Драмы и «Миниатюры» Чехова править
О чеховских вещах в постановке Художественного Театра существует целая литература, — и потому я скажу о них только несколько слов… Пред нами проходили кроткие, нежные, благоуханные чеховские женщины, которых его герои так любят называть: великолепная моя, удивительная моя, трогательная моя… Проходили «размахивающие» Лопахины, Львовы, Кулыгины, Серебряковы, растерянные дяди Вани, Ивановы, Вершинины, — проходили обвеянные женственной чеховской поэзией, мягким, лунным светом его любви к людям, к жизни, к человеческим мечтам и страданиям. И был во всем этом чеховский колорит, чеховский тон, чеховская мелодия, такая родная нам, близкая, славянская… И много душевного невежества нужно для того, чтобы найти в этой мелодии одни только «случайности», «мелочи», «контуры жизни…»
Здесь я случайно набрел на интереснейшее явление очень важное для исследования процессов чеховского творчества… Вы помните, в последнем действии «Вишневого Сада» Трофимов говорит Лопахину:
— Как ни как, все-таки я тебя люблю. У тебя тонкие, нежные пальцы, как у артиста, у тебя тонкая, нежная душа…
К моему удивлению, в постановке художественного театра слова эти, полные такого значения, были выброшены. Я заинтересовался, почему, — и оказалось, что в авторском экземпляре, по которому играет Художественный Театр, — слов этих нет… Никто из артистов Художественного Театра не справлялся с позднейшим текстом, и об этих словах не знал. Стало быть, Чехов вставил их — уже потом, после того, как пьеса была написана… В них явное стремление — примириться с Лопахиным, полюбить его, смягчить его резкий контур. Чехов хотел быть объективным во что бы то ни стало, даже наперекор своему чувству — и вот «пальцы артиста», вот «нежность души»…
Лопахин говорит: "Мне кажется, я знаю, для чего я существую: " — эта определенность значения сближает его для Чехова с доктором Львовым: «говорю я ясно и определенно и не может понять меня только тот, у кого нет сердца». Эта определенность ненавистна Чехову, — у которого задушевнейшие герои говорят всем Лопахиным да Львовым почти заодно с Любовью Андреевной: "Вы видите, где правда и где неправда, а я точно потеряла зрение, ничего не вижу [См. рецензию об Иванове в прошлом No «Театр. России»].
Но Львов был написан давно, неопытной рукой начинающего драматурга, а Лопахин — последнее произведение великого художника. Сначала Чехов отнесся к Лопахину субъективно, а потом постарался замести следы этого субъективного отношения: дал Лопахину тонкие пальцы, нужную душу и лучшие задушевнейшие мечты любимых своих героев, — всех этих Астровых, Вершининых:
— Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами…
Здесь, в этой нарочитой объективности задним числом, так сказать, — ключ к пониманию чеховской музы, — здесь намек на подлинные симпатии этого скрытного, сдержанного художника, о котором столько же производных суждений, сколько критиков, толковавших о нем…
Обыкновенно, когда говорят о постановках Худ. Театра, вспоминают те или другие детали их. А я деталей не помню, — все детали слились для меня в одно цельное воспоминание — и что навсегда останется у меня в памяти после нынешних спектаклей — это тихое очарование стыдливо-прекрасной чеховской поэзии.
«Миниатюры» понравились мне меньше всего, что я видел в Худ. Театре. Самая мысль поставить чеховские рассказы — великолепная мысль, но, по-моему, сделали чрезвычайно неудачный выбор этих рассказов. «Унтер Пришибеев» — растянутый, однообразный рассказ, одна из слабейших чеховских вещей, «Злоумышленник» — сильная и глубокая вещь — в которой уже предчувствуется обычная чеховская мысль о столкновении интимной душевной правды с официальной правдой, — ее нельзя играть наперекор авторскому замыслу — и делать из Дениса Григорьева — какого-то лукавого, хитроватого верзилу, как это сделал г. Громов.
Хирургия — удалась лучше. Тонкая, изящная игра гг. Грибунина и Москвина покрывала хохотом весь зрительный зал…
Впервые: «Театральная Россия», № 18' / 1905 г.