История Англии. От восшествия на престол Иакова II. Часть II (Маколей)/ДО

История Англии. От восшествия на престол Иакова II. Часть II
авторъ Томас Бабингтон Маколей, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. The History of England from the Accession of James the Second, опубл.: 1859. — Источникъ: az.lib.ru • Санктпетербургъ и Москва. Изданіе книгопродавца-типографа М. О. Вольфа. 1868.

МАКОЛЕЙ.

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ. ТОМЪ VII.

ИСТОРІЯ АНГЛІИ

ОТЪ ВОСШЕСТВІЯ НА ПРЕСТОЛЪ ІАКОВА II.

ЧАСТЬ II.

2-е, исправленное изданіе. САНКТПЕТЕРБУРГЪ и МОСКВА. ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА-ТИПОГРАФА М. О. ВОЛЬФА.

1868.

ИСТОРІЯ АНГЛІИ

ГЛАВА IV.

Смерть короля Карла II застигла націю врасплохъ. Тѣлосложенія онъ былъ отъ природы крѣпкаго, и не видно было, чтобы оно пострадало отъ невоздержности. Онъ даже среди удовольствій никогда не забывалъ заботы о своемъ здоровьи, и привычки его были такого рода, что обѣщали долгій вѣкъ и бодрую старость. Лѣнивый на все, что требовало умственнаго напряженія, онъ былъ дѣятеленъ и постояненъ въ тѣлесныхъ упражненіяхъ. Въ молодости онъ славился своимъ искусствомъ въ игрѣ въ мячъ^[1] и даже въ преклонныхъ лѣтахъ былъ неутомимъ въ ходьбѣ. Обычный шагъ его былъ таковъ, что лица, удостоивавшіяся чести сопровождать короля, съ трудомъ за нимъ поспѣвали. Вставалъ онъ рано и обыкновенно часа три или четыре въ день проводилъ на открытомъ воздухѣ. Бывало, еще роса не сойдетъ съ травы въ Сент-Джемскомъ паркѣ, а его можно уже было видѣть расхаживающимъ среди деревъ, играющимъ со своими испанскими собаками, бросающимъ кормъ своимъ уткамъ. Эти занятія дѣлали его милымъ простому народу, народу, который всегда любитъ видѣть простоту въ знатныхъ^[2].

Только подъ конецъ 1684 года легкій болѣзненный припадокъ, принятый за подагру, заставилъ его отказаться отъ обычныхъ прогулокъ. Тогда онъ сталъ проводить утреннее время въ своей лабораторіи, забавляясь опытами надъ свойствами ртути. Затворничество, повидимому, дѣйствовало вредно на его здоровье. Онъ не имѣлъ никакихъ видимыхъ поводовъ къ тревогѣ. Королевство его было спокойно; крайней нужды въ деньгахъ у него не было; власть его увеличилась больше, чѣмъ когда-либо; партія, долго ему противодѣйствовавшая, была подавлена; но веселость, поддерживавшая его прежде противъ неблагопріятныхъ обстоятельствъ, исчезла въ эту пору счастья. Достаточно было теперь бездѣлицы, чтобы сокрушить упругій духъ, который устоялъ противъ пораженія, изгнанія и нужды. Раздражительность его часто проявлялась во взглядахъ и рѣчахъ, которыхъ трудно было ожидать отъ человѣка, въ такой высокой степени отличавшагося веселостью и благовоспитанностью. Никто, однако, не предполагалъ, чтобы здоровье его было серьезно разстроено^[3]. Его дворецъ рѣдко представлялъ болѣе веселый или болѣе соблазнительный видъ, какъ въ воскресенье вечеромъ 1 февраля 1685 года^[4]. Нѣкоторые степенные люди, пріѣхавшіе, по обычаю того времени, на поклонъ своему государю и ожидавшіе, что въ этотъ день при дворѣ будетъ соблюдено должное приличіе, исполнились изумленія и отвращенія. Обширная Вайтгольская галерея, этотъ дивный памятникъ великолѣпія Тюдоровъ, была наполнена пирующими и игроками. Король сидѣлъ здѣсь же; онъ болталъ и шутилъ съ тремя женщинами, которыхъ красота была гордостью, а пороки — позоромъ трехъ народовъ. Тутъ была Барбара Пальмеръ, герцогиня Кливландъ, женщина уже немолодая, но сохранившая еще нѣкоторые слѣды пышной и сладострастной красоты, которая за двадцать лѣтъ назадъ покоряла всѣ сердца. Тутъ же была и герцогиня Портсмутъ, которой мягкія, дѣтскія черты озарялись живостью Француженки. Гортензія Манчини, герцогиня Мазарини, племянница знаменитаго кардинала, дополняла группу. Она была рано увезена изъ своей родной Италіи ко двору, при которомъ господствовалъ ея дядя. Его могущество и ея красота соединили вокругъ нея толпу знатныхъ искателей. Самъ Карлъ, во время своего изгнанія, напрасно искалъ ея руки. Казалось, природа и судьба надѣлила ее всѣми своими дарами. Лице ея сіяло роскошною красотою юга, умъ ея былъ живой, манеры граціозны, положеніе въ обществѣ высоко, богатство несмѣтно; но ея неукротимыя страсти обратили всѣ эти блага въ проклятія. Она нашла невыносимымъ неудачное замужество, бѣжала отъ мужа, оставила свое громадное богатство, нѣкоторое время дивила Римъ и Піемонтъ своими похожденіями и, наконецъ, поселилась въ Англіи. Домъ ея былъ любимымъ сборнымъ мѣстомъ остряковъ и праздныхъ искателей удовольствій, которые ради ея улыбокъ и ея стола сносили частыя выходки ея наглости и сварливости. Рочестеръ и Годольфинъ часто забывали государственныя дѣла въ ея обществѣ. Карильонъ и Сеятъ-Эвремонъ находили въ ея гостиной утѣшеніе въ долгомъ своемъ изгнаніи изъ Парижа. Ученость Воссія и остроуміе Воллера ежедневно употреблялись на то, чтобы льстить ей и развлекать ее. Но больная душа ея требовала болѣе сильныхъ возбужденій и искала ихъ въ любовныхъ приключеніяхъ, въ игрѣ и въ ирландской водкѣ^[5]. Между тѣмъ какъ Карлъ шутилъ съ своими тремя султаншами, французскій пажъ Гортензіи, хорошенькій мальчикъ, своимъ пѣніемъ восхищавшій Вайтголль и получавшій въ подарокъ множество богатыхъ платьевъ, клеперовъ и гиней, ворковалъ какіе-то любовные стишки^[6]. Человѣкъ двадцать придворныхъ сидѣло за картами вокругъ большаго стола, на которомъ золото навалено было горами^[7]. Уже тогда король жаловался, что чувствуетъ себя не совсѣмъ хорошо. За ужиномъ у него не было аппетита; сонъ въ эту ночь былъ безпокоенъ; однако на слѣдующее утро онъ всталъ, по обыкновенію, рано.

Утра этого уже нѣсколько дней ожидали съ тревожнымъ нетерпѣніемъ враждующія партіи въ его совѣтѣ. Борьба между Галифаксомъ и Рочестеромъ, казалось, приближалась къ рѣшительному кризису. Галифаксъ, не довольствуясь тѣмъ, что вытѣснилъ уже своего соперника изъ департамента казначейства, вызвался уличить его въ такихъ злоупотребленіяхъ и упущеніяхъ въ управленіи финансами, за которыя онъ долженъ былъ быть наказанъ удаленіемъ изъ государственной службы. Поговаривали даже шопотомъ, что лордъ президентъ будетъ, вѣроятно, отправленъ въ Тоуэръ. Король обѣщалъ изслѣдовать дѣло. Второе февраля было назначено для этого изслѣдованія, и разнымъ чиновникамъ вѣдомства государственныхъ финансовъ было предписано явиться въ этотъ день со своими книгами^[8]. Но крутой поворотъ обстоятельствъ былъ близокъ.

Какъ только Карлъ всталъ съ постели, приближенные его тотчасъ замѣтили, что его выговоръ былъ неясенъ, и что мысли его какъ бы блуждали. Нѣсколько знатныхъ особъ собралось, по обыкновенію, чтобы присутствовать при бритьѣ и одѣваніи государя. Онъ пытался было повести съ ними обычную бесѣду; но его разстроенный видъ поразилъ и испугалъ ихъ. Вскорѣ лице его почернѣло, глаза закатились, онъ вскрикнулъ, пошатнулся и упалъ на руки лорду Томасу Брюсу, сыну графа Эйльсбери. Случился тутъ врачъ, завѣдовавшій королевскими ретортами и тигелями. У него не было ланцета; онъ вскрылъ жилу перочиннымъ ножикомъ. Кровь пошла свободно; но король не приходилъ въ память.

Его перенесли на постель, у которой герцогиня Портсмутъ оставалась нѣкоторое время, наклонившись надъ больнымъ съ фамильярностью жены. Между тѣмъ по дворцу прошла уже тревога. Королева и герцогиня іоркская спѣшили къ больному. Любимая наложница принуждена была удалиться въ свои покои. Эти покои были три раза сломаны и три раза перестроены любовникомъ въ угожденіе ея прихотямъ. Даже каминный приборъ былъ въ нихъ изъ цѣльнаго серебра. Многія цѣнныя картины, принадлежавшія собственно королевѣ, были перенесены въ жилище любовницы. Буфеты были уставлены серебромъ богатой работы; въ нишахъ стояли ковчежцы, превосходнѣйшіе образцы японскаго искусства. Шпалеры, прямо съ парижскихъ станковъ, отличались богатствомъ красокъ, съ которымъ не могли состязаться никакія издѣлія англійскихъ фабрикъ; онѣ изображали птицъ съ роскошными цвѣтными перьями, ландшафты, охотническія сцены, великолѣпную Сенъ-Жерменскую террасу, версальскіе статуи и фонтаны^[9]. Среди этого великолѣпія, купленнаго цѣною грѣха и позора, несчастная женщина предалась горести и отчаянію, которыя, надо отдать ей справедливость, были не вполнѣ эгоистичны.

Ворота Вайтголля, обыкновенно открытыя для каждаго приходящаго, были заперты. Впрочемъ, особъ, извѣстныхъ въ лице, впускали. Прихожія и галереи вскорѣ были биткомъ набиты народомъ; даже въ той комнатѣ, гдѣ лежалъ больной, тѣснилась толпа перовъ, членовъ Тайнаго совѣта и иностранныхъ посланниковъ. Созваны были всѣ медицинскія знаменитости Лондона. До того доходила политическая вражда партій, что на присутствіе нѣкоторыхъ врачей изъ виговъ смотрѣли, какъ на чрезвычайное событіе^[10]. Былъ также при больномъ одинъ врачъ изъ католиковъ, стяжавшій огромную славу своимъ искусствомъ, докторъ Томасъ Шортъ. Сохранились нѣкоторые изъ прописанныхъ рецептовъ; одинъ изъ нихъ подписанъ четырнадцатью докторами. Больному пустили много крови; къ головѣ прикладывали ему горячее желѣзо, въ ротъ насильно пропускали какую-то отвратительную летучую соль, добывавшуюся изъ человѣческихъ череповъ. Онъ пришелъ въ чувство, но положеніе его было очевидно крайне опасно.

Королева нѣкоторое время усердно ухаживала за больнымъ. Герцогъ іоркскій почти не отходилъ отъ постели брата. Въ Лондонѣ въ то время находились примасъ и четыре другіе епископа. Они провели весь день въ Вайтголлѣ и вызвались поочередно сидѣть ночью въ спальнѣ короля. Вѣсть о его болѣзни возбудила по всей столицѣ общую печаль и смущеніе. Его мягкій нравъ и обходительность пріобрѣли ему любовь значительной части націи; и даже люди наиболѣе нелюбившіе короля предпочитали его безнравственное легкомысліе суровому и мрачному изувѣрству его брата.

Въ четвергъ утромъ, 5-го февраля, «Лондонская Газета» возвѣстила, что состояніе здоровья его величества поправляется, и что врачи считаютъ его внѣ опасности. Радостно зазвонили колокола по всѣмъ церквамъ; по улицамъ дѣлались приготовленія къ потѣшнымъ огнямъ. Но вечеромъ узнали, что послѣдовалъ второй припадокъ, и что врачи отказались отъ всякой надежды. Всѣ умы были сильно встревожены; но не обнаруживалось никакого расположенія къ смутамъ. Герцогъ іоркскій, уже принявшій роль правителя, удостовѣрился, что въ Сити было совершенно спокойно, и что онъ могъ безъ всякаго затрудненія быть провозглашенъ королемъ, какъ скоро братъ его скончается.

Король сильно страдалъ и жаловался, что чувствовалъ, какъ будто внутри его горитъ огонь. Однако онъ выносилъ страданія съ такимъ мужествомъ, которое, казалось бы, не было свойственно его мягкой, сластолюбивой натурѣ. Видъ мученій такъ сильно потрясъ его жену, что она упала въ обморокъ и была отнесена безъ чувствъ въ свою комнату. Дежурившіе при больномъ прелаты съ самаго начала убѣждали его приготовиться къ смерти. Тутъ они сочли долгомъ возобновить свои увѣщанія еще съ большею настоятельностью. Вилліамъ Санкрофтъ, архіепископъ кентерберійскій, человѣкъ честный и благочестивый, но ограниченнаго ума, повелъ рѣчь съ большого смѣлостью. «Пора, говорилъ онъ, высказаться, ибо вы, государь, должны скоро предстать предъ судью нелицепріятнаго». Король не отвѣчалъ ни слова.

Затѣмъ испыталъ свого силу убѣжденія Томасъ Кенъ, епископъ батскій и вельзскій. Онъ былъ человѣкъ даровитый и ученый, полный живаго чувства и отличавшійся незапятнанной добродѣтелью. Ученыя сочиненія его давно забыты; но его утренніе и вечерніе гимны до сихъ поръ повторяются въ тысячахъ домовъ. Хотя ревнитель монархіи, подобно большей части духовенства, онъ, однако, не былъ низкопоклонникомъ. Еще до возведенія своего въ епископскій санъ, онъ умѣлъ поддержать достоинство своего званія, не позволивъ, во время пребыванія двора въ Винчестерѣ, помѣстить Элеонору Гвиннъ въ томъ домѣ, въ которомъ жилъ самъ, какъ настоятель^[11]. Король былъ достаточно разсудителенъ, чтобы уважить такое мужество. Онъ любилъ Кена болѣе всѣхъ другихъ прелатовъ. Тщетно, однако, теперь добрый епископъ истощалъ свое краснорѣчіе. Его торжественное и трогательное увѣщаніе наполнило благоговѣніемъ и умилило всѣхъ присутствовавшихъ; многіе изъ нихъ вѣрили, что онъ исполненъ того духа, который, въ ветхозавѣтныя времена, устами Наѳана и Иліи призывалъ грѣшныхъ царей къ покаянію. Карлъ, однако, не былъ тронутъ. Онъ не сдѣлалъ, правда, никакого возраженія, когда стали читать молитвы о страждущихъ недугами. На настойчивые вопросы духовныхъ особъ онъ отвѣчалъ, что душевно скорбитъ обо всѣхъ своихъ прегрѣшеніяхъ; даже позволилъ произнести надъ собою отпущеніе грѣховъ по обряду англиканской церкви; но когда его убѣждали объявить, что онъ умираетъ въ общеніи этой церкви, онъ какъ будто не слышалъ, что ему говорили; и ничѣмъ нельзя было склонить его принять святое причастіе изъ рукъ епископовъ. Принесли къ его постели столъ съ хлѣбомъ и виномъ, но все было напрасно. То онъ возражалъ, что не къ чему торопиться, то отговаривался слабостью.

Эту апатію многіе приписывали презрѣнію ко всему, что относилось до религіи; многіе другіе объясняли ее тѣмъ нравственнымъ оцѣпенѣніемъ, которое часто предшествуетъ смерти. Но во дворцѣ было нѣсколько лицъ, знавшихъ истинную причину. Карлъ никогда не былъ искреннимъ членомъ установленной церкви. Мысли его долго колебались между гоббизмомъ и папизмомъ. Пока онъ былъ здоровъ и весело жилось ему на свѣтѣ, онъ былъ невѣрующимъ; въ немногія торжественныя минуты своей жизни онъ былъ католикомъ. Герцогу іоркскому это было извѣстно; но онъ былъ занятъ исключительно заботою о собственныхъ интересахъ. По его приказанію, наружныя ворота были заперты и разставлены отряды гвардіи въ разныхъ частяхъ Сити. Онъ успѣлъ также дать умирающему королю подписать слабою рукою бумагу, которою нѣкоторые сборы, утвержденные парламентомъ только по смерть царствующаго короля, отдавались на откупъ еще на три года. Эти заботы въ такой степени поглощали все вниманіе Іакова, что ему, обыкновенно столь нескромно и неумѣстно хлопотавшему объ обращеніи въ свою вѣру, и въ голову не приходило, что братъ его могъ умереть безъ причастія. Это упущеніе было тѣмъ удивительнѣе, что въ самое то утро, когда король заболѣлъ, герцогиня іоркская, по просьбѣ королевы, напоминала о томъ, что слѣдовало бы озаботиться доставленіемъ ему духовнаго напутствія. Этимъ напутствіемъ Карлъ былъ наконецъ обязанъ посредству не благочестивой жены и не свояченицы, а совсѣмъ иныхъ лицъ. Суетная и порочная жизнь не уничтожила въ герцогинѣ Портсмутъ религіознаго чувства или той нѣжности, которая составляетъ славу ея пола. Французскій посолъ. Карильонъ, пріѣхавъ во дворецъ освѣдомиться о здоровьѣ короля, навѣстилъ и ее. Онъ засталъ ее въ ужаснѣйшемъ горѣ. Она отвела его въ потаенную комнату и излила передъ нимъ все, что было у ней на душѣ. «Я имѣю сообщить вамъ очень важную вещь, сказала она; еслибъ ее узнали, голова моя была бы въ опасности. Король дѣйствительно искренній католикъ; но онъ умретъ…не примирившись съ церковью. Спальня его полна протестантскаго духовенства. Я не могу войти, не возбудивъ соблазна. Герцогъ думаетъ объ одномъ себѣ. Поговорите съ нимъ, напомните ему, что дѣло идетъ о спасеніи души. Онъ теперь господинъ; онъ можетъ приказать очистить комнату. Ступайте немедленно, иначе будетъ поздно.»

Карильонъ поспѣшилъ въ спальню, отвелъ герцога въ сторону и передалъ порученіе королевской любовницы. Совѣсть заговорила въ Іаковѣ. Онъ вздрогнулъ, какъ будто пробудился отъ сна, и объявилъ, что ничто не удержитъ его отъ исполненія священнаго долга, которое онъ и такъ уже слишкомъ долго откладывалъ. Нѣсколько разныхъ плановъ было обсужено и отвергнуто. Наконецъ герцогъ приказалъ толпѣ посторониться, подошелъ къ постели, наклонился и шепнулъ больному что-то такое, чего никто изъ присутствующихъ не могъ разслышать, но что, по общей догадкѣ, должно было относиться къ дѣламъ государства. Карлъ отвѣчалъ внятнымъ голосомъ: «Да, да, отъ всей души.» Никто изъ присутствовавшихъ, кромѣ Французскаго посла, не догадался, что король этими словами выражалъ свое желаніе быть принятымъ въ лоно римской церкви.

«Не привести ли священника?» спросилъ герцогъ. — «Приведи, братецъ», отвѣчалъ больной. «Ради Бога, приведи и не теряй времени. Да нѣтъ, ты наживешь себѣ хлопотъ.» — «Хоть бы жизни мнѣ стоило, возразилъ герцогъ, я добуду священника.»

Однако найти католическаго священника на такое дѣло, по первому спросу, было нелегко. По дѣйствовавшему въ то время закону, принимавшій новообращеннаго въ лоно римско-католической церкви считался виновнымъ въ уголовномъ преступленіи. Графъ Кастель-Мельоръ, португальскій вельможа, политическими волненіями принужденный покинуть отечество и нашедшій радушный пріемъ при англійскомъ дворѣ, вызвался доставить духовника. Онъ обратился къ своимъ соотечественникамъ, служившимъ въ придворномъ штатѣ королевы; но оказалось, что ни одинъ изъ ея капелановъ не зналъ настолько по-французски или по-англійски, чтобы исповѣдать короля. Герцогъ и Барильонъ уже собирались послать за священникомъ къ венеціанскому посланнику, когда узнали, что въ Вайтголлѣ случайно находился одинъ бенедиктинскій монахъ, по имени Джонъ Годльстонъ. Этотъ монахъ съ большой опасностью для себя спасъ жизнь короля послѣ сраженія при Вустерѣ, почему со времени Реставраціи постоянно пользовался особыми льготами. Въ самыхъ грозныхъ прокламаціяхъ, изданныхъ противъ римско-католическихъ священниковъ, въ то время, когда лжесвидѣтели раздули прость во всемъ народѣ, Годльстонъ былъ лично изъятъ отъ ихъ дѣйствія^[12]. Онъ охотно согласился вторично подвергнуть свою жизнь опасности за своего государя; но представилось еще затрудненіе. Честный монахъ былъ такъ мало грамотенъ, что не зналъ, что слѣдовало ему говорить при такомъ важномъ дѣйствіи. Однако одинъ португальскій священникъ наскоро научилъ его, при помощи графа Кастель-Мельора, и, послѣ этого наставленія, довѣренный служитель короля, Чиффинчъ, повелъ его по задней лѣстницѣ, по которой онъ, если вѣрить сатирамъ того вѣка, часто важивалъ гостей совсѣмъ иного рода. Тогда герцогъ, именемъ короля, приказалъ всѣмъ присутствующимъ выйти изъ комнаты, за исключеніемъ Льюиса Дюраса графа Фивершама и Джона Гранвиля графа Бата. Эти вельможи были оба протестантскаго вѣроисповѣданія; но Іаковъ думалъ, что могъ положиться на ихъ преданность. Фивершамъ, родомъ французъ знатнаго происхожденія, племянникъ великаго Тюреня, занималъ высокую должность въ англійскомъ войскѣ и былъ камергеромъ королевы. Батъ былъ гардеробмейстеромъ.

Приказаніе герцога было исполнено; даже врачи удалились. Тогда задняя дверь отворилась, и вошелъ патеръ Годльстонъ. На его священное облаченіе былъ наброшенъ плащъ, а выбритое темя его скрывалъ пышный парикъ. «Государь, сказалъ герцогъ, этотъ добрый человѣкъ нѣкогда спасъ вамъ жизнь. Теперь онъ пришелъ спасать вашу душу». Карлъ отвѣтилъ слабымъ голосомъ: «Добро пожаловать». Годльстонъ исполнилъ свое дѣло лучше, чѣмъ отъ него ожидали. Онъ сталъ на колѣни у постели, выслушалъ исповѣдь, далъ отпущеніе грѣховъ, соборовалъ больнаго. Короля спросили, желаетъ ли онъ пріобщиться святыхъ тайнъ. «Конечно, отвѣчалъ Карлъ, если только я не недостоинъ того.» Принесли дары. Карлъ сдѣлалъ слабое усиліе, чтобы встать и преклонить колѣно. Священникъ велѣлъ ему лежать спокойно, увѣряя, что Богъ пріемлетъ смиреніе души и и не требуетъ униженія тѣла. Королю такъ трудно было проглотить причастіе, что пришлось отворить дверь и потребовать стаканъ воды. По окончаніи обряда, монахъ поднялъ распятіе передъ кающимся, увѣщалъ его устремить послѣдніе свои помыслы на страданія Искупителя и затѣмъ вышелъ. Все дѣло продолжалось около трехъ четвертей часа; между тѣмъ въ это время придворные, наполнявшіе смежную комнату, шопотомъ и многозначительными взглядами передавали другъ другу свои подозрѣнія. Наконецъ дверь отворилась, и толпа снова наполнила комнату умирающаго.

Былъ уже поздній вечеръ. Король былъ, повидимому, значительно успокоенъ тѣмъ, что совершилось. Къ постели его привели его побочныхъ дѣтей: герцоговъ Графтона, Соутгамптона и Нортумберланда, дѣтей герцогини Кливландъ; герцога Се нтъ-Альбанса, сына Элеоноры Гвиннъ, и герцога Ричмонда, сына герцогини Портсмутъ. Карлъ всѣхъ ихъ благословилъ, но съ особенною нѣжностью обращалъ рѣчь къ Ричмонду. Одного не было между ними, которому слѣдовало тутъ быть. Старшій и наиболѣе любимый сынъ скитался въ изгнаніи. Отецъ ни разу даже не произнесъ его имени.

Въ теченіе ночи Карлъ убѣдительно просилъ Іакова заботиться о герцогинѣ Портсмутъ и ея сынѣ. «Не дай, добродушно присовокупилъ онъ, умереть бѣдной Нелли съ голоду.» Королева прислала Галифакса съ извиненіемъ въ своемъ отсутствіи. Она была слишкомъ разстроена, говорила она, чтобы занять свое мѣсто у постели мужа, и просила прощенія во всемъ, въ чемъ она могла неумышленно передъ нимъ провиниться. «Ей ли просить у меня прощенія, бѣдняжкѣ!» воскликнулъ Карлъ. «Я самъ отъ чистаго сердца прошу у нея прощенія.»

Утренній свѣтъ началъ проникать въ окна Вайтголля; Карлъ приказалъ служителямъ отдернуть занавѣси, чтобы ему еще разъ взглянуть на божій день. Онъ замѣтилъ, что пора было завести часы, стоявшіе около его кровати. Эти мелкія подробности долго сохранялись, потому что они неоспоримо доказываютъ, что онъ былъ въ полной памяти, когда объявилъ себя католикомъ. У тѣхъ, которые цѣлую ночь простояли около него, онъ просилъ извиненія, что причинилъ имъ столько безпокойства. Онъ безмѣрно долго умиралъ, говорилъ онъ; но надѣялся, что они не взыщутъ. Это былъ послѣдній проблескъ той рѣдкой обходительности, могущество которой столько разъ оказывалось достаточнымъ, чтобы смягчить гнѣвъ справедливо негодовавшаго народа. Вскорѣ послѣ разсвѣта у больнаго отнялся языкъ. Въ десятомъ часу онъ впалъ въ безпамятство. Многочисленныя толпы народа собрались во всѣхъ церквахъ къ утренней службѣ. Когда стали читать молитву за короля, громкіе стоны и рыданія засвидѣтельствовали, какъ глубоко скорбѣли о немъ его подданные. Въ полдень въ пятницу, 6 февраля, онъ испустилъ духъ безъ малѣйшей борьбы {Clarke’s «Life of James the Second», I, 746. Orig. Mem.; Barillon’s Despatch of Feb. ⁸⁄₁₈, 1685; Citters’s Despatches of Feb. ⁵⁄₁₃ and Feb. ⁶⁄₁₆; Huddleston’s Narrative; «Letters of Philip, second Earl of Chesterfield», 277; Sir H. Ellis’s Original Letters, first series, III. 333; second series IV. 74; Chaillot MS.; Burnet, I, 606; Evelyn’s «Diary», Feb. 4, 1685/6; Welwood’s «Memoirs», 140; North’s «Life of Guildford», 252; «Examen», 648; Hawkin’s «Life of Ken», Dryden’s «Threnodia Augustalis»; Sir. H. Halford’s «Essay on Deaths of Eminent Persons». См. также отрывокъ изъ письма, писаннаго лордомъ Брюсомъ много времени спустя послѣ того, какъ онъ сталъ графомъ Эйльсвёри и напечатаннаго въ «European Magazine» за апрѣль 1795. Эйльсвёри называетъ Борнета лжецомъ. Между тѣмъ ни одинъ безпристрастный и разсудительный читатель не найдетъ собственнаго его разсказа и разсказа Борнета противурѣчащими другъ другу. Я видѣлъ въ Британскомъ музеѣ и въ библіотекѣ Королевскаго института любопытный летучій листъ, содержащій разсказъ о смерти Карла. Онъ находится въ коллекціи Сомерса. Авторъ его былъ очевидно ревностный католикъ и долженъ былъ имѣть доступъ къ самымъ вѣрнымъ источникамъ. Я сильно подозрѣваю, что онъ имѣлъ сношенія, прямыя или косвенныя, съ самимъ Іаковомъ. Въ разсказѣ ни одно имя не выписано сполна; но начальныя буквы совершенно понятны, кромѣ одного только мѣста. Авторъ говоритъ, что D. of Y. былъ наведенъ на мысль о долгѣ брату P. М. А. С. F. — Я долженъ сознаться въ своемъ совершенномъ неумѣніи разгадать смыслъ этихъ пяти буквъ; нѣкоторымъ утѣшеніемъ можетъ служить мнѣ то, что усилія сэра Вальтеръ-Скотта были такъ же безуспѣшны. Послѣ выхода въ свѣтъ перваго изданія настоящаго со чиненія, мнѣ было сообщено нѣсколько замысловатыхъ догадокъ на счетъ этихъ таинственныхъ буквъ; однако я убѣжденъ, что истинное значеніе ихъ еще не найдено.

Казалось бы, что ни одно событіе въ исторіи не должно быть намъ извѣстно въ такой точности, какъ сцена, происходившая около смертнаго одра Карла II. Мы имѣемъ нѣсколько разсказовъ, написанныхъ людьми, находившимися въ той самой комнатѣ, когда онъ умиралъ; имѣемъ нѣсколько разсказовъ писанныхъ такими людьми, которые, не бывъ сами очевидцами, имѣли возможность получить самыя точныя свѣдѣнія отъ очевидцевъ. Между тѣмъ, кто попытается свести эту огромную массу матеріаловъ въ стройный разсказъ, тотъ убѣдится, что это задача очень трудная. Даже Іаковъ и его жена, разсказывая происшествіе монахинямъ въ Шальо, не могли согласиться между собою относительно нѣкоторыхъ обстоятельствъ. Королева разсказывала, что послѣ того какъ Карлъ пріобщился святыхъ тайнъ, протестантскіе епископы возобновили свои увѣщанія. Король возражалъ, что ничего подобнаго не бывало. — «Право, увѣряла королева, ты мнѣ это говорилъ самъ.» — «Невозможное дѣло, чтобы я говорилъ тебѣ это, отвѣчалъ король, потому что ничего подобнаго не бывало.»

Очень жаль, что сэръ Генри Гальфордъ такъ мало позаботился, чтобъ удостовѣриться въ фактахъ, надъ которыми произносилъ судъ. Онъ, повидимому, вовсе не зналъ о существованіи разсказовъ Іакова, Карильона и Годльстона.

Такъ какъ мнѣ здѣсь въ первый разъ приходится ссылаться на переписку голландскихъ министровъ при англійскомъ дворѣ, то я долженъ замѣтить, что рядъ депешъ ихъ, отъ восшествія на престолъ Іакова II до его бѣгства, составляетъ одну изъ наиболѣе цѣнныхъ частей коллекціи Макинтоша. Позднѣйшія депеши, до учрежденія новаго правительства въ февралѣ 1689, я получилъ изъ Гаги. До сихъ поръ слишкомъ мало пользовались голландскими архивами. Они содержатъ множество свѣдѣній, въ высшей степени любопытныхъ для каждаго англичанина. Расположены они въ отличнѣйшемъ порядкѣ и ввѣрены людямъ, которыхъ вѣжливость, радушіе и усердіе къ успѣхамъ литературы выше всякихъ похвалъ. Пользуюсь этимъ случаемъ, чтобы засвидѣтельствовать, какъ много я самъ обязанъ г-ну Де-Іонгу и г-ну Ванъ-Званну.}.

Въ то время постой народъ по всей Европѣ и нигдѣ въ такой степени, какъ въ Англіи, имѣлъ обыкновеніе смерть особъ, принадлежавшихъ къ царственнымъ фамиліямъ, — особенно если они пользовались общею любовью, и если смерть ихъ была внезапна, — приписывать самому гнусному и вѣроломному способу убійства. Такимъ образомъ Іакова I обвиняли въ отравленіи принца Генриха. Такимъ же образомъ Карла I обвиняли въ отравленіи Іакова I. Точно такъ же и во время республики, когда умерла въ Кернсбрукѣ принцесса Елисавета, народная молва громко утверждала, что Кромвелль унизился до безсмысленнаго и низкаго преступленія, подсыпавъ ядовитаго зелья въ пищу молодой дѣвушки, которую губить онъ не имѣлъ никакого понятнаго повода^[13]. Нѣсколько лѣтъ спустя, быстрое разложеніе трупа самого Кромвелля было многими приписано смертоносному питью, данному ему въ лекарствѣ. Смерть Карла II не могла не возбудить подобныхъ же толковъ. Общество вдоволь наслушалось неоднократно возобновлявшихся разсказовъ о мнимыхъ замыслахъ папистовъ противъ жизни короля. Вслѣдствіе этого во многихъ умахъ осталась сильная склонность къ подозрѣнію; смерть же Карла сопровождалась нѣкоторыми несчастными обстоятельствами, которыя настроеннымъ такимъ образомъ умамъ могли служить доказательствомъ, что тутъ совершено преступленіе. Четырнадцать врачей, совѣщавшихся о болѣзни короля, противоречили другъ другу и себѣ самимъ. Нѣкоторые изъ нихъ полагали, что припадокъ былъ эпилептическій, и что слѣдовало дать больному опамятоваться самому. Большинство утверждало, что это былъ апоплексическій ударъ, и въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ терзало больнаго, какъ индійца на пыткѣ. Потомъ было рѣшено признать его болѣзнь за лихорадку и кормить его пріемами хины. Одинъ изъ врачей однако протестовалъ противъ такого образа дѣйствія и увѣрялъ королеву, что собратья его общими силами уморятъ короля. Отъ такого множества совѣтниковъ ничего другаго нельзя было ожидать, кромѣ разномыслія и колебанія. Но въ простомъ народѣ многіе весьма естественно заключали изъ недоумѣнія знаменитыхъ представителей врачебной пауки, что болѣзнь происходила отъ какой-нибудь необыкновенной причины. Есть основаніе думать, что ужасное подозрѣніе мелькнуло въ умѣ самого Шорта, который, при всемъ искусствѣ въ своемъ дѣлѣ, былъ, кажется, человѣкъ боязливый и мнительный и въ это время, вѣроятно, судилъ подъ вліяніемъ страха обвиненія, которое ему, какъ католику, угрожало болѣе чѣмъ кому-либо другому. По всѣмъ этимъ причинамъ не должно удивляться, что безчисленное множество нелѣпыхъ сказокъ повторялось и принималось на вѣру въ простомъ народѣ. Говорили, что языкъ у его величества раздулся, какъ бычачій языкъ; что въ мозгу у него былъ найденъ комокъ ядовитаго порошка; что у него оказались синія пятна на груди; что были черныя пятна на плечѣ; что было что-то подсыпано въ его табакерку, было что-то подмѣшано въ его бульонѣ, было что-то подложено въ его любимое блюдо, яйца съ сѣрою амброю; что герцогиня Портсмутъ отравила его въ чашкѣ шоколада, королева окормила его въ блюдѣ сушеныхъ грушъ. Такія росказни слѣдуетъ сохранять, потому что они могутъ служить намъ мѣриломъ умственнаго развитія и нравственности того поколѣнія, которое ловило ихъ съ такою жадностью. Если въ нашъ вѣкъ никакіе подобные толки не находятъ вѣры, даже когда внезапная болѣзнь прекращаетъ жизнь людей, съ существованіемъ которыхъ связаны самые важные для насъ вопросы, то это должно приписать отчасти успѣхамъ медицины и химіи, а отчасти, надѣемся, и большему развитію въ народѣ способности къ обсужденію, справедливости и человѣчности^[14].

Когда все было кончено, Іаковъ удалился отъ постели брата въ свой кабинетъ и съ четверть часа оставался тамъ одинъ. Между тѣмъ находившіеся во дворцѣ члены Тайнаго совѣта собрались для совѣщанія. Новый король вышелъ къ нимъ и занялъ свое мѣсто за верхнимъ концомъ стола. Онъ открылъ свое управленіе, согласно обычаю, рѣчью къ совѣту. Въ этой рѣчи онъ выразилъ скорбь о постигшей его утратѣ и обѣщалъ слѣдовать примѣру необыкновенной кротости, отличавшей минувшее царствованіе. Ему извѣстно, говорилъ онъ, что его обвиняютъ въ склонности къ самовластью. Но это не единственная ложъ, какую на него взводятъ. Онъ твердо намѣренъ сохранить учрежденный образъ правленія въ церкви и государствѣ. Онъ знаетъ, что англійская церковь искренно предана престолу, и поддержаніе и охраненіе ея будутъ всегда предметомъ неусыпной его заботливости. Извѣстно ему также, что законы Англіи достаточны для того, чтобы съ помощью ихъ быть самымъ великимъ королемъ, какимъ онъ только пожелалъ бы быть. Онъ не отступится отъ собственныхъ правъ, по будетъ уважать права другихъ. Нѣкогда онъ подвергалъ жизнь опасности за защиту родной страны и впредь будетъ больше всякаго другаго стоять за охраненіе ея справедливыхъ вольностей.

Рѣчь эта не была, подобно рѣчамъ, въ наше время произносимымъ въ такихъ случаяхъ, тщательно приготовлена совѣтниками государя. Это было свободное, неподготовленное выраженіе чувствъ короля въ минуту сильнаго душевнаго волненія. Члены совѣта разразились шумными изъявленіями восторга и благодарности. Лордъ президентъ, Рочестеръ, отъ имени своихъ собратій, высказалъ надежду, что это столь радостное объявленіе его величества будетъ обнародовано. Генералъ-солиситоръ, Гениджъ Финчъ, вызвался записать рѣчь. Онъ былъ ревностный членъ установленной церкви, и потому, весьма естественно, желалъ, чтобы высказанныя новымъ монархомъ милостивыя обѣщанія были занесены въ прочный документъ. «Эти обѣщанія, говорилъ онъ, произвели на меня такое глубокое впечатлѣніе, что я могу пересказать ихъ отъ слова до слова.» Вскорѣ затѣмъ онъ подалъ записанную имъ рѣчь. Іаковъ прочелъ ее, одобрилъ и приказалъ обнародовать. Впослѣдствіи онъ говорилъ, что рѣшился на это, не обдумавъ, какъ слѣдовало; что его слова касательно Англійской церкви, сказанныя безъ предварительнаго обсужденія, были слишкомъ сильны, а Финчъ еще усилилъ ихъ, съ ловкостью, которая въ то время не была замѣчена^[15].

Король былъ изнуренъ продолжительнымъ бдѣніемъ и длиннымъ рядомъ сильныхъ ощущеній. Онъ вышелъ отдохнуть. Члены Тайнаго совѣта, почтительно проводивъ его до опочивальни, возвратились на свои мѣста и издали повелѣнія на счетъ церемоніи провозглашенія. Гвардія была подъ ружьемъ; явились герольды въ своемъ пышномъ нарядѣ; и торжественное провозглашеніе совершилось безъ всякихъ препятствій. По улицамъ были разставлены открытыя бочки вина, и всѣхъ прохожихъ приглашали выпить за здоровье новаго государя. Но хотя по временамъ и поднимались клики въ честь его, однако вообще радости въ народѣ не было. У многихъ были на глазахъ слезы; и замѣчено, что едва ли нашлась бы въ Лондонѣ служанка, которая не добыла себѣ лоскутка черной дымки въ память короля Карла^[16].

Похороны короля вызвали множество порицаній. Правду сказать, онѣ едва ли могли почесться достойными знатнаго и богатаго подданнаго. Торіи кротко осуждали скупость новаго короля, виги язвительно отзывались о недостаткѣ въ немъ родственной любви; а ярые шотландскіе ковенантеры съ восторгомъ возглашали, что явно исполнилось проклятіе, издревле предрѣченное нечестивымъ государямъ, и что умершій тиранъ похороненъ, какъ хоронятъ осла^[17]. Вообще однако Іаковъ, при началѣ своего царствованія, встрѣтилъ въ подданныхъ много добраго расположенія. Рѣчь его къ совѣту явилась въ печати, и произведенное ею впечатлѣніе было чрезвычайно для него благопріятно. Такъ вотъ онъ, тотъ монархъ, котораго крамольная партія принудила идти въ изгнаніе, у котораго она пыталась отнять право, принадлежавшее ему по рожденію, подъ тѣмъ предлогомъ, будто онъ смертельный врагъ вѣрѣ и законамъ Англіи! Онъ восторжествовалъ, онъ на престолѣ, и первымъ его дѣломъ было объявить, что онъ будетъ охранять церковь, будетъ строго блюсти права своихъ подданныхъ. Понятіе, которое составили себѣ всѣ партіи о его характерѣ, придавало особенный вѣсъ каждому сказанному имъ слову. Виги говорили, что онъ высокомѣренъ, мстителенъ, упрямъ, знать не хочетъ общественнаго мнѣнія. Торіи восхваляли его монаршія добродѣтели, не разъ сѣтовали на пренебреженіе его искусствомъ снискивать популярность. Даже сатира никогда не представляла его человѣкомъ способнымъ заискивать благорасположеніе подданныхъ выраженіемъ такихъ чувствъ, которыя были ему чужды, или такими обѣщаніями, которыхъ онъ не намѣренъ былъ исполнить. Въ первое воскресенье послѣ восшествія на престолъ, рѣчь его приводилась съ каѳедры во многихъ церквахъ. «Нашей церкви теперь дано слово короля и такого короля, который не хуже своего слова», восклицаетъ одинъ преданный престолу проповѣдникъ. Это ловкое изрѣченіе быстро разнеслось по городу и по всей странѣ и вскорѣ стало лозунгомъ всей партіи торіевъ^[18].

Со смертью короля упразднились всѣ высшія должности въ государствѣ; Іакову надлежало озаботиться замѣщеніемъ ихъ. Изъ членовъ прежняго кабинета немногіе могли надѣяться на его милость. Сондерландъ, бывшій статсъ-секретаремъ, и Годольфинъ, бывшій первымъ лордомъ казначейства, нѣкогда поддерживали «билль объ исключеніи». Галифаксъ, бывшій хранителемъ малой печати, возсталъ противъ этого билля съ неотразимымъ могуществомъ логики и краснорѣчія. Но Галифаксъ былъ смертельный врагъ деспотизма и папизма. Онъ со страхомъ смотрѣлъ на успѣхи Французскаго оружія на материкѣ и на вліяніе Французскаго золота въ совѣтахъ Англіи. Еслибъ послѣдовали его мнѣнію, то законы были бы соблюдаемы со всей строгостью; побѣжденнымъ вигамъ было бы оказано милосердіе, былъ бы созванъ въ свое время парламентъ, была бы сдѣлана попытка къ примиренію враждовавшихъ внутри государства партій; начала Тройственнаго союза были бы вновь положены въ основаніе нашей внѣшней политики. За это Іаковъ питалъ къ нему непримиримую ненависть. О лордѣ хранителѣ большой печати, Гильдфордъ, едва ли можно было сказать, чтобы онъ принадлежалъ къ той или другой изъ партій, на которыя раздѣлялся дворъ. Его никакъ нельзя было назвать поборникомъ свободы; между тѣмъ онъ такъ благоговѣлъ передъ буквою закона, что не могъ служить удобнымъ орудіемъ самовластью. Поэтому горячіе торіи называли его триммеромъ, а Іаковъ чувствовалъ къ нему непріязнь, къ которой примѣшивалась немалая доля презрѣнія. Ормондъ, бывшій лордомъ-гофмейстеромъ и вицекоролемъ Ирландіи, жилъ въ то время въ Дублинѣ. Онъ имѣлъ большія, чѣмъ кто-либо другой, права на благодарность монарха. Онъ храбро сражался за Карла I; онъ скитался въ изгнаніи съ Карломъ II и послѣ Реставраціи, не смотря на многократныя обиды, ничѣмъ не запятналъ своей вѣрности престолу. Впавъ въ немилость во дни могущества Кабали, онъ, однако, ниразу не вдавался въ крамольную оппозицію, и въ годину папистскаго заговора и «билля объ исключеніи» явился впереди другихъ защитниковъ престола. Теперь онъ былъ старъ, и судьба недавно посѣтила его самымъ жестокимъ изъ всѣхъ несчастій: онъ проводилъ въ могилу храбраго Оссори, своего сына, которому скорѣе слѣдовало бы идти во главѣ печальной процессіи за гробомъ отца. Великія заслуги Ормонда, его преклонная старость и семейныя горести возбуждали общее къ нему сочувствіе всей націи. Кавалеры смотрѣли на него, какъ на своего главу и по праву старшинства, и по заслугамъ; а виги знали, что, при всей своей несокрушимой вѣрности монархіи, онъ не былъ сторонникомъ ни деспотизма, ни папизма. Однако, какъ ни высоко ставило его общественное мнѣніе, онъ мало могъ разсчитывать на милость новаго своего государя. Дѣйствительно, Іаковъ, будучи еще самъ подданнымъ, убѣждалъ брата перемѣнить все управленіе Ирландіи. Карлъ согласился, и положено было, что чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ Рочестеръ будетъ назначенъ лордомъ-намѣстникомъ^[19].

Рочестеръ былъ единственнымъ членомъ кабинета, пользовавшимся въ значительной степени благорасположеніемъ новаго короля. Всѣ ожидали, что онъ будетъ немедленно поставленъ во главѣ управленія, и что всѣ остальные высшіе государственные сановники будутъ смѣнены. Это ожиданіе оправдалось только отчасти. Рочестеръ былъ назначенъ лордомъ-казначеемъ и такимъ образомъ сталъ первымъ министромъ. Ни въ должность лорда генералъ-адмирала, ни въ департаментъ адмиралтейства назначенія не послѣдовало. Новый король, который имѣлъ особую охоту къ подробностямъ морскаго управленія и могъ бы быть очень порядочнымъ клеркомъ въ чатамскомъ адмиралтействѣ, рѣшился быть самъ своимъ морскимъ министромъ. Управленіе этою важною частью, подъ непосредственнымъ его руководствомъ, было поручено Самюэлю Пепису, тому самому, имя котораго такъ живо сохранилось, благодаря его библіотекъ и его дневнику. Ни одно изъ лицъ, служившихъ покойному королю, не подвергалось явной опалѣ. Сондерландъ пустилъ въ дѣло столько хитростей и такую ловкость, поднялъ на ноги такое множество ходатаевъ и зналъ столько тайнъ, что ему позволили остаться въ прежней должности. Безъ подслужливости, трудолюбія, опытности, молчаливости Годольфина обойтись было трудно; а какъ въ немъ не имѣлось болѣе надобности въ казначействѣ, то онъ и былъ назначенъ камергеромъ къ королевѣ. Съ этими тремя лордами совѣтовался король по всѣмъ важнымъ дѣламъ. Что касается Галифакса, Ормонда и Гильдфорда, то онъ рѣшился до времени ихъ не отставлять, а только унизить ихъ и досаждать имъ.

Галифаксу было объявлено, что онъ долженъ сдать малую печать и принять должность президента Тайнаго совѣта. Онъ повиновался съ крайнею неохотою. Ибо, хотя должность лорда-президента и считалась всегда выше должности лорда хранителя малой печати, однако, лордъ-хранитель малой печати имѣлъ въ это время гораздо большее значеніе, чѣмъ лордъ-президентъ. Рочестеръ не забылъ остроты, которая была сказана за нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ, по случаю перемѣщенія его изъ казначейства, и насладился въ свою очередь удовольствіемъ пихнуть соперника пинкомъ вверхъ по лѣстницѣ. Малая печать была передана старшему брату Рочестера, графу Генри Кларендону.

Передъ Барильономъ Іаковъ прямо высказывалъ самую сильную непріязнь къ Галифаксу. «Я его хорошо знаю, я не могу имѣть къ нему довѣрія. Ему не имѣть никакого участія въ дѣлахъ. Что же касается мѣста, которое я ему далъ, то оно только покажетъ, какъ мало онъ имѣетъ вліянія.» Но передъ Галифаксомъ онъ считалъ нужнымъ говорить совершенно инымъ языкомъ. «Прошлое все забыто, говорилъ король, кромѣ услуги, которую вы мнѣ оказали въ преніяхъ по „биллю объ исключеніи.“ Эти слова много разъ приводились въ доказательство того, что Іаковъ не былъ такъ злопамятенъ, какъ утверждали его враги. Но они скорѣе, кажется, доказываютъ только то, что онъ вовсе не заслуживалъ тѣхъ похвалъ, которыя приверженцы его расточали его прямодушію^[20].

Къ Ормонду было послано вѣжливое увѣдомленіе, что правительство болѣе не нуждается въ его услугахъ въ Ирландіи, и приглашеніе пріѣхать въ Вайтголль и вступить въ отправленіе своихъ обязанностей по должности лорда-гофмейстера. Онъ смиренно покорился, но нисколько не старался скрыть, что былъ глубоко оскорбленъ этимъ распоряженіемъ. Наканунѣ отъѣзда, онъ далъ офицерамъ дублинскаго гарнизона великолѣпный обѣдъ въ Кильмэнгамскомъ госпиталѣ, только-что передъ тѣмъ оконченномъ. Послѣ обѣда онъ всталъ, налилъ кубокъ вина по самый край и, поднявъ его, спросилъ, пролилъ ли онъ хоть одну каплю. „Нѣтъ, господа! что бы ни говорили придворные, я еще изъ ума не выжилъ. Рука мнѣ еще не измѣняетъ, а рука моя не тверже моего сердца. За здоровье короля Іакова!“ Таково было послѣднее прощаніе Ормонда съ Ирландіей». Онъ сдалъ управленіе лордамъ-судьямъ и отправился въ Лондонъ, гдѣ былъ принятъ съ необычайными изъявленіями общаго уваженія. Многія знатныя лица выѣхали встрѣчать его на дорогѣ. Длинный рядъ экипажей сопровождалъ его въ Сентъ-Джемсъ-скверъ, гдѣ находился его домъ; а въ скверѣ тѣснилась многочисленная толпа, встрѣтившая его громкими привѣтственными кликами^[21].

Гильдфордъ остался въ должности хранителя большой печати; но въ то же время ему пришлось вынести чувствительное оскорбленіе. Рѣшено было пригласить для содѣйствія правительству другаго юриста, болѣе энергическаго и болѣе смѣлаго. Избранникомъ этимъ былъ сэръ Джорджъ Джеффризъ, главный судья суда Королевской скамьи. Беззаконія этого человѣка вошли въ поговорку. Обѣ большія партіи въ Англіи съ равнымъ ожесточеніемъ нападали на его память: ибо виги смотрѣли на него, какъ на самаго свирѣпаго врага, а торіи нашли нужнымъ сваливать на него отвѣтственность за всѣ преступленія, запятнавшія ихъ торжество. Внимательное и добросовѣстное изслѣдованіе убѣждаетъ, что нѣкоторыя изъ возмутительныхъ исторій, разсказываемыхъ о немъ, ложны или преувеличены. Однако, безпристрастный историкъ можетъ исключить изъ огромной массы гнусныхъ дѣлъ, которою обременена память порочнаго судьи, очень немногое.

Онъ былъ человѣкъ ума быстраго и энергическаго, по отъ природы склонный къ нахальству и къ бѣшенымъ страстямъ. Едва вышедши изъ отрочества, онъ принялся за адвокатскую практику въ судѣ Ольдъ-Бейли, въ которомъ адвокаты всегда отличались вольностью языка, неизвѣстною въ Вестминстерѣ. Тутъ, въ продолженіе многихъ лѣтъ, главнымъ занятіемъ его были допросъ и передопросъ самыхъ закоснѣлыхъ негодяевъ обширной столицы. Ежедневныя столкновенія съ распутными женщинами и съ ворами такъ развили его способности, что онъ сдѣлался самымъ отчаяннымъ забіякою, когда-либо существовавшимъ между его братьею. Въ душѣ его уничтожилось не только всякое состраданіе къ чувствамъ ближняго, но и всякое самоуваженіе, даже всякое чувство приличія. Онъ усвоилъ себѣ въ совершенствѣ тотъ родъ краснорѣчія, который въ ходу въ низшихъ слояхъ черни для выраженія гнѣва и презрѣнія. Его запасъ крѣпкихъ словъ и ругательствъ былъ такъ обиленъ, что едва ли нашелся бы ему соперникъ на рыбномъ базарѣ или на медвѣжьей травлѣ. Выраженіе его лица и голосъ его, какъ видно, всегда были непріятны; но эти природныя свойства, которыя въ его глазахъ были, кажется, преимуществами, онъ еще усовершенствовалъ въ такой степени, что только очень немногіе могли видѣть или слышать его безъ страху, когда находили на него припадки бѣшенства. На лбу его были написаны наглость и звѣрство. Сверкающій глазъ его имѣлъ какую-то силу очарованія надъ несчастною жертвою, на которой останавливался его взоръ. Между тѣмъ говорили, что его лобъ и глаза были еще далеко не такъ ужасны, какъ свирѣпое очертаніе его рта. Бѣшеный рыкъ его, по отзыву человѣка, которому приходилось часто его слышать, грохоталъ какъ громъ въ день страшнаго суда. Эти свойства онъ, будучи еще молодымъ человѣкомъ, перенесъ отъ адвокатской ограды на судейскую скамью. Онъ скоро достигъ званія сарджента, а потомъ лондонскаго городскаго судьи. Судьею на городскихъ судебныхъ съѣздахъ онъ обнаружилъ тѣ же самыя свойства, которыми впослѣдствіи, въ болѣе высокой должности, стяжалъ незавидное безсмертіе. Уже тогда можно было замѣтить въ немъ самый возмутительный порокъ, какой только можетъ встрѣтиться въ человѣческой природѣ: наслажденіе чужимъ страданіемъ ради самаго страданія. Въ способѣ произносить приговоръ надъ виновными высказалось у него какое-то адское наслажденіе. Слезы и мольбы этихъ несчастныхъ, казалось, пріятно щекотали его душу; онъ любилъ бросать ихъ въ дрожь расписываніемъ всѣхъ подробностей предстоящихъ имъ мученій. Когда бывало приходилось ему приговорить несчастную женщину къ бичеванію У задка телѣги, онъ говаривалъ: «Палачъ, приказываю тебѣ оказать особенное вниманіе этой барынѣ! Выпори ее, братъ, порядкомъ; выпори такъ, чтобы кровь лилась ручьемъ! Время у насъ Рождественское, холодненько ея милости раздѣваться; такъ, смотри же, нагрѣй ей спину на славу!»^[22] Не менѣе затѣйливо шутилъ онъ, объявляя приговоръ бѣдному Лодовику Моггльтону, пьяному портному, вообразившему себя пророкомъ. «Безстыдный мошенникъ! ревѣлъ Джеффризъ, вотъ будетъ тебѣ легонькое наказаньеце, самое, самое легонькое!» Въ составъ этого легонькаго наказаньеца входила выставка у позорнаго столба, при которой несчастнаго фанатика едва не забили до смерти осколками кирпичей^[23].

Къ этому времени сердце Джеффриза закалилось до той степени твердости, которой ищутъ тираны въ самыхъ гнусныхъ орудіяхъ своихъ. До сихъ поръ онъ искалъ повышенія въ своемъ званіи перемѣщеніемъ въ лондонскому корпорацію. Поэтому онъ прикидывался круглоголовымъ и постоянно выказывалъ гораздо большую веселость, когда ему приходилось объяснять католическимъ священникамъ, что ихъ будутъ рѣзать живыми и при нихъ же сожгутъ ихъ кишки, чѣмъ при произнесеніи обыкновенныхъ смертныхъ приговоровъ. но какъ скоро добился всего, что можно было получить отъ Сити, онъ поспѣшилъ продать свой мѣдный лобъ и свой змѣиный языкъ двору. Чиффинчъ, привыкшій служить посредникомъ во всякаго рода постыдныхъ сдѣлкахъ, оказалъ и тутъ свое содѣйствіе. Много важивалъ онъ на своемъ вѣку и любовныхъ, и политическихъ интригъ, но, конечно, ничѣмъ не оказалъ своимъ господамъ такой зазорной услуги, какъ представленіемъ Джеффриза въ Вайтголль. Отступникъ скоро пріобрѣлъ себѣ покровителя въ лицѣ жестокосердаго и мстительнаго Іакова. Карлъ, пороки котораго, какъ ни были велики, не имѣли такого сродства съ нахальствомъ и жестокостью, всегда смотрѣлъ на него съ презрѣніемъ и отвращеніемъ. «Въ этомъ человѣкѣ, говорилъ король, нѣтъ ни знанія», ни ума обращаться; а безстыдства больше, чѣмъ въ десяти сѣченыхъ уличныхъ бродягахъ {Этотъ отзывъ находится во многихъ современныхъ памфлетахъ. Титъ Отсъ приводилъ его безпрестанно. См. его Εἰκὼν Βασιλική.}." Но требовалась служба, которой нельзя было поручить ни одному человѣку, сохранявшему нѣкоторое уваженіе къ закону и чувство стыда, и такимъ образомъ Джеффризъ былъ назначенъ главнымъ судьею суда Королевской скамьи въ такихъ лѣтахъ, въ которыхъ адвокатъ обыкновенно почтетъ за счастье, если ему поручатъ вести сколько-нибудь важное дѣло.

Сами враги Джеффриза не могли отрицать въ немъ нѣкоторыхъ качествъ великаго судьи. Юридическая ученость его ограничивалась, правда, тѣмъ, что онъ успѣлъ пріобрѣсть въ практикѣ невысокаго разбора. Но умъ его былъ изъ тѣхъ счастливо одаренныхъ умовъ, которые среди лабиринта софизмовъ и массы невѣрныхъ фактовъ попадаютъ прямо на существенную точку. Впрочемъ, онъ рѣдко обладалъ вполнѣ своими умственными способностями. Даже при разборѣ гражданскихъ дѣлъ, его злобный и деспотическій нравъ постоянно затмѣвалъ его разсудокъ. Явиться въ судъ, гдѣ онъ былъ судьею, было то же, что войти въ логовище дикаго звѣря, котораго никто не былъ въ силахъ укротить, и котораго ласка приводила въ ярость точно такъ же, какъ и нападеніе. Онъ зачастую вскидывался безъ разбора на истцовъ и отвѣтчиковъ, на адвокатовъ и повѣренныхъ, на свидѣтелей и присяжныхъ, изрыгая на нихъ потоки бѣшеной брани, приправленной проклятіями и крѣпкими словами. Его взоръ и рѣчь наводили ужасъ еще въ то время, когда онъ былъ только молодымъ адвокатомъ, искавшимъ практики. Теперь же, когда онъ былъ во главѣ самаго грознаго судилища въ королевствѣ, рѣдко кто не дрожалъ предъ нимъ. Даже когда онъ бывалъ трезвъ, свирѣпый нравъ его былъ довольно страшенъ. Но по большей части онъ находился подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, которые отуманивали его разсудокъ и разжигали его бѣшеныя страсти. Вечера свои онъ обыкновенно проводилъ въ попойкакъ. Кто видалъ его только за бутылкою, тотъ подумалъ бы, что онъ крайне грубый, испившійся гуляка, любящій грязное общество и грязныя удовольствія, а впрочемъ общительный и веселый малый. На этихъ попойкахъ онъ бывалъ постоянно окруженъ шутами, которыхъ выбиралъ изъ послѣднихъ рядовъ мелкихъ адвокатовъ, практиковавшихъ въ его судѣ. Эти люди дурачили другъ друга и ругались между собою на потѣху ему. Онъ вставлялъ свое словцо въ ихъ непристойныя бесѣды, подтягивалъ ихъ разгульнымъ пѣснямъ и по мѣрѣ того, какъ у него начинало шумѣть въ головѣ, обнимался и цѣловался съ ними въ порывахъ пьяной нѣжности. Но если на первое время вино, по-видимому, смягчало его сердце, то, нѣсколько часовъ спустя, производило дѣйствіе совсѣмъ иное. Зачастую бывало, что онъ, заставивъ долго прождать присутствіе, приходилъ на свое судейское мѣсто, еще не выспавшись послѣ вчерашней попойки, съ разгорѣвшимся лицомъ и выпученными, какъ у помѣшаннаго, глазами. Когда онъ бывалъ въ такомъ состояніи, благоразуміе предписывало вчерашнимъ его собутыльникамъ не попадаться ему на глаза: потому что, при воспоминаніи о панибратствѣ, до котораго онъ допустилъ ихъ наканунѣ, его брала досада и злость, и можно было поручиться, что онъ не упуститъ случая разразиться на нихъ проклятіями и ругательствами. Между многими отвратительными чертами его не послѣднею была та, что для него было истиннымъ наслажденіемъ публично срѣзать и унизить того самаго человѣка, которому онъ своими пьяными изліяніями дружбы подалъ поводъ надѣяться на его благосклонность.

Службу, которой ожидало отъ него правительство, онъ сталъ исполнять не только безъ всякаго колебанія, но даже съ увлеченіемъ, съ гордостью. Первымъ подвигомъ его было судебное убійство Альджернона Сидни. Послѣдующія дѣйствія вполнѣ соотвѣтствовали этому началу. Порядочные люди изъ торіевъ скорбѣли о позорѣ, которымъ варварство и безстыдство такого важнаго сановника клеймили отправленіе правосудія. Но неистовства, на которыя эти люди смотрѣли съ омерзѣніемъ, давали право на уваженіе Іакова. Такимъ образомъ, по смерти Карла, Джеффризъ былъ назначенъ засѣдать въ кабинетѣ и возведенъ въ достоинство пера. Послѣдняя почесть была необыкновеннымъ знакомъ королевской милости; ибо съ самаго преобразованія судоустройства въ XIII вѣкѣ ни одинъ главный судья не бывалъ членомъ палаты лордовъ^[24].

Такимъ образомъ Гильдфордъ былъ замѣщенъ во всѣхъ своихъ политическихъ должностяхъ и остался при однѣхъ обязанностяхъ по званію совѣстнаго судьи. Въ совѣтѣ Джеффризъ велъ себя относительно его съ явною грубостью. Назначеніе на мѣста по судебной части было все въ рукахъ главнаго судьи, а сословіе юристовъ очень хорошо понимало, что самымъ надежнымъ средствомъ для снисканія добраго расположенія главнаго судьи было — оказывать неуваженіе къ лорду-хранителю печати.

Іаковъ былъ всего нѣсколько часовъ на престолѣ, какъ возникъ споръ между двумъ представителями судебной власти. Таможенные сборы были ассигнованы Карлу только пожизненно, слѣдовательно, новый король не могъ законно взимать ихъ. До избранія новой палаты общинъ должно было пройти нѣсколько недѣль. Если бы между тѣмъ пришлось пріостановить сборъ таможенныхъ пошлинъ, то казна потерпѣла бы; обычный ходъ торговли былъ бы прерванъ; потребители не получили бы отъ этого никакой выгоды, а были бы въ барышахъ только тѣ изъ торговцевъ, къ которымъ, по счастливому для нихъ случаю, пришли бы грузы товара въ промежутокъ времени между переходомъ короны и собраніемъ парламента. Казначейство осаждалось купцами, у которыхъ кладовыя были полны очищенныхъ пошлиною товаровъ, и которые со страхомъ и отчаяніемъ ожидали себѣ разорительнаго подрыва отъ тѣхъ изъ своихъ собратій, которые будутъ въ состояніи спустить цѣны. Всякій безпристрастный человѣкъ согласится, что это былъ одинъ изъ тѣхъ случаевъ, въ которыхъ уклоненіе правительства отъ строго конституціоннаго порядка можетъ быть оправдано. Но когда непремѣнно нужно уклониться отъ строго конституціоннаго пути, уклоненіе это, разумѣется, должно простираться никакъ не далѣе того, что дѣйствительно требуется необходимостью. Гильдфордъ понималъ это и подалъ совѣтъ, дѣлавшій ему честь. Онъ предлагалъ продолжать взиманіе таможенныхъ пошлинъ, но съ тѣмъ, чтобы этотъ сборъ хранился въ казначействѣ отдѣльно отъ прочихъ суммъ впредь до открытія парламента. Дѣйствуя такимъ образомъ, король нарушилъ бы букву закона, но въ та же время заявилъ бы свое желаніе сообразоваться съ духомъ. Джеффризъ подалъ совершенно иной совѣтъ. Онъ предложилъ издать эдиктъ, которымъ объявлялась бы высочайшая воля, чтобы таможенныя пошлины платились по-прежнему. Этотъ совѣтъ приходился какъ нельзя болѣе по нраву королю. Благоразумное предложеніе лорда-хранителя печати было отвергнуто, какъ достойное только вига или — что еще хуже — триммера. Была обнародована прокламація въ томъ смыслѣ, какъ совѣтовалъ главный судья. Нѣкоторые ожидали, что она возбудитъ въ публикѣ сильный взрывъ негодованія; но ожиданія ихъ не оправдались. Духъ сопротивленія еще не ожилъ; и дворъ могъ безопасно рѣшаться на такія мѣры, которыя лѣтъ за пять предъ тѣмъ вызвали бы возстаніе. Въ лондонскомъ Сити, недавно еще столь строптивомъ, едва можно было подслушать ропотъ отдѣльныхъ личностей^[25].

Прокламація, которою объявлялось, что таможенныя пошлины будутъ взиматься по-прежнему, возвѣстила также о собраніи въ скоромъ времени парламента. Не безъ тайнаго чувства тревоги рѣшился Іаковъ созвать государственные чины. Время, по настоящему, было самое благопріятное. Никогда еще, съ восшествія на престолъ дома Стюартовъ, не бывали избирательныя сословія такъ хорошо расположены къ двору. Но душу новаго монарха тревожило опасеніе, о которомъ и теперь еще, по прошествіи столькихъ лѣтъ, нельзя упомянуть безъ стыда и негодованія. Онъ боялся, что сознаніемъ парламента навлечетъ на себя неудовольствіе францускаго короля.

Французскому королю мало было дѣла до того, которая изъ двухъ партій въ Англіе восторжествуетъ на выборахъ: ибо всѣ парламенты, собиравшіеся со временъ Реставраціи, какой бы ни былъ ихъ образъ мыслей относительно внутренней политики, смотрѣли съ недовѣріемъ на возрастающее могущество дома Бурбоновъ. Въ этомъ отношеніи мало было различія въ образѣ мыслей между вигами и упрямыми провинціальными джентльменами, составлявшими главную силу торійской партіи. Поэтому Людовикъ не щадилъ ни подкуповъ, ни угрозъ для того, чтобы не допустить Карла до созванія палатъ; а Іаковъ, съ самаго начала участвовавшій въ тайнѣ иностранной политики брата, теперь, ставъ королемъ Англіи, сталъ также наемникомъ и вассаломъ Франціи.

Рочестеръ, Годольфинъ и Сондерландъ, составлявшіе теперь внутренній кабинетъ, очень хорошо знали, что покойный ихъ государь получалъ деньги отъ версальскаго двора. Іаковъ обратился къ нимъ за совѣтомъ о томъ, слѣдовало ли созвать палаты. Они вполнѣ признали необходимость поддерживать Людовика въ его добромъ расположеніи; но полагали, что относительно созванія парламента нельзя было колебаться. Какъ ни казалась терпѣлива нація, былъ, однако, предѣлъ ея терпѣнію. Во всѣхъ умахъ твердо было укоренено понятіе, что король не можетъ, безъ разрѣшенія общинъ, законно располагать деньгами своихъ подданныхъ, и хотя въ чрезвычайныхъ обстоятельствахъ сами виги оказали бы готовность платить въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль таможенныя пошлины, не утвержденныя парламентскимъ актомъ, не подлежало, однако, сомнѣнію, что даже торіи возстали бы, какъ скоро такой неправильный сборъ сталъ бы продолжаться, по минованіи тѣхъ исключительныхъ обстоятельствъ, которыя одни его оправдывали. Стало быть, палаты надо было созвать; а если такъ, то чѣмъ скорѣе онѣ будутъ созваны, тѣмъ лучше. Даже та незначительная отсрочка, которая потребовалась бы для предварительнаго сношенія съ Версалемъ, могла причинить неисправимый вредъ. Въ публикѣ повсюду быстро распространилось бы неудовольствіе и недовѣріе. Галифаксъ сталъ бы жаловаться, что нарушаются основныя начала конституціи. Къ нему примкнулъ бы и лордъ-хранитель печати, какъ и слѣдовало такому трусливому, педантическому спеціальному адвокату. Что можно было прежде сдѣлать добровольно, то пришлось бы, наконецъ, сдѣлать противъ воли. Тѣ именно министры, которыхъ его величество наиболѣе желалъ бы уничтожить въ общественномъ мнѣніи, пріобрѣли бы еще большую популярность и на его же счетъ. Наконецъ, неудовольствіе націи могло бы отозваться весьма неблагопріятно на результатѣ выборовъ. На эти доводы возражать было нечего. Поэтому король и возвѣстилъ странѣ свое намѣреніе созвать парламентъ. Но въ то же время онъ съ мучительнымъ безпокойствомъ спѣшилъ оправдаться въ нарушеніи должнаго почтенія, должной покорности къ Франціи. Онъ отвелъ Карильона въ особую комнату и тамъ извинялся, что осмѣлился рѣшиться на такую важную мѣру безъ предварительнаго согласія Людовика. «Увѣрьте своего государя, говорилъ Іаковъ, въ моей признательности и моей приверженности. Я знаю, что безъ его покровительства ничего не могу дѣлать. Знаю, въ какія хлопоты вовлекъ себя братъ тѣмъ, что не держался неуклонно Франціи. Я употреблю все стараніе, чтобы не допустить палаты мѣшаться въ иностранныя дѣла; а чуть увижу въ нихъ охоту мутить, отправлю ихъ заниматься своимъ дѣломъ. Объясните это моему доброму брату. Я надѣюсь, что онъ не обидится на меня за то, что я распорядился, не посовѣтовавшись съ нимъ предварительно. Онъ имѣетъ полное право требовать, чтобы я съ нимъ совѣтовался, и я намѣренъ совѣтоваться съ нимъ во всемъ. Но въ настоящемъ случаѣ одна даже недѣля промедленія могла бы повести къ весьма прискорбнымъ послѣдствіямъ.»

Эти постыдныя извиненія были на другой день возобновлены Рочестеромъ. Барильонъ принялъ ихъ вѣжливо. Ободрившись этимъ, Рочестеръ приступилъ къ просьбѣ о деньгахъ. «Это будетъ выгодная затрата, говорилъ онъ, вашъ государь не можетъ лучше употребить своихъ доходовъ. Представьте ему настоятельно, какъ необходимо, чтобы король англійскій зависѣлъ не отъ своихъ подданныхъ, а исключительно отъ дружбы Франціи^[26].»

Барильонъ поспѣшилъ сообщить Людовику желаніе англійскаго правительства; но Людовикъ уже предупредилъ ихъ. Какъ только онъ получилъ извѣстіе о смерти Карла, первымъ дѣломъ его было скупить векселей на Англію на 500,000 ливровъ, что составляло около 37,500 фунтовъ стерлинговъ. Добыть въ Парижѣ такое количество векселей въ тотъ же день было нелегко. Однако, черезъ нѣсколько часовъ они были скуплены, и гонецъ полетѣлъ въ Лондонъ^[27]. Какъ скоро Барильонъ получилъ деньги, онъ поспѣшилъ въ Вайтголль сообщить пріятную вѣсть. Іаковъ не устыдился плакать или показать видъ, что плакалъ отъ восхищенія и благодарности. «Никто, кромѣ вашего короля, говорилъ онъ, не дѣлалъ, такихъ добрыхъ, такихъ великодушныхъ дѣлъ. Я никогда не буду въ состояніи отблагодарить его. Увѣрьте его, что моя привязанность будетъ неизмѣнна до конца моей жизни.» Явились, одинъ за другимъ, Рочестеръ, Сондерландъ, Годольфинъ, обнять посла и нашептать ему, что онъ подарилъ ихъ государя новою жизнью^[28].

Но хотя Іакову и его тремъ совѣтникамъ пріятна была оказанная Людовикомъ поспѣшность, однако, они далеко не были довольны размѣрами подарка. Впрочемъ, боясь разсердить Людовика слишкомъ назойливымъ выпрашиваніемъ, они только намекнули стороною на свое желаніе. Они объявили, что никакъ не намѣрены торговаться съ такимъ великодушнымъ благодѣтелемъ, какъ французскій король, и что готовы вполнѣ положиться на его щедрость. Вмѣстѣ съ тѣмъ, они попытались задобрить его большою жертвою на счетъ чести націи. Очень хорошо было извѣстно, что однимъ изъ предметовъ политики Людовика было присоединеніе къ своимъ владѣніямъ бельгійскихъ областей. Трактатомъ, заключеннымъ съ Испаніею еще въ то время, когда Данби былъ лордомъ-казначеемъ, Англія обязалась противиться всякому покушенію Франціи на эти области. Три министра сообщили Барильону, что король ихъ считаетъ этотъ трактатъ уже необязательнымъ. «Онъ былъ заключенъ Карломъ, говорили они; для него онъ, пожалуй, и былъ обязателенъ; но братъ Карла не признаетъ себя связаннымъ имъ. Слѣдовательно, христіаннѣйшій король можетъ, не опасаясь никакого сопротивленія со стороны Англіи, принимать мѣры къ присоединенію къ своимъ владѣніямъ Брабанта и Геннегуа^[29].»

Въ то же время рѣшено было отправить къ Людовику чрезвычайное посольство съ порученіемъ принести ему увѣреніе въ признательности Іакова. На это посольство выбрали человѣка, который до тѣхъ поръ не занималъ еще очень важной должности, но имени котораго суждено было нѣсколько позднѣе, въ удивительномъ сочетаніи славы и безславія, прогремѣть по всему образованному міру.

Вскорѣ послѣ Реставраціи, въ годы веселья и разврата, прославленные бойкимъ перомъ Гамильтона, Іаковъ, тогда еще человѣкъ молодой и пылкій къ наслажденіямъ, прельстился Арабеллою Чорчилль, одною изъ фрейлинъ, состоявшихъ въ штатѣ первой его жены. Арабелла была нехороша собою; но Іаковъ былъ неразборчивъ, и она стала признанною его любовницею. Она была дочь одного бѣднаго кавалера, который хаживалъ въ Вайтголль и написалъ цѣлый Фоліантъ о монархіи и монархахъ — одно изъ самыхъ нелѣпыхъ сочиненій, въ свое время осмѣянное и теперь давно забытое. Черчилли были въ крайней нуждѣ; преданность ихъ престолу была самая пламенная; и проступокъ Арабеллы вызвалъ въ нихъ, кажется, одно только чувство радостнаго удивленія, что такая дурняшка удостоилась такого высокаго отличія.

Вліяніе ея принесло большую пользу ея роднымъ; но никому изъ нихъ такъ не посчастливилось, какъ старшему ея брату Джону, красивому юношѣ, служившему въ то время прапорщикомъ въ гвардейскомъ пѣхотномъ полку. Онъ быстро пошелъ при дворѣ и по военной службѣ и весьма скоро сталъ отличаться между свѣтскими людьми, искавшими удовольствій. Ростъ его былъ величественъ, лице красиво, обращеніе чрезвычайно вкрадчиво, но въ то же время полно такого достоинства, что самые нахальные вертопрахи никогда не осмѣливались позволить себѣ съ нимъ какую-нибудь вольность; собою онъ владѣлъ въ совершенствѣ даже въ самыхъ непріятныхъ, въ самыхъ раздражающихъ обстоятельствахъ. Объ образованіи его такъ мало позаботились, что онъ не умѣлъ правильно написать самыхъ обиходныхъ словъ роднаго языка; но острый и могучій умъ его съ избыткомъ замѣнялъ книжное ученіе. Онъ былъ неговорливъ; но когда бывалъ вынужденъ говорить публично, врожденное краснорѣчіе его возбуждало зависть въ опытныхъ и ученыхъ ораторахъ. Мужество въ немъ соединялось съ необыкновеннымъ, невозмутимымъ хладнокровіемъ. Въ продолженіе многихъ лѣтъ тревогъ и опасности, ни разу не случалось, въ какихъ бы то ни было трудныхъ обстоятельствахъ, чтобы онъ хотя на минуту утрачивалъ дивную ясность взгляда.

На двадцать-третьемъ году онъ былъ посланъ съ своимъ полкомъ въ помощь французскимъ войскамъ, дѣйствовавшимъ въ то время противъ Голландіи. Тутъ онъ своею спокойною неустрашимостью отличился между тысячами храбрыхъ воиновъ. Его знаніе военнаго дѣла доставило ему почтеніе самыхъ старыхъ офицеровъ. Онъ удостоился публичной благодарности передъ фронтомъ арміи, и самъ Тюрень, въ то время бывшій на высшей точкѣ своей воинской славы, оказалъ ему много знаковъ уваженія и довѣрія.

Къ несчастью, съ этими блестящими качествами соединялась въ Джонъ Черчиллѣ примѣсь самаго гнуснаго свойства. Въ очень молодыхъ еще лѣтахъ начали въ немъ обнаруживаться нѣкоторыя наклонности, особенно отвратительныя въ юности. Онъ былъ разсчетливъ даже въ порокѣ и взималъ обильную дань съ женщинъ, обогащавшихся поборами съ другихъ, болѣе щедрыхъ любовниковъ. Нѣкоторое время былъ онъ предметомъ бѣшеной, но скоротечной любви герцогини Кливландъ. Однажды король засталъ его у нея, и онъ принужденъ былъ выпрыгнуть въ окно. Она наградила его за этотъ опасный подвигъ, подаривъ ему 5,000 фунтовъ. Эти деньги разсчетливый юный герой немедленно употребилъ на покупку ренты въ 500 фунтовъ въ годъ, надежно обезпеченной недвижимымъ имѣніемъ {Darmouth’s note 'on Burnet, I, 264. Chesterfield’s «Leiters», Nov. 18. 1748. Честерфильдъ — свидѣтель, заслуживающій полной вѣры, потому рента была записана на имѣніи его дѣда, Галифакса. Я считаю лишеннымъ основанія позорное дополненіе къ этому разсказу, находящееся у Попа:

«The gallant, too, to whom she paid it down,

Lived to refuse his mistress half а crown.»

(«Молодецъ, которому она давала деньги, отказывалъ впослѣдствіи своей любовницѣ въ полкронѣ.»)

Корль называетъ это дополненіе ходячею сплетнею.}.

Уже тогда копились у него въ потаенныхъ ящикахъ кучи червонцевъ, которыя остались неприкосновенными и пятьдесятъ лѣтъ спустя, когда онъ былъ уже герцогомъ, имперскимъ княземъ и богатѣйшимъ частнымъ человѣкомъ въ Европѣ^[30].

По окончаніи войны, онъ былъ причисленъ къ придворному штату герцога Iорскаго, сопровождалъ его въ Нидерланды и въ Эдинбургъ и, въ награду за свою службу, былъ возведенъ въ достоинство шотландскаго пера и назначенъ командиромъ единственнаго драгунскаго полка, существовавшаго въ то время въ англійскомъ войскѣ {См. «Historical Records of the First or Royal Dragoons.» Назначеніе Чорчилля командиромъ этого полка было осмѣяно, какъ примѣръ нелѣпаго пристрастія. Въ одномъ современномъ пасквилѣ, котораго, сколько припомню, я не видалъ въ печати, но котораго имѣется рукописный экземпляръ въ Британскомъ музеѣ, есть слѣдующіе стихи:

«Let’s cut our meat with spoons,

The sense is as good

As that Churchill should

Be put to command the dragoons.»

(

«Будемъ рѣзать мясо ложками; въ этомъ будетъ столько же смысла, какъ и въ томъ, чтобы Чорчиллю командовать драгунами.»)}. Жена его получила мѣсто въ штатѣ меньшой дочери Іакова, принцессы Датской.

Итакъ, лорда Чорчилля отправили чрезвычайнымъ посломъ въ Версаль. Ему было поручено принести усердную благодарность англійскаго правительства за столь великодушно пожалованныя ему деньги. Сначала предполагалось поручить ему вмѣстѣ съ тѣмъ просить у Людовика гораздо большей суммы; но по зрѣломъ размышленіи, правительство побоялось, чтобы такая назойливая алчность не разсердила благодѣтеля, только-что передъ тѣмъ такъ широко и притомъ по собственному побужденію явившаго свою щедрость. Поэтому Чорчиллю приказано было ограничиться одною благодарностью за прошедшее, не говоря ни слова о будущемъ^[31].

Но среди самыхъ увѣреній своихъ, что не намѣрены докучать выпрашиваніями, Іаковъ и его министры умѣли стороною очень ясно дать понять свои желанія и ожиданія. Они имѣли ловкаго, усерднаго и, быть можетъ, не безкорыстнаго посред ника въ лицѣ Французскаго посла. Людовикъ нѣкоторое время отговаривался, затѣмъ, вѣроятно, чтобы придать большую цѣну своимъ даяніямъ. Черезъ нѣсколько недѣль, однако, Барильону было выслано изъ Версаля еще полтора милліона ливровъ. Сумму эту, составляющую около 112,000 футовъ стерлинговъ, ему предписано было расходовать разсчетливо. Разрѣшено было выдать англійскому правительству 30,000 фунтовъ на подкупъ членовъ новой палаты общинъ; остальное же велѣно хранить про запасъ на всякіе чрезвычайные случаи, напримѣръ, на случай распущенія палаты или возстанія^[32].

Гнусность этихъ сдѣлокъ признается всѣми; но истинное ихъ значеніе, кажется, часто понимается неправильно; ибо, хотя съ того времени, какъ открыта публикѣ переписка Барильона, иностранная политика послѣднихъ двухъ королей изъ дома Стюартовъ не находила въ Англіи ни одного защитника, однако, есть еще партія, которая силится извинить ихъ внутреннюю политику. Между тѣмъ не подлежитъ сомнѣнію, что между ихъ внутреннею и иностранною политикою существовала необходимая, неразрывная связь. Еслибъ они хотѣли въ продолженіе немногихъ мѣсяцевъ поддержать честь страны за-границею, имъ пришлось бы измѣнить всю систему внутренняго управленія. Хвалить ихъ за то, что они не хотѣли управлять страною согласно видамъ парламента, и въ то же время порицать ихъ за то, что они подчинялись предписаніямъ Людовика, значитъ противорѣчить себѣ. Имъ предоставлялось на выборъ только одно изъ двухъ: или быть въ зависимости отъ Людовика, или подчиняться парламенту.

Іаковъ, должно отдать ему справедливость, былъ бы очень радъ пріискать третій путь; но третьяго пути не существовало. Онъ сталъ рабомъ Франціи: но ошибочно было бы представлять его себѣ, какъ раба, довольнаго своимъ рабствомъ. Въ немъ было настолько гордости, чтобы по временамъ становилось ему досадно на самаго себя за подчиненіе французскому владычеству, и чтобы съ нетерпѣніемъ желать свергнуть съ себя ярмо; и агенты многихъ иностранныхъ державъ всячески старались поддерживать въ немъ такія чувства.

Восшествіе его на престолъ возбудило надежды и опасенія при всѣхъ дворахъ на материкѣ, и иностранцы слѣдили за началомъ его управленія едва ли съ менѣе напряженнымъ вниманіемъ, чѣмъ собственные его подданные. Одно только правительство желало, чтобы смутамъ, раздиравшимъ Англію въ продолженіе трехъ поколѣній, не было конца. Всѣ прочія правительства, республиканскія и монархическія, протестантскія и католическія, желали этимъ смутамъ благополучнаго исхода.

Правду сказать, иностранные государственные люди весьма плохо понимали сущность долгаго спора, происходившаго между Стюартами и ихъ парламентами; но ни одинъ государственный человѣкъ не могъ не замѣчать вліянія, которое этотъ споръ имѣлъ на равновѣсіе европейскихъ державъ. Въ обыкновенныхъ обстоятельствахъ, сочувствіе дворовъ вѣнскаго и мадридскаго было бы безъ сомнѣнія на сторонѣ государя, борющагося со своими подданными, въ особенности же католическаго государя, борющагося съ подданными еретиками; но въ настоящемъ случаѣ это сочувствіе уступило другому, болѣе сильному чувству. Страхъ и ненависть, внушаемыя могуществомъ, притѣсненіями и надменностью французскаго короля, достигли крайняго предѣла. Сосѣдямъ его можно было призадуматься надъ вопросомъ, что было безопаснѣе; вести ли противъ него войну, или жить съ нимъ въ мирѣ? Ибо среди мира онъ продолжалъ ихъ обирать и оскорблять: и напрасно пробовали они счастья въ войнѣ противъ него. Въ этомъ затруднительномъ положеніи взоры ихъ съ напряженнымъ безпокойствомъ обращались къ Англіи. Станетъ ли онъ дѣйствовать согласно съ началами Тройственнаго союза, или будетъ руководствоваться началами Дуврскаго трактата? Отъ рѣшенія этого вопроса зависѣла участь всѣхъ ея сосѣдей. При ея помощи еще возможно было устоять противъ Людовика; но никакой помощи нельзя было ожидать отъ нея, пока не было въ ней возстановлено внутреннее спокойствіе. До начала борьбы между короною и парламентомъ, Англія была первокласною державою; и съ того дня, какъ эта борьба окончилась, она снова явилась первоклассною державою; но пока споръ остановился нерѣшеннымъ, она была могуча при Плантагенетахъ и при Тюдорахъ; могуча была она и потомъ при государяхъ, царствовавшихъ послѣ Революціи: но при короляхъ изъ дома Стюартовъ она какъ будто не существовала на картѣ Европы. Одного рода силы она утратила, а другаго рода силъ еще не пріобрѣла. Та мощь, которая въ XIV столѣтіи дала ей возможность унизить Францію и Испанію, не существовала болѣе; а та иная мощь, которою она еще разъ унизила Францію и Испанію въ XVIII вѣкѣ, еще не была вызвана къ дѣйствію. Форма ея правленія уже не была ограниченною монархіею по образцу среднихъ вѣковъ; но она не стала еще ограниченною монархіею по образцу новѣйшаго времени. Соединяя въ себѣ недостатки двухъ различныхъ системъ, она не обладала силою ни той, ни другой. Элементы нашего государственнаго строя, вмѣсто того, чтобы соединиться въ гармоническое цѣлое, притиводѣйствовали другъ другу и взаимно себя обезсиливали. Все было въ переходномъ положеніи, всюду были борьба и неурядица. Главною задачею государя было нарушать права парламента; главною задачею законодательныхъ сословій — захватывать прерогативы государя. Король охотно принималъ чужеземную помощь, которая освобождала его изъ-подъ тягостной зависимости отъ непокорнаго парламента. Парламентъ отказывалъ королю въ средствахъ къ поддержанію національной чести заграницею, изъ опасенія, слишкомъ основательнаго, что эти средства будутъ употреблены на утвержденіе деспотизма во внутреннемъ управленіи. Слѣдствіемъ этого взаимнаго недовѣрія было то, что страна, при всей громадности своихъ средствъ, имѣла такъ же мало вѣсу въ христіанскомъ мірѣ, какъ какое-нибудь герцогство Савойское или герцогство Лотарингское, и безъ сомнѣнія, гораздо меньшій вѣсъ, чѣмъ небольшая область Голландія.

Франціи представлялась огромная выгода въ продленіи такого положенія дѣлъ^[33]. Польза всѣхъ прочихъ державъ побуждала ихъ озаботиться о его прекращеніи. Вся Европа желала, чтобы Іаковъ въ своемъ управленіи сообразовался съ законами и съ общественнымъ мнѣніемъ. Даже изъ Эскуріала приходили письма, серьёзно выражавшія надежду, что новый король англійскій будетъ жить въ добромъ согласіи съ своимъ парламентомъ и народомъ^[34]. Изъ самаго Ватикана присылались предостереженія противъ неумѣренной ревности къ католической вѣрѣ. Бенедиктъ Одескальки, занимавшій въ то время папскій престолъ подъ именемъ Иннокентія XI, раздѣлялъ, какъ свѣтскій государь, всѣ тѣ опасенія, съ которыми прочіе государи смотрѣли на возрастаніе могущества Франціи. Кромѣ того, были у него свои особые, личные поводы къ безпокойству. Счастливымъ обстоятельствомъ для протестантизма было то, что въ то самое время, когда вступилъ на престолъ послѣдній католическій король Англіи, усобицы раздирали католическую церковь и грозили ей новымъ расколомъ. Между Людовикомъ и Иннокентіемъ возникъ споръ подобно тому, который былъ между императорами и римскими первосвященниками въ XI вѣкѣ. Людовикъ, до изувѣрства преданный ученію римской церкви, но въ то же время неуклонный блюститель своей королевской власти, обвинялъ папу въ нарушеніи свѣтской власти Французской короны; а папа, въ свою очередь, обвинялъ его въ захватѣ духовной власти апостольскихъ ключей. Король, со всѣмъ своимъ высокомѣріемъ, наткнулся на человѣка еще непреклоннѣе его самого. Иннокентій, во всѣхъ частныхъ сношеніяхъ, былъ человѣкомъ самымъ мягкимъ и кроткимъ; но когда говорилъ оффиціально, съ престола святаго Петра, то говорилъ тономъ Григорія VII или Сикста V. Споръ разгорѣлся не на шутку. Иннокентій отлучалъ отъ церкви агентовъ короля. Людовикъ изгонялъ изъ государства приверженцевъ папы. Король назначалъ поборниковъ своей власти епископами. Папа отказывалъ имъ въ посвященіи. Они вступали во владѣніе епископскими дворцами и доходами, но не имѣли права отправлять епископскія обязанности. Прежде чѣмъ кончился это споръ, дошло до того, что во Франціи было до тридцати такихъ епископовъ, которые не могли ни совершать таинства мѵропомазанія, ни ставить священниковъ^[35].

Если бы кто другой изъ жившихъ въ то время государей, только не Людовикъ, былъ вовлеченъ въ подобный споръ съ Ватиканомъ, онъ могъ бы твердо разсчитывать на то, что всѣ протестантскія правительства были бы на его сторонѣ. Но страхъ и вражда, возбужденные честолюбіемъ и дерзостью Французскаго короля, были такъ сильны, что, кто бы ни рѣшился мужественно противостать ему, всякій могъ быть увѣренъ въ общемъ себѣ сочувствіи. Сами лютеране и кальвинисты, всегда ненавидѣвшіе папу, не могли удержаться отъ желанія ему успѣха въ борьбѣ съ тираномъ, стремившимся къ всемірной монархіи. Такимъ же точно образомъ, въ нашемъ уже столѣтіи, многіе люди, смотрѣвшіе на Пія VII, какъ на антихриста, съ одобреніемъ взирали на этого антихриста, когда онъ возсталъ противъ исполинскаго могущества Наполеона.

Вражда Иннокентія къ Франціи располагала его къ кротости и къ либеральному образу мыслей относительно англійскихъ дѣлъ. Возсоединеніе англійскаго народа въ лонѣ управляемой имъ паствы, безъ сомнѣнія, возрадовало бы его душу. Но онъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы вообразить, что такую смѣлую и упрямую націю можно было возвратить къ римской церкви насильственными и противными конституціи дѣйствіями королевской власти. Нетрудно было предвидѣть, что, если Іаковъ захочетъ дѣйствовать на пользу своей церкви средствами незаконными и противными желаніямъ народа, попытка будетъ неудачна; что ненависть еретическихъ островитянъ къ истинной вѣрѣ станетъ сильнѣе и упорнѣе прежняго, и въ умахъ ихъ родится убѣжденіе въ неразрывной связи протестантизма съ гражданскою свободою, католичества съ произволомъ верховной власти. Король въ то же время навлечетъ на себя ненависть и подозрѣніе своихъ подданныхъ. Англія останется, какъ была при Іаковъ I, при Карлъ I и Карлъ II, державою третьекласною, а Франція будетъ безнаказанно властвовать за Альпами и за Рейномъ. Съ другой стороны, было вѣроятно, что, дѣйствуя осторожно и съ умѣренностью, строго соблюдая законы и стараясь пріобрѣсти довѣріе своего парламента, Іаковъ могъ добиться значительныхъ облегченій въ положеніи своихъ единовѣрцевъ: сначала отмѣны карательныхъ законовъ противъ нихъ, а затѣмъ вскорѣ и отмѣны законовъ, ограничивавшихъ ихъ гражданскія права. Между тѣмъ англійскій король и англійская нація, будучи въ согласіи между собою, могли стать во главѣ европейской коалиціи и поставить непреодолимую преграду алчности Людовика.

Въ этомъ образѣ мыслей утверждали Иннокентія самые вліятельные изъ англичанъ, жившихъ при его дворѣ. Изъ нихъ знаменитѣйшимъ былъ Филиппъ Говардъ, потомокъ знатнѣйшихъ домовъ Британіи, съ одной стороны, внукъ графа Аронделя, съ другой внукъ герцога Леннокса. Филиппъ съ давняго времени былъ членомъ священной коллегіи, его обыкновенно называли кардиналомъ Англіи, и онъ былъ главнымъ совѣтникомъ апостольскаго престола по всѣмъ дѣламъ, касавшимся его отечества. Идти въ изгнаніе вынудили его неистовые вопли протестантскихъ изувѣровъ; одинъ членъ его дома, несчастный Стаффордъ, палъ жертвою ихъ же ярости. Однако, ни собственныя обиды, ни обиды, причиненныя роднымъ, не породили въ душѣ кардинала слѣпаго гнѣва, который не позволялъ бы ему давать разсудительные совѣты. Поэтому въ каждомъ письмѣ, приходившемъ изъ Ватикана въ Вайтголь, совѣтовались терпѣніе, умѣренность и уваженіе къ предразсудкамъ англійскаго народа^[36].

Въ душѣ Іакова происходила сильная борьба. Несправедливо было бы полагать, что ему пріятно было подчиненное положеніе, въ которомъ онъ находился. Онъ любилъ власть и дѣло. Онъ высоко цѣнилъ свое личное достоинство. Не былъ онъ даже совершенно лишенъ чувства, нѣсколько подходившаго къ патріотизму. Въ душѣ горько ему было думать, что королевство, ввѣренное его управленію, имѣло гораздо меньшее значеніе въ мірѣ, чѣмъ многія другія страны, надѣленныя гораздо меньшими естественными выгодами; съ жадностью прислушивался онъ къ рѣчамъ иностранныхъ посланниковъ, когда они убѣждали его поддержать достоинство своего званія, стать во главѣ большаго союза, сдѣлаться защитникомъ оскорбленныхъ народовъ и смирить гордыню властителя, передъ которымъ трепеталъ весь континентъ. Такія рѣчи пробуждали въ его сердцѣ ощущенія, къ которымъ неспособенъ былъ его безпечный, изнѣженный братъ.

Но эти ощущенія скоро подавлялись болѣе сильнымъ чувствомъ. Энергическая иностранная политика необходимо предполагала примирительную политику внутреннюю. Невозможно было въ одно и то же время давать отпоръ могуществу Франціи и попирать вольности Англіи. Исполнительная власть не могла предпринять ничего великаго безъ поддержки со стороны общинъ, а этой поддержки она могла добиться не иначе, какъ подчиняя свои дѣйствія ихъ мнѣнію. Такимъ образомъ Іаковъ видѣлъ, что двумя вещами, составлявшими предметъ самыхъ пламенныхъ его желаній, обладать разомъ было невозможно. Вторымъ его желаніемъ было, чтобы его боялись и уважали за границею. Первымъ же желаніемъ его было — быть неограниченнымъ властелиномъ въ своей странѣ. Нѣкоторое время онъ колебался, переходилъ отъ одной къ другой изъ несовмѣстныхъ цѣлей, къ которымъ влекло его сердце. Борьба, происходившая въ душѣ его, придавала правительственнымъ дѣйствіямъ видъ нерѣшительности и неоткровенности. Люди, пытавшіеся безъ этого ключа прослѣдить лабиринтъ его политики, не постигали, какимъ образомъ одинъ и тотъ жечеловѣкъ могъ на одной и той же недѣлѣ быть такъ гордъ и такъ унижаться. Самого Людовика сбивали съ толку противорѣчія въ поведеніи союзника, переходившаго, въ промежутокъ нѣсколькихъ часовъ, отъ подобострастія къ дерзости и отъ дерзости опять къ подобострастію. Но теперь, когда передъ нашими взорами раскрыты дѣйствія Іакова въ цѣломъ", эти противорѣчія, кажется, объясняются очень просто.

При самомъ вступленіи на престолъ, онъ былъ въ неувѣренности, покорится ли страна мирно его власти. Эксклюзіонисты, недавно еще столь сильные, могли, пожалуй, возстать противъ него съ оружіемъ въ рукахъ. Ему, могли, пожалуй, очень понадобиться Французскія войска. Поэтому онъ на нѣсколько дней готовъ былъ сдѣлаться льстецомъ и попрошайкой. Смиренно извинялся онъ въ томъ, что осмѣлился созвать парламентъ, не испросивъ предварительно согласія Французскаго правительства. Усердно вымаливалъ онъ отъ Франціи денежнаго пособія и плакалъ отъ радости при видѣ Французскихъ векселей. Онъ отправилъ въ Версаль особое посольство съ увѣреніями въ своей благодарности, своей преданности, своей покорности. Но едва успѣло посольство выѣхать, въ чувствахъ его произошла полная перемѣна. Тогда онъ былъ уже повсюду провозглашенъ, и при этомъ не послѣдовало ни одного безпорядка, не раздалось ни одного возмутительнаго возгласа. Со всѣхъ концовъ острова получалъ онъ извѣстія, что подданные его были спокойны и послушны. Онъ ободрился духомъ. Унизительное отношеніе, въ которомъ онъ находился къ чужеземной державѣ, представилось ему невыносимымъ. Онъ сталъ надмененъ, щекотливъ, хвастливъ, заносчивъ. Онъ заговорилъ такимъ гордымъ языкомъ о достоинствѣ своего вѣнца и о равновѣсіи державъ, что весь дворъ его положительно ожидалъ совершеннаго переворота въ иностранной политикѣ королевства. Онъ приказалъ Чорчиллю прислать подробное донесеніе о версальскомъ церемоніалѣ, съ тѣмъ чтобы всѣ почести, какія будутъ оказаны при Французскомъ дворѣ англійскому посольству, отдать въ точности, а никакъ не болѣе, представителю Франціи въ Вайтголлѣ. Извѣстіе объ этой перемѣнѣ было принято съ восхищеніемъ въ Мадридѣ, въ Вѣнѣ и въ Гагѣ^[37]. Людовику сначала оно было только забавно. «Добрый мой союзникъ ведетъ рѣчь свысока, говорилъ онъ; но онъ такой же охотникъ до моихъ пистолей, какимъ былъ его братъ.» Вскорѣ, однако, перемѣна въ поведеніи Іакова и надежды, которыя возбуждала эта перемѣна въ обѣихъ отрасляхъ этого дома, начали обращать на себя болѣе серьёзное вниманіе. Сохранилось до нашего времени одно замѣчательное письмо, въ которомъ, французскій король высказывалъ сильное подозрѣніе, что его провели, и что деньги, посланныя имъ въ Вестминстеръ, будутъ употреблены противъ него самого^[38].

Къ этому времени Англія оправилась отъ горести и безпокойства, причиненныхъ смертью добродушнаго Карла. Торіи шумно выражали свою преданность новому государю. Страхъ не позволялъ высказываться ненависти виговъ. Огромная масса, не принадлежащая безусловно ни къ вигамъ, ни къ торіямъ, но склоняющаяся поочередно то къ вигизму, то къ торизму, была еще на сторонѣ торіевъ. Реакція, послѣдовавшая за распущеніемъ Оксфордскаго парламента, еще не утратила совершенно своей силы.

Король не замедлилъ подвергнуть испытанію преданность своихъ протестантскихъ друзей. Пока онъ былъ еще подданнымъ, онъ имѣлъ обыкновеніе слушать обѣдню при запертыхъ дверяхъ, въ небольшой молельнѣ, устроенной для его жены. Теперь онъ приказалъ раскрыть двери, чтобы являвшіеся къ нему на поклонъ могли видѣть торжественный обрядъ. При возношеніи даровъ странная сумятица происходила въ переднемъ покоѣ. Католики падали на колѣни; протестанты бросались вонъ изъ комнаты. Вскорѣ была поставлена во дворцѣ новая каѳедра; и великимъ постомъ католическіе проповѣдники говорили съ нея рядъ проповѣдей, къ великому соблазну усердныхъ церковниковъ^[39].

Затѣмъ послѣдовало еще болѣе важное нововведеніе. Наступила страстная недѣля, и король рѣшился ходить къ обѣднѣ-съ такимъ же великолѣпіемъ, какимъ бывали окружены его предшественники, когда являлись въ храмы, посвященные англиканскому вѣроисповѣданію. Онъ объявилъ о своемъ намѣреніи тремъ членамъ своего внутренняго кабинета и потребовалъ, чтобы они его сопровождали. Сондерландъ, для котораго всѣ исповѣданія были безразличны, согласился безъ труда. Годольфину, по его званію камергера при королевѣ, уже прежде приходилось подавать ей руку, когда она отправлялась въ свою молельню; и, стало быть, онъ ужъ не затруднялся оффиціально поклоняться въ капищѣ Реммоновомъ^[40]. Но Рочестеръ былъ въ сильномъ смущеніи. Его вліяніе въ странѣ проистекало главнымъ образомъ изъ мнѣнія духовенства и торійскаго джентри, что онъ былъ ревностный и непреклонный поборникъ установленной церкви. Правовѣріе его, въ глазахъ ихъ, вполнѣ искупало недостатки, которые иначе сдѣлали бы его ненавистнымъ человѣкомъ въ королевствѣ: безграничную его дерзость, крайне бѣшеный нравъ и почти звѣрское обхожденіе {«То those that ask boons

He swears by God’s oons,

And chides them as if they came there to steal spoons.»

«Lamentable Lory», a ballad, 1684.

(«Когда къ нему приходятъ съ просьбами, онъ отвѣчаетъ ругательствами, какъ будто къ нему пришли воровать ложки.»)}. Онъ боялся, что, согласившись на желаніе короля, сильно уронитъ себя во мнѣніи своей партіи. Послѣ нѣкоторыхъ споровъ, онъ исходатайствовалъ себѣ позволеніе провести праздники за городомъ. Прочимъ высшимъ сановникамъ было всѣмъ приказано быть въ Свѣтлое Воскресенье на своихъ мѣстахъ. Обряды римской церкви вновь, по прошествіи ста-двадцати-семи лѣтъ, съ царственнымъ великолѣпіемъ совершались въ Вестминстерѣ. Гвардія была въ строю. Кавалеры ордена Подвязки надѣли на шею свои орденскія цѣпи. Герцогъ Соммерсетъ, второй по достоинству изъ свѣтскихъ нобльменовъ въ королевствѣ, несъ государственный мечъ. Длинный рядъ знатныхъ лордовъ сопровождалъ короля къ его мѣсту. Замѣчено было, однако, что Ормондъ и Галифаксъ остались въ передней комнатѣ. За нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, они мужественно отстаивали права Іакова противъ нѣкоторыхъ изъ тѣхъ самыхъ лицъ, которыя теперь спѣшили пробраться впередъ. Ормондъ не участвовалъ въ рѣзнѣ католиковъ. Галифаксъ неустрашимо провозглашалъ невинность Стаффорда. Глядя на этихъ поклонниковъ каждой преобладающей власти, которые нѣкогда содрогались при одной мысли о королѣ-папистѣ и безжалостно проливали кровь невиннаго пера-католика, а теперь толкались между собою, чтобы пробиться поближе къ католическому алтарю, образецъ триммеровъ имѣлъ нѣкоторое право возгордиться въ своемъ одиночествѣ данною ему ненавистною, насмѣшливою кличкою^[41].

Не прошло недѣли послѣ этого торжества, и Іаковъ рѣшился на пожертвованіе своими религіозными убѣжденіями, далеко превосходившее всѣ пожертвованія, какихъ онъ доселѣ требовалъ отъ кого-либо изъ своихъ протестантскихъ подданныхъ. Онъ короновался 23 апрѣля, въ день праздника святаго покровителя страны. Вестминстерское аббатство и Вестминстерская зала были роскошно убраны. Присутствіе королевы и женъ перовъ придавало торжеству особенную прелесть, которой было лишено великолѣпное коронованіе покойнаго короля. Однако люди, помнившіе это коронованіе, утверждали, что настоящее далеко ему уступало. Изстари велся обычай, что передъ коронованіемъ государь, въ сопровожденіи всѣхъ своихъ герольдовъ, судей, совѣтниковъ, лордовъ и высшихъ сановниковъ, торжественно проѣзжалъ верхомъ изъ Тоуэра въ Вестминстеръ. Изъ этихъ парадныхъ поѣздовъ послѣднимъ и самымъ великолѣпнымъ былъ поѣздъ, проходившій по столицѣ въ то время, когда во всей своей силѣ пылали чувства, возбужденныя Реставраціею. Тріумфальныя арки высились надъ дорогою. Вдоль всего Корнгилля, Чипсайда; кладбища святаго Павла, Флитъ-Стрита и Странда были построены мѣста для зрителей. Такимъ образомъ всему городу дана была возможность посмотрѣть на королевское достоинство въ самомъ пышномъ и величественномъ видѣ, въ какомъ оно могло явиться. Іаковъ приказалъ составить смѣту расходамъ на такое шествіе и нашелъ, что они простерлись бы приблизительно до половины той суммы, которую онъ предполагалъ употребить на то, чтобы покрыть брилліантами свою жену. Поэтому онъ разсудилъ быть расточительнымъ на то, въ чемъ слѣдовало бы быть побережливѣе, и скрягою въ томъ, въ чемъ простительно было бы ему явить расточительность. Болѣе 100,000 фунтовъ было потрачено на нарядъ королевы, а шествіе изъ Тоуэра отмѣнено. Неразумность этого образа дѣйствій очевидна. Если внѣшнее великолѣпіе къ чему-нибудь годно въ политикѣ, то оно годно именно, какъ средство дѣйствовать на воображеніе толпы. Верхъ нелѣпости, разумѣется, устранять простой народъ отъ зрѣлища, котораго главная цѣль состоитъ именно въ томъ, чтобы произвести впечатлѣніе на простой народъ. Іаковъ явилъ бы болѣе разумную бережливость, еслибъ съ обычною пышностью проѣхалъ черезъ Лондонъ изъ восточнаго конца въ западный и приказалъ бы нѣсколько рѣже нашить жемчугъ и брилліанты на платьѣ жены. Его примѣру, однако, слѣдовали и его преемники; большія суммы, которыя, при хорошемъ употребленіи, доставили бы отмѣнное удовольствіе значительной части народа, убивались на зрѣлище, къ которому допускались только три или четыре тысячи избранныхъ особъ. Наконецъ, старинный обычай отчасти возобновился. Въ день коронованія королевы Викторіи была процессія, въ которой можно бы замѣтить много недостатковъ, во на которую смотрѣло съ любопытствомъ и съ восхищеніемъ полмилліона ея подданныхъ, и которая, безъ сомнѣнія, доставила гораздо больше удовольствія и возбудила гораздо большій энтузіазмъ, чѣмъ дороже стоившее зрѣлище, видѣнное небольшимъ кругомъ избранниковъ въ стѣнахъ аббатства.

Іаковъ приказалъ Санкрофту сократить обрядъ. Гласнозаявленный поводъ этому былъ тотъ, что день былъ слишкомъ коротокъ для всего, что предстояло исполнить. Но кто разсмотритъ сдѣланныя въ ритуалѣ перемѣны, тотъ убѣдится, что истинною цѣлью было обойти нѣкоторыя части, слишкомъ рѣзко противорѣчившія религіознымъ чувствамъ ревностнаго католика. Служба причастія не читалась. Обрядъ поднесенія экземпляра Библіи въ великолѣпномъ переплетѣ, съ увѣщаніемъ цѣнить выше всѣхъ земныхъ благъ книгу, которую его учили считать искаженною ложными ученіями, былъ также выпущенъ. Однако, и за этими урѣзками остальное должно было бы сильно смущать совѣсть человѣка, искренно вѣровавшаго, что англійская церковь есть еретическое общество, и что въ лонѣ ея нѣтъ спасенія. Король совершилъ жертвоприношеніе на протестантскомъ алтарѣ. Онъ, по-видимому, присоединялся къ моленіямъ, выраженнымъ въ литіяхъ, которыя пѣли епископы. Онъ получилъ отъ этихъ ложныхъ пророковъ помазаніе, символъ божественнаго освященія; онъ стоялъ на колѣняхъ съ видомъ благочестиваго умиленія въ то время, какъ они призывали Святаго Духа, котораго были, по его убѣжденію, злѣйшими, закоснѣлыми врагами. Такова непослѣдовательность человѣческой природы, что человѣкъ, утратившій три королевства ради фанатической ревности къ своему вѣроисповѣданію, рѣшался, однако, на дѣйствіе, очень близко подходящее къ отступничеству, только бы не лишиться ребяческаго удовольствія быть облечену въ символическіе знаки королевской власти^[42].

Проповѣдь говорилъ Франсисъ Торнеръ, епископъ илайскій. Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ писателей, которые все еще придерживались обветшалыхъ пріемовъ архіепископа Вилліамса и епископа Андрюза. Проповѣдь состояла вся изъ вычурныхъ хитросплетеній, которыя за семьдесять лѣтъ назадъ привели бы слушателей въ восторгъ, но которыя новое поколѣніе, привыкшее къ болѣе чистому краснорѣчію Спрата, Соута и Тиллотсона, слушало только съ презрѣніемъ. Царь Соломонъ въ проповѣди былъ самъ король Іаковъ, Адоніа былъ Монмутъ, Іоавъ — райгаусскій заговорщикъ, Семей — вигскій сочинитель пасквилей, Авіаѳаръ — честный, но введенный въ заблужденіе старикъ кавалеръ^[43]. Толкованіемъ одного мѣста изъ книгъ Паралипоменонъ выводилось, что король поставленъ выше парламента; другое мѣсто приводилось въ доказательство того, что онъ одинъ долженъ начальствовать надъ милиціею. Подъ конецъ своего слова проповѣдникъ очень робко коснулся новаго и затруднительнаго положенія, въ которомъ находилась церковь въ отношеніи къ государю, причемъ напомнилъ слушателямъ, что императоръ Констанцій Хлоръ, не будучи самъ христіаниномъ, оказывалъ почетъ тѣмъ христіанамъ, которые оставались вѣрны своему исповѣданію, и презрѣніе тѣмъ, которые старались снискать его милость отступничествомъ. За божественною службою въ аббатствѣ послѣдовалъ парадный обѣдъ въ Вестминстерѣ, за обѣдомъ великолѣпный фейерверкъ, а за фейерверкомъ большое количество плохихъ стиховъ^[44].

Эти дни можно считать временемъ, въ которое энтузіазмъ торійской партіи достигъ высшаго предѣла. Съ самаго восшествія на престолъ новаго короля, постоянно приходили кипы адресовъ, въ которыхъ выражалось глубокое благоговѣніе къ его особѣ и званію и жестокая ненависть къ побѣжденнымъ вигамъ. Миддльсекскіе судьи благодарили Бога за сокрушеніе замысловъ тѣхъ цареубійцъ, тѣхъ эксклюзіонистовъ, которые, не довольствуясь еще умерщвленіемъ одного благословеннаго монарха, стремились ниспровергнуть самыя основанія монархіи. Городъ Глостеръ предавалъ проклятію кровожадныхъ мерзавцевъ, которые пытались лишить его величество законнаго наслѣдія. Виганскіе граждане увѣряли своего государя, что они будутъ защищать его противъ всѣхъ крамольныхъ Ахитофелей и бунтовщиковъ Авессаломовъ. Соффолькскій большой судъ присяжныхъ выразилъ надежду, что парламентъ изгонитъ всѣхъ эксклюзіонистовъ. Многія корпораціи давали зарокъ никогда не избирать въ палату общинъ ни одного изъ тѣхъ лицъ, которыя подавали голосъ въ пользу отнятія у Іакова права, принадлежавшаго ему по рожденію. Даже столица явила глубокое подобострастіе. Юристы и торговцы соперничали другъ передъ другомъ въ раболѣпствѣ. Адвокатскія корпораціи судовъ общаго права и справедливости прислали усердныя выраженія своей преданности и покорности. Всѣ большія торговыя общества, компанія Остиндская, компанія Африканская, компанія Турецкая, компанія Московская, компанія Гудзонова залива, Мариландскіе купцы, ямайскіе купцы, купцы-предприниматели объявили, что они съ величайшимъ удовольствіемъ подчиняются королевскому эдикту, повелѣвавшему имъ платить по прежнему таможенныя пошлины. Бристоль, второй городъ на всемъ островѣ, былъ отголоскомъ Лондона. Но нигдѣ духъ вѣрноподданничества не былъ такъ силенъ, какъ въ обоихъ университетахъ. Оксфордскій университетъ объявилъ, что онъ никогда не уклонится отъ тѣхъ религіозныхъ правилъ, которыя обязываютъ его повиноваться королю безусловно и безгранично. Кембриджскій университетъ осудилъ въ самыхъ строгихъ выраженіяхъ злодѣйство и вѣроломство тѣхъ безпокойныхъ людей, которые пытались отвести теченіе престолонаслѣдія изъ древняго его русла^[45].

Такого рода адресами долгое время наполнялись всѣ нумера «Лондонской Газеты». Впрочемъ, не въ одномъ писаніи адресовъ являли торіи свое усердіе. Призывныя грамоты къ избранію депутатовъ въ новый парламентъ были разосланы, и вся страна волновалась лихорадкою общихъ выборовъ. Никогда еще не производились выборы при столь благопріятныхъ для двора обстоятельствахъ. Сотни тысячъ людей, которыхъ страхъ, наведенный папистскимъ заговоромъ, бросилъ въ вигизмъ, бросились обратно въ торизмъ вслѣдствіе ужаса, наведеннаго заговоромъ Райгаусскимъ. Въ графствахъ правительство могло разсчитывать на подавляющее большинство джентльменовъ, имѣвшихъ триста и свыше фунтовъ годоваго дохода, и на духовенство почти до послѣдняго человѣка. У тѣхъ бурговъ, которые нѣкогда были твердынями вигизма, недавно были отобраны ихъ хартіи по судебному приговору, или же они предупредили приговоръ добровольною отдачею своихъ хартій. Теперь имъ было дано новое устройство, при которомъ не подлежало сомнѣнію, что они выберутъ членовъ, преданныхъ коронѣ. Гдѣ нельзя было полагаться на горожанъ, тамъ была дана избирательная льгота сосѣднимъ сквайрамъ. Въ нѣкоторыхъ изъ небольшихъ корпорацій на западѣ, избирательныя сословія состояли большею частью изъ капитановъ и поручиковъ гвардіи. Отчетные чиновники повсюду дѣйствовали въ видахъ двора. Лордъ-намѣстникъ и его депутаты образовали въ каждомъ графствѣ могущественный, дѣятельный и бдительный комитетъ, имѣвшій цѣлью дѣйствовать на Фригольдеровъ ласкательствомъ или застращиваніемъ. Тысячи проповѣдниковъ торжественно, съ каѳедры, увѣщевали народъ не подавать голосовъ за вигскихъ кандидатовъ, такъ какъ придется дать отвѣтъ передъ Тѣмъ, Который поставилъ существующія на землѣ власти и призналъ возмущенія за такой же смертный грѣхъ, какъ и колдовство. Всѣми этими выгодами преобладающая партія не только пользовалась до послѣдняго предѣла, но и злоупотребляла ими съ такимъ безстыдствомъ, что степенные и мыслящіе люди, остававшіеся вѣрными монархіи въ часъ опасности и вовсе нелюбившіе ни республиканцевъ, ни отщепенцевъ, приходили въ ужасъ и видѣли въ такихъ начинаніяхъ знаменіе грядущихъ тяжкихъ дней^[46].

Между тѣмъ виги, хотя и несли справедливое наказаніе за свои ошибки, хотя побѣжденные, упавшіе духомъ, разстроенные, однако не уступили безъ бою. Число ихъ было еще велико между торговцами и ремесленниками въ городахъ и между йоменами и поселянами въ деревняхъ. Въ нѣкоторыхъ округахъ, напримѣръ въ Дорсетширѣ, въ Сомерсетширѣ, они составляли значительное большинство населенія. Въ бургахъ, получившихъ новое устройство, они ничего не могли сдѣлать; но въ графствахъ, гдѣ только представлялась имъ какая-нибудь надежда, они боролись отчаянно. Въ Бедфордширѣ, который передъ тѣмъ имѣлъ своимъ представителемъ добродѣтельнаго и злосчастнаго Росселя, они одержали верхъ при подачѣ голосовъ поднятіемъ рукъ, но были разбиты при письменной подачѣ голосовъ^[47]. Въ Эссексѣ они насчитали 1,300 голосовъ противъ 1,800^[48]. На выборахъ въ Нортгамптонширѣ простойнародъ съ такимъ буйствомъ выражалъ свою непріязнь къ правительственному кандидату, что на базарную площадь въ главномъ городѣ графства былъ выведенъ отрядъ войска, съ приказаніемъ зарядить ружья боевыми зарядами^[49]. Еще замѣчательнѣе исторія борьбы въ Боккингамширѣ. Вигскимъ кандидатомъ былъ Томасъ Вартонъ, старшій сынъ Филиппа лорда Вартона, человѣкъ, равно отличавшійся, и ловкостью и смѣлостью, которому суждено было играть видную, хотя и не всегда достойную уваженія роль въ политикѣ нѣсколькихъ царствованій. Онъ былъ изъ числа тѣхъ членовъ палаты общинъ, которые отнесли въ палату лордовъ билль объ исключеніи. Поэтому дворъ въ особенности заботился о томъ, чтобы правдою или неправдою не допустить его избранія. Лордъ главный судья, Джеффризъ, самъ пріѣхалъ въ Боккингамширъ затѣмъ, чтобы поддержать одного джентльмена, по имени Гакета, кандидата отъ крайнихъ торіевъ. Была придумана хитрость, которой успѣхъ считали несомнѣннымъ. Пущена была молва, что собираніе голосовъ будетъ производиться въ Эйльсбери; и Вартонъ, которому не было равнаго въ умѣніи владѣть всѣми пружинами избирательной тактики, принялъ свои мѣры, соображаясь съ этою молвою. Но шерифъ внезапно перенесъ выборы въ Ньюпортъ-Пагнелль. Вартонъ со своими сторонниками бросился туда; но оказалось, что Гакетъ, который былъ посвященъ въ тайну продѣлки, уже успѣлъ удержать всѣ постоялые дворы и квартиры. Вигскимъ Фригольдерамъ пришлось привязать своихъ лошадей къ заборамъ и ночевать подъ открытымъ небомъ на лугахъ, окружающихъ городокъ. Величайшаго труда стоило въ такое короткое время добыть припасовъ и корму на такое огромное число людей и лошадей, хотя Вартонъ, нещадившій денегъ, когда были въ немъ задѣты честолюбіе и духъ партіи, израсходовалъ въ одинъ день 1,500 фунтовъ, сумму громадную для того времени. Однако, явное нарушеніе справедливости, видно, придало мужества энергическимъ боккингамширскимъ йоменамъ, которыхъ отцы нѣкогда послали въ парламентъ Джона Гампдена. Вартонъ не только рѣшительно одержалъ верхъ на выборахъ, но еще могъ удѣлить свои лишніе голоса человѣку умѣреннаго образа мыслей и тѣмъ окончательно разбить кандидата, поддерживаемаго главнымъ судьею^[50].

Въ Чеширѣ борьба продолжалась цѣлыхъ шесть дней. У виговъ оказалось около тысячи семи сотъ голосовъ, у торіевъ около двухъ тысячъ. Простой народъ очень шумно стоялъ за виговъ; онъ поднялъ крикъ: «долой епископовъ!», оскорблялъ духовенство на честерскихъ улицахъ, избилъ одного джентльмена изъ партіи торіевъ, выбивалъ окна, билъ констаблей. Для прекращенія безпорядковъ была созвана милиція и оставалась въ сборѣ, чтобы охранять побѣдителей въ то время, какъ они праздновали свою побѣду. По заключеніи выборовъ, пять пушекъ изъ замка возвѣстили окружной странѣ торжество церкви и короны; зазвонили во всѣ колокола; новоизбранные члены отправились торжественнымъ шествіемъ къ Городскому Кресту, сопровождаемые хоромъ музыки и длинною вереницею найтовъ и сквайровъ. Во все продолженіе пути, процессія пѣла «Joy to Great Cæsar», вѣрноподданническую пѣснь, незадолго передъ тѣмъ сочиненную Дорфи, но которая тѣмъ не менѣе пользовалась въ то время почти такою же популярностью, какую пріобрѣло нѣсколько лѣтъ спустя знаменитое «Lillibullero»^[51]. Музыканты выстроились вокругъ Креста; запылалъ потѣшный огонь; въ немъ сожгли экземпляръ билля объ исключеніи и потомъ съ громкими кликами пили за здоровье короля Іакова. Слѣдующій день былъ воскресный. Утромъ милиція построилась вдоль улицъ, которыя вели къ каѳедральной церкви. Городскіе чины очень парадно проводили обоихъ представителей графства въ соборъ; тамъ они выслушали проповѣдь, которую говорилъ деканъ, вѣроятно, объ обязанности безусловнаго повиновенія; а затѣмъ меръ города далъ имъ великолѣпный обѣдъ^[52].

Въ Нортумберландѣ побѣда сэра Джона Фенвика, придворнаго, котораго имя впослѣдствіи получило печальную извѣстность, сопровождалась обстоятельствами, произведшими сильное ощущеніе въ Лондонѣ, и которыя даже иностранные посланники сочли достойными упомянуть въ своихъ депешахъ. Ньюкестль былъ освѣщенъ огромными горящими кострами каменнаго угля. Съ колоколенъ раздавался радостный трезвонъ. Всенародно, при громкихъ кликахъ восторга, брошены были въ огонь экземпляръ билля объ исключеніи и черная шкатулка, подобная той шкатулкѣ, въ которой, по ходившей въ народѣ сказкѣ, хранился брачный договоръ Карла II съ Люси Вальтерсъ^[53]. Общій результатъ выборовъ превзошелъ самыя выспреннія ожиданія двора. Іаковъ убѣдился, что ему не придется издержать ни гроша на покупку голосовъ. Онъ говорилъ, что за исключеніемъ какихъ-нибудь сорока человѣкъ, палата общинъ была такая именно, какую онъ избралъ бы самъ^[54]. А эту палату общинъ, по дѣйствовавшему въ то время закону, онъ былъ властенъ удержать до конца своего царствованія.

Будучи увѣренъ въ поддержкѣ парламента, онъ могъ отнынѣ предаться сладости мщенія. Онъ былъ отъ природы не такого нрава, чтобы забывать обиды; а пока онъ былъ еще подданнымъ, пришлось ему вынести нѣкоторыя такія обиды и оскорбленія, которыя и въ человѣкѣ, менѣе злопамятномъ, породили бы сильную и долговѣчную злобу. Одинъ разрядъ людей въ особенности съ безпримѣрною, неслыханною подлостью и жестокостью покушался на его честь и жизнь: это были свидѣтели по дѣлу о заговорѣ. Извинительно было ему ненавидѣть ихъ; и въ наше еще время одни имена ихъ возбуждаютъ омерзѣніе и ужасъ всѣхъ сектъ и всѣхъ партій.

Нѣкоторые изъ этихъ несчастныхъ были уже недоступны для людскаго суда. Бедло умеръ въ своей закоснѣлости, не показавъ ни малѣйшаго знака раскаянія или стыда^[55]. Догдаль послѣдовалъ за нимъ въ могилу, доведенный до бѣшенаго сумасшествія, какъ разсказывали, угрызеніями нечистой совѣсти; отчаянными криками заклиналъ онъ стоявшихъ около его постели увести лорда Стаффорд^[56]. Карстерза также не было въ живыхъ. Онъ умеръ среди ужаса и отчаянія; испуская духъ, приказывалъ своимъ слугамъ бросить себя въ сточную яму, какъ собаку, потому что онъ недостоинъ былъ почить на христіанскомъ кладбищѣ^[57]. Но Отса и Данжерфильда могла еще настигнуть рука грознаго государя, ими оскорбленнаго. Незадолго до вступленія на престолъ, Іаковъ открылъ искъ гражданскимъ порядкомъ противъ Отса, за поносительныя рѣчи, и присяжные присудили ему вознагражденіе убытковъ въ громадной суммѣ 100,000 фунтовъ^[58]. Отсъ былъ подвергнутъ личной отвѣтственности и вслѣдствіе ея сидѣлъ въ тюрьмѣ за долгъ, безъ всякой надежды на освобожденіе. Кромѣ того, за нѣсколько недѣль до смерти Карла миддльсекскій большой судъ присяжныхъ издалъ противъ Отса два обвинительныхъ акта въ лжеприсягѣ. Вскорѣ по окончаніи выборовъ начался судъ.

Въ высшемъ и среднемъ классахъ не оставалось уже у Отса ни одного приверженца. Всѣ разсудительные виги убѣдились, что если разсказъ его и имѣлъ какое-нибудь фактическое основаніе, то на этомъ основаніи Отсъ построилъ цѣлое огромное зданіе вымысла. Было, однако, еще значительное число фанатиковъ изъ низшихъ классовъ, смотрѣвшихъ на него, какъ на благодѣтеля всего государства. Эти люди очень хорошо знали, что, будь онъ признанъ виновнымъ, приговоръ надъ нимъ будетъ чрезвычайно строгій, и потому они неутомимо старались устроить ему средства къ побѣгу. Хотя онъ покамѣстъ содержался въ тюрьмѣ только за долгъ, однако, начальство тюрьмы королевской скамьи рѣшилось его заковать; и даже послѣ этой мѣры съ трудомъ еще успѣли усмотрѣть за нимъ. Цѣпная собака, сторожившая у его двери, была отравлена; а въ ночь, передъ самымъ открытіемъ суда, въ номеръ къ нему была доставлена веревочная лѣстница.

Въ тотъ день, когда онъ былъ приведенъ въ судъ, въ Вестминстерской залѣ собралась толпа зрителей; въ числѣ ихъ находилось много католиковъ, жаждавшихъ посмотрѣть на страданіе и униженіе своего гонителя^[59]. За нѣсколько лѣтъ назадъ, его короткая шея, его кривыя барсучьи ноги, его низкій, какъ у обезьяны лобъ, его багровыя щеки и уродливо-длинный подбородокъ были хорошо знакомы всѣмъ, кто посѣщалъ судебныя мѣста. Онъ былъ тогда кумиромъ націи. Куда бы онъ ни являлся, вездѣ передъ нимъ снимали шляпы. Жизнь и имущество первыхъ вельможъ королевства были въ его рукахъ. Теперь время измѣнилось; многіе люди, прежде смотрѣвшіе на него, какъ на спасителя страны, содрогались при видѣ этого безобразнаго лица, въ чертахъ котораго, казалось, рукою самого Бога было написано злодѣйство^[60].

Въ судѣ доказано было самымъ неопровержимымъ образомъ, что человѣкъ этотъ, посредствомъ лжесвидѣтельства, былъ умышленнымъ виновникомъ смерти нѣсколькихъ невинныхъ лицъ. Напрасно онъ призывалъ въ свидѣтели за себя самыхъ значительныхъ членовъ парламента, которые нѣкогда его награждали и превозносили похвалами. Нѣкоторые изъ приведенныхъ имъ свидѣтелей не явились. Ни одинъ не сказалъ ни слова въ его оправданіе. Одинъ изъ нихъ, графъ Гонтингдонъ, съ горечью укорялъ его въ томъ, что онъ обманулъ палаты и сдѣлалъ ихъ участниками въ пролитіи невинной крови. Судьи стращали и оскорбляли арестанта съ запальчивостью, неприличною ихъ званію даже при сужденіи самыхъ возмутительныхъ дѣлъ. Онъ, однако, не обнаруживалъ ни малѣйшаго признака страха или стыда и съ нахальствомъ отчаянія выдержалъ кучу ругательствъ, которыми осыпали его адвокаты, судьи и свидѣтели. Онъ былъ признанъ виновнымъ по обоимъ обвинительнымъ актамъ. Хотя съ нравственной точки зрѣнія преступленіе его было убійство съ самыми отягчающими обстоятельствами, но передъ закономъ оно было только проступкомъ. Судъ, однако, желалъ, чтобы наказаніе его было тяжелѣе наказаній, къ которымъ приговариваются важные преступники; хотѣлъ не только лишить его жизни, но еще лишить его жизни посредствомъ страшныхъ истязаній. Надъ нимъ постановленъ былъ приговоръ: снять съ него духовное одѣяніе; выставить его у позорнаго столба на Дворцовой площади; обвести его вокругъ Вестминстера съ надписью надъ головою, возвѣщавшею его позорныя дѣла; вторично выставить у позорнаго столба противъ Королевской биржи; бичевать отъ Ольдгета до Ньюгета; затѣмъ, черезъ два дня, еще бичевать отъ Ньюгета до Тиборна. На случай, еслибъ, противъ всякой вѣроятности, онъ послѣ этого ужаснаго наказанія остался живъ, опредѣлено было содержать его на всю жизнь въ строгомъ тюремномъ заключеніи съ тѣмъ, чтобы по пяти разъ въ годъ выводить его изъ тюрьмы и выставлять у позорнаго столба въ разныхъ концахъ столицы^[61].

Этотъ жестокій приговоръ былъ въ точности приведенъ въ исполненіе. Въ тотъ день, когда Отсъ былъ поставленъ у позорнаго столба на Дворцовой площади, въ него немилосердно бросали камнями, ему угрожала опасность, что его растерзаютъ въ клочки^[62]. Но въ Сити приверженцы его собрались въ большомъ числѣ, подняли смятеніе и свалили позорный столбъ^[63]. Не могли они, однако, отбить своего любимца. Полагали, что онъ попытается избѣжать ужасной участи, его ожидавшей, принявъ яду. Поэтому все, что онъ и пилъ, подвергалось тщательному осмотру. На слѣдующее утро его вывели изъ тюрьмы, чтобы подвергнуть первому бичеванію. Съ самаго ранняго утра безчисленная толпа народа наполняла всѣ улицы отъ Ольдгета до Ольдъ-Бейли. Палачъ отвѣшивалъ удары съ такою необычайною силою, что очевидно было, что ему были даны особыя наставленія. Кровь текла ручьями. Нѣкоторое время преступникъ обнаруживалъ изумительное терпѣніе; наконецъ однако, его упрямое мужество должно было уступить. Страшно было слышать, какъ онъ ревѣлъ. Нѣсколько разъ дѣлался съ нимъ обморокъ; но плеть продолжала работать. Когда его отвязали, казалось, что онъ вынесъ все, что только можетъ вынести живое человѣческое тѣло. Іакова убѣждали простить ему второе бичеваніе. Отвѣтъ былъ коротокъ и ясенъ: «Пусть его терпитъ, пока хватитъ духу въ тѣлѣ». Затѣмъ пытались прибѣгнуть къ ходатайству королевы; но она съ негодованіемъ отказалась сказать хоть одно слово за такого мерзавца. По прошествіи всего двухъ сутокъ Отса опять вывели изъ тюрьмы. Онъ не могъ стоять на ногахъ, и пришлось тащить его до Тиборна на дровняхъ. Онъ казался въ совершенно безчувственномъ состояніи; и торіи разсказывали, что онъ умышленно довелъ себя до этого состоянія крѣпкими напитками. Одинъ человѣкъ, считавшій удары на второй день, говорилъ, что ихъ было 1,700. Несчастный остался живъ; но онъ былъ такъ близокъ къ смерти, что невѣжественные и суевѣрные его почитатели приписывали его исцѣленіе одному только чуду и указывали на это въ доказательство его невинности. Двери тюрьмы замкнулись за нимъ. Въ продолженіе многихъ мѣсяцевъ онъ сидѣлъ въ оковахъ въ самой мрачной конурѣ Ньюгета. Разсказывали, что онъ въ своей тюрьмѣ предался унынію, сидѣлъ по цѣлымъ днямъ, испуская тяжелые стоны, скрестивъ руки и надвинувъ шляпу на глаза. Не въ одной Англіи произвели эти событія сильное ощущеніе. Милліоны католиковъ, ничего незнавшіе ни объ учрежденіяхъ Англіи, ни о борьбѣ въ ней партій, слыхали, что въ этой странѣ воздвиглось страшно жестокое гоненіе на исповѣдниковъ истинной вѣры, что множество благочестивыхъ людей пріяло мученическій вѣнецъ, и что главнымъ убійцею былъ Титъ Отсъ. Поэтому велика была радость по самымъ отдаленнымъ странамъ, когда пришла вѣсть, что его постигло небесное правосудіе. Гравюры, изображавшія его у позорнаго столба или корчащимся у задка телѣги, ходили по всей Европѣ; а сочинители эпиграммъ потѣшались на всякихъ языкахъ надъ докторскимъ достоинствомъ, которое онъ, по словамъ своимъ, получилъ будто бы отъ Саламанкскаго университета, и замѣчали, что коли лобъ у него былъ такой, что ничѣмъ не заставишь его покраснѣть, то въ порядкѣ вещей было заставить покраснѣть его спину {Evelyn’s «Diary», May 22. 1685; Eachard, III. 741; Burnet, I, 637; «Observator», May 27. 1685; Oates’s Εἰκὼν, 89; Εἰκὼν βροτολοιγοῦ, 1697; Commons' Journals за май, іюнь и іюль 1689; Томъ Brown’s «Advice to Dr. Dates.» Нѣсколько любопытныхъ подробностей содержитъ летучій листокъ, подъ которымъ значится А. Brooks Charing Cross, 1685. Я видѣлъ современные Французскіе и итальянскіе памфлеты, содержащіе исторію суда и казни. Одна гравюра, изображающая Тита Отса у позорнаго столба, была издана въ Миланѣ со слѣдующею любопытною надписью: «Questo è il naturale ritratto di Tito Otez, о vero Oatz, Inglese, posto in berlina, uno de' principal! professori della religion protestante, acerrimo persecutore de' Cattolici, а gran spergiuro.» Видалъ я также голландскую гравюру, изображающую наказаніе, съ латинскими виршами, изъ которыхъ приведу слѣдующій образчикъ:

«Al Doctor fictus non ficlos pertulit ictus,

А tortore datos hand molli in corpore gratos,

Diseeret ut. vere scelera ob commisse rubere.»

Анаграмма его имени «Testis Ovat», встрѣчается на многихъ картинкахъ, изданныхъ въ разныхъ странахъ.}.

Какъ ни ужасны были истязанія, которымъ подвергся Отсъ, они не равнялись его злодѣйствамъ. По старинному закону Англіи, къ тому времени пришедшему въ забвеніе, лжесвидѣтель, причинившій смерть своимъ лжесвидѣтельствомъ, уподоблялся убійцѣ^[64]. Это было и разумно, и справедливо; ибо лжесвидѣтель, дѣйствительно, самый гнусный изъ убійцъ. Къ преступленію пролитія невинной крови онъ присоединяетъ еще другое преступленіе: нарушеніе самаго торжественнаго обязательства, какое можетъ дать человѣкъ человѣку; установленія, на которыя желательно, чтобы общество смотрѣло съ почтеніемъ и довѣріемъ, онъ обращаетъ въ орудіе страшной неправды и въ предметъ общаго недовѣрія. Страданіе, причиняемое обыкновеннымъ убійствомъ, не можетъ идти въ сравненіе со страданіемъ, сопровождающимъ то убійство, которому служатъ орудіемъ судебныя учрежденія. Собственно лишеніе жизни составляетъ только весьма малую часть того, чѣмъ страшна смертная казнь. Продолжительное нравственное истязаніе казнимаго, позоръ и горесть всѣхъ близкихъ ему лицъ, пятно, остающееся на его родныхъ даже до третьяго и до четвертаго поколѣнія, все это несравненно ужаснѣе самой смерти. Вообще можно положительно сказать, что отцу многочисленнаго семейства гораздо легче лишиться всѣхъ своихъ дѣтей вслѣдствіе несчастнаго случая или болѣзни, чѣмъ утратить одного изъ сихъ отъ руки палача. Убійство посредствомъ лжесвидѣтельства, слѣдовательно, есть самый тяжкій родъ убійства; а Отсъ совершилъ много такихъ убійствъ. Тѣмъ не менѣе присужденнаго ему наказанія ничѣмъ нельзя оправдать. Приговоривъ его къ лишенію священническаго сана и къ вѣчному тюремному заключенію, судьи, кажется, превысили данную имъ закономъ власть. Присудить его къ бичеванію они, безъ сомнѣнія, имѣли полное право; и закономъ не было поставлено предѣла числу ударовъ. Но духъ закона ясно требовалъ, чтобы за проступокъ никакъ не присуждалось наказанія болѣе тяжкаго, чѣмъ за гнуснѣйшія преступленія. Самый отчаянный преступникъ могъ быть приговоренъ только къ висѣлицѣ. Судьи разсчитывали приговорить Отса къ засѣченію до смерти. Недостаточность закона не можетъ служить уважительнымъ оправданіемъ; недостаточный законъ должна законодательная властъ исправлять, но она никакъ не должна предоставлять судебнымъ мѣстамъ натягивать его до послѣдняго предѣла, особенно же когда это натягиваніе имѣетъ цѣлью подвергнуть человѣка истязанію или лишить его жизни. И то обстоятельство, что Отсъ былъ дурной человѣкъ, также не есть достаточное оправданіе; ибо виновные почти всегда подвергаются первые тѣмъ жестокостямъ, которыя впослѣдствіи служатъ прецедентами для угнетенія невинныхъ. Такъ было и въ настоящемъ случаѣ. Безпощадное бичеваніе вскорѣ обратилось въ обыкновенное наказаніе за очень неважные политическіе проступки. За необдуманно произнесенныя рѣчи противъ правительства присуждали людей къ такимъ страшнымъ мученіямъ, что они нелицемѣрно умоляли, чтобы ихъ судили, какъ за уголовныя преступленія, и присуждали къ висѣлицѣ. Къ счастью, развитіе этого зла было скоро остановлено революціею и тою статьею билля о правахъ, которою запрещены всякія жестокія и необычайныя наказанія.

Гнусныя дѣла Данджерфильда не погубили, подобно дѣйствіямъ Отса, такого множества невинныхъ жертвъ; потому что Данджерфильдъ пустился въ промыселъ свидѣтеля уже въ то время, когда толки о заговорѣ утратили свою силу и присяжные стали уже недовѣрчивы^[65]. Онъ былъ представленъ къ суду не за лжесвидѣтельство, а за менѣе гнусное преступленіе, за сочиненіе пасквиля. Во время волненія, возбужденнаго биллемъ объ исключеніи, онъ издалъ разсказъ, содержавшій нѣкоторыя лживыя и возмутительныя обвиненія на покойнаго короля и на настоящаго. За это изданіе теперь, по прошествіи пяти лѣтъ, онъ былъ внезапно схваченъ, приведенъ въ тайный совѣтъ, арестованъ, преданъ суду, признанъ виновнымъ и приговоренъ къ бичеванію отъ Ольдгета до Ньюгета и отъ Ньюгета до Тиборна. Онъ держалъ себя очень нахально, пока производился судъ; но когда ему объявили его участь, онъ впалъ въ ужасное отчаяніе, считалъ себя уже покойникомъ и пріискалъ текстъ для надгробной проповѣди надъ собою. Предчувствіе его сбылось. Сѣкли его, правда, не такъ жестоко, какъ Отса; но за то онъ не обладалъ желѣзною силою тѣла и воли. По окончаніи наказанія, Данджерфильда усадили въ извощичій экипажъ повезли назадъ въ тюрьму. Когда онъ поровнялся съ угломъ Гаттонъ-Гардена, одинъ тори изъ Gray’s Inn, no имени Франсисъ, остановилъ экипажъ и съ звѣрскою шутливостью крикнулъ: «Ну что, пріятель, тепло вамъ было нынче?» Окровавленный арестантъ, приведенный въ бѣшенство этимъ оскорбленіемъ, отвѣчалъ проклятіемъ. Франсисъ въ то же мгновеніе ударилъ его тростью въ лицо и ранилъ его въ глазъ. Данджерфильда отвезли въ Ньюгетъ при смерти. Это малодушное оскорбленіе возбудило сильнѣйшее негодованіе во всѣхъ присутствующихъ. Они схватили Франсиса и едва не растерзали его въ клочки. Состояніе тѣла Данджерфильда, страшно изрубленнаго плетью, приводило многихъ къ заключенію, что причиною его смерти было главнѣйшимъ образомъ, если не единственно, вынесенное имъ бичеваніе. Но правительство и главный судья сочли приличнымъ свалить всю вину на Франсиса, который, хотя былъ повидимому виновенъ, на самый худшій конецъ, только въ неумышленномъ убійствѣ, былъ сужденъ и казненъ за убійство умышленное. Предсмертная рѣчь его составляетъ одинъ изъ самыхъ любопытныхъ памятниковъ того вѣка. До послѣдней минуты сохранилъ онъ то свирѣпое молодечество, которое привело его на висѣлицу. Похвальба своею преданностью престолу и ругательства на виговъ мѣшались съ прощальными рѣчами, въ которыхъ онъ поручалъ свою душу милосердію Бога. Распущенъ былъ пустой слухъ, будто жена его была влюблена въ Данджерфильда, отличавшагося рѣдкою красотою и славившагося своими любовными похожденіями. Роковой ударъ, говорили, былъ дѣломъ супружеской ревности. Умирающій мужъ съ полусмѣшнымъ, полутрогательнымъ усердіемъ позаботился объ очищеніи отъ нареканій добраго имени жены. Она добродѣтельная женщина, говорилъ онъ, изъ преданнаго престолу рода, и еслибъ захотѣла нарушить супружескій обѣтъ, то, по крайней мѣрѣ, выбрала бы себѣ въ любовники торія и ревнителя церкви^[66].

Около того же времени предъ судомъ королевской скамьні явился подсудимый, вовсе непоходившій на Отса или на Данджерфильда. Ни одинъ знаменитый вождь партіи не проводилъ столькихъ лѣтъ среди гражданской и религіозной усобицы съ такою невинностью, какъ Бакстеръ. Онъ принадлежалъ къ самой кроткой и умѣренной части пуританъ. Онъ былъ еще молодымъ человѣкомъ, когда загорѣлась междоусобная война. Онъ находилъ, что справедливость была на сторонѣ палатъ, и покойно принялъ должность полковаго священника въ парламентскихъ войскахъ; но его свѣтлый, нѣсколько скептическій умъ и глубокое чувство справедливости охранили его отъ всякихъ крайностей. Онъ постоянно старался унимать фанатическую свирѣпость солдатъ. Онъ осуждалъ дѣйствія суда Верховной коммисіи. Во времена Республики онъ неоднократно, однажды даже въ присутствіи самого Кромвелля, выражалъ любовь и уваженіе къ стариннымъ учрежденіямъ Англіи. Пока королевская фамилія была въ изгнаніи, Бакстеръ проводилъ жизнь преимущественно въ Киддерминстерѣ, въ ревностномъ исполненіи своихъ обязанностей по званію приходскаго священника. Отъ всей души содѣйствовалъ онъ Реставраціи и искренно желалъ примиренія между приверженцами епископальной церкви и пресвитеріанами. Онъ, съ рѣдкою въ то время терпимостью, считалъ вопросы объ устройствѣ церкви неважными въ сравненіи съ великими началами христіанства и никогда, даже въ то время, когда высшее духовенство было наиболѣе ненавистно правившимъ властямъ, не участвовалъ въ нападеніяхъ на епископовъ. Попытка примирить враждующія стороны не удалась. Бакстеръ соединилъ свою судьбу съ судьбою гонимыхъ братій, отказался отъ предлагаемаго ему сана гирфордскаго епископа, бросилъ киддерминстерскій приходъ и посвятилъ себя почти исключительно ученымъ занятіямъ. Богословскія сочиненія его, хотя слишкомъ умѣренныя, чтобы понравиться изувѣрамъ которой бы то ни было партіи, пользовались огромною славою. Ревностные церковники называли его круглоголовымъ; а многіе нонконформисты обвиняли его въ эрастіанизмѣ и армипіапизмѣ. Но чистота его души, его безукоризненная жизнь, могущество его способностей и обширная его ученость признавались всѣми лучшими и разумными людьми всѣхъ исповѣданій. Политическія мнѣнія его, не смотря на угнетеніе, испытанное и имъ самимъ, и его братьею, были умѣренныя. Онъ склонялся къ той небольшой партіи, которую равно ненавидѣли и торіи, и виги. Онъ не могъ, говорилъ онъ, проклинать съ другими триммеровъ, когда припоминалъ, кто благословилъ миротворцовъ^[67].

Въ комментаріи на Новый Завѣтъ онъ съ нѣкоторою горечью жаловался на гоненіе, которому подвергались диссентеры. Если люди, которыхъ изгоняли изъ домовъ, у которыхъ отбирали собственность, которыхъ заключали въ темницы, за то только, что они не употребляли молитвослова, осмѣливались выразить самую смиренную жалобу, то это считалось тогда за великое преступленіе противъ государства и противъ церкви. Роджеръ Лестренджъ, боецъ правительства и оракулъ духовенства, кликнулъ кличъ къ бою въ «Наблюдателѣ». Тотчасъ открытъ былъ правительствомъ уголовный искъ. Бакстеръ просилъ, чтобы ему дали нѣсколько времени на приготовленіе къ отвѣту. Въ тотъ самый день, когда Титъ Отсъ былъ выставленъ у позорнаго столба на Дворцовой площади, съ этою просьбою явился въ Вестминстерскую залу знаменитый, удрученный лѣтами и недугами вождь пуританъ. Джеффризъ разразился страшнымъ гнѣвомъ. «Ни минуты, вскричалъ онъ, для спасенія его жизни. Я умѣю обращаться со святыми не хуже, чѣмъ и съ грѣшниками. Вонъ тамъ стоитъ Отсъ по одну сторону позорнаго столба; если по другую сторону поставить Бакстера, то два величайшіе негодяя въ королевствѣ будутъ стоять рядомъ.»

Когда открылся процессъ въ Гильдголлѣ, толпа людей, любившихъ и уважавшихъ Бакстера, наполняла залу суда. Подлѣ него стоялъ докторъ Вилліамъ Бетсъ одинъ изъ знаменитѣйшихъ членовъ нонконформистскаго духовенства. Защитниками отвѣтчика явились два адвоката изъ виговъ, пользовавшіеся большою славою, Поллексфенъ и Воллопъ. Едва Поллексфенъ началъ свою рѣчь къ присяжнымъ, какъ главный судья закричалъ: «Поллексфенъ, я васъ хорошо знаю. Вы будете у меня на примѣтѣ. Вы покровитель крамольниковъ. Это старый мерзавецъ, плутъ-еретикъ, негодный лицемѣръ. Онъ ненавидитъ литургію. Ему давай только нескончаемыя плаксивыя разглагольствованія безъ книжки.» И его лордство закатилъ глаза, сложилъ руки и принялся гнусить на распѣвъ, передразнивая Бакстеровъ способъ читать молитву: «Господи, мы народъ твой, твой избранный народъ, твой возлюбленный народъ». Поллексфенъ кротко напомнилъ суду, что покойный король признавалъ Бакстера достойнымъ занять епископскій престолъ. «О чемъ же думалъ старый болванъ, вскричалъ Джеффризъ, что не принялъ его?» Тутъ ярость его разгорячилась почти до бѣшенства. Онъ назвалъ Бакстера псомъ и клялся, что такому мерзавцу будетъ только по заслугамъ, если пробичевать чрезъ весь Сити.

Вступился было Воллопъ, но ему досталось не меньше. «Васъ встрѣтишь во всѣхъ этихъ дѣлахъ!» сказалъ судья. «Господамъ въ адвокатской мантіи слѣдовало бы стыдиться оказывать содѣйствіе подобнымъ крамольнымъ негодяямъ.» Адвокатъ еще разъ попытался добиться, чтобы его выслушали, но напрасно. «Если вы не знаете своегю долга, говорилъ Джеффризъ, то я васъ научу.»

Воллопъ сѣлъ, а Бакстеръ попытался самъ сказать слово въ свою защиту. Но главный судья заглушилъ его оправданіе потокомъ сквернословія и ругательствъ, съ примѣсью къ нимъ обрывковъ изъ «Гудибрасъ». «Милордъ, говорилъ старикъ, меня много осуждали диссиденты за то, что я съ почтеніемъ отзывался объ епископахъ.» — «Бакстеръ заступается за епископовъ! вскричалъ судья; вотъ такъ забавная шутка, нечего сказать! Знаю, кого вы разумѣете подъ епископами; все такихъ же негодяевъ, какъ вы сами, киддерминстерскихъ епископовъ, крамольныхъ, плаксивыхъ пресвитеріанъ!» Бакстеръ еще разъ хотѣлъ говорить, и опять Джеффризъ заревѣлъ: «Ричардъ, Ричардъ, ужъ не думаешь ли ты, что мы позволимъ тебѣ отравлять судилище? Ричардъ, ты старый мошенникъ. Ты написалъ столько книгъ, что хоть возъ нагрузить, и каждая книга такъ же полна возмутительнаго ученія, какъ яйцо полно желтка и бѣлка. Но, Богъ милостивъ, я уйму тебя. Вижу цѣлую толпу вашей братьи, которая ждетъ, что будетъ съ ея могучимъ учителемъ. А вотъ, — продолжалъ онъ, устремивъ свой гнѣвный взоръ на Бетса, — вотъ подлѣ тебя и ученый докторъ партіи. Да Богъ милостивъ, я сокрушу всѣхъ васъ.»

Бакстеръ замолчалъ. Но одинъ изъ младшихъ совѣтниковъ обвиненнаго рѣшился сдѣлать еще послѣднюю попытку; онъ хотѣлъ показать, что обжалованныя слова вовсе не заключали въ себѣ того смысла, какой приписывался имъ обвинительнымъ актомъ. Съ этою цѣлью онъ началъ читать контекстъ. Въ одно мгновеніе ревъ судьи заставилъ его замолчать. «Не позволю я вамъ обращать судъ въ раскольническую сходку.» Послышался плачъ изсреди людей, окружавшихъ Бакстера. «Разревѣлись телята!» промычалъ судья.

Были представлены свидѣтели въ нравственной благонадежности обвиненнаго, и въ числѣ ихъ находилось нѣсколько духовныхъ лицъ установленной церкви. Но главный судья ничего не хотѣлъ и слышать. «Неужели вы думаете, милордъ, сказалъ Бакстеръ, что какое бы то ни было джюри осудитъ человѣка на основаніи подобнаго изслѣдованія?» — «Я вамъ порукой, мистеръ Бакстеръ, отвѣчалъ Джеффризъ; вы объ этомъ не безпокойтесь.» Джеффризъ былъ правъ. Шерифы были орудіями правительства. Присяжные, выбранные шерифами изъ самыхъ злыхъ изувѣровъ торійской партіи, съ минуту посовѣщались между собой и произнесли свой приговоръ: «виновенъ». «Милордъ, сказалъ Бакстеръ, выходя изъ суда, былъ нѣкогда одинъ главный судья, который обошелся бы со мною совершенно инымъ образомъ.» Онъ намекалъ на своего ученаго и добродѣтельнаго друга сэра Матью Геля. «Нѣтъ въ Англіи честнаго человѣка, отвѣчалъ Джеффризъ, который не смотрѣлъ бы на тебя, какъ на мерзавца»^[68].

Приговоръ былъ, по тому времени, очень мягкій. Что происходило въ совѣщаніи между судьями, съ достовѣрностью знать нельзя. Между нонконформистами полагали, да оно и весьма вѣроятно, что Джеффриза пересилили его три товарища. Онъ, говорили, предлагалъ бичевать Бакстера по Лондону у задка телѣги. Большинство разсудило, что знаменитому духовному лицу, которому за двадцать пять лѣтъ назадъ предлагали епископскую митру, и которому теперь шелъ семидесятый годъ, денежная пеня и тюремное заключеніе будутъ достаточнымъ наказаніемъ за нѣсколько рѣзкихъ словъ^[69].

Изъ того, какъ обращался съ Бакстеромъ судья, бывшій членомъ кабинета и любимцемъ государя, ложно было заключить безошибочно о чувствѣ, съ которымъ правительство въ это время смотрѣло на протестантскихъ нонконформистовъ. Но уже это чувство проявилось болѣе ясными и ужасными знаками. Шотландскій парламентъ собрался. Іаковъ съ умысломъ ускорилъ время его засѣданій и отложилъ засѣданія англійскихъ палатъ, въ надеждѣ, что примѣръ, показанный въ Эдинбургѣ, произведетъ хорошее дѣйствіе въ Вестминстерѣ. Ибо законодательное собраніе его сѣвернаго королевства было такъ угодливо, какъ провинціальные земскіе чины, которымъ Людовикъ XIV позволялъ еще тѣшиться нѣкоторыми изъ ихъ древнихъ должностей въ Бретани и Бургундіи. Только епископалъ могъ засѣдать въ шотландскомъ парламентѣ и даже подавать голосъ на выборахъ; а епископалъ въ Шотландіи всегда былъ тори. Отъ собранія, устроеннаго такимъ образомъ, нечего было опасаться сильной оппозиціи желаніямъ короля; и даже собраніе, такимъ образомъ устроенное, не могло издать никакого закона, который бы не былъ предварительно одобренъ придворнымъ комитетомъ.

Все, чего требовало правительство, было исполняемо съ готовностью. Конечно, съ финансовой точки зрѣнія, щедрость шотландскихъ государственныхъ чиновъ не имѣла большаго значенія; но все-таки они давали столько, сколько позволяли ихъ скудныя средства. Они утвердили за короною на вѣчныя времена сборы, которые были предоставлены покойному королю и которые въ его время простирались до 40,000 фунтовъ стерлинговъ въ годъ. Они также назначили Іакову пожизненно прибавочный годовой доходъ въ 260,000 шотландскихъ фунтовъ, равнявшихся 18,000 фунтамъ стерлинговъ. Вся сумма, которую они были въ состояніи дать, простиралась до 60,000 въ годъ, немного больше того, что вносилось въ англійское казначейство каждыя двѣ недѣли^[70].

Не будучи въ состояніи дать много денегъ, государственные чины дополняли недочетъ выраженіями вѣрноподданности и варварскими постановленіями. Въ письмѣ, читанномъ передъ ними при открытіи засѣданій, король горячо настаивалъ, чтобъ они составили новые карательные законы противъ непокорныхъ пресвитеріанъ, и выразилъ свое сожалѣніе, что занятія не позволяютъ ему лично предложить такіе законы отъ престола. Его приказанія были исполнены. Быстро прошелъ сочиненный министрами короны законъ, превосходившій жестокостью даже законы этой несчастной страны въ этотъ несчастный періодъ. Объявлено было въ немногихъ, но энергическихъ словахъ, что каждый, кто будетъ проповѣдовать на пуританскомъ сходбищѣ подъ кровомъ, либо присутствовать въ качествѣ проповѣдника или слушателя на сходбищѣ подъ открытымъ небомъ, долженъ быть караемъ смертью и конфискаціею имущества^[71].

Этотъ законъ, изданный, по настоянію короля, собраніемъ, покорнымъ его волѣ, заслуживаетъ особеннаго вниманія. Іаковъ часто былъ изображаемъ несвѣдущими писателями, какъ государь, конечно, опрометчивый и безразсудный въ выборѣ средствъ, но стремившійся къ одной изъ благороднѣйшихъ цѣлей, какія можетъ преслѣдовать правитель, — къ установленію полной религіозной свободы. Да нельзя и отвергать, что нѣкоторыя части его жизни, отдѣленныя отъ остальныхъ и разсматриваемыя поверхностію, какъ будто подтверждаютъ этотъ выгодный взглядъ на его характеръ.

Будучи подданнымъ, онъ, въ теченіе многихъ лѣтъ, подвергался преслѣдованію; и преслѣдованіе произвело на него свое обычное дѣйствіе. Умъ его, при всей своей тупости и узкости, выигралъ отъ этой суровой дисциплины. Когда онъ былъ удаленъ отъ двора, исключенъ изъ адмиралтейства и изъ совѣта и находился въ опасности быть лишеннымъ также права наслѣдовать престолъ, потому только что не могъ отказаться отъ вѣрованія въ пресущестиленіе и въ папскую власть, онъ сдѣлалъ такіе быстрые успѣхи въ ученіяхъ терпимости, что оставилъ позади себя Мильтона и Локка. Что можетъ быть болѣе несправедливо, говорилъ онъ часто, какъ преслѣдовать наказаніями теоріи, которыя должны карать дѣйствія? Что можетъ быть неполитичнѣе, какъ отвергать службу добрыхъ солдатъ, моряковъ, юристовъ, дипломатовъ, финансистовъ, потому что они имѣютъ неосновательныя мнѣнія о числѣ таинствъ или о вездѣсущіи святыхъ? Онъ затвердилъ на память общія мѣста, которыя всѣ секты такъ часто повторяютъ, когда терпятъ угнетеніе, и такъ легко забываютъ, когда получаютъ возможность отплатить за него. Въ самомъ дѣлѣ, онъ такъ часто повторялъ свою лекцію, что тѣ, кому случалось слышать его отзывы объ этомъ предметѣ, предполагали въ немъ больше ума и дара слова, чѣмъ онъ въ сущности имѣлъ. Его разглагольствованія обманывали нѣкоторыхъ добродушныхъ людей, а можетъ быть, обманывали и его самого. Но ревность его о правахъ совѣсти кончилась съ преобладаніемъ вигской партіи. Когда счастье перемѣнилось, когда онъ больше не боялся, что другіе будутъ его преслѣдовать, когда онъ могъ по собственному усмотрѣнію преслѣдовать другихъ, его дѣйствительныя склонности начали обнаруживаться. Онъ ненавидѣлъ пуританскія секты сложною ненавистью, богословскою и политическою, наслѣдственною и личною. Онъ смотрѣлъ на нихъ, какъ на враговъ Божіихъ, какъ на враговъ всякой законной власти въ церкви и государствѣ, какъ на враговъ его бабки и дѣда, его отца и матери, его брата и его самого. Тотъ, кто такъ громко жаловался на законы противъ папистовъ, теперь объявлялъ, что не можетъ понять, какъ у людей достаетъ безстыдства предлагать уничтоженіе законовъ противъ пуританъ^[72]. Тотъ, чьею любимою темою была несправедливость требованія отъ гражданскихъ чиновниковъ религіозной присяги, установилъ въ Шотландіи, когда пребывалъ тамъ въ качествѣ вице-короля, самую суровую религіозную присягу, какая когда-либо была извѣстна въ англійскихъ владѣніяхъ^[73]. Тотъ, кто выражалъ справедливое негодованіе, когда священники его собственной вѣры были вѣшаемы и четвертуемы, забавлялся, слушая крикъ ковенантеровъ и глядя, какъ они коверкались, когда ихъ колѣни расплющивались въ застѣночныхъ колодкахъ^[74]. Въ такомъ состояніи духа сдѣлался онъ королемъ и немедленно потребовалъ и получилъ отъ угодливыхъ государственныхъ чиновъ шотландскихъ, какъ надежнѣйшій залогъ ихъ вѣрноподданности, согласіе на самый кровавый законъ, какой когда-либо существовалъ на нашемъ островѣ противъ протестантскихъ нонконформистовъ.

Весь духъ его правленія былъ совершенно въ гармоніи съ этимъ закономъ. Свирѣпое преслѣдованіе, неистовствовавшее во время его пребыванія въ Шотландіи въ качествѣ намѣстника, усилилось болѣе, нежели когда-либо, со дня, въ который онъ сдѣлался государемъ. Ширы, отличавшіеся многочисленностью ковенантеровъ, предоставлены были своеволію арміи. Съ арміею смѣшана была милиція, составленная изъ самыхъ неистовыхъ и развратныхъ людей, называвшихъ себя епископалами. Между шайками, угнетавшими и разорявшими эти несчастные округи, особенно отличались драгуны, которыми командовалъ Джемсъ Врагамъ Клавергаусъ. Носился слухъ, что эти злодѣи во время своихъ попоекъ разыгрывали представленія адскихъ мукъ и называли другъ друга именами чертей и проклятыхъ душъ^[75]. Глава этого пекла на землѣ, воинъ, отличавшійся храбростью и искусствомъ въ своемъ ремеслѣ, но хищный и нечестивый, запальчивый и жестокосердый, оставилъ послѣ себя имя, которое вездѣ, гдѣ только шотландское племя живетъ на земномъ шарѣ, произносится съ особенно сильною ненавистью. Исчислять всѣ преступленія, которыми этотъ человѣкъ и ему подобные доводили поселянъ западныхъ низменностей до безумія, было бы дѣломъ безконечнымъ. Довольно будетъ нѣсколькихъ примѣровъ; и всѣ эти примѣры заимствованы изъ исторіи только двухъ недѣль, тѣхъ самыхъ двухъ недѣль, въ которыя шотландскій парламентъ, по настоятельному требованію Іакова, издалъ новый, безпримѣрно жестокій законъ противъ диссидентовъ.

Джонъ Броунъ, бѣдный возщикъ ланаркширскій, былъ, за свое особенное благочестіе, прозванъ въ народѣ христіанскимъ возщикомъ. Много лѣтъ спустя, когда Шотландія наслаждалась покоемъ, благоденствіемъ и религіозною свободою, старожилы, помнившіе тяжкое время, разсказывали, что онъ былъ свѣдущъ въ предметахъ вѣры, безукоризненъ въ жизни и такъ миролюбивъ, что тираны не могли найти въ немъ никакой вины, кромѣ того, что онъ не являлся на общественное богослуженіе епископаловъ. 1-го мая, рубивши торфъ, онъ былъ схваченъ Клавергаусовыми драгунами, наскоро допрошенъ, обвиненъ въ нонконформизмѣ и приговоренъ къ смерти. Говорятъ, что даже между солдатами трудно было найти палача; ибо жена бѣдняка была тутъ же. Она держала маленькаго ребенка за руку; видно было, что она вскорѣ родитъ другаго, и потому даже дикимъ и жестокосердымъ людямъ, которые прозывали другъ друга Вельзевулами и Аполлонами, казалось страшнымъ злодѣйствомъ убить ея мужа на ея глазахъ. Между тѣмъ узникъ, приведенный въ восторженное состояніе близившейся вѣчностью, громко и горячо молился, точно вдохновенный, пока Клавергаусъ не застрѣлилъ его въ бѣшенствѣ. Достойные вѣры свидѣтели разсказывали, что вдова вскричала въ порывѣ горести: «Хорошо, сэръ, хорошо; придетъ день возмездія!» и что убійца отвѣчалъ: «Передъ человѣкомъ я могу отвѣчать за то, что я сдѣлалъ, а съ Богомъ я ужъ знаю какъ расквитаться». Однако носился слухъ, что даже и на его безчувственную совѣсть и на его каменное сердце предсмертные звуки его жертвы сдѣлали впечатлѣніе, которое никогда не изгладилось^[76].

5-го мая двое ремесленниковъ, Питеръ Гиллисъ и Джонъ Брайсъ, были судимы въ Айрширѣ военнымъ судомъ, состоявшимъ изъ пятнадцати солдатъ. Обвинительный актъ существуетъ до сихъ поръ. Арестованныхъ обвиняли не въ возмущеніи, но въ томъ, что они слѣдуютъ вредному ученію, которое привело другихъ къ возмущенію, и что имъ недостаетъ только случая дѣйствовать согласно съ этимъ ученіемъ. Дѣлопроизводство было коротко. Въ нѣсколько часовъ двое обвиненныхъ были осуждены, повѣшены и брошены оба въ яму подъ висѣлицею^[77].

11-е мая было ознаменовано не однимъ великимъ преступленіемъ. Нѣсколько строгихъ кальвинистовъ изъ ученія объ отверженіи заключили, что молиться за человѣка, предопредѣленнаго на погибель, было бы возмущеніемъ противъ вѣчныхъ опредѣленій Всевышняго. Трое бѣдныхъ чернорабочихъ, глубоко проникнутые этимъ вреднымъ богословіемъ, были захвачены однимъ изъ офицеровъ въ окрестностяхъ Гласго. Ихъ спросили, хотятъ ли они молиться за короля Іакова VII. Они отказались сдѣлать это, если только онъ не одинъ изъ избранныхъ. Выстроена была шеренга мушкетеровъ. Подсудимые преклонили колѣни; имъ завязали глаза, и не прошло часу со времени ихъ ареста, какъ ихъ кровь уже лизали собаки^[78].

Между тѣмъ какъ это происходило въ Клайсдалѣ, не менѣе страшное дѣло совершилось въ Эскдалѣ. Одинъ изъ опальныхъ ковенантеровъ, въ припадкѣ болѣзни, нашелъ пристанище въ домѣ почтенной вдовы и талъ умеръ. Тѣло было открыто лордомъ Вестерголлемъ, мелкимъ тираномъ, который во времена Ковенанта выражалъ необыкновенную ревность къ пресвитеріанской церкви, а со времени Реставраціи снискалъ благосклонность правительства отступничествомъ и питалъ къ покинутой имъ партіи непреклонную ненависть отступника. Этотъ человѣкъ разрушилъ домъ бѣдной женщины, увезъ ея движимость и, оставя ея меньшихъ дѣтей скитаться по полямъ, потащилъ ея сына Андрью, молодаго еще мальчика, къ Клавергаусу, которому случилось проходить черезъ эту часть страны. Клавергаусъ былъ на ту пору странно снисходителенъ. Нѣкоторые думаютъ, что ему было не по себѣ со смерти христіанскаго возщика, дней за десять до того. Но Вестерголль жаждалъ доказать свое вѣрноподданничество и вынудилъ у него невольное согласіе. Ружья были заряжены, и юношѣ сказали, чтобъ онъ закрылъ шапкою лицо. Онъ отказался и стоялъ смѣло противъ своихъ убійцъ съ библіею въ рукѣ. «Я могу смотрѣть вамъ въ лицо», сказалъ онъ: «я ничего не сдѣлалъ такого, чего бы долженъ былъ стыдиться. но какъ вы будете смотрѣть въ тотъ день, когда будете судимы словами, написанными въ этой книгѣ?» Онъ упалъ замертво и былъ похороненъ на болотѣ^[79].

Въ тотъ же день двѣ женщины, Маргарита Маклачланъ и Маргарита Вильсонъ, одна пожилая вдова, а другая восемнадцатилѣтняя дѣвушка, претерпѣли смерть за свою религію въ Вигтонширѣ. Имъ предлагали жизнь, если онѣ согласятся отречься отъ дѣла мятежныхъ ковенантеровъ и присутствовать при епископальномъ богослуженіи. Онѣ отказались и были приговорены къ утопленію. Ихъ повели на то мѣсто, которое Солвей заливаетъ дважды ежедневно, и привязали къ столбамъ, врытымъ въ песокъ, между знаковъ высокой и низкой воды. Старшая страдалица была помѣщена близко къ прибывающей водѣ, въ надеждѣ, что ея послѣднія мученія ужаснутъ младшую и заставятъ покориться. Видъ былъ ужасенъ. Но мужество оставшейся въ живыхъ было поддерживаемо энтузіазмомъ на такой же высотѣ, какъ у любаго изъ древнихъ мучениковъ. Она видѣла море подходящимъ все ближе и ближе, но не показывала никакого признака тревоги. Она молилась и пѣла псаломные стихи, пока волны не прервали ея голоса. Когда она вкусила горечь смерти, ее, изъ жестокой пощады, отвязали и возвратили къ жизни. Когда она пришла въ себя, соболѣзновавшіе друзья и сосѣди умоляли ее уступить: «Милая Маргарита, скажи только: Боже, спаси короля!» Бѣдная дѣвушка, вѣрная суровому богословію, проговорила съ трудомъ: «Да спасетъ его Богъ, если будетъ на то Божія воля!» Друзья ея окружили начальствовавшаго офицера. «Она сказала; право, сэръ, она сказала.» «А отречется ли она?» спросилъ офицеръ. "Никогда! воскликнула она. «Я христіанка; топите меня!» И воды слились надъ нею въ послѣдній разъ {Wodrow, III. ІХ. 6. Эпитафія Маргариты Вильсонъ, на вигтонскомъ кладбищѣ, напечатана въ приложеніи къ «Cloud of Witnesses».

«Murdered for owning Christ supreme

Head of his Church, and no more crime,

But her not owning Prelacy,

And not abjuring Presbytery,

Within the sea, tied to а stake,

She suffered for Christ Jesus' rake.»

(«Умерщвленная за то, что признавала Христа верховнымъ

Главою церкви, — другаго преступленія не было, —

Но не признавала прелатства

И не отреклась отъ пресвитерства;

На морѣ привязанная къ столбу,

Она пострадала ради Христа Іисуса.»)}.

Такъ управлялъ Шотландіею государь, прослывшій у несвѣдущихъ людей другомъ религіозной свободы, котораго несчастьемъ было то, что онъ былъ слишкомъ мудръ и слишкомъ добръ для своего вѣка. Этого мало: даже законы, уполномочивавшіе его управлять такимъ образомъ, были, по его сужденію, непростительно слабы. Въ то время, какъ его офицеры совершали только что описанныя убійства, онъ понуждалъ шотландскій парламентъ узаконить новый актъ, въ сравненіи съ которымъ прежніе акты могутъ быть названы милосердыми

Власть его въ Англіи, хоть и была велика, но ее ограничивали древніе и благородные законы, нарушенія которыхъ даже и торіи не могли бы видѣть спокойно. Здѣсь онъ не могъ таскать диссидентовъ въ военныя судилища, или наслаждаться въ совѣтѣ зрѣлищемъ ихъ обмороковъ въ застѣночныхъ колодкахъ. Здѣсь онъ не могъ топить молодыхъ дѣвушекъ за отказъ произнести отреченіе или разстрѣливать бѣдныхъ поселянъ за сомнѣніе въ томъ, принадлежитъ ли онъ къ избраннымъ. Но даже и въ Англіи онъ продолжалъ преслѣдовать пуританъ, насколько хватало его власти, пока событія, о которыхъ будетъ разсказано далѣе, не привели его къ намѣренію соединить пуританъ и папистовъ въ одну коалицію для униженія и грабежа установленной церкви.

На одну секту протестантскихъ диссидентовъ, правда, смотрѣлъ онъ, даже и въ этотъ ранній періодъ своего царствованія, съ нѣкоторою нѣжностью, — на Общество Друзей. Его пристрастія къ этому странному братству не слѣдуетъ приписывать религіозной симпатіи: такъ какъ изъ всѣхъ, признающихъ божественное ученіе Іисуса, католики и квакеры расходятся между собою наиболѣе. Можетъ показаться парадоксомъ, если сказать, что именно это обстоятельство и составило связь между католиками и квакерами; однако, оно въ самомъ дѣлѣ было такъ. Они въ разныхъ направленіяхъ такъ далеко отошли отъ того, что большая часть націи почитала истиннымъ, что даже либеральные люди обыкновенно считали ихъ стоявшими за предѣлами самой обширной терпимости. Такимъ образомъ двѣ крайнія секты, именно потому, что онѣ были крайнія секты, имѣли общій интересъ, отличавшійся отъ интереса посредствовавшихъ сектъ. Сверхъ того, квакеры не были причастны никакимъ преступленіямъ противъ Іакова и его дома. Они не существовали въ видѣ общества, пока война между его отцомъ и Долгимъ парламентомъ не пришла къ концу. Они были жестоко преслѣдуемы нѣкоторыми изъ революціонныхъ правительствъ. Послѣ Реставраціи, они, не смотря на множество причиняемыхъ имъ обидъ, съ кротостью покорились королевской власти, Ибо они, хоть и разсуждали на основаніяхъ, въ глазахъ англиканскаго духовенства неправовѣрныхъ, но, подобно англиканскому духовенству, пришли къ заключенію, что никакая чрезмѣрность тиранніи со стороны государя не можетъ оправдать дѣятельнаго сопротивленія со стороны подданнаго. Никакой пасквиль на правительство никогда не былъ приписанъ квакеру^[80]. Ни въ какомъ заговорѣ противъ правительства квакеръ не былъ замѣшанъ. Общество квакеровъ не участвовало въ шумномъ требованіи билля объ исключеніи и торжественно порицало Райгаусскій заговоръ, какъ адскій замыселъ и дѣло діавола^[81]. Въ самомъ дѣлѣ, друзья принимали тогда очень мало участія въ гражданскихъ состязаніяхъ; ибо не были, какъ нынѣ, собраны въ большихъ городахъ, но вообще занимались земледѣліемъ, — промысломъ, отъ котораго они были мало-по-малу отвлечены притѣсненіями, вслѣдствіе ихъ страннаго религіознаго сомнѣнія касательно платежа десятины. Поэтому они находились вдали отъ сцены политической борьбы. Притомъ же они даже и въ домашнемъ быту по принципу избѣгали всякаго политическаго разговора. Ибо такой разговоръ былъ, по ихъ мнѣнію, неблагопріятенъ ихъ превыспреннему настроенію и клонился къ нарушенію строгаго спокойствія ихъ поведенія. Годовые митинги того вѣка постоянно убѣждали братію не входить въ разсужденія, касающіяся государственныхъ дѣлъ^[82]. Даже на памяти нынѣ живущихъ людей маститые старцы, сохранившіе обычаи прежняго поколѣнія, систематически порицали такія мірскія бесѣды^[83]. Естественно, что Іаковъ долженъ былъ дѣлать большое различіе между этимъ безвреднымъ племенемъ и тѣми задорными и безпокойными сектами, которыя сопротивленіе тиранніи считали христіанскимъ долгомъ, которыя въ Германіи, Франціи и Голландіи вели войну съ законными государями, и которыя, въ продолженіе четырехъ поколѣній, питали особенную вражду къ дому Стюартовъ.

Представилась, кромѣ того, возможность дѣлать большое послабленіе католикамъ и квакерамъ, не смягчая бѣдствій пуританскихъ сектъ. Законъ, бывшій тогда въ силѣ, опредѣлялъ строгія наказанія всякому, кто отказывался отъ супрематической присяги, если ея требовали. Этотъ законъ не касался пресвитеріанъ, индепендентовъ или баптистовъ, такъ какъ всѣ они были готовы призвать Бога въ свидѣтели, что отрекаются отъ всякой духовной связи съ иностранными прелатами и государями. Но католикъ не хотѣлъ клясться, что папа не имѣетъ никакой юрисдикціи въ Англіи, а квакеръ не хотѣлъ клясться ни въ чемъ. Съ другой стороны, ни католика, ни квакера не касался актъ о пятимильномъ разстояніи, который изъ всѣхъ законовъ въ книгѣ статутовъ былъ, можетъ быть, самымъ стѣснительнымъ для пуританскихъ нонконформистовъ^[84].

У квакеровъ былъ могущественный и ревностный адвокатъ при дворѣ. Хотя, какъ классъ, они мало имѣли общаго съ міромъ и удалялись отъ политики, какъ занятія опаснаго для ихъ духовныхъ интересовъ, но одинъ изъ нихъ, далеко превосходившій всѣхъ остальныхъ положеніемъ въ свѣтѣ и богатствомъ, жилъ въ высшихъ кругахъ и постоянно пользовался довѣріемъ короля. То былъ знаменитый Вилліамъ Пепъ. Отецъ его занималъ важныя должности по морскому вѣдомству, былъ коммиссаромъ адмиралтейства, засѣдалъ въ парламентѣ, получилъ найтское достоинство и могъ надѣяться быть перомъ. Сынъ былъ хорошо воспитанъ и назначался для военной службы, но еще въ юности испортилъ себѣ карьеру и оттолкнулъ отъ себя друзей, присоединившись къ тѣмъ, которыхъ всѣ считали скопищемъ сумасшедшихъ еретиковъ. Нѣсколько разъ сажали его въ Тоуэръ и нѣсколько разъ въ Ньюгетъ. Его судили въ Ольдъ-Бейли за противузаконное проповѣдованіе. Спустя нѣсколько времени, однако жъ, онъ примирился съ своимъ семействомъ и умѣлъ пріобрѣсти такое могущественное покровительство, что, когда всѣ англійскія тюрьмы были наполнены его братіями, ему, въ теченіе многихъ лѣтъ, дозволялось выражать свои мнѣнія безнаказанно. Къ концу послѣдняго царствованія, въ вознагражденіе за старый долгъ, считавшійся у него за короною, ему была отдана огромная область въ сѣверной Америкѣ. Въ этой полосѣ, населенной тогда одними индійскими охотниками, онъ предложилъ селиться своимъ преслѣдуемымъ друзьямъ. Колонія его была еще въ дѣтскомъ возрастѣ при восшествіи Іакова на престолъ.

Между Іаковомъ и Пеномъ давно уже существовало короткое знакомство. Теперь квакеръ сдѣлался придворнымъ и почти фаворитомъ. Его каждый день звали изъ галереи въ кабинетъ и иногда давали ему длинныя аудіенціи, между тѣмъ какъ перы должны были ожидать въ пріемныхъ. Внѣ дворца носился слухъ, что онъ имѣетъ больше существенной возможности помогать и вредить, чѣмъ многіе знатные люди, занимавшіе высокія должности. Вскорѣ онъ былъ окруженъ льстецами и просителями. Домъ его въ Кенсингтонѣ былъ иногда осаждаемъ болѣе чѣмъ двумя стами челобитчиковъ въ тотъ часъ, когда онъ вставалъ съ постели. Онъ платилъ, однако, дорого за это кажущееся счастье. Даже его собственная секта смотрѣла на него холодно и платила оскорбленіями за его услуги. Его громко называли папистомъ и даже іезуитомъ. Нѣкоторые утверждали, что онъ воспитанъ въ Сентъ-Омерѣ, а другіе, что онъ посвященъ въ Римѣ. Эти клеветы, конечно, могли имѣть ходъ только въ неразмышляющей толпѣ; но съ этими клеветами соединялись обвиненія гораздо болѣе основательныя^[85].

Чтобы сказать всю правду о Пенѣ, надобно имѣть нѣкоторую смѣлость; такъ такъ онъ болѣе миѳическое, чѣмъ историческое лицо. Соперничающія націи и враждебныя секты соглашаются въ томъ, что онъ былъ человѣкъ святой. Англія гордится его именемъ. Великая республика по ту сторону Атлантики смотритъ на него съ благоговѣніемъ, подобнымъ тому, какое аѳиняне чувствовали къ Тезею или римляне къ Квирину. Почтенное общество, котораго онъ былъ членомъ, ставитъ его наравнѣ съ апостолами. Благочестивые люди другихъ убѣжденій вообще смотрятъ на него, какъ на блистательнѣйшій образецъ христіанской добродѣтели. Въ то же самое время почитатели совсѣмъ иного рода превозносили его похвалами. Французскіе философы XVIII вѣка прощали ему то, на что они смотрѣли, какъ на суевѣрныя мечты, за его презрѣніе къ попамъ и за его космополитическое благоволеніе, безпристрастно простиравшееся на всѣ племена и на всѣ вѣрованія. Имя его сдѣлалось такимъ образомъ во всѣхъ цивилизованныхъ странахъ синонимомъ честности и человѣколюбія.

И эта высокая репутація не совсѣмъ не заслужена имъ. Пенъ былъ, безъ сомнѣнія, человѣкъ высокихъ добродѣтелей. У него сильное чувство религіознаго долга было соединено съ горячимъ желаніемъ увеличить благоденствіе человѣческаго рода. О нѣкоторыхъ предметахъ великой важности онъ имѣлъ болѣе вѣрныя понятія, нежели какія, въ его время, вообще можно было встрѣтить даже между людьми обширнаго ума; и какъ владѣтель и законодатель провинціи, которая будучи почти необитаемою, когда онъ вступилъ во владѣніе ею, представляла незасоренное поле для нравственныхъ опытовъ, онъ имѣлъ рѣдкое счастье привести свои теоріи въ исполненіе безъ всякаго компромисса и безъ всякаго нарушенія существующихъ установленій. О немъ всегда будутъ говорить съ почтеніе мъ, какъ объ основателѣ колоніи, который, въ своихъ сношеніяхъ съ дикимъ народомъ, не употребіяіъ во зло силы, даваемой цивилизаціею, и какъ и законодателѣ, который, въ вѣкъ преслѣдованія, сдѣлалъ религіозную свободу краеугольнымъ камнемъ политики. По его сочиненія и его жизнь представляютъ обильныя доказательства, что онъ не быіъ человѣкомъ сильнаго ума. Онъ не обладалъ искусствомъ читать въ душѣ другихъ. Его довѣрчивость къ людямъ, менѣе добродѣтельнымъ, чѣмъ онъ самъ, вводила его въ большія заблужденія и неудачи. Энтузіазмъ его къ одному великому принципу иногда заставлялъ его нарушать другіе великіе принципы, которые для него должны были бы быть священными. Самая его правдивость быта не совсѣмъ обезпечена отъ искушеній, которымъ онъ подвергался въ этомъ блестящемъ и полированномъ, но глубоко развращенномъ обществѣ, въ которое онъ теперь вмѣшался. Весь дворъ кипѣлъ интригами волокитства и интригами честолюбія. Торговля почестями, мѣстами и помилованіями шла безостановочно. Естественно, что человѣкъ, котораго ежедневно видали во дворцѣ, и о которомъ было извѣстно, что онъ имѣетъ свободный доступъ къ государю, быіъ часто осаждаемъ просьбами употребить свое вліяніе для цѣлей, которыя строгая нравственность должна осуждать. Честность Пена стояла непоколебимо противъ упрековъ и преслѣдованія. Но теперь, атакуемая королевскими улыбками, женскими ласками, вкрадчивымъ краснорѣчіемъ и искусною лестью старыхъ дипломатовъ и придворныхъ, твердость его начала ослабѣвать. Титулы и фразы, противъ которыхъ онъ часто возставалъ, случайно срывались у него съ языка и изъ подъ пера. Хорошо бы еще было, еслибъ онъ не былъ виновенъ ни въ чемъ хуже такого потворства свѣтскимъ обычаямъ. Но, къ сожалѣнію, нельзя скрыть, что онъ игралъ главную роль въ нѣкоторыхъ дѣлахъ, осуждаемыхъ не только строгимъ кодексомъ общества, къ которому онъ принадлежалъ, но и общимъ чувствомъ всѣхъ честныхъ людей. Впослѣдствіи онъ торжественно увѣрялъ, что его руки были чисты отъ неправеднаго стяжанія, и что онъ никогда не получалъ никакого вознагражденія отъ тѣхъ, кого одолжалъ, хотя могъ бы легко, пока имѣлъ при дворѣ вліяніе, скопить 120,000 фунтовъ^[86].

Это показаніе заслуживаетъ полной вѣры. Но человѣка можно подкупить такъ точно со стороны тщеславія, какъ и со стороны корыстолюбія; и нельзя отрицать, чтобы Пенъ не былъ соблазненъ участвовать въ нѣкоторыхъ беззаконныхъ сдѣлкахъ, изъ которыхъ другіе извлекли свои выгоды.

Первое употребленіе, сдѣланное имъ изъ довѣрія къ нему "короля, въ высокой степени похвально. Онъ въ сильныхъ выраженіяхъ представилъ новому королю бѣдствія квакеровъ, и король съ удовольствіемъ увидѣлъ, что можно оказать милость этимъ спокойнымъ сектаторамъ и католикамъ, не оказывая подобной милости другимъ классамъ, терпѣвшимъ въ то время преслѣдованіе. Составленъ былъ списокъ арестованныхъ, противъ которыхъ начаты были процесы за то, что они не приносили присяги или не ходили въ церковь, и о вѣрноподданности которыхъ представлены были правительству ручательства. Всѣ они были выпущены, и послѣдовали повелѣнія, чтобы впредь не начинали подобныхъ процесовъ безъ королевской воли. Этимъ путемъ около полуторы тысячъ квакеровъ и еще большее число католиковъ получили свободу^[87].

И вотъ наступило время собранія англійскаго парламента. Члены палаты общинъ, явившіеся въ столицу, были такъ многочисленны, что было очень сомнительно, достаточно ли будетъ помѣстительна для нихъ зала засѣданій, какъ она была тогда устроена. Они употребили дни, непосредственно предшествовавшіе открытію засѣданій, на совѣщанія объ общественныхъ дѣлахъ между собою и съ правительственными лицами. Большой митингъ королевской партіи происходилъ въ Fountain Tavern на Страндѣ; и Роджеръ Лестренджъ, недавно возведенный королемъ въ найты и. выбранный въ парламентъ отъ города Винчестера, игралъ главную роль въ совѣщаніяхъ этой партіи^[88].

Вскорѣ обнаружилось, что значительная часть общинъ имѣетъ виды, не совсѣмъ согласные съ видами двора. Торійскіе провинціальные джентльмены, почти всѣ безъ исключенія, желали поддержать Test Act и Habeas Corpus Act, и нѣкоторые изъ нихъ говорили объ ассигнованіи дохода только на извѣстное число лѣтъ. Но они были вполнѣ готовы обнародовать строгіе законы противъ виговъ и съ удовольствіемъ увидѣли бы, что всѣ, поддерживавшіе билль объ исключеніи, объявлены неспособными къ службѣ. Король, съ другой стороны, желалъ, чтобъ парламентъ назначилъ ему пожизненный доходъ, допустилъ католиковъ къ службѣ и уничтожилъ Habeas Corpus Act. Этими тремя предметами занято было его сердце; и онъ никоимъ образомъ не былъ расположенъ принять въ замѣну ихъ карательный законъ противъ эксклюзіонистовъ. Дѣйствительно, такой законъ былъ бы для него положительно непріятенъ; такъ какъ онъ очень благоволилъ къ одному классу эксклюзіонистовъ — къ тому классу, котораго представителемъ былъ Сондерландъ, къ тому классу, который присоединился къ вигамъ во время заговора, потому только, что виги тогда взяли верхъ, и который измѣнился съ перемѣною счастья. Іаковъ справедливо смотрѣлъ на этихъ ренегатовъ, какъ на самыя полезныя для себя орудія. Не отъ мужественныхъ кавалеровъ, которые были ему вѣрны въ его несчастій, могъ онъ ожидать низкаго, нестѣсняемаго совѣстливостью повиновенія во время своего благоденствія. Люди, помогавшіе угнетать его, когда онъ былъ слабъ, не изъ ревности къ свободѣ или религіи, а просто изъ себялюбивой жадности къ деньгамъ и себялюбиваго страха, готовы были изъ той же жадности и того же страха помогать ему теперь, когда онъ сдѣлался сильнымъ, угнетать народъ^[89]. Хотя онъ былъ мстителенъ, онъ мстилъ не безразлично. Можно указать не одинъ случай, когда онъ показывалъ великодушное состраданіе къ тѣмъ, кто противодѣйствовалъ ему честно и открыто. Но онъ часто щадилъ и покровительствовалъ и тѣхъ, которыхъ какія-нибудь низкія побужденія заставляли вредить ему. Ибо эта низость, указывавшая на нихъ, какъ на орудія тиранніи, была такъ драгоцѣнна въ его глазахъ, что онъ смотрѣлъ на нее съ нѣкоторымъ благоволеніемъ даже и тогда, когда она обнаруживалась во вредъ ему самому.

Желанія короля были сообщены разными путями торійскимъ членамъ нижней палаты. Большинство легко согласилось оставить всякую мысль о карательномъ законѣ противъ эксклюзіонистовъ и назначить королю доходъ пожизненно. Но относительно Test Act’а и Habeas Corpus Acta, придворные посланцы не могли получить никакихъ удовлетворительныхъ увѣреній^[90].

Мая 19-го засѣданіе было открыто. Скамьи общинъ представляли странное зрѣлище. Большая партія, преобладавшая въ послѣдніе три парламента, дошла теперь до жалкаго меньшинства и составляла немного больше пятнадцатой части палаты. Изъ 513 представителей широкъ и представителей бурговъ только 135 засѣдали здѣсь прежде. Очевидно, что собраніе людей столь новыхъ и неопытныхъ должно было быть, въ нѣкоторыхъ важныхъ отношеніяхъ, ниже средняго уровня нашихъ представительныхъ собраній^[91].

Руководство палатою ввѣрено было Іаковомъ двумъ перамъ Шотландскаго королевства. Одинъ изъ нихъ, Чарльзъ Миддльтонъ, графъ Миддльтонъ, занимавшій прежде высокую должность въ Эдинбургѣ, незадолго передъ смертью покойнаго короля, сдѣланъ былъ членомъ англійскаго тайнаго совѣта и государственнымъ секретаремъ. Ему былъ приданъ Ричардъ Гратамъ виконтъ Престонъ, долго занимавшій мѣсто посланника при Версальскомъ дворѣ.

Первымъ дѣломъ общинъ было выбрать предсѣдателя. Кого выбрать — объ этомъ вопросѣ долго спорили въ кабинетѣ. Гильдфордъ рекомендовалъ сэра Томаса Мирза, который, какъ и онъ самъ, принадлежалъ къ триммерамъ. Джеффризъ, не пропускавшій случая перечить лорду хранителю печати, настаивалъ на правахъ сэра Джона Тревора. Треворъ по воспитанію былъ полу-сутяга и полу-игрокъ; онъ внесъ въ политическую жизнь чувства и правила, достойныя обоихъ своихъ призваній, сдѣлался паразитомъ главнаго судьи и умѣлъ, при случаѣ, подражать, не безъ успѣха, бранному языку своего патрона. Любимецъ Джеффриза былъ, какъ и слѣдовало ожидать, предпочтенъ Іаковомъ, предложенъ Миддльтономъ и избранъ безъ оппозиціи^[92].

До сихъ поръ все шло покойно. Но противникъ, не совсѣмъ обыкновенной смѣлости, выжидалъ своего времени. То былъ Эдуардъ Сеймуръ изъ Берри-Помрой-Кастля, членъ за городъ Эксетеръ. По происхожденію Свимуръ стоялъ наравнѣ съ знатнѣйшими подданными въ Европѣ. Онъ былъ по мужской линіи законный наслѣдникъ фамиліи того герцога Сомерсета, который былъ шуриномъ короля Генриха VIII и протекторомъ Англійскаго королевства. По первоначальнымъ законамъ герцогства Сомерсетскаго, старшій сынъ протектора долженъ былъ уступать первенство меньшому брату. Отъ меньшаго сына происходили герцоги Сомерсеты. Отъ старшаго произошла фамилія, жившая въ Берри-Помроѣ. Сеймуръ имѣлъ огромное состояніе и пользовался обширнымъ вліяніемъ въ западной Англіи. И не одно только происхожденіе и богатство придавали ему значеніе. Онъ былъ однимъ изъ самыхъ искусныхъ парламентскихъ ораторовъ и дѣловыхъ людей въ королевствѣ. Много лѣтъ засѣдалъ онъ въ палатѣ общинъ, изучилъ всѣ ея правила и обычаи и вполнѣ разумѣлъ весь ея особенный характеръ. Въ послѣднее царствованіе онъ былъ выбранъ предсѣдателемъ при обстоятельствахъ, которыя дѣлали это отличіе особенно почетнымъ. Въ продолженіе нѣсколькихъ поколѣній одни только юристы занимали президентское кресло; и онъ былъ первый провинціальный джентльменъ, которому способности и познанія дали возможность нарушить это давнишнее постановленіе. Послѣ того онъ занималъ высокую политическую должность и засѣдалъ въ кабинетѣ. Но его гордый и несговорчивый характеръ давалъ поводъ къ столькимъ непріятностямъ, что онъ принужденъ былъ удалиться. Онъ былъ торіемъ и церковникомъ; онъ сильно противодѣйствовалъ биллю объ исключеніи; онъ былъ преслѣдуемъ вигами въ эпоху ихъ благоденствія и потому могъ безопасно говорить такимъ языкомъ, за который каждый, подозрѣваемый въ республиканизмѣ, былъ бы посаженъ въ Тоуэръ. Онъ долго стоялъ во главѣ сильной парламентской партіи, которая называлась Западнымъ союзомъ и заключала множество джентльменовъ девонширскихъ, сомерсетширскихъ и корнваллійскихъ^[93].

Во всякой палатѣ общинъ членъ, соединяющій краснорѣчіе, познанія и привычку къ дѣламъ съ богатствомъ и знатнымъ происхожденіемъ, былъ бы въ великомъ уваженіи. Но въ палатѣ общинъ, изъ которой многіе превосходные ораторы и парламентскіе тактики того вѣка были исключены, и которая была набита народомъ, неслыхавшимъ преній, вліяніе такого человѣка было особенно страшнымъ. Правда, Эдуарду Сеймуру не доставало вѣса, который дается нравственностью характера. Онъ былъ распутенъ, нерелигіозенъ, подкупенъ, слишкомъ гордъ, чтобы вести себя съ общепринятою учтивостью, и не достаточно гордъ, чтобы положить въ карманъ незаконное пріобрѣтеніе. Но онъ былъ такой полезный союзникъ и такой зловредный врагъ, что у него часто заискивали и тѣ, кто всего больше ненавидѣлъ его^[94].

Онъ былъ теперь не въ ладахъ съ правительстивомъ. Его интересъ пострадалъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ отъ преобразованія западныхъ бурговъ; его гордость была оскорблена возвышеніемъ Тревора на-предсѣдательское кресло; и онъ воспользовался первымъ случаемъ отмстить за себя.

Мая 22-го общины были приглашены къ рѣшеткѣ лордовъ, и король, сидя на престолѣ, произнесъ рѣчь къ обѣимъ палатамъ. Онъ объявилъ, что рѣшился поддерживать установленное правительство въ церкви и государствѣ. Но онъ ослабилъ дѣйствіе этого объявленія, обратясь съ небывалымъ увѣщаніемъ къ общинамъ. Онъ опасается, говорилъ онъ, что онѣ, можетъ быть, намѣрены снабжать его деньгами отъ времени до времени въ надеждѣ, что этимъ заставятъ его сзывать ихъ почаще. Но онъ долженъ ихъ предупредить, что не позволитъ этого дѣлать съ собою, и что если онѣ желаютъ, чтобъ онъ ихъ собиралъ часто, то должны вести себя съ нимъ хорошо. Такъ какъ было очевидно, что безъ денегъ правительство обойтись не можетъ, то эти выраженія показывали ясно, что, если онѣ не дадутъ ему столько денегъ, сколько онъ желалъ, то онъ самъ возьметъ ихъ. Странно сказать: эта рѣчь была принята съ громкими одобреніями торійскихъ джентльменовъ у рѣшетки. Такія возгласы были тогда въ обычаѣ. Теперь, уже съ давнихъ поръ, въ парламентѣ принятъ важный и приличный обычай выслушивать, въ почтительномъ молчаніи, всѣ выраженія тронной рѣчи, какъ бы они ни были пріятны или непріятны^[95].

Въ то время было заведено, чтобы послѣ того, какъ король изложитъ вкратцѣ свои причины для созванія парламента, министръ, хранитель большой печати, представилъ палатамъ болѣе пространный отчетъ о состояніи общественныхъ дѣлъ. Гильдфордъ, по примѣру своихъ предшественниковъ Кларендона, Бридимана, Шафтсбери и Ноттингама, приготовилъ обработанную рѣчь, но, къ великому огорченію, увидѣлъ, что въ его услугахъ не нуждаются^[96].

Лишь только общины воротились въ свою залу, было предложено, чтобы составить комитетъ для опредѣленія королевскаго дохода.

Тогда Сеймуръ поднялся. По дошедшему до насъ его портрету, мы легко можемъ вообразить, какъ онъ стоялъ, сознавая себя предводителемъ развратнаго и высокомѣрнаго джентри, съ искусственными кудрями, роскошно падавшими, по тогдашней модѣ, на плечи и съ выраженіемъ сластолюбія, смѣшаннаго съ пренебреженіемъ, въ глазахъ и на устахъ. Онъ не желаетъ, говорилъ гордый кавалеръ, чтобы парламентъ отказалъ коронѣ въ средствахъ вести дѣла правленія. Но существуетъ ли парламентъ на дѣлѣ? Не сидятъ ли на скамьяхъ множество людей, которые, какъ это извѣстно все.му свѣту, не имѣютъ никакого права засѣдать здѣсь; множество людей, которыхъ выборы запятнаны подкупомъ; множество людей, которыхъ угрозами навязали противившимся избирателямъ, и множество такихъ, которые посланы сюда отъ корпорацій, неимѣющихъ законнаго существованія? Развѣ не преобразованы избирательныя сословія, въ противность королевскимъ хартіямъ и незапамятнымъ преданіямъ? Развѣ отчетные чиновники не сдѣлались вездѣ безсовѣстными агентами двора? Видя, что самый принципъ представительности такимъ образомъ подвергся систематическому нападенію, онъ не знаетъ, какъ обратиться къ собранію джентльменовъ., которыхъ видитъ вокругъ себя подъ почтеннымъ названіемъ палаты общинъ. Между тѣмъ не было еще времени, когда бы общественное благо болѣе нынѣшняго зависѣло отъ того, чтобы парламентъ сохранялъ свое высокое значеніе. Великія опасности угрожаютъ церковной и гражданской конституціи королевства. Дѣло, извѣстное всѣмъ и каждому, дѣло, нетребующее никакихъ доказательствъ — что Test Act, твердыня религіи, и Habeas Corpus Act, твердыня свободы, предназначены къ уничтоженію. "Прежде, чѣмъ мы займемся изданіемъ узаконеній о столь важныхъ предметахъ, удостовѣримся, по крайней мѣрѣ, дѣйствительно ли мы законодательное собраніе. Пусть будетъ первымъ нашимъ дѣломъ изслѣдовать, какимъ способомъ произведены выборы. И постараемся, чтобъ наше изслѣдованіе было безпристрастное; ибо, если нація найдетъ, что ничего нельзя достигнуть мирными средствами, то, можетъ быть, намъ придется скоро самимъ подвергнуться правосудію, въ которомъ мы отказываемъ. Онъ заключилъ предложеніемъ, что прежде, чѣмъ назначить какое-либо ассигнованіе, палата должна принять во вниманіе прошенія противъ выборовъ, и чтобы никакой членъ, котораго право на засѣданіе оспариваемо, не могъ подавать голоса.

Никакого одобренія не было слышно. Ни одинъ членъ не рѣшился поддержать предложеніе. Въ самомъ дѣлѣ, Сеймуръ сказалъ много такого, чего бы никто не сказалъ безнаказанно. Предложеніе не состоялось и даже не было внесено въ журналъ. Но оно произвело сильное дѣйствіе. Барильонъ увѣдомилъ своего государя, что многіе, не смѣя апплодировать этой замѣчательной рѣчи, единодушно одобряли ее, что она сдѣлалась предметомъ общихъ толковъ по всему Лондону, и что впечатлѣніе, произведенное ею на общественное мнѣніе, повидимому будетъ продолжительно^[97].

Общины составили комитетъ безъ отлагательства и опредѣлили королю пожизненный доходъ, какимъ пользовался его братъ^[98].

Ревностные церковники, составлявшіе большинство палаты, повидимому были такого мнѣнія, что скорость, съ которою они исполнили желаніе Іакова, относительно дохода, даетъ имъ право ожидать нѣкоторой уступки съ его стороны. Они говорили, что ему въ угодность сдѣлано много, и что теперь они должны сдѣлать что-нибудь въ угодность націи. Поэтому палата составила религіозный комитетъ, чтобы обсудить лучшіе способы для обезпеченія господствующей церкви. Въ этомъ комитетѣ были единодушно приняты два рѣшенія. Первымъ онъ выражалъ горячую преданность Англійской церкви; вторымъ просилъ короля привести въ исполненіе карательные законы противъ лицъ, не принадлежавшихъ къ этой церкви^[99].

Виги, безъ сомнѣнія, желали бы видѣть протестантскихъ диссидентовъ терпимыми и только однихъ католиковъ преслѣдуемыми. Но виги составляли слабое и упавшее духомъ меньшинство. Поэтому они держались, какъ-только было возможно, въ сторонѣ, не называли даже по имени свою партію, остерегались выражать свои особенныя мнѣнія среди враждебныхъ слушателей и сильно поддерживали всякое предложеніе, стремившееся разрушить согласіе, существовавшее между парламентомъ и дворомъ.

Когда занятія религіознаго комитета сдѣлались извѣстны въ Вайтголлѣ, король сильно разсердился. И нельзя справедливо порицать его за досаду на поведеніе торіевъ. Если они желали просить о строгомъ исполненіи уголовнаго уложенія, то должны были поддерживать и билль объ исключеніи. Ибо посадить паписта на предстолъ и потомъ настаивать, чтобъ онъ преслѣдовалъ смертными карами учителей той вѣры, въ которой одной, по его убѣжденіямъ, можно найти спасеніе, — это было дѣло чудовищное. Смягчивъ болѣе кроткимъ постановленіемъ строгость кровавыхъ законовъ Элисаветы, король не нарушилъ никакого конституціоннаго принципа. Онъ только воспользовался властью, которая всегда принадлежала коронѣ. Мало того: онъ сдѣлалъ только то, что потомъ дѣлали нѣсколько слѣдовавшихъ за нимъ государей, ревностно преданныхъ реформаціи: Вильгельмъ, Анна и принцы изъ дома дома Брауншвейгскаго. Еслибъ онъ допустилъ, чтобы католическихъ священниковъ, которыхъ жизнь онъ не могъ спасти безъ нарушенія какого-нибудь закона, вѣшали, колесовали и четвертовали за исполненіе того, что онъ считалъ ихъ обязанностью, — онъ навлекъ бы на себя ненависть и презрѣніе даже тѣхъ, которыхъ предразсудкамъ онъ сдѣлалъ бы такую постыдную уступку; а еслибъ онъ ограничился только дарованіемъ членамъ собственной церкви фактической терпимости обширнымъ примѣненіемъ къ дѣлу своей неоспоримой прерогативы милованія, — потомство единодушно превозносило бы его похвалами.

Общины, вѣроятно, почувствовали, по здравомъ размышленіи, что поступили неблагоразумно. Онѣ также смутились узнавъ, что король, на котораго онѣ смотрѣли съ суевѣрнымъ благоговѣніемъ, былъ сильно раздраженъ. Поэтому онѣ поспѣшили вознаградить его за нанесенную ими обиду. Въ палатѣ онѣ единодушію отвергли рѣшеніе, единодушно принятое комитетомъ, и узаконили рѣшеніе, выражавшее, что онѣ вполнѣ полагаются на милостивое обѣщаніе его величества покровительствовать религіи, которая для нихъ дороже самой жизни^[100].

Черезъ три дня король увѣдомилъ палату, что братъ его оставилъ нѣкоторые долги, и что запасы для флота и артиллеріи скоро истощатся. Тотчасъ было рѣшено сдѣлать новые налоги. Человѣкъ, на котораго возложенъ былъ трудъ пріисканія путей и средствъ, былъ сэръ До дли Нортъ, младшій братъ лорда хранителя печати. Додли Нортъ былъ одинъ изъ способнѣйшихъ людей своего времени. Въ раннемъ возрастѣ онъ былъ посланъ въ Левантъ, гдѣ долго занимался торговыми дѣлами. Многіе, находясь въ такомъ положеніи, дали бы своимъ способностямъ заржавѣть; ибо въ Смирнѣ и Константинополѣ мало было книгъ и мало умныхъ собесѣдниковъ. Но молодой негоціантъ обладалъ однимъ изъ тѣхъ сильныхъ умовъ, которые не зависятъ отъ внѣшнихъ пособій. Въ своемъ уединеніи онъ предавался глубокимъ размышленіямъ о философіи торговли и составилъ мало-по-малу полную и превосходную теорію, въ сущности совпадавшую съ тою, которую, черезъ сто лѣтъ, изложилъ Адамъ Смитъ. Послѣ многолѣтней ссылки, онъ воротился въ Англію съ огромнымъ состояніемъ и началъ торговать въ лондонскомъ Сити произведеніями Турціи. Его глубокія познанія въ коммерческихъ дѣлахъ, какъ теоретическія, такъ и практическія, ясность и живость, съ которыми онъ изъяснялъ свои взгляды, скоро сдѣлали его извѣстнымъ между государственными людьми. Правительство нашло въ немъ просвѣщеннаго совѣтника и въ то же время несовѣстливаго раба; ибо онъ съ рѣдкими умственными дарованіями соединялъ эластичныя убѣжденія и безчувственное сердце. Когда реакція торіевъ была въ полномъ ходу, онъ согласился сдѣлаться шерифомъ собственно для того, чтобы содѣйствовать мстительности двора. Его присяжные никогда не затруднялись произнести обвинительный приговоръ; и, въ день судебной бойни, телѣги, нагруженныя ногами и руками четвертованныхъ виговъ, къ великому огорченію его жены, были привезены для распоряженій къ его прекрасному дому въ Бэзингголь-Стритѣ. Услуги его были награждены пожалованьемъ его въ найты, ольдерменскою мантіею и должностью таможеннаго коммиссара. Онъ вступилъ въ парламентъ членомъ за Банбёри и, не смотря на новость своего положенія, былъ человѣкомъ, на котораго лордъ-казначей главнымъ образомъ полагался касательно веденія финансовыхъ дѣлъ въ нижней палатѣ^[101].

Хотя общины были единодушны въ рѣшеніи ассигновать дальнѣйшій надѣлъ коронѣ, но никоимъ образомъ не сошлись относительно источниковъ, изъ которыхъ этотъ надѣлъ долженъ быть произведенъ. Опредѣлено было немедленно, чтобы часть требуемой суммы была собрана посредствомъ прибавочнаго налога на вино и уксусъ въ теченіе восьми лѣтъ; но потребовалось нѣсколько больше. Разные нелѣпые планы были предлагаемы. Многіе провинціальные джентльмены готовы были наложить тяжелый налогъ на новыя зданія въ столицѣ. Такой налогъ, надѣялись они, остановитъ расширеніе столицы, на которое давно уже смотрѣла съ завистью и неудовольствіемъ деревенская аристократія. Планъ Додли Норта былъ таковъ, чтобы обложить прибавочными пошлинами сахаръ и табакъ на восьмилѣтній срокъ. Поднялся большой шумъ. Колоніальные купцы, бакалейники, сахаровары и табачные фабриканты попали прошенія въ палату и осаждали присутственныя мѣста. Жители Бристоля, имѣвшіе важныя торговыя сношенія съ Виргиніею и Ямайкою, прислали депутацію, которая была выслушана у рѣшетки общинъ. Рочестеръ былъ на минуту поколебленъ; но Нортъ бойкимъ умомъ и совершеннымъ знаніемъ торговли восторжествовалъ надъ всякою оппозиціею какъ въ казначействѣ, такъ и въ парламентѣ. Старые члены изумлялись, видя, какъ этотъ человѣкъ, который вступилъ въ палату менѣе двухъ недѣль назадъ и который провелъ большую часть жизни въ чужихъ краяхъ, взялъ на себя съ увѣренностью и исполнялъ съ умѣньемъ всѣ обязанности канцлера казначейства^[102].

Планъ его былъ принятъ; и такимъ образомъ корона получила около 1,900,000 фунтовъ чистаго дохода, извлеченнаго изъ одной Англіи. Такой доходъ былъ болѣе чѣмъ достаточенъ для поддержанія правительства въ мирное время^[103].

Лорды, между тѣмъ, разбирали разные важные вопросы. Партія торіевъ всегда была сильна между перами. Она заключала въ себѣ всю скамью епископовъ и была усилена, въ теченіе четырехъ лѣтъ, истекшихъ со времени послѣдняго распущенія, нѣсколькими новыми пожалованіями. Изъ новыхъ нобльменовъ замѣчательнѣйшими были: лордъ казначей Рочестеръ, лордъ хранитель печати Гильдфордъ, лордъ главный судья Джеффризъ, лордъ Годольфинъ и лордъ Чорчилль, который, по возвращеніи изъ Версаля, сдѣланъ былъ англійскимъ барономъ.

Перы прежде всего обратили вниманіе на положеніе четырехъ членовъ ихъ сословія, которые были обвинены въ прежнее царствованіе, но не были потребованы къ суду и, послѣ долгаго заключенія, отданы на поруки судомъ королевской скамьи. Трое нобльменовъ, находившихся такимъ образомъ подъ судебнымъ обязательствомъ, были католики. Четвертый былъ протестантъ съ большимъ вѣсомъ и вліяніемъ, графъ Данби. Съ того времени, какъ онъ палъ и былъ обвиненъ общинами въ измѣнѣ, четыре парламента были распущены; но онъ не былъ ни оправданъ, ни осужденъ! Въ 1679 году лорды разбирали, въ связи съ его положеніемъ, вопросъ: уничтожается ли, или нѣтъ, обвиненіе распущеніемъ парламента? Послѣ долгихъ преній и полнаго разсмотрѣнія прежнихъ случаевъ, они рѣшили, что обвиненіе все еще остается неуничтоженнымъ. Это рѣшеніе они теперь отмѣнили. Нѣсколько виговъ-нобльменовъ протестовали противъ этой мѣры, но безуспѣшно. Общины молча согласились съ рѣшеніемъ верхней палаты. Данби опять занялъ мѣсто между лерами и сдѣлался дѣятельнымъ и сильнымъ членомъ партіи торіевъ^[104].

Конституціонный вопросъ, по которому лорды такимъ образомъ въ короткое шестилѣтнее время произнесли два діаметрально противоположныя рѣшенія, былъ не тронутъ въ теченіе болѣе чѣмъ столѣтія и наконецъ возобновленъ распущеніемъ, совершившимся въ теченіе долгаго суда надъ Ворренъ Гастингсомъ. Необходимо было тогда рѣшить, уставъ ли 1679 года, или противоположный уставъ 1685 года долженъ считаться закономъ страны. Объ этомъ долго спорили въ обѣихъ палатахъ, и лучшіе юридическіе и парламентскіе умы, какіе только могли быть созданы тѣмъ вѣкомъ, богатымъ и юридическими и парламентскими умами, принимали участіе въ спорахъ. Юристы раздѣлялись почти на двѣ равныя стороны: Торло, Кеніонъ, Скоттъ и Эрскинъ утверждали, что распущеніе полагало конецъ обвиненію. Противное мнѣніе было поддерживаемо Майсфильдомъ, Камденомъ, Лофборо и Грантомъ. Но между государственными людьми, которые основывали свои доказательства не на прежнихъ случаяхъ и техническихъ аналогіяхъ, а на глубокихъ и ясныхъ конституціонныхъ принципахъ, было мало различны во мнѣніяхъ. Питтъ и Гренвилль такъ же, какъ Боркъ и Фоксъ, утверждали, что обвиненіе все еще остается въ своей силѣ. Обѣ палаты огромнымъ большинствомъ устранили рѣшеніе 1685 года и объявили, что рѣшеніе 1679 года согласно съ парламентскимъ закономъ.

Изъ всѣхъ національныхъ преступленій, совершенныхъ въ продолженіе паническаго страха, возбужденнаго выдумками Отса, самое замѣчательное было судебное убійство Стаффорда. Приговоръ надъ этимъ несчастнымъ нобльменомъ теперь всѣ безпристрастные люди считали несправедливымъ. Главный свидѣтель во время процесса былъ уличенъ въ цѣломъ рядѣ низкихъ клеветъ. Въ такихъ обстоятельствахъ, законодательное собраніе должно было отдать справедливость памяти невиннаго страдальца и смыть незаслуженное пятно съ имени, славнаго съ давнихъ поръ въ нашихъ лѣтописяхъ. Билль объ отмѣнѣ обвиненія Стаффорда въ государственной измѣнѣ прошелъ въ верхней палатѣ, не смотря на ропотъ нѣсколькихъ перовъ, которые не желали сознаться, что они пролили неповинную кровь. Общины прочли билль дважды безъ раздѣленія голосовъ и опредѣлили передать его въ комитетъ. Но въ день, назначенный для комитета, пришло извѣстіе, что грозное возмущеніе вспыхнуло въ западной Англіи. Поэтому необходимо было отложить самыя важныя занятія. Воздаяніе должнаго памяти Стаффорда было отсрочено, какъ полагали, только на короткое время. Но дурное управленіе Іакова въ теченіе немногихъ мѣсяцевъ совершенно измѣнило настроеніе общественнаго мнѣнія. Въ продолженіе нѣсколькихъ поколѣній католики были не въ такомъ положеніи, чтобы просить объ исправленіи несправедливости, и считали себя счастливыми, когда имъ позволяли безмятежно существовать въ неизвѣстности и тишинѣ. Наконецъ, въ царствованіе короля, Георга IV, болѣе чѣмъ черезъ 140 лѣтъ послѣ того дня, въ который кровь Стаффорда пролита на Тоуэръ-Гиллѣ, позднее покаяніе было совершено. Законъ, уничтожающій обвиненіе въ государственной измѣнѣ и возвращающій обиженной семьѣ ея древнія достоинства, былъ представленъ парламенту министрами короны, былъ радостно привѣтствуемъ общественными дѣятелями всѣхъ партій и прошелъ, не встрѣтивъ ни одного несогласнаго голоса^[105].

Теперь мнѣ необходимо прослѣдить начало и ходъ возмущенія, которое вдругъ прервало совѣщанія и разсужденія палатъ.

ГЛАВА V.

Къ концу царствованія Карла II, нѣкоторые изъ виговъ, сильно замѣшанные въ заговорѣ, столь бѣдственномъ для ихъ партіи, и знавшіе, что они ужъ обречены на гибель, искали убѣжища въ Нидерландахъ.

Эти бѣглецы были вообще люди горячіе и легкомысленные, да къ тому еще находились подъ вліяніемъ особеннаго ослѣпленія, по видимому, неразлучнаго съ подобнымъ положеніемъ. Политикъ, изгнанный враждебною факціею, обыкновенно видитъ оставленное имъ общество сквозь фальшивое стекло. Его сожалѣнія, его надежды и огорченія придаютъ предмету извращенный, неестественный видъ. Всякое небольшое неудовольствіе въ обществѣ предсказываетъ ему переворотъ. Во всякомъ сборищѣ видитъ онъ возстаніе. Онъ неспособенъ убѣдиться, что его отечество вовсе не тоскуетъ по немъ такъ, какъ онъ тоскуетъ по отечеству. Онъ воображаетъ, что всѣ еги сообщники, продолжающіе жить въ своихъ домахъ и наслаждаться благосостояніемъ, терзаются тѣми чувствами, которыя дѣлаютъ для него жизнь бременемъ. Чѣмъ больше длится изгнаніе,¹ тѣмъ сильнѣе дѣлается его галлюцинація. Въ покинутыхъ имъ друзьяхъ время охлаждаетъ жаръ, а въ немъ воспламеняетъ. Съ каждымъ мѣсяцемъ возрастаетъ его нетерпѣніе видѣть свой родной край, и съ каждымъ мѣсяцемъ его родной край помнитъ его и нуждается въ немъ менѣе и менѣе. Этотъ бредъ переходитъ почти въ безуміе, когда множество изгнанниковъ, пострадавшихъ въ одномъ и томъ же дѣлѣ, соберутся вмѣстѣ на чужой почвѣ. Главное ихъ занятіе — толковать о томъ, чѣмъ они нѣкогда были и чѣмъ они еще могутъ быть, разжигать другъ въ другѣ вражду къ общему ихъ врагу, питать другъ друга нелѣпыми надеждами на побѣду и мщеніе. Такимъ образомъ они дѣлаются готовы на предпріятія, которыя тотчасъ назвалъ бы безнадежными каждый, кого страсти не лишили способности соображать шансы.

Въ такомъ состояніи находились многіе эмигранты, собравшіеся на материкѣ. Сношенія ихъ съ Англіею были большею частью таковы, что возбуждали ихъ чувства и помрачали разсудокъ. Свѣдѣнія относительно духа общества получали они главнымъ образомъ отъ худшихъ членовъ вигской партіи, отъ людей, которые были заговорщиками и сочинителями пасквилей но ремеслу, которыхъ преслѣдовали полицейскіе чиновники, которые были принуждены переодѣвшись шмыгать по переулкамъ и иногда просиживали по цѣлымъ недѣлямъ, притаившись на чердакахъ и въ погребахъ. Государственные люди, бывшіе украшеніемъ Отечественной партіи, — государственные люди, руководившіе потомъ засѣданіями Конвента, присовѣтовали бы имъ вовсе не то, что внушали такіе люди, какъ Джонъ Вильдманъ и Генри Данверзъ.

Вильдманъ служилъ сорокъ лѣтъ назадъ въ парламентской арміи, но отличался болѣе въ качествѣ агитатора, чѣмъ въ качествѣ воина, и вскорѣ оставилъ военную службу для занятій, болѣе свойственныхъ его характеру. Ненависть его къ монархіи заставила его войти въ длинный рядъ заговоровъ, сперва противъ протектора, а потомъ противъ Стюартовъ. Но у Вильдмана съ фанатизмомъ соединялась нѣжная забота о своей личной безопасности. Онъ обладалъ дивнымъ искусствомъ держаться на самой окраинѣ измѣны. Никто лучше его не умѣлъ подстрекнуть другихъ къ отчаяннымъ предпріятіямъ словами, которыя, будучи повторены передъ судьею, могли бы казаться невинными или, на худой конецъ, двусмысленными. Онъ былъ такъ увертливъ, что, постоянно составляя заговоры, постоянно будучи извѣстенъ, какъ заговорщикъ, и долго преслѣдуемый злобнымъ надзоромъ мстительнаго правительства, избѣжалъ всѣхъ опасностей и умеръ въ своей постели, тогда какъ два поколѣнія его сообщниковъ погибли передъ его глазами на висѣлицахъ^[106]. Данверзъ былъ человѣкъ того же сорта, съ горячей головой и робкимъ сердцемъ. Энтузіазмъ постоянно подстрекалъ его къ опаснымъ предпріятіямъ, а трусость постоянно останавливала на краю опасности. Онъ имѣлъ значительное вліяніе на нѣкоторыхъ изъ баптистовъ, много писалъ въ защиту ихъ особенныхъ убѣжденій и навлекъ на себя суровое осужденіе со стороны почетнѣйшихъ пуританъ своими усиліями уменьшить виновность Маттиса и Іоанна Лейденскаго. Будь онъ смѣлѣе, по всей вѣроятности, онъ бы пошелъ по слѣдамъ бездѣльниковъ, которыхъ защищалъ. Въ это время онъ скрывался отъ полицейскихъ чиновниковъ, такъ какъ его опредѣлено было схватить за грубо-лживый пасквиль, котораго, какъ правительство развѣдало, онъ былъ авторомъ^[107].

Легко вообразить, какого рода свѣдѣнія и совѣты могли посылать подобные люди изгнанникамъ въ Нидерланды. Объ общемъ характерѣ этихъ изгнанниковъ можно составить понятіе по нѣсколькимъ образчикамъ.

Однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ между ними былъ Джонъ Эйлофъ, юристъ, связанный свойствомъ съ Гайдайши, а чрезъ Гайдовъ съ Іаковомъ. Онъ сдѣлался рано извѣстенъ грубымъ оскорбленіемъ правительства. Когда господство версальскаго двора возбудило всеобщее неудовольствіе, онъ вздумалъ положить на президентское кресло въ палатѣ общинъ деревянный башмакъ, считавшійся у англичанъ символомъ французской тираніи. Впослѣдствіи онъ былъ замѣшанъ въ вигскомъ заговорѣ, но нѣтъ никакого основанія подозрѣвать, чтобы ему было извѣстно намѣреніе умертвить царственныхъ братьевъ. Онъ былъ способный и смѣлый человѣкъ, но вовсе не высокой нравственности. Пуританскіе богословы поговаривали между собой, что онъ былъ беззаботный Галліонъ, или что-нибудь и хуже того, и что, какую бы ни выражалъ онъ ревность къ гражданской свободѣ, «святымъ» всего лучше избѣгать какихъ бы то ни было съ нимъ сношеній {Sprat’s «True Account»; Burnet, I. 634; Wade’s «Confession» Had. MS. 6845.

Лордъ Говардъ Эскрикъ обвинялъ Эйлофа въ предложеніи убить герцога іорскаго; но лордъ Говардъ былъ презрѣнный лгунъ; и эта исторія не принадлежитъ къ его первоначальному показанію, но прибавлена къ нему впослѣдствіи, въ видѣ приложенія, а потому и не заслуживаетъ никакого довѣрія.}.

Натаніель Ведъ былъ, какъ и Эйлофъ, юристъ. Онъ долго жилъ въ Бристолѣ и славился въ сосѣдствѣ, какъ горячій республиканецъ. Одно время онъ возымѣлъ намѣреніе переселиться въ Лью-Джьрси, гдѣ онъ надѣялся найти учрежденія, болѣе согласныя съ его вкусомъ, чѣмъ въ Англіи. Дѣятельность его на выборахъ сдѣлала его извѣстнымъ нѣкоторымъ изъ знатныхъ виговъ. Сперва они пользовались имъ, какъ адвокатомъ, а потомъ допускали его въ самыя тайныя свои засѣданія. Онъ принималъ дѣятельное участіе въ составленіи плана возстанія и взялся предводительствовать возмущеніемъ въ своемъ городѣ. Онъ также былъ посвященъ въ тайну еще болѣе гнуснаго заговора противъ жизни Карла и Іакова. Но онъ всегда утверждалъ, что хотя и зналъ о немъ, но гнушался имъ и усиливался отсовѣтовать своимъ сообщникамъ привести ихъ замыселъ въ исполненіе. Хотя воспитанный для дѣятельности гражданской, Ведъ, по видимому, обладалъ въ необычайной степени тѣмъ родомъ искусства и твердости, которыя свойственны хорошему воину. Къ несчастью, его правила и мужество оказались недостаточно сильными, чтобы поддержать его, когда битва была кончена, и когда онъ долженъ былъ въ тюрьмѣ сдѣлать выборъ между смертью и безчестіемъ^[108].

Третій эмигрантъ былъ Ричардъ Гудинофъ, прежде помощникъ лондонскаго шерифа. Этого человѣка партія его долгое время употребляла для услугъ не очень честныхъ, и особенно для выбора присяжныхъ, которые бы не слишкомъ были совѣстливы въ дѣлахъ политическихъ. Онъ дѣятельно учавствовалъ въ тѣхъ мрачныхъ и жестокихъ частяхъ заговора, которыя были старательно скрываемы отъ почетнѣйшихъ виговъ. Онъ не могъ сказать, въ свое оправданіе, что увлекся чрезмѣрнымъ рвеніемъ къ общественному благу, ибо послѣ мы увидимъ, что, опозоривъ своими преступленіями благородное дѣло, онъ измѣнилъ ему, чтобъ избѣжать заслуженнаго наказанія^[109].

Совершенно иного характера былъ Ричардъ Ромвольдъ. Онъ служилъ офицеромъ въ полку Кромвелла, охранялъ эшафотъ передъ пиршественною залою въ день великой казни, сражался при Донбарѣ и Вустерѣ и всегда обнаруживалъ въ высшей степени качества, отличавшія непобѣдимую армію, въ которой онъ служилъ: истинную храбрость, горячій энтузіазмъ, какъ политическій, такъ и религіозный, и, вмѣстѣ съ этимъ энтузіазмомъ, всю силу самообладанія, характеризующую людей, которые привыкли въ хорошо дисциплинированномъ лагерѣ командовать и повиноваться. Когда республиканскіе полки были распущены, Ромвольдъ сдѣлался солодовникомъ и занимался своимъ промысломъ въ окрестностяхъ Годдесдона, въ томъ зданіи, отъ котораго Рай-гаусскій заговоръ получилъ свое названіе. Было предположено, но не рѣшено окончательно, въ совѣщаніяхъ самыхъ пылкихъ и рѣшительныхъ недовольныхъ, чтобы вооруженные люди засѣли въ Рай-гаусѣ для нападенія на гвардейцевъ, которые должны были провожать Карла и Іакова изъ Ньюмаркета въ Лондонъ. Въ этихъ совѣщаніяхъ Ромбольдъ рѣшился на такое дѣло, отъ котораго бы онъ отшатнулся съ ужасомъ, если бы духъ партіи не помрачилъ его здраваго ума и не испортилъ его мужественнаго сердца^[110].

По своему положенію далеко выше упомянутыхъ нами изгнанниковъ стоялъ Фордъ Грей, лордъ Грей-Воркъ. Онъ былъ ревностный эксклюзіонистъ, участвовалъ въ проектѣ возстанія и попалъ въ Тоуэръ, но ему удалось напоить своихъ сторожей и бѣжать на материкъ. Онъ обладалъ замѣчательными способностями и пріятными манерами, но запятналъ свою жизнь тяжкимъ семейнымъ преступленіемъ. Жена его происходила изъ знатнаго дома Беркли. Ея сестра, лэди Генріетта Беркли, имѣла съ нимъ сношенія личныя и письменныя, какъ съ роднымъ братомъ. Отсюда родилась гибельная привязанность. Горячій характеръ и сильныя страсти лэди Генріетты опрокинули всѣ преграды долга и приличія. Скандалезное похищеніе ея сдѣлало извѣстнымъ всему королевству позоръ двухъ знаменитыхъ домовъ. Грей и нѣсколько агентовъ, служившихъ ему въ его романѣ, потребованы были къ суду по обвиненію въ заговорѣ, и засѣданіе суда королевской скамьи представило сцену, безпримѣрную въ нашей судебной исторій. Обольститель явился съ надменнымъ видомъ въ сопровожденіи своей любовницы. Знатные вигскіе лорды не оставили своего друга даже и въ этой крайности. Оскорбленные имъ люди, раздраженные его видомъ, встрѣтили его злобными криками. Старый графъ Беркли загремѣлъ упреками и проклятіями на несчастную Генріетту. Графиня сдѣлала показанія, прерываемыя рыданіями, и наконецъ упала въ обморокъ. Судьи объявили преступленіе дѣйствительнымъ. Когда засѣданіе кончилось, лордъ Беркли попросилъ всѣхъ своихъ друзей помочь ему схватить свою дочь. Приверженцы Грея сомкнулись вокругъ нея. Мечи обнажились съ обѣихъ сторонъ; завязалась схватка въ Вестминстерской залѣ, и только съ большимъ трудомъ судьи и стражи развели сражавшихся. Въ наше время подобный процесъ погубилъ бы человѣка въ общественномъ мнѣніи, но въ тотъ вѣкъ уровень нравственности стоялъ такъ низко между знатью, а духъ партіи былъ такъ силенъ, что Грей все еще продолжалъ пользоваться значительнымъ вліяніемъ, хотя пуритане, составлявшіе сильный отдѣлъ вигской партіи, смотрѣли на него нѣсколько холодно^[111].

Одна особенность характера или, можетъ быть, только судьба Грея заслуживаетъ вниманія. О Греѣ говорили, что онъ вездѣ, только не на полѣ битвы, обнаруживалъ смѣлость въ высокой степени. Не разъ, въ затруднительныхъ обстоятельствахъ, когда его жизнь и свобода были въ опасности, достоинство его пріемовъ и совершенное самообладаніе заставляли даже и тѣхъ выражать ему похвалу, кто не любилъ и не уважалъ его; но въ качествѣ воина онъ подвергался, можетъ быть, не столько по своей винѣ, сколько по неудачѣ, унизительнымъ упрекамъ въ личной трусости.

Въ этомъ отношеніи онъ вовсе не походилъ на своего друга, герцога Монмута. Горячій и безстрашный на полѣ битвы, Монмутъ во всѣхъ другихъ случаяхъ былъ женоподобенъ и и нерѣшителенъ. Его происхожденіе, его личная храбрость и наружныя превосходства возвели его на степень, для которой онъ не былъ созданъ. Увидѣвъ паденіе партіи, которой онъ былъ номинальнымъ главою, онъ удалился въ Голландію. Принцъ и принцесса Оранскіе перестали смотрѣть на него, какъ на соперника. Они приняли его очень гостепріимно, ибо надѣялись за дружеское съ нимъ обращеніе получить право на благодарность его отца. Они знали, что отеческая любовь еще не угасла, что письма и денежныя пособія все еще приходили тайно изъ Вайтголля въ убѣжище Монмута, и что Карлъ хмурился на тѣхъ, кто воображалъ, что угождаетъ ему, отзываясь дурно объ его изгнанномъ сынѣ. Герцогъ былъ ободренъ въ своей надеждѣ, что въ весьма непродолжительномъ времени, если онъ не подастъ новаго повода къ неудовольствію, онъ будетъ вызванъ въ родной край, и возвратятся ему всѣ его почести и мѣста. Одушевляемый такими ожиданіями, онъ оживлялъ Гагу своимъ присутствіемъ во всю послѣднюю зиму. Онъ былъ самою видною фигурою на балахъ, въ великолѣпной Оранской залѣ, гдѣ со всѣхъ сторонъ сіяютъ пышныя картины Іорданса и Гондтгорста^[112]. Онъ познакомилъ съ англійскимъ контрдансомъ голландскихъ дамъ и въ свою очередь научился отъ нихъ кататься на конькахъ по каналамъ. Принцесса сопутствовала ему въ его прогулкахъ на ледъ, и фигура, какую она представляла здѣсь, стоя на одной ногѣ, въ юбкахъ покороче тѣхъ, какія обыкновенно носили дамы строгихъ приличій, нѣсколько удивляла и забавляла иностранныхъ министровъ. Мрачная важность, характеризовавшая штатгальтерскій дворъ, казалось, исчезала подъ вліяніемъ очаровательнаго англичанина. Даже угрюмый и задумчивый Вильгельмъ дѣлался веселѣе при появленіи своего блистательнаго гостя^[113].

Между тѣмъ Монмутъ старательно уклонялся отъ всего, что могло бы быть непріятно для тѣхъ, отъ кого онъ ожидалъ покровительства. Онъ рѣдко видалъ виговъ и не видалъ никого изъ тѣхъ отчаянныхъ людей, которые участвовали въ самомъ преступномъ отдѣлѣ вигскаго заговора. Поэтому прежніе его сообщники громко обвиняли его въ непостоянствѣ и неблагодарности^[114].

И никто изъ изгнанниковъ не произносилъ этого обвиненія съ большею пылкостью и горечью, какъ Робертъ Фергюсонъ, Іуда великой Драйденовой сатиры. Фергюсонъ по происхожденію былъ шотландецъ, но долго жилъ въ Англіи. Во время Реставраціи онъ имѣлъ бенефицію въ Кентѣ. Онъ былъ воспитанъ въ пресвитеріанствѣ, но пресвитеріане отвергли его, и онъ сдѣлался индепендентомъ. Онъ былъ начальникомъ училища, основаннаго диссидентами въ Айлингтонѣ въ видахъ соперничества съ Вестминстерскою школою и Чартергаусомъ, и проповѣдовалъ въ большихъ собраніяхъ на митингѣ въ Мурфильдзѣ. Онъ издалъ также нѣсколько богословскихъ сочиненій, которыя до сихъ поръ встрѣчаешь иногда на пыльныхъ полкахъ немногихъ старыхъ библіотекъ; но хотя текстъ священнаго писанія былъ безпрестанно у него на устахъ, люди, имѣвшіе съ нимъ денежныя дѣла, скоро убѣждались, что онъ просто плутъ.

Наконецъ, онъ почти совсѣмъ оставилъ богословіе и обратился къ худшему роду политики. Онъ принадлежалъ къ разряду людей, которыхъ ремесло — оказывать въ трудныя времена отчаяннымъ партіямъ такія услуги, отъ которыхъ человѣкъ честный отшатнется съ отвращеніемъ, а благоразумный съ ужасомъ, — къ разряду фанатическихъ негодяевъ. Пылкій, злопамятный, равнодушный къ истинѣ, безчувственный къ стыду, жадный къ извѣстности, страстный къ интригамъ, къ смутамъ и ко всякому злу ради самаго зла, онъ работалъ въ теченіе многихъ лѣтъ въ самыхъ темныхъ подкопахъ факціи. Водился онъ съ пасквилистами и лжесвидѣтелями; былъ хранителемъ тайныхъ суммъ, изъ которыхъ выдавалось жалованье такимъ подлымъ агентамъ, что невозможно было признать ихъ своими, и управлялъ типографскимъ станкомъ, изъ котораго ежедневно выходили безъименные памфлеты. Онъ хвастался тѣмъ, что ему удалось разсѣять эпиграммы по виндзорской террасѣ и подложить ихъ даже подъ королевское изголовье. Ведя такую жизнь, онъ долженъ былъ дѣлать много поѣздокъ, принимать множество именъ, и одно время у него было четыре квартиры въ разныхъ концахъ Лондона. Онъ принималъ дѣятельное участіе въ Райгаусскомъ заговорѣ, и есть даже основаніе думать, что былъ первымъ изобрѣтателемъ этихъ кровавыхъ плановъ, которые навлекли столько упрековъ на всю вигскую партію. Когда заговоръ былъ открытъ, и его сообщники были въ ужасѣ, онъ распрощался съ ними насмѣшливо и сказалъ имъ, что они новички, что онъ привыкъ бѣгать, скрываться, переодѣваться и что до конца своей жизни не перестанетъ крамольничать. Онъ бѣжалъ на материкъ. Но и на материкѣ, по-видимому, не былъ въ безопасности. Англійскіе посланники при иностранныхъ дворахъ получили приказаніе слѣдить за нимъ. Французское правительство назначило 500 пистолей тому, кто его схватитъ. Оставаться незамѣченнымъ было для него нелегко, такъ какъ его рѣзкій шотландскій выговоръ, его высокая, худощавая фигура, впалыя щеки, блескъ его острыхъ глазъ, съ навислымъ на нихъ парикомъ, красный цвѣтъ угреватаго лица, горбатыя плечи и наконецъ его походка, отличавшаяся особенными тѣлодвиженіями, — дѣлали его замѣтнымъ всюду. Но, хотя его преслѣдовали, повидимому, съ необычайною злобою, ходили слухи, что злоба эта притворная, и что полицейскіе чиновники имѣли тайный наказъ смотрѣть на него сквозь пальцы. Что онъ дѣйствительно былъ ожесточенный ненавистникъ правительства, едва ли можно въ этомъ сомнѣваться. Но есть важныя основанія думать, что онъ упрочилъ личную безопасность, притворяясь въ Вайтголлѣ шпіономъ противъ виговъ и доставляя правительству именно столько свѣдѣній, сколько нужно было для поддержанія довѣрія къ себѣ. Это предположеніе объясняетъ намъ то, что его сообщникамъ казалось въ немъ непостижимою беззаботностью и смѣлостью. Находясь лично внѣ опасности, онъ всегда подавалъ голосъ въ пользу самыхъ крутыхъ и рискованныхъ мѣръ и отъ души смѣялся надъ трусостью людей, которые, не взявъ безчестныхъ предосторожностей, на какія онъ разсчитывалъ, крѣпко задумывались, прежде чѣмъ поставить жизнь и то, что дороже самой жизни, на одну ставку^[115].

Лишь только онъ очутился въ Нидерландахъ, какъ принялся строить новые планы противъ англійскаго правительства и нашелъ между своими товарищами эмигрантами людей, готовыхъ склониться на его злые совѣты. Впрочемъ Монмутъ упорно оставался въ сторонѣ, а безъ помощи огромной популярности Монмута не возможно было ничего сдѣлать. Между тѣмъ нетерпѣніе и смѣлость изгнанниковъ были таковы, что они пробовали найти себѣ другаго предводителя. Они отправили посольство въ уединенное убѣжище на берегу озера Лемана, гдѣ Эдмондъ Лодло, нѣкогда славный между вождями парламентской арміи и членами Верховнаго суда, скрывался въ теченіе многихъ лѣтъ отъ мести возстановленныхъ Стюартовъ. Угрюмый, старый цареубійца отказался однако оставить свое уединеніе. «Дѣло мое кончено, — сказалъ онъ. Если Англія можетъ еще быть спасена, она должна быть спасена молодымъ поколѣніемъ^[116].

Неожиданная перемѣна царствованія дала другой видъ всему порядку вещей. Всякая надежда, какую опальные виги могли еще питать на спокойное возвращеніе въ родной край, исчезла со смертью беззаботнаго и добродушнаго государя и съ восшествіемъ на престолъ государя, упорнаго во всемъ и особенно въ мщеніи. Фергюсонъ очутился въ своей стихіи. Не обладая способностями писателя и государственнаго человѣка, онъ одаренъ былъ въ высокой степени незавидными качествами искусителя и теперь съ злотворною дѣятельностью и ловкостью дьявола бѣгалъ отъ изгнанника къ изгнаннику, нашептывалъ въ каждое ухо и вливалъ въ каждое сердце дикую вражду и безумныя желанія.

Онъ больше не отчаивался искусить Монмута. Положеніе этого несчастнаго молодаго человѣка совершенно измѣнилось. Между тѣмъ, какъ онъ танцовалъ и катался на конькахъ въ Гагѣ, въ ежедневномъ ожиданіи вызова въ Лондонъ, его поразили ужасныя вѣсти о смерти отца и восшествіи на престолъ дяди. Въ продолженіе ночи, которая слѣдовала за полученіемъ этихъ новостей, помѣшавшіеся вблизи отъ него могли ясно слышать его рыданія и пронзительные крики. Онъ оставилъ Гагу на другой день, давъ торжественное обѣщаніе принцу и принцессѣ Оранскимъ не дѣлать никакихъ покушеній противъ англійскаго правительства и получивъ отъ нихъ деньги на свои ближайшія надобности^[117].

Неблистательная будущность предстояла Монмуту. Не было никакой вѣроятности, чтобы его вызвали изъ изгнанія. На материкѣ онъ не могъ болѣе вести жизнь посреди придворнаго блеска и празднествъ. Правда, его родные въ Гагѣ обращались съ нимъ дружески, но они не могли долѣе оказывать ему открыто вниманіе, не рискуя серьёзнымъ разрывомъ между Англіею и Голландіею. Вильгельмъ далъ ему добрый и благоразумный совѣтъ. Война, свирѣпствовавшая на ту пору въ Венгріи между императоромъ и турками, была предметомъ почти такого же сильнаго интереса въ Европѣ, какъ, тому назадъ 500 лѣтъ, крестовые походы. Множество храбрыхъ джентльменовъ, какъ протестантовъ, такъ и католиковъ, сражались волонтерами за общее дѣло христіанства. Принцъ совѣтовалъ Монмуту отправиться въ императорскій лагерь и увѣрялъ его, что если онъ это сдѣлаетъ, то не будетъ нуждаться въ средствахъ, соотвѣтствующихъ достоинству знатнаго англичанина^[118]. Это былъ превосходный совѣтъ, но герцогъ не могъ ему послѣдовать. Онъ удалился въ Брюссель, въ сопровожденіи Генріетты Вентвортъ, баронессы Веіітвортъ-Нетльстедъ, дѣвицы высокаго происхожденія, съ большимъ состояніемъ, которая страстно его любила, пожертвовала для него дѣвическою честью и надеждою на блистательное замужество, послѣдовала за нимъ въ изгнаніе, и которую онъ, предъ лицемъ Бога, считалъ своею женою. Подъ успокоительнымъ вліяніемъ женской дружбы, растерзанное его сердце быстро исцѣлилось. Онъ по видимому, находилъ счастье въ неизвѣстности и покоѣ и позабылъ, что нѣкогда былъ украшеніемъ блестящаго двора и предводителемъ большой партіи, что командовалъ войсками и имѣлъ въ виду престолъ.

Но его не оставили въ покоѣ. Фергюсонъ пустилъ въ дѣло всѣ свои способности къ искушенію. Грей, не знавшій, гдѣ добыть хоть одинъ пистоль, и готовый отважиться на самое отчаянное предпріятіе, оказалъ Фергюсону свое содѣйствіе. Употреблены были всѣ старанія, чтобъ выманить Монмута изъ его убѣжища. На первыя приглашенія, полученныя имъ отъ прежнихъ сообщниковъ, онъ отвѣчалъ отрицательно. Онъ объявилъ, что высадка въ Англію представляетъ непреодолимыя затрудненія, говорилъ, что утомленъ общественною жизнью и просилъ оставить его наслаждаться недавно найденнымъ счастьемъ. Но онъ былъ мало привыченъ противиться искусной и усиленной настойчивости. Говорятъ также, что онъ рѣшился оставить свое уединеніе, покорясь тому же могущественному вліянію, которое дѣлало это уединеніе восхитительнымъ. Леди Вентвортъ желала видѣть его королемъ. Она отдала въ его распоряженіе свои доходы, свои алмазы и свой кредитъ. Убѣжденія Монмута не перемѣнились, но онъ не въ силахъ былъ противиться подобнымъ просьбамъ^[119].

Радостно привѣтствовали его всѣ англійскіе изгнанники и единодушно провозгласили своимъ предводителемъ. Но тутъ былъ еще другой родъ эмигрантовъ, нерасположенныхъ признать надъ собой его власть. Дурное управленіе, которому подобнаго не знала южная часть нашего острова, вытѣснило изъ Шотландіи множество бѣглецовъ, которыхъ неумѣренность политической и религіозной ревности равна была претерпѣнному ими угнетенію. Эти люди не хотѣли слѣдовать за англійскимъ предводителемъ. Даже въ бѣдности и въ изгнаніи они сохранили свою щекотливую національную гордость и не соглашались, чтобы въ ихъ лицѣ отечество ихъ унизилось до значенія провинціи. У нихъ былъ собственный предводитель, Арчибальдъ, девятый графъ Аргайль, который, какъ глава знатнаго рода Кампбеллей, былъ извѣстенъ между населеніемъ горцевъ подъ гордымъ именемъ Макъ Калу.мъ Мора. Отецъ его, маркизъ Аргайль, былъ главою шотландскихъ ковенантеровъ, много содѣйствовалъ гибели Карла I и, по мнѣнію роялистовъ, недостаточно искупилъ свою вину, согласясь дать Карлу II титулъ короля безъ власти и государственную тюрьму во дворцѣ. По возвращеніи королевской фамиліи, маркизъ былъ лишенъ жизни; маркизство его исчезло, но его сыну позволили наслѣдовать древнее графство, и онъ все еще принадлежалъ къ самымъ знатнымъ шотландскимъ нобельменамъ. Поведеніе графа въ теченіе двадцати лѣтъ послѣ Реставраціи было, какъ онъ впослѣдствіи думалъ, преступно-умѣренное. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ онъ противодѣйствовалъ администраціи, угнетавшей его отечество, но противодѣйствіе его было вялое и осторожное. Строгіе пресвитеріане порицали его уступки въ дѣлахъ церковныхъ, и онъ былъ лакъ далекъ отъ готовности къ какому-либо сопротивленію, что когда ковенантеры доведены были преслѣдованіями до возмущенія, онъ вывелъ въ поле значительное число своихъ вассаловъ для поддержанія правительства.

Такова была политическая его жизнь, когда герцогъ іоркскій не явился въ Эдинбургѣ, облеченный королевскимъ полновластіемъ. Деспотъ-вицерой скоро увидѣлъ, что ему не ждать полнаго содѣйствія отъ Аргайля, и такъ какъ могуществеи-» нѣйшій вельможа въ королевствѣ не могъ быть купленъ ничѣмъ, то рѣшено было погубить его. Аггайль былъ обвиненъ въ измѣнѣ, осужденъ и приговоренъ къ смерти на такихъ ничтожныхъ основаніяхъ, что и духу партіи и духу ябеды сдѣлалось совѣстно. Приверженцы Стюартовъ впослѣдствіи утверждали, что никогда не были намѣрены привести въ исполйеніе этотъ приговоръ, и что единственная цѣль при произнесеніи его была — настращать графа и заставить отречься отъ своей обширной юрисдикціи въ горной Шотландіи. Трудно теперь сказать навѣрное, имѣлъ ли Іаковъ намѣреніе, какъ подозрѣвали враги его, совершить убійство, или только желалъ, какъ утверждаютъ его друзья, сдѣлать насиліе, грозя убійствомъ. "Я не знаю шотландскихъ законовъ, — говорилъ Галифаксъ королю Карлу, — но знаю, что мы не могли бы повѣсить здѣсь и собаку на такихъ основаніяхъ, на какихъ милордъ Аргайль былъ приговоренъ къ смерти^[120].

Аргайль, переодѣтый, бѣжалъ въ Англію, а отсюда переплылъ во Фрисландію. Въ этой отдаленной провинціи отецъ его купилъ небольшое имѣніе и заготовилъ своей семьѣ убѣжище на время смутъ. Ходила между шотландцами молва, что эта покупка сдѣлана вслѣдствіе предсказанія какого-то кельтскаго прорицателя, которому будто бы было открыто, что Макъ. Каллумъ Моръ будетъ нѣкогда изгнанъ изъ древняго наслѣдственнаго дома своего въ Инверари^[121]. Но, вѣроятно, ловкій маркизъ былъ предостереженъ больше знаменіями времени, нежели видѣніями какого бы то ни было пророка. Въ Фрисландіи графъ Арчибальдъ жилъ нѣсколько времени такъ тихо, что вообще не было извѣстно, куда бѣжалъ онъ. Изъ своего уединенія онъ переписывался съ друзьями въ Великобританіи, участвовалъ въ вигскомъ заговорѣ и вмѣстѣ съ предводителями этого заговора составилъ планъ вторженія въ Шотландію^[122]. Этотъ планъ разрушился съ открытіемъ Райгаусскаго заговора, но съ перемѣною царствованія началъ опять занимать его умъ.

Живя на материкѣ, онъ глубже, вникнулъ въ религіозные вопросы, нежели въ предшествовавшіе годы своей жизни. Размышленія объ этомъ предметѣ подѣйствовали съ одной стороны на его умъ вредно. Его пристрастіе къ синодальной формъ церковнаго управленія доходило теперь до изувѣрства. Когда онъ вспоминалъ, какъ долго онъ сообразовался съ господствовавшимъ богослуженіемъ, стыдъ и угрызенія совѣсти подавляли его, и онъ обнаруживалъ слишкомъ ясно готовность искупить свое отступничество насиліемъ и нетерпимостью. Впрочемъ, въ непродолжительномъ времени ему представился случай доказать, что страхъ и любовь къ Всемогущему Существу укрѣпили его для ужаснѣйшей борьбы, какою только можетъ быть испытана человѣческая природа.

Помощь его пригодилась товарищамъ его бѣдствія въ самое дорогое время. Будучи опальнымъ и бѣглецомъ, онъ все еще, въ нѣкоторомъ смыслѣ, былъ могущественнѣйшимъ подданнымъ англійскаго государства. По состоянію, даже и до обвиненія онъ, вѣроятно, стоялъ ниже не только знатныхъ англійскихъ нобельменовъ, но и нѣкоторыхъ кентскихъ и норфолькскихъ сквайровъ; зато его патріархальная власть, которой никакое состояніе не можетъ дать и никакой приговоръ отнять, дѣлала его, какъ предводителя возстанія, истинно страшнымъ. Никакой южный лордъ не могъ быть увѣренъ, что, еслибъ рѣшился сопротивляться правительству, то даже его лѣсничіе и охотники станутъ за него. Ни графъ Бедфордъ, ни графъ Девонширъ не взялись бы вывести въ поле и по десятку человѣкъ. Макъ Каллумъ Моръ, безденежный и лишенный своего графства, имѣлъ возможность во всякое время поднять серьёзную гражданскую войну. Стоило только ему появиться на берегу Лорна, и въ нѣсколько дней вокругъ него собралось бы цѣлое войско. Сила, которую, при благопріятныхъ обстоятельствахъ, онъ могъ вывести въ поле, достигла до 5,000 вооруженныхъ людей, одушевленныхъ готовностью служить ему, навыкшихъ владѣть щитомъ и саблею, не пугавшихся встрѣчи съ регулярными силами, хотя бы и въ открытомъ полѣ, и, можетъ быть, превосходящихъ регулярныя силы качествами, необходимыми для защиты опасныхъ горныхъ проходовъ, закрытыхъ туманомъ и изрытыхъ бурными потоками. Что можетъ сдѣлать такая сила, при хорошемъ распоряженіи ею, даже противъ опытныхъ полковъ и искусныхъ предводителей, было доказано, спустя немного лѣтъ, при Калликранки.

Какъ ни велики однако были права Аргайля на довѣріе изгнанныхъ шотландцевъ, между ними существовала Факція, которая смотрѣла на него вовсе не съ дружескимъ чувствомъ и желала воспользоваться его именемъ и вліяніемъ, не ввѣряя ему дѣйствительной власти. Глава этой Факціи былъ нижнешотландскій дворянинъ, замѣшанный въ вигскомъ заговорѣ и съ трудомъ ускользнувшій отъ мести двора, сэръ Патрикъ Юмъ изъ Полворта, въ Бервикширѣ. Честность его была сильно заподозрѣна, но безъ достаточныхъ основаній. Надо, впрочемъ, сказать, что онъ повредилъ общему дѣлу столько же своимъ безпутствомъ, сколько бы онъ надѣлалъ ему вреда измѣною. Это былъ человѣкъ, неспособный ни повелѣвать, ни повиноваться, высокомѣрный, щекотливый, недалекій, неумолкающій болтунъ, недѣятельный въ наступленіи на непріятеля и дѣятельный только противъ своихъ союзниковъ. Съ Юмомъ былъ въ тѣсной дружбѣ другой знатный шотландскій изгнанникъ, отличавшійся тѣми же пороками, только не въ такой степени, сэръ Джонъ Кокранъ, второй сынъ графа Дондональда.

Къ высшему разряду характеровъ принадлежалъ Андрью Флетчеръ Сальтаунъ, человѣкъ, извѣстный ученостью и краснорѣчіемъ, равно какъ и храбростью, безкорыстіемъ и патріотизмомъ, но раздражительный и несговорчивый. Подобно многимъ изъ своихъ болѣе славныхъ современниковъ, какъ напримѣръ Мильтонъ, Гаррингтонъ, Марвель и Сидни, — Флетчеръ, по причинѣ дурнаго управленія нѣсколькихъ слѣдовавшихъ одинъ за другимъ государей, получилъ глубокое отвращеніе къ наслѣдственной монархіи; между тѣмъ онъ былъ вовсе не демократъ. Онъ стоялъ во главѣ древняго норманскаго дома и гордился своимъ происхожденіемъ. Онъ былъ хорошій ораторъ, хорошій писатель и давалъ чувствовать другимъ свое умственное превосходство. Въ качествѣ джентльмена, равно какъ и въ качествѣ ученаго, онъ смотрѣлъ на простонародіе съ пренебреженіемъ и до того мало былъ расположенъ признать за нимъ какое бы то ни было политическое значеніе, что едва считалъ его способнымъ пользоваться личною свободою. Странное явленіе, что этотъ человѣкъ, самый честный, безстрашный и безукоризненный республиканецъ своего времени, могъ быть составителемъ плана — обратить въ рабство большую часть рабочаго населенія Шотландіи. Впрочемъ, онъ очень походилъ на римскихъ сенаторовъ, которые, ненавидя имя цезаря, охраняли преимущества своего сословія съ непреклонною гордостью противъ посягательствъ большинства и управляли своими рабами и рабынями посредствомъ палокъ и кнута.

Предводители шотландскихъ и англійскихъ эмигрантовъ собрались въ Амстердамѣ. Аргайль явился сюда изъ Фрисланда, Монмутъ изъ Брабанта. Вскорѣ обнаружилось, что бѣглецы едва ли имѣли что-нибудь общаго между собой, кромѣ ненависти къ Іакову и нетерпѣнія воротиться изъ изгнанія. Шотландцы были завистливы къ англичанамъ, англичане къ шотландцамъ. Высокія притязанія Монмута оскорбляли Аргайля, который, гордясь древнимъ дворянствомъ своимъ и происхожденіемъ отъ королей, никоимъ образомъ не былъ расположенъ преклониться предъ человѣкомъ, родившимся отъ бродяжнической и неблагородной любви. Но изъ всѣхъ несогласій, смущавшихъ небольшое общество изгнанниковъ, самымъ серьёзнымъ было несогласіе между Аргайлемъ и частью его приверженцевъ. Нѣкоторые изъ шотландскихъ эмигрантовъ, подъ вліяніемъ долгаго противодѣйствія тиранніи, дошли до болѣзненной раздражительности, при которой самое справедливое и необходимое ограниченіе ихъ произвола было для нихъ нестерпимо. Они знали, что безъ Аргайля ничего не сдѣлаютъ. Они должны были понять, что, если только не желаютъ броситься стремглавъ въ пропасть, имъ слѣдуетъ или безгранично ввѣриться своему предводителю, или оставить всякую мысль о военномъ предпріятіи. Опытъ показалъ ясно, что въ войнѣ всякое дѣйствіе, отъ самаго важнаго до самаго мелкаго, должно зависѣть отъ неограниченной власти одного человѣка, и что каждый подчиненный ему дѣятель долженъ на своемъ постѣ повиноваться безпрекословно, мужественно и съ веселымъ видомъ распоряженіямъ, которыхъ онъ не одобряетъ, или которыхъ причины отъ него скрыты. Представительныя собранія, публичные споры и всѣ другія противодѣйствія, которыми въ дѣлахъ гражданскихъ удерживаются правители отъ злоупотребленія властью, въ лагерѣ не имѣютъ мѣста. Макіавелли справедливо приписываетъ многія изъ несчастій Венеціи и Флоренціи недовѣрчивости, съ которою эти республики вмѣшивались во всѣ дѣла своихъ полководцевъ^[123]. Голландскій обычай посылать въ армію депутатовъ, безъ согласія которыхъ не долженъ быть сдѣланъ ни одинъ рѣшительный ударъ, былъ почти столько же вреденъ. Конечно, мудрено быть увѣреннымъ, что генералъ, облеченный диктаторскою властью во время опасности, спокойно сложитъ съ себя эту власть во время торжества: вотъ одно изъ множества соображеній, по которымъ люди должны долго медлить, прежде чѣмъ рѣшатся защищать мечомъ общественную свободу. Но лишь только опредѣлено попробовать счастье въ войнѣ, умные люди должны ввѣрить своему предводителю полную власть, безъ которой война не можетъ быть ведена съ успѣхомъ. Дѣло возможное, что, получивъ такую власть, онъ обратится въ Кромвелля или въ Наполеона; но почти навѣрное можно сказать, что, не имѣя полновластія, онъ кончитъ военное предпріятіе такъ, какъ Аргайль кончилъ свое.

Нѣкоторые изъ шотландскихъ эмигрантовъ, разгоряченные республиканскимъ энтузіазмомъ и совершенно неимѣвшіе искусства, необходимаго для важныхъ дѣлъ, употребляли всѣ свои старанія и способности не на собиранье средствъ для предстоявшаго имъ нападенія на страшнаго врага, но на изобрѣтеніе способовъ къ ограниченію власти своего предводителя и къ обузданію его честолюбія. Самодовольное тупоуміе, съ которымъ они настаивали, чтобъ войско было организовано, какъ организуются республики, показалось бы невѣроятнымъ, еслибъ не было описано откровенно и даже хвастливо однимъ изъ нихъ же^[124].

Наконецъ всѣ противорѣчія были соглашены. Рѣшено было немедленно сдѣлать нападеніе на западный берегъ Шотландіи, а вслѣдъ за тѣмъ высадиться въ Англію.

Аргайль долженъ былъ только носить имя предводителя въ Шотландій: онъ состоялъ подъ контролемъ комитета, который удержалъ за собой главнѣйшія части военнаго управленія. Этотъ комитетъ имѣлъ власть: назначить, въ какомъ мѣстѣ войско должно высадиться, опредѣлять офицеровъ, надзирать за наборомъ войска, выдавать провизію и военные снаряды. Генералу предоставлено было только управлять движеніями арміи въ полѣ, и онъ былъ вынужденъ обѣщать, что даже въ полѣ, исключая только случаевъ внезапнаго нападенія, онъ не будетъ дѣлать ничего безъ согласія военнаго совѣта.

Монмутъ долженъ былъ предводительствовать въ Англіи. Его уступчивый умъ, какъ всегда, подчинялся вліянію окружавшаго его общества. Исчезнувшія честолюбивыя надежды, повидимому, ожили снова въ его сердцѣ. Онъ вспомнилъ любовь, съ которою всегда встрѣчало его въ городахъ и селахъ простонародіе, и надѣялся, что оно теперь поднимется, ему на встрѣчу, сотнями тысячъ. Онъ вспомнилъ постоянное расположеніе къ нему солдатъ и мечталъ, что они стекутся подъ его знамя цѣлыми полками. Ободрительныя посланія летѣли къ нему быстрой чередою изъ Лондона. Его увѣряли, что насиліе и несправедливость, съ которыми произведены были выборы, привели всю Англію въ ярость, что благоразуміе вліятельныхъ виговъ съ трудомъ предупредило кровавый бунтъ въ день коронаціи, и что всѣ знатные лорды, поддерживавшіе билль объ исключеніи, нетерпѣливо жаждутъ собраться вокругъ него. Вильдманъ, любившій говорить объ измѣнѣ въ притчахъ, велѣлъ сказать ему, что графъ Ричмондъ, ровно 200 лѣтъ назадъ, высадился въ Англію съ горстью людей и черезъ нѣсколько дней былъ коронованъ на Босвортскомъ полѣ короною, снятою съ головы Ричарда. Данверзъ взялся взбунтовать Сити. Герцогъ былъ обольщенъ надеждою, что лишь-только онъ распуститъ свое знамя, Бедфордширъ, Боккингамширъ, Гампширъ, Чеширъ тотчасъ поднимутся^[125]. Поэтому онъ жаждалъ теперь предпріятія, которое ужасало его нѣсколько недѣль назадъ. Соотечественники не стѣсняли его такими нелѣпыми ограниченіями, какія выдумали для своего полководца шотландскіе эмигранты. Первые требовали отъ него только обѣщанія, чтобъ онъ не присвоивалъ себѣ королевскаго титула, пока его притязанія не будутъ обсуждены свободнымъ парламентомъ.

Рѣшено было, чтобы два англичанина, Эйлофъ и Ромвольдъ, сопровождали Аргайля въ Шотландію, а Флетчеръ отправился съ Монмутомъ въ Англію. Флетчеръ съ самаго начала предсказывалъ неуспѣхъ предпріятія, но его рыцарскій духъ не позволилъ ему уклониться отъ риска, которому его друзья подвергали себя, повидимому, такъ охотно. Когда Грей повторилъ съ одобреніемъ то, что говорилъ Вильдманъ о Ричмондѣ и Ричардѣ, ученый и глубокомысленный шотландецъ справедливо замѣтилъ, что большая разница между XV и XVII столѣтіями. Ричмондъ былъ увѣренъ въ помощи бароновъ, изъ которыхъ каждый могъ вывести въ поле войско феодальныхъ слугъ, а у Ричарда не было ни одного полка регулярнаго войска^[126].

Изгнанники имѣли возможность собрать, частью изъ собственныхъ источниковъ, частью посредствомъ складчины между своими голландскими доброжелателями, сумму, достаточную для обѣихъ экспедицій. Очень мало получено было изъ Лондона. Ожидали оттуда 6,000 фунтовъ, по вмѣсто денегъ пришли извиненія отъ Вильдмана, которыя должны были открыть глаза всѣмъ, кто не былъ добровольно слѣпъ. Герцогъ покрылъ недочетъ, заложивъ драгоцѣнности свои и леди Вентвортъ. Оружіе, военные припасы и провизія были куплены и нагружены на нѣсколько кораблей, стоявшихъ въ Амстердамѣ^[127].

Замѣчательно, что знаменитѣйшій и грубѣйшимъ образомъ оскорбленный человѣкъ между британскими изгнанниками оставался далеко въ сторонѣ отъ всѣхъ этихъ безразсудныхъ совѣтовъ. Джонъ Локкъ ненавидѣлъ тираннію и преслѣдованія, какъ философъ; но его умъ и характеръ предохраняли его отъ насильственныхъ дѣйствій человѣка партіи. Онъ находился въ дружескихъ отношеніяхъ съ Шафтсбёри и такимъ образомъ подвергся нерасположенію двора. Но онъ былъ такъ благоразуменъ, что не представлялось возможности предать его во власть, подкупныхъ и пристрастныхъ трибуналовъ того вѣка. У него, однако, была одна сторона, незащищенная отъ нападеній. Онъ жилъ въ Christ-Church, при Оксфордскомъ университетѣ, въ качествѣ члена этой коллегіи. Рѣшено было удалить изъ нея величайшаго человѣка, какимъ когда-либо она могла гордиться. Но это было не легко сдѣлать. Локкъ, въ Оксфордѣ, воздерживался отъ выраженія какого бы то ни было мнѣнія касательно современной политики. Около него оказались шпіоны. Доктора богословія и магистры наукъ не стыдились исполнять самую унизительную должность — ловить своего товарища на словѣ, чтобы обратить его рѣчь ему на гибель. Разговоры въ общей залѣ были умышленно направляемы на раздражающіе предметы: билль объ исключеніи, характеръ графа Шафтсбёри — по напрасно. Локкъ ни проговаривался, ни притворялся, но хранилъ такое упорное молчаніе и спокойствіе, что заставилъ орудія власти сознаться съ досадой, что никогда еще человѣкъ не являлся такимъ полнымъ господиномъ своего языка и своихъ страстей. Когда коварство оказалось недѣйствительнымъ, употреблена была сила произвола. Послѣ напрасныхъ попытокъ ввести Локка въ вину, правительство рѣшило покарать его безъ вины, Изъ Вайтголля получено было повелѣніе исключить Локка, и деканъ съ канониками поспѣшили исполнить это повелѣніе.

Локкъ путешествовалъ на континентѣ для поправленія здоровья, когда узналъ, что его лишили жилища и куска хлѣба безъ суда и даже безъ извѣщенія о томъ. Несправедливость, съ которою его преслѣдовали, могла бы оправдать его, еслибы онъ рѣшился насильственными средствами возвратить отнятое; но онъ былъ неспособенъ ослѣпляться личными неудовольствіями. Онъ не ждалъ ничего добраго отъ плановъ, которые составлялись въ Амстердамѣ. Спокойно возвратился онъ въ Утрехтъ, и въ то время, когда товарищи его въ несчастій устроивали собственную гибель, онъ писалъ свое знаменитое «Письмо о терпимости»^[128].

Англійское правительство давно ужъ знало, что эмигранты къ чему-то готовятся. Вторженія въ Англію повидимому сперва не ожидали; но предполагали, что Аргайль вскорѣ долженъ появиться сѣвоенною силою между своими земляками. Поэтому издано было повелѣніе, чтобы Шотландія была приведена въ оборонительное положеніе. Велѣно было немедленно собрать милицію. Всѣ кланы, враждебные Кампбелліо, приведены были въ движеніе. Джонъ Моррей, маркизъ Атоль, назначенъ былъ лордомъ-намѣстникомъ Аргайльшира и, предводительствуя значительнымъ отрядомъ своихъ приверженцевъ, занялъ замокъ Инверари. Нѣсколько подозрительныхъ людей было арестовано; другіе были принуждены дать заложниковъ. Военные корабли посланы были на крейсировку около острова Бьюта, и часть ирландской арміи двинулась къ Ольстерскому берегу^[129].

Между тѣмъ какъ дѣлались эти приготовленія въ Шотландіи, Лаковъ призвалъ въ свой кабинетъ Арнольда Ванъ-Ситтерса, который долго жилъ въ Англіи въ качествѣ посла отъ. Соединенныхъ провинцій, и Эверарда Ванъ-Диквельта, который, по смерти Карла, посланъ былъ генеральными штатами съ особымъ порученіемъ — выразить сожалѣніе и поздравленіе. Король объявилъ имъ, что получилъ изъ вѣрныхъ источниковъ свѣдѣніе о преступныхъ противъ него намѣреніяхъ живущихъ въ Голландіи эмигрантовъ. Нѣкоторые изъ нихъ просто головорѣзы, которыхъ только особенное провидѣніе Божіе не допустило совершить подлаго убійства, и между ними находится владѣлецъ мѣста, назначеннаго для совершенія убійства. «Изъ всѣхъ живыхъ людей, продолжалъ король, Аргайль располагаетъ наибольшими средствами вредить мнѣ, и изъ всѣхъ мѣстъ Голландія наиболѣе удобна для нанесенія мнѣ удара.» Ситтерсъ и Деквельтъ увѣряли его величество, что слова его тотчасъ будутъ сообщены представляемому ими правительству, и выражали полную увѣренность, что употреблены будутъ всѣ средства для удовлетворенія короля^[130].

Выраженная послами увѣренность была основательна. И принцъ Оранскій, и генеральные штаты всего больше желали въ то время, чтобы гостепріимство ихъ отечества не было злоупотреблено для предпріятій, на которыя англійское правительство могло бы справедливо жаловаться. Въ послѣднее время рѣчи короля давали имъ надежду, что онъ не будетъ терпѣливо подчиняться господству Франціи. Казалось вѣроятнымъ, что онъ согласится войти въ тѣсный союзъ съ Соединенными провинціями и съ австрійскимъ домомъ. Поэтому въ Гагѣ крайне заботились, какъ бы избѣжать всего, что могло бы его огорчить. Личные интересы Вильгельма въ этомъ случаѣ также согласовались съ интересами его тестя.

Но обстоятельство было такого рода, что требовало быстраго и сильнаго дѣйствія, а характеръ батавскихъ учрежденій дѣлалъ такое дѣйствіе почти невозможнымъ. Утрехтскій союзъ, заключенный кое-какъ, посреди бѣдствій революціи, лишь бы только отразить ближайшія опасности, никогда не былъ спокойно обсужденъ и усовершенствованъ въ мирное время. Каждая изъ семи республикъ, составившихъ этотъ союзъ, удерживала почти всѣ государственныя права и тщательно противопоставляла эти права центральному правительству. Какъ союзныя власти не имѣли средствъ принудить провинціальныя власти къ скорому повиновенію, такъ и провинціальныя власти не имѣли средствъ принудить къ скорому повиновенію власти муниципальныя. Одна Голландія заключала въ себѣ восемнадцать городовъ, изъ которыхъ каждый, во многихъ отношеніяхъ, былъ независимымъ государствомъ, ревнивымъ къ внѣшнему вмѣшательству. Когда правители такого города получали изъ Гаги непріятное для нихъ распоряженіе, они или вовсе не обращали на него вниманія, или выполняли его медленно и поздно. Правда, въ нѣсколькихъ городскихъ совѣтахъ принцъ Оранскій пользовался полнымъ вліяніемъ; но, къ несчастью, городъ, въ которомъ собрались британскіе изгнанники, и гдѣ были снаряжены ихъ корабли, былъ богатый и многолюдный Амстердамъ, а амстердамскіе правители были главами факціи, враждебной федеральному правительству и нассаускому дому. Морское управленіе Соединенныхъ провинцій зависѣло отъ пяти различныхъ коммисій адмиралтейства. Одна изъ этихъ коммисій засѣдала въ Амстердамѣ, была составлена отчасти властями этого города и, повидимому, вполнѣ проникнута ихъ духомъ.

Всѣ старанія союзнаго правительства исполнить желаніе Іакова остались безуспѣшными, по уклончивости амстердамскихъ чиновниковъ и безтолковости полковника Бервиля Скельтона, только-что прибывшаго въ Гагу посломъ изъ Англіи. Скельтонъ родился въ Голландіи во время англійскихъ смутъ, и потому его считали особенно способнымъ для этого поста^[131]; въ самомъ же дѣлѣ онъ былъ неспособенъ ни для этого, ни для какого-либо другаго дипломатическаго положенія. Превосходные судьи человѣческаго характера отзывались о немъ, какъ о самомъ измѣнчивомъ, горячемъ, высокомѣрномъ и болтливомъ изъ людей^[132]. Онъ не забралъ никакихъ серьёзныхъ справокъ о дѣйствіяхъ эмигрантовъ, пока три судна, снаряженныя въ шотландскую экспедицію, не вышли изъ Зюйдеръ-Зее, пока оружіе, военные снаряды, провизія и пассажиры не были размѣщены на судахъ. Тогда, вмѣсто того чтобъ обратиться, какъ бы ему слѣдовало сдѣлать, къ генеральнымъ штатамъ, которые находились тутъ же подъ рукой, онъ послалъ гонца къ амстердамскимъ правителямъ съ требованіемъ задержать подозрительные корабли. Амстердамскіе правители отвѣчали, что заливъ Зюйдеръ-Зее находится внѣ ихъ юрисдикціи, и предложили ему обратиться къ союзному правительству. Ясное дѣло, что это была только отговорка, и что еслибы въ амстердамской ратушѣ было серьёзное желаніе не дать Аргайлю отплыть, то ничто не помѣшало бы ей это сдѣлать. Тогда Скельтонъ обратился къ генеральнымъ штатамъ. Они изъявили полную готовность исполнить его просьбу и, какъ дѣло не терпѣло отлагательства, отступили даже отъ порядка, которымъ обыкновенно производились у нихъ дѣла. Въ тотъ же день, когда онъ къ нимъ адресовался, посланъ былъ приказъ въ амстердамское адмиралтейство, совершенно согласный съ его просьбою. Но этотъ приказъ, вслѣдствіе невѣрныхъ извѣстій, полученныхъ Скельтономъ, неточно обозначалъ положеніе кораблей. Говорили, что они у Тексели; а они были у Влиланда. Амстердамское адмиралтейство воспользовалось этой ошибкою, чтобы ничего не сдѣлать, и, прежде чѣмъ ошибка была исправлена, три корабля снялись съ якоря^[133].

Послѣдніе часы, проведенные Аргайлемъ на голландскомъ, берегу, были для него часами мучительнаго безпокойства. Близъ него стоялъ голландскій военный корабль, котораго бортовой залпъ могъ бы въ одну минуту положить конецъ его экспедиціи. Вокругъ его маленькаго флота плавала лодка, въ которой находилось нѣсколько человѣкъ съ подзорными трубами; онъ подозрѣвалъ, что это шпіоны. Но ничего не было сдѣлано, чтобъ задержать его, и послѣ обѣда 2 мая онъ былъ уже въ морѣ, подъ попутнымъ вѣтромъ.

Плаваніе было благополучное. 6 числа появились Оркнейскіе острова. Аргайль очень неблагоразумно бросилъ якорь у Киркволля и дозволилъ отправиться на берегъ двоимъ изъ своихъ спутниковъ. Епископъ велѣлъ ихъ задержать. Эмигранты вступили въ долгій и горячій споръ по поводу этой неудачи; ибо, съ начала до конца экспедиціи, при всей медленности и нерѣшимости ихъ дѣйствій, у нихъ всегда было достаточно одушевленія и упорства въ спорахъ. Нѣкоторые требовали нападенія на Киркволль, другіе — немедленнаго отплытія къ Аргайльширу. Наконецъ, графъ захватилъ нѣсколькихъ джентльменовъ, жившихъ около берега острова, и предложилъ епископу размѣнъ плѣнниковъ. Епископъ не отвѣчалъ ничего, и флотъ, потерявъ трое сутокъ, поплылъ далѣе.

Эта просрочка была очень опасна. Быстро дошла до Эдинбурга вѣсть, что мятежническая эскадра остановила у Оркнеевъ. Войска были немедленно приведены въ движеніе, и когда графъ достигнулъ своей провинціи, онъ увидѣлъ, что уже приготовились его отразить. У Донстафнеджа онъ выслалъ на берегъ втораго сына своего Карла призвать Кампбеллей къ оружію. Но Карлъ воротился съ печальными вѣстями. Пастухи и рыбаки, пожалуй, готовы были собраться вокругъ Макъ Каллумъ Мора, но нѣкоторые изъ предводителей клана сидѣли въ тюрьмѣ, другіе разбѣжались. Оставшіеся въ своихъ домахъ джентльмены или были слишкомъ привязаны къ правительству, или боялись подняться и не хотѣли даже видѣть сына своего повелителя. Отъ Донстафнеджа маленькая эскадра двинулась къ Кампбелльтауну, близъ южной оконечности полуострова Кинтира. Здѣсь графъ обнародовалъ манифестъ, писанный по-голландски, подъ редакціею комитета, Джемсомъ Стьюартомъ, шотландскимъ адвокатомъ, который черезъ нѣсколько мѣсяцевъ употребилъ свое перо на дѣло совсѣмъ инаго рода. Въ этомъ актѣ было изложено сильнымъ языкомъ, приближавшимся иногда къ грубости, много дѣйствительныхъ и нѣсколько выдуманныхъ злоупотребленій. Выраженъ былъ намекъ, что покойный король умеръ отъ яда. Главною цѣлью экспедиціи было объявлено совершенное уничтоженіе не только папизма, но и прелатства, которое названо самымъ горькимъ корнемъ и отросткомъ папизма. Всѣ вѣрные шотландцы призывались стать мужественно за дѣло отечества и Божіе.

При всей ревности Аргайля къ тому, что онъ считалъ истинною вѣрою, онъ не стыдился совершить обрядъ полупапистскій и полуязыческій. Таинственный крестъ изъ тиса, положенный сперва въ огонь и потомъ потушенный козлиною кровью, посланъ былъ впередъ для призыва къ оружію всѣхъ Кампбеллей отъ шестнадцати до шестидесяти лѣтъ. Тарбетскій перешеекъ назначенъ былъ сборнымъ мѣстомъ. Кампбелли собрались, хотя въ небольшомъ числѣ сравнительно съ тѣмъ, какъ было бы, еслибы не упалъ духъ, и не подорвана была сила клана; но это число было все-таки страшнымъ. Всѣ собранныя силы простирались до 1,800 человѣкъ. Аргайль раздѣлилъ своихъ горцевъ на три полка и занялся назначеніемъ офицеровъ.

Ссоры, начавшіяся въ Голландіи, не прекращались во все продолженіе экспедиціи; но у Тарбета онѣ сдѣлались сильнѣе, нежели когда-либо. Комитетъ хотѣлъ вмѣшиваться даже въ патріархальную власть графа надъ Кампбеллями и не дозволялъ ему давать по собственной волѣ военныя званія своимъ роднымъ. Между тѣмъ какъ эти безпокойные спорщики пытались отнять у него власть надъ горною Шотландіею, они вели особую переписку съ югомъ, получали и отправляли письма, которыхъ содержаніе вовсе не было извѣстно ихъ номинальному полководцу. Юмъ и его союзники предоставили себѣ наблюденіе за складами и управляли этою важною частью военной администраціи съ небрежностью, которую мудрено было бы отличить отъ управленія безчестнаго; они допускали расхищать оружіе, расточали провизію и вели распутную жизнь въ то время, когда имъ слѣдовало бы представить собою образецъ воздержанія для всѣхъ подчиненныхъ.

Важнымъ дѣломъ было рѣшить, сѣверная или южная Шотландія должна быть театромъ войны. Графу всего нужнѣе было возстановить власть въ своихъ владѣніяхъ, прогнать кланы, вторгнувшіеся изъ Пертшира въ Аргайльширъ, и овладѣть наслѣдственнымъ имѣніемъ своего рода въ Инверари. Тогда онъ могъ разсчитывать, что у него будетъ въ распоряженіи отъ четырехъ до пяти тысячъ клейморовъ (палашей). Съ такою силою онъ былъ бы въ состояніи защищать этотъ дикій край противъ силъ всего королевства Шотландіи и упрочилъ бы за собой превосходный базисъ для наступательныхъ дѣйствій. Повидимому, это былъ лучшій открывавшійся передъ нимъ путь. Ромбольдъ, который былъ воспитанъ въ превосходной военной школѣ и, какъ англичанинъ, могъ бы быть безпристрастнымъ посредникомъ между шотландскими фикціями, употребилъ всѣ усилія, чтобъ поддержать графа. Но Юмъ и Кокранъ были люди упорные въ высшей степени. Ихъ зависть къ Аргайлю была въ самомъ дѣлѣ сильнѣе желанія успѣть въ своемъ предпріятіи. Они видѣли, что, между своихъ горъ и озеръ и во главѣ войска, главнымъ образомъ составленнаго изъ его собт ственнаго клана, онъ будетъ въ силахъ преодолѣть ихъ сопротивленіе и присвоить себѣ полную власть полководца. Они бормотали, что единственные люди, преданные доброму дѣлу, были жители юга, и что Кампбелли поднялись не за свободу, не за Божію церковь, но за одного Макъ Каллумъ Мора. Кокранъ объявилъ, что онъ уйдетъ въ Эйрширъ, хотя бы ему пришлось идти одному съ вилою въ рукѣ, вмѣсто всякаго оружія. Послѣ долгаго сопротивленія, Аргайль согласился, противъ своего убѣжденія, раздѣлить небольшое войско. Онъ остался съ Ромбольдомъ на сѣверѣ. Кокранъ и Юмъ сдѣлались предводителями ополченія, отплывшаго для вторженія въ южныя земли.

Кокранъ хотѣлъ направиться въ Эйрширъ, но берегъ Эйршира охраняли англійскіе фрегаты, и искатели приключеній принуждены были подняться вверхъ по теченію Клайда къ Гриноку, въ то время небольшой рыбачьей деревнѣ, состоявшей изъ ряда крытыхъ соломою лачугъ, а нынѣ большому цвѣтущему портовому городу, отъ котораго получается таможенныхъ пошлинъ болѣе нежели въ пять разъ противъ всего дохода, какой Стюарты получали со всего королевства Шотландіи. Въ Гринокѣ стоялъ отрядъ милиціи, но Кокранъ, у котораго не доставало съѣстныхъ припасовъ, рѣшился высадиться. Юмъ не соглашался. Кокранъ настаивалъ и приказалъ офицеру, по имени Эльфинстону, перевезти на берегъ въ лодкѣ двадцать человѣкъ. Но духъ противорѣчія перешелъ отъ вождей ко всѣмъ чинамъ. Эльфинстонъ отвѣчалъ, что онъ обязанъ повиноваться только благоразумнымъ распоряженіямъ, что это приказаніе онъ считаетъ вздорнымъ и, однимъ словомъ, на берегъ не пойдетъ. Маіоръ Фуллартонъ, храбрый человѣкъ, уважаемый всѣми партіями, но особенно привязанный къ Аргайлю, взялся высадиться съ двѣнадцатью человѣками, не смотря на пальбу съ берега. Произошла легкая стычка. Милиція отступила. Кокранъ вошелъ въ Гринокъ и добылъ съѣстныхъ припасовъ, но не нашелъ въ жителяхъ никакой охоты къ возстанію.

Дѣйствительно, состояніе общественнаго мнѣнія въ Шотландіи было вовсе не таково, какъ предполагали изгнанники, обуянные мечтами, свойственными изгнанникамъ всѣхъ вѣковъ. Правда, ненавистное правительство всѣмъ опротивѣло; но недовольные были раздѣлены на партіи, почти столь же враждебныя одна другой, какъ и своимъ правителямъ, и ни одна партія не желала пристать къ вторгнувшимся. Многіе были убѣждены, что мятежъ не можетъ имѣть успѣха. Другіе были слишкомъ подавлены долгимъ и жестокимъ гнетомъ. Былъ, пожалуй, классъ энтузіастовъ, непривыкшихъ соображать шансы, и которыхъ угнетеніе не усмирило, а довело почти до безумія; но въ глазахъ этихъ людей немного было разницы между Аргайлемъ и Іаковомъ. Озлобленіе ихъ разгорѣлось до такой степени, что чувства, которыя другіе люди назвали бы кипучею ревностью, казались имъ Лаодикійскою теплотою. Прежняя жизнь графа была запятнана тѣмъ, что они называли самымъ низкимъ отступничествомъ. Онъ призывалъ теперь искоренить прелатство тѣхъ самыхъ горцевъ, которыхъ нѣсколько лѣтъ назадъ призывалъ защищать его. И были ли рабы, ничего не смыслящіе и не заботящіеся ни о какой религіи, готовые сражаться за синодальное управленіе, за еписконство, за папство, лишь бы только Макъ Каллумъ Мору угодно было приказать имъ, — были ли такіе люди достойными союзниками народа Божія? Манифестъ, неприличный и фанатическій по своему тону, былъ въ глазахъ этихъ фанатиковъ дѣломъ трусливымъ и мірскимъ. Церковное устройство, какое могъ бы утвердить Аргайль и какое впослѣдствіи утвердилъ болѣе сильный и счастливый освободитель, не стоило, по ихъ мнѣнію, борьбы. Они желали не только свободы совѣсти для самихъ себя, но и полнаго господства надъ совѣстью другихъ, не только пресвитеріанскаго ученія, церковнаго управленія и богослуженія, но и ковенанта во всей его силѣ. Они могли удовлетвориться только тѣмъ, чтобы всѣ цѣли гражданскаго общества были пожертвованы господству богословской системы. Кто думалъ, что никакая форма церковнаго управленія не была достойною того, чтобы изъ-за нея страдало христіанское милосердіе, и кто проповѣдовалъ благоразуміе и терпимость, тотъ, выражаясь ихъ языкомъ, держался средины между Іеговою и Вааломъ. Кто осуждалъ такія дѣла, какъ убіеніе кардинала Битауна и архіепископа Шарпа, тотъ впадалъ въ грѣхъ, за который Саулъ лишился царствованія надъ Израилемъ. Всѣ законы, которыми у цивилизованныхъ христіанъ смягчаются ужасы войны, у нихъ были мерзостью предъ Господомъ. Пощада не должна быть ни принимаема, ни даваема. Изступленный малаецъ, бѣшеная собака, преслѣдуемая толпой, были образцами, которымъ слѣдовало подражать воинамъ, сражающимся для собственной защиты. Что касается основаній, по которымъ дѣйствуютъ государственные люди и полководцы, то они были рѣшительно недоступны для умовъ этихъ фанатиковъ. Человѣкъ, осмѣлившійся излагать эти основанія, тѣмъ самымъ уже свидѣтельствовалъ, что онъ не принадлежалъ къ вѣрующимъ. Если божественная благодать удалилась отъ людей, то мало помогутъ имъ хитрые дипломаты, опытные предводители, ящики съ голландскимъ оружіемъ или полки первобытныхъ кельтовъ изъ Лорнскихъ горъ. Если же, напротивъ, царствіе Божіе наступило, то оно можетъ опять, какъ въ древности, посрамить премудрыхъ міра сего неразумными и совершить спасеніе точно такъ же посредствомъ многихъ, какъ и посредствомъ немногихъ. Мечи Атоля и штыки Клавергауса могутъ пасть предъ такимъ ничтожнымъ оружіемъ, какъ праща Давида и кувшинъ Гедеона^[134].

Кокранъ, найдя невозможнымъ поднять населеніе на югѣ Клайда, соединился опять съ Аргайлемъ, который находился на островѣ Бьютѣ. Графъ еще разъ предложилъ напасть на Инверари и еще разъ встрѣтилъ упорное противодѣйствіе. Моряки держали сторону Юма и Кокрана. Горцы были безусловно преданы своему вождю. Можно было опасаться, что между двумя партіями дѣло дойдетъ до боя; страхъ такого несчастія заставилъ комитетъ сдѣлать нѣкоторую уступку. Замокъ Иланъ Гиригъ, въ устьѣ Локъ Риддана, выбранъ былъ главнымъ плацдармомъ. Сюда перевезены были съ кораблей военные припасы. Эскадра стояла на якорѣ возлѣ стѣнъ; утесы и мели защищали ее такъ, что, казалось, не могъ пройти ни одинъ фрегатъ. Возведены были наружныя укрѣпленія; устроена батарея изъ нѣсколькихъ пушекъ, взятыхъ съ кораблей. Начальство надъ крѣпостью очень неблагоразумно поручено было Эльфинстону, который доказалъ уже, что больше способенъ спорить съ начальниками, чѣмъ сражаться съ непріятелемъ.

Въ теченіе нѣсколькихъ часовъ все это имѣло нѣкоторый видъ силы. Ромвольдъ занялъ замокъ Ардкингласъ; графъ успѣшно сражался съ войскомъ Атоля и уже хотѣлъ двинуться къ Инверари, какъ ужасныя вѣсти съ кораблей и Факціи въ комитетѣ заставили его вернуться. Королевскіе фрегаты подошли ближе, чѣмъ можно было думать. Южные джентльмены рѣшительно отказывались идти дальше въ горы. Аргайль поспѣшилъ къ Иланъ Гиригу. Здѣсь онъ предложилъ сдѣлать нападеніе на фрегаты. Правда, его суда не годились для такого предпріятія; но они могли быть поддержаны флотиліею изъ тридцати большихъ рыбачьихъ лодокъ, хорошо снабженныхъ вооруженными горцами. Комитетъ, однако, не захотѣлъ выслушать его плана и уничтожилъ его, взбунтовавъ матросовъ.

Все превратилось въ безпорядокъ и уныніе. Комитетъ до того дурно распоряжался съѣстными припасами, что для войска нехватило продовольствія. Отъ этого горцы убѣгали сотнями, и графъ, пораженный до глубины души своими несчастіями, уступилъ понужденіямъ тѣхъ, которые все еще упорно настаивали, чтобъ онъ шелъ на югъ.

Такимъ образомъ маленькое войско спѣшило къ берегамъ Локъ Лонга, переправилось черезъ этотъ заливъ ночью на лодкахъ и вступило въ Домбартонширъ. Утромъ пришли сюда извѣстія, что фрегаты очистили себѣ проходъ, что всѣ корабли графа захвачены, и что Эльфинстонъ бѣжалъ изъ Иланъ Гирига безъ всякаго боя, оставивъ непріятелю замокъ и военные припасы.

Оставалось только, во что бы то ни стало, вторгнуться въ южныя земли. Аргайль рѣшился сдѣлать смѣлое нападеніе на Гласго. Но лишь только онъ объявилъ о своемъ рѣшеніи, всѣ, понуждавшіе его до сихъ поръ спѣшить въ южныя земли, пришли въ ужасъ, спорили, предостерегали, а когда доказательства и предостереженія оказались безсильными, составили планъ захватить лодки, ускользнуть отъ опасности и предоставить своему предводителю и его клану побѣдить или погибнуть безъ ихъ помощи. Планъ не удался, и трусы, составившіе его, принуждены были раздѣлить съ болѣе храбрыми людьми опасности послѣдней попытки.

Во время перехода черезъ страну, лежащую между Локъ Лонгомъ и Локъ Ломондомъ, на инсургентовъ безпрестанно нападали отряды милиціи. Было нѣсколько стычекъ, въ которыхъ успѣхъ былъ на сторонѣ графа; но разгоняемые имъ отряды, отступая передъ нимъ, распространили вѣсть о его приближеніи, и, лишь только онъ перешелъ черезъ рѣку Левенъ, онъ увидѣлъ сильный отрядъ регулярнаго и иррегулярнаго войска, готовый его встрѣтить.

Онъ рѣшился дать сраженіе. Эйлофъ съ нимъ соглашался. Но Юмъ объявилъ, что сражаться съ непріятелемъ было бы безуміемъ. Онъ видѣлъ одинъ полкъ въ красныхъ мундирахъ. Можетъ быть, за этимъ полкомъ стоятъ другіе. Нападать на такую силу значило идти на вѣрную смерть. Лучше держаться спокойно до ночи и ускользнуть отъ непріятеля.

Поднялся жаркій споръ. Ромвольдъ своимъ посредничествомъ насилу его смирилъ. Наступилъ вечеръ. Враждебныя войска расположились въ небольшомъ разстояніи одно отъ другаго. Графъ попробовалъ предложить ночное нападеніе, но опять былъ опровергнутъ.

Такъ какъ рѣшено было не сражаться, то ничего не оставалось, какъ выполнить предложеніе Юма. Былъ еще шансъ, что, отступя тайкомъ и идучи всю ночь по кустарникамъ и болотамъ, графъ могъ бы опередить непріятеля многими милями и достигнуть Гласго безъ дальнѣйшаго препятствія. Сторожевые огни оставлены непогашенными; началось отступленіе. Но и тутъ бѣда шла за бѣдою. Проводники сбились съ дороги черезъ болота и завели войско въ топкое мѣсто. Военный порядокъ не могъ быть сохраненъ между своевольными и оробѣлыми солдатами подъ ночнымъ небомъ и на опасной, неровной почвѣ. Паническій страхъ болѣе и болѣе распространялся въ рядахъ. Всякій видѣвшійся предметъ, всякій звукъ казались имъ признаками приближенія непріятеля. Нѣкоторые изъ офицеровъ сами способствовали къ распространенію ужаса, который они должны бы были успокоивать. Войско превратилось въ безпорядочную толпу, и эта толпа начала быстро уменьшаться. Значительное число солдатъ разбѣжалось подъ покровомъ ночи. Ромвольдъ и нѣсколько другихъ храбрыхъ людей, которыхъ никакая опасность не могла испугать, сбились съ дороги и не успѣли соединиться съ главнымъ отрядомъ. Когда разсвѣло, только 500 человѣкъ, изнуренныхъ и падшихъ духомъ, собралось въ Кильпатрикѣ.

Нечего было больше думать о продолженіи войны; всѣ понимали, что и самимъ предводителямъ экспедиціи мудрено было остаться цѣлыми. Мятежники разбѣжались въ разныхъ направленіяхъ. Юмъ достигнулъ материка благополучно. Кокранъ былъ схваченъ и отправленъ въ Лондонъ. Аргайль надѣялся найти безопасное убѣжище подъ кровлею одного изъ своихъ старыхъ слугъ, близъ Кильпатрика. Но надежда его обманула, и онъ долженъ былъ бѣжать за Клайдъ. Онъ переодѣлся въ крестьянское платье и выдавалъ себя за проводника маіора Фуллартона, котораго отважная вѣрность была выше всякой опасности. Друзья прошли вмѣстѣ чрезъ Ренфруширъ до Инчиннана. Въ этомъ мѣстѣ Блакъ Картъ и Вайтъ Картъ, два потока, проходящіе теперь черезъ цвѣтущіе города и вращающіе колеса множества фабрикъ, а тогда безмолвно извивавшіеся по болотамъ и пастбищамъ, соединяются и потомъ впадаютъ въ Клайдъ. Единственный бродъ, черезъ который могли пройти странники, былъ охраняемъ отрядомъ милиціи. Имъ сдѣлали нѣсколько вопросовъ. Фуллартонъ попытался обратить подозрѣніе на себя, чтобы товарищъ его могъ ускользнуть незамѣченнымъ. Но допрощикамъ бросилось въ глаза, что проводникъ не былъ грубымъ мужикомъ, какимъ онъ прикидывался. Его задержали. Онъ вырвался и бросился въ воду, но за нимъ тотчасъ погнались. Нѣсколько минутъ онъ защищался отъ пяти нападавшихъ; но у него не было другаго оружія, кромѣ карманныхъ пистолетовъ, да и пистолеты такъ замолкли, что нельзя было выстрѣлить. Ударъ саблею повалилъ его на землю; онъ былъ схваченъ.

Онъ объявилъ, что онъ графъ Аргайль, вѣроятно, въ надеждѣ, что это великое имя возбудитъ уваженіе и жалость въ тѣхъ, кто его схватилъ. Въ самомъ дѣлѣ, они были сильно тронуты. Они были простые шотландцы низкаго званія и, хотя служили королю, но, вѣроятно, втайнѣ предпочитали кальвинистское церковное управленіе и богослуженіе и привыкли почитать своего плѣнника, какъ главу знаменитаго дома и защитника протестантской вѣры. Но хотя они были видимо тронуты, а нѣкоторые изъ нихъ даже плакали, но все-таки не хотѣли упустить щедрой награды и подвергнуться мщенію безпощаднаго правительства. Итакъ они отвели своего плѣнника въ Ренфру. Человѣкъ, игравшій главную роль въ арестѣ, назывался Риддель. По этому случаю весь родъ Ридделей, въ теченіе болѣе цѣлаго столѣтія, былъ предметомъ отвращенія для могущественнаго клана Кампбеллей. Современники наши помнятъ еще, какъ любой Риддель, пріѣзжавшій въ Аргайльширъ, долженъ былъ скрываться подъ чужимъ именемъ.

Съ этого времени началась самая свѣтлая часть поприща Аргайля. До сихъ поръ его предпріятіе навлекало на него только упреки и насмѣшки. Главная ошибка его состояла въ томъ, что онъ не отказался на отрѣзъ принять имя предводителя безъ власти. Останься онъ спокойно въ своемъ Фрисландскомъ уединеніи, его черезъ нѣсколько лѣтъ вызвали бы съ почетомъ въ отечество, и онъ сдѣлался бы однимъ изъ лучшихъ украшеній и одной изъ лучшихъ опоръ конституціонной монархіи. Веди онъ походъ по собственнымъ видамъ и собери вокругъ себя только людей, готовыхъ безусловно повиноваться его приказаніямъ, онъ, можетъ быть, совершилъ бы что-нибудь великое; ибо, какъ у предводителя, у него не было недостатка ни въ смѣлости, ни въ дѣятельности, ни въ искусствѣ, — а былъ недостатокъ власти. Онъ долженъ былъ знать, что изъ всѣхъ недостатковъ это самый гибельный, Войска одерживали побѣды подъ предводительствомъ людей, одаренныхъ не очень высокими способностями; но какое войско, командуемое совѣщательнымъ собраніемъ, избѣгало когда-либо пораженія и бѣдствія?

Великое несчастье, обрушившееся на Аргайля, имѣло ту выгоду, что дало ему возможность представить неопровержимыя свидѣтельства возвышенности своей личности. Съ того дня, какъ онъ оставилъ Фрисландію, до дня, когда его спутники разсѣялись въ Кильпатрикѣ, онъ никогда не былъ свободнымъ дѣятелемъ. Онъ подвергся отвѣтственности за длинный рядъ мѣръ, неодобренныхъ имъ. Теперь онъ остался, наконецъ, одинъ. Плѣнъ возвратилъ ему благороднѣйшій родъ свободы, свободу управлять самимъ собою во всѣхъ словахъ и поступкахъ, согласно съ собственнымъ пониманіемъ правды и долга. Съ этого момента онъ будто ожилъ умственно и нравственно. Умъ его, казалось, укрѣпился и сосредоточился, его нравственный характеръ вдругъ возвысился и смягчился. Наглость побѣдителей не щадила ничего, что можетъ подвергнуть испытанію характеръ человѣка, гордаго древнимъ дворянствомъ и патріархальнымъ господствомъ. Плѣнника провели съ торжествомъ по Эдинбургу. Онъ шелъ пѣшкомъ, съ открытой головой, вдоль всей величественной улицы, осѣненной мрачными и громадными каменными зданіями и ведущей отъ Голирудскаго дворца къ замку. Передъ нимъ шелъ палачъ, неся зловѣщіе снаряды, которыми онъ дѣйствуетъ на плахѣ. Торжествующая партія не забыла, что 35 лѣтъ назадъ отецъ Аргайля стоялъ во главѣ Факціи, казнившей Монтроза. Идо этого событія дома Грагамовъ и Кампбеллей не питали взаимной любви, но послѣ него они были въ смертельной враждѣ. Устроено было такъ, чтобы плѣнникъ прошелъ въ тѣ самыя ворота и по тѣмъ самымъ улицамъ, чрезъ которыя провели Монтроза на казнь. Войско, сопровождавшее процессію, было подъ начальствомъ Клавергауса, самаго свирѣпаго и мрачнаго изъ рода Грагамовъ. Когда графъ достигъ замка, ему наложили на ноги кандалы и объявили, что ему остается только нѣсколько дней жизни. Рѣшено было не судить его за недавнее преступленіе, а предать смерти по приговору, произнесенному надъ нимъ нѣсколько лѣтъ назадъ, приговору, столь чудовищно несправедливому, что самые раболѣпные и зачерствѣлые юристы того порочнаго вѣка не могли говорить о немъ безъ стыда.

Но ни позорная процессія по Гай-Стриту, ни близкая смерть, не въ силахъ были смутить тихое и величавое спокойствіе Аргайля. Твердость его была подвергнута еще болѣе жестокому испытанію. По повелѣнію тайнаго совѣта, передъ нимъ положили вопросные пункты. Онъ отвѣчалъ на тѣ вопросы, на которые могъ отвѣчать, не вредя никому изъ друзей своихъ, и отказался говорить болѣе. Ему сказали, что его подвергнутъ пыткѣ, чтобы заставить его отвѣчать полнѣе. Іаковъ, безъ сомнѣнія, сожалѣлъ, что не могъ порадовать своихъ глазъ, видя Аргайля въ застѣночныхъ колодкахъ, и послалъ въ Эдинбургъ положительное приказаніе — употребить всѣ средства, чтобы исторгнуть у измѣнника показанія противъ всѣхъ, кто былъ замѣшанъ въ бунтѣ. Но угрозы остались напрасными. Видя передъ собою муки и смерть, Макъ Каллумъ Моръ гораздо меньше думалъ о себѣ, нежели о бѣдныхъ сотоварищахъ своего роднаго клана. «Сегодня я былъ занятъ — писалъ онъ изъ своей кельи — просьбами о нихъ и надѣялся отчасти на успѣхъ. Но вечеромъ получено повелѣніе, чтобъ я умеръ въ понедѣльникъ или во вторникъ, и если я не стану отвѣчать клятвенно на всѣ вопросы, меня будутъ пытать. Впрочемъ, я надѣюсь, что Господь поддержитъ меня.»

Его не пытали. Можетъ быть, великодушіе жертвы тронуло побѣдителей до необычайнаго состраданія. Самъ онъ замѣтилъ, что сперва они были очень грубы съ нимъ, но скоро начали обходиться почтительно и мягко. Богъ, говорилъ онъ, смягчилъ сердца ихъ. Извѣстно, что онъ, ради спасенія себя отъ крайней жестокости своихъ враговъ, не измѣнилъ ни одному другу. Въ послѣднее утро своей жизни написалъ онъ слѣдующія слова: «Я не назвалъ никого во вредъ ему. Благодарю Бога, что Онъ чудесно поддержалъ меня.»

Онъ написалъ собственную эпитафію, небольшое стихотвореніе, полное ума и чувства, простое и сильное по языку и удачное по стихосложенію. Въ этомъ маленькомъ произведеніи онъ жаловался, что хоть его враги постоянно осуждали его на смерть, но друзья его были еще болѣе жестоки. Объясненіе этихъ словъ находится въ письмѣ къ одной дамѣ, жившей въ Голландіи. Она снабдила его большою суммою денегъ для похода, и онъ признавалъ за нею право знать всѣ обстоятельства, бывшія причиною его неудачи. Онъ пощадилъ своихъ сообщниковъ отъ упрека въ измѣнѣ, но описалъ ихъ безтолковость, невѣжество и злобу факціи въ выраженіяхъ, справедливость которыхъ они доказали потомъ собственнымъ свидѣтельствомъ. Потомъ онъ сомнѣвался, не слишкомъ ли суровъ его языкъ для умирающаго христіанина, и въ прощальномъ письмѣ проситъ своего друга скрыть, что сказалъ объ этихъ людяхъ. «Одно только могу сказать, — прибавилъ онъ кротко, — что они были непослушны.»

Большую часть послѣднихъ, часовъ своихъ провелъ онъ въ молитвѣ и въ дружеской бесѣдѣ съ нѣсколькими членами своего семейства. Онъ вовсе не раскаивался въ послѣднемъ своемъ предпріятіи, но съ большимъ волненіемъ упрекалъ себя за прежнюю уступчивость правительству въ дѣлахъ религіи. Я справедливо наказанъ, говорилъ онъ. Кто такъ долго былъ виновенъ въ трусости и лукавствѣ, тотъ не достоинъ быть орудіемъ спасенія государства и церкви. Но это дѣло, повторялъ онъ часто, было дѣломъ Божіимъ и, безъ сомнѣнія, восторжествуетъ. «Я не присвоиваю себѣ, говорилъ онъ, дара пророчества; по душа моя чуетъ, что спасеніе придетъ внезапно.» Неудивительно, что нѣкоторые ревностные пресвитеріане сохранили въ сердцѣ эти слова и потомъ считали ихъ божественнымъ вдохновеніемъ.

Набожная вѣра и надежда, вмѣстѣ съ природною смѣлостью ясностью души, такъ успокоили его, что даже въ тотъ день, когда онъ долженъ былъ умереть, онъ обѣдалъ съ аппетитомъ, весело разговаривалъ за столомъ и, послѣ послѣдняго своего блюда, прилегъ по обыкновенію соснуть, дабы его тѣло и умъ были въ полной силѣ, когда онъ взойдетъ на эшафотъ. Въ это время одинъ изъ лордовъ совѣта, вѣроятно бывшій прежде пресвитеріаниномъ и побуждаемый теперь корыстью на угнетеніе церкви, которой прежде былъ членомъ, пришелъ въ замокъ съ повелѣніемъ отъ своихъ товарищей и требовалъ свиданія съ графомъ. Ему отвѣчали, что графъ спитъ. Членъ тайнаго совѣта подумалъ, что это отговорка, и настаивалъ, чтобъ его впустили. Отворили тихонько дверь; Аргайль лежалъ на постели и спалъ въ цѣпяхъ тихимъ сномъ дѣтства. Совѣсть отступника проснулась. Онъ бросился вонъ съ растерзаннымъ сердцемъ, выбѣжалъ изъ замка и искалъ убѣжища въ домѣ одной родственницы, которая жила вблизи. Здѣсь онъ упалъ на постель и предался мученіямъ раскаянія и стыда. Родственница его, испуганная его взглядами и стонами, думала, что онъ внезапно заболѣлъ, и просила его выпить рюмку Канарскаго вина. «Нѣтъ, нѣтъ! сказалъ онъ: это мнѣ не поможетъ.» Она умоляла сказать ей, что его такъ встревожило. «Я былъ въ тюрьмѣ Аргайля», отвѣчалъ онъ. «Я видѣлъ его за часъ до его смерти, спящаго какъ нельзя болѣе сладко. А я…..»

И вотъ графъ поднялся съ постели и приготовился къ тому, что еще оставалось ему вытерпѣть. Его повели сперва по Гай-Стриту въ залу совѣта, гдѣ ему надобно было провести промежутокъ времени, остававшійся до казни. Въ теченіе этого промежутка онъ спросилъ перо и чернилицу и написалъ къ своей женѣ: «Милый другъ, Богъ неизмѣненъ. Онъ былъ всегда благъ и милостивъ ко мнѣ, гдѣ бы я ни былъ. Прости мнѣ всѣ мои вины и успокойся сама въ Томъ, въ Которомъ только и есть истинное утѣшеніе. Господь да будетъ съ тобою, да. благословитъ и утѣшитъ Онъ тебя, моя безцѣнная. Прости.»

Наступило время оставить залу совѣта. Духовные, провожавшіе плѣнника, были не его ученія, но онъ учтиво слушалъ ихъ и убѣждалъ ихъ предостерегать ихъ паству отъ ученій, которыя всѣ протестантскія церкви единодушно осуждаютъ. Онъ взошелъ на эшафотъ, гдѣ ожидала его старинная шотландская гильотина, называвшаяся maiden (дѣвица), и обратился къ народу съ рѣчью, отличавшеюся особенною фразеологіей) его секты, но дышавшею свѣтлымъ благочестіемъ. Онъ говорилъ, что прощаетъ своихъ враговъ, какъ и самъ надѣется быть прощеннымъ. Одно только горькое выраженіе вырвалось у него. Одинъ изъ провожавшихъ его епископальныхъ священниковъ взошелъ на окраину эшафота и сказалъ громкимъ голосомъ: «Милордъ умираетъ протестантомъ.» «Да, сказалъ графъ, выступа впередъ, и не только протестантомъ, но и съ сердцемъ, ненавидящимъ папство, прелатство и всякое суевѣріе.» Послѣ этого онъ обнялъ своихъ друзей, вручилъ имъ нѣсколько вещей для передачи своей женѣ и дѣтямъ, сталъ на колѣни, положилъ голову на плаху, произнесъ краткую молитву и подалъ знакъ палачу. Голову его прикрѣпили на вершинѣ Тольбута, гдѣ нѣкогда сгнила голова Монтроза {Исторія Аргайлева похода заимствована мною изъ записокъ сэра Патрика Юма, который былъ очевидцемъ всего имъ разсказаннаго, и Бодро, который имѣлъ доступъ къ драгоцѣннымъ матеріаламъ, въ томъ числѣ и къ бумагамъ самого графа. Гдѣ между Аргайлемъ и Юмомъ возникаетъ вопросъ о достовѣрности, я никогда не сомнѣвался, что должно придерживаться Аргайля.

См. также Burnet I, 631, и жизнь Брессона, изданную докъ Макъ Краемъ. Разсказъ о шотландскимъ возстаніи въ Clarke’s «Life of James the Second» есть смѣшная выдумка якобита, который даже не взялъ на себя труда взглянуть на карту мѣстности войны.}.

Голова храбраго и прямодушнаго, хотя и небезукоризненнаго Ромбольда была уже выставлена на западныхъ воротахъ въ Эдинбургѣ. Окруженный безпокойными и трусливыми товарищами, онъ во всю компанію велъ себя какъ воинъ, воспитанный въ школѣ великаго протектора, сильно поддерживалъ Аргайля въ совѣтахъ и отличался въ полѣ спокойнымъ мужествомъ. Когда войско разсѣялось, на него напалъ отрядъ милиціи. Онъ защищался отчаянно и пробился бы сквозь ряды непріятеля, еслибъ его коню не подрѣзали на ногахъ жилъ. Его привезли въ Эдинбургъ смертельно раненаго. Правительство желало, чтобъ онъ былъ казненъ въ Англіи; но онъ былъ такъ близокъ къ смерти, что, еслибъ его не повѣсили въ Шотландіи, то не повѣсили бы ужъ вовсе; а побѣдители не могли отказать себѣ въ удовольствіи повѣсить Ромбольда. Конечно, мудрено было ожидать отъ нихъ снисхожденія къ человѣку, котораго считали главою Райгаусскаго заговора, и который былъ владѣльцемъ зданія, давшаго названіе заговору; но наглость, съ какою относились къ умирающему, кажется въ наше болѣе гуманное время почти невѣроятною. Одинъ изъ членовъ шотландскаго тайнаго совѣта назвалъ его проклятымъ злодѣемъ. «Я съ Богомъ въ мирѣ, отвѣчалъ Ромвольдъ спокойно: какъ же я могу быть проклятымъ?»

Его наскоро судили, обвинили и приговорили къ висѣлицѣ и четвертованью, возлѣ Городскаго Креста на Гай-Стритѣ. Хотя онъ не могъ держаться на ногахъ безъ помощи двухъ человѣкъ, но до конца велъ себя мужественно и подъ висѣлицею возвысилъ свой слабый голосъ противъ папства и тиранніи съ такимъ жаромъ, что Офицеры велѣли бить въ барабаны, чтобъ народъ не слышалъ. Я другъ ограниченной монархіи, говорилъ онъ, но никогда не повѣрю, чтобы Провидѣніе создало нѣсколькихъ человѣкъ, обутыхъ въ сапоги со шпорами, для того чтобы ѣздить, а милліоны осѣдланными и взнузданными, для того чтобы на нихъ ѣздили. «Я благословляю и славлю святое имя Божіе, что стою здѣсь не за какое-нибудь зло, а за то, что поддерживалъ Его дѣло во время невзгоды. Если бы каждый волосъ на моей головѣ былъ человѣкомъ, я бы рискнулъ всѣми ими въ этомъ дѣлѣ.»

Какъ во время суда, такъ и передъ казнью, онъ говорилъ объ убійствахъ съ отвращеніемъ, свойственнымъ доброму христіанину и храброму воину. Словомъ умирающаго человѣка онъ увѣрялъ, что никогда не имѣлъ мысли сдѣлать такое злодѣйство, но откровенно признавался, что въ разговорахъ съ своими товарищами по заговору онъ указывалъ на этотъ домъ, какъ на мѣсто, гдѣ удобно напасть на Карла и Іакова, и что объ этомъ толковали они много, хотя ничего не рѣшили. Съ перваго взгляда можетъ показаться, что это признаніе противорѣчитъ его объявленію, что онъ съ ужасомъ смотрѣлъ на убійство; но дѣло здѣсь въ томъ различіи, которымъ обманывали себя онъ и многіе изъ его современниковъ. Ничто бы не могло заставить его всыпать яду въ пищу обоихъ государей или заколоть ихъ сонныхъ; но устроить нечаянное нападеніе на гвардейцевъ, окружавшихъ королевскую коляску, обмѣняться съ ними сабельными ударами и пистолетными выстрѣлами и рискнуть убить или быть убитымъ — было, въ его глазахъ, законнымъ военнымъ дѣломъ. Засады и вылазки были въ числѣ обыкновенныхъ происшествій войны. Всякій старый воинъ, кавалеръ или круглоголовый, участвовалъ въ подобныхъ предпріятіяхъ. Если бы въ стычкѣ суждено было пасть королю, онъ палъ бы въ честномъ бою, а не отъ убійства. Самъ Іаковъ и его храбрѣйшіе и преданнѣйшіе приверженцы разсуждали именно такъ послѣ Революціи, въ оправданіе своего преступнаго покушенія на жизнь Вильгельма III. Толпа якобитовъ была послана напасть на принца Оранскаго въ его зимнихъ квартирахъ. Тайный смыслъ этой фразы былъ таковъ: чтобы перерѣзать принцу горло, когда онъ будетъ ѣхать въ коляскѣ изъ Ричмонда въ Кенсингтонъ. Можетъ показаться страннымъ, что подобный софизмъ, осадокъ іезуитской казуистики, могъ ободрять людей героическаго характера, виговъ и торіевъ, на преступленіе, которое божественный и человѣческій законы справедливо считали подлостью. Но нѣтъ такого грубаго софизма, который бы не увлекъ умовъ, возбужденныхъ духомъ партіи^[135].

Аргайль, пережившій Ромбольда немногими часами, оставилъ предсмертное свидѣтельство доблестей храбраго англичанина: «Бѣдный Ромвольдъ былъ для меня важною подпорою; онъ былъ храбрый человѣкъ и умеръ по-христіански^[136]».

Эйлофъ показалъ столько же презрѣнія къ смерти, какъ Аргайль или Ромвольдъ; но его конецъ не былъ такъ назидателенъ для благочестивыхъ душъ. Хотя политическая симпатія и привлекла его къ пуританамъ, но у него не было къ нимъ симпатіи религіозной, да и они ставили его немного выше атеиста. Онъ принадлежалъ къ тому разряду виговъ, которые искали образцовъ для подражанія скорѣе между патріотами Греціи и Рима, нежели между пророками и судіями израильскими. Онъ попалъ въ плѣнъ и былъ привезенъ въ Гласго. Здѣсь онъ пытался зарѣзаться маленькимъ перочиннымъ ножикомъ; хотя сдѣлалъ себѣ нѣсколько ранъ, но ни одна изъ нихъ не была смертельна, и у него осталось еще довольно силъ для переѣзда въ Лондонъ. Его привели въ тайный совѣтъ; допрашивалъ его король; но возвышенный духъ не позволилъ ему спасти себя показаніями противъ другихъ. Ходилъ разсказъ между вигами, будто бы король сказалъ: «Вамъ будетъ лучше, если вы будете откровенны со мною, м-ръ Эйлофъ. Вы знаете, что въ моей власти простить васъ.» На это, говорятъ, плѣнникъ, прервавъ свое мрачное молчаніе, отвѣчалъ: «Это, можетъ быть, въ вашей власти, но оно не въ вашей натурѣ.» Его казнили, на основаніи прежняго приговора надъ нимъ, передъ воротами Темпля; онъ умеръ съ стоическимъ спокойствіемъ^[137].

Между тѣмъ мщеніе побѣдителей безжалостно обрушилось на населеніе Аргайльшира. Атоль повѣсилъ многихъ Кампбеллей безъ суда, и тайный совѣтъ съ трудомъ удержалъ его отъ дальнѣйшихъ убійствъ. Страна на разстояніи тридцати миль вокругъ Инверари была опустошена; дома сожжены, мельничные жернова разбиты въ куски, плодовыя деревья срублены, и самые корни сожжены. Рыбачьи сѣти и лодки, единственныя средства, существованія для многихъ обитателей, уничтожены. Болѣе трехъ сотъ бунтовщиковъ и недовольныхъ перевезено въ колоніи. Многіе также приговорены къ изувѣченію. Въ одинъ день эдинбургскій палачъ отрѣзалъ уши тридцати-пяти плѣнникамъ. Множество женщинъ сослано за Атлантическій океанъ, послѣ наложенія имъ на щекахъ знаковъ раскаленнымъ желѣзомъ. Думали даже пріобрѣсти парламентскій актъ, уничтожающій имя Кампбелля, какъ было уничтожено, 18 лѣтъ назадъ, имя Макъ Грегора^[138].

Походъ Аргайля произвелъ, повидимому, мало впечатлѣнія на южную часть острова. Извѣстіе о его высадкѣ достигло Лондона передъ самымъ собраніемъ парламента. Король объявилъ о ней съ престола, и палаты увѣряли, что поддержатъ его противъ какого бы то ни было непріятеля. Отъ нихъ ничего больше и не требовали. Надъ Шотландіею онѣ не имѣли никакой власти, и война, которой театръ былъ такъ далекъ и которой исходъ почти съ самаго начала можно было легко предвидѣть, возбуждала лишь слабый интересъ въ Лондонѣ.

Но за недѣлю до окончательнаго разсѣянія Аргайлева войска, Англія была взволнована извѣстіемъ, что гораздо болѣе страшный непріятель высадился на ея берега. Между бѣглецами было рѣшено, чтобъ Монмутъ отплылъ изъ Голландіи черезъ шесть дней послѣ отъѣзда шотландцевъ. Онъ отсрочивалъ на нѣсколько времени свой походъ, вѣроятно, въ надеждѣ, что большая часть войска двинется съ юга острова на сѣверъ, какъ только вспыхнетъ война въ горной Шотландіи, и что онъ не найдетъ здѣсь силы, готовой отразить его. Когда же, наконецъ, онъ хотѣлъ отплыть, поднялся противный и сильный вѣтеръ.

Между тѣмъ какъ его маленькій флотъ качался на волнахъ у Текселя, между голландскими властями возникла распря. Генеральные штаты и принцъ Оранскій были на одной сторонѣ, амстердамскія власти и адмиралтейство — на другой.

Скельтонъ представилъ генеральнымъ штатамъ списокъ бѣглецовъ, которыхъ пребываніе въ Соединенныхъ провинціяхъ непріятно для его государя. Генеральные штаты, готовые исполнить всякое основательное требованіе со стороны Іакова, послали копіи списка ко всѣмъ провинціальнымъ властямъ. Провинціальныя власти разослали копіи къ муниципальнымъ властямъ. Правителямъ всѣхъ городовъ приказано было принять мѣры, чтобы воспрепятствовать опальнымъ вигамъ безпокоить англійское правительство. Распоряженіямъ вообще повиновались. Въ Роттердамѣ, особенно, гдѣ власть Вильгельма была въ полной силѣ, занялись этимъ дѣломъ такъ усердно, что вызвали со стороны Іакова горячую признательность. Но главнымъ мѣстопребываніемъ эмигрантовъ былъ Амстердамъ, а управленіе амстердамское не хотѣло ничего ни видѣть, ни слышать, ни знать. Оберъ-бургомистръ города имѣлъ самъ ежедневныя сношенія съ Фергюсономъ, но написалъ въ Гагу, что не знаетъ, гдѣ найти хотя одного бѣглеца, и этой отговоркой Федеральное правительство должно было удовлетвориться. Между тѣмъ англійскіе изгнанники были такъ хорошо извѣстны въ Амстердамѣ, и на нихъ такъ таращили глаза по улицамъ, какъ будто они были китайцы {Письмо Скельтона подписано ⁷⁄₁₇ мая 1686. Оно находится вмѣстѣ съ письмомъ шоута или оберъ-бургомистра амстердамскаго въ небольшой книжкѣ, изданной нѣсколькими мѣсяцами позже, подъ заглавіемъ: «Histoire des Evenemels Tragiques d’Angleterre.» Документы, заключающіеся въ этой книжкѣ, сколько я могъ замѣтить, выписаны съ точностію изъ голландскихъ архивовъ, исключая легкихъ поправокъ во Французскомъ языкѣ Скельтона, не совсѣмъ чистомъ. См. также Grey’s «Narrative».

Гудинофъ, на допросѣ послѣ Седжмурской битвы, сказалъ: «Амстердамскій шоутъ особенно благопріятствовалъ этому послѣднему предпріятію.» Lansdowne MS. 1152.

Не стоитъ опровергать писателей, представляющихъ принца Оранскаго сообщникомъ Моймутова предпріятія. Они главнымъ образомъ основываются на томъ обстоятельствѣ, что амстердамскія власти не сдѣлали ничего существеннаго, чтобъ не дать экспедиціи отплыть. Между тѣмъ это-то обстоятельство всего больше и доказываетъ, что Вильгельмъ не благопріятствовалъ походу. Только люди, совершенно несвѣдущіе въ учрежденіяхъ и политикѣ Голландіи, воображаютъ штатгальтера отвѣтственнымъ за поступки предводителей Лувенсейнской партіи.}.

Черезъ нѣсколько дней Скельтонъ получилъ отъ своего двора приказаніе потребовать, чтобы по причинѣ опасностей, грозящихъ престолу его государя, три шотландскіе полка, находившіеся въ службѣ у Соединенныхъ провинцій, были немедленно отправлены въ Великобританію. Онъ обратился къ принцу Оранскому, и принцъ тотчасъ приступилъ къ дѣлу, но предсказывалъ, что со стороны Амстердама не обойдется безъ нѣкоторыхъ затрудненій. Предсказаніе оправдалось. Депутаты амстердамскіе не соглашались съ принцемъ и сдѣлали таки нѣкоторую проволочку. Но вопросъ былъ не изъ тѣхъ, въ которыхъ, по конституціи республики, одинъ городъ могъ бы противостать желанію большинства. Вліяніе Вильгельма восторжествовало, и войско отплыло съ большой поспѣшностью^[139].

Въ то же самое время Скельтонъ старался, правда, не совсѣмъ умно и умѣренно, остановить корабли, снаряженные англійскими бѣглецами. Онъ горячо спорилъ съ амстердамскимъ адмиралтействомъ. Небрежность этого вѣдомства, говорилъ онъ, уже допустила одну толпу бунтовщиковъ вторгнуться въ Британію. За другую вину такого рода извиненіе не примется. Онъ настоятельно просилъ задержать большое судно, называвшееся Гельдеренбергъ. О немъ говорили, что оно отправляется къ Канарскимъ островамъ, а между тѣмъ оно было снаряжено Монмутомъ, имѣло 26 пушекъ и грузъ оружія и военныхъ припасовъ. Амстердамское адмиралтейство отвѣчало, что свобода торговли и мореплаванія не можетъ быть стѣсняема но незначительнымъ причинамъ, и что Гельдеренбергъ не можетъ быть задержанъ безъ приказанія генеральныхъ штатовъ. Скельтонъ, повидимому, всегда начинавшій не съ того, съ чего слѣдовало, обратился къ генеральнымъ штатамъ. Генеральные штаты дали необходимое приказаніе. Тогда амстердамское адмиралтейство объявило, будто бы у Текселя нѣтъ столько военной силы, чтобы захватить такой большой корабль, какъ Гельдеренбергъ, и дало Монмуту отплыть спокойно^[140].

Погода была дурная; плаваніе замедлилось, и нѣсколько англійскихъ военныхъ кораблей крейсировало по Каналу. Но Монмутъ спасся и отъ бури и отъ непріятеля. Когда онъ проходилъ мимо скалъ Дорсетшира, признано было полезнымъ послать къ берегу лодку съ однимъ изъ эмигрантовъ, Томасомъ Деромъ. Этотъ человѣкъ, не смотря на свой недалекій умъ и грубыя манеры, пользовался большимъ вліяніемъ въ Тонтонѣ. Ему было приказано поспѣшить туда сухимъ путемъ и извѣстить своихъ друзей, что Монмутъ скоро явится на англійской почвѣ^[141].

Утромъ 11 іюня Гельдеренбергъ, въ сопровожденіи двухъ меньшихъ судовъ, вошелъ въ Лаймскій портъ. Лаймъ состоитъ изъ нѣсколькихъ крутыхъ и узкихъ улицъ, на дикомъ, утесистомъ берегу, въ который плещетъ бурное море. Въ то время онъ былъ всего замѣчательнѣе своею плотиною, устроенною еще во времена Плантагенетовъ изъ нетесанныхъ камней, безъ цемента. Это древнее сооруженіе, извѣстное подъ именемъ Коба, заключало въ себѣ единственную гавань, въ которой, на пространствѣ множества миль вдоль Канала, рыбаки могли найти убѣжище отъ бурь.

Появленіе трехъ кораблей, чужестранной постройки и безъ флаговъ, испугало обитателей Лайма. Безпокойство ихъ еще увеличилось, когда таможенные чиновники, взошедшіе, какъ водилось, на бортъ, не воротились. Горожане появились на скалахъ, долго смотрѣли съ волненіемъ, но не могли рѣшить загадки. Наконецъ, семь лодокъ спустилось съ большаго изъ иностранныхъ кораблей и направилось къ берегу; изъ этихъ лодокъ вышло около восьмидесяти человѣкъ, хорошо вооруженныхъ. Въ числѣ ихъ были Монмутъ, Грей, Флетчеръ, Фергюсонъ, Ведъ и Антони Байзъ, Офицеръ, бывшій на службѣ у брандербургскаго курфирста^[142].

Монмутъ скомандовалъ смирно, преклонилъ на берегу колѣни, возблагодарилъ Бога за спасеніе друзей свободы и истинной вѣры отъ опасностей моря и просилъ его благословенія на то, что оставалось еще совершить имъ на сушѣ. Потомъ обнажилъ шпагу и повелъ своихъ спутниковъ черезъ скалы въ городъ.

Лишь только сдѣлалось извѣстнымъ, подъ чьимъ предводительствомъ и съ какой цѣлью явилась экспедиція; энтузіазмъ жителей вышелъ изъ всякихъ границъ. Городокъ наполнился шумомъ; люди бѣгали взадъ и впередъ и кричали: «Монмутъ! Монмутъ! Протестантская вѣра!» Между тѣмъ знамя пришельцевъ, синій флагъ, выставлено было посреди рынка. Военные припасы сложены были въ ратушѣ, и манифестъ о цѣли похода прочтенъ у Креста^[143].

Этотъ манифестъ, мастерское произведеніе Фергюсонова генія, не былъ важнымъ воззваніемъ, какое долженъ былъ бы сдѣлать предводитель, обнажающій мечъ за великое общественное дѣло, но самымъ пошлымъ пасквилемъ, какъ по содержанію, такъ и по языку^[144]. Въ немъ заключалось безспорно много справедливыхъ обвиненій правительства; но эти обвиненія были выражены многословнымъ, напыщеннымъ слогомъ плохого памфлета, и сверхъ того этотъ документъ заключалъ въ себѣ еще такія обвиненія, которыя покрываютъ своихъ изобрѣтателей вѣчнымъ позоромъ. Въ немъ положительно было сказано, что герцогъ іоркскій сжегъ Лондонъ, задушилъ Годфри, зарѣзалъ Эссекса и отравилъ покойнаго короля. За эти низкія и противоестественныя преступленія, а всего больше за это гнусное дѣло, за недавнее, ужасное и варварское смертоубійство, — таково было обиліе краснорѣчиваго Фергюсонова языка, — Іаковъ объявляется смертельнымъ и кровожаднымъ врагомъ, тираномъ, убійцею и узурпаторомъ. Съ нимъ не должно быть никакихъ договоровъ. Мечъ не будетъ вложенъ въ ножны, пока онъ не понесетъ заслуженной кары за свою измѣну. Правительство будетъ утверждено на законахъ, благопріятствующихъ свободѣ. Всѣ протестантскія секты# будутъ терпимы. Отнятыя хартіи будутъ возвращены. Парламентъ будетъ созываться ежегодно и не будетъ болѣе отсрочиваемъ и распускаемъ по прихоти короля. Единственною постоянною силою будетъ милиція. Начальствовать надъ нею будутъ шерифы, а шерифы будутъ избираться Фригольдерами. Наконецъ Монмутъ объявилъ, что онъ можетъ доказать, что родился отъ законнаго брака и, по праву крови, онъ англійскій король; но теперь не настаиваетъ на своихъ притязаніяхъ и предоставитъ разсмотрѣть ихъ свободному парламенту, а покамѣстъ желаетъ считаться только главнокомандующимъ англійскихъ протестантовъ, поднявшихъ оружіе противъ тиранніи и папизма.

Какъ ни унизителенъ былъ этотъ манифестъ для тѣхъ, кто его обнародовалъ, но онъ былъ не безъ искусства составленъ для возбужденія страстей въ простонародіи. Онъ произвелъ на западѣ сильное впечатлѣніе. Джентри и духовенство этой части Англіи были, за исключеніемъ немногихъ, торіи; но йомены, городское купечество, поселяне и ремесленники были вообще одушевлены старымъ духомъ круглоголовыхъ. Многіе изъ нихъ были диссиденты и мелкими преслѣдованіями доведены до готовности на отчаянное предпріятіе. Большая часть населенія ненавидѣла папизмъ и обожала Монмута. Онъ не былъ здѣсь чужимъ. Его переѣздъ черезъ Сомерсетширъ и Девонширъ осенью 1680 года былъ еще у всѣхъ въ свѣжей памяти. Тогда онъ былъ великолѣпно принятъ Томасомъ Тинномъ въ Лонглитъ-Голлѣ, въ то время, а можетъ быть и до сихъ поръ, великолѣпнѣйшей дачѣ въ Англіи. Отъ Лонглита до Эксетера дорога была по обѣимъ сторонамъ наполнена радостными зрителями. Путь его былъ усыпанъ зеленью и цвѣтами. Толпа, въ нетерпѣніи видѣть своего любимца и прикоснуться къ нему, разрушала ограды парковъ и осаждала дома, въ которыхъ онъ пировалъ. Когда онъ достигъ Чарда, число его провожатыхъ достигло до 5,000 всадниковъ. Въ Эксетерѣ весь Девонширъ собрался для встрѣчи его. Замѣчательнѣйшею частью этой сцены была компанія изъ 900 юношей, одѣтыхъ въ бѣлые мундиры и открывшихъ шествіе при въѣздѣ его въ городъ^[145]. Поворотъ счастья, отдалившій отъ него джентри, нимало не подѣйствовалъ на народъ. Для народа онъ по-прежнему былъ добрый герцогъ, протестантскій герцогъ, законный наслѣдникъ, котораго низкіе заговорщики лишили принадлежащихъ ему правъ. Народъ сбирался подъ его знамя толпами, такъ что у него недоставало писарей для записыванія именъ рекрутовъ. Не прошло и 24-хъ часовъ со времени пребыванія его на англійской почвѣ, а ужъ онъ былъ во главѣ 1,500 человѣкъ. Деръ прибылъ изъ Тонтона съ сорока всадниками не очень воинственной наружности и привезъ одобрительное извѣстіе о состояніи общественнаго мнѣнія въ Сомерсетширѣ. До сихъ поръ все повидимому обѣщало успѣхъ^[146].

Но въ Бридпортѣ собиралось войско для отраженія инсургентовъ. 13 іюня красный полкъ дорсетширской милиціи вступилъ въ этотъ городъ. Сомерсетширскій или желтый полкъ, въ которомъ полковникомъ былъ сэръ Вилліамъ Портманъ, славный торійскій джентльменъ, долженъ былъ придти на другой день^[147]. Герцогъ рѣшился ударить на нихъ тотчасъ. Отрядъ его войска готовился выступить къ Бридпорту, какъ несчастное приключеніе привело въ безпорядокъ весь его лагерь.

Флетчеръ-Сальтонъ назначенъ былъ командиромъ кавалеріи, подъ начальствомъ Грея. Подъ Флетчеромъ была плохая лошадь, такъ какъ въ лагерѣ мало было верховыхъ лошадей, которыя не были бы взяты отъ плуга. Когда онъ былъ отряженъ къ Бридпорту, онъ думалъ, что важность случая даетъ ему право позаимствоваться прекрасною лошадью у Дера, безъ его позволенія. Деръ обидѣлся этимъ самоуправствомъ и началъ грубо бранить Флетчера. Флетчеръ удерживался отъ вспышки такъ, какъ не ожидали знавшіе его. Наконецъ Дегъ, ободренный терпѣніемъ, съ которымъ переносили его нахальство, покусился замахнуться хлыстомъ на высокороднаго и гордаго шотландца. Кровь у Флетчера закипѣла; онъ схватилъ пистолетъ и положилъ Дера на мѣстѣ. Такое внезапное и жестокое мщеніе не показалось бы страннымъ въ Шотландіи, гдѣ законъ всегда былъ слабъ, гдѣ тотъ, кто не защитилъ себя вооруженною рукою, оставался вовсе беззащитнымъ, и гдѣ, слѣдовательно. человѣческая жизнь была почти такъ же дешева, какъ въ самой безурядной итальянской провинціи. Но жители южной части острова не привыкли видѣть расправу смертоноснымъ оружіемъ и льющуюся кровь изъ-за грубаго слова или жеста, за исключеніемъ развѣ случаевъ поединка равнымъ оружіемъ между джентльменами. Поэтому всѣ требовали кары иноземцу за убійство англичанина. Монмутъ не могъ противиться общему крику; но Флетчеръ, придя въ себя послѣ перваго порыва вспыльчивости, почувствовалъ угрызенія совѣсти, бросился на бортъ Гельдеренберга, ушелъ на материкъ и очутился въ Венгріи, гдѣ онъ храбро сражался противъ общаго врага христіанства^[148].

Для инсургентовъ, въ ихъ тогдашнемъ положеніи, потеря способнаго и энергическаго человѣка не легко могла быть замѣнена. Рано утромъ на другой день, 14-го іюня, Грей, въ сопровожденіи Веда, двинулся съ 500 человѣкъ для нападенія на Бридпортъ. Завязалось безпорядочное и нерѣшительное дѣло, какого слѣдовало бы ожидать, если бы вздумали сразиться двѣ толпы пахарей, подъ предводительствомъ провинціальныхъ джентльменовъ и адвокатовъ. Нѣкоторое время войско Монмута гнало передъ собою милицію; потомъ милиція остановилась, и монмутцы отступили въ нѣкоторомъ безпорядкѣ. Грей и его кавалерія остановились только тогда, какъ увидѣли себя безопасными въ Лаймѣ; но Ведъ построилъ пѣхоту въ ряды и отступилъ въ порядкѣ^[149].

Противъ Грея поднялся крикъ негодованія, и нѣкоторые изъ сподвижниковъ Монмута убѣждали его поступить съ нимъ строго. Но Монмутъ не послушался этого совѣта. Его снисходительность нѣкоторые писатели относили къ добротѣ, которая часто безспорно доходила до слабости. Другіе предполагали, что онъ не желалъ поступить сурово съ единственнымъ перомъ, служившимъ его войскѣ. Но вѣроятнѣе всего, что хоть герцогъ и не былъ первокласснымъ полководцемъ, однакожъ понималъ войну лучше проповѣдниковъ и юристовъ, которые постоянно навязывали ему свои совѣты, и потому дѣлалъ уступки, о которыхъ никакъ не думали бы люди, совершенно неопытные въ военныхъ дѣлахъ. Чтобы защитить человѣка, имѣющаго такъ мало защитниковъ, надобно замѣтить, что постъ Грея во все время кампаніи былъ таковъ, что, будь онъ самый смѣлый и искусный воинъ, и тогда едва ли былъ бы въ состояніи подвизаться на немъ съ успѣхомъ. Онъ командовалъ кавалеріею, а извѣстно, что верховой солдатъ требуетъ болѣе долгаго обученія, чѣмъ пѣхотинецъ, и что боевой конь требуетъ болѣе долгаго обученія, чѣмъ его ѣздокъ. Что-нибудь можетъ быть сдѣлано съ неопытной пѣхотою, у которой есть энтузіазмъ и врожденная храбрость; но не можетъ быть ничего безпомощнѣе неопытной конницы, состоящей изъ йоменовъ и торговцевъ, посаженныхъ на ломовыхъ и почтовыхъ лошадей; а Грей командовалъ такою конницей. Не то удивительно, что его люди не выдержали съ твердостью огня, что они дѣйствовали своимъ оружіемъ безсильно, — а то, что они могли держаться въ сѣдлѣ.

Рекруты продолжали приходить сотнями. Вооруженіе и обученіе шли во весь день. Между тѣмъ вѣсть о возмущеніи распространилась далеко. Вечеромъ въ день высадки герцога, Грегори Альфордъ, лаймскій меръ, ревностный тори и самый жестокій преслѣдователь нонконформистовъ, разослалъ своихъ слугъ распространить тревогу между сомерсетширскимъ и дорсерширскимъ джентри, а самъ поскакалъ на западъ. Поздно ночью онъ остановился въ Гонитонѣ и отправилъ оттуда нѣсколько торопливыхъ строкъ въ Лондонъ съ дурными вѣстями^[150]. Потомъ онъ бросился въ Эксетеръ, гдѣ нашелъ Кристофера Монка, герцога Альбемарля. Этотъ нобльменъ, сынъ и наслѣдникъ Джоржа Монка, возстановителя Стюартовъ, былъ лордомъ-намѣстникомъ девонширскимъ и дѣлалъ въ то время смотръ милиціи. 4,000 человѣкъ городскаго ополченія находилось на ту пору подъ его командою. Повидимому, онъ полагалъ, что съ этою силою онъ будетъ въ состояніи подавить возстаніе, и потому двинулся къ Лайму.

Но когда, послѣ обѣда въ понедѣльникъ, 15-го іюня, онъ достигъ Аксминстера, онъ нашелъ инсургентовъ выступившими ему навстрѣчу. Они стояли противъ него съ видомъ рѣшительнымъ. Четыре полевыя пушки направлены были на королевское войско. Густыя изгороди, осѣнявшія съ обѣихъ сторонъ узкіе проходы, были уставлены стрѣлками. Альбемарля, однако, не столько испугали приготовленія непріятеля, сколько духъ, обнаружившійся въ собственныхъ его рядахъ. Такова была популярность Монмута между девонширскимъ простонародіемъ, что только бы увидѣли они его хорошо знакомое имъ лице и его фигуру, они, вѣроятно, бросились бы къ нему толпою.

Поэтому Альбемарль, при всемъ превосходствѣ своей силы, заблагоразсудилъ лучше отступить. Отступленіе скоро превратилось въ бѣгство. Всѣ поля были усѣяны оружіемъ и мундирами, которые бросали бѣглецы, и еслибъ Монмутъ усилилъ преслѣдованіе, онъ, вѣроятно, взялъ бы Эксетеръ безъ всякаго боя. Но онъ удовольствовался первымъ успѣхомъ и разсудилъ, что будетъ лучше, если его рекруты будутъ болѣе обучены до употребленія ихъ на подверженное случайностямъ предпріятіе. Поэтому онъ двинулся къ Тонтону, куда пришелъ 18-го іюня, ровно черезъ недѣлю послѣ своей высадки^[151].

Дворъ и парламентъ были сильно встревожены вѣстями съ запада. Въ пять часовъ утра въ субботу, 13-го іюня, король получилъ письмо, отправленное лаймскимъ меромъ изъ Гонитона. Тайный совѣтъ былъ тотчасъ же собранъ. Отданы были приказанія усилить всѣ отряды пѣхоты и конницы. Объявленъ наборъ новыхъ полковъ. Альфордово донесеніе представлено было лордамъ, и содержаніе его сообщено черезъ нарочнаго общинамъ. Общины разспросили курьеровъ, прискакавшихъ съ запада, и тотчасъ предложили противъ Монмута билль о гражданской смерти за государственную измѣну. Поданы были адресы, увѣрявшіе короля, что и перы и народъ готовы съ пожертвованіемъ жизни и имуществъ стоять за него противъ всѣхъ его непріятелей. Въ ближайшемъ засѣданіи палатъ было приговорено сжечь чрезъ палача воззваніе бунтовщиковъ, и билль о гражданской смерти прошелъ окончательно. Этотъ билль утвержденъ былъ королемъ въ тотъ же день, и награда въ 5,000 фунтовъ обѣщана тому, кто схватитъ Монмута^[152].

Фактъ, что Монмутъ поднялъ оружіе противъ правительства, былъ такъ важенъ, что билль о гражданской смерти получилъ силу закона только съ слабымъ выраженіемъ оппозиціи со стороны одного или двухъ перовъ, и даже рѣдко былъ строго осуждаемъ вигскими историками. Но когда мы сообразимъ, какъ важно, чтобы законодательная и судебная власти ясно отдѣлялись одна отъ другой, какъ важно, чтобы общественный голосъ, при всей своей рѣшительности и единодушіи, не былъ принимаемъ за законное доказательство преступленія, какъ важно поддержаніе правила, чтобы никто не былъ осужденъ на смерть, не имѣя возможности защищать себя, и какъ легко, какъ скоро расширяются однажды сдѣланныя нарушенія великихъ принциповъ, — мы, пожалуй, согласимся, что поведеніе парламента подлежитъ отчасти порицанію. Ни одна изъ палатъ не имѣла до сихъ поръ ничего такого, что даже такой подкупный судья, какъ Джеффризъ, могъ бы представить суду присяжныхъ, какъ доказательство виновности Монмута. Посланцы, разспрошенные общинами, не были приведены къ присягѣ и потому могли сообщить чистыя выдумки, не рискуя отвѣтственностью за лжесвидѣтельство. Лорды, которые могли бы потребовать присяги, какъ видно, не разспрашивали свидѣтелей и не имѣли никакого показанія, кромѣ письма лаймскаго мера, который, въ глазахъ закона, вовсе не былъ свидѣтелемъ. Конечно, крайняя опасность оправдываетъ крайнія средства. Но актъ обвиненія въ государственной измѣнѣ былъ средствомъ безсильнымъ, пока не миновала всякая опасность, и становился излишнимъ въ ту самую минуту, когда переставалъ быть ничтожнымъ. Пока Монмутъ стоялъ съ оружіемъ въ рукахъ, невозможно было казнить его. Еслибъ онъ былъ побѣжденъ и взятъ, тогда не было бы никакого риска и никакого затрудненія предать его суду. Впослѣдствіи вспоминали, какъ странное обстоятельство, что въ числѣ ревностныхъ торіевъ, представившихъ билль отъ палаты общинъ къ рѣшеткѣ лордовъ, былъ сэръ Джонъ Фенвикъ, членъ за Нортумберландъ^[153]. Этотъ джентльменъ, нѣсколько лѣтъ спустя, имѣлъ случай пересматривать все дѣло и пришелъ къ заключенію, что обвинительный актъ былъ несправедливъ.

Парламентъ представилъ новыя доказательства своей вѣрноподданности въ это опасное время. Общины уполномочили короля собрать чрезвычайную сумму въ 400,000 фунтовъ для настоящихъ надобностей и, чтобы онъ не затруднялся пріисканіемъ денегъ, опредѣлили назначить новые налоги. Проектъ наложенія подати на дома, недавно построенные въ столицѣ, былъ снова предложенъ и сильно поддерживаемъ сельскими землевладѣльцами. Рѣшено было не только обложить такіе дома податью, но представить билль, запрещающій новыя постройки въ городской чертѣ Лондона. Рѣшеніе, однако, не было приведено въ исполненіе. Могущественные люди, жившіе въ предмѣстьяхъ и надѣявшіеся видѣть новыя улицы и скверы на своихъ земляхъ, употребили всѣ силы противъ этого проекта. Оказалось, что на опредѣленіе подробностей потребуется много времени, а нужды короля были такъ настоятельны, что онъ счелъ необходимымъ оживить дѣятельность палаты кроткимъ увѣщаніемъ поторопиться. Поэтому планъ обложенія домовъ податью былъ оставленъ, а наложены были на пять лѣтъ новыя пошлины на иностранные шелки, полотна и крѣпкіе напитки^[154].

Торіи нижней палаты внесли такъ-названный ими билль объ охраненіи особы и правленія короля. Они предложили, чтобы считать государственною измѣною, если кто скажетъ, что Монмутъ рожденъ отъ законнаго брака, или произнесетъ слова, клонящіяся къ навлеченію ненависти или презрѣнія на особу или правленіе государя, или произведетъ какое-нибудь волненіе въ парламентѣ, въ видахъ перемѣны порядка престолонаслѣдія. Нѣкоторыя изъ этихъ предложеній возбудили общее неудовольствіе и тревогу. Виги, при всей своей малочисленности и слабости, попробовали соединиться и увидѣли, что ихъ поддерживаетъ значительное число умѣренныхъ и благоразумныхъ кавалеровъ. Честный человѣкъ, говорили они, легко можетъ ошибиться въ значеніи словъ. Плутъ легко можетъ дать имъ превратное значеніе. Что сказано метафорически, можетъ быть понято буквально. Что сказано въ шутку, можетъ быть понято серьёзно. Частица, время, наклоненіе глагола, возвышеніе голоса могутъ составлять все различіе между виною и невинностью. Самъ Спаситель рода человѣческаго, въ безукоризненной жизни котораго злоба не могла найти никакого предосудительнаго поступка, былъ судимъ за слова. Ложные свидѣтели опустили одинъ слогъ, который показалъ бы ясно, что эти слова имѣли переносный смыслъ, и этимъ дали синедріону предлогъ, подъ которымъ совершено было самое беззаконное убійство. Имѣя въ виду этотъ примѣръ, кто можетъ утверждать, что самый вѣрный подданный будетъ въ безопасности, если простой разговоръ будетъ принимаемъ за существенную измѣну? Эти аргументы произвели такое дѣйствіе, что въ комитетъ были внесены измѣненія, много смягчившія строгость билля. Но статья, дѣлавшая члена парламента виновнымъ въ государственной измѣнѣ за предложеніе отказать принцу крови въ правѣ на наслѣдство, повидимому, не возбудила никакого спора и была удержана. Она, впрочемъ, не имѣла важности, такъ какъ служила только доказательствомъ невѣжества и неопытности горячеголовыхъ роялистовъ, наполнявшихъ палату общинъ. Изучи они первыя основанія законодательства, они бы увидѣли, что узаконеніе, которому они придавали такъ много важности, было излишне, пока парламентъ былъ расположенъ охранять порядокъ престолонаслѣдія, и было бы отмѣнено, лишь только бы парламентъ сдѣлался склоненъ къ измѣненію этого порядка^[155].

Билль, въ измѣненномъ видѣ, прошелъ и былъ представленъ лордамъ, но не сдѣлался закономъ. Король получилъ отъ парламента все денежное вспоможеніе, какого только могъ ожидать, и понялъ, что, пока возстаніе продолжаетъ свирѣпствовать, вѣрные нобльмены и джентльмены будутъ полезнѣе въ своихъ провинціяхъ, чѣмъ въ Вестминстерѣ. Поэтому онъ ускорилъ прекращеніе ихъ засѣданій, и 2-го іюля они были распущены. Въ тотъ же день король утвердилъ законъ, возобновлявшій цензуру печати, которая прекратилась было съ 1679 года. Это дѣло было рѣшено нѣсколькими словами въ концѣ общаго статута, продолжившаго дѣйствительность нѣкоторыхъ актовъ, которыхъ срокъ кончался. Придворные не воображали, что одержали побѣду. Виги не выразили никакого ропота. Ни лорды, ни общины не расходились въ мнѣніяхъ и даже, сколько нынѣ извѣстно, вовсе не спорили относительно вопроса, который въ нашъ вѣкъ потрясъ бы все основаніе общества. Правда, перемѣна была невелика и почти незамѣтна, такъ какъ съ открытія Райгаусскаго заговора свобода книгопечатанія безъ цензуры существовала только по имени. Въ теченіе многихъ мѣсяцевъ едва одинъ грубый памфлетъ былъ изданъ, развѣ тайкомъ; а тайкомъ подобные памфлеты могли издаваться всегда^[156].

Итакъ палаты разошлись. Онѣ не были распущены, а только отсрочены, такъ чтобы, собравшись вновь, онѣ могли приступить къ своимъ занятіямъ въ томъ самомъ составѣ, въ какомъ оставили ихъ^[157].

Между тѣмъ какъ парламентъ издавалъ строгіе законы противъ Монмута и его приверженцевъ, Монмутъ нашелъ въ Тонтонѣ пріемъ, который могъ очень ободрить его надежду, что предпріятіе будетъ имѣть счастливый успѣхъ. Топтонъ, какъ и многіе другіе города въ южной Англіи, былъ въ тотъ вѣкъ гораздо важнѣе, чѣмъ нынѣ. Эти города не обѣднѣли. Напротивъ, они, съ весьма немногими исключеніями, сдѣлались обширнѣе и богаче, сдѣлались лучше построенными и больше населенными, нежели въ XVII столѣтіи. Но хотя они безусловно ушли впередъ, однако относительно остались позади. Ихъ далеко опередили въ богатствѣ и населенности большіе мануфактурные и торговые сѣверные города, города, о которыхъ во времена Стюартовъ едва было извѣстно, что въ нихъ процвѣтаетъ промышленость. Когда Монмутъ шелъ къ Тонтону, это былъ чрезвычайно богатый городъ. Рынки его были какъ нельзя болѣе полны. Онъ славился шерстяными издѣліями. Жители его хвалились, что живутъ въ землѣ, кипящей молокомъ и медомъ. Такъ отзывались о немъ не одни пристрастные туземцы; всякій пріѣзжій, всходившій на красивую башню св. Маріи Магдалины, признавался, что онъ видитъ подъ собою самую цвѣтущую изъ долинъ въ Англіи. То были земли, богатыя огородами и зелеными пастбищами, между которыми были разбросаны въ пестромъ изобиліи замки, дачи и сельскія колокольни. Тонтонцы давно уже склонялись къ пресвитеріанскому ученію и къ вигской политикѣ. Въ великую междоусобную войну Тонтонъ, не смотря на всѣ превратности, оставался преданъ парламенту, дважды былъ осаждаемъ Горингомъ и дважды былъ защищенъ героически Робертомъ Блэкомъ, впослѣдствіи знаменитымъ адмираломъ Республики. Цѣлыя улицы были выжжены бомбами и гранатами кавалеровъ. Съѣстныхъ припасовъ было такъ мало, что непреклонный предводитель объявилъ о своемъ намѣреніи выдавать гарнизону порціи конскаго мяса. Но мужество тонтонцевъ не было подавлено ни огнемъ, ни голодомъ^[158].

Реставрація не имѣла никакого дѣйствія на ихъ характеръ. Они продолжали праздновать годовщину счастливаго дня, въ который осада ихъ города королевскимъ войскомъ была снята;. и ихъ упорная привязанность къ прежнему порядку вещей возбуждала столько страха и злобы въ Вайтголлѣ, что, по королевскому повелѣнію, ихъ рвы были засыпаны и стѣны разрушены до основанія^[159]. Пуританскій духъ ихъ поддержанъ былъ во всей своей силѣ правилами и примѣромъ одного изъ знаменитѣйшихъ диссидентскихъ епископовъ, Джозефа Оалина. Оллинъ былъ авторъ трактата, озаглавленнаго: «Воззваніе къ Необращенному» и донынѣ популярнаго въ Англіи и въ Америкѣ. Изъ тюрьмы, куда онъ былъ посаженъ восторжествовавшими кавалерами, онъ писалъ къ своимъ любезнымъ братьямъ въ Тонтонъ много посланій, дышавшихъ жаромъ истинно геройскаго благочестія. Тѣло его скоро уступило дѣйствію ученыхъ занятій, труда и преслѣдованія; но память объ немъ долго возбуждала необычайную любовь и уваженіе тѣхъ, кого онъ бывало увѣщевалъ и наставлялъ въ правилахъ вѣры^[160].

Дѣти тѣхъ, которые, 40 лѣтъ назадъ, защищали тонтонскіе валы противъ роялистовъ, привѣтствовали теперь Монмута съ восторгами радости и любви. Каждая дверь и каждое окно были украшены гирляндами цвѣтовъ. Ни одинъ человѣкъ не появлялся на улицѣ, не нося на шляпѣ зеленой вѣтки, символа народнаго дѣла. Дѣвушки изъ лучшихъ городскихъ семействъ вышивали штандарты для инсургентовъ. Одно знамя въ особенности было украшено роскошно эмблемами королевскаго достоинства и поднесено Монмуту группою молодыхъ дѣвицъ. Онъ принялъ подарокъ съ отличавшею его очаровательною учтивостью. Леди, предводившая процессіею, подарила ему также маленькую драгоцѣнную библію. Онъ принялъ ее съ выраженіемъ почтенія. «Я иду, сказалъ онъ, защищать истины, заключающіяся въ этой книгѣ, и запечатлѣть ихъ, если это придется, моею кровью^[161].»

Но между тѣмъ какъ Монмутъ наслаждался рукоплесканіями толпы, онъ не могъ не замѣчать съ безпокойствомъ и страхомъ, что высшіе классы были, почти безъ исключенія, враждебны его предпріятію, и что возстанія не было нигдѣ, кромѣ тѣхъ графствъ, гдѣ онъ самъ появился. Агенты, объявившіе, что получили свое извѣстіе отъ Вильдмана, увѣряли его, что вся вигская аристократія жаждетъ взяться за оружіе. Однако болѣе недѣли прошло уже съ того времени, какъ синій штандартъ водруженъ былъ въ Лаймѣ. Поденщики, мелкіе фермеры, лавочники, ученики, диссидентскіе проповѣдники толпились въ мятежномъ станѣ; но ни одинъ перъ, баронетъ или найтъ, ни одинъ членъ палаты и ни одинъ сквайеръ, имѣвшій право занимать должность мироваго судьи, не присоединился къ вторгнувшимся. У Фергюсона, который со смерти Карла былъ злымъ ангеломъ Монмута, готовъ былъ совѣтъ. Герцогъ сталъ въ фальшивое положеніе, отклонивъ отъ себя королевскій титулъ. Объяви онъ себя англійскимъ государемъ, его дѣло имѣло бы видъ законности. Теперь невозможно было согласить его воззваніе съ принципами конституціи. Дѣло было ясное, что или Монмутъ, или его дядя былъ законнымъ королемъ. Монмутъ не дерзнулъ объявить себя законнымъ королемъ, а между тѣмъ отвергаетъ законность дяди. Кто сражался за Іакова, сражался за единственную особу, которая смѣла присвоивать себѣ престолъ, и поэтому исполнялъ свой долгъ, согласно съ законами королевства. Кто сражался за Монмута, сражался за какое-то невѣдомое правительство, которое должно" опредѣлиться конвентомъ, еще не существующимъ. Нечего удивляться, что люди знатные и богатые сторонились отъ предпріятія, грозившаго разрушеніемъ системѣ, въ неизмѣнности которой они были глубоко заинтересованы. Если бы герцогъ провозгласилъ свою законность и принялъ корону, онъ бы разомъ устранилъ это возраженіе. Вопросъ пересталъ бы быть вопросомъ между старою конституціею и новою конституціею. Онъ былъ бы просто вопросомъ наслѣдственнаго права между двухъ государей.

На такихъ-то основаніяхъ Фергюсонъ, почти вслѣдъ за высадкою, неотступно убѣждалъ герцога провозгласить себя королемъ; Грей былъ того же мнѣнія. Монмутъ очень охотно принялъ бы этотъ совѣтъ; но Ведъ и другіе республиканцы противились ему, и предводитель ихъ, съ обычной своей мягкостью, уступалъ ихъ аргументамъ. Въ Тонтонѣ дѣло возобновилось. Монмутъ совѣщался частнымъ образомъ съ возражавшими, увѣрялъ ихъ, что не видитъ инаго пути получить помощь отъ какой-либо части аристократіи, и успѣлъ исторгнуть у нихъ неохотное согласіе. Утромъ 20-го іюня онъ былъ провозглашенъ королемъ на тонтонской торговой площади. Его приверженцы повторяли новый титулъ его съ страстнымъ восторгомъ. Но, такъ какъ могло бы возникнуть нѣкоторое недоразумѣніе, если бы онъ былъ названъ королемъ Іаковомъ Вторымъ, то они обыкновенно употребляли странное названіе: король Монмутъ; и подъ этимъ именемъ ихъ несчастный любимецъ часто былъ упоминаемъ въ западныхъ графствахъ, на памяти еще живущихъ людей^[162].

Въ теченіе 24-хъ часовъ послѣ того, какъ онъ принялъ королевскій титулъ, онъ издалъ нѣсколько прокламацій за собственноручною подписью. Одною изъ нихъ онъ назначалъ цѣну за голову своего соперника. Другая объявила парламентъ, въ то время засѣдавшій въ Вестминстерѣ, незаконнымъ собраніемъ и повелѣвала членамъ его разойтись. Третья запрещала народу платить подать узурпатору. Четвертая объявляла Альбемарля измѣнникомъ^[163].

Альбемарль переслалъ эти прокламаціи въ Лондонъ просто какъ образчикъ глупости и наглости. Онѣ не произвели никакого дѣйствія, кромѣ удивленія и презрѣнія; и Монмутъ не имѣлъ никакого основанія думать, что принятіе королевскаго титула улучшило его положеніе. Только недѣля прошла съ того времени, какъ онъ торжественно обязался не принимать короны, пока свободный парламентъ не признаетъ его правъ. Нарушивъ это обязательство, онъ навлекъ на себя обвиненіе въ легкомысліи, если не въ вѣроломствѣ. Классъ, который онъ надѣялся привлечь къ себѣ, все-таки стоялъ въ отдаленіи. Причины, не позволявшія богатымъ вигскимъ лордамъ и джентльменамъ признать его королемъ, были по крайней мѣрѣ такъ же важны, какъ и тѣ, которыя не позволяли имъ соединиться вокругъ него, какъ своего главнокомандующаго. Они, правда, не любили личности, религіи и политики Іакова. Но Іаковъ былъ ужъ немолодъ. Его старшая дочь пользовалась заслуженною популярностью. Она была привержена къ реформатской вѣрѣ. Она была замужемъ за принцемъ, который былъ наслѣдственнымъ главою протестантовъ на материкѣ, за принцемъ, который былъ воспитанъ въ республикѣ, и котораго понятія предполагались такими, какія подобаетъ имѣть конституціонному королю. Благоразумно ли было подвергаться ужасамъ междоусобной войны изъ одного разсчета сдѣлать немедленно то, что природа, безъ кровопролитія, безъ всякаго нарушенія закона, сдѣлаетъ, вѣроятно, въ непродолжительномъ времени? Могли, пожалуй быть, причины къ низверженію Іакова. Но какія можно представить причины къ возведенію на престолъ Монмута? Отрѣшить государя отъ престола за неспособность было дѣло пріятное для вигскихъ принциповъ. Но никакой принципъ не оправдывалъ отрѣшенія законныхъ наслѣдниковъ, которые почитались не только невинными, но и весьма достойными высшаго общественнаго довѣрія. Что Монмутъ былъ рожденъ отъ законнаго брака, или даже, что онъ считалъ себя рожденнымъ отъ законнаго брака, этому умные люди вѣрить ₍не могли. Поэтому онъ былъ не только узурпаторъ, но узурпаторъ худшаго разряда — самозванецъ. Если онъ придалъ себѣ видъ законности, онъ не могъ этого сдѣлать иначе, какъ посредствомъ поддѣлки и вѣроломства. Всѣ честные и разсудительные люди не желали видѣть награжденнымъ англійскою короною плутовство, которое, если бы было употреблено для полученія имѣнія, было бы награждено бичемъ и позорнымъ столбомъ. Для англійскаго дворянства древняго происхожденія казалось нестерпимымъ, что незаконнорожденный сынъ Люси Вальтерсъ былъ поднятъ выше законныхъ потомковъ Фицалановъ и Де-Веровъ. Люди, способные предугадывать будущее, должны были видѣть, что, если бы Монмуту удалось преодолѣть существующее правительство, то все бы оставалась война между нимъ и домомъ Оранскимъ, война, которая могла бы тянуться долѣе и произвести больше бѣдствій, нежели война Розъ; война, которая, можетъ быть, раздѣлила бы европейскихъ протестантовъ на враждебныя партіи, вооружила бы Англію и Голландію одну противъ другой и сдѣлала бы оба эти государства легкою добычею Франціи. Поэтому мнѣніе почти всѣхъ передовыхъ виговъ было, повидимому, таково, что предпріятіе Монмута неизбѣжно окончится какимъ-нибудь великимъ несчастіемъ для націи, и что вообще его паденіе будетъ меньшимъ несчастіемъ, нежели его побѣда.

Не однимъ бездѣйствіемъ вигской аристократіи были смущены мятежники. Богатство и могущество Лондона въ предшествовавшемъ поколѣніи сдѣлало перевѣсъ въ междоусобной борьбѣ и могло сдѣлать опять то же самое. Лондонцы въ прежнее время представили много доказательствъ ненависти своей къ папизму и привязанности къ протестантскому герцогу. Онъ слишкомъ охотно поддался вѣрѣ, что, лишь только онъ высадится, въ столицѣ вспыхнетъ возстаніе. Но, хотя онъ и получилъ извѣстія, что многія тысячи гражданъ записались волонтерами на служеніе правому дѣлу, ничего подобнаго не произошло. Дѣло въ томъ, что возмутители, побуждавшіе его вторгнуться въ Англію, обѣщавшіе ему возстать по первому сигналу и, можетъ быть, воображавшіе, пока опасность была далека, что будутъ имѣть смѣлость исполнить свое обѣщаніе, упали духомъ, когда приблизилось критическое время. Страхъ Вильдмана былъ таковъ, что, казалось, онъ потерялъ разсудокъ. Трусливый Данверзъ сперва оправдывалъ свое бездѣйствіе, говоря, что онъ не возьмется за оружіе, пока Монмутъ не будетъ провозглашенъ королемъ, а когда Монмутъ былъ провозглашенъ королемъ, онъ повернулъ назадъ и объявилъ, что добрые республиканцы освобождены отъ всякихъ обязательствъ въ отношеніи къ предводителю, который такъ постыдно измѣнилъ своему слову. Во всѣхъ вѣкахъ самые низкіе образцы человѣческой природы встрѣчались между демагогами^[164].

На другой день послѣ принятія королевскаго титула, Монмутъ двинулся изъ Тонтона въ Бриджвотеръ. Онъ и самъ, какъ замѣтили, былъ не очень бодръ. Восклицанія преданныхъ ему тысячъ, окружавшихъ его, гдѣ бы онъ ни появился, не могли разсѣять унынія, выражавшагося на его лицѣ. Видѣвшіе его во время перехода черезъ Сомерсетширъ, нѣсколько лѣтъ назадъ, не могли теперь не замѣтить съ сожалѣніемъ слѣдовъ горестей и безпокойства на этихъ мягкихъ и привлекательныхъ чертахъ, которыя очаровали столько сердецъ^[165].

Фергюсонъ былъ въ иномъ расположеніи духа. У этого человѣка съ плутовствомъ странно соединялось эксцентрическое тщеславіе, похожее на сумасшествіе. Мысль, что онъ произвелъ возстаніе и создалъ короля, вскружила ему голову. Онъ чванился этимъ, потрясая обнаженною шпагою и крича толпъ зрителей, собравшейся смотрѣть на войско, выступавшее изъ Тонтона: «Смотрите на меня! Вы слышали обо мнѣ? Я Фергюсонъ, славный Фергюсонъ, Фергюсонъ, за голову котораго обѣщано столько сотенъ фунтовъ!» И этотъ человѣкъ, вмѣстѣ и безнравственный и полоумный, располагалъ умомъ и совѣстью несчастнаго Монмута^[166].

Бриджвотеръ былъ одинъ изъ немногихъ городовъ, сохранившихъ еще нѣсколько вигскихъ начальниковъ. Меръ и ольдермены вышли въ своихъ одеждахъ на встрѣчу герцогу, шли передъ нимъ въ процессіи къ высокому кресту и тамъ провозгласили его королемъ. Его войско нашло здѣсь превосходныя квартиры и было снабжено всѣмъ необходимымъ за малую плату, или вовсе даромъ, жителями города и окрестностей. Онъ занялъ помѣщеніе въ замкѣ, зданіи, которое прежде было не разъ почтено королевскимъ пребываніемъ. Войско расположилось лагеремъ на замковой площади. Оно состояло теперь почти изъ 6,000 человѣкъ и легко могло бы увеличиться вдвое, не случись недостатка въ оружіи. Герцогъ привезъ съ собою съ материка только небольшой запасъ пикъ и мушкетовъ. Поэтому у многихъ изъ его приверженцевъ не было другаго вооруженія, кромѣ того, какое можно было сдѣлать изъ орудій, употреблявшихся въ земледѣліи или рудоконствѣ. Между этими грубыми военными снарядами самымъ страшнымъ была коса, прикрѣпленная прямолинейно къ крѣпкому древку^[167]. Помощникамъ констаблей окрестностей тонтонскихъ и бриджвотерскихъ велѣно было искать вездѣ косъ и все, что найдутъ, тащить въ лагерь. Невозможно было, однако, даже и съ помощью такихъ мѣръ, удовлетворить требованію; и значительное число желавшихъ вписаться отправлено было назадъ^[168].

Пѣхота была раздѣлена на шесть полковъ. Многіе изъ солдатъ служили прежде въ милиціи и носили еще свои мундиры, красные и желтые. Число конницы простиралось до тысячи, но подъ многими были только рослые жеребята, которыхъ тогда выкармливали большими табунами на сомерсетширскихъ болотахъ для снабженія Лондона каретными и ломовыми лошадьми. Эти животныя до того не годились для какой-либо военной надобности, что даже не были пріучены повиноваться уздѣ и дѣлались непокорными, лишь только слышали пушечный выстрѣлъ или барабанный бой. Небольшой отрядъ гвардіи изъ сорока молодыхъ людей, хорошо вооруженныхъ и снаряженныхъ на собственный счетъ, окружалъ Монмута. Жители Бриджвотера, обогатившіеся успѣшною приморскою торговлею, снабдили его небольшою суммою денегъ^[169].

Во все это время силы правительства быстро собирались. Къ западу отъ мятежнаго войска Альбемарль имѣлъ все еще большой отрядъ девонширской милиціи. На востокѣ вильтширскія дружины обучались подъ начальствомъ Томаса Герберта, графа Пемброка. На сѣверо-востокѣ вооружился Генри Сомерсетъ, герцогъ Бофортъ. Своимъ могуществомъ Бофортъ напоминалъ въ нѣкоторой степени знатныхъ бароновъ XV столѣтія. Онъ былъ президентомъ Валлиса и лордомъ-намѣстникомъ четырехъ англійскихъ графствъ. Его оффиціальные разъѣзды по обширной области, въ которой онъ былъ представителемъ величія престола, едва ли уступали въ пышности королевскимъ путешествіямъ. Хозяйство его въ Бадминтонѣ управлялось по обычаю прежнихъ поколѣній. Земля на большое разстояніе вокругъ его парковъ находилась въ его распоряженіи, и обработывавшіе ее земледѣльцы составляли его домочадцевъ. Девять столовъ накрывалось ежедневно подъ его кровлею для 200 человѣкъ. Толпа джентльменовъ и пажей находилась подъ начальствомъ его главноуправляющаго. Цѣлое войско конницы повиновалось его главному конюшему. Его кухни, погреба, псарни и конюшни славились по всей Англіи. Джентри, на много миль кругомъ, гордилось великолѣпіемъ своего знатнаго сосѣда и въ то же время было очаровано его благосклонностью и добротою. Онъ былъ ревностный кавалеръ старой школы. И въ этотъ кризисъ онъ употребилъ все свое вліяніе и власть для поддержанія короны и занялъ Бристоль глостерширскими милиціонными дружинами, которыя, повидимому, были болѣе обучены, нежели большая часть другихъ войскъ того же рода^[170].

Въ графствахъ, болѣе отдаленныхъ отъ Сомерсетшира, приверженцы престола были на-готовѣ. Соссекская милиція начала двигаться къ западу подъ начальствомъ лорда Ричарда Ломли, который, хоть и былъ недавно обращенъ изъ католической вѣры, все еще оставался твердъ въ вѣрноподданствѣ католическому королю. Джемсъ Берти, графъ Абингдонъ, собралъ оксфордширское ополченіе. Джонъ Фелль, епископъ оксфордскій, бывшій также деканомъ коллегіи Христовой Церкви, призвалъ студентовъ своего университета къ оружію за корону. Члены университета толпами вписывали свои имена. Одна коллегія Христовой Церкви доставила около ста копейщиковъ и мушкетеровъ. Молодые нобльмены и джентльмены дѣйствовали въ качествѣ офицеровъ, а старшій сынъ лорда-намѣстника былъ полковникомъ^[171].

Но король полагался больше на регулярное войско. Чорчилль посланъ былъ на западъ съ Синими; Фивершамъ отправился слѣдомъ со всѣми силами, какія можно было удалить изъ окрестностей Лондона. Въ Голландію посланъ былъ курьеръ съ письмомъ, по которому Скельтонъ долженъ былъ немедленно просить, чтобы три англійскіе полка, находившіеся въ голландской службѣ, отправлены были въ Темзу. Когда просьба была представлена, враждебная Оранскому дому партія, предводимая амстердамскими депутатами, опять пыталась сдѣлать остановку. Но энергія Вильгельма, который въ этомъ дѣлѣ могъ потерять почти столько же, какъ и Іаковъ, и который смотрѣлъ на успѣхи Монмута съ серьёзнымъ безпокойствомъ, преодолѣла оппозицію, и черезъ нѣсколько дней войско отплыло^[172]. Три шотландскіе полка были уже въ Англіи. Они прибыли въ Гревзендъ въ превосходномъ состояніи, и Іаковъ смотрѣлъ ихъ на Блакгитѣ. Онъ повторилъ нѣсколько разъ голландскому послу, что никогда въ жизни не видалъ лучшихъ или лучше обученныхъ солдатъ, и выразилъ горячую признательность принцу Оранскому и штатамъ за такое драгоцѣнное и своевременное подкрѣпленіе. Это удовольствіе было, однако, не безъ подмѣси. Какъ ни прекрасно выполняли эти люди свои экзерциціи, они не были свободны отъ заразы голландской политики и голландскаго вѣроученія. Одинъ изъ нихъ былъ разстрѣлянъ, а другой наказанъ розгами за то, что пили за здоровье герцога Монмута. Поэтому найдено неблагоразумнымъ поставить ихъ на опасномъ пунктѣ. Ихъ держали близъ Лондона до конца кампаніи. Но прибытіе ихъ дало возможность королю отправить на западъ нѣсколько пѣхоты, которая безъ этого была бы нужна въ столицѣ^[173].

Между тѣмъ какъ правительство готовилось такимъ образомъ сразиться съ бунтовщиками въ полѣ, не были забыты и другаго рода предосторожности. Въ одномъ Лондонѣ арестовано двѣсти человѣкъ, которые, какъ полагали, находились во главѣ вигскаго движенія. Между арестантами было и нѣсколько весьма значительныхъ купцовъ. Каждый, на кого дворъ смотрѣлъ неблагосклонно, пришелъ въ ужасъ. Общее уныніе овладѣло столицей. Дѣла на биржѣ пошли вяло; а театры были вообще такъ пусты, что новая опера, написанная Драйденомъ и поставленная съ безпримѣрнымъ великолѣпіемъ, была отмѣнена, потому что сборъ не покрылъ бы издержекъ представленія^[174]. Судьи и духовенство работали всюду. За диссидентами вездѣ строго слѣдили. Въ Чеширѣ и Шропширѣ свирѣпствовало жестокое преслѣдовніе; въ Нортамптонширѣ сдѣлано множество арестовъ, а оксфордская тюрьма была полна заключенныхъ. Ни одинъ пуританскій богословъ, какихъ бы ни былъ умѣренныхъ мнѣній, какъ бы ни былъ остороженъ въ своемъ поведеніи, не могъ быть увѣренъ, что не будетъ исторгнутъ изъ своей семьи и брошенъ въ тюрьму^[175].

Между тѣмъ Монмутъ подвигался впередъ изъ Бриджвотера, затрудняемый во всю дорогу Чорчиллемъ, который, казалось, дѣлалъ все, что было возможно сдѣлать храброму и искусному офицеру съ горстью людей. Мятежное войско, сильно изнуряемое и непріятелемъ, и дождемъ, остановилось вечеромъ 22-го іюня въ Гластонбери. Дома маленькаго города не могли дать пристанища такой силѣ. Поэтому нѣкоторые отряды расположились въ церквахъ, а другіе развели огни въ почтенныхъ развалинахъ аббатства, нѣкогда богатѣйшаго изъ церковныхъ зданій на нашемъ островѣ. Изъ Гластонбери герцогъ двинулся къ Велльзу, а изъ Велльза къ Шентонъ-Маллету^[176].

До сихъ поръ онъ, кажется, странствовалъ изъ города въ городъ безъ всякой другой цѣли, кромѣ набора войска. Теперь необходимо было начертать какой-нибудь планъ военныхъ дѣйствій. Первымъ его намѣреніемъ было взять Бристоль. Многіе изъ главныхъ жителей этого важнаго города были виги. Одна изъ вѣтвей вигскаго заговора простиралась сюда. Гарнизонъ состоялъ только изъ глостерширской милиціи. Если бы можно было побѣдить Бофорта и его деревенскихъ воиновъ до прихода регулярнаго войска, то мятежники вдругъ овладѣли бы большими денежными средствами; вѣра въ оружіе Монмута возрасла бы, и его друзья осмѣлились бы заявить себя во всемъ королевствѣ. Въ Бристолѣ были укрѣпленія, къ сѣверу отъ Авона къ Глостерширу слабыя, съ юга, къ Сомерсетширу, гораздо сильнѣйшія. Поэтому рѣшено было повести приступъ съ глостерширской стороны. Но для этого было необходимо сдѣлать большой крюкъ и перейти Авонъ въ Кинiамъ. Мостъ въ Киншамѣ былъ частью разрушенъ милиціею и теперь былъ непереходимъ. Поэтому посланъ былъ впередъ отрядъ для необходимыхъ починокъ. Остальное войско подвигалось медленнѣе и вечеромъ 24-го іюня остановилось для отдыха въ Пензфордѣ. Въ Пензфордѣ оно было только въ пяти миляхъ отъ сомерсетширской стороны Бристоля; но глостерширская сторона, къ которой можно было подойти только сдѣлавши крюкъ черезъ Киншамъ, отстояла отъ него на цѣлый день пути^[177].

Эта ночь была ночью большой суматохи и ожиданія въ Бристолѣ. Приверженцы Монмута знали, что его почти можно было видѣть изъ города, и воображали, что онъ будетъ среди нихъ до разсвѣта. Около часа по закатѣ солнца купеческое судно, стоявшее въ пристани, загорѣлось. Такое происшествіе въ портѣ, наполненномъ судами, не могло не произвести большой тревоги. Весь берегъ былъ въ волненіи. Улицы наполнились народомъ. Въ темнотѣ и смятеніи слышны были мятежные крики. Впослѣдствіи и виги, и торіи утверждали, что огонь былъ подложенъ доброжелателями Монмута, въ надеждѣ, что милиціонныя дружины займутся гашеніемъ, а между тѣмъ мятежное войско сдѣлаетъ смѣлый шагъ и вступитъ въ городъ съ сомерсетширской стороны. Если таково было намѣреніе зажигателей, то оно вполнѣ не удалось. Бофортъ, вмѣсто того, чтобы послать своихъ людей къ пристани, держалъ ихъ всю ночь подъ ружьемъ вокругъ прекрасной церкви св. Маріи Редклифъ, къ югу отъ Авона. «Лучше пускай Бристоль сгоритъ, говорилъ онъ, даже самъ готовъ его сжечь, чѣмъ будетъ онъ занятъ измѣнниками.» Съ помощью небольшаго отряда регулярной конницы, которая пришла къ нему, за нѣсколько часовъ предъ тѣмъ, изъ Чиппенгама, онъ могъ предупредить возстаніе. Было бы выше его силъ въ одно и то же время усмирять недовольныхъ внутри стѣнъ и отражать приступъ извнѣ; но приступа сдѣлано не было. Огонь, надѣлавшій такого волненія въ Бристолѣ, былъ ясно видѣнъ въ Пензфордѣ. Но Монмутъ не счелъ удобнымъ перемѣнить свой планъ. Онъ оставался въ покоѣ до солнечнаго восхода и потомъ двинулся къ Киншаму. Здѣсь онъ нашелъ мостъ починеннымъ. Онъ рѣшился дать своему войску отдыхъ на послѣ-обѣда, а съ наступленіемъ ночи идти къ Бристолю^[178].

Но было слишкомъ поздно. Королевскія силы уже приблизились. Полковникъ Огльторпъ, во главѣ сотни человѣкъ лейбъ-гвардейцевъ, бросился къ Киншаму, разогналъ два отряда мятежной конницы, которые пробовали его отразить, и удалился, нанеся много вреда съ небольшою потерею себѣ. Въ этихъ обстоятельствахъ признано было необходимымъ оставить покушеніе на Бристоль^[179].

Но что же было дѣлать? Нѣсколько плановъ было предложено и разсмотрѣно. Говорили, что Монмутъ можетъ поспѣшить къ Глостеру, тамъ перейти черезъ Севернъ, сломать позади себя мостъ и, прикрывая свое правое крыло рѣкою, идти черезъ Вустерширъ въ Шропширъ и Чеширъ. Онъ прежде путешествовалъ по этимъ графствамъ и былъ принимаемъ съ такимъ же восторгомъ, какъ въ Сомерсетширѣ и Девонширѣ. Его присутствіе можетъ оживить рвеніе старыхъ друзей, и его войско, въ теченіе нѣсколькихъ дней, можетъ увеличиться до двойнаго числа противъ нынѣшняго.

По внимательномъ обсужденіи оказалось, однако, что этотъ планъ, при всей своей заманчивости, былъ невыполнимъ. Бунтовщики были плохо обуты для дороги, которую они ужъ сдѣлали, и изнурены ежедневною трудною ходьбою по глубокой грязи, подъ проливнымъ дождемъ. Имѣя въ виду на каждомъ шагу нападенія и препятствія со стороны непріятельской конницы, они не могли надѣяться достигнуть Глостера, не будучи настигнуты главнымъ отрядомъ королевскаго войска и принуждены къ генеральному сраженію при всевозможныхъ неблагопріятныхъ обстоятельствахъ.

Тогда предложено было вступить въ Вильтширъ. Люди, объявившіе, что хорошо знаютъ это графство, увѣряли герцога, будто бы онъ найдетъ тамъ такія сильныя подкрѣпленія, что будетъ въ состояніи безопасно дать сраженіе^[180].

Онъ принялъ этотъ совѣтъ и повернулъ къ Вильтширу. Прежде всего онъ сдѣлалъ воззваніе къ Бату о сдачѣ. Но Батъ былъ занятъ сильнымъ королевскимъ гарнизономъ, и Фивершамъ быстро приближался. Поэтому мятежники не сдѣлали никакого покушенія на стѣны, а поспѣшили къ Филипсъ-Нортону, гдѣ остановились вечеромъ 26-го іюня.

Фивершамъ послѣдовалъ туда за ними. Рано утромъ 27-го они были встревожены извѣстіями, что онъ близко. Они построились и заняли изгороди дорогъ, ведущихъ къ городу.

Передовая стража королевскаго войска скоро появилась. Она состояла почти изъ 500 человѣкъ, подъ начальствомъ герцога Графтона, молодаго человѣка съ смѣлымъ характеромъ и грубыми манерами, который, вѣроятно, жаждалъ доказать, что онъ не принималъ никакого участія въ мятежныхъ замыслахъ своего сведённаго брата. Графтонъ скоро очутился въ глубокомъ, закрытомъ съ обѣихъ сторонъ проходѣ, подъ губительнымъ ружейнымъ огнемъ. Онъ продолжалъ смѣло идти впередъ до самаго въѣзда въ Филипсъ-Нортонъ. Здѣсь заградила ему путь баррикада, изъ-за которой встрѣтилъ его третій огонь прямо съ Фронта. Люди его оробѣли и бросились назадъ. Пока они вышли изъ прохода, болѣе сотни человѣкъ было убито или ранено. Отступленіе Графтону перерѣзала часть мятежной конницы, но онъ храбро проложилъ себѣ дорогу и спасся^[181].

Отраженный такимъ образомъ авангардъ отступилъ къ главному отряду королевскихъ силъ. Два войска стояли теперь лицомъ къ лицу и обмѣнялись нѣсколькими выстрѣлами, которые имѣли мало дѣйствія или вовсе его не имѣли. Ни та, ни другая сторона не выражала нетерпѣнія сразиться. Фивершамъ не хотѣлъ драться, пока не придетъ его артиллерія, и отступилъ къ Бредфорду. Монмутъ, съ наступленіемъ ночи, оставилъ свою позицію, двинулся къ югу и на разсвѣтѣ прибылъ въ Фромъ, гдѣ надѣялся найти подкрѣпленія.

Фромъ такъ же былъ преданъ его дѣлу, какъ и Тонтонъ или Бриджвотеръ, но не могъ ничѣмъ служить. Здѣсь было возстаніе нѣсколько дней назадъ, и воззваніе Монмута выставлено было на торговой площади. Но вѣсть объ этомъ движеній передана была графу Пемброку, который стоялъ въ недальнемъ разстояніи съ вильтширскою милиціею. Онъ тотчасъ пошелъ къ Фрому, разогналъ поселянъ, которые съ косами и вилами пытались ему противиться, вошелъ въ городъ и обезоружилъ жителей. Поэтому здѣсь вовсе не осталось оружія; Монмутъ съ своей стороны не могъ снабдить имъ горожанъ^[182].

Мятежная армія была въ плохомъ положеніи. Переходъ, сдѣланный въ предшествовавшую ночь, былъ утомителенъ. Дождь лилъ ручьями, и дороги превратились въ настоящія топи. Ничего не было слышно объ обѣщанныхъ подкрѣпленіяхъ изъ Вильтшира. Одинъ посланецъ принесъ извѣстіе, что силы Аргайля разсѣяны въ Шотландіи. Другой увѣдомилъ, что Фивершамъ, соединясь съ своею артиллеріею, скоро приблизится. Монмутъ слишкомъ хорошо понималъ войну, чтобы не знать, что его приверженцы, при всей своей смѣлости и всемъ своемъ рвеніи, никакъ не могутъ устоять противъ регулярныхъ солдатъ. До сихъ поръ онъ льстилъ себя надеждою, что нѣкоторые изъ полковъ, которыми онъ прежде командовалъ, перейдутъ подъ его знамя; но теперь былъ принужденъ отказаться отъ этой надежды. Сердце его смутилось. Онъ едва находилъ въ себѣ силы отдавать приказанія. Въ своемъ уныніи, онъ горько жаловался на злыхъ совѣтниковъ, которые убѣдили его оставить свое счастливое уединеніе въ Брабантѣ. Особенно Вильдмана осыпалъ онъ жестокими проклятіями^[183]. И вотъ безчестная мысль возникла въ его слабомъ и поколебленномъ умѣ. Онъ хотѣлъ оставить въ жертву правительству тысячи людей, которые, на его призывъ и изъ-за его дѣла, оставили свои тихія поля и жилища. Онъ хотѣлъ уйти тайкомъ съ главными своими офицерами, достигнуть какой-нибудь морской пристани, пока догадаются о его бѣгствѣ, спастись на материкъ и позабыть свое честолюбіе и свой стыдъ въ объятіяхъ леди Вентвортъ. Онъ серьёзно обсуживалъ этотъ планъ съ главными своими совѣтниками. Нѣкоторые изъ нихъ, трепеща за свои шеи, слушали его съ одобреніемъ; но Грей, который, по признанію его порицателей, былъ безстрашенъ вездѣ, кромѣ только тѣхъ случаевъ, когда вокругъ него звучали шпаги и ревѣли пушки, воспротивился трусливому предложенію съ большимъ жаромъ и умолялъ герцога лучше рѣшиться на всякую опасность, нежели заплатить неблагодарностью и предательствомъ за горячую привязанность къ нему западныхъ поселянъ^[184].

Планъ бѣгства былъ оставленъ; но не легко было теперь составить какой-либо планъ кампаніи. Приблизиться къ Лондону было бы безуміемъ, такъ какъ дорога лежала прямо черезъ Салисбёрійскую равнину, а на этомъ обширномъ, открытомъ пространствѣ регулярное войско и всего болѣе регулярная конница имѣли всѣ преимущества противъ людей необученныхъ. Въ это время въ лагерѣ получено было извѣстіе, что поселяне болотъ близъ Аксбриджа возстали въ защиту протестантской вѣры, вооружились цѣпами, дубинами и вилами и собрались тысячами въ Бриджвотерѣ. Монмутъ рѣшился вернуться туда и подкрѣпиться этими новыми союзниками^[185].

Итакъ бунтовщики двинулись къ Велльзу и пришли туда не въ хорошемъ расположеніи духа. Они были, съ немногими исключеніями, враждебны прелатству и обнаружили свою враждебность способомъ, дѣлающимъ имъ мало чести. Они не только сорвали свинецъ съ кровли великолѣпнаго собора для пуль — въ этомъ они могли оправдываться военною необходимостью, — но своевольно обезобразили и украшенія зданія. Грей, ставъ передъ алтаремъ съ обнаженною шпагою, съ трудомъ охранялъ его отъ поруганія нѣсколькихъ разбойниковъ, которые хотѣли устроить попойку на алтарѣ^[186].

Въ четвергъ, 2-го іюля, Монмутъ опять вступилъ въ Бриджвотеръ, при обстоятельствахъ вовсе не такихъ благопріятныхъ, какъ во время перваго прихода, десять дней назадъ. Найденное имъ здѣсь подкрѣпленіе было незначительно. Королевское войско было близко позади. Одно время онъ думалъ было укрѣпить городъ; и сотни рабочихъ созваны были рыть рвы и насыпать валы. Потомъ Монмутъ склонился къ плану идти въ Чеширъ, къ плану, который онъ отвергнулъ какъ невыполнимый, когда былъ въ Киншамѣ, и который, конечно, былъ не болѣе выполнимъ теперь, когда онъ находился въ Бриджвотерѣ^[187].

Когда онъ такимъ образомъ колебался между намѣреніями, равно безнадежными, королевскія силы показались въ виду. Они состояли почти изъ 2,500 человѣкъ регулярнаго войска и около полуторы тысячи вильтширской милиціи. Рано утромъ въ воскресенье, 5-го іюля, они оставили Сомертонъ и разбили свои палатки въ трехъ миляхъ отъ Бриджвотера, на Седжмурской равнинѣ.

Докторъ Питеръ Мью, епископъ винчестерскій, сопровождалъ ихъ. Этотъ прелатъ въ молодости сражался за Карла I противъ парламента. Ни его лѣта, ни его профессія не угасили въ немъ воинственнаго жара; и онъ, вѣроятно, полагалъ, что появленіе священнослужителя протестантской церкви въ королевскомъ лагерѣ утвердитъ вѣрноподданность нѣкоторыхъ честныхъ людей, которые колебались между отвращеніемъ къ папизму и отвращеніемъ къ мятежу.

Колокольня приходской церкви въ Бриджвотерѣ, говорятъ, самая высокая въ Сомерсетширѣ и господствуетъ надъ обширнымъ видомъ на окрестную страну. Монмутъ, въ сопровожденіи нѣсколькихъ своихъ офицеровъ, взошелъ на вершину четыреугольной башни, на которой возвышается шпицъ, и наблюдалъ въ телескопъ непріятельскую позицію. Подъ нимъ лежало плоское пространство, нынѣ покрытое пахатными полями и фруктовыми деревьями, но въ то время, какъ указываетъ и самое названіе мѣста, состоявшее изъ безплоднаго болота. Когда шли проливные дожди, и Парретъ съ притоками выходилъ изъ своихъ береговъ, эта равнина часто бывала наполняема. Она въ старину составляла часть большой топи, прославленной въ нашихъ древнихъ хроникахъ, какъ преграда къ нашествію двухъ, одного за другимъ слѣдовавшихъ, хищныхъ племенъ. Она долго защищала кельтовъ отъ вторженія вессекскихъ королей и дала убѣжище Альфреду отъ преслѣдованія датчанъ. Въ тѣ отдаленныя времена эта страна могла быть доступна только для лодокъ. Это былъ большой прудъ, по которому было разбросано множество островковъ движущейся и ненадежной почвы, осѣняемой полосами кустарниковъ и кишащей ланями и дикими свиньями. Даже при Тюдорахъ путешественникъ, которому дорога лежала изъ Ильчестера въ Бриджвотеръ, принужденъ былъ дѣлать крюкъ въ нѣсколько миль, чтобъ обогнуть воду. Когда Монмутъ смотрѣлъ за Седжмуръ, равнина была отчасти преобразована искусствомъ и перерѣзана множествомъ глубокихъ и широкихъ канавъ, по мѣстному названію rhincs. Среди болота толпились, вокругъ башенъ и церквей, нѣсколько деревушекъ, которыхъ имена, кажется, указываютъ, что онѣ нѣкогда были окружены водою. Въ одной изъ этихъ деревушекъ, по имени Вестонъ-Зойландъ, стояла королевская конница; и Фивершамъ устроилъ здѣсь свою главную квартиру. Много живыхъ еще людей видали дочь женщины, прислуживавшей ему въ этотъ день за столомъ; большое фаянсовое блюдо, стоявшее передъ нимъ, до сихъ поръ тщательно сохраняется въ сосѣдствѣ. Надобно замѣтить, что населеніе Сомерсетшира не состоитъ, какъ въ округахъ мануфактурныхъ, изъ отдаленныхъ выходцевъ. Вовсе нетрудно найти тамъ фермеровъ, обрабатывающихъ ту самую землю, которую предки ихъ обрабатывали, когда еще Плантагенеты царствовали въ Англіи. Поэтому сомерсетширскія преданія не маловажны для исторіи^[188].

Въ большемъ разстояніи отъ Бриджвотера находится деревня Мидльзой. Въ этой деревнѣ и ея окрестностяхъ квартировала вильтширская милиція, подъ начальствомъ Пемброка.

На открытомъ болотѣ, недалеко отъ Чедзоя, стояли лагеремъ нѣсколько баталіоновъ регулярной пѣхоты. Moнмутъ смотрѣлъ на нихъ съ тоскою. Онъ не могъ не вспомнить, какъ онъ, нѣсколько лѣтъ назадъ, предводительствуя колоннами, частью изъ этихъ самыхъ людей, обратилъ въ безпорядочное бѣгство яростныхъ энтузіастовъ, защищавшихъ Ботвелльскій мостъ. Онъ могъ различить въ непріятельскихъ рядахъ храбрую группу, которая въ то время называлась, по имени своего полковника, Домбартоновымъ полкомъ, но которая давно уже была извѣстна, какъ первый линейный полкъ, и во всѣхъ частяхъ міра благородно поддерживала свою прежнюю репутацію. «Я знаю этихъ людей, сказалъ Монмутъ: они будутъ сражаться. Еслибъ у меня были только одни они, все бы пошло прекрасно!»^[189]

Впрочемъ, видъ непріятеля не былъ слишкомъ страшенъ. Три дивизіи королевскаго войска стояли далеко другъ отъ друга. Во всѣхъ движеніяхъ ихъ замѣтна была безпечность и слабость дисциплины. Говорили, что солдаты напивались допьяна зойландскимъ сидромъ. Неспособность Фивершама, главнаго ихъ предводителя, была извѣстна. Даже въ это критическое время онъ думалъ только о ѣдѣ и снѣ. Правда, Черчилль былъ полководецъ, способный къ болѣе труднымъ подвигамъ, чѣмъ разогнать толпу дурно-вооруженныхъ и плохо-обученныхъ поселянъ; но геній, побѣдившій впослѣдствіи шесть маршаловъ Франціи, былъ въ этомъ случаѣ не на своемъ мѣстѣ. Фивершамъ говорилъ съ Чорчиллемъ мало и не обращался къ нему за совѣтами. Подчиненный, сознавая за собой превосходство способностей и знаній, тяготясь контролемъ начальника, котораго онъ презиралъ, и опасаясь за судьбу войска, сохранилъ однако, характеризовавшее его самообладаніе и такъ хорошо скрывалъ свои чувства, что Фивершамъ хвалилъ его послушное усердіе и обѣщалъ доложить о немъ королю^[190].

Монмутъ, замѣтивъ расположеніе королевскихъ силъ и узнавъ, въ какомъ состояніи онѣ находятся, понялъ, что ночное нападеніе на нихъ можетъ быть сдѣлано съ успѣхомъ. Онъ рѣшился попробовать счастья, и приготовленія тотчасъ были сдѣланы.

Было воскресенье; приверженцы Монмута, воспитанные большей частью пуританами, провели почти весь день въ религіозныхъ занятіяхъ. Кастль-Фильдъ, гдѣ войско стояло лагеремъ, представлялъ такое зрѣлище, какого Англія не видала со времени роспуска Кромвеллевыхъ солдатъ. Диссидентскіе проповѣдники, которые взялись за оружіе противъ папизма и изъ которыхъ иные, вѣроятно, ратовали въ великую междоусобную войну, молились и проповѣдовали въ красныхъ одеждахъ, въ большихъ ботфортахъ и съ мечами у бедра. Фергюсонъ былъ однимъ изъ поучавшихъ. Онъ выбралъ своимъ текстомъ страшное проклятіе, которымъ израильтяне, жившіе за Іорданомъ, оправдывали себя отъ обвиненій, невѣжественно взведенныхъ на нихъ ихъ братіями, жившими на другомъ берегу рѣки: «Господь Богъ, Господь Богъ боговъ знаетъ, и Израиль увѣдаетъ. Если это мятежъ или преступленіе противъ Господа, да не спасетъ онъ насъ въ этотъ день»^[191].

Что будетъ сдѣлано нападеніе подъ покровомъ ночи — не было тайною въ Бриджвотерѣ. Городъ былъ полонъ женщинъ, сошедшихся сюда сотнями изъ окрестностей повидаться еще разъ со своими мужьями, сыновьями, любовниками и братьями, много было печальныхъ прощаній въ этотъ день; и многіе простились навѣки^[192]. Слухъ о предположенномъ нападеніи дошелъ до ушей одной дѣвушки, преданной королю. Не смотря на свою скромность, она имѣла довольно смѣлости, чтобы рѣшиться лично передать вѣсть Фивершаму. Она выкралась изъ Бриджвотера и отправилась въ королевскій лагерь. Но этотъ лагерь не былъ мѣстомъ, гдѣ женская невинность могла бы быть безопасна. Даже офицеры, презиравшіе и иррегулярную силу, противъ которой стояли, и безпечнаго полководца, который ими командовалъ, сильно вдались въ пьянство и готовы были на всякую выходку своеволія и жестокости. Одинъ изъ нихъ схватилъ несчастную дѣвушку, отказался выслушать ея донесенія и скотски ее оскорбилъ. Она убѣжала въ мученіяхъ бѣшенства и стыда, предавъ несчастное войско его участи^[193].

Время отважнаго покушенія приближалось. Ночь не совсѣмъ не благопріятствовала такому предпріятію. Было, правда, полнолуніе, и сѣверное сіяніе свѣтило ярко. Но болотный туманъ такъ густо покрывалъ Седжмуръ, что ничего нельзя было разсмотрѣть на разстояніи пятидесяти шаговъ {Разсказъ конногвардейскаго офицера, см. Kennet, ed. 1719, III. 432; рукописный дневникъ Западнаго возстанія, веденный м-ромъ Эдвардомъ Доммеромъ; Dryden’s «Hind and Panther», part. II. Стихи Драйдена замѣчательны:

«Таковы были небесные знаки торжества

Іакова въ недавней ночной побѣдѣ,

Залогъ любви его всемогущаго покровителя,

Фейерверки, устроенные его ангелами.

Я видѣлъ самъ летучій легкій свѣтъ,

Золотившій мрачный ужасъ и разгонявшій тьму.

Вѣстникъ быстро несъ извѣстія,

Которыя должны были успокоить три націи;

Но небесный посланникъ его предупредилъ.»}.

Часы пробили одиннадцать, и герцогъ, со своими тѣлохранителями, выѣхалъ изъ Кастля. Онъ не былъ въ томъ расположеніи духа, какое прилично человѣку, готовому нанести рѣшительный ударъ. Даже и дѣти, тѣснившіяся посмотрѣть, какъ онъ ѣхалъ, замѣтили и долго припоминали, что взглядъ его былъ печаленъ и выражалъ что-то зловѣщее. Войско его шло извилистою дорогою, около шести миль, къ королевскому лагерю на Седжмурѣ. Часть дороги до сихъ поръ называется Военнымъ Проходомъ. Пѣхоту велъ самъ Монмутъ. Конница ввѣрена была Грею, не взирая на предостереженія нѣкоторыхъ, припоминавшихъ неудачу при Бридпортѣ. Отданы были приказанія хранить глубокую тишину, не бить въ барабаны и не стрѣлять. Пароль, по которому инсургенты должны были узнавать другъ друга въ темнотѣ, былъ Soho. Безъ сомнѣнія, онъ былъ выбранъ въ воспоминаніе о Сого-Фильдзѣ въ Лондонѣ, гдѣ находился дворецъ ихъ предводителя^[194].

Около часа утра, въ понедѣльникъ, 6-го іюля, мятежники были на открытомъ болотѣ. Но между ними и непріятелемъ проходили широкія канавы, наполненныя водою и грязью. Монмутъ зналъ, что ему надо перейти двѣ изъ нихъ, называвшіяся Черною Канавою и Лангмуръ-Райномъ. Но, странно сказать: о существованіи канавы, называвшейся Боссексъ-Райнъ и прикрывавшей непосредственно королевскій лагерь, не сказалъ ему никто изъ лазутчиковъ.

Телеги съ военными снарядами остались на краю болота. Конница и пѣхота, длинною узкою колонною, перешла черезъ Черную Канаву по плотинѣ. Подобная плотина пролегала и черезъ Лангмуръ-Райнъ; по проводникъ, въ туманѣ, сбился съ дороги. Произошли нѣкоторыя остановки и нѣкоторое замѣшательство, прежде чѣмъ ошибка была исправлена. Наконецъ переходъ былъ сдѣланъ; но, въ суматохѣ, одинъ пистолетъ выстрѣлилъ. Нѣсколько человѣкъ изъ конной гвардіи, стоявшіе на стражѣ, услышали выстрѣлъ и замѣтили сквозь туманъ, что приближается большая толпа. Они выстрѣлили изъ карабиновъ и поскакали въ разныхъ направленіяхъ, чтобы поднять тревогу. Нѣкоторые поспѣшили къ Вейстонъ-Зойланду, гдѣ стояла конница. Одинъ полетѣлъ въ пѣхотный, лагерь и кричалъ изо всѣхъ силъ, что непріятель близко. Барабаны Домбартонова полка ударили къ оружію, и люди быстро стали въ ряды. Это было сдѣлано въ самую пору, потому что Монмутъ уже приготовлялъ войско къ битвѣ. Онъ приказалъ Грею открыть маршъ конницею, а самъ повелъ за нимъ пѣхоту. Грей шелъ впередъ, пока не былъ остановленъ канавою Боссексъ-Райнъ. На противоположной сторонѣ канавы королевская пѣхота поспѣшно строилась въ боевой порядокъ.

«За кого вы?» крикнулъ офицеръ пѣшей гвардіи. «За короля», отвѣчалъ голосъ изъ рядовъ мятежной конницы. «За котораго короля?» спросили его. Отвѣтъ былъ: «За короля Монмута», смѣшанный съ боевымъ крикомъ, который 40 лѣтъ назадъ, былъ написанъ на знаменахъ парламентскихъ полковъ: «Съ нами Богъ». Королевское войско вдругъ сдѣлало такой залпъ изъ ружей, что мятежная конница разсѣялась во всѣхъ направленіяхъ. Обыкновенно приписывали это безславное бѣгство трусости Грея. Между тѣмъ никакимъ образомъ не возможно утверждать, что Чорчилль сдѣлалъ бы больше, командуя людьми, которые до тѣхъ поръ не держали въ рукахъ оружія, сидя верхомъ, и которыхъ лошади не были пріучены не только выдерживать огонь, но и повиноваться уздѣ.

Черезъ нѣсколько минутъ послѣ того, какъ конница герцога разсѣялась по болоту, прибѣжала его пѣхота, направляясь сквозь туманъ на зажженные фитили Домбартонова полка.

Монмутъ ужаснулся, увидя, что широкая и глубокая канава лежитъ между нимъ и лагеремъ, на который онъ надѣялся напасть врасплохъ. Инсургенты остановились на берегу канавы и стали стрѣлять. Часть королевской пѣхоты на противоположной сторонѣ отвѣчала на выстрѣлы. Въ теченіе трехъ четвертей часа грохотъ ружей не умолкалъ. Сомерсетширскіе поселяне вели себя такъ, какъ-будто были старыми солдатами, — только развѣ слишкомъ высоко цѣлили.

Но уже и другіе отряды королевскаго войска были въ движеніи. Лейбъ-гвардія и Синіе быстро прискакали отъ ВестонъЗойланда и въ одну минуту разсѣяли часть Греевой конницы, которая пыталась построиться. Бѣглецы распространили паническій страхъ между своими товарищами въ арьергардѣ, охранявшемъ запасы. Телѣги помчались во весь опоръ и остановились только тогда, когда оставили поле битвы въ нѣсколькихъ миляхъ позади себя. Монмутъ до сихъ поръ исполнялъ свое дѣло, какъ мужественный и искусный воинъ. Его видѣли пѣшаго, съ пикою въ рукахъ, ободряющимъ свою пѣхоту голосомъ и примѣромъ. Но онъ былъ слишкомъ знакомъ съ военнымъ дѣломъ, чтобы не видѣть, что все потеряно. Люди его лишились преимущества, которое давали имъ нечаянность и темнота. Конница и телѣги съ военными снарядами ушли отъ нихъ. Королевскія силы были теперь соединены и въ хорошемъ порядкѣ. Фивершамъ проснулся отъ пальбы, всталъ съ постели, повязалъ свой галстухъ, посмотрѣлся хорошенько въ зеркало и вышелъ взглянуть, что дѣлали его люди. Между тѣмъ, — что было гораздо важнѣе, — Чорчилль быстро устроилъ совершенно новое расположеніе королевской пѣхоты. День начиналъ заниматься. Исходъ битвы на открытой равнинѣ, при солнечномъ свѣтѣ, не могъ быть сомнителенъ. Монмутъ, однако, долженъ былъ чувствовать, что не ему бѣжать, когда тысячи, которыхъ приверженность къ нему привела къ погибели, все еще мужественно сражались за его дѣло. Но суетныя надежды и чрезвычайная любовь къ жизни взяли свое. Онъ видѣлъ, что если онъ еще помедлитъ, королевская конница отрѣжетъ ему отступленіе. Онъ сѣлъ на лошадь и поскакалъ съ поля битвы.

Покинутая имъ пѣхота стояла храбро. Лейбъ-гвардія напала на нее справа, Синіе слѣва; но сомерсетширскіе поселяне, съ косами и прикладами ружей, встрѣтили королевскую конницу, какъ старые солдаты. Огльторпъ сдѣлалъ энергическую попытку сломить ихъ и былъ мужественно отраженъ. Сарзфильдъ, храбрый ирландскій офицеръ, котораго имя пріобрѣло впослѣдствіи печальную извѣстность, ударилъ съ другой стороны. Люди его были отбиты. Самъ онъ былъ повергнутъ на землю и долго лежалъ, какъ мертвый. Но борьба смѣлыхъ поселянъ не могла больше продолжаться. Они истратили порохъ и пули. Слышны были крики: «Снарядовъ! ради Бога, снарядовъ»! Но никакихъ снарядовъ близко не было. Тутъ подошла королевская артиллерія. Она стояла въ полумилѣ, на большой дорогѣ изъ Вестонъ-Зойланда въ Бриджвотеръ. Устройство англійскаго войска въ то время было до того плохо, что съ большимъ трудомъ можно бы было притащить большія пушки къ мѣсту, гдѣ свирѣпствовала битва, еслибъ винчестерскій епископъ не предложилъ своихъ каретныхъ лошадей и упряжи. Это вмѣшательство христіанскаго прелата въ кровавое дѣло было осуждаемо съ странною непослѣдовательностью нѣкоторыми вигскими писателями, которые не могли видѣть ничего преступнаго въ поведеніи множества пуританскихъ священниковъ, поднявшихъ тогда оружіе противъ правительства. Даже когда появились и пушки, былъ такой недостатокъ въ прислугѣ, что сержантъ Домбартонова полка принужденъ былъ взять на себя распоряженіе нѣсколькими орудіями^[195]. Однако артиллерія, и при дурномъ употребленіи, привела сраженіе къ скорому концу. Пики мятежныхъ батальоновъ начали колебаться; ряды разорвались; королевская конница ударила снова и опрокидывала передъ собою все; королевская пѣхота бросилась черезъ канаву. Даже и въ этой крайности мендипскіе рудокопы дѣйствовали храбро оружіемъ и дорого продавали свою жизнь. Но черезъ нѣсколько минутъ бѣгство сдѣлалось общимъ. Триста солдатъ было убито или ранено. Болѣе тысячи мятежниковъ лежало мертвыми на болотѣ {Разсказъ Іакова II о Седжмурской битвѣ въ государственныхъ бумагахъ лорда Гардвика; Wade’s „Confession“; рукописный разсказъ Фергюсона у Ичарда, III. 768.; разсказъ одного офицера конной гвардіи у Кеннета, изд. 1719. III. 432.; „London Gazette“, July 9. 1685; Oldmixon, 703; Paschall’s „Narrative“; Burnet, 1.643.; Evelyn’s „Diary“, July 8.; Е і т те r s, July 7/,; Barillon, July 9/1,; Reresby’s „Memoirs“; the Duke of Buckin ham’s „Battle of Sedgemoor“, а Farce; рукописный дневникъ Западнаго возстанія, веденный м-мъ Эдвардомъ Доммеромъ, служившимъ тогда въ обозѣ артиллеріи, употребленной его величествомъ для подавленія этого возстанія. Послѣдняя рукопись находится въ Пеписовой библіотекѣ и имѣетъ величайшую важность не по самому разсказу, который содержитъ въ себѣ мало замѣчательнаго, но по планамъ, которые представляютъ битву въ четырехъ или пяти различныхъ видоизмѣненіяхъ.

„Исторія битвы, — говоритъ величайшій изъ живущихъ еще полководцевъ, — довольно похожа на исторію бала. Нѣкоторые могутъ припомнить всѣ мелкіе случаи, которыхъ общій результатъ есть выигрышъ или проигрышъ сраженія; но никто не можетъ припомнить порядка или точнаго момента, въ который они произошли, а это-то и составляетъ все различіе относительно ихъ значенія или важности….. Чтобы вамъ показать, какъ мало можно полагаться на то, что

считаютъ самыми лучшими извѣстіями о битвѣ, я вамъ скажу, что въ разсказѣ генерала *** есть нѣсколько обстоятельствъ, которыя произошли не такъ, какъ онъ ихъ описываетъ. Невозможно опредѣлить, когда случилось каждое важное обстоятельство, или въ какомъ порядкѣ.“ — Бумаги Веллингтона, авг. 8 и 17. 1815.

Битва, о которой писалъ такимъ образомъ герцогъ Веллингтонъ, была битва при Ватерло, совершившаяся только нѣсколько недѣль назадъ, среди бѣла дня, передъ его собственными бдительными и опытными глазами. Какова же должна быть трудность составить изъ двѣнадцати или тринадцати описаній повѣствованіе о битвѣ, происходившей болѣе чѣмъ за 160 лѣтъ назадъ и въ такой темнотѣ, что никто изъ сражавшихся не могъ ничего видѣть передъ собой на 50 шаговъ? Трудность увеличивается еще тѣмъ обстоятельствомъ, что свидѣтели, которые имѣли наиболѣе возможности знать истину, вовсе не были расположены высказать ее. Документъ, поставленный мною во главѣ источниковъ, былъ, очевидно, написанъ съ чрезвычайнымъ пристрастіемъ къ Фивершаму. Ведъ писалъ подъ страхомъ висѣлицы. Фергюсонъ, рѣдко совѣстливый относительно истины своихъ словъ, лгалъ въ этомъ случаѣ, какъ Бобадиль или Паролесъ. Ольдмиксонъ, бывшій мальчикомъ въ Бриджвотерѣ, когда происходило сраженіе, и проведшій тамъ большую часть остальной жизни, находился до того подъ вліяніемъ мѣстныхъ страстей, что его мѣстныя свѣдѣнія были безполезны. Его желаніе преувеличить храбрость сомерсетширскихъ поселянъ, храбрость, признанную и ихъ непріятелями, и которая не нуждалась въ преувеличеніи и вымыслѣ, заставило его сочинить нелѣпую выдумку. Похвала, которую Барильонъ, Французъ, привыкшій презирать не обученныхъ рекрутъ, выразилъ побѣжденному войску, гораздо для насъ важнѣе. „Son infanterie fit fort bien. On eut de la peine à les rompre, et les soldats combattoient avec les crosses de mousquet et les scies qu’ils avoient au bout de grands basions au lieu de picques.“

Немного узнаешь въ наше время, посѣтивъ поле битвы, ибо видъ страны очень измѣнился; и старый Боссексъ-Райнъ, на берегахъ котораго происходила ожесточенная битва, давно исчезъ.

Мнѣ много помогъ разсказъ м-ра Робертся о битвѣ. „Life of Monmouth“, chap. XXII. Его описаніе во многомъ подтверждено планами Доммера.}

Такъ кончилась послѣдняя битва на англійской почвѣ, заслуживающая названія сраженія. Она сдѣлала глубокое и продолжительное впечатлѣніе на простыхъ обитателей окрестностей. Правда, это впечатлѣніе часто обновлялось; ибо даже въ наше время плугъ и заступъ нерѣдко обнаруживали страшные останки побоища: черепа и берцовыя кости, да странное оружіе, сдѣланное изъ земледѣльческихъ принадлежностей. Старые поселяне разсказывали недавно, что, въ ихъ дѣтствѣ, они обыкновенно играли на болотѣ въ битву между солдатами короля Іакова и короля Монмута, и что солдаты короля Монмута всегда кричали Сого^[196].

Всего необычайнѣе представляется въ седжмурской битвѣ то, что исходъ ея нѣкоторое время былъ сомнителенъ, и что мятежники такъ долго сопротивлялись. Чтобы пять или шесть тысячъ рудокоповъ и земледѣльцевъ могли сражаться въ теченіе часа противъ регулярной конницы и пѣхоты, — въ наше время показалось бы чудомъ. Удивленіе наше, можетъ быть, уменьшится, когда мы припомнимъ, что при Іаковѣ II дисциплина регулярнаго войска была чрезвычайно слаба, и что, съ другой стороны, поселяне привыкли служить въ милиціи. Поэтому различіе между полкомъ пѣшей гвардіи и полкомъ мужиковъ, только-что набранныхъ, хотя, безъ сомнѣнія, и значительное, никоимъ образомъ не могло быть такимъ, какъ нынѣ. Монмутъ велъ не простую толпу противъ хорошихъ солдатъ: ибо его приверженцы не совсѣмъ были чужды солдатской службы; а войско Фиверпіама, въ сравненіи съ англійскимъ войскомъ нашего времени, почти могло быть названо толпою.

Было четыре часа; солнце всходило; и разбитое войско толпилось въ улицахъ Бриджвотера. Шумъ, кровь, раны, страшныя фигуры, падавшія мертвыми, распространили по городу ужасъ и смущеніе. А преслѣдователи между тѣмъ шли по пятамъ бѣжавшихъ. Жители, содѣйствовавшіе возстанію, ожидали грабежа и убійствъ и умоляли о покровительствѣ своихъ сосѣдей, которые исповѣдовали римско-католическую вѣру или были извѣстны своими торійскими мнѣніями; и самые ожесточенные вигскіе историки засвидѣтельствовали, что покровительство оказано было добродушно и благородно^[197].

Во весь этотъ день побѣдители не переставали преслѣдовать бѣжавшихъ. Сосѣднія деревни долго припоминали стукъ конскихъ копытъ и бурю проклятій, съ которыми пролеталъ черезъ нихъ вихрь конницы. Къ вечеру 500 плѣнниковъ натаскано было въ вестонъ-зойландскую приходскую церковь. 80 изъ нихъ были ранены, и пятеро умерли въ священныхъ стѣнахъ. Множество поселянъ согнано было для погребенія убитыхъ. Нѣсколько человѣкъ, извѣстныхъ своимъ расположеніемъ къ побѣжденной сторонѣ, отобрано было для отвратительной должности четвертованія плѣнныхъ. Помощники констаблей сосѣднихъ приходовъ заняты были устройствомъ висѣлицъ и добываніемъ цѣпей. Между тѣмъ вестонъ-зойландскіе и чедзойскіе колокола весело гудѣли, а солдаты пѣли и шумѣли на болотѣ между труповъ. Сосѣдніе фермеры, лишь только сдѣлался извѣстнымъ исходъ битвы, поспѣшили прислать боченки лучшаго сидра, въ видѣ мирнаго приношенія побѣдителямъ^[198].

Фивершамъ слылъ добродушнымъ человѣкомъ; но онъ былъ иностранецъ, незнавшій англійскихъ законовъ и равнодушный къ чувствамъ англичанъ. Онъ привыкъ къ французскому военному своеволію и научился отъ своего великаго родственника, завоевателя Пфальца, не только завоевывать, но и опустошать. Значительное число плѣнниковъ было тотчасъ отобрано для казни. Между ними былъ юноша, славившійся быстротою бѣга. Ему дана была надежда, что пощадятъ его жизнь, если онъ пустится взапуски съ жеребенкомъ, выросшимъ на болотѣ. Пространство, которое пробѣжалъ человѣкъ съ конемъ, до сихъ поръ обозначается хорошо памятными гранями на болотѣ и доходитъ до трехъ четвертей мили. Фивершамъ не устыдился, послѣ этого зрѣлища, отправить несчастнаго скорохода на висѣлицу. На слѣдующій день длинный рядъ висѣлицъ явился по дорогѣ, ведущей изъ Бриджвотера въ Вестонъ-Зойландъ. На каждой висѣло по одному плѣннику. Четверо страдальцевъ оставлено было гнить въ желѣзахъ^[199].

Между тѣмъ Монмутъ, въ сопровожденіи Грея, Байза и нѣсколькихъ другихъ друзей, удалялся съ поля битвы. Въ Чедзоѣ онъ остановился на минуту, чтобы пересѣсть на свѣжихъ лошадей и спрятать свою голубую ленту и Георгія. Потомъ онъ поспѣшилъ къ Бристольскому каналу. Съ возвышенной мѣстности къ сѣверу отъ поля битвы онъ видѣлъ огонь и дымъ послѣдней стрѣльбы покинутыхъ имъ приверженцевъ. Къ шести часамъ онъ былъ въ двадцати миляхъ отъ Седжмура. Нѣкоторые изъ его товарищей совѣтовали ему переправиться черезъ воду и искать убѣжища въ Валлисѣ; это, безъ сомнѣнія, было бы для него самое лучшее. Онъ очутился бы въ Валлисѣ задолго до того времени, какъ тамъ узнали бы о его пораженіи; и въ странѣ, столь дикой и столь отдаленной отъ резиденціи правительства, онъ долго могъ бы оставаться въ неизвѣстности. Однако онъ рѣшился бѣжать къ Гамшпиру, въ надеждѣ, что. ему удастся спрятаться въ хижинахъ браконьеровъ подъ дубами Новаго Лѣса, пока будутъ пріисканы средства къ переѣзду на материкъ. Поэтому онъ, вмѣстѣ съ Греемъ и Джерманомъ, повернулъ къ юго-востоку. Но дорога была полна опасностей. Трое бѣглецовъ должны были проѣхать по странѣ, въ которой каждому жителю былъ извѣстенъ исходъ битвы, и въ которой ни одинъ путешественникъ подозрительной наружности не могъ ускользнуть отъ строгаго осмотра. Они ѣхали цѣлый день, избѣгая городовъ и деревень. Это было не такъ трудно, какъ можетъ казаться; ибо современники помнятъ еще время, когда лани свободно бродили изъ лѣса въ лѣсъ отъ береговъ Авона въ Вильтширѣ до южнаго берега Гампшира^[200]. Наконецъ, въ Кранборнъ-Чезѣ лошади выбились изъ силъ. Поэтому ихъ пустили на волю. Узды и сѣдла спрятали. Монмутъ и его друзья достали себѣ простонародное платье, переодѣлись продолжали пѣшкомъ путь къ Новому Лѣсу. Они провели ночь подъ открытымъ небомъ; но къ утру были со всѣхъ сторонъ окружены сѣтями. Лордъ Ломли, стоявшій въ Рингвудѣ съ сильнымъ отрядомъ соссекской милиціи, разослалъ партіи во всѣхъ направленіяхъ. Сэръ Вилліамъ Портманъ, съ сомерсетширскою милиціею, устроилъ цѣпь постовъ отъ моря до сѣверной оконечности Дорсета. Въ пять часовъ утра 7-го числа, Грей, отдѣлившійся отъ своихъ друзей, былъ схваченъ двумя соссектскими лазутчиками. Онъ покорился своей участи тихо, какъ человѣкъ, для котораго неизвѣстность несноснѣе отчаянія. «Съ того времени, какъ мы высадились, — говорилъ онъ, — я не зналъ ни одного пріятнаго обѣда, ни одной спокойной ночи.» Нечего было сомнѣваться въ томъ, что главный бунтовщикъ не далеко. Преслѣдователи удвоили свою бдительность и дѣятельность. Хижины, разбросанныя по зарослямъ на границахъ Дорсетшира и Гампшира, были тщательно осмотрѣны лордомъ Ломли; и мужикъ, съ которымъ Монмутъ обмѣнялся платьемъ, былъ открытъ. Портманъ явился съ сильнымъ отрядомъ конницы и пѣхоты помогать въ поискахъ. Скоро вниманіе обоихъ было привлечено къ мѣсту, весьма удобному для укрывательства бѣглыхъ. То былъ большой участокъ земли, отдѣленный оградой отъ открытаго поля и раздѣленный множествомъ изгородей на маленькія поля. На нѣкоторыхъ изъ этихъ полей рожь, бобы, овесъ имѣли довольно высоты, чтобы скрыть человѣка. Другія были покрыты папоротникомъ и ежевикою. Одна бѣдная женщина объявила, что видѣла, какъ двое неизвѣстныхъ ей людей спрятались въ это убѣжище. Надежда на близкую награду одушевила усердіе солдатъ. Условлено было, что каждый, кто будетъ старательно искать, получитъ часть обѣщанныхъ пяти тысячъ фунтовъ. Наружная ограда была строго охраняема; внутреннее пространство осматривали съ неутомимымъ прилежаніемъ, а въ заросли пустили нѣсколько чуткихъ собакъ. День погасъ прежде, чѣмъ дѣло было кончено; но бдительная стража не спала всю ночь. Тридцать разъ бѣглецы пробовали выглядывать за наружную изгородь, по вездѣ видѣли наготовѣ часоваго; одинъ разъ ихъ замѣтили и выстрѣлили, тогда они раздѣлились и спрятались поодиночкѣ.

При солнечномъ восходѣ на слѣдующее утро по, иски возобновились, и Близъ былъ найденъ. Онъ признался, что разстался съ герцогомъ только нѣсколько часовъ назадъ. Тогда начали осматривать посѣвы и заросли усерднѣе прежняго. Наконецъ была открыта во рву тощая фигура. Преслѣдователи бросились на свою добычу. Нѣкоторые готовы были выстрѣлить; но Портмапъ запретилъ всякое насиліе. На плѣнникѣ было пастушеское платье, борода его, рано посѣдѣвшая, была небрита нѣсколько дней. Онъ сильно дрожалъ и былъ неспособенъ говорить. Даже тѣ, которые часто его видѣли, сперва сомнѣвались, въ самомъ ли дѣлѣ это блистательный и граціозный Монмутъ. Портманъ обыскалъ его карманы и нашелъ въ нихъ вмѣстѣ съ горстью незрѣлаго гороха, собраннаго въ мученіяхъ голода, часы, кошелекъ съ золотомъ, миніатюрный трактатъ о Фортификаціи, альбомъ, наполненный пѣснями, рецептами, молитвами, формулами магіи, и Георгія, которымъ, много лѣтъ назадъ, король Карлъ II украсилъ своего любимаго сына. Тотчасъ были посланы гонцы въ Вайтголль съ добрыми вѣстями и съ Георгіемъ, удостовѣрившимъ, что вѣсти были справедливы. Плѣнника отвели, подъ крѣпкою стражею въ Рингвудъ^[201].

Все было потеряно; не оставалось ничего, кромѣ приготовленія встрѣтить смерть, какъ прилично тому, кто считалъ себя не недостойнымъ носить корону Вильгельма Завоевателя и Ричарда Львиное Сердце, героя крессійскаго и героя азенкурскаго. Плѣнникъ могъ бы легко вспомнить нѣкоторые фамильные примѣры, хорошо подходящіе къ его положенію. Въ послѣднія сто лѣтъ, двѣ царственныя особы, которыхъ кровь текла въ его жилахъ — и одна изъ нихъ нѣжная женщина — поставлены были въ то положеніе, въ которомъ онъ теперь находился. Они въ тюрьмѣ и на эшафотѣ явили доблесть, къ которой, во времена ихъ благоденствія, казались неспособными, и въ половину искупили великія преступленія и ошибки, претерпѣвъ съ христіанскою кротостью и царскимъ достоинствомъ все, что могли заставить перенести ихъ восторжествовавшіе враги. Въ низости Монмута никогда не обвиняли, и, еслибы даже у него не доставало физическаго мужества, можно было бы ожидать, что этотъ недостатокъ восполнится гордостью и отчаяньемъ. Глаза всего міра были устремлены на него. Позднѣйшія поколѣнія знали бы, какъ велъ онъ себя въ этой крайности. Онъ долженъ былъ показать храбрымъ западнымъ поселянамъ, что они проливали кровь не за такого вождя, который былъ недостоинъ ихъ преданности. Онъ долженъ былъ для той, которая всѣмъ для него пожертвовала, вести себя такъ, чтобъ она, хоть и плакала о немъ, но не краснѣла бы за него. Не ему было жаловаться и умолять. Собственный умъ долженъ былъ сказать ему, что жалобы и мольбы не помогутъ. Онъ сдѣлалъ то, что не могло быть никогда прощено. Онъ былъ въ рукахъ у человѣка, который никогда не прощалъ.

Но твердость Монмута была не та высокая твердость, которая происходитъ отъ размышленія и самоуваженія; природа не дала ему того мужества, у котораго ни несчастіе, ни опасность не могутъ исторгнуть никакого знака слабости. Его мужество поднималось и падало съ его жизненными силами. Оно поддерживалось на полѣ битвы жаромъ дѣйствія, надеждою побѣды. страннымъ вліяніемъ симпатіи. Всѣ эти поддержки у него были отняты. Испорченный баловень двора и народа, привыкшій быть любимымъ и обожаемымъ вездѣ, гдѣ ни появлялся, теперь былъ окруженъ угрюмыми тюремщиками, въ глазахъ которыхъ онъ читалъ свой приговоръ. Еще нѣсколько часовъ мрачнаго заключенія, и онъ долженъ умереть насильственною и позорною смертью. Сердце его смутилось. Жизнь показалась ему стоющею того, чтобы ее купить униженіемъ; а умъ его, слабый всегда, а теперь развлеченный страхомъ, не могъ понять, что униженіе можетъ его опозорить, но спасти не можетъ.

Какъ только онъ прибылъ въ Рингвудъ, онъ написалъ къ королю. Онъ писалъ, какъ человѣкъ, котораго страхъ сдѣлалъ нечувствительнымъ къ стыду. Онъ выражалъ въ горячихъ словахъ свое раскаяніе въ измѣнѣ. Онъ увѣрялъ, что, когда онъ обѣщалъ своимъ роднымъ въ Гагѣ не дѣлать въ Англіи смутъ, онъ имѣлъ твердое намѣреніе сдержать свое слово. Къ несчастью, потомъ онъ былъ совращенъ съ своего вѣрноподданничества нѣкоторыми гнусными людьми, которые разгорячили его умъ ложью и обманули софизмами; но теперь онъ гнушается этими людьми; онъ гнушается самимъ собою. Онъ просилъ въ жалобныхъ выраженіяхъ, чтобъ его допустили видѣть короля. У него есть тайна, которой онъ не можетъ ввѣрить бумагѣ, тайна, заключающаяся въ одномъ словѣ, но такая, что, если онъ произнесетъ это слово, престолъ будетъ обезпеченъ отъ всѣхъ опасностей. На другой день онъ отправилъ письма, умоляющія вдовствующую королеву и лорда-казначея ходатайствовать о немъ^[202].

Когда узнали въ Лондонѣ, какъ онъ себя унизилъ, общее удивленіе было велико, и никто не былъ больше изумленъ, какъ Барильонъ, который жилъ въ Англіи въ теченіе двухъ кровавыхъ опалъ и видѣлъ множество жертвъ, какъ оппозиціи, такъ и двора, покорявшихся своей судьбѣ безъ женскихъ упрашиваній и жалобъ^[203].

Монмутъ и Грей оставались въ Рингвудѣ двое сутокъ. Потомъ ихъ повезли въ Лондонъ, подъ стражею большаго отряда регулярнаго войска и милиціи. Въ каретѣ съ герцогомъ сидѣлъ Офицеръ, которому было приказано заколоть плѣнника, если будетъ покушеніе освободить его. Въ каждомъ городѣ по дорогѣ собраны были милиціонныя дружины изъ окрестностей подъ начальствомъ главныхъ членовъ джентри. Переѣздъ продолжался трое сутокъ и окончился въ Воксголлѣ, гдѣ полкъ, подъ начальствомъ Джорджа Лега, лорда Дартмута, былъ въ готовности, чтобы принять плѣнниковъ. Ихъ помѣстили на королевскомъ катерѣ и повезли внизъ по рѣкѣ къ Вайтголлю. Ломли и Портманъ поперемѣнно сторожили герцога день и ночь, пока не ввели его въ стѣны дворца^[204].

Поведеніе Монмута и Грея, въ продолженіе путешествія, поражало удивленіемъ всѣхъ наблюдателей. Монмутъ совершенно палъ духомъ. Грей былъ не только спокоенъ, но и веселъ, толковалъ съ удовольствіемъ о лошадяхъ, собакахъ, объ охотѣ, и даже дѣлалъ шуточные намеки на опасное положеніе, въ которомъ находился.

Короля нельзя порицать за то, что онъ рѣшилъ, чтобы Монмутъ былъ преданъ смерти. Каждый, кто предводительствуетъ бунтомъ противъ установленнаго правительства, подвергаетъ риску свою жизнь, а бунтъ былъ самою малою частью вины Монмута. Онъ объявилъ противъ своего дяди безпощадную войну. Въ манифестѣ, обнародованномъ имъ въ Лаймѣ, Іаковъ былъ предаваемъ проклятію, какъ поджигатель, какъ убійца, задушившій одного невиннаго человѣка, перерѣзавшій горло другому, и, наконецъ, какъ отравитель роднаго брата. Щадить врага, который не посовѣстился прибѣгнуть къ такимъ крайностямъ, было бы дѣломъ рѣдкаго и, можетъ быть, достойнаго порицанія благородства. Но согласиться видѣть врага и не пощадить его — было оскорбленіемъ человѣчности и приличія^[205]. Король рѣшился сдѣлать это оскорбленіе. Руки плѣнника были связаны назади шелковымъ снуркомъ; и въ этомъ видѣ онъ былъ введенъ предъ лицо неумолимаго родственника, котораго онъ оскорбилъ.

Монмутъ бросился на землю и поползъ къ ногамъ короля. Онъ плакалъ. Онъ силился обнять колѣни дяди своими связанными руками. Онъ просилъ жизни, только жизни, жизни подъ какими бы то ни было условіями. Онъ сознавался, что былъ виновенъ въ великомъ преступленіи, но пытался свернуть вину на другихъ, въ особенности на Аргайля, который готовъ былъ скорѣе вложить свои ноги въ колодки, чѣмъ спасти жизнь такою низостью. Узами родства, памятью покойнаго короля, лучшаго и искреннѣйшаго изъ братьевъ, несчастный заклиналъ Іакова оказать ему какое-нибудь милосердіе. Іаковъ важно отвѣчалъ, что Монмутъ раскаялся слишкомъ поздно, что онъ сожалѣетъ о бѣдствіи, которое плѣнникъ навлекъ за себя, но что дѣло не такого рода, чтобы можно простить его. Онъ издалъ манифестъ, наполненный жестокою ложью; принялъ на себя королевскій титулъ. За такія преступленія не можетъ быть помилованія по сю сторону гроба. Бѣдный герпогъ, объятый ужасомъ, говорилъ, что онъ никогда не желалъ носить корону, но введенъ былъ другими въ роковую ошибку. Что касается манифеста, то онъ не писалъ его; онъ не читалъ его: онъ подписалъ его не взглянувши; все это дѣло Фергюсона, этого кровожаднаго негодяя Фергюсона. «Неужели вы надѣетесь, что я повѣрю, — сказалъ Іаковъ съ презрѣніемъ, слишкомъ заслуженнымъ: — что вы приложили руку къ акту въ такой моментъ, не зная, что онъ содержитъ?» Оставалась еще только одна ступень безславія; но и до нея низошелъ плѣнникъ. Онъ былъ по преимуществу воинъ протестантской вѣры. Интересъ этой вѣры былъ ему предлогомъ къ заговору противъ правленія его отца и къ навлеченью на отечество бѣдствій междоусобной войны; однакожъ онъ не устыдился намекнуть, что готовъ къ примиренію съ римскою церковью. Король охотно предложилъ ему духовную помощь, но ничего не сказалъ о прощеніи или отсрочкѣ. «Такъ нѣтъ никакой надежды?» спросилъ Монмутъ. Іаковъ молча отвернулся. Тогда Монмутъ сдѣлалъ усиліе собраться съ духомъ, поднялся съ колѣнъ и удалился съ твердостью, которой онъ не показывалъ со времени своего паденія^[206].

Грей былъ введенъ вслѣдъ за нимъ. Онъ велъ себя прилично и съ твердостью, которая тронула даже угрюмаго и гнѣвнаго короля, откровенно призналъ себя виновнымъ, не прибѣгалъ ни къ какимъ оправданіяхмъ и не сдѣлалъ ни одного шага для просьбы о жизни. Оба плѣнника отправлены были водою въ Тоуэръ. Не произошло никакого замѣшательства; но многія тысячи народа, съ безпокойствомъ и печалью на лицахъ, старались взглянуть на плѣнниковъ. Рѣшимость герцога пала, лишь только онъ оставилъ присутствіе короля. Дорогою въ тюрьму онъ все тужилъ, обвинялъ своихъ приверженцевъ и унизительно просилъ Дартмута о ходатайствѣ. «Я знаю, милордъ, что вы любили моего отца. Ради него, ради Бога, попытайтесь, нѣтъ ли еще какого-нибудь средства къ пощадѣ.» Дартмутъ отвѣчалъ, что король говорилъ истину, и что подданный, присвоивающій себѣ королевскій титулъ, лишается всякой надежды на помилованіе^[207]."

Вскорѣ послѣ того, какъ Монмутъ былъ перевезенъ въ Тоуэръ, ему сказали, что къ нему пріѣхала для свиданія жена его, по повелѣнію короля. Ее сопровождалъ графъ Кларендонъ, хранитель малой печати. Мужъ принялъ ее очень холодно и почти всѣ свои слова обращалі къ Кларендону, котораго горячо просилъ о ходатайствѣ. Кларендонъ не выразилъ ему никакой надежды; и вечеромъ того же дня два прелата, Торнеръ, епископъ плайскій, и Кенъ, епископъ батскій и велльзскій, прибыли въ Тоуэръ съ торжественнѣімъ повелѣніемъ короля. Это было въ понедѣльникъ ночью. Въ среду утромъ Монмутъ долженъ былъ умереть.

Онъ былъ сильно взволнованъ. Щеки его поблѣднѣли; и онъ долго не могъ говорить. Большую часть короткаго времени, которое оставалось ему жить, онъ убилъ на напрасныя попытки выпросить, если не прощеніе, то по крайней мѣрѣ отсрочку. Онъ писалъ жалобныя письма къ королю и къ разнымъ придворнымъ — но безуспѣшно. Нѣсколько католическихъ духовныхъ лицъ послано было къ нему отъ двора. Но они скоро открыли, что, хотя онъ съ радостію купилъ бы жизнь отреченіемъ отъ вѣры, которую онъ исповѣдовалъ въ качествѣ особеннаго ея защитника, но ужъ если умереть, то онъ готовъ умереть такъ же точно безъ ихъ отпущенія, какъ и съ отпущеніемъ^[208].

Кена и Торнеране очень порадовало такое настроеніе его ума. Ученіе о несопротивленіи было въ ихъ глазахъ, какъ и въ глазахъ большей части ихъ братій, отличительною принадлежностью Англиканской церкви. Оба епископа настаивали, чтобы Монмутъ сознался, что, обнажая мечъ противъ правительства, онъ совершилъ великій грѣхъ; но нашли его, на этомъ пунктѣ, упорно неправовѣрнымъ. И это была не единственная его ересь. Онъ утверждалъ, что его связь съ леди Вентвортъ была непорочна предъ лицемъ Бога. Его женили, говорилъ онъ, еще ребенкомъ. Онъ никогда не любилъ своей герцогини. Не найдя счастья дома, онъ искалъ его въ ряду безпорядочныхъ связей, осуждаемыхъ религіею и нравственностью. Генріетта спасла его отъ порочной жизни. Онъ былъ ей безукоризненно вѣренъ. Они, по взаимному согласію, горячо молились о ниспосланіи божьей помощи. Послѣ этихъ молитвъ они увидѣли, что ихъ взаимная любовь усилилась, и тогда они не могли уже болѣе сомнѣваться, что, въ глазахъ Бога, они законная чета. Епископы были до того скандализованы такимъ взглядомъ на супружескія отношенія, что отказались дать причастіе заключенному. Все, чего они могли добиться, было обѣщаніе, что, въ теченіе единственной ночи, которая ему еще остается, онъ будетъ молиться, чтобъ Господь вразумилъ его, если онъ заблуждается.

Утромъ въ среду, по его особеннной просьбѣ, явился въ Тоуэръ докторъ Томасъ Тенисонъ, бывшій тогда викаріемъ сенъ-мартинскимъ и, въ этомъ важномъ званіи, стяжавшій высокое уваженіе общества. Отъ Тенисона, извѣстнаго умѣренностью своихъ мнѣній, герцогъ ожидалъ больше снисхожденія, нежели къ какому были расположены Кенъ и Торнеръ. Но Тенисонъ, каковы бы ни были его понятія въ теоріи, почиталъ послѣднее возстаніе безразсуднымъ и преступнымъ и смотрѣлъ на понятія Монмута о бракѣ, какъ на самое опасное заблужденіе. Монмутъ былъ упрямъ. Онъ молился, говорилъ онъ, о ниспосланіи божьей помощи. Его чувства остались неизмѣнны; и онъ не можетъ сомнѣваться въ ихъ непогрѣшимости. Тенисонъ увѣщевалъ его мягче другихъ епископовъ. Но онъ такъ же, какъ и они, полагалъ, что не имѣетъ права совершить таинство евхаристіи надъ человѣкомъ, который такъ мало кается въ своихъ грѣхахъ^[209].

Часъ приближался; всякая надежда была потеряна; и Монмутъ отъ малодушнаго страха перешелъ къ апатіи отчаянія. Привели къ нему въ комнату дѣтей его, чтобы онъ простился съ ними; съ дѣтьми пришла и его жена. Онъ говорилъ съ нею ласково, но безъ волненія. Хоть она была женщина значительной силы воли и мало имѣла причинъ любить его, но ея горесть была такова, что никто изъ присутствовавшихъ не могъ удержаться отъ слезъ. Онъ одинъ оставался равнодушенъ^[210].

Было десять часовъ. Карета коменданта Тоуэра была готова. Монмутъ просилъ своихъ духовныхъ наставниковъ проводить его до мѣста казни; они на это согласились, по объявили ему, что, по ихъ мнѣнію, онъ идетъ на смерть въ опасномъ состояніи души, и что, если они его провожаютъ, то на нихъ лежитъ обязанность увѣщевать его до конца. Когда онъ проходилъ вдоль рядовъ гвардіи, онъ привѣтствовалъ ихъ улыбкою и взошелъ на эшафотъ твердою поступью. Тоуэръ-Гилль былъ покрытъ до самыхъ трубъ безчисленнымъ множествомъ зрителей, которые въ страшномъ молчаніи, прерываемомъ только вздохами и всхлипываніями плакавшихъ, прислушивались къ послѣднимъ звукамъ народнаго любимца. «Я скажу мало, — началъ онъ: — я пришелъ сюда не говорить, а умереть. Я умираю протестантомъ Англійской церкви.» Епископы прервали его и и сказали ему, что, такъ какъ онъ обнаружилъ сопротивленіе признать себя грѣшникомъ, то онъ не членъ ихъ церкви. Потомъ онъ говорилъ о своей Генріеттѣ. Она была, сказалъ онъ, добродѣтельная и достойная почтенія молодая леди. Онъ любилъ ее до конца и не хочетъ умереть, не выразивъ своихъ чувствъ. Епископы опять перебили и просили его не употреблять такого языка. Послѣдовалъ нѣкоторый споръ. Духовныхъ лицъ обвиняли, что они сурово обращались съ умирающимъ человѣкомъ. Но они, очевидно, исполняли только то, что, въ ихъ глазахъ, было священнымъ долгомъ. Монмутъ зналъ ихъ правила и, если желалъ освободить себя отъ нихъ, то долженъ былъ отказаться отъ ихъ сопутствія. Общіе ихъ доводы противъ сопротивленія вовсе не дѣйствовали на него. Но когда провожавшіе напомнили ему о гибели, которую онъ навлекъ на своихъ храбрыхъ и преданныхъ послѣдователей; о крови, которая была пролита; о душахъ, представленныхъ предъ судъ Всевышняго неприготовленными, онъ былъ тронутъ и сказалъ смягченнымъ голосомъ: «Я сознаюсь въ этомъ. Я сожалѣю, что это такъ случилось.» Они молились съ нимъ долго и горячо, и онъ вторилъ ихъ молитвамъ, пока они не призывали благословенія на короля. Тутъ онъ замолчалъ. «Сэръ, — сказалъ одинъ изъ присутствовавшихъ: — вы не хотите молиться съ нами за короля?» Монмутъ молчалъ нѣсколько времени и, послѣ внутренней борьбы, воскликнулъ: «Аминь!» Но напрасно прелаты умоляли его сказать солдатамъ и народу нѣсколько словъ объ обязанности повиноваться правительству. «Я не хочу говорить рѣчей», воскликнулъ онъ. «Только десятокъ словъ, милордъ.» Онъ отвернулся, подозвалъ своего слугу и вручилъ ему оправу для зубочистки, послѣднее воспоминаніе несчастной любви. «Отдай это извѣстной особѣ,» сказалъ онъ. Потомъ онъ обратился къ Джону Кетчу, палачу, мерзавцу, убившему уже много мужественныхъ и благородныхъ жертвъ, и котораго имя, въ теченіе полутора столѣтій, было прозвищемъ всѣхъ преемниковъ его отвратительной должности^[211]. «Вотъ, сказалъ герцогъ, это шесть гиней для тебя. Не тяпай меня, какъ ты дѣлалъ съ милордомъ Росселемъ. Я слышалъ, что ты рубнулъ его раза три или четыре. Слуга мой прибавитъ тебѣ золота, если ты сдѣлаешь свое дѣло хорошо.» Потомъ онъ раздѣлся, попробовалъ лезвее топора, выразилъ нѣкоторое опасеніе, что оно не довольно остро, и положилъ голову на плаху. Духовныя лица между тѣмъ продолжали съ жаромъ повторять: «Да приметъ Господь, ваше раскаяніе; да приметъ Господь ваше неполное раскаяніе.»

Палачъ приступилъ къ своему дѣлу, но былъ разстроенъ тѣмъ, что сказалъ ему герцогъ. Первымъ ударомъ онъ нанесъ только легкую рану. Герцогъ вздрогнулъ, поднялся съ плахи и взглянулъ съ упрекомъ на палача. Голова еще разъ опустилась на плаху. Ударъ былъ повторенъ опять и опять; по шея не отдѣлялась, и туловище продолжало двигаться. Вопли ярости и ужаса поднялись изъ толпы. Кетчъ бросилъ топоръ съ проклятіемъ. «Не могу ничего сдѣлать, — сказалъ онъ; — не хватаетъ духу.» «Возьми топоръ», крикнулъ шерифъ. «Бросьте его черезъ рѣшетку!» ревѣла чернь. Наконецъ палачъ взялъ опять топоръ. Два новые удара погасили послѣдніе остатки жизни; но понадобился ножъ, чтобъ отдѣлить голову отъ плечъ. Толпа

Имя Кетча часто было соединяемо съ именемъ Джеффриза въ пасквиляхъ того времени доведена была до такой неистовой ярости, что палачъ рисковалъ быть растерзаннымъ на куски, и его увели подъ крѣпкою стражею^[212].

Между тѣмъ множество платковъ было омочено въ кровь герцога; потому что большая часть массы смотрѣла на него, какъ на мученика, пострадавшаго за протестантскую вѣру. Голова и туловище положены были въ гробъ, покрытый чернымъ бархатомъ, и погребены тайно подъ алтаремъ въ часовнѣ св. Петра въ Тоуэрѣ. На четвертый годъ полъ часовни былъ еще разъ разобранъ и возлѣ останковъ Монмута положены останки Джеффриза. По истинѣ нѣтъ болѣе печальнаго мѣста на землѣ, какъ эта маленькая усыпальница. Смерть здѣсь соединяется не какъ въ Вестминстерскомъ аббатствѣ и въ церкви св. Павла, съ геніемъ и доблестью, съ общественнымъ почитаніемъ и съ негибнущею славою; не какъ въ нашихъ смиреннѣйшихъ церквахъ и кладбищахъ, со всѣмъ, что есть самаго дорогаго въ общественномъ и домашнемъ благочестіи; но съ тѣмъ, что есть самаго мрачнаго въ человѣческой природѣ и человѣческой судьбѣ: съ дикимъ торжествомъ неумолимыхъ враговъ, съ непостоянствомъ, неблагодарностью, коварствомъ друзей, со всѣми бѣдствіями падшей знатности и опозоренной славы. Сюда перенесены, въ теченіе ряда вѣковъ, грубыми руками тюремщиковъ, безъ единаго печально провожающаго друга, кровавые останки людей, которые были предводителями войскъ, главами партій, оракулами сенатовъ и украшеніемъ дворовъ. Сюда внесено, мимо окна, у котораго молилась Іоанна Грей, изуродованное тѣло Гильфорда Додли. Эдвардъ Сеймуръ, герцогъ Сомерсетъ и протекторъ государства, покоится здѣсь возлѣ брата, котораго онъ умертвилъ. Здѣсь истлѣло безглавое туловище Джона Фишера, епископа рочестерскаго и кардинала сенъ-виталисскаго, человѣка, достойнаго жить въ лучшій вѣкъ и умереть за лучшее дѣло. Здѣсь похороненъ Джонъ До дли, герцогъ Нортумберландъ, лордъ генералъ-адмиралъ, и Томасъ Кромвелль, графъ Эссексъ, первый лордъ казначейства. Здѣсь также лежитъ другой Эссексъ, на котораго природа и счастье напрасно излили всѣ свои блага, и котораго храбрость, красота, талантъ, королевскія милости, народная хвала привели къ ранней и безславной гибели. Недалеко отъ него покоятся двѣ главы знатнаго дома Говардовъ, Томасъ, четвертый герцогъ Норфолькъ, и Филиппъ, одиннадцатый графъ Арондель. Здѣсь и тамъ, между гробницъ безпокойныхъ и честолюбивыхъ государственныхъ людей, лежатъ болѣе нѣжные страдальцы: Маргарита Салисбери, послѣдняя изъ гордой семьи Плантагенетовъ, и двѣ прекрасныя королевы, погибшія отъ ревнивой ярости Генриха. Таковъ былъ прахъ, съ которымъ смѣшался прахъ Монмута^[213].

Но прошло нѣсколько мѣсяцевъ, и тихая деревня Тоддингтонъ, въ Бедфордширѣ, сдѣлалась свидѣтельницею еще печальнѣйшихъ похоронъ. Близъ этой деревни стоялъ древній и величавый домъ, резиденція Вентвортовъ. Придѣлъ приходской церкви долго былъ ихъ усыпальницею. Въ эту усыпальницу, весною, послѣдовавшею за смертью Монмута, былъ привезенъ гробъ молодой баронессы Вентвортъ-Нетльстедъ. Ея фамилія воздвигла великолѣпный мавзолей надъ ея останками: но менѣе цѣнный памятникъ ея существованія долго внушалъ гораздо больше сочувствія. Ея имя, вырѣзанное рукою того, котораго она такъ любила, было, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, еще примѣтно на деревѣ въ сосѣднемъ паркѣ.

Не одна леди Вентвортъ чтила память Монмута съ идолопоклонническою любовью. Его власть надъ сердцами народа продолжалась до тѣхъ поръ, пока не вымерло поколѣніе, которое его видѣло. Ленты, пряжки и другія мелкія принадлежности наряда, которыя онъ носилъ, хранились сражавшимися подъ его предводительствомъ при Седжмурѣ, какъ драгоцѣнные остатки. Старики, пережившіе его многими годами, желали, чтобы, когда они умрутъ, эти вещи были погребены вмѣстѣ съ ними. Одну пуговицу изъ Филиграннаго золота, которая едва избѣжала этой участи, показываютъ еще и теперь въ домѣ, изъ котораго видно поле сраженія. Этого мало: такова была преданность народа къ несчастному любимцу, что, не смотря на самыя сильныя свидѣтельства, подтверждавшія фактъ его смерти, многіе продолжали лелѣять надежду, что онъ еще живъ и опять явится въ оружіи. Говорили, что одна особа, замѣчательно похожая на Монмута, пожертвовала собою для спасенія протестантскаго героя. При всякомъ важномъ кризисѣ простонародіе начинало перешептываться, что время близко, и что король Монмутъ скоро появится. Въ 1686 году, одинъ плутъ, выдававшій себя за герцога и собиравшій контрибуціи въ разныхъ деревняхъ въ Вильтширѣ, былъ схваченъ и бичеванъ отъ Ньюгета до Тибурна. Въ 1698, когда Англія давно ужъ наслаждалась конституціонною свободою подъ новою династіею, сынъ одного трактирщика выдалъ себя соссекскимъ йоменамъ за ихъ любезнаго Монмута и обманулъ многихъ, принадлежавшихъ отнюдь не къ низшему классу. 500 фунтовъ было для него собрано. Фермеры снабдили его конемъ. Жены ихъ посылали ему куръ и утокъ и, говорятъ, выражали ему свою расположенность болѣе нѣжнымъ способомъ, — такъ какъ портретъ, по крайней мѣрѣ, въ волокитствѣ, былъ не недостойнымъ представителемъ подлинника. Когда этотъ обманщикъ былъ посаженъ въ тюрьму за плутовство, его приверженцы содержали его роскошно. Нѣкоторые изъ нихъ явились въ судъ поддерживать его, когда онъ былъ судимъ горшамскими ассизами. Заблужденіе длилось такъ долго, что, когда Георгъ III сидѣлъ уже нѣсколько лѣтъ на англійскомъ престолѣ, Вольтеру казалось необходимымъ серьёзно опровергать предположенія, что человѣкъ въ желѣзной маекъ былъ герцогъ Монмутъ {«Observator». August I. 1685; «Gazette de France», Nov. 2. 1686; письмо Гомфpи Вонли, отъ 25 авг. 1698, въ коллекціи Обри: Voltaire «Diel. Phil». Въ Пеписовой коллекціи есть нѣсколько балладъ, написанныхъ по смерти Монмута, которыя изображаютъ его живымъ и предсказываютъ скорое его возвращеніе. Я представлю двѣ выдержки.

«Хотя это печальная исторія —

Паденіе моего предпріятія,

Но я опять приду со славою,

Если буду живъ до восемьдесятъ девятаго (года);

Ибо у меня будетъ болѣе сильное войско

И, запасъ военныхъ снарядовъ.»

Еще:

"Тогда Монмутъ во славѣ

Явится къ англійскимъ друзьямъ

И уничтожитъ всѣ эти исторіи.

Которыя вездѣ продаются,

«Тогда увидятъ, что я не такъ униженъ,

Чтобы меня взяли собирающаго горохъ

Или скрывающагося въ стогѣ сѣна,

Что это за странныя распускаютъ исторіи!»}.

Едва ли менѣе замѣчательно, что до сихъ поръ жители нѣкоторыхъ частей западной Англіи, когда явится въ палатѣ лордовъ билль, касающій ихъ интересовъ, считаютъ себя въ правѣ обращаться за помощью къ герцогу Боклю, потомку несчастнаго предводителя, за котораго ихъ предки проливали кровь.

Одной исторіи Монмута достаточно, чтобы опровергнуть обвиненія въ непостоянствѣ, которое такъ часто взводятъ на простой народъ. Простой народъ бываетъ иногда непостояненъ, потому что состоитъ изъ человѣческихъ существъ. Но чтобы онъ былъ непостояненъ въ сравненіи съ образованными классами, съ аристократіею, или съ государями, это можно рѣшительно отвергать. Легко назвать демагоговъ, которыхъ популярность не уменьшалась, въ то время, какъ государи и парламенты лишали своей довѣренности длинный рядъ государственныхъ людей. Когда Свифтъ пережилъ свои способности многими годами, ирландская чернь все еще продолжала зажигать потѣшные огни въ день его рожденія, въ память заслугъ, которыя, по его мнѣнію, онъ оказалъ родинѣ, когда его умъ былъ въ полной силѣ. Между тѣмъ какъ семь администрацій облечены были властью и лишены ея въ слѣдствіе придворныхъ интригъ или перемѣнъ въ чувствахъ высшихъ классовъ общества, развратный Вильксъ сохранялъ свою власть надъ чувствами толпы, которую онъ грабилъ и осмѣивалъ. Политики, которые въ 1807 году, старались заискать благосклонность Георга III, защищая Каролину Брауншвейгскую, не устыдились, въ 1820, искать благосклонности Георга IV, преслѣдуя ее. Но въ 1820, какъ и въ 1807 году, вся масса рабочаго люда была фанатически предана ея дѣлу. Такъ было и съ Монмутомъ. Въ 1680 году его обожали, какъ джентри, такъ и поселяне западной Англіи. Въ 1685 онъ явился опять. Для джентри онъ сдѣлался предметомъ отвращенія; но поселяне любили его по прежнему любовью сильною, какъ смерть; любовью, которая не могла быть погашена ни несчастіями, ни преступленіями, ни бѣгствомъ изъ-подъ Седжмура, ни письмомъ изъ Рингвуда, ни слезами, ни низкими мольбами въ Вайтголлѣ. Простой народъ можно обвинять по справедливости не въ томъ, что онъ непостояненъ, а въ томъ, что онъ почти всегда выбираетъ своихъ любимцевъ такъ плохо, что его постоянство — порокъ, а не добродѣтель.

Между тѣмъ какъ казнь Монмута занимала мысли лондонцевъ, графства, возставшія противъ правительства, терпѣли все, что могло причинить жестокосердое солдатчество. Фивершамъ былъ отозванъ ко двору, гдѣ ожидали его почести и награды, которыхъ онъ мало заслуживалъ. Онъ былъ сдѣланъ кавалеромъ Подвязки и капитаномъ перваго и самаго доходнаго полка лейбъ-гвардіи; но дворъ и Сити смѣялись надъ его военными подвигами, и остроуміе Боккингама сверкнуло послѣднимъ слабымъ свѣтомъ на счетъ полководца, выигравшаго сраженіе въ постели^[214]. Фивершамъ передалъ начальство въ Бриджвотерѣ полковнику Перси Кэрку, военному авантюристу, котораго пороки развились въ худшей изъ всѣхъ школъ, Тайгерѣ. Кэркъ нѣсколько лѣтъ начальствовалъ надъ гарнизономъ этого города и постоянно былъ занятъ войною съ племенами чужеземныхъ варваровъ, не знавшими законовъ, которыми цивилизованныя и христіанскія націи руководствуются въ военномъ ремеслѣ. Внутри своей крѣпости онъ былъ деспотическимъ государемъ. Единственною уздою его тиранніи былъ страхъ, чтобы отдаленное и безпечное правительство не потребовало его къ отчету. Поэтому онъ могъ безопасно вдаваться въ самыя отчаянныя выходки хищности, своеволія и жестокости. Онъ велъ безпредѣльно распутную жизнь и вымогательствами доставилъ себѣ средства къ удовлетворенію страсти. Никакая вещь не могла быть продана, пока Кэркъ отъ нея не откажется. Никакая тяжба не рѣшалась, пока Кэркъ не былъ подкупленъ. Однажды, изъ злобной прихоти, онъ выточилъ все вино въ погребѣ виноторговца. Въ другой разъ онъ изгналъ всѣхъ жидовъ изъ Тангера. Двоихъ изъ нихъ онъ послалъ испанской инквизиціи, которая немедленно сожгла ихъ. На это желѣзное господство почти не было жалобъ, потому что страхъ задушилъ всякую ненависть. Два человѣка, выказавшіе сопротивленіе, были найдены убитыми, и общее убѣжденіе было, что убійство совершено по приказанію Кэрка. Озлясь на своихъ солдатъ, онъ сѣкъ ихъ розгами съ безпощадною строгостью, но зато позволялъ имъ спать на стражѣ, шататься пьянымъ по улицамъ, обкрадывать, колотить и оскорблять купцовъ и земледѣльцевъ.

Когда Тангеръ былъ оставленъ, Кэркъ воротился въ Англію. Онъ продолжалъ командовать прежними своими солдатами, которыхъ иногда называли первымъ тангерскимъ полкомъ, а иногда полкомъ королевы Катерины. Такъ какъ они были набраны для войны съ невѣрною націею, то носили на своемъ знамени христіанскую эмблему, пасхальнаго агнца. Намекая на эту эмблему, этихъ людей, самыхъ грубыхъ и свирѣпыхъ въ англійскомъ войскѣ, съ горькою ироніею, называли агнцами Кэрка. Полкъ, теперь второй линейный, до сихъ поръ удерживаетъ свою старинную эмблему, которая, впрочемъ, остается въ тѣни послѣ украшеній, доблестно заслуженныхъ въ Египтѣ, Испаніи и въ центрѣ Азіи^[215].

Таковъ былъ предводитель и таковы солдаты, напущенные теперь на народъ въ Сомерсетширѣ. Изъ Бриджвотера Кэркъ двинулся въ Тонтонъ. Его сопровождали двѣ телѣги, наполненныя ранеными бунтовщиками, которыхъ раны не были перевязаны, и длинная вереница пѣшихъ плѣнниковъ, скованныхъ попарно. Нѣкоторыхъ изъ нихъ онъ повѣсилъ, лишь только достигнулъ Тонтона, безъ всякаго суда. Имъ не дозволено было даже проститься съ ближайшими родственниками. Вывѣсочный столбъ гостиницы Бѣлаго Оленя служилъ висѣлицею. Говорятъ, что смертоносная работа совершилась предъ окнами, у которыхъ пировали офицеры тангерскаго полка, и что пры всякомъ тостѣ вздергивался одинъ несчастный. Когда члены умиравшихъ трепетали въ послѣдней агоніи, полковникъ приказывалъ бить въ барабаны. Пусть, говорилъ онъ, бунтовщики пляшутъ подъ музыку. Сохранилось преданіе, что одному изъ плѣнниковъ не оказано и той милости, чтобы умереть скорою смертью. Два раза вѣшали его на вывѣсочномъ столбѣ и два раза спускали на землю. Дважды его спрашивали, раскаевается ли онъ въ измѣнѣ, и оба раза онъ отвѣчалъ, что, еслибъ возстаніе повторилось, онъ сдѣлалъ бы то же самое въ другой разъ. Тогда онъ былъ повѣшенъ окончательно. Труповъ было четвертовано столько, что палачъ стоялъ въ крови по щиколотку. Ему помогалъ бѣдный человѣкъ, котораго вѣрноподанность была подозрительна, и который былъ принужденъ искупить свою жизнь, бросая останки своихъ друзей въ горячую смолу. Поселянинъ, согласившійся исполнять эту отвратительную должность, возвратился потомъ къ своему плугу. Но на немъ было Каиново знаменіе. Онъ былъ извѣстенъ въ своей деревнѣ подъ страшнымъ именемъ Тома Кипятильщика. Поселяне долго разсказывали, что онъ спасъ себя отъ мщенія агнцевъ своимъ грѣшнымъ и постыднымъ дѣломъ, но не избѣжалъ мщенія высшей силы. Въ сильную грозу онъ искалъ убѣжища подъ дубомъ и былъ убитъ молніею^[216].

Числа убитыхъ такимъ образомъ нельзя опредѣлить. Девятеро было внесено въ тонтонскій приходскій списокъ; но этотъ списокъ содержитъ только имена тѣхъ, которые были погребены по христіанскому обряду. Повѣшенные въ цѣпяхъ и тѣ, которыхъ головы и члены были разосланы по сосѣднимъ деревнямъ, должны быть гораздо многочисленнѣе. Въ то время въ Лондонѣ полагали, что Кэркъ предалъ смерти сто плѣнныхъ въ теченіе недѣли, слѣдовавшей за битвою^[217].

Впрочемъ, жестокость не была единственною страстью этого человѣка. Онъ любилъ деньги и былъ не новичекъ въ вынужденіи ихъ. Охранный листъ можно было купить у него за 30 или 40 фунтовъ; и такой охранный листъ, хотя не имѣлъ никакой законности, давалъ покупателю возможность пройти чрезъ всѣ посты агнцевъ безъ задержанія, достигнуть морской пристани и бѣжать за границу. Корабли, отправлявшіеся въ Новую Англію, были нагружены по этому случаю такимъ множествомъ бѣглецовъ изъ Седжмура, что рисковали большою опасностью терпѣть нужду въ водѣ и съѣстныхъ припасахъ^[218].

Кэркъ любилъ также предаваться удовольствіямъ, въ его грубомъ и жестокомъ вкусѣ; и нѣтъ ничего вѣроятнѣе, что онъ употреблялъ свою власть для удовлетворенія своихъ необузданныхъ желаній. Говорили, что онъ побѣдилъ добродѣтель одной прекрасной женщины, обѣщавъ пощадить жизнь человѣка, котораго она горячо любила, и что, когда она уступила ему, онъ показалъ ей висящіе на висѣлицѣ безжизненные останки того, за кого она пожертвовала своею честью. Безпристрастный судья долженъ отвергнуть эту повѣсть. Она не подтверждена доказательствами. Самый ранній ея источникъ — поэма, написанная Помфретомъ. Заслуживающіе уваженія историки того вѣка, изображая преступленія Кэрка, или вовсе не упоминаютъ объ этомъ гнуснѣйшемъ преступленій, или говорятъ о немъ, какъ о молвѣ, которая носилась, но не была доказана. Тѣ, которые разсказываютъ исторію, передаютъ ее съ такими варіяціями, что она лишается всякой достовѣрности. Нѣкоторые дѣлаютъ мѣстомъ дѣйствія Тонтонъ, другіе Эксетеръ. Нѣкоторые представляютъ героиню повѣсти дѣвицею, другіе замужнею женщиною. Родственникъ, за котораго она дала постыдный выкупъ, по словамъ однихъ, былъ ея отецъ, по словамъ другихъ — братъ, а нѣкоторые дѣлаютъ его мужемъ ея. Наконецъ исторію, подобно этой, до рожденія Кэрка, разсказывали о многихъ другихъ притѣснительныхъ, и она сдѣлалась любимою темою новелистовъ и драматурговъ. Два политика XV вѣка, Ринсб, любимецъ Карла Смѣлаго Бургундскаго, и Оливеръ ле-Денъ, любимецъ Людовика XI Французскаго, были обвиняемы въ такомъ же преступленіи. Чинтіо взялъ его сюжетомъ для романа: Ветстонъ сдѣлалъ изъ романа Чинтіо грубую драму «Промосъ и Кассандра»; а Шекспиръ заимствовалъ у Ветстона интригу прекрасной трагикомедіи «Мѣра за Мѣру» Кэркъ былъ не первый и не послѣдній изъ тѣхъ, кому общество приписываетъ эту крайнюю степень разврата. Въ теченіе реакціи, послѣдовавшей за якобинскою тиранніею во Франціи, очень похожее обвиненіе взводимо было на Жозефа Левона, одного изъ самыхъ ненавистныхъ агентовъ комитета общественной безопасности и, по изслѣдованіи дѣла, было объявлено даже его преслѣдователями неосновательнымъ^[219].

Правительство было недовольно Куркомъ, не за варварство, съ какимъ онъ обращался съ своими бѣдными плѣнниками, по за корыстную снисходительность, которую онъ оказывалъ богатымъ преступникамъ^[220]. Онъ скоро былъ отозванъ съ запада. Готовилось избіеніе не столь неправильное и въ то же время болѣе жестокое. Мщеніе откладывалось нѣсколько Недѣль. Найдено было нужнымъ приняться за западный округъ не прежде, какъ будетъ покончено съ другими округами. Между тѣмъ сомерсетширскія и дорсетширскія тюрьмы были наполнены тысячами плѣнниковъ. Лучшимъ другомъ и покровителемъ этихъ несчастныхъ людей въ ихъ крайности былъ человѣкъ, гнушавшійся ихъ вѣрою и политическими мнѣніями, котораго санъ они ненавидѣли и котораго они безвинно оскорбили, епископъ Кенъ. Этотъ добрый прелатъ, употребилъ все свое вліяніе, чтобы смягчить тюремщиковъ, и удѣлилъ изъ своихъ епископскихъ доходовъ средства на нѣкоторое улучшеніе грубой и скудной пиши тѣхъ, которые обезобразили его любимый соборъ. Поведеніе его въ этомъ случаѣ согласовалось со всею его жизнью. Умъ его, конечно, былъ помраченъ множествомъ суевѣрій и предразсудковъ; но его нравственный характеръ, разсматриваемый безпристрастно, выдерживаетъ сравненіе со всякимъ другимъ въ церковной исторіи и настолько, по видимому приближается къ идеальному совершенству христіанской добродѣтели, насколько то позволяетъ человѣческая слабость^[221].

Его подвигъ любви былъ непродолжителенъ. Быстрое и дѣйствительное опростаніе тюремъ приближалось. Въ началѣ сентября Джеффризъ, въ сопровожденіи еще четырехъ судей, выѣхалъ въ объѣздъ, который будетъ памятенъ до тѣхъ поръ, пока будетъ существовать наше племя и нашъ языкъ. Офицеры, командовавшіе полками въ округахъ, черезъ которые лежала ему дорога, имѣли приказанія снабжать его всяцою военною помощью, какой бы онъ ни потребовалъ. Его свирѣпый характеръ не нуждался въ поощреніи; однако поощреніе было сдѣлано. Здоровье и духъ лорда-хранителя большой печати ослабѣли. Онъ былъ глубоко огорченъ холодностью короля и наглостью главнаго судьи; онъ мало могъ находить утѣшенія, оглядываясь на свою жизнь, незапятнанную, правда, никакимъ гнуснымъ преступленіемъ, но помраченную трусостью, эгоизмомъ и рабствомъ. Несчастный человѣкъ былъ такъ глубоко униженъ, что, когда онъ появился въ послѣдній разъ въ вестминстерской залѣ, онъ взялъ съ собой букетъ, чтобъ закрывать лице, потому что, какъ онъ впослѣдствіи признался, не могъ выносить взглядовъ адвокатовъ и публики. Перспектива близкаго конца внушила ему, повидимому, необыкновенную смѣлость. Онъ рѣшился облегчить свою совѣсть, просилъ королевской аудіенціи, съ жаромъ говорилъ объ опасностяхъ, неразлучныхъ съ жестокими и самопроизвольными совѣтами, и проклиналъ беззаконныя жестокости, совершенныя солдатами въ Сомерсетширѣ. Вскорѣ затѣмъ онъ удалился изъ Лондона и умеръ. Онъ испустилъ послѣднее дыханіе черезъ нѣсколько дней послѣ того, какъ судьи отправились на западъ. Тотчасъ дали понять Джеффризу, что онъ можетъ разсчитывать на большую печать, какъ на награду вѣрной и энергической службы^[222].

Главный судья приступилъ къ своему дѣлу прежде всего въ Винчестерѣ. Гэмпширъ не былъ театромъ войны; но многіе изъ побѣжденныхъ мятежниковъ бѣжали сюда, какъ и ихъ предводитель. Двое изъ нихъ, Джонъ Гиксъ, нонконформистскій богословъ, и Ричардъ Нельторпъ, юристъ, подвергшійся опалѣ за участіе въ Райгаусскомъ заговорѣ, искали убѣжища въ домѣ Алисы, вдовы Джона Лайля. Джонъ Лайль засѣдалъ въ Долгомъ парламентѣ и въ Верховномъ судѣ, былъ коммиссаромъ большой печати во времена республики, а Кромвелль сдѣлалъ его лордомъ. Титла, розданныя протекторомъ, не были признаны ни однимъ изъ правительствъ, управлявшихъ Англіей) со времени паденія его дома, но, какъ видно, они часто употреблялись въ разговорѣ даже роялистами. Вдова Джона Лайля была поэтому вообще извѣстна подъ именемъ леди Лайль. Она была въ родствѣ со многими почетными и съ нѣсколькими знатными фамиліями и пользовалась уваженіемъ даже дорійскихъ джентльменовъ своего графства. Имъ было хорошо извѣстно, что она отъ души сожалѣла о нѣкоторыхъ насильственныхъ мѣрахъ, въ которыхъ ея мужъ принималъ участіе, что она проливала горькія слезы за Карла I, что она покровительствовала и утѣшала многихъ кавалеровъ въ ихъ бѣдствіи. Та же самая женская доброта, которою она расположила къ себѣ роялистовъ въ тяжелое для нихъ время, не позволяла ей отказать въ пищѣ и убѣжищѣ несчастнымъ людямъ, умолявшимъ ее о покровительствѣ. Она приняла ихъ къ себѣ въ домъ, поставила пищу и питье передъ ними и указала, гдѣ они могутъ отдохнуть. На другое утро ея жилище было окружено солдатами. Сдѣланъ былъ строгій обыскъ. Гикса нашли спрятавшимся въ солодовнѣ, а Нельторпа въ трубѣ. Если леди Алиса знала, что ея гости участвовали въ возстаніи, она — если строго смотрѣть — безъ сомнѣнія, была виновата въ уголовномъ преступленіи. Законъ о главномъ преступникѣ и сообщникѣ, относительно государственной измѣны, былъ тогда и остается до сихъ поръ въ положеніи, постыдномъ для англійской юриспруденціи. Во всѣхъ другихъ преступленіяхъ дѣлается различіе, основанное на справедливости и разумѣ, между главнымъ преступникомъ и сообщникомъ преступленія. Кто скрываетъ отъ правосудія человѣка, котораго онъ знаетъ за убійцу, тотъ хоть и подлежитъ наказанію, но не подлежитъ наказанію за убійство; но кто скрываетъ человѣка, котораго онъ знаетъ за измѣнника, тотъ по мнѣнію всѣхъ юристовъ виновенъ въ государственной измѣнѣ. Нѣтъ надобности указывать на нелѣпость и жестокость закона, который включаетъ въ одно опредѣленіе и караетъ однимъ наказаніемъ преступленія, находящіяся на противоположныхъ концахъ лѣстницы преступленій. Чувство, заставляющее самыхъ вѣрныхъ подданныхъ ужасаться мысли выдать на позорную смерть бунтовщика, который, будучи побѣжденъ, преслѣдуемъ и находясь въ смертельной агоніи, проситъ куска хлѣба и стакана воды, — можетъ быть, слабость очень близкая къ добродѣтели, слабость, которую, при условіяхъ человѣческой природы, едва ли мы въ силахъ уничтожить въ нашей душѣ, не уничтожая и много благородныхъ и нѣжныхъ чувствъ. Мудрый и добрый правитель можетъ почесть несправедливымъ дать этой слабости свою санкцію, но вообще онъ будетъ къ ней снисходителенъ или будетъ наказывать за нее, но легко. Ни въ какомъ случаѣ онъ не сдѣлаетъ изъ нея самаго мрачнаго преступленія. Хорошо ли поступила Флора Макдональдъ, спрятавъ преслѣдуемаго наслѣдника Стюартовъ, хорошо ли поступилъ храбрый солдатъ нашего времени, помогши бѣгству Лавалетта, — это вопросы, въ которыхъ казуисты могутъ не соглашаться; но относить подобныя дѣйствія къ одному классу съ преступленіями Гая Фокса и Фіески значитъ оскорблять человѣчество и здравый смыслъ. Такова была, однакожъ, классификація нашего закона. Очевидно, что только кроткое правленіе могло сдѣлать такое состояніе закона терпимымъ. И надо сказать правду, что, въ продолженіе многихъ поколѣній изъ всѣхъ англійскихъ правительствъ только одно поступало сурово съ людьми, виновными только въ укрывательствѣ побѣжденныхъ и бѣгущихъ инсургентовъ. Женщинамъ въ особенности было предоставляемо, какъ бы по какому-то молчаливому преданію, право выражать, посреди разоренія и мести, состраданіе, которое составляетъ самую милую изъ ихъ прелестей. Съ начала великой междоусобной войны, многочисленные мятежники, и нѣкоторые между ними поважнѣе Гикса и Нельторпа, были защищены отъ строгости восторжествовавшаго правительства женскою находчивостью и великодушіемъ. Но никто изъ англійскихъ правителей, такимъ образомъ оскорбленныхъ, исключая одного дикаго и неумолимаго Iакова, не имѣлъ варварства даже и подумать предать женщину столь жестокой и постыдной смерти за столь простительный и симпатическій проступокъ.

Какъ ни отвратителенъ этотъ законъ, но его еще насиловали, чтобъ погубить Алису Лайль. По смыслу закона, установленнаго верховною властью, она могла быть осуждена не иначе, какъ послѣ осужденія мятежниковъ, которыхъ укрывала^[223]. А между тѣмъ она была предана суду прежде, нежели были судимы Гиксъ или Нельторпъ. Не легкимъ дѣломъ было въ такомъ случаѣ постановить приговоръ, благопріятный для короны. Свидѣтели уклонялись отъ отвѣтовъ. Присяжные, состоявшіе изъ главныхъ гаміыпирскихъ джентльменовъ, ужасались мысли послать человѣческое существо на костеръ за поступокъ, который, какъ казалось, заслуживалъ больше похвалы, чѣмъ порицанія. Джеффризъ былъ внѣ себя отъ ярости. Это былъ первый случай суда за измѣну въ его объѣздѣ, и казалось весьма возможнымъ, что добыча ускользнетъ отъ него. Онъ бушевалъ, бранился и клялся такими выраженіями, которыхъ благовоспитанный человѣкъ не употребитъ и на скачкѣ или въ пѣтушьемъ бою. Одинъ свидѣтель, по имени Доннъ, частью изъ состраданія къ леди Алисѣ, а частію отъ угрозъ и проклятій главнаго судьи, совершенно растерялся и наконецъ замолчалъ. «О, какъ трудно выжимается истина, — сказалъ Джеффризъ, — изъ плута пресвитеріанина!» Свидѣтель, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, пробормоталъ нѣсколько ничего незначащихъ словъ. «Былъ ли когда-нибудь, — воскликнулъ судья съ ругательствомъ, — былъ ли когда-нибудь такой негодяй на лицѣ земли? Вѣруешь ли ты въ Бога? Вѣруешь ли ты въ адскій огонь? Изъ всѣхъ свидѣтелей, съ которыми я встрѣчался, а не видалъ товарища тебѣ.» Бѣдный человѣкъ, съ испуга потерявшій смыслъ, продолжалъ молчать, и Джеффризъ снова разразился. «Я надѣюсь, джентльмены присяжные, вы обратили вниманіе на отвратительное поведеніе этого молодца. Какъ же не гнушаться этими людьми и ихъ религіею? Турокъ — святой, въ сравненіи съ такими молодцами, какъ этотъ. Язычникъ стыдился бы такой подлости. О, Господи Іисусе! между какимъ поколѣніемъ ехиднъ живемъ мы!» — "Я не знаю, что мнѣ говорить, " пролепеталъ Доннъ. Судья опять разразился потокомъ проклятій. «Была ли когда-нибудь, — вскричалъ онъ, — такая безстыдная ракалія? Поднесите къ нему свѣчу, чтобъ видѣнъ былъ намъ его мѣдный лобъ. Королевскіе адвокаты, не угодно ли вамъ опредѣлить противъ этого молодца обвиненіе за клятвопреступленіе». Отдѣлавъ такимъ образомъ свидѣтелей, призвали защищаться леди Алису. Она прежде всего сказала, — и это, вѣроятно, была истина, — что хотя она видѣла Гіікса встревоженнымъ, когда приняла его къ себѣ, но не знала и не подозрѣвала, что онъ участвовалъ въ мятежѣ. Онъ былъ священникъ, человѣкъ мирный. Поэтому никогда не приходило ей въ голову, чтобъ онъ могъ поднять оружіе противъ правительства; и она предполагала, что онъ желаетъ скрыться затѣмъ, что противъ него есть повелѣніе объ арестѣ за проповѣдь подъ открытымъ небомъ. Главный судья началъ бушевать. «Я вамъ скажу, въ чемъ дѣло. Между этими лживыми, хныкающими лицемѣрами-пресвитеріянами нѣтъ ни одного, который бы такъ или иначе не участвовалъ въ мятежѣ. Пресвитеріанство заключаетъ въ себѣ всѣ роды подлости. Ничто, кромѣ пресвитеріанства, не сдѣлало бы изъ Донна такого мошенника. Покажите мнѣ пресвитеріанина, и я вамъ покажу плута-лгупа.» Въ этомъ духѣ онъ изложилъ вкратцѣ дѣло, декламируя цѣлый часъ противъ виговъ и диссидентовъ, напомнилъ присяжнымъ, что мужъ подсудимой принималъ участіе въ умерщвленіи Карла I — фактъ, не подтвержденный никакимъ свидѣтельствомъ, а если бы и былъ подтвержденъ, то вовсе не относился къ вопросу. Присяжные удалились и долго совѣщались между собою. Судья терялъ терпѣніе. Онъ не могъ понять, говорилъ онъ, какъ они могли въ такомъ простомъ дѣлѣ даже оставлять присутствіе. Онъ послалъ сказать имъ, что если тотчасъ не воротятся, то онъ отложитъ засѣданіе до другаго дня и запретъ ихъ на ночь. Терзаемые такимъ образомъ, они воротились, но для того только, чтобы сказать, что они сомнѣваются, доказано ли дѣло. Джеффризъ горячо имъ выговаривалъ, и, послѣ другаго совѣщанія, они нехотя признали справедливость обвиненія.

На слѣдующее утро приговоръ былъ объявленъ. Джеффризъ сдѣлалъ распоряженія, чтобъ Алиса Лайль была сожжена живая въ тотъ же день, послѣ обѣда. Чрезмѣрность варварства возбудила жалость и негодованіе даже въ томъ классѣ, который былъ наиболѣе преданъ коронѣ. Духовенство винчестерскаго собора увѣщевало главнаго судью, который, при всемъ своемъ звѣрствѣ, не былъ настолько глупъ, чтобы рисковать ссорою объ этомъ предметѣ съ сословіемъ, пользовавшимся такимъ почтеніемъ у партіи торіевъ. Онъ согласился отложить казнь на пять дней. Въ теченіе этого времени друзья арестованной умоляли Іакова о пощадѣ. Леди высокаго званія ходатайствовали о ней. Фивершамъ, недавняя побѣда котораго усилила его вліяніе при дворѣ, и который, говорятъ, былъ подкупленъ присоединиться къ сострадавшей сторонѣ, говорилъ въ ея пользу. Кларендонъ, шуринъ короля, просилъ за нее. Но все было напрасно. Наибольшее, чего могли добиться, было измѣненіе рода казни; сожженіе замѣнено обезглавленіемъ. Алиса Лайль была предана смерти на эшафотѣ, посреди торговой площади въ Винчестерѣ, и покорилась своей судьбѣ съ кроткимъ мужествомъ^[224].

Въ Гампширѣ она была единственною жертвою; но, на другой день послѣ ея казни, Джеффризъ переѣхалъ въ Дорчестеръ, главный городъ графства, въ которомъ высадился Монмутъ, и судебное избіеніе началось.

Присутственная зала, по приказанію главнаго судьи, была обтянута краснымъ, и это нововведеніе въ глазахъ народа выражало кровавое намѣреніе. Разсказывали также, что когда священникъ, говорившій ассизную проповѣдь, распространился о долгѣ милосердія, свирѣпый ротъ судьи искривился зловѣщею усмѣшкою. Эти обстоятельства заставили народъ предсказывать въ будущемъ что-то ужасное^[225].

Предстояло судить болѣе 300 заключенныхъ. Дѣло казалось труднымъ; но Джеффризъ умудрился сдѣлать это легкимъ. Онъ далъ понять, что только сознавшись въ преступленіи, можно надѣяться получить прощеніе или отсрочку. 29 человѣкъ, желавшіе рѣшить дѣло присяжными и найденные виновными, были повѣшены немедленно. Остальные заключенные сознавались въ преступности цѣлыми дюжинами. 292 приговорены были къ смерти. Число всѣхъ повѣшенныхъ въ Дорсетширѣ простиралось до 74.

Изъ Дорчестера Джеффризъ переѣхалъ въ Эксетеръ. Междоусобная война едва захватила девонширскую границу. Поэтому здѣсь сравнительно немногіе были наказаны по уголовнымъ законамъ. Сомерсетширъ, главное гнѣздо мятежа, оставленъ былъ для послѣдняго и самаго страшнаго мщенія. Въ этомъ графствѣ 233 заключенныхъ были въ нѣсколько дней повѣшены и четвертованы. На всякомъ перекресткѣ, на всякой торговой площади, на выгонѣ всякой большой деревни, снабжавшей Монмута солдатами, закованные въ кандалы трупы, качавшіеся на вѣтрѣ, или головы, руки и ноги, выставленныя на столбахъ, заражали воздухъ и поражали ужасомъ путешественника. Во многихъ приходахъ поселяне не могли собраться въ Божій домъ, не видя страшнаго лица сосѣда, оскалившагося на нихъ съ наддверія. Главный судья былъ весь въ своей стихіи. Онъ дѣлался веселѣе и веселѣе по мѣрѣ того, какъ дѣло шло впередъ. Онъ хохоталъ, радостно вскрикивалъ, острилъ и клялся такимъ образомъ, что многіе считали его пьянымъ съ утра до ночи. Но въ немъ не легко было различать бѣшенство злобное отъ бѣшенства пьянаго. Кто-то изъ заключенныхъ утверждалъ, что выставленные противъ него свидѣтели не заслуживаютъ никакой вѣры. Одинъ изъ нихъ, говорилъ онъ, былъ папистъ, а другой — распутная женщина. «Ахъ, ты безстыдный бунтовщикъ! воскликнулъ судья: — ты смѣешь разсуждать о королевскихъ свидѣтеляхъ! Я вижу тебя, бездѣльникъ, я вижу уже тебя съ петлей на шеѣ.» Другой представилъ свидѣтельство, что онъ добрый протестантъ. «Протестантъ! сказалъ Джеффризъ: — то есть пресвитеріянинъ. Держу пари, что такъ. Я чую носомъ пресвитеріанина за сорокъ миль.» Одинъ несчастный человѣкъ возбудилъ жалость даже въ закоренѣлыхъ торіяхъ. "Милордъ, говорили они, это бѣдное созданіе живетъ подаяніемъ прихожанъ. — "Не безпокойтесь, сказалъ судья, я облегчу приходъ отъ бремени. Не на однихъ только заключенныхъ разражалась его ярость. Джентльмены и нобльмены съ высокимъ положеніемъ и съ безукоризненною вѣрноподданностью, рѣшаясь обратить его вниманіе на какое-нибудь уважительное обстоятельство, были почти увѣрены, что онъ — выражаясь его грубою рѣчью, заимствованною въ вайтчапельскихъ кабакахъ — полижетъ ихъ жесткою стороною языка. Лордъ Ставелль, торійскій перъ, не тногшій скрыть своего негодованія при видѣ безсовѣстнаго избіенія его бѣдныхъ сосѣдей, былъ наказанъ тѣмъ, что на воротахъ его парка повѣсили трупъ въ кандалахъ^[226]. Эти-то зрѣлища породили множество страшныхъ повѣстей, которыя долго пересказывали за своимъ сидромъ, при святочныхъ огняхъ, сомерсетширскіе фермеры. Не болѣе 40 лѣтъ тому назадъ поселяне нѣкоторыхъ округовъ хорошо еще помнили проклятыя мѣста и неохотно проходили мимо нихъ по закатѣ солнца^[227].

Джеффризъ хвасталъ, что повѣсилъ больше измѣнниковъ, чѣмъ всѣ его предшественники со времени Завоеванія. Достовѣрно извѣстно, что людей, казненныхъ имъ въ одинъ мѣсяцъ и въ одномъ ширѣ, далеко превышало число всѣхъ политическихъ преступниковъ, казненныхъ на нашемъ островѣ со времени Революціи. Мятежи 1715 и 1745 годовъ были продолжительнѣе, обширнѣе и ужаснѣе того, который былъ подавленъ въ Седжмурѣ. Вообще не считаютъ, чтобы послѣ мятежа 1715, или послѣ мятежа 1745 года, Ганноверскій домъ погрѣшилъ излишнимъ милосердіемъ. Однако всѣ казни 1715 и 1745 годовъ, взятыя вмѣстѣ, окажутся малочисленными въ сравненіи съ тѣми, которыя позорили Кровавые ассизы. Число мятежниковъ, повѣшенныхъ Джеффризомъ въ этомъ округѣ, было 320^[228].

Такое избіеніе возбудило бы общее негодованіе и въ такомъ случаѣ, если бы пострадавшіе были всѣмъ ненавистны. А то они были, большею частью, люди безукоризненной жизни и высокой религіозности. Они были въ собственномъ мнѣніи и во мнѣніи большей части своихъ сосѣдей не злоумышленниками, а мучениками, запечатлѣвшими кровью истину протестантской религіи. Очень немногіе изъ обвиненныхъ выражали какое-нибудь раскаяніе въ томъ, что они сдѣлали. Многіе, будучи одушевлены старымъ пуританскимъ духомъ, встрѣтили смерть не только съ твердостью, но и съ восторгомъ. Напрасно священники установленной церкви толковали имъ о преступности мятежа и важности священническаго разрѣшенія. Притязаніе короля на неограниченную власть въ мірскихъ дѣлахъ и притязаніе священства на духовную власть вязать и рѣшать возбуждали горькій смѣхъ въ безстрастныхъ сектаторахъ. Нѣкоторые изъ нихъ сочиняли гимны въ темницѣ и распѣвали ихъ на роковыхъ подмосткахъ. Христосъ, — говорили они, раздѣваясь на казнь, — скоро придетъ освободить Сіонъ и воздвигнуть брань на Вавилонъ, водрузитъ свое знамя, вострубитъ въ свою трубу и воздастъ своимъ врагамъ десятерицею за все зло, причиненное ими слугамъ его. Предсмертныя слова этихъ людей записывались; ихъ прощальныя письма хранились, какъ сокровища; и такимъ образомъ, съ помощью нѣкотораго вымысла и преувеличенія, образовалось обширное дополненіе къ Маріинской мартирологіи^[229].

Нѣсколько случаевъ заслуживаютъ особаго вниманія. Эбрагамъ Гольмзъ, отставной офицеръ парламентской арміи и одинъ изъ тѣхъ изувѣровъ, которые не признавали никакого царя, кромѣ царя Іисуса, взятъ былъ подъ Седжмуромъ. Рука его была страшно разбита и изуродована въ бою, и, какъ близко не было никакого хирурга, мужественный ветеранъ сдѣлалъ самъ себѣ ампутацію. Его привезли въ Лондонъ, и король допрашивалъ его въ совѣтѣ, но онъ не выразилъ никакой покорности. «Я старый человѣкъ, сказалъ онъ, и изъ-за того, что мнѣ остается прожить, не стоитъ мнѣ фальшивить и унижаться. Я всегда былъ республиканцемъ и остаюсь имъ.» Его отослали обратно на западъ и тамъ онъ былъ повѣшенъ. Народъ съ благоговѣйнымъ ужасомъ видѣлъ, что лошади, которыя везли его къ висѣлицѣ, артачились и пятились назадъ. Гольмзъ и самъ не сомнѣвался, что ангелъ Господень, какъ во-время-оно, стоялъ на пути съ мечемъ въ рукѣ, незримый человѣческимъ очамъ, но видимый для существъ низшихъ. «Погодите, джентльмены, сказалъ онъ, позвольте мнѣ идти пѣшкомъ. Въ этомъ есть нѣчто больше, чѣмъ вы думаете. Вспомните, какъ ослица увидѣла того, кого пророкъ не могъ видѣть.» Онъ шелъ мужественно къ висѣлицѣ, весело бесѣдовалъ съ народомъ, горячо молился, чтобы Богъ ускорилъ паденіе антихриста, и взошелъ на лѣстницу, извиняясь, что всходитъ такъ неловко. «Вы видите, — сказалъ онъ, — что у меня только одна рука» {«Bloody Assizes»; Locke’s «Western Rebellion»; Lord Lonsdale’s «Memoirs»; Описаніе Седжмурской битвы въ бумагахъ Гардвика.

Разсказъ Кларка въ «Life of James the Second». II. 43., не заимствованъ изъ королевской рукописи и достаточно опровергаетъ самъ себя.}.

Не менѣе мужественно умеръ и Кристоферъ Батискумъ, молодой богатый темпляръ изъ хорошей фамиліи. Въ Дорчестерѣ, прекрасномъ провинціальномъ городѣ, гордящемся своимъ вкусомъ и утонченностью жизни, на него смотрѣли какъ на образецъ истиннаго джентльмена. Много приложено было стараній, чтобы спасти его. Носился слухъ, которому вѣрили на всемъ западѣ Англіи, что онъ былъ обрученъ съ молодою леди знатнаго происхожденія, сестрой шерифа, что она бросилась къ ногамъ Джеффриза, умоляя его о пощадѣ, и что Джеффризъ оттолкнулъ ее съ такою отвратительною шуткою, что повторить ее значило бы оскорбить всякое приличіе и гуманность. Ея возлюбленный претерпѣлъ смерть въ Лаймѣ благочестиво и мужественно^[230].

Еще большее участіе возбуждено было двумя благородными братьями, Вилліамомъ и Бенджаминомъ Гьюлингами. Они были молоды, прекрасны, образованы и изъ хорошей семьи. Дѣдъ ихъ по матери назывался Киффинъ. Онъ былъ одинъ изъ первыхъ купцовъ въ Лондонѣ, и вообще его считали главою баптистовъ. Главный судья во время процесса обращался къ Вилліаму Гьюлингу съ своимъ характеристическимъ звѣрствомъ. «У васъ есть дѣдушка, сказалъ онъ, который заслуживаетъ быть повѣшеннымъ такъ же, какъ и вы.» Бѣдный мальчикъ, которому было всего только 19 лѣтъ отъ роду, претерпѣлъ смерть съ такою кротостью и твердостью, что одинъ армейскій офицеръ, присутствовавшій при казни и отличавшійся грубостью и суровостью, былъ странно взволнованъ и сказалъ: «Я не думаю, чтобъ и самъ милордъ главный судья устоялъ противъ этого.» Еще питали надежду, что Бенджаминъ будетъ помилованъ. Въ самомъ дѣлѣ, довольно было взять изъ семейства одну жертву въ такомъ нѣжномъ возрастѣ. Даже Джеффризъ былъ на это склоненъ или притворялся склоннымъ. Дѣло въ томъ, что одинъ изъ его родныхъ, на котораго онъ много разсчитывалъ и съ которымъ поэтому онъ не могъ такъ обойтись, какъ обходился обыкновенно съ ходатаями, усильно просилъ за опечаленное семейство. Дано было время для сношенія съ Лондономъ. Сестра подсудимаго обратилась въ Вайтголль съ прошеніемъ. Многіе изъ придворныхъ желали ей успѣха; и Чорчилль, между многочисленными пороками котораго не было жестокости, выпросилъ для нея допускъ. «Отъ всего сердца желаю вамъ успѣха, сказалъ онъ, когда они стояли вмѣстѣ въ пріемной: но не обольщайте себя надеждами. Этотъ мраморъ (и онъ положилъ руку на каминъ) не жестче короля.» Предсказаніе оправдалось: Іаковъ былъ неумолимъ. Бенджаминъ Гьюлингъ умеръ съ неустрашимымъ мужествомъ, среди общаго плача, отъ котораго не могли воздержаться и солдаты, стоявшіе на стражѣ вокругъ висѣлицы^[231].

Но мятежники, осужденные на смерть были, еще не столько достойны сожалѣнія, какъ нѣкоторые изъ оставшихся въ живыхъ. Многіе изъ арестованныхъ, которыхъ Джеффризъ не могъ обвинить въ государственной измѣнѣ, были уличены въ разныхъ проступкахъ и осуждены на бичеванье, столь же ужасное, какъ и то, которое вытерпѣлъ Отсъ. Одна женщина за нѣсколько необдуманныхъ словъ, какія произносила половина женщинъ въ округахъ, гдѣ бушевала война, была приговорена къ бичеванію чрезъ всѣ торговые города въ Дорсетширѣ. Она вытерпѣла часть своего наказанія до возвращенія Джеффриза въ Лондонъ; но когда его больше не было на западѣ, тюремщики, съ гуманнаго согласія начальства, взяли на себя отвѣтственность за пощаду ея отъ дальнѣйшаго мученія. Еще ужаснѣйшій приговоръ состоялся надъ мальчикомъ по имени Тотчиномъ, судимымъ за возмутительныя слова. Онъ, какъ обыкновенно, былъ прерванъ въ своей защитѣ сквернословіемъ и ругательствами, посыпавшимися на него съ судейскаго кресла. «Ты бунтовщикъ; и весь твой родъ состоялъ изъ бунтовщиковъ, начиная съ Адама. Мнѣ говорятъ, что ты поэтъ. Мы будемъ вмѣстѣ стихотворничать.» Приговоръ состоялъ въ томъ, чтобы мальчика продержать въ тюрьмѣ семь лѣтъ, и въ теченіе этого времени каждый годъ бичевать черезъ каждый городъ въ Дорсетширѣ. Женщины въ галлереѣ зарыдали. Слѣдственный клеркъ поднялся въ большомъ волненіи. «Милордъ, сказалъ онъ, арестантъ очень молодъ. Въ графствѣ много торговыхъ городовъ. По приговору приходится бичевать его каждыя двѣ недѣли въ теченіе семи лѣтъ.» «Если онъ молодой человѣкъ, сказалъ Джеффризъ, то старый плутъ. Леди, вы не знаете этого негодяя такъ хорошо, какъ я. Этого наказанія съ него и въ половину не довольно. Просьбы всей Англіи не заставятъ меня отмѣнить его.» Тотчинъ въ отчаяньѣ просилъ, и вѣроятно искренно, чтобъ его повѣсили. Къ счастью для него, онъ въ это самое время заболѣлъ оспою и былъ при смерти. Такъ какъ казалось рѣшительно невѣроятнымъ, чтобы приговоръ былъ выполненъ, то главный судья согласился отмѣнить его за взятку, которая сдѣлала арестанта нищимъ. Характеръ Тотчина, и прежде не очень кроткій, ожесточенъ былъ до безумія тѣмъ, что онъ претерпѣлъ. Во всю жизнь свою онъ былъ извѣстенъ, какъ одинъ изъ самыхъ язвительныхъ и упорныхъ враговъ дома Стюартовъ и партія торіевъ^[232].

Число арестантовъ, сосланныхъ Джеффризомъ, было 841. Эти люди, болѣе несчастные, чѣмъ ихъ товарищи, претерпѣвшіе смерть, были подѣлены на партіи и подарены людямъ, пользовавшимся благосклонностью двора. Условіемъ этого подарка было, чтобы осужденныхъ свезти за море, какъ рабовъ, чтобы освобождать ихъ не ранѣе десяти лѣтъ, и чтобы мѣстомъ ихъ изгнанія былъ который-нибудь изъ вестъ-индскихъ острововъ. Послѣдній пунктъ постарались придумать для увеличенія бѣдственнаго положенія ссыльныхъ. Въ Новой Англіи и въ Нью-Джерси они нашли бы доброжелательно къ нимъ расположенное населеніе и климатъ, безвредный для ихъ здоровья. Поэтому рѣшено было ссылать ихъ въ колоніи, гдѣ пуритане не могли надѣяться внушать много симпатіи, и гдѣ работникъ, взросшій въ умѣренномъ климатѣ, не могъ наслаждаться хорошимъ здоровьемъ. Торгъ невольниками былъ тогда въ такомъ ходу, что эти рабы, не смотря на продолжительный переѣздъ и болѣзненное состояніе, въ которое онъ долженъ былъ привести ихъ, все еще были очень цѣнны. Джеффрисъ сообразилъ, что въ среднемъ выводѣ, каждый изъ нихъ, по уплатѣ издержекъ, будетъ стоить отъ 10 до 15 фунтовъ. Поэтому явилось много горячихъ соисканій на эти подарки. Нѣкоторые торіи на западѣ полагали, что они дѣятельностью и потерями во время мятежа пріобрѣли право на участіе въ выгодахъ, на которыя жадно бросились вайтголльскіе льстецы. Однакожъ побѣда осталась за придворными^[233].

Бѣдственное положеніе ссыльныхъ вполнѣ равнялось положенію негровъ, перевозимыхъ изъ Конго въ Бразилію. Извѣстно изъ лучшихъ источниковъ, какіе только до сихъ поръ намъ доступны, что болѣе пятой части посаженныхъ на корабли было выброшено акуламъ, прежде чѣмъ кончился переѣздъ. Человѣческій грузъ былъ сложенъ въ трюмѣ небольшихъ судовъ. Такъ мало дано было простора этимъ несчастнымъ, изъ которыхъ многіе страдали еще незаживленными ранами, что они не могли всѣ разомъ лежать, не ложась одинъ на другаго. Имъ не позволяли выходить на палубу. Люкъ постоянно сторожили караульные съ кортиками и ружьями. Въ этой тюрьмѣ было все: темнота, вонь, плачъ, болѣзнь и смерть. Изъ 99-ти осужденныхъ, которыхъ везли на одномъ суднѣ, 22 умерли до пріѣзда въ Ямайку, хотя путь былъ совершенъ съ необыкновенною скоростью. Оставшіеся въ живыхъ, по прибытіи на мѣсто неволи, были просто скелеты. Въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль грубые сухари и вонючая вода выдавались имъ такою малою мѣрою, что каждый изъ нихъ легко могъ бы съѣдать порцію, назначенную для пятерыхъ. Поэтому они были въ такомъ состояніи, что купецъ, къ которому они были отправлены, нашелъ необходимымъ откармливать ихъ до продажи^[234].

Между тѣмъ толпа жадныхъ доносчиковъ оспаривала и рвала на куски собственность какъ тѣхъ мятежниковъ, которые претерпѣли смерть, такъ и тѣхъ еще болѣе несчастныхъ людей, которые чахли подъ тропическимъ солнцемъ. По закону, подданный, обвиненный въ измѣнѣ, теряетъ все свое имущество; и этотъ законъ, послѣ Кровавыхъ ассисовъ, доведенъ былъ до жестокой и вмѣстѣ нелѣпой строгости. Несчастныя вдовы и ограбленныя сироты чернорабочихъ людей, которыхъ трупы висѣли на перекресткахъ, были призываемы къ агентамъ казначейства для объясненія, куда дѣвалась какая-нибудь корзина, гусь, окорокъ ветчины, боченокъ сидру, мѣшокъ бобовъ или вязанка сѣна^[235]. Между тѣмъ какъ мелкіе слуги правительства обирали семейства убитыхъ поселянъ, главный судья быстро нагромождалъ себѣ состояніе грабежемъ виговъ высшаго класса. Онъ широко торговалъ пощадами. Самая доходная сдѣлка этого рода была у него съ джентльменомъ, по имени Эдмондомъ Придо. Извѣстно, что Придо не поднималъ оружія противъ правительства; и вѣроятно, единственною виною было его богатство, наслѣдованное послѣ отца, отличнаго юриста, занимавшаго высокую должность при протекторѣ. Употреблены были всѣ старанія, чтобы какъ-нибудь къ нему привязаться. Нѣкоторымъ арестантамъ обѣщано было прощеніе, если они сдѣлаютъ показаніе противъ Придо. Несчастный человѣкъ долго сидѣлъ въ тюрьмѣ и наконецъ, подавленный страхомъ висѣлицы, согласился заплатить 15,000 фунтовъ за свое освобожденіе. Эта огромная сумма получена Даеффризомъ. Онъ купилъ на нее имѣніе, которое народъ назвали Акелдамою, по имени проклятаго поля^[236], купленнаго цѣною невинной крови^[237].

Ему искусно помогала въ дѣлѣ грабежа толпа паразитовъ, которые обыкновенно пьянствовали и хохотали вмѣстѣ съ нимъ. Должность этихъ людей состояла въ томъ, чтобы заключать тяжкія условія съ осужденными, которыхъ томилъ страхъ смерти, и съ родителями, трепетавшими за жизнь дѣтей. Часть добычи предоставлялъ Джеффризъ своимъ агентамъ. Одному изъ этихъ собутыльниковъ онъ бросилъ, говорятъ, во время попойки черезъ столъ прощеніе богатому измѣннику. Не безопасно было прибѣгать къ какому-либо ходатайству мимо его креатуръ, ибо онъ охранялъ доходную монополію пощады съ ревнивою заботливостью. Подозрѣвали даже, что онъ отправилъ нѣсколькихъ человѣкъ на висѣлицу, единственно потому, что они искали королевской милости путями, отъ него независѣвшими^[238].

Нѣкоторымъ придворнымъ удалось однако получить часть его выручки. Статсъ-дамы королевы больше всѣхъ отличались хищностью и жестокостью. Часть навлеченнаго ими на себя позора падаетъ на ихъ госпожу; ибо только въ слѣдствіе отношеній, въ какихъ онѣ съ нею находились, онѣ могли обогащаться столь отвратительною торговлею; и не можетъ быть вопроса о томъ, что она однимъ словомъ или взглядомъ могла бы остановить ихъ. Но дѣло въ томъ, что она ихъ ободряла собственнымъ примѣромъ, если не выраженіемъ своего одобренія. Она, кажется, принадлежала къ многочисленному разряду людей, которые въ несчастіяхъ сохраняютъ больше достоинства, нежели въ благоденствіи. Пока ея мужъ былъ подданнымъ и изгнанникомъ, удаленнымъ отъ государственныхъ занятій, и подлежалъ большой опасности лишиться правъ своихъ по рожденію, — мягкость и покорность ея обхожденія возбуждала къ ней благосклонность даже въ тѣхъ, которые наиболѣе гнушались ея религіею. Но съ наступленіемъ счастливыхъ обстоятельствъ, ея добродушіе исчезло. Кроткая и ласковая герцогиня превратилась въ злобную и надменную королеву {Burnet. I. 368.; Еyеlyn’s «Diary» Feb. 4. 168⁴⁄₅, July 13.1686. Въ одной изъ сатиръ того времени находятся слѣдующіе стихи:

«Герцогиней, она была ласкова, мила и учтива;

Королевой, она сдѣлалась яростнымъ дьяволомъ.»}. Претерпѣваемыя ею одно за другимъ бѣдствія дѣлали ее предметомъ нѣкотораго уваженія; но это уваженіе могло бы значительно возрасти, если бы можно было узнать, что въ эпоху ея величія она спасла или даже пыталась спасти хоть одну жертву отъ самой ужасной опалы, какую только когда-либо видѣла Англія. Къ несчастью, единственная просьба, съ которою она, сколько извѣстно, обратилась относительно мятежниковъ, было домогательство, чтобъ ей отдали сотню приговоренныхъ къ вывозу за море^[239]. Выручка, полученная ею отъ этого груза, за исключеніемъ значительнаго учета на умершихъ во время переѣзда отъ голода и лихорадки, должна простираться не меньше какъ до 1,000 гиней. Нечему дивиться, что приближенныя подражали ея жадности, недостойной государыни, и ея жестокости, отвратительной въ женщинѣ. Онѣ содрали 1,000 фунтовъ съ Роджера Гора, бриджвотерскаго купца, который сдѣлалъ вкладъ въ военную казну мятежной арміи. Но добыча, на которую онѣ устремились съ наибольшею жадностью, была такого рода, что, казалось бы, и самыя грубыя натуры должны пощадить ее. Нѣсколько дѣвицъ, поднесшихъ Монмуту знамя въ Тонтонѣ, уже страшно искупили свою вину. Одна изъ нихъ брошена была въ тюрьму, гдѣ свирѣпствовала заразительная болѣзнь. Тамъ она заболѣла и умерла. Другая явилась на судъ къ Джеффризу и просила прощенія. "Возьми ее тюремщикъ, « завопилъ судья съ одной изъ тѣхъ гримасъ, которыя часто поражали ужасомъ и болѣе сильныя сердца. Она зарыдала, закрыла лицо шляпкою, пошла за тюремщикомъ, заболѣла отъ испуга и умерла черезъ нѣсколько часовъ. Но большая часть дѣвицъ, участвовавшихъ въ процессіи, были еще живы. Нѣкоторымъ изъ нихъ не было и десяти лѣтъ отъ роду. Всѣ онѣ дѣйствовали по желанію своихъ школьныхъ наставницъ, не понимая, что совершаютъ преступленіе. Фрейлины королевы просили королевскаго позволенія вынудить деньги у родителей этихъ дѣтей, и позволеніе было имъ дано. Послано было въ Тонтонъ приказаніе схватить этихъ маленькихъ дѣвочекъ и посадить въ тюрьму. Порученіе взыскать выкупъ возложено было на сэра Франсиса Ворра-Гестеркума, торійскаго члена за Бриджвотеръ. Его просили объявить въ сильныхъ выраженіяхъ, что фрейлины не станетъ терпѣть замедленія, что онѣ рѣшились домогаться ссылки, если надлежащая сумма не будетъ имъ выслана, и что подъ этой надлежащей суммой подразумѣвалось 7,000 фунтовъ. Боргъ извинялся, что не можетъ принять участія въ такой скандалезной сдѣлкѣ. Тогда фрейлины просили Вилліама Пенна похлопотать для нихъ; и Пеннъ принялъ порученіе. Казалось бы, однако, что въ этомъ случаѣ не было съ его стороны неумѣстнымъ показать немного той упрямой скрупулезности, которую онъ часто обнаруживалъ по поводу сниманья шляпы. Вѣроятно, онъ заставилъ голосъ своей совѣсти умолкнуть, повторяя самому себѣ, что изъ денегъ, которыя онъ вынудилъ, ничего не лопало въ карманъ; что еслибъ онъ отказался быть агентомъ придворныхъ леди, то онѣ нашли бы агентовъ, менѣе гуманныхъ; что. угодивъ имъ, онъ увеличивалъ свое вліяніе при дворѣ, и что его вліяніе при дворѣ уже дало ему возможность оказать великія услуги его угнетеннымъ братіямъ. Наконецъ фрейлины принуждены были довольствоваться менѣе чѣмъ третью того, что онѣ запросили^[240].

Ни одинъ англійскій государь не представилъ болѣе сильныхъ доказательствъ жестокой натуры, какъ Іаковъ II. Однако его жестокость была не ненавистнѣе его милости, — или можетъ быть, вѣрнѣе будетъ сказать: его милость и его жестокость были таковы, что; покрывали одна другую позоромъ. Наше негодованіе на его поступки съ простодушными поселянами, молодыми мальчиками, нѣжными женщинами, къ которымъ онъ былъ неумолимо строгъ, еще увеличивается, когда мы узнаемъ, кому и по какимъ соображеніямъ было даровано его прошеніе.

Правило, которымъ послѣ мятежа долженъ руководствоваться государь въ выборѣ мятежниковъ для наказанія, совершенно очевидно. Зачинщиковъ, знатныхъ, богатыхъ и образованныхъ людей, власть или хитрость которыхъ ввели толпу въ заблужденіе, — вотъ кого слѣдуетъ карать. Но едва ли можно поступить слишкомъ снисходительно съ обманутымъ народомъ послѣ того, какъ проиграно сраженіе. Это правило, столь очевидно согласное съ правосудіемъ и человѣчностью, не только не было соблюдаемо, но было еще извращено. Въ то время какъ убивали сотнями людей, которыхъ слѣдовало бы пощадить, нѣсколько человѣкъ, которыхъ справедливо можно было бы предать всей строгости закона, были пощажены. Такая безразсудная милость сбила съ толку нѣсколькихъ писателей, а другимъ заставила разсыпаться въ смѣшныхъ похвалахъ. Она не была ни загадочна, ни достойна хвалы. Ее можно ясно прослѣдить во всѣхъ ея побужденіяхъ, какъ скаредныхъ, такъ и злобныхъ, какъ въ жаждѣ денегъ, такъ и въ жаждѣ крови.

Въ дѣлѣ Грея не было никакого смягчающаго обстоятельства. Его способности и познанія, наслѣдованное имъ положеніе въ государствѣ и высокое мѣсто, которое онъ занималъ въ мятежной арміи, должны были бы сдѣлать его въ глазахъ правительства болѣе достойнымъ наказанія, чѣмъ Алису Лайль, чѣмъ Вилліама Гьюлинга, чѣмъ кого-либо изъ невѣжественныхъ поселянъ, которыхъ головы, руки и ноги выставлены были въ Сомерсетширѣ. Но у Грея было большое имѣніе, строго огражденное закономъ о наслѣдствѣ. Онъ пользовался своею собственностью только пожизненно, и нельзя было конфисковать у него ничего больше того, чѣмъ онъ располагалъ. Если. его умертвить, земли тотчасъ перейдутъ къ другому наслѣднику. Если его простить, онъ будетъ въ состояніи заплатить большой выкупъ. Поэтому ему позволили выкупиться, давши закладную на 40,000 фунтовъ лорду-казначею и на меньшія суммы другимъ придворнымъ^[241].

Сэръ Джонъ Кокранъ занималъ между шотландскими мятежниками ту самую должность, что Грей на западѣ Англіи. Чтобы государь, безпримѣрно мстительный, простилъ Кокрана — казалось невѣроятнымъ. Но Кокранъ былъ младшій сынъ богатой фамиліи; поэтому только, пощадивъ его, можно было получить съ него деньги. Отецъ его, поръ Дондональдъ, предложилъ взятку въ 5,000 фунтовъ состоявшимъ при королевскомъ дворѣ священникамъ; и прощеніе было получено^[242].

Самуилъ Стори, замѣчательный сѣятель крамолы, бывшій комиссаромъ въ мятежной арміи и воспламенившій невѣжественный сомерсетширскій людъ жаркими рѣчами, въ которыхъ Іаковъ являлся зажигателемъ и отравителемъ, былъ прощенъ. Стори умѣлъ оказать важную помощь Джеффризу въ вынужденіи 15,000 фунтовъ отъ Придо^[243]. Никто изъ измѣнниковъ не имѣлъ меньшаго права ожидать милости, какъ Ведъ, Гудинофъ и Фергюсонъ. Эти три предводителя мятежа бѣжали вмѣстѣ съ седжмурскаго поля и въ безопасности достигли морскаго берега. Но они нашли фрегатъ, крейсировавшій возлѣ мѣста, съ котораго надѣялись отплыть. Тогда они раздѣлились. Ведъ и Гудинофъ скоро были открыты и привезены въ Лондонъ. Какъ ни сильно были они замѣшаны въ Райгаусскомъ заговорѣ, какъ ни замѣчательны были они между предводителями Западнаго возстанія, но имъ дарована была жизнь, потому что они могли сообщить свѣдѣнія, на основаніи которыхъ король могъ убить и ограбить нѣсколькихъ людей, которыхъ онъ ненавидѣлъ, но на которыхъ до сихъ поръ не могъ взнести никакого преступленія^[244].

Какъ ускользнулъ Фергюсонъ, — это и было и до сихъ поръ остается тайною. Изъ всѣхъ враговъ правительства онъ, безъ сомнѣнія, былъ самый преступный. Онъ былъ первоначальнымъ составителемъ заговора на убійство царственныхъ братьевъ. Онъ писалъ декларацію, которая, по неистовству, злобѣ и лживости, не имѣетъ ничего себѣ равнаго даже между пасквилями того бурнаго времени. Онъ подстрекалъ Монмута сперва вторгнуться въ королевство, а потомъ присвоить себѣ корону. Естественно было ожидать, что строгій розыскъ сдѣланъ будетъ о великомъ измѣнникѣ, какъ его часто называли; а отъ такого розыска едва ли могъ укрыться человѣкъ, столь непохожій на другихъ своимъ видомъ и языкомъ. Разсказывали по секрету въ лондонскихъ кофейняхъ, что Фергюсонъ былъ взятъ; и этому слуху вѣрили люди, которымъ представлялись превосходные случаи узнать истину. Вслѣдъ за тѣмъ говорили, что онъ находился въ безопасности на материкѣ. Сильно подозрѣвали, что онъ былъ въ постоянномъ сообщеніи съ правительствомъ, противъ котораго безпрестанно крамольничалъ; что въ то время, какъ онъ побуждалъ своихъ соучастниковъ на всѣ безразсудства, отъ него получалось въ Вайтголѣ именно столько свѣдѣній о ихъ дѣйствіяхъ, сколько было достаточно для спасенія собственной его шеи, и что поэтому отдано было приказаніе дать ему средства уйти {Многіе писатели утверждали, безъ малѣйшаго основанія, что Іаковъ даровалъ Фергюсону прощеніе. Нѣкоторые были такъ нелѣпы, что ссылались на это воображаемое прощеніе, — которое, если бы было даровано въ самомъ дѣлѣ, доказывало бы только, что Фергюсонъ былъ придворный шпіонъ, — въ подтвержденіе великодушія и благости государя, который отрубилъ голову Алисѣ Лайль и сжегъ Елизавету Гонтъ. Фергюсонъ не только не былъ прощенъ особо, по имя его было исключено даже изъ общаго прощенія, обнародованнаго въ слѣдующую весну („London Gazette“, March 15. 168⁵⁄₆). Если, какъ общество подозрѣвало — и что кажется вѣроятнымъ — ему оказано было снисхожденіе, это было снисхожденіе, котораго Іаковъ, не безъ основанія, стыдился, и которое, сколько это было возможно, хранилось въ тайнѣ. Слухи, ходившіе тогда въ Лондонѣ, упоминаются въ „Observalor“, Aug. 1. 1685.

Сэръ Джонъ Рирзби, который долженъ былъ хорошо это знать, положительно утверждаетъ, что Фергюсонъ былъ взятъ черезъ три дня послѣ Седжмурсжой битвы. Но сэръ Джонъ явно ошибается въ числѣ, а потому могъ ошибаться и во всей исторіи дѣла. Изъ „Лондонской Газеты“ и изъ признанія Гудинофа (Lansdowne MS. 1152) ясно видно, что, черезъ двѣ недѣли послѣ битвы, Фергюсонъ не былъ еще схваченъ и, по догадкамъ, скрывался еще въ Англіи.}.

И вотъ Джеффризъ, совершивъ свое дѣло, воротился за наградой. Онъ пріѣхалъ въ Виндзоръ съ запада, оставивъ позади себя убійства, плачъ и ужасъ. Ненависть, съ которою смотрѣлъ на него народъ въ Сомерсетширѣ, не имѣетъ ничего подобнаго въ исторіи. Ее не погасили ни время, ни политическія перемѣны; она долго передавалась изъ поколѣнія въ поколѣніе и горячо кипѣла противъ его невиннаго потомства. Когда прошло ужъ много лѣтъ послѣ его смерти, когда исчезли его имя и титулъ, внучка его, графиня Помфретъ, проѣзжая по западной дорогѣ, терпѣла оскорбленія отъ простонародья и увидѣла, что ей не безопасно оставаться между наслѣдниками тѣхъ, которые были свидѣтелями Кровавыхъ ассизовъ^[245].

Но при дворѣ Джеффризъ былъ принятъ отлично. Онъ былъ судья пб-сердцу своему государю. Іаковъ слѣдилъ за его объѣздомъ съ любопытствомъ и восхищеніемъ. Въ своей гостиной и за столомъ онъ часто говорилъ о разореніи, постигшемъ его недоброжелательныхъ подданныхъ, съ радостью, которая поражала изумленіемъ иностранныхъ посланниковъ. Собственноручно написалъ онъ разсказъ о томъ, что онъ шутливо называлъ кампаніею своего лорда главнаго судьи на западъ. Нѣсколько сотъ мятежниковъ, писалъ его величество въ Гагу, осуждено. Нѣкоторые изъ нихъ повѣшены; слѣдовало бы повѣсить больше; а остальные должны быть сосланы на плантаціи. Напрасно писалъ къ нему Кенъ, умоляя о прощеніи заблудшагося народа, и изображалъ съ патетическимъ краснорѣчіемъ ужасное состояніе своей епархіи. Онъ жаловался, что невозможно ѣздить по большимъ дорогамъ, не встрѣчая страшнаго зрѣлища, и что въ Сомерсетширѣ воздухъ всюду напитанъ смертью. Король читалъ и оставался, по выраженію Чорчилля, жесткимъ, какъ мраморъ на каминѣ въ Вайтголлѣ. Въ Виндзорѣ большая печать Англіи вручена была Джеффризу, и въ ближайшемъ нумеръ „Лондонской Газеты“ торжественно объявлено, что эта честь была наградою за многія высокія и вѣрныя заслуги, сдѣланныя имъ коронѣ^[246].

Въ позднѣйшій періодъ, когда люди всѣхъ партій говорили съ негодованіемъ о Кровавыхъ ассизахъ, безнравственный судья и безнравственный король старались оправдаться, сворачивая вину одинъ на другаго. Джеффризъ, въ Тоуэрѣ, объявилъ, что, и въ величайшей своей жесткости, онъ не выходилъ за предѣлы точныхъ приказаній своего государя; мало того: онъ не достаточно выполнялъ ихъ. Іаковъ, въ Сенъ-Жерменѣ, старался увѣрить, что онъ лично склонялся на сторону милости, и что незаслуженные упреки сыплются на него за необузданность его министра. Но ни одинъ изъ этихъ жестокосердыхъ людей не долженъ быть прощенъ на счетъ другаго. Отговорку Іакова. собственноручныя его показанія дѣлаютъ фактически ложною. Оговорка Джеффриза, еслибъ даже она и была фактически вѣрна, сама по себѣ въ высшей степени недостойна.

Избіеніе на западѣ кончилось. Избіеніе въ Лондонѣ готово было начаться. Правительству особенно хотѣлось найти жертвы между богатыми вигами — купцами Сити. Они, въ прежнее царствованіе, составляли страшную часть оппозиціи. Они были богаты; и богатство ихъ не было, какъ у многихъ нобльменовъ и провинціальныхъ джентльменовъ, ограждено отъ конфискаціи закономъ о наслѣдствѣ. Въ дѣлѣ Грея и людей съ его положеніемъ невозможно было удовлетворить жестокости и хищности разомъ; но богатаго купца можно было и повѣсить, и ограбить. Только торговая знать, хотя вообще враждебная папизму и произвольной власти, была слишкомъ совѣстлива и слишкомъ робка для государственной измѣны. Однимъ изъ значительнѣйшихъ людей въ ней былъ Генри Корнишъ. Онъ былъ ольдерменомъ во времена старой хартіи Сити и находился въ должности шерифа, когда вопросъ о биллѣ объ исключеніи занималъ общество. Въ политикѣ онъ былъ вигъ. Его религіозныя мнѣнія склонялись къ пресвитеріанству; но онъ былъ человѣкъ осторожнаго и умѣреннаго характера. Нѣтъ достовѣрнаго доказательства, чтобы онъ когда-либо подходилъ близко къ измѣнѣ. Будучи шерифомъ, онъ очень неохотно употреблялъ въ качествѣ своего депутата такого неистоваго и безнравственнаго человѣка, какъ Гудинофъ. Когда Райгаусскій заговоръ былъ открытъ, въ Вайтголлѣ силно надѣялись, что Корнишъ окажется замѣшаннымъ въ него; но обманулись въ своихъ надеждахъ. Одинъ изъ заговорщиковъ, Джонъ Ромзи, готовъ былъ, пожалуй, въ чемъ угодно поклясться; но одного свидѣтеля было недостаточно, а другаго нельзя было найти. Болѣе двухъ лѣтъ прошло съ того времени. Корнишъ вообразилъ себя безопаснымъ; но тиранъ не спускалъ съ него глазъ. Гудинофъ, ужасаясь близкой смерти и все еще злобствуя на своего прежняго начальника за его всегдашнее невыгодное о немъ мнѣніе, согласился сдѣлать показаніе, котораго до сихъ поръ недоставало. Корнишъ былъ арестованъ, среди занятій на биржѣ, посаженъ въ тюрьму, продержанъ тамъ трое сутокъ въ уединенномъ заключеніи и, вовсе къ тому неприготовленный, позванъ къ суду въ Ольдъ-Бейли. Обвиненіе противъ него основывалось только на показаніяхъ Ромзи и Гудипофа. Оба они, по собственному признанію, были соучастниками въ заговорѣ, въ которомъ обвиняли подсудимаго. Оба были подстрекаемы къ его обвиненію надеждою и страхомъ. Представлено было свидѣтельство, что Гудинофъ былъ еще и подъ вліяніемъ личной вражды. Разсказъ Ромзи не совпадалъ съ тѣмъ, что онъ говорилъ, когда явился свидѣтелемъ противъ лорда Росселя. Но все это было представляемо напрасно. На скамьѣ сидѣло трое судей, которые были вмѣстѣ съ Джеффризомъ на западѣ; и наблюдавшіе за ихъ поведеніемъ замѣтили, что они возвратились съ тонтонской бойни въ свирѣпомъ и раздраженномъ состояніи. Это слишкомъ извѣстная истина, что люди, по природѣ своей вовсе не жестокіе, дѣйствіемъ привычки скоро получаютъ вкусъ къ крови. Судьи и адвокаты соединились, чтобы застращать несчастнаго вига. Присяжные, назначенные раболѣпнымъ шерифомъ, тотчасъ нашли обвиненіе въ преступленіи справедливымъ; и, не взирая на негодующій ропотъ общества, Корнишъ претерпѣлъ смерть на десятый день послѣ своего ареста. Чтобы сдѣлать униженіе его болѣе полнымъ, висѣлица поставлена была на томъ мѣстѣ, гдѣ Кингъ-Стритъ пересѣкаетъ Чипсайдъ, въ виду дома, въ которомъ онъ долго жилъ, всѣми уважаемый, въ виду биржи, гдѣ его кредитъ стоялъ всегда высоко, и Гильдголля, гдѣ онъ отличался, какъ популярный начальникъ. Онъ умеръ мужественно, произнося много благочестивыхъ словъ, но своими взглядами и жестами выразилъ столько глубокаго негодованія на варварство и несправедливость обращенія съ нимъ, что враги его распустили о немъ лживые разсказы. Онъ былъ пьянъ, говорили они, или сошелъ съ ума, когда его вѣшали. Однако Вилліамъ Пеннъ, который стоялъ близъ висѣлицы, и котораго чувства были всѣ на сторонѣ правительства, говорилъ впослѣдствіи, что онъ не замѣтилъ въ поведеній Корниша ничего, кромѣ естественнаго негодованія невиннаго человѣка, убиваемаго по формѣ закона. Голова убитаго члена городоваго правленія была выставлена надъ Гильдголлемъ^[247].

Какъ ни черно это дѣло, но оно не самое черное изъ тѣхъ, которыя опозорили засѣданія той осени въ Ольдъ-Бейли. Между людьми, замѣшанными въ Райгаусскомъ заговорѣ, былъ нѣкто, по имени Джемсъ Бортонъ. По собственному его признанію, онъ присутствовалъ при обсужденіи его сообщниками замысла убійства. Когда заговоръ былъ открытъ, назначена была награда тому, кто выдастъ Бортона. Его спасла отъ смерти старая женщина, баптистка, по имени Елизавета Гонтъ. Эта женщина, при странныхъ манерахъ и фразеологіи, была чрезвычайно добра. Она провела жизнь свою, утѣшая несчастныхъ всѣхъ религій, какъ бы онѣ не назывались, и всѣмъ была извѣстна, какъ постоянная посѣтительница тюремъ. Ея политическія и богословскія мнѣнія, равно и расположеніе къ состраданію, заставили ее сдѣлать все для нея возможное въ пользу Бортона. Она добыла лодку, которая перевезла его въ Гревзендъ, гдѣ онъ пересѣлъ на корабль, отправлявшійся въ Амстердамъ. Въ минуту отъѣзда она сунула ему въ руку весьма значительную для своихъ средствъ сумму денегъ. Бортонъ, проживая нѣсколько времени въ изгнаніи, воротился въ Англію съ Монмутомъ, сражался при Седжмурѣ, бѣжалъ въ Лондонъ и скрылся въ домѣ Джона Ферили, цирюльника въ Вайтчапелѣ. Ферили былъ очень бѣденъ. Его осаждали кредиторы. Онъ зналъ, что обѣщано 100 фунтовъ въ награду отъ правительства за выдачу Бортона. Но честный человѣкъ былъ неспособенъ измѣнить тому, кто, въ крайней опасности, вступилъ подъ сѣнь его кровли. Къ несчастью, скоро заговорили въ городѣ, что гнѣвъ Іакова болѣе возбужденъ противъ тѣхъ, кто укрываетъ мятежниковъ, чѣмъ противъ самихъ мятежниковъ. Іаковъ объявилъ публично, что изъ всѣхъ родовъ измѣны самый непростительный родъ — укрывательство измѣнниковъ отъ его мщенія. Бортонъ зналъ это. Онъ самъ себя выдалъ правительству и сдѣлалъ показанія противъ Ферили и Елизаветы Гонтъ. Ихъ потребовали къ суду. У негодяя, котораго жизнь они сохранили, хватило духа и совѣсти явиться главнымъ свидѣтелемъ противъ нихъ. Ихъ обвинили. Ферили былъ приговоренъ къ висѣлицѣ, а Елизавета Гонтъ къ костру. Даже и послѣ всѣхъ ужасовъ того года, многимъ казалось невозможнымъ, чтобъ эти приговоры были приведены въ исполненіе. Но у короля не было жалости. Ферили повѣсили. Елизавету Гонтъ сожгли живую въ Тибурнѣ въ тотъ самый день, когда Корнишъ претерпѣлъ смерть въ Чипсайдѣ. Она оставила записку, которая была написана, правда, неизящнымъ слогомъ, но такъ, что ее читали многія тысячи съ состраданіемъ и ужасомъ. „Вина моя, говорила она, была такова, что государь очень могъ бы ее простить. Я только поддержала бѣдное семейство. и увы! должна умереть за это.“ Она жаловалась на наглость судей, на свирѣпость тюремщика и на тираннію того, величайшаго изъ всѣхъ, жертвою прихоти котораго падаетъ она и пало много другихъ. Что касается ея лично, она прощаетъ имъ несправедливости; но что касается ихъ неумолимой вражды къ добру, которое въ свое время воскреснетъ и процвѣтетъ, она предоставляетъ ихъ суду царя царей. До конца она сохранила спокойное мужество, которое напомнило зрителямъ самыя героическія кончины, о какихъ только они читали у Фокса. Для Вилліама Пенна имѣли, кажется, особенную привлекательность зрѣлища, которыхъ обыкновенно избѣгаютъ гуманные люди, и онъ поспѣшилъ, изъ Чипсайда, гдѣ былъ повѣшенъ Корнишъ, въ Тибурнъ, чтобы видѣть сожженіе Елизаветы Гонтъ. Впослѣдствіи онъ разсказалъ, что, когда она укладывала вокругъ себя солому такимъ образомъ, чтобы сократить свои страданія, всѣ зрители рыдали. Всѣ были поражены, когда во время исполненія самаго низкаго судебнаго убійства, которое позорило даже и тѣ времена, разразилась такая буря, какой никто не помнилъ со временъ страшнаго урагана, свирѣпствовавшаго вокругъ смертнаго ложа Оливера. Угнетаемые пуритане, не безъ мрачнаго удовольствія, считали разрушенные дома и разбитыя суда и извлекли для себя нѣкоторое утѣшеніе изъ мысли, что небеса страшнымъ знаменіемъ засвидѣтельствовали неправду, свирѣпствовавшую на землѣ. Съ того ужаснаго дня ни одна женщина въ Англіи не претерпѣла смерти за политическое преступленіе^[248].

Полагали, что Гудинофъ еще не заслужилъ прощенія. Правительство хотѣло еще погубить жертву невысокаго сана, хирурга въ Сити, по имени Бетмана. Онъ по своему ремеслу, служилъ Шафтсбёри и былъ ревностнымъ эксклюзіонистомъ. Онъ могъ быть посвященъ въ тайну вигскаго заговора; но извѣстно, что онъ не былъ въ числѣ главныхъ заговорщиковъ; ибо, въ большой массѣ показаній, обнародованныхъ правительствомъ, его имя попадается только одинъ разъ, да и то не въ связи съ какой-либо виной, близкою къ государственной измѣнѣ. Изъ акта обвиненія его и изъ скудныхъ дошедшихъ до насъ извѣстій о судѣ надъ нимъ видно ясно, что онъ не быль даже и обвиняемъ въ томъ, что раздѣлялъ намѣреніе умертвить царственныхъ братьевъ. Злоба, съ которою преслѣдовали столь незначительнаго человѣка, виновнаго въ столь маломъ преступленіи, тогда какъ гораздо важнѣйшіе преступники и измѣнники выкупали себя показаніями противъ него, по видимому, требовала объясненія, — и позорное объясненіе было найдено. Когда Отсъ, послѣ бичеванья, былъ отвезенъ въ Ньюгетъ безъ чувствъ и, многіе думали, въ послѣднихъ мукахъ, Бетманъ пустилъ ему кровь и перевязалъ раны. То была непростительная вина. Бетмана арестовали и обвинили. Свидѣтелями противъ него были люди безчестные, и притомъ они клялись для спасенія собственной жизни. Ни одинъ изъ нихъ не получилъ еще прощенія, и народъ говорилъ, что они ловятъ добычу, какъ ручные бакланы, въ веревкою на шеѣ. Подсудимый, ошеломленный болѣзнью, не въ силахъ былъ проговорить ни слова и не понималъ, что съ нимъ дѣлается. Его сынъ и дочь стояли возлѣ него у рѣшетки. Они читали, какъ могли, то, что онъ кое-какъ написалъ, и разбирали показанія противъ отца. Но это помогло мало. Онъ былъ осужденъ, повѣшенъ и четвертованъ^[249].

Никогда, даже и во время тиранніи Лода, положеніе пуританъ не было столь печально, какъ въ это время. Никогда такъ дѣятельно не подсылали шпіоновъ для открытія конгрегацій. Никогда судьи, члены большаго суда присяжныхъ, ректоры и церковные старосты не были въ такомъ движеніи. Многіе диссиденты были потребованы къ церковнымъ судамъ. Нѣкоторые нашли необходимымъ покупать снисхожденіе агентовъ правительства подарками боченковъ вина или перчатокъ, наполненныхъ гинеями. Сепаратисты не имѣли возможности молиться вмѣстѣ безъ такихъ предосторожностей, какія употребляютъ фальшивые монетчики или укрыватели краденыхъ вещей. Мѣста сходокъ часто перемѣнялись, богослуженіе иногда отправлялось передъ самымъ разсвѣтовъ, а иногда въ глухую ночь. Вокругъ зданія, въ которомъ собиралась малая паства, разставлялись сторожа, которые должны были давать знакъ о приближеніи чужаго. Священника вводили переодѣтаго, чрезъ садъ или задній дворъ. Въ нѣкоторыхъ домахъ были потаенныя двери, чрезъ которыя онъ могъ уйти, въ случаѣ опасности. Когда нонконформисты жили одинъ съ другимъ дверь-обо-дверь, часто у нихъ была пробита стѣна, и одно жилье сообщалось съ другимъ посредствомъ тайнаго прохода. Нельзя было пѣть никакого псалма; употреблялись всѣ средства, чтобы не было слышно сквозь стѣну голоса проповѣдника, въ минуту набожнаго увлеченія. Однако, при всѣхъ стараніяхъ, часто бывало невозможно избѣжать бдительности доносчиковъ. Особенно въ предмѣстьяхъ Лондона законъ дѣйствовалъ съ величайшею строгостью. Нѣсколько богатыхъ джентльменовъ было обвинено въ укрывательствѣ пуританскихъ сходокъ. Дома ихъ были строго объисканы, и съ нихъ были взяты штрафы, доходившіе до нѣсколькихъ тысячъ фунтовъ. Самые неистовые и смѣлые сектаторы, выгоняемые такимъ образомъ изъ-подъ крова, сходились подъ открытымъ небомъ и рѣшались отражать силу силою. Миддльпекскій судья, узнавъ, что будетъ происходить ночная молитвенная сходка на песочной ямѣ миляхъ въ двухъ отъ Лондона, взялъ съ собой сильный отрядъ констаблей, ворвался въ собраніе и схватилъ проповѣдника. Но конгрегація, состоявшая человѣкъ изъ двухъ сотъ, скоро выручила своего пастыря, и обратила судью и его слугъ въ бѣгство^[250]. Это, впрочемъ-былъ необыкновенный случай. Вообще, пуританскій духъ, казалось, въ это время былъ подавленъ болѣе, нежели когда-либо прежде или послѣ. Торійскіе памфлетисты хвастались, что ни одинъ фанатикъ не смѣетъ открыть рта или взяться за перо для защиты своихъ религіозныхъ мнѣній. Диссидентскіе священники, какой бы ни было безукоризненной жизни, какъ бы ни отличались познаніями и способностями, не осмѣливались проходить по улицамъ, потому что боялись оскорбленій, которыя не только не были преслѣдуемы, но были даже ободряемы лицами, обязанными охранять общественное спокойствіе. Нѣкоторыя изъ духовныхъ лицъ, пользовавшихся великою славою, сидѣли въ тюрьмѣ. Въ числѣ ихъ былъ Ричардъ Бакстеръ. Другія, боровшіяся съ угнетеніемъ въ теченіе четверти столѣтія, теперь упали духомъ и оставили королевство. Между послѣдними были и Джонъ Гоу. Многіе изъ привыкшихъ посѣщать пуританскія сходки, появились въ приходскихъ церквахъ. Замѣчали, что сектаторовъ, заставленныхъ страхомъ подчиниться общему уставу, легко было отличить по затрудненію, съ которымъ они пріискивали коллекты, и по неловкости, съ которой наклонялись при имени Іисуса^[251].

Осень 1685 года долго вспоминали нонконформисты, какъ время бѣгство и ужаса. Однако и въ эту осень можно было замѣтить первые, слабые признаки великаго поворота счастья. Не прошло восемнадцати мѣсяцевъ, какъ угнетающій король и угнетающая церковь явились ревностными соискателями помощи со стороны партіи, которую и тотъ, и другая такъ жестоко оскорбили.

ГЛАВА VI.

Іаковъ былъ теперь на высотѣ могущества и благоденствія. Какъ въ Англіи, такъ и въ Шотландіи онъ побѣдилъ своихъ враговъ и наказалъ ихъ жестокостью, которая, правда, возбудила въ нихъ самую горькую къ нему ненависть, но въ то же самое время рѣшительно подавила ихъ мужество. Вигская партія, казалось, исчезла. Слово вигъ употреблялось не иначе, какъ только въ смыслѣ упрека. Парламентъ былъ преданъ королю, и отъ короля зависѣло сохранить этотъ парламентъ до конца своего царствованія. Церковь громче, нежели когда-либо, провозглашала свою привязанность къ королю и въ послѣдній мятежъ дѣйствовала въ духѣ этой привязанности. Судьи были орудіями Іакова; и еслибъ они перестали быть такими, въ его власти было ихъ удалить. Корпораціи наполнены были его креатурами. Его доходы многимъ превышали доходы его предшественниковъ. Гордость Іакова сильно возросла. Это былъ уже не тотъ человѣкъ, который нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, боясь, чтобъ его престолъ не былъ опрокинутъ въ одинъ часъ, вымаливалъ иноземную помощь некоролевскими просьбами и принялъ ее со слезами благодарности. Предъ нимъ возникали призраки владычества и славы. Онъ уже видѣлъ себя, въ воображеніи, повелителемъ Европы, бойцомъ за многія государства, угнетаемыя слишкомъ могущественною монархіею. Недальше, какъ въ іюнѣ мѣсяцѣ, онъ увѣрялъ Соединенныя провинціи, что лишь только онъ приведетъ въ порядокъ англійскія дѣла, онъ покажетъ міру, какъ мало боится Франціи. Согласно съ этими увѣреніями, почти черезъ мѣсяцъ послѣ Седжмурской битвы онъ заключилъ съ генеральными штатами оборонительный договоръ, составленный совершенно въ духѣ Тройственнаго союза. Какъ въ Гагѣ, такъ и въ Версалѣ считали весьма важнымъ обстоятельствомъ, что Галифаксъ, постоянный и смертельный врагъ Французскаго господства и лишь изрѣдка призывавшійся до сихъ поръ, съ начала царствованія, на совѣтъ о важныхъ дѣлахъ, въ настоящемъ случаѣ сталъ во главѣ и, казалось, овладѣлъ довѣренностью короля. Не менѣе замѣчательнымъ обстоятельствомъ было и то, что объ этомъ не было ничего сообщено предварительно Барильону. Какъ онъ, такъ и его государь, были захвачены врасплохъ. Людовикъ былъ встревоженъ и обнаружилъ великое и не лишенное основанія безпокойство касательно окончательныхъ замысловъ государя, который недавно еще былъ его пенсіонеромъ и вассаломъ. Утверждали положительно, что Вильгельмъ Оранскій занятъ составленіемъ большаго союза, который долженъ обнять обѣ вѣтви австрійскаго дома, Соединенныя провинціи, королевство Шведское и курфиршество Бранденбургское. Теперь казалось вѣроятнымъ, что этотъ союзъ будетъ имѣть во влавѣ своей англійскаго короля и его парламентъ^[252].

Дѣйствительно, сношенія, ведшія къ такому результату, уже начались. Испанія предлагала заключить тѣсный союзъ съ Іаковомъ; онъ выслушивалъ предложеніе благосклонно, хотя было ясно, что такой союзъ былъ бы почти равносиленъ объявленію Франціи войны. Но Іаковъ отложилъ свое окончательное рѣшеніе до собранія парламента. Судьба христіанства зависѣла отъ настроенія, въ какомъ онъ найдетъ общины. Если онѣ будутъ расположены въ пользу его плановъ внутренняго правленія, тогда ничто не помѣшаетъ ему вмѣшаться, своею силою и властью, въ великую борьбу на материкѣ, которая и будетъ скоро окончена. Если же онѣ окажутся непокорными, онъ долженъ будетъ оставить всякую мысль о посредничествѣ между состязующимися націями, опять долженъ будетъ, умолять Францію о помощи, опять долженъ будетъ подчиниться французскому вліянію, долженъ будетъ низойти до уровня государей третьяго или четвертаго класса и вознаграждать себя за презрѣніе, съ которымъ станутъ смотрѣть на него за границею, торжествомъ надъ закономъ и общественнымъ мнѣніемъ дома.

Казалось, въ самомъ дѣлѣ, что не легко будетъ для него требовать болѣе, чѣмъ расположены были дать общины. Онѣ уже хорошо доказали, что желали сохранить его прерогативы неприкосновенными и что никоимъ образомъ не стали бы строго слѣдить за его захватами правъ народа. Правда, одиинадцать-двѣнадцатыхъ членовъ или зависѣли отъ двора, или были ревностные сельскіе кавалеры. Немного было вещей, въ которыхъ подобное собраніе могло бы упрямо отказывать государю; и, къ счастью для націи, эти немногія вещи были именно тѣ, къ которымъ наиболѣе лежало средне Іакова.

Однимъ изъ его желаній было уничтожить Habeas Corpus Act, который онъ ненавидѣлъ, какъ и естественно, что тиранъ долженъ ненавидѣть самую крѣпкую узду, какую только когда-либо законодательная власть накладывала на тиранію. Это чувство осталось глубоко утвержденнымъ въ его душѣ до конца и проявляется въ инструкціяхъ, которыя писалъ онъ, въ изгнаніи, въ руководство своему сыну^[253]. Но Habeas Corpus Act, хотя узаконенный во время господства виговъ, былъ не болѣе дорогъ для виговъ, какъ и для торіевъ. Да и не удивительно, что этимъ великимъ закономъ очень дорожили англичане всѣхъ безъ различія партій: ибо онъ не окольнымъ, а прямымъ дѣйствіемъ способствуемъ къ безопасности и благоденствію каждаго обитателя королевства^[254].

Іаковъ имѣлъ было и другое намѣреніе, ненавистное для партіи, которая возвела его на престолъ и поддерживала на немъ. Онъ желалъ образовать большую постоянную армію. Онъ воспользовался послѣднимъ мятежемъ, чтобы сдѣлать огромные прибавки къ военной силѣ, оставленной его братомъ. Корпуса называющіеся нынѣ первыми шестью полками гвардейскихъ драгунъ, третьимъ и четвертымъ полками драгунъ и девятью полками линейной пѣхоты, отъ седьмаго до пятнадцатаго включительно, были только-что набраны^[255]. Это увеличеніе и обратный призывъ тангерскаго гарнизона сдѣлали то, что число регулярнаго войска въ Англіи, въ нѣсколько мѣсяцевъ, возрасло отъ шести тысячъ почти до двадцати тысячъ. Еще ни одинъ англійскій король въ мирное время, не имѣлъ въ своемъ распоряженіи такой силы. Но и этою силою Іаковъ не удовольствовался. Онъ часто повторялъ, что никакъ нельзя полагаться на вѣрность милиціонныхъ дружинъ, что онѣ сочувствуютъ всѣмъ страстямъ того класса, къ которому принадлежатъ, что при Седжмурѣ болѣе было милиціонеровъ въ мятежной арміи, нежели въ королевскомъ лагерѣ, и что если бы престолъ былъ защищаемъ только ополченіями графствъ, то Монмутъ прошелъ бы въ тріумфѣ отъ Лайма до Лондона.

Какъ ни великъ былъ доходъ Iакова, сравнительно съ доходомъ прежнихъ королей, но его едва хватало на эти новыя издержки. Большую часть сбора отъ новыхъ налоговъ поглощало содержаніе флота. Въ концѣ прежняго царствованія всѣ издержки на армію, включая и тангерскіе полки, не доходили до 300,000 фунтовъ въ годъ. 600.000 фунтовъ въ годъ теперь было недостаточно^[256]. На новую прибавку необходимо просить субсидій у парламента, а нельзя было надѣяться, чтобы парламентъ былъ расположенъ къ согласію. Самое названіе постоянной арміи было ненавистно всей націи, и болѣе всего ненавистно кавалерамъ-джентльменамъ, наполнявшимъ нижнюю палату. Въ ихъ понятіяхъ постоянная армія соединялась неразлучно съ Охвостьемъ, съ протекторомъ, съ разграбленіемъ церкви, съ очищеніемъ университетовъ, съ уничтоженіемъ перства, съ убійствомъ короля, съ мрачнымъ царствованіемъ Святыхъ, съ лицемѣріемъ и аскетизмомъ, съ пенями и секвестрами, съ оскорбленіями, какія наносили древнѣйшимъ и почетнѣйшимъ фамиліямъ въ королевствѣ генералъ-маіоры, вышедшіе изъ подонковъ толпы. Притомъ же, едва ли былъ хоть одинъ баронетъ или сквайръ въ парламентѣ, который бы значеніемъ въ своемъ графствѣ не былъ отчасти обязанъ занимаемой имъ должности въ милиціи. Съ устраненіемъ этой національной силы англійское джентри должно было потерять много своего достоинства и вліянія. Поэтому было вѣроятно, что для короля труднѣе будетъ получить деньги на содержаніе арміи, чѣмъ добиться уничтоженія Habeas Corpus Act’а.

Но оба упомянутыя нами намѣренія подчинялись великому предпріятію, которому король былъ преданъ всею душой, но которымъ гнушались и торій-джентльмены, готовые проливать кровь за его права, и церковь, ни разу, въ продолженіе трехъ поколѣній гражданскаго раздора, непоколебавшаяся въ вѣрности его дому, и даже армія, на которую въ послѣдней крайности онъ долженъ былъ полагаться.

Его религія все еще была въ опалѣ. Множество строгихъ законовъ противъ католиковъ появилось въ Книгѣ статутовъ; еще недавно они были строго исполняемы. Test Act исключалъ изъ гражданской и военной службы всѣхъ диссидентовъ Англійской церкви; а послѣдовавшимъ затѣмъ закономъ, изданнымъ въ то время, когда нація обезумѣла отъ выдумокъ Отса, было постановлено, чтобы никто не засѣдалъ въ которой-либо изъ палатъ, не отрекшись торжественно отъ ученія о пресущестиленіи. Что король желалъ снискать полную терпимость для церкви, къ которой принадлежалъ, было естественно и справедливо; и нѣтъ никакого основанія сомнѣваться, чтобы при нѣкоторомъ терпѣніи, благоразуміи и справедливости съ его стороны, эта терпимость могла быть получена.

Крайнюю антипатію и боязнь, съ которою англійскій народъ смотрѣлъ на религію короля, не должно приписывать единственно и главнымъ образомъ религіозной ненависти. Что спасеніе можно обрѣсти въ римской церкви, — мало того, — что нѣкоторые члены этой церкви были въ числѣ блистательнѣйшихъ образцовъ христіанской добродѣтели, — это допускалось всѣми духовными англиканскаго исповѣданія и знаменитѣйшими изъ конформистовъ. Извѣстно, что карательные законы противъ папизма были сильно защищаемы многими, которые аріанство, квакерство и еврейство считали болѣе опасными, съ духовной точки зрѣнія, нежели папизмъ, и которые однакожъ, не обнаруживали расположенія издать подобные законы противъ аріанъ, квакеровъ и евреевъ.

Легко объяснить, почему къ католикамъ относились съ меньшей снисходительностью, нежели къ людямъ, которые отреклись отъ ученія никейскихъ отцовъ, и даже къ людямъ, которые не были приняты, посредствомъ крещенія, въ лоно христіанства. Между англичанами существовало сильное убѣжденіе, что католикъ, въ томъ, что касается интересовъ его религіи, считаетъ себя свободнымъ отъ всѣхъ обыкновенныхъ правилъ нравственности; мало того: что онъ вмѣняетъ себѣ въ заслугу нарушеніе этихъ правилъ, если, нарушивъ ихъ, онъ можетъ отвратить оскорбленіе или порицаніе отъ церкви, къ которой принадлежитъ. И это мнѣніе не совсѣмъ лишено признаковъ справедливости. Невозможно отвергать, что знаменитые католическіе казуисты писали въ защиту двусмысленности, скрытности, клятвопреступленія и даже убійства. И теоріи этой ненавистной школы софистовъ, говорили тогда, не оставались безъ послѣдствій. Варѳоломеевская ночь, убіеніе перваго Вильгельма Оранскаго, убіеніе Генриха III Французскаго, многочисленные заговоры противъ Елисаветы и, всего больше, Пороховой заговоръ постоянно были приводимы, какъ событія, состоявшія въ тѣсной связи съ развратною теоріею и развратною практикою. Утверждали, что католическіе духовные поощряли каждое изъ этихъ преступленій или одобряли ихъ. Письма Иверарда Дигби изъ Тоуэра къ своей женѣ, написанныя лимоннымъ сокомъ, были недавно обнародованы, и. напихъ часто ссылались. Онъ былъ ученый и джентльменъ, прямодушный во всѣхъ обыкновенныхъ дѣлахъ и глубоко проникнутый чувствомъ долга къ Богу. Однако онъ принималъ дѣятельное участіе въ заговорѣ, имѣвшемъ цѣлью поднять на воздухъ короля, лордовъ, общины, и, на краю вѣчности, объявилъ, что для него непонятно, какъ можетъ кто-либо изъ католиковъ считать такое намѣреніе грѣховнымъ. Выводъ, сдѣланный изъ всѣхъ этихъ явленій, былъ таковъ: какъ бы ни былъ хорошъ общій характеръ паписта, по нѣтъ того крайняго обмана или жестокости, къ которымъ бы онъ не былъ способенъ, когда съ ними соединены благоденствіе и честъ его церкви.

Необыкновенный успѣхъ выдумокъ Отса надобно, главнымъ образомъ, приписать преобладанію этого мнѣнія. Напрасно обвиняемый католикъ ссылался на честность, человѣчность и вѣрноподданность, которыя онъ показывалъ во всю свою жизнь. Напрасно представлялъ онъ толпы почетныхъ свидѣтелей своего исповѣданія для опроверженія чудовищныхъ басонъ, выдуманныхъ самыми безчестными изъ людей. Напрасно, съ петлею на шеѣ, призывалъ на себя полное мщеніе Бога, предъ котораго, черезъ нѣсколько минутъ, онъ долженъ предстать, если онъ виновенъ въ замышленіи какого-либо вреда своему государю или своимъ протестантскимъ согражданамъ. Свидѣтельство, представляемое имъ въ свою пользу, доказывало только,: какъ мало стоили клятвы паписта. Самыя его добродѣтели усиливали предположенія его виновности. Перспектива близкой смерти и суда дѣлала только болѣе вѣроятнымъ, что онъ будетъ отвергать то, въ чемъ онъ не можетъ признаться, не вредя самому священному для него дѣлу. Между несчастными людьми, обвиненными въ убійствѣ Годфри, былъ одинъ протестантъ невысокаго характера, Генри Берри. Достойно замѣчанія достовѣрное обстоятельство, что послѣднія слова Берри болѣе поколебали вѣру въ заговоръ, нежели предсмертныя объявленія всѣхъ благочестивыхъ и почтенныхъ католиковъ, подвергшихся той же самой участи^[257].

Не только невѣжественное простонародіе, не только изувѣры, въ которыхъ фанатизмъ погасилъ всякій разсудокъ и милосердіе смотрѣли на католика, какъ на человѣка, котораго самая утонченность его совѣсти можетъ заставить сдѣлать ложное свидѣтельство, поджогъ или убійство, какъ на человѣка, который тамъ, гдѣ дѣло касается его церкви, не остановится ни передъ какою жестокостью и не можетъ быть связанъ никакою клятвою. Если въ тотъ вѣкъ существовало двое людей, расположенныхъ, по своему разсудку и характеру, къ терпимости, такъ эти люди были Тиллотсопъ и Локкъ. Но и Тиллотсонъ, котораго снисходительность къ разнаго рода раскольникамъ и еретикамъ навлекла на него упрекъ въ неправовѣріи, говорилъ палатѣ общинъ съ каѳедры, что она обязана принимать дѣйствительныя мѣры противъ распространенія религіи болѣе зловредной, чѣмъ самое безвѣріе, — религіи, которая требуетъ отъ своихъ послѣдователей услугъ, прямо противныхъ первымъ началамъ нравственности. Его характеръ, говорилъ онъ искренно, склоненъ къ снисходительности; но его обязанность передъ обществомъ заставляетъ его, въ этомъ единственномъ случаѣ, быть строгимъ. Онъ объявилъ, что по его мнѣнію язычники, никогда не слыхавшіе имени Христа, по руководимые однимъ только природнымъ свѣтомъ, были болѣе достойные довѣрія члены гражданскаго общества, нежели люди, образованные въ школахъ папскихъ казуистовъ^[258]. Локкъ, въ знаменитомъ сочиненіи, въ которомъ онъ старался доказать, что даже самыя грубыя формы идолопоклонства не должны быть запрещаемы подъ уголовною карою, — утверждалъ, что церковь, научающая людей не сохранять клятвы, данной еретикамъ, не имѣетъ никакого права на терпимость^[259].

Очевидно, что въ такихъ обстоятельствахъ наибольшею услугою, какую только англичанинъ-католикъ могъ оказать своимъ братьямъ по религіи, было бы увѣрить общество, что, не смотря на все писанное или дѣланное нѣкоторыми опрометчивыми людьми во времена крайняго заблужденія, церковь его вовсе не учитъ, чтобы какая-либо цѣль могла освящать средства, несогласныя съ нравственностью. И оказать эту великую услугу было во власти Іакова. Онъ былъ королемъ. Онъ былъ могущественнѣе всѣхъ англійскихъ королей, которыхъ помнили старики. Отъ него зависѣло, чтобы упрекъ, лежавшій на его религіи, х былъ спятъ съ нея или укоренился еще болѣе.

Еслибъ онъ соображался съ законами, еслибъ онъ выполнилъ свои обѣщанія, еслибъ онъ воздержался отъ всякихъ незаконныхъ способовъ для распространенія собственныхъ богословскихъ убѣжденій, еслибъ онъ пріостановилъ дѣйствіе уголовныхъ статутовъ обширнымъ приложеніемъ своей неоспоримой прерогативы прощенія и въ то же время старался воздерживаться отъ нарушенія гражданской и церковной конституціи королевства, — чувства его народа должны бы были быстро перемѣниться. Столь поразительный примѣръ вѣрности своему слову государя-паписта относительно протестантской націи успокоилъ бы общественныя опасенія. Люди, которые видѣли бы, что католику можно безопасно ввѣрить управленіе всею исполнительною администраціею, командованіе флотомъ и арміею, созываніе и распусканіе законодательнаго собранія, назначеніе епископовъ и декановъ Англійской церкви, скоро перестали бы бояться, что возникнетъ какое-то великое зло отъ допущенія римскаго католика быть начальникомъ военнаго отряда или ольдерменомъ бурга. Весьма возможно, что черезъ нѣсколько лѣтъ секта, такъ долго ненавидимая націею, была бы допущена, съ общаго одобренія, въ службу и въ парламентъ.

Если же, съ другой стороны, Іаковъ пытался бы содѣйствовать интересу своей церкви нарушеніемъ основныхъ законовъ королевства и торжественныхъ обѣщаній, которыя онъ нѣсколько разъ давалъ предъ лицомъ всего свѣта, то едва ли можно сомнѣваться, что бывшія тогда въ ходу обвиненія противъ католической религіи не были бы признаны всѣми протестантами за несомнѣнныя. Если можно было ожидать отъ католика вѣрности слову, которое дано еретику, то и отъ Іакова можно было ожидать вѣрности слову, которое было дано англиканскому духовенству. Послѣднему онъ былъ обязанъ короною. Безъ сильной оппозиціи духовенства биллю объ исключеніи Іаковъ былъ бы изгнанникомъ. Онъ нѣсколько разъ горячо выражалъ свою признательность духовенству и обѣщалъ поддерживать его во всѣхъ законныхъ правахъ. Если подобныя узы не въ силахъ были его связать, то было очевидно, что никакія узы благодарности или чести не въ силахъ этого сдѣлать, когда затронуто его суевѣріе. Поэтому полагаться на него было невозможно; а если народъ не могъ полагаться на него, то на какого же члена его церкви могъ онъ положиться? Его не предполагали вѣроломнымъ по природѣ или по привычкѣ. Его грубое обращеніе и недостатокъ вниманія къ чувствамъ другихъ заставляли видѣть въ немъ больше искренности, нежели сколько онъ имѣлъ. Его хвалители называли его Іаковомъ Справедливымъ. Если же обнаружилось бы, что онъ, сдѣлавшись папистомъ, сдѣлался также лицемѣромъ и обманщикомъ, то какое заключеніе должна бы была вывести нація, уже расположенная вѣрить, что папизмъ вообще имѣетъ вредное вліяніе на нравственность?

На этихъ основаніяхъ многіе изъ превосходнѣйшихъ католиковъ того вѣка, и между ними владыка-первосвященникъ, были такого мнѣнія, что интересъ ихъ церкви на нашемъ островѣ всего лучше былъ бы поддержанъ умѣренною и конституціонною политикою. Но такой взглядъ не имѣлъ никакого вліянія на слабый умъ и повелительный характеръ Іакова. Въ своемъ стремленіи устранить неправоспособности, которымъ подлежали его единовѣрцы, онъ избралъ путь, убѣдившій самыхъ просвѣщенныхъ и полныхъ терпимости протестантовъ его времени, что эти неправоспособности были необходимы для безопасности государства. Его политикѣ англичане-католики обязаны годами беззаконнаго и наглаго торжества и ста-сорока годами подчиненности и униженія.

Многіе члены его церкви занимали должности въ новоизбранныхъ имъ полкахъ. Это нарушеніе закона было нѣкоторое время терпимо; мало было расположенія слѣдить за всякимъ отступленіемъ, какое дѣлалъ король, внезапно призванный защищать свою корону и жизнь противъ мятежниковъ. Но теперь опасность миновала. Инсургенты были побѣждены и наказаны. Неуспѣшное ихъ покушеніе усилило правительство, которое они надѣялись ниспровергнуть. Однако Іаковъ все еще продолжалъ раздавать должности людямъ, признаннымъ неправоспособными; а вскорѣ было объявлено, что онъ рѣшился не стѣсняться больше Test-Act’омъ, что онъ надѣется убѣдить парламентъ къ отмѣнѣ этого акта, но что — если парламентъ станетъ упрямиться — онъ тѣмъ не менѣе пойдетъ своимъ путемъ.

Лишь только это сдѣлалось извѣстнымъ, глухой ропотъ, предвѣстникъ бури, предупредилъ короля, что духъ, передъ которымъ его дѣдъ, отецъ и братъ должны были отступить, хоть и уснулъ, но не погасъ. Оппозиція явилась сперва въ кабинетѣ. Галифаксъ не хотѣлъ скрыть своего неудовольствія и тревоги. Въ засѣданіи совѣта онъ смѣло выразилъ чувства, которыя, какъ вскорѣ оказалось, преобладали въ цѣлой націи. Никто изъ его товарищей не поддержалъ его; и дѣло застряло было. Онъ былъ позванъ въ комнату короля и имѣлъ съ нимъ два долгія совѣщанія. Іаковъ пустилъ было въ ходъ комплименты и лесть, но безуспѣшно. Галифаксъ положительно отказался обѣщать свой голосъ въ палатѣ лордовъ для отмѣны Test-Act’а или Habeas Corpus Act’а.

Нѣкоторые изъ приближенныхъ короля не совѣтовали ему, передъ собраніемъ парламента, доводить до оппозиціи самаго краснорѣчиваго и искуснаго государственнаго человѣка того времени. Они представляли, что Галифаксъ любилъ достоинство и выгоды службы, что пока онъ останется лордомъ-президентомъ, то едва ли будетъ для него возможно употребить всю свою силу противъ правительства, и что уволить его отъ высокой должности значитъ освободить его отъ всякаго стѣсненія. Король настаивалъ на своемъ. Гялифаксъ былъ увѣдомленъ, что его услуги больше не нужны, и имя его было вычеркнуто изъ совѣтскихъ списковъ^[260].

Отставка его произвела сильное впечатлѣніе не только въ Англіи, но въ Парижѣ, въ Вѣнѣ и Гагѣ, такъ какъ хорошо было извѣстно, что онъ всегда старался противодѣйствовать вліянію версальскаго двора на дѣла Англіи. Людовикъ выразилъ большое удовольствіе при этомъ извѣстіи. Министры Соединенныхъ провинцій и Австрійскаго дома, съ другой стороны, превозносили умъ и добродѣтели уволеннаго государственнаго человѣка такимъ образомъ, что въ Вайтголѣ очень обидѣлись. Іаковъ особенно гнѣвался на секретаря императорскаго посольства, который не затруднился высказать, что за великую услугу, оказанную Галифаксомъ въ преніи о биллѣ объ исключеніи, заплатили ему грубою неблагодарностью^[261].

Вскорѣ сдѣлалось ясно, что Галифаксъ будетъ имѣть много послѣдователей. Часть торіевъ, съ ихъ старымъ предводителемъ, Данби, во главѣ, заговорила языкомъ виговъ. Даже прелаты намекали, что это былъ такой пунктъ, при которомъ вѣрноподданность къ государю должна уступить высшимъ соображеніямъ. Неудовольствіе предводителей арміи было еще болѣе необычайно и грозно. Уже начали обнаруживаться первые признаки того чувства, которое, спустя три года, заставило столькихъ высшихъ офицеровъ покинуть королевское знамя. Люди, не имѣвшіе до сихъ поръ никакой совѣстливости, вдругъ сдѣлались странно совѣстливы. Чорчилль потихоньку шепталъ, что король зашелъ слишкомъ далеко. Кэркъ, только-что воротившійся со своей западной бойни, клялся стоять за протестантскую религію. Если бы даже онъ отрекся отъ вѣры, въ которой воспитанъ, говорилъ онъ, то и тогда не сдѣлался бы папистомъ. Онъ ужъ связанъ словомъ: онъ далъ торжественное обѣщаніе мароккскому императору, что если когда-либо рѣшится на отступничество, то сдѣлается мусульманиномъ^[262].

Между тѣмъ какъ нація, волнуемая столь сильными чувствами, съ безпокойствомъ ожидала собранія палатъ, изъ Франціи пришли извѣстія, еще усилившія господствовавшее возбужденное состояніе.

Долгая и героическая борьба, которую выдерживали гугеноты противъ Французскаго правительстаа, приведена была къ концу искусствомъ и силою Ришелье. Этотъ великій государственный человѣкъ побѣдилъ ихъ; но онъ предоставилъ имъ свободу совѣсти, утвержденную за. ними Нантскимъ эдиктомъ. Имъ дозволили, съ нѣкоторыми вовсе неоскорбительными для нихъ ограниченіями, молиться Богу согласно со своимъ требникомъ и писать въ защиту своего ученія. Они имѣли право вступать въ политическія и военныя должности; и даже ихъ ересь, въ теченіе довольно долгаго времени, не останавливала на практикѣ ихъ возвышенія въ свѣтѣ. Нѣкоторые изъ нихъ начальствовали надъ королевскими арміями; а другіе предсѣдательствовали въ важныхъ департаментахъ гражданской администраціи. Наконецъ наступила перемѣна. Людовикъ XIV, съ ранняго возраста, смотрѣлъ на кальвинистовъ съ отвращеніемъ, вмѣстѣ религіознымъ и политическимъ. Какъ ревностный католикъ, онъ ненавидѣлъ ихъ богословскіе догматы. Какъ государь, любящій неограниченную власть, онъ ненавидѣлъ ихъ республиканскія теоріи, перемѣшанныя съ женевскимъ вѣроученіемъ. Онъ мало-по-малу ограничивалъ привилегіи, которыми пользовались раскольники. Онъ вмѣшивался въ воспитаніе протестантскихъ дѣтей, конфисковалъ собственность, завѣщанную протестантскимъ консисторіямъ, и, подъ вздорными предлогами, закрывалъ протестантскія церкви. Протестантскіе священники терпѣли обиды отъ сборщиковъ податей. Протестанскіе чиновники лишаемы были дворянскаго достоинства. Протестантскіе Офицеры придворнаго штата были увѣдомлены, что его величество увольняетъ ихъ отъ службы. Изданы были повелѣнія, чтобъ ни одного протестанта не допускать къ юридической должности. Угнетенная секта обнаружила нѣкоторые слабые признаки того духа, который въ прошломъ столѣтіи сопротивлялся всему могуществу дома Валуа. Начались рѣзня и казни. Драгуны занимали постой въ городахъ, гдѣ еретики были многочисленны, и въ помѣстьяхъ еретическаго дворянства, и жестокость и своеволіе грубыхъ исполнителей порученія были одобряемы или слегка порицаемы правительствомъ. Однако Нантскій эдиктъ, хотя въ сущности нарушенный въ самыхъ важныхъ своихъ частяхъ, не былъ еще формально уничтоженъ, и король нѣсколько разъ повторялъ въ торжественныхъ публичныхъ актахъ, что онъ намѣренъ соблюдать его. Но ханжи и льстецы, пользовавшіеся его довѣренностью, дали ему совѣтъ, за который онъ очень охотно ухватился. Они представили ему, что его строгая политика дѣйствуетъ какъ нельзя успѣшнѣе, что его воля встрѣчаетъ малое или никакого сопротивленія, что тысячи гугенотовъ уже обращены въ католичество, что если онъ сдѣлаетъ еще одинъ остающійся ему рѣшительный шагъ, то тѣ, которые продолжаютъ еще упорствовать, тотчасъ ему покорятся; Франція будетъ очищена отъ еретической заразы, а ея государь пріобрѣтетъ небесный вѣнецъ, не менѣе блестящій, какъ и вѣнецъ Людовика Святаго. Эти аргументы возъимѣли свое дѣйствіе. Окончательный ударъ былъ нанесенъ. Нантскій эдиктъ былъ уничтоженъ, и многочисленные декреты противъ сектаторовъ появились быстро одинъ за другимъ. Мальчиковъ и дѣвочекъ отнимали у родителей и посылали на воспитаніе въ монастыри. Всѣмъ кальвинистскимъ священникамъ было приказано или отречься отъ своей религіи, или оставить отечество въ теченіе двухъ недѣль. Другимъ послѣдователямъ реформированной вѣры запрещено было оставлять королевство; и, чтобы удержать ихъ отъ бѣгства, пристани и границы были строго охраняемы. Полагали, что паствы, разлученныя такимъ образомъ съ порочными пастырями, не замедлятъ возвратиться въ овчарню вѣрныхъ. Но, не смотря на всю бдительность военной полиціи, произошло сильное переселеніе. Исчислено, что въ нѣсколько мѣсяцевъ, 50,000 семействъ оставили Францію навсегда. И эти бѣглецы были не такого рода, чтобы государство легко могло обойтись безъ нихъ. То были вообще люди развитаго ума, привычные къ труду и строго нравственные. Въ числѣ ихъ встрѣчаются имена, знаменитыя въ военномъ дѣлѣ, въ наукѣ, въ литературѣ и въ искусствѣ. Нѣкоторые изъ изгнанниковъ предложили свои шпаги Вильгельму Оранскому и отличились яростью, съ которой сражались противъ своего преслѣдователя. Другіе отмстили за себя оружіемъ еще ужаснѣйшимъ и посредствомъ голландскихъ, англійскихъ и германскихъ типографій, въ теченіе тридцати лѣтъ, воспламеняли общественное мнѣніе Европы противъ французскаго правительства. Болѣе миролюбивый классъ устроилъ шелковыя мануфактуры въ восточномъ предмѣстьѣ Лондона. Одна часть эмигрантовъ научила саксонцевъ дѣлать матеріи и шляпы, которыхъ монополіею пользовалась до сихъ поръ Франція. Другая насадила первые виноградники въ сосѣдствѣ съ мысомъ Доброй Надежды^[263].

Въ обыкновенныхъ обстоятельствахъ испанскій и римскій дворы радостно рукоплескали бы государю, усиленно воюющему съ ересью. Но такова была ненависть, внушаемая несправедливостью и надменностью Людовика, что, когда онъ сдѣлался преслѣдователемъ, испанскій и римскій дворы приняли сторону религіозной свободы и громко порицали жестокость, съ которою дикое и своевольное солдатчество было спущено на беззащитный народъ^[264]. Общій крикъ горя и ярости поднялся по всей протестантской Европѣ. Вѣсть объ уничтоженіи Нантскаго эдикта достигла Англіи около недѣли передъ днемъ, до котораго отсроченъ былъ парламентъ. Ясно было, что духъ Гардинера и Альбы все еще былъ духомъ римско-католической церкви. Людовикъ не уступалъ Іакову въ великодушіи и гуманности, и былъ, конечно, далеко выше іаковаво всѣхъ способностяхъ и познаніяхъ государственнаго человѣка. Людовикъ, какъ и Іаковъ, нѣсколько разъ обѣщалъ уважать привилегіи своихъ протестантскихъ подданныхъ. Однако Людовикъ, былъ теперь явнымъ преслѣдователемъ реформированной религіи. На какомъ же основаніи можно было сомнѣваться, что Іаковъ выжидаетъ только случая послѣдовать его примѣру? Онъ уже образовалъ, въ противность закону, военную силу, въ которой офицерами были преимущественно католики. Что же было неосновательнаго въ опасеніи, что эта сила можетъ быть употреблена на то самое, что дѣлали французскіе драгуны?

Іаковъ былъ почти столько же встревоженъ, какъ и его подданные, поведеніемъ версальскаго двора. Въ самомъ дѣлѣ, этотъ дворъ дѣйствовалъ такъ, какъ-будто желалъ затруднить и огорчить его. Онъ только-что приготовился потребовать отъ протестантскаго законодательнаго собранія полной терпимости для католиковъ. Поэтому ничто не могло быть для него болѣе непріятно, какъ извѣстіе, что въ сосѣднемъ государствѣ католическое правительство отказало въ терпимости протестантамъ. Огорченіе его увеличила еще рѣчь, произнесенная епископомъ валентскимъ въ это время къ Людовику XIV отъ имени галликанскаго духовенства. Благочестивый государь англійскій, говорилъ ораторъ, ожидаетъ отъ христіаннѣйшаго короля помощи противъ еретической націи. Замѣчено, что члены палаты общинъ показали особенное стараніе достать копіи этой рѣчи, и что она была читана всѣми англичанами съ негодованіемъ и тревогою^[265]. Іаковъ желалъ противодѣйствовать произведенному этими обстоятельствами впечатлѣнію, и въ то же время ему очень хотѣлось показать передъ всей Европой, что онъ вовсе не рабъ Франціи. Поэтому онъ, объявилъ публично, что не одобряетъ обращенія съ гугенотами, сдѣлалъ ссыльнымъ нѣкоторое вспоможеніе изъ собственнаго кошелька и циркулярами за большою печатью приглашалъ своихъ подданныхъ подражать его щедрости. Въ нѣсколько мѣсяцевъ сдѣлалось ясно, что все это состраданіе было притворствомъ для обольщенія парламента, что онъ смотрѣлъ на бѣглецовъ съ смертельною ненавистью и что ни о чемъ онъ столько не сожалѣетъ, какъ о невозможности сдѣлать то же самое, что и Людовикъ.

9-го ноября палаты собрались. Общины были приглашены къ рѣшеткѣ лордовъ, и король говорилъ съ престола. Онъ сочинилъ свою рѣчь самъ. Онъ поздравлялъ своихъ любезныхъ подданныхъ съ подавленіемъ мятежа на западѣ; но замѣтилъ, что скорость, съ которою этотъ мятежъ разросся до ужасающихъ размѣровъ, и продолжительность времени, въ которое онъ свирѣпствовалъ, должны убѣдить всѣхъ, какъ мало можно разсчитывать на милицію. Поэтому онъ сдѣлалъ прибавленія къ регулярной арміи. Содержаніе арміи Должно впредь обходиться болѣе, чѣмъ вдвое дороже противъ прежняго; и онъ увѣренъ, что общины дадутъ ему средства для покрытія увеличившихся издержекъ. Потомъ онъ увѣдомилъ своихъ слушателей, что принялъ въ службу нѣсколько офицеровъ, не принесшихъ присяги; но онъ зналъ ихъ за людей, достойныхъ общественнаго довѣрія. Онъ опасается, чтобы хитрые люди не возпользовались его отступленіемъ отъ правилъ, для того, чтобы нарушить согласіе, существовавшее между нимъ и его парламентомъ. Но онъ выскажется. Онъ рѣшился не разставаться съ слугами, на вѣрность которыхъ онъ можетъ полагаться и въ помощи которыхъ онъ, можетъ быть, скоро будетъ нуждаться^[266].

Положительное объявленіе, что онъ нарушилъ законы, на которые нація смотрѣла, какъ на главную охрану установленной религіи, и что онъ рѣшился упорно ихъ нарушать, никакъ не могло успокоить возбужденныя чувства въ подданныхъ. Лорды, рѣдко расположенные предводительствовать оппозиціею правительству, согласились выразить ему формальную благодарность за то, что онъ сказалъ. Но общины были не въ такомъ уступчивомъ настроеніи. Когда онѣ возвратились въ свою палату, онѣ долго оставались въ молчаніи; и лица многихъ самыхъ почетныхъ членовъ выражали глубокое раздумье. Наконецъ Миддльтонъ всталъ и предложилъ палатѣ немедленно составить комитетъ по поводу королевской рѣчи; но сэръ Эдмондъ Дженнингзъ, ревностный тори изъ Іоркшира, слова котораго считали выраженіемъ чувствъ Данби, протестовалъ противъ такой мѣры и требовалъ времени для обсужденія. Сэръ Томасъ Кларджезъ, дядя по матери герцога Альбемарля, долго отличавшійся въ парламентѣ, какъ человѣкъ дѣловой и бдительный стражъ общественной казны, принялъ сторону Дженпингза. Нельзя было обмануться въ чувствѣ палаты. Сэръ Джонъ Эрили, канцлеръ казначейства, настаивалъ, чтобы отсрочка не продлилась болѣе сорока-восьми часовъ; но его предложеніе было отвергнуто, и рѣшено было отложить разборъ рѣчи на три дня^[267].

Люди, предводившіе оппозиціею, хорошо воспользовались промежуткомъ времени. Имъ предстояло не легкое дѣло. Надобно было въ три дня организовать отечественную партію. Трудность этой работы мудрено оцѣнить въ нашъ вѣкъ; ибо въ нашъ вѣкѣ вся нація, можно сказать, присутствуетъ при любомъ разсужденіи лордовъ и общинъ. Что сказано предводителями министерства и оппозиціи послѣ полуночи, то читаетъ вся столица на разсвѣтѣ, обитатели Нортумберленда и Корнвалисса послѣ полудня, а Ирландія и горная Шотландія на другой день. Въ нашъ вѣкъ, поэтому, инстанціи законодательства, правила пренія, тактика партіи, мнѣнія, характеръ и языкъ каждаго дѣятельнаго члена въ обѣихъ палатахъ извѣстны сотнямъ тысячъ. Каждый, кто ныньче вступаетъ въ парламентъ, обладаетъ такимъ запасомъ парламентскихъ свѣдѣній, который въ XVII столѣтіи названъ былъ огромнымъ. Эти свѣдѣнія тогда можно было пріобрѣсти только посредствомъ дѣйствительной парламентской службы. Различіе между старымъ и новымъ членомъ было такъ велико, какъ между ветераномъ-солдатомъ и рекрутомъ, только-что взятымъ отъ плуга; а парламентъ Іакова заключалъ въ себѣ необыкновенное множество новыхъ членовъ, которые, не привезя изъ своихъ помѣстій въ Вестминстеръ никакихъ политическихъ свѣдѣній, привезли много сильныхъ предразсудковъ. Эти джентльмены ненавидѣли папистовъ, но не менѣе сильно ненавидѣли и виговъ и смотрѣли на короля съ суевѣрнымъ благоговѣніемъ. Создать оппозицію изъ такихъ матеріаловъ былъ подвигъ, требовавшій величайшаго искусства и осторожности. Нѣсколько человѣкъ съ большимъ вѣсомъ предприняли, однако, этотъ подвигъ и совершили его съ успѣхомъ. Нѣсколько опытныхъ вигскихъ политиковъ, не засѣдавшіе въ парламентѣ, снабдили ихъ полезными совѣтами и указаніями. На канунѣ пренія, было множество митинговъ, на которыхъ предводители наставляли новичковъ; и вскорѣ обнаружилось, что эти упражненія не пропали даромъ^[268].

Иностранныя посольства были въ большомъ волненіи. Было очень понятно, что нѣсколько дней рѣшатъ великій вопросъ: быть или не быть англійскому королю вассаломъ короля Франзузскаго. Послы австрійскаго дома сильно желали, чтобы Іаковъ уступилъ своему парламенту. Иннокентій прислалъ въ Лондонъ двухъ человѣкъ, съ порученіемъ внушить умѣренность, какъ увѣщаніями, такъ и примѣромъ. Одинъ изъ нихъ былъ Джонъ Либорнъ, англійскій доминиканецъ, который состоялъ секретаремъ при кардиналѣ Говардѣ и, обладая нѣкоторою ученостью и природнымъ умомъ, былъ самый осторожный, ловкій и молчаливый изъ людей. Недавно былъ онъ посвященъ въ адрумстскіе епископы и назначенъ апостолическимъ викаріемъ въ Великобританію. Гра"въ Фердинандъ Адда, итальянецъ, не одаренный высокими способностями, но съ кроткимъ характеромъ и придворными манерами, сдѣланъ былъ нунціемъ. Эти сановники были приняты Іаковомъ радостно. Ни одинъ католическій епископъ не исполнялъ духовныхъ обязанностей на островѣ въ теченіе болѣе чѣмъ полустолѣтія. Ни одинъ нунцій не пріѣзжалъ сюда въ теченіе 127 лѣтъ по смерти Маріи. Либорнъ былъ помѣщенъ въ Вайтголѣ и получилъ ежегодную пенсію въ 1,000 фунтовь. Адда не принималъ еще на себя государственнаго значенія. Онъ считался знатнымъ иностранцемъ, котораго любопытство привело въ Лондонъ, являлся ежедневно при дворѣ и былъ принимаемъ съ высокимъ уваженіемъ. Оба папскія эмиссары старались всѣми силами умѣньшать непріятное впечатлѣніе, неразлучное съ исполненіемъ ихъ обязанностей, и останавливать опрометчивое рвеніе Іакова. Нунцій, въ особенности, объявилъ, что ничто не могло бы быть болѣе вредно для интересовъ римской церкви, какъ разрывъ между королемъ и парламентомъ^[269].

Барильонъ дѣйствовалъ въ противномъ направленіи. Инструкціи, полученныя имъ изъ Версаля на этотъ случай, очень заслуживаютъ изученія; онѣ даютъ ключъ къ политикѣ, которой систематически слѣдовалъ его государь относительно Англіи въ теченіе двадцати лѣтъ, предшествовавшихъ нашей революціи. Изъ Мадрита получены тревожныя вѣсти, писалъ Людовикъ. Тамъ сильно надѣялись, что Іаковъ тѣсно соединится съ Австрійскимъ домомъ, лишь только увѣрится, что парламентъ ни въ чемъ его не затруднитъ. При такихъ обстоятельствахъ, очевидно, въ интересахъ Франціи было, чтобы парламентъ оказался непокорнымъ. Поэтому Барильону было приказано дѣйствовать въ качествѣ поджигателя, но съ возможною осторожностью, чтобъ не быть открытымъ. При дворѣ онъ не долженъ былъ пропускать никакого случая подстрекать религіозную ревность и королевскую гордость Іакова; но въ тоже самое время желательно было имѣть какое-нибудь тайное сообщеніе съ недовольными. Это сообщеніе было бы въ высшей степени рискованнымъ и требовало бы величайшей ловкости; но, можетъ быть, удастся посланнику, не компрометируя себя или своего правительства, оживить ревность оппозиціи къ законамъ и вольностямъ Англіи и дать понять, что на эти законы и вольности его государь не смотритъ непріязненно^[270].

Диктуя эти инструкціи, Людовикъ не предвидѣлъ, какъ скоро и полно будутъ устранены его безпокойства упрямствомъ и тупоуміемъ Іакова. 12 ноября палата общинъ составила комитетъ для разсмотрѣнія королевской рѣчи. Генералъ-солиситоръ, Гениджъ Финчъ, занималъ предсѣдательское кресло. Преніемъ управляли предводители новой отечественной партіи съ рѣдкимъ тактомъ и искусствомъ. Ни у кого не вырвалось ни одного слова, обнаруживающаго неуваженіе къ государю или сочувствіе къ мятежникамъ. Западное возстаніе упоминалось всегда съ отвращеніемъ. Ничего не было сказано о варварствѣ Кэрка и Джеффриза. Соглашались, что большіе расходы по случаю послѣднихъ смутъ оправдываютъ короля въ его требованіи новыхъ субсидій; но представляли сильныя возраженія противъ увеличенія арміи и нарушенія Test-Act’а.

Приверженцы двора, повидимому, всячески уклонялись отъ разсужденій о Test-Act'ѣ. Однако они настойчиво толковали о великомъ превосходствѣ регулярной арміи надъ милиціею. Одинъ изъ нихъ спросилъ иронически: развѣ можно ввѣрить защиту королевства быкоѣдамъ? Другой сказалъ, что онъ желалъ бы знать, какъ бы устояли девонширскія милиціонныя дружины противъ полковъ Людовика XIV, если онѣ бѣжали передъ Монмутовыми косарями? Но эти аргументы мало дѣйствовали на кавалеровъ, которые все еще съ горечью вспоминали суровое правленіе протектора. Общее чувство было сильно выражено первымъ изъ провинціальныхъ торійскихъ джентльменовъ въ Англіи, Эдвардомъ Сеймуромъ. Онъ соглашался, что милиція не была въ удовлетворительномъ состояніи, но утверждалъ, что она можетъ быть преобразована. Преобразованіе можетъ потребовать денегъ; но что касается до его лично, онъ скорѣе готовъ дать милліонъ на содержаніе силы, отъ которой онъ ничего не опасается, чѣмъ полмилліона для такой силы, которая будетъ держать его въ постоянномъ страхѣ. Пусть милиціонныя дружины будутъ дисциплинированы, пусть флотъ будетъ усиленъ, и отечество будетъ въ безопасности. Постоянная армія, въ лучшемъ случаѣ, была бы просто канавою для истощенія силъ. Солдатъ удаленъ отъ всякой полезной работы. Онъ ничего не производитъ; онъ потребляетъ произведенія труда другихъ людей и господствуетъ надъ тѣми, кто его содержитъ. Но отечеству теперь угрожаетъ не только постоянная армія, да еще папистская постоянная армія, постоянная армія, въ которой начальствуютъ люди, можетъ быть, очень добрые и честные, только по принципу враждебные конституціи государства. Сэръ Вилліамъ Твисденъ, членъ за графство Кентъ, говорилъ въ томъ же духѣ очень рѣзко и вызвалъ громкія рукоплесканія. Сэръ Ричардъ Темпль, одинъ изъ немногихъ виговъ, засѣдавшихъ въ парламентѣ, искусно приноровивъ свою рѣчь къ настроенію слушателей, напомнилъ палатѣ, что постоянная армія найдена опытомъ столь же опасною для правомѣрной власти государей, какъ и для свободы націй. Сэръ Джонъ Мейнардъ, ученѣйшій изъ юристовъ своего времени, принялъ участіе въ преніи. Ему было теперь болѣе восьмидесяти лѣтъ, и онъ могъ хорошо помнить политическія распри въ царствованіе Іакова I. Онъ засѣдалъ въ Долгомъ парламентѣ и принадлежалъ къ партіи круглоголовыхъ, ни всегда придерживался умѣренныхъ совѣтовъ и трудился для общаго примиренія. Его способности, не ослабѣвшія отъ лѣтъ, и познанія, которымъ долго отдавали должное уваженіе въ Вестминстерѣ, заставили палату общинъ слушать его внимательно. Онъ тоже подалъ голосъ противъ увеличенія регулярныхъ силъ.

Послѣ долгаго пренія, рѣшено было дать субсидію коронѣ; но рѣшено было также предложить билль объ усовершенствованіи милиціи. Послѣднее рѣшеніе было однозначуще съ объявленіемъ рѣшенія, враждебнаго постоянной арміи. Король былъ очень недоволенъ; и нѣкоторые шептали, что если дѣла пойдутъ такимъ образомъ далѣе, то засѣданія скоро прекратятся^[271].

На другой день преніе возобновилось. Языкъ отечественной партіи сдѣлался замѣтно смѣлѣе и рѣзче, нежели въ предшествовавшій день. Параграфъ королевской рѣчи, относившійся къ субсидіи, предшествовалъ параграфу, относившемуся къ присягѣ. На этомъ основаніи, Миддльтонъ предложилъ, чтобы въ комитетѣ разсмотрѣть сперва параграфъ, относившійся къ субсидіи. Оппозиція требовала обратнаго. Она утверждала, что по благоразумному и конституціонному обычаю, не слѣдуетъ выдавать никакихъ денегъ, пока не будутъ удовлетворены жалобы, и что этотъ обычай прекратится, лишь только палата сочтетъ себя обязанною рабски слѣдовать порядку, въ какомъ король говорилъ съ престола о разныхъ предметахъ.

Начали подавать голоса по вопросу, должно ли подвергать разсмотрѣнію предложеніе Мйддльтона. Подававшимъ голоса отрицательные предсѣдатель велѣлъ выдти въ переднюю. Они этимъ сильно обидѣлись и громко жаловались на его раболѣпство и пристрастіе; ибо они думали, что, по тогдашнему хитро-запутанному порядку, который въ наше время замѣненъ болѣе разумнымъ и приличнымъ, они имѣли право остаться на своихъ мѣстахъ; а въ тотъ вѣкъ всѣ парламентскіе тактики полагали, что партія, остающаяся въ палатѣ, имѣетъ преимущество передъ партіею, вышедшею вонъ: скамьи устроены были тогда такъ неудобно, что кому удалось занять хорошее мѣсто, тотъ не хотѣлъ ужъ съ нимъ растаться. При всемъ томъ, къ смущенію министровъ, множество членовъ, отъ голосовъ которыхъ дворъ зависѣлъ рѣшительно, двинулись къ двери. Между ними былъ Чарльзъ Фоксъ, главный военный казначей, сынъ сэра Стивна Фокса, секретаря придворнаго управленія. Казначея друзья уговорили отлучиться на нѣкоторое время отъ пренія. Но безпокойство сдѣлалось для него невыносимымъ. Онъ вошелъ въ комнату предсѣдателя, выслушалъ часть пренія, вышелъ и, послѣ часоваго колебанія между совѣстью и пятью тысячами фунтовъ въ годъ, принялъ мужественную рѣшимость и вошелъ въ палату въ самое время подачи голосовъ. Два офицера арміи, полковникъ Джонъ Дарси, сынъ лорда Коньерза, и капитанъ Джемсъ Кендолль, вышли въ переднюю. Миддльтонъ прошелъ къ рѣшеткѣ и горячо ихъ упрекалъ. Онъ въ особенности обращался къ Кендоллю, голышу-приверженцу двора, который засѣдалъ въ парламентѣ, по королевскому приказу, отъ одной изъ подобранныхъ корнваллисскихъ корпорацій, и которому недавно было пожаловано сто головъ мятежниковъ, приговоренныхъ къ вывозу. «Сэръ — говорилъ Миддльтонъ, — развѣ вы не командуете отрядомъ конницы на службѣ его величества?» — «Да, милордъ, отвѣчалъ Кендолль: но мой старшій братъ недавно умеръ и оставилъ мнѣ семьсотъ фунтовъ годоваго дохода.»

Когда сосчитаны были голоса, оказалось, что за было подано сто-восемьдесять-два, а противъ сто-восемьдесять-три. Въ палатѣ общинъ, составленной безсовѣстнымъ употребленіемъ въ дѣло обмана, подкупа и насилія, въ той палатѣ общинъ, о которой Іаковъ говорилъ, что болѣе одинадцати двѣнадцатыхъ членовъ онъ самъ назначилъ, — дворъ потерпѣлъ пораженіе въ вопросѣ чрезвычайной важности^[272].

Въ слѣдствіе этого вотированія, 13 ноября подвергнуты обсужденію выраженія, употребленныя королемъ относительно присяги. Послѣ долгаго пренія, рѣшено было представить ему адресъ, напоминающій, что онъ не можетъ долѣе законно держать на службѣ офицеровъ, отказывающихся подчиниться законнымъ условіямъ, и побуждающій его сдѣлать распоряженія, которыя бы успокоили опасенія и подозрѣнія народа^[273].

Сдѣлано потомъ предложеніе просить лордовъ участвовать въ адресѣ. Честно ли сдѣлано это предложеніе оппозиціею, въ надеждѣ, что содѣйствіе перовъ придастъ вѣсу увѣщанію, или хитро сдѣлано приверженцами двора, въ надеждѣ) что это произведетъ разрывъ между палатами, — теперь невозможно открыть. Предложеніе было отвергнуто^[274].

Тогда палата составила комитетъ для обсужденія, какъ велика должна быть субсидія. Королю нужно было 1,400,000 фунтовъ; но министры видѣли, что было бы напрасно требовать такую огромную сумму. Канцлеръ казначейства зиговорилъ о 1,200,000 фунтовъ. Предводители оппозиціи отвѣчали, что вотировать такую выдачу значило бы вотировать утвержденіе тогдашняго состоянія военныхъ силъ; они расположены были выдать не болѣе того, сколько нужно на содержаніе регулярной пѣхоты, пока милиція будетъ преобразована, и потому предложили 400,000 фунтовъ. Приверженцы двора вооружились противъ этого предноженія, какъ недостойнаго палаты и оскорбительнаго для короля; но имъ мужественно воспротивились. Одинъ изъ западныхъ членовъ, Джонъ Виндгамъ, засѣдавшій за Салисбери, особенно отличился. Онъ всегда, — говорилъ арміи; онъ, — смотрѣлъ со страхомъ и отвращеніемъ на постоянныя и недавній опытъ утвердилъ его въ этихъ чувствахъ. Поэтому онъ рѣшился коснуться предмета, котораго до сихъ поръ старательно избѣгали. Онъ описалъ опустошеніе западныхъ графствъ. Народъ, — говорилъ онъ, — изнемогъ подъ гнетомъ отъ войскъ, самоуправства ихъ, отъ грабежей и еще болѣе низкихъ преступленій, которыя законъ называетъ уголовными, по за которыя не можетъ быть никакого возмездія, когда они совершаются этимъ классомъ уголовныхъ преступниковъ. Правда, приверженцы короля представляли палатѣ, что для управленія арміею начертаны превосходныя правила, но никто не рѣшился бы сказать, что эти правила были соблюдаемы. Каковъ же долженъ быть неизбѣжный выводъ отсюда? Не доказываетъ ли противорѣчіе между отеческими наставленіями, исходящими отъ престола, и невыносимою тираніею солдатъ, что армія даже и теперь слишкомъ сильна для государя, равно какъ и для народа? Общины могутъ спокойно и совершенно основательно, имѣя полную довѣренность къ намѣреніямъ его величества, отказать въ какой-либо прибавкѣ въ силѣ, съ которою, очевидно, его величество не можетъ совладать.

Предложеніе, чтобы выданная сумма не превышала 400,000 фунтовъ, было уничтожено двѣнадцатью голосами. Эта побѣда министровъ была немного лучше пораженія. Предводители оте, явственной партіи, нисколько не падая духомъ, немного отступили, заняли новую позицію и предложили сумму въ 700,000 фунтовъ. Комитетъ опять раздѣлился, и приверженцы двора были побиты двумястами-двѣнадцатью голосами противъ ста-семидесяти^[275].

На слѣдующій день общины пришли процессіею въ Вайтголль со своимъ адресомъ касательно присяги. Король принялъ ихъ на престолѣ. Адресъ былъ написанъ въ почтительномъ и вѣрноподданническомъ тонѣ; ибо значительное большинство подавшихъ въ пользу адреса голосъ было ревностно и даже суевѣрно предано королю и съ удовольствіемъ согласилось включить въ него нѣсколько любезныхъ фразъ и опустить всякое слово, которое приверженцы двора считали оскорбительнымъ. Іаковъ отвѣчалъ холоднымъ и угрюмымъ выговоромъ. Онъ объявилъ, что онъ очень недоволенъ и удивленъ, что общины такъ мало воспользовались сдѣланнымъ имъ увѣщаніемъ. «Но, сказалъ онъ, что бы вы ни дѣлали съ вашей стороны, я останусь твердъ во всѣхъ данныхъ мною вамъ обѣщаніяхъ»^[276].

Общины собрались опять въ своей залѣ, недовольныя, но нѣсколько упавшія духомъ. Для большей части ихъ король все еще былъ предметомъ сыновняго почтенія. Трехъ лѣтъ, полныхъ несправедливостей и обидъ, болѣе раздражающихъ, чѣмъ несправедливости, едва было достаточно, чтобъ расторгнуть узы, связывавшія кавалерское джентри съ престоломъ.

Предсѣдатель повторилъ сущность королевскаго отвѣта. Нѣсколько времени продолжалось торжественное молчаніе; потомъ приступили къ обычнымъ занятіямъ; и палата составила комитетъ для обсужденія билля о преобразованіи милиціи.

Въ нѣсколько часовъ, однако, духъ оппозиціи ожилъ. Когда, въ концѣ дня, предсѣдатель возвратился на кресло, Вартонъ, самый смѣлый и самый дѣятельный изъ виговъ, предложилъ назначить время для обсужденія отвѣта его величества. Джонъ Кокъ, членъ за Дерби, хотя и извѣстный тори, поддержалъ Вартона. «Надѣюсь, сказалъ онъ, что всѣ мы англичане и что мы не уклонимся отъ своего долга въ слѣдствіе нѣсколькихъ высокомѣрныхъ словъ.»

Это было сказано смѣло, но неблагоразумно. Вся палата взволновалась. «Записать его слова», «Къ рѣшеткѣ», «Въ Тоуэръ», — кричали со всѣхъ сторонъ. Болѣе снисходительные предложили сдѣлать виновному выговоръ; но министры горячо настаивали, чтобъ онъ былъ посаженъ въ тюрьму. Палата можетъ прощать, говорили они, оскорбленія, сдѣланныя ей, но не имѣетъ права прощать оскорбленія, нанесенныя коронѣ. Кокъ былъ отправленъ въ Тоуэръ. Опрометчивость одного человѣка разрушила всю систему дѣйствій, которыя такъ искусно были обдуманы предводителями оппозиціи. Напрасно въ эту минуту Эдвардъ Сеймуръ пытался соединить своихъ послѣдователей, увѣщевалъ ихъ назначить день для разсмотрѣнія королевскаго отвѣта и выражалъ свою увѣренность, что разсмотрѣніе будетъ произведено съ почтеніемъ, подобающимъ государю отъ подданныхъ. Члены были такъ устрашены королевскимъ неудовольствіемъ и раздосадованы грубостью Кока, что было бы неблагоразумно приступить къ отбиранью голосовъ^[277].

Палата отложила засѣданіе до другаго дня, и министры льстили себя надеждою, что духъ оппозиціи палъ. Но на другой день, 19 ноября, показались новые и ужасающіе симптомы. Наступило время разсмотрѣнія прошеній, представленныхъ изо всѣхъ частей Англіи противъ послѣднихъ выборовъ. Когда, въ первомъ собраніи парламента, Сеймуръ жаловался на насиліе и обманъ, посредствомъ которыхъ правительство пріостановило свободное дѣйствіе избирательныхъ сословій, его не поддерживалъ никто. Но многіе, отдѣлившіеся тогда отъ него, потомъ, пріободрились и, подъ предводительствомъ сэра Джона Лоутера, члена за Комберлаіідъ, предложили произвести до отсрочки парламента слѣдствіе о злоупотребленіяхъ, такъ сильно возбудившивъ общее неудовольствіе. Палата была теперь въ болѣе раздраженномъ духѣ; и множество смѣлыхъ голосовъ выражали угрозы и обвиненія. Министрамъ было объявлено, что нація ожидаетъ и должна получить удовлетвореніе. Между тѣмъ очень искусно сдѣланъ былъ намекъ, что джентльмены, введенные въ палату незаконными способами, могутъ всего лучше оправдать себя передъ обществомъ, употребивъ свою неблаговидно пріобрѣтенную власть на защиту религіи и вольностей отечества. Ни одинъ членъ, который будетъ исполнять свой долгъ въ этомъ кризисѣ, не долженъ ничего опасаться. Можетъ быть, необходимо будетъ удалить его отъ мѣста; но все вліяніе оппозиціи будетъ употреблено, чтобъ онъ былъ снова выбранъ^[278].

Въ тотъ же день сдѣлалось ясно, что духъ оппозиціи перешелъ отъ общинъ къ лордамъ и даже на скамью епископовъ. Вилліамъ Кавендишъ, графъ Девонширъ, предводительствовалъ верхнею палатою и былъ очень къ тому способенъ. По богатству и вліянію онъ не уступалъ ни одному англійскому нобльмену, и общій голосъ признавалъ его совершеннѣйшимъ джентльменомъ того времени. Его великолѣпіе, вкусъ, таланты, классическая образованность, возвышенный духъ, изящество и учтивость его обращенія признаваемы были и его врагами. Къ несчастью, его хвалители не могли утверждать, чтобы его нравственность сохранилась неповрежденною отъ широко разлившейся заразы того вѣка. Хоть онъ былъ врагъ папизма и неограниченной власти, но чуждался крайнихъ мѣръ; послѣ отмѣны билля объ исключеніи, онъ готовъ былъ согласиться на компромиссъ и никогда не участвовалъ въ противозаконныхъ и неблагоразумныхъ планахъ, которые навлекли безславіе на всю вигскую партію. Но недовольство поведеніемъ своихъ друзей не мѣшало ему исполнять самыя трудныя и опасныя обязанности дружбы. Онъ поддерживалъ Росселя во время суда, разстался съ нимъ въ печальное утро казни съ горячими объятіями и обильными горькими слезами и предлагалъ устроить его бѣгство, рискуя собственною жизнью^[279]. Этотъ знатный нобльменъ предложилъ теперь назначить день для разбора королевской рѣчи. Съ другой стороны возражали, что лорды, вотировавшіе благодарность за рѣчь, обязали себя этимъ быть ею довольными. Но Галифаксъ презрительно опровергъ это возраженіе. «Такая благодарность, сказалъ онъ съ отличавшею его саркастическою шутливостью, вовсе не выражаетъ одобренія. Мы благодарны всякій разъ, какъ нашему всемилостивѣйшему государю угодно говорить съ нами. Особенно мы благодарны, когда, какъ въ настоящемъ случаѣ, онъ выскажется и предувѣдомитъ насъ о томъ, что мы должны терпѣть»^[280]. Докторъ Генри Комтонъ, епископъ лондонскій, говорилъ сильно лъ пользу предложенія. Хоть онъ не былъ одаренъ высокими способностями и не отличался глубокими познаніями но своей профессіи, однако палата слушала его всегда съ почтеніемъ, такъ какъ онъ былъ одинъ изъ немногихъ духовныхъ лицъ, которыя могли, въ тотъ вѣкъ, похвалиться знатнымъ происхожденіемъ. Его собственная вѣрноподданность и вѣрноподданность его фамиліи были несомнѣнно доказаны. Отецъ его, второй графъ Нортгамптонъ, храбро сражался за Карла I и, окруженный парламентскими солдатами, палъ съ мечомъ въ рукѣ, не соглашаясь ни дать, ни принять пощады. Самъ епископъ, прежде своего посвященія, служилъ въ гвардіи, и хотя вообще всѣми мѣрами старался сохранить важность и умѣренность, приличныя прелату, но у него до конца прорывались иногда проблески воинственнаго духа. Ему ввѣрено было религіозное воспитаніе двухъ принцессъ, и онъ занимался этой важной обязанностью такимъ образомъ, что вполнѣ удовлетворялъ добрыхъ протестантовъ и имѣлъ значительное вліяніе на умы своихъ воспитанницъ, въ особенности же леди Анны^[281]. Онъ объявилъ теперь, что уполномоченъ высказать чувства своихъ собратій и что, по ихъ и по его мнѣнію, вся гражданская и церковная конституція королевства находится въ опасности.

Одна изъ замѣчательнѣйшихъ рѣчей того дня была произнесена молодымъ человѣкомъ, котораго эксцентрическая карьера изумила всю Европу. То былъ Чарльзъ Мордонтъ, виконтъ Мордонтъ, прославившійся, спустя много лѣтъ, подъ именемъ графа Питерборо. Онъ уже представилъ обильныя доказательства своей храбрости, своихъ способностей и той странной неосновательности ума, которая сдѣлала его храбрость и способности почти безполезными для его отечества. Онъ ужъ былъ славенъ какъ острякъ и ученый, какъ воинъ и какъ мореходъ. Онъ мечталъ даже соперничать съ Бурдалу и Боссюэтомъ. Будучи отъявленнымъ вольнодумцемъ, онъ проводилъ на морѣ ночи за сочиненіемъ проповѣдей, и съ большимъ трудомъ удерживали его отъ назиданія экипажа военнаго корабля своими благочестивыми рѣчами^[282]. Теперь онъ впервые обратился къ палатѣ перовъ съ отличавшимъ его краснорѣчіемъ, живостью и смѣлостью. Онъ порицалъ общины за недостатокъ рѣшимости. «Они боятся, говорилъ онъ, высказаться. Толкуютъ объ опасеніяхъ и подозрѣніяхъ. Что тутъ за опасенія, что за подозрѣнія? Опасеніе и подозрѣніе суть чувства, съ которыми мы смотримъ на будущія и неизвѣстныя бѣдствія. Бѣдствіе, о которомъ мы разсуждаемъ, не есть ни будущее, ни неизвѣстное. Постоянная армія существуетъ. Офицеры въ ней паписты. У насъ нѣтъ иноземнаго непріятеля; нѣтъ возмущенія. Для чего же содержится эта сила, если не для того, чтобы попрать наши законы и утвердить неограниченную власть, которую столь справедливо ненавидитъ каждый англичанинъ?»^[283]

Джеффризъ говорилъ о предложеніи грубымъ и дикимъ языкомъ, которымъ онъ отличался; но онъ скоро увидѣлъ, что не такъ легко опровергать гордыхъ и могущественныхъ англійскихъ бароновъ въ ихъ собственной залѣ, какъ приводить въ робость адвокатовъ, которыхъ насущный хлѣбъ зависитъ отъ его благосклонности, или арестантовъ, которыхъ шея находится въ его распоряженіи. Человѣкъ, котораго жизнь прошла въ нападеніяхъ и господствѣ, Коковы бы ни были его таланты и смѣлость, вообще представляетъ жалкую фигуру, когда на него сильно нападаютъ; ибо, не привыкнувъ защищаться, онъ смущается, а сознаніе, что всѣ, кого онъ оскорбилъ, радуются его смущенію, смущаетъ его еще болѣе. Джеффризъ теперь въ первый разъ послѣ того, какъ сдѣлался знаменитъ, встрѣтился на равныхъ правахъ съ противниками, которые не боялись его. Къ общему удовольствію, онъ вдругъ перешелъ отъ крайней наглости къ крайнему униженію и не могъ удержаться, чтобъ не заплакать отъ злости и досады^[284]. Онъ былъ униженъ вполнѣ, ибо въ палатѣ толпилось около ста перовъ — большее число, чѣмъ сколько подавало голоса даже въ великій день билля объ исключеніи. Король также присутствовалъ. Его братъ любилъ посѣщать засѣданія лордовъ для забавы и часто говаривалъ, что преніе было занимательно, какъ комедія. Іаковъ пришелъ не для развлеченія, но въ надеждѣ, что его присутствіе заставитъ ораторовъ быть нѣсколько умѣреннѣе. Онъ ошибся. Мнѣніе палаты обнаружено было такъ явно, что, послѣ заключительной, очень рѣзкой рѣчи Галифакса, сторонники двора не рѣшились отбирать голосовъ. Слѣдующій день былъ назначенъ для разбора королевской рѣчи, и всѣ перы, жившіе невдалекѣ отъ Вестминстера, приглашены были явиться на свои мѣста {Lords' Jounals, Nov. 19. 1685. Barilloo, голландская депеша, ноября ²⁰⁄₃₀.; Luttrell’s «Diary», Nov. 19.; Burnet, I. 665. О заключительной рѣчи Галифакса упоминаетъ нунцій въ своей депешѣ отъ ¹⁶⁄₂₆ ноября. Адда, спустя около мѣсяца, представилъ сильное доказательство способностей Галифакса.

«Da questo uomo che ha gran credito nel parlamento, e grande eloquenza, non si possono atlendere che fiere conlradizioni, e nel partito Regio non vi è un uomo da contrapporsi». ²¹⁄₃₁ дек.}.

Утромъ король явился, въ полномъ облаченіи, въ палату лордовъ. Церемоніймейстеръ чернаго жезла пригласилъ общины къ рѣшеткѣ; и канцлеръ объявилъ, что парламентъ отсроченъ до 10-го февраля^[285]. Члены, подававшіе голоса противъ двора, были уволены отъ государственной службы. Чарльзъ Фоксъ оставилъ должность казначея. Епископъ лондонскій пересталъ быть деканомъ королевской часовни, и его имя было вычеркнуто изъ списка членовъ тайнаго совѣта.

Отсрочка положила конецъ процесу величайшей важности. Томасъ Грей, графъ Стамфордъ, происходившій отъ одного изъ знаменитѣйшихъ домовъ въ Англіи, былъ недавно арестованъ и посаженъ въ секретное отдѣленіе Тоуэра, по обвиненію въ государственной измѣнѣ. Его обвиняли, что онъ участвовалъ въ Райгаусскомъ заговорѣ. Справедливость этого обвиненія признана была большимъ судомъ присяжныхъ лондонскаго Сити, и оно перенесено въ палату лордовъ, единственный судъ, на которомъ свѣтскій перъ можетъ, въ теченіе парламентской сессіи, быть судимъ за болѣе важныя преступленія, чѣмъ обыкновенные проступки. 1-е декабря назначено было для суда, и сдѣланы были распоряженія о заготовленіи сѣдалищъ и занавѣсъ въ Вестминстерской залѣ. Въ слѣдствіе отсрочки, слушаніе дѣла отложено на неопредѣленное время; и Стамфордъ вскорѣ получилъ свободу^[286].

Еще три весьма важные вига сидѣли въ тюрьмѣ, когда засѣданія были прекращены: Чарльзъ Джерардъ, лордъ Джерардъ Брандонъ, старшій сынъ графа Макльзфильда, Джонъ Гампденъ, внукъ славнаго предводителя Долгаго парламента, и Генри Бутъ, лордъ Деламиръ. Джерардъ и Гампденъ были обвинены за участіе въ Райгаусскомъ заговорѣ; Деламиръ за содѣйствіе Западному мятежу.

Правительство не было намѣрено предать смерти ни Джерарда, ни Гампдена. Грей взялъ слово, что жизнь ихъ будетъ пощажена, прежде чѣмъ согласился сдѣлаться противъ нихъ свидѣтелемъ^[287]. Но существовала еще сильнѣйшая причина для ихъ пощады. Они были наслѣдники большаго имѣнія, но отцы ихъ были живы. Поэтому дворъ могъ выиграть мало путемъ конфискаціи и много путемъ выкупа. Джерарда судили, и изъ весьма скудныхъ дошедшихъ до насъ извѣстій видно, что онъ защищался съ большимъ умомъ и энергіей. Онъ представлялъ подвиги и жертвы своей фамиліи въ пользу Карла I и доказывалъ, что Ромзи, свидѣтель, погубившій Росселя одною, а Корниша другою выдумкою, не заслуживаетъ вѣры. Присяжные, послѣ нѣкоторой медленности, признали его виновнымъ. Просидѣвъ долго въ тюрьмѣ, Джерардъ получилъ позволеніе откупиться^[288]. Гампденъ наслѣдовалъ политическія мнѣнія и большую долю способностей своего дѣда, но лишенъ былъ прямоты и смѣлости, которыми отличался дѣдъ. Кажется, что изъ жестокой хитрости его долго держали въ мучительной неизвѣстности о его судьбѣ, чтобы заставить его семейство заплатить щедро за прощеніе. Духъ его палъ передъ ужасами смерти. Когда его позвали на допросъ въ Ольдъ-Бейли, онъ не только призналъ себя виновнымъ, но опозорилъ славное имя свое унизительною покорностью и мольбами. Онъ утверждалъ, что ему не былъ извѣстенъ замыселъ умерщвленія, но признался, что замышлялъ возмущеніе, выражалъ глубокое раскаяніе въ своей винѣ, умолялъ судей о заступничествѣ и обѣщалъ, что если будетъ удостоенъ королевскаго помилованія, то вся его жизнь будетъ посвящена выраженію благодарности за такую доброту. Виги негодовали за его малодушіе и громко объявили, что онъ гораздо больше заслуживаетъ порицанія, чѣмъ Грей, который, даже сдѣлавшись свидѣтелемъ въ пользу короля, сохранилъ нѣкоторое приличіе. Жизнь Гампдена была пощажена; но его семейство заплатило нѣсколько тысячъ фунтовъ канцлеру. Придворнымъ меньшаго значенія удалось сорвать съ него меньшія суммы. Несчастный человѣкъ имѣлъ еще довольно духу, чтобы живо чувствовать униженіе, до котораго онъ низошелъ. Онъ пережилъ день своего позора нѣсколькими годами. Онъ дожилъ до того времени, когда его партія восторжествовала, когда онъ сдѣлался еще однажды важнымъ членомъ ея, получилъ высокое значеніе въ государствѣ и заставилъ своихъ преслѣдователей трепетать въ свою очередь. Но счастье его было отравлено невыносимымъ воспоминаніемъ. Онъ никогда не возвратился къ своей веселости и наконецъ умеръ отъ собственной руки^[289].

Если бы Деламиръ и нуждался въ королевской пощадѣ, то совсѣмъ не было вѣроятно, чтобъ онъ получилъ ее. Извѣстно, что противъ него были употреблены безъ всякой совѣсти или стыда всѣ преимущества, какія только давала правительству буква закона. Онъ находился вовсе не въ такомъ положеніи, какъ Стамфордъ. Обвинительный актъ противъ Стамфорда переданъ былъ въ палату лордовъ во время засѣданій парламента и потому не могъ быть обсуживаемъ, пока парламентъ опять не соберется. Тогда всѣ перы подавали бы голоса и были бы судьями какъ факта, такъ и самаго закона. Но билль противъ Деламира состоялся уже послѣ отсрочки^[290]. Поэтому онъ находился подъ юрисдикціею суда оберъ-сенешала. Этотъ судъ, которому подлежитъ, во время роспуска парламента, разсмотрѣніе измѣнъ и уголовныхъ преступленій, учиненныхъ свѣтскими перами, былъ тогда такъ организованъ, что никто изъ обвиненныхъ въ политическомъ преступленіи не могъ ожидать безпристрастнаго суда. Король назначалъ оберъ-сенешала. Оберъ-сенешалъ назначалъ, по своему усмотрѣнію, нѣсколькихъ перовъ засѣдать въ судѣ надъ обвиненнымъ собратомъ. Число перовъ, приглашаемыхъ въ засѣданіе, было неопредѣленное. Никакого отвода присяжныхъ не допускалось. Простаго большинства, лишь бы оно состояло изъ двѣнадцати, было достаточно для осужденія. Оберъ-сенешалъ былъ единственнымъ судьею со стороны закона, а лорды-слѣдователи составляли просто судъ присяжныхъ, выражавшихъ свое мнѣніе о фактѣ. Джеффризъ былъ назначенъ оберъ-сенешаломъ. Онъ выбралъ тридцать слѣдователей, и выборъ этотъ характеризовалъ какъ его самого, такъ его время. Всѣ тридцать были горячими противниками политическихъ мнѣній подсудимаго. Пятнадцать изъ нихъ были командирами полковъ и могли быть удалены отъ своихъ доходныхъ должностей по прихоти короля. Въ числѣ остальныхъ пятнадцати находились: лордъ-казначей, главный статсъ-секретарь, обергофмейстеръ, придворный контролеръ, начальникъ королевской почетной стражи, камергеръ королевы и другія особы, привязанныя къ двору прочными узами матеріальнаго интереса. При всемъ томъ Деламиръ имѣлъ нѣкоторыя важныя преимущества надъ нисшими преступниками, которые судились въ Ольдъ-Бейли. Здѣсь присяжные, ревностные члены партіи, взятые на одинъ день раболѣпными шерифами изъ массы общества и тотчасъ возвращенные опять въ массу, не находились подъ вліяніемъ стыда и мало привыкнувъ взвѣшивать показанія, безъ затрудненія повиновались руководству судей. Но въ судѣ оберъ-сенешала каждый слѣдователь обладалъ нѣкоторою опытностью въ важныхъ дѣлахъ. Каждый слѣдователь занималъ важное мѣсто въ глазахъ общества. Каждый слѣдователь, начиная съ нисшаго, долженъ былъ вставать поодиночкѣ и по чести высказывать свое мнѣніе передъ большимъ собраніемъ. Это мнѣніе, съ присоединеніемъ его имени, разойдется во всѣ концы міра и будетъ жить въ исторіи. Сверхъ того, хотя выбранные нобльмены были всѣ торіи и почти всѣ занимали мѣста по службѣ, многіе изъ нихъ начали смотрѣть съ неудовольствіемъ на дѣйствія короля и сомнѣваться, не предстоитъ ли и имъ самимъ вскорѣ участь Деламира.

Джеффризъ, по своему обычаю, велъ себя нагло и недобросовѣстно. Правда, жаръ его возбуждала еще старая злоба. Онъ былъ главнымъ судьею честерскимъ, когда Деламиръ, тогда мистеръ Бутъ, представлялъ собою честерское грэфство въ парламентѣ. Бутъ горько жаловался общинамъ, что самые дорогіе интересы его вѣрителей отданы въ руки пьяному паяцу^[291]. Мстительный судья не стыдился теперь прибѣгать къ такимъ хитростямъ, которыя и въ адвокатѣ были бы преступны. Онъ припомнилъ лордамъ слѣдователямъ въ оіень значительныхъ выраженіяхъ, что Деламиръ возражалъ въ парламентѣ противъ билля о гражданской смерти Монмута — фактъ, который не былъ и не могъ быть уликою. Но не подъ силу было Джеффризу напугать собраніе перовъ, какъ онъ обыкновенно напугивалъ простыхъ судей. Показанія за корону, вѣроятно, были бы признаны вполнѣ достаточными въ западномъ округѣ или въ засѣданіяхъ Сити, но ни на минуту не могли дѣйствовать на такихъ людей, какъ Рочестеръ, Годольфинъ и Чорчилль; а эти лица, не смотря на всѣ ихъ недостатки, не были довольно безнравственны, чтобы приговорить къ смерти, вопреки самымъ очевиднымъ законамъ справедливости, своего собрата. Грей, Ведъ и Гудинофъ были введены, но могли повторить только то, что имъ говорили Монмутъ и эмиссары Вильдмана. Главный свидѣтель-обвинитель, негодяй, по имени Сакстонъ, участвовавшій въ мятежѣ и старавшійся теперь заслужить прощеніе присягою противъ всѣхъ, къ кому правительство питало нерасположеніе, былъ уличенъ несомнѣннымъ доказательствомъ въ сочиненіи цѣлой сѣти выдумокъ. Всѣ слѣдователи, отъ Чорчилля, который какъ младшій баронъ говорилъ первый, до казначея, объявили по чести, что Деламиръ невиненъ. Важность и великолѣпіе всего процеса сдѣлали глубокое впечатлѣніе даже на нунція, привыкшаго къ. римскимъ церемоніямъ, которыя по торжественности и блеску превосходили все, что можно было видѣть въ остальномъ мірѣ^[292]. Король, присутствовавшій тутъ же и не могшій жаловаться на рѣшеніе, очевидно, справедливое, разсвирѣпѣлъ на Сакстона и объявилъ, что негодяй долженъ быть сперва выставленъ у позорнаго столба передъ Вестминстеромъ за лжеприсягу и потомъ посланъ на западъ, чтобы его повѣсили и четвертовали за измѣну^[293].

Радость общества по случаю оправданія Деламира была велика. Царство террора миновало. Невинные начали дышать свободно, а ложные обвинители трепетать. Одно письмо, написанное по этому случаю, едва можно читать безъ слезъ. Вдова Росселя, въ своемъ уединеніи, узнала о добрыхъ вѣстяхъ съ радостью и вмѣстѣ съ горемъ. «Благодарю Бога, сказала она, что воздвигъ какое-нибудь препятствіе къ пролитію крови въ этой бѣдной землѣ. Однако, вмѣсто того чтобы радоваться съ радующимися, я ищу уголка, чтобъ заплакать. Я вижу, что я ужъ не способна больше къ радости: всякое новое обстоятельство, самое сравненіе горестной ночи, проведенной послѣ такого дня, съ ихъ радостью, терзаетъ мою больную душу. Какъ не далека я отъ желанія, чтобъ ихъ постигло то, что постигло меня, я не могу иногда удержаться отъ сѣтованія, что моя участь не похожа на ихъ участь^[294].»

Поворотъ обстоятельствъ начался. Казнь Стаффорда, на которую простонародіе смотрѣло съ сожалѣніемъ и угрызеніями совѣсти, не смотря на то, что онъ былъ принесенъ въ жертву его ярости, обозначаетъ конецъ одного ряда преслѣдованій. Оправданіе Дел а мира обозначаетъ конецъ другаго ряда. Преступленія, опозорившія бурное трибунатъ Шафтсбери, были страшно искуплены. За кровь невинныхъ папистовъ заплачено болѣе чѣмъ десятерицею кровью ревностныхъ протестантовъ. Началась другая великая реакція. Факціи быстро принимали новыя формы. Старые союзники разлучались. Старые враги соединялись. Неудовольствіе быстро распространилось по всѣмъ рядамъ недавно еще господствовавшей партіи. Надежда на побѣду и мщеніе, правда, все еще слабая и неопредѣленная, одушевляла партію, которая въ послѣднее время казалась падшею. Посреди такихъ обстоятельствъ окончился полный событій и смутъ 1685 годъ и начался 1686-й.

Отсрочка избавила короля отъ почтительныхъ предостереженій со стороны палатъ; но ему приходилось выслушивать другія, въ сущности такія же, хотя выражаемыя болѣе осторожнымъ и покорнымъ тономъ. Изъ слуя: ившихъ ему слишкомъ ревностно для собственной славы и общаго блага, нѣкоторые начали томиться мучительными предчувствіями и иногда рѣшались высказать кое-что изъ того, что чувствовали.

Въ теченіе многихъ лѣтъ преданность англійскаго торія къ наслѣдственной монархіи возрастала вмѣстѣ съ преданностью къ установленной религіи, и онѣ укрѣпляли одна другую. Никогда не приходило ему въ голову, чтобы два чувства, казавшіяся неразлучными и даже тожественными, могли к’огда-либо сдѣлаться не только различными, но и несовмѣстными. Съ самаго начала борьбы Стюартовъ съ общинами, дѣло короны и дѣло іерархіи, казалось, было одно и то же. На Карла I церковь смотрѣла, какъ на своего мученика. Если Карлъ II крамольничалъ противъ нея, то крамольничалъ тайкомъ. Передъ обществомъ онъ всегда выдавалъ себя благодарнымъ и преданнымъ ей сыномъ, приклонялъ колѣни предъ ея алтарями и, не смотря на распущенность своихъ правилъ, успѣлъ убѣдить большую часть ея приверженцевъ, что искренно отдавалъ ей предпочтеніе. Поэтому, какую ни приходилось выдерживать борьбу честному кавалеру съ вигами и круглоголовыми, по крайней мѣрѣ онъ не подвергался борьбѣ въ собственной душѣ. Онъ ясно видѣлъ передъ собой путь долга. Въ счастьи и въ невзгодѣ онъ всегда былъ вѣренъ церкви и королю. Но если эти двѣ высокія и почтенныя власти, до сихъ поръ представлявшіяся такъ тѣсно соединенными, что вѣрные одной не могли быть не вѣрны другой, должны раздѣлиться смертельною враждою, — то что оставалось дѣлать правовѣрному роялисту? Какое положеніе могло быть затруднительнѣе того, въ которое онъ будетъ поставленъ, колеблясь между двумя долгами, равно священными, между привязанностями, равно горячими? Какъ онъ воздастъ кесарю все кесарево, и не отниметъ у Бога ничего изъ того, что есть божьяго? Никто изъ чувствовавшихъ такимъ образомъ не могъ слѣдить безъ глубокаго раздумья и мрачныхъ предчувствій за споромъ короля съ парламентомъ по предмету присяги. Если бы можно было убѣдить Іакова отказаться отъ принятой имъ политики, предоставить палатамъ собраться и согласиться на ихъ желанія, все бы еще могло уладиться.

Таковы были чувства двухъ королевскихъ родственниковъ, графовъ Кларендона и Рочестера. Могущество и королевская благосклонность, которыми пользовались эти нобльмены, казались великими. Меньшой братъ былъ лордомъ-казначеемъ и первымъ министромъ; а старшій, прослуживъ нѣсколько мѣсяцевъ хранителемъ малой печати, былъ назначенъ лордомъ-намѣстникомъ Ирландіи. Почтенный Ормондъ былъ на той же сторонѣ. Миддльтонъ и Престонъ, которые, руководя палатою общинъ, убѣдились недавнимъ опытомъ, какъ дорога была господствующая религія вѣрному англійскому джентри, были также совѣтниками умѣренными.

Въ самомъ началѣ новаго года эти государственные люди и большая партія, которую они собою представляли, должны были вытерпѣть жестокое оскорбленіе. Что покойный король былъ въ душѣ католикъ, это, въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, подозрѣвалось и шопотомъ высказывалось, но никогда не было формально объявлено. Тайна и не могла, правда, быть обнаружена безъ большаго соблазна. Карлъ безчисленное множество разъ объявлялъ себя протестантомъ и обыкновенно принималъ причастіе отъ епископовъ установленной церкви. Протестанты, поддерживавшіе его въ трудныхъ обстоятельствахъ и сохранявшіе до сихъ поръ нѣжную память о немъ, должны были почувствовать стыдъ и негодованіе, узнавъ, что вся его жизнь была ложью, что, объявляя себя принадлежащимъ къ ихъ исповѣданію, онъ въ дѣйствительности смотрѣлъ на нихъ, какъ на еретиковъ, и что демагоги, представлявшіе его тайнымъ папистомъ, были единственные люди, имѣвшіе вѣрное понятіе о его характерѣ. Даже Людовикъ зналъ настолько состояніе общественнаго мнѣнія въ Англіи, чтобы понимать, что разоблаченіе истины можетъ быть вредно, и добровольно обѣщалъ хранить въ глубокой тайнѣ обращеніе Карла въ католичество^[295]. Іаковъ, пока его власть была еще вновѣ, полагалъ, что въ этомъ случаѣ лучше быть осторожнымъ, и не рѣшился хоронить своего брата по обрядамъ римской церкви. Поэтому нѣкоторое время каждому было дозволено думать, какъ онъ желалъ. Паписты считали покойнаго государя своимъ прозелитомъ Виги проклинали его, какъ лицемѣра и отступника. Торіи смотрѣли на слухъ о его отступичествѣ, какъ на клевету, которую паписты и виги распускали по различнымъ побужденіямъ, но изъ общаго интереса. Тутъ Іаковъ сдѣлалъ шагъ, возбудившій сильное неудовольствіе во всей англиканской партіи. Въ денежной шкатулкѣ Карла найдены были двѣ рукописи, въ которыхъ очень сжато изложены были аргументы, употребляемые обыкновенно католиками въ спорахъ съ протестантами и которые повидимому были писаны его рукою. Эти рукописи Іаковъ съ торжествомъ показалъ нѣсколькимъ протестантамъ и объявилъ, что, сколько ему извѣстно, братъ его жилъ и умеръ католикомъ^[296]. Въ числѣ прочихъ эти рукописи были показаны и архіепископу Санкрофту. Онъ прочелъ ихъ съ большимъ волненіемъ и промолчалъ. Молчаніе его было только естественнымъ дѣломъ внутренней борьбы почтенія съ негодованіемъ. Но Іаковъ вообразилъ, что примасъ былъ пораженъ до онѣмѣнія непреодолимою силою истины и настойчиво предложилъ его высокопреосвященству дать ему удовлетворительный отвѣтъ, съ помощью всего епископства. „Дайте мнѣ основательный отвѣтъ въ приличномъ тонѣ, и онъ сдѣлаетъ то, чего вы такъ сильно желали: онъ обратитъ меня къ вашей церкви.“ Архіепископъ кротко сказалъ, что, по его мнѣнію, такой отвѣтъ можетъ, безъ большой трудности, быть написанъ, но уклонился отъ разговора, подъ предлогомъ почтенія къ памяти покойнаго государя. Этотъ предлогъ король перетолковалъ уверткою побѣжденнаго оппонента^[297]. Еслибъ онъ былъ хорошо знакомъ съ полемическою литературою предшествовавшихъ полутора столѣтій, онъ зналъ бы, что документы, которымъ онъ придавалъ столько важности, могли быть сочинены любымъ пятнадцатилѣтнимъ мальчикомъ дузской коллегіи и не заключали въ себѣ ничего, что бы, по мнѣнію всѣхъ протестантскихъ духовныхъ, не было тысячу разъ опровергнуто. Въ своемъ невѣжественномъ энтузіазмѣ онъ велѣлъ напечатать эти трактаты со всею типографскою роскошью и приложилъ къ нимъ за собственноручною подписью объявленіе, удостовѣрявшее, что оригиналы писаны рукою его брата. Іаковъ самъ роздалъ все изданіе своимъ придворнымъ и людямъ нисшаго званія, толпившимся вокругъ его кареты. Одинъ экземпляръ далъ онъ молодой женщинѣ низскаго званія, которую онъ принялъ за свою единовѣрку, и увѣрялъ ее, что чтеніе послужитъ къ ея великому назиданію и утѣшенію. Въ отплату за подарокъ, она вручила ему, спустя нѣсколько дней, посланіе, заклинавшее его возвратиться изъ мистическаго Вавилона и оторвать отъ своихъ устъ чашу грѣховности^[298].

Все это произвело большое неудовольствіе въ торіяхъ-церковникахъ. Да и почтеннѣйшіе изъ католическихъ нобльменовъ были не болѣе довольны. Ихъ можно было бы извинить, если бы страть сдѣлала ихъ въ это время глухими къ голосу благоразумія и справедливости, такъ какъ они много претерпѣли. Протестантская завистливость низвела ихъ со степени, для которой они родились, заперла двери парламентской палаты передъ наслѣдниками бароновъ, подписавшихъ Хартію, объявила, что командованіе отрядомъ пѣхоты слишкомъ великій знакъ довѣрія для потомковъ полководцевъ, побѣждавшихъ при Флодденѣ и Сентъ-Кеитенѣ. Едва ли существовалъ и одинъ достойный перъ, приверженный къ старой вѣрѣ, котораго бы честь, имѣніе и жизнь не бывали въ опасности, который бы не проводилъ мѣсяцевъ въ Тоуэрѣ, который бы не ожидалъ для себя участи Стаффорда. Людямъ, терпѣвшимъ такъ долго жестокій гнетъ, можно было бы простить, если бы они радостно ухватились за первый случай получить вдругъ величіе и возможность мести. Но ни фанатизмъ, ни честолюбіе, ни гнѣвъ за старыя обиды, ни опьяненіе, произведенное внезапнымъ возвращеніемъ счастья, не могли удержать достойнѣйшихъ изъ католиковъ отъ предвидѣнія, что благоденствіе, которымъ они наконецъ наслаждались, было только временное, и если не воспользоваться этимъ благоденствіемъ умно, то оно можетъ обратиться для нихъ въ гибель. Жестокій опытъ научилъ ихъ, что антипатія націи къ ихъ религіи по была фантазіей, которая уступитъ повелѣнію государя, но глубокимъ чувствомъ, развившимся въ продолженіе пяти поколѣній, разлитымъ во всѣхъ слояхъ и партіяхъ и перепутаннымъ такъ же тѣсно съ принципами торіевъ, какъ и съ принципами виговъ. Король, пользуясь своею прерогативою прощенія, пожалуй и обладалъ властью пріостановить дѣйствіе уголовныхъ законовъ. Далѣе, для него возможно было бы, поступая съ благоразуміемъ, получить отъ парламента отмѣну актовъ, которые не допускали къ гражданской службѣ исповѣдывавшихъ его религію. Но, еслибъ онъ попытался укротить протестантское чувство Англіи крутыми мѣрами, то легко было видѣть, что за нажимомъ такой сильной и упругой пружины послѣдуетъ и соотвѣственно сильное противодѣйствіе. Католическіе перы преждевременною попыткою проложить себѣ путь въ тайный совѣтъ и въ палату лордовъ могли лишить себя своихъ домовъ и богатыхъ имѣній и кончить дни свои, какъ измѣнники, на Тоуэръ-Гиллѣ, или нищими у воротъ итальянскихъ монастырей.

Таковы были чувства Вилліама Герберта, графа Повиса, котораго вообще считали предводителемъ католической аристократіи, и который, по словамъ Отса, былъ бы первымъ министромъ, если бы удался Папистскій заговоръ. Лордъ Джонъ Белласайзъ имѣлъ такой же взглядъ на дѣла. Въ юности своей онъ храбро сражался за Карла I, послѣ Реставраціи былъ награжденъ высокими почестями и мѣстами и оставилъ ихъ по утвержденіи Test-Act’а. Съ этими отличными предводителями соглашались всѣ знатнѣйшіе и богатѣйшіе члены ихъ церкви, исключая лорда Аронделя-Вордоура, старика, быстро приближавшагося ко второму дѣтству.

Но при дворѣ существовала небольшая группа католиковъ, которыхъ сердца раздражались старыми ранами, которыхъ головы кружились отъ недавняго возвышенія, которые нетерпѣливо карабкались на высоту государственныхъ почестей рискуя потерять мало, не смущались мыслями о днѣ разсчета. Одинъ изъ нихъ былъ Роджеръ Пальмеръ, ирландскій графъ Кастельменъ и супругъ герцогини Кливландъ. Онъ, какъ это было извѣстно, купилъ свой титулъ позоромъ своей жены и своимъ собственнымъ. Состояніе имѣлъ онъ небольшое. Его характеръ, отъ природы грубый, былъ раздраженъ домашними непріятностями, общественными упреками и всѣмъ, что онъ вытерпѣлъ во времена Папистскаго заговора. Онъ долго сидѣлъ въ тюрьмѣ и наконецъ былъ судимъ на жизнь и смерть. Къ счастью для него, онъ былъ потребованъ къ отвѣту, когда первый порывъ народной ярости прошелъ, и ложные свидѣтели потеряли къ себѣ общее довѣріе. Такимъ образомъ онъ спасся, хотя съ большимъ трудомъ^[299]. Съ Кастельменомъ былъ въ союзѣ счастливѣйшій изъ сотни любовниковъ его жены, Генри Джерминъ, котораго Іаковъ недавно сдѣлалъ перомъ съ титуломъ лорда Довера. Джерминъ, болѣе двадцати лѣтъ назадъ, отличался своими любовными похожденіями и отчаянными дуэлями. Теперь онъ былъ разоренъ игрою и жаждалъ поправить свое разстроенное состояніе посредствомъ доходной службы, къ которой не допускали его законы^[300]. Къ той же партіи принадлежалъ неугомонный интригантъ, ирландецъ Вайтъ, долго жившій въ чужихъ земляхъ, служившій Австрійскому дому чѣмъ-то среднимъ между посломъ и шпіономъ и награжденный за свои услуги титломъ маркиза Альбевилля^[301].

Вскорѣ послѣ отсрочки, эта беззаботная Факція была усилена важнымъ, подкрѣпленіемъ. Ричадъ Тальботъ, графъ Тирконнель, самый свирѣпый и несговорчивый изъ всѣхъ ненавистниковъ англійскихъ вольностей и религіи, прибылъ ко двору изъ Дублина.

Тальботъ происходилъ изъ древней норманской фамиліи, которая долго жила въ Лейнстерѣ, наконецъ выродилась, усвоила кельтскіе нравы, принадлежала, какъ и кельты, къ старой религіи и вмѣстѣ къ кельтами участвовала въ мятежѣ 1641 года. Въ молодости онъ былъ однимъ изъ извѣстнѣйшихъ остряковъ и буяновъ лондонскихъ. Онъ былъ представленъ Карлу и Іакову, когда они жили во Фландріи изгнанниками, какъ человѣкъ, способный и готовый на безчестную услугу — убіеніе проктектора. Вскорѣ послѣ Реставраціи, Тальботъ пробовалъ заслужить благосклонность королевской фамиліи услугою, еще болѣе безчестною. Не доставало предлога къ оправданію герцога іорскаго въ нарушеніи брачнаго обѣщанія, посредствомъ котораго онъ получилъ отъ Анны Гайдъ послѣднее доказательство женской любви. Тальботъ, вмѣстѣ съ нѣсколькими развратными товарищами, предпринялъ доставить такой предлогъ. Они условились разгласить о бѣдной леди, какъ о созданіи безчестномъ, безстыдномъ, грубомъ и сочинить длинныя повѣсти о нѣжныхъ свиданіяхъ и тайныхъ ласкахъ. Тальботъ въ особенности разсказывалъ, какъ въ одинъ изъ тайныхъ приходовъ къ ней онъ имѣлъ несчастье опрокинуть чернильницу канцлера на кипу бумагъ, и какъ искусно выпуталась она изъ бѣды, свернувши вину на свою обезьяну. Еслибъ эти исторіи были справедливы, то и тогда онѣ были бы разсказываемы только самымъ низкимъ изъ людей; но онѣ были чистая выдумка. Тальботъ скоро былъ принужденъ въ этомъ сознаться и сознался не краснѣя. Оскорбленная леди сдѣлалась герцогинею іорскою. Будь ея супругъ человѣкъ истинно прямой и честный, онъ бы съ негодованіемъ и презрѣніемъ прогналъ отъ себя негодяевъ, очернившихъ ее. Но одною изъ особенностей Іакова было, что никакой поступокъ, какъ бы онъ ни былъ дуренъ и постыденъ, если только онъ былъ сдѣланъ изъ желанія пріобрѣсти его благосклонность, никогда не казался ему заслуживающимъ порицанія. Тальботъ продолжалъ посѣщать дворъ, ежедневно являлся съ мѣднымъ лбомъ къ прицессѣ, которой готовилъ онъ гибель, и получилъ доходную должность главнаго сводника при ея супругѣ. Въ непродолжительномъ времени Вайтголль пришелъ въ смятеніе отъ извѣстія, что Дикъ Тальботъ, какъ его обыкновенно называли, составилъ планъ умертвить герцога Ормонда. Браво былъ отправленъ въ Тоуэръ, но черезъ нѣсколько дней онъ опять величался въ галлереяхъ и посилѣ записки отъ своего патрона къ безобразнѣйшимъ фрейлинамъ и обратно. Напрасно старые и благоразумные совѣтники умоляли царственныхъ братьевъ не покровительствовать этому дурному человѣку, котораго всѣ достоинства заключались въ красивой наружности и въ умѣньѣ одѣться. Тальботъ не только пользовался благосклоннымъ пріемомъ во дворцѣ, когда бутылка или игра въ кости были въ ходу, по былъ внимательно выслушиваемъ и по дѣламъ. Онъ игралъ роль ирландскаго патріота и ходатайствовалъ очень смѣло и иногда удачно о своихъ землякахъ, которыхъ имѣнія были конфискованы. Впрочемъ, онъ принималъ мѣры, чтобъ ему платили за его услуги, и отчасти продажею своего вліянія, отчасти игрою, отчасти сводничествомъ, нажилъ состояніе въ 3,000 фунтовъ годоваго дохода. Подъ наружнымъ покровомъ легкомыслія расточительности, беззаботности и эксцентрическаго безстыдства онъ въ сущности былъ самый любостяжательный и хитрый человѣкъ. Онъ былъ ужъ не молодъ и искупалъ жестокими страданіями распутство своей юности; но лѣта и недуги не сдѣлали существенной перемѣны въ его характерѣ и нравахъ. Попрежнему, лишь только открывалъ онъ ротъ, онъ сквернословилъ, бранился и клялся съ такимъ бѣшенымъ неистовствомъ, что поверхностные наблюдатели принимали его за самаго безпутнаго повѣсу. Толпа не могла понять, чтобъ человѣкъ, который даже въ трезвомъ видѣ превосходитъ своимъ буйствомъ и хвастовствомъ пьяныхъ и который кажется неспособнымъ скрыть какое бы то ни было чувство или сохранять тайну, — чтобъ такой человѣкъ на дѣлѣ былъ хладнокровнымъ, дальновиднымъ, разсчетливымъ пройдохой. Однакожъ таковъ былъ Тальботъ. Дѣйствительно, его лицемѣріе было далеко высшаго и болѣе рѣдкаго сорта, чѣмъ то, которое процвѣтало въ Барбонскомъ парламентѣ; ибо совершенный лицемѣръ не тотъ, кто скрываетъ порокъ подъ покровомъ добродѣтели, а тотъ, кто порокъ, который легко ему обнаружить, дѣлаетъ какъ-бы маской для болѣе чернаго и болѣе выгоднаго ему порока, который надобно скрыть.

Тальботъ, возведенный Іаковомъ въ достоинство графа Тирконнеля, командовалъ войскомъ въ Ирландіи въ теченіе девяти мѣсяцевъ, которые прошли между смертью Карла и началомъ вецеройства Кларендона. Когда новый лордъ-намѣстникъ готовъ былъ выѣхать изъ Лондона въ Дублинъ, генералъ былъ вызванъ изъ Дублина въ Лондонъ. Дикъ-Тальботъ давно былъ хорошо извѣстенъ по дорогѣ, которая ему теперь предстояла. Между Честеромъ и столицею не было ни одной гостинницы, въ которой бы онъ не имѣлъ ссоры. Куда бы онъ пріѣзжалъ, онъ противозаконно требовалъ лошадей, бранилъ поваровъ и ямщиковъ и почти бунтовалъ чернь своимъ наглымъ хвастовствомъ. Реформація, говорилъ онъ народу, все разрушила. Но наступило хорошее времячко. Католики скоро возьмутъ верхъ. Еретики за все поплатятся. Безпрестанно болтая и богохульствуя, какъ бѣшеный, онъ прибылъ ко двору^[302]. Лишь только онъ здѣсь очутился, тотчасъ вошелъ въ тѣсную связь съ Кастельменомъ, Доверомъ и Альбевиллемъ. Эти люди въ одинъ голосъ провозглашали войну противъ церковной и гос�