26. Евгеній Онѣгинъ, Романъ въ стихахъ, Глава VII. Сочиненіе Александра Пушкина. С. II. 6. въ типографіи Департамента Народнаго Просвѣщенія, 1830. Въ малую осьмушку 57 страницъ.
| Какъ стихъ безъ мысли въ пѣснѣ модной, Дорога зимняя гладка. |
| Евг. Онѣгинъ, Глава VII, cтр. 35. |
Въ Nо 3 Москов. Телеграфа на сей 1830 годъ (на стр. 356 и 357) объяснено нынѣшнее состояніе общаго мнѣнія въ Литературѣ и, между прочимъ, сказано: »Нынѣ требуютъ отъ Писателей не одной подписи знаменитаго имени, но достоинства внутренняго и изящества внѣшняго.«— Справедливо! Медленное, траурное шествіе Литературной Газеты и холодный пріемъ, оказанный публикою Поэмѣ Полтава (о которой такъ остроумно сказано было въ Nо 2 Вѣстника Европы на стр. 164) служатъ яснымъ доказательствомъ, что очарованіе именъ исчезло. И въ самомъ дѣлѣ, можно ли требовать вниманія публики къ такимъ произведеніямъ, какова, напримѣръ, Глава VII Евгенія Онѣгина? Мы сперва подумали, что это мистификація, просто шутка или пародія, и не прежде увѣрились, что эта Глава VII есть произведеніе Сочинителя Руслана и Людмилы, пока книгопродавцы насъ не убѣдили въ этомъ. Эта Глава VІІ, — два маленькіе печатные листика,— испещрена такими стихами и балагурствомъ, что въ сравненіи съ ними даже Евгеній Вельскій кажется чѣмъ-то похожимъ на дѣло. Ни одной мысли въ этой водянистой VII Главѣ, ни одного чувствованія, ни одной картины, достойной воззрѣнія! Совершенное паденіе, chute complète!
И такъ надежды наши исчезли! Мы думали, что Авторъ Руслана и Людмилы устремился за Кавказъ, чтобъ напитаться высокими чувствами Поэзіи, обогатиться новыми впечатлѣніями, и въ сладкихъ пѣсняхъ передать потомству великіе подвиги Русскихъ современныхъ героевъ. Мы думали, что великія событія на Востокѣ, удивившія міръ, и стяжавшія Россіи уваженіе всѣхъ просвѣщенныхъ народовъ, возбудятъ геній нашихъ Поэтовъ — и мы ошиблись! Лиры знаменитыя остались безмолвными, и въ пустынѣ нашей Поэзіи появился опять Онѣгинъ, блѣдный, слабый . . . . сердцу больно, когда взглянешь на эту безцвѣтную картину! — Читатели наши спросятъ: какое же содержаніе этой VII главы въ 57 страничек? Стихи Онѣгина увлекают нас и заставляют отвѣчать стихами на этотъ вопросъ:
Ну какъ разсѣять горе Тани?
Вотъ какъ: посадятъ дѣву въ сани,
И повезутъ изъ милыхъ мѣстъ,
Въ Москву, на ярманку нѣвѣстъ ([1])!
Мать плачется, скучаетъ дочка:
Конецъ седьмой главы — и точка!
Точно такъ, любезные читатели, все содержаніе этой главы въ томъ, что Таню везутъ въ Москву изъ деревни! Всѣ вводныя и вставныя части, всѣ постороннія описанія такъ ничтожны, что намъ вѣрить не хочется, чтобъ можно было печатать такія мелочи? Разумѣется, что какъ въ предъидущихъ главахъ, такъ и въ этой, Авторъ часто говоритъ о себѣ, о своей скукѣ, томленьѣ, о своей мертвой душѣ (см. стр. 9, стихъ 5), которой все кажется темно, и проч. Великій Байронъ ужъ такъ утомилъ насъ всѣми этими выходками, что мы сами чувствуемъ невольное томленье, слыша безпрерывное повтореніе одного и того же. Глава начинается описаніемъ весны (старая пѣсня), которою наслаждаться Поэтъ выкликаетъ изъ города поименно разныя лица. Между прочимъ является новое сословіе. Поэтъ кличетъ:
Вы, школы Левшина птенцы,
Вы, деревенскіе Пріамы! —
Что такое птенцы школы Левшина? Для этого ка концѣ книги находится объясненіе слѣдующаго содержанія: »Левшинъ, Авторъ многихъ сочиненій по части хозяйственной.« Что мы узнали изъ этого объясненія? Левшинъ писалъ и о лошадяхъ, и объ овцахъ, и о курахъ. Не это ли птенцы? Не ихъ ли вызываютъ на пиръ весны? Не догадываемся! А кто таковы деревенскіе Пріамы? Гдѣ деревенская Троя? Гдѣ ея Гомеръ? Объясненія нѣтъ — и мы отвѣчать не можемъ. Думаемъ однако жъ, что Пріамы находятся въ стихѣ для риѳмы: дамы. Далѣе Поэтъ выкликаетъ своего благосклоннаго читателя — оставить городъ неугомонной, въ своей коляскѣ выписной, городъ, гдѣ этотъ читатель, по словамъ Поэта, веселился всю зиму съ Музой своенравной пѣвца Онѣгина! Ужъ подлинно своенравная Муза!
На стр. 13, мы съ величайшимъ наслажденіемъ находимъ двѣ пропущенныя, самимъ Авторомъ, строфы, а вмѣсто ихъ двѣ прекрасныя Римскія цифры VIII и IX. Какъ это мило, какъ это пестритъ Поэму, и заставляетъ читателя мечтать, догадываться о небываломъ! Это производитъ полный драматическій эффектъ, и мы благодаримъ за сіе Поэта!
Послѣ двухъ пропущенныхъ строкъ, въ строфѣ X, васъ увѣдомляютъ, что Олинька, за которую убитъ Ленскій, вышла за мужъ за Улана. Объ немъ никто не груститъ, и очень хорошо. Самъ Поэтъ говоритъ:
На что грустить?
Нынѣ грустятъ такъ, изъ ничего, а о смерти друзей не безпокоятся. И дѣльно. Въ слѣдъ за этимъ описаніе вечера:
Былъ вечеръ. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жукъ жужжалъ.
Вотъ является новое дѣйствующее лице на сцену: жукъ! Мы раскажемъ читателю о его подвигахъ, когда дочитаемся до этого. Можетъ быть, хоть онъ обнаружитъ какой нибудь характеръ.
При тихомъ журчаніи водъ и жужжаніи жука, Таня идетъ въ поле, видитъ передъ собой господскій дом и входитъ въ него: это домъ Онѣгина. Ей показываютъ опустѣлыя комнаты любовника, гдѣ она находитъ кій, отдыхающій на биліардѣ, манежный хлыстик, а въ кабинетѣ портретъ Лорда Байрона, (вѣроятно для того, чтобъ читатель помнилъ, съ чѣмъ должно сравнивать Онѣгина), чугунную куклу и сочиненія Байрона:
Да съ нимъ еще два три Романа,
Въ которыхъ отразился вѣкъ,
И современный человѣкъ
Изображенъ довольно вѣрно,
Съ его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой.
Мечтанью преданной безмѣрно,
Съ его озлобленнымъ умомъ,
Кипящимъ въ дѣйствіи пустомъ.
Стихи эти весьма замѣчательны. Правду сказать, что это весьма жалкое понятіе о современномъ человѣкѣ — но что дѣлать? покоримся судьбѣ!
Таня начинаетъ раздумывать о своемъ любовникѣ, объ Онѣгинѣ, и хочетъ догадаться, кто онъ таковъ:
Что жь онъ? Уже ли подражанье,
Ничтожный призракъ, иль еще
Москвичъ въ Гарольдовомъ плащѣ,
Чужихъ причудъ истолкованье,
Словъ модныхъ полный лексиконъ?
Ужъ не пародія ли онъ?
О томъ, что Онѣгинъ есть неудачное подражаніе Чайльдъ-Гарольду и Донъ-Жуану, давно уже объявлено было въ Русскихъ Журналахъ.
Наконецъ везутъ Таню въ Москву. Вотъ піитическое описаніе, à la Byron, выѣзда.
Осмотрѣнъ, вновь обить, упроченъ,
Забвенью брошенный возокъ.
Обозъ обычный, три кибитки
Везутъ домашніе пожитки,
Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенья въ банкахъ, тюфяки,
Перины, клѣтки съ пѣтухами,
Горшки, тазы et cetera,
Ну, много всякаго добра.
Мы никогда не думали, чтобъ сіи предметы могли составлять прелесть поэзіи, и чтобъ картина горшковъ и кастрюль et cetera, была такъ приманчива.
Наконецъ поѣхали! Поэтъ увѣдомляетъ читателя, что.
На станціяхъ клопы да блохи
Заснуть минуты не даютъ.
Подъѣзжаютъ къ Москвѣ.
Тутъ Авторъ забываетъ о Танѣ, и воспоминаетъ о незабвенномъ 1812 годѣ. Вниманіе читателя напрягается; онъ готовъ простить Поэту все прежнее пустословіе за нѣсколько высокихъ порывовъ; слушаетъ первый приступъ, когда Поэтъ воспоминаетъ, что Москва не пошла на поклонъ къ Наполеону, радуется, намѣревается благодарить Поэта, но вдругъ исчезаетъ очарованіе. Одна строфа мелькнула — и опять то же! Читатель ожидаетъ восторга при воззрѣніи на Кремль, на древнія главы храмовъ Божіихъ: думаетъ, что ему укажутъ славные памятники сего Славянскаго Рима — не тутъ-то было. Вотъ въ какомъ видѣ представляется Москва воображенію нашего Поэта:
Прощай, свидѣтель падшей (?) славы, (?????)
Петровскій замокъ. Ну! не стой,
Пошолъ! Уже столпы заставы
Бѣлѣютъ; вотъ ужъ по Тверской
Возокъ несется чрезъ ухабы.
Мелькаютъ мимо бутки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротахъ,
И стаи галокъ на крестахъ.
Начинается описаніе Московской жизни и общества. Здѣсь Поэтъ взялъ обильную дань изъ Горя отъ ума, и, просимъ не прогнѣваться, изъ другой извѣстной книги. Изъ Горя отъ ума являются: архивные юноши, и дранье за уши Хлестовой, тотъ же Французикъ изъ Бордо, тотъ же шпицъ, тотъ же клуба членъ исправный, тотъ же глухой Князь Тугоухоѣскій, тотъ же мужъ, Платонъ Михайловичъ, и словом, много всего, весьма много кое-чего въ перифразахъ.
Мы по крайней мѣръ надѣялись найти въ Онѣгинѣ тонъ большаго свѣта, о кошоромь намъ толкуютъ безпрерывно въ альманачныхъ обозрѣніяхъ Словесности; но что же мы видимъ? Московскія барышни
Сначала молча озираютъ
Татьяну съ ногъ до головы.
Взбиваютъ кудри ей по модѣ.
Другъ другу тетушки мигнули,
И локтемъ Таню вразъ толкнули.
Въ цѣлой Главѣ VII, нѣтъ блестящихъ стиховъ, прежнихъ стиховъ Автора, исключая двухъ строкъ ХХХVI и XXXVII, которыя очень хороши. Двѣ строфы въ цѣлой книгѣ! За то стиховъ прозаическихъ и непонятно-модных бездна, и всѣ описанія состоятъ только изъ наименованія вещей, изь которыхъ состоитъ предметъ, безъ всякаго распорядка словъ. Напримѣръ, что значитъ:
Развозятъ Таню каждый день,
Представить бабушкамъ и дѣдамъ
Ея разсѣянную лѣнь.
И близъ него ее замѣтя,
Объ ней, поправя свой парикъ,
Освѣдомляется старикъ.
Мы полагали, что въ описаніи бала, Поэтъ возлетитъ воображеніемъ. Но это то же поименованіе предметовъ безъ всякаго порядка, какъ въ описаніи Москвы, и въ выѣездѣ Тани изъ деревни.
Ее привозятъ и въ собранье.
Тамъ тѣснота, волненье, жаръ,
Музыки грохотъ, свѣчъ блистанье (?!),
Мельканье (?!), вихорь быстрыхъ паръ (?!)
Красавицъ легкіе уборы,
Людьми пестрѣющіе хоры,
Невѣстъ обширный полукругъ,
Всѣ чувства поражаетъ вдругъ. (!!!)
Здѣсь кажутъ франты записные
Свое нахальство, свой жилетъ
И невнимательный лорнетъ (!?):
Сюда гусары отпускные
Спѣшатъ явиться, прогремѣть (?),
Блеснуть, плѣнить и улетѣть.
Больно и жалко, но должно сказать правду. Мы видѣли съ радостью подоблачный полетъ пѣвца Руслана и Людмилы, и теперь съ сожалѣніемъ видимъ печальный походъ его Онѣгина, тихимъ шагомъ, по большой дорогѣ нашей Словесности!
Примечания
править- ↑ Онѣгинъ, глава VII, строка XXVI.