И. Д. Сытин в воспоминаниях и письмах современников
правитьА. М. Горький И. Д. Сытину
правитьБез лишних слов скажу, что для меня знакомство с Вами радостно и ценно, ценно без всякого отношения к «делам», а так, просто, само по себе. Хорошего русского человека, любящего свою родину, знающего ее и желающего служить посильно ее великим нуждам, — такого человека не часто встречаешь, а встретив — радуешься и уважаешь его. Вот мое отношение к Вам, и это отношение, это право любить и уважать человека — для меня дороже всех «дел».
А о делах, все-таки, поговоримте: ездил в разные места, нашел компанию людей, как будто способных взяться за работу по истории русского народа; окончательное суждение об их способностях отложу до поры, когда они представят программу работы и конспекты книг. Это будет в середине здешнего мая.
Получил от Вас С.-Х. энциклопедию и «Реформу» [Имеется в виду IV книга «Народной энциклопедии» — «Сельское хозяйство» (изд. И. Д. Сытина, М., 1915) и юбилейное издание «Великая реформа»] — сердечное спасибо за прекрасный и ценный подарок. Чудеснейшее издание, Вы вправе смотреть на него как на серьезную услугу русскому обществу и я душевно поздравляю Вас с успехом. Славную работу осуществили, да будет так и впредь.
Константин Петрович Пятницкий все еще здесь, мои отношения с ним не улучшаются и надежд на улучшение их не питаю.
А мне приходится крутенько, и работать я должен как вол. Задач — масса, выполнять их принужден я один. Только удалось, кажется, организовать журнал, думаю о другом, необходимом, по нынешним временам.
Этот другой журнал — давняя моя мечта: его основная цель — всестороннее изучение России, а не проповедь каких-либо партийных взглядов. В нем должны быть совершенно новые отделы, например:
Обозрение торгово-промышленной и экономической жизни России.
Обозрение иностранной экономической политики и торговли.
Обозрение провинциальной жизни, поставленное на совершенно новых началах.
Это должен быть журнал, который читался бы с одинаковой пользой купцом и крестьянином, чиновником и интеллигентом.
Очень хотел бы поговорить с Вами подробно по поводу этой затеи, в необходимости осуществления которой убежден. Мы — все знаем, кроме России, которую всячески задергали, но знать ее не хотим. И вот надо Заставить людей учиться узнавать Русь.
Лучше других технически осуществить такое дело могли бы Вы, Иван Дмитриевич, и я прошу Вас, до времени личного нашего свидания, об этом деле ни с кем не говорить. Другие могут воспользоваться планом и — испортить его.
Пока до свидания, очень приятного мне и нетерпеливо ожидаемого мною.
Если Вас не затруднит, распорядитесь, чтобы мне возможно скорее выслали все изданные Вами книги по истории и все естественнонаучные, редакции Рубакина, а также книгу Ферворна [Ферворн. Общая физиология. Основы учения о жизни. Перевод с немецкого и предисловие проф. М. А. Мензбира и приват-доц. Н. А. Иванова. Вып. 1-2, изд., И. Д. Сытина, М., 1897] и Цингию-Тонга, обещанные Вами.
Мария Федоровна приветствует Вас.
Желаю Вам доброго здоровья и кланяюсь семье Вашей. Остаюсь с душевным к Вам уважением.
Печатается по оригиналу (Архив А. М. Горького)
А. М. Горький И. Д. Сытину
правитьСердечно благодарю Вас за Ваше доброе отношение ко мне, оно меня очень трогает, очень дорого мне.
Я уже сказал Вам, что буду рад работать с Вами и, мне кажется, что мы можем сделать немало хорошего.
Но относительно формы сотрудничества я, пока, не могу еще дать Вам сведений вполне определенных.
Сначала нам необходимо условиться о том, что нужно делать, затем уж мы подумаем о том, как лучше сделать.
В близком будущем я представлю Вам план ряда изданий, которые сразу могут поставить дело вполне солидно и морально и материально.
Затем я предложу Вам разработанную программу ежемесячника и еженедельника. Все это доставит Вам Иван Павлович [И. П. Ладыжников], отлично знающий все намерения и посвященный в планы, которые я развивал пред Вами.
Я думаю, что к осени мы договоримся о главном.
А до той поры я искренно желаю Вам отдохнуть и освежить силы, дабы с большим успехом использовать их.
У меня к Вам определенное чувство симпатии и уважения, я очень рад, что знаю Вас, хорошего русского человека.
Будьте здоровы, да осуществятся все добрые желания Ваши.
Максим просит передать поклон сыну Вашему [Д. И. Сытину], я тоже кланяюсь ему и крепко жму руку.
23/VI 1913.
Печатается по оригиналу (Архив А. М. Горького)
А. М. Горький И. Д. Сытину
правитьОт всей души поздравляю вас, — от всей души. Проработать полстолетия в таком честном и важном деле, каково издание книг для страны, духовно голодной, для нашей несчастной страны, — это огромная культурная заслуга. Вам есть чем гордиться, есть за что уважать себя, а русский человек редко имеет случай гордиться собою, и мало у него причин для самоуважения. Вы — исключительный человек по энергии, обнаруженной Вами, и я очень люблю Вас за это. Будьте здоровы!
Печатается по оригиналу (Архив А. М. Горького)
А. П. Чехов из письма к А. С. Суворину
править«…На днях я был у Сытина и знакомился с его делом. Интересно в высшей степени. Это настоящее народное дело. Пожалуй, это единственная в России издательская фирма, где русским духом пахнет и мужика-покупателя не толкают в шею. Сытин — умный человек и рассказывает интересно. Когда случится Вам быть в Москве, то побываем у него в складе, и в типографии, и в помещении, где ночуют покупатели…»
Печатается по тексту полного собрания сочинений А. П. Чехова, т. 12, М., 1957, стр. 39-40.
И. Телешов. Друг книги
правитьНаша страна богата самородками, людьми, вышедшими из глубин народа, нередко не получившими никакого школьного образования, но богатством своей натуры, своим широким умом, своей одаренностью, энергией и действительной любовью к труду совершившими за свою жизнь большое общественное дело.
И. Д. Сытину
Дорогой Иван Дмитриевич. Вся Ваша жизнь — блестящее доказательство-того, какая громадная сила — здоровый русский ум.
Хочется вспомнить о встречах с человеком, имя которого неразрывно связано с историей русской книги. Это крупный русский самородок, крестьянин Костромской губернии Иван Дмитриевич Сытин.
Образование его протекало под страхом розги да подзатыльника или стояния коленами на горохе и завершилось обучением грамоте в сельской Школе с ее церковнославянской премудростью и начальной арифметикой.
А с тринадцати лет уже хлеб насущный погнал юного Сытина из дома по чужим людям на заработки.
Знаком я был с Сытиным на протяжении всей моей жизни. Я стал знать о нем, когда был десятилетним мальчиком, в конце семидесятых годов. На Пятницкой улице у него была маленькая типолитография, всего машины в две-три, и помещалась она, насколько помнится, в каком-то полуподвале. Жил я неподалеку и, помню, часто бегал заглядывать в эти низкие окна с улицы, почти на уровне тротуара, как там, внутри, среди каких-то валов и рычагов бегут, словно ручьи, приводные ремни и какая-то сила поднимает и опускает железные щиты, а широкие листы белой бумаги покрываются вдруг печатью и куда-то соскальзывают, а на смену им идут новые и новые листы. И так — без конца. Помню радостное волнение, которое охватывало меня при виде всего этого. Я и думать не мог тогда, что моя жизнь будет тесно связана с тем, что казалось мне в ту нору лишь волнующим зрелищем.
Сытин появился в Москве в 1866 году и в качестве «мальчика» поступил в книжную лавку Шарапова — известного в то время издателя лубочных картин, всяких сонников и песенников, «царей Соломонов» с их предсказаниями судьбы, «Битвы русских с кабардинцами», «Бовы-королевича», «Солдата Яшки» и тому подобных листовок, — поступил пока что отворять двери покупателям. У него же на квартире Сытин чистил сапоги хозяину, носил дрова и воду, бегал на посылках, выносил помои.
Призванный «отворять дверь» в книжную лавку, Сытин впоследствии действительно во всю ширь распахнул двери к книге — так распахнул, что через отворенную им дверь он вскоре засыпал печатными листами города, и деревни, и самые глухие «медвежьи углы» России, куда понесли офени, коробейники — бродячая сытинская армия — копеечные брошюрки «Посредника» с произведениями крупнейших писателей во главе с Л. Н. Толстым, за которым следовали Лесков, Гаршин, Короленко, с рисунками выдающихся художников, как, например, Репин.
— Это была не простая работа, а было как бы служение по мере сил народному делу, — говорил впоследствии об этом сам Сытин.
На почве деловой и общественной Сытин был близок с интереснейшими людьми своего века, с лучшими представителями литературы, искусства и общественности, с носителями крупнейших имен. Гигантское колесо, которое трудами, заботами и инициативой Сытина вертелось в течение полувека, год от года росло и ширилось. По опубликованным данным, в его издательстве за последнее время количество листов-оттисков равнялось 175 миллионам в год и годовое количество литографий — 6 миллионам. Только на одни книги и литографии расходовалось ежегодно бумаги 350 тысяч пудов.
Лавка Шарапова, в которой впервые подошел к книжному делу пытливый мальчик, помещалась у Ильинских ворот, вблизи сломанной теперь часовни Сергия. Здесь началась книжная деятельность Сытина с заработком пять рублей в месяц; здесь она окрепла и разрослась до колоссальных размеров, с годовым оборотом в восемнадцать миллионов рублей. И здесь же, у Ильинских ворот, она закончилась в таком же крошечном помещении, как и полвека тому назад.
Неукротимая энергия этого человека, привыкшего всю свою долгую жизнь работать «даже во сне», как про него говорили, не давала ему покоя. Он взял в 1919 году в аренду маленькую тюремную типографию и начал было печатать в ней какие-то ярлыки и бланки для казенных учреждений. Но вскоре бросил эго занятие.
— Не могу вертеть маленькое колесо. Я не гожусь для этого.
Не вспомню сейчас, в каком году, кажется в 1892 или 1893, типографию переводили с Пятницкой на Валовую улицу, через дом от моей квартиры, и я в течение года наблюдал в окно из своего мезонина, как закладывалось и росло это кирпичное здание с широкими окнами, как потом загремело железо по стропилам крыши, как засветились первые огни в окнах, как задымилась труба и загудел первый гудок. А через год с небольшим я уже ходил там по каменным лестницам с корректурными полосами моей первой книги «На тройках» [Телешов Н. Д. На тройках, изд. И. Д. Сытина, М., 1895], изданной Сытиным в 1895 году.
Кто сам не испытывал, тому никакими словами не расскажешь, какое это наслаждение для молодого автора: держать в руках корректурные гранки своей первой книги. Запах типографской краски, резкий, но бодрящий шум колес где-то за дверями, движение машин, шелест ремней — вся эта очаровательная жизнь печатного слова кипела вокруг меня, идущего по лестнице в типографскую контору сдать поправленные листы и получить новые для дальнейшей проверки. Немало в течение жизни пришлось бывать в различных типографиях, брать и отдавать обратно корректуры, но, конечно, никогда уже не повторялось то очарование, какое овладело мною впервые, хотя до сих пор запах свежего оттиска, прямо из типографии, вызывает во мне чувство, близкое к удовольствию.
В связи с изданием этой книжки рассказов и в связи еще с тем, что мы были соседи и то и дело встречались, Сытин нередко звал меня к себе. Помню, в одной из больших комнат типографии была устроена однажды пробная выставка работ своих, домашних художников: это юная молодежь, взятая из деревни на выучку, показывала свои первые опыты и успехи. Сытин устроил им классы рисования, которыми руководил в то время крупный художник Н. А. Касаткин, «передвижник», автор многих выдающихся картин. Рисовали с гипса кубики, шары, руки, ноги; кое-кто доходил да голов и до целых фигур. Были пробы копирования картин — в карандаше и красках.
Публику на этой выставке составляли несколько человек из ответственных типографских служащих, сам Сытин, художник Касаткин да я. Работы были нередко удачные, иногда очень интересные. Но интересней всего была сама идея. Ученики более подготовленные переходили потом в литографию, и им поручались ответственные работы. В то далекое время это была только проба, первые шаги, а лет через десять полною мощью работала уже настоящая художественная школа с вечерними классами по общему образованию; курс был пятилетний. Учеников особо выделяющихся переводили потом в Школу живописи, ваяния и зодчества для дальнейшего развития их талантов. Но первые зачатки дарований опознавались именно здесь.
Я застал все только в зародыше, только еще в идее. Сытин справедливо придавал этому большое значение, направляя из народных масс талантливую молодежь на хороший, заманчивый путь.
Во время первой революции, в декабре 1905 года, сытинская типография, расположенная по улицам Пятницкой и Валовой, являлась центральным пунктом революционного Замоскворечья, защищаемая несколькими баррикадами. Царская артиллерия подожгла снарядами типографские здания, и когда съехались пожарные, им было воспрещено тушить огонь. Внутренность типографии вся выгорела, в огне погибли значительные ценности, но страховые общества, в силу своих уставов, отказались оплатить убытки, как происшедшие от народных волнений. Пришлось перенести и это. Однако через год типография была вновь восстановлена и работала но-прежнему.
Множество приятных и интересных встреч доставлял мне Сытин своими зовами к себе. То позовет на открытие нового отделения с какими-нибудь еще неизвестными в России машинами, то просто в литературную компанию, случайно собравшуюся у него, то с Эртелем, то с Чеховым и т. д. Одна из таких пригласительных записок, относящихся к 1896 году, у меня сохранилась.
«У меня 14 сего сентября 30-летний юбилей моего служения книгоиздательскому делу, — пишет мне накануне даты Иван Дмитриевич. — Тридцать лет назад я пришел в Москву из Костромских лесов и у Ильинских ворот вступил на поприще книжного дела. Не готовясь и не думая, я только вчера вечером вспомнил об этом и, чтобы не очень буднично провести этот день, решил позвать к себе вечерком близко знакомых своих друзей. Прошу вас…» и т. д.
Гостей было не очень много, да и квартира Ивана Дмитриевича была не из обширных; собрались родственники, старшие техники типографии; из присутствовавших литераторов вспоминаю В. А. Гольцева и А. П. Чехова, бывшего весь вечер очаровательно веселым.
Как всегда, Чехов любил говорить о делах. Но о делах он говорил всегда тоже весело и не без шутки. Но и шутки его были в свою очередь деловые. Когда зашла речь о дешевой небольшой газете, которую следовало бы начать издавать в Москве, но чтоб газета была осведомленная не менее, чем суворинская, и интересная, — кто-то полюбопытствовал:
— А что для этого нужно, чтоб газета была, так сказать, «маленькое „Новое время“»?
Чехов, улыбаясь одними глазами, ответил:
— Думаю, что для этого надо быть прежде всего «маленьким Сувориным»…
Близ этого же времени у Сытина было большое торжество, очень многолюдное, по случаю открытия вновь построенного фабричного корпуса и появления в нем, впервые в России, двукрасочной ротационной машины, — небывалого гиганта, выбрасывающего какое-то сказочное количество листов в час. Это невиданное доселе «чудовище», прибывшее из-за границы, стояло в нижнем этаже, а над ним, в верхнем помещении, в огромном зале будущей литографии, были накрыты столы для торжественного завтрака. Но тогдашним обычаям, праздник начался с краткого молебна и соответствующего «слова» местного протопопа, который, помнится, говорил о печатном станке как о великой силе, могущей сеять в народе семена как добрые, так и лукавые; и чем могущественнее станок, тем больше может быть от него или зла, или добра, в зависимости от того духа — райского или адского, который успеет завладеть этой машиной (намек на «направление» издательства).
Заканчивалось «слово» пожеланием победы и торжества доброму гению. Чуть не через полсотни лет, конечно, трудно вспомнить сказанные тогда слова, и я не претендую на точность передачи, но смысл их был таков. И при последнем слове новое «чудовище» было пущено в ход. Впечатление от его мощи было огромное.
Сначала внизу, у машины, а через полчаса и в верхнем этаже, у накрытых столов, собрались самые разнообразные служители печатного слова: литераторы, педагоги, редакторы и издатели журналов и газет, владельцы иных типографий, представители заграничных фирм — машинных и бумажных, именитые адвокаты с Ф. Н. Плевако во главе, профессора университета, художники, техники, служащий персонал и представители рабочих. Здесь же присутствовал и Московский цензурный комитет в лице своего председателя, — если не ошибаюсь Федорова, и большого оригинала цензора Соколова, человека шумного, позволявшего себе не только бранить автора в глаза, но иногда кричать на него и топать, но зато позволявшего и автору не оставаться в долгу и не уступать цензору ни в крике, ни в брани. Случалось, что после такой горячей схватки автору удавалось «отвоевать» у грозного цензора если не всю запрещаемую статью, то хоть кусок статьи, наиболее ему нужный и ценный.
Много приветствий и интересных речей говорилось тогда за этим завтраком. Но вот во время одной затянувшейся речи к главному столу, за которым в центре сидел Сытин, подходит со стаканом в руке сам Плевако — знаменитый адвокат, несравненный оратор, звезда первейшей величины. Все с удовольствием насторожились в ожидании его слова… А длинная речь все еще льется и льется…
Этот главный стол был накрыт в виде громадной буквы «Г», поэтому во внутреннем углу его хотя и стояли два стула, но приборов перед ними не было, так как сидеть на этих двух местах и завтракать невозможно, и стулья, несмотря на общую тесноту, стояли пустые. На эти-то оба стула, близко стиснутые между собою, и присел на минуту Плевако в ожидании конца затянувшейся речи. Эта мелочь не ускользнула, однако, от внимания Гольцева, большого приятеля Плевако, но резко расходившегося с ним во взглядах, особенно за последний период увлечения Плевако церковностью.
Вскоре со стаканом в руке поднялся Плевако со своих стульев и, как всегда, яркими штрихами, полными блеска, охарактеризовал Сытина на фоне его книжной деятельности. Слушая эту красивую речь, Гольцев тихо улыбался, словно радуясь, что приятель его не обнаруживает сегодня склонности выявить свои новые увлечения и ведет себя хорошо и достойно своего крупного имени.
Однако оратор, договорив о Сытине, поставил здесь не точку, а только точку с запятой и, видя перед собой за столом, рядом с Сытиным, председателя цензурного комитета, решил почтить и его перед всем обществом. Во второй части речи Плевако напомнил слова, только что сказанные протопопом, и повторил о возможности для «духа лукавого» использовать силу печатного слова, если б… если б не было на свете — цензуры!
И пошел палить во славу цензурного комитета и его достойного председателя.
Именно здесь, в этой застольной речи, и было произнесено знаменитое сравнение цензуры со старинными щипцами, которые «снимают нагар со свечи, не гася ее огня и света», — выражение, на многие годы после этого ставшее пословицей в издательских кругах.
Не легко отважиться вступить в бой с таким блестящим противником, как Плевако. Но песнопение во славу цензуре, от когтей которой трещали весь век лучшие журналы, калечились великие произведения, цензуре, зажимавшей всем глотку, — этого стерпеть не мог и не захотел свободолюбивый Гольцев. Он встал еще при последних словах оратора, чтобы не потерять право очереди, и сейчас же заговорил.
Заговорил о цензуре. Заговорил все о том же «лукавом духе», которому в этот день решительно не давали покоя, который не только может, ло словам протопопа, прийти, но что он уже пришел, что он «уже среди нас; но только он завладел не ротационной машиной, а талантливым языком почтенного оратора Федора Никифоровича Плевако».
Все, что позволяла возможность сказать о цензуре в присутствии председателя цензурного комитета, Гольцев сказал — использовал случай облегчить душу перед общественным мнением. За «щипцы, снимающие со светильника нагар», как и следовало ожидать, досталось Плевако всего более.
— Вот-с, уважаемый Федор Никифорович, что значит «сесть между двумя стульями»!
Этим заключительным взмахом и закончил свою отповедь Гольцев. Я не помню, терпел ли когда-нибудь Плевако от своих противников поражения, но смею думать, что такой потасовки ему еще никогда не задавали. А «сидение между двумя стульями» вызвало в собрании общий веселый и громкий смех.
Шли годы. Издательское дело росло не по дням, а по часам. Деятельность Сытина, этого крупнейшего издателя-предпринимателя, стремившегося широко распространить в народе хорошую книгу, дорогую удешевить, а дешевую улучшить, начала вызывать к себе в сферах подозрительное отношение; ему не могли забыть, что именно он «Толстого в народ пустил», и решили попугать как следует, всерьез. За изданную брошюру «Что нужно крестьянину» [«Что нужно крестьянину» — брошюра А. Ельчанинова из серии «Религиозно-общественная библиотека для народа», издана И. Д. Сытиным в 1905 году] его привлекли к суду по грозной статье 129-й — за «призыв к ниспровержению существующего строя». И еще раз по той же статье — за издание «Полного словаря иностранных слов», где, между прочим, впервые разъяснялись такие слова, как «диктатура пролетариата», «капитализм», «социал-демократическая партия». В «сферах», конечно, понимали и сами, что издатель, выпускающий в год десятки тысяч названий, физически не может детально знакомиться, как редактор, со всем материалом лично, но создать вокруг дела тревогу и возню было все-таки соблазнительно. Однако Сытин остался верен себе и продолжал издавать то, что считал нужным и своевременным, хотя и привлекался еще не однажды по статьям, не сулящим ничего утешительного.
Выйдя из деревенской глуши, из народных глубин, Сытин хорошо знал по самому себе, что такое потемки, в которых векует народ, и напрягал все усилия и все свое внимание на приобщение деревни и народных масс к печатному слову.
Буквари и удешевленные учебники лучших педагогов того времени и наглядные пособия массами двинулись в начальные, сельские и воскресные школы; книги для самообразования, для внешкольного просвещения, по ремеслам, по сельскому хозяйству — целыми библиотеками, специально подобранными, стали доступны взрослому населению в самых отдаленных и глухих местечках. Связь со всеми народными читальнями и земскими складами была накрепко установлена во всей стране. Сытинский каталог по этому отделению получил на Всероссийской выставке диплом первой степени «за широкую деятельность по изданию книг для народа». А через год после такого признания это отделение было закрыто в административном порядке без объяснения причин.
Дешевые издания классиков — всего Пушкина за один рубль, всего Гоголя, Жуковского, всего Л. Толстого — по небывало дешевой цене, и многотомные издания, как энциклопедии «Народная», «Детская», «Военная» и др., вызывали признание высоких заслуг издательства, с одной стороны, и гнев и бешенство — с другой, а на учебники для народной школы буквально с пеной у рта накинулся известный черносотенец Пуришкевич, пророчивший, что под влиянием этих книг «вся огромная русская жизнь превратится в одно сплошное зловонное гноище, где закопошатся человекообразные, с ненасытной пастью гады». Пуришкевич громил Сытина с трибуны Государственной думы, называя его деятельность «школьной подготовкой второй русской революции», и громы его были услышаны и поддержаны в Государственном совете.
Так или иначе, но Сытин в книжном деле сыграл огромную роль, и имя его тесно связано с историей приобщения народных масс к печатному слову и к русской литературе.
«На днях я был у Сытина и знакомился с его делом, — пишет А. П. Чехов в 1893 году к Суворину. — Интересно в высшей степени. Это настоящее народное дело. Пожалуй, это единственная в России издательская фирма, где русским духом пахнет и мужика-покупателя не толкают в шею. Сытин — умный человек и рассказывает интересно. Когда случится вам быть в Москве, то побываем у него на складе, и в типографии, и в помещении, где ночуют покупатели…»
«Ночуют покупатели» — это очень многозначительно и характерно: ведь это — приезжие из глухих деревень и медвежьих углов за книгой.
И их встречают здесь как гостей, дают ночлег, обеды… Где еще это есть?
Лев Николаевич Толстой любил, бывало, заходить в этот сытинский склад, когда под осень наезжали сюда за товарами офени, человек по полсотни за раз. Они сами отбирали себе кучками книжки и картинки. Тут же и ночевали в особом помещении; многие просились с дороги в баню, и их водили за сытинский счет. Толстой с интересом расспрашивал офеней, где они торгуют и как идут копеечные книжки «Посредника» с его рассказами, и офени отвечали, весело балагуря:
— Повсюду торгуем, по всей матушке России, где кто привык: кто в Курской, кто в Калужской, кто в Смоленской губернии, кто в Тверской, — везде по деревням да по ярмаркам.
— Писал бы ты, Лев Николаевич, книжечки-то свои пострашнее, а-то, — говорили ему офени, — все милостивые пишешь да жалостливые. Такие берут только грамотеи: поповы дети, писаря, а в глуши, в деревнях только и выезжаем мы на чертяке. Во какого надобно — зеленого да красного! — указывали они на картинку. — А к ним, чертякам, историйку подсочинить — вот бы и дело!
Не сразу, конечно, но копеечные народные листовки «Посредника» завоевали-таки себе деревню и повытеснили «чертяку».
19 февраля 1917 года было широко отмечено пятидесятилетие трудов И. Д. Сытина. По этому поводу М. Горький напечатал письмо, где говорилось о пожелании Ивану Дмитриевичу «долгой жизни для успешной работы…»
Натура этого незаурядного человека была сложная, и в ней уживались, как это ни странно, две крайности, две противоположности. С одной стороны, он «знал цену копеечке», как про него некоторые говорили, был в деловых отношениях строг, даже суров и прижимист, любил, чтоб дело его было прочно, чтобы оно росло и процветало, но в личной своей жизни Сытин был скромен и нетребователен.
На себе я никогда не испытывал этой его деловой жесткости: возможно, что она и была, но я знаю о ней только по слухам. Зато хорошо знаю его широкий общественный размах, его близкое и благотворное участие во множестве культурных начинаний, знаю его огромную щедрость на дела просвещения и народного благоустройства.
После его пятидесятилетнего юбилея, когда всякие заседания и торжества были уже закончены, Сытин приехал ко мне, и мы долго и хорошо беседовали с ним, вспоминая наше многолетнее доброе знакомство. Он говорил, что счастлив был в эти юбилейные дни видеть своими глазами свое любимое дело окрепшим, признанным и для его личной жизни — завершенным. Осталась впереди только последняя его мечта, это — устроить под Москвой среди зелени садов городок печатного дела, где, оборудованные по последнему слову техники, были бы прекрасные дома для рабочих, свои школы, больницы, театры, свои подъездные пути, свой телефонный провод… Все — во имя книги! Все для торжества печатного слова! Средства для этого имеются, и мечту эту можно осуществить и без его личного участия.
— А вы?
— А я?
Старческое морщинистое лицо его просветлело. Он взял мою руку, крепко сжал ее в своей и, улыбаясь, стал говорить со мной вдруг на «ты», чего раньше никогда не бывало:
— Ты меня знаешь давно, всю жизнь… Ты знаешь, что я пришел в Москву, что называется, голым… Мне ничего не нужно. Все суета. Я видел плоды своей работы и жизни, и довольно с меня. Пришел голым и уйду голым. Так надо.
Потом ок встал, все еще не выпуская мою руку, и тихо сказал мне на ухо:
— Только не рассказывай пока этого никому. Я от всего уйду… Уйду в монастырь.
Затем он обнял меня и, не сказав более ни слова, вышел из комнаты.
Как все это было прекрасно, как характерно для такого человека, как Сытин. Всю жизнь отдавший духовным нуждам народа, создавший колоссальное дело, ворочавший миллионами, он под конец жизни решил отказаться от всего, от всех житейских благ и уйти, по его словам, голым, каким пришел когда-то юнцом в Москву на трудовую жизнь.
Умер Сытин в глубокой старости, в конце 1934 года. Деятельность его оценена была правительством, и он в течение ряда лет, по постановлению Совета Народных Комиссаров, пользовался правами персонального пенсионера.
Когда-нибудь, надо надеяться, будет издана основательная, большая книга о русских самородках, изобретателях и самоучках, и там не сможет историк пройти мимо имени Сытина, этого интересного человека, выдающегося самородка.
Печатается по книге Н. Телешов, Записки писателя, М., «Московский рабочий», 1958, стр. 187—198.
К. Тренев. И. Д. Сытину
правитьСлучайно грамотный мальчик, давно, с голоду по книге, растерзавший в клочки свою библиотеку — «Родное Слово» и рукописный «Сон Пресвятыя Богородицы», я тосковал по книжке острой тоской.
Однажды к нам в землянку, затерянную в балке среди безлюдной степи, каким-то чудом зашел коробейник с книжками, на которых было имя: «И. Д. Сытин».
Считая по пальцам светлые дни своего темного безрадостного детства, я включаю туда и этот день.
В благодарность за это желаю И. Д. Сытину высшей награды: чтобы имя его стало таким же символом света и высокой радости для родившего пас с ним крестьянина, каким было оно для меня в убогую пору моего детства.
Печатается по книге «Полвека для книги», изд. И. Д. Сытина, М., 1916, стр. 602.
Ал. Алтаев. Сеятель слова
править…Как-то, когда я вернулась домой, я нашла у себя на столе странную Записку, без всяких знаков препинания, от И. Сытина. Он приглашал меня в «Пале-Рояль» [«Пале-Рояль» — гостиница в Петербурге] на Пушкинской улице договориться об издании моего романа «Разоренные гнезда».
Конечно, я на другой же день была в «Пале-Рояле».
Скверная меблирушка. Невидный черненький человек с некрасивым лицом; только глаза, удивительные, блестящие глаза, лукавые, смекалистые. Почему-то, глядя на него, я вспомнила поэта-прасола Кольцова. Вот так же он должен был лукаво смотреть на Белинского, когда тот спрашивал его:
— А если бы мы со Станкевичем торговали у вас бычков, то вы и нас попробовали бы обмануть?
И лукавый ответ со смехом:
— По привычке торговой, пожалуй!
На столе самовар и простая французская булка. Неуютно и темно в дешевом номере. Одет Сытин невзрачно. Кто может подумать, что это — миллионер? Речь такая отличная от петербургской, без подчеркнутого московского «аканья», но типичная купеческая речь. А главное — этот черный блестящий и лукавый глаз.
С места в карьер — о деле: впрочем, сначала предлагает чаю и, когда я отказываюсь, прихлебывает сам и говорит неторопливо, как будто нижет слова:
— Согласен издать ваши книги: «Разоренные гнезда»… — перечисляет другие, в том числе и «Светочи правды», и все названия хорошо помнит. — Условия мои такие-то: гонорар с листа… а ежели считаете более подходящим, то столько-то процентов с продажи…
Говорит просто, веско, неторопливо:
— Сейчас решите или подумаете? Завтра я уезжаю, и ежели будете думать, то пришлите в Москву решение, а я соответственно распоряжусь выслать вам для подписания договоры. А ежели сейчас решите, то договоры у меня с собою, подпишем здесь, в моем же питерском отделении получите, что следует, авансом, при заключении договора.
Я так обрадовалась завязать отношения с этим крупным издателем, что тут же подписала договоры.
У Сытина издавалось около десяти моих книг, но пока я жила в Петербурге, я с ним почти не встречалась; встречи мои были мимолетны в Москве и главным образом уже после революции, когда я сблизилась с Иваном Дмитриевичем.
Со всех сторон мне советовали сделать Сытина базой для моих книг, но у меня был Тихомиров и «Жизнь и знание», с которыми порвать мне не хотелось.
Наезжая в Москву, я непременно бывала в издательстве Сытина и каждый раз приходила в восторг от необычайной грандиозности этой издательской машины. Нравился мне и Василий Иванович, сын и правая рука Сытина, с его одухотворенным лицом, тихою, проникновенною речью, с нежным отношением к природе.
— Иван Дмитриевич — гений, — рассказывали мне. — Ведь неграмотный почти, а что разделывает! У него чутье вернее, чем гири в аптеке. Принесут ему киижицу, том — на вес, страшно даже… И содержание мудреное, по зубам высококультурному, а он возьмет на руку, тщательно полистает, подумает минутку, прищурится этак и изречет решительно: «Эту книгу печатать скорее, в стольких-то тысячах экземпляров». — «Как, Иван Дмитриевич, — скажешь, — да ведь книга более сорока листов, а вы этакую цифру закатили… Не ошиблись ли?» Он только усмехнется и в ответ: «Нет, не ошибся, милый человек, книга пойдет, ходкая книга». И что же бы вы думали — никогда не ошибется!
Он мечтал. Он широко мечтал. Он мечтал завоевывать новые и новые рынки. Ему нужно было насытить дешевой книгой всю страну.
Он говорил мне, усмехаясь:
— Меня считали жадным. Ишь, Сытин всюду протягивает руки. Да, я всюду протягивал руки… Мне нужно было создать дешевую книгу. До чего у нас доходит цена на учебники! Вот я — какой грамотей, а это хорошо понимаю и хочу сделать так, чтобы образование было всем доступно. Книга так дорога, что создала своею ценою огромный налог на учение. В средней школе, где платят 50 рублей в год, учебники обходятся рублей 15-20. Разве это можно терпеть? Издание книги стоит 15-20 копеек, а продают ее 1 рубль — 1 рубль 25 копеек. Кого это ударяет по карману? Полуголодного темного крестьянина да «кухаркина сына».
Я купил «Ниву» после смерти Маркса, — продолжал он свои рассуждения, — и всех этим удивил. А знал ли кто, зачем? Мне было нужно это издательство, чтобы сделать одну вещь… — Он прищурился, будто что-то разглядывал в окне, в которое било буйное весеннее солнце. — Россия должна была стать народной нивой; через «Ниву» я хотел начать обновление школ, создать конкурсы специальных программ и образцовые хрестоматии, поставленное правильно начальное чтение…
Внушительная и странная фигура — Иван Дмитриевич Сытин, полная самых неожиданных крайностей, и только Россия могла ее создать. Один из самых крупных капиталистов, не только необразованный, но и совершенно безграмотно пишущий, он поднимался до самых высот понимания значения культуры, тонко разбирался в значимости «мудреных» книг, мечтал о всеобщем образовании, развивал гигантские планы, одним взмахом приобретал такие предприятия, как «Нива», издания которой были неотъемлемой принадлежностью каждой семьи, залетая в самые отдаленные уголки страны; знаменитую художественную цинкографию Вильборга с ее изумительными машинами. И параллельно — старинные офени развозят по ярмаркам грубые лубки, и параллельно — безграмотные картинки, и параллельно — книжки-куклы, книжки-кошки и собачки с виршами для детей, с подсахаренными картинками и подсахаренными пошлыми рассказиками… На все вкусы товар.
Россия, необъятная Россия, только ты могла породить такую фигуру… и только в России он мог жить.
В то время как Девриен после революции, подобно многим капиталистам, «смотал свои удочки» и уехал делать дело в другую страну, Сытин остался в любимой Москве.
Жизнь шагала широко. А Сытин старел, слабел, начинал сильно прихварывать, и память у него сдавала…
Правительство сделало его персональным пенсионером, и всюду о нем говорили с уважением.
Печатается по книге Ал. Алтаев, Памятные встречи, М. —Л., изд-во «Искусство», 1946, стр. 287—296.
Д. Мамин-Сибиряк. И. Д. Сытину
правитьС искренним прискорбием сегодня прочел телеграмму о разгроме твоей печатной фабрики. Давно ли мы ее открывали и радовались. Делается что-то совершенно невероятное… Куда денутся те тысячи рабочих людей, которые находили у тебя кусок хлеба? Откуда эта слепая злоба, неистовство и жестокая несправедливость?
Крепко жму твою руку и от души желаю, чтобы ты встретил и перенес постигшее тебя несчастие с душевной твердостью.
13 декабря 1905 г.
Печатается по оригиналу (Архив И. Д. Сытина)
Н. Рубакин. И. Д. Сытину
правитьДорогой Иван Дмитриевич, в день пятидесятилетия Вашей созидательной работы и в двадцатипятилетие моего сотрудничества, посылаю Вам эти строки из той свободной страны [Имеется в виду Швейцария, где в то время жил Н. А. Рубакин], где неграмотные крестьяне и крестьянки — величайшая редкость, где нет ни одной деревушки без школы и без библиотеки, где сельские школы — настоящие дворцы и где народному просвещению и самоопределению не только не воздвигается никаких преград, но никто и не смеет, и не думает их воздвигать. Дойдет же когда-нибудь до такого же относительно блестящего состояния и наша дорогая, многострадальная родина!
И величайшее счастье — весь свой век работать над его созиданием. Вы, дорогой Иван Дмитриевич, по-своему, по-особому над этим же поработали, и к тому же по правилу: делай, чтобы сделать, а не для того, чтобы делать. Вы создали из ничего настолько грандиозное дело, какое чуть ли еще не вчера казалось совершенно невероятным на Руси по своей постановке, по своим корням, да и по размаху. И Вы создали его при самых тяжелых условиях, посреди явных и тайных преград и препятствий и среди всевозможной травли, до поджогов 1905 года включительно. Но что из них вышло? Да ничто. И те, кто воздвиганием преград специально занимается, что они и кто они? А сытинское дело стоит да стоит, растет да крепнет. Счастлив бесконечно тот, кто, выйдя из наиболее обездоленной среды, для нее-то больше всего и плодотворно поработал на своем веку, и русское крестьянство не может не сказать о русском крестьянине, костромском самоучке И. Д. Сытине: «Это он, крестьянин, больше других и лучше других снабдил нас не только хорошими, но и подходящими книгами». И пусть-ка кто-нибудь теперь попробует выскребет из всех этажей народной толщи то хорошее, что внесли туда сытинские издания.
Печатается по книге «Полвека для книги», изд. И. Д. Сытина, М., 1916, стр. 97.
В. Чертков. И. Д. Сытин и «Посредник»
правитьС Иваном Дмитриевичем Сытиным меня связывает давнишняя личная дружба, возникшая и утвердившаяся на почве совместной работы в области народной литературы.
Наряду с поглощающей нас лихорадочной внешней деятельностью, не имеющей ничего общего с нашим высшим сознанием, — у каждого, я думаю, существует такая область, в которой ему удается внешне проявлять хотя бы частичку того, что есть в нем самого святого. Все связанное именно с этой деятельностью нам доставляет, разумеется, совсем особенное удовлетворение. И когда мы впоследствии вспоминаем о ней, то она всегда представляется нам в виде светлого оазиса среди пройденного, слишком духовно бессодержательного жизненного пути. По крайней мере таким радостным воспоминанием является теперь для меня, а также, как мне известно, и для Ивана Дмитриевича наша совместная издательская работа с самого времени возникновения книгоиздательства «Посредник» в 1885 году.
Душой этого дела был, как известно, Лев Николаевич Толстой, который лично принимал в нем самое деятельное участие, вместе с тем привлекая к этой работе и лучшие литературные и художественные силы.
Но, как бы талантлив и даже гениален ни был писатель, работа его может оказаться мало известной миллионам его современников, если на помощь к нему не придут печатный станок и необходимая организация для распространения его писаний.
В России таким распространителем писаний Толстого — и притом распространителем замечательно умелым — был И. Д. Сытин.
Наши книжки и картинки, предоставленные ему для распространения через обширную сеть его книгонош и офеней, сразу стали расходиться среди народа в миллионах экземпляров. И в настоящее время является общепризнанным фактом то, что этим предприятием положено начало новой эры развития русской общедоступной просветительной литературы. При этом Иван Дмитриевич не только прилагал к делу свойственные ему исключительные деловые способности, смелую предприимчивость и широкий размах, но и относился к этому новому предприятию с особенной любовью и сознанием ее высокой задачи.
Не имею возможности входить здесь в подробное изложение целей, преследуемых «Посредником», и в описание того, как дело это началось и развивалось. Результаты налицо. Здесь же скажу только, что мне особенно приятно, что мое общение с Иваном Дмитриевичем было все сплошь связано с этой одной из самых для меня радостных сторон моей деятельности. Вследствие этого я с особенным удовольствием вспоминаю как свое первое знакомство с ним, так и все наши дальнейшие отношения в течение истекших с того времени более тридцати лет — отношения, всегда руководимые исключительно одними только интересами нашего общего дела и ни разу не затемненные никакими ни разрывами, ни личными столкновениями.
Такое же отношение я испытывал со стороны Ивана Дмитриевича и в связи с другими совместно нами осуществленными изданиями: «Посмертными художественными произведениями», удешевленным «Полным собранием сочинений Л. Н. Толстого», обеспечившими возможность выкупить у семьи Толстых в пользу местных крестьян часть Яснополянского имения.
Печатается по книге «Полвека для книги», изд. И. Д. Сытина, М., 1916, стр. 138—140.
М. Семенов. И. Д. Сытин и народный учитель
правитьСуществовало в Москве общество с очень длинным и ничего не говорящим ни уму ни сердцу названием — Общество взаимной помощи при Московском учительском институте. Члены этого Общества рассеяны буквально по всей России, «от Белых вод до Черных». Это все — учащие в высших начальных училищах, которые восприняли свое начало в те приснопамятные времена, когда во главе министерства народного просвещения стоял граф Д. А. Толстой, и первые сорок лет своего существования именовались городскими, по положению 1872 года, училищами. Созданные в пору жестокого безвременья, новые училища оказались, однако, вполне жизнеспособными и в первые же годы своего возникновения приобрели прочные симпатии самых широких слоев населения — явление далеко не заурядное в истории русской школы. Этим успехом они были обязаны своему прекрасному преподавательскому персоналу, который почти всецело выходил из среды простого народа, получал солидную педагогическую подготовку в учительских семинариях и институтах и с горячим энтузиазмом отдавал свои силы великому делу просвещения родной земли. Естественно, что эти новые культурные работники, разбросанные по далеким от просветительных центров захолустьям, одинокие, часто беспомощные в борьбе с окружающим злом, всегда чувствовали необходимость объединиться. Так зародилось названное Общество. Но оказалось, что мало учредить Общество: надо вдохнуть в него жизнь, наметить определенные цели его существования, чтобы всем было ясно, возле чего и ради чего стоит объединяться. Первые годы Общество влачило жалкое существование: количество членов не превышало нескольких десятков; вся деятельность его сводилась к выдаче мизерных ссуд и еще более мизерных пособий. Конечно, такая «деятельность» никого не привлекала, и количество членов Общества, и без того ничтожное, пошло на убыль. Общество явно умирало… От времени до времени делались попытки оживить его, но все они оказывались бесплодными. Но вот во главе правления стал известный общественный деятель и педагог И. В. Тулупов. Он сумел воссоздать разрушавшееся учреждение, вдохнуть в него жизнь, заразить своим энтузиазмом, верою в светлое будущее русского учителя сначала ближайших своих сотрудников по Обществу, а затем и всех его членов. Именно ему принадлежит идея создать первый в России Учительский дом. На первых порах, однако, эта мысль была встречена полным недоверием: над ней смеялись, называли чистейшей утопией и относили к числу тех благих намерений, которыми, как известно, вымощен ад. Да и как было поверить в возможность осуществления подобной мысли! Легко сказать: «создать Дом»; но как это сделать Обществу, все капиталы которого не превышают нескольких сот рублей? Несмотря на всю несбыточность, мысль о Доме все же не была оставлена. Члены правления образовали комиссию, которая задалась целью составить ряд учебных пособий, с тем чтобы доход от их издания шел в фонд на постройку Дома. Первая работа комиссии — хрестоматия «Из родной литературы» [«Из родной литературы. Младший возраст. Хрестоматия для городских училищ, торговых школ, сельских 2-классных училищ и средних учебных заведений». Составили Н. Н. Городецкий, П. Ф. Дворников, С. А. Дмитриев и др. Ч. 1-2, изд. И. Д. Сытина, М., 1915. «Из родной литературы. Старший возраст. Хрестоматия для городских училищ, торговых школ, сельских 2-классных училищ и средних учебных заведений». Составили Н. Н. Городецкий, П. Ф. Дворников, С. А. Дмитриев и др. Ч. 1-2, изд. И. Д. Сытина, М… 1915, 2 тома.] — вышла в свет в 1904 году и вскоре получила широкое распространение в школе. Хрестоматия была издана И. Д. Сытиным на исключительно выгодных для Общества условиях, так как идея создания Учительского дома с самого момента своего возникновения встретила с его стороны самое горячее сочувствие… Комиссия усердно продолжала так удачно начатую работу… Прошла 5-6 лет, и в распоряжении Общества оказался уже фонд на постройку Дома в несколько тысяч рублей. Но что значили эти тысячи в сравнении с теми десятками тысяч, которые были нужны для осуществления заветной мечты? В сердца даже наиболее веривших в успех дела закрадывалось невольное сомнение, опускались руки; только инициатор всего предприятия Н. В. Тулупов шел твердо, неуклонно по намеченному пути и энергично работал, работал неустанно, не жалея сил, для воплощения своей прекрасной идеи… Результаты не заставили себя ждать; пришла неожиданная помощь. В фонд на постройку Учительского дома поступило щедрое пожертвование в количестве 15 тысяч рублей от И. Д. Сытина. Недурно было пожертвование, еще лучше были слова, которыми оно сопровождалось: «Своим благосостоянием я обязан народному учителю, — сказал Иван Дмитриевич. — Я неоплатный его должник». Дело, однако, этим не ограничилось: вскоре Иван Дмитриевич дал средства для напечатания «Чеховского юбилейного сборника», весь доход от продажи которого также поступил в фонд для постройки Дома учителя. Мечта близилась к своему осуществлению. С легкой руки Ивана Дмитриевича со всех сторон начали стекаться пожертвования. Популярность идеи Учительского дома быстро росла… Теперь Общество смело приступила к делу. 16 мая 1910 года происходила торжественная закладка первого в России Учительского дома, а через полтора года он был уже готов. В Доме теперь имелся обширный зал для спектаклей, лекций, детских праздников; большая библиотека, содержавшая более 12 тысяч названий; детская библиотека с 10 тысячами книг; педагогический музей, который, несмотря на очень недолгие годы своего существования, уже издал несколько ценных исследований по вопросам детской психологии, и проч. Ежегодно в Учительском доме устраивались курсы для учащихся начальных училищ. Росла деятельность Общества, росло и количество его членов: было где объединиться, к чему приложить свои силы. Имя Ивана Дмитриевича Сытина всегда, всегда было дорого Обществу. Не забудет его народный учитель.
Печатается по книге «Полвека для книги», изд. И. Д. Сытина, М., 1916, стр. 53-56.
Ф. Батюшков. О том, как И. Д. Сытин издал иллюстрацию к «Сну Макара» В. Г. Короленко (Из истории цензурных мытарств)
правитьЭто было в 1899 году. Иван Дмитриевич Сытин, не помню точно по какому случаю, заехал ко мне и увидел набросок задуманной картины р. стиле старинных лубков, но художественно выполненный в деталях, — иллюстрацию к «Сну Макара» Короленко работы художииц Е. М. Бем и В. П. Шнейдер. Ивана Дмитриевича очень заинтересовал эскиз, и я пояснил ему его происхождение: В. Г. Короленко получил через знакомых из Сибири фотографическую карточку того самого объякутившегося крестьянина «чалганца», по имени Захар, который послужил ему, по выражению художников, «натурой» для написания задуманного им очерка. Желая приноровиться к представлениям о загробной жизни полудикого обитателя Якутской области, Короленко задавал этому Захару ряд вопросов на данную тему, и затем, в творческой переработке художника, ответы Захара послужили базой «святочного рассказа» о сне Макара, имеющего этнографическую ценность, а в целом составляющего одно из лучших произведений талантливого беллетриста. Кроме фотографии имелось два рисунка самого Короленко: вид сибирской деревни, «затерявшейся в далекой якутской тайге», и набросок якутской могилки. К этим трем рисункам, иллюстрирующим «земную» жизнь Макара, художницы присоединили, в своеобразной разбивке наподобие изображений Страшного суда со змием в середине, различные эпизоды из хождения Макара по мытарствам и его появление на первый посмертный суд перед лицом Тойона [Тойон — господин, хозяин (якутск .). В рассказе В. Г. Короленко «Сон Макара» — бог, верховное существо]. Орнамент весь выдержан в якутском стиле, а отдельные медальоны написаны в реальных тонах. Это сочетание реального и фантастического, жизненной правды и стилизации, в соответствии с тем, как сам «чалганец» представлял себе ирреальный мир по ту сторону гроба, сообщало картине особую пикантность, и все в ней заволакивалось белесоватой снежной мглой, из которой выделялись лишь яркие лучи восходящего солнца в том мире, где и «для тебя, бедный Макар, найдется правда». Эту цитату, которой заканчивается в рассказе речь старого Тойона, предлагалось поместить длинными буквами в форме лучей вверху картины. И. Д. Сытин сразу загорелся желанием издать картину на большом листе, поместив вокруг нее, на полях, текст рассказа. «Картину станут покупать, и это даст широкое распространение рассказу, — говорил он. — Короленко — популярный писатель, но надо, чтобы он повсюду был известен. Будут в деревнях рассматривать картину, а кто-нибудь найдется и почитает текст. Да эту вещь станут приобретать и в интеллигентских кружках — это так оригинально, красиво, интересно». Словом, И. Д. Сытин взял с меня обещание выхлопотать ему у художниц разрешение напечатать картину, причем заверял, что для соблюдения полутонов, в которых и он находил главную прелесть раскраски, он не постоит за расходами, «хотя бы и на семнадцати камнях пришлось печатать». Предлагал и гонорар вперед… В последнем вопросе художницы были очень скромны, но разрешение дали, прося только показать сперва рисунок в корректуре. Иван Дмитриевич успокоился, когда все было слажено и он получил форменное обещание, что картина будет закончена и доставлена ему в Москву.
Месяца через два, когда получен был первый отпечаток, начались цензурные мытарства. Иван Дмитриевич мне телеграфировал, что московская цензура наотрез отказалась пропустить картину, передала ее на рассмотрение духовной цензуры, и просил меня похлопотать в Петрограде о пропуске, переслав мне оригинал.
В Петрограде духовная цензура также запретила печатание. Я ездил в лавру и выслушал ряд наставлений о том, как надлежит изображать крылья у ангелов, особо для каждого ангельского чина, что, дескать, не было соблюдено художницами. Из-за крыльев главным образом и настаивали на запрещении. Между тем картиной заинтересовались многие. Бывший секретарь Общества поощрения художеств художественный критик Н. П. Собко, увлеченный интересным замыслом, повез показать картину митрополиту Антонию, который дал свое разрешение, но это не помогло: разрешить печатание оказалось не в его власти.
От митрополита картина была отвезена к всесильному в ту пору К. П. Победоносцеву, тоже весьма одобрительно отозвавшемуся о самой картине и весьма нелюбезно о цензуре, которая «никогда не знает, что надо, чего не надо; по комарам бьет, а крупного не замечает»… Однако и он отказался дать ей пропуск, заявив, что цензурного постановления отменить нельзя.
Дело казалось проигранным. И. Д. Сытин все-таки не унывал и настаивал — не сдаваться. Он телеграфировал мне и писал, чтобы я добился пере смотра в главном управлении по делам печати. Совет оказался правильным, хотя на первых порах возникло новое и совсем неожиданное возражение. Я подал заявление в главное управление, что на мой взгляд картина совершенно ошибочно была направлена в духовную цензуру, так как предание об «исходе души», о мытарствах и о первом частном суде над душою после смерти — не есть каноническое. Это — народное поверие, издревле терпимое церковью, как наводящее на «благочестивые размышления», причем в изображениях исхода души допускалась вольная трактовка сюжета. Поэтому я и просил передать картину на рассмотрение светской цензуры. Так и было сделано, но цензор, представивший доклад комитету, почему-то вдруг заподозрил, что в одном из ангелов, греющихся у «камелька», представлено «замаскированное изображение Иисуса Христа». Догадка Fie в меру проницательного цензора была лишена всякого основания, однако картина была вновь запрещена.
В ту пору начальником главного управления по делам печати был Н. В. Шаховской, которому я рассказал, что «божий человек» отнюдь не есть Иисус Христос, ибо и по контексту явствует, что «молодые люди в длинных белых рубахах», у которых «на спине болтались большие белые крылья», по представлению Макара, могли быть только ангелами. Н. В. Шаховской, как ученик проф. Н. И. Стороженко, начитанный в апокрифах [апокрифы — памятники легендарно-религиозной литературы, допускавшие в своих сюжетах или их трактовке толкование, отличное от официального церковного учения], сразу понял суть дела: затруднительное постановление было отменено, и только для того, чтобы соблюсти «приличие», Шаховской попросил меня вычеркнуть две-три фразы из текста рассказа, который и без того пришлось сократить, так как он целиком не умещался на полях картины. Почему-то потребовалось также смыть подпись в лучах солнца и перенести ее на верхнее поле. Эту уступку художницы согласились сделать. Таким образом, после трех месяцев мытарств — более длительных, чем те, которым, по преданию, подвергается душа после расставания с телом, ибо на седьмой день она уже является на суд, — картина, наконец, получила все нужные пропуски, чтобы появиться в свет.
Не знаю, насколько Иван Дмитриевич угадал быстроту ее распространения «вширь и вглубь»; не знаю, в какие новые слои общества она проникла; в смысле выполнения отпечатки все-таки очень уступали оригиналу, так как не вполне удалось сохранить те полутоны, которые с самого начала так понравились И. Д. Сытину. Но издание во всяком случае разошлось. А во всей этой истории я особенно оценил одно свойство характера Ивана Дмитриевича: настойчивость и упорство в достижении цели. Случайный посредник в данном предприятии, я несколько раз готов был считать дело окончательно проигранным. Уж если митрополит и обер-прокурор синода, «сам» К. П. Победоносцев, заявляли, выражая свое сожаление, что все-таки ничего не поделаешь, то, казалось, где же в ту пору было искать выхода? Но Сытин упорно твердил: «Не сдавайтесь! Добьемся!» И добились. И. Д. Сытин вполне подтвердил правильность французской поговорки: vouloir c’est pouvoir (хотеть — значить мочь. — Ред .). Этой поговорки нет на русском языке, но она глубоко залегла в русском характере.
Печатается по книге «Полвека для книги», изд. И. Д. Сытина, М., 1916, стр. 109—112.
П. Бирюков. И. Д. Сытин и дело «Посредника»
правитьМоя скромная литературная деятельность вращалась вокруг личности, жизни и имени моего великого друга Л. Н. Толстого. Вот в этой-то деятельности мне и пришлось столкнуться с крупной фигурой издателя и человека — с Иваном Дмитриевичем Сытиным.
В первой половине 80-х годов Лев Николаевич Толстой со своим другом Владимиром Григорьевичем Чертковым задумали издание хороших дешевых книг, которые могли бы доставить здоровую духовную пищу русскому народу взамен плохой, доставлявшейся ему так называемой лубочной литературой. В самом начале этого предприятия я был приглашен участвовать в нем. Конечно, центром этого дела и главной литературной силой был сам Л. Н. Толстой. Но одной из главных задач, одним из условий успеха этого дела был выбор исполнителя наших планов, как со стороны материально-технической, так и со стороны той духовной энергии, которая нужна была, чтобы предпринять борьбу за реформу народной литературы.
Лев Николаевич, всегда интересовавшийся народной жизнью, уже задолго до этого посещал Никольский рынок и присматривался к различным типам и деятелям этого рынка, заходил в книжные лавки, беседовал с торговцами, рассматривал книжки и картины и расспрашивал о различных условиях этой торговли. Своим верным чутьем он угадал истинный источник свободного образования русского народа и решил влить в этот источник светлую струю живой воды. Выбор его пал на Ивана Дмитриевича Сытина. Вскоре и я познакомился с ним. Это было, если я не ошибаюсь, в ноябре 1884 года, почти в то же время, когда состоялось и мое личное знакомство со Львом Николаевичем Толстым.
Я помню еще скромную лавку у Ильинских ворот, на Старой площади, где сам Иван Дмитриевич стоял за прилавком и вел все дело, отдавая приказания ловким приказчикам, тут же в лавке ворочавшим огромные короба-тюки с книжным товаром. Когда мы приходили по делу, требовавшему беседы, он оставлял свою лавку и вел нас в соседний трактир попить чайку, и за этим чайком прошло много задушевных бесед, в которых разные практические соображения перемешивались с самыми глубокими принципиальными вопросами. Часто во время этих бесед являлись клиенты Ивана Дмитриевича, мужички-коробейники, и присоединялись к чаепитию.
Толстой не ошибся в своем выборе. Необычайная энергия и чуткая внимательность Ивана Дмитриевича к нуждам «Посредника» (так называлась ваша издательская компания), его искреннее уважение и любовь к инициатору этого дела обеспечили ему успех.
Связь «Посредника» с И. Д. Сытиным сделалась столь естественной, что два дела питали друг друга. Те повышенные как литературные, так и художественно-технические требования, которые мы предъявляли к исполнению наших заказов, заставляли Ивана Дмитриевича расширять и совершенствовать свое дело. А успех изданий «Посредника» в зависимости от его содержания как среди народа, так и среди прогрессивной интеллигенции скоро доставил фирме И. Д. Сытина широкую известность. Расширение же и развитие дела, руководимого опытной рукой, доставляло возможность расширять и дело «Посредника». Успех нашего совместного дела превзошел наши ожидания.
Условия лубочной печати и торговли не позволяли вести точной статистики. Но, по более или менее проверенным минимальным данным, мы в течение первых 4 лет распространили около 12 миллионов брошюр. Так как Л. Н. Толстой и «Посредник» не утверждали литературной собственности на свои издания, то вскоре другие издатели стали перепечатывать наши книжки и самостоятельно распространять их, так что общая цифра распространения их может с большой вероятностью быть доведена за это время до 20 миллионов. И книжки эти действительно прошли в народ. Видя успех нашего дела, многие интеллигентные кружки обратились за содействием к Ивану Дмитриевичу, и дело его постепенно разрослось до нынешних гигантских размеров.
Такова в кратких словах внешняя сторона нашего общего дела. Но что мне было особенно дорого в моих сношениях с Иваном Дмитриевичем, это сознание того, что в нем есть божия искра, влекущая его к участию в добром, просветительном деле, эта искра всегда горела в его душе, и она-то и была источником той энергии, которая нужна была для борьбы с темными силами, как всегда, старавшимися затемнить свет, проникающий в массы народа.
В минуты откровенности И. Д. Сытин признавался нам, что общение с «Посредником» и участие в нем были для него нравственным удовлетворением среди суетливой коммерческой жизни в постоянном общении с корыстными конкурентами, с одной стороны, и представителями духовной и светской администрации — с другой; он отдыхал душой на чистом деле «Посредника».
Мне пришлось работать с Иваном Дмитриевичем в течение трех периодов: первый период — с основания «Посредника» до конца 80-х годов. К этому времени деятельность «Посредника» начала ослабевать вследствие начавшихся цензурных гонений. Кроме того, мы, главные участники дела, разъехались из городов по деревням и предались земледелию. Последовавшие затем голодные годы поглотили все наши свободные силы. Но с осени 1893 года деятельность «Посредника» снова оживляется. Мы с И. И. Горбуновым поселяемся в Москве, возобновляем все народные издания и начинаем новый отдел для интеллигентных читателей. Дело Ивана Дмитриевича уже получило к этому времени значительное развитие, и участие его в «Посреднике» было незаменимо. Этот период продолжался около 4 лет, до начала 1897 года, когда меня и Черткова сослали за участие в духоборческом движении [Духоборы (духоборцы) — русская христианская секта, возникшая во второй половине XVIII века; преследовалась официальной церковью. В 1843 году большая часть духоборов была переселена в Закавказье. Некоторые из них сблизились с толстовцами, сосланными туда же. В конце XIX века под влиянием последних духоборы отказались повиноваться властям, в частности нести воинскую повинность, что повлекло за собой жестокие репрессии царского правительства].
Третий раз сошелся я с Иваном Дмитриевичем для издания посмертного полного собрания сочинений Л. Н. Толстого, редактировать которое поручено было мне В. Г. Чертковым.
Четыре издания полного собрания сочинений Л. Н. Толстого, выпущенные Товариществом И. Д. Сытина одновременно, сделали свое дело. Россия узнала Толстого, так как по всему ее необъятному пространству были разбросаны миллионы томов этих изданий. Можно смело сказать, что одна из больших заслуг. И. Д. Сытина перед русским народом и обществом — это ознакомление русского многомиллионного читателя с творениями своего гения. И я чувствую глубокую благодарность за это к И. Д. Сытину и горжусь тем, что мне пришлось быть его сотрудником в этом деле.
Печатается по книге «Полвека для книги», изд. И. Д. Сытина, М., 1916, стр. ИЗ—116.
К. Мазинг. Воспоминание
правитьЭто было давно. В Москве существовал Комитет грамотности, основанный просвещенными помещиками при Московском обществе сельского хозяйства и закрытый правительством в годы реакции. Председателем был И. Н. Шатилов; состав активных деятелей был самый разнообразный. Я помню в заседаниях Л. Н. Толстого и московского цензора Рахманинова, многих прогрессивных педагогов и помещиков, еще не забывших крепостного права. Дебатировались различные вопросы и даже делались опыты на фабрике С. В. Ганешина для испытания того, как лучше обучать грамоте: по звуковому методу или по буквослагательному. Были члены, высказывавшие опасение, как бы распространение грамотности не развило подделки паспортов, приводились факты в подтверждение этой возможности. В то же время Комитет заботился о распространении хороших книг среди населения. Несколько знаменитых писателей, назову Л. Н. Толстого и И. С. Тургенева, предоставили Комитету выбрать, что он найдет нужным из их произведений, и распоряжаться по усмотрению Комитета грамотности. В первую очередь представились затруднения с цензурой. На обложке «Севастопольских рассказов» Л. Н. Толстого проектировалась виньетка — часть кремлевской стены с башней. Это было недопустимо: ведь на эту башню, по сообщению цензора и члена Комитета, был перенесен вечевой колокол из Новгорода! [В начале 1478 года Новгород был присоединен к Москве и утратил свою политическую самостоятельность. Вечевой колокол — символ новгородской независимости — был увезен в Москву и водружен на одной из кремлевских башен] Рассказ «Муму» тоже вызвал сомнение, часть его нужно было выкинуть, для чего просили разрешения И. С. Тургенева. Но вот поставлен вопрос о способах распространения изданий в народе и о количестве необходимых экземпляров. Одни думали печатать 3600 экземпляров, другие доходили до 7200; сколько помнится, остановились на 6000 экземпляров, как пределе возможного распространения книги для народа. При обсуждении этого вопроса познакомился я с И. Д. Сытиным. Пришел в заседание молодой человек, очень стесняющийся в малознакомой компании, и стал говорить, что поле распространения народных книг в России безгранично. Издатели и книгопродавцы страдают от того, что им приходится распространять плохую книгу, а не книгу хорошего автора. Но способы распространения, которых придерживаются авторы и просветительные общества, не обеспечивают широкого распространения книги. Нельзя ждать, чтобы малограмотный народ поехал в город, чтобы купить книгу, ему нужно принести ее так же, как приносят всякий товар. Книга, как хорошая, так и плохая, есть товар, и не следует думать, что к книге народ применит другую мерку, чем к любому товару, что плохую книгу предпочтет хорошей. Кроме внутреннего достоинства книга должна быть дешева, чтобы быть доступной покупателю, и должна быть там, где народ покупает себе другой товар. Книга должна быть на любом рынке, на ярмарке, в лавке не только специально книжной, но и в лавке всякого другого товара и в узле всякого разносчика. Пока это не будет сделано, будут вестись дебаты о 3 тысячах или 6 тысячах экземпляров, а на самом деле Россия требует, чтобы печатались сотни тысяч экземпляров; но, напечатав, не нужно ждать, пока крестьянин придет за книгою, а преподнести ему на удобных условиях. И. Д. Сытин убежден, что в народе нет предубеждения относительно серьезных и хороших книг, напротив, он уже сам разбирается в них. Рекомендация односельчан для распространения книги — самое действительное средство. И скоро придет время, говорилось более 40 лет тому назад, что вся литература сделается доступною народу.
Я вспомнил эту старину, этот зародыш единения книгоиздателя и автора. Связь эта уже расширилась и укрепилась. Пожелаем, чтобы мысли И. Д. Сытина, высказанные им в его юности, были заветом для его многочисленных сотрудников в широко развивавшемся издательском предприятии.
Печатается по книге «Полвека для книги», изд. И. Д. Сытина, М., 1916, стр. 129—131.
М. Соловьев. И. Д. Сытин
правитьЯ знал И. Д. Сытина с 1877 года, когда он был еще заведующим книжной торговлей П. Н. Шарапова. В 1876 году в сентябре Сытин открыл в Москве литографию на имя П. Н. Шарапова на Воронухиной горе, близ Дорогомиловского моста, в доме Кравцова, куда я поступил в январе 1877 года в качестве рисовальщика по камню. Вначале производство было небольшое, литография имела помещение в три комнаты с одной литографской машиной. Небольшая квартира Сытина помещалась рядом с литографией, так что мы, мастера, имея тут же стол и квартиру, постоянно встречались с семьей Ивана Дмитриевича и чувствовали себя как бы членами ее благодаря доброму и заботливому отношению к нам супруги Ивана Дмитриевича Евдокии Ивановны. После занятий, по вечерам, иногда Сытин приглашал нас, мастеров, к себе, и за чайком обсуждались наши текущие и будущие дела.
Вставал Сытин рано, разрезал картины, завязывал их в пачки и увозил в город в лавку. Каждую свободную минуту он посещал литографию, обходил мастеров, смотрел, что сделано, указывал, что и как нужно делать. По вечерам, в общей беседе Иван Дмитриевич нередко посвящал нас в торговые дела, сообщал нам, что картины наши идут хорошо, покупателям нравятся, сокрушался, что мало разнообразия, но с одной машиной трудно было что-либо сделать большее.
Но вот объявлена турецкая война [Русско-турецкая война 1877—1878 годов]. Нужны стали военные картины и книги. С удвоенной энергией принялся Сытин за дело, приглашал художников для составления оригиналов. Усиленный спрос на картины заставил заказать новую литографскую машину.
Приходилось мне видеть Ивана Дмитриевича в лавке среди его покупателей. Покупатели были по большей части офени, не знающие, чем им торговать и что им нужно, многие из них были неграмотные и о достоинстве книги судили но обложке.
Отношения их к Сытину основывались на доверии, и частенько приходилось слышать, как офеня, обращаясь к Ивану Дмитриевичу, говорил: «Мне нужно товара на сто или на двести рублей, ты уж подбери мне книги и картины, пожалуйста, получше, ты ведь лучше знаешь, что мне надо». Он подбирал умело и многим даже отпускал в кредит, и офеня, уезжая в дальние города, разносил славу о Сытине по всей России. Для каждого покупателя находилось у Ивана Дмитриевича время поговорить о торговле, о том, какой товар где лучше идет. А то, бывало, идет с ними в трактир чай пить и угощает их, как хороших и добрых друзей. Офени так любили Сытина, что по приезде в Москву первым долгом спешили выразить благодарность ему лично от себя и от читателей провинциальной России, уплатить долг и сделать новый заказ.
Благодаря такому отношению офени шли без конца и дело книжное и картинное развивалось быстро.
Печатается по книге «Полвека для книги», изд. И. Д. Сытина, М., 1916, стр. 135—136.
Вл. Ив. Немирович-Данченко. И. Д. Сытину
правитьВсе культурные дороги устремлены к одной цели — к утверждению духовной красоты. По всем культурным дорогам, как бы ни были разнообразны их средства, идет непрерывная расчистка путей, запущенных невежеством, засоренных злоё волей темных сил, и на всех слышны отзвуки того, что творится на каждой в отдельности, везде чувствуется, как бьется у соседа пульс энергии, таланта, мучительной борьбы и радостных достижений.
И учреждение художественное, как всякое учреждение с просветительными целями, не может остаться безучастным к Вашему чествованию, когда подводятся итоги Вашей большой, трудной деятельности, Вашего полувекового служения печатному слову.
Принося свой привет Вам, глубокоуважаемый Иван Дмитриевич, Товарищество Художественного театра выражает искреннее пожелание здорового, свободного процветания делу, которому Вы отдали горячий, неустанный труд всей Вашей жизни.
19 февраля 1917 г.
Печатается по оригиналу (Архив И. Д. Сытина)
А. Южин. И. Д. Сытину
правитьБольше, чем Вы думаете, артисты Малого театра, от имени которых я имею высокую честь Вас приветствовать, обязаны Вам и всей Вашей громадной культурной деятельности в области своего специального дела. Не только одну пользу, не только одни реальные блага знания и просвещения Вы даете народу в течение Вашей глубокоплодотворной 50-летней работы. Вы приблизили широкие массы русского общества к идеалу духовной красоты, которой мы служим, по мере наших сил и возможностей всю нашу жизнь по заветам лучших людей в этом старейшем культурном театре Москвы.
Всегда чутко, начиная с нашего прародителя Щепкина, мы на сцене Малого театра прислушивались к голосу народной отзывчивости, к тому, что происходило.
Незабвенный Островский сблизил широкие народные массы с тем избалованным театральным залом, который довольствовался раньше французскими мелодрамами и переводными водевилями.
Все глубже и глубже величайшие титаны русского искусства уходили в народную глубь и оставляли своим преемникам свои священные заветы. Вы, Иван Дмитриевич, с другой стороны стали действовать. Вы двинули Вашей необъятной, огромной деятельностью эти массы к вершинам света и красоты.
Вот за это долгое сотрудничество Ваше, за эту неоценимую помощь, глубоко чувствуемые каждым артистом, которые Вы оказали в слиянии Ваших задач красоты с потребностями народа, позвольте от имени всех моих товарищей по Малому театру принести Вам низкий поклон и горячий привет.
Печатается по газете «Русское слово», 20 февраля 1917 г.
А. Кони. И. Д. Сытину
правитьПятьдесят лет трудовой деятельности — это, в сущности, целая жизнь. А жизнь прожить — не поле перейти. Да и поля бывают разные: на одно вступается беззаботно и идется по нему безмятежно, но в конце его не на что оглянуться — таким оно представляется однообразным и бесцветным. Путь по другому тяжел и требует не только твердого глаза, но и настойчивой воли. Он богат рытвинами и камнями, на нем легко споткнуться и, упав, безнадежно махнуть рукой на дальнейшее следование. Зато как иногда отрадно, пройдя последний путь, оглянуться назад и почувствовать, что это была не бесцельная прогулка, а тяжелый, но плодотворный труд, благодаря которому узенькая тропинка обратилась в широкую дорогу, по обе стороны которой колышется и зреет цветущая нива. Вы, Иван Дмитриевич, именно так прошли свое поле и можете со справедливой гордостью оглянуться сегодня назад, сознавая многостороннюю пользу, принесенную Вами распространением до самых глубин народной жизни Ваших изданий, служащих знанию, искусству и собирательному творчеству народного гения. Много усилий, борьбы и предприимчивости нужно было для этого, и можно лишь радоваться, что пятидесятилетие застает Вас бодрым и не складывающим оружие. Позвольте же вместе с душевным поздравлением выразить Вам искреннее пожелание, чтобы еще на много лет сохранилась эта бодрость и продолжалось Ваше служение просветительным целям. Очень сожалею, что продолжительная и упорная болезнь лишает меня возможности Вас лично приветствовать.
Печатается по газете «Русское слово», 20 февраля 1917 г.
И. Д. Сытину
правитьЧествование 50-летнего юбилея Вашей издательской и общественной деятельности является не одним простым актом справедливой ее оценки, но и широким общественным признанием ее огромного значения в деле поднятия культурного уровня великого, но забитого исключительно историческими и политическими условиями русского народа.
Ваши редкие организаторские способности, неутомимость и широкий размах в деле книжного издательства, несмотря на целый ряд досадных в пашей русской жизни преград, парализующих всякую попытку издателя продвинуть книгу в народ, довели до необычайного размера это дело и дали громадный толчок к распространению в народе по доступной цене книги, благодаря чему предприятие это представляет из себя огромный по своим техническим средствам и финансовому обороту культурно-просветительный рассадник.
Миллионами выпущенных всевозможных общедоступных литературных изданий Вы сделали Ваше имя известным всей читающей России.
Считаем справедливым сказать Вам, что мы, рабочие, в значительной степени способствовали Вам, как своим трудом, так и опытом, в Вашем благородном деле на благо родного народа.
Мировой пожар, вскрывший все неустройства нашей внутренней жизни и всколыхнувший этим всю нашу необъятную родину, явится одним из главных побудителей в стремлении к просвещению.
Кончаются сумерки невольной безграмотности народа, настает день сознательного, осмысленного труда. Россия проснулась и на пороге новой жизни всем существом своим тянется к свету. И мы верим, что соединение Вашей организаторской способности с нашим трудом и опытом даст средство к утолению его духовного голода.
От всего сердца желаем Вам, Иван Дмитриевич, чтобы еще многие годы Ваша неутомимая энергия на народной ниве печатного дела крепла и развивалась, глубже и шире разбрасывала семена культурного блага на славу и величие нашей родины.
Печатается по оригиналу (Архив И. Д. Сытина)
И. Д. Сытину
правитьРусское библиографическое общество при Московском университете, присоединяя свой голос к хору приветствий в знаменательный день 50-летия Вашей деятельности на поприще книжного просвещения, считает своим долгом отметить Ваши заслуги и перед нашим Обществом, которое особенно ценит Вас, как одного из старейших и полезнейших своих членов.
В 90-х годах прошлого столетия несколько московских библиографов-энтузиастов образовали скромный кружок в надежде разбудить творческие силы русских книговедов, уже давно ждавших призыва.
Неумолимая жизнь, однако, скоро предъявила свои права: перед членами нового Общества стал во всей остроте вопрос материальный. На помощь пришли верные друзья Общества, и в числе первых были Вы.
Несколько окрепшее и окрыленное надеждами, Общество начало действовать. В наиболее горячих головах родилась смелая мысль об издании большого библиографического ежемесячника под названием «Книговедение».
Нет сомнения, что мысль эта так и заглохла бы в стенах Общества. Но явились Вы, Иван Дмитриевич, и слово претворилось в дело: на станках Вашей Пятницкой книгопечатни были осуществлены замыслы русских библиографов — явился первый номер журнала. И каждый месяц затем библиографический светильник загорался от прикосновения Вашей руки.
Так прошел год, наступил второй. Тяготы по издательству оказались для Общества не под силу, нависла угроза неизбежного краха. И опять Вы пришли на помощь, сняв тяготевший над Обществом крупный долг.
Памятуя Ваше благожелательное отношение, Русское библиографическое общество при Московском университете избрало Вас своим пожизненным членом.
Председатель
Москва, 19 февраля 1917 г.
Заслуж. профессор Р. Брандт
Секретарь Б. Боднарский
Печатается по оригиналу (Архив И. Д. Сытина)
И. Д. Сытину
правитьКнигоиздательство «Парус» сердечно поздравляет Вас с полувековой деятельностью в области просвещения русского народа.
В истории русской общественности еще не было примера столь продолжительной и плодотворной работы. Мы хотели бы, чтобы эта прекрасная работа продолжалась бесконечно с такой же энергией и все более расширяясь. Мы думаем, что для Вас, неутомимого работника, это пожелание — лучшее из всех возможных.
Будьте здоровы, бодры духом и продолжайте Ваш труд с уверенностью, что история оценит его так же, как сегодня оценивают Ваши современники. Книгоиздательство «Парус»
19 февраля 1917 г.
Печатается по оригиналу (Архив И. Д. Сытина)
И. Д. Сытину
правитьСветлый луч в темное царство несет с собой народу книга, и тот, кто всю свою жизнь отдал распространению в России полезной книги, кто понял великую просветительную ее роль еще полвека тому назад, когда царили в жизни Киты Китычи, Подхалюзины, Вышневские [Кит Китыч (Тит Титыч), Подхалюзин, Вышневский — персонажи из пьес А. Н. Островского «В чужом пиру похмелье», «Свои люди — сочтемся», «Доходное место»] и им подобные уродливые типы, — кто не побоялся вложить в книжное дело всю энергию, все материальные средства, всю душу, кто верил в идею просвещения народного и раскрепощения народной мысли путем распространения лучших произведений печатного слова, тот, конечно, заслуживает сердечной благодарности и лестной памяти в потомстве. Позвольте пожелать Вам от Общества имени А. Н. Островского увидеть прекрасную зарю расцвета русской жизни, когда спадут с нее последние оковы, мешающие ее нормальному и свободному развитию, и да продлится в эту светлую грядущую эпоху Ваша столь ценная для народа деятельность на долгие и долгие годы!
Председатель Общества М. Ипполитов-Иванов.
Члены Общества
А. Яблочкина, Н. Шамин, А. Стеблев, Л. Урусов, А. Борисов, Н. Леонов, М. Струженский, Н. Телешов и др.
Печатается по оригиналу (Архив И. Д. Сытина)
Ответ Сытина
правитьЯ никогда в жизни не говорил при такой большой аудитории [Ответ И. Д. Сытина — речь, произнесенная И. Д. Сытиным перед участниками юбилейного торжества в 1916 году, посвященного 50-летию его издательской деятельности. Опубликована в газете «Русское слово»]. Даже в самой маленькой я стесняюсь и боюсь, что едва ли что-нибудь смогу сказать. То, что говорили настоящие ораторы, это не совсем верно. Я всю жизнь прожил, как праздник. Каждый день моей жизни был настоящим торжеством, великолепным духовным праздником. Это потому, что наша интеллигенция, наши писатели, наши художники, с которыми я работал, всегда готовы идти навстречу народу. Надо быть глухим и немым, чтобы не видеть глубокого значения того, что они сделали в этом направлении. Вы слишком много помогали мне, вы много сделали для Товарищества. Не мой сегодня праздник, а ваш.
Наше громадное дело строилось и устраивалось долго, но я считаю, что сейчас оно еще не имеет большого значения, потому что до сих пор готовился только фундамент. Строить надо в будущем. Теперь мы видим, что мы работали недостаточно систематично. Надо разумно разобраться в том материале, который мы должны подготовить для дела.
Вся жизнь моя прошла в очень большой коммерческой сознательной работе. Теперь я считаю своим долгом после 50-летнего опыта работы отойти от коммерческой стороны совсем. В нашей работе много было идейного, но это идейное переплеталось с коммерческими целями.
Вот теперь, к концу дней моих, я наслаждаюсь мыслью, что будет возможность поставить дело по-иному. Я вспоминаю, как однажды издатель А. Ф. Маркс пришел ко мне и сообщил, что получил возможность дать при «Ниве» сочинения Гоголя. Я глубоко завидовал ему.
И вот теперь, когда у нас есть достаточные средства, я взываю к обществу: сделаем такое дело, которое должно оплачиваться не деньгами, а любовью. На этом деле, которое строилось в течение 48 лет, мы оснуем настоящий фундамент нашей общественности, чисто идейное издательство, которое будет общественным учреждением, которое действительно дало бы настоящую пищу для народа. Я бы умер счастливым, если бы осуществилось это великое, не сытинское, а общественное дело, которое ждет всех нас.
Источник текста: Жизнь для книги. Из истории кн. и изд. дела в России [О И. Д. Сытине / Сост. А. З. Окорокова]. — М: Госполитиздат, 1962. — 278 с.; 22 см.