Евгений Онегин нашего времени (Минаев)/1877 (ДО)
| Евгений Онегин нашего времени |
| Источникъ: Дмитрий Дмитриевич Минаев. Евгений Онегин нашего времени. — Издание третье исправленное. — Санкт-Петебург: Типография Р. Голике, 1877. — С. титул—76. |
„Мой дядя, какъ Кирсановъ Павелъ,
Когда не въ шутку занемогъ,
То натирать себя заставилъ
Духами съ головы до ногъ.
Въ послѣдній разъ, на смертномъ ложѣ,
Хотѣлъ придать онъ нѣжность кожѣ
И — приказалъ намъ долго жить...
Я могъ наслѣдство получить:
Оставилъ домъ онъ въ три этажа;
Но у него нашлись враги,
И домъ былъ проданъ за долги,
А такъ какъ „собственность есть кража“,
(Какъ гдѣ-то высказалъ Прудонъ),
Я радъ, что дома былъ лишонъ“.
Такъ думалъ въ Сѣверной Пальмирѣ
Магистръ естественныхъ наукъ,
Пришлецъ изъ западной Сибири,
Семинариста старшій внукъ.
Друзья мои! безъ проволочки
Хочу сейчасъ-же съ первой строчки,
Съ героемъ повѣсти моей
Васъ познакомить поскорѣй.
Онѣгинъ, добрый мой пріятель,
Былъ по Базарову скроенъ:
Какъ тотъ, лягушекъ рѣзалъ онъ,
Какъ тотъ, искусства порицатель,
Какъ тотъ, поэтовъ не цѣнилъ
И съ аппетитомъ ѣлъ и пилъ.
Онъ не толкался въ модномъ свѣтѣ,
Прочелъ заглавья многихъ книгъ,
Не размышлялъ о туалетѣ
И никогда волосъ не стригъ.
Умѣлъ онъ, въ спорѣ, ядовито
Воскликнуть вслухъ: „Вотъ дураки-то!“
Умѣлъ врага отдѣлать въ пухъ:
„Шекспиръ вашъ — тоже, что лопухъ!“
Готовый съ яростью ужасной
Свалить любой авторитетъ,
Хотя-бъ его цѣнилъ весь свѣтъ,
И скоро критикъ первоклассный
Съ большою смѣлостью рѣшилъ,
Что онъ уменъ и очень милъ.
Онъ отрицалъ искусство яро,
Пугалъ угрюмымъ взглядомъ дамъ;
Ему гаванская сигара
Дороже всѣхъ высокихъ драмъ.
Все отвергая на свободѣ,
Читалъ онъ Фогта въ переводѣ,
Ореста Миллера труды;
Онъ къ Миллю скрыть не могъ вражды
И съ современнымъ публицистомъ
Согласенъ былъ пріятель нашъ,
Что Милль — невѣжда и торгашъ,
И, вслѣдъ за мрачнымъ нигилистомъ
Произносилъ, что негръ есть скотъ,
Едва-ли стоющій заботъ.
Бывало, онъ еще въ постелѣ,
Чтобъ дать себя кухаркѣ знать,
Начнетъ предъ нею, не безъ цѣли,
Авторитеты разрушать,
Бранить Волтера и Бэкона,
Корнеля, Гете и Мильтона
И, булкой набивая ротъ,
Цикорный кофе жадно пьетъ.
Какъ врагъ прогулокъ и шатанья,
Онъ силъ напрасно не терялъ
И лишь статьи порой писалъ
Въ одно реальное изданье,
И часто пасмуренъ и хмуръ
Былъ отъ помарокъ корректуръ.
Но за обѣдъ пора садиться.
Куда же мчится онъ, куда?
Морозной пылью серебрится
Его густая борода.
Бѣжитъ къ кухмистеру Евгеній
_11.jpg)
И тамъ, безъ дальнихъ объясненій,
Велитъ къ столу себѣ подать
Обѣдъ копѣекъ въ тридцать пять;
Свершаетъ трапезу онъ живо,
Пересмотрѣвши пукъ газетъ,
И заливаетъ жиръ котлетъ
Бутылкой кроновскаго пива,
Ворча, что хуже прежнихъ лѣтъ
Сталъ Кронъ и Фрицъ и Казалетъ.
Кулисъ почетнымъ гражданиномъ
Онѣгинъ не былъ; издавна
Браня театръ по всѣмъ гостиннымъ,
Мѣшалъ онъ съ Нильскимъ Бурдина.
Трактуя часто, какъ медвѣдей,
Творцовъ классическихъ комедій,
Онъ могъ кричать въ театрѣ: „bis!“
Лишь для хорошенькихъ актрисъ.
Онъ заходилъ, минуты на три
Билетъ імѣя даровой,
Взглянуть, съ поникшей головой,
Какъ драму новую въ театрѣ
Давалъ знакомый драматургъ
(А ими полонъ Петербургъ).
Театръ ужъ полонъ. Газъ блистаетъ.
Стучатъ въ партерѣ каблуки,
Раекъ неистово зѣваетъ,
Бьютъ у подъѣзда рысаки.
Вотъ потянулось представленье
И началась съ того мгновенья,
Съ дремотой въ публикѣ борьба.
Давалась драма „Не Судьба“.
Хлопочутъ бѣдные актеры,
Стараясь автору помочь,
И, сонъ желая превозмочь,
Ведутъ по ложамъ разговоры
Купцы съ Апраксина двора
И шепчутъ женамъ: спать пора!...
Театръ весь спитъ. Онѣгинъ входитъ,
Идетъ межъ ногъ въ девятый рядъ,
Глазами публику обводитъ,
Откинувъ волосы назадъ.
Насилу выслушавъ полъ-акта,
На ложу авторскую какъ-то
Онъ покосился, молвивъ: „вздоръ!“
И, чрезъ пустынный корридоръ,
Шаги направилъ онъ къ буфету,
Гдѣ съѣлъ съ икрою буттербротъ,
Потомъ зѣвнулъ во весь свой ротъ,
Махнулъ рукой на драму эту
И, пледомъ закрывая грудь,
Онѣгинъ вновь пустился въ путь.
Изображу ль въ картинѣ яркой
Уединенный кабинетъ
Съ огромной печью, очень жаркой,
Гдѣ жилъ Онѣгинъ пять-шесть лѣтъ,
Въ сосѣдствѣ съ шведкою-старушкой?
Окно безъ сторъ, часы съ кукушкой,
Диванъ клеенчатый въ углу,
Да стулъ, приставленный къ столу,
Гдѣ, на листѣ отъ старыхъ лекцій,
Лежалъ креоновскій табакъ...
На ширмы брошенъ старый фракъ;
Скелетовъ нѣсколько колекцій
И пара голыхъ череповъ
Глядитъ въ тѣни межъ двухъ шкаповъ.
Рядъ книгъ на полкахъ небѣленыхъ,
Клочки бумаги, стертый грошъ...
Чуть видны въ рамкахъ запыленныхъ
Жанъ-Жакъ Руссо и Ригольбошь.
Бутыль чернилъ, бутылка рома,
Портфель и Шлоссера два тома,
Сигары въ пачкѣ, микроскопъ
И безъ стекла стереоскопъ;
Два неразрѣзанныхъ журнала
И неоконченный разсказъ,
Гдѣ нѣсколько начальныхъ фразъ
Перо героя замарало,
Но женскихъ ножекъ и головъ
Тамъ начертилъ онъ вмѣсто словъ.
О муза! ты была бы рада
Начать иначе свой обзоръ:
„Янтарь на трубкахъ Цареграда,
Хрусталь, и бронза, и фарфоръ“,
И все, что любятъ въ модномъ свѣтѣ —
Наставить въ этомъ кабинетѣ;
Но мой герой, увы, не фатъ
И будуарный ароматъ
Изъ кабинета гналъ онъ строго,
И высшій свѣтъ онъ презиралъ,
Хоть въ высшемъ свѣтѣ не бывалъ,
Но, такъ какъ фосфору въ немъ много,
То онъ, друзья, заочно могъ
Быть къ свѣтскимъ людямъ очень строгъ.
Не воспѣвалъ онъ дамскихъ ножекъ,
Для женщинъ жизни не терялъ,
Анатомическій свой ножикъ
Онъ въ чувство каждаго вонзалъ,
Бѣсилъ артистовъ до азарта,
Браня Россини и Моцарта,
И поражать любилъ народъ,
Сказавъ, что Пушкинъ — идіотъ.
Съ любой красавицей при встрѣчѣ
Вопросъ о бракахъ поднималъ
Иль, какъ Базаровъ, восклицалъ:
„У васъ отличнѣйшія плечи“!
И рѣчь сводилъ на геморой...
Онъ въ новомъ родѣ былъ герой.
Среди безцѣльныхъ похожденій
Уже томился скукой онъ,
Но вдругъ, въ одно изъ воскресеній,
Съ письмомъ явился почтальонъ.
Къ нему писалъ пріятель Ленскій:
Затишье жизни деревенской
Ему описывалъ тепло,
И звалъ его въ свое село.
Онѣгинъ думаетъ: „Поѣду“.
Пусть Ленскій глупь, пусть онъ поэтъ,
Но до того мнѣ дѣла нѣтъ,
За то онъ къ каждому обѣду
Подастъ отличное вино!
И такъ, поѣду! Рѣшено“...
О, ты, прелестная Татьяна!
Уже ль тебя несчастье ждетъ?
Но забѣгать еще мнѣ рано
Съ моимъ Онѣгинымъ впередъ.
Пока онъ въ шумномъ Петроградѣ
Сбираетъ платье и тетради
И наполняетъ кошелекъ —
Мы отдохнемъ на краткій срокъ;
Потомъ рядъ новыхъ приключеній
Включитъ дальнѣйшій мой разсказъ.
Я опишу въ стихахъ для васъ
„Деревню, гдѣ скучалъ Евгеній“,
Какъ жилъ, что дѣлалъ онъ въ степи…
О, мой читатель, потерпи!…
„Деревню, гдѣ скучалъ Евгеній“,
Хотѣлъ я было описать,
Но скука — праздныхъ фатовъ геній —
Его не смѣла посѣщать.
Ставъ поселенцемъ деревенскимъ,
Онъ цѣлый день возился съ Ленскимъ,
Стыдилъ лѣниваго пѣвца
За жажду брачнаго вѣнца,
Читалъ отрывки изъ Дарвина,
Сводилъ открытьямъ алфавитъ
И елисеевскій лафитъ
Лилъ изъ хрустальнаго графина,
А Ленскій слушалъ и слагалъ
Для милой Ольги мадригалъ.
Про органическую клѣтку
Онѣгинъ другу говорилъ,
А Ленскій Ларину сосѣдку
Ему въ отвѣтъ превозносилъ.
Одинъ — хвалилъ умно и жарко
Труды Лапласа и Ламарка,
Труды Мюссе, Жоли, Пуше,
А другъ его — поэтъ въ душѣ,
Поднявшись рано до разсвѣта,
Головки, ножки рисовалъ
И, вмѣсто дѣла, отвѣчалъ
Стихами Майкова и Фета.
Онѣгинъ прикусилъ языкъ
И сбросилъ въ печку полку книгъ,
Творенья Байрона, Шекспира
И много доблестныхъ славянъ,
Которыхъ сѣверная лира
Вводила юношей въ обманъ.
Поступкомъ новаго Омара
(Я ужъ сказалъ: ему сигара
Была дороже, чѣмъ Мильтонъ)
Былъ Ленскій очень возмущенъ.
Не поскупясь на монологи,
Съ нимъ говорилъ онъ битый часъ,
Потомъ свой сельскій тарантасъ
Велѣлъ готовить для дороги
И, сбросивъ пестрый свой халатъ,
Облекся въ праздничный нарядъ.
— „Куда ты“?— „Къ Ларинымъ.“ — „Такъ скоро!
Съ тобой мы были тамъ вчера“...
— „Мой другъ, теперь мнѣ не до спора:
Я Ольгой званъ еще съ утра.
А что ты скажешь о Татьянѣ?
Предупредить спѣшу заранѣ:
Въ тебя, мнѣ кажется, она
Къ несчастью очень влюблена.
Я наблюдалъ за ней немножко:
Вчера чертила на стеклѣ
Она твой вензель: О и Е
Склонясь головкой у окошка.
О ней какого мнѣнья ты?“
— Я врагъ унылой красоты
„И этихъ барышень слезливыхъ,
Влюбленныхъ въ звѣзды и луну,
Всегда пугливыхъ, молчаливыхъ...
Я ихъ увижу — и зѣвну.
Онѣ живутъ весь вѣкъ безъ цѣли
И, подъ подупшою постели,
Романы пошлые хранятъ,
А въ нашемъ обществѣ молчатъ,
Да угощаютъ сладкимъ чаемъ,
Да упражняются въ любви,
Танцуя съ нами vis-à-vis,
Хоть мы любви отъ нихъ не чаемъ...
Все жъ поклонись имъ, не забудь —
„Пока, прощай!“ — „Счастливый путь!“
Межъ тѣмъ, дѣйствительно, въ Татьянѣ
Проснулась страсть. Теперь она
Лепечетъ ночью старой нянѣ:
— „Я... знаешь, няня... влюблена“...
— „Усни, родная, Бога ради!"
Но при мерцающей лампадѣ,
Ночной луной озарена,
Она твердитъ: „Я влюблена!“
Сорочка съ плечь ея спадаетъ,
Она не спитъ въ слезахъ всю ночь...
Чѣмъ услужить ей, чѣмъ помочь
Старушка сонная не знаетъ
И лобъ Татьяны молодой
Кропитъ крещенскою водой.
Вотъ Ленскій къ Ларинымъ явился,
Сестра къ Владиміру бѣжитъ.
— „Одинъ!“ взоръ Тани помутился...
— „Одинъ!“ чуть слышно говоритъ.
— „А другъ вашъ?“ молвила старушка.
— „Онъ занятъ. Новая лягушка
Ему попалась и мой другъ
Ей посвящаетъ свой досугъ...
Вотъ вамъ мое стихотворенье!“
Тутъ Ленскій Ольгѣ подаетъ
Влюбленной музы новый плодъ,
А въ залѣ подано варенье
И, — чѣмъ богаты ихъ сады, —
Съ зеленой яблони плоды.
_25.jpg)
Проходятъ дни. Нейдетъ Евгеній.
Однажды, званный на пирогъ,
Пріѣхалъ онъ, но трехъ мгновеній
Въ гостиной высидѣть не могъ.
Онъ похвалшгь пирогъ отличный
И отдалъ дань водѣ брусничной,
Хозяйкѣ бросилъ пару словъ,
Фуражку взялъ — и былъ таковъ.
Служанку, шедшую съ посудой
И съ свѣжимъ вѣникомъ въ рукахъ,
Случайно встрѣтивши въ сѣняхъ,
Назвалъ Лурлеей полногрудой,
Взглянулъ на тучи и, шашкомъ,
Домой отправился пѣшкомъ.
Прошло три дня. Проснувшись рано,
Когда еще Владиміръ спалъ,
Когда вдали, въ волнахъ тумана,
Денницы лучъ едва блисталъ,
Онѣгинъ вышелъ въ садъ пустынный,
Побрелъ впередъ аллеей длинной,
Но вдругъ, какъ листъ передъ травой,
Мальчишка съ рыжей головой
Передъ Онѣгинымъ явился:
— „Письмо къ вамъ, сударь, изъ села“.
Проговорилъ и, какъ стрѣла,
Онъ въ боковой тропинкѣ скрылся.
Онѣгинъ сталъ читать тогда
Письмо Татьяны, господа!
Читалось съ трепетомъ, бывало,
Письмо Татьяны дорогой,
Но поколѣнье то увяло,
Иль ужъ вступило въ гробъ ногой.
Онѣгинъ,— вѣрьте иль не вѣрьте, —
Сорвалъ облатку на конвертѣ
И, сѣвъ спокойно на пенекъ,
Сказалъ сквозь зубы: — „ну, денекъ!“
И сталъ читать не безъ улыбки,
Царапалъ ногтемъ на листѣ
При каждой новой темнотѣ
Иль грамматической ошибкѣ,
Въ письмо вставляя цѣлый рядъ
Непозволительныхъ цитатъ:
Я къ вамъ пишу — чего же болѣ?
(Въ любви признанье! вотъ тѣ на!)
Теперь, я знаю, въ вашей волѣ
Подумать, какъ смѣшна она.
(Еще бы! какъ еще смѣшна!)
Сначала я молчать хотѣла,
(Не дурно бъ было помолчать!)
Когда бъ надежду я имѣла,
Хоть разъ въ недѣлю, васъ встрѣчать,
Чтобъ только слушать ваши рѣчи...
(Вотъ любопытная черта:
Не раскрывалъ предъ ней я рта
Отъ первой до послѣдней встрѣчи).
Зачѣмъ вы посѣтили насъ?
(О, мой Создатель! вотъ бѣда-то?)
Я никогда бъ не знала васъ
И, новымъ чувствомъ не объята,
Была бъ со временемъ, — какъ знать, —
(Такъ чѣмъ же я-то могъ мѣшать?
Иль понимать я сталъ все туго!..)
И превосходная супруга,
И добродѣтельная мать.
(Живи, какъ знаешь, въ этомъ свѣтѣ!
Съ кѣмъ хочешь, шествуй къ алтарю!..)
Но въ высшемъ суждено совѣтѣ:
Ты — мой теперь!.. (Благодарю!)
Я знаю, ты мнѣ посланъ Богомъ,
(Вѣдь это, наконецъ, разбой!)
Вся жизнь моя была залогомъ
Свиданья вѣрнаго съ тобой.
Ты въ снахъ ко мнѣ являлся часто,
(Да чѣмъ же я тутъ виноватъ?
Приснился вамъ я, ну и баста! —
Про всякій вздоръ не говорятъ.)
Въ душѣ твой голосъ раздавался
Давно... Нѣтъ, это былъ не сонъ!..
(Вотъ неожиданно попался!
Вотъ вам? Вольмаръ и Ричардсонъ!)
Не правда-ль? Я тебя слыхала,
Ты въ тишинѣ меня встрѣчалъ,
Когда я бѣднымъ помогала?
(Татьяна Дмитревна! Скандала
Такого я не ожидалъ!
Вы помогали бѣднымъ. Вѣрю,
И это дѣлаетъ вамъ честь:
Имѣйте жалость даже къ звѣрю,
Но для чего-жъ неправду плесть?
Прогулокъ тайныхъ ожидая,
Не шелъ за вами никогда я
И не слѣдилъ изъ-за куста:
Вѣдь это просто клевета.)
И, въ это самое мгновенье
Не ты-ли, милое видѣнье,
Въ прозрачной темнотѣ мелькнулъ,
Приникнулъ тихо къ изголовью?
(Нѣтъ просто мѣры пустословью:
Вѣдь я еще не Вельзевулъ,
Я ночью сплю всегда, не тѣнь я,
Я человѣкъ, а не видѣнье)
Кто ты? скорѣе дай отвѣтъ,
Кто ты? мой ангелъ-ли хранитель?
(Я ваш, сударыня, сосѣдъ.)
Или коварный искуситель?
(Васъ искушать охоты нѣтъ.)
Никто меня не понимаетъ,
(Кому понятна ерунда!)
Вообрази, я здѣсь одна,
Разсудокъ мой изнемогаетъ;
(Бездѣлье — вотъ въ чемъ вся вина.
Трудиться, барышня, вамъ ново;
Трудъ освѣжилъ-бы разумъ вашъ:
Статьи читайте Шелгунова
И позабудьте эту блажь).
Кончаю. Страшно перечесть…
(Ну, перечесть бы не мѣшало:
Въ письмѣ нелѣпостей не мало
И разныхъ глупостей — не счесть,
И я отъ вашего припадка
Не стану таять въ уголкѣ,
Хоть сохла, можетъ быть, облатка
На воспаленномъ языкѣ).
Конецъ. — „Задать ей нужно гонку
За болтовню и этотъ бредъ.
Все, что простительно ребенку,
То — безобразно въ двадцать лѣтъ.
И вотъ плоды отъ неразвитья!..“
Но здѣсь прерву разсказа нить я
И умолчу, какъ мой герой
Ворчалъ и дулся той порой
На праздныхъ дѣвъ, всѣхъ взятыхъ вмѣстѣ,
Какъ ноги грѣлъ у камелька,
Какъ Ленскій, вставь съ пуховика,
Вновь разболтался о невѣстѣ,
Бульдога чернаго ласкалъ
И дождь осенній проклиналъ.
„Сегодня Ольги день рожденья.“
— „Что-жъ изъ того?“ — „Намъ нужно быть:
Вчера мнѣ дали порученье
Тебя хоть силой притащить.“
— „Помилуй, тамъ съ тоски умру я
И, у труда часы воруя,
Весь вечеръ потеряю, но...“
Онѣгинъ вспомнилъ, что давно
Татьяна ждетъ его отвѣта,
Что нужно ей прочесть урокъ...
Письма измятаго листокъ
Въ карманъ широкаго жилета
Онъ опустилъ и, черезъ часъ,
Усѣлся съ Ленскимъ въ тарантасъ.
Межъ тѣмъ, у Лариныхъ толпились
Сосѣди, — поданъ самоваръ,
На блюдахъ сласти разносились
И о рядахъ кадрильныхъ паръ
Шептались танцевъ коноводы;
Шумѣли сельскіе Немвроды,
Хваля псарей своихъ, собакъ,
И пили сладостный коньякъ.
Дѣвицъ танцующая раса
Бродила въ залѣ и ждала,
Когда въ углу изъ-за стола
Раздастся рокотъ контробаса
И закружится сонмъ дѣвицъ
Подъ скрипъ смычковъ и половицъ.
Свѣжа, нарядна и румяна,
Ждетъ Ольга въ гости жениха.
Одна унылая Татьяна
Сидитъ безмолвна и тиха,
Блѣдна, какъ снѣгъ подъ луннымъ свѣтомъ,
Какъ небо ночи финскимъ лѣтомъ,
И молчалива, и грустна,
Въ толпѣ гостей она одна;
Полна тревоги и сомнѣній,
Татьяна думаетъ теперь:
Вотъ, вотъ сейчасъ отворятъ дверь,
Предъ ней очутится Евгеній...
Какъ ей взглянуть, что ей сказать,
Что будетъ ей онъ отвѣчать?..
Но, чу! вотъ слышенъ конскій топотъ
И колокольчикъ у крыльца.
„Онѣгинъ! Ленскій!...“ въ залѣ шопотъ
Летитъ... На Танѣ нѣтъ лица.
Полусознательно со стула
Приподнялась и соскользнула
Она съ террассы въ темный садъ...
Идетъ, боясь взглянуть назадъ,
Рыданья просятся наружу,
Въ груди любовь и страхъ, и стыдъ,
Татьяна робкая дрожитъ...
Такъ измѣнивъ ревнивцу мужу,
Порой несчастная жена
Трепещетъ, ужаса полна.
Татьяна бѣдная страдала
И на скамьѣ межъ двухъ березъ
Она въ отчаяньи упала,
Скрывать не въ силахъ больше слезъ,
И нѣтъ конца ея обѣтамъ...
—Что онъ подумаетъ объ этомъ
Письмѣ? Какой мнѣ дастъ отвѣтъ?
Ужель съ ужаснымъ словомъ „нѣтъ“
Придетъ ко мнѣ мой добрый геній?...
Но вдругъ — шаги... песокъ хруститъ...
Татьяна вздрогнула, глядитъ:
Предъ ней въ саду стоитъ Евгеній
И, снявъ фуражку съ головы,
Ей говоритъ: „здоровы-ль вы?
„Ну, духота! Потъ льется градомъ...“
Потомъ онъ вынулъ свой платокъ,
Стеръ потъ съ лица, сѣлъ съ Таней рядомъ
И началъ длинный монологъ
О томъ, что физикъ Маттеучи
Былъ яркимъ солнцемъ въ темной тучѣ.
Что всѣмъ намъ праотецъ —полипъ,
И что похожъ на мелкій грибъ
Acetabulum известковый,
Что отъ несчастій всѣхъ народъ
Ассоціація спасетъ,
Что реалистъ закалки новой —
Иль пьянства мрачнаго поэтъ,
Иль геніальный Архимедъ.
Потолковавъ о меньшемъ братѣ,
Онѣгинъ началъ рѣчь опять:
— „Татьяна Дмитревна! я кстати
Хотѣлъ совѣтъ вамъ добрый дать.
Ко мнѣ письмо вы написали
И имъ отлично доказали,
Что вы — чувствительны, больны,
Но, но... простите... не умны.
Любовь не можетъ вдругъ явиться:
Вамъ чуждъ и я, и мой языкъ,
И я, ей Богу, сталъ въ тупикъ —
Какъ вы изволили влюбиться
Въ два-три визита, съ пары фразъ?
Нѣтъ, не любовь смутила васъ.
„Когда-бъ безъ дѣла, безъ занятья
Не убивали жизни вы
(Жизнь безъ труда — не могъ понять я)
Когда-бъ развитьемъ головы
Вы занялись, забывъ романы
И вѣчно блѣдный ликъ Діаны,
И неба звѣзднаго лазурь,
Тогда-бъ, клянусь, такая дурь
Къ вамъ не являлась въ наказанье
И я, слуга покорный вашъ,
Не зналъ, что вамъ приходитъ блажь
Писать любовныя посланья
И въ томъ другаго увѣрять,
Чего самимъ вамъ не понять.
„Какой вы будете женою?
Что вы за мать, скажите мнѣ,
Умѣя только предъ луною
Мечтать въ полночной тишинѣ?
Что для жены быть можетъ хуже —
_39.jpg)
Искать опоры только въ мужѣ,
Его трудиться заставлять,
Самой же плакать и вздыхать,
Краснѣть предъ дочерью и сыномъ,
Своимъ невѣжествомъ казнясь,
И постепенно падать въ грязь!..
Мужъ будетъ честнымъ гражданиномъ,
Жена же — куклою нѣмой!..
Вотъ идеалъ, но онъ не мой...
„Я все сказалъ. Теперь довольно.
Нашъ разговоръ забыть я радъ
И вамъ отдамъ я добровольно
Письмо безумное назадъ.
Мы всѣ отъ случая зависимъ,
И мой совѣтъ — подобныхъ писемъ
Вамъ не писать... Но ужъ темно,
Насъ вѣрно дома ждутъ давно,
Притомъ же я проголодался,
Татьяна Дмитревна, пора...
Теперь свалилась съ плечь гора
И аппетитъ мой разыгрался.
Но я впередъ пока пойду“.
Безъ слезъ, безъ звука, какъ въ чаду,
Сидѣла блѣдная Татьяна...
Увы, Татьянѣ-ль оцѣнить,
Что онъ, герой ея романа,
Не могъ иначе поступить?
Пѣвцомъ Онѣгинъ оклеветанъ:
Могъ только дать такой отвѣтъ онъ,
Татьянѣ, барышнѣ простой.
О, мой читатель! Удостой
Вниманьемъ новаго героя
И, размышляя, оцѣни,
Что такъ поступитъ въ наши дни
Онѣгинъ лучшаго покроя,
Онѣгинъ, сшитый на показъ
Однимъ изъ критиковъ для насъ.
Что за романъ, гдѣ нѣтъ дуэли!
Я описать, конечно-бъ, могъ,
Какъ, прислонясь къ высокой ели,
Онѣгинъ, молча, взвелъ курокъ,
Какъ пулю вбилъ онъ въ стволъ граненый,
Раздался выстрѣлъ и, сраженный
Своимъ пріятелемъ, поэтъ
Упалъ, роняя пистолетъ.
Я могъ съ эффектомъ несомнѣннымъ
Сложить про бой пять новыхъ строфъ,
Но мой Онѣгинъ не таковъ:
Онъ съ хладнокровьемъ неизмѣннымъ,
Не посмотрѣвши на запретъ,
Вошелъ бы въ чумный лазаретъ,
Гдѣ рядъ больныхъ почти ужъ вымеръ;
Но могъ сказать: „вы глупы, сэръ“, —
Когда бъ задумалъ вдругъ Владиміръ
Его поставить на барьеръ.
На эпиграмму онъ нерѣдко
Могъ эпиграммы сыпать мѣтко,
Но на барьеръ, — таковъ принципъ, —
Его поставить не могли бъ,
И въ крайнемъ случаѣ скандала,
Въ толпѣ обиженныхъ глупцовъ
Онѣгинъ мой въ концѣ концовъ
Прибѣгнетъ къ помощи шандала,
Къ обломку стула, кочерги
И — горе вамъ тогда, враги!..
Герой мой смѣлъ быль, какъ Якушкинъ,
Но всѣ дуэли отвергалъ...
Да, Александръ Сергѣичъ Пушкинъ
Его совсѣмъ оклеветалъ.
Забывши Лариной истому,
Не ссорясь съ Ленскимъ по пустому
И у него взявъ до зимы
Четыре красненькихъ взаймы,
Онѣгинъ снова въ путь пустился...
Теперь пропустимъ лишній годъ,
Пропустимъ цѣлый эпизодъ,
Какъ Ленскій сватался, женился,
И какъ Татьяну изъ села
Въ Москву мамаша увезла,—
Какъ подъ вліяньемъ страсти нѣжной
Не шла Татьяна подъ вѣнецъ
И въ бракъ законный, неизбѣжный
Она вступила, наконецъ...
Мы, сокративъ свою дорогу,
Приступимъ прямо къ эпилогу...
И такъ, однажды на полкѣ,
Съ мочалкой взмыленной въ рукѣ,
Лежалъ Онѣгинъ въ невской банѣ
И по привычкѣ разсуждалъ
Съ своимъ знакомымъ: — „Не бывалъ
Я въ вашемъ клубѣ. Россіяне
Приличнѣй дѣла не найдутъ:
Лото и танцы — вотъ ихъ трудъ.
„Вы въ клубъ отсюда?“ — Въ Молодцовскій...
Вы не хотите-ль заглянуть? —
— „По мнѣ такъ въ банѣ Туляковской
Гораздо лучше отдохнуть“.
— Тамъ нынче чтенье, съѣздъ не малый...
Разъ можно съѣздить. — „Чтожъ, пожалуй,
На полчаса я заверну...
Эй, другъ любезный, банщикъ! Ну,
Теперь на каменку поддай-ка...
Еще, еще, вотъ такъ... вотъ такъ...
Пусть буду красенъ я, какъ ракъ,
Иль, какъ Филиповская сайка...
Всѣхъ европейцевъ переросъ
Придумавъ бани, мудрый Россъ!..
„Ну,въ клубъ теперь!“ ...Былъ клубъ ужъ полонъ.
Онѣгинъ, хмурясь, входить въ залъ,
Толпу мужчинъ, „прекрасный полъ“ онъ
Въ блестящей залѣ увидалъ.
Пестрѣли шлейфы, панталоны,
Наколки, ленты и шиньоны,
_47.jpg)
Чепцы, мантильи, парики...
Мелькали дѣти, старики
И капитальныя невѣсты.
Онѣ на всѣхъ смотрѣли такъ:
Съ тобой тогда вступлю я въ бракъ,
Когда получишь въ жизни вѣсъ ты
И крупный чинъ, и важный постъ,
И капиталъ положишь въ ростъ.
Тамъ были ветхіе калѣки
Въ дыму у ломберныхъ столовъ,
Тамъ были невскіе ацтеки —
Опора танцевъ и баловъ;
Неповоротливы и скромны,
Тамъ были дѣвы изъ Коломны
И съ Петербургской стороны.
Въ четыре фута вышины,
Съ ртомъ на подобье арки цѣлой,
Тамъ былъ какой-то фотографъ,
Какой-то князь, какой-то графъ,
Тамъ былъ, съ походкою несмѣлой,
Съ старинной мягкостью манеръ,
Сѣдой какъ лунь, акціонеръ.
Тамъ былъ и крошечный писатель,
Живущій геніемъ пера,
Хромой какъ Байронъ и каратель
Купцовъ Апраксина двора.
Тамъ былъ одинъ болтунъ столичный,
Отличный франтъ, танцоръ отличный,
Собой плѣнявшій клубныхъ дамъ;
Тамъ былъ на этотъ разъ я самъ...
Онѣгинъ, въ клубѣ, полный злости,
Сталъ наблюдать, какъ игроки,
Не безъ дрожанія руки,
Вокругъ столовъ мѣняли кости,
Сердясь на цѣлый міръ за то,
Что разоряетъ ихъ лото.
Надъ игроками дымъ табачный
Волнами въ комнатахъ ходилъ
И за игрой Онѣгинъ мрачный
Въ тотъ часъ разсѣянно слѣдилъ.
Вдругъ у меня спросилъ онъ прямо:
— „Скажите мнѣ, кто эта дама
Играетъ въ домино-лото?“
— Ее не знаетъ здѣсь никто.
— „Ужель она?.. Да это, словно,
Татьяна Ларина... ей-ей!“...
Идетъ Онѣгинъ прямо къ ней,
Подходитъ ближе и безмолвно
Глядитъ на даму нашъ герой.
Но, занята своей игрой,
Татьяна глазъ не поднимала.
Съ волненьемъ блѣднаго лица
Она свой проигрышъ считала...
Она, — о, плачьте безъ конца,
Пѣвцы любви и юныхъ грацій! —
Слѣдя за кучей ассигнацій,
Она какъ страстный банкометъ,
Готова ночи на пролетъ
Сидѣть въ дыму сигаръ и трубокъ
И все играть, играть, играть...
Счетъ деньгамъ можетъ лишь слетать
Теперь съ ея прекрасныхъ губокъ...
Вдругъ Таня вздрогнула, глядитъ:
Онѣгинъ рядомъ съ ней стоитъ.
Друзья, не въ клубѣ (что за проза!
Воскликните вы, можетъ быть),
Но въ будуарѣ съ книжкой Дроза
Я могъ Татьяну посадить,
Могъ говорить ее заставить:
„Я васъ люблю, — къ чему лукавить!
Но я другому отдана“...
За тѣмъ бы вѣрная жена,
Смягчая гордость увлеченьемъ,
Герою проповѣдь прочла
И для финала бы дала
Мораль съ эффектнымъ заключеньемъ;
Но для финала я избралъ
Не безъ причины клубный залъ.
Романъ любви, романъ старинный
Съ луной, съ безмолвнымъ tête-à-tête,
Въ тѣни вѣтвей въ аллеѣ длинной —
Не въ нашихъ нравахъ. Какъ поэтъ
Не поэтической эпохи,
Я слышалъ дамъ столичныхъ вздохи
Лишь у игорнаго стола,
Гдѣ только стуколка могла
Все ихъ лицо разжечь румянцемъ.
Досуги ихъ идутъ на то:
Отъ танцевъ — отдыхъ за лото
И карты — добавленье къ танцамъ;
Съ ихъ устъ слетаетъ не „люблю",
Но „пасъ“, „стучу“ или „куплю“...
На каждый вѣкъ — свои игрушки.
Къ намъ не вернется вѣкъ вашъ вновь,
Сантиментальныя старушки!
Играли бабушки — „въ любовь“,
Играютъ „въ стуколку“ ихъ внучки...
И тѣ и эти — бѣлоручки,
Имъ надо чѣмъ нибудь играть,
Но если станемъ выбирать,
То я, какъ истый пролетарій,
Въ обиду бабушекъ не дамъ...
Избавь насъ Богъ отъ новыхъ дамъ,
Когда онѣ нашъ гонорарій,
На зло всѣмъ толкамъ и рѣчамъ,
Мотаютъ въ клубахъ по ночамъ.
Кто-жъ удивится, что Татьяну
Онѣгинъ въ клубѣ повстрѣчалъ?
Она встаетъ, идетъ къ дивану,
И въ этой дамѣ не узналъ
Евгеній прежней дѣвы томной,
Пугливой, влюбчивой и скромной.
— „Евгеній Павлычъ! Bon soir!..
Пойдемте! здѣсь ужасный жаръ...
Я рада вамъ... Извѣстно вамъ ужъ, —
Вамъ Ленскій вѣрно разсказалъ —
Что вышла замужъ я?“ — „Не зналъ!“
— „Да, ужъ полгода вышла замужъ“...
— „И счастливы?“ — Какъ вамъ сказать!..
Мой мужъ не хочетъ мнѣ мѣшать —
„Ни въ чемъ. Привыкла здѣсь играть я
Въ лото и ѣзжу иногда...“
— „Нашли отличное занятье!“
— „Въ игрѣ нѣтъ счастья — вотъ бѣда!“
— „Ну, есть за то очагъ семейный“...
— „Да, кстати: домъ нашъ — на Литейной:
_55.jpg)
По четвергамъ у насъ игра
Бываетъ съ самаго утра.
Я жду васъ... Право, не замѣтимъ,
Какъ день промчится за игрой...
— „Я ѣзжу къ женщинамъ, порой,
Но только, право, не за этимъ,
Скажу, какъ Чацкій...“ — „Пустяки!
Мы васъ запишемъ въ игроки,
„А вотъ мой мужъ идетъ...“ Подходитъ
Старикъ походкой вялой къ нимъ
И важно рѣчь о томъ заводитъ,
Что Пальмерстонъ незамѣнимъ,
Что молодежь бѣжитъ отъ службы,
Что это — странно: почему жъ бы
Ей видныхъ мѣстъ не занимать
И награжденья получать...
—„Все это вздоръ.“ „Такъ что же васъ-то
Такъ занимаетъ, господа?"
— „У насъ не мало есть труда:
Мы отрицаемъ все — и баста“.
Мужъ что-то подъ носъ промычалъ
И за женой поплелся въ залъ.
Прошло три года, — наши нравы
Перемѣнились въ этотъ срокъ.
Не тѣ занятья и забавы: —
Вступить на службу демагогъ,
Угомонились либералы,
Исчезли старые журналы,
А въ новыхъ — вздоръ одинъ найдешь,
Юркевичъ, Ханъ и Мессарошь,
Въ главѣ общественнаго мнѣнья,
Поднявши свой безцвѣтный флагъ,
Теперь стоятъ предъ нами, какъ
Бездарной прессы воплощенье,
И въ прежній дѣвственный свой сонъ
Вновь россіянинъ погружонъ.
Вновь тишина въ житейскомъ морѣ,
Куда не взглянешь — все не то;
И даже въ клубахъ, — вотъ такъ горе —
Исчезло съ стуколкой лото,
Насъ развлекавшее нерѣдко;
Не дозволяется рулетка.
И только развѣ по угламъ,
Присѣвши къ ломбернымъ столамъ,
Играютъ въ преферансъ съ болваномъ
Старушки-дамы, старички,
На карты жмурясь сквозь очки,
А нашимъ барышнямъ—Діанамъ
Лишь остается танцовать
Иль „Дымъ“ Тургенева читать.
Но, къ утѣшенью фатовъ разныхъ,
Всегда веселыхъ старичковъ,
Красавицъ невскихъ, барынь праздныхъ,
Невѣстъ отцвѣтшихъ, жениховъ,
Пѣвицъ, чтецовъ и піанистовъ —
Въ ходу остался „клубъ артистовъ“,
Гдѣ артистическую прыть
Гость каждый можетъ заявить —
Романсомъ, оперной руладой,
Умѣньемъ фокусъ сдѣлать вдругъ,
Иль просто бѣглостію рукъ,
Къ роялю сѣвши за эстрадой,
Иль даже чтеньемъ длинныхъ одъ...
Для всѣхъ талантовъ есть исходъ.
Пусть говорятъ — искусство пало
И что у всѣхъ творцовъ картинъ,
За неимѣньемъ идеала,
Казенный есть пріемъ одинъ:
Бѣжать во всемъ житейской прозы,
Въ академическія позы
Людей въ картинахъ разставлять,
И правду жизни замѣнять
Одною пьшшой драпировкой,
Изображая цѣлый рядъ
Вакханокъ голыхъ и наядъ;
Пусть говорятъ — съ такой снаровкой
Отсталъ во всемъ художникъ нашъ
И долженъ бросить карандашъ, —
Пусть нѣтъ артистовъ образцовыхъ,
Но въ „клубъ артистовъ“ круглый годъ
Валитъ толпа и двухъ цѣлковыхъ
Не жалко ей отдать за входъ.
Могу замѣтить не безъ чувства:
Мы чтимъ славянское искусство
И каждый вторникъ ѣздимъ въ клубъ,
Гдѣ нѣтъ обычныхъ клубныхъ группъ,
Нѣтъ по угламъ столовъ игорныхъ,
И игроковъ азартныхъ нѣтъ,
Гдѣ отвратительный буфетъ
Не привлечетъ кутилъ задорныхъ
И гдѣ „искусство“ лишь одно
Для услажденія дано.
Надѣвъ кафтанъ свой и рейтузы,
Поэтъ швейцаръ — Ефимъ Дроздовъ —
Плоды своей швейцарской музы
У входа вамъ подать готовъ,
И пѣсни клубнаго швейцара
Достойны, право, гонорара,
Хотя за то, что сей пѣвецъ
Постигъ всѣхъ раньше, наконецъ,
Что музѣ русскаго поэта
Пора остаться безъ вѣнца,
Что у параднаго крыльца
Съ запасомъ льстиваго куплета
И булавою снабжена
Она стоять теперь должна.
Роскошной мебели въ гостиныхъ
Не встрѣтитъ въ клубѣ модный франтъ;
Богатство клуба все — въ картинахъ:
Что ни картина, то талантъ; —
Въ искусствѣ много фарисеевъ,
Но Шульманъ, Клодтъ и Алексѣевъ
Поставятъ каждаго въ тупикъ.
У нихъ въ картинахъ есть языкъ
И возвѣщаетъ громко всѣмъ онъ:
— „Смотрите! вотъ Наполеонъ,
Которымъ я былъ вдохновленъ“
— „Смотрите! вотъ этюдъ мой „демонъ“:
Едва-ль самъ Лермонтовъ бы могъ
Замѣтить въ немъ какой порокъ“.
Портреты, женскія головки,
Пейзажи въ рамкахъ на стѣнѣ
И (какъ художники-то ловки!)
Изображенъ на полотнѣ,
Чтобъ вызвать общую потѣху,
Черезъ холщевую прорѣху
Въ дыру смотрѣвшій господинъ,—
И вотъ, вблизи такихъ картинъ
Съ вниманьемъ публика тѣснится,
Кругомъ любители снуютъ,
Но чтобъ купить такой этюдъ,
Никто на это не рѣшится,
За тѣмъ, что цѣны высоки,
Какъ замѣчаютъ знатоки.
Въ гостиныхъ давка отъ народа,
Библіотека же — пуста...
Давно прошла на чтенье мода!
Два-три газетные листа,
Да „Русскій Вѣстникъ“ запыленный
Лежитъ подъ лампою зажженной
И не разрѣзанъ и забытъ,
Какъ камень отъ могильныхъ плитъ,
Съ стола не сходить „Невскій сборникъ“.
Художникъ русскій не привыкъ
Искать развитья въ чтеньи книгъ;
Искусства чистаго поборникъ,
Онъ началъ съ дѣтства презирать
Умѣнье ставить букву ять, —
Что вынесъ я изъ наблюденій,
Изъ разныхъ надписей, рекламъ
И всевозможныхъ объявленій,
Прибитыхъ въ клубѣ по стѣнамъ.
Такъ чтожъ! Я самъ держусь той вѣры,
Что для созданія Венеры
Иль хоть собачки, буквы ять
Творцу не нужно вовсе знать,
Лишь было-бъ сочно только тѣло,
Изященъ абрисъ рукъ и плечь...
А ужъ грамматику хоть сжечь...
Какой нибудь Микель-Анджело
Едва-ли грамотно писалъ,
А все же въ геніи попалъ.
Межъ тѣмъ въ парадной клубной залѣ
„Какая смѣсь одеждъ и лицъ!“
Въ глазахъ мелькаютъ ленты, шали,
Прически, профили дѣвицъ,
Путейцы, медики, черкесы,
Два-три чиновника отъ прессы,
Пѣвцы, актеры, казаки,
Усы, лорнетки и очки,
Носы и уши всѣхъ размѣровъ
И шлейфы длинные, какъ споръ
Двухъ академиковъ, — въ задоръ
Вводили многихъ офицеровъ...
Рядами лампъ освѣщена,
Вся зала публики полна.
Вотъ общій нашъ увеселитель,
Другъ оргій, женщинъ и вина,
„Свободный сцены“ представитель,
Носящій всюду ордена,
Съ какой-то дамою дородной,
Стоитъ въ дверяхъ картинкой модной,
Имѣя цѣль одну въ виду —
Быть передъ всѣми на виду.
Его встрѣчали вы, — повѣрьте, —
На каждомъ шумномъ пикникѣ,
Въ театрѣ, въ клубѣ, на каткѣ,
Въ живыхъ картинахъ и въ концертѣ.
Онъ очень милъ, хоть фатъ на видъ,
И въ носъ немножко говоритъ.
Вотъ въ Банкѣ мѣсто занимавшій
Чиновникъ длинный, какъ верста,
Сухой и сильно отощавшій,
Какъ послѣ долгаго поста,
Имѣвшій страсть дурнаго тона —
Походкой мрачнаго Харона
Ходить повсюду за женой;
Вотъ врачъ, имѣвшій даръ тройной —
Отлично пѣть и пить отлично
И до упаду танцовать,
Чтобъ послѣ пѣть и пить опять,
Всѣхъ обнимая безразлично;
Вотъ, опочившій отъ трудовъ,
Граверъ сороковыхъ годовъ,
Вездѣ сующійся, какъ муха,
Съ запасомъ новостей, сигаръ...
Вотъ безъ ума, безъ силъ, безъ слуха,
На всѣхъ озлобленъ, сѣдъ и старъ,
Ex-драматургъ въ высокомъ чинѣ.
Бранитъ онъ вѣкъ по той причинѣ,
Что ни въ одинъ еще журналъ
Онъ, какъ ни бился, не попалъ.
Вотъ, изъ военныхъ, правъ ревнитель
Временъ новѣйшихъ Скалозубъ,
Хотѣвшій въ томъ увѣрить клубъ,
Что въ клубѣ каждый „членъ-любитель“
Обязанъ голосъ свой имѣть
И о порядкѣ въ немъ радѣть.
Вотъ нашъ художникъ знаменитый
И мастеръ монументныхъ дѣлъ,
Съ прической львиной, въ кудри сбитой,
Имѣвшій въ клубѣ свой удѣлъ:
Вездѣ героемъ быть дѣвичьимъ
И съ гладіаторскимъ величьемъ
Провозглашать подобный фактъ:
„Mesdames! Messieurs! Теперь — антрактъ!“
Краса обоихъ полушарій,
Нашъ денди модный, нашъ талантъ,
Нашъ обольститель и нашъ франтъ,
Онъ носитъ множество регалій
И самъ похожъ на монументъ
Изъ орденовъ и пестрыхъ лентъ.
Вотъ тощій лирикъ съ музой сладкой,
Пѣвецъ весны и облаковъ,
Вездѣ являвшійся съ тетрадкой
Меланхолическихъ стиховъ;
Вотъ мировой судья близъ дамы,
Съ лицомъ, имѣвшимъ видъ рекламы:
„Я Донъ-Жуанъ и Ловеласъ!“
Вотъ быстроногій, какъ пегасъ,
Издатель маленькой газеты
Въ кружкѣ Арсеньева бранитъ;
Вотъ бальной сферы паразитъ, —
Извѣстны всѣмъ его примѣты:
Танцоръ, историкъ, мелкій фатъ,
Библіофилъ и ренегатъ.
Вотъ музыкантъ чрезмѣрно длинный,
Довольный обществомъ, судьбой,
Виномъ, пѣвцами, скукой чинной,
Икрой въ буфетѣ и собой.
Вотъ архитекторъ — вѣчно вялый,
Вотъ драгоманъ — добрѣйшій малый.
Вотъ, наконецъ, „поэтъ-солдатъ“...
Но, чу!... всѣ въ публикѣ глядятъ
По направленію къ эстрадѣ,
Гдѣ блѣднолицый педагогъ
За монологомъ монологъ
Читалъ на память безъ тетради
О томъ, что Гоголь былъ талантъ
И межъ талантовъ брилліантъ.
Умолкъ, но въ рѣчи все такъ ново,
Что хлопать публика пошла.
Потомъ стихи изъ Хомякова
Съ экстазомъ барышня прочла;
Потомъ нѣмецкаго актера
Встрѣчали крикомъ: „Bis!“ и „фора!“
И наконецъ поднялся ревъ,
Когда явился Горбуновъ...
Чтобъ оцѣнить славянъ развитье,
Какъ тонокъ ихъ изящный вкусъ
И какъ ты мудръ, великоруссъ,
Ещё не разъ готовъ сходить я —
Взглянуть, какъ Горбунова видъ
И шутовство народъ смѣшитъ.
Между артистовъ на эстрадѣ
Явилась дама... Что за видъ,
Что за увѣренность во взглядѣ!..
Она предъ публикой стоитъ,
Какъ королева, гордо, смѣло.
Она толпы не оробѣла,
Красиво руку подняла
И громко, явственно прочла
Изъ Розенгейма двѣ страницы
И обвела глазами залъ.
Я съ удивленіемъ узналъ
Татьяну въ образѣ той львицы
И съ ней въ гостиной черезъ часъ
Я говорилъ ужъ глазъ на глазъ.
Межъ разныхъ новостей столицы,
Рѣчь объ Онѣгинѣ зашла;
У ней не дрогнули рѣсницы...
— „На дняхъ въ журналѣ я прочла
Его статью и — мужа мнѣнье
Про молодое поколѣнье
Я начинаю раздѣлять:
Все отрицать и отрицать!
Какой же толкъ въ рѣчахъ ихъ злобныхъ?
Онѣгинъ судитъ рѣзко всѣхъ
А самъ... самъ возбуждаетъ смѣхъ.
Я не люблю людей подобныхъ.“
Но тутъ прервалъ одинъ корнетъ
Нашъ непріятный tête-à-tête.
Разъѣздъ. Оконченъ ужинъ. Звонкій
Раздался роковой звонокъ,
Но за столомъ, любуясь жженкой,
Еще сидитъ одинъ кружокъ.
Всѣхъ оргій менторъ и художникъ
Изъ вилокъ сдѣлавши треножникъ,
Ихъ надъ кострюлей укрѣпилъ
И на пылавшій сахаръ лилъ
Струей киршвассеръ-ароматный;
Потухъ огонь — и на столѣ
Готовъ въ граненомъ хрусталѣ
Напитокъ крѣпкій и пріятный,
А день ужъ смотритъ со двора.
— Пора!... И мнѣ кончать пора.
Январь въ концѣ. Волокна тучъ,
Нависшихъ надъ столицей зимней,
Прорѣзалъ солнца рѣдкій лучъ, —
И веселѣй, гостепріимнѣй
Глядитъ рядъ улицъ... Мимо насъ,
Въ коляскахъ сидя на показъ,
Мелькаютъ въ буркахъ, въ брилліантахъ
Цвѣтъ красоты всѣхъ странъ и расъ.
На петропавловскихъ курантахъ
Уже пробилъ условный часъ
Прогулки... Общее движенье,
Однако, слишкомъ велико:
Сегодня праздникъ, безъ сомнѣнья!
Въ томъ убѣдиться намъ легко
По экипажамъ, по нарядамъ,
По табельнымъ, сіявшимъ взглядамъ,
По виду праздничныхъ купчихъ,
По быстротѣ городовыхъ,
Свистящихъ, рыщущихъ, хватавшихъ
Всѣхъ очень сильно подгулявшихъ;
По лицамъ барынь молодыхъ,
Старухъ, мальчишекъ, мамокъ, нянекъ,
Швейцаровъ, франтовъ, сторожей,
Хлыщей, камелій, марсовъ, ванекъ,
Женъ и мужей, врачей, пажей,
Россійскихъ нѣмцевъ, „думныхъ“ земцевъ,
Купцовъ, актеровъ и пѣвцовъ,
Всегда ликующихъ ташкентцевъ,
Всегда задумчивыхъ скопцовъ.
Да, праздникъ!.. Въ общей, шумной давкѣ
Въ любомъ кафѣ и въ модной лавкѣ
Нигдѣ ни сядешь, ни шагнешь,
И въ роли статуй неподвижныхъ
Снять негдѣ шубы и калошъ;
Лишь въ магазинахъ только книжныхъ
Души единой не найдешь.
У насъ, — вѣдь это всякій знаетъ,
Кто въ нашу жизнь немножко вникъ, —
Никто въ дни праздничные книгъ
Не покупаетъ, не читаетъ.
Веселье, роскошь, шумъ и гамъ,
Атласъ и соболь, шелкъ, куница
И словно говорятъ всѣ лица:
„Легко живется въ мірѣ намъ!“
И съ умиленіемъ невольнымъ
Среди блестящей кутерьмы
Дивились этимъ лицамъ мы
Счастливымъ и самодовольнымъ.
Но вотъ, однако, затрудненье:
Попали мы на погребенье.
Печальный движется кортежъ
И длинной цѣпыо экипажи:
Въ нихъ рѣчи все однѣ и тѣ-жъ,
И въ лицахъ скорбь одна и та-же:
Спѣшатъ покойнику отдать
Друзья, родные долгъ печальный,
Послѣдній долгъ... Сопровождать
И мы желаемъ погребальный
Тотъ поѣздъ. Славный человѣкъ
Покончилъ свой веселый вѣкъ!
И каждый встрѣчный невскій житель
Твердилъ: „Спаси его, Творецъ!
Онъ первый нашъ благотворитель,
И благодѣтель и отецъ!
„Онъ гласа сердца только слушалъ,
Въ столицахъ зналъ всѣхъ поваровъ,
Онъ въ пользу бѣдныхъ пилъ и кушалъ,
Вылъ вѣчно веселъ и здоровъ;
Для блага бѣднаго народа
Всѣ лотереи посѣщалъ,
Проѣлъ три дома, два завода
И пропилъ женинъ капиталь...
Сей мужъ изъ самыхъ образцовыхъ.
Какихъ не встрѣтить долго намъ:
Чтобы десятка два цѣлковыхъ
Послать самарскимъ мужичкамъ.
Въ желудокъ свой имѣя вѣру,
Недавно посѣтилъ обѣдъ,
Покушалъ гуся онъ не въ мѣру
И, какъ герой, покинулъ свѣтъ...
„Съ благотворительною цѣлью“,
А благороднѣй цѣли нѣтъ...“
Но время насъ зоветъ къ веселью...
Пора! въ окошкахъ, въ фонаряхъ
Огни давно ужъ заблестѣли —
Двойной шеренгой вдоль панели,
Въ подъѣздахъ зданій и въ дверяхъ,
Въ концертныхъ залахъ, въ свѣтлыхъ клубахъ.
Каретъ, каретъ — несмѣтный рядъ...
Порой, бубенчики звенятъ:
Въ саняхъ широкихъ, въ теплыхъ шубахъ
На тройкахъ за городъ летятъ
Благотворители столицы,
Гдѣ ждутъ ихъ музыка и смѣхъ,
Вино и пѣсни, шутки, „вицы“,
Дѣвицы, львицы, тьма утѣхъ
До поздней утренней денницы.
И цѣлый городъ до утра
Въ филантропическомъ экстазѣ,
Во имя пользы и добра
Галантерейно безобразя,
Танцуетъ, скачетъ и поетъ
И декламируетъ съ эстрады,
Декольтируется и вретъ,
И пьетъ, и ѣстъ, и ѣстъ, и пьетъ,
Всю ночь ликуетъ на пролетъ
Безъ наслажденья и отрады,
Пока въ безсильи не заснетъ;
А завтра вновь съ лицомъ измятымъ
Изъ скучныхъ собственныхъ квартиръ
Весь городъ кинется на пиръ
Съ благотворительнымь развратомъ.
Другое зрѣлище насъ ждетъ:
Театръ афишей бенефисной
Радушно публику зоветъ.
Уже гирляндой живописной,
Облечены и въ шелкъ, и въ газъ,
Блистаютъ дамы бенуара;
Ужъ въ нетерпѣніи не разъ
Партеръ съ райкомъ стучали яро,
Уже со сцены чей-то глазъ
Въ прорѣху занавѣса зорко
Давно глядитъ и намъ видна
Нога и шитая оборка
У самой рампы. Но должна
Сейчасъ начаться, безъ сомнѣнья,
Піеса новая. Пора
Въ закрытой ложѣ, безъ стѣсненья,
Пока не началась игра,
Занять мѣста намъ, гдѣ удобно
Мы можемъ лечь, зѣвать, болтать,
Иль очень тонко и подробно
Игру актеровъ разбирать,
Иль, наконецъ, по крайней мѣрѣ,
Слѣдить за кѣмъ нибудь въ партерѣ.
Все стихло. Занавѣсъ взвился.
Нелѣпый и рутинно-узкій
Со всею скукой драмы русской,
Безсодержательно-пустой,
Невѣроятно-безтолковой,
Конечно, съ фабулой не новой
И съ самой щедрой пестротой
Ненужныхъ лицъ, пейзанъ, пейзанокъ,
Присядки, пѣсенъ, хоровъ, дракъ,
Любовныхъ сценъ и перебранокъ...
Я созерцалъ и думалъ такъ,
Не пропустивъ на сценѣ слова:
Я аксіомы не пойму:
„Нѣтъ въ мірѣ дѣйствія такого,
Причинъ чтобъ не было ему“, —
И вотъ пять дѣйствій передъ нами
Даются вовсе безъ причинъ?!..
Кому же вѣрить? Этой драмѣ,
Иль аксіомѣ? Пусть одинъ
Эдипъ новѣйшій въ „Гражданине“
Рѣшитъ загадку эту нынѣ,
А я... я въ ложѣ отдохнуть
Въ углу усѣлся въ мягкомъ креслѣ,
Невольно думая: не здѣсь-ли
Всего удобнѣе соснуть?
Кто усыпитъ такъ въ Петербургѣ,
(За то хвала тебѣ, Зевесъ!)
Кто, какъ не наши драматурги
И исполнители ихъ пьесъ?
И я заснулъ...
— „Покойной ночи!“
Шепнулъ вдругъ кто-то сзади мнѣ:
„Спектакль всѣмъ кажется короче
И занимательнѣй во снѣ...“
Очнулся я и вижу — Ленскій,
Сосѣдъ и другъ мой деревенскій,
Съ которымъ время короталъ
Я въ Костромской его усадьбѣ
И даже у него на свадьбѣ
Недѣли три пропировалъ.
На свадьбѣ этой въ сельскомъ храмѣ
Я не послѣднимъ былъ лицомъ:
Я и Онѣгинъ — шаферами
У Ленскихъ были подъ вѣнцомъ.
— Владиміръ! Это, полно, ты-ли?
Позволь обнять! радъ отъ души!
Давно-ль ты изъ своей глуши,
Гдѣ зайцевъ мы съ тобой травили?
— „Давно, а ты?“ — Три дня назадъ
Вернулся я изъ за границы,
Средь нашей сѣверной столицы
Надолго якорь бросить радъ.
А что жена твоя? — „Тебя я
Сейчасъ же повезу къ женѣ.
Вотъ будетъ благодарна мнѣ,
Уже никакъ не ожидая
Сюрприза!...“
Оба сѣли въ санки.
— „Живу я близко, на Фонтанкѣ,
Отсюда два всего шага.
Поздравь: вѣдь я адвокатурой
Сталъ заниматься, братъ“... — Ага!
А муза?— „Музѣ бѣлокурой
Отставку чистую я далъ:
Не наживешь съ ней капиталъ...
Вотъ мы и дома“... Домъ отличный:
Швейцаръ, на лѣстницѣ цвѣты.
Газъ и ковры... — Я вижу, ты
Пошелъ дорогою обычной:
Какъ истый адвоката столичный,
Идеализмъ не ставишь въ грошъ
И куши крупные берешь...
Звонокъ нажатъ, и въ мигъ единый
Предъ нами распахнулась дверь.
Насъ Ольга встрѣтила въ гостиной,
Еще прекрасна и теперь
И въ возврастъ свой тридцатилѣтній,
Еще способная плѣнять.
Радушнѣй встрѣчи и привѣтнѣй
Нельзя мнѣ было ожидать...
О времени припомнивъ старомъ,
Вся раскраснѣлась Ольга вдругъ
И черезъ часъ за самоваромъ
Сидѣлъ я, какъ домашній другъ.
И вотъ, вблизи четы счастливой,
Любимой мною съ давнихъ поръ,
Вступилъ я скоро въ разговоръ
Неуловимый и игривый,
Гдѣ настоящее всегда
Переплетается съ минувшимъ,
На всѣхъ насъ юностью пахнувшимъ
И всѣмъ, чѣмъ молодость горда.
Когда жъ въ бесѣдѣ оживленной
Спросилъ я о Татьянѣ ихъ,
Склонила Ольга взоръ смущенный
И замолчала. Ленскій стихъ.
Я самъ смутился на мгновенье:
Молчанье ихъ не добрый знакъ,
Когда же общее смущенье
Прошло, Владиміръ началъ такъ:
— „Не знаешь ничего ты, значитъ?“
— Я въ Петербургѣ лишь три дня.
(Украдкой, вижу, Ольга плачетъ,
Скрывая слезы отъ меня).
— „Сквернѣйшее случилось дѣло:
Три мѣсяца тому назадъ
Татьяна наша овдовѣла,
Но вся бѣда не въ этомъ, братъ:
Мужъ былъ старикъ, подагрикъ хворый,
Десподъ ревнивѣйшій, который
Жену преслѣдовалъ, какъ тѣнь,
И портилъ ей и ночь, и день.
Скоропостижно онъ скончался,
Пошелъ по городу трезвонь,
И скоро докторъ доискался,
Что отъ отравы умеръ онъ.
Самъ отравился онъ случайно,
Иль отравилъ его другой,
Пока еще все это тайна,
Но я ручаюсь дорогой
Мнѣ честью, что она, Татьяна,
Виновна въ томъ, какъ я и ты.
Она отъ этой клеветы,
Конечно, поздно, или рано,
Себя очиститъ на судѣ,
Судѣ присяжныхъ нашихъ, гдѣ
Употреблю я всѣ усилья,
Чтобъ клеветѣ обрѣзать крылья.“
Въ то время раздался звонокъ
Такой пронзительный, что разомъ
Прислуга Ленскихъ сбилась съ ногъ.
Часъ поздній!.. Вдругъ, подъ чернымъ газомъ,
Вся въ траурѣ, какъ снѣгъ блѣдна,
Вошла Татьяна. Мнѣ она
Сперва покойной показалась,
Но въ томъ спокойствіи скрывалась
Съ нѣмымъ отчаяньемъ борьба
И съ бѣломраморнаго лба
Какъ будто не сходила туча.
Все-жъ, притягательно могуча
Была Татьяны красота
И каждая ея черта
И чаровала и манила...
И вотъ вдова заговорила
Не бросивъ взгляда на меня:
— „Откуда, угадайте, я
Явилась къ вамъ?.. Отъ прокурора!..
Да, Ленскій, вамъ придется скоро
Изъ за меня вступить съ нимъ въ споръ“.
— Но, ктожъ, скажите, прокуроръ?
— „Онѣгинъ, другъ вашъ“. — Какъ? Евгеній?
— „Да, онъ, онъ, вѣчный злой мой геній:
Даетъ жестокій мнѣ урокъ
Въ его лицѣ судьба вторично...“
И тутъ недобрый огонекъ
(Что я замѣтить могъ отлично)
Въ глазахъ Татьяны промелькнулъ;
За тѣмъ, какъ статуя, на стулъ
Она беззвучно опустилась,
Не слыша Ленскаго рѣчей,
И изъ опущенныхъ очей
Слеза на грудь ея скатилась.
Чрезъ мѣсяцъ въ окружномъ судѣ
Татьяны разбиралось дѣло.
Дѣла подобныя вездѣ
Волнуютъ общество и смѣло
Замѣтимъ, въ ложь не смѣя впасть,
Что въ залѣ яблоку упасть
Возможно было бы едва-ли.
За подсудимой наблюдали
Изъ за рѣшетки сотни глазъ
И постоянно, каждый разъ,
Когда Татьяна говорила,
Жужжанье мухи слышно было
И весь народъ ни мертвъ, ни живъ,
Сидѣлъ, дыханье затаивъ...
Съ изящной скромностью одѣта,
Безъ украшеній золотыхъ,
Безъ всякихъ брошекъ и браслета,
Лишь только въ локонахъ густыхъ,
Обворожительна-прекрасна,
Но какъ мертвецъ, блѣдна ужасно
Лафаржъ новѣйшая была
И всѣ сердца къ себѣ влекла
И каждый думалъ: „Неужели
Она виновной можетъ быть?
Способна-ль мужа отравить
И для какой ужасной цѣли?..
Какъ гордъ и чисть Татьяны взоръ!“
Но, чу! рѣчь началъ прокуроръ.
То знаменитый быль ораторъ,
Прокуратуры всей звѣзда,
Ex-реалистъ, ex-литераторъ,
Уже въ послѣдніе года
Избравшій новую карьеру...
Онъ, соблюдая тактъ и мѣру,
Построилъ рѣчь свою умно,
Хоть безпощадно слишкомъ, но
Легально, ясно и логично,
Такъ что защитникъ, Ленскій самъ,
Рукой водя по волосамъ,
Подумалъ про себя: отлично!
И поднялся, войдя въ задоръ,
Чтобъ дать Онѣгину отпоръ.
Чувствительно, краснорѣчиво,
Хотя и сбивчиво, порой,
Пространно очень, но красиво
И увлекаясь словъ игрой,
„Съ душою прямо Геттингенской“,
Часъ говорилъ Владиміръ Ленскій.
Предъ прокуроромъ онъ былъ пасъ,
Но симпатичнѣй во сто разъ:
То возбуждалъ негодованье,
То трогалъ публику до слезъ;
Ему присяжныхъ удалось
Разчувствовать до состраданья
И, наконецъ, ихъ приговоръ
Съ Татьяны снялъ ея позоръ.
_91.jpg)
Она „оправдана...“ По залѣ
Гулъ одобренья пролетѣлъ...
Глаза у Ленскаго блистали,
Онъ скрыть восторга не умѣлъ —
И вывелъ изъ суда Татьяну...
О томъ разсказывать не стану,
Какъ Ольга встрѣтилась съ сестрой,
Какъ наша пресса той порой
Вердикта хвалила безусловно
И какъ Онѣгинъ прошепталъ,
Покинувши судебный залъ:
„А все таки она виновна!“
Но правъ онъ въ этомъ, или нѣтъ —
Не мы дадимъ на то отвѣтъ.
Конецъ, моя поэма спѣта...
Прошу прощенья у славянъ
И у славянскаго поэта,
Что я классическій романъ
Подвергъ цинической повѣркѣ,
Перекроилъ по новой мѣркѣ
И перешилъ на новый ладъ.
Но я ли въ этомъ виноватъ?
Пусть устыдится критикъ бѣдный,
Что онъ въ безсиліи толкалъ
Поэта гордый пьедесталъ.
Но отъ руки его безвредной
И лавръ не сдвинулся съ чела,
И слава та же, что была.