Петр Павленко. Собрание сочинений. Том 3
Долг править
— Я никогда не умел толково объяснить, что такое долг, — растерянно сказал немолодой инженер, вступая в беседу, которая вот уже два или три часа шла в купе вагона.
Пассажиры, как на подбор, оказались командирами и политработниками. Перезнакомившись и быстро узнав, кто куда, они заговорили о войне и вот, хватая один другого за руки и перебивая друг друга, толковали уже много часов подряд и все никак не могли наговориться вдоволь.
Их было четверо, и все они принимали участие в боях.
— Никогда я не умел объяснить, как я понимаю долг, — повторил инженер, обращаясь сразу ко всей компании, хотя отвечал он худому и очень болезненному на вид танкисту.
— Будто и в самом деле не знаете, что такое долг? — и танкист бросил взгляд на медаль на груди инженера.
— Знаю. Вот в том-то и дело, что знаю.
— Ну так что ж тогда?
— Да вот вы только вслушайтесь в слово… Долг?.. Я должен сестре сто рублей… Я должен делать гимнастику… Я должен выздороветь, — заговорил инженер, смущенно улыбаясь. — Все эти различные обязательства моей жизни, большие и малые, все мы называем долгом. А это неправильно. Есть обязанности, есть долг, есть подвиг и героизм. А мы — рады стараться, мы все что хочешь называем долгом. А увидим действительное исполнение долга и кричим уже: «Подвиг! Подвиг!» Не надо играть словом «долг». Долг — это дело жизни, вдохновение.
— А если я, например, лимонадом торгую, — весело сказал танкист, — подумаешь, интерес какой! Тоже мне вдохновение!.. По это мой долг…
— Торговать лимонадом, — сухо, нравоучительно перебил его инженер, — это не долг, а ваша обязанность. Не нравится, займитесь другим делом… Ай-ай-ай!.. — укоризненно покачал он головой. — Ну разве можно так?.. — И вдруг, что-то вспомнив, сказал: — Помните вы рассказ Гаршина «Сигнал»?.. Стрелочник обнаружил разобранный путь, а тут уж поезд мчится, он надрезал руку, смочил в крови платок и остановил поезд… Помните?..
Врач помнил этот рассказ, но двое других смущенно промолчали.
— Так вот, как по-вашему, — спросил инженер, — что это: обязанность, долг или подвиг?
— Подвиг, — не колеблясь, ответил танкист.
Все шумно запротестовали.
— Долг, долг, это прекрасный пример гражданского долга, — сказал врач.
— Обязанность, — коротко заявил четвертый из своего темного угла.
— Правильно, обязанность! — взволнованно поддержал его инженер. — То есть, маленький, обычный, будничный долг, который мы, большевики, должны называть просто обязанностью. Конечно, Гаршину это казалось подвигом, — продолжал инженер, заметно волнуясь. — Ну, так когда это было? При царизме. В наших же условиях, при социализме, люди стали смелее, и работают лучше, и хвалятся меньше, и для нас с вами гаршиновский стрелочник только честно выполнил свою обязанность — вот и все… Прибережем слово «долг» для более важных вещей. Долг — это страсть! Долг — это, когда я забываю себя и свои личные интересы и действую в ущерб им для государства, для общества.
— А что же в таком случае вы назовете подвигом? — спросил четвертый, самый молчаливый.
— Подвигом?.. — Инженер поднял голову и, прищурясь, поглядел вверх. — Подвигом?.. Скажем, вот: Стаханов совершил подвиг: он один выполнил долг сотен людей. Мы думаем, что вот уже на большее не способен человек. Оказывается, способен, может. Своим подвигом он облегчил сотням людей выполнение долга.
Танкист кашлянул и воспользовался паузой в разговоре.
— Я вам тоже один примерчик приведу. Интересно, как вы его оцените. Случилось это прошлой зимой на Западном. В декабре. Дни-то, помните, какие были: часов в одиннадцать рассветет; в три — завечереет. Пурга, холод, леса. Стрелковому взводу поставили задачу — отрезать группу немецких снайперов от хутора, километрах в семи от нас. Стрелки только что прибыли на фронт, народ новый. Дали им взводного Пашу Чаенко, комсомольца, выдали валенки и все, что положено, и — в путь!
Валенки получали перед самым отправлением. Чаенко сам всем примерил по ноге, а потом хвать-похвать, себе-то и не подберет. Не оставаться же, верно? Так в хромовых сапогах и отправился. Углубились в лес они, обошли хутор, выгнали оттуда фрицев и собрались домой, а тут — и загвоздка.
Немцы спохватились, взяли их в петлю и никаким манером не выпускают. Сутки прошли, а они никак не вырвутся. И рота им ничем помочь не может: где их в лесу искать!
Чаенко сейчас же отобрал у всех и табак и спички, и хлеб и консервы. По расписанию выдавал покурить и при всем народе сам хлеб делил по кусочкам.
Проходят вторые сутки. Дело дрянь. Народ совершенно сил лишился, промерз, изголодался, патроны на исходе. А вот уж третьи сутки начинаются.
Собрал своих Чаенко, выдал по последнему куску хлеба. «Закурите, — говорит, — теперь по разу, и будем напрямик пробиваться к своим».
А бойцы видят, который раз он хлеб делит, а себе ни корки. «Съешьте, — говорят, — товарищ взводный, и вы. А нет, — никуда мы с вами не пойдем. Не дойдете вы ни за что». — «Я уже съел, — смеется Чаенко. — Я уже утром два больших куска съел».
Все это он выдумывает. Каравай хлеба у всех перед глазами. Наизусть его все знают, потому что много раз прикидывали в уме, на сколько порций еще хватит. «Ешьте, — кричат. — А то силой кормить будем».
А у самих слезы на глазах, видят, что для них бережет лишний кусок Чаенко. Ну, поел он немножко — и пошли. Все в валенках, один взводный в сапожках, но ничего, идет в голове, тропу торит. Случалось вам? Нет ничего тяжелей! В снегу по пояс, руки мокрые, пройдешь километр — ноги отваливаются.
Раза два-три немцы пробовали окружить взвод. Стрелки залегали в снег, подпускали фрицев на полсотни шагов, — да из пулемета их в упор как дунут, — куда только те денутся.
Третью или четвертую атаку отбили, до своих рукой подать, а смотрят — что-то командира нигде не видно. Туда-сюда. Страшно обеспокоились. Смотрят — лежит он в снегу, за пнем, и словно ноги ему перебило, на одних руках старается на пенек сесть. «Что такое? — кричат. — Ранены?» — «Да нет, — говорит, — ноги немножко одеревенели».
Растер он их руками, попрыгал и, хоть, видно, больно ему здорово, опять зашагал в голове. Ну, в общем к концу четвертых суток добрались к себе живы-здоровы. Все думали, что с ними что-нибудь приключилось, встречают радостно.
Чаенко довел взвод, отрапортовал ротному и пошел к врачу. Спустился в землянку и упал. Смеется, кряхтит, а встать не может. «Ну, что, — говорит, — за чепуха такая».
Разрезали ему сапоги. Врач посмотрел на ноги, взглянул на Чаенко, прямо не верит себе. «Как же вы, голубчик, четверо суток ходили? Ведь у вас… — махнул рукой. — Срочно эвакуировать! — кричит. — Сейчас же, немедленно. Знаете ли вы, — говорит он Чаенко, — что вам, возможно, придется ноги ампутировать?.. Как же это вы шли, не могу понять?» — «Как, как!.. Надо было, — сказал Чаенко. — Только это ведь такая чепуха, доктор, чтобы я из-за сапог ног лишился. Пуля меня не взяла, а тут такая чепуха…» — и от злости сам заплакал.
— Ну, — вздохнул танкист, — оперировали его, ноги отняли… Вот это что, по-вашему: долг или подвиг?
— Обязанность, — тихо сказал инженер. — Простая, будничная обязанность. Для долга тут много пассивности.
Остальные молчали, задумавшись.
— Чаенко только выполнил — и хорошо, просто, мужественно выполнил свои обязанности командира, — повторил инженер.
— Нет, это — что-то большее: это долг, — сказал врач.
Затеялся шумный спор. Громче всех раздавался голос инженера:
— Не надо приукрашивать и преувеличивать! — кричал он. — Командир обязан делать больше бойца, он обязан заботиться о бойце и подавать ему пример мужества. Ведь нас сейчас что путает? Дорогая расплата Чаенко. Но если бы он не лишился ног, — а это ведь простая случайность, — мы бы ничего особого в его поведении и не увидели.
— Когда обязанность выполняется с полным отречением от своих интересов, когда человек забывает о своей жизни и жертвует ею ради дела, это, знаете, товарищ, есть долг в самом высоком смысле.
— Значит, когда вы спите в бомбоубежище, в то время как вас бомбят, вы тоже выполняете высокий долг, ибо во время сна вас тоже могут убить, а вы не думаете в это время о своих интересах…
— Слушайте, была у меня в дивизии девушка, Катя Н., — хлопая всех по плечам, заговорил врач. — Лет двадцати, не старше, худенькая, тощая. Прибывает она на боевой участок ночью, во время сражения, подходит ко мне с чемоданчиком, докладывает о прибытии… А у меня в тот день были потери среди медицинского персонала, и только что мне звонили из одной батареи, что туда срочно нужен врач. Я ей и говорю: «Отправляйтесь на батарею». — «А чемодан, — спрашивает, — куда деть?»
Ну, вижу, городской человек, обстановка ей неясна, говорю: «Оставьте чемоданчик пока что у меня, берите в проводники красноармейца и — бегом на батарею».
С этим ее чемоданчиком я, знаете, потом странствовал месяцев пять, потому что с той ночи Кати я больше так и не видел. И вдруг звонит она мне из тылового госпиталя. «Чемоданчик, — говорит, — еще у вас?» — «У меня. А вы, — говорю, — значит, живы-здоровы? Ну, прекрасно. А то ведь вы у нас значитесь пропавшей без вести. Я, признаться, думал, что вы погибли». — «Нет, нет, — говорит, — я жива-здорова».
Ну, приезжает она дня через три за чемоданчиком, и вот послушайте, какую историю она мне рассказывает. Вы только послушайте.
Направилась она тогда на батарею. Дорога шла лесом, километра три до батареи, и вся простреливалась с флангов немецкими снайперами. Красноармейца, что вел ее, ранило. Катя перевязала его и, отправив назад, поползла одна. Навстречу ей выходят из боя раненые. Она сейчас же взялась за оказание помощи, и сама все вперед и вперед. В темноте прошла мимо командного пункта батареи и появилась возле орудий… А тут такая история вышла. Немецкие снайперы пробрались лесом почти что к орудиям и выводят артиллеристов одного за другим. А батарея шрапнелью по лесу, а ездовые и хозяйственная команда — в штыки… Вот там что происходило. Раненых много. Темнота. Ни хижины, ни землянки, ни шалаша. Катя — ползком в цепь и стала перевязывать раненых под огнем. Перевяжет, отправит в тыл и опять вперед. В середине ночи ранили и ее. Пуля вошла в бедро и вышла в спину, задев кишечник. Ноги отнялись моментально. Она сейчас же ставит себе мысленно диагноз: дело плохо, не было бы перитонита. Но так как она, оказывается, не ела в дороге уже сутки, то обрадовалась. Ну, пролежала она под огнем до рассвета, не хотела на помощь звать, да, говорит, и боялась. Немцы, подлецы, по стонам бьют. Услышат: стонет человек — и давай на слух бить из автоматов. Звери! Ну, на рассвете выползла она из лесу на дорогу, и ее уложили на батарее. Она говорит: «Меня не эвакуировать: а моем положении тряска губительна». И осталась еще на двое суток. Лежит тихонько, в рот, кроме чая, ничего не берет и лежа перевязывает легко раненных: лекпом один не справлялся. Проходит два или три дня, батарея отбила немцев, и ее передвигают в резерв. Подали транспорт для раненых. Катя говорит: «Я пойду пешком. Пусть какого-либо тяжело раненного поместят на мое место в сани, а я иду пешком». Взяла плащ-палатку и двух легко раненных бойцов и пошла. Ну, ясно, что за ходьба! А тут еще, знаете, они заблудились. Хотели тропой сократить дорогу, да вместо того прошагали семьдесят километров.
— Не может быть!
— Да, это невероятно, но факт. Они прошли семьдесят километров, и Катя их еще ободряла и вела. Ну-с… потом ее погрузили в санитарный поезд. Надежд — сама она говорит — не было никаких. А через пять месяцев позвонила мне относительно чемодана. А еще через месяц я прочел в «Правде», что Катя награждена орденом Красного Знамени.
— Вы опять, может быть, скажете, что это обязанность? — грустно спросил танкист. — Жесткий вы, погляжу я. Сердце у вас сухое.
— Я не люблю неточности, — мельком взглянув на него, сказал инженер. — Подвиг — это такое, что, на первый взгляд, неповторимо, что удивляет необыкновенностью, от чего руками разведешь… А тут что же?.. Катя ваша только мужественно выполнила долг, — сказал он врачу.
— Да, не угодишь на вас, — раздраженно сказал и доктор.
— Мне вот за вас ужасно обидно, как вы легко и просто разбрасываетесь подвигами. Всюду у вас подвиги, Везде герои. Нельзя так. Конечно, каждому хотелось бы свои поступки возвести в подвиг, да ведь мало ли чего хочется. Наши нормы должны быть самыми высокими, потому что у нас легко и просто стать героем.
— А, пожалуй, вы правы, — сказал четвертый из своего темного угла.
Все трое обернулись в угол.
— Беда ваша: расплывчато говорите. Нужно привести такой случай, на котором ваш взгляд был бы особенно отчетливо виден. Если товарищи не возражают, я, пожалуй, мог бы привести такой пример. Это недолго… Дело было, товарищи, в Финляндии, в феврале сорокового года. А может быть, уже и в марте, но если в марте, то в самых первых числах.
Так вот представьте начало финского марта. Помните, какие там были рассветы!..
Зловеще синие, низкие, словно сейчас гром грянет, а потом все разойдется, исчезнет, и такая ясная легкость… Ну, и ночи, конечно, помните! А северное сияние!.. Вдруг полыхнет за лесом, где-то у края ночи, вспышкой орудийного взрыва промчится по черной полосе неба над лесами. Только успеешь подумать, не бой ли это, не зарево ли сражения, как оно вымахнет на середину неба и запляшет, и зарябит. Помните?
— Ну, что там говорить… Помним… Разве забудешь? — ответили собеседники.
— В марте дни стали особенно хороши, не наглядеться, один к одному, как нарисованные, и снег до того розовый или синевато-зеленый, что глазам не веришь, а небо высоко, высоко, едва заметно, и появись в нем стратостат — на двадцать километров вверх его, кажется, было бы видно. Снег белее белого. Собака за две версты видна, как на ладони.
— А волки на закате синие-синие… Я раз было подумал, что с ума сошел. Бегут из лесу — все синие, яркие. Как во сне, — сказал врач.
— Да. Это я тоже видел. Так вот, в один из таких дней, когда полнеба в вечере, полнеба в полдне и снег пахнет хреном, так что в носу даже легонько щекочет, наш батальон штурмовал высоту. Называли ее высотой с офицерским домиком. Ночью бойцы подобрались к финским окопам метров на сорок, но не смогли взять окопов, иссякли, понесли значительные потери, окопались и отложили атаку до утра. Начали — еще не рассвело. Финны прикрылись огнем из минометов. От взрывов мин поднялась и встала снежная завеса такая, что на десять шагов ничего не видно. Чувствуешь, что только толкает тебя воздухом вправо и влево, а снег кругом все чернее и чернее, будто с грузовика уголь рассыпали. Люди слились с кустами, орудия — с лошадьми, лошади — с деревьями. Кое-где проступала желто-белесая крупичатая земля — и глаза зашвыряло колючим, мерзлым песком.
Бой шел в упор.
Наш батальон взялся за гранаты. Это ж, сами знаете, — сумасшедшее дело, но красоты удивительной. Летит сам себе снаряд, все в душе закипело, только глаза на посту да слух.
Управлять таким боем — ужас как трудно. События идут быстро, сталкиваются одно с другим, наседают одно на другое, а главное тут — не потерять темпа. Граната любит быстрый маневр. Хуже нет бросать да отлеживаться.
Батальон метр за метром подбирался к высотке, финны метр за метром отходили, но паники у них еще не было. Требовалось «поддать газку». И батальонный вышел в атаку. Только развернул полторы роты, ранило его. Выскочил начальник штаба капитан — и того ранило.
Принять батальон должен был старший политрук, комиссар батальона, но он еще раньше выбыл. Временно принял командование лейтенант, не помню теперь его фамилии. Константином Алексеевичем звали.
Повел он. Ползет батальон на гранатах. Прыгнут, побегут, лягут, опять прыжок, опять остановка. И так часа три, четыре, а к полудню стало совсем жарко, да и устал народ, потери сказывались. Сблизились с противником на пятнадцать, на двадцать метров. Пулеметчики и минометчики выбывали один за другим. Финны, должно быть, уже чувствовали, что им живыми не уйти, и били по командирам, по пулеметчикам.
Лейтенант позвонил в штаб полка. «Впору хоть самому становиться за миномет, — говорит. — Мне бы хоть троечку минометчиков».
Но свободных рук не было и в штабе. Полк своим остальным батальоном брал высоту в клещи, и минометчики были нужны везде.
Решил лейтенант сам лечь за миномет: что же делать?
Но тут подбегает к нему боец, кажется доброволец. Рязанов, молодой, кудрявый, глаза такие блестящие, возбужденные, словно он все время в любви объясняется: «Товарищ лейтенант, позвольте взяться за миномет!» — «А разве умеете?» — спрашивает лейтенант, а сам его уже тянет за рукав к миномету. «Ну, будьте покойны!» — весело смеется Рязанов.
Дело сразу подвинулось. Миномет на передней линии, да в хороших руках, — ну, что мне вам об этом рассказывать! — это ж красота, чудо!
Только успокоился лейтенант за свой миномет — вышел из строя весь расчет стрелкового пулемета, стоявшего на важнейшем пункте.
Ну, тут уж лейтенант сам лег за «максима», потому что огня нельзя было прекращать ни в коем случае. А его как раз в этот момент вызывают к телефону из штаба полка. «Не могу! — кричит он. — Скажите, что не могу!»
И лупит в упор по деревянным завалам — только щепки летят кругом. Стрелок был сумасшедший — пулеметом распиливал бревно, как пилой.
И видит: финны начинают отползать назад. Вы ж знаете, что это за минуты. Тут уж отец родной кликни — не отзовешься. Некогда. Тут все решают секунды.
А с командного пункта безотлагательно зовут подойти. И отказаться нельзя, и пулемет оставить нельзя, что делать — чорт его знает. «Хорошо, если б ребята заметили, в каком я положении», — думает он… Но батальон расползся по всему скату, грохот, снежная пыль, щепки летят какие-то.
И тут опять возле него оказывается Рязанов. Он у миномета поставил трех бойцов и подполз к лейтенанту: «Позвольте, товарищ лейтенант, заменю вас». — «Разве умеете? Вы же стрелок!» — «Да ну! Кто с этим считается! Мне тут нравится: место бойкое!» — и лег за «максима» так обстоятельно, словно собирался лежать целые сутки.
Лейтенант взглянул на миномет: работа там шла прекрасно — и стал отползать, но обернулся, похлопал Рязанова по валенку. «Золотой вы боец, Рязанов. Образцовый боец!» — крикнул несколько раз. «А! Ничего!» — улыбаясь, ответил тот, очевидно не слыша лейтенанта.
Лейтенант ползет к телефону и узнает важную новость: сейчас все батальоны, уже окружившие высоту, поднимаются в решительную атаку. С командного пункта рисунок боя выглядывал очень хорошо. Пулемет Рязанова стоял головным, впереди всех, и Рязанов работал, как дьявол.
«Во-время этот Рязанов мне под руку подвернулся, — сказал лейтенант связистам. — Уж такой золотой парень, прямо не знаю…» — «Стремительно к делу относится, — сказали связисты. — Ему обида, когда что-нибудь без него оказывается. Утром двух „дятлов“ наши сбили, так чуть не заплакал, что не он».
И в этот самый момент финская мина разрывается у командного пункта: кабель — в клочья, аппарат — в снег, связистов — на шинелях потащили к фельдшеру.
Надо ж такую историю!
А роты еще не предупреждены об атаке. И времени посылать связного нет. Да и не доберется, и как тут быть — не придумаешь.
«Что, связь нарушена?» — слышит лейтенант за собой. — «Да, — отвечает. — К чертям нарушена».
Вспотевший, запыхавшийся Рязанов подползает к пункту. Вытащил аппарат из снега, собрал обрывки кабеля.
Лейтенант поглядел на рязановский пулемет, видит: там работают двое. Отлично.
«Вы что, разве связист, Рязанов?» — «Связист — не связист, а без связи ж нам невозможно. Что-нибудь сделаю». — «Золотой вы боец, Рязанов. Образцовый!» — «Ничего я не образцовый. Долг. В опасности я должен быть на самом важном пункте». — «Это почему же так?» — «Проверяюсь. Утром в партию подал. Да и вообще тянет меня. Как увижу, что где-нибудь важней всего, так туда. Сразу вижу, что надо сделать. А сделал — опять ищу, где жмет. Вы как отползли от пулемета, я сразу понял — на вас необходимо поглядывать, приказа ждать. А тут ко мне двое ребят подползли от второго пулемета. У них вышел из строя, так они ко мне. Я, значит, освободился и как раз вижу: мина хлопнула».
Тут справа донеслось: «Ура!» — Потом — немного погодя — раздалось и слева. Соседи вышли в атаку.
«Ну, мы, стало быть, центр!»
Лейтенант встал во весь рост, махнул наганом. Все давно ждали его знака и так закричали, что голоса слышны стали поверх выстрелов. И бросились к высоте.
Осталось до нее метров шестьдесят — семьдесят.
Финны забегали туда-сюда, становились на лыжи, лезли на деревья, стреляли друг в друга, а некоторые лежа поднимали вверх руки.
Тут лейтенанта ранило.
— Не вовремя! — стукнул рукой по столу инженер.
— Тсс! Ранят всегда не вовремя. Ну-ну… — и танкист поднял руку, чтобы никто не мешал рассказчику.
Тут лейтенант упал. Нога в крови. Колено. Подняли его на носилки, а он: «Подтяните провод ко мне. Опустите носилки. Продолжаю командовать».
Из штаба позвонили, спросили относительно обстановки. «Ничего, — говорит, — идем вверх, я вот только ранен в ногу, но сил хватит».
И стал говорить с ротами.
Сил-то, может быть, и хватило бы, а движения нет. Обороной еще можно лежа руководить, а атаку с носилок не управишь.
И тут опять Рязанов подползает, с перевязанной рукой.
Как тяжело — он тут.
«Позвольте помочь командовать батальоном! Вы давайте мне указания, а я буду выполнять!» — «Забирайте все время левее, — говорит ему лейтенант, — вон к тому камню, левее дороги. А то они сейчас выскользнут у нас из рук».
Глядит — минут через пятнадцать роты стали забирать левее и выходят уже к самой вершине, к редкому сосновому лесу с откусанными верхушками и черными, обуглившимися ветвями, с расщепленными стволами и кучами раскиданного по снегу щепья. Точно на вершину упал сверху метеорит и все, что мог, пожег и пораздавил. Снегу тут вовсе не было, обнажившийся из-под снега песок покрыл все вокруг желтой пеленой, и белые маскировочные халаты наших бойцов теперь один пестрели на грязно-зелено-желтом фоне горы.
«Эх, сбросить бы сейчас халаты!.. И от дерева к дереву», — говорит лейтенант.
Он поминутно терял сознание от боли и от волнения за исход дела. Бой дошел до своей критической точки — и сейчас должна решиться судьба всего дня…
«Минометы и станковые попридержать, ударить штыками?» — спросил его знакомый голос. «Вы, Рязанов?» — «Я». — «Почему вы здесь?» — «Повязку накладывают, товарищ лейтенант».
Поглядел командир, видит: у Рязанова локоть разворочен осколком мины, боль, наверно, ужасная, раздробленная кость торчит наружу, но парень ничего, терпит, только на лбу пот выступил.
«Ничего не поделаешь, — говорит лейтенант. — Придется еще вам поработать, товарищ Рязанов. Примите командование батальоном. Последний рывок, поняли?»
Часика через полтора высотку взяли.
— А Рязанов что: цел? — в один голос спросили все.
— Я конца боя уже не застал, — ответил рассказчик. — А потом госпиталь, эвакуация, в запас, так и не встретился. Но знаю, что цел и награжден и, кажется, в школе военной учится.
— Вот это прекрасно, это долг! — довольно сказал инженер. — Долг — страсть, долг — вдохновение. Вот именно так я понимаю долг.
— Это геройство…
— А долг — не геройство?.. То, в чем нет героизма, — то не долг.
— Опять сцепились! — насмешливо сказал врач, но тут же сам вскочил на ноги и, хватая всех за руки, стал что-то доказывать, чего никто не мог услышать — так все кричали.
И никто не обратил внимания, как дверь в купе раскрылась и вошел пожилой с утомленным лицом проводник.
— Граждане! Граждане! Не забывайтесь! — крикнул он. — Должен буду оштрафовать все купе: три часа ночи, а такой шум подняли — весь вагон на ногах.
Враждебно взглянув на проводника, инженер молча сбросил с себя пиджак и стал развязывать галстук. Врач последовал его примеру, а рассказчик с танкистом вышли в коридор.
— Ну что же, выяснили они в копне концов, кто кому должен? — спросил из соседнего купе чей-то сонный голос.
— Не видать! — ответил проводник злым голосом, перелистывая квитанционную книжку. — Не чувствуется заключения дела! — И, отбросив карандашом очки на лоб, повторил: — Должен я их сейчас привести к порядку.
Рассказчик и танкист переглянулись и рассмеялись.
— А ведь, правда, смутное, сухое слово, а сколько за ним всего!
1942
Примечания править
Долг. — Рассказ впервые опубликован в журнале «Пионер», № 1 за 1941 г.; в переработанном виде вошел в сборник «Путь отваги» («Советский писатель», М. 1943). Печатается по тексту этого сборника.