ГРАФИНЯ Д***.
правитьI.
Взглядъ на кавказскую дорогу.
править
Весной, въ маѣ мѣсяцѣ, человѣку, полному здоровья и, если хотите, наблюдательности, очень-интересно прокатиться по столбовой украинской дорогѣ, ведущей къ высокимъ горамъ и къ цѣлительнымъ водамъ нашего Кавказа.
Я сказала: интересно, и забыла прибавить тутъ «грустно», а это именно такъ. — Обветшалый, изношенный человѣкъ, безумно погубившій безцѣнный даръ Вышняго, на всякихъ распутіяхъ разметавшій его, спѣшитъ къ дѣвственной, юной природѣ почерпнуть изъ нѣдръ ея, изъ животворныхъ жилъ еще жизни, еще здоровья, — на что? — Чтобъ снова, чтобъ еще безумнѣе у пороговъ невоздержанія всѣхъ родовъ, всѣхъ видовъ разбросать цвѣты ихъ, ощипать листья, извергнуть послѣдній корень! — Грустно. — И что жь вы скажете, когда съ жизнью его сливается другая жизнь, когда онъ, какъ гадкій паукъ, уловилъ въ свои сѣти мотылька съ вешнихъ луговъ? И нѣтъ ей солнца! и не для нея май несетъ свои розаны, не для нея величественно раскидывается молодой дубъ, высится тополь, и пышный кленъ не ее зоветъ къ себѣ подъ привѣтную зелень! — Обнявъ ее отвратительными ножками, гадкій паукъ заслонилъ собою весь Божій міръ и сосетъ жизнь, и вливаетъ отраву въ чистую, свѣжую кровь, мертвитъ существо, полное духа… Ахъ, сердцу грустно!..
А дорога лежитъ-себѣ прямо, веселымъ безгорьемъ, все манитъ въ даль. Вотъ затуманилась, завиднѣлась почтовая станція, и слабый взоръ, утомленный привольемъ степей, отрадно почилъ на небольшихъ дубкахъ, на мелкомъ кустарникѣ, густа засѣвшемъ въ ложбину оврага, и дорога чистая, безуборная одѣлась кудрявой каймой, опушилась мѣхомъ темнозеленаго листа. Люблю тебя, дорога, люблю!
Вотъ станція, какъ обыкновенно, выкрашенная желтой краской и, какъ-всегда, вымаранная грязью. Содержатель почты, не то мѣщанинъ, не то полукупецъ, въ одеждѣ полубарина, — въ шляпѣ, въ красномъ жилетѣ на-разстежку, руки въ боки, провожаетъ сонливыми глазами, съѣзжающій экипажъ и путевое привѣтствіе громко преобразилось у него въ широкое воззваніе ко сну.. Мальчикъ лѣтъ тринадцати, кудлашка-замарашка, хохочетъ, скачетъ на одной ногѣ, дразнитъ уѣзжающаго ямщика парой яицъ; тотъ выразительно отвѣчаетъ взмахомъ кнутовища. Заходящее солнышко смотрится въ лужу. Дочь содержателя, что доказывается ея шапкой, родной сестрицей красному жилету, дѣвочки съ большими глазами, съ шаровиднымъ лицомъ, растянулась по землѣ и чуть не носомъ выкапываетъ пичерицы. Стадо индѣекъ, съ распущенными крыльями, съ вытянутыми шеями, съ оглушительнымъ турканьемъ дивится на красную шапку. Сзади подкрадывается собака… Все чистая проза! Но вотъ немножко и поэзіи. Въ разбитое окно выглядываетъ сѣрый пакетъ и на немъ узорно полукружіемъ:
Размычь горе и —
,,Не пей вина, кури табакъ,
Имъ утолишь ты всю кручину!
Повѣрь, что раскуражатъ такъ,
Какъ будто выпьешь на полтину.,
Табачная поэзія! Но посмотрите, какъ она дѣйствительна!
Другое окно растворено. Съ прозаической полупустотою на столѣ виднѣется бутылка, артиллерійскій поручикъ — молодецъ по росту, по усамъ, по осанкѣ, куритъ, и куритъ такъ, что дымъ валитъ столбомъ. Глаза его упорно слѣдятъ за отъѣзжающимъ экипажемъ; въ нихъ видно что-то странное, какое-то тоскливое и горделивое вмѣстѣ выраженіе жалости и презрѣнія. ,
Молодъ, хорошъ — быть-можетъ — испытавъ всѣ роды гордости; и богатства, и ума, и знатнаго происхожденія, и прекрасной наружности, онъ впервые узналъ гордость здоровья и душа отъ непривычки не совладала съ ней. Она вылилась во всѣ черты лица, во всѣ его движенія; высоко приподняла голову, насмѣшливо глядѣла вокругъ… Вдругъ рука крѣпко сжала кокосовую палку: молодой человѣкъ схватился за трубку.
Хотя у него не было, ни какой-кручины, хотя душа была полна новаго, еще неиспытаннаго удовольствія; но сердцу было тяжело, какъ-то грустно; на немъ будто лежалъ камень и въ огромныхъ, густыхъ клубахъ дыма онъ топилъ налеты незванаго чувства.
Прекрасное весеннее солнышко скрылось за плетнемъ конюшни; наступила очаровательная пора дня безъ солнца, свѣта безъ мѣсяна. Экипажъ исчезъ и даже пыль улеглась за нимъ; но офицеръ будто видѣлъ его: все смотрѣлъ въ даль, все темнилъ окно дымкомъ.,
— Стой! громко повторилъ откликъ.
Остановилась огромная дорожная карета и, не смотря на весну, на май, на плѣнительный часъ сліянія дня съ прелестями ночи, въ ней всѣ стекла были подняты, всѣ сторы опущены.
— Еще! сказалъ молодой человѣкъ. Но мрачный взоръ его вдругъ засвѣтлѣлся, засіялъ: онъ увидѣлъ себя въ осколкѣ зеркала, налѣпленномъ на стѣнѣ.
— Что высыплетъ этотъ ковчегъ? шепнулъ онъ весело, бросилъ трубку и выпрямился у окна.
Позади кареты остановилась коляска; еще сзади стала нагруженная, какъ корабль, брика. Изъ-за сундуковъ, чемодановъ, ящиковъ, ящичковъ, коробочекъ, жестянокъ, чего-то, чего назвать не умѣю — какъ изъ норъ, будто изъ щелей — высыпало шесть человѣку. Пятеро бросились къ каретѣ, шестой почтительно подмогалъ высаживаться изъ коляски огромному чепцу, въ шелковомъ присаленномъ капотѣ; съ бородавкой на носу, съ усиками, съ очками, съ табакерками въ обѣихъ рукахъ. Но артиллеристъ подарилъ только взглядомъ это занимательное лицо: обстоятельство странное влекло его вниманіе.
У кареты явились какія-то пяльцы, въ клѣтку переснурованныя ремнями, натянутыя парусиной. Вокругъ нихъ бѣгали, суетились. Вотъ выложили съ полдюжины подушекъ, люди взялись по оконечностямъ, чепецъ окинулъ все пытующимъ взоромъ и вскрикнулъ: «готово-съ!»,
Стора поднялась, щелкнула дверка — молодой человѣкъ плюнулъ. Изъ кареты выскочила обезьяна.
Оторвать оборку у важнаго чепца, бросить горсть скорлупы въ разинутой ротъ извощика, перекувыркнуться, прыгнуть къ поручику, получить отъ него щелчокъ и, передразнивая всѣхъ и каждаго, усѣсться на верху кареты, было у Жоко дѣломъ полуминуты.
— Прекрасное начало! Что дальше? вымолвилъ молодой, человѣкъ.
На верхней ступенькѣ показалась женщина.
Какъ назвать ее послѣ этого уродца, насмѣшки на человѣка? — Ангеломъ? духомъ? — Ангелы, свѣтлые духи давно покинули нашу землю; — есть у нихъ здѣсь древніе, потомки, пери, какъ память любви, какъ очистительная жертва, оставленныя міру съ желѣзной печатью, на свѣтломъ челѣ: Источай и не пей.
Это было что-то чрезвычайно-юное, цвѣтокъ весны въ свѣтлую минуту ранняго утра, но прелестная казалась усталою, истомленною, не сходила внизъ, не, смотрѣла вокругъ. Ей было душно. Разметались полы голубаго шлафрока, перчатки прочь! она протянула руку къ верху, и навѣвала и пила прохладу вѣтерка. Ахъ, не нашему воздуху, не приземнымъ тяжелымъ парамъ питать эти уста, эту грудь, эту жизнь, что, кажется, такъ и льется благодатью міровъ надзвѣздныхъ!.. Боже мой! какъ хороша она! Не-ужь-ли есть существа, есть женщины, колыбели которыхъ должно нести подъ вѣтви Эдема!..
Изъ кареты послышался пискъ, визгъ, что-то похожее на ворчанье пуделя.
Дама встрепенулась, будто опомнилась; какъ испуганная порхнула наземь и полетѣла къ той сторонѣ кареты, скрылась какъ видѣніе, за которымъ тщетно рвется душа твоя. Началась страшная суматоха. Пяльцы придвинули къ самымъ дверцамъ, уперли ихъ на верхнюю подножку. Чепецъ толкался, кричалъ: «не такъ!.. скорѣе!.. подымайте выше!» протиснулся съ карету, два гайдука за нимъ и водворилась тишина, неясное, тяжелое беззвучіе, будто хрипѣніе больнаго.
Изъ дверокъ стали, показываться мало-помалу, медленно, тихо, какъ трава растетъ, едва-замѣтно, какіе-то огромные снопы, тюки фланели. Порой выдвигались они, ложились на пяльцы, подавались все дальше, ниже, и наконецъ слились въ одно цѣлое, неопредѣленное, безобразное, какъ египетскія муміи, или, вѣрнѣе, какъ каменныя бабы нашей Южной-Россіи — темная сказка народа, чучело, пугало мальчишекъ!
Трудно освободилась карета; треща и выгинаясь приняли пяльцы тяжесть ея и чуть-было земля, строеніе, чуть-было воздухъ, все вмѣстѣ не вскрикнуло: «И это человѣкъ!».
Во всю длину, почти на трех-аршинныхъ пяльцахъ, лежалъ мужчина лѣтъ…. Но какъ означить лѣта его, когда въ немъ нѣтъ oбpaзa, нѣтъ и тѣни облика, того прекраснаго лика могучаго царя земли? Пронеслось время, и что сталось здѣсь! Я не говорю объ этомъ младенческомъ разслабленіи, объ этой повсемѣстной изможденности членовъ, Богъ съ ними! — но это лицо, сухое, желтое, морщеватое, безъ мысли, безъ выраженія, безъ всего, что говоритъ такъ громко: я человѣкъ!
А между-тѣмъ, этотъ высокій лобъ, этотъ ростъ героя, какъ много говорили они грустному сердцу!
Четыре человѣка обѣими руками схватили пяльцы; чепецъ двинулся на лѣво; на право, все ища прохлады, стояла та дама шли дѣвушка.
Караванъ готовъ былъ отправиться въ путь. Онъ сдѣлалъ два шага; — вдругъ его безчувственная глыба зашевелилась, замотала головой, рука откинулась и глаза, выбѣжавъ наружу, прыгая глядѣли въ-сторону, гдѣ копалась дѣвчоцка и толпились индѣйки.
— Графъ! что вамъ угодно? спросила дама.
— Андрюшка! Андрюшка!.. ,
Обезьяна, повиснувъ на головѣ чепца, раскачнулась и прыгнула. на пяльцы.
— Жоко! Mon coeur, mon àme, Жоко! Андрюшку мнѣ, Андрюшку!..
Изъ брики стремглавъ выскочилъ человѣкъ; споткнулся, упалъ — въ передникѣ, въ одной рукъ кастрюля, въ другой треногъ, онъ выпрямился передъ пяльцами.
— Видишь ты, видишь?
— Дѣвчонка, ваше сіятельство!
— Индѣйки, Андрюшка, индѣйки!.. Индѣйки съ трюфелями!.. Бери, лови!.. Не ту, Андрюшка!.. Болванъ! черную… ту, ту… Держи, хватай! держи… Поймалъ!..
Глаза его горѣли, онъ раскидался по подушкамъ.
— Я видѣлъ ее живую, ходящую… Жоко, Жоко! индѣйка съ трюфелями! Я видѣлъ….
Дама махнула рукой. Пяльцы скрылись; но въ воздухѣ слышно было: «индѣйка!.. Жоко!.. съ трюфелями!..»
II.
И не хотѣлъ бы, да видишь!
править
Поручикъ сидѣлъ подгорюнясь. Онъ былъ еще такъ молодъ и такъ пылокъ, что всѣ ощущенія, всѣ чувства у него высказывались знаками. Его поразила картина дряхлѣющей животности, до восторга плѣнила женщина, съ такими свѣтлыми сапфирными очами! Онъ зналъ, что на гнилыхъ пняхъ родятся и гніютъ породы грибовъ; но какъ привить къ нимъ розу?..
Всѣ мысли его стремились къ грустному раздумью и, склонясь головою, онъ выяснить хотѣлъ себѣ ихъ.
У окна разгружались карета, коляска, брика. Лакеи такъ часто бѣгали, такъ мелко суетились, чепецъ такъ широко размахивалъ руками, лопасти его безъ оборокъ были такъ странны, что; наконецъ, все вмѣстѣ было невыносимо, и молодой человѣкъ отвернулся.
Но гдѣ не видишь людей, тамъ явятся прихоти, когда не дурачества ихъ. Складное кресло, красное, богатое, собрали, составили, подняли за ножки надъ головами и несли будто съ тріумфомъ. Въ такомъ же парадѣ слѣдовала кровать, тамъ ширмы… Огромный тазъ блеснулъ прямо въ глаза.
— Ирина Власьевна, Ирина Власьевна! Сударыня-съ! Андрей приказалъ просить, чтобъ вы потрудились, изволили достать кообку-съ съ сухарями, тузикъ съ сарачи…
— А самъ-то онъ что за тузъ такой! не можетъ прійдти?
— Некогда-съ, ей-Богу! некогда-съ. Да еще горошку-съ, да лимбургскаго, да кусочекъ голландскаго, да жестянку съ сардинками, да…
Поручикъ вышелъ изъ комнаты.
Графиня стояла въ сѣняхъ, прислонясь къ лѣстницѣ. Она была блѣдна, ей было дурно. Она откинула въ сторону руки, которыя за минуту предъ тѣмъ были заняты перевязываніемъ заматерѣлыхъ ранъ.
— Женщину… воды… проговорила она, совсѣмъ изнемогая.
Молодой человѣкъ смѣшался. Онъ бросился въ комнату, схватилъ бутылку съ виномъ и вылилъ ее на руки.
Спиртъ оживилъ графиню.
— Благодарю. Пожалуйста… мою женщину, сказала она, стараясь улыбнуться.
Поручикъ въ дверяхъ столкнулся съ чепцомъ.
— Отцы мои, батюшки! завопила она, вбѣгая съ рукомойникомъ. — И никто жь-то не скажетъ, никто не прійдетъ!.. Колибъ не вспомнила, колибъ сама не догадалась… Матушка ты моя, сударыня!..
Въ зеленыхъ очкахъ чепца просвѣчивалось не подобострастіе, въ нихъ чисто горѣла любовь.
Поручику нельзя было оставаться въ сѣняхъ. Или идти на дворъ, или возвратиться въ комнату? Онъ предпочелъ послѣднее, чтобъ пройдти мимо графини.
Эта встрѣча совершенно поглотила нашего юношу. Прелестная графиня была еще прелестнѣе: матово-блѣдная, едва-дышащая, откинувъ голову.
— Ну же, Власьевна, скорѣй!,
Поручикъ побѣжалъ къ окошку.
Графиня выходила изъ воротъ. Она шла гулять. Она махала обѣими руками, какъ-бы хотѣла освѣжить, обновить ихъ. Она шла на встрѣчу лѣску, кустарникамъ, и они будто приносили ей ароматъ, съ такимъ наслажденіемъ пила она ихъ легкія, неуловимыя струйки. Въ оврагѣ былъ колодезь. Графиня увидѣла-его и сбѣжала внизъ. Черезъ нѣсколько минутъ, она ужь была на другой сторонѣ. Она видимо смѣялась увѣсистой неповоротливости своей подруги, протянула къ ней руку, встащила на гору, мелькнула разъ, другой, и скрылась въ кустарникахъ. Маковка чепца всплывала еще тамъ-и-сямъ, но скоро все исчезло…
Поручикъ сѣлъ на окно и продолжалъ смотрѣть.
Изъ яру вынесла воду дѣвочка лѣтѣ шестнадцати, въ ситцовомъ платьѣ и въ одной косѣ.
— Эй, душечка! голубушка!..
Его сіятельство выставилъ голову въ окошко. Онъ сидѣлъ возлѣ на своемъ креслѣ и кивалъ пальцемъ дѣвочкѣ.
— Что жь ты стоишь? Поди сюда.
Дѣвочка поставила ведра, опять взяла ихъ, опять поставила, подошла и низко поклонилась.
— Здорово. Доброй вичиръ! сказалъ графъ, думая говорить помалороссійски. — Что это ты несешь, душенька?
— Воду, пане.
— Вишь какая милая! Воду!..
Графъ сдѣлалъ знакъ подойдти поближе и потрепалъ по щекѣ дѣвочку., ,
— А я вотъ и пить хочу. Принеси-ка, голубушка!
Голубушка принесла ведро и робко поглядывала то на него, то на графа.
— Давай же, давай!.. подымай выше!..
Сіятельный графъ, всегда кушавшій съ серебряной тарелки, теперь изволилъ пить воду изъ гнилаго сосноваго ведра.
— Скажи, пожалуй, какая чудесная, сладкая вода!.. Ну моя красавица; поцалуй меня! я никогда не пилъ лучше.
— Ни, пане! вскричала дѣвочка.,
— Какъ ни?
— Ни, пане!
— Да ты должна за счастіе почитать, что позволяетъ поцаловать себя такой знатный господинъ, какъ я, графъ!..
— Грацъ.
— Да, графъ. Слышишь же, цалуй меня!
— Ни, пане!
Поручикъ нечаянно взглянулъ въ даль. Графиня возвращалась; чепецъ ужь показалъ хребетъ свой; а графъ ничего не видитъ и не можетъ видѣть: онъ сидитъ спиной туда и добивается поцалуя.
— Графиня! прошепталъ поручикъ, вытянувшись по стѣнѣ.
— Эы, да! — Ну, что жь ты тутъ стоишь, дурочка, поди-себѣ поди! ты еще молода зѣвать на проѣзжихъ. Стыдно, поди, поди…
Конечно оно не ново; но Господи избави насъ отъ этихъ утѣшеній: «и, матушка! да это бываетъ такъ часто!»
Молодой человѣкъ курилъ, курилъ. Еслибъ окно не было отворено, онъ выкурилъ бы изъ комнаты живыхъ и мертвыхъ. Содержатель было-навернулся; но артиллеристъ встрѣтилъ его такой посылкой дыму, что онъ тѣми же оглоблями да на сѣнникъ.
Но другой посѣтитель не былъ такъ робокъ. Геройски пробивался онъ сквозь всѣ ужасы темноты, и дымa, и бодро сталъ передъ поручикомъ. — Его сіятельство графъ приказали просить васъ сдѣлать имъ честь пожаловать отужинать съ ними.
Это была совершенная неожиданность.
— Любезный! скажи… благодари… Я много обязанъ графу… я очень чувствую… Я никакъ не могу, я совсѣмъ подорожному…
— Они-съ приказали доложить, что все ничего-съ! Мы всѣ-съ подорожному: — его сіятельство ждутъ васъ.
— Боже мой! — вскричалъ съ истиннымъ отчаяніемъ поручикъ. — Пропадай этотъ Филька на вѣки вѣчные! да зачѣмъ онъ чемоданъ увезъ?.. Подожди жь, любезный! дай мнѣ хоть провѣтриться. Отъ меня копотью несетъ.
Онъ скакнулъ въ окно.
Скоро поручикъ сидѣлъ ужь за столомъ. Позади его, вытянувшись, стояло четыре человѣка; рядомъ умильно оскаблялась Жако.
Графиня не ужинала. Она перебирала какія-то ноты и играла пучкомъ ландышей., Графъ былъ гораздо бодрѣе, чѣмъ показался съ перваго взгляда. Онъ не могъ стать на ноги, его катали въ креслѣ, Андрюшка, рѣзалъ ему котлеты; но все-таки это не была безчувственная, неподвижная глыба, усиліемъ брошенная въ подушки. Только нельзя знать: дорога ли тогда укачала его, или теперь видъ индѣйки съ трюфелями произвелъ это чудо оживленія.
— Жоко, Жоко! вотъ и она! — воскликнулъ графъ, какъ рыцарь копьемъ потрясая вилкою. — Нѣтъ, молодой человѣкъ! проживи вы девятьсотъ-девяносто-девять лѣтъ, милѣй этой обезьяны и лучше индѣйки съ-трюфелями не нажить вамъ! — Андрюшка, крыло! — А вамъ что угодно?
Но графъ сейчасъ же добавилъ:
— Крыло, Андрюшка! Это верхъ сладости, сливки сливокъ!.. Жоко ногу, цѣлую ногу…
— Ну-ка, мнѣ еще этого бѣлаго, нѣжнаго, сочнаго…
Графъ заговорилъ, какъ аравійскіе поэты.
— Не будетъ ли это вредно? сказала графиня, подходя къ столу.
Графъ будто не слыхалъ.
— Графъ! не слишкомъ ли это много? — Ваша болѣзнь…
— Милая графиня! въ болѣзни должно радоваться, когда больные получаютъ аппетитъ. Сто разъ цалую вашу ручку за лестный знакъ вниманія; но пожалуйста!.. этотъ молодой человѣкъ можетъ подумать, будто вамъ жаль, моя прелестная графйня! проговорилъ графъ по-французски и улыбнулся.
Жоко подхватила улыбку и изъ нея вышла гримаса скрытой злости, едва удерживаемой приличіемъ…
— Славно поужинали!.. Чудесная индѣйка! Въ Парижѣ не ѣлъ лучше'… Шампанскаго!..
Не смотря на два бокала шампанскаго, молодой человѣкъ долго не могъ заснуть. Едва онъ свелъ глаза, его разбудилъ огонь, шумъ, бѣготня. Онъ думалъ, что пожаръ.
Графу сдѣлалось дурно. Подступило подъ ложку. — Носили припарки. — Онъ охалъ, кричалъ, жаловался.
Дверь въ комнату была отворена и только заставлена ширмой.
— Еслибъ вы были ністоящая жена… какъ должно быть женѣ… развѣ вы не могли бы предостеречь… охъ!.. чтобъ я не ѣлъ этой проклятой индѣйки… А вамъ что? что вамъ?.. Околѣвай-себѣ!..
— Графъ! я ли не говорила вамъ…
— Такъ радуйтесь же, сударыня! Ваши слова исполнились!..
Вздохъ глубокій, невольный, долетѣлъ къ поручику. Онъ почувствовалъ, что сердце его пошевелилось.
III.
Спутникъ и собесѣдница.
править
Лошади были запряжены. Содержатель, опустя руки въ неизмѣримые карманы, важно расхаживалъ вокругъ. — Графа вынесли.
— Здравствуйте, графъ! сказалъ поручикъ, молча кланяясь графинъ. — Какъ вы себя чувствуете?
Графъ выпустилъ изъ объятій Жоко.
— А вы знаете? — Дорого пришлось; а не правда ли, хороша была? — Вы съ нами?
— Нѣтъ, протяжно возразилъ молодой человѣкъ.
— Что такъ? — Лошадей не стало?
— Это пустой случай, о которомъ не слѣдовало бы и говорить. — У меня въ коляскѣ лопнула ресора, я послалъ починять и имѣлъ глупость отдать всѣ деньги впередъ: и кузнецъ, и истецъ запировали, и я развѣ выберусь къ вечеру. — Счастливаго пути вамъ, графъ!
— Да вы же куда?
— Да на Кавказъ!
— Милый спутникъ!..
Графъ будто подумалъ.
— Знаете ли что? сказалъ онъ, прикусывая мятной лепешечкой. — Изъ худшаго выберемъ лучшее. Мы это пріѣдемъ въ Яблонь, въ Грушу, въ Изюмъ ли — у насъ, на матушкѣ-Руси, не разберешь! — Поѣдемте съ нами. Каковъ ни есть городишко, все лучше станціи. Вы тамъ подождете; а тутъ нагрозите этой павѣ, какъ только привезутъ коляску — сейчасъ лошадей! Право?
Поручикъ въ нерѣшимости обратилъ глаза къ графинѣ.
— Очень-пріятно, сказала она.
— По рукамъ! вскрикнулъ графъ, не имѣя, однакожь, силы протянуть руку.
— Но, любезный поручикъ, какъ бы намъ обратить васъ въ маленькую мушку, или канареечку: этотъ богатырскій станъ на врядъ ли сладитъ съ моей каретой. Тутъ я бoльнoй, тамъ мои ноги, Жоко, жена. Развѣ не угодно ли вамъ будетъ занять коляску; но — mille pardons! — собесѣдницей — Ирина Власьевна.
— Помилуйте! вскричалъ молодой человѣкъ.
Графиня была такъ милa, пoлycoннaя, полудремлющая, не прибравъ волосъ, что поручикъ готовъ былъ ѣхать и съ чепцомъ.
Черезъ часъ усаживанья, поѣздъ тронулся.
— Не безпокою ли я васъ?
— И, батюшка! въ гробу-то уже, а всѣ мы ляжемъ.
— Но мнѣ бы не хотѣлось стѣснить васъ.
— Благодаримъ покорнѣйше, — не прикажете ли табачку. Изъ какой табакерочки?
— Изъ какой вамъ угодно, Ирина Власьевна!
Ирина Власьевна выложила четыре табакерки и открыла пятую.
— Серебряная-съ, выслуженная, не ширы-мары какая — жалованная-съ господская. Изъ своихъ бѣленькихъ ручекъ сама матушка графиня наградила. — Не побрезгуйте-съ.
— Ирина Власьевна! что вы?.. Помилуйте! Это прелесть! чудо!.. Артиллеристъ въ восторгѣ поднялъ руки къ небу.
— Табакъ — настоящій кофе! Позвольте щепоточку.
Но носъ поручика артиллеріи, дружный съ порохомъ, оказался рѣшительнымъ непріятелемъ табаку, — онъ кричалъ, вопилъ; положилъ завѣтъ по-русски: или побѣдить, или самому лечь на полѣ брани, разлетѣться въ куски. — Силенъ, мой батюшка! Это не у кого другаго — капустный листъ; три полтины дала.
— Отличный, Ирина Власьевна!.. Прево…
Поручикъ не могъ кончить.
— Ахъ, батюшки! что это?.. Да за чѣмъ это? Да Господь съ вами!..
— Вашъ табакъ, Ирина…
Молодой человѣкъ еще не кончилъ.
— Табакъ табакомъ, мой батюшка! а двадцать-пять рублей деньги. Двадцать-пять рублей!..
— Возьмите ихъ себѣ, почтенная Ирина Власьевна! Я думаю разорить васъ. Вашъ табакъ…
— Да тутъ, мой родной! на полгода бобковаго станетъ!
— Вотъ и на здоровье вамъ.
— Ахъ, мой батюшка! милость какая! — Благодаримъ покорнѣйше, покорнѣйше благодаримъ. — Не прикажешь ли? Вотъ изъ этой, изъ родительской?
— Нѣтъ ужь, Ирина Власьевна, позвольте. — Кажется, графъ не нюхаетъ табаку?
— И, мой свѣтъ! промежь насъ будь сказано, куда ему!
— А Графиня ваша какая молодая, прекрасная…
— Ягодка, отецъ мой, вишенка! Маковъ цвѣтъ!
— И какъ она досталась…
— Вѣкъ вотъ ужь свой бабій изжила, никакъ не надивлюся! Господи ты, Боже мой!.. Я вѣдь ея нянюшка. На рукахъ выносила, да счастія не вымолила!..
— Ирипа Власьевна! вы?
— Я, отецъ родной, я! Отведу душеньку, разскажу всю подноготную.
Ирина Власьевна понюхала вдругъ изъ четырехъ табакерокъ.
— Мы, сударь, въ матушкѣ Бѣлокаменной съ поконъ-вѣку живемъ. Дѣды наши родились и примерли, и мы, милостью Божіей, людьми стали. Кто насъ не знаетъ? Графы, князья, генералы съ двора не идутъ… Да, мой батюшка! но языкомъ мелю, да благодать-то Господня видно отступилась. — Не проститъ имъ Царь Небесный ни на вѣку, ни въ жизни… Матерь Божія! и добро бъ ихъ десять было! одна одинёшенька, да два сына!..
Чепецъ сдѣлался рамкой, въ которую вставили теньеровскую картину съ печатью грустнаго, нѣжнаго чувства на рѣзкихъ чертахъ.
— Дома-то, знаете, хлопотно, тѣсно, куды съ дѣтьми возиться? Ну ихъ! — Мальчиковъ постарше въ корпуса роздали, а ей, моему ангелу, сегодня сравнялось девять лѣтъ, завтра, въ Минститутъ ее увезли! — Поѣхала, и я съ нею. Не мать, мой батюшка! да не оставляла; не родная — всякую слезинку рукой утирала. И смотрю-то, не насмотрюсь, и гляжу, не налюбуюсь! Растетъ цвѣтъ, духъ не нарадуется! Какъ березочка! какъ маковочка! А какъ запоетъ, какъ заиграетъ! не отшелъ бы, не ѣлъ бы, не пилъ бы — умеръ тутъ на мѣстѣ! Да, мой батюшка! истинное, святое слово! — Вотъ такъ, близенько къ выпуску, мѣсяца за четыре, что ль? гляжу я: въ воскресенье катятъ наши. Карета новая, четверикъ вороной, люди какъ жаръ горятъ. Что за причта? Барыня и съ бариномъ, и еще какой-съ баринъ? Сидѣли долго, смѣялись, говорили; заставляли барышню и пѣть, и играть, и рисунки показывать, насилу уѣхали! — На другой день пришелъ мой сынъ, цѣлая вязанка конфехтъ. — «Матушка! дескать, барышнѣ вчерашній баринъ, графъ присылаетъ». — Да ты, молъ, что у него на посылкахъ? — «Да, молъ, сама барыня и съ бариномъ словомъ приказали». И пошло: и сегодня конфехты, и завтра конфехты. Въ двѣ недѣли барышню взяли. Папенька соскучилъ, у маменьки головка заболѣла, а на другой день она поздоровѣла и дочку сговорили.
Старуха на минуту остановилась и потомъ продолжала:
— И хотѣла бы молчать, такъ нѣтъ! душа рвется. — Шестнадцати лѣтъ полныхъ не было, двухъ мѣсяцевъ не могли подождать, отдали ребенка. И за кого жь, Господи! Кто ей въ дѣды годится. Больной, желтый, безволосый, ухъ!.. Плюнь, отецъ мой, не слушай!.. Какъ вошли мы въ домъ, что жь? Золоченый; зеркала да шторы, люстры да картины, а вотъ душно, душно, словно за горло кто давитъ. И эдакъ-то три года минуло о Николѣ.
Старуха качала головой и громко вздыхала.
— Вхожу я къ ней спросить, не прикажетъ ли чего покушать?
День лѣтній смеркается, а и не завтракала. Его съ вечера нѣтъ; она стоитъ, закрыла лицо руками, не шевельнется. Увидѣла меня, какъ протянетъ руки. — «Няня, душенька! скажи мнѣ, зачѣмъ меня отдали замужъ?» У меня ноги подкосились. Не плачетъ, этакая жалостная. А графъ-то; что и говорить! Старуха опять на нѣсколько минутъ остановилась.
— Повадится кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову положить, продолжала она. — Горбатаго, батюшка, могила исправитъ. Обезьяну онъ съ собой въ каретѣ возитъ; а жена своя, не заморска-я, невидаль какая! на всякомъ перекресткѣ ихъ много… Для графини только и услады, только и отрады про будень про праздникъ, что играетъ. И встаетъ — играетъ, и ложится — играетъ… Отецъ мой! бросилась ко мнѣ на шею, обняла меня, да сама, своимъ голосомъ какъ заговоритъ: «нянюшка, няня! только мнѣ и счастья на свѣтѣ, что ты, моя няня, да мое фортепьяно!» — Господи Боже мой! какъ она играетъ! Безъ бумаги, безъ ничего, сядетъ, задумается и начнетъ… Ты стоишь, рѣкой разливаешься, плачешь, сами слезы льются! И еслибъ она пѣла, аль бо говорила что жалостное — молчитъ, играетъ да играетъ, только ручками перебираетъ!.. Полтора года, сударь, какъ вотъ онъ такой-то, ни Богу свѣча, ни чорту кочерга! Прежде жены по недѣлѣ не видалъ, теперь жена не отходи. Сиди у него, да съ нимъ, гдѣ и нашей холопской натурѣ не въ моготу! За все, про все отвѣчай. Онъ объѣлся — она виновата; стала говорить — крикъ, тарелки бьетъ, бросаетъ: «вамъ жалко!» — Перессорился съ лекарями, прогналъ каммердинера; прогналъ меня. Графиня убирай его, наряжай; перевязывай его гноища…
— Полно, полно, Ирина Власьевна!
— Это что ты еще, батюшка, видѣлъ! Посмотрѣлъ бы первыя времена… Упадетъ ко мнѣ на руки, а я ее и положу мертвую, да часъ битый водой отливаю! А…
— Довольно, Ирина Власьевна, довольно! Позвольте мнѣ табаку.
Поручикъ взялъ щепотку; но на этотъ разъ табакъ потерялъ для него всю свою силу. Молодой человѣкъ даже не поморщился, выставилъ изъ коляски голову и смотрѣлъ въ синюю, волнующуюся даль…
IV.
Бульваръ и толки.
править
Бульваръ Пятигорска волновался, пестрѣлъ, какъ цвѣтникъ.
— Вы знаете? вскричала дама въ мантильи, протягивая руку къ щегольской кардиналкѣ.
— Что нашимъ докторамъ огромный призъ? Кузенъ видѣлъ высадку…
— Но у разслабленнаго пять тысячъ душъ! Мы повеселимся…..
— Невозможно придумать лучше! Графиня пріѣхала на смѣну княгинѣ…
— И давно бы пора! А то наша бѣдненькая…
Вѣтеръ унесъ окончаніе.
— Наняли весь домъ у…
— Не трудитесь. Это всѣ знаютъ.
— Вы ныньче ужасны!
— Далѣе.
— У графи прелестное Жоко.
— Читано.
— Ахъ, Боже мой!.. Графиня премолоденькая, красавица!
— Этого я не слыхала. — Позвольте.
Дама вмѣшалась въ густую толпу.
— Что?
— Худо.
— Ахъ, онъ… Не-уже-ли по десяти копеекъ?
— По десяти тысячь игрывалъ, да имъ на дняхъ черти, заиграютъ!
— Жаль!..
Графиня сидѣла противъ зеркала и не смотрѣла въ него.
Вошелъ поручикъ.
— Что вы скажете? живо проговорила она.
— Отъискалъ, графиня.
— Какъ я вамъ благодарна! А я отчаивалась!.. Докончите же услугу… потрудитесь… Возьмите людей…
— Я уже принесъ, графиня. Куда прикажете?.
— Сюда, сюда!.. Вы умѣете обязывать, поручикъ! Благодарю васъ… Какъ я благодарю васъ!
Прекрасные глаза графини выразительно остановились на молодомъ человѣкѣ.
Поручикъ вышелъ и скоро воротился. За нимъ несли рояль превосходной работы.
— Къ окну, сюда, къ свѣту… Да это мой рояль!.. Другъ! братъ! вскрикнула графиня. — Другъ милый!..
Еслибъ не было свидѣтелей, графиня расцаловала бы ножки рояля.
Она не дала времени уставить инструментъ.
— Что съиграть вамъ? вскричала она весело, вся улыбающаяся, вся розовая. — Я должна благодарить васъ. Говорите, поручикъ!
Поручикъ молчалъ.
— Вотъ вамъ арія, которую вы любите… вотъ и баркарола… вотъ и другая и третья…
Она заиграла.
— Да этому конца не будетъ! — вскрикнула графиня, бросая руки на клавиши. — Пойдемте къ графу. Не проснулся ли онъ?
Вдохновеніе — дивное дѣло! Велико оно въ краскахъ, красно въ словѣ; но въ звукѣ… въ звукѣ, мнѣ кажется, оно краше, выше всего! Въ звукахъ такъ мало нашей земли, въ нихъ такъ много неба! Они говорятъ безъ словъ, рисуютъ безъ красокъ!
Но вдохновеніе на челѣ женщины… какъ описать его?
Поручикъ сдѣлался почти домашнимъ у графа, какъ ложка для стола, его принадлежностью. Графъ, пожимая ему руку, называлъ его: Моя салфетка! — Что хотѣлъ онъ этимъ выразить? — Понятіе ли о защитѣ, или чувство довольства, которое сравнивалъ съ тѣмъ, когда снималъ салфетку съ своего прибора? — Это извѣстно ему одному. — Только лаская Жоко, онъ часто повторялъ: «Моя тарелочка? соусникъ мой! вилочка ты моя ненаглядная!..»
Ужасно! Какъ можетъ человѣкъ оземлениться, обуяться тѣломъ до того, что если въ душу залетитъ искра жизни, лучъ чувства, онъ незнаетъ, что это? — не даетъ ей имени и вдругъ приголубитъ: моя салфетка! Поручикъ догналъ графа, кажется, на третьей станціи и, по просьбѣ его, ѣхалъ все вмѣстѣ съ нимъ. — Въ дорогѣ и самыя маленькія услуги кажутся величайшими одолженіями. Графъ чувствовалъ себя чрезвычайно обязаннымъ, не хотѣлъ разставаться съ милымъ спутникомъ и даже предложилъ ему жить въ одномъ домѣ. Молодой человѣкъ, какъ грома, испугался этого счастія, и на мѣстѣ отклонилъ предложеніе.
Поручикъ любилъ той юной, свѣтлой любовью, которая ничего не ищетъ, ничего не ждетъ, которая еще себѣ-самой не смѣетъ сказать, что любитъ! Этотъ звѣрёкъ, пока такой тихенькой, доволенъ всѣмъ! Дайте ему только, слышать, видѣть ее; поставить стулъ, поднять платокъ. Онъ даже боится большаго счастія, онъ не желаетъ его, не знаетъ — милый звѣрёкъ.
Но обстоятельства ускорили, естественный шагъ перехода.
Случалось, что состраданіе, жалость впушали любовь; а если любишь и долженъ жалѣть, и видишь мученіе?..
Всѣ начала, которыя выразились въ графѣ при первомъ знакомствѣ, теперь развились въ огромныхъ размѣрахъ. Дорога какъ-бы убаюкивала ихъ; они спали, только просыпались; — теперь встали, жили, властвовали. И графиня, безропотная, безотвѣтная — гордая, благородная душа, на все идетъ, все дѣлаетъ; только бъ не смѣли говорить ей: «дѣлай!..»
И это каждый день, каждый Божій день!
У молодаго человѣка кружилась голова: долго ли еще будетъ эта пытка, это истязаніе, думалъ онъ.
И поручикъ невольно останавливалъ взоръ на мускулахъ графа, кажется, готовыхъ удержать самую смерть въ ея роковомъ объятіи!
Боже мой! какихъ разнородныхъ усилій нужно было, чтобы разбить это здоровье, эту мощь, право, желѣзную! Даже и теперь, когда, по-видимому — все было кончено, дня два самой не строгой діэты производили чудеса обновленія! Но форели, фазаны!..
Графъ рѣшительно объявилъ: быть въ Римѣ и не видать папу — быть на Кавказѣ и не ѣсть форелей, это одно и то же! Верхъ смѣшнаго, верхъ глупости, до которой никогда не унизитъ себя образованный человѣкъ! — Ну-те-ка, мой милый поручикъ! Моя салфетка! подвиньте ко мнѣ… Что за чародѣй этотъ Андрюшка! Форели въ сметанѣ, такая сладость!
Докторъ вошелъ въ комнату.
— А, почтеннѣйшій эскулапъ! очень-радъ! Прошу, садитесь… Что это за соусъ! Бейтесь, объ закладъ на всѣ ваши стклянки…
— Это ядъ, графъ, ядъ!
— Ужасный! — Не угодно ли?
Былъ консиліумъ. Доктора объявили графу, что онъ можетъ надѣяться; графинѣ — что онъ не проживетъ больше двухъ недѣль, и это еще очень-много при его невоздержности.
Двѣ недѣли и графиня свободна!..
Поручику было жарко. Онъ подавалъ платокъ и хотѣлъ взятъ руку. Въ головѣ не было ничего новаго; но въ сердцѣ все переродилось… Вереницы неясныхъ, неуловимыхъ мечтаній тѣснились вокругъ. Графиня еще похорошѣла… Боже мой! какъ несносенъ этотъ графъ!..
Графиня ни разу не показывалась въ городѣ, не была у ваннъ, теперь она, кажется, боялась выйдти въ другую комнату; медленно ступала, озиралась и задумчиво глядѣла внизъ.
Она будто страшилась своего избавленія. Цѣпи распадались: но какъ узникъ встрѣчаетъ первую вѣсть свободы всегда содроганьемъ, такъ и она, безвыкупная плѣнница, трепетала воли и, кажется, готова была съизнова затянуть цѣпи.
V.
Филинъ.
править
Это былъ человѣкъ неопредѣленныхъ лѣтъ, кругленькій, толстенькій, на маленькихъ ножкахъ съ большой головой и огромной лысиной. Красные глаза его видѣли людей двояко: и бѣлыми и зелеными, и по совершенно-простой причинѣ: одно стекло въ его очкахъ было бѣлое, другое зеленое. Гороховый фракъ, какъ какой-нибудь ветеранъ, испытавъ все: всѣ превратности судьбы, всѣ козни невзгодъ, окрѣпъ подъ тройной броней сала, грязи и орѣшковыхъ чернилъ и сдѣлался ничему недоступенъ.
Можно подумать, что такая рѣдкость и является очень-рѣдко; напротивъ, каждый день, каждое утро, каждый вечеръ вы встрѣтитесь съ н.ею.
У ваннъ она непремѣнно потрется возлѣ васъ. На бульварѣ и не думая толкать, взвизгнетъ, сожмется въ комочекъ, превратится въ вопросительный знакъ, отпрыгнетъ въ сторону и, показывая желтые зубы, возгласитъ: «извините-съ». За пазухой у.него листы бумаги, въ петлицѣ фрака вложено перо.
Вы догадываетесь и не знаете, что это? А онъ васъ знаетъ лучше вашей бабушки, какъ свои пять пальцевъ, какъ то, что у него и пальто, и манто — одинъ гороховый фракъ. Я пріѣхала сегодня, въ вечеру, а завтра по-утру онъ разскажетъ мнѣ и мою жизнь, и мою исторію, и вашу, родословную со всѣми подробностями: и за кѣмъ замужемъ ваша тетушка, и сколько за ней, по послѣдней ревизіи, душъ и на кого метитъ ваша двоюродная сестрица.
Онъ все знаетъ и про него не трудно узнать. Отнеситесь къ первому встрѣчному: кта это?
— Не-уже-ли вы не знаете? Да вы вѣрно пріѣхали сегодня? Это… кто его вѣдаетъ, кто? Филинъ, если угодно, и Филипъ Иванычъ. Его всѣ знаютъ. По непреложному закону, когда и кѣмъ, установленному? — не спрашивайте. Это одна изъ тѣхъ міровыхъ тайнъ, которымъ ключь пошелъ ко дну. Повторяю: по непреложному закону, никто пріѣхавшій сюда лечиться и отправляющійся на дальнюю сторону, не можетъ обойдтись безъ него. Дѣлать духовное завѣщаніе и позвать кого другаго, а не нашего Филина, да это надѣть шубу на выворотъ, пойдти на головѣ, да васъ зашикаютъ, да на васъ будутъ смотрѣть, какъ, на Турка! Удивляться тутъ нёчему. Филиномъ, вѣроятно, зовется онъ, потому-что голосъ его и самъ онъ ужасно схожъ на пугу! Но какъ его настоящее имя, не приложено ли и отчество, какъ его фамилія? Это вопросы, на которые нѣтъ отвѣтовъ. Но Филинъ — мастеръ своего дѣла!.. Да вотъ и самъ онъ полной особой. Познакомьтесь Филину подходилъ къ дому графа. Онъ размахивалъ обѣими руками и перо было не въ петлицѣ, а въ рукѣ.
На крыльцѣ стояла Ирина Власьевна. Она завидѣла его.
— Что это, отецъ мой, идешь-то ты, какъ мокрое горитъ? А еще и птицей зовешься! — Сейчасъ, Ирина Власьевна, сейчасъ! Все на готовѣ-съ и, возгласилъ онъ, показывая перо: — въ руку моею!..
Ирина Власьевна вѣрно не поняла.
— Еще покамѣстъ не въ твоего! На медвѣдѣ шкуры не продавай. На-ка, понюхай табачку, да разскажи, то ли ты написалъ?
— То-съ, Ирина Власьевна-съ, то-съ!.. Прекрасный табачекъ!… Всѣ пять тысячь душъ, всѣ три дома въ Москвѣ, все ей, вышеупомянутой женѣ, урожденной….
— Хорошо, мой батюшка! Не надо лучше.
— Позвольте-съ, Ирина Власьевна! Примѣромъ сказать: мы вотъ съ вами хлопочемъ, невѣдомо самой графинѣ, чтобъ ея сіятельству, по законномъ умертвіи его сіятельства, упросить достояніе, не изволите-ли знать, кого прійметъ въ соучастіе наслѣдія?..
— Да вотъ, перваго тебя, мой батюшка! Чтобъ ты себѣ получше фрачишка сшилъ. Въ этомъ-то ужѣ и въ присѣнки показаться срамъ. Пойдемъ же, пойдемъ. Что было, то знаемъ: а что будетъ, то буки.
Ирина Власьевна провела Филина къ дверямъ графовой комнаты и немножко отворила ее.,
Графъ лежалъ въ постелѣ вытянувшись, раскинувъ руки и съ закрытыми глазами; но видно было, что онъ не спитъ. У кровати на колѣняхъ стояла графиня и исполняла свою обычную должность сестры милосердія. Она была восхитительна въ темномъ платкѣ, засучивъ рукава, накинувъ на плечо салфетку. Гребенка выскользнула и коса упала на полъ, свѣтлорусая, прекрасная коса! Графинѣ нельзя было подколоть ее: руки у ней были замараны и коса причаровала трехъ мужчинъ, въ рядъ остановившихся посреди комнаты.
Та были поручикъ и два доктора.
Ирина Власьевна мигнула одному изъ нихъ.
Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ:
— Тутъ? спросилъ онъ шопотомъ.
Вмѣсто всякаго отвѣта, Ирина Власьевна схватила голову Филина и толкнула ее въ дверь., Докторъ отошелъ къ кровати больнаго.
— Графъ! солнце садится. Вамъ вредно засыпать. Вы бы занялись съ Жоко.
— А! хорошо.
Графъ открылъ глаза.
— Дайте.
Подали Жоко, которая убирала на столѣ остатки пирожнаго. Графъ протянулъ руки, но не могъ удержать ихъ: онѣ упали. Поручикъ посадилъ Жоко на подушку.
— Графъ! я вамъ дамъ принять гофманскихъ капель. Не правда ли? прибавилъ докторъ тихо, обращаясь къ сотоварищу.
— Я думаю.
Графъ выпилъ капли.
— Позвольте пульсъ. Видите ли, вы чувствуете себя гораздо-лучше.
— Да, докторъ… графиня! не завязывайте, мойте еще.
— А знаете ли, кто лучшій докторъ, надежнѣйшій врачъ во всѣхъ болѣзняхъ? Душевное спокойствіе. Когда духъ находится въ состояніи мира, отдохновенія, когда освободится отъ всѣхъ заботъ, тѣлу остается только сдѣлать шагъ — и оно здорово.
Докторъ приблизился.
— Графъ! или я плохо знаю васъ, или вы должны ужасно страдать духомъ при малѣйшемъ припадкѣ вашей болѣзни? Вы чувствуете на себѣ сладостную обязанность обезпечить будущее особы, вамъ столь милой, и трепещете, боясь не исполнить этого. Что могутъ тутъ и воды, и всѣ наши лекарства?
Графъ уперся на локоть. Глаза его сдѣлались, какъ у кошки, золотистые. Онъ устремилъ ихъ на доктора.
Тотъ продолжалъ совершенно спокойно:
— Ничего, ровно ничего. Любезный графъ! я пріискалъ человѣка, который поможетъ вамъ освободиться отъ этой тягости. Очень-увѣренъ, что вы не принадлежите къ толпѣ тѣхъ слабоумныхъ, которые думаютъ, что написать духовную… О, Боже мой! я ужь пять лѣтъ сдѣлалъ ее женѣ своей!.. Этотъ человѣкъ здѣсь. Вамъ угодно позвать его?:
— Пусть войдетъ, глухо сказалъ графъ.,
Филинъ раскланялся на всѣ четыре стороны.
Графиня чуть не вскрикнула.
Она видимо не понимала, почему докторъ, человѣкъ едва-знакомый ей, которому она ни взглядомъ не намекнула о своихъ обстоятельствахъ — является такимъ ревностнымъ ходатаемъ дѣлъ ея; говоритъ такъ красно, такъ ловко завелъ графа, что оставилъ ему волю только идти впередъ, но не назадъ. И вдругъ окончить все посмѣшищемъ, каррикатурой, обезьянкой, которой даже и Жоко оскалила зубы!
Зная себя совершенно чистою во всемъ, этомъ дѣлѣ, графиня, полная достоинства, вопросительно посмотрѣла на доктора.
Онъ отвѣчалъ ей повѣлительнымъ наклоненіемъ головы.
Еще разъ посмотрѣла графиня на доктора; какъ-бы хотѣла прочитать все, что таится въ его умныхъ сѣренькихъ глазахъ, и занялась своимъ дѣломъ съ тѣмъ же вниманіемъ, съ такимъ же спокойствіемъ, какъ и за часъ прежде.
Эта женщина будто не знала, что наступила рѣшительная минута всей ея жизни: она должна быть или блистательная графиня — оспариваемая на расхватъ; съ четырьмя-стами тысячь годоваго дохода, обладательница больше, чѣмъ двухъ милліоновъ — или смиренная вдова на седьмой части. Графиня будто не знала этого!
Докторъ не уставалъ дѣйствовать.
— Графъ! человѣкъ ожидаетъ вашихъ приказаній. — Что-съ изволите-съ, ваше сіятельство?
Графъ открылъ и закрылъ глаза.,
— Пишите форму.
Докторъ сѣлъ и положилъ палецъ на губы, и точно будто въ силу этого движенія въ комнатѣ сдѣлалось совершенно тихо. Только скрыпъ пера и легкій всплескъ воды вторили прерывистому, дыханію графа.
Смерть быстро приближалась… И гдѣ здѣсь быть жизни? Однѣ кости, однѣ жилы въ мѣшкѣ оливковой кожи.
Графъ широко раскрылъ глаза и вперилъ ихъ въ графиню,
— Ну, да! Хорошо… Мойте…
— Ваше сіятельство-съ! Форма-съ готова-съ.
— Хорошо.
Графъ не спускалъ глазъ съ графини.
Кажется, онъ будто видѣлъ ее впервые, въ первый разъ она предстала предъ нимъ во всей прелести своей, во всемъ блескѣ своихъ достоинствъ! Онъ смотрѣлъ, все смотрѣлъ. Теперь только онъ оцѣнилъ ее, понялъ, что за сокровище, что за рай давало ему небо въ этой свѣтлой дщери земли!.. И все кончено! Поздно раскаянье… Кончено все! Она достанется другому, который…
— Форма-съ готова-съ, ваше сіятельство-съ!
— Слышу.
По желтому, безжизненному лицу графа пробѣгало зеленоватое пламя, жилы напряглись, ноздри такъ и пышали!
— Графиня! я умру… завтра… сегодня… Я отдаю вамъ все; но… графиня! вы не должны выходить замужъ!..
Кажется, онъ хотѣлъ быть дикимъ Индійцемъ, и если не сжечь, то живую зарыть ее!
— Да, графинѣ! Сегодня вы перевѣнчаетесь, завтра у васъ возьмутъ все мои наслѣдники. Вы не должны выходить замужъ! Слышите?.. Вы должны обѣщать мнѣ!.. Въ комнатѣ поднялся шумъ. Всѣ встали.
— Обѣщайте, графиня!
— Графъ! подумайте… Мнѣ нѣтъ еще девятнадцати лѣтъ. Что жь, мнѣ идти въ монахини?
— А! такъ вы разсчитывали совсѣмъ на другое? Вы давно считали минуты моей жизни?.. И я былъ такъ глупъ, что не разгадалъ васъ! Не видѣлъ… Да что тутъ было видѣть? Когда вы были женой, какъ должно быть женѣ? Заботились ли вы о больномъ мужѣ…,
— Остановитесь! вскрикнула графиня. — И вы можете говорить это!.. Я не заботилась о васъ? Что жь я дѣлала? Что дѣлаю я теперь; когда два часа я не встаю съ колѣнъ? Когда у меня льются слезы и я не могу стереть?.. Графъ! посмотрите, что я дѣлаю!..
Она поднялась, упала на колѣни… тзлила воды ему на ноги, покрытыя язвами, и заплакала.
— Что жь вы молчите? Говорите, графъ! что дѣлаю я?
— Что дѣлаютъ только ангелы, чего не сдѣлаетъ другая женщина! вскричалъ молодой человѣкъ внѣ себя.
Онъ подошелъ къ графинѣ.
— Графиня! заговорилъ онъ. — И онъ торгуется съ вами! онъ!.. Графиня! у васъ есть все, вамъ не надо ни нитки! Позвольте только этому сердцу, этой рукѣ…
— Молчите! грозно сказала графиня.
Она встала. Слезы высохли; щеки у ней пылали.
— Наконецъ, этого только не доставало!.. Боже мой! произнесла, она съ невыразимой тоскою.
— Графъ! я не упрекаю васъ. Но до чего вы довели меня, что вы сдѣлали со мною? Ко мнѣ, еще при жизни мужа являются другіе мужья!.. Что вы сдѣлали со мною?…
Графиня заплакала.
— А вамъ стоило только протянуть руку и сказать мнѣ: Быть-можетъ, я былъ, виноватъ; но ты исполнила свою обязанность. Какъ мы ни жили — умремъ друзьями! И я бы забыла все, все, я бы благословила васъ и, кто знаетъ? Эти длинные, тяжелые три года, не были ль они для меня самымъ свѣтлымъ, самымъ веселымъ воспоминаніемъ? Нѣтъ! Графъ! я не пойду замужъ, но не хочу вашего имѣнія!.. Графиня вышла.
VI.
Вѣдь это женщина!
править
— Да-съ. Рѣшительно, какъ я говорю вамъ, прибивая палкою, говорилъ франтъ; — Графъ протянулъ руку и сказалъ умирающимъ голосомъ: «милая, милая графиня! я вамъ отдаю всѣ свои десять тысячь душъ…»
— Пять! перервала дама, внимавшая повѣствованію.
— Десять-съ. Я только-что не былъ тамъ! «Я вамъ отдаю всѣ свои десять тысячъ душъ, два дома въ Москвѣ, въ Петербургѣ, на Невскомъ, на Покровкѣ, у какого-то моста; долго ли вы будете помнить меня, милая графиня!» Она такъ точно, какъ вотъ я васъ беру за руку, взяла своего длиннаго артиллериста и сказала присѣдая: «Я выхожу замужъ за monsieur поручика».
— Ахъ, Боже мой!.. Ну-те, что жь графъ?
— Графъ заплакалъ… бѣдный старикъ! и сказалъ кротко: «графиня! я вамъ не даю ничего».
— Онъ такъ сказалъ?
— А какъ же, сударыня, онъ смѣлъ бы сказать иначе? Чтобы онъ осмѣлился дать ей что-нибудь?.. Да я бы ему! Да я бы, я бы…
Франтъ пришелъ въ такое волненіе, что началъ бѣгать.
— Ужасно, ma chère! хоть онъ и старикъ, и больной, да все-таки онъ мужъ, мужъ… Вотъ и у меня… Ты не видала его… этого…
— Мелькомъ, разъ… Что-то такое гордое.. высокій… большіе, черные глаза… Такъ будто и повелѣваетъ!..
— Видишь, ma clière! и ни разу не былъ ни у ваннъ, ни въ собраніи? Графиня ревнива, какъ Отелло. Она уморила графа ревностью… Ай! какъ разрядилась наша Longue-gorge!.. Цѣлая вата, та! Пойдемъ…. и этого убьетъ, — непремѣнно убьетъ!.. Увидишь!.. О, смерть, смерть!
Лица перемѣнились.
— Признаюсь, мнѣ ныньче стыдненько, что я женщина.
— Что жь дѣлать? Пушки! Артиллерія!..
Пара остановилась у воротъ графа.
— Вотъ-съ, матушка, и сіятельная-съ! Вотъ ужь истинно-съ просіяла! кричала толстая московка.
— Ахъ, какъ мнѣ хочется ее видѣть!
— А что вы думаете: графиня будетъ провожать тѣло?
— О, да, да! непремѣнно! — А упасть-то въ обморокъ, развѣ вы забыли? У меня и спиртъ на готовѣ…
— Еслибъ я могла ненавидѣть, я бы возненавидѣла этихъ сплетниковъ. Презрѣнная тварь! онъ не знаетъ, что, безчестя женщину, онъ безчеститъ свою мать, сестру, жену — все, что человѣкъ имѣетъ милаго, святаго на землѣ!
Со всѣхъ сторонъ раздавались восклицанія, вопроеы.
— Какъ еы думаете, что дѣлаетъ графинѣ
— Запасается средствомъ для слезъ.
— Какимъ?
— Всякимъ.
— А именно?
— Нашатырнымъ спиртомъ, треньемъ, хрѣномъ….
— И лукомъ? Ха, ха, ха! лукомъ!..
— Въ-самомъ-дѣлѣ, это чудесно: будетъ ли плакать графиня?
— Боже мой! Какъ смѣшны будутъ на ней плерезы!
— Надѣнетъ шляпку.,
— Чепчикъ!
— И… чепчикъ, для васъ, Сударыня, все равно! Она поѣдетъ въ каретѣ и стекла завѣсятся чернымъ.
— Какая карета, сударь. Ей графъ отказалъ одинъ старый колпакъ свой!..
— ЦНѣтъ, таки шляпку!
— Таки нѣтъ, чепчикъ!..
— Замолчите!! ,
— Онъ!.. онъ!..
Ворота растворились.
Весь этотъ гулъ мірскихъ сужденій кстати покрыло тихое пѣнье: «Безсмертный! помилуй насъ!..»
Погребальное шествіе вышло на улицу.
Все было великолѣпно. Все такъ ярко блестѣло на гробѣ, все такъ велико было вокругъ… Двѣнадцатою священниковъ, дьяконы; кресты, Евангеліе; хоругви вьются, и звонъ; голоколовъ, и пѣніе, и благовонія, все это тому, кто былъ землей и пойдеетъ въ землю!
Графиня замыкала шествіе. Она шла за гробомъ. Свѣча ярко горѣла въ рукѣ у ней.
Она не плакала; ни малѣйшаго напряженія въ чертахъ, лицо гладко; но какая душа вырѣзалась на открытомъ чедѣ. Тоскуйте такъ о грѣхахъ вашихъ, и Господь вамъ отпуститъ ихъ, и не возьметъ вашихъ слезѣ, не захочетъ рыданья!.. Плёрезовъ не было, одно черное; черное платье, черный чепчикъ, черная косынка. Въ этой грусти нѣтъ ничего земнаго. Гробъ, это шагъ, гдѣ останавливается все, гдѣ должны умереть всѣ наши чувства — воскреснуть — одна любовь, слышаться одна молитва!
Пришли на кладбище.
Молитесь: яма глубока, смерть такъ таинственна, пѣніе умилительно просится въ душу!
Графиня стала на колѣни. Она крестилась, она смотрѣла на небо…
— Вѣчная память!.. возгласилъ клиръ и все кончено.
Нѣтъ! Только-что начинается торжество человѣка: — вотъ христіанство: кругомъ уничтоженіе, прахъ, языческая плоть наша увѣряетъ, что все это мертво!.. Духъ Господень встаетъ. Вѣчность! говоритъ Онъ.
О, да, да! Вѣнецъ Христіанства — гробъ; — царство его — могила!
Графиня сняла перчатку, взяла горсть земли, тихо бросила ее на гробъ, потомъ другую, третью и остановилась на краю могилы.
«Миръ тебѣ!.. вѣчная память!» прошептали уста безъ словъ. Толпа густѣла и смотрѣла.
Графиня ужь взнесла ножку на ступеньку кареты. Два человѣка, едва касаясь ея, держали подъ руки.
— Ваше сіятельство-съ! ваше сіятельство-съ! раздалось позади.
— Что вамъ угодно? спросила графиня.
Филинъ тащилъ бумагу.
— Его сіятельство графъ-съ, въ Бозѣ почивающій, вашего сіятельства, изволили повелѣть вручить вамъ, ваше сіятельство, сіе духовное завѣщаніе.
— Мнѣ? Развѣ вы не слыхали, что и сказала?
— Духовное завѣщаніе, ваше сіятельство; писано безъ всякихъ условій.
— А развѣ вы не слыхали, что сказала я?
— Духовное….
— Позвольте.,
Графиня взяла бумагу, разорвала ее и бросила въ сторону.
Филинъ опустилъ руки и стоялъ недвижимъ.
VII.
Прочтите еще.
править
«Здѣсь такъ много больныхъ безъ потребностей жизни. Они требуютъ помощи… Я даю концертъ въ шесть часовъ у себя въ домѣ. Кому угодно?
Этотъ билетикъ-объявленіе лежалъ на всѣхъ столахъ въ Пятигорскѣ и за него много ссорились, за нимъ много бѣгали…
— Нѣтъ! она умретъ! говорилъ поручикъ, перебирая билеты. — Небо не оставитъ ее намъ… Ангелъ! воскликнулъ юноша, цалуя подпись: — онъ убилъ, отравилъ всю жизнь твoю, а ты сыплешь на его могилу, благодѣянія.
— И еслибъ ты жила! Нѣтъ, ты умрешь! Ты живешь еще, пока весна; но ты ландышъ — ты умрешь съ ландышемъ!..
Онъ долго плакалъ.
Нетерпѣніе было такъ велико, что ужь въ пять часовъ начали съѣзжаться. Въ половинѣ шестаго зала была набита: сидѣли на окнахъ; запрудили улицу. Это было не желаніе слышать, а желаніе видѣть!..
Время текло медленно. Приличіе не позволяло собраться не въ назначенный часъ и кричать, какъ на улицѣ; а молчать и ждать, какое ученье!
Роялѣ былъ выкаченъ на середину комнаты. Онъ былъ настроенъ и открытъ; Requiem великаго Моцарта развернутъ на первой страницѣ; стулъ поставленъ. Все готово. Человѣкъ, весь въ траурѣ, съ плерёзами, съ перевязью, какъ-бы на стражѣ, взялся за стулъ и стоитъ какъ рыцарь. На лѣвую руку у него накинута атласная черная мантилья.
У двери кабинета — два его товарища. Графиня была тамъ. Они безпрестанно докладывали ей. Приходили хозяинъ, хозяйка люди; одна Ирина Власьевна входила безъ доклада. Но они такъ ловко управляли дверью, что, несмотря на всѣ старанія, никто не могъ видѣть, гдѣ сидитъ и чѣмъ занимается графиня.
Бѣдный поручикъ одинъ ждалъ безъ шопота, безъ ропота, даже съ улыбкой. Онъ зналъ, что скоро наступитъ время, когда и ожиданіе покажется блаженствомъ.
Съ легкимъ шумомъ объ половинки двери распахнулись. — Графиня вышла. Она была, какъ поутру, такъ же блѣдна, кажется, еще блѣднѣе. Весь черный нарядъ тотъ же, только въ волнахъ его, какъ змѣйка, блестѣла и вилась тоненькая золотая цѣпочка, падавшая съ часовъ.
Графиня поклонилась и стала на минутку. — Она вынула часы и будто показала ихъ.
Сколько неуловимой прелести, пріятности, сколько выразительности было въ этомъ движеніи! Она хотѣла извиниться и сказать что не она виной ихъ ожиданья. Она назначалал шесть часовъ. Вотъ они — вотъ и она!» И какъ очаровательно высказала она все это однимъ небольшимъ движеніемъ руки!
Она подошла къ фортепьянамъ и сняла перчатку съ правой руки; человѣкъ отеръ клавиши бѣлой салфеткой и графиня сѣла. Она взглянула на рояль, на ноты и безо всякихъ предварительныхъ погремушекъ взяла аккордъ и начала играть.
Сначала заунывные звуки терялись въ воздухѣ: собраніе обратилось въ зрѣніе, умертвивъ всѣ прочія чувства. Нельзя и винить!..
Графиня одушевлялась, она видимо забылась. Румянецъ выступилъ, глаза налились какой-то сіяющей влагой; лобъ сдѣлался бѣлъ, какъ снѣгъ. Но красота тѣла, — гармонія, осязательная гармонія; и долго ль отъ гармоніи въ чертахъ перейдти къ гармоніи звуковъ?
Общество почувствовало, что надъ нимъ носится какое-то очарованіе, что къ нему надо прислушиваться, и мало-по-малу слухъ сталъ оживать, онъ сбросилъ съ себя оковы тѣла — общество услышало звуки Моцарта!
Въ комнатѣ все умерло: ни вздоха, ни шелеста платья; одни звуки!
И звуки тѣ лились, лились,
Какъ слезы мѣрно другъ за другомъ…
. . . . . . . . . . .Графиня кончила. Руки ея, бѣлѣе слоновой кости, недвижно лежали на клавишахъ; росинки выступили на лбу. Она не думала вставать со стула; она какъ-бы продолжала игру; между-тѣмъ, никто ужь не слыхалъ звуковъ.
Графиня встрепенулась и клавиши опять запѣли.
Это было очаровательное allegretto, andantino con grazia.
Поручикъ улыбнулся. Ему было и весело и грустно; онъ всталъ. Эти звуки летѣли, прямо въ сердце; они будто говорили о ней, когда жизнь ея была игрушкой. — Но это время мимолетно. — И скоро въ звукахъ явилось меньше рѣзвости и младенческой безпечности. Они подчинились какой-то нѣжной стройности. Играли и пѣли, но съ другимъ чувствомъ; будто шалили, но не съ тѣмъ увлеченіемъ. — По немногу въ нихъ стало западать что-то издалека — будто прорываясь изъ другаго неба. Явленія эти учащались и росли.
Что за чудный міръ! Сердце такъ и расширяется, полнится душа… Ахъ! дайте, дайте этихъ сладкихъ, серебристыхъ звуковъ! Въ нихъ заворожено счастіе, въ нихъ заколдованъ свѣтъ и любовь.
Subito и все исчезло.
Сдѣлался мракъ посреди полудня, умерла душа въ пиру! Струны заныли, звуки будто выходили изъ живаго гроба.
На всѣхъ лицахъ выразилась тревога: что это будетъ?
Раздался потрясающій ударъ!
Всѣ вскочили.
Чего не было въ этомъ взрывѣ? — И трепетъ, и стонъ, и замиранье… Отвергали, прощали; давали обѣты, рвали рукописанья…. Здѣсь. было все: вся жизнь, все, кромѣ радостей!
Графиня встала и уѣхала…