Любила.
править— Ты говоришь, Жюли…
— Что свадьба улажена? Да, ma tante, всѣ это знаютъ, отвѣчала живая молодая особа, чертившая по ковру ручкой изящнаго зонтика и, вразсѣянности, взглянувшая на дверь.
— Что же о-сю пору я еще не видала Катишь, сказала она, вы позволяете мнѣ, тетушка, пойти обнять кузину?
Позволенія дано не было.
— Катерина сюда придетъ. Посиди. Мнѣ кажется, что въ короткое время, какъ я съ мѣсяцъ пробыла въ Москвѣ, у васъ все перемѣны? Вы и сами поизмѣнились.
— Только не я, ma tante, никогда! Будьте увѣрены: я все та-же, не измѣняюсь, завѣряла съ хорошенькой улыбкою молодая дама. Да и за чѣмъ мѣняться мнѣ? Но, увы, тетушка! Николай Сергѣевичъ ужъ не скажетъ: «на комъ жениться мнѣ?» Онъ женится на дочери Авдотьи Ѳедоровны.
— Да, слышала… Девятьсотъ душъ… Послѣдовала минута размышленія.
— Но что же Катишь, скажите мнѣ, cherè tante? мила она? выросла ли?… Какъ вы находите цвѣтъ лица у ней? Я думаю, блѣдна, какъ всѣ институтки.
— Немножко, для вечера, былъ отвѣтъ; но во всякомъ случаѣ я могу сказать, что Катерина не дурна.
— Стало она прелестна, тетушка?"
— Ребенокъ.
— На томъ основаніи, какъ всѣхъ насъ зовутъ дѣтьми, возразила молодая дама съ маленькою горячностію.
— А развѣ тебя мужъ зоветъ еще дитятею? спросила тетка.
— Нѣтъ, онъ не смѣетъ.
— Жюли, зачѣмъ такія рѣзкія слова? Сними шляпку, мы поговоримъ… Ты на имянины ѣдешь одна, безъ мужа?
— Мы будемъ вмѣстѣ, отвѣчала съ маленькимъ нетерпѣніемъ Жюли, развязывая шляпку и опять запутывая банты у своего дѣтски-кругленькаго, хорошенькаго подбородка. Mon mari уговорился ѣхать съ Михайломъ Ивановичемъ, чтобы я могла свободно навѣстить васъ, такъ какъ онъ не считалъ себя вправѣ безпокоить васъ тотчасъ по пріѣздѣ.
— Merci, Жюли, протяжно сказала тетка. Такъ Михайло Ивановичъ здѣсь?
— Здѣсь.
Разговоръ опять пріостановился, но онъ видимо готовился принять болѣе послѣдовательности, и едва ли не тонъ маленькаго засѣданія. Старуха-тетка протянула съ какой-то спокойной величавостью на столъ свою бѣлую руку и, наклоняясь впередъ, назвала племянницу полнымъ русскимъ именемъ.
— Юлія, ты кстати заѣхала, милая. Я думаю, не отлагая, вывезти Катерину сегодня.
— Что-же? и безподобно, тетушка. Имянинный обѣдъ… балъ!..
Не отвѣтивъ ничего на это живѣйшее одобреніе, Настасья Николаевна… (къ имени которой не прибавлялось фамиліи, такъ она извѣстна была всѣмъ и каждому, кто только произносилъ это имя), — Настасья Николаевна продолжала, видимо погруженная въ соображенія, которыхъ тонкая нить едва замѣтно вилась по ея непоспѣшной рѣчи.
— Я нахожу, что выѣхать сегодня хорошо и для меня и вообще для Катерины. Она дика немного, какъ дѣвочка, только что выпрыгнувшая изъ-за уроковъ, боится мужской тѣни… Экзальтаціи никакой не должно быть… Вывезти ее вдругъ на имянинный праздникъ, балъ, и дать увидѣть затѣи домашнихъ увеселеній Марьи Львовны, — это можетъ разомъ снять съ нея дикость ея… Катерина будетъ представлена, кому слѣдуетъ, и кромѣ того, что это избавитъ меня отъ визитовъ съ особыми представленіями, въ такой несносный жаръ, — дѣвочка будетъ мила въ своей застѣнчивости, и ея маленькая блѣдность выиграетъ отъ непроизвольнаго румянца…. Тебѣ неизвѣстно, Жюли, кто будутъ гости?
Жюли, кажется, не совсѣмъ понимала необходимостъ этого вопроса.
— Кто будутъ? Всѣ мы, сосѣди. Весь сонмъ нашъ, тетушка.
Настасья Николаевна позвонила. Явился человѣкъ.
— Я ѣду… просить Андрея Иваныча ко мнѣ… съ гербомъ карету… приказала старуха.
— Не въ этомъ дѣло, моя милая, продолжала она медленнымъ тономъ, лѣниво обращаясь къ племянницѣ: — Но эта добрая Марья Львовна всегда обладала даромъ выискивать себѣ невѣдомыми путями очень милыхъ гостей. Не будетъ ли у нея на сегодня пріобрѣтенія въ этомъ родѣ?
— Не думаю. Кажется, нѣтъ! отвѣчала та, отрицательно покачавъ своей веселою головкой. Старая княгиня только сулитъ намъ своихъ внуковъ и племянниковъ.
— Промотавшихся! добавила скромно Настасья Николаевна.
— Что нужды, ma tante! послѣднее пріобрѣтеніе Марьи Львовны — Николай Сергѣевичъ, и тотъ становится неотъемлемой собственностію Авдотьи Ѳедоровны.
— Ты сегодня любишь повторенія, Жюли.
— Не много, ma tante…. Вотъ я въ который разъ говорю: дайте мнѣ увидѣть кузину.
— И увидишь, моя милая…
Настасья Николаевна подумала немного.
— Позвони, Жюли.
На сильный звонокъ явились въ одно время, съ противоположныхъ сторонъ, лакей и горничная дѣвушка. Отпустивъ перваго движеньемъ руки, Настасья Николаевна произнесла, въ полъ-оборота своей величавой головы: Катерина Григорьевна?
— Онѣ въ саду, отвѣчала внимательно горничная.
— Доложить, что Юлія Тимоѳеевна пріѣхала.
— Андрей Ивановичъ, доложилъ лакей.
Не дожидаясь отвѣта, подъ лилово-золотистыя портьеры, входилъ бодрый сѣденькій старичекъ, приглаживая ладонью плѣшивую голову.
— Что это, Андрей Иванычъ!.. начала Настасья Николаевна и отклонилась на спинку своего кресла. Я вчера пріѣхала, и сегодня опять ѣду; мнѣ надобно поговорить съ вами, а васъ все нѣтъ.
— Въ полѣ на работахъ былъ, матушка Настасья Николаевна!
— Что же въ полѣ? хозяйство не въ одномъ только полѣ, надобно въ домѣ все видѣть, и резонъ всему дать.
— Дать, сударыня, какъ не дать? отвѣчалъ старичекъ. Безъ резону нельзя, резонъ надобно дать; только какой онъ будетъ отъ васъ?
— Какой… всякій.
— За всякимъ зайцемъ, матушка, не угоняешься.
— Такъ потрудитесь угоняться за тѣмъ, который я вамъ приказываю.
Старичекъ ни сколько не смутился этимъ замѣчаніемъ.
— Я не была здѣсь цѣлый мѣсяцъ, продолжала Настасья Николаевна: — и пока еще рѣшительно не знаю, что вы здѣсь дѣлали, какъ и чѣмъ распоряжались?
— А вотъ то и дѣлалъ, матушка, Настасья Николаевна, отвѣчалъ старичекъ: по пословицѣ, что какъ начать считать корову по удоямъ, то ей и цѣны не сложишь, — то и вы нашихъ работъ не перечтете. А лучше извольте потребовать вѣдомость, мы вамъ ее подадимъ, тамъ все дѣло на чистоту обозначено.
— Прекрасно, Андрей Иванычъ! Тетушка собирается въ гости ѣхать на имянины; а вы ей даете вѣдомость читать.
— Здравствуйте-съ, Юлія Тимоѳеевна! сказалъ старикъ и, привставъ, раскланялся съ веселостію.
— А меня, наша матушка Настасья Николаевна, на первыхъ порахъ, такъ загнала, что я и не угадалъ поклониться вамъ. Все ли вы въ добромъ здоровьѣ? т. е. какъ роза цвѣтете… Василій Ѳедоровичъ?
— Здоровъ… А что вы третьяго дня дѣлали у Михайла Ивановича? шаловливо спросила управляющаго Юлія Тимоѳеевна. На своихъ дрожечкахъ неслись оттуда такъ, что не видали меня, какъ я спѣшила по аллеѣ къ рѣшеткѣ сада — спросить васъ о тетушкѣ. Что вы дѣлали?
— Что это васъ любопытствуетъ, Юлія Тимоѳеевна? спросилъ старичекъ. Дѣльце свое было-съ.
— Какого рода? проговорила Настасья Николаевна.
— Порода у него одна славненькая есть!… отвѣчалъ съ задушевностію старичекъ. Браните меня, матушка, или благодарите, а я не утерпѣлъ… прибавилъ онъ, обращаясь къ Настасьѣ Николаевнѣ.
— Вѣрно, опять что нибудь купили въ экономію? спросила та съ неудовольствіемъ и съ маленькимъ изумленіемъ.
— Купилъ-съ. Не стану хорониться, подтвердилъ старичекъ: зато какіе бараны, и выразить того невозможно…
— Преупрямый старикъ! ничего съ нимъ не возможно сдѣлать, замѣтила старуха по Французски, обращаясь къ племянницѣ:
Та прилегла на подушкѣ дивана, улыбаясь и жмурясь, и почему-то не желала оставить начатаго разговора.
— Такъ это вы барановъ покупали у Михайла Ивановича! сказала она.
— Барановъ-съ.
— Андрей Иванычъ, я немножко сплю… Разскажите мнѣ, вмѣсто сказки, какъ васъ принималъ Михайло Ивановичъ, какъ вы были у него? И тетушка послушаетъ.
— Жюли!
— Я съпросонья, тетушка.
— Ахъ, вы, Юлія Тимоѳеевна! отвѣчалъ старикъ, покачивая головой, и съ полнымъ благодушіемъ: что мнѣ съ вами дѣлать? Пересѣсть, что ли, прикажете противъ васъ?
— Не безпокойтесь. Хотя я сплю, но слышу и вижу васъ тамъ очень хорошо. Такъ вотъ, вы пріѣхали купить барановъ у Михайла Ивановича?
— И купилъ-съ.
— Ну да, я знаю — далѣе.
— Что же далѣе, матушка? Купилъ барановъ и только… отличныхъ барановъ!
— Несносный вы, Андрей Иванычъ, перебила Юлія Тимоѳеевна. О баранахъ ли я васъ спрашиваю? Я хочу знать, какъ васъ принялъ Михайло Ивановичъ?
— А какъ онъ меня будетъ принимать? отвѣчалъ, пожавъ плечами, управляющій. Извѣстно просто. Вошелъ я къ нему, какъ долгъ велитъ, рекомендація послѣдовала: что вотъ штабсъ-капитанъ такой-то, управляющій имѣніемъ, — чинъ, имя, отчество и фамилію довѣрительницы моей выразилъ, — смѣю имѣть своего рода дѣло къ вамъ, полковникъ. — Прошу садиться, какъ водится; сѣли мы…
— Постойте, Андрей Иванычъ! прервала опять Юлія Тимоѳеевна. Вы говорите не обстоятельно. Гдѣ вы сѣли: въ большомъ домѣ, или въ томъ маленькомъ, что виднѣется въ саду?
— Въ маленькомъ-съ, отвѣчалъ Андрей Иванычъ. Въ большомъ, слышно, онъ не живетъ. Только ходитъ обѣдать и по вечерамъ иногда чай пьетъ.
— Хорошо.
— Да что хорошаго, Юлія Тимоѳеевна, помилуйте! Самимъ вамъ, я думаю, лучше моего извѣстны всѣ обстоятельства дѣла. Сосѣди ближайшіе… только черезъ рѣчку… и Василій Ѳедоровичъ тоже въ сосѣдской пріязни съ полковникомъ живутъ.
— Это я все знаю безъ того, что вы мнѣ трудитесь объяснять, возразила Юлія Тимоѳеевна. Василій Ѳедоровичъ такой же упрямецъ, какъ и вы: я дала себѣ слово больше не спрашивать его!
— То-то вотъ, сударыня, Юлія Тимоѳеевна! подхватилъ старичекъ, постукивая въ табакерку: кому нѣтъ бѣды, а ко мнѣ пришла. Супруга вашего вы не хотите спрашивать; а я разшевеливай мою старую голову: отвѣчай вамъ.
— Не безпокойтесь, Андрей Иванычъ. Вашу голову я вамъ сама пошевелю; вы только отвѣчайте.
— Юлія!
— Ничего, тетушка! начнемте же, говорила Юлія Тимоѳеевна. Понюхайте табачку, Андрей Иванычъ. Вы сѣли въ маленькомъ домѣ, который въ саду и начали говорить о баранахъ. Что же вы замѣтили: въ комнатахъ есть что нибудь особенное?
— Ничего особеннаго. Простота, какъ есть простота, подтвердилъ Андрей Ивановичъ: только книгъ очень много: по всѣмъ всюдамъ книги разложены, ну и оружіе тоже разное есть: въ кабинетѣ отличнѣйшая черкеская винтовка и шашка висятъ…. турій рогъ большой (значитъ, т. е. тура, что на Кавказѣ звѣрь такой есть), обдѣланъ по концамъ въ серебро съ чернью и на серебряной цѣпи вздѣтъ. Уже кто его знаетъ? Пороховница ли — то на порохъ, или фляга хорошая для рома, на охоту ходить? Вещь хорошая.
— И только? спросила терпѣливо Юлія Тимоѳеевна.
— Да, только-съ.
— А самаго хозяина вы одного видѣли?
Въ отвѣтѣ на этотъ вопросъ, было, повидимому, какое-то затрудненіе. Старичекъ зорко взглянулъ на свою довѣрительницу, но Настасья Николаевна успѣла вовремя опустить глаза и уклониться отъ его взгляда.
Андрей Ивановичъ понюхалъ табачку.
— Вы одного его видѣли? повторила настойчиво Юлія Тимоѳеевна прежній вопросъ.
— Т. е. какъ вамъ сказать, сударыня? пробормоталъ управляющій, поднимая руку къ лысой своей головѣ. На старости будто лгать не приходится. Въ маленькомъ домѣ одного….
— А когда вы пошли въ большой, вы видѣли ее, Андрей Иванычъ?
— Жюли! воскликнула съ притворнымъ или непритворнымъ ужасомъ Настасья Николаевна.
— Тетушка, что же здѣсь такого? живо отвѣтила племянница. Всѣ знаютъ и говорятъ дѣло давно извѣстное всѣмъ и каждому, и Андрей Иванычъ развѣ намъ чужой, чтобы можно было бояться компрометировать себя передъ нимъ?… Я васъ спрашиваю, Андрей Иванычъ: видѣли вы стряпиху?
— Видѣлъ-съ! не потаю грѣха: гостемъ у нея былъ, чай пилъ.
— Поздравляю васъ! проговорила Настасья Николаевна.
— Истинное поздравленіе, матушка, подтвердилъ управляющій, разводя руками. Окончили мы тогда насчетъ барановъ, продолжалъ онъ: — посмотрѣлъ я, назначилъ, какихъ слѣдовало, и ужь вынулъ бумажникъ разсчитаться, чтобы ѣхать. «Нѣтъ, постойте», говоритъ онъ. «Деньги не уйдутъ. Пойдемте прежде, чаю напьемся». Время точно такое было, что пора чай пить. Всходимъ на крыльцо большаго дома… Господи, Твоя воля! думаю. На старости лѣтъ къ кому пришлось идти на поклонъ?… Душа даже повернулась. Онъ прямо, какъ вошелъ, и говоритъ: «Вѣра, мы къ тебѣ пришли чай пить. Напои насъ». Вѣра эта уже, видно, ждала его. Чай совсѣмъ былъ готовъ и подали намъ. Такъ вы не повѣрите, и чай-то въ горло не идетъ. Онъ выпилъ стаканъ, говоритъ: «Пожиже потрудись мнѣ налить. Ты знаешь, Вѣра, я не люблю лѣтомъ крѣпкаго чая». Ну, то-есть, совершенно, какъ есть мужъ и жена, и зазору никакого нѣту! Какъ вотъ бы я своей Прасковьѣ Петровнѣ говорилъ: «Покрѣпче, матушка, съ ромкомъ мнѣ налей; я жиденькаго не люблю». Все одно, какъ есть, напримѣръ, и различія нѣту!… Хоть бы, прости Господи, волосъ-то моихъ сѣдыхъ постыдился и не заставлялъ бы меня, грѣха на душу принимать.
— А вамъ въ чемъ же грѣхъ? опросила Настасья Николаевна.
— Въ осужденіи, матушка: не осудите, да не осуждены будете. А окаянный языкъ все свое говоритъ: тѣмъ паче, зная Михайла Иваныча, каковъ онъ есть человѣкъ по своему уму…. по своему образованью…. при эдакомъ теперь состояніи…. Ну, въ молодости, кто говоритъ? съ кѣмъ чего не бывало? да пора человѣку и образумиться, совѣсть узнать; не много — не мало, говорятъ, пятнадцать лѣтъ живутъ, не разъѣзжаются на этакомъ стыдѣ.
— Bon Dieu! произнесла Настасья Николаевна.
— Да-съ, продолжалъ Андрей Ивановичъ: — тогда только что пріѣхалъ сюда изъ лицея, что ли? (мальчишечка еще былъ безбородый, изъ себя красавецъ), она какъ заманила его, и пошло, и пошло… Стряпчій ее бросилъ, она переѣхала къ нему и живутъ, какъ повѣнчанные. Въ церковь въ одномъ экипажѣ ѣздятъ…. Говорятъ, и бумагу они межъ собой такую сдѣлали: кто прежде умретъ, того имѣніе другому достанется… То есть, ума человѣческаго не приложишь, какъ этакое отуманеніе можетъ человѣкъ на себя напустить. Подлинно, что врагъ силенъ. И хотя бы уже она хороша была. А то, коли и было добро, такъ ужъ давно прошло…. По неволѣ подумаешь, что тутъ не безъ чего.
— Какъ не безъ чего! спросила Настасья Николаевна.
— А такъ не безъ чего, отвѣчалъ Андрей Иванычъ: — что лѣпятъ туману какого нибудь въ глаза Михайлу Иванычу, чтобъ онъ не видѣлъ ничего.
— Да онъ и не видитъ! подхватила Юлія Тимоѳеевна. Онъ никого, ни одной женщины, кромѣ ея, не видитъ!
— Ты горячишься, Жюли. Un peu de calme.
Замѣчаніе это подѣйствовало на молодую женщину въ обратномъ смыслѣ.
— Позвольте, тетушка, сказала она. Конечно, вамъ не надобно доказывать, что не для одного деревенскаго воздуха привозила сюда племянницу княгиня. Намъ всѣмъ извѣстно, и Марья Львовна не скрывала, что она свою московскую вдову единственно выписывала въ видахъ на Михайла Ивановича… однако онъ не обратилъ на ту ни малѣйшаго вниманія, и, наконецъ, на кого изъ насъ обращаетъ онъ его хоть нѣсколько?
— Жюли!
— Да, ma tante. Онъ бываетъ въ обществѣ, хотя не вездѣ и не всегда; но онъ отдаетъ себя болѣе мужчинамъ. Съ нами онъ очень мило вѣжливъ; но вы не вырвете у него ни слова, ни улыбки; однимъ словомъ, очень понятно, что онъ не хочетъ и не ищетъ ничего…
— Потому что все нашелъ въ этой женщинѣ? замѣтила съ холоднымъ сарказмомъ Настасья Николаевна.
— Вѣроятно! и я желала бы только знать, какимъ зельемъ она его опаиваетъ.
— Повѣрь, самымъ простымъ, проговорила опять съ улыбкою Настасья Николаевна.
— Нѣтъ, chère tante, оно не такъ просто, какъ вы думаете. Вы знаете, продолжала Юлія Тимоѳеевна: — моя няня — женщина такая, что не станетъ лгать. Ей случилось быть на ихъ дворѣ (его не было дома). Горничныя дѣвушки позвали ее въ комнаты, угостить. Она входитъ въ дѣвичью и видитъ, что среди лѣта, топится печка, и у печки сидитъ, пригнувшись на ногахъ, бѣлобородый старикъ и помѣшиваетъ уголья. Когда няня заглянула въ печку, тамъ было, по крайней мѣрѣ, двѣнадцать разныхъ горшечковъ и кувшинчиковъ, которые всѣ сверху замазаны были тѣстомъ, и въ нихъ что-то варилось. «Что это?» спросила она у дѣвушекъ. Тѣ переглянулись одна съ другою. «Да», говорятъ: «извѣстно что: барину любъ-траву готовятъ.»
— Это есть!… это можетъ быть! подтвердилъ Андрей Ивановичъ. Давно слышно было, что къ ней разныхъ ворожей изо всѣхъ мѣстъ возятъ.
— Какой вздоръ? произнесла Настасья Николаевна. И ты можешь этому вѣрить, Юлія?
— Я не вѣрю, возразила Юлія Тимоѳеевна. Но объясните мнѣ, ma tante, чтобы я поняла: какимъ образомъ человѣкъ, въ положеніи Михайла Ивановича, могъ такъ на долго отдаться женщинѣ безъ всякаго образованія (объ умѣ ея мы не знаемъ)? Женщинѣ, которая старѣе его, по крайней мѣрѣ, десятью годами, которая румянитъ свои жирныя щеки…. Марья Львовна говоритъ, что она ручается своею головою, будь эта женщина ему жена, Михайло Ивановичъ не выжилъ бы съ нею двухъ дней. Онъ бы бросилъ ее однажды навсегда, предоставивъ ей все, чего бы она хотѣла. А между тѣмъ, эта привязанность безъ правъ, безъ основъ, безъ обаянья красоты (Юлія Тимоѳеевна становилась краснорѣчивою) и продолжающаяся годы… десятокъ съ половиною лѣтъ; тетушка, отъ чего это?
— Отъ безнравственности… отвѣчала Настасья Николаевна и хотѣла еще что-то сказать, Юлія Тимоѳеевна тоже поднялась съ дивана, чтобы возражать; даже Андрей Ивановичъ пошевельнулся въ креслахъ и готовъ былъ полуоткрыть ротъ, какъ вдругъ все остановилось. Настасья Николаевна приподняла указательный палецъ и произнесла: «тс!»
На балконъ медленно всходила легкою поступью молодая дѣвушка и пріостановилась у затворенной двери, съ полузастѣнчивою улыбкою и птичкою въ рукахъ. Андрей Ивановичъ поспѣшилъ отворить передъ нею дверь, и она вошла, немного краснѣя отъ непривычки еще принимать услуги.
— Благодарю васъ… сказала она не совсѣмъ слышно.
— Катерина, вотъ кузина твоя… начала было Настасья Николаевна.
— Тетушка, предоставьте намъ самимъ познакомиться, перебила ее Юлія Тимоѳеевна и очень ласково взяла кузину за обѣ руки.
— Прежде, чѣмъ говорить съ вами, на васъ надобно насмотрѣться, кузина, сказала она. Но, женщины, мы съумѣемъ сдѣлать то и другое вмѣстѣ. Однакожъ, я еще не видала вашихъ глазъ, — взгляните на меня, кузина, и скажите, зачѣмъ у васъ воробей въ рукѣ?
Обѣ кузины встрѣтились молодыми глазами и разсмѣялись.
— Я нашла его подъ деревомъ и взяла.
— Молоденькаго воробья? И вы, вѣроятно, полагали, кузина, что это соловей?
— Немного.
Милое полупризнаніе это и за нимъ взглядъ и улыбка совершенно познакомили двоюродныхъ сестеръ.
— А я васъ помню, отнеслась Катерина къ Андрею Ивановичу, съ граціозностью несмѣлаго ребенка, желающаго приласкаться.
На нее именно надо было насмотрѣться. Въ изящной простотѣ совершенно бѣлаго, аристократическаго наряда, съ откинутыми крупными локонами на молодую шейку и держа въ рукахъ птичку, она вселяла въ душу радость своею тихою, плѣнительною и полузастѣнчивою улыбкою. Что-то невыразимо чистое, какъ бы сходило на нее отъ красоты ея прекраснаго лба… Наконецъ эта нѣжность темно-синихъ, широко открытыхъ глазъ и зоркая ясность молодаго взгляда…такъ что Настасья Николаевна имѣла полное право сказать съ гордостью: «Катерина не дурна!»
— Поди сюда, Катерина, ближе ко мнѣ… проговорила она и осторожно высвободила у дочери изъ локона сучекъ груши съ тремя зелеными листьями, картинно запутавшійся ей сзади въ волосы и оттянувшій одинъ пышный локонъ почти до пояса.
Не сдѣлавъ по этому случаю никакого замѣчанія и отпустивъ отъ себя дочь словомъ: «довольно», Настасья Николаевна положила грушевой сучекъ на столъ и слегка позвонила.
— Щипцы. Подвить локоны Катеринѣ Григорьевнѣ и мнѣ одѣваться, приказала она вошедшей дѣвушкѣ. Андрей Иванычъ, о лошадяхъ распорядитесь… а вы, Катерина, думаете съ собою взять въ гости свою птичку, или что съ нею располагаете дѣлать?
— Мама, я не знаю, отвѣчалъ смущенный ребенокъ. Она умретъ… Мнѣ хотѣлось бы, чтобъ она жива была.
— Въ такомъ случаѣ, отвѣчала Настасья Николаевна: — я совѣтую тебѣ поручить птичку Андрею Иванычу. Она еще очень мала и ее надобно возвратить въ гнѣздо, изъ котораго, по всей вѣроятности, она упала.
— Да, матушка, Катерина Григорьевна! говорилъ Андрей Иванычъ, кланяясь и протягивая руку. Пожалуйте мнѣ, и не извольте ужъ безпокоиться: все будетъ хорошо! Я даже вамъ угадаю какъ разъ, гдѣ вы изволили птичку-то взять: подъ старой грушею, какъ вотъ отъ бесѣдки идти. Тамъ въ дуплѣ ихъ сотни водятся.
— Вы ее туда отнесете? спросила не твердо Катерина.
— Уже не извольте безпокоиться. Пожалуйте только, матушка, въ мои руки… Я вотъ сейчасъ иду распорядиться о лошадяхъ.
И выманивъ такимъ образомъ у милой институтки, какъ у малаго ребенка, птичку, Андрей Ивановичъ, неостанавливаясь, понесъ ее, сопровождаемый внимательнымъ взглядомъ Катерины.
— Одѣваться мнѣ! торжественно повторила Настасья Николаевна, и вслѣдъ за тѣмъ удалилась въ свою уборную.
Вошла дѣвушка въ чистѣйшемъ передникѣ, съ разогрѣтыми щипцами; она подвила Катеринѣ Григорьевнѣ локоны, подобрала каждый волосокъ къ волоску, за тѣмъ стала передъ ней на колѣна и расправила каждую складочку, малѣйшій, чуть зажавшійся рубчикъ ея бѣлаго платья. Отошедши къ дверямъ, дѣвушка еще постояла, посмотрѣла издали: точно ли все въ должномъ порядкѣ, и удалилась.
Кузины остались однѣ.
Онѣ ушли походить въ прохладный, полутемный залъ, съ цвѣтами и опущенными маркизами.
— Какъ здѣсь хорошо!.. сказала, съ чувствомъ живаго удовольствія, Катерина.
— Очень пустынно: я не люблю такъ, отвѣчала Юлія Тимоѳеевна.
— У Марьи Львовны теперь уже всѣ съѣхались… Сколько новаго ждетъ тебя, Катишь!
— Да, много новаго, задумчиво, подтвердила молоденькая институтка. И много тамъ бываетъ, кузина?
— Всѣ.
— Ахъ, лучше, если бы не было никого!
— Какая ты удивительная дикарка, Катерина! сказала Юлія Тимоѳеевна: — ma tante прекрасно поступаетъ, что прямо вывозитъ тебя. И за тѣмъ, посылая рукою кокетливый поцѣлуй, она добавила: Вы слишкомъ милы, кузина, чтобы оставлять васъ блуждать по темнымъ заламъ… а въ утѣшенье вамъ могу сказать, что вы, между прочимъ, увидите тамъ одно, очень замѣчательное лицо.
— Кого это, кузина?
Юлія Тимоѳеевна взглянула на дверь.
— Михайла Ивановича Богомолова, моего самаго близкаго сосѣда.
— И вы мнѣ скажете, кузина, что въ немъ замѣчательнаго? проговорила, съ несмѣлымъ любопытствомъ, молодая Катерина.
— Замѣчательнаго? повторила Юлія Тимоѳеевна, невольно возвращаясь къ предмету своего разговора: во-первыхъ, онъ самъ больше всего, а потомъ одна исторія, довольно большая.
— Вы мнѣ разскажете ее, кузина?
— Нѣтъ, дитя мое! сказала Юлія Тимоѳеевна. Тебѣ еще рано знать.
— Voilà… Зачѣмъ же меня взяли изъ института?… Нѣтъ, вы скажете! говорила Катерина, ласкаясь къ кузинѣ, со взглядомъ любопытствующей женщины, и въ тоже время, какъ нѣжный ребенокъ, приклонивъ къ ней свою молодую головку и осыпавъ ей все плечо своими густыми, темнорусыми локонами.
— Какъ ты настойчива, Катишь: я не подозрѣвала, защищалась Юлія Тимоѳеевна. Что я могу тебѣ сказать, другъ мой? Тетушка услышитъ… Исторія тутъ большая. Представь себѣ прекраснаго мужчину, какъ только можешь вообразить, и имъ овладѣла недостойная, во всѣхъ отношеніяхъ, женщина.
— Какъ это овладѣла? спросила институтка. Онъ женатъ на ней?
— Нѣтъ, она чужая жена.
— И онъ ее любитъ! сказала Катерина, закрывая себѣ лицо обѣими руками и, покраснѣвъ, отошла на нѣсколько шаговъ въ сторону… Онъ не хорошій человѣкъ.
— Ну, нѣтъ! очень хорошій… говорила Юлія Тимоѳеевна. Въ томъ все и дѣло, милая, что я не вѣрю — чтобы онъ любилъ эту женщину. Онъ не можетъ ее любить; а между тѣмъ онъ не оставляетъ ее…
— Онъ не хорошій человѣкъ! повторила Катерина, склоняясь головою надъ цвѣтами, которые дышали чистымъ ароматомъ въ ея чистое, молодое лицо.
Но продолжать разговора нельзя было. По гостиной слышались шаги Настасьи Николаевны, и она вошла въ залъ, сверкая переливами своего сѣро-серебристаго дама.
— Мы ѣдемъ; все готово, сказала она.
Катеринѣ подали пастушескую шляпку: не оправившись даже передъ зеркаломъ, она торопливо завязывала ленты и, подъ вліяніемъ своего волненія, пошла по залѣ, не замѣчая того, что готова была миновать двери къ выходу…
— Сюда пожалуйте-съ! указалъ ей ливрейный лакей.
Настасья Николаевна, поддерживаемая съ обѣихъ сторонъ, спускалась по парадной лѣстницѣ, отдавая хозяйственныя приказанія Андрею Ивановичу. Ниже, нѣсколькими ступенями, лакей Юліи Тимоееенны едва успѣвалъ слѣдовать за ея живымъ, порывистымъ стремленіемъ, и, въ отдаленіи, надъ всѣми, рисовалась легкая бѣлая фигура молодой дѣвушки, которая съ граціозной медлительностію переступала съ ступени на ступень…
Дамы сѣли въ одну карету. Великолѣпной масти сѣрыя лошади рванулись, и экипажъ понесся зеленымъ проселкомъ, рѣя между поспѣвающими хлѣбами.
Воспользуясь безпредметною степною дорогою, можно было бы теперь объяснить нѣкоторыя обстоятельства, заявленныя въ началѣ этой исторіи, но врядъ ли это будетъ необходимо: такъ, напримѣръ, о Михайлѣ Иванычѣ, были обыкновенные сосѣдскіе толки, съ тою единственно разницею, что обо всемъ этомъ толковали, толковали, и наконецъ ужъ перестали, и только Юлія Тимоѳеевна, съ небольшимъ годъ какъ вышедшая замужъ, заинтересовалась своимъ сосѣдомъ и подняла съ новою силою — старую исторію, къ которой, надобно сказать, и всѣ прочіе обращались очень охотно, можетъ быть, потому что случай представлялся необыкновенный. Въ нашей провинціальной деревенской жизни, слыхано ли было что нибудь подобное тому, о чемъ говорилъ старикъ-управляющій и говорилъ совершенно вѣрно: Полковникъ… чужая жена… почти пятнадцать лѣтъ!… Недоумѣніе смѣнялось нравственнымъ ужасомъ; ужасъ уступалъ мѣсто новому недоумѣнію. Но что болѣе всего было необычайно въ этомъ необычайномъ случаѣ, такъ это полное спокойствіе участвующихъ въ немъ лицъ. Ничто, казалось, ни внутри, ни извнѣ, не могло потревожить, или въ чемъ либо измѣнить ихъ отношеній, а давность времени пріучила даже самое общество, и сдѣлала его, если не снисходительнымъ, то достаточно равнодушнымъ.
Женщина, о которой здѣсь идетъ рѣчь, ни какимъ образомъ не принадлежала къ сосѣдственному кругу Настасьи Николаевны, и только иногда, въ церкви, она проходила передъ нимъ, шумя своимъ нарядомъ и возбуждая то холодное презрѣніе, которое не глядитъ и не видитъ, хотя въ тоже время не мѣшаетъ дамамъ разбирать впослѣдствіи всѣ малѣйшія статьи туалета. Самъ же Полковникъ, напротивъ, былъ слишкомъ виднымъ звеномъ въ аристократической сосѣдственности. Несмотря на это, однако, первое время едва-ли бы и его стали принимать; но онъ самъ не домогался того: служилъ сначала на Кавказѣ, жилъ потомъ уединенно здѣсь, покупалъ себѣ имѣніе, ѣздилъ въ другія свои имѣнія въ сосѣдственной губерніи; оставался тамъ довольно надолго и опять возвращался, когда начинали поговаривать уже о разрывъ — о Калипсо, оставленной велемудрымъ Уллисомъ.
По временамъ, полковникъ сталъ появляться въ обществѣ, но это ни мало не было домогательствомъ съ его стороны; а прямымъ, естественнымъ слѣдствіемъ сосѣдственныхъ отношеній. И какъ онъ бывалъ еще не вездѣ и при томъ не всегда, изъ этого вышло то, что дома, которые посѣщалъ онъ, стали вмѣнять себѣ это въ нѣкоторое отличіе и принимать полковника, какъ нельзя лучше. Впрочемъ, онъ примкнулъ себя совершенно къ мужскому обществу, и у дамъ, кто бы онѣ ни были, не бывалъ — въ томъ числѣ и у Настасьи Николаевны, такъ какъ она была вдова, и единственный сынъ ея находился на службѣ. Мужчины, съ своей стороны, охотно посѣщали Михайла Ивановича, но или по снисходительности, или по уважительному чувству скромности, только всѣ они, подобно супругу Юліи Тимоѳеевны, не сообщали ничего, или почти ничего, такъ что домикъ, чуть мелькавшій въ садовой тѣни и обозначавшійся по угламъ пирамидальными тополями, оставался сокровеннымъ, какъ Изида.
Пробовали прмподнять этотъ покровъ съ другой стороны, но и тутъ безъ успѣха.
У такъ называемой «стряпчихи», тоже образовался свой кружокъ изъ мелкопомѣстныхъ помѣщиковъ и помѣщицъ, которые не считали себя въ правѣ быть слишкомъ щекотливыми въ отношеніи такой сосѣдки, которая такъ охотно ихъ угощала; но сколько бы они не оставались у нея, какое бы угощеніе не происходило — никогда однако не видали кончика сапога полковника.
Карета неслась со всею быстротою шести прекрасныхъ лошадей, грызшихъ удила и веселымъ фырканьемъ предсказывавшихъ, что гостямъ будутъ рады. Едва успѣла въ зеленой луговинѣ сверкнуть маловодная степная рѣчка, какъ карета уже пронеслась по ея дребезжащему мостику, на полныхъ рысяхъ поднялась въ гору, и рощею саженныхъ сосенъ съ примѣсью березъ, по аллеѣ, понеслась къ виднѣющемуся дому, врѣзываясь въ песокъ и широкимъ слѣдомъ вносясь подъ перестиль подъѣзда, гдѣ четыре лакея съ салфетками въ рукахъ показались на встрѣчу.
У Марьи Львовны уже обѣдали.
— Жюли, дай руку Катеринѣ…
И за Настасьей Николаевною, вступавшей въ залу, наполненную гостями, цвѣтами, предшествуемой маленькою тревогою ея нежданнаго прибытія, шумомъ отодвигающихся стульевъ и восклицаніями хозяйки, входила смѣющаяся Юлія Тимоѳеевна, объ руку съ своей кузиною, которая, въ противоположность ей, была нѣсколько блѣдна и рѣшительно не улыбалась.
— Я виновата! Мы нѣсколько опоздали и вамъ, уважаемая Марья Львовна. Но судите сами: только вчера я съ дороги; кажется, еще слышу звонъ московскихъ колоколовъ въ ушахъ. Но упустить такой прекрасный, пріятный для насъ всѣхъ день и не представить вамъ свою Катерину — я не могла, говорила Настасья Николаевна.
Хозяйка, очень милая и любезная, благодарила, но она не обладала достоинствомъ спокойной величавости Настасьи Николаевны и, видимо, была суетлива и озабочена, какъ ей помѣстить за столъ прибывшихъ гостей. Она подвигала свой собственный приборъ на край, чтобы освободить нѣсколько мѣста.
— Не безпокойтесь, другъ мой, Марья Львовна, мы, какъ опоздавшія, по справедливости, заслуживаемъ наказанія за наше промедленіе, и вы насъ посадите за особый маленькій столъ, въ примѣръ другимъ и въ наше собственное наученіе. Нѣтъ, пожалуйста! успокойте нашу совѣсть, и моей институткѣ это будетъ очень милымъ напоминаніемъ ихъ исправительныхъ маленькихъ обѣдовъ, прошу васъ.
Такимъ образомъ, довольно непріятное положеніе хозяйки было устранено съ самой непринужденной любезностью.
Менѣе, чѣмъ въ пять минутъ, маленькій столъ былъ накрытъ и поставленъ въ верхнемъ концѣ большаго стола, отъ правой руки хозяйки.
— Какъ весело! Мы наказанныя! восклицала Юлія Тимоѳеевна, прислушиваясь въ тоже время къ тому, что говорилъ ей Василій Ѳедоровичъ, который всталъ, чтобы принять жену и остался за маленькимъ столикомъ, изъявляя уваженіе тетушкѣ и знакомясь съ новой своей кузиною.
— Юлія Тимоѳеевна! отнесся съ конца стола одинъ изъ молодыхъ людей.
— А какъ вы можете говорить съ наказанными? Кузина, другъ мой! что слѣдуетъ тому, кто отъ большаго стола заговоритъ съ наказанными за маленькимъ?
— Онъ подвергается тому же самому наказанію, отвѣчала съ маленькою застѣнчивостью, улыбаясь, Катерина.
— Слышите, Николай Сергѣевичъ, пожалуйте.
Николай Сергѣевичъ весело бросилъ салфетку и явился у маленькаго стола. Какъ оставалось одно мѣсто возлѣ Катерины, то онъ поклонился ей, прося позволенія раздѣлить съ ней тяжелый гнетъ общаго наказанія.
Это очень оживило обѣдъ, который нѣсколько пріостановился за большимъ столомъ, пока первыя кушанья подавали на маленькій.
Взгляды, веселый смѣхъ, коротенькіе переговоры изъ двухъ, трехъ словъ и большая доля внимательности хозяйки, были обращены къ маленькому столу. Но Юлію Тимоѳеевну будто не совсѣмъ это удовлетворяло. Она по немногу наклонялась впередъ и, казалось, не прочь была уловить чей-то взглядъ; но не успѣвая, вѣроятно въ ожидаемомъ, откидывалась на спинку стула и продолжала весело шутить, смѣясь и разсыпая свои милыя слова, и вводя въ разговоръ Катерину.
Обѣдъ окончился часу въ осьмомъ прекраснаго лѣтняго вечера. Группы гуляющихъ разсыпались между цвѣтниками и по затѣйливому лабиринту стариннаго сада. Но нѣкоторыя дамы почтенныхъ лѣтъ, (въ томъ числѣ и Настасья Николаевна), заняли мѣста на балконѣ, и за чашкой кофе говорили не столько между собою, сколько съ тѣми лицами, которыя проходили въ садъ и прежде, чѣмъ спускались съ ступеней балкона, вмѣняли себѣ въ непремѣнный долгъ, по тому или другому случаю, остановиться здѣсь и сказать нѣсколько привѣтственныхъ, уважительныхъ словъ, или хотя ограничиться легкимъ спросомъ о здоровьѣ. Послѣ чего, можно было замѣтить, что всѣ лица проворно сходили съ балкона и направлялись въ ту или другую сторону, поскорѣе съ глазъ почтеннаго засѣданія, которое какъ бы приняло на себя обязанность хранить входъ подъ зеленыя кущи сада, дозволяя выкупать его маленькой лестью.
Послѣ многихъ другихъ, въ дверяхъ изъ гостиной, показался, наконецъ, мужчина прекраснаго роста, съ благородной осанкой который, взглянувъ, молча склонилъ голову передъ Настасьей Николаевною и, неостанавливаясь, проходилъ балконъ.
— Михаилъ Ивановичъ! произнесла та.
— Вамъ угодно меня? спросилъ онъ, повернувшись.
— Да! какъ хозяйка, я имѣла въ виду поблагодарить васъ за одолженіе, которое вы оказали моему управляющему, и хоть недавно еще пріѣхала, однако онъ успѣлъ ужъ сообщитъ, мнѣ, — произнесла Настасья Николаевна, съ своей величавой, естественной важностью.
— Это, вѣроятно, насчетъ той маленькой покупки?
— Да, точно.
Михаилъ Ивановичъ поклонился и вѣжливо возразилъ, что это рѣшительно не стоитъ благодарности, тѣмъ 6олѣо, что порода стадъ испанской овцы Настасьи Николаевны не уступаетъ ни въ чемъ какой либо другой породѣ и, если управляющій покупалъ у него, то, вѣроятно, по извѣстному хозяевамъ, ревнивому чувству, заставляющему полагать, что у другаго лучше.
— Оно можетъ быть, согласилась Настасья Николаевна. Я не спеціалистка въ этомъ дѣлѣ, но тѣмъ не менѣе, все-таки благодарю васъ.
Михаилъ Ивановичъ, молча, отвѣчалъ на это поклономъ и принялъ чашку у Настасьи Николаевны.
— Но я задержала васъ. Вы шли насладиться вечеромъ.
— За картами, сказалъ Богомоловъ. Мы, играющіе, избрали себѣ мѣсто въ уединенной бесѣдкѣ, я товарищи ждутъ меня.
Затѣмъ, онъ слегка поклонился всѣмъ, и неторопливыми шагами направился по прямой, широкой аллеѣ, и долго еще можно было слѣдить, какъ шелъ онъ, одинокій, по залитой солнцемъ аллеѣ.
Марья Львовна говорила, что она не балъ даетъ, а устроиваетъ лѣтній деревенскій вечеръ, и вечеръ самъ по себѣ былъ очень хорошъ; а съ умѣньемъ и охотою доброй хозяйки, вышелъ, какъ нельзя лучше.
Чтобы избавить своихъ гостей отъ неизбѣжной духоты, Марья Львовна очень остроумно придумала для танцевъ другое мѣсто. Къ саду у ней примыкали великолѣпные остатки дубоваго лѣса. Матерыя деревья, стоя по одиночкѣ и какъ бы кличъ кликая, простирали другъ къ другу вѣтви, и вотъ подъ этимъ-то вѣковымъ осѣненьевъ устроили простой помостъ, выгладили его, вылощили. Сама Марья Львовна пробовала танцовать на немъ. Ей непремѣнно хотѣлось дать своей площадкѣ правильный видъ квадрата, и чтобъ на всѣхъ четырехъ углахъ стояло по дубу, а въ срединѣ пятый, и для этого пало нѣсколько питомцевъ столѣтій.
Когда достаточно стемнѣла окрестность и потухли тихія окраины голубаго неба, — Марья Львовна пригласила гостей въ свой импровизированный вокзалъ, а чтобы придать площадкѣ болѣе свѣтозарности, окружающая ее мѣстность была слабо освѣщена. Развѣшанные по вѣтвямъ деревьевъ фонари, мерцая въ густотѣ листьевъ, мало проливали свѣта, и гостямъ, выходившимъ прямо изъ полумрака темнѣющейся массы деревьевъ, представлялось неожиданное явленіе: четыре по угламъ дуба, густо осыпанные у своихъ корней плошками, по всему стволу были увиты гирляндами огней; во мхѣ и наростахъ, темная кора дубовъ казалась пламенѣющею. Огненныя гирлянды, дойдя до вѣтвей, разсыпались по всѣмъ направленіямъ и блестѣли, какъ брызгами, сверкающими огоньками. Но вся красота и эффектъ освѣщенія соединены были еще болѣе на главномъ среднемъ дубѣ. Превышая другихъ ростомъ и широкимъ разметомъ вѣтвей, обвѣшанный по всѣмъ сучкамъ разноцвѣтными китайскими фонариками, онъ казался обремененнымъ какими-то дивными, золотившимися плодами и, въ полномъ смыслѣ этого выраженія, горѣлъ, не сгарая.
Между тѣмъ, недалеко стоящія группы деревьевъ, лѣсные кусты и тепличныя растенія, вынесенныя къ площадкѣ, перехватывали свѣтъ и за живой зеленой оградой ихъ тотчасъ вставалъ полумракъ и наводилъ легкія тѣни. Добрая Марья Львовна позаботилась, чтобы вездѣ, на свѣту и въ тѣни, были разостланы ковры, разставлены козетки, кушетки. Прямо передъ середнымъ дубомъ, въ разстояніи нѣсколькихъ саженей отъ площадки, былъ раскинутъ пестрый наметъ со всѣмъ убранствомъ парадной гостиной. Далѣе потомъ, какъ бы заканчивая всю эту картину общей свѣтлой чертою, пылали въ отдаленіи костры, и ихъ неровный, сверкающій блескъ, обставленный толпами собравшагося народа, составлялъ чудную кайму, съ фантастическимъ узоромъ темныхъ, мелькающихъ группъ; а ниже, по косогору, языки отъ пламени отражались въ зеркальной поверхности широкаго пруда. Праздникъ былъ особенно хорошъ для дамъ, потому что въ тихой, млѣющей прозрачности ночи, подъ свѣтозарными деревьями и въ темномъ, широкомъ контуръ обступающей издали мглы и понависшихъ вѣтвей лѣса, онъ казались чрезвычайно легкими и граціозными. Юлія Тимоѳеевна, смѣнивъ свой богатый шелковый нарядъ на бѣлое, прозрачное платье и съ красными маками въ волосахъ, была настоящею шаловливой, прихотливою феей или бѣлокрылой бабочкою, носившеюся вокругъ огней. На молодой головкѣ Катерины вѣнцомъ блистали и благоухали бѣлыя розы.
Было уже за полночь. Катерина стояла подъ деревомъ. Она отдыхала одна въ близкой отъ свѣта полутѣни и, ища болѣе прохлады, поворотила лицо къ сторонѣ лѣса.
— Жюли, ma cousine! вы ко мнѣ идете? проговорила она. Не отвѣчая прямо ни слова, Юлія Тимоѳеевна бросила въ Катерину какимъ-то цвѣткомъ, весело говоря: — лови! Цвѣтокъ пролетѣлъ мимо и упалъ въ кусты.
— Я рада, что тебя встрѣтила, сказала Юлія Тямоесенна. Что ты здѣсь дѣлаешь въ уединеніи, мечтаешь?
— Не знаю, кузина! отвѣчала институтка. — Я будто отдыхаю отъ какого-то непонятнаго мнѣ счастья.
— Это счастье — твой первый балъ, Катишь! И точно, ты счастливѣе многихъ: твой балъ очень хорошъ — поздравляю тебя, сказала Юлія Тимоѳеевна, и съ живой граціей своихъ движеній провела рукою по волосамъ Катерины.
— Однако же твои розы завяли, сказала она. Тебѣ надобно перемѣнить ихъ… Вонъ кустъ бѣлыхъ розъ. Мы возьмемъ съ него дань свѣжими цвѣтами.
Кузины живо отдѣлились отъ группы деревьевъ и одна за другою, понеслись, какъ бабочки, къ свѣту.
— А вотъ и зеркало тутъ поставлено въ вѣтвяхъ, какъ это хорошо… Вы ma belle cousine, можете повѣрить своими глазами, достало ли у меня столько же искуства убрать вамъ голову розами, сколько исколоть себѣ руки шипами? говорила важнымъ, торжественнымъ голосомъ Юлія Тимоѳеевна; а Катерина стояла предъ нею, склонясь на одно колѣно и отдавая ей свою милую головку въ полное распоряженіе.
— Не надобно, кузина! я вѣрю вашимъ глазамъ болѣе, нежели собственнымъ — болѣе, чѣмъ всѣмъ зеркаламъ! отвѣчала она весело, поднимаясь съ колѣнъ и цѣлуя на лету свою кузину… — а гдѣ, вы говорили, зеркало?
Живо полуоборотясь, чтобы найти его, Катерина стала прямо передъ стариннымъ, овальной формы, зеркаломъ въ золоченой рамѣ, которое было удивительно хорошо обвѣшано тонкими, свислыми вѣтвями плакучихъ березъ.
— Oh, ma cousine! дайте мнѣ сюда вашу руку, чтобы я точно повѣрила, что это не сонъ, — что я вижу себя не въ волшебное зеркало! говорила Катерина, беря за руку кузину. — Посмотрите сюда, взгляните, кузина: въ зеркало смотрится луна и сіяетъ мнѣ въ немъ! Вмѣстѣ съ своимъ лицомъ я вижу звѣзды тамъ… Oh, ma cousine! могла она только договорить.
— Да, это очень мило! подтвердила Юлія Тимоеесвна, поправляя свои красные маки. Ты еще будешь танцовать?
— Не знаю, кузина. Въ эту минуту я даже танцовать не хочу. Но…. заботливо сказала Катерина…. что же я сдѣлаю съ своими розами?
— Съ какими розами?
— Съ моими бѣдными, завядшими розами.
— Вотъ вопросъ! Разумѣется, оставь ихъ здѣсь: для этого мѣста очень достаточно.
— Бросить мои розы, чтобы ихъ затоптали, истерли подъ ногами! нѣтъ, кузина, я не согласна.
— Chère amie, Катерина, ты уже вышла изъ института, замѣтила Юлія Тимоѳеевна.
— Ахъ, ma cousine! Какъ вамъ сказать? Поймите меня, возразила та: — сами вы говорите, что это первый мой балъ и что въ немъ есть что-то дорогое… И это мои первыя розы, первый вѣнокъ, который былъ на моей головѣ и онъ завялъ на моихъ волосахъ…. Кузина! я слышала запахъ этихъ розъ вмѣстѣ со всѣмъ тѣмъ, что я видѣла и слышала впервые… Въ этомъ есть что-то такое, кузина, что я не оставлю своихъ розъ, не дамъ, чтобы ихъ истоптали…
— Помилуй! Что же ты съ ними будешь дѣлать? сказала Юлія Тимоѳеевна.
— Что нибудь, кузина. Когда я вонъ смотрю на этотъ костеръ, который пылаетъ тамъ, въ отдаленіи, мнѣ представляется, какъ древніе сожигали то, что они любили, и потомъ хранили пепелъ своихъ милыхъ.
— Прекрасно! ты мнѣ отвѣчаешь свой урокъ des coutumes des anciens, сказала Юлія Тимоѳеевна. Allons, ma cousine! Нельзя же тебѣ одной отправиться къ кострамъ, чтобы совершить тамъ всесожженіе твоихъ розъ.
— А почему нельзя?
— У этой дѣвочки бездна рѣшимости! подумала про себя Юлія Тимоѳеевна.
— Жюли, ma cousine! просила милымъ ласкающимъ голосомъ Катерина. Я знаю: мнѣ не позволятъ, чтобы я держала при себѣ эти розы, я не могу съ ними явиться къ обществу, кузина, далеко ли здѣсь? Вы очень легки, я тоже не устала: мы перебѣжимъ туда въ нѣсколько минутъ; насъ не замѣтятъ. Я только брошу въ огонь розы, и потомъ мы прямо назадъ.
— А пепелъ?
Катерина улыбнулась улыбкѣ Юліи Тимоееенны.
— Я уже останусь безъ пепла, сказала она.
Юлія Тимоѳеевна засмѣялась звонкимъ, льющимся смѣхомъ, и нельзя сказать, чтобы ей не нравилось предложеніе прогуляться къ кострамъ, сдѣлать то, чего другіе не дѣлали. Но она, какъ хорошенькая женщина, привыкла, чтобы ее просили даже о томъ, чего она сама отъ души желаетъ.
— Нѣтъ, сказала она, нельзя.
— Нельзя, кузина? Какія вы!.. Ну, вонъ прудъ ближе, — пойдемте къ пруду. Я брошу свой вѣнокъ въ воду, какъ Офелія.
— Скажите! институтки знаютъ про Офелію…. Къ пруду имъ больше нельзя, Катерина.
— Когда вамъ нельзя, кузина, то мнѣ можно. Прощайте!
— Катерина! сказала Юлія Тимоѳеевна, удерживая ее за руку. Ты смѣла, какъ мальчикъ.
— Простите меня, ma cousine! Вы не хотѣли исполнить мою просьбу, и я не имѣю права принудить васъ, а также и вы…. не договорила Катерина.
Темные, голубые глаза ея блистали.
— О, да мы — огонь! на насъ только подуй…. Но ты, Катринъ, ошибаешься. Я сама хотѣла идти съ тобою; но надобно было подумать. Нельзя же намъ, двумъ дамамъ, перебраться такъ далеко черезъ лугъ, гдѣ не гуляетъ никто…. Но теперь вотъ что? Гдѣ мой мужъ? Я его все время не вижу… говорила Юлія Тимоѳеевна и внимательно смотрѣла но сторонамъ.
— Что за лица бродятъ! продолжала она. Ни къ одному отнестись не хочется. Пойдемъ, моя Катишь. Если не найдемъ Васи, мы поищемъ кого нибудь другаго. Кузины промелькнули за деревья.
— Какъ здѣсь свѣжо и хорошо дышать послѣ яркихъ огней… сказала Катерина. Къ намъ кто-то идетъ на встрѣчу, прибавила она.
— Минуйте насъ! воззвала Юлія Тимоѳеевна съ той шутливой свободою, на которую давали право общее знакомство и сосѣдство со всякимъ, кто бы здѣсь не встрѣтился. Минуйте насъ, кто бы вы ни были! Мы два легкіе призрака Дантова чистилища, несущіеся къ свѣтлымъ предѣламъ блаженныхъ духовъ… Постойте, однако жъ, Семенъ Андреевичъ! сказала Юлія Тимоѳеевна. Отвѣтьте на вопросъ блуждающей души: не видали ли вы ея мужа?
— О, прекрасная душа! (отвѣчалъ Семенъ Андреичъ) въ своемъ блуждающемъ полетѣ по сферамъ небеснымъ, утратившая мужа, откуда, полагаешь ты, иду я, чтобы могъ подать тебѣ вѣсть о немъ?
Юлія Тимоѳеевна не думала оставаться въ долгу,
— Если бы я глядѣла на лицо твое, о спрашивающій странникъ! живо начала она: я бы сказала своей юной подругѣ: адъ посылаетъ къ намъ выходца. Но я думаю о миломъ супругѣ, продолжала она съ умильной гримаской: и готова спросить тебя не отъ вратъ ли ты свѣтлаго рая, чтобы могъ передать мнѣ извѣстіе о немъ?
— Ошибаешься, свѣтлая душа!.. Низко кланяюсь тебѣ и твоей свѣтозарной подругѣ и могу сказать, что или я не былъ во вратахъ небеснаго рая, или супругъ твоей возлюбленный не бывалъ въ нихъ — только мы съ нимъ не встрѣчались нигдѣ.
— Первое вѣрнѣе послѣдняго…. сказала Юлія Тимоѳеевна. Отправляйтесь же, Семенъ Андреичъ, своею дорогою. Вы намъ больше не нужны.
— Это ужасная жестокость, сказалъ Семенъ Андреичъ. Позвольте хотя издали стремиться по слѣдамъ вашимъ.
— Мы, легкіе духи, которые не оставляютъ за собою слѣдовъ, живо отвѣтила Юлія Тимоѳеевна и пошла далѣе…
— Знаешь, Катерина, кого бы намъ было хорошо встрѣтить, сказала она; Михайла Ивановича!
— Это того?…не твердо спросила Катерина. Я не хочу, кузина.
— Позволь тебѣ замѣтить по дружбѣ, Катишь: что ты еще сама не знаешь, чего хочешь и чего не хочешь.
— По крайней мѣрѣ, я не хочу видѣть непріятнаго лица.
— А ты полагаешь, что у него непріятное лицо… о! о! Эти восклицанія могли столько же относиться къ мысли Юліи Тимоѳеенны, столько и къ виду, который представился вдругъ.
На прудъ, съ подсвѣтомъ ловили рыбу. Кто-то изъ любителей, пользуясь свободою, которую предоставила своимъ гостямъ Марья Львовна, позволилъ себѣ — скинуть бальный фракъ и явиться пловцомъ на тихой поверхности пруда. Съ нимъ былъ старикъ крестьянинъ въ бѣлой, простой сорочкѣ и тоже съ бѣлой, какъ лунь, бородой, которая, кажется, наклонись онъ немного, черкнула бы воду; но они оба стояли: старикъ правилъ весломъ, а любитель держалъ на готовъ острогу. Огонь, на передовой части лодки, освѣщалъ ихъ краснымъ пламенемъ, и въ тоже время яркое, въ темнотѣ, пятно его, широко расходилось въ волнующемся отраженьи пруда. Скользящая и тихо идущая лодка, чуть замѣтными перемѣнами весла, вся выплывала на видъ своей багрово освѣщенной кормою, и двѣ человѣческія фигуры явственно рисовались на ней: одна — какъ бы бѣлѣющійся призракъ, другая съ энергическимъ движеніемъ приподнятаго удара…
Надобно было поразиться этою картиною такъ неожиданно, какъ увидѣли ее наши дамы, чтобы испытать силу ея фантастическаго впечатлѣнія.
Но Юлія Тимоѳеевна не долго оставалось въ поэтическомъ созерцаніи; глаза ея различали другое.
— Вотъ онъ! сказала она шопотомъ Катеринѣ.
Та и сама еще прежде замѣтила въ затишьи кустовъ, столъ, вокругъ котораго сидѣло четверо мужчинъ. Пестрѣвшія по травъ карты явственно указывали на ихъ занятіе. Впрочемъ, они уже не играли, и между ними шелъ разсчетъ. Ближе къ нимъ сидѣлъ въ полъ-оборота, нѣсколько задумчиво или лѣниво, мужчина, который поддерживалъ правою рукою бѣлокурую голову, а лѣвою, въ бальной перчаткѣ, отсчитывалъ высыпанное передъ собою золото. Онъ подвигалъ по столу червонцы, не говоря ни слова, и другіе тоже молчали…
Юлія Тимоѳеевна выступила наконецъ на свѣтъ и произвела живое движеніе между игроками. Здѣсь были братъ и дядя Марьи Львовны; но Михаилъ Ивановичъ послѣдній могъ замѣтить ее, и только потому, что товарищи его встали. Онъ оборотился и, поднимаясь во весь свой прекрасный ростъ, почтительно наклонилъ голову и, еще не говоря ни слова, подалъ свой стулъ Юліи Тимоѳеевнѣ… Здѣсь только Богомоловъ увидѣлъ Катерину, которая оставалась, нѣсколько въ тѣни: ея зоркій, открытый взглядъ повстрѣчалъ его.
Оттого ли, что передъ этимъ Катерина смотрѣла на яркое пламя, но только лицо Богомолова показалось ей блѣдно и молодо, какъ у юноши. Довольно длинные, прекрасные своей густотою и бѣлокурымъ цвѣтомъ волосы, должно полагать, нѣсколько подвитые, въ теченіи ночи, пораспустились и мягко льнули къ вискамъ. Онъ провелъ рукою по лбу, чтобы откинуть ихъ. Какая-то мужественная, невыдаваемая печаль, какъ тонкая мгла, казалось, лежала на лицъ его. Онъ былъ гордъ въ своей позъ и совершенно кротокъ и благороденъ въ мягкомъ взглядъ голубыхъ глазъ.
Катерина не умѣла совладать съ своимъ любопытствомъ и настойчивая наблюдательность ея едва не смутила Полковника. Онъ подвинулъ ей одной рукою стулъ и, держась за его спинку, отвелъ лицо въ сторону.
Юлія Тимоѳеевна, между тѣмъ, начала хвалить выбранное мѣсто, указывая на картину рыбной ловли и перешла потомъ тотчасъ, по обыкновенію же, къ своему, легкому и нѣсколько капризному и шаловливому тону.
— Михаилъ Ивановичъ! сказала она почти съ обидчивостію. Вы такъ часто отнимаете у меня мужа моего, что я и теперь спрашиваю васъ: гдѣ онъ? отдайте мнѣ его. У насъ есть маленькая цѣль — идти вонъ къ тѣмъ кострамъ, и мы никакъ не отыщемъ своего кавалера. Блуждаемъ едва не во мракѣ, и вотъ нечаянно открыли васъ; гдѣ мой мужъ и что вы съ нимъ сдѣлали?
— Вы обвиняете меня въ такомъ страшномъ преступленіи, возразилъ съ небольшой улыбкою Михаилъ Ивановичъ, что я не знаю, какъ и оправдаться, хоть въ тоже время увѣренъ, что вы совершенно напрасно такъ мало довѣряете силѣ вашей власти, чтобы чье-либо сосѣдство могло повредить ей… Впрочемъ, прибавилъ онъ, — если обвиненіе уже въ такой мѣрѣ лежитъ на мнѣ, я готовъ искупить его и прошу у васъ позволенія идти помогать вамъ въ вашихъ розыскахъ. Я имѣю честь предложить вамъ руку, Юлія Тимоѳеевна.
Эти слова были бы очень любезны, если бы что-то простое и серьезное въ тонѣ голоса и въ прямомъ почтительномъ взглядѣ, не расхолаживало ихъ.
Юлія Тимоѳеевна приняла руку и встала. Богомоловъ, съ нѣкоторой медленностію, обратился къ Катеринъ; но она, угадывая его намѣреніе, сказала съ маленькою торопливостію «Благодарю васъ. У меня есть рука кузины.»
Уходя съ дамами, Михаилъ Ивановичъ не оборотился даже къ карточному столу и только сказалъ вполголоса: «Николай Львовичь, предоставляю вамъ разсчесться за меня.»
Первые два, три шага, Юлія Тимоѳеевна молчала, и потомъ спросила съ своей обычной живостью:
— А вы проиграли, Михаилъ Ивановичъ?
— Какъ обыкновенно, отвѣчалъ онъ.
— Право? Въ такомъ случаѣ, вы можете утѣшать себя извѣстной поговоркою: кто несчастливъ въ игръ — счастливъ въ любви.
Въ своей необдуманной болтовнѣ, Юлія Тимоѳеевна не сообразила того, что, при положеніи Богомолова, слова ея могли показаться злымъ намекомъ.
Онъ почти пріостановился. Какъ бы тѣнь прошла по его свѣтлымъ глазамъ, и почему-то онъ поднялъ ихъ на Катерину. Она смотрѣла на него своимъ настойчивымъ взглядомъ.
Прошла минута какого-то неопредѣленнаго молчанія…
— Въ какую сторону вамъ угодно будетъ направить свои поиски? сказалъ Богомоловъ.
— Знаете ли? отвѣчала Юлія Тимоѳеевна. Я полагаю, не лучше ли намъ отправиться прямо къ цѣли? Это дѣло собственно вотъ моей кузины.
Михаилъ Ивановичъ, съ безмолвнымъ вопросомъ, обратилося было къ Катеринѣ… Та поспѣшно отвѣчала, что она предоставляетъ располагать всѣмъ кузинѣ.
— Мы ссылаемся другъ на друга, весело сказала Юлія Тимоѳеевна.
— Теперь я сошлюсь на васъ, Михаилъ Ивановичъ. Какъ вы скажете, что лучше будетъ; сжечь ли на кострѣ, или утопить въ рѣкѣ?
Не смотря на неопредѣленность и странность вопроса, Богомоловъ, должно быть, довольно знакомый съ родомъ вопросовъ Юліи Тимоѳеенны, отвѣчалъ безъ всякой остановки;
— Сжечь лучше.
— Представьте, какъ я ошиблась, замѣтила съ маленькимъ лукавствомъ Юлія Тимоѳеевна. Я полагала навѣрное, что вы отдадите предпочтеніе влажной, холодной водѣ. Пойдемте же къ кострамъ.
— Нѣтъ, ma cousine! сказала Катерина. Я раздумала и не хочу сжигать свой вѣнокъ. Я лучше пущу его на воду.
— Хорошо, покровительственно согласилась Юлія Тимоѳеевна…. Васъ надобно познакомить, Михаилъ Ивановичъ, съ тѣмъ маленькимъ, но важнымъ обстоятельствомъ, по которому мы хотѣли идти къ кострамъ, а теперь поворотимъ къ пруду…. Кузина моя находится подъ впечатлѣніемъ серьезной минуты ея перваго бала. Надобно вамъ знать, monsieur Богомоловъ, что первый балъ и первый свѣжій вѣнокъ есть нѣкотораго рода маленькая святыня для насъ. Бѣлыя розы на головъ у моей кузины завяли, ихъ надобно было перемѣнить; но какъ бросить первый вѣнокъ? Она потребовала отъ меня, чтобы я шла съ нею сжечь его на одномъ изъ тѣхъ пылающихъ костровъ; но, разсудивъ, что нельзя собрать пепла и нѣтъ урны погребсти его, мы вотъ идемъ бросить вѣнокъ въ воду и утопить его.
— Нѣтъ, кузина! возразила съ волненіемъ Катерина. Розы въ водѣ еще процвѣтутъ эту ночь и утро.
Въ голосѣ ея была какая-то застѣнчивая энергія.
Когда стали подходить къ пруду, она ушла на нѣсколько шаговъ впередъ и, бросая цвѣты на воду, сказала: «прощай, мой вѣнокъ!» съ такой простотою и откровенностью, какъ бы она была одна, или позади ея стояли институтки, а не насмѣшливая кузина съ наблюдающимъ полковникомъ.
Юлія Тимоѳеевна, опираясь на руку Михаила Ивановича, то же стала на самомъ краю берега и, наклоняясь впередъ, начала присматриваться къ лодкѣ, которая то мелькала, то скрывалась за камышами. Катерина находилась шагахъ въ двухъ отъ нихъ; сложивъ по институтски свои нѣжныя руки, она смотрѣла на уплывающій вѣнокъ. Юлія Тимоѳеевна скоро отняла свой усталый взглядъ отъ лодки и сказала съ томностью:
— Катерина, чтобы не плыть твоему вѣнку одному, я пущу за нимъ свои алые маки…. Михаилъ Ивановичъ! я устала, не подниму руки, возьмите у меня изъ волосъ мои снотворные цвѣты.
Какъ бы исполнилъ это порученіе Михаилъ Ивановичъ, къ сожалѣнію, нельзя было узнать, потому что Катерина почти съ мольбою протянула свои руки.
— Ахъ, ma cousine! сказала она. Не грѣхъ ли вамъ? Вы такъ безпокоились убирать мнѣ голову и не хотите, чтобы я, въ свою очередь, оказала вамъ такую маленькую услугу…
И она, съ живѣйшей готовностію, начала вынимать изъ волосъ Юліи Тимоѳеевны маки и бросать ихъ на воду.
Не знаю, съ улыбкою, или безъ нея, Богомоловъ отступилъ на два шага, давая Катеринѣ свободу дѣйствовать. Но что милѣе всего въ этомъ случаѣ было, такъ это то, что Юлія Тимоѳеевна осталась вѣрна своей веселости и не разсердилась, не смутилась маленькой неудачей, а смѣялась внутренно.
— Merci, добрая Катерина, сказала она, и вскорѣ всѣ отправились въ обратный путь, который былъ легокъ и веселъ для Катерины. Она уходила на нѣсколько шаговъ впередъ и, выйдя на высоту зеленаго уступа, всѣмъ живымъ, впечатлительнымъ чувствомъ молодости отдавалась прекрасному вліянію широкой картины лѣса, изъ котораго звучала музыка и наконецъ этой полуозаренной вокругъ ночи, съ такой глубокой синевой небесной, чуть-чуть мерцающей звѣздами!
Можно навѣрное сказать, что первые глаза, увидѣвшіе нашихъ дамъ и Богомолова, при ихъ приближеньи къ площадкѣ, были глаза Настасьи Николаевны. Она пристально остановила ихъ на дочери и, повѣривъ ея ясное и свѣтлое радостью выраженье лица, спокойнымъ кивкомъ головы подозвала ее къ себѣ.
Слегка поправляя ей что-то въ волосахъ, Настасья Николаевна замѣтила просто, безъ любопытства:
— Ты мнѣ скажешь, Катерина, гдѣ ты это была?
— О, да, мама! Послѣ, теперь долго, отвѣчала Катерина и поспѣшила къ танцующимъ.
Настасья Николаевна, впрочемъ, уѣхала, не оставшись ужинать. Она не хотѣла, чтобы брезжущій день тускло освѣтилъ усталые глаза и поблѣднѣвшія щечки дочери.
Невозможно было болѣе доставлять удобствъ, чѣмъ доставляла ихъ дочери Настасья Николаевна. Она имѣла свою отдѣльную прислугу. Красивый мезонинъ въ три комнаты былъ собственно отдѣланъ для нея. За стуломъ ея, когда обѣдали, стоялъ маленькій жокей. Лучшіе цвѣты изъ оранжереи выставлены были на ея балконѣ. У Катерины былъ красивый зеленый попугай. Ей готовили подъ верхъ легкую, живую, хорошенькую лошадку, Леди. Андрею Ивановичу приказано было — каждое первое число мѣсяца подавать Катеринѣ Григорьевнѣ извѣстную сумму денегъ на ея мелкіе, неопредѣленные расходы, и въ этой суммѣ никогда отчета не спрашивалось.
Но еще лучше этой внѣшней обстановки была свобода, которою пользоваться предоставлено было Катеринѣ. Она могла уходить въ садъ, гулять неопредѣленное время, возвращаться въ свои комнаты, быть въ гостиной, дѣлать что ей угодно. Пріѣзжали гости, и это никакимъ образомъ не стѣсняло ея.
У Настасьи Николаевны была ангажированная чета французовъ, получавшая очень хорошее жалованье и которой вся обязанность состояла въ томъ, что съ послѣднимъ ударомъ одиннадцати часовъ, мосье де-Соль, во фракѣ и въ перчаткахъ, долженъ былъ находиться въ залѣ (сидѣть, или ходить, это предоставлялось на его волю); а мадамъ де-Соль занимала мѣсто въ гостиной, и въ такомъ порядкѣ они должны были быть готовы принимать гостей, кто бы ни пріѣхалъ. Мосье де-Соль, съ французскою предупредительностію, встрѣчалъ на порогѣ дамъ и, расшаркиваясь, провожалъ ихъ въ гостиную. Тамъ, сообща съ супругой, они осыпали гостей всѣми видами и пріемами своей національной любезности, пока Настасья Николаевна, неокончившая туалета или занятая чѣмъ либо, могла, не стѣсняя себя, выйдти въ гостиную.
Собственно на Катеринѣ, по этому, не лежало никакой заботы о пріемѣ гостей. Если она была въ саду, или на верху у себя, лакей обыкновенно приходилъ доложить ей, что вотъ, такіе-то и такіе-то изволили пожаловать, и угодно было ей, она сейчасъ видѣла своихъ гостей, а нѣтъ, она являлась къ обѣду, въ легкомъ вечернемъ платьѣ, съ новоподвитыми локонами, съ свѣжими цвѣтами въ волосахъ и еще съ болѣе свѣжею улыбкою. Не смотря однако на такую свободу, Настасья Николаевна аккуратно, во всѣ часы дня, знала, что дѣлаетъ ея дочь, съ той самой поры, какъ она проснется и когда придутъ доложить, что Катерина Григорьевна въ постели. При такихъ отношеніяхъ, Катеринѣ, казалось, недоставало нѣжной ласки матери, расточительной на милыя слова, но точно ли чувство это было таково на самомъ дѣлѣ? Когда она съ утреннимъ поцѣлуемъ входила къ матери и та, оборачиваясь, подставляла ей щеку подъ розовыя губки, — ты здорова, Катерина? спрашивала Настасья Николаевна, поднося ей свою бѣлую руку ко лбу, и это потому только, что свѣтлый взоръ ея дочери какъ бы показался ей не совсѣмъ свѣтелъ… Вообще, чувствомъ величаваго достоинства окружена была Катерина, и она была граціозна въ этой атмосферѣ.
Положеніе ея въ обществѣ было тоже прекрасно. Она являлась въ немъ, привлекая глаза, и еще не возбуждая зависти. Молодые люди, столько же руководимые тактомъ Настасьи Николаевны, сколько и невольной данью уваженія къ милой, граціозной, молодой дѣвушкѣ, будто разступались передъ ней, давала ей дорогу, не осмѣливаясь еще слишкомъ явно и усильно преслѣдовать ее. Она проходила какъ бы въ уединеніи, и свой свѣтлый взоръ могла пріостановить только издали на комъ-нибудь… И мы знаемъ, на комъ онъ остановился, направленный слишкомъ поспѣшной откровенностью Юліи Тимоѳеевны и ея неумѣстнымъ посвященіемъ молодой дѣвушки въ тайну лица, которое она должна была потомъ встрѣтить въ обществѣ.
Странною показалась Катеринѣ эта высокая фигура, съ благороднымъ видомъ спокойствія и нѣсколько гордо державшая голову и за тѣмъ просто и прямо на все смотрѣвшая. Катерина не могла соединить того, что она знала, съ тѣмъ, что видѣла. Это была работа для ея юной головки.
Входя въ общество и отвѣтивъ, по принадлежности, на всѣ его поклоны, улыбки, слова и полуслова, она обыкновенно видѣла его всегда черезъ головы другихъ. Стоя вдали, часто одинъ, онъ, казалось, во весь свой прекрасный ростъ, покрытъ былъ чѣмъ-то непроницаемымъ. Прошло ужъ пять мѣсяцевъ послѣ ея выхода изъ Института.. Она была выгодной невѣстою. Молодежь тѣснѣе собиралась вокругъ нея. Все ей кланялось и улыбалось — кто ей самой, кто, какъ дочери Настасьи Николаевны, и одинъ только этотъ человѣкъ стоялъ передъ ея лицомъ съ неотразимыми голубыми глазами, не кланялся ей и не искалъ сказать ей ни одного слова. Катерина удивлялась, что у нея было множество знакомыхъ, которыхъ она вовсе не знала, и ей незнакомо было единственное лицо, о которомъ она могла бы себѣ сказать, что знаетъ его нѣсколько. И узнать его она еще болѣе допытывалась настойчиво своимъ молодымъ взглядомъ. Этотъ взглядъ сталъ ей казаться какой-то исключительной собственностью, нераздѣльно принадлежавшею ей. Какъ бы все прочее: улыбки, смѣхъ, свою радость и веселье отдавала она обществу, для себя хранила одинъ этотъ взглядъ, полный сомнѣнія и волненія чистой молодой души; вступившей на жизненный путь, исполненный добра и зла. И это добро со зломъ въ странной нераздѣльной красотѣ, какъ существуетъ оно въ мірѣ, смотрѣло въ лицо Катерины гордо, черезъ головы другихъ, тихими, завораживающими глазами. Ему, какъ полагали, было около тридцати пяти лѣтъ; но онъ казался несравненно моложе. Тонкія, чистыя линіи продолговатаго лица, боевой рубецъ, гордое очертаніе губъ и эти, покрытыя тѣнью какой-то грусти, голубые, тихіе глаза, которые поднимались на васъ прямо, съ спокойнымъ достоинствомъ, — и все это вмѣстѣ съ той позорной исторіей, о которой знали старъ и малъ. Катерину невыразимо смущала эта сіяющая красота, въ которую облеклось зло; она жгла ей глаза. Гдѣ же добро? готова она была спросить. «Въ истинѣ, въ душѣ человѣка», отвѣчать ей было некому. А сама она только еще начинала жизненный путь, на которомъ душа получаетъ эти таинственныя откровенія…
Свадьба Николая Сергѣевича назначена была на другой день Михайлова дня. Наканунѣ, какъ водится, назначенъ былъ дѣвичникъ. Нечего говорить, что Настасья Николаевна была въ званныхъ, и званныхъ было множество; Юлія Тимоѳеевна, по случаю отсутствія мужа, тоже пріѣхала съ теткой, хоть и въ своемъ экипажѣ.
Для большей торжественности, вѣнчанье было назначено вечеромъ. Церковь, ярко освѣщенная внутри, была и снаружи иллюминована и во всей оградѣ ея горѣли плошки.
Свадебный поѣздъ рѣшительно могъ назваться выставкою прекрасныхъ лошадей, щегольскаго вида экипажей и малоцѣнимаго искуства нашихъ кучеровъ — проноситься съ каретами въ шесть лошадей по такимъ рытвинамъ и мосточкамъ на живую руку, какими только могутъ быть исполнены наши проселки.
Когда стали благословлять невѣсту къ вѣнцу, съ Авдотьей Ѳедоровною сдѣлалось такъ дурно, что Настасья Николаевна, принимавшая живое участіе въ ея материнскихъ чувствахъ, рѣшилась остаться при ней, чтобъ утѣшать ее въ ея страхѣ и горѣ.
— Жюли, я поручаю тебѣ Катерину, сказала она племянницѣ своимъ важнымъ тономъ.
— О, будьте увѣрены, ma tante! отвѣчала та.
Катерину все до чрезвычайности заняло въ церкви. Блескъ освѣщенія, торжественно отворенныя царскія врата, прекрасное пѣніе пѣвчихъ, никогда невиданный ею и такой величественный обрядъ вѣнчанія, соборъ духовенства, сіяющій своими свѣтлыми ризами, и наконецъ, множество простаго народа, который съ непокрытыми головами, тѣснился около единственныхъ боковыхъ дверей.
Какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, передняя часть церкви, у алтаря, была гораздо свободнѣе средины, занятой совершеніемъ обряда, и Юлія Тимоѳеевна избрала себѣ мѣсто тамъ, какъ болѣе удобное для разговоровъ и смѣху съ окружавшей ее молодежью. Катерина была возлѣ нее; но потомъ болтовня со всѣхъ сторонъ и задорный споръ Семена Андреевича надоѣли ей, мѣшая внимательно видѣть и слышать все, что занимало ее. Молодые, подъ вѣнцами, стояли прямо противъ нея. Николай Сергѣевичъ былъ всегда очень не дуренъ; но теперь, наклонившись, съ улыбкою, что-то такое тихо сказалъ своей невѣстѣ и, выжидая долгимъ взглядомъ ея отвѣтнаго, милаго взгляда, былъ такъ хорошъ, что Катерина пожалѣла, зачѣмъ не взглянетъ на него невѣста? Но когда та, взволнованная и нѣсколько блѣдная, подняла свои глаза, — только не на жениха, — а на рядъ сіяющихъ образовъ и остановила ихъ тамъ съ безмолвной мольбою, у Катерины сердце переполнилось чѣмъ-то неизъяснимымъ. Такъ ей самой захотѣлось молиться, что она почти не помнила, какъ она стала за колонну; потомъ перешла за другую, подальше отъ смѣха и пустыхъ словъ, и очнулась только у пустаго лѣваго клироса, скрытая за колонною, одна, передъ боковыми дверями въ алтарь.
Но вотъ невѣста какъ-то особенно съ вѣрою положила на себѣ крестное знаменіе, по лицу ея какъ бы прошла розовая тѣнь. Николай Сергѣевичъ наклонился и поцѣловалъ ее.
Не зная, что все уже окончилось, Катерина невольно вспыхнула и скрылась далѣе за колонну. Она долго бы оставалась тамъ, если бы не вызвали ее поднявшійся шумъ, восклицанія, смѣшанный говоръ; толпа, наполнявшая церковь, зашевелилась и двинулась… Катерина вышла, молодыхъ уже не было въ церкви, въ дверяхъ мелькнули только бѣлыя кокарды шаферовъ и затѣмъ вся сплошная масса стремилась къ выходу. Юліи Тимоѳеевны различить нельзя было.
Катерина думала быстро перебѣжать отдѣлявшее ее пространство и присоединиться къ послѣднимъ, выходившимъ изъ церкви, кто бы они ни были. Но въ эту минуту, священникъ, совершавшій вѣнчаніе, неся крестъ въ рукахъ и послѣдуемый причтомъ, на перерѣзъ перешелъ ей дорогу, и, не замѣчая ее, направлялся съ важной поспѣшностію къ боковымъ дверямъ, чтобы опередить въ пріѣздѣ молодыхъ и встрѣтить ихъ на порогѣ дома со крестомъ и съ возглашеніемъ многолѣтія. Пѣвчіе, смѣясь и толкаясь, поспѣшно слѣдовали за нимъ.
Въ дверяхъ, на встрѣчу имъ, валилъ народъ; все смѣшалось. Среди церкви, у вѣнчальнаго налоя, повалили подсвѣчникъ, толпы ломились въ двери и изъ дверей. Катерина, захваченная въ средину, потеряла всякую возможность идти, куда хочетъ: ее то выдвигали впередъ къ выходу, то отодвигали назадъ.
— Боже мой! что вы дѣлаете! раздалось восклицаніе, и Катерина въ ту же минуту почувствовала предъ собою просторъ и твердую руку у своей руки.
Она не упала въ обморокъ, только потому что узнала, кому принадлежитъ этотъ голосъ; будь это кто нибудь изъ знакомыхъ, а не Михаилъ Ивановичъ, Катерина не въ состояніи бы была оказать надъ собою такого усилія и непремѣнно бы лишилась чувствъ.
Но преодолѣвъ себя, устоявъ на ногахъ, Катерина послѣ того уже не двигалась съ мѣста, не говорила; она, какъ слабый ребенокъ, вся отдалась на добрую волю того, кто пришелъ на помощь къ ней.
Богомоловъ, не медля ни минуты, взялъ Катерину подъ руку и повелъ се между народомъ, не давая толпѣ коснуться края ея платья; блѣдный и молчаливый онъ; казалось, раздвигалъ народъ повѣлтельнымъ взглядомъ.
Но на крыльцѣ нужно было непремѣнно пріостановиться. Суматоха, раздающіеся внизу крики, толчки и паденіе по скользкимъ отъ дождя ступенямъ, не огражденнымъ перилами, заставляли подумать прежде чѣмъ рѣшиться.
— Позвольте, сказалъ Богомоловъ, поднимая капишонъ на ея голову.
Онъ твердо взглянулъ впередъ и прибавилъ:
— Вамъ ждать нельзя.
Въ самомъ дѣлѣ, ждать было нечего. Дождь усиливался, народъ, ринувшись изъ церкви посмотрѣть на свадебный поѣздъ, посвалилъ плошки съ ограды и растопталъ ихъ. Какая-то баба шмыгнула между лошадьми, заворотивши себѣ отъ дождя сѣрмягу на голову — лошади въ одной каретѣ взбѣсились, передовыя едва не перепрыгнули черезъ ограду… Можно себѣ представить поднявшійся крикъ, энергическія восклицанія кучеровъ, перекличку форрейторовъ, говоръ и суматоху…
Михаилъ Ивановичъ сталъ бережно вести ее, но далеко отстоящія одна отъ другой и скользкія ступени едва не заставили Катерину упасть.
— Здѣсь иначе нельзя, сказалъ Богомоловъ и, охвативъ рукою станъ Катерины, онъ почти снесъ ее по ступенямъ крыльца, и черезъ площадку, быстро дошелъ до колокольни, откуда былъ главный выходъ на улицу.
— Карету Вереевскихъ! стой, карета Вереевскихъ! закричалъ Михаилъ Ивановичъ звучнымъ голосомъ, покрывшимъ говоръ толпы. Поворачивай къ колокольнѣ… Живѣй!
Въ голосѣ Михаила Ивановича было столько повелительнаго, что десятокъ голосовъ подхватило: «Вереевскихъ карета, поворачивай! Спрашиваютъ… къ колокольнѣ, живѣй!» Карета подъѣхала.
— Отворяй! сказалъ Михаилъ Ивановичъ, и той же твердой рукою онъ поднялъ Катерину, и поставилъ ее на подножку кареты.
Между тѣмъ, легкомысленная Юлія Тимоѳеевна, посадивши въ свою карету двухъ молодыхъ людей, чтобы укрыть ихъ отъ дождя, такъ пріятно заговорилась съ ними, что даже въ первую минуту, когда со всѣхъ сторонъ понеслись крики: «Вереевскихъ карета!» и кучеръ сталъ поворачивать, она спросила: "Ахъ, что это? зачѣмъ? и только послѣ вскрикнула: Ахъ, Катерины нѣтъ!
Катерина, блѣдная, какъ полотно, вошла въ карету и почти упала на свое мѣсто.
— Вы меня совсѣмъ забыли, кузина! оказала она.
Теперь только Юлія Тимоѳеевна все вспомнила.
— Ахъ, тетушка!.. Катерина, другъ мой! я виновата передъ тобою. Я не знаю, какъ это случилось — прости меня! Дѣлай со мною, что тебѣ угодно, только не сказывай тетушкѣ… Я еще обѣщала ей… Не говори, Катенька, душа моя! Господа! вамъ надобно молчать. Вамъ стыдно столько же, сколько мнѣ: забыть, что съ вами была дама!.. Оська!.. Михаилъ Ивановнъ! обращалась Юлія Тимоѳеевна ко всѣмъ… Боже тебя сохрани, Оська!.. Я не знаю, какъ мнѣ благодарить васъ, Михаилъ Ивановичъ!
— Не безпокойтесь, отвѣчалъ Михаилъ Ивановичъ.
— Боже мой! Катишь, милая! я просто въ отчаяніи… Михаилъ Ивановичъ, гдѣ же вы… какъ вы нашли ее?
— Случайно я зашелъ въ церковь… Однако же вамъ надобно торопиться; всѣ уѣхали.
— Садитесь съ нами! сказала Юлія Тимоѳеевна, забывъ даже, что въ каретѣ у нея не было мѣста.
Но Богомоловъ отказался, и карета тронулась.
Надобно было много хлопотъ и искуства, чтобы скрыть отъ Настасьи Николаевны слѣды волненья на лицѣ Катерины; безпорядокъ ея костюма могъ также выдать все. Но Юлія Тимоѳеевна съумѣла взяться за дѣло. Торжественный пріемъ молодыхъ и то всеобщее вниманіе, которое невольно обращается на нихъ, помогли ей незамѣтно провести Катерину въ уединенную комнату. Тамъ она обнимала ее и цѣловала, стоя на колѣняхъ, и сама поправляла ея туалетъ. У бѣдненькой Катерины полились истерическія слезы, понадобились капли. Юлія Тимоѳеевна чуть не потеряла голову; но скоро Катерина успокоилась, улыбнулась черезъ силу, выпила стаканъ холодной воды и вышла въ гостиную.
Ей хотѣлось взглянуть поскорѣе на своего избавителя и, точно, она увидѣла его вдали, въ группѣ мужчинъ. Но напрасно Катерина старалась отыскать какое нибудь особенное чувство на блѣдномъ лицѣ его и въ задумчивыхъ голубыхъ глазахъ; лицо это было также блѣдно и кротко, и носило свое обыкновенное выраженіе затаенной печали. Катерина все время чувствовала нервическую, неунимавшуюся дрожь. То она холодѣла и блѣднѣла, то румянецъ ярко вспыхивалъ на щекахъ ея и руки ея горъ-ли.
Балъ шелъ очень весело, какъ бываетъ на большей части свадебныхъ баловъ. Катерина однако же, немного танцовала; но въ промежуткахъ между танцами, она ходила съ которой нибудь изъ дѣвицъ объ руку по залѣ и, смотря, какъ играли въ карты въ кабинетѣ, видѣла угрюмое, задумчивое лицо.
Около полуночи танцовали мазурку. Кое-кто изъ игроковъ (въ томъ числѣ Михаилъ Ивановичъ), можетъ быть, хорошо проигравшись, или такъ наскуча сидѣть за столомъ, вышли въ залъ. Натянувъ одну перчатку, Богомоловъ стоялъ въ самыхъ дверяхъ кабинета и смотрѣлъ на танцующихъ…. Бываютъ въ сердцахъ женщинъ минуты, когда страсть доходитъ до порывистой рѣшимости, отъ которой занимается духъ. Одна изъ такихъ минутъ нашла на Катерину.
Танцовали фигуру, которая давала право выбирать кавалера. Катерина, сдѣлавъ свой туръ, прямо перешла залъ и подала руку Михаилу Ивановичу.
— Это моя благодарность, сказала она про себя.
Всѣ обратили вниманіе. Михаилъ Ивановичъ никогда не танцовалъ. Теперь онъ спѣшилъ надѣть другую перчатку и, подалъ руку Катеринѣ. Онъ просто извинился, что имѣлъ дерзость заставить себя ждать; но что онъ никакъ не могъ думать о полученіи… такой чести.
За тѣмъ, онъ легко и непринужденно прошелъ нѣсколько шаговъ съ своей дамой. Кончивъ, онъ поклонился ей очень низко.
Когда Катерина сѣла, грудь ея волновалась такъ сильно, какъ волнуется грудь воина, сходившаго на приступъ.
— Михаилъ Ивановичъ! вы танцуете! воскликнула Юліи Тимоѳеевна съ такимъ видомъ, который означалъ! поздравляю васъ. — Слѣдующую мазурку я танцую съ вами.
— Извините меня, я не танцую, сказалъ Богомоловъ.
— Но вы сейчасъ танцовали съ моей кузиной… Вы дѣлаете исключенія, Михаилъ Ивановичъ.
— Я не считаю себя въ правъ дѣать ихъ, Юлія Тимоѳеевна. Ваша кузина очень легко могла не знать: танцую ли я, или нѣтъ? Я стоялъ возлѣ танцующихъ, и было бы съ моей стороны дерзостью, не принять ея приглашенія. Но мы съ вами слишкомъ близкіе сосѣди, чтобы вы не знали, что я рѣшительно не умѣю танцовать.
Михаилъ Ивановичъ поклонился и отошелъ.
Когда окончилась мазурка, Настасья Николаевна, подъ видомъ прохлады и отдохновенія, завлекла Катерину въ зеленый уединенный уголокъ, и усадивъ ее на низенькомъ креслѣ, между прочимъ, замѣтила:
— Что это, Катерина, ты, кажется, ангажировала Михаила Ивановича? Онъ не знакомъ тебѣ и не былъ представленъ?
— Мнѣ такъ хотѣлось, мама.
Это былъ отвѣтъ, достойный дочери Настасьи Николаевны. И когда Катерина встала, чтобы пройти, мать не удержала ее.
Возвращаясь съ бала и накинувъ на голову теплый капишонъ, Катерина занялась разрѣшеніемъ многихъ вопросовъ:
По какой случайности Михаилъ Ивановичъ зашелъ въ церковь и увидѣлъ ее, когда всѣ они уже вышли и должны были спѣшить уѣзжать? Почему онъ зналъ, что она была съ Юліей Тимоѳеевной и такъ настоятельно требовалъ: карету Вереевскихъ!… И закрывъ глаза рукою, Катерина будто слышала вокругъ себя какіе-то звуки, полные и силы и могущества.
Зима не застала уже Катерины въ деревнѣ. Съ первымъ саннымъ путемъ Настасья Николаевна уѣхала въ свой губернскій городъ, а оттуда отправилась еще далѣе. Сынъ Настасьи Николаевны находился съ полкомъ въ одной изъ при-Московскихъ губерній; собирался жениться тамъ, просилъ благословенія, которое мать везла ему теперь лично. Тамъ она прожила большую часть зимы, и сынъ при ней женился; Катерина весело танцовала на свадьбѣ брата; оттуда до Москвы было недалеко… Всѣ эти распоряженія заставляли Андрея Ивановича сильно задумываться; но деньги онъ высылалъ аккуратно, а болѣе отъ него ничего не требовалось.
И только съ разцвѣтшей весною (на лѣтній сезонъ, какъ говорила Настасья Николаевна), Катерина прибыла въ деревню. Теперь она уже стала вполнѣ свѣтской дѣвушкой, но вся эта блестящая жизнь и свѣтскія удовольствія не могли стереть съ ея лица того выраженья удивительной чистоты, той полузастѣнчивой и нѣжной улыбки, которыя придавали такую плѣнительную прелесть лицу молодой дѣвушки. Сосѣдей съѣхалось много, и въ первый разъ собрались они вмѣстѣ во время храмоваго праздника Вознесенія въ Казенной Торговой Слободѣ, находившейся почти въ центрѣ отъ усадьбъ Настасьи Николаевны и Марьи Львовны Вереевскихъ.
Церковь эта, построенная еще во время татарскаго владычества, особенно чтилась въ околодкѣ по своей древности, и еще болѣе по старинной иконѣ Божіей Матери, заступничеству Которой приписывали спасеніе людей христіанскихъ отъ нашествія лютыхъ враговъ. Къ этому присоединилось еще то, что священнослужительство въ церкви Вознесенія, переходило изъ рода въ родъ. Настасья Николаевна вѣнчалась въ этой церкви и ея духовникомъ былъ отецъ настоящаго священника, дряхлый старикъ, уже находившійся за штатомъ и служившій только два раза въ годъ: въ храмовой праздникъ и въ праздникъ Свѣтлаго Христова Воскресенія. По этому Настасья Николаевна, какъ бы въ обязанность себѣ поставляла ежегодно бывать на праздникѣ Вознесенія въ этой церкви. Отъ обѣдни, по принятому обычаю, всѣ присутствующіе приглашались къ священнику на закуску и такимъ образомъ, въ тѣсныхъ комнаткахъ, сходились на четверть часа самые разнородные слои деревенскаго общества.
Въ нынѣшній разъ, Настасья Николаевна, хотя только что возвратившаяся изъ своего долгаго и утомительнаго путешествія — не измѣнила своему обыкновенію. Юлія Тимоѳеевна пріѣхала, когда уже выходили изъ церкви. Старикъ священникъ самъ приглашалъ всѣхъ къ себѣ.
Въ маленькихъ комнаткахъ было суетно и шумно. Внучки отца Аѳанасія, молоденькія веселыя дѣвушки, разносили чай, и хотя никто не думалъ о разѣединеньи общества, но оно само собою, по инстинкту, составило маленькіе, отдѣльные кружки. Въ комнатѣ, гдѣ была Настасья Николаевна, не было никого такого, кто бы не бывалъ въ собственной ея гостиной, а въ другой комнатѣ собрались люди, не знакомые съ этимъ обществомъ. Мужчины услуживали дамамъ въ почетной комнатѣ, и выходили въ другую покурить и выпить водки передъ завтракомъ. Юлія Тимоѳеевна съ Катериною, не видавшись такъ долго, заняли мѣсто у окна и живо разговаривали. Юлія Тимоѳеевна сидѣла на деревянномъ стулѣ, а Катерина стояла возлѣ, играя легкою соломенною шляпкой, между тѣмъ какъ яркое весеннее солнце играло на темнорусыхъ, красиво-заплетенныхъ волосахъ ея. Молодая дѣвушка, весело улыбаясь, что-то разсказывала кузинѣ; какъ вдругъ Юлія Тимоѳеевна сильно ущипнула ее за руку и быстро шепнула:
— Хочешь видѣть ее?
— Кого?
— Да ее… Вонъ она, стряпчиха.
Катерина невольно подняла глаза и угадала по направленію взгляда Юліи Тимоѳеевны, на кого та ей указывала.
Какимъ зоркимъ, женскимъ испытующимъ взглядомъ охватила эту женщину Катерина! И что же она увидѣла? Женщину лѣтъ подъ сорокъ, довольно полную, хотя не безъ вкуса, но ярко одѣтую, съ румяными щеками и черными глазами, которые, дѣйствительно, были прекрасны. Но неужели же они имѣютъ прелесть и для Богомолова? На этомъ вопросѣ болѣе, нежели когда либо, остановилась Катерина.
— Тебѣ не совсѣмъ видно, шептала Юлія Тимоѳеевна. Я сойду съ мѣста, будто пойду завтракать, а ты сядь.
Катерина сѣла, но поднявъ глаза, увидѣла, что Михаилъ Ивановичъ, наклонясь къ этой женщинѣ, что-то говорилъ ей. Они были далеко, но Катерина съумѣла явственно разслышать слова его: «Вѣра, ты остаешься здѣсь, или ѣдешь? Если нѣтъ, то не держи меня. Я сейчасъ поѣду и пришлю за тобою лошадей…»
Михаилъ Ивановичъ взглянулъ вверхъ, — глаза его встрѣтились съ глазами Катерины. Съ минуту они не могли свести ихъ другъ съ друга. Нельзя передать того пыла, той краски жгучаго стыда, которая охватила лицо Богомолова. Катерина отворотилась.
Вставши къ окну, она закрыла себѣ лицо обѣими руками и съ минуту какъ будто пристально смотрѣла на улицу. Когда она оборотилась, Настасья Николаевна вставала, чтобы ѣхать и приглашала ее взглядомъ надѣвать шляпку. Какъ охотно Катерина исполнила это! Она прошла, никого не видя, и сѣла въ карету, произнося: «какъ несносно жарко!»
День этотъ былъ странный день для Катерины. Въ волненіи, которому она не находила названія, она ушла въ свой прекрасный садъ, подалѣе въ глушь, и тамъ не разъ подносила обѣ руки къ лицу, закрывая являвшуюся передъ глазами картину блѣднаго прекраснаго лица, наклонившагося къ той женщинѣ…
На другой день они должны были ѣхать на обѣдъ къ Марьѣ Львовнѣ. Ночь успокоила немного волненіе Катерины, и взглядъ ея принялъ выраженіе невозмутимой гордости и новой, обаятельной прелести. Вѣроятно, Катерина знала, кого она можетъ застать на этомъ обѣдѣ; но проходя мимо его, когда они пріѣхали, она не взглянула на него. Молодая дѣвушка была, однакожъ, слегка взволнована. По временамъ, легкая краска выступала на лицо ея и потомъ пропадала; но глаза не поднимались. Она рѣшительно не хотѣла видѣть Богомолова. Ей было невыразимо стыдно за него, и она торопила мать уѣхать.
Входя изъ сада въ маленькую гостиную, чтобы отыскать свою оставленную перчатку, Катерина увидѣла ее на столѣ и стояла передъ нею, не протягивая руки, безотчетно томимая непонятнымъ замираніемъ сердца…. Вдругъ она почувствовала, — что-то жгучее будто коснулось ее…
То были глаза Богомолова. Онъ стоялъ близко за окномъ, блѣдный, безмолвный, смотрѣлъ на Катерину и, казалось, говорилъ ей: «что же вы не смотрите на меня?»
Катерина не помнила, какъ она взяла свою перчатку, и вышла ли она сама, или кто другой вывелъ ее; только въ каретѣ она услышала, какъ мать ей говорила: «ты блѣдна, Катерина, нездорова?»
Катерина молчала.
Дня черезъ два надобно было быть у Юліи Тимоѳеевны.
— Ты желаешь навѣстить Жюли? спросила у дочери Настасья Николаевна.
— Да, мама, — отчего же? желаю.
— У тебя щеки блѣдны.
— Нѣтъ, кажется, напротивъ, сказала дѣвушка, обращая къ матери вспыхнувшее лицо.
Настасья Николаевна пристально посмотрѣла.
— Черезъ полчаса мы ѣдемъ, сказала она, выходя изъ комнаты.
Въѣзжая на дворъ къ Юліи Тимоѳеевнѣ, они увидѣли, что ей закладываютъ карету.
— Юлія ѣдетъ куда-то, сказала Настасья Николаевна.
— Ахъ, ma tante! вы пріѣхали. Какой случай! Марья Львовна… восклицала Юлія Тимоѳеевна, выбѣгая на крыльцо. Катерина, душа моя! Ахъ, представьте… Теперь прощай наши балы!
— Что такое, Юлія? Ты несносна, моя милая.
— Марья Львовна, тетушка… Я ѣду къ ней; поѣдемте и вы… Скорѣй карету! закричала къ кучерамъ Юлія Тимоѳеевна, хотя они не могли ее слышать: — Оська!.. Тетушка! Марья Львовна умираетъ.
— Какъ умираетъ? въ изумленьи спросила Настасья Николаевна.
— Умираетъ. Что-то въ родѣ паралича, говорила Юлія Тимоѳеевна: — сегодня, тетушка… сейчасъ поскакали за докторомъ. Ѣдемте.
— Разумѣется, ѣдемъ, сказала пришедшая совершенно въ себя Настасья Николаевна: — женщина сырая, пьетъ кофе… Но Катерины я не возьму съ собою. Что же мы стоимъ на крыльцѣ? Войдемъ въ комнаты, Юлія, пока подадутъ твою карету.
— Ты остаешься, Катерина, другъ мой! говорила Юлія Тимоѳеевна, надѣвая передъ зеркаломъ шляпку: — пожалуйста, будь какъ дома; спроси, чего тебѣ угодно, какого хочешь варенья. Вася долженъ скоро пріѣхать изъ города — разскажи ему… Ахъ, какое несчастье! Въ его кабинетѣ ты найдешь перчатки, Маша! Журналы, всякія книги, продолжала Юлія Тимоѳеевна: — мы не долго тамъ будемъ, воротимся, посмотримъ только… Ахъ, бѣдная Марья Львовна!.. Если кто пріѣдетъ, ты прими, Катерина… Когда Михаилъ Ивановичъ прійдетъ, пожалуйста, побудь съ нимъ. Пусть онъ не уходитъ, подождетъ насъ.
— Ѣдемъ, Юлія! перебила Настасья Николаевна, показываясь въ дверяхъ: — Ты хотя поскучаешь, Катерина, но что дѣлать? такова, мой другъ, жизнь, что люди умираютъ и часто совершенно неожиданно.
Какъ бы въ утѣшеніе въ такой тяжелой истинѣ, она поцѣловала дочь, и обѣ дамы уѣхали.
Катерина осталась одна. Едва ли не въ первый разъ ей приходилось быть въ большомъ безлюдномъ домѣ одной, проходить по всѣмъ комнатамъ и, какъ въ очарованномъ замкѣ, не находить никого. Но напрасно Настасья Николаевна полагала, что дочь ея будетъ скучать. Ея дочь начинала любить уединеніе. Остаться наединѣ съ собою, т. е. съ своимъ сердцемъ, уже много значило для Катерины.
Вокругъ дома были одни цвѣтники съ мелкимъ кустарникомъ, такъ какъ новый домъ былъ построенъ болѣе на горѣ; а садъ шелъ къ низу, разстилаясь по обѣ стороны той самой рѣчки, которая протекала въ усадьбѣ Марьи Львовны. Старые дѣдовскіе пруды, хотя заросли мѣстами осокою и кое-гдѣ покрылись островами съ торчащимъ деревцомъ, но все еще были обширны и прекрасны своей картинной запущенностію. Надъ ними шли аллеи огромныхъ малороссійскихъ тополей съ зелеными и серебристыми листьями, и такъ густо и темно было въ оставленныхъ, мало посѣщаемыхъ аллеяхъ, что въ нихъ, какъ въ лѣсу, родилось пропасть грибовъ и проходила одна узенькая, протоптанная дорожка.
Катерина, не замѣтно для нея самой, очутилась въ этихъ мѣстахъ, которыя невольно поражали своею красотою. Мягкая молодая трава нѣжила ногу, не хуже персидскаго ковра. Почти шутя, Катерина дошла до ступенекъ къ нѣкогда бывшей пристани, въ зеленой выемкѣ берега. Тамъ стояла лодка, подлѣ которой брошено было весло — чего же лучше? Катерина прямо съ ступенекъ прыгнула въ лодку. Она достала весло и захотѣла поплыть, но лодку, поставленную довольно далеко на прибрежную отмель, не легко было сдвинуть съ мѣста. Катерина стала усердно работать, но усилія ея не подвигали дѣла впередъ. Неуспѣхъ, однакоже, не сердилъ, а веселилъ ее. «Будто я не сдвину? Нѣтъ, право сдвину», громко говорила она себѣ и продолжала работать; смѣясь, она бросила свою шляпку въ лодку и не заботилась о томъ, что концы ея лентъ плавали въ водѣ. По временамъ, она, уставая, вскидывала головку къ верху, освѣжала разгоряченное лицо въ прохладѣ наступавшаго вечера и опять принималась за дѣло. «Стыдно будетъ, если я не сдвину; а нѣтъ-же, сдвину!» повторяла Катерина.
— Позвольте помочь вамъ… сказалъ вдругъ знакомый голосъ. Катерина отшатнулась на край лодки и прежде, чѣмъ она могла совершенно прійти въ себя, понять, въ чемъ дѣло, — Михаилъ Ивановичъ однимъ напоромъ руки сдвинулъ лодку, переступилъ въ нее, и они поплыли.
Лодка была шатка на ходу. Чтобы дать ей устой и ловче править весломъ, Богомоловъ сталъ на одно колѣно передъ Катериною и сильнымъ упоромъ весла остановилъ качанье лодки. Она поплыла ровно и легко, какъ подъ парусомъ.
Катерина въ это время сидѣла съ опущенными глазами. Она ничего не видѣла, но живо чувствовала подлѣ себя человѣка, въ которомъ было столько рѣшительнаго, повелѣвающаго, мощнаго.
Катерина хотѣла сказать что нибудь, остановить или воротить лодку, но не могла. Усталая, съ разгорѣвшимися щеками, она не осиливала своего волненія и задыхалась. Лодка плавно уходила впередъ. Будь что нибудь подобное этой встрѣчѣ въ гостиной, или гдѣ бы то ни было, при другихъ условіяхъ, Катерина, по инстинкту женщины, если ужъ не по навыку свѣтской дѣвушки, съумѣла бы преодолѣть свое волненіе и прекратить молчаніе, которое говорило гораздо болѣе всякихъ словъ. Но здѣсь, далеко отъ всѣхъ, въ двухъ шагахъ отъ него, не имѣя никакой возможности, Катерина поддалась какому-то неотразимому вліянію: голова ея отуманилась; убаюканной колыханіемъ лодки, ей показалось, что деревья двигаются и берега идутъ кругомъ.
— Остановите лодку: мнѣ дурно, проговорила она.
Богомоловъ быстро положилъ весло поперегъ лодки и опустился на другое колѣно, чтобы протянуть руку Катеринѣ. Она не взяла ее.
— Благодарю васъ, сказала она.
— Вы въ другой разъ отказываетесь принять мою руку.
Въ голосѣ, произносившемъ эти слова, было что-то такое, что Катерина невольно подняла глаза.
Богомоловъ стоялъ въ своей прежней позѣ, на одномъ колѣнѣ, и бралъ въ руки весло.
— Вѣроятно, вы не часто катаетесь на лодкѣ? сказалъ онъ.
— Я — въ первый разъ, отвѣчала Катерина.
— Въ такомъ случаѣ, я съумѣю грести…
Богомоловъ плавно, но широко взмахнулъ весломъ, и лодка, слегка вздрогнувъ, переплыла довольно большое пространство; онъ повторилъ ударъ, и скоро лодка пошла совершенно спокойно.
Катеринѣ сдѣлалось легче. Въ это время они огибали большой кустъ камыша, обсѣяннаго бѣлой цвѣтущей лотатью. Богомоловъ протянулъ весло, сорвалъ цвѣтокъ и положилъ его къ ногамъ Катерины.
— Много благодарна вамъ, Полковникъ, сказала она. Но, кажется, на первый разъ я довольно каталась. Потрудитесь направить лодку къ берегу… Вы слышали очень грустную новость, что Марья Львовна умираетъ?
Богомоловъ наклоненьемъ головы отвѣчалъ, что слышалъ.
— Кузина Юлія Тимоѳеевна, вѣроятно, будетъ жалѣть, что вы не застали ея.
Михаилъ Ивановичъ смотрѣлъ своими свѣтлыми глазами прямо въ глаза Катерины и молчалъ.
У дѣвушки почти истощался запасъ предметовъ для разговора съ человѣкомъ, котораго она почти не знала.
— Какъ, однако, хороши эти пруды у моей кузины, сказала она.
Михаилъ Ивановичъ молчалъ.
Холодъ охватилъ сердцѣ Катерины, между тѣмъ какъ голова ея пылала. Она, въ свою очередь, замолчала.
Лодка плыла неровно, и наконецъ остановилась. Катерина съ страшнымъ замираньемъ сердца ждала, что вотъ она двинется — лодка не двигалась. Прошло минутъ десять томительнаго ожиданія. Катерина подняла глаза — Богомоловъ, положивъ весло поперегъ лодки, стоялъ на одномъ колѣнѣ и смотрѣлъ на молодую дѣвушку.
— Отъ чего-жъ мы не плывемъ? — сказала Катерина.
— Простите меня, отвѣчалъ Михаилъ Ивановичъ; я на этотъ разъ васъ ослушаюсь, и если-бы еще кто нибудь по утру сказалъ мнѣ, что вечеромъ нынѣшняго дня со мною сбудется то, что сбылось теперь, я бы ни за что не повѣрилъ. Но все равно: если-бы оно не сбылось такъ, оно сбылось бы иначе.. я бы писалъ къ вамъ, Катерина Григорьевна…. Рѣшимость, бывшая слѣдствіемъ не горячей вспышки, а твердой сознательной воли, ясно видна была на лицѣ Михаила Ивановича. Даже его глаза не блистали.
— Позвольте мнѣ говорить вамъ, Катерина Григорьевна, продолжалъ было онъ, но молодая дѣвушка не потерялась въ рѣшительную минуту: тайная сила вдругъ поддержала ее…
— Полковникъ, поѣдемте! сказала она. Мы такъ мало имѣемъ чести знать другъ друга, что кромѣ случая, когда вы явились моимъ избавителемъ въ церкви, и потомъ здѣсь предложили свои услуги, — намъ не о чемъ говорить болѣе.
— Я встрѣчалъ васъ въ обществѣ, Катерина Григорьевна, сказалъ Богомоловъ. Но здѣсь, мы не въ гостиной. Посмотрите, продолжалъ онъ, одушевляясь и подымая руку: — посмотрите, надъ нами и вокругъ насъ — небо и вода; мы съ вами только вдвоемъ на лодкѣ… и, если мы до сихъ поръ не знали другъ друга, то должны же узнать теперь… И развѣ вы не знаете меня! не знаете того позора, который горитъ на лбу моемъ? Въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же ваши глаза преслѣдовали и карали меня? Вы требовали у меня отчета, и я вамъ дамъ его, Катерина Григорьевна… Я не остановлюсь передъ мелочными условіями свѣта… Вы выслушаете меня? Вы слишкомъ чисты, чтобы мое признаніе могло загрязнить васъ.
Не знаю, — какими словами передать то, что въ эту минуту было съ Катериною? Она онѣмѣла… оцѣпенѣла… съ полураскрытыми блѣднѣющими губами, смотрѣла на Богомолова; но не видѣла его. Передъ глазами ея мелькали тысячи блестящихъ искръ, ослѣплявшія и сожигавшія ее.
— Больно и тяжело мнѣ, продолжалъ Михаилъ Ивановичъ, какъ бы говоря самъ съ собою. Я ли не былъ въ молодости, гордъ и самонадѣянъ?…. Я не помню, чтобы въ свѣтлыхъ дняхъ ея, могъ найдти извиненье моему проступку, — нѣтъ! Въ молодости такъ много лежитъ зачатковъ добра, такъ свѣжа чистота молодой души, что высокій, святой инстинктъ ея столько же долженъ быть спасителенъ, какъ и тяжелая опытность лѣтъ. Но пощадите меня, заключилъ Богомоловъ, почти закрывая себѣ лицо руками. Снимите съ меня ваше обвиненіе.
— Михаилъ Ивановичъ! monsieur Богомоловъ!.. безсвязно шептала Катерина.
— Позвольте, горячо прервалъ онъ. Вы думаете и всѣ думаютъ, что эта женщина до сихъ поръ владѣетъ мною. Вы изумляетесь жалкому и горестному постоянству въ насъ; но взгляните на меня! Неужели краска моего стыда не говоритъ вамъ, что давно и безвозвратно душа моя отвергла ее, что я не принадлежу этой женщинѣ ни мыслью, ни желаніемъ, ни помышленіемъ, ни одною частицею существа моего! Но эта несчастная принадлежитъ мнѣ, какъ узнику принадлежатъ оковы, какъ несмываемое пятно принадлежитъ тому, кто наложилъ его на себя… Что мнѣ было дѣлать, Катерина Григорьевна? спрашивалъ Богомоловъ. Бросить, оставить эту женщину ея позору, а самому укрыться подъ снисходительные законы общества, прощающіе мужчинѣ все? Богъ видитъ, я не могъ этого… Да, не могъ. Эта женщина пожертвовала мнѣ всѣмъ. Для меня ли, черезъ меня ли, но она оставила своего мужа; у нея была дочь; — лишившись матери, живя у отца, дѣвочка рано ознакомилась съ жизнью, бѣжала изъ отцовскаго дома и умерла. Я взялъ у этой женщины все, что она могла или хотѣла отдать мнѣ. И смѣлъ ли я послѣ этого оставить ее? Пойдемъ, сказалъ я ей, понесемъ вмѣстѣ опозоренную судьбу нашу. Ты ли, я ли болѣе виноватъ въ томъ, — разбирать нечего: мы оба виновны. Пойдемъ, какъ братъ и сестра, связанные родствомъ одного и того же позора…. О, не судите же насъ строго за то, что мы идемъ вмѣстѣ.
Катерина задушила вопль, который хотѣлъ вырваться изъ ея сердца.
— Я уѣхалъ на Кавказъ, говорилъ Богомоловъ: — не то, чтобы я искалъ смерти, но я не дорожилъ жизнью. Но смерть рѣдко приходить къ тому, кто не боится ее. Я сталъ жить потому только, что жилось мнѣ на бѣломъ свѣтѣ; я пересталъ чувствовать, началъ умерщвлять въ себѣ всякое возникающее чувство, которое могла бы мнѣ внушить другая женщина. Я сказалъ самъ себѣ: съ меня довольно той, которая стояла передо мною! Я глубоко потонулъ въ какомъ-то полномъ равнодушіи ко всѣмъ и ко всему, а всего болѣе къ самому себѣ… Какъ вдругъ, въ одну свѣтлую ночь, я увидѣлъ васъ….
Лицо Богомолова просвѣтлѣло. Въ голубыхъ глазахъ его свѣтилась тихая улыбка.
— Вы стояли въ кустахъ, Катерина Григорьевна, продолжалъ онъ съ какой-то кротостью. Какъ сіяющее, свѣтлое видѣнье, явились вы моимъ глазамъ…. Надобно было утратить человѣку всю чистоту сердца и потомъ долго и скорбно вздыхать объ ней, чтобы почувствовать, что почувствовалъ я въ эту минуту…. Чистый взглядъ вашъ упалъ на меня, какъ грозный судья. Онъ обвинялъ, каралъ меня, — я видѣлъ это. Я осмѣлился предложить вамъ руку — вы отвергли ее. И вамъ былъ знакомъ мой позоръ, и отъ вашего чистаго сердца не скрыли его люди!…
Богомоловъ, подавленный грустными думами на минуту остановился.
— Я весь пробудился! продолжалъ онъ потомъ, гордо поднимая голову и откинувъ волосы назадъ: — я весь пробудился. Я смотрѣлъ на васъ, — и душа моя свѣтлѣла; я слушалъ вашъ голосъ; — и чистые, легкіе звуки его вѣяли на меня какою-то невыразимою отрадою… Но вдругъ я встрѣтился съ вашимъ взглядомъ… Катерина Григорьевна, скажите, чего вы искали на лицѣ моемъ? Стыда? Вы нашли его. Я глубоко устыдился моего позора; въ душъ моей сильно заговорило страданіе. До тѣхъ поръ я равнодушно несъ мое безчестье; но вашъ взглядъ потрясъ и пробудилъ всѣ мои муки…
— Довольно, тихо сказала Катерина; но Михаилъ Ивановичъ зашелъ уже слишкомъ далеко.
— Не останавливайте этой горькой исповѣди больной души моей, сказалъ онъ: посмотрите, вы не можете отказать въ милостынѣ нищему, — дайте же мнѣ вашъ взглядъ!
Катерина подняла было глаза и закрыла ихъ трепетной рукою.
— Везите меня къ берегу, чуть слышно проговорила она.
— А взглядъ вашъ?… просилъ Богомоловъ. Катерина Григорьевна, вы уже однажды лишили меня его. Катерина не отвѣчала.
— Будто это въ самомъ дѣлѣ такое лишеніе? сказала она, раздраженная всѣмъ, что она видѣла и слышала, и раздражаемая тѣмъ молчаніемъ, которое водворилось вокругъ нея. Она подняла глаза, и вмѣстѣ съ этимъ, невольно протянула руку Богомолову.
— Боже мой! проговорилъ онъ, схвативъ руку и прильнувъ къ ней пылающимъ лицомъ своимъ.
— Я не хотѣла этого…. Я не думала…. говорила безсвязно Катерина.
— Чего же вы не хотѣли, Катерина Григорьевна? сказалъ Богомоловъ съ едва слышнымъ упрекомъ. Дать человѣку мгновенное счастье, о которомъ онъ не думалъ и котораго не смѣлъ желать? не раскаивайтесь въ этомъ…. Вы уже много подарили мнѣ въ ту минуту, когда я нашелъ васъ, блѣдную и безмолвную, въ церкви.
— А вы искали меня? тихо спросила Катерцна.
— Искалъ, отвѣчалъ онъ: — и потомъ, когда принялъ васъ, обезсиленную и отдающуюся безмолвно мнѣ на волю, когда моя крѣпкая рука почувствовала; что вы опираетесь на нее, тогда только я почувствовалъ гордое достоинство мужчины, который дѣлается опорою, защитникомъ и покровителемъ существа, болѣе слабаго и потому, еще дорогаго ему. Когда я вывелъ васъ на церковное крыльцо, голова моя горѣла душа была полна упоеніемъ. Мнѣ казалось, что я увозилъ васъ; у ногъ вашихъ я вымаливалъ прощеніе себѣ. Мнѣ представилось: и мое отдаленное помѣстье съ его прекраснымъ домомъ, и этотъ обрядъ церковный, который я только что видѣлъ… Я унималъ одну безумную мечту, а другая уже возставала. Боже мой! въ этой тѣснившейся, грубой толпѣ, оберегая васъ, я почти чувствовалъ вашу голову на моей груди. Свѣжіе цвѣты въ вашихъ волосахъ обдавали меня своимъ запахомъ, и ваши локоны, развѣваемые вѣтромъ и смоченные дождемъ, били мнѣ въ лицо и льнули къ нему.
Михаилъ Ивановичъ замолчалъ и опустилъ голову.
— Ѣдемте! сказалъ онъ, осиливая въ себѣ порывъ страсти и поднимая свое блѣдное благородное лицо…. Я не могъ вынести вашего презрѣнія. Все, кромѣ этого. Для другихъ пусть я буду тѣмъ, чѣмъ меня считаютъ, но передъ вами хотѣлось бы еще сохранить чувство чести. Когда вы третьяго дня прошли мимо меня, отвернувшись и съ опущеннымъ взоромъ, я рѣшился вынести другое страданіе, страданіе настоящаго признанія, хоть тутъ есть и другая, искусительная мысль: освободиться, отрясти самый прахъ, приставшій къ ногамъ…. Во всякомъ случаѣ, продолжалъ Богомоловъ, закрывая себѣ глаза рукой: — будьте моимъ судьею: могу я оставить ее? Помните, что вы женщина, что не кривой правдой свѣтскаго суда вы должны рѣшить дѣло одной изъ васъ, а обратитесь къ правдѣ вашего сердца. Скажетъ оно вамъ: могу я оставить ее, когда она пожертвовала мнѣ всѣмъ, чего хотѣла отъ нея страсть мужчины: честью своей, семьею, добрымъ мужемъ, судьбою своей дочери, — могу я оставить ее? Говорите.
У Катерины глаза засіяли необычайной рѣшимостью.
— Вы не можете, потому что вы слишкомъ благородны, полковникъ! твердо сказала она, краснѣя не отъ застѣнчивости, а отъ глубокаго сердечнаго движенія.
— Благодарю васъ, сказалъ Богомоловъ: — есть отрада, по крайней мѣрѣ, услышать мнѣ приговоръ судьбы изъ вашихъ устъ. Теперь все кончено. «Шевелись же, весло, шевелися», сказалъ онъ, и оба они замолчали на нѣкоторое время.
— Какъ кстати пришелся здѣсь этотъ берегъ, пропавшій во мракѣ. Вамъ куда будетъ угодно пристать? спросилъ Богомоловъ: къ тому мѣсту, откуда мы отправились?
Отвѣтъ былъ утвердительный.
Вышли на берегъ. Богомоловъ низко, безъ словъ, поклонился Катеринѣ и пошелъ. Она стояла у дерева и смотрѣла въ слѣдъ ему. Этотъ человѣкъ оставлялъ за собою всѣ радости своей жизни, и хотя-бы оглянулся назадъ! Катерина готова была закричать, позвать его воплемъ всей души своей; но удержала себя и также пошла въ другую сторону.
Вскорѣ послѣ того пріѣхали Настасья Николаевна и Юлія Тимоѳеевна. Послѣдняя сейчасъ-же спросила: что, Михайло Иванычъ былъ?
— Былъ, отвѣчала прямо Катерина.
Около полуночи она вошла въ свою комнату. Въ отворенныя окна проглядывало небо, полное золотыхъ звѣздъ. Бѣлые кисейные занавѣсы, тихо зыблимые вѣтеркомъ какъ будто манили въ встававшій за нимъ сумракъ. Катерина, не раздѣваясь, отослала свою горничную и сѣла на мраморную плиту окна. Для ней все было равно, луна ль блеститъ или свѣтитъ новый день… Она просидѣла такъ до самаго разсвѣта. Правдивая и сильная рѣчь мужчины создала въ ней женщину. Она любила. И когда на утро сошла внизъ, въ ней столько было новаго въ движеніяхъ, въ тонѣ, въ звукахъ ея голоса, что Настасья Николаевна, слѣдя за нею глазами, спросила:
— Ты что видѣла во снѣ, Катерина?
— Одинъ сонъ, мама, который стоитъ всѣхъ.
Михаилъ Ивановичъ уѣхалъ.
— Уѣхалъ? спрашивала, разбитая параличемъ, Марья Львовна. Какой, право, и не навѣстилъ меня, больную. Вотъ дѣлай имъ праздники, а они уѣзжаютъ, не видавшись даже.
Отъ болѣзни, старуха сдѣлалась немного брюзглива; но все-таки не утерпѣла и затѣяла праздникъ, въ благодарность, будто бы, сосѣдямъ, что они принимали въ ней такое живое участіе. Наканунѣ однако этого дня, смерть, разрѣшая всѣ заботы, посѣтила ее.
Большая часть гостей съѣхались въ блестящихъ праздничныхъ нарядахъ къ не менѣе разряженной Марьѣ Львовнѣ, уже лежавшей на столѣ. «Какой странный случай!» говорилъ одинъ другому, и всѣ дамы накидывали себѣ на плеча, что могли; снимали съ головъ ленты и цвѣты; нѣкоторыя, въ ожиданіи траурныхъ платьевъ, совсѣмъ не показывались въ залѣ, гдѣ лежало тѣло усопшей.
Дѣйствительно, было странно видѣть обнаженныя шеи и плеча, нагія руки, сіяющія золотомъ, передъ закрытыми глазами мертваго, въ присутствіи дьякона съ погребальной свѣчей и съ кадиломъ, громогласно читавшаго Евангеліе. Надобно было видѣть эти лица, собравшіяся легко и весело провести день, съ ихъ остановившимися улыбками, съ испугомъ растерявшейся мысли въ пораженныхъ взорахъ… Имя Бога проходило по всѣмъ устамъ, и эти свѣтскія дамы, не отступающія ни передъ кѣмъ и ни передъ чѣмъ, все испытавшія и ничему не покорившіяся, кромѣ моды, смирились передъ безмолвнымъ величіемъ смерти и ступаютъ тихо, робко, прикрываясь темными мантильями.
Залъ, гдѣ покоилась Марья Львовна, былъ прекрасно убранъ для праздника. Полный цвѣтовъ и деревьевъ, онъ не могъ совершенно принять мрачнаго характера, доставшагося теперь ему на долю. Не смотря на полуопущенныя сторы, на завѣшанныя зеркала и окутанныя въ простыни психеи и цирцеи, онъ былъ свѣтелъ жизнью столькихъ прекрасныхъ растеній, благоухавшихъ и красовавшихся подлѣ мертваго тѣла. Но не одни растенія свѣтло наполняли собою залъ, здѣсь была и Катерина. Въ простомъ, бѣломъ платьѣ, застегнутомъ у горла, съ черными бантами въ волосахъ, она стояла уединенно, опершись локтемъ на плечо закутанной психеи и задумчиво смотрѣла на трупъ, тогда какъ сама была полна жизни.
Сонъ нежданной любви легъ въ ея сердцѣ, все запечатлѣвая вокругъ для будущности. Онъ ничего не обѣщалъ и не могъ дать Катеринѣ, но въ самой этой тщетѣ всѣхъ надеждъ и ожиданій, была высокая сила для души пылкой и благородной: все дать, ничего не принимая въ отплату. Спокойная, твердая и гордая въ величіи своего чувства, молодая дѣвушка не вздыхала, не томилась какимъ либо уныніемъ и уже вовсе не думала находить себѣ наперсницу для задушевной тайны. Безъ краски, безъ внезапной блѣдности, она прослушала жаркую, хлопотливую вѣсть Юліи Тимоѳеевны объ отъѣздѣ Михаила Ивановича. Ей было все равно. Она знала, что разстояніе не раздѣлитъ ихъ, что вблизи ли, вдали ли, ему не укрыться отъ любви ея сердца.
Между тѣмъ, ей угрожала новая перемѣна въ жизни! Бѣдная Марья Львовна, въ теченіе послѣднихъ своихъ дней, болѣе всего безпокоившаяся о томъ, чтобы дождь не помѣшалъ ея праздникамъ — въ торжественномъ выносѣ ея тѣла, была именно встрѣчена сильнымъ дождикомъ изъ лѣтней тучки. Какъ время было къ вечеру, то песокъ сдѣлался сыръ и холоденъ, но Настасья Николаевны, подъ вліяніемъ довольно благороднаго побужденія, не позволила себѣ побояться этого.
— Мы такъ часто веселились на праздникахъ нашего друга, отвѣчала она предостерегавшимъ ее: — что можемъ постоять на краю ея могилы. За это слово, Настасья Николаевна была награждена общимъ безмолвнымъ послушаніемъ: никто не удалился, но она сама не далѣе, какъ на другой же день, получила лихорадку, за которой послѣдовало разлитіе желчи, и наконецъ болѣзнь, принимая хроническій характеръ, начинала требовать серьезнаго вниманія. Но такъ какъ близко подходила осень, то Настасья Николаевна, по примѣру прошлой зимы, уѣхала въ свой губернскій городъ; тамъ ей захотѣлось побывать южнѣе, познакомить дочь съ италіянской оперой, и она отправилась въ Одессу.
Безпорядочный образъ леченья, частыя перемѣны докторовъ и не совсѣмъ строгое слѣдованіе ихъ предписаніямъ — всѣ эти причины вмѣстѣ произвели то, что Настасья Николаевна потеряла аппетитъ; сегодня чувствовала маленькую лихорадку; завтра была, казалось, совершенно здорова. Но желчь оставалась ея постоянною болѣзнью и разливалась при малѣйшемъ волненьи. Настасья Николаевна чрезвычайно похудѣла и по временамъ бывала желта до бѣлковъ главъ, но вмѣстѣ съ изнуреньемъ силъ, выказывалась вся энергія ея характера. Напрасно доктора возставали противъ образа ея жизни и совѣтывали ей болѣе спокойствія. Она поутру выслушивала ихъ, а вечеромъ ѣхала на балъ, въ оперу, на гулянья съ дочерью, которую, въ сущности это ни сколько не занимало и которая съ тоскою отказывалась отъ всего этого шуму и блеска. "Мы ѣдемъ, Катерина, " возражала ей на это мать съ своей величавостью — и они ѣхали.
Ничего не утративъ изъ своей обычной важности, Настасья Николаевна тѣмъ не менѣе, начала проявлять болѣе и болѣе нѣжности къ дочери. Взглядъ ея останавливался на ней по нѣскольку минутъ съ какимъ-то томительнымъ вниманіемъ и глубокой любовью. Когда совсѣмъ одѣтая на балъ, Катерина входила къ матери, она заставала ее уже готовою. Съ нѣкотораго времени Настасья Николаевна все спѣшила дѣлать, какъ бы опасаясь чего-нибудь не кончить. Едва садясь за туалетъ, она ужъ торопила своихъ дѣвушекъ: «скорѣе, поскорѣе, милыя…» Однажды, Катерина, растроганная до слезъ, припала къ рукѣ матери и хотѣла ей что-то проговорить, но не могла; и, только обнявши ее, опустилась предъ нею на колѣна. «Что это? ты изомнешь платье… Я прошу тебя, Катерина, встань. Слезы, — когда ты ѣдешь на балъ? Я не слезъ твоихъ хочу, а улыбки.»
И Боже мой! какъ тяжело было Катеринѣ улыбаться на этихъ балахъ. Между всѣми ея искателями, особенно отличался, признавая за собою всѣ права первенства, одинъ италіянскій графъ. Подъ музыку и обаянье бала, онъ восторженно говорилъ ей объ Италіи, Неаполѣ, о красотѣ Средиземнаго моря, и въ то время, когда Катерина, казалось, слушала его, могъ ли онъ думать, что ей томительно снились, маня къ себѣ, тихія степи Малороссіи! И что весь гордый блескъ и шумъ, и говоръ волнъ всевозможныхъ морей она съ радостью готова промѣнять на старый прудъ, тихо лившійся въ саду Юлій Тимоѳеевны. Она потупляла обыкновенно глаза, рука ея разгоралась въ чужой рукѣ, и по ней проходила дрожь; но какъ бы ошибся тотъ, кто приписалъ бы это волненіе своему вліянію.
Послѣ одного изъ такихъ баловъ, Катерина вошла поутру въ будуаръ къ матери съ работою и сѣла.
— Ты не одѣта, Катерина, произнесла Настасья Николаевна, многозначительно оглядѣвъ простой нарядѣ дочери.
— Развѣ мы дѣлаемъ визиты, мама? сказала Катерина. Но это мой выговоренный день, и я осталась дома.
— Мы остаемся дома, — выразительно подтвердила Настасья Николаевна.
Катерина понимала тонъ голоса, но не понимала значенья.
— Мама, другъ мой! сказала она съ нѣжностью, глядя на мать. Когда мы дома, и вы не совсѣмъ здоровы, зачѣмъ вамъ этотъ стѣснительный нарядъ? Не лучше ли вамъ набросить блузу и не вставать съ вашего дивана?
— Но я жду гостей, Катерина, отвѣчала Настасья Николаевна, пристально посмотрѣвъ въ глаза дочери.
— Кого, мама?
— Графа. Онъ долженъ пріѣхать сегодня говорить со мной.
— Онъ не будетъ, мама.
— Ты это говоришь, Катерина?
— Я, мама. Онъ ѣдетъ въ Италію, по крайней мѣрѣ, такъ говорилъ онъ, и я пожелала ему счастливаго пути.
Наступило полное молчаніе. Катерина работала.
— Катерина, сказала мать голосомъ не совсѣмъ спокойнымъ: — графы не такъ часто встрѣчаются, какъ, можетъ быть, ты полагаешь.
— Что жь, мама, я сама дворянка, чтобы мнѣ слишкомъ могло льстить достоинство иностраннаго графа.
— Да? вопросительно сказала Настасья Николаевна.
— Да, отвѣчала дочь.
И чѣмъ меньше было здѣсь сказано словъ, тѣмъ болѣе прошло чувствъ и волненія въ сердце матери и дочери. Катерина дѣйствовала съ рѣшимостію, во имя своей заповѣдной любви, отстраняя самого блестящаго и гордаго искателя. Настасья Николаевна, по тому же самому нѣжнѣйшему чувству, не смотря на всю рѣшительность своего характера, не имѣла силы сказать дочери: я умираю, Катерина! Кому я поручу судьбу твою? Слезы только блистали въ сверкающихъ отъ тайной лихорадки глазахъ ея. По ходу болѣзни, подобный случай не прошелъ безъ послѣдствій. Настасья Николаевна имѣла еще силу воли посѣтить одинъ музыкальный вечеръ, но здѣсь сдѣлалось ей дурно, и ее полумертвую привезли на квартиру. "Священника, " было ея первое слово. Немного опамятовавшись и когда докторъ хотѣлъ оказать ей помощь своими заботами, она сказала, отстраняя его рукою: "Успокойте мою дочь, " а потомъ, исповѣдавшись и пріобщиышись св. тайнъ, попросила священника посидѣть у нея и послала за стряпчимъ. Ему она поручила составить сейчасъ же духовное завѣщаніе въ короткихъ словахъ, что всѣ свои имѣнія она завѣщаетъ единственно и безраздѣльно дочери своей, дворянкѣ дѣвицѣ Екатеринѣ, и проч. «Теперь пошлите эстафсту къ Павлу, что я умираю.» "Хотя меня нельзя вылечить — впрочемъ лечите, пока пріѣдетъ сынъ: я хочу говорить съ нимъ, " сказала она доктору, и вообще здоровая не распоряжалась съ большимъ спокойствіемъ и достоинствомъ, и только когда Катерина опустилась у кровати на колѣна, и ея задушаемыя рыданія послышались въ тишинѣ комнаты, больная какъ бы потеряла твердость духа. Закрывъ глаза рукою, начала она говорить прерывисто: «Встань, Катерина — встань. Надобно стоять… не падать…»
Прискакалъ сынъ. Послѣ первыхъ словъ и поцѣлуя въ голову, которую она взяла въ объ руки, Настасья Николаевна сказала ему: "Павелъ, ты не получаешь отъ меня ничего. Я все отдала сестрѣ твоей. Посмотри на меня, " и потомъ, повѣривъ проницательнымъ взглядомъ выраженіе лица сына, она сказала, подавая ему руки: «хорошо. Но я не поручаю впрочемъ тебѣ сестры… Катерина! я поручаю тебя тебѣ самой. Помни, что въ дѣлахъ твоихъ ты отдашь отчетъ Богу; а въ твоемъ счастьѣ мнѣ. Прощайте — мои дѣти!»
Это были почти послѣднія слова ея, и къ вечеру же она скончалась.
II.
правитьВъ ту же самую цвѣтущую пору, какъ и въ прошломъ году, пріѣхала Катерина съ братомъ изъ Одессы. На порогѣ дома своего она остановилась, почти не имѣя силъ войти въ него. Братъ ввелъ ее. Она была не больна, но истомлена.
Изнемогшей, молодой душъ ея нужны были покой и свобода, живительное соприкосновеніе съ природой, чтобы обновиться въ силахъ. Избавленная любезностію m-r и m-me де-Соль отъ пріема многочисленныхъ посѣщеній, она начала по цѣлымъ часамъ лежатъ у себя на диванъ съ полузакрытыми глазами, обвѣваемая въ растворенныя окна живымъ дыханьемъ весны, несущимся къ ней, съ распустившихся въ саду липъ. Скоро для нее должно было наступить еще болѣе полное уединеніе. Павелъ уѣзжалъ и непремѣнно полагалъ, что увезетъ сестру съ собою. Вышло напротивъ."Я остаюсь, Павелъ, « сказала она: „мнѣ здѣсь такъ грустно и хорошо, что я прошу тебя, братъ, оставь меня, не вырывай отсюда.“ Братъ сильно возражалъ, оспоривалъ… Оставь меня, я прошу тебя! повторила рѣшительно Катерина, и осталась совершенно одна.
Неуловимо для внѣшняго чувства, но въ тоже время постепенно и живительно лелѣя ясными днями и тихими ночами, мать-природа убаюкивала больное сердцемъ и измученное дитя. Катерина оживала незамѣтно для нея самой. Еще не было улыбки на ея кротко сжатыхъ губахъ; но глаза уже начинали плѣнительно озаряться яснымъ взглядомъ, не безъучастно смотрѣвшимъ на все окружающее. Наконецъ, одинъ неожиданный случай пробудилъ дремавшую еще болѣе въ Катеринѣ энергію.
Паркъ, находившійся въ ихъ саду и сохранившій величавость дикаго лиса, наклонялся съ крутизны къ сѣверному Донцу. Въ саду береговые обрывы были такъ круты, и рѣка до того близко жалась къ берегамъ, что ни одна тропинка не была протоптана ни съ кручи, ни подъ горою. Въ нависшихъ суровыхъ берегахъ плескалась сизая и суровая рѣка.
Катерина прежде едва ли когда нибудь и бывала тутъ; но теперь она всюду выходила съ своей тоскующею лѣнью. Мѣста мѣнялись передъ ея глазами, часто не производя на нее ни какого впечатлѣнія и она все шла и шла, пока не уставали ноги. Разъ очутилась она у этихъ береговъ и долго шла подъ ропотный гулъ всплескивающейся волны, машинально срывая кисти цѣплявшаго ее хмѣля и свивая изъ нихъ себѣ безрадостный вѣнокъ. Незамѣтно ноги ее вступили на торную дорожку; дорожка заводила въ густые кусты, и Катерина продолжала идти. Паркъ остался за нею, рѣка здѣсь расходилась шире, дорожка была усѣяна разными водяными порослями, и комы засохшей тины валялись на ней. Катерина сходила къ берегу и вступила на его мягкій, сыроватый песокъ… Лодка лежала на пескѣ. Катерина на минуту остановилась, взглянувъ на нее; потомъ вынула весло, которымъ лодка была подперта и села въ нее.
Плаванье началось тѣмъ, что береговые кусты зацѣпили вѣнокъ Катерины и сорвали его. Лодка между темъ выплывала. Совершенно безъ яснаго, опредѣленнаго сознанія, что она дѣлаетъ и за чемъ именно, Катерина шевелила весломъ по ту и по другую сторону лодки, и теченье рѣки вынесло ее на быстрину. Тамъ Катерина оставила весло, положила его поперегъ лодки и сидѣла неподвижно, держась за него обѣими руками. Несдерживаемая и неуправляемая лодка неслась напоромъ быстрины прямо къ одному изъ тѣхъ мѣстъ, которыя въ простонародьѣ зовутся: „чертовыми кутами.“ Водоворотъ втянулъ въ себя лодку, и она задрожала въ немъ, не подаваясь ни впередъ, ни назадъ, ее начало крутить… „Весломъ, весломъ! на какого же бѣса весло? Весломъ, сударыня!“ кричалъ кто-то съ берега Катеринѣ.
Въ минуту опасности, часто въ человѣкѣ проявляется сверхъестественная сила и онъ дѣлаетъ то, чего послѣ вообразить даже не можетъ, какъ онъ это сдѣлалъ? такъ случилось и съ Катериною. Пробужденная крикомъ, она схватилась за весло, и какъ она управлялась съ нимъ, какъ могла выбиться изъ водоворота, безсознательно слушаясь доносящихся къ ней указаній: впередъ!… держись сильнѣй!… на право весломъ!… не жалѣй, панни, ручекъ!… — этого Катерина не могла понять. „Богъ спасъ“, сказалъ ей старый рыбакъ, входя по колѣно въ воду, чтобы притянуть лодку къ берегу.
— Видно, что умерла панни-матерь, говорилъ онъ, смотря угрюмо на Катерину. Некому поучить тебя, молодая панни. Катерина въ первый еще разъ улыбнулась и миновавшей опасности и вмѣстѣ суровому добродушію, встрѣтившему ее на берегу: „Такъ поучи меня ты, дѣду!“ сказала она, придавая національное окончаніе звательному падежу. Донецъ и лодка вѣрно тебѣ хорошо знакомы, и я хочу узнать ихъ.
Катерина оживилась. Ея бездѣйственной истомѣ вдругъ отыскалось дѣло. Съ дѣдомъ Савельемъ въ лодкѣ, она проводила цѣлые часы на рѣкѣ. Ея берега, заливы, рыбныя мѣста, опасные прибои волнъ подъ кручами, — все это Катерина изучила съ тѣмъ томительнымъ наслажденіемъ, которое у нея сливалось съ мыслію о лодкѣ и плаваньи. Прошло немного времени, и Катерина могла уже съ любымъ мальчикомъ изъ своей деревни поспорить въ ловкости и отвагѣ управлять лодкой и въ умѣньи работать весломъ своими бѣлыми ручками.
Къ концу сентябри, пріѣхалъ братъ съ женою, и когда подалъ на руки Катерины свою маленькую дочку, Настеньку, она могла уже улыбнуться своею прежнею, свѣтлою улыбкою. Душа исцѣлялась отъ безотрадной скорби, но не отъ любви. Катерина по прежнему говорила, что она не хочетъ и не можетъ выѣзжать.
— Но ты можешь не выѣзжать къ другому кому, а не ко мнѣ! съ жаромъ оспаривала ее Юлія Тимоѳеевна. Я тебѣ родная. Что ты въ трауръ? Я сама носила трауръ по тетушкѣ. Это однѣ институтскія фантазіи, причуды…. Не грѣхъ ли тебѣ? Я тебя люблю больше всѣхъ своихъ родныхъ. Вспомни: сколько разъ я пріѣзжала къ тебѣ, когда ты лежала съ закрытыми глазами и не хотѣла посмотрѣть на меня…
— Я помню, Жюли, говорила Катерина, протягивая руку.
— Ну, что же?
Катерина молчала немного и отвѣчала.
— Я не выѣзжаю.
Нельзя же было объяснить Юліи Тимоѳеевнѣ, что выѣзды къ ней болѣе, чѣмъ къ кому другому, были невозможны для ея кузины. Что собственно потому Катерина такъ полно отказалась отъ всѣхъ посѣщеній къ сосѣдямъ, что, въ противномъ случаѣ, ей необходимо слѣдовало бы бывать у Юліи Тимоѳеевны, а быть тамъ, значило, подвергаться наибольшей вѣроятности встрѣтить его, видѣть его, искушать его… Онъ былъ здѣсь, Катерина знала это.
Съ какимъ горестнымъ вниманіемъ, хотя повидимому безучастно, наклонивъ голову на грудь и положивъ скрещенный бѣлыя руки на колѣна, Катерина выслушивала пересказы Юлии Тимоѳесввы: Что-то сдѣлалось съ нимъ? Весь этотъ годъ онъ почти не жилъ здѣсь. Поспѣшно уѣхавъ передъ смертью Марьи Львовны, онъ не пріѣзжалъ ни лѣтомъ, ни осенью, — такъ что стряпчиха не на шутку стала побаиваться: не задумываетъ ли онъ жениться тамъ? Ворожеи, призванныя ею, сказали, что не женится… линіи ему такой на женитьбу не выходитъ. Однако же стряпчиха не успокоилась, поѣхала къ нему туда; но можно положить навѣрное, что прожила тамъ не болѣе дня, какъ онъ пріѣхалъ съ нею сюда…
— Но ты не слушаешь, Катерина! замѣчала Юлія Тимоѳеевна.
— Я слушаю: говорите, Жюли, отвѣчала та.
И эти разсказы, хотя мелочные, пустые, но между тѣмъ затрогивающіе больное сердце, терзали Катерину.
Наступила зима. Надобно было пережить почти пять мѣсяцевъ непогоды, вьюгъ, заунывно свистящаго вѣтра въ голыхъ вершинахъ сада, и короткихъ дней, невыносимо-тяжелыхъ, длинныхъ ночей, пережить ихъ на единѣ съ сердцемъ, болящимъ страшной утратою и сохраняющимъ въ себѣ глубокое страданіе безнадежной любви! И гдѣ искать малѣйшей отрады? Въ семьѣ своей? Но молодая семья брата была слишкомъ счастлива и полна сама собою для того, чтобы все, не входящее въ тѣснѣйшій, блаженный кружекъ молодыхъ супруговъ и ихъ перваго дитяти, не дѣлалось чужимъ и лишнимъ. И нужно сознаться, что Катерина, по природѣ своей, была слишкомъ разборчива и горда, чтобы выжидать и пользоваться счастьемъ, удѣляемымъ ей изъ одного состраданья. Катерина живо чувствовала, что страстью и высокой любовью своего сердца, она сама могла надѣлить счастьемъ другаго, и что не ей должно протягивать руку къ скудной подачѣ… Затворившись въ своихъ красивыхъ комнатахъ, приготовленныхъ ей материнскою любовью, она начала изнемогать въ борьбѣ съ своей печалью. Съ воплемъ задушевнаго рыданья рвалась и возставала ея душа, полная смятенья и глубокаго страданья. Падая на колѣни помолиться, она не могла выговорить словъ святыхъ молитвъ. „Мама, мама!“ почти въ безпамятствѣ шептала она, какъ бы призывая руку, такъ недавно ласкавшую ее съ материнскою любовью, какъ-бы умоляя ее коснуться ея пылающаго лба, поднять и освѣжить ей голову, въ томленьи сердца припавшую къ самой землѣ. „Хотя бы весна пришла, хотя бы она отрадой повѣяла на меня!“ говорила Катерина и просила у Бога открытія весны, какъ просятъ хлѣба и счастья. Дитя больное и истомленное, она, за нуждой своего сердца, не видѣла нуждъ цѣлаго міра и думала, что весна повѣетъ и потекутъ воды потому только, что сердце молодой дѣвушки не научилось страдать и терпѣть!
Весна открывалась и задерживалась. Обнажились наконецъ бока косогоровъ и мѣстами показалась пахать; но сильные морозы и утренники сдерживали землю въ оцѣпѣненіи и только еще начинала отходить и краснѣть по ту сторону Донца, на пескахъ, особеннаго рода лоза съ глянцовитыми пурпуровыми прутьями, красующаяся ранней весной. Рѣка вздувалась и коробила ледъ; станицами летали журавли по озерамъ, вокругъ Донца, слышался нестройный, неспокойный крикъ водяной птицы, прилетѣвшей на знакомыя приволья и встрѣтившей повсюду нетронувшійся ледъ. Съ жалобно-крикливыми голосами, дикіе гуси вереницами поднимались вверхъ, вились надъ пространствомъ оледѣнѣлой рѣки и падали въ камыши, наводя еще болѣе острую, нетерпѣливую тоску на душу Катерины. Весна слышалась во всемъ: во времени года, въ примѣтахъ, въ предощущеньяхъ живой твари, и все-таки весны не было. Наконецъ, на праздникъ Благовѣщенья, Катерина пробудилась отъ глухаго гула и шума, покрывавшаго окрестность. Рѣка тронулась. Бросившись къ окну, она ничего не могла разсмотрѣть сквозь ранній, мерцающій разсвѣтъ, но этотъ гулъ, торжественные звуки разрѣшившихся и хлынувшихъ водъ, смѣшавшіеся съ утреннимъ благовѣстомъ великаго праздника и какъ бы несшіе его надъ собою въ знаменье благовѣстія новооткрытой жизни, трескъ разрушающихся льдинъ, это незримое, но ощутимое душою дѣйствіе Силы Божіей подвинувшейся на возобновленье природы, — все это охватило сердце Катерины отраднымъ чувствомъ: она припала головою къ рамѣ окна, и плакала обильными, сладкими слезами.
Едва наступило утро, Катерина приказала вынуть зимнія рамы, растворила окно настежь въ своей маленькой гостиной и стояла передъ нимъ. Живительный, свѣжій, весенній воздухъ вмѣстѣ съ грохотомъ въ полноводьѣ несущейся рѣки, казалось, видимыми, осязательными волнами обдавалъ ее, освѣжалъ ей лицо и истомленную грудь. Глаза смотрѣли и не могли насмотрѣться на грозную красоту, съ которою прибывала рѣка. Сѣрые буруны, густо взбитые пѣной, почти всплескивались на крутой берегъ сада, а луговая сторона, вчера пестрѣвшая огородами, вербами и холмами наноснаго песку, сегодня сплошь покрыта была водою, и по ней гуляли широкія волны. Богъ вѣсть откуда, появились рыболовы-птицы, и сверкали своими пепельно-бѣлыми крыльями надъ рѣкою, стаи грачей и галокъ поднимались съ оглушительнымъ крикомъ отъ деревень и направлялись къ засинѣвшимъ лѣсамъ. Торжественно и полно, съ радостнымъ шумомъ и гуломъ открывалась весна…. Катерину сзади тронула чья-то ласкающая рука. Она живо и почти въ испугѣ (оборотилась: передъ нею стоялъ братъ съ распечатаннымъ письмомъ и, прежде всего, сдѣлалъ шагъ впередъ, протянулъ руку и затворилъ окно.
— Только дѣти, сказалъ онъ съ серьезной улыбкою: — могутъ позволять себѣ такія удовольствія, не думая, что можетъ за ними слѣдовать.
— О, много, если смерть? съ оживленьемъ сказала Катерина, блистающимъ взглядомъ смотря на брата и подавая ему руку. Умереть въ такое чудное время, когда все торжественно проникается жизнію, право не тяжело, Павелъ!
— Очень легко, отвѣчалъ съ важностію Павелъ Григорьевичъ. — Но не угодно ли вамъ пожить, пока вы рѣшите дѣло вотъ съ этимъ? прибавилъ онъ, показывая на письмо.
— Письмо! сказала Катерина. — Нѣтъ въ мірѣ письма, которое бы могло касаться меня.
— Въ самомъ дѣлѣ? сказалъ Павелъ Григорьевичъ, полуулыбаясь.
Катерина взяла письмо, оно точно близко касалось ея.
Одинъ изъ ея одесскихъ поклонниковъ, богатый панъ, Черновецкій, указывая на время приближающагося окончанія траура, просилъ у ея брата позволенія пріѣхать къ нимъ въ деревню.
— Пустое! сказала Катерина, не дочитавъ письма. — Это еще, Павелъ, не стоитъ того, чтобы жить. Ты напишешь очень вѣжливо, что ему не для чего безпокоиться пріѣзжать.
— Этого я никогда не напишу! сказалъ братъ. — Во-первыхъ, для того, чтобы на меня не могло быть нареканія, будто я хотѣлъ попрепятствовать въ этомъ дѣлѣ, а потомъ, Катерина! продолжалъ онъ, — что это за жизнь? что ты хочешь дѣлать съ собою? Я, напротивъ, напишу ему, что чрезвычайно благодаренъ за его прекрасную мысль навѣстить насъ, что ты находишься въ такомъ страшномъ, апатическомъ состояніи духа, и что я за величайшее благо почту, если кому удастся вывѣсти тебя изъ него.
— Хорошо, Павелъ. Ты дѣйствуй, какъ хочешь: твоя воля; но и я буду дѣйствовать, какъ я хочу.
— Прекрасно! сказалъ нѣсколько разсерженный братъ; но праздничное, первое весеннее утро съ заливающимся щебетаньемъ мелкихъ пернатыхъ гостей, было слишкомъ свѣтло и радостно для того, чтобы братъ и сестра могли сохранять тѣнь неудовольствія между собою. Павелъ Григорьевичъ, съ маленькою улыбкою, подалъ руку Катеринѣ, говоря:
— Пойдемъ къ намъ, отшельница.
— Пойдемъ, весело отвѣчала та и почти побѣжала съ лѣстницы, какъ въ было, счастливое время.
Катерина едва могла дождаться, пока пронесетъ ледъ по рѣкѣ. Въ своей прекрасно-снаряженной лодочкѣ, обитой сукномъ, съ серебряными кольцами для веселъ, она сейчасъ же поѣхала кататься и долго съ дѣдомъ Савельемъ носилась по широкому разливу. Духъ у нее занимался отъ чего-то могучаго и живительнаго.
Такъ началась для нея съ весною новая отдѣльная жизнь. Барскія домъ брата покоился въ утренней дремотѣ, пары еще стояли надъ рѣкой, а Катерина, съ книгою въ рукахъ, медленно проходила уже по аллеямъ сада.
— Ты встаешь рано, какъ поселянка, говорилъ ей братъ.
Въ домѣ, между темъ, сильно готовились къ пріему гостей. Кромѣ Черновецкаго, должна была пріѣхать на все лѣто теща Павла Григорьевича, съ двумя дочерями, съ разслабленнымъ сыномъ, котораго возили въ колясочкѣ, съ докторомъ при немъ, съ мистриссъ Англичанкою, съ дочерью ея, миссъ, при нихъ должны были еще находиться Француженка, какъ обѣтованный даръ для мосье и мадамъ де-Соле. Но этимъ еще не оканчивалось: Глафрра Петровна во всю свою жизнь не могла обходиться безъ маленькихъ фаворитовъ и фаворитокъ. На этотъ разъ, мѣсто любимицы занимала четырехлѣтняя дѣвочка дочь кучера. Въ домѣ, какъ тучи, ожидали прибытія этихъ гостей. Юлія Тимоѳеевна, въ веселую минуту, назвала это „нашествіемъ дванадесять языцей“, и съ нетерпѣніемъ задавала себѣ вопросъ: что будетъ? Катеринѣ казалось, что не будетъ ничего, да если бы и было что, оно ни въ какомъ случаѣ не могло касаться ея. Такъ она думала.
Май мѣсяцъ наступилъ; но гостей еще не было. Туча подвигалась очень медленно, и, вѣроятно, въ ожиданіи ея, маленькая семья Павла Григорьевича сошлась гораздо тѣснѣе. Жена его, нѣжная, бѣлокурая женщина, любившая мужа больше всего и даже немного боявшаяся его, сдѣлалась чрезвычайно внимательною къ своей золовкѣ. Не смотря на то, что Катерина просила никогда не ждать ее къ обѣду, если она, въ своихъ гуляньяхъ позабудетъ время и не придетъ къ урочному часу, Лизавета Максимовна однако всегда это дѣлала и не обращала даже вниманія на то, что Павелъ Григорьевичъ, проголодавшись, постукивалъ ногою и говорилъ: — что же, Лиза? пора обѣдать. Увидѣвши разъ и другой, что она заставляетъ себя ждать, не смотря на свои просьбы, Катерина, слишкомъ чувствительная ко вниманію невѣстки и брата, стала заботиться болѣе всего, чтобы не позабывать обѣденнаго часа, но однажды она довольно далеко проѣхала въ своей лодочкѣ и замѣтила прекрасное уютное мѣстечко, все въ кустахъ, какъ бесѣдка, завела туда свою лодку и, покачиваясь на тихой водѣ въ тѣни и зелени, расположилась читать. Ей казалось, что она недолго читала; но когда взглянула на часы, то было уже шесть часовъ; а обѣдали обыкновенно въ половинѣ шестаго. Досадуя на себя за промедленіе и увлеченіе книгой, Катерина принялась живо плыть назадъ. Она вскарабкалась, кое-какъ цѣпляясь за кусты, на крутой берегъ и почти побѣжала по саду. На встрѣчу ей попался мальчикъ. „Не знаешь, господа обѣдали?“ спросила она. Нѣтъ-съ еще», отвѣчалъ мальчикъ и что-то еще хотѣлъ сказать, но Катерина не останавливалась и не слушала его болѣе. Въ растворенную на балконъ дверь, она видѣла свою хорошенькую невѣстку и брата.
— Сестра! милый Павелъ! говорила она, поспѣшно всходя по ступенямъ. — Пожалуйста, вы извините меня. Не я васъ заставила ждать. Вотъ она, виновница! сказала она, бросая книгу на столъ.
— Все это прекрасно! замѣтилъ ей съ особенной улыбкою Павелъ Григорьевичъ. Но есть еще лице, предъ которымъ тебѣ приходится вдвойнѣ извиниться, что ты заставила себя ждать.
Катерина оборотилась.
Ей кланялся Черновецкій, смотря на нее радостными глазами.
— Панна Катаржина! воскликнулъ онъ на своемъ народномъ языкѣ, и бросился сымать стебли цѣпкой травы и хмѣля, приставшіе къ складкамъ ея траурнаго платья.
— О, пожалуйста, не безпокойтесь, monsieur Черновецкій! говорила Катерина: — я всегда приношу съ собою столько разныхъ растеній, что надобно быть такой доброй, какъ моя belle-soeur, чтобы позволять мнѣ являться въ гостиную. Я это живо чувствую и не всегда позволяю себѣ во зло употреблять ея доброту.
Катерина, на первыхъ словахъ, хотѣла дать почувствовать Черновецкому особенность своей жизни.
— Позволь тебѣ замѣтить, что ты во зло употребляешь наше терпѣніе, сказалъ Павелъ Григорьевичъ. Твой обѣденный туалетъ ждетъ тебя, Катерина.
— Довольно того, что меня ожидали, отвѣчала она, выразительно взглянувъ на брата. — Я никакъ не хочу заставить ждать еще моего туалета. Я могу остаться и такъ. Пойдемте же обѣдать. На этотъ разъ я распоряжаюсь. Monsieur Черновецкій, не угодно ли вамъ подать руку хозяйкѣ? Ты мнѣ дашь свою, Павелъ. Я такъ устала, спѣша къ вамъ, что имѣю все право опереться на нее.
Черновецкому всегда нравилась Катерина, чему могло быть ручательствомъ его постоянство въ теченіе цѣлаго года, который онъ ждалъ не имѣя никакой опредѣленной надежды, теперь же произвела на него еще болѣе глубокое впечатлѣніе. Напрасно Павелъ Григорьевичъ заботился о туалетѣ сестры. Никогда, ни въ одномъ изъ блестящихъ ея бальныхъ нарядовъ, не казалась она Черновецкому прекраснѣе. Въ богато убранныхъ комнатахъ, посреди цвѣтовъ и изящныхъ и роскошныхъ вещей, прелесть молодаго лица ея, дышущая кроткимъ величіемъ печали, являлась съ невыразимой красотою. Черное платье разительно выдавало ее. Какою-то умиляющее и неиспытанное еще чувство внушала Черновецкому эта простота нескрываемой и невыказываемой грусти, эта улыбка, тихо проходившая по прекраснымъ губамъ и затѣмъ глубокая, свѣтлая тишина медленно поднимающагося прекраснаго взгляда, который Катерина устремляла съ нѣкоторою разсѣянностію, и потомъ, будто побѣждая себя, внимательно сосредоточивала на какомъ нибудь предметѣ.
Ни въ чемъ не измѣнила она своего обычнаго образа жизни. На другой день но пріѣздѣ Черновецкаго, она также рано встала, и съ рѣки еще поднимались пары, когда ея нарядная лодочка скользнула и замелькала, какъ вчера и третьяго дня, по красивымъ заливамъ и уступамъ Донца. Дѣдъ Савелій повстрѣчался съ барышнею и они начали раскидывать сѣти, но ничего не поймали… Когда семейство собралось къ завтраку, Катерина, усталая отъ жара и слишкомъ семичасовой дѣятельности, лежала, отдыхая, у себя на диванѣ, въ полусумрачной комнатѣ съ опущенными занавѣсами, и даже не вышла потомъ къ обѣду. Какъ человѣка новаго, Черновецкаго болѣе всего поразило спокойствіе, съ какимъ въ семействѣ принимали это отсутствіе. Даже за столомъ не оказалось лишняго прибора. — А Катерина Григорьевна? спросилъ онъ, улучивъ минуту, съ замѣтнымъ удивленіемъ. «Можетъ быть, вы найдете способъ измѣнить это», отвѣчалъ, пожимая плечами, Павелъ Григорьевичъ: — а у насъ это пошло въ обыкновеніе. Мы привыкли къ такому порядку.
Вскорѣ пріѣхали къ Черновецкому его лошади, грумъ, экипажъ съ польской упряжью, и вся эта обстановка придавала паничу видъ богатаго жениха. Катеринѣ было тяжело и досадно. Въ околодкѣ уже назначали день свадьбы и польская упряжь производила особенно сильное впечатлѣніе… Досадны были Катеринъ всѣ эти толки, и тяжело было ей видѣть столько искательности, гордости, сладкихъ надеждъ, когда они знали, что одно ея слово должно было уничтожить все, избѣгая жестокой необходимости выговорить это слово, Катерина хотѣла, строгой послѣдовательностію своихъ поступковъ, дать почувствовать Черновецкому, что исканія его напрасны; но онъ не понимали и не хотѣли понять этого. Въ гордой самонадѣянности, можетъ быть, достаточно оправдываемой его любовью, Черновецкій держалъ себя совершенно обнадеженнымъ женихомъ и, по видимому, мало придавалъ значенія тому, что прекрасная невѣста, въ теченіе двухъ недѣль, не приняла на себя труда выслушать ни его гордыхъ надеждъ, ни увѣреній.
— Мнѣ какое дѣло? сказала Катерина брату, когда тотъ заговорилъ ей о неопредѣленномъ положеній Черновецкаго.
— Какъ это понимать? спросилъ Павелъ Григорьевичъ.
— Очень просто, отвѣчала Катерина. Если въ немъ есть гордость съ польскою заносчивостію, то во мнѣ она съ малороссійскимъ упрямствомъ.
— Это я вижу, отвѣчалъ разсерженный братъ, уходя отъ нее.
Катерина не усиливала мѣръ къ удаленію Черновецкаго, но она разнообразила ихъ съ такимъ искуствомъ, что примѣниться къ нимъ не было возможности.
Въ двѣ недѣли Черновецкій едва могъ ознакомиться съ общими чертами новой жизни Катерины, едва могъ увѣрить себя, что подобныя черты дѣйствительно существуютъ, что она дѣйствительно можетъ вставать съ солнцемъ и даже до солнца, заходить далеко въ поля и въ лѣса, прочитывая тамъ по цѣлой книгѣ — жить въ лодкѣ; онъ пытался воспользоваться этими прогулками и встрѣтиться съ Катериною, но это не удавалось ему. Онъ приписывалъ это досадному случаю и не замѣчалъ, что вся случайность происходила отъ нежеланія этихъ встрѣчъ Катериною. Она два раза сряду не приходила и не уходила по одной и той же дорогѣ. Она прятала свою лодочку такъ тщательно, что нельзя было подмѣтить, гдѣ она садится въ нее, гдѣ выходитъ. Общая пристань была довольно далеко за садомъ; но Катерина успѣла съ дѣдомъ Савельемъ проложить себѣ по берегу столько узенькихъ тропинокъ, крутыхъ спусковъ и подъемовъ, что у нея пристань была почти въ каждомъ мѣстѣ, гдѣ она хотѣла пристать. Лѣсные кусты, какъ сѣтью, опутанные хмѣлемъ, хранили эти убѣжища и дѣлали лодку невидимою, если только Катерина хотѣла этого. Очень часто Черновецкій, ускользая отъ прибывшихъ гостей, отправлялся бродить по запустѣлымъ берегамъ и открывать слѣды ея. Онъ находилъ иногда завядшій оброненный цвѣтокъ, книгу, положенную на сукъ дерева. Далѣе, примѣты кое-какой тропинки заводили его въ непроходимые кусты, куда если и могла проскользнуть гибкая и легкая прихотливая дѣвушка, отказавшаяся отъ многихъ условій общественной жизни, то свѣтскій человѣкъ долженъ нылъ поостеречься, если онъ сколько нибудь цѣнилъ достоинство своей физіономіи и своего костюма.
Впрочемъ, отыскиваніе слѣдовъ и деликатная игра въ прятки должны были на нѣсколько дней пріостановиться. На широкій дворъ Павла Григорьевича взъѣхала карета и еще дорожная карета; далѣе еще экипажъ, до того увязанный чемоданами, сундуками и коробами, что не имѣлъ никакаго подобія экипажа и двигался, какъ верблюдъ съ двумя горбами, изъ которыхъ на самомъ верхнемъ торчалъ футляръ съ арфою. Это пожаловала Глафира Петровна.
Если Катерина чуждалась общества, то это вовсе не значило, чтобы для нея могли быть, въ той же мѣрѣ, чужды семейныя обстоятельства и радости ея брата. Напротивъ, она живѣйшимъ образомъ хотѣла показать, какъ она искренно дѣлитъ ихъ. Катерина сняла трауръ, чтобы ея черное платье не могло навести малѣйшей тѣни на радостныя лица собравшихся родныхъ. Почти нарядная, въ бѣломъ платьѣ, ласковая и предупредительная, они, какъ нѣкогда къ своей матери, сошла въ тѣ же комнаты къ Глафирѣ Петровнѣ, сказать ей утреннее привѣтствіе и узнать объ ея здоровьѣ. Дѣвицамъ Катерина принесла прекрасные букеты цвѣтовъ; даже англичанкамъ представила себя, какъ будущую ихъ усердную ученицу и похвалила нарядъ француженки. Черновецкій былъ пріятно удивленъ, заставши Катерину въ гостинной, не въ траурѣ, съ цвѣтами въ рукахъ. Она улыбалась бѣдному разслабленному и выслушивала отъ его доктора доказательства превосходства способа его леченья надъ другими.
Такъ живо и сердечно хотѣла Катерина принять участіе въ семейной радости брата, что почти отказалась отъ своего уединенья и опять явилась съ той пріятной веселостію ума, которая не зависитъ отъ веселости сердца. Сначала она было немного опасалась, что это можетъ повести ее къ сближенью съ Черновецкимъ; но потомъ совершенно успокоилась, встрѣтя себѣ усердную помощницу въ старшей дочери Глафиры Петровны. Та, очень ревностно и съ большимъ навыкомъ въ дѣлѣ, приняла на себя обязанность слѣдить всѣ движенья Черновецкаго и стараться помѣшать ему въ малѣйшихъ его отношеніяхъ къ Катеринѣ. Если онъ улучалъ рѣдкую минуту сказать два слова не въ общемъ разговорѣ, то она твердо была увѣрена, что на третьемъ его словѣ, такъ или иначе, Софья Максимовна найдетъ способъ остановить пана. Тотъ начиналъ выходить изъ себя. Гордые, сѣрые глаза его вспыхивали, и тѣмъ живѣе, что Катерина оставалась совершенно спокойною и какъ бы не понимала ловкихъ маневровъ его. Но у Черновецкаго, наконецъ, стали по немногу открываться глаза на этотъ странный случай, который все мѣшалъ ему: онъ твердо рѣшился добиться разговора съ Катериною, и взялся за это съ большимъ рвеніемъ.
А между тѣмъ, въ домѣ у Павла Григорьевича начинала оправдываться пословица: «наѣхали гости, что и хозяевамъ мѣста нѣтъ.»
Громкоголосая подмосковная барыня, Графиня Петровна (какъ насмѣшливо прозвала ее Юлія Тимоѳеевна) начинала не только по графски, а совершенно по княжески распоряжаться всѣмъ въ домѣ. Просыпаясь и еще долго нѣжась въ постели, она приказывала подать себѣ свою любимицу, Ѳеклочку. Ѳеклочка валялась по постели, ползала по самой Графинѣ Петровнѣ; отвѣчала на вопросы: любитъ ли она барынины глазки, ушки, носикъ? варила на ладони Глафиры Петровны сорочью кашку[1], а Глафира Петровна кушала чай и посылала просить къ себѣ Лизавету Максимовну. Лизавета Максимовна входила и цѣловала протянутую руку, послѣ чего выслушивала доказательства, что у нея въ домѣ и то не такъ, и другое не такъ. "Положимъ, что это еще ничего, говорила Глафира Петровна, я мать и могу у дочери своей всякій чай пить; но если гостямъ подаютъ такой чай, я ужъ и не знаю, " выразительно замѣчала она и непремѣнно заставляла отвѣдать свой чай Лизавету Максимовну. «Ты неуважаема въ домѣ, другъ мой. Мужъ тебя не уважаетъ.» «Онъ меня любитъ, мама», отвѣчала со слезами на глазахъ и съ гордостью въ сердцѣ молодая женщина. «Любовь не главное въ супружествѣ. А главное то, чтобы жена не была рабой своего мужа — умѣла держать его въ рукахъ…» Но Лизавета Максимовна рѣшительно не понимала, чтобы можно было львиную, мужественную голову Павла Григорьевича держать въ рукахъ для чего нибудь другаго, какъ не для самаго нѣжнаго, ласковаго поцѣлуя.
— Наконецъ, скажи ты мнѣ, задавала вопросъ Глафира Петровна: Какую роль играетъ у васъ въ домъ Катерина?
Лизавета Максимовна совершенно терялась и не находила, что сказать.
— Никакой… Какую же роль, мама?
— Я вамъ скажу, какую. Она у васъ главное лицо въ домѣ. Входитъ она, всѣ глаза обращаются къ ней. Юлія Тимоѳеевна пріѣзжаетъ, не успѣетъ головой мнѣ кивнуть, пробормочетъ что-то и бѣжитъ къ Катеринѣ, кричитъ: «Катерина!» Де-Соль зоветъ ее принцессой… Вчера подалъ ей стулъ прежде моего, и она сама ужъ догадалась предложить мнѣ. Или теперь, Павелъ Григорьевичъ, съ чѣмъ это схоже?… онъ только что, кажется, не влюбленъ въ свою сестрицу… Она чудеситъ. Отъ свѣта отказывается, чтобы женихи больше льнули, а между тѣмъ, какое у васъ помѣщеніе занимаетъ? Прекраснѣйшій мезонинъ, съ такимъ убранствомъ, какого я и не знаю… хоть во дворцѣ.
— Но это еще покойная Настасья Николаевна…
— Знаю, перебила Глафира Петровна дочь. — Но, послѣ покойной Настасьи Николаевны, хозяйка въ домѣ Лизавета Максимовна, и я спрошу тебя, прямо… Аннушка! стань къ окну и не слушай, что я буду говорить! а это невинное дитя ничего еще не смыслитъ, — указала Глафира Петровна на свою Ѳеклочку… Я спрошу тебя прямо, какъ ты помѣстила твоихъ сестеръ? Въ одной комнаткѣ, которая только на двое раздѣлена; а Катерина одна занимаетъ прекраснѣйшихъ три комнаты? Вѣдь хорошо, что Вѣра еще ребенокъ; а Софи — ангелъ доброты, а то онѣ имѣли бы право потребовать, чтобы я дня не оставалась въ твоемъ домѣ.
— Мама, мама! почти плача, говорила Лизавета Максимовна. Неужели я должна была выгнать Катерину изъ ея комнатъ? Отнять у нея помѣщеніе, которое приготовила ей мать?
— Я не говорю, чтобы ты ее выгоняла, говорила Глафира Петровна, кладя руки на грудь: нѣтъ! Но она сама должна была уступить, изъ уваженія ко мнѣ, какъ твоей матери, и не сдѣлала этого, значитъ, ни братецъ, ни сестрица тебя не уважаютъ.
— Они любятъ меня, любятъ, мама!
— Они и должны тебя любить, подтвердила Глафира Петровна и, помолчавъ, присовокупила: ты можешь теперь пойти, и подумать, другъ мой, о томъ, что я тебѣ говорила… Ѳеклочка, поцѣлуй у бари ручку.
Ѳеклочка цѣловала ручку, и Лизавета Максимовна, разстроенная такимъ образомъ, почти каждое утро уходила, рѣшительно не зная, куда дѣться ей? Она больше всего опасалась, чтобы Павелъ Григорьевичъ не замѣтилъ ея заплаканныхъ глазъ.
Но Глафира Петровна этимъ еще не удовольствовалась. Ей хотѣлось на утреннія конференціи вызвать и Павла Григорьевича; но онъ уклонился. "Скажи, пожалуйста, Лиза, " говорилъ онъ; «что это маменькѣ, какъ маркизѣ временъ Людовика XV, вздумалось принимать насъ въ постели? Ну, сынъ и докторъ куда ни шло! а я-то зачѣмъ?»
Глафира Петровна обратилась на Катерину, которую она считала молодой дѣвочкой, институткою, забравшею себѣ разныя разности въ голову и не имѣвшую никого, кто бы могъ ее образумить. Глафира Петровна взялась за это дѣло.
— Что это за вздоръ, Катенька, забрались вы на верхъ, отъ людей прячетесь. Это не хорошо для молодой дѣвушки.
— Далѣе, что угодно вамъ будетъ сказать? спросила ее та.
— То мнѣ угодно сказать, что это пустяки, гордость одна: покажу вотъ я всѣмъ, какъ должно оплакивать смерть матери: бродить по лѣсамъ, отъ людей прятаться… Не у васъ первой, не у васъ послѣдней умерла мать. Такъ уже Богъ судилъ. Это значитъ, Богу противиться.
— Далѣе, Глафира Петровна… или нѣтъ, позвольте прежде васъ спросить: я объявляла вамъ, что это я показываю, что грущу по матери, когда брожу по лѣсамъ?
Глафира Петровна остановилась.
— Стало быть, это по комъ нибудь другомъ грусть? спросила она.
— Можетъ быть.
— А, да! такъ вы бы такъ и говорили.
— Вы меня не спрашивали.
Спокойствіе, точность, короткая опредѣлительность отвѣта удивили Глафиру Петровну; но она, конечно, не повѣрила истинѣ, потому что истина довольно прямо и открыто высказывалась ей.
— Отъ чего бы это ни было, начала она, помолчавъ: но во всякомъ случаѣ, грусть ваша, Катенька, компрометируетъ вашихъ родныхъ.
Катерина, опершись на руку, смотрѣла на Глафиру Петровну.
— Потому что, продолжала та, пожавъ плечами, нельзя пойдти и всѣмъ разсказывать, что это вы не по матушкѣ, не по батюшкѣ въ грусть вдались; а всякій такое сужденіе можетъ положить: что вотъ вы остались сирота безъ матери, и родные ваши, братъ и невѣстка, не стараются замѣнить вамъ ее.
— И было бы напрасное стараніе… Мать мою никто мнѣ не замѣнитъ, воскликнула, вспыхнувъ, Катерина: — вы мало ее знали; не говорите о ней, Глафира Петровна.
— Ахъ, Боже мой! о каждомъ человѣкѣ говорить можно.
— Но вамъ нечего мнѣ говорить о моей матери. Замѣнить ее? говорила Катерина, и губы ея дрожали…. я въ такихъ лѣтахъ, Глафира Петровна, что могу остаться безо всякой замѣны.
— Даже если бы и я…
— Даже если бы и вы…
— Горда же твоя золовушка! сказала потомъ Глафира Петровна дочери; но Катерину не оставила въ покоѣ, и даже однажды оказала ей честь, войдя къ ней на верхъ.
— Какъ у васъ хорошо здѣсь! говорила она.
— Очень, подтвердила Катерина.
— И все это вамъ отъ маменьки досталось? допрашивала она о каждой вещи, беря ее въ руки и осматривая со всѣхъ сторонъ: точно, вамъ не грѣхъ потужить о такой матери. И это она вамъ сдѣлала?
— Она.
— А вотъ это?
— Она, она! отвѣчала, едва вынося, Катерина, — и Бога ради, не спрашивайте меня болѣе… Все, что вы ни видите, это она, мать моя, мнѣ сдѣлала… даже это кружево къ занавѣскамъ пришивала она собственными руками! заключила бѣдная дѣвушка, и въ порывѣ горестнаго раздраженія и душевной тоски, поднесла къ губамъ края занавѣски и цѣловала ихъ.
Глафира Петровна сжалилась наконецъ надъ нею и оставила ее, но въ тотъ же вечеръ не утерпѣла и начала ей доказывать, что мать поступила несправедливо, отдавъ ей свое имѣніе, и что, по совѣсти, Катерина не должна и думать о полученіи части изъ отцовскаго имѣнія — что такъ Богъ велитъ и люди говорятъ. Глафира Петровна, съ этими рѣчами попробовала отнестись и къ Павлу Григорьевичу. Тотъ выслушалъ очень внимательно до конца и, подумавши, отвѣчалъ: да, точно, матушка не хорошо сдѣлала, что все отдала дочери; но все-таки, я полагаю, это лучше того… чѣмъ поступаютъ другія матери, которыя обѣщаютъ дочерямъ много и не даютъ ничего. Глафира Петровна почему-то быстро оставила разговоръ и не возобновляла его въ другой разъ. Вниманіе свое она перенесла на другіе предметы: Андрей Иванычъ, напримѣръ, оказался, по ея мнѣнію, никуда негоднымъ хозяиномъ, потому что онъ очень бабъ берегъ и не посылалъ ихъ молотить, тогда какъ у самой Глафиры Петровны всѣ бабы молотятъ и еще лучше мужиковъ.
— Да вы не смотрите, маменька, что Андрей Ивановичъ старъ и лысъ, отвѣчалъ съ улыбкою Павелъ Григорьевичъ. Андрей Ивановичъ большой поклонникъ женскаго пола: онъ еще покойную матушку убѣдилъ выписать двѣ молотильныхъ машины и меня подбилъ на ту же мысль, къ осени пріобрѣсти третью — такъ что нашъ прекрасный полъ рѣшительно не будетъ работать цѣпами.
— И много кто не работаетъ, замѣчала въ сторону Глафира Петровна. Де-Соль хоть бы фортепіано настроивалъ, и того нѣтъ.
— Онъ не артистъ въ этомъ родѣ, отвѣчалъ Павслъ Григорьевичъ.
— А въ какомъ онъ родѣ артистъ, не мѣшало бы узнать?
— Въ томъ родѣ, Глафира Петровна, что онъ служилъ моей матери и я не могу его выгнать изъ дома, пока monsieur де-Соль самъ не почувствуетъ, что онъ мнѣ не нуженъ.
Надобно было удивляться терпимости, съ какою Павелъ Григорьевичъ, однажды рѣшившись переносить неугомонное присутствіе своихъ гостей, переносилъ его до послѣдней крайности.
Глафира Петровна не оставляла въ покоѣ ничего. Дворецкій казался ей мѣшковатъ, не такъ ходилъ, какъ бы она хотѣла, конюхи поздно лошадей поили, кашка Ѳеклочки не поспѣла и все потому, что поваръ изволилъ куры строить, и Глафира Петровна даже знала кому. Весь избытокъ подобныхъ свѣдѣній она выставляла на видъ Лизаветѣ Максимовнѣ, какъ ничего незнающей, что дѣлается у нея въ домѣ. И мудрено, дѣйствительно, было что нибудь узнать въ этомъ бѣдномъ домѣ, который самъ сталъ не похожъ на себя послѣ нашествія на него дванадесяти языцей. Голова самаго расторопнаго человѣка должна была потеряться въ суматохѣ разнородныхъ требованій, желаній, приказаній… Англичанки спрашивали ветчины и пироговъ къ чаю, француженка хотѣла бисквитовъ, докторъ требовалъ діэтетическихъ завтраковъ и обѣдовъ для своего больнаго, Глафира Петровна всего хотѣла и ничего нехотѣла. Польская прислуга Черновецкаго ссорилась съ москалями, и бѣдная Лизавета Максимовна не приказывала ужъ своему дворецкому, а умоляла его исполнять всѣ требованія, не жалѣть ничего, лишь бы не доходило жалобъ къ Глафирѣ Петровнѣ, а жалобы являлись каждый день.
Кто не испыталъ подобнаго положенія, тотъ не можетъ себѣ представить, сколько въ немъ соединено неудовольствій на каждомъ шагу, отъ которыхъ никакъ не убѣжишь; тягость и принужденіе истомляютъ душу… Катерина стала на цѣлые дни уходить изъ дому.
Одинъ разъ, вставши съ зарею, она, по обыкновенію, пошла въ одну сторону; потомъ, ей извѣстными тропинками и глухими мѣстами, очутилась совершенно на противоположномъ концѣ сада и спѣшила къ рѣкѣ. Не желая дѣлать обхода, Катерина спрыгнула съ маленькой крутизны и разомъ стала возлѣ своей лодочки…. Весла не было. Оно было переломлено на четыре части и брошено въ середину лодки. Никогда лицо Катерины не вспыхивало румянцемъ болѣе сильнаго гнѣва. Она оперлась ногою о край лодки и смотрѣла глазами вокругъ…. на обходной тропинкѣ показался Черновецкій.
— Это дѣло вашихъ рукъ, monsieur Черновецкій? сказала она.
Тотъ, не отвѣчая, продолжалъ подходить и подалъ ей въ руки другое весло.
— Это еще не замѣна: вы осмѣлились изломать мое весло и подаете мнѣ точь въ точь такое же. Есть разница между моимъ и вашимъ… Зачѣмъ вы это сдѣлали? проговорила Катерина и взглянула прямо въ лицо Черновецкому, который, въ свою очередь, тоже, казалось, былъ раздраженъ. Перчатка на рукѣ у него была разорвана, на колѣнѣ видѣнъ былъ слѣдъ приставшей земли и сора. Онъ сжималъ въ рукѣ горсть зеленыхъ листьевъ, сорванныхъ почти въ бѣшенствѣ.
— Зачѣмъ вы это сдѣлали? повторила Катерина, нонижая голосъ, но не снуская своихъ гордыхъ, блистающихъ глазъ.
— Я сдѣлалъ это за тѣмъ, отвѣчалъ наконецъ Черновецкій: — чтобы говорить съ вами.
— Говорите же, я васъ слушаю.
Черновецкій началъ представлять Катеринѣ жертвы, которыя онъ принесъ ей: этотъ годъ терпѣнія и ожиданія, пріѣздъ сюда, и какое же вознагражденіе получилъ онъ? Черновецкій хотѣлъ еще что-то говорить.
— Позвольте, сказала Катерина. Можетъ быть, вамъ будетъ угодно еще много вычислять вашихъ геркулесовскихъ подвиговъ, совершенныхъ для меня; но я слишкомъ слабая женщина, чтобы могла вознаградить васъ. Проговоря это, она перешагнула въ лодку и разомъ отчалила отъ берега. Черновецкій, кажется, готовъ былъ броситься за нею… Катерина, не оборачиваясь, проплыла небольшое пространство и скрылась за зеленымъ уступомъ рѣки.
Отверженная любовь и польская гордость заговорили въ Черновецкомъ. Онъ думалъ поразить Катерину и весь обратился къ Софьѣ Максимовнѣ. Тамъ того только и ждали. Катерина приняла этотъ маневръ съ спокойнымъ достоинствомъ. Черновецкій еще болѣе пришелъ въ бѣшенство и сталъ съ какой-то вѣжливой наглостью дѣлать дерзости Катеринѣ. Разговаривая съ Софьей Максимовною, онъ будто не видалъ, когда въ гостиную входила она и потомъ истощался передъ нею въ извиненіяхъ, что онъ ея не замѣтилъ. Глафира Петровна, безъ опредѣленнаго сознанія, по инстинкту, вдругъ почуяла духомъ, что она нашла себѣ сообщника и начала подвизаться съ немалымъ рвеніемъ въ наученіи и образумленіи молодой дѣвушки, которая горда, какъ никто. Черновецкій (стыдно сказать) тоже вступилъ въ безмолвное соглашеніе съ старой бабой-ханжею, и чего не досказывала его ѣдкая тонкость, то онъ умѣлъ заставить договаривать Глафиру Петровну. У нея вдругъ явились многія исторіи, которыя она на своемъ вѣку знала и слышала, и своими глазами видѣла. Исторіи преимущественно касались того, какъ такая-то и такая-то заперлись чуть не въ дуплахъ Богу молиться, и что-жъ изъ того вышло? Глафира Петровна останавливалась и скромно взглядывала на дочерей; но если тѣхъ не было, она позволяла себѣ входить въ нѣкоторые намеки и поясненія. Черновецкій, обыкновенно, при этомъ молчалъ; но его скромное, улыбающееся молчаніе исполнено было самой ядовитой, утонченной колкости для Катерины, которая на все это ничѣмъ не отвѣчала. Она легко бы могла избавиться отъ всѣхъ непріятностей: ей стоило только не появляться въ гостиную; но она являлась, и являлась каждый день. Это было настоящее гордое, малороссійское упрямство. Катеринѣ казалось совершенно естественнымъ не дать Черновецкому думать, что она бѣжитъ отъ его словъ, и она каждый день несла на встрѣчу этимъ словамъ неприкосновенную ясность своего гордаго, спокойнаго лица.
Послѣ одного такого утра, Катерина, прямо съ рѣки, вошла въ гостиную. Ей показалось что-то особенное въ общемъ выраженіи лицъ. Черновецкій всталъ и молча ей поклонился: онъ будто избѣгалъ ея взгляда; но Глафира Петровна, съ повязанной мокрою салфеткою на головъ, что было признакомъ сильныхъ душевныхъ волненій, Глафира Петровна сіяющими глазами привтствовала Катерину.
— Вотъ, Катенька, другъ мой… или какъ васъ звать? святая пустынница… Пока вы въ дебряхъ вашихъ были, а у насъ дѣло великое сдѣлалось. Господь насъ радостію посѣтилъ. Ѳеклочка! скажи барѣ устами младенца невиннаго: что намъ Господь Богъ послалъ? Платьице тебѣ новое сошью.
Дѣвочка, достаточно пріученая къ фарсамъ, выступила на середину комнаты:
— А наша баря замужъ идетъ, вонъ за хорошаго барю, сказала она, указывая на Черновецкаго.
— Вы того, Катенька, по всей вѣроятности, никакъ не ожидали, замѣтила Глафира Петровна.
— Напротивъ, сказала Катерина: — я, какъ многіе пустынники и пустынницы, обладаю даромъ предвидѣть будущее, а потому давно это знала, проговорила она и обратясь къ Софьѣ Максимовнѣ и къ Черновецкому, сказала имъ все, что приличіе велитъ сказать въ подобномъ случаѣ.
Черновецкій отвѣчалъ ей съ бѣшенствомъ во взглядѣ, такъ что по человѣчеству его жаль было въ эти минуты, но Павелъ Григорьевичъ между тѣмъ выходилъ изъ себя. — Что это за комедія разъигралась въ моемъ домѣ? говорилъ онъ.
Понятно, что свадьбою очень спѣшили, и въ этой суетѣ, Глафира Петровна успѣла занять денегъ у Павла Григорьевича. Она также было хотѣла, по скорости времени, чтобы не озабочивать голову, воспользоваться готовымъ приданымъ Катерины, которое ей мать сдѣлала въ Одессѣ. Для Глафиры Петровны все равно: она отдастъ деньгами, или точно такими же вещами.
— Нѣтъ, маменька! замѣтилъ Павелъ Григорьевичъ: — не будетъ ли это уже слишкомъ много для Катерины: она уступила своего жениха, и еще должна отдать свое приданое.
Наступилъ день свадьбы. Катерина была приглашена въ подруги невѣсты, и охотно на это согласилась. Павелъ Григорьевичъ непремѣнно требовалъ, чтобы она показалась передъ всѣми и не давала думать о себѣ, что она скрывается въ слезахъ о ловко выхваченномъ женихѣ. Катерина явилась. Общее вниманіе не такъ было обращено на невѣсту, какъ на ея подругу. Сколько составлялось необъяснимыхъ гаданій, предположеній, мнѣній…. Была у Черновецкаго минута до того страстнаго изступленія, что улови онъ малѣйшее колебаніе въ лицѣ Катерины, онъ бы упалъ передъ нею на колѣна и не оторвался отъ ея ногъ; но Катерина не колебалась.
Когда воротилась изъ церкви, послѣ обѣда и до начатія танцевъ, Катерина выбрала время уйдти незамѣтно. Одна у себя, когда внизу гремѣлъ балъ, она много передумала и перечувствовала, сидя за раскрытой книгою. Вдругъ услышала, что къ ней кто-то вошелъ и остановился.
— Что тебѣ надобно? сказала она, называя своего человѣка по имени.
Лакей не отвѣчалъ.
Катерина оборотилась: это былъ Черновецкій. Въ первую минуту, при видѣ его блѣднаго, взволнованнаго лица, ей стало жаль его.
— Что вамъ угодно? сказала она.
— Вы не хотѣли танцовать на моемъ балѣ? Балъ веселъ и я очень веселъ.
— За вами ваше право веселости.
— Такъ вы не будете танцовать?
— Не буду, оказала Катерина.
— А почему вы не будете?
— Потому, что не хочу.
— А почему вы не хотите?
Черновецкій дерзко разсмѣялося.
— Я именно пришелъ сюда, чтобы вы захотѣли.
— Въ самомъ дѣлѣ, monsieur Черновецкій? сказала, поднимаясь, Катерина. Неужели вы о-сю-пору не убѣдились, что я полная госпожа своего хочу и нехочу!
Говоря эти слова, Катерина позвонила. Вошелъ ея человѣкъ.
— Проводи Станислава Викентьича…
Такъ кончилась у Катерины исторія ея съ Черновецкимъ, и началась его собственная.
На другой день, молодой объявилъ полному свадебному комитету и предсѣдательствующей Глафирѣ Петровнѣ, что ему нельзя оставаться долѣе, и онъ уѣзжаетъ сегодня, сейчасъ…. Можно себѣ представить нѣмое удивленіе, ропотъ и за тѣмъ материнскіе стоны Глафиры Петровны. Ей разстаться съ ангеломъ ея жизни и такъ внезапно!.. она не ожидала того и простирала объятія. Софья Максимовна бросилась въ нихъ…. Черновецкій сказалъ своей молодой супругѣ: что онъ вовсе не такъ жестокъ и что Софія Максимовна можетъ остаться, если ей въ такой мѣрѣ тяжела разлука съ родными… Софья Максимовна однако не осталась, какъ и слѣдовало ожидать.
При своемъ поспѣшномъ отъѣздѣ, молодые не успѣли даже проститься съ Катериною.
Прошло три года. Супруги Черновецкіе успѣли разъѣхаться, Глафира Петровна получила манію: говоря о чемъ бы то ни было, приводить къ разговору: «Что зять у нея не оцѣнилъ ея ангела небеснаго…» хотя сама очень хорошо знала цѣну этому ангелу и бранилась съ нимъ ежедневно, пока на порогѣ не появлялись гости.
Катерина тоже не жила ужъ въ домѣ брата. Хотя на бывшихъ консиліумахъ и конференціяхъ, Глафира Петровна всегда заставляла свою Аннушку отходить къ окну и не слушать, что госпожа будетъ говорить, но Аннушка все прекрасно слышала и переносила вѣсти въ дѣвичью и въ кухню. Прислуга Катерины съ негодованіемъ слушала, какъ хотятъ ея барышню выжить изъ комнатъ, которыя покойная матушка приготовила ей въ отцовскомъ домъ. У Катерины была любимая дѣвочка, которую очень любила въ послѣднее время Настасья Николаевна. Катерина Григорьевна взяла ее къ себѣ, холила ее, наряжала, сама учила грамотѣ, и Таня была всей душей предана барышнѣ.
Въ одинъ изъ томительныхъ вечеровъ, Катерина, до изнеможенія напоивши душу музыкою и слезами, лежала въ полузабытьи, у себя на диванъ. Вдругъ она почувствовала, что возлѣ нея кто-то стоитъ, плачетъ надъ нею и беретъ ея руки. Катерина очнулась: передъ нею, на колѣняхъ, стояла Таня. Дѣвочка взяла ея руки, положила ихъ къ себѣ на плечи и, въ слезахъ, начала безсвязно, но очень понятно, пересказывать слова Глафиры Петровны, разсказала ей, что Глафира Петровна даже съ своимъ кучеромъ сейчасъ разсуждала о томъ, что Катерина не должна занимать своихъ комнатъ и не играть такой важной роли, и что она, а не Катерина, главная въ домѣ. Таня перешла къ воспоминанію о Настасьѣ Николаевнѣ и, горячо цѣлуя руки Катерины, припадая къ нимъ смоченнымъ слезами лицомъ, добрая дѣвочка начала почти голосить, причитывая какъ по мертвому: «такъ ли бы оно было, если бы покойная барыня была жива? Встала бы она теперь, да посмотрѣла, послушала, что говорятъ, что барышнѣ мѣста нѣтъ въ отцовскомъ домѣ…» Все это было ужъ слишкомъ не по силамъ Катеринѣ. Съ нѣжностію, освобождая свои руки отъ поцѣлуевъ Тани, она цѣловала дѣвочку въ голову, повторяя, что это вздоръ, пустяки, что этимъ нечего огорчаться, и вдругъ сама зарыдала. У Тани высохли слезы отъ испуга, когда она услышала страшныя, истерическія рыданія.
На другой день, Катерина вошла въ кабинетъ къ брату.
Одну руку она положила на книгу, которую онъ читалъ, другую на плечо ему, и сказала.
— Павелъ, я буду просить тебя объ одной вещи и знаю напередъ, что ты мнѣ откажешь, но я до тѣхъ поръ не отстану отъ тебя, пока ты не согласишься.
— Это что-то важное, Катерина!… Впрочемъ, проси. Я не знаю, въ чемъ бы я могъ отказать тебѣ? проговорилъ Павелъ Григорьевичъ. Но какъ велико было его удивленіе, когда она начала просить его выстроить домъ въ саду надъ Донцомъ.
— Для кого домъ? спросилъ онъ.
— Для меня, Павелъ.
— Чтобы тебѣ жить въ немъ, когда ты выйдешь замужъ?
— Чтобы жить теперь, братъ.
— Хорошо, сестра, сказалъ Павелъ Григорьевичъ. — Но ужъ не говоря о томъ, что скажутъ люди, — что скажу я самому себѣ? что въ моемъ домѣ не стало мѣста родной сестрѣ? Павелъ Григорьевичъ взялъ ее за руку. — Тебя выжили изъ отцовскаго дома. Я не зналъ, что до того дошло.
— Нѣтъ, Павелъ, нѣтъ! сказала Катерина, съ глубокой, грустной нѣжностью положивъ обѣ свои руки на руку брата: но дѣло въ томъ, что я хочу уединенія, Павелъ! можетъ быть такого уединенія, чтобы голоса не доходили ко мнѣ, и одинъ Богъ, въ величіи природы, говорилъ моему печальному сердцу.
Растроганная до слезъ, Катерина тѣмъ не менѣе постаралась ослабить впечатлѣніе, которое она произвела на брата.
— Слава Богу, Павелъ! продолжала она. — У тебя растетъ дочь, Настенька. Мои комнаты по праву принадлежатъ ей. Пусть она у своего отца поживетъ въ нихъ также привольно, какъ я жила у моей матери!… Братъ! ты позволяешь мнѣ выстроить домъ? Повторяю тебѣ, что я желаю уединенія, чтобы голоса не доходили ко мнѣ; а здѣсь даже голосъ Глафиры Петровны касается моего слуха! Я не хочу его слышать.
Павелъ Григорьевичъ молча всталъ. Заложивъ руки за спину, онъ прошелся по комнатѣ.
— И мѣсто ужь назначено? глухо спросилъ онъ.
— Назначено.
— Когда же?
— Немедля, какъ только ты дашь свое согласіе, Павелъ.
— А ежели я не дамъ его? живо спросилъ Павелъ Григорьевичъ. Но онъ тотчасъ умѣрилъ свой порывъ. — Ты независима, Катерина! сказалъ онъ. Мое согласіе рѣшительно не нужно для тебя. Но, сестра! продолжалъ онъ, нѣжно и печально положивъ руку на голову молодой дѣвушки: — я тебѣ братъ, ты у меня одна сестра… Неужели, кромѣ этого согласія, я ничего не могу дать тебѣ, Катерина?
— Ничего, братъ. Я бы сказала: помоги мнѣ, Павелъ! но помощи быть не можетъ.
— Богъ тебѣ помощь, сказалъ Павелъ Григорьевичъ, будто благословляя сестру, — по-крайней-мѣрѣ не скажутъ, что ты, какъ отверженница, будешь жить въ лачугѣ. Я самъ составлю тебѣ планъ на домъ и выстрою его.
Прошло очень немного времени, и въ одно лѣтнее утро священникъ отслужилъ молебенъ, окропилъ святою водою уединенное мѣсто на высокомъ берегу Донца; рабочіе выпили по хорошей чаркѣ водки, перекрестились и Павелъ Григорьевичъ скомандовалъ: — Ну, ребята, съ Богомъ! начнемъ. Въ собственныя руки онъ взялъ лопатку и высоко взметнулъ первый комъ земли, которую начали рыть для заложенія фундамента. Домъ былъ заложенъ и пошелъ рости «какъ грибъ», говорила Глафира Петровна.
Павелъ Григорьевичъ весело говорилъ сестрѣ, что она будетъ жить «на сѣняхъ». Онъ хотѣлъ ей построить что-то въ родѣ терема, и изъ этого вышла круглая двухъэтажная башня, которая точно насквозь была прорѣзана сѣнями или длинной галлереей со сводами. Эти сѣни, заканчивавшіеся легкими полуарками, выходили къ сторонѣ рѣки на площадку тесанаго сѣраго камня. Самая площадка осьмнадцатью ступенями сходила къ рѣкѣ, въ которой отражался весь домъ. Нижній этажъ, собственно назначенный для теплицъ, чрезъ сверкающія стрѣльчатыя окна бросалъ свѣтъ въ зеленоватую глубину Донца. На прозрачномъ днѣ его отражалось розовое зданіе, унизанное, какъ перлами, рядомъ бѣлыхъ колоннъ, на которыя плескала рѣка, переливаясь въ розовыхъ оттѣнкахъ. Павелъ Григорьевичъ все хотѣлъ приспособить къ тому, чтобы его созданіе было маленькимъ чудомъ безъимянной долины. Онъ отдалилъ отъ него всѣ другія постройки (кухня и небольшія службы совершенно скрыты были за деревьями), и одно легкое розовое зданіе, съ дѣвственной граціозностью своихъ стройныхъ, бѣлѣющихъ колоннъ, виднѣлось, открытое со всѣхъ сторонъ, въ широкомъ вѣнцѣ темнаго дубоваго лѣса.
Катерина на слѣдующую зиму перешла въ свой домъ. Нужно ли говорить о разнородныхъ толкахъ и мнѣніяхъ, которыя возникли изъ того? Большинство утверждало, что Катерина любила Черновецкаго; но у ней отбили его, и бѣдной сиротѣ, которая еще не оправилась отъ удара, нанесеннаго ей смертью матери, естественно было упасть духомъ отъ встрѣчи съ новымъ пораженіемъ. «Она пала, пала!» восклицала одна краснорѣчивая дама. Но мужчины рѣшительно не допускали, чтобы Черновецкій могъ предпочесть Софью Максимовну, если-бы Катерина подала ему хоть малѣйшую надежду, а иначе говорили они, должно признать, что Черновецкій глупъ и слѣпъ, какъ сова при дневномъ свѣтѣ. Дамы не соглашались съ этимъ, и изо всего выходила исторія, очень похожая на исторію похищенія Чичиковымъ губернаторской дочки.
Но что же дѣлала въ это время сама Катерина? Молчаніе и уединеніе сдѣлались единственнымъ выраженіемъ ея душевнаго настроенія, и она всѣмъ сердцемъ отдалась ихъ нѣмой торжественности. — Жизнь Катерины была та же, что и прежде, только еще поэтичнѣе и грустнѣе казалась она въ совершенной свободѣ и независимости, не стѣсняемой теперь ни кѣмъ и ни чѣмъ. Вставала ли Катерина, уходила ли, приходила, медленно ли, живо ли поднималась она по сѣрымъ плитамъ ея лѣстницы, никто не ждалъ ее, и одинъ безмолвный домъ, съ сверкающими окнами и широкими сѣнями, принималъ свою одинокую хозяйку. Перемѣна была только въ томъ, что теперь Катерина и по ночамъ плавала въ своей лодочкѣ по широкой рѣкѣ. Звѣзды блестѣли, берега безразлично сливались съ темнѣющими массами деревъ; кое-гдѣ мерцалъ огонекъ на луговой сторонѣ за рѣкою и чѣмъ-то вызывающимъ западалъ въ душу Катерины. Она смотрѣла на него, и глаза ея разгорались; звучно падало весло въ воду, и лодка отчаливала отъ одной изъ бѣлыхъ, прибрежныхъ колоннъ, которыя стояли по сторонамъ лѣстницы и почти упирались въ темную струю рѣки. Катерина направляла лодку къ огоньку: чудно звучалъ ея серебристый голосъ въ тишинѣ ночи и лѣсныхъ береговъ, и мелодически, подъ мѣрные удары весла, разносились слова пѣсни:
Шевелись же, весло, шевелися —
А берегъ во мракѣ пропалъ…
Весло переставало шевелиться, и не управляемая лодка, безъ звука и пѣсни, тихо скользила по теченію между пропадающими во мракѣ берегами. Но никогда не пѣла молодая дѣвушка стиховъ:
Да что же? Зачѣмъ бы не ѣхать?
Дождешься ль вечерней порой
Опять и желанья и лодки,
И весла и огня за рѣкой?…
Она знала, что вечерней поры, лодки, весла и огня за рѣкою она дождется; но того желанія сердца, которое томительно жило въ груди, никогда не дождаться ей.
Можетъ быть, она теперь и желала бы, чтобы какое нибудь извѣстіе прозвучало въ ея уединеніи, какъ звучитъ порою струна на оставленной, запыленной гитарѣ; но все было безпробудно вокругъ нее. Для Юліи Тимоѳеевны давно настали «другіе дни, другіе сны». Она забыла, что была когда-то довольно горячо занята Богомоловымъ, и совершенно перестала вспоминать о немъ. Она постоянно лечилась и, не смотря на свою болѣзнь, была хорошенькою и нарядною по прежнему. Въ своей вѣтренной добротѣ и нѣжности къ кузинѣ, она не оставляла ее, приходила посидѣть въ ея новомъ домѣ, попрыгать, какъ ребенокъ, съ крутыхъ ступеней лѣстницы и, будто подразнивая прекрасную звучность тихихъ береговъ, прокричать имъ какую нибудь веселенькую глупость. Берега повторяли ее, и живой смѣхъ Юліи Тимоѳеевны проносился надъ рѣкою, какъ разъигравшаяся ласточка, часто мелькавшая здѣсь же. Но Юлія Тимоѳеевна это время почти не жила въ деревнѣ, и даже теперь, не смотря на достовѣрный слухъ, что гусарскій полкъ придетъ въ окрестности, она уѣзжала на цѣлое лѣто куда-то къ водамъ лечиться. Катерина оставалась совершенно одна. Лизавета Максимовна любила ее и даже очень любила. Но милая Лизавета Максимовна принадлежала къ тѣмъ женщинамъ, которыя умѣютъ любить своихъ мужей, дѣтей, болонокъ; все же прочее, не входящее въ эту, очень тѣсную категорію, хотя имѣетъ иногда рѣдкое счастье пользоваться ихъ любовію; но эта любовь не даетъ ничего, рѣшительно ничего. Лучше, если-бы ея не было вовсе!
Но Павелъ Григорьевичъ любилъ сестру и, можетъ быть, въ и часы, когда поцѣлуи Лизаветы Максимовны не отвлекали его, онъ думалъ о ея положеніи…
Домъ Катерины стоялъ почти въ полуверстѣ отъ дома брата, и ихъ раздѣлялъ глубокій оврагъ, чрезъ который Павелъ Григорьевичъ перекинулъ дугою красивый мостикъ, замыкавшійся легонькой рѣшеткою, а за нимъ начинались ни для кого недоступныя владѣнія Катерины.
Такъ прошли 3 года. У Павла Григорьевича родился сынъ, а за нимъ еще дочь, которую Лизавета Максимовна хотѣли было назвать Глафирой; но Павелъ Григорьевичъ рѣшительно не согласился и назвалъ Катериной — что, разумѣется, стоило слезъ Лизавете Максимовнѣ. У мосье Де-Соля умерла жена и онъ, съ крепомъ на рукѣ, явился въ кабинетъ къ Павлу Григорьевичу и объявилъ ему, что онъ, принося жертву праху de la meilleure des femmes, остается въ домѣ Павла Григорьевича навсегда, — jusqu'à la fin de ses jours.
Такого рода событія домашней жизни шли своимъ путемъ вокругъ Катерины и одно изъ нихъ на мгновеніе поразило ее. Войдя однажды въ кабинетъ къ брату, она услышала стукъ отъѣзжавшаго экипажа.
— Приди ты двумя минутами раньше, Катерина, сказалъ Павелъ Григорьевичъ, и, знаешь, кого бы ты застала у меня? Богомолова.
— Ты развѣ знакомъ съ нимъ? сказала Катерина, невольно отступивъ къ окну.
— И да и нѣтъ, отвѣчалъ Павелъ Григорьевичъ. — Онъ почти не живетъ здѣсь, но пріѣзжалъ по дворянскому дѣлу; мы познакомились и, кажется, нашли кое-что, заслуживающее уваженія другъ въ другѣ. Славный человѣкъ, что бы тамъ ни говорили! добавилъ Павелъ Григорьевичъ, махнувъ рукою.
Было 29 іюня, день его имянинъ. Довольно рано Катерина пришла въ домъ брата, чтобы подъ своимъ надзоромъ уставить комнаты цвѣтами и драпировать бѣлыя стѣны зала зеленью и алыми розами. Среди суетящейся прислуги, буквально засыпанная цвѣтами, живая и дѣятельная, въ бѣломъ, развѣвающемся утреннемъ платьѣ, показываясь у стѣнъ на лѣсенкахъ и становясь посреди зала на колѣни, чтобы видѣть букеты и разобрать ихъ, Катерина казалась живымъ представленіемъ самой природы, украшавшей залу своими вѣтвями, цвѣтами и цѣлыми снопами блѣдно-золотистой, еще не совсѣмъ поспѣлой ржи.
— О, моя ранняя птичка! сказалъ Павелъ Григорьевичъ, показываясь въ дверяхъ залы и протягивая сестрѣ руку, чтобы помочь ей сойти съ лѣсенки. Но Катерина остановилась на послѣднихъ ступенькахъ и, тряхнувъ своими широкими рукавами, осыпала накопившимися въ нихъ лепестками розъ всю голову Павла Григорьевича.
— Это тебѣ мой имянинный подарокъ, сказала она. Цѣлуя съ живостію въ лобъ и въ прекрасные глаза брата, который въ свою очередь, какъ художникъ въ душѣ, съ улыбкою пожималъ руку сестрѣ, глядя, какъ ржаные колосья, перевитые розами, прекрасно убирали стѣны его зала…
— Ты вчера поздно пріѣхалъ? говорила Катерина.
— Очень.
— Много билетовъ разослано на сегодня?
Павелъ Григорьевичъ нѣсколько пріостановился, чтобы взглянуть на сестру.
— Ты скоро все забудешь, пустынница! сказалъ онъ. — Кто же на имянины приглашаетъ по билетамъ? Пріѣдетъ тотъ, кто захочетъ меня поздравить.
— Ахъ! да, сказала Катерина.
— Ахъ, да! повторилъ въ свою очередь Павелъ Григорьевичъ. — Прекрасно меня поздравилъ вчера нашъ предводитель.
— Ты говоришь это такимъ тономъ… сказала Катерина, замѣчая странное выраженіе въ голосѣ брата.
— Да, я вчера проглотилъ чудесную пилюлю.
— Пилюлю? сказала Катерина, садясь на диванъ и не выпуская руки брата. — Пилюли вообще бываютъ горьки…
— И эта очень не сладка, могу тебя увѣрить.
У Павла Григорьевича потемнѣлъ лобъ и гордо раскрылись глаза.
— Ты не хочешь знать, сказалъ онъ, о тѣхъ нелѣпостяхъ, которыя ходятъ въ обществѣ по случаю твоего уединенія, заключенія или, какъ теперь говорятъ, заточенія?
— Что же о нихъ знать? сказала Катерина. — Нелѣпости были и останутся нелѣпостями.
— Отъ этого онѣ не легче, возразилъ Павелъ Григорьевичъ. — Знаешь ли, какой вопросъ сдѣлалъ мнѣ вчера предводитель?
— Не знаю, отвѣчала съ милою улыбкою Катерина.
— Я уже совсѣмъ уѣзжаю отъ него, прощаюсь съ нимъ, говорилъ Павелъ Григорьевичъ; — онъ пожимаетъ мнѣ руку и, выражая свое удовольствіе, съ какимъ онъ будетъ у меня сегодня, вдругъ говоритъ мнѣ: «А сестрицу вашу, Павелъ Григорьевичъ, я буду имѣть удовольствіе также видѣть?»
— Что же ты находишь въ этомъ вопросѣ? спросила Катерина.
Павелъ Григорьевичъ вспылилъ.
— То, сказалъ онъ, что мы посмотрѣли другъ другу въ глаза, и я понялъ, что нелѣпые слухи, которые съ нѣкотораго времени стали распространяться: будто я держу тебя въ заточеніи, чтобы такъ или иначе воспользоваться твоимъ имѣніемъ, — дошли до того, что онъ, какъ предводитель, даетъ мнѣ знать, что онъ хочетъ видѣть тебя.
Катерина, встревоженная, встала.
— Что же ты ему отвѣтилъ? спросила она.
— Я? сказалъ Павелъ Григорьевичъ… Я поклонился ему довольно низко и, такъ какъ онъ теперь исполняетъ должность губернскаго предводителя, сказалъ ему: «Ваше превосходительство! удовольствіе ваше видѣть сестру ною совершенно зависитъ отъ ея удовольствія видѣть васъ», поклонился и вышелъ.
— Но этого нельзя оставить такъ, сказала Катерина. — Въ моемъ гардеробѣ найдется еще бѣлое платье. Я буду у тебя сегодня на балѣ, Павелъ.
— Я тебѣ этого не позволю! горячо возразилъ Павелъ Григорьевичъ. — Это значило бы подтвердить всѣ эти прекрасные слухи. Ты столько времени скрывалась отъ людскихъ глазъ и вдругъ, едва предводитель намекнулъ мнѣ, ты являешься у меня на балѣ и пляшешь!
— Да, точно, согласилась Катерина.
Павелъ Григорьевичъ большими шагами прошелся раза два по комнатѣ.
— Вздоръ, сказалъ онъ съ тою горячностью, къ которой способны только пылкіе, благородные люди. — Мы съ тобою, сестра, стоимъ выше этихъ дрязгъ, чтобы намъ обижаться, или печалиться ими… Слышишь: мой Павелъ громогласно возвѣщаетъ о своемъ пробужденіи. Пойдемъ, взглянемъ на дѣтей, сказалъ онъ.
Балъ шелъ весело и живо; онъ только что еще начинался, а потому не было еще ни усталыхъ, ни скучающихъ: въ садъ и на балконъ никто не выходилъ еще освѣжиться, во всѣхъ комнатахъ болѣе или менѣе было пусто, и одна только бальная зала собрала въ себя всѣхъ гостей.
Катерина тоже была не вдалекѣ отъ нея. Можетъ быть, единственно въ слѣдствіе того, что желаніе Катерины быть на балѣ, встрѣтило рѣшительное противодѣйствіе — ее будто что-то влекло къ открытымъ блистающимъ дверямъ. Она почти готова была вмѣшаться въ толпы крестьянъ, сошедшихся къ освѣщеннымъ окнамъ и густыми, сплошными массами прильнувшихъ къ нимъ. Разумѣется, она этого не сдѣлала. Въ бальномъ, бѣломъ нарядѣ, съ густыми, благоуханными локонами, спускавшимися на открытую шею, Катерина давно уже стояла въ ближней къ дому боковой аллеѣ и слушала музыку, или лучше сказать, музыку собственной души съ приливающими къ ней воспоминаніями. Точно такая же ночь тихая, теплая, серебромъ окаймленная, живо припомнилась Катеринѣ. Казалось, прекрасный праздникъ Марьи Львовны, какъ видѣнный когда-то сонъ, сбывался наяву. Надъ вершинами сада проносилась музыка, блистали огни, полуозаряя деревья; мѣстами выхваченныя полосою свѣта изъ темноты верхушки кустовъ, казалось, трепетали каждымъ отдѣльнымъ листкомъ своимъ, — трепетали въ неподвижномъ воздухѣ, какъ-будто стенящемъ отъ замирающихъ въ немъ звуковъ… И трепетало сердце Катерины. Она прижала руку къ груди и неподвижно стояла подъ деревомъ, все также, какъ за шесть лѣтъ назадъ, приникнувъ къ нему кудрями. Все было, какъ прежде, только прежнюю дѣтскую беззаботность и радость смѣняли переполненная мѣра горя, выстраданнаго въ затаенномъ безмолвіи женской души…
Мгла не яснѣла, но темнѣла вокругъ; наозаренныхъ полосахъ аллей стояли неподвижными колоннами высокія деревья, давая между собою мѣсто легкой, вздрагивающей тѣни Катерины. Но не одна ея тѣнь была тутъ… поперегъ, застилая стволы деревьевъ, показалась на пескѣ аллеи другая, медленно двигавшаяся; она искала чего-то, поворачивая голову по сторонамъ. Ужасъ обнялъ Катерину. Прикованная имъ къ мѣсту, она смотрѣла, какъ двигалась длинная тѣнь и, выдвигаясь болѣе и болѣе, уже достигала ее… Катерина рванулась впередъ. Аллея, на которой она стояла, вела прямо къ ея мостику, и Катерина спѣшила къ нему, сохраняя полную увѣренность, что никакая тѣнь не можетъ туда за нею слѣдовать и перейти черту, разграничивающую ея отдѣльный, недоступный міръ, отъ другаго міра. Но что должна была она почувствовать, когда, спускаясь съ одной стороны крутой арки, явственно услышала, какъ кто-то всходилъ на другую сторону? Каменныя плиты мостика отдаются подъ его шагами, какъ онѣ никогда не отдавались подъ легкимъ шагомъ Катерины. Она не могла остановиться чтобы запереть рѣшетку. Ужасъ гналъ ее. Она готова была броситься бѣжать но въ слышимыхъ позади шагахъ было что-то покоряющее, овладѣвавшее ею: какъ бы тотъ, кто шелъ сзади, широкимъ шагомъ наступалъ на каждый шагъ ея и приковывалъ его къ землѣ. Кажется, остановись онъ, и Катерина бы остановилась но онъ шелъ… Катерина безотчетно, съ такимъ же точно инстинктомъ, какъ раненная птичка летитъ къ гнѣзду, спѣшила къ своему дому, и хотя бы кто-либо попался на встрѣчу! Прислуга глядѣла у оконъ бальнаго зала… Катерига широкимъ размахомъ отворила дверь въ свои сѣни, гулъ пошелъ по сводамъ уединеннаго дома; въ затихающемъ гулѣ слышались шаги… Почти не сознавая, что она дѣлаетъ и куда именно идетъ, — Катерина вышла на площадку. На мгновенье она пріостановилась на ней и начала поспѣшно сходить съ пустыхъ ступеней лѣстницы, и неотступный другой сходилъ за нею…
Катерина сошла съ пятой, съ десятой, двѣнадцатой ступени; стала на шестнадцатую и остановилась. Далѣе идти было некуда. Ото всей лѣстницы оставалась одна ступень, а на другую уже всплескивалась ропщущая рѣка.
— Кто вы? сказала Катерина, оборачиваясь съ той быстрой рѣшимостью, на которую подвигаетъ крайность… Я васъ спрашиваю. Отвѣчайте мнѣ: кто вы?
Береговые фонари, которые обыкновенно зажигались каждый вечеръ для случайныхъ катаній Катерины, горѣли тускло и, обращенные на рѣку, почти не освѣщали лѣстницу, а тѣнь отъ дома, какъ щитомъ, покрывала ее, и въ густомъ сумракѣ бѣлѣли только двѣ бѣлыя колонны, и Катерина, вся въ бѣломъ, отклонившаяся нѣсколько назадъ и протянувшая впередъ руку съ своимъ повтореннымъ вопросомъ: «Кто вы?» Высокая, темная фигура стояла тремя ступенями выше и, не отвѣчая, сошла съ нихъ. Въ своей рѣшимости, Катерина не подалась назадъ. Она ничего не говорила, протянутая рука ея будто повторяла вопросъ: «Кто вы?»
— Если вы не узнали меня, горестно оказалъ Михаилъ Ивановичъ, закрывая лицо руками: — то какъ же я смѣлъ прійти сюда!
Катерина вскрикнула и будто окаменѣла на своемъ мѣстѣ.
— Кто вы? произнесла она съ задушеннымъ воплемъ, опуская отяжелѣвшую руку на руку Михаила Ивановича.
— Кто вы? еще разъ безсознательно пролепетали уста, когда сердце, замирая и томясь, знало уже, кто стоялъ передъ Катериною.
— Зачѣмъ вы здѣсь? спросила она, будто пробудясь отъ сна. Молодая дѣвушка сдѣлала шагъ впередъ, и ея безчувственная рука затрепетала въ рукѣ Богомолова. Вы сказали мнѣ: «не искушайте меня», и я не искушала вамъ. Зачѣмъ же вы пришли… искушать меня? спрашивала она задыхающимся, чуть слышнымъ голосомъ. Идите! не стойте! Я вамъ говорю: идите! пока у меня еще есть сила сказать вамъ это. И будто, порываясь отойти, Катерина отворотила голову. Но какая-то тайная сила удерживала ее; рука, жаркая и трепетная, не отдѣлялась отъ руки Михаила Ивановича.
— Что же вы стоите? съ страшнымъ усиліемъ надъ собою сказала Катерина, оборачиваясь къ Богомолову.
Онъ стоялъ.
— Она умерла, сказалъ онъ прерывающимся голосомъ.
— О какой смерти вы мнѣ говорите? Развѣ вы думаете, что это не смерть: умирать сердцемъ, какъ умираю я? говорила, не помня себя, Катерина. Слышите, какъ стонетъ рѣка? Вы думаете, что я не засматривалась въ ея глубину? что не шептали мнѣ чего нибудь волны? Выплывая въ лодкѣ, вотъ туда, на середину, часто думала я: не кинуть ли этотъ домъ и не испытать ли, какъ хорошо тамъ, поглубже, подъ этими сверкающими волнами… И это жизнь? Такъ дайте мнѣ смерти — вѣдь это все, что вы можете дать мнѣ.
Такъ вылилось, наконецъ, изъ души это безмолвное, затаенное горе! Катерина вся дрожала, дрожалъ и голосъ ея и распустившіяся по плечамъ кудри….
Сокрушенный, пораженный, Богомоловъ слушалъ ее. Сколько ни таилось для него блаженства въ этихъ словахъ, но ужасающая скорбь ихъ не давала сердцу чувствовать счастья.
— Катерина Григорьевна?… отрывисто сказалъ онъ, и полный такого же страшнаго трепета, глядѣлъ на рѣку, безъ словъ, безъ поцѣлуя, прижимая руку Катерины къ трепещущей, замирающей груди своей.
— Катерина Григорьевна! она умерла, повторилъ Михаилъ Ивановичъ. Та несчастная женщина умерла…
— Какая? спросила Катерина съ страшнымъ спокойствіемъ. Этотъ порывъ души, сломившій вдругъ печать пятилѣтняго, затаеннаго молчанія, истощилъ всѣ силы молодой дѣвушки. Она не понимала того счастія, о которомъ говорилъ ей Богомоловъ, и неопредѣленнымъ, странно усталымъ взглядомъ, смотрѣла на него.
— Какъ мнѣ вамъ сказать? Та женщина…. она…. говорилъ Богомоловъ прерывающимся голосомъ, приникнувъ лицомъ къ обѣимъ рукамъ Катерины и покрывая ихъ слезами и горячими поцѣлуями. Катерина Григорьевна, эта женщина… умерла.
— Умерла? съ разстановкою проговорила Катерина, поднося руку ко лбу… Царство небесное! начала было она и не окончила. Посадите меня, я не могу стоять, прошептала она.
Михаилъ Ивановичъ, въ порывѣ нѣжной заботливости, обвилъ ее руками и хотѣлъ помочь ей опуститься на ступеньку лѣстницы.т
— Позвольте! вдругъ крикнула Катерина, выпрямившись и прислонясь къ колоннѣ. Эта женщина умерла, повторила она. А по какому праву и для чего вы явились ко мнѣ съ этимъ извѣстіемъ?
— Катерина Григорьевна! вашъ голосъ… вы отвергаете меня?.. спрашивалъ смущенный и удивленный Богомоловъ.
Катерина не отвѣчала. Она была не только не нѣжна, но почти сурова. Она сѣла на ступеньку лѣстницы и припала на руку головою. Какъ она плакала! Но это не были слезы любви и счастья…. Михаилъ Ивановичъ это хорошо чувствовалъ…. Онъ стоялъ передъ Катериною… То были слезы невыплаканнаго горя, слезы пятилѣтнихъ, никому незнакомыхъ, въ глубину души затаенныхъ страданій! И въ эту минуту вся жгучесть прошлаго терзанія, его неутомимая тоска, его мертвящая безнадежность, — вставали въ душѣ съ ужасающей силою, и Катерина плакала и сидѣла, склонясь на руку, болѣе печальная, чѣмъ когда либо, потому что она никогда не давала такой свободы своимъ чувствамъ.
— Что же вы? сказала она съ кротостью и какимъ-то грустнымъ изнеможеніемъ, протягивая Михаилу Ивановичу руку.
Онъ сѣлъ у ея ногъ.
— Вы спрашиваете, почему я пришелъ къ вамъ съ этимъ извѣстіемъ? Не знаю. Богъ послалъ меня. Я долго ничего не зналъ о васъ. Вы удалились изъ общества; объ этомъ вездѣ такъ много говорили; отыскивали причину этому и не находили… Я столько думалъ объ этомъ, что разучился думать о всемъ другомъ… И вдругъ, Катерина Григорьевна, послѣ одной ночи тяжкихъ, одному Богу извѣстныхъ страданіи, я просыпаюсь изнеможенный, открываю окно, чтобы истомленной грудью дохнуть свѣжаго воздуха, и душа моя просіяла, какъ сіяло утреннее проснувшееся небо… Не знаю какъ, не могу вамъ сказать: отчего, почему, но я узналъ, Катерина Григорьевна, что имѣю на то право и думалъ, что мнѣ этого блаженства станетъ на всю жизнь; но нѣтъ! жизнь сердца требовательна, какъ и всякая жизнь… Она наконецъ заболѣла, — продолжалъ тяжело, вздохнувъ, Михаилъ Ивановичъ. Докторъ мнѣ объявилъ, что должно всего опасаться. У меня сердце дрогнуло…. У постели умирающей, кромѣ видимой борьбы жизни со смертію, началась еще другая борьба на жизнь и смерть. «Чья возьметъ?» думалъ я. Возьметъ та сторона, которой Богъ судилъ. Но я долженъ былъ дѣлать свое дѣло. Я сталъ у этой постели. Я за сто верстъ посылалъ за докторами. Шесть недѣль, Катерина Григорьевна, я своими руками переворачивалъ эту женщину и спалъ у ея ногъ, какъ бы спалъ у вашихъ. Она поздоровѣла…
Катерина поднялась во весь роотъ.
— Сядьте! произнесъ Богомоловъ, касаясь края ея платья. Послушайте меня далѣе… Она точно стала выздоравливать, но я, Катерина Григорьевна… я былъ боленъ или желалъ умереть — не знаю; только мнѣ надобно было собраться съ силами. Я уѣхалъ.
Михаилъ Ивановичъ, подъ вліяніемъ томительнаго воспоминанія, остановился.
— Вы, вѣроятно, слышали, продолжалъ онъ: — что несчастная женщина привержена была къ разнымъ нелѣпостямъ ворожьбы. Воспользовавшись моимъ отсутствіемъ, она захотѣла лечить себя тѣми же средствами, и едва прошла недѣля, какъ мнѣ прискакали сказать, что она умираетъ и, пока я пріѣхалъ, ее уже не было на свѣтѣ…. Но я успѣлъ посѣдѣть, сказалъ Богомоловъ. Катерина Григорьевна! я сѣдъ!
— Слышу.
И минутъ десять прошло въ совершенномъ молчаніи, и только рѣка съ тихимъ ропотомъ плескалась въ берега.
— Но вы, Катерина Григорьевна!… Дайте мнѣ узнать все, что было съ вами; день за днемъ, часъ за часомъ…. сказалъ Михаилъ Ивановичъ, приникнувъ головою къ колѣнямъ Катерины. Вѣдь пять лѣтъ! Что вы дѣлали эти пять лѣтъ?
— Любила.
- ↑ Дѣтская игра.