ луна тогда и сказала Господу: „не пристало намъ, двумъ слугамъ быть одинаковой величины! Увеличь меня Господи хоть немного противъ солнца!“ Господь же прогнѣвался и изрекъ: „Такъ какъ ты захотѣла возвеличиться предъ равнымъ тебѣ, то будь-же за это наказана: отнынѣ ты будешь и величиною меньше солнца, и свѣтить будешь слабѣе его!“ Луна поплыла по небу огорченная, но Богъ смиловался нѣсколько и далъ ей звѣзды въ помощники.
— Очень красивая легенда! — замѣтилъ я. — Но все-таки я не вижу въ ней основаніи къ тому, чтобъ молодой мѣсяцъ слѣдовало заклинать въ самомъ началѣ четверти. Вѣдь рѣчь-то шла у васъ, конечно, объ томъ, какъ посредствомъ заклинанія оградить себя отъ убійства, разграбленія и всякихъ напастей, какъ спастись отъ враговъ?
— Отъ враговъ спасаетъ человѣка его умная голова, — промолвилъ еврей, — да его замкнутое сердце, что иначе можетъ служить намъ защитой отъ враговъ. И всѣ они, эти ненавистники хоть языки высуни какъ забѣгавшіяся собаки, и все-таки Кирила можетъ спать спокойно, хоть съ отворенной дверью, безъ сторожевой собаки, безъ оружія; онъ все-таки знаетъ, что ни одинъ волосъ не спадетъ съ головы его, какъ-бы ею враги не хорохорились.
Между тѣмъ наступила ночь, когда я вышелъ изъ шинка. Молодой лунный серпъ плылъ по небу между прозрачными облачками и освѣщалъ дорогу серебристымъ свѣтомъ. Пройдя шаговъ двѣсти я машинально взглянулъ назадъ, по направленію къ шинку и замѣтилъ шинкаря еврея вышедшаго изъ двери и оглядывавшагося во всѣ стороны, словно онъ не желалъ быть кѣмъ-нибудь замѣченъ. Изъ любопытства я перепрыгнулъ черезъ плетень и, скрытый имъ, незамѣтно прокрался назадъ, къ шинку; мнѣ хотѣлось убѣдиться въ своихъ догадкахъ. Оказалось, что жидъ стоялъ неподвижно, обратя лицо къ мѣсяцу и бормоталъ заклинанія. „Будь благословена обновившаяся луна!“ Слышалось мнѣ потомъ онъ трижды поклонился мѣсяцу и продолжалъ: „какъ я кланяюсь тебѣ и тебя почитаю, такъ да почтутъ меня враги мои и да не осмѣлятся они причинить мнѣ хотя-бы малый вредъ!“ Затѣмъ онъ началъ встряхивать полы своего кафтана, выражая при этомъ желаніе такъ-же отряхнуть отъ себя всѣхъ ненавистниковъ, и Ярему, и Акентія, и Ларивона, и всѣхъ, всѣхъ, а вмѣстѣ съ ними и тѣхъ злыхъ духовъ, демоновъ, которые могутъ вредить человѣку.
На хорошій часъ ходьбы за нашей деревней раскинулось довольно широкое болото, мѣстами сплошь заросшее травою, мѣстами-же образующее водныя пространства, покрытыя только болотными лиліями и желтыми кувшинками поднимающими свои головки изъ воды; бываетъ, что по вечерамъ надъ этимъ болотомъ то тамъ, то сямъ, вспыхиваютъ какъ яркія свѣчки болотные огоньки, колеблющіеся языки которыхъ словно блуждаютъ въ пространствѣ. Среди этого болота имѣется озеро чистой, прозрачной воды, только кое гдѣ, да у самыхъ краевъ, заросшее тростникомъ; пройдти къ этому озеру можно лишь съ одной стороны, оттуда гдѣ раскинуты крестьянскіе ягодные огороды. Если здѣсь засѣсть гдѣ-нибудь на берегу, подъ деревомъ, то скоро увидишь какъ въ разныхъ мѣстахъ изъ тростника высовываются темныя птичьи головы и какъ на ровной поверхности самаго озера то въ томъ, то въ другомъ направленіи медленно движутся словно цѣлыя флотиліи маленькихъ темныхъ судовъ, которыя то поплывутъ, то станутъ на якорь. Это — дикія утки; ихъ на озерѣ, и въ особенности въ камышахъ его, водится такое множество, что порою счесть нельзя всѣ плавающія по его поверхности черныя точки прогуливающихся птицъ.
Именно ради этихъ утокъ попалъ я разъ въ сумерки на берегъ озера. Съ моимъ вѣрнымъ псомъ возлѣ меня съ двустволкой на колѣняхъ сидѣлъ я, схоронившись за порослями и притаивъ дыханіе. Не долго просидѣлъ я такъ, какъ легкій шорохъ нарушилъ мое уединеніе и я, очевидно оставаясь самъ не видимымъ, замѣтилъ какъ мелькнуло женское платье и какъ за тѣмъ, совсѣмъ близь куста меня укрывавшаго, крадучись прошла хорошенькая, молодая дѣвушка, съ стройной фигурой, выразительнымъ лицомъ и красиво развитымъ бюстомъ, слегка прикрытымъ темнымъ платкомъ; большія густыя косы ея русыхъ волосъ, съ вплетенными въ нихъ лентами, были закинуты за плечи. Она каждую минуту пріостанавливалась, срывая по пути дикія ягоды и дикіе яблоки и наконецъ радостно улыбнувшись при видѣ богатѣйшаго орѣшника раскинувшаго свою обильную листву не далеко отъ меня, показавъ при этомъ два ряда бѣлыхъ какъ жемчугъ зубовъ, она сѣла подъ орѣшникомъ. Она сидѣла побрасывая отъ поры до времени въ воду мелкія лѣсныя яблоки, и любуясь на то, какъ вода расходилась кругами; очевидно она кого-то дожидалась. Черезъ нѣсколько времени къ ногамъ ея легла длинная тѣнь мужской фигуры и дѣвушка весело засмѣялась, а щечки ее залилъ радостный румянецъ.
Къ ней подошелъ красивый, молодой парень, можно сказать красавецъ, — конечно, не красавецъ въ классическомъ вкусѣ, но все-же въ высшей степени эффектная, стройная, сильная фигура; отъ его полусердечной, полунасмѣшливой улыбки, отъ всего выраженія его красиваго лица такъ и вѣяло жизненной силой и смѣлостью. Костюмъ подошедшаго напоминалъ собою Краковскіе простонародные костюмы: сапоги до колѣнъ, въ нихъ заправлены синія суконныя панталоны, далѣе короткополый синій кафтанъ, и маленькая кокетливая шапочка изъ бѣлаго мѣха сдвинутая слегка на бекрень на черныхъ кудряхъ. Увидя дѣвушку, онъ добродушно улыбнулся, открывъ между яркими губами рядъ крупныхъ бѣлыхъ зубовъ; погладивъ рукою свои шелковистые усы, другую руку протянулъ онъ ожидавшей его, а затѣмъ сѣлъ съ нею рядомъ и безъ церемоніи покрылъ поцѣлуями раскраснѣвшееся хорошенькое личико дѣвушки. Та безпрекословно покорилась этой ласкѣ и видно было какая радость при этомъ заиграла въ ея глазахъ.
— Ну что-же ты? — началъ онъ. — Чего-же ты испугалась? Можетъ думаешь я такъ-таки вотъ и откажусь отъ тебя? Говори-же заинька ты моя милая? Дѣвушка заплакала.
— Ну вотъ! И еще плачешь! — онъ нѣжно взялъ ея голову и положилъ ее къ себѣ на грудь.
— Такъ ты любишь меня? — всхлипывала дѣвушка.
— Еще-бы нѣтъ! Влюбленъ какъ воробей! Совсѣмъ и то одурѣлъ отъ любви!
— Но что-же будетъ со мной, если… — и она, закрывъ лицо руками, прижалась къ нему; по ея покраснѣвшимъ ушамъ я видѣлъ, что кровь бросилась ей въ голову.
— Что-жъ! ты не первая! Главное не бойся и не стыдись. Да и чего стыдиться! Развѣ Богъ не на то насъ создалъ, чтобъ мы любили! Не вздумай сдѣлать чего-нибудь, напр., въ родѣ того, чтобъ бросить ребенка въ это озеро! Помни, что это дитя и мое также какъ и твое. Если-бы этого даже и не провѣдалъ никто, мнѣ кажется я-бы самъ себя убилъ — такъ много я люблю тебя и это дитя.
— А стыдъ-то! — промолвила дѣвушка. — Боже, какой стыдъ! Ты пойми только Ставровскій!
Такимъ образомъ имя невольно было мнѣ открыто; мужчина оказался товарищемъ соратникомъ Кирилы; это былъ самъ Ставровскій, ловкій, страшный воръ; называли его пашею за то, что у него какъ говорили, чуть-ли не цѣлая дюжина женъ. Человѣкъ этотъ такъ-же безжалостно похищалъ женскія сердца, какъ кралъ лошадей, коровъ, лѣсъ, дрова и проч.
— А ты-бы могъ меня спасти! — продолжала дѣвушка. — Могъ-бы, еслибъ захотѣлъ.
Паша засмѣялся, но къ удивленію моему смѣхъ этотъ не былъ легкомысленнымъ, циническимъ смѣхомъ, котораго можно было бы ожидать отъ подобнаго человѣка; напротивъ того въ немъ звучала какая-то горькая, скорбная нотка, невольно захватившая мое сердце.
— Слушай Кася! — заговорилъ онъ серьезнымъ тономъ. — Обѣщалъ-ли я тебѣ жениться? Вообще обѣщалъ-ли я тебѣ хоть что-нибудь, чего не исполняю?
— Нѣтъ! — прошептала дѣвушка.
— Ну! Такъ я тебѣ скажу теперь то, чего не говорилъ другимъ женщинамъ, — и голосъ его звучалъ мягкими, сердечными, убѣждающими нотами. — Еслибъ я могъ вообще обвѣнчаться съ кѣмъ-нибудь, то только тебя избралъ-бы для этого; тебя одну и никакую другую женщину или дѣвушку назвалъ-бы своей женой. Хоть ты и бѣдна, хоть у тебя нѣтъ ни земли, ни своей хаты, ни коровы, хоть у меня тоже нѣтъ ничего моего собственнаго, я все-таки пошелъ-бы съ тобой къ священнику… — Правда? — счастливымъ голосомъ прервала она его.
Да! — продолжалъ Ставровскій. — Но я женатъ уже! Пойми ты: женатъ и жена моя жива. Не сдѣлаться-же убійцей, чтобъ затѣмъ обвѣнчатся съ тобой чуть не подъ висѣлицей.
— Развѣ ты женатъ?
— Да! Клянусь тебѣ!
— Ну! Такъ значитъ тутъ ничего нельзя исправить! — заговорила она невидимому сравнительно покойно. — Въ такомъ случаѣ я обѣщаю тебѣ перенести все спокойно, лишь-бы ты не покинулъ насъ, меня… и твое дитя.
— Не покину! И этому ты можешь повѣрить. Если твои родители выгонятъ тебя изъ дому, ты перейдешь ко мнѣ, а я стану заботиться о всѣхъ насъ троихъ, стану на всѣхъ насъ работать.
— Работать? — укоризненно переспросила она. — Ахъ, Ставровскій.
— Ну, воровать! — вырвалось у него какимъ-то болѣзненнымъ крикомъ. — Да! И воровать! хочешь-же ты сдѣлаться женою вора! Есть-же ты теперь возлюбленная вора! Что-жъ изъ этого? Развѣ и помимо меня не обкрадываютъ поминутно всѣ другъ друга? Развѣ меня не обокрали точно также? Развѣ не похитили у меня и жену и все что я имѣлъ подсунувъ мнѣ во время разные вексельки для подписи? Весело живетъ и въ удовольствіи умретъ моя жена; моимъ хозяйствомъ и моей землей счастливо владѣетъ жидъ. — Онъ засмѣялся при этомъ сардоническимъ смѣхомъ. — Живутъ-же они моимъ добромъ! Вѣдь не своимъ-же добромъ живутъ, а чужимъ? Вотъ и я живу чужимъ добромъ! И еслибъ только эта красавица, подлая, коварная измѣнщица, жена моя, умерла, ты-бы сдѣлалась моей законной женой, мое сердечко. Будь только повеселѣе! Вѣдь и тебя-то я укралъ! Да и мало ли укралъ я у нихъ ихнихъ женъ и дочерей… Не даромъ они меня зовутъ нашею. Только тебѣ я принадлежу! Ты — моя султанша, и жить ты должна какъ султанша! А наше дитя должно жить какъ принцъ. Ты увидишь, я покажу тебѣ, кто въ сущности здѣсь въ округѣ господинъ и кто здѣсь всѣмъ владѣетъ.
— А не будешь ты любить другую? — допытывалась дѣвушка, очевидно мучась только однимъ сомнѣніемъ, заботясь только объ одномъ.
— Ты моя жена! — промолвилъ Ставровскій. — Ты одна ею и будешь; а тѣ другія… — И онъ сдѣлалъ, рукой презрительный жестъ.
— Да и какъ-же тебѣ впрочемъ отстать отъ нихъ, — съ улыбкой проговорила она, — когда всѣ онѣ, и женщины, и дѣвушки набрасываются на тебя какъ на спѣлую вишню. Прямой ты паша Ставровскій.
— И пусть! — воскликнулъ онъ. Онъ вскочилъ на ноги, схватилъ камень и бросилъ его далеко въ озеро. — А ты! Для тебя все-таки готовъ я отдать всю мою кровь! Для тебя украду я хоть мѣсяцъ съ неба, хоть звѣзды Господни… Для тебя… для тебя… Только не склоняй такъ печально головку! Радость моя! Женка моя! Ну засмѣйся, будь весела! Пой, веселись! Ты — моя любовь! Ты — жена вора Ставровскаго и пусть ты весело жизнь проживешь, пусть ты и умрешь въ счастливомъ довольствѣ…
У меня въ домѣ собралось много гостей. Цѣлые полсутокъ продолжалась страшная суетня и очень можетъ быть, что за все это время оказался небольшой промежутокъ времени когда въ отпертой кухни не было никого изъ прислуги. Увы! этого небольшаго промежутка времени было однако достаточно для исчезновенія нѣсколькихъ весьма цѣнныхъ вещей изъ фамильнаго серебра, бывшаго на сей разъ въ дѣлѣ. Во дворѣ никого посторонняго не видѣли, изъ воротъ никто не выходилъ, заподозрить кого-нибудь изъ домовой прислуги было рѣшительно невозможно, такъ какъ все это были люди живущіе въ домѣ лѣтъ по двадцати и успѣвшіе сдѣлаться скорѣе друзьями чѣмъ наемными слугами — и тѣмъ не менѣе серебро исчезло.
— Это непремѣнно Кирилиныхъ рукъ дѣло! — настойчиво увѣряла кухарка.
— Конечно, не другаго кого! — согласился кучеръ. — И лучше-бы всего было теперь-же прямо переговорить съ нимъ.
Никто изъ слугъ очевидно и въ мысляхъ не имѣлъ, что можно заподозрить изъ нихъ-же кого-нибудь. Въ виду этого я рѣшился прямо отправиться къ жиду шинкарю, извѣстному за пособника воровъ и сбытчика всего украденнаго.
Прійдя въ шинокъ, я на прямки приступилъ къ дѣлу.
— Скажи Кирилѣ — обратился я къ жиду, — что сегодня въ восемь часовъ вечера я буду здѣсь, чтобъ и онъ тоже пришелъ. Мнѣ надо переговорить съ нимъ.
— А объ чемъ вамъ надо говорить съ Кирилой? — полюбопытствовалъ жидъ.
— Объ серебрѣ, которое онъ укралъ!
— Что вы говорите, накажи меня Господи! — съ поддѣльнымъ удивленіемъ воскликнулъ шинкарь.
— Онъ тебя и накажетъ, на этотъ счетъ можешь быть увѣреннымъ. Только помни все-таки: сегодня въ восемь часовъ, чтобъ я нашелъ здѣсь Кирилу, понимаешь ты. Я только хочу выкупить у него серебро, потому что оно мнѣ дорого по нѣкоторымъ семейнымъ воспоминаніямъ.
— Я ничего не понимаю изъ всего, что говоритъ ваша милость — продолжалъ шинкарь играть свою роль. — Но Кирила будетъ здѣсь въ восемь часовъ.
— Помни-же въ восемь!
— Будьте покойны.
Былъ темный туманный осенній вечеръ когда я вошелъ въ шинокъ, внутренность котораго была тускло освѣщена маленькой лампой; я засталъ тамъ Хайку, сидящую за прилавкомъ, жида, украшеннаго молитвеннымъ ремнемъ и монотоннымъ голосомъ молившагося по направленію къ углу; за столомъ сидѣлъ человѣкъ, вставшій при моемъ появленіи; онъ поклонился мнѣ вѣжливо но безъ какого бы то ни было заискиванья и остановился вперивъ въ меня вопросительный, но покойный взоръ. Жидъ не прерывалъ молитвы.
— Вы Кирила? — спросилъ я.
— Да, сударь! Что прикажите?
— Ну! Мы имѣемъ достаточно времени переговорить. Хайка дайте-ка намъ хорошаго Токайскаго!
Хайка вышла. Жидъ продолжалъ молитву, отъ искренняго усердія онъ окончательно зажмурилъ глаза, и самымъ добросовѣстнымъ образомъ отсчитывалъ поклоны.
Кирила оказался человѣкомъ средняго роста; наружность его ни мало не обличала его спеціальности. Скорѣе всего онъ производилъ впечатлѣніе дѣльнаго, степеннаго крестьянина, который или отслужилъ годикъ-другой въ солдатахъ, или посѣщалъ во время оно школу. Его высокіе сапоги, съ иголочки новые были начищены ваксой до степени блеска; его чрезвычайно опрятный костюмъ состоялъ изъ скромнаго, чернаго кафтана, коричневыхъ шароваръ, заправленныхъ въ сапоги и мѣховой шапки; въ рукѣ онъ держалъ трубочку, обдѣланную въ серебро, а возлѣ лежала трость съ свинцовымъ набалдашникомъ. Въ сущности онъ производилъ въ общемъ очень пріятное впечатлѣніе и тѣмъ болѣе, что его, нелишенный нервозности взглядъ, обличалъ въ этомъ человѣкѣ ясный умъ; самымъ красивымъ во всей его персонѣ и были именно его глаза, сѣрые, серьезные обрамленные длинными черными рѣсницами и увѣнчанные продолговатыми, темными бровьями; темные волосы его были коротко обстрижены, а полныя, чувственныя губы украшены опускавшимися внизъ темными усами; борода и щеки его были тщательно выбриты. И тѣмъ не менѣе, думалъ я глядя на него, это — человѣкъ, безпримѣрная наглость, котораго по части кражъ сдѣлалась притчей во языцѣхъ и навела ужасъ на все окрестное населеніе.
Когда вино было подано я сѣлъ къ столу; Кирила выждалъ моего приглашенія, затѣмъ усѣлся напротивъ меня и не безъ призрѣнія кинулъ въ сторону хозяевъ: „уходите вонъ!“
Еврейка вышла безъ прекословно, шинкарь позамѣшкался.
— Ну! Что-жь ты? — крикнулъ Кирила. — Не прикажешь-ли помочь тебѣ убраться?
Жидъ, продолжая бормотать молитву вышелъ также изъ комнаты.
— Такъ? — промолвилъ Кирила. — Теперь, ваша милость, что прикажете?
— У меня пропало изъ кухни серебро! — началъ я.
— Что вы говорите? — прервалъ онъ меня какъ-бы съ сожалѣніемъ: — И однако у васъ давнишняя и честная прислуга, да и серебро-то, конечно, было заперто, и хорошо охраняемо.
— Какъ-бы то ни было, но оно пропало; такъ вотъ я пришелъ сюда предложить тебѣ вопросъ: что ты пожелать за то, чтобъ серебро это снова очутилось у меня.
Кирила засмѣялся.
— Видите-ли! — сказалъ онъ, — Мнѣ еще доводится въ первый разъ въ жизни, чтобъ уважаемый баринъ такъ со мною, воромъ, разговаривалъ, предполагая въ тоже время, что укралъ-то серебро именно я, а ни кто другой. Поэтому я вамъ тоже прямо скажу, откровенно: укралъ серебро дѣйствительно я и штука эта была изъ самыхъ ловкихъ моихъ штукъ (понимаете надо было работать быстро и сверхъ того почти окруженному массою свидѣтелей). Такъ какъ вы обратились прямо ко мнѣ, да еще такъ можно сказать дружелюбно, то я серебро вамъ соглашаюсь возвратить за самый пустякъ… Ну скажемъ за десять гульденовъ.
— Получай десять гульденовъ!
— Нѣтъ! Я ихъ возьму только когда серебро вамъ будетъ доставлено. А вотъ, что я вамъ скажу теперь: ваша прислуга довольно неосмотрительна и неосторожна по отношеніи разнаго цѣннаго вашего имущества; такимъ образомъ у васъ можетъ многое пропадать отъ поры до времени — оно вѣдь такъ и водится вообще на свѣтѣ. Такъ какъ ваша милость очень добрый и великодушный господинъ, то мы согласимся только васъ на слѣдующее: платите намъ ежегодно какую-нибудь сумму, что-нибудь неособенное, что вы сами разсудите — а мы вамъ ручаемся, честью ручаемся, что у васъ никогда не пропадетъ ничего, ни на грошъ.
— Интересно-бы услышать, что-же за это я долженъ платить?
— Ну, напримѣръ, пятьдесятъ гульденовъ въ годъ не было-бы черезчуръ много по вашему мнѣнію?
— Считай, что дѣло сдѣлано. По рукамъ!
— Вотъ вамъ рука! А отъ кого долженъ я получать деньги?
— Прямо отъ меня.
— Право это не много! А намъ какъ разъ нужны теперь деньжата. Дѣло въ томъ, что у паши есть хорошенькая дѣвочка, а у ней скоро долженъ родиться ребенокъ… Понимаете?
— Нестоитъ толковать о такой пустяшной суммѣ. Выпьемъ-ка теперь стаканчикъ-другой винца въ компаніи.
Я налилъ вина въ оба стакана и чокнулся съ Кирилой.
— Будьте здоровы и благополучны! — проговорилъ Кирпла и выпивъ вино до послѣдней капли, лихо стукнулъ стаканомъ по столу.
— Послушай Кирила. Знаешь, мнѣ очень въ сущности любопытно было посмотрѣть на тебя вблизи и поговорить съ тобой.
— Ну, что-же ваша милость? Нашли вы во мнѣ, что-нибудь особенное?
— Люди сторонятся отъ тебя, боятся тебя, словно какого оборотня.
— А вы вѣроятно находите, что я — человѣкъ какъ человѣкъ: такъ-же обыкновененъ, такъ-же ничтоженъ и даже такъ-же несчастенъ какъ и многіе другіе.
— Ты-то несчастенъ?
— А вы развѣ можете сказать про себя, что счасливы?
Мы замолчали на минуту.
— Зачѣмъ ты воруешь постоянно? — рѣшился я спросить Кирилу.
— Зачѣмъ? — и онъ сбросилъ шайку провелъ задумчиво рукою по густымъ волосамъ. — Вы то впрочемъ поймете меня, если я скажу. И я былъ когда-то крестьяниномъ, и я когда-то велъ безплодную борьбу съ градобитіями и разными хлѣбными невзгодами; я былъ и солдатомъ и занимался мастерствомъ; былъ я и кучеромъ у графа Мира, и мнѣ приходилось изъ кожи лѣзть изъ за барскихъ капризовъ, работалъ я и въ рудникахъ въ Буковинѣ, не мало тамъ наглотался свинцовой ныли; былъ и на солеварняхъ и просто поденщикомъ на полевыхъ работахъ; былъ въ ученьи у каменьщика и даже разъ съ высокихъ подмостей полетѣлъ; былъ и столяромъ; былъ даже церковнымъ пѣвчимъ… Вездѣ одно и тоже: несчастія да бѣды.
Кирила былъ очевидно взволнованъ. Машинально наполнилъ онъ виномъ стаканъ раза два во время рѣчи и всякій разъ залпомъ опоражнивалъ его; щеки его разрумянились, брови нервно вздрагивали, въ глазахъ норою мелькалъ недобрый огонекъ.
Кирила снова опрокинулъ въ себя стаканъ вина и началъ насвистывать пѣсенку. Затѣмъ, помолчавъ немного, онъ продолжалъ:
— Всѣ-то какъ есть другъ за другомъ охотятся, и никому для самаго себя другаго не жаль. Значитъ живи, какъ можешь.
— Предположимъ, — замѣтилъ я, — что ты правъ, что въ мірѣ людской эгоизмъ играетъ большую роль. Но вѣдь ты видишь-же однако, что совсѣми твоими разсужденіями ты остаешься несчастливцемъ! Ты-же самъ говоришь это!
— Я? Развѣ я сказалъ, что я теперь несчастливъ?
— Конечно! Съ этого мы начали разговоръ.
— Ну пусть сказалъ! Все таки у меня теперь бываютъ и счастливыя минуты: именно тогда, когда я разрушаю счастье другихъ. А я это умѣю! У меня какъ у волка: тоже есть острые зубы, которыми я больно кусаю. Такъ какъ у меня ничего нѣтъ, такъ какъ я въ жизни ничего не добился, я и стараюсь, чтобъ у другихъ тоже ничего не осталось.
— Какъ-же теперь назвать тебя въ концѣ концовъ? Вѣдь дѣлать все то, что ты дѣлаешь значитъ быть негодяемъ.
— Ли есть негодяй! Отъ васъ я это, конечно, выслушаю, отъ другаго, назови онъ меня такъ я схватилъ-бы за горло. Но вѣдь и у негодяя есть сердце, и негодяй можетъ, напр., любить женщину; да еще иногда сильнѣе всякаго честнаго любитъ-то! Тутъ-то вотъ и бѣда главная: бѣднякъ ты, такъ любишь ты, или не любишь, а ты все равно тотъ-же рабъ, на удовольствіе другихъ созданный. И зачѣмъ только въ тебѣ бьется сердце?
— Все-таки значитъ я былъ правъ разсуждая самъ съ собой о тебѣ Кирила. Ты просто человѣкъ родившійся подъ несчастной звѣздой и сдѣлавшійся въ концѣ концовъ…
— Негодяемъ! — докончилъ онъ. — Такъ прямо и говорите!
— И какъ ты не злишься, а вѣдь сердце-то у тебя само по себѣ доброе.
— Знаете, что я вамъ разскажу! — проговорилъ онъ совсѣмъ инымъ чѣмъ прежде, мягкимъ, покойнымъ голосомъ. — Я еще былъ тогда молодымъ парнюгой съ сердцемъ, которое при всякомъ удобномъ случаѣ готово было выскочить изъ груди къ чьемъ-нибудь ногамъ. Молодой красивый парень… Ну и полюбилъ я дѣвушку, полюбилъ честно, по закону, и она меня полюбила; бѣда была только въ томъ, что она была изъ богатаго дома я-же бѣднякъ. Заикнулась было она отцу, а тотъ ей въ отвѣтъ: убирайся, говоритъ ты! Чтобъ я выдалъ тебя за нищаго, который только твое добро проѣдать станетъ. А я былъ совсѣмъ славный парень честный, работящій, не пьяница, не картежникъ. Подвернулся другой женихъ; давно я уже ненавидѣлъ этого Максима, давно зависть брала глядя на его богатое хозяйство, а тутъ еще онъ, да и она съ нимъ вмѣстѣ, оба они надругались надо мной, словно сердце-то у меня изъ дерева вырублено: поженились. Тогда-то я и ушелъ было по началу, прямо отъ грѣха ушелъ въ рудники работать. Прошло послѣ того съ годъ, и принеси-же меня на несчастье опять домой! Господи! Каково мнѣ только увидѣть было! — голосъ Кирилы дрогнулъ, на глаза его выступили слезы, руки, какъ безсильныя плети опустились внизъ, голова понурилась…
— Не передать этого! — продолжалъ онъ немного успокоившись. — Прохожу я разъ мимо ихъ дома, а у нихъ у дома-то садикъ и въ саду такая бесѣдка устроена; прохожу и вижу черезъ заборъ: она въ бесѣдкѣ сидитъ; пополнѣла, похорошела и съ нею ея ребенокъ! Рубашка и платье нагруди у ней распахнуты и младенецъ кормится грудью… Увидалъ я это и не знаю, что со мной сдѣлалось!… Тутъ-то вотъ впервые дьяволъ и овладѣлъ мной! Словно шепчетъ кто въ уши: гляди! Она должна твоею сдѣлаться, должна, должна! Долго я ходилъ послѣ того вокругъ деревни какъ волкъ вокругъ овчарни. Наконецъ, разъ въ воскресенье — никогда я этого дня не забуду — зашелъ я въ шинокъ. Тамъ идетъ музыка, пляска. Я сѣлъ къ сторонѣ и пью, покуривая трубочку… Вдругъ входитъ Максимъ. Увидѣвъ меня, остановился, да и говоритъ такъ насмѣшливо: „будь здоровъ“, говоритъ, „Кирила! Выпей-ка стаканчикъ со мной за здоровье моей женки, она противъ этого, ничего имѣть не будетъ!“ Да я-то, говорю, имѣю противъ того, чтобъ пить съ тобой бездѣльникъ! „Что ты? Иль пьянъ?“ говоритъ Максимъ. А я: не пьянъ, говорю, а нехочу — молъ тебя въ шинкѣ здѣсь видѣть. Сиди — молъ съ женой своей, туфля ты этакая! „Это кто туфля-то?“ закричалъ Максимъ и даже зубы у него со злости заскрипѣли (какъ и всякій богатый, обидчивъ онъ былъ). Ты — говорю — туфля! Онъ меня какъ ударитъ въ лицо… Это онъ-то, Максимъ, меня, Кирилу, ударилъ… Онъ, богатый, меня, бѣднаго! Онъ сильный, меня слабаго… Онъ, который отнялъ у меня ту, что я больше жизни любилъ, онъ ударилъ меня…
Кирила почти задыхался отъ воспоминанія.
— Ну? И что-же? — спросилъ я его.
Убилъ его сразу! — отвѣтилъ онъ, сопровождая эти слова самой злой, какой-то дьявольской усмѣшкой.
— Я былъ слабѣе его, но ударилъ этого здоровеннаго красавца такъ, что онъ упалъ мертвымъ, не дохнувъ ни разу.
— А съ тобой, что-же сдѣлалось? — спросилъ я послѣ небольшаго молчанія.
— Я самъ пошелъ въ судъ и заявилъ. Такъ какъ мнѣ было едва, едва двадцать лѣтъ, то судьи нашли, что тутъ дѣйствовала ревность, что я былъ пьянъ, что Максимъ первый затѣялъ ссору, то меня вмѣсто висѣлицы приговорили къ десяти годамъ тюремнаго заключенія. Отсидѣвъ эти десяти лѣтъ, вышелъ я изъ тюрьмы и вышелъ совсѣмъ негодяемъ. А все-таки эта женщина… Она теперь моя! Вотъ оно что!
— Что-же она твоя жена?
— Нѣтъ! Покуда не жена, но она будетъ моей женой, будетъ во что-бы то ни стало, будетъ, хоть-бы самому дьяволу пришлось мнѣ въ этомъ помогать.
Я сбился окончательно съ дороги.
Ходилъ я къ русскому священнику въ Тулаву и на обратномъ пути совершенно потерялъ всякую возможность напасть на потерянную мною настоящую дорогу. Виною всему былъ прелестный зимній день, оказавшійся въ концѣ концовъ столь-же коварнымъ, сколько былъ онъ заманчивъ по началу. Когда я вышелъ изъ дому небо было правда подернуто тонкою бѣловатою мглою, но выглядѣло оно совсѣмъ дружелюбно, не обѣщая никакихъ непріятностей; солнце изъ за серебристой дымки его окутывавшей свѣтило такъ мягко, какъ будто ѳто былъ мѣсяцъ только что вошедшій надъ горизонтомъ; воздухъ былъ сухъ и свѣжъ; подмороженный снѣгъ хрустѣлъ подъ ногами, а иней такъ разукрасилъ каждое дерево, каждый кустикъ, каждую вѣтку, что покрытый лѣсомъ склонъ горы подъ мягкими лучами солнца выглядѣлъ словно прелестный рисунокъ вычеканенный изъ металла.
Пока матушка-попадья собственноручно варила кофе, пока мы распивали объемистыя чашки этого напитка, покуривая при этомъ сигары, пока мы переговорили съ батюшкой все, что можно было переговорить о христіанствѣ, буддизмѣ, панцырномъ Флотѣ и всякихъ мѣстныхъ новостяхъ, повадилъ снѣгъ и наступилъ такой ненастный вечеръ, что къ ночи вся окружающая мѣстность оказалась задернутою не проглядной мглою.
Въ этой мглѣ я шагалъ и шагалъ, конфузясь непривычнаго положенія заплутаться на совершенно знакомой дорогѣ, пока наконецъ, мнѣ не сверкнулъ со стороны огонекъ. Я пошелъ на него и оказалось, что мое плутанье привело меня на Ѳедосьину мельницу.
Поверхность широкой запруды лежала неподвижно скованная ледянымъ покровомъ, колесо и грохота молчали, и вся мельница, и стѣны ея, и крыша, и водосливъ, словомъ все включительно съ раскинувшими вокругъ свою густую поросль ивами, было погружено въ какой-то мертвенный покой, все было покрыто серебрянными иглами инея. Только на мой повторенный стукъ мнѣ отворила дверь хаты владѣлица мельницы, вдова Ѳедосья, красивая, статная женщина, вышедшая ко мнѣ съ зажженнымъ смолистымъ сучкомъ въ рукѣ. Улыбнувшись привѣтливой улыбкой, она пригласила меня войдти въ хату.
Эта Ѳедосья была замѣчательною женщиной со стороны способности сохранять свою молодость, изъ числа тѣхъ немногихъ, которыя, разцвѣтая вполнѣ только къ тридцати годамъ, затѣмъ чуть не до пятидесяти лѣтняго возраста ухитряются сохранить красоту и моложавую свѣжесть фигуры. Въ ея движеніяхъ было что-то величественное, видъ ея былъ какъ-бы повелевающимъ, словно это было прекрасное каменное изваяніе согласившееся снизойти до жизни и движенія; когда она говорила, голосъ ея звучалъ словно глубокій тонъ віолончелля. Лицо ея, если-бы присмотрѣться къ нему поподробнѣе, въ сущности не было лицомъ красавицы, — линіи были нѣсколько рѣзко очерчены, скулы выдавались немного больше чѣмъ слѣдуетъ, небольшой носъ былъ слегка приплюснутъ, ротъ поражалъ яркими чертами чувственности, зеленоватые глаза смотрѣли на васъ какъ-бы пронизывая насквозь, роскошные бѣлокурые волосы были какъ-то слишкомъ сухи, слишкомъ матовы и прямы; но въ общемъ фигура производила впечатлѣніе силы и страсти; въ ней было что-то повѣлевающее, что-то нетерпящее прекословія, не знающее снисхожденія и жалости. Выглядѣла Ѳедосья нѣсколько крупнѣе чѣмъ она была на самомъ дѣлѣ и во всякомъ движеніи — повернетъ-ли она голову, подниметъ-ли она руку, — было столько энергіи, что въ общемъ она была рѣшительно импозонтная, поражающая женщина. Именно такими должна природа создавать тѣхъ, кому предназначено повелевать окружающимъ.
На ней были надѣты чоботы изъ краснаго сафьяна, спускавшійся ниже колѣнъ, плотно прилегавшій къ бюсту суконный кафтанъ и сверхъ него коротенькая жакетка тонкаго зеленаго сукна, верхняя часть которой, разтегнутая, обнаруживала часть высокой груди покрытой тонкой сорочкой. Невольно припоминались мнѣ при взглядѣ на повелительную фигуру Ѳедосьи, водившіяся въ стародавнія времена, метрессы разныхъ магнатовъ, возведенныя въ это званіе чуть не изъ крѣпостныхъ рабынь, и забиравшія потомъ въ свои мощныя руки могучихъ повелителей.
Изъ всѣхъ этихъ размышленій, изъ этихъ сновъ на яву, вывела меня сама Ѳедосья, накрывшая столъ чистою скатертью и выставившая на него холодное мясо, сыръ и бутылку вина. Сама она, кокетливо сбросивъ жакетку, сѣла на лавку рядомъ со мной и завела разговоръ о разныхъ болѣе или менѣе практическихъ вопросахъ; ее, напримѣръ, поинтересовало узнать мое мнѣніе насчетъ того, выгодно-ли продавать муку и хлѣбъ, прусскимъ скупщикамъ, наѣзжающимъ отъ поры до времени въ наши края; услышавъ отъ меня утвердительный отвѣтъ она замѣтила какъ-бы про себя: „я такъ и думала! Я уже собственно заключила съ ними запродажное условіе, но меня интересовало все таки услышать мнѣніе опытнаго человѣка. Значитъ я очень рада, что оно такъ, устроилось“.
Голосъ ея звучалъ при этомъ какимъ-то особеннымъ самодовольствомъ и увѣренностью. Дальше мы забрались въ сферы значительно высшія; дошло дѣло до рейхстага и законодательства послѣднихъ недѣль.
— Мы теперь опять наканунѣ избранія ландтага, — замѣтила она. — Я имѣю одинъ избирательный голосъ… Вотъ не пожелаете-ли вы принять его отъ меня, позволивъ передать вамъ, этотъ голосъ по довѣренности.
— Съ величайшимъ удовольствіемъ, но какъ, это вамъ пришло въ голову передать голосъ именно мнѣ, а не кому-нибудь другому?
— Очень просто! Я знаю, что вы не станете тянуть руку поляковъ. Кстати! Скажите мнѣ, какъ по вашему мнѣнію: хорошо дѣлаютъ наши русскіе округа, стараясь подавать свои голоса за крестьянъ и священниковъ?
— Мнѣ было-бы пріятнѣе услышать сначала ваше мнѣніе на этотъ счетъ.
— Мое мнѣніе? — проговорила она, кладя обѣ руки на столъ и смѣло глядя мнѣ въ лицо. — Мое мнѣніе такое: хорошо когда выбираютъ крестьянъ, такъ какъ выборный, умный крестьянинъ лучше многихъ другихъ знаетъ крестьянскія нужды своего края; еще лучше, если выбираютъ священниковъ, такъ какъ тѣ, зная тоже, что извѣстно умному крестьянину, въ тоже время болѣе его образованы. Самое-же лучшее по моему, когда выбираютъ честнаго, образованнаго, помѣщика, который знаетъ не только то, что могутъ знать всѣ крестьяне и священники, но еще многое такое, надъ чѣмъ тѣ и не задумывались и, который по этому можетъ оказать для края пользу большую чѣмъ кто-нибудь.
— Мнѣ очень пріятно это слышать отъ васъ Ѳедосья! Я могу вамъ прямо сказать: вы — женщина очевидно столь-же умная какъ и красивая.
— Очень пріятно услышать это отъ васъ, — проговорила она съ веселымъ смѣхомъ, кокетливо показывая мнѣ рядъ своихъ прекрасныхъ, ровныхъ зубовъ; — только зачѣмъ вы мнѣ это сказали, вы, важный баринъ, мнѣ, простой мельничихѣ? — И она со смѣхомъ встала изъ за стола.
— Однако вамъ пора и на покой! — замѣтилъ я. — Извините за причиненное вамъ безпокойство. Я думаю, чуть-ли не скоро полночь!
— О нѣтъ! Только десять съ небольшимъ.
— Ну такъ тѣмъ лучше!
Она приготовила мнѣ въ комнатѣ гдѣ мы сидѣли чудесную, чистую постель, такую чистую, какую рѣдко встрѣтишь въ галиційскомъ крестьянскомъ домѣ, и собралась уходить изъ комнаты.
— А вы сами гдѣ спите? — спросилъ я.
— Здѣсь! Рядомъ съ этой комнатой. Такъ спокойной ночи! Замѣтьте, что вы увидите сегодня во снѣ — вы вѣдь въ первый разъ будете спать на этой постели. Будьте здоровы.
Она вышла въ сосѣднюю комнату, затворила за собою дверь, но даже не побезпокоилась запереть ее. Я слышалъ какъ она раздѣлась, какъ покойно легла въ постель, отдѣленную отъ моей постели только одной перегородкой, покойно какъ женщина, которая ни передъ кѣмъ и ни передъ чѣмъ не струситъ, и которой не нужна ничья поддержка ни противъ другаго, ни противъ самой себя. Очень скоро я услышалъ ровное дыханіе покойно спящей хозяйки; наступившая полная ночная тишина нарушалась только тиканьемъ часовъ.
Такъ около полуночи меня пробудили безцеремонные удары въ наружную дверь и раздававшіеся за тѣмъ голоса. По началу, съ просонковъ, я не могъ путемъ разобрать въ чемъ дѣло, но, проснувшись окончательно, тотчасъ узналъ голосъ Кирилы, хотя я слышалъ его всего только одинъ разъ во время нашего разговора въ шинкѣ. Черезъ минуту я не могъ болѣе сомнѣваться: Кирила просилъ Ѳедосью впустить его въ хату; новый свѣтъ былъ наброшенъ въ моихъ глазахъ на обѣ эти выдающіяся фигуры: Кирилу и мельничиху-повелительницу.
Мнѣ слышались ясно ихъ шутки, ихъ смѣхъ; достойный не то дьявола, не то палача, взмахивающаго плетью надъ спиною жертвы. Она очевидно намѣревалась запереть дверь, выпроводивъ предварительно за нее Кирилу.
— Я тогда собью замки, либо саму дверь расшибу! — закричалъ Кирила.
— Это какъ тебѣ будетъ угодно! — равнодушно отвѣтила она. — Только не забудь про собакъ: онѣ спущены съ цѣпи и во всякую минуту я могу ихъ позвать сюда.
— Ну полно! Пусти-же меня къ себѣ! — умолялъ онъ, — Вѣдь ты знаешь: ужъ если я захотѣлъ придти къ тебѣ, если хочу быть съ тобой, такъ ничто на свѣтѣ меня но остановитъ и не испугаетъ.
— Пьянъ что-ли ты? Или съума спятилъ воръ ты, негодяй этакій! Убирайся, не то собакъ кликну!
— Совсѣмъ я не пьянъ, а люблю тебя какъ дуракъ! — проговорилъ Кирила и должно полагать рванулся въ дверь, такъ какъ вслѣдъ за тѣмъ послышался громкій окрикъ мельничихи: „Ге! Бетьяръ! Султанъ! Сюда Султанъ!“
— Не зови ты собакъ сюда! — мрачно проговорилъ Кирила. — Вѣдь задушу, либо отравлю ихъ!
— Ты?… Ахъ, ты!… Ну и чего тебѣ отъ меня хочется? — положила мельничиха гнѣвъ на милость.
— У меня есть новости для тебя! Ну не ломайся, пусти-же! Вѣдь ты знаешь, что я, такой какой я есть, воръ и негодяй, не могу приходить къ тебѣ, богатой, уважаемой, среди дня, при полномъ солнечномъ свѣтѣ! Когда-же приходить мнѣ если не ночью, клянусь честью!
— Это ты-то! Ты смѣешь еще болтать языкомъ про честь?
— Ну будетъ тебѣ! Пусти! Вѣдь холодно здѣсь.
— Дай Господи тебѣ замерзнуть! — проговорила она съ самымъ веселымъ смѣхомъ. — А ты вотъ не шуми; у меня баринъ спитъ, хорошій баринъ! Еще разбудишь его.
— Баринъ! У тебя баринъ? — закричалъ Кирила. — Что у тебя нѣтъ жалости ко мнѣ?
— Никакой къ тебѣ жалости во мнѣ нѣтъ!
— Ѳедосья!
— Ну, что?
— Я передъ тобой валяюсь здѣсь въ снѣгу на колѣняхъ, я умоляю тебя: ну ради Господа, пусти меня.
— А-га! Теперь ты заговорилъ иначе, волкъ ты, этакій.
— Впусти-же.
— Ну иди, если ужъ тебѣ такъ это пріятно. Ступени крыльца скрипнули; вслѣдъ за тѣмъ тонкій лучъ свѣта протянулся до моей постели сквозь перегородку (я только теперь замѣтилъ, что перегородка имѣетъ щели); дверь захлопнули по плотнѣй, щелкнулъ замокъ… Воръ Кирила былъ въ комнатѣ богачихи-мельничихи.
— Ну? Доволенъ теперь? — шутливымъ голосомъ спросила она. — Дѣлаетъ это тебѣ удовольствіе?
— А ты небось недовольна сама-то? — адресовалъ ей тѣмъ-же тономъ Кирила.
— Тише ты! Я же говорю тебѣ: рядомъ баринъ спитъ.
— Да какой баринъ-то?
Она назвала меня.
— О! — проговорилъ Кирила. — Это хорошій баринъ. Его я почитаю, какъ только могу почитать человѣка. Ну, послушай-ка: не хочешь-ли, чтобъ я далъ тебѣ кораллы, хорошіе, крупные, красные кораллы?
— Это ты укралъ что-ли?
— А тебѣ какое дѣло? Мои они! Такъ хочешь?
— Отчего-же не хотѣть?
Потомъ они пошептались еще нѣсколько времени и, наконецъ, снова стало тихо, такъ тихо, что сонъ вторично охватилъ меня.
Черезъ нѣсколько времени меня вновь разбудили ихъ шепчущіе голоса; попрежнему черезъ щель тянулась въ мою комнату тонкая нить свѣта. На сей разъ я не превозмогъ любопытства и тихо приподнявшись на постели приложилъ глазъ къ щели; я увидѣлъ Ѳедосью, одѣтую вполнѣ, сидящую на постели, и Кирилу, сидящаго рядомъ съ нею и старающагося обнять ее.
— Оставь! — отстраняла она его строгимъ шепотомъ. — Чтобъ ты и не смѣлъ мнѣ заикаться когда-нибудь объ этомъ.
— Отчего? — шепталъ онъ страстно. — Развѣ не любишь меня? Развѣ не моя ты?
— Люблю! И никогда, никого другого не любила. Того я выбрала въ мужья только за то, что у него хозяйство было богатое, и лошади и скотъ!
— Ну, а я его за это-то именно и ухлопалъ.
— Ужъ не думаешь-ли ты, что я очень сокрушалась объ немъ?… Покуда ты десять-то лѣтъ на цѣпурѣ сидѣлъ я такъ-то ли весело развлекалась.
— Молчи про это! — прошепталъ Кирила и зубы его слегка скрипнули.
— Ну-ну! Перестань! — приласкала его мельничиха и улыбнувшись положила ему на плечо голову, — Это даже удивительно, какъ я тебя люблю! — продолжала она. — Вѣдь вотъ баринъ рядомъ, хорошій баринъ, а я совсѣмъ покойно простилась съ нимъ да спать и ушла.
— Отчего-жъ ты не хочешь за меня замужъ выдти?
— Замужъ? За тебя-то! — и взглянувъ на него, она почти беззвучно засмѣялась. — Не смѣши ты меня Кирила!
— Отчего не хочешь? — приставалъ тотъ. — Ну говори по правдѣ! Не ври, не вывертывайся! Она не отвѣчала. Молча встала она и начала скоро ходить по комнатѣ.
— Такъ когда-же попъ благословитъ насъ? — продолжалъ допрашивать Кирила.
— Что онъ благословитъ? Ему не благословить надо, а съ амвона сказать тебѣ во всеуслышанье, что ты дуралей, чистый олухъ, да еще олухъ-то влюбленный и зазнавшійся не въ мѣру.
— Кто-же изъ насъ зазнался ! Развѣ я? Вѣдь это ты играешь важную госпожу… Важную!… Смотри только! Не очень! Не то…
И онъ сдѣлалъ рукою угрожающее движеніе.
— Не то, что? — равнодушно переспросила она, очевидно ни мало не струсивъ, и остановившись передъ нимъ.
— Не то я духъ изъ тебя вышибу, ты, зазнавшійся дьяволъ.
— Кончилъ ты? Такъ слушай теперь: ты говоришь, я зазналась! Развѣ это значитъ зазнаваться, коль я пустила тебя сегодня къ себѣ?…
— Иди со мной въ священнику, если въ тебѣ есть хоть какое-нибудь сердце! — прервалъ онъ.
— Я тебя люблю! Чего тебѣ еще надо? — продолжала мельничиха. — Тебя, вора, негодяя люблю я. Ну, а вѣнчаться съ тобой… Будь я проклята, если это когда-нибудь случится!
— Отчего „будь я проклята?“ Можетъ изъ за того, что я десять лѣтъ кандалы носилъ по твоей милости?
— Нѣтъ, не изъ за этого! Не будь ты никогда кандальникомъ, будь ты и совсѣмъ честнымъ парнемъ, а не такимъ негодяемъ, каковъ ты есть теперь, а замужъ бы я за тебя все-таки не вышла, потому что я богата, а у тебя ничего нѣтъ за душой.
Кирила злобно засмѣялся.
— Значитъ старая исторія! — пробормоталъ онъ сквозь зубы. — Ты зазнаешься только изъ за богатства проклятаго!
— Да, изъ за богатства! — согласилась мельничиха и начала подавляюще степенно пересчитывать свое имущество. — Мнѣ принадлежитъ эта мельница, мнѣ принадлежатъ большая пашня и лугъ, мнѣ принадлежитъ лѣса большущій участокъ, у меня семнадцать коровъ, восемь быковъ, четыре лошади (это не считая приплода!) У меня, вотъ здѣсь въ шкатулкѣ, лежатъ три тысячи гульденовъ государственными бумагами. Ну, а ты! У тебя, что есть? Вѣдь ничего кромѣ того, что ты крадешь, какъ есть ничего, воръ ты этакой, негодяй, нищій голодный! Тебя не цѣловать мнѣ надо но настоящему, а пинка тебѣ хорошаго дать ногою! Вотъ чего ты стоишь!
— Мнѣ? Мнѣ пинка? Это не ты-ли дашь?… — злобно зашипѣлъ Кирила. Попробуй-ка! Животное ты этакое!… Однако въ любовники тебѣ я гожусь?
— Ну такъ чтожъ? — проговорила она съ такимъ спокойнымъ цинизмомъ, что у меня вчужѣ кровь начала стынуть въ жилахъ. — А въ мужья я все-таки тебя не возьму. Скорѣе камень на шею да въ воду, скорѣй отравлюсь. Слышишь ты? Скорѣе мышьяку объѣмся чѣмъ за тебя замужъ выйду.
— Послушай Ѳедосья! — заговорилъ Кирила ласковымъ голосомъ, — Ужели въ тебѣ вовсе сердца нѣтъ? Какъ можешь ты говорить такимъ образомъ со мною, который…
— Который изъ за меня десять лѣтъ кандалами отзванивалъ? — Прервала она его. — Жаль, что не дольше! Очень я жалѣю о томъ, что недольше десяти лѣтъ!… И она цинически откровенно засмѣялась. — Никакъ ты плачешь?… — обратилась она къ нему, и убѣдившись въ томъ, что онъ дѣйствительно плакалъ, засмѣялась пуще прежняго.
— Смѣйся себѣ, смѣйся! — проборматалъ онъ утирая слезы. — Прійдетъ время, увижу я и тебя какъ ты заплачешь.
Мельничиха перестала смѣятся. Брови ея сурово сдвинулись. Она машинально начала застегивать жакетку.
— Ну! Пригрози еще! Не прикажешь-ли мнѣ чего-нибудь? — иронически проговорила она.
— Ѳедосья!
— Что? Пришелъ въ себя, что-ли?
— Дай мнѣ твою руку!
— На! Да цѣлуй ее! Да проси прощенья! Онъ поцѣловалъ съ нѣжностью ея выхоленную руку.
— По крайней мѣрѣ хоть не выходи замужъ за другаго! — проговорилъ Кирила.
— Это отчего?
— Потому что я не хочу! — И онъ злобно топнулъ ногой. Она не обратила ни малѣйшаго вниманія на это проявленіе гнѣва.
— Вотъ, напр., Акентій Провъ, — проговорила она. — Совсѣмъ подходящій человѣкъ, да кстати и ухаживаетъ за мной.
— Этотъ старый холостякъ-то?
— За то земли-то у него сколько!
— А лысина-то какая у него?
— Пусть лысина! Да за то богатъ онъ: и землей богатъ, и денегъ много!
— Какъ же онъ ихъ и пропиваетъ здорово!
— И то не бѣда! Пьетъ потому, что платить есть чѣмъ.
Кирила очевидно вышелъ изъ терпѣнія.
— Только сдѣлай это! Попробуй только! — заговорилъ онъ дрожащимъ голосомъ, вскочивъ съ мѣста. — Попробуй и увидишь, что изъ этого выйдетъ.
— Однако ты ревнивъ, несчастная ты посудина! — со смѣхомъ проговорила мельничиха и, сдѣлавъ видъ, что хочетъ поцѣловать его, вмѣсто поцѣлуя дала ему шлепокъ по губамъ.
— Чай тебѣ и это въ сладость? — поинтересовалась она.
— Ещебы! — Кирила улыбнулся, надѣлъ шапку и пошелъ къ двери.
— Когда придешь опять? — поинтересовалась она.
— Никогда!
— Это значитъ завтра, влюбленный дуралей!
Онъ захлопнулъ за собою дверь.
— Погоди! — проводила она его. — Окарнаю я тебѣ крылья! — И она захохотала, какъ хохочетъ вѣроятно русалка, когда она, покачиваясь, сидитъ на древесной вѣткѣ и расчесываетъ свои шелковистые волосы.
Наступила весна и пришло время выборовъ въ ланднагъ. За недѣлю до выборовъ пришелъ я кь мельничихѣ, чтобы получить ея голосъ для нашего кандидата. Я засталъ ее сидящею на лавкѣ; руки ея были властно скрещены на груди; на лицѣ играла злая улыбка. Противъ нея, въ позѣ ребенка, только-что наказаннаго за шалость, сидѣлъ Акентій Провъ; его глаза носили на себѣ слѣды слезъ, а лысина блестѣла самымъ унылымъ образомъ среди безпорядочно всклокоченныхъ остатковъ его шевелюры. Мельничиха поднялась на встрѣчу мнѣ, а Акентій нагнулъ еще ниже голову и сидѣлъ безпомощно, протянувъ руки на колѣняхъ; тутъ только, присмотрѣвшись къ нему но пристальнѣе, я замѣтилъ, что лицо его, обыкновенно блѣдное, на сей разъ отдавало какимъ-то земли сто-сѣрымъ оттѣнкомъ.
— Не передумали вы насчетъ передачи мнѣ голоса? — спросилъ я мельничиху — черезъ недѣлю выборы.
— Я знаю! — отвѣчала она. — Будьте добры напишите довѣренность?
— Остается, какъ рѣшили тогда?
— Разумѣется! Что я сказала разъ, я тому не измѣняю.
— Вотъ вамъ довѣренность. — И я положилъ передъ нею на столъ готовую довѣренность.
— За кого вы подаете голосъ? — поинтересовалась она, доставая изъ шкафа маленькую бутылочку чернилъ и отыскивая перо.
— Нашъ кандидатъ, — я назвалъ ей имя, — выставленъ Львовскимъ комитетомъ. Онъ но спеціальности учитель, и человѣкъ извѣстный честностью своихъ взглядовъ.
— Лучшаго и желать не надо! — согласилась разсудительная мельничиха. — Намъ въ нашей сторонѣ недостаетъ школъ; вотъ объ чемъ хлопотать надо. Еслибы каждый крестьянинъ умѣлъ писать и считать, мы бы конечно и съ этимъ была много счастливѣе теперешняго. Но но моему этого мало! Пусть нашъ депутатъ говоритъ въ ландтагѣ, что народу нужно образованіе, что ему полезно выучиться чему-нибудь и побольше, чѣмъ писать и считать, что напр., ему очень полезны всѣ знанія, касающіяся сельскаго хозяйства; кромѣ того, въ школахъ не мѣшало бы давать понятіе и о пароходахъ, и о желѣзной дорогѣ, и о телеграфѣ, объ этихъ трехъ вещахъ, на которыхъ теперь все держится; да и съ исторіей своего пошлаго народу не мѣшалобы хоть сколько-нибудь ознакомляться въ школѣ. Вотъ посмотрите: я имѣю напр. у себя всѣ газеты, „Слово“ и „Заря“; есть у меня; и книги! Вотъ о сельскомъ хозяйствѣ, а вотъ это естественная исторія. Я нахожу, что хоть понемногу, а совсѣмъ надо быть знакомой, нѣтъ ничего полезнѣе знанія.
Она сѣла за столъ и подписалась на довѣренности. Пока она водила перомъ по бумагѣ, выраженіе ея лица, ея насупленныя брови и сжатыя губы напоминали собою выраженіе лица-властителя, подписывающаго смертный приговоръ.
— Охо-хо-хо! — раздалось въ эту минуту со стороны Акентія.
Она повернула голову въ его сторону и слегка пожала презрительно плечами.
— Посмотрите баринъ на этого ноющаго человѣка, котораго просто стыдно назвать мущиной, — обратилась она ко мнѣ. — Ты послушай Акентій! — и она строго взглянула на него. — Мнѣ въ концѣ-концовъ придется выгнать тебя вонъ изъ дому, какъ собаку, которая причиняетъ всѣмъ безпокойство.
— Охо-хо-хо-хо! — Занылъ опять Акентій. — Какже мнѣ не охать, когда меня сразу разорили, сразу обратили въ чистаго нищаго? И еще мнѣ не охать здѣсь у тебя въ домѣ? Да развѣ не по твоей милости бѣда надо мной стряслась? Будь проклятъ день, когда я родился! Будь проклятъ день, когда я узналъ тебя и когда во мнѣ животное сдѣлалось сильнѣе человѣка! Будь проклятъ часъ, когда я (вотъ ужъ чистое-то собачье отродье?) вообразивъ, что мнѣ надо жениться, сказалъ тебѣ: Ѳедосья, хочешь ли выдти за меня замужъ.
— Гдѣ это ты такъ разговаривать выучился? — покойнымъ тономъ спросила мельничиха, — въ кабакѣ что ли жидовскомъ.
— И зачѣмъ ты только прямо не отказала мнѣ тогда? — продолжалъ сѣтовать Акентій.
— Неужто вы Ѳедосья согласились выдти за него замужъ? — почти въ ужасѣ не удержался я спросить. — Согласились? За него-то? Послѣ того что…
— Я знаю, что вы хотите сказать! — прервала меня мельничиха.
— Вы подумайте только.
— Тутъ нечего думать. Я сказала тогда только-то, что я вообще хотѣла бы выдти замужъ. Вѣдь такъ было Акентій.
— Такъ! — отвѣчалъ тотъ со вздохомъ.
— Ну, что жъ это значитъ? Это не значитъ ни да, ни нѣтъ! — продолжала она. — Что же ты ноешь, плаксивая ты баба, нюня этакая? Изъ-за чего я теперь обязана слушать твои причитанія? Вѣдь еслибъ ты въ самомъ дѣлѣ разорился ради меня и изъ-за меня, такъ еще это куда бы ни шло! Я бы еще могла взять тебя въ мужья, такъ какъ у меня и на обоихъ насъ хватило бы средствъ. А ты не только-что разорился, да и не ради меня вовсе, а просто какъ дурень влопался, посмѣшищемъ сдѣлался, а я послѣ этого выходи за тебя замужъ?… Нѣтъ! Пусть Господь и его Святая матерь будутъ свидѣтелями, а я тебя въ мужья не возьму. Смѣюсь я надъ тобой, какъ и другіе, конечно, смѣются!
И она съ самымъ задушевнымъ, повидимому, смѣхомъ щелкнула его пальцемъ по носу.
— Такъ не выйдешь за меня? — спросилъ Акентій, причемъ его лицо выразило какъ будто удивленіе передъ новостью, которую онъ слышитъ, въ первый разъ.
— Конечно нѣтъ!
— Изъ-за чего же я лишился всего? Изъ-за чего же я потерялъ всѣхъ своихъ лошадей, весь, свой скотъ, все, все?
— Не изъ-за меня-же! — прикрикнула на него мельничиха, и тотчасъ же спокойнымъ голосомъ добавила: — замолчи-ка ты, а то барину надоѣло слушать твою пустяковину, лучше поговоримъ о другомъ.
— Нѣтъ, не о другомъ будемъ мы говорить! — закричалъ въ свою очередь и Акентій. — Ихъ милость извинитъ насъ, что мы прискучили нашимъ разговоромъ. Да, ваша милость! Я всего лишился? по милости этой женщины, всего! А я былъ богатымъ человѣкомъ; невѣсты такъ и кружились вокругъ меня. Теперь я сталъ нищимъ изъ-за нея, и вы слышите, какъ она же еще издѣвается надомной.
— Какимъ образомъ могли вы сразу разориться Акентій? — обратился я къ нему. — Я васъ не понимаю. Растолкуйте вы мнѣ это!
— Ахъ! Вы это очень легко поймете сударь. Я, оселъ этакій невзнузданный, началъ думать объ этой женщинѣ и женитьбѣ на ней, а объ Кирилѣ-то и не подумалъ; не додумалъ объ немъ, который ужъ ухлопалъ одного изъ-за нея.
— Что ты оселъ былъ, есть и будешь, это вѣрно! — съ хохотомъ закричала мельничиха, кинувъ бѣглый взглядъ въ открытое окно. Дѣло въ томъ, что въ эту минуту, какъ разъ у самаго открытаго окна снаружи, оказался стоящимъ Кирила. Всѣ взоры обратились на него. Акентій задрожалъ отъ ужаса и волненія, а Ѳедосья засмѣялась самымъ неудержимымъ образомъ, словно ее до чрезвычайности утѣшило возникшее положеніе.
— А вѣдь я съ тобой поступалъ не какъ съ осломъ! — началъ съ циничною откровенностью Кирила, наклонясь въ окно. — Я не считалъ тебя за осла, который только тогда догадается, что дождь идетъ, когда у него вся спина взмокнетъ. Я обокралъ тебя не сразу, а кралъ сначала коровъ одну за другой, потомъ лошадей, потомъ кафтанъ твой новый изъ тонкаго сукна укралъ, потомъ твои лучшіе сапоги, твои часы, твои векселечки и государственныя бумаги. Все это я мало по малу кралъ! Можно бы догадаться!… Ты все не догадывался! Послѣ ужъ я открылъ шлюзу у дамбы и затопилъ твою пашню; я и не отрекаюсь передъ тобой. Все это я сдѣлалъ, и прямо говорю: тоже я сдѣлаю всякому, кто объ этой женщинѣ какъ о женѣ подумаетъ! Только я вижу, что все, что я сдѣлалъ, не помогаетъ! Ты еще все около нея вертишься. Что же прикажешь теперь дѣлать? Ужъ не захотѣлъ ли ты, чтобъ я отправилъ тебя какъ того, Максима? Скажи-ка мнѣ? А?
Съ этими словами Кирила съ быстротой звѣря прыгнулъ черезъ окно въ комнату и, бросившись на Акентія, вцѣпился въ его и безъ того небогатую шевелюру. Я попытался было заступиться за несчастнаго, а мельничиха только смѣялась самымъ искреннимъ смѣхомъ. Акентій дѣлалъ усилія высвободиться изъ рукъ Кирилы, но тотъ держалъ клоки его волосъ словно клещами.
— Ради Господа! — взмолился наконецъ Акентій. — Что-жъ ты! И впрямь что-ли убить меня хочешь? Отпусти меня, отпусти! Я возвращаю тебѣ твое слово Ѳедосья, только вели ему отпустить меня.
Замѣчательно, что во все время, пока Кирила держалъ его за волосы, Акентій при всѣхъ стараніяхъ освободиться, не рѣшился все-таки ударить разбойника — до того велико было въ немъ чувство безотчетнаго страха передъ Кирилой.
— Трусишка! — промолвила мельничиха, очевидно по адресу Акентія, когда Кирила выпустилъ его изъ рукъ.
— Эхъ, ты! — презрительно обратился къ своей жертвѣ мучитель. — И еще ты осмѣлился захотѣть сдѣлать ее своею женой? Ты захотѣлъ цѣловать эту женщину? Вотъ тебѣ отъ нея вмѣсто поцѣлуя! — и онъ ударилъ его ладонью по губамъ. — Ты захотѣлъ получить право развязывать башмаки на ея ногахъ? Вотъ тебѣ вмѣсто этого! — И онъ ударилъ его ногой. — Пожалуй и еще получи! — И онъ снова ударилъ его.
Пока сыпались удары на лицо и спину Акентія, мельничиха веселымъ смѣхомъ ободряла Кирилу и даже приговаривала: „такъ ему и надо! Еще ему, еще! Растряси его хорошенько!“
Наконецъ, вытащилъ Кирила еле живаго Акентія вонъ, дотащилъ до ручья и толкнулъ его туда съ такою силой, что бѣдняга полетѣлъ въ воду, плеснувшую подъ нимъ какъ подъ объемистымъ камнемъ. Поднявшись изъ воды, Акентій пустился бѣжать прочь, не разбирая дороги, а Кирила вошелъ между тѣмъ въ домъ.
— Вотъ такимъ ты нравишься мнѣ! — встрѣтила его мельничиха. — Онъ возвратилъ мнѣ мое слово изъ страха передъ тобой. За это стоитъ угостить тебя Кирила хорошимъ виномъ, стоитъ даже, чтобъ я сама тебѣ достала его изъ погреба. — И она снова залилась смѣхомъ, и вышла изъ комнаты.
Кирила молча сѣлъ на лавку. Зубы его были стиснуты; по лицу пробѣгала судорога.
— Если дальше дѣло пойдетъ также, — обратился я къ нему, — эта женщина приведетъ тебя къ висѣлицѣ. — Брось ее, начни какое-нибудь дѣло, начни честно работать! Я съ удовольствіемъ помогу тебѣ въ этомъ. Работа можетъ исцѣлить всякія душевныя раны; она успокоиваетъ человѣка, она спасаетъ его отъ горькихъ думъ, отъ раздраженія, она умиротворяетъ его душу. Въ работѣ есть лучшій источникъ наслажденія; я самъ не однажды испытывалъ это въ тяжелыя минуты жизни.
— Я не прочь работать! — отвѣчалъ Кирила. — Только…
— Такъ рѣшись и начни! — прервалъ я его.
— Что тутъ рѣшаться? Я давно бы рѣшился…
Въ эту минуту вошла мельничиха, неся бутылку вина. Кирила бросилъ на нее взглядъ, полный нѣжности, молящій, глубокій взглядъ.
— И сдѣлаю все, что вы говорите, — промолвилъ онъ прочувствованнымъ голосомъ, — я буду работать, сдѣлаюсь честнымъ человѣкомъ, если только эта женщина согласится стать моею женой.
— Слышите Ѳедосья? — обратился я къ ней. — Вы можете снасти его!
— Совсѣмъ не стоитъ онъ того, чтобы занимались его спасеніемъ, — равнодушно отвѣтила мельничиха. — Будемъ говорить лучше о чемъ-нибудь другомъ.
— Неужели же вы хотите взять на свою совѣсть то, чѣмъ все это можетъ кончиться? Вѣдь кончится оно ужасно! — попытался я еще.
— Не только возьму охотно на свою совѣсть, но и буду рада присутствовать при томъ, какъ его повѣсятъ.
Мнѣ оставалось только выразить удивленіе и удалиться; она пошла меня проводить. Когда мы вышли изъ хаты, я спросилъ ее еще разъ:
— Да любите ли вы его, послѣ всего того, что я только-что слышалъ?
— Не люблю кромѣ него никого.
— Такъ какже такъ? Какъ тутъ согласить одно съ другимъ.
— А такъ! На него хорошая палка нужна, а жениться ему, этакому нищему, совсѣмъ не зачѣмъ; онъ и такъ, не будучи мужемъ, отъ меня не уйдетъ. Онъ вѣдь хоть и дикій звѣрь, а при мнѣ онъ ручной; лѣсной медвѣдь, который изъ рукъ жретъ какъ цыпленокъ.
Въ одно прекрасное майское утро вышелъ я изъ дому — мнѣ хотѣлось взглянуть на полевыя работы, явившись на нихъ неожиданно. На дорогѣ мнѣ встрѣтилась мельничиха, одѣтая совершенною галиційскою крестьянкой: въ высокихъ мужскихъ сапогахъ, въ розовомъ перкалевомъ платьѣ, съ накинутою сверхъ корсажа длинною сукманой синяго сукна. Съ своею строгою головой, прикрытою ярко краснымъ платкомъ и толстой ниткой красныхъ коралловъ, болтавшихся вокругъ ея красивой шеи, она выглядѣла какою-то азіатскою деспоткой-царицей. Она издали улыбнулась мнѣ и шутливымъ движеніемъ потянула за собой ведомаго на веревкѣ, упиравшагося молодаго телка.
— Куда милая вдовушка?
— Веду теленка къ мяснику! — отвѣчала она съ улыбкой. — Да кстати хочу и мужемъ раздобыться.
— Это конечно вы шутите?
— Нимало!
— Неужто же серьезно собираетесь замужъ?
— На сей разъ совершенно серьезно, если это васъ интересуетъ.
— Я этому не способенъ повѣрить.
— Я очень много думала объ этомъ вопросѣ и рѣшила, что Ларивонъ Радцанко самый подходящій мнѣ мужъ.
— Эй, обдумайте лучше такое дѣло!
— Чего же еще обдумывать? Онъ богатъ, у него отличное хозяйство; да еще къ тому же онъ молодъ, красивъ; а вѣдь это тоже не мѣшаетъ.
— Но, Ѳедосья, чѣмъ же это кончится? Подумайте только, къ чему это приведетъ?
— Я подумала обо всемъ.
— А Кирила?
— Ничего не значитъ! — отвѣчала она самымъ равнодушнымъ тономъ. — Если онъ захочетъ и Ларпвонъ это допуститъ, онъ можетъ по прежнему ходить ко мнѣ.
— Да что у васъ въ самомъ дѣлѣ, нѣтъ что-ли сердца, Ѳедосья?
— При чемъ тутъ сердце? Не понимаю! Я знаю только то, что Лари вонъ богатый человѣкъ, а Кирила можетъ у его двери просить подаянія, если онъ и впрямь перестанетъ, какъ говорилъ тогда, воровать.
— Вы такъ думаете? А мнѣ такъ сдается, что вы изъ него сдѣлаете убійцу.
— Ну и пусть! Тогда его или посадятъ на цѣпь, какъ бѣшеную собаку, или повѣсятъ. А я… я обѣщала ему это… Я еще буду любоваться тѣмъ, какъ онъ будетъ болтаться на висѣлицѣ.
— Что вы не говорите, а я не вѣрю, что вы рѣшитесь выдти замужъ за Ларивона.
— Не вѣрите, такъ пойдемте коль хотите вмѣстѣ, и увѣритесь!
Я пошелъ съ нею сначала къ мяснику и имѣлъ случай видѣть съ какимъ звѣрскимъ равнодушіемъ помогала эта женщина жиду рѣзать несчастнаго теленка, дрожавшаго отъ инстинктивнаго предчувствія того, что надъ нимъ хотятъ произвесть. Отъ мясника мы пошли вмѣстѣ къ Ларивону Радцанко. Тотъ оказался въ полѣ, но, увидя насъ, быстро побѣжалъ намъ на встрѣчу и радушно повелъ насъ въ свою хату.
— Чѣмъ васъ просить ваша милость и васъ Ѳедосья Гашчукъ? — началъ онъ какъ гостепріимный хозяинъ. — Что будетъ вамъ всего пріятнѣе!
— Мнѣ было бы всего пріятнѣе замужъ выдти! — начала напрямки мельничиха, опускаясь на деревянный стулъ и бросая самый вызывающій взоръ на красиваго хозяина.
— Вашъ покойный мужъ шутникъ былъ, царство ему небесное! — проговорилъ Ларивонъ, очевидно не понявшій еще въ чемъ дѣло. — Да и у васъ то Ѳедосья, кажется, нѣтъ недостатка въ желаніи пошутить.
— И не думаю я шутить! — отвѣчала она. — Я совершенно серьезно хочу выдти опять замужъ и именно за васъ Ларивонъ Радцанко. Имѣете вы что-нибудь противъ этого?
— Что я могу имѣть противъ этого? — заговорилъ сконфузившійся малый. — Совершенно напротивъ! Вы не только богатая невѣста, но еще и красавица, къ тому же умница; вы женщина, созданная, чтобы повелѣвать и ворочать большимъ хозяйствомъ. Отъ всего сердца готовъ я былъ бы стать вашимъ мужемъ, и не только мужемъ, но вашимъ слугою-мужемъ, только… одно… я могу только одно… возразить…
— Что тебѣ не хватаетъ храбрости! — прервала она его со смѣхомъ. — Я это предчувствовала! Я даже потому-то и ухаживаю за тобой, что знаю, ты у меня не выйдешь изъ повиновенія; вѣчно будешь ходить, какъ быкъ на веревкѣ.
— Именно можетъ случиться, что меня какъ быка подведутъ подъ убой! — выразился яснѣе Ларивонъ. — Или вы забыли совершенно о нашемъ добрѣйшемъ Кирилѣ?
— Не говори мнѣ объ этомъ негодяѣ?
— Какъ не говорить о немъ? Однако онъ ухлопалъ вашего перваго мужа! Онъ довелъ вашего ухаживателя и чуть-что не жениха, Акентія, до нищенства! Какъ же не говорить! Я при воспоминаніи о немъ чувствую, какъ будто петля затягиваетъ уже мнѣ глотку. Ей Богу я не рѣшусь!
— Неужели же и ты такой же мущина, какъ Акентій? — закричала мельничиха. — Стыдился бы! Что у тебя тыква что ли вмѣсто головы-то на плечахъ выросла?
— Э-эх-эх-эхъ! — вздохнулъ Ларивонъ.
— Что ты хнычешь? Еще нюни не распусти! А то чего добраго растаешь какъ снѣговикъ подъ лучами солнца. Будь же настоящимъ мущиной! Не робѣй! Я съумѣю защитить тебя ужъ коли на то пошло, а я вѣдь, ты знаешь это, ничего не боюсь. Ну! Такъ рѣшайся! Вотъ тебѣ моя рука и мое слово!
— Ахъ Ѳедосья! — вздохнулъ Ларивонъ. — Какъ вы мнѣ нравитесь, это вы и представить себѣ не можете; только ужъ если это должно случиться, такъ надо, чтобъ оно случилось какъ можно посекретнѣй, да поскорѣй. Разъ, что я сдѣлаюсь вашимъ мужемъ, ну!.. Тогда, сказать ужъ по правдѣ, и перенести за это можно многое, чортъ его возьми!
— Ну вотъ эту рѣчь я понимаю! — весело воскликнула мельничиха. — Такъ долженъ говорить мущина! Такъ значитъ получай меня! — и она, вставъ со стула, протянула ему руку.
Затѣмъ они переговорили о дальнѣйшихъ подробностяхъ; Ларивонъ досталъ бутылку водки; женихъ и невѣста выпили по стаканчику и вслѣдъ затѣмъ всѣ мы вышли, причемъ Ларивонъ проводилъ насъ до ближайшаго перекрестка.
— Чѣмъ же это окончится? — обратился я къ мельничихѣ, когда мы остались вдвоемъ.
— Какъ чѣмъ кончится? Я что говорила, то и сдѣлала! Чего же еще?
— Кирила на все изъ-за васъ способенъ.
— Онъ долженъ на этотъ разъ поостеречься меня! — проговорила она злобно сдвинувъ брови. — У него упрямая голова и онъ хочетъ поставить на своемъ, хочетъ, чтобъ я женой ему стала; но это вздоръ! А я за это-то и не беру его отчасти. Вольно ужъ волю заберетъ. Пусть онъ хоть всѣ волосы съ головы вырветъ у себя съ отчаянья, пусть хоть треснетъ съ досады, а ужъ будетъ все но моему. И я очень рада, что такъ устроилось. Какъ будетъ у меня мужъ, вы увидите, какъ оба они будутъ у меня по стрункѣ ходить, шагъ въ шагъ, какъ ручные звѣри.
— Положимъ! Я понимаю, что васъ увлекаетъ желаніе водить на помочахъ двухъ мущинъ, — замѣтилъ я; — только долго ли продлится это странное удовольствіе? А съ другой стороны, отъ васъ одной зависѣло бы спасти Кирилу; вѣдь въ сущности въ немъ есть зерно такихъ сердечныхъ достоинствъ, развивъ которое изъ него можно бы сдѣлать человѣка прекрасныхъ качествъ. Вѣдь при извѣстныхъ условіяхъ изъ Кирилы вышелъ бы малый, лучше котораго не найти на десять миль въ окружности.
— Не хочу я ничего этого, — былъ короткій отвѣтъ, причемъ она топнула ногой и зло улыбнулась.
Въ одно изъ ближайшихъ воскресеній, послѣ обѣдни ко мнѣ явились Ѳедосья и Ларивонъ, оба разфранченные по праздничному, въ сопровожденіи сватовъ, дружекъ и провожатыхъ, чтобы пригласить меня на свадьбу. По старинному, прадѣдовскому обычаю женихъ и невѣста трижды поклонились мнѣ въ ноги.
— Значитъ дѣло уже рѣшено окончательно? — не безъ грустнаго чувства спросилъ я.
— Сегодня священникъ сдѣлалъ одно за другимъ три оглашенія, — отвѣчала невѣста, — а къ вечеру сегодня же и свадьбу справимъ.
— Только дай Господи благополучія! — добавилъ отъ себя женихъ: онъ былъ видимо взволнованъ, и капли нота выступили у него на лбу.
— А Кирила? — невольно вырвалось у меня.
— Мы только-что отъ него. Приглашали на свадьбу.
— Ахъ, Ѳедосья!
— Отчего же нѣтъ? — удивилась она. — Онъ даже и не огорченъ ни мало; угостилъ насъ водкой и обѣщалъ быть на свадьбѣ.
— Ну, дай Богъ!…
По дорогѣ къ дому невѣсты встрѣтилъ я Кприлу. Онъ показался мнѣ очень страненъ и возбужденъ до крайности. Разфранченный съ букетомъ цвѣтовъ на своей соломенной шляпѣ и съ другимъ въ рукѣ, съ какими-то пылающими главами, онъ то еле двигался, то останавливался, какъ размышляя, то чуть не бѣжалъ впередъ, распѣвая веселую свадебную пѣсню.
— Что ты дѣлаешь, Кирила? — крикнулъ я ему въ одну изъ его остановокъ. Онъ обернулся.
— Стараюсь придти въ веселое расположеніе духа по случаю свадьбы.
— Такъ ты значитъ идешь туда?
— Да! Думаю пойти! — задумчиво отвѣтилъ онъ. — Она же звала меня… Вотъ вы бы посмотрѣли, какъ она потѣла отъ удовольствія при этомъ.
— Послушай моего дружескаго совѣта Кирила! Брось эту мысль и не ходи туда. Иначе можетъ случиться несчастіе.
— Не случится ничего такого, что не въ волѣ Божіей! — отвѣтилъ онъ съ глубокимъ вздохомъ. Мы шли вмѣстѣ до самой мельницы, гдѣ навстрѣчу мамъ высыпала толпа гостей. Кирила направился къ дѣвушкамъ и тамъ тотчасъ послышались его веселыя шутки и смѣхъ, какъ будто его роль состояла именно въ томъ, чтобы возбуждать веселье среди свадебныхъ гостей. Со стороны послышалась приближающаяся свадебная музыка: визжали скрипки, пыхтѣла довольно фальшивая валторна, плакали цимбалы и словно скучающій медвѣдь ворчалъ контрабасъ. За музыкантами показались женихъ, дружки, сваты, провожатые, всѣ веселые и довольные кромѣ самого жениха, который опустилъ глаза къ низу при видѣ Кирилы.
У самаго дома невѣсты, вновь пришедшіе начали пѣть согласно обычаю пѣсню, чудесную старинную пѣсню, въ которой пришедшіе за невѣстой просятъ домашнихъ, чтобы тѣ впустили ихъ. Отворилась дверь и на порогѣ явилась Ѳедосья, разодѣтая, съ цвѣтами вплетенными въ ея роскошныя косы.
— Ну довольно, довольно! — шутливо обратилась она къ пѣвшимъ. — Вамъ не приходится просить очень усердно, я и сама рада пустить васъ къ себѣ.
Со стиснутыми зубами смотрѣлъ на невѣсту Кирила, очевидно любуясь ею, потому что дѣйствительно мельничихой можно было любоваться въ эту минуту. Затѣмъ вмѣстѣ съ прочими онъ вступилъ въ домъ. По старинному обычаю невѣста, взявъ за руку жениха, обошла всѣхъ почетныхъ гостей, кланяясь каждому въ ноги и прося благословенія. Когда оба они подошли къ Кирилѣ, Ѳедосья съ улыбкой проговорила:
— Меня очень радуетъ, что вы пришли къ намъ раздѣлить нашу радость, если Господь то пожелаетъ.
— Да! раздѣлить радость, если Господь того пожелаетъ! — повторилъ Кирила и также засмѣялся. Невѣста преклонилась съ женихомъ и передъ Кирилой, а онъ, положивъ руки ей на голову, проговорилъ:
— Пусть васъ ожидаетъ все, чего я отъ души желаю вамъ!
— Дай Господи! — послышались голоса гостей.
— Аминь! — отчетливо возгласила невѣста въ то время, какъ женихъ чуть слышно прошепталъ то же слово.
Пока музыка и все свадебное шествіе направилось къ церкви, я улучилъ минутку и шепнулъ невѣстѣ:
— Онъ сильно раздраженъ и взволнованъ, не вызывайте, его на крайности.
Она только удивленно приподняла брови и не отвѣчала мнѣ ни словечка.
Въ то время какъ священникъ, соединивъ ихъ руки, тѣмъ самымъ связалъ ихъ на вѣки, какъ мужа и жену, Кирила понурилъ голову такъ, что не видно было его лица. Выходя изъ церкви уже въ качествѣ жены Ларивона Радцанко, молодая, поровнявшись съ своимъ возлюбленнымъ, бросила на него гордый взглядъ, въ которомъ можно было прочесть чувство удовлетвореннаго самолюбія, а когда всѣ уже достигли мельницы и гости вошли въ домъ, она, замедливъ немного, остановила Кирилу за руку.
— Ну? какъ ты Кирила чувствуешь себя? — спросила она его.
— Ничего! Хорошо!
— Такъ оно и должно быть! — И затѣмъ шепотомъ, такъ что никто кромѣ меня и Кирилы этого не слышалъ, она продолжала: — помни, что все должно остаться по прежнему; ты можешь приходить ко мнѣ такъ часто, какъ захочешь. Если тебѣ это доставитъ удовольствіе, можешь придти хоть завтра. Да что завтра! Хоть сегодня приходи!
И она быстро вошла въ домъ, а за нею и мы слѣдомъ.
Въ самой просторной комнатѣ былъ накрытъ тонкой, чистой, бѣлой скатертью длинный столъ, на которомъ красовались разныя колбасы, ветчина, жаркое, горячіе калачи, высокія, словно крѣпостныя башни бабы, темнозеленыя бутылки со сливянкою и красноголовыя бутылки венгерскаго; друга и комната была совершенно очищена; тамъ помѣщались музыканты, и пока въ первой комнатѣ болѣе почетные и пожилые гости собирались приступить къ ужину, во второй молодежь принялась танцовать.
За столомъ, на среднемъ мѣстѣ, сидѣли молодые. Каждый изъ гостей подходилъ къ нимъ съ привѣтствіемъ и поздравленіемъ, поднося при этомъ какой-нибудь подарокъ. Послѣднимъ поднялся съ лавки Кирила; подойдя къ молодой, онъ, при веселомъ хохотѣ гостей, подалъ ей съ вѣжливымъ привѣтствіемъ маленькую, изящную, вышитую туфлю. Молодая бросила на него взглядъ, отнюдь не обличавшій что-либо непріязненное, напротивъ того, взглядъ скорѣе дружелюбный; Ларивонъ же видимо остался недоволенъ; онъ повернулся на стулѣ и нервно рванулъ себя за свой тонкій усъ.
Затѣмъ гости то одинъ, то другой вставали съ своихъ мѣстъ и, поднявъ стаканъ вина, произносили заздравные тосты, шумно повторяемые остальными сидѣвшими за столомъ; при этомъ всякій разъ вино было выпиваемо, послѣднія же капли его выливаемы изъ стакановъ на полъ.
Мало по малу наступила ночь.
Ларивонъ былъ сильно выпивши. Обнявъ свою жену одной рукою, другою рукой плеснулъ онъ полный стаканъ вина въ отворенное окно.
— Пора дѣвушки! Пора милыя! — закричалъ онъ.
Музыка смолкла. Подруги невѣсты вывели танцующихъ изъ второй комнаты и начали гамъ приготовлять свадебную постель для молодыхъ. Въ то же время другія запѣли старинную пѣсню, исполняемую обыкновенно въ этотъ моментъ свадебнаго пира и отличающуюся чрезвычайно поэтической, широкой мелодіей. Вдругъ Кирила, выпивъ одинъ за другимъ два стакана водки, вскочилъ на столъ съ такою силою, что блюда, бутылки и стаканы задребезжали и запрыгали на немъ и даже нѣкоторые со звономъ полетѣли на полъ. Раздался общій крикъ удивленія, затѣмъ послышались хохотъ, разные возгласы, но голосъ Кирилы покрылъ все это.
— Я вамъ спою свадебную пѣсню! — закричалъ онъ: — а вы всѣ… молчать теперь! — И онъ снова такъ топнулъ ногой по столу, что желтоватая водка каскадомъ полилась изъ упавшей бутылки прямо на молодыхъ и ближайшихъ въ нимъ гостей.
Всѣ стихли въ ожиданіи. Одна молодая сурово поднялась съ мѣста, но Кирила продолжалъ стоять не шелохнувшись, вперивъ въ нее пылающій взоръ. Черезъ минуту, простирая надъ ней руки, онъ началъ громкимъ голосомъ пѣть:
|
„За гордою павой красоткой |
Гости захохотали.
„Глупъ индюкъ! глупъ индюкъ!“ со смѣхомъ подтянулъ хоръ.
— Глупъ индюкъ? — бормоталъ пьяный Ларивонъ, пошатываясь на стулѣ. Глаза его были тусклы и безжизненны, какъ у мертваго.
— Конечно глупый индюкъ! — подтвердилъ со стола Кирила. — А кто же? — И онъ запѣлъ дальше:
|
„И что-жъ? Согласилась вѣдь пава |
— Глупъ индюкъ! глупъ индюкъ! — подпѣвалъ хоръ.
— Кто же глупый индюкъ? — закричалъ вдругъ Ларивонъ, даже пьянымъ начавшій понимать смыслъ пѣсни. Онъ сдѣлалъ попытку подняться со стула, но снова опустился на него; затѣмъ черезъ минутку вновь съ усиліемъ поднялся и ухитрился устоять на ногахъ при помощи стола, на который и облокотился руками.
— Кто же тутъ глупый индюкъ? — повторилъ онъ.
— Разумѣется ты! — пояснилъ Кирила. — Кто же еще? Гордая пава взяла тебя въ мужья потому, что ты богачъ, а я нищій, голодный воръ. И все-таки свадебная постель-то не про тебя писана! Готовятъ ее для меня, такъ какъ я любовникъ жены твоей!
Поднялся страшный шумъ. Ларивонъ схватилъ Кирилу за ногу, но получилъ отъ него такой ударъ, что повалился на полъ; на Кирилу же набросилась вся толпа гостей и его, этого обезумѣвшаго отъ ревности и любви бѣднягу, вытолкали пинками за дверь.
— Ну! Припомню я вамъ это! Всѣмъ припомню! — въ ярости хрипѣлъ Кирила, когда на его спину сыпались толчки выпроваживавшихъ его гостей.
Дружки помогли Ларивону оправиться; у него тѣмъ не менѣе не перестала еще кровь течь изъ носу.
— Ладно! Пусть такъ! — бормоталъ онъ. — Пойдемъ Ѳедосья! Пойдемъ голубка, пава моя гордая! Пойдемъ и не бойся! Дружка покараулитъ насъ да и парни съ нимъ останутся… Собакъ спусти! Спусти собакъ еще!
— Чего мнѣ бояться? — заговорила молодая. — Только ты-то не трусь, а у меня храбрости на насъ обоихъ хватитъ.
Сваты и дружки повели молодыхъ съ пѣснями къ свадебной постели…
— Кирила, Кирила! — раздалось изъ комнаты, гдѣ была устроена брачная постель. Вслѣдъ за тѣмъ послышался трудно сдерживаемый смѣхъ. Я бросился въ комнату и тотчасъ увидѣлъ причину вновь возникшей суматохи: на стѣнѣ, въ головахъ постели, красовалась пара громадныхъ роговъ.
— Это навѣрно Кирилиныхъ рукъ дѣло! — кричала молодая. — Вотъ проклятый воръ этакій! И когда только чортъ освободитъ насъ отъ него? Замѣчательно, что, начавъ говорить сердитымъ, повидимому, тономъ, Ѳедосья въ концѣ концовъ начала улыбаться и затѣмъ просто таки расхохоталась, до того очевидно занимательною показалась, ей въ сущности продѣлка Кирилы. Что касается Ларивона, то онъ отнесся къ вопросу иначе: порывистымъ движеніемъ сорвалъ онъ эмблему супружескаго позора со стѣны и разбилъ ее объ полъ въ мелкіе дребезги.
Сильно обезпокоенный всѣмъ происшедшимъ, оставилъ я молодыхъ съ ихъ гостями и отправился розыскивать Кирилу. Но я не нашелъ его ни въ его хатѣ, ни въ пшикѣ, нигдѣ. Послѣ этихъ безплодныхъ поисковъ я полу-машинально вернулся къ мельницѣ; ея бѣлыя стѣны выступали изъ окружавшей ихъ тьмы; въ одномъ изъ оконъ хаты виднѣлся огонекъ. Вдругъ мелькнулъ другой огонекъ и снаружи близь хаты огонекъ въ видѣ нѣсколькихъ искръ, выбитыхъ огнивомъ изъ кремня; затлѣлся трутъ и черезъ мгновеніе я увидалъ освѣщенное огнемъ раскуриваемой коротенькой трубки блѣдное лицо Кирилы.
Но это продолжалось одно мгновенье. Затѣмъ снова все погрузилось въ потемки.
Меня невольно забралъ страхъ передъ тѣмъ, что могло случиться!
— Кирила! — не громко позвалъ я.
Нѣтъ отвѣта.
— Кирила! — крикнулъ я немного громче.
Опять тоже молчаніе.
Только вода шумѣла, стремясь по водосливу.
Съ чернаго неба скатилась звѣздочка. Я стоялъ въ раздумья.
Минутку-другую спустя я увидѣлъ прогуливающагося близь мельницы спущеннаго съ цѣпи большаго бѣлаго пса и услышалъ хриплый лай его. Огонь въ хатѣ погасъ и темнота воцарилась всюду полная.
Медленнымъ шагомъ возвратился я домой и, взойдя на свое крыльцо, совершенно машинально обернулся еще разъ въ сторону мельницы, словно ожидая тамъ что-нибудь увидѣть. Была темная, тихая ночь, ночь безъ свѣта и безъ движенія. Не то, чтобы была совершенная темнота, но какъ-то весь окружающій ландшафтъ тонулъ и стушевывался въ потемкахъ и даже ближайшіе предметы казались погруженными въ какія-то волны сумрака. Ни откуда ни одного луча свѣта! Ни луны, ни звѣздъ и ни единаго огонька, хотя бы изъ дома, гдѣ только-что окончилось свадебное пированіе.
Вдругъ я увидѣлъ вдали, какъ разъ въ сторонѣ мельницы, огненную точку. Она мигомъ разрослась въ пламя, языкъ котораго, извиваясь словно, лизнулъ окружающія потемки въ своемъ стремленіи къ чернѣвшему небу. Быстро задрожало надъ нимъ въ сумрачномъ горизонтѣ красноватое зарево пожара…
Мое предчувствіе не обмануло меня!
Я крикнулъ дворника, велѣлъ ему живо осѣдлать мнѣ лошадь, а самъ началъ будить прислугу и рабочихъ. Черезъ нѣсколько минутъ съ деревенской колокольни раздались звуки набата.
— Пожаръ! — крикнулъ я кучеру, выбѣжавшему изъ конюшни съ всклоченными волосами и заспаннымъ лицомъ. — Гдѣ это можетъ быть?
— Да! Горитъ! — пробормоталъ онъ, протирая глаза.
— Гдѣ же это? Гдѣ?
Онъ присмотрѣлся къ мѣсту, гдѣ живо разросталось пламя.
— Надо быть Ѳедосьина мельница горитъ! — рѣшилъ онъ.
Я вскочилъ въ сѣдло и поскакалъ на мельницу, а слѣдомъ за мною туда же спѣшно отправились и мои люди съ пожарною трубой, бочками, баграми и прочими пожарными принадлежностями. По дорогѣ мы обгоняли крестьянъ и въ одиночку, и цѣлыми группами, спѣшившихъ къ мѣсту пожара и тоже тащившихъ на себѣ багры, топоры, ломы и другія орудія, полезныя на пожарѣ. Всѣ они спѣшили молча, не переговариваясь даже другъ съ другомъ, повидимому, многіе даже не успѣли путемъ одѣться, вскочивъ съ постели, у каждаго очевидно была въ головѣ только одна мысль: придти какъ можно скорѣе на помощь въ страшномъ бѣдствіи. Такъ велико въ нашихъ крестьянахъ сознаніе обязанности въ дѣлѣ взаимопомощи!
Три гигантскіе языка пламени уже тянулись къ небу, когда мы достигли мѣста пожара; облака густаго дыма, отдававшія красноватымъ отливомъ, стояли неподвижно въ высокихъ слояхъ воздуха. Гудѣлъ набатный колоколъ, слышались на деревнѣ неистовый собачій лай и лошадиное ржанье; надъ всей картиной повисли крики, шумъ, растерянная суетня, словомъ все то, что обыкновенно характеризуетъ величайшее изъ бѣдствій крестьянской жизни, пожаръ, начавшійся глубокой ночью.
Я былъ одинъ изъ первыхъ, достигшихъ горящей мельницы.
Тотчасъ убѣдился я, что огонь охватилъ сразу и мельницу, и жилой домъ, и скотный дворъ. Густой дымъ и запахъ гари и чада окружали горящія постройки со всѣхъ сторонъ, закутывая ихъ какою-то мглой, при безвѣтренной погодѣ, медленно поднимавшійся къ верху и лѣниво расползавшійся вокругъ. Пламя жадно лизало бревенчатыя, промазанныя известью стѣны, схватывало трещавшія балки и стропила, выбивалось длинными языками изъ оконъ, дверей и прогорѣвшихъ уже крышъ. Хлопья горящей соломы, разносимые во всѣ стороны, падали на прилегающій лугъ, въ ручей, на плотину и въ водосливъ, гдѣ съ обычнымъ ритмическимъ шумомъ падала струя воды, спокойное движеніе которой рѣзко контрастировала со всею окружающею суматохой.
Безплодно, хотя и отчаянно, боролись люди самой мельницы съ обрушившимся на нихъ бѣдствіемъ; но вотъ пришла помощь и, по правдѣ сказать, борьба не сдѣлалась менѣе безнадежною.
До самаго ручья вытянулась отъ горящихъ построекъ цѣпь помогающихъ крестьянъ, которые, черпая воду ведрами изъ ручья, передавали эти ведра одинъ другому, пока, такимъ образомъ, вода не достигала цѣли; другіе стояли на приставныхъ лѣстницахъ, на не провалившихся частяхъ крышъ и пытались выплескивать подаваемую имъ воду на горящія постройки; третьи работали на пожарной трубѣ. Иные, давъ себя предварительно облить водой, стояли чуть не рядомъ съ пробивавшимися сквозь крышу языками пламени и изъ всѣхъ силъ старались сколь возможно разобрать баграми и топорами пылающія постройки. Лошади жалобно ржали, коровы мычали неистово въ горѣвшемъ скотномъ дворѣ, гдѣ несчастныя животныя были привязаны на ночь въ своихъ стойлахъ. Повыпрыгнувшіе изъ птичника куры, пѣтухи и цыпляты, какъ обезумѣвшіе мчались въ лѣсъ и тамъ исчезали въ потемкахъ, окружавшихъ мѣсто пожара, потемкахъ, которыя тѣмъ чернѣе выглядѣли, чѣмъ ярче освѣщался самый районъ пожара; тутъ среди окрашенныхъ красно-огненнымъ цвѣтомъ деревьевъ бѣжалъ ручей, имѣвшій видъ льющагося расплавленнаго золота.
Но вотъ среди окружающаго меня дыма, увидѣлъ я саму мельничиху, съ растрепанными волосами, съ лицомъ разгнѣванной олимпійской богини, вышедшей изъ облаковъ; она была прекрасна, хотя и походила на демона въ образѣ женщины, только-что покинувшаго пекло. Глаза ея сверкали невѣроятной злобой.
— Это сдѣлалъ Кирила! — кричала она. — Навѣрное онъ! Это онъ поджогъ сразу и мельницу, и хату, и скотный дворъ. Никто какъ онъ!… Помогите братцы!… Гдѣ Ларивонъ!… Главное спасите мнѣ красную шкатулку! Сто гульденовъ тому, кто вытащитъ мнѣ ее изъ хаты.
Подошелъ Ларивонъ. Волосы на его головѣ и брови были слегка опалены, лицо покрыто копотью.
— Гдѣ ты Ѳедосья? — звалъ онъ растерянно. — Поди ко мнѣ!
— Спаси шкатулку! — крикнула въ отвѣтъ мельничиха. — Въ ней лежатъ мои три тысячи гульденовъ въ бумагахъ и твои бумаги тоже.
Ларивонъ снова бросился къ хатѣ и исчезъ въ дыму.
— Сюда! Ко мнѣ! — кричала мельничиха и, схвативъ тяжелый ломъ, начала имъ ломать дверь хаты, запертую изнутри, когда молодые, проводивъ гостей, легли спать.
— Помогите! Ломайте здѣсь.
Въ эту минуту раздался кривъ многихъ голосовъ:
— Берегись! Крыша рушится! Назадъ! Назадъ! Я силой потащилъ Ѳедосью отъ хаты; храбрые парни, работавшіе на крышѣ, живо спрыгнули съ нея и она съ трескомъ рухнула внутрь, отправивъ вверхъ столбъ чернаго дыма и миріады блестящихъ искръ; постройка завалилась, и теперь остатки стѣнъ и крыша догорали вмѣстѣ.
— Гдѣ Ларивонъ? — взволнованно кричала Ѳедосья. — Ужъ не убило ли его?
И она искала его повсюду взглядомъ, искала и подъ догоравшими обломками, и во дворѣ, и между тѣми, что подавали изъ ручья воду. Ларивона нигдѣ не было.
Наконецъ нашли его за домомъ. Несчастный лежалъ навзничь на землѣ, а со лба его черезъ все лицо зіяла громадная рана, изъ которой ручьемъ лилась кровь, окрасившая переднюю часть его рубахи и образовавшая вокругъ его головы, на землѣ, цѣлую кровавую лужу. Возлѣ него лежала взломанная красная шкатулка, содержимое которой исчезло.
— Онъ мертвъ! — сказалъ кто-то.
— Кто? — крикнула мельничиха.
— Ларивонъ!
Ѳедосья бросилась къ трупу мужа.
— Должно быть не бревномъ ли какъ-нибудь, не балкой ли его треснуло! — проговорилъ старый Ярема, не разсмотрѣвъ путемъ въ чемъ дѣло. — Видно, какъ онъ доставалъ шкатулку-то, его и ударило! Вонъ и шкатулка возлѣ…
— Полно! — мрачно проговорила мельничиха. — Взгляни на рану-то! Это Кирила его убилъ… Вотъ шкатулка пуста… Онъ же и бумаги укралъ! Значитъ и убилъ, и ограбилъ.
Между тѣмъ мы доканчивали тушить огонь. Хозяйственныя постройки рушились одна задругой, пламя почти спало; скоро отъ всей Ѳедосьпной мельницы остались только торчавшіе столбы, да нѣсколько кучъ, тихо догоравшихъ, частію лишь тлѣвшихъ обломковъ.
Сама мельничиха сидѣла въ сторонкѣ, на камнѣ, сидѣла блѣдная, съ совершенно неподвижнымъ лицомъ, которое отъ поры до времени она закрывала руками; но ни слёзъ, ни жалобъ не слышна было отъ нея.
Наступило утро. Зарождающійся прелестный лѣтній день озарилъ мягкимъ, ласковымъ свѣтомъ печальную картину пожарища, съ котораго еще поднимались къ небу тонкія струйки бѣловатаго дыма. Спокойная природа ничего не хочетъ знать о человѣческихъ горестяхъ, о человѣческой скорби, о мукахъ и сомнѣніяхъ человѣческой души. Равно ласково свѣтятъ солнечные лучи и горю человѣка и его радостямъ.
Я перепрыгивалъ черезъ догорѣвшіе остатки балокъ, черезъ обуглившіяся бревна; кругомъ ничто не оживляло печальную картину. Съ обычнымъ ровнымъ журчаніемъ катилъ ручей свои воды, унося на нихъ мелкіе остатки разрушенія въ родѣ щепъ, углей, хлопьевъ соломы. Съ ближайшаго поля вынырнулъ жаворонокъ, стремительно рванувшійся въ небесную высь. Я въ первый разъ въ жизни съ грустью слѣдилъ за тѣмъ, какъ утонулъ онъ въ голубомъ пространствѣ; душа моя изнемогала подъ давящимъ ее чувствомъ гнѣтущей скорби.
Медленною, унылою поступью пробирался сквозь поросли и деревья, окружавшія бывшую мельницу, бѣлый громадный песъ мельничихи; въ прежнее время онъ гордо носилъ свою голову, теперь же печально понурилъ ее къ землѣ. Увидя меня, онъ слегка заворчалъ, оскалилъ было зубы, но, должно быть разсудивъ, что теперь уже нечего караулить, пошелъ прочь. Я вышелъ на дорогу, усыпанную теперь чернымъ, обгорѣлымъ, хлѣбнымъ зерномъ до самаго лѣса, словомъ на всемъ протяженіи, куда доносили эти легкіе остатки струи стремившагося отъ пожара воздуха. Я снова увидѣлъ мельничиху, она по прежнему сидѣла на большомъ камнѣ, полуодѣтая, растрепанная, въ нѣмомъ отчаяньи созерцающая печальные остатки всего своего имущества. Я заговорилъ съ ней — она не отвѣчала. Я назвалъ ее по имени — она бросила на меня недоумѣвающій взоръ, словно не узнавая меня, и снова склонила свою голову.
Вдругъ близъ нея раздвинулись вѣтви кустарника и изъ-за нихъ показалось блѣдное, но спокойное лицо съ лихорадочно горящими глазами. Я узналъ Кирилу.
— Ѳедосья! — окликнулъ онъ.
Она по прежнему молчала, оставаясь неподвижною.
— Съ ума ты сошла, что ли? — крикнулъ онъ, подходя къ ней и начиная ее трясти за плечи. — Что молчишь?
Она повернула къ нему лицо, зубы ея заскрежетали, кулаки сжались угрожающимъ образомъ, бѣлки глазъ мигомъ налились кровью.
— Ну! Каково теперь тебѣ? — холодно, со злою усмѣшкой спросилъ онъ. — Какъ поживаешь? Мельничиха молчала.
— Теперь овдовѣла съ Божіей помощью? — продолжалъ Кирила. — Значитъ мы можемъ наконецъ отпраздновать нашу свадьбу; теперь оба равно нищіе, оба не богаче церковныхъ крысъ. Иди! иль можетъ и теперь не хочешь?… Я вѣдь знаю тебя, голубка моя, моя гордая пава!… Такъ что же?… А то я жду тебя со своими товарищами въ шинкѣ. Слышишь ты, голодная тварь, нищая, ощипанная? Ты теперь можешь сама прійти къ Кирилѣ, да поклониться ему, чтобы взялъ тебя въ жены послѣ того дурня-индюка!.. Ха-ха-ха.
Онъ замолчалъ на мгновеніе, а потомъ затянулъ свою пѣсню.
|
„За гордою павой красоткой |
Меня возмутила эта сцена. Я быстрыми шагами подошелъ къ нему и проговорилъ повелительно:
— Уходи отсюда!
— Я и безъ того уйду! — равнодушно отвѣтилъ онъ. — Такъ значитъ я въ шинкѣ буду, мое сокровище! — добавилъ онъ по адресу мельничихи и скорыми шагами пошелъ прочь.
Она все продолжала молчать.
Кирила давно уже исчезъ изъ нашихъ глазъ, но еще долго слышалась его пѣсня и раздавался припѣвъ ея: „глупъ — индюкъ! глупъ — индюкъ!“
Одинъ за другимъ приходили на пожарище люди изъ деревни; они подходили къ Ѳедосьѣ, сочувственно ее осматривая: многіе изъ нихъ приносили ей кое-что съ собой: одинъ — горшокъ каши, другой — курицу, третій — пару башмаковъ, иные — поношенное платье. Женщины окружили ее сочувственною толпой, говоря ей всевозможныя слова утѣшенія. Наконецъ, сошлось все село, весь приходъ и мущины, и женщины, и дѣти; всѣ они перешептывались между собой, словно боясь нарушить чей-то покой. Гриця тоже былъ въ числѣ пришедшихъ; онъ сидѣлъ на корточкахъ, задумчиво поглядывая своими мечтательными глазами на дымившіеся, обуглившіеся столбы и ковыряя палочкой кучку горячей золы.
Ѳедосья встала съ камня. Окинувъ взглядомъ толпу и принесенныя ей вещи, она выбрала изъ послѣднихъ суконный кафтанъ, осмотрѣла его съ горькою улыбкой, потомъ взяла одну изъ принесенныхъ же сильно поношенную накидку и медленнымъ движеніемъ всунула руки въ мягкіе рукава избраннаго ею платья; дальше она выбрала башмаки и надѣла ихъ на свои босыя ноги, собрала руками волоса съ лица, завязала ихъ одною косой въ узелъ и, подойдя къ ручью, начала умываться. Потомъ она пошла въ сторону отъ толпы, какъ бы намѣреваясь остаться одна, избѣжать любопытныхъ взоровъ; на перекресткѣ дороги, у подножія стоявшаго тамъ распятія склонилась она, ставъ на колѣни и долго молилась, изрѣдка останавливая взглядъ на главѣ, увѣнчанной терновымъ вѣнцомъ. Наконецъ, твердою поступью, быстрыми шагами возвратилась она къ толпѣ. Невольно смотрѣлъ я на нее въ эту минуту съ сочувствіемъ; она замѣтила очевидно мой взглядъ и, подойдя ближе, съ улыбкой протянула мнѣ руку ладонью кверху.
— Вы можете мнѣ подать теперь крейцеръ, если хотите! — проговорила она. — Я стала нищею.
— Ну, вона! — сочувственнымъ голосомъ проговорилъ старикъ Ярема, бросая грустный взглядъ вокругъ. — Все можно снова выстроить.
— Чѣмъ? Денегъ-то вѣдь нѣтъ ни гроша! — равнодушнымъ, повидимому, тономъ пояснила мельничиха.
— Сосѣди помогутъ? — сказалъ Ярема. — Мы всѣ, весь приходъ! Всѣ поможемъ. Вѣдь и вы помогли бы каждому въ такой бѣдѣ?
— Конечно, отвѣтила Ѳедосья.
— Ну, такъ видите-ли! И значитъ, что не все пропало.
— Да! но выстроить опять это — еще не все? — мрачно заговорила мельничиха, и злая судорога мелькнула по ея лицу, какъ молнія. — А виновникъ? Неужели его такъ-таки и оставить безнаказаннымъ?
— Нѣтъ, этого не должно быть! — страстно воскликнулъ Гриця, прислушивавшійся все время къ разговору и теперь быстро вскочившій съ земли и также быстро отошедшій въ сторону, какъ будто испугавшись сказанныхъ имъ словъ.
— Чтоже вы думаете надо сдѣлать, Ѳедосья? — спросилъ старикъ Ярема, задумчиво перебирая руками уголь, машинально поднятый имъ на пожарищѣ.
— Какъ что дѣлать? — горячо заговорила Ѳедосья, лицо которой мигомъ запылало отъ прилива чувства злобной мести. — Самимъ судить этого злодѣя, этого поджигателя, вора и убійцу, Кирилу! Самимъ судить и судить сейчасъ же, не сходя съ этого мѣста.
— Какъ! что! что она говоритъ? — раздались недоумѣвающіе голоса со всѣхъ сторонъ.
— Мы должны сами свой судъ держать надъ Кирилой! — съ яростью крикнула мельничиха.
— И надъ остальными ворами! — послышался изъ толпы голосъ. — Надъ Ставровскимъ, Лобковичемъ и Костькой!
— Судъ надъ ними! Надъ всей ихъ проклятою шайкой! Надъ этими конокрадами! — Звонко раздался голосъ Гриця, въ страстномъ возбужденіи поднявшаго руки къ небу.
Видя, что дѣло принимаетъ страшный оборотъ, я выступилъ передъ взволнованною толпой.
— Что вы хотите дѣлать? — крикнулъ я. — Вы теперь какъ разъ на пути, чтобы попрать и право и законы страны! Кто даль вамъ право судить и карать? Если вы произнесете свой судъ надъ этими ворами, злодѣями, вы сдѣлаетесь сами ничѣмъ не лучше тѣхъ, которые разоряли и губили васъ, уводя вашихъ лошадей и поджигая ваши хаты. Опомнитесь! Лучше захватите ихъ всѣхъ! У васъ вѣдь есть свидѣтели, да и всѣ вы свидѣтелями можете быть?… Такъ схватите ихъ и представьте законному суду.
Ради Бога! — кричалъ я въ отчаяніи. — Вѣдь не убить же вы ихъ намѣреваетесь?
— Никто не говоритъ!… — пробормоталъ старикъ, понуривъ голову.
— Не судите, да не судимы будете! — уговаривалъ я толпу. — Вѣдь и всѣ мы не безгрѣшны.
— Да и не судитъ никто изъ насъ! — строго проговорилъ Ярема. — Не одинъ кто-нибудь изъ насъ судить ихъ будетъ, міръ будетъ судить!
— А я вамъ говорю, никто не долженъ судить своихъ братій, кромѣ суда установленнаго закономъ, такъ какъ иначе вмѣсто мира, спокойствія и любви наступятъ ужасы мести и убійства. Пусть они вредили вамъ, обкрадывали васъ, разоряли! Но и они тоже люди и по отношеніи къ нимъ вы должны найти въ себѣ чувство правоты и жалости, какое вы хотѣли бы, чтобъ и къ вамъ питали. Нельзя же съ ними поступать такъ, какъ поступаете вы съ дикими звѣрями, съ волками и медвѣдями, расхищающими ваши стада!
— Да чѣмъ они лучше волковъ и медвѣдей? — вскрикнула Ѳедосья, зеленые глаза которой метали искры и лицо которой передергивалось судорогами.
— Тѣмъ, что они люди! Тѣмъ, что они братья ваши! — отвѣчалъ я ей. — Можетъ быть они гораздо болѣе несчастны, чѣмъ злы! Вѣдь не дикія же они животныя! Должны же вы питать къ нимъ чувство жалости.
— Это значитъ, что если они тащатъ у насъ послѣдній кафтанъ, такъ мы должны имъ отдать и послѣднюю рубашку? — выступилъ впередъ Акентій.
— Сдѣлайте ихъ безвредными! — продолжалъ я уговаривать. — Попытайтесь ихъ исправить, дайте имъ возможность хоть когда-нибудь исправиться и стать честными людьми. Вѣдь рабочій домъ, даже каторжныя работы, все же лучше смерти. Вы подумайте только: вѣдь и на насъ отчасти, на всѣхъ насъ лежитъ доля ихъ грѣховности! Вѣдь не судятъ же насъ, напримѣръ, за то, что мы спокойно видимъ, какъ рядомъ съ нами перебивается со дня на день неимущій братъ нашъ, да еще и не одинъ, а десятки, сотни, тысячи неимущихъ братій. Мы виноваты отчасти въ томъ, что они отъ колыбели не пріучены къ честному труду, что взросли они чуть не полуживотными. Зачѣмъ мы не выучили ихъ тому, что такое правда, что такое любовь къ ближнему? Мы не выучили ихъ этому, и вотъ они сдѣлались злодѣями, а мы теперь собираемся ихъ судить.
— Все это правда, что вы говорите, ваша милость! — спокойнымъ тономъ заговорилъ старый Ярема. — Но гдѣ намъ взять средства къ тому, чтобы дѣлать, какъ вы говорите? Мы сами бѣдный, темный народъ, ведущій вѣчную борьбу съ бѣдами. Мы вѣчно въ работѣ изъ-за куска хлѣба, гдѣ же намъ думать, какъ вы думаете? А тутъ еще ко всѣмъ-то нашимъ бѣдамъ прибавится такая горькая напасть, какъ эти злодѣи, которыхъ никакъ не сбудешь! Ты въ потѣ лица своего честна добываешь хлѣбъ свой, а рядомъ съ тобой разбойникъ, который норовитъ ограбить у тебя то, что тебѣ кровавымъ трудомъ досталось. Это ли не тяжкая жизнь! И еще ихъ оставлять такъ-то гулять безъ суда и расправы? Пусть лучше одинъ пострадаетъ, чѣмъ всѣмъ бѣду терпѣть! Такъ она вездѣ установлено! Такъ есть и на землѣ, и въ водѣ, и въ воздухѣ. Кто далъ право пчеламъ, спасая свой трудовой медъ, накопленный малыми росинками, отъ злыхъ ничего не дѣлающихъ трутней жалить на смерть этихъ злодѣевъ пчелинаго рода?…
— За нами право! — прервала его Ѳедосья. — За нами право! Мы — міръ весь! За нами значитъ и право, да и сила за нами же!
— Ѳедосья! — обратился я къ ней полушепотомъ. — Ты сама довела Кирилу до злодѣйства, сама и должна его спасти теперь.
— Я?… Его спасать? — неистово закричала она съ хохотомъ. — Я кровь его хочу видѣть! — и обратясь къ толпѣ, она продолжала: — если и дальше такъ пойдетъ, если и теперь эти семеро злодѣевъ, эта шайка проклятая останется безъ наказанія, всѣмъ намъ хоть умирать тогда! Жить тогда нельзя! Разорятъ они насъ и всѣхъ, поодиночкѣ ухлопаютъ.
— Судить ихъ! Судить ихъ! — кричалъ Гриця въ какомъ-то фанатическомъ экстазѣ.
— Судить, Судить! — раздалась сотня голосовъ.
— Братцы! Къ шинку! Идемъ къ шинку! — крикнула Ѳедосья толпѣ и, схвативъ въ руки толстую обгорѣлую палку, быстрыми шагами пошла по дорогѣ. Слѣдомъ за нею хлынула, словно неудержимый потокъ, вся толпа, вооружаясь по пути палками, камнями. Я бросился въ обходъ и бѣгомъ, какъ могъ только скоро устремился къ шинку въ то время какъ міръ — а это дѣйствительно была на сей разъ цѣлая община — и мущины, и женщины, и старики, и молодые, и дѣти, двигался по дорогѣ, весь охваченный одною страшною мыслей объ отмщеніи злодѣямъ.
Когда я подходилъ спѣшно къ шинку, оттуда навстрѣчу мнѣ раздалось пѣніе. Я вошелъ.
Вокругъ зеленаго лакированнаго стола сидѣли всѣ семь патентованныхъ воровъ и весело распивали водку. Кирила брянчалъ на разстроенной гитарѣ, грязноватая, розовая лента которой была перекинута у него за шею. Ставровскій-паша, охвативъ рукою талію хорошенькой жидовки, собирался съ ней танцовать. Жидъ считалъ за прилавкомъ деньги.
— Скорѣе бѣгите отсюда! — закричалъ я вбѣгая. — Бѣгите какъ можно дальше и главное постарайтесь перебраться черезъ Венгерскую границу. Община хочетъ свой судъ надъ вами чинить, и вся эта толпа идетъ за мною слѣдомъ.
— А пусть ихъ идутъ! — крикнули воры хоромъ.
— Судъ держать! — обозлился Кирила. — Надъ нами?
— У нихъ храбрости на это не хватитъ, — замѣтилъ Ставровскій. — Постоятъ у шинка, да и отправятся назадъ, ручаюсь въ этомъ.
— Побоятся нашей мести! — подтвердилъ и Кирила.
— Да они не наказать васъ идутъ, а убить, — крикнулъ я.
— Убить! — захохоталъ Кирила, — руки не доросли.
— Все-таки остеречься надо! — робко заговорила еврейка. — Не въ первый разъ бываетъ такой случай. — Затѣмъ она обратилась къ мужу: — бѣжимъ! бѣжимъ скорѣе! Запрягай лошадь!
Жидъ выступилъ съ своимъ совѣтомъ.
— Все-таки Кирила, — проговорилъ онъ. — Лучше уйти съ ихъ дороги!
Воры только захохотали въ отвѣтъ. Всѣ они преспокойно остались сидѣть за столомъ, всѣ молодые, сильные, красивые, чуть ли не красивѣйшіе въ округѣ мущины.
— Если вы не хотите бѣжать, — посовѣтовалъ я, — такъ отдайтесь добровольно на судъ міра, обяжитесь возвратить причиненные вами убытки и обѣщайтесь клятвою стать на честный путь и честно работать.
— Работать? Это мы-то должны работать? — крикнулъ кто-то изъ воровъ.
— Вы предлагаете намъ работать? — съ хохотомъ переспросилъ Ставровскій.
— Если я не долженъ красть! — проговорилъ Лобковичъ, молодой малый безъ усовъ и безъ бороды, человѣкъ не болѣе двадцати лѣтъ отъ роду. — Такъ лучше мнѣ не жить. Не выкушаете ли вы лучше съ нами вина, ваша милость? — И онъ налилъ мнѣ стаканъ. — Такъ-то! Я такъ полагаю, что я воровалъ еще въ колыбели, лежа съ моимъ братишкой (мы близнецы съ нимъ были): чай нѣтъ, нѣтъ да и потаскивалъ у него изо рту соску! Ей-ей! Самый горячій калачъ, самое спѣлое яблоко, лучшая слива для меня никогда ничего не стоили, коли я ихъ не укралъ. Что тутъ прикажете дѣлать? А вѣдь отецъ съ матерью всего мнѣ въ волю давали.
— Вотъ это я называю сдѣлаться воромъ заблаговременно! — смѣясь замѣтилъ Кирила.
— Не то, чтобы очень заблаговременно, не то, чтобы слишкомъ поздно! — отшутился Лобковичъ. — А только я могу сказать, что не помню, когда я началъ воровать. Я всегда былъ воромъ, всегда имъ и буду до гробовой доски. Я принадлежу къ числу тѣхъ, которые настоящимъ образомъ живутъ только ночью, когда можно какъ снѣгъ на голову то появиться въ полѣ, гдѣ какъ разъ въ пору учинить охоту за чужими лошадьми, то за спиной прохожаго, гдѣ можно тихо срѣзать его сумку.
— Скажи мнѣ: знаешь ты десять заповѣдей Господнихъ?
Костька окинулъ меня недоумѣвающимъ взглядомъ, причемъ на губахъ его заиграла до странности наивная улыбочка…
— Ничего я не знаю! — пробормоталъ онъ! — Ни про какія Божьи заповѣди! — Ничего и про Бога не знаю!
— Какъ? Ты, доживъ до твоихъ лѣтъ, ничего не знаешь о Богѣ?
— А гдѣ-жъ мнѣ знать, ваша милость? Въ школу я не ходилъ, въ церкви не бывалъ. Ничего я не знаю, кромѣ того, что воровъ наказываютъ, а за что? про это мнѣ никто не говорилъ. Остальные воры захохотали и разомъ осушили свои стаканы.
— А вѣдь это Кася бѣжитъ, чертъ меня подери! — закричалъ глядѣвшій въ окно Ставровскій, хлопнувъ себя по колѣнамъ.
Въ слѣдующее мгновенье въ шинокъ, запыхавшись, вбѣжала бѣдная дѣвушка, возлюбленная паши, блѣдная какъ смерть, еле переводящая дыханіе, съ растрепанными волосами.
— Они идутъ! — кричала она. — Хотятъ… тебя убить!.. Бѣги!.. Бѣги скорѣе! — и она съ рыданіемъ бросилась къ Ставровскому.
— Милостивый Боже! — заволновался еврей. — Случится несчастіе! Случится большое несчастіе! Уходите вы скорѣе отсюда.
Еврейка принялась всхлипывать, причитая; она совсѣмъ обезумѣла отъ страха.
— Чего добраго! — заговорилъ Ставровскій, обнимая рукою Касю, и видимо начиная немного поддаваться страху. Впрочемъ можно…
— Ага! — закричалъ Кирила. — Ужъ не хочешь ли ты удрать, паша? Ты, бабій кавалеръ! Такъ сними съ своей дѣвченкн юбку, да и влѣзь въ нее. Лучше будетъ. Тогда тебя не признаютъ.
— Кто-жъ говоритъ про побѣгъ? — расхрабрился снова Ставровскій.
— Бѣгите вы всѣ! Всѣ бѣгите отсюда? — уговаривалъ я ихъ.
— Ни-ни! Не уйдемъ! — былъ единогласный отвѣтъ. — Не на трусовъ напали! Эй, водки! Музыку!
Кирила лихо ударилъ по струнамъ гитары и воры запѣли хоромъ старинную застольную пѣсню:
|
„Отъ Якова къ Михею кубокъ идетъ, |
Раздался жалобный, ноющій звукъ: струна лопнула на гитарѣ. Кирила, не обращая на это вниманія, продолжалъ лихо акомпанировать пѣснѣ; жидъ молился вслухъ, обратясь въ уголъ; жидовка выла; Кася хохотала въ истерикѣ. Между тѣмъ хоръ воровъ залихватски подхватывалъ припѣвъ пѣсни.
— Смѣйся, смѣйся! Веселись! — поощрялъ Ставровскій несчастную Касю, подавая ей свой стаканъ съ виномъ.
— Я и такъ смѣюсь! — судорожно выговорила она, и выпивъ вино, поперхнулась и закашлялась до того, что все лицо ея сдѣлалось краснымъ.
— А мнѣ было показалось, что ты плакать вздумала, — замѣтилъ паша.
— Нѣтъ, нѣтъ! Я смѣюсь! Развѣ не видишь, какъ я смѣюсь! — и она дѣйствительно улыбнулась, хотя въ то же время слезы текли по ея щекамъ.
— Такъ быть можетъ кто-нибудь и впрямь хочетъ уйти? — спросилъ вдругъ Кирила суровымъ голосомъ. — Я потому спрашиваю, что чуть ли оно не поздно теперь! Вонъ они идутъ.
Воры захохотали и снова грянули хоромъ:
|
„Лупъ-цупъ, лупъ-цупъ! |
Лихая пѣсня раздавалась изъ шинка въ то время, когда община, міръ, словомъ когда вся огромная толпа крестьянъ въ строгомъ молчаніи надвинулась на кабакъ и охватила его тѣснымъ кольцомъ, въ особенности со стороны входной двери. Прошло нѣсколько минутъ молчанія; никто изъ толпы и никто изъ воровъ словно не рѣшался прерывать его. То были мрачныя, тяжелыя минуты. Первымъ нарушилъ ихъ Кирила.
Самымъ беззаботнымъ образомъ, съ одной рукой въ карманѣ панталонъ, съ гитарою въ другой рукѣ вышелъ онъ на порогъ и равнодушно остановился передъ толпой.
— Что вамъ угодно, любезные сосѣди? Чего вамъ благопріятели? — иронически, но вѣжливымъ тономъ заговорилъ онъ. — Можетъ быть вы желаете выпить съ нами? Или пѣсню спѣть? Пожалуй споемъ вмѣстѣ! Я начну, а вы мнѣ припѣвъ хоромъ подтягивайте.
Онъ ударилъ по струнамъ гитары и запѣлъ, а за нимъ и остальные воры:
|
«Отъ Якова къ Михею кубокъ идетъ |
Въ эту минуту большой камень съ трескомъ и звономъ пробилъ окно шинка и влетѣлъ въ комнату.
— Это еще что такое? — крикнулъ въ окно Ставровскій. — Кто кинулъ камень?
— Мы пришли сюда не для того, чтобы швырять въ васъ камнями, — строгимъ голосомъ проговорилъ старый Гринъ Ярема, а чтобы судъ мірской надъ вами держать
— Судъ держать? — крикнулъ Лобковичъ, выскакивая изъ кабака и становясь рядомъ съ Кирилой. — Это вы-то будете судъ держать? Ахъ вы шаромыжники этакіе! Надъ кѣмъ же это судъ будетъ?
— Надо всѣми вами! — прогудѣло угрожающимъ образомъ въ толпѣ.
— А главное надъ тобой Кирила! — звонко раздался голосъ мельничихи. — Надъ тобой воръ, поджигатель, убійца, Каинъ проклятый!
— Я убійца? — съ наивнымъ удивленіемъ переспросилъ Кирила.
— Что воръ ты, это намъ всѣмъ достаточно извѣстно! — крикнулъ Акентій.
— Конокрадъ проклятый! — бросилъ вызовъ Грпця, сжавъ свои кулаченки.
Между тѣмъ всѣ воры вышли изъ шинка, съ ними Кася и жидовка. Жидъ по прежнему оставался на молитвѣ: повязавъ молитвенный ремень, онъ усердно бормоталъ покаянный псаломъ, стоя за своимъ прилавкомъ.
— Такъ значитъ вы утверждаете, что я воръ? — поинтересовался опять Кирила и со смѣхомъ обратился къ своимъ товарищамъ.
— Развѣ не ты укралъ мою корову? — началъ было Ярема обличеніе.
— Во всякомъ случаѣ! — насмѣшливо отвѣтилъ Кирила. — Если не я, то кто же?
— И моихъ лошадей тоже! — крикнулъ Гриця въ фанатическомъ экстазѣ. — Мою пѣгашку съ жеребеночкомъ.
— Разумѣется, мальченка! И твою пѣгашкусъ жеребеночкомъ! — веселымъ тономъ согласился Кырила, схвативъ въ то же время мальчугана, въ увлеченіи слишкомъ выступившаго впередъ, и швырнувъ его въ толпу.
Остальнымъ ворамъ какъ будто надоѣло видѣть одного Кирилу дѣйствующимъ лицомъ мрачной сцены.
— Ну, и воровали! — крикнули они. — Чтожъ дальше?
— А кто укралъ весь мой скотъ, мой новый кафтанъ, мои бумаги? — Кричалъ Акентій — Кто затопилъ мое жниво?
— Мы, мы! смѣло отвѣчали воры.
— А кто сжегъ мою мельницу? — возвысила свой голосъ Ѳедосья. — Кто ограбилъ меня и убилъ моего мужа.
— Ври больше! — злобно крикнулъ Кирила, махнувъ гитарой въ ея сторону. Затѣмъ онъ захохоталъ, но сдѣлался блѣденъ какъ мертвецъ. Вся толпа заволновалась.
— А мои волы? — слышались голоса. — А мой хлѣбъ?.. А мои фрукты?.. А мои лошади?.. А мои холсты?.. А мои соты съ пчельника?..
И всякій разъ какъ раздавался отдѣльный вопросъ изъ толпы, воры смѣлымъ хоромъ съ хохотомъ подтверждали: Мы! Мы!
Старики выдѣлились изъ толпы и отошли къ сторонкѣ; тамъ начали они тихими голосами обсуждать вопросъ. Затѣмъ Гринъ Ярема, обратясь ко всей толпѣ, заговорилъ за себя и остальныхъ стариковъ:
— Мы рѣшили, началъ онъ, что довольно намъ переносить отъ нихъ. Каждому дадимъ по пятидесяти плетей, а убытки чтобы всѣ они намъ возвратили. Кирила же отдѣльно долженъ сверхъ того Ѳедосьѣ возвратить ея деньги и бумаги.
— Такъ! Такъ! — закричала толпа. — Такъ ладно будетъ!
Такимъ образомъ приговоръ былъ постановленъ.
— Что? — кричали между тѣмъ воры. — Возвратить убытки? Да еще плети?
— Поберегитесь насъ наказывать! — воскликнулъ Ставровскій.
— Ради Бога молчите! — почти не помня себя, шепнулъ я изъ двери Кирилѣ.
Между тѣмъ толпа все больше и больше напирала, охвативъ воровъ со всѣхъ сторонъ непроницаемою стѣной.
— Только дотронься кто до меня! — злобно угрожалъ Ставровскій. — Придется ему раскаяться.
— Не подходи! — суровымъ глухимъ голосомъ проговорилъ Кирила.
— Не думаете ли вы сопротивляться? — обратился Ярема къ ворамъ. — Подумайте лучше!
Ставровскій, схваченный въ эту минуту нѣсколькими крестьянами, съ страшною силой стряхнулъ ихъ съ себя и бросился въ шинокъ. Черезъ мгновеніе онъ выскочилъ обратно, размахивая здоровенною ножкой стула.
— Смотрите! Смотрите! — подзадоривала толпу мельничиха. — Они еще хотятъ сопротивляться.
— Прочь! — крикнулъ Кирила, разбивая гитару объ голову схватившаго его Акентія. Тотъ отскочилъ и поднялъ большой камень.
— Ты же еще бьешь меня! — злобно крикнулъ Акентій и швырнулъ камень въ кучку воровъ.
— Что плети? Что вознагражденіе? — кричала между тѣмъ Ѳедосья, глаза которой пылали местью и злобой, — Я недовольна такимъ приговоромъ. Кто убилъ моего мужа? Кто убійца Ларивона? Я требую мести за кровь! Кровь требуетъ крови!
— Вѣдь ты убилъ его Кирила? — строгимъ голосомъ опросилъ вора Ярема.
— Кто? Я? — повидимому удивился Кирила.
— Кто же если не ты? — продолжалъ старикъ.
— Соври, если можешь! — наступала на Кирилу мельничиха, придвигаясь къ нему вплотную. — Что же? Выкладывай намъ свое вранье!
Кирила отвернулся отъ нея.
— Вотъ смотрите! — кричала она, причемъ даже губы ея дрожали отъ злобы, — онъ не рѣшается даже солгать. Онъ убійца! Кровь Ларивона на немъ. — И она схватила Кирилу.
— Оставь его! — крикнулъ Ставровскій. — Да и вы всѣ? Идите себѣ отсюда прочь, иначе мы съ вами не по прежнему разсчитаемся.
— Баба просто съ ума спятила! — бормоталъ между тѣмъ Кирила.
— Слышите! — неистовствовала мельничиха. — Они еще угрожаютъ!.. Пришибите ихъ на мѣстѣ, иначе конца бѣдамъ не будетъ. Я вамъ говорю: кровь требуетъ крови!
— Убейте ихъ! — раздался звонкій голосъ Гриця, который былъ рѣшительно внѣ себя и выглядѣлъ съ своими всклоченными волосами и пылающими глазами словно одержимымъ неестественною силой.
— Убить ихъ! — раздался голосъ изъ толпы. И вдругъ вся толпа заревѣла какъ дикій звѣрь.
— Убить ихъ! Пришибить! — слышались сотни хриплыхъ голосовъ.
Ѳедосья первая бросилась какъ разъяренная тигрица на Кирилу, замахнувшись своимъ оружіемъ, обгорѣлою, толстою палкой, принесенною съ пожарища. И вслѣдъ за нею вся толпа съ палками, кольями, камнями навалилась на безсильную кучку воровъ.
— Трусы! негодяи! — слышался изъ общаго гвалта голосъ Кирилы. — Сотней на одного набросились!
Въ теченіе нѣсколькихъ мгновеній я видѣлъ всѣхъ семерыхъ защищающимися, отбивающимися отъ навалившейся на нихъ толпы, которая буквально рвала ихъ на части, какъ стадо голодныхъ звѣрей рветъ свою жертву. Я видѣлъ упавшую на колѣни Касю. Я слышалъ отчаянную мольбу несчастной дѣвушки: «пощадите! хоть ради ребенка моего пощадите его!» Потомъ я видѣлъ, какъ избитые воры падали одинъ за другимъ, снова поднимались и боролись изъ послѣднихъ силъ съ непосильнымъ врагомъ; видѣлъ какъ несчастная Кася, словно львица, защищала своего возлюбленнаго, какъ старалась она прикрыть отца своего не родившагося еще ребенка своимъ тѣломъ. „Собаки!“ кричала она, „звѣри голодные!…“
Но тутъ толпа окончательно закрыла собою избиваемую кучку людей. Въ воздухѣ показались десятки, сотни камней… Жида вытащили силой изъ шинка… Забывъ все на свѣтѣ, я рванулся впередъ… Мнѣ казалось, что еще можно спасти несчастныхъ; но старый Ярема и съ нимъ другіе крѣпко схватили меня и оттащили за шинокъ.
— Пусти! Пусти! — почти безсознательно кричалъ я.
— Чего пустить? — съ небывалою строгостью въ голосѣ заговорилъ Ярема. — Иль жизни лишиться захотѣлось изъ-за нѣсколькихъ негодяевъ…
Вдругъ шумъ смолкъ. Наступила гробовая тишина, поражавшая тѣмъ болѣе, чѣмъ рѣзче былъ переходъ къ ней.
— Кончено! — проговорилъ Ярема, и я почувствовалъ, что меня болѣе не держатъ сильныя руки нѣсколькихъ крестьянъ.
Я бросился къ мѣсту свалки.
Тамъ, у самаго шинка, лежали трупы воровъ, изуродованные, плавающіе въ цѣлой лужѣ крови. Трупъ жида лежалъ тутъ же. Глаза мертваго Кирилы были открыты и кулаки еще стиснуты.
Страшное зрѣлище!…
Гриця склонился надъ трупомъ Кирилы и приложился ухомъ къ его сердцу.
— Мертвъ! — проговорилъ онъ, обращаясь къ стоявшей возлѣ Ѳедосьѣ. — Сердце не бьется! Мельничиха улыбнулась злою улыбкой удовлетворенной мести.
— Что вы сдѣлали? — обратился я къ молча стоявшей толпѣ.
— По старой правдѣ съ злодѣями расправились! — послышался общій отвѣтъ.
— Судъ надъ виноватыми и невинными учинили! — укоризненно замѣтилъ я, указывая на мертвую Касю, лежавшую поперекъ тѣла своего возлюбленнаго, облитую его и своею кровью, съ волосами слипшимися въ крови.
— Развѣ и она мертва? — спросилъ взволнованнымъ голосомъ Ярема.
Одна изъ женщинъ нагнулась надъ несчастной и послушала ея сердце…
— Да! — проговорила она со слезами въ го лосѣ. — А она была матерью.
— Оно и лучше! — пробормоталъ Акентій Провъ. — Какъ съ дикими звѣрями: и звѣря бей и его отродье! Такъ-то оно правильнѣй!..