Интеллигенция (Дорошевич)/ДО
| Интеллигенція |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ II. Безвременье. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 188. |
«… Предлагаю тостъ за русскую интеллигенцію!»Рѣчь П. Д. Боборыкина.
Сынъ сапожника, кончившій университетъ, — вотъ что такое русская интеллигенція.
У сапожника Якова было три сына. Двое пошли по своей части и вышли въ сапожники, а третій, Ванька, задался ученьемъ.
Бѣгалъ въ городское училище, а потомъ его какъ-то опредѣлили въ гимназію.
И отцу сказали:
— Ты, Яковъ, ужъ не противься. Мальчонку-то жаль: ужъ больно умный.
— Пущай балуется! — согласился Яковъ.
И пошелъ Ванька учиться.
То отецъ кое-какъ горбомъ сколотитъ, за право ученья заплатитъ, то добрые люди внесутъ, то самъ грошевыми уроками соберетъ.
Обшарпанный, обтрепанный, бѣгая въ затасканномъ сюртучишкѣ, съ рукавами по локоть, зимой въ холодномъ пальтишкѣ, занимая у товарищей книги, кое-какъ кончилъ Иванъ гимназію и уѣхалъ въ столицу въ университетъ.
Жилъ голодно, существовалъ проблематично: то за круглыя пятерки стипендію дадутъ, то концертъ устроятъ и внесутъ. Два раза въ годъ ждалъ, что за невзносъ выгонятъ. Не каждый день ѣлъ. Писалъ сочиненія на золотую медаль, — и золотыя медали продавалъ. Училъ оболтусовъ по 6 рублей въ мѣсяцъ. Разставлялъ по ночамъ литераторамъ букву «ять». Лѣтомъ ѣздилъ то на кондиціи, то на холеру.
И такъ кое-какъ кончилъ университетъ.
— Ну, теперь пора и родителей провѣдать! Какъ мои старики?
Отецъ — человѣкъ простой, — чтобъ больше простого человѣка порадовать, дипломъ ему показалъ:
— Смотри, какъ батька!
— Фитанецъ получилъ! — одобрилъ отецъ.
— Фитанецъ получилъ! — разсмѣялся Иванъ Яковлевичъ.
— Молодчага!
Ну, теперь надо думать, какъ жить.
— Вотъ что, батюшка! Того, что вы для меня дѣлали, я никогда не забуду. Никогда не забуду, какъ вы горбомъ сколачивали, чтобъ за меня въ гимназію заплатить. Теперь пора и мнѣ на васъ поработать. Вы человѣкъ старый, вамъ и отдохнуть время. Переѣдемъ мы ко мнѣ и заживемъ вмѣстѣ, — на покоѣ вы будете! Да и братьямъ надо что-нибудь получше устроить.
Яковъ нахмурился и сказалъ:
— Это не подходитъ! Мы сапожники природные, и намъ своего дѣла рушить не приходится. И дѣдъ твой былъ сапожникъ, и я сапожникъ, и братья твои сапожники. Такъ и идетъ. Споконъ вѣка мастерская стоитъ. Намъ дѣла своего кидать не резонъ.
Подумалъ Иванъ Яковлевичъ, видитъ:
— Правъ отецъ. Жизнь сложилась, — ломать ее трудно.
А подъ сердцемъ что-то сосетъ:
— Господи, Боже мой! Неужели я буду заниматься «чистымъ дѣломъ», а они такъ вотъ всю жизнь свою въ вонючей мастерской, сгорбившись за дратвой, сидѣть должны?
Лежитъ такъ Иванъ Яковлевичъ и думаетъ, а черезъ перегородку слышно, какъ въ мастерскую заказчикъ зашелъ. Голосъ такой веселый, барственный.
— Здравствуйте, ребята! А! Яковъ? Живъ, старый песъ?
— Что намъ дѣлается, батюшка Петръ Петровичъ! Что намъ дѣлается? — отвѣчаетъ голосъ отца. — Живу, пока Богъ грѣхамъ терпитъ!
— Живи, живи! — разрѣшилъ барственный голосъ. — Я вѣдь тебя, стараго пса, сколько лѣтъ знаю!
— Давненько, батюшка! — согласился льстивый голосъ отца. — Сапожки заказать изволите?
— Сдѣлай, сдѣлай, старый песъ, сапожки. Самъ мѣрку снимать будешь?
— Ужли жъ кому поручу?!
Иванъ Яковлевичъ слышалъ, какъ отецъ сталъ на колѣни.
— У васъ тутъ мозолечка, кажется, была?
— Хе-хе! Всѣ мои мозоли помнитъ! Ахъ, старый песъ, старый песъ!
Понравилось человѣку слово!
— Такъ на той недѣлѣ чтобъ было готово, старый песъ! Такъ не обмани, старый песъ! Чтобъ не жало, смотри, старый песъ!
Вышелъ Иванъ Яковлевичъ изъ-за перегородки:
— А позвольте васъ спросить, милостивый государь, на какомъ вы основаніи человѣка «псить» себѣ позволяете? Что, у человѣка имени своего нѣтъ? А?
У отца по лицу пошло неудовольствіе. У барина на лицѣ явилось крайнее изумленіе.
— Это кто же такой?
— Сынокъ мой. Ниверситетъ кончилъ! — заискивающе извиняясь, сказалъ отецъ.
Заказчикъ смутился.
— Виноватъ… Я не зналъ… Мы съ вашимъ отцомъ… мы десятки лѣтъ… До свиданія, Яковъ… А сапоги… Сапогъ мнѣ не дѣлайте… Не надо…
И, не зная просто, куда глядѣть, вышелъ.
— Заказчика отбилъ? — спросилъ отецъ. — 20 лѣтъ заказчикомъ былъ, а теперь отъ воротъ поворотъ!
И всѣ сидѣли и вздыхали.
— Ты вотъ что. Ты, ученье кончивъ, для утѣшенія пріѣхалъ, а не горе родителямъ причинять. Такъ ты жить живи, а порядковъ не рушь! Порядковъ не рушь! А ужъ ежели тебѣ, ученому человѣку, такъ зазорно отца имѣть, котораго псомъ зовутъ, тогда ужъ…
Старикъ развелъ руками.
— Тогда ужъ не прогнѣвайся!
Яковъ отвернулся, и на глазахъ у него были слезы!
— Только то бы помнить слѣдовало, что отецъ твой, этого самаго «пса» выслушивая, за тебя же въ имназію платилъ. На того же Петра Петровича работаючи, тебя выпоилъ, выкормилъ.
Старикъ смолкъ, и всѣ снова тяжко-тяжко вздохнули.
Отчаяніе взяло Ивана Яковлевича.
— А, ну ихъ! Какое я, дѣйствительно, право имѣю эти порядки ломать? Что я могу сдѣлать? Не буду ни во что вмѣшиваться. Погощу, буду ихъ «утѣшать», какъ они выражаются. Да и все!
Лежитъ въ прескверномъ настроеніи и слышитъ: мать, — думаетъ, что онъ спитъ, — потихоньку плачетъ и сосѣдкѣ жалуется:
— Мы его поили, мы его кормили, мы горбомъ сколачивали, мы за него въ имназію платили. А что вышло? Лежитъ, какъ чужакъ, въ домѣ. Другія дѣти, — ну, онъ поругается, ну, онъ и согрубитъ, — да видать, что онъ о домѣ думаетъ. А этотъ, какъ камень. Получитъ письмо съ почты отъ знакомыхъ. И читать торопится, — изъ-за обѣда вскочитъ, руки дрожатъ, покеда конвертъ разорветъ. И читаетъ. Разъ прочтетъ, другой прочтетъ. И ходитъ! И ходитъ! И писать сядетъ. А не такъ — разорветъ. И волнуется. Отъ чужихъ вѣдь! Изъ-за чужихъ волнуется! А свои — хоть бы ему что! Что въ домѣ ни дѣлайся, — слова не скажетъ!
Вскочилъ Иванъ Яковлевичъ:
«Не годится такъ! Вѣрно это! Свои они мнѣ! Долженъ, я ихъ жизнью жить! Ихъ жизнью волноваться. Вѣрно это мать!»
Видитъ какъ-то, — мать плачетъ.
— О чемъ, маменька?
— Какъ же мнѣ, Ванюшка, не плакать? Петръ-то, легко ли, гармонь купилъ! Самое послѣднее дѣло, ужъ ежели гармонь! Завелась у человѣка гармонь, — какой же онъ работникъ? Ему не работа на умѣ, а гармонь. Какъ бы на гармони поиграть!
Иванъ Яковлевичъ ее утѣшилъ:
— Ну, что вы, маменька? Ну, что, за бѣда, что Петя гармонью купилъ?.. Вы, какъ бы вамъ это сказать… Ну, словомъ, вы напрасно плачете. Ей Богу ничего дурного въ этомъ нѣтъ.
— Учи, учи мать-то еще! Дура у тебя мать-то!..
Старуха пуще залилась слезами.
— Онъ бы, чѣмъ мать-то пожалѣть, ее же и дуритъ!
Пошелъ Иванъ Яковлевичъ къ брату Петру.
— Ты вотъ что, Петръ. Ты бы свою гармонью бросилъ. Мать это разстраиваетъ.
Братъ Петръ посмотрѣлъ на него во всѣ глаза.
— Гармонь — тальянка, первый сортъ, объ 16 клапанахъ, а я ее «брось»?!
Петръ даже съ мѣста вскочилъ и руками себя по бокамъ хлопнулъ:
— Хорошъ братецъ, нечего сказать! Взамѣсто того, чтобы брату радость сдѣлать, изъ столицы ему гармонью въ презентъ привезти, — онъ на поди! И послѣдняго утѣшенія лишаетъ? Выкуси, братъ! Я эту гармонь-то, можетъ, не одинъ годъ въ умѣ содержалъ! По воскресеньямъ согнувшись сидѣлъ. Другой мастеровой народъ гуляетъ, а я заплаты кладу. Все на гармонь сбиралъ. И теперь мое такое намѣреніе, чтобы портретъ съ себя снять. Сапоги съ калошами, и на колѣняхъ чтобы безпремѣнно гармонія. А онъ: выброси!
Петръ звѣрѣлъ все больше и больше.
— Насъ въ имназіяхъ не воспитывали, мы въ ниверситетахъ не баловались. За насъ денегъ не платили, изъ-за насъ горба не наживали. Насъ шпандыремъ лупили, когда вы тамъ по имназіямъ-то гуляли. Намъ какое утѣшеніе! А вы насъ, братецъ, и послѣдняго утѣшенія лишить хотите? Тоже называется «братецъ!» Хорошъ братецъ, можно чести приписать!
Иванъ Яковлевичъ за голову схватился.
— И онъ правъ! И всѣ они правы! А больше всѣхъ мать была права, когда говорила, что чужіе люди мнѣ ближе, чѣмъ они. Да, да! Всѣ, всѣ мнѣ близки, только не они!
Отчаяніе охватывало его.
— Да неужели, неужели самые близкіе мнѣ люди: отецъ, который радуется, что его псомъ зовутъ, значитъ, заказами не забываютъ, — мать, которая реветъ, потому что въ «гармони» погибель міра видитъ, — братъ въ калошахъ и безпремѣнно съ гармонью на колѣнкахъ! Неужели они, они могутъ мнѣ быть близки?!
И ужасъ охватывалъ его.
— Подлецъ ты, мерзавецъ ты, негодяй ты! Да вѣдь эти самые люди тебя своимъ горбомъ выходили! Вѣдь съ голоду бы ты безъ нихъ подохъ, вотъ безъ этого «пса», безъ этихъ людей «съ гармонью». Въ гимназію-то кто за тебя платилъ? Сами голодали, тебя, негодяя, на плечахъ держали. А ты смѣешь такъ о нихъ…
До такого отчаянія человѣкъ дошелъ, что однажды даже отцу объявилъ:
— Знаешь, что, батюшка? Я думаю всю эту ученость-то по боку! Все это лишнее! Я сынъ сапожника, родился сапожникомъ, сапожникомъ и долженъ быть. Сяду-ка я вотъ къ вамъ въ мастерскую да начну…
Но отецъ только посмотрѣлъ на него искоса и сказалъ одно слово:
— Сдурѣлъ!
А мать закачала головой и заговорила съ горечью, съ болью, съ язвительностью:
— Значитъ, всѣ наши хлопоты-то, траты, труды, — хинью-прахомъ должны пойти? Сапожникомъ онъ будетъ! А? Не доѣдали, не досыпали, а онъ на все: тфу! Въ сапожники!
Прямо потерялся Иванъ Яковлевичъ.
— Что жъ дѣлать? Что?
Захочетъ чѣмъ помочь:
— Постойте, я пойду дровъ наколю!
Улыбаются съ неудовольствіемъ:
— Пусти ужъ! Ученое ли это дѣло.
Въ разсужденіе ли вдастся, чтобъ стариковъ порадовать, — выслушаютъ, вздохнувъ:
— Ты, извѣстно, ученый!
И насупятся съ неудовольствіемъ.
Захочетъ разговоръ поддержать, отцу что возразитъ мягко, мягко.
— Перечь старику, перечь! — скажетъ отецъ.
А мать заплачетъ.
Совѣтъ подать, — и не дай Богъ.
— Вы бы форточку отворяли, воздухъ чище будетъ.
Братья хмурятся, злобно сплевываютъ въ сторону:
— Тебѣ все нехорошо у насъ. И воняетъ у насъ. И все!
— Ученый! — съ горькимъ вздохомъ замѣчаетъ отецъ.
И начала въ семью прокрадываться ненависть какая-то.
Отецъ велитъ «сыночка» къ обѣду звать, непремѣнно зло скажетъ:
— Зовите… образованнаго-то!
Иванъ Яковлевичъ къ обѣду идетъ, себѣ говоритъ:
— Ну-съ, послушаемъ, чего сегодня старый сапожникъ нафилософствуетъ!
Мать, когда каши поѣдятъ, непремѣнно прибавитъ:
— Ну, никакихъ разносоловъ больше не будетъ. Можно и Богу молиться!
А ему хочется вскочить и крикнуть:
— Да никакихъ мнѣ разносоловъ и не нужно! Да и вообще убирайтесь вы отъ меня къ чорту! Ничего у меня общаго съ вами нѣту. Никто вы мнѣ! Вотъ что! Не вы мнѣ близкіе, не вы, а тѣ, чужіе. Тамъ и я всѣхъ понимаю, и меня всѣ понимаютъ. А вы? Презираю я васъ, презираю! Слышите?
«Эге! — думаетъ Иванъ Яковлевичъ. — Плохо дѣло. Удирать надо!»
Объявилъ Иванъ Яковлевичъ отцу:
— А мнѣ, батя… того… ѣхать пора…
И когда говорилъ это, отъ слезъ голосъ дрожалъ.
И старикъ отвернулся:
— Надоть… держать не можемъ… поѣзжай!..
И у старика отъ слезъ голосъ дрожалъ.
Расцѣловались, прослезились.
Онъ имъ сказалъ:
— Пишите!
Они ему сказали:
— Не забывай!
И уѣхалъ Иванъ Яковлевичъ.
А пріѣхавши въ столицу, написалъ имъ самое нѣжное, самое любовное письмо. Всѣ эти мелочи и вздорныя столкновенія, какъ паръ, улетучились, — остались только въ памяти и въ душѣ милые старики.
А черезъ двѣ недѣли отъ нихъ и отвѣтъ пришелъ. На четырехъ страницахъ, кругомъ исписанныхъ, — что именно хотѣли люди сказать, понять было мудрено. Было понятно только, — что «письмо твое получили» и «что не такого утѣшенія отъ сынка на старости лѣтъ ждали».
Иванъ Яковлевичъ сейчасъ же послалъ имъ денегъ.
На денежное письмо получился отвѣтъ уже не на четырехъ страницахъ, а на одной.
Писали, что очень благодарны, потому что деньги всегда нужны… А дальше добавляли что-то о «псахъ» и о родителяхъ.
Наконецъ, недоразумѣніе разъяснилъ двоюродный братъ Никифоръ, который пріѣхалъ въ столицу искать мѣста.
— Въ неблированныя комнаты лакеемъ, куда барышень водятъ. Очинно, говорятъ, выгодно.
Онъ пришелъ къ Ивану Яковлевичу съ просьбой похлопотать насчетъ такого мѣста и кстати пояснилъ:
— Тятенька съ маменькой очинно вашими письмами, Иванъ Яковлевичъ, обиждаются. Никому поклоновъ не шлете, ни тетенькѣ Прасковьѣ Ѳеодоровнѣ ни дяденькѣ Ильѣ Николаевичу. Вся родня въ обидѣ. «На родню, — говорятъ, — какъ на псовъ смотритъ. На-те, молъ, вамъ, подавитесь! Денегъ швырнетъ, ровно подачку. Слова привѣтливаго не скажетъ».
Улыбнулся Иванъ Яковлевичъ, обругалъ себя въ душѣ, улыбаясь, «свиньей», сѣлъ и написалъ:
«Въ первыхъ строкахъ сего моего письма посылаю вамъ, мой дражайшій тятенька и моя дражайшая маменька, съ любовію низкій поклонъ и прошу вашего родительскаго благословенія, навѣки нерушимаго. А еще низко кланяюсь любезной тетенькѣ нашей Прасковьѣ Ѳедоровнѣ. А любезному дяденькѣ нашему Ильѣ Николаевичу шлю съ любовію низкій поклонъ. А любезной двоюродной сестрицѣ нашей Ненилѣ Васильевнѣ съ любовію низкій поклонъ и родственное почтеніе…»
Четыре страницы поклонами исписалъ и послалъ.
— Никого, кажется, не забылъ. Слава Богу!
Черезъ недѣлю пришелъ отвѣтъ.
Увѣдомляли, что письмо получили, но что не «чаяли до того времени дожить, чтобъ родной сынъ сталъ надъ родителями надсмѣхаться». Потому что приходилъ заказчикъ, и когда ему показали письмо отъ «образованнаго сыночка», онъ очень хохоталъ, читая, и сказалъ:
— Это онъ надъ вами штуки строитъ и надъ вашей деревенской дурью надсмѣхается. И все это прописалъ не иначе, какъ въ надсмѣшку.
Дальше говорилось что-то о Богѣ, Который за все платитъ.
Иванъ Яковлевичъ чуть не волосы на себѣ рвалъ:
— Что жъ я могу для нихъ сдѣлать? Что?
Какъ вдругъ телеграмма:
— Былъ пожаръ. Все сгорѣло. Остались нищіе. Голодаемъ.
Схватился Иванъ Яковлевичъ, продалъ, заложилъ все, что у него было, впередъ набралъ, подъ векселя надоставалъ:
— Вотъ когда я папенькѣ съ маменькой за все, что они для меня сдѣлали, отплачу. Пришелъ случай.
И съ ужасомъ себя на этой мысли поймалъ:
— Да что я? Радуюсь, кажется, что съ ними несчастіе случилось?
И отвѣтилъ себѣ, потому что онъ былъ съ собой человѣкъ честный и правдивый:
— Радоваться — не радуюсь, а облегченіе чувствую. Потому что случай вышелъ долгъ заплатить.
Когда они будутъ голодать, — онъ будетъ имъ денегъ высылать.
Вотъ и все, чѣмъ онъ можетъ имъ помочь. Вотъ и все, что можетъ быть между ними общаго.