Герой (Немирович-Данченко)/ДО

Герой
авторъ Василий Иванович Немирович-Данченко

Опубл.: 1914. Источникъ: az.lib.ru

ДЕШЕВАЯ БИБЛІОТЕКА ДЛЯ СЕМЕЙ И ШКОЛЫ.

Вас. Ив. Немировичъ-Даиченко.

ГЕРОЙ.

РАЗСКАЗЪ. МОСКВА. Типографія К. Л. Меньшова, Арбатъ, Никольскій пер., л. № 21.

1914.

I.

Есть впечатлѣнія, которыя хотѣлъ бы забыть, — да нельзя! Такъ и стоятъ передъ тобой вѣчнымъ кошмаромъ. Кажется, сколько съ тѣхъ поръ жизнь нагородила кругомъ и радостнаго, и горькаго! Цѣлое кладбище выросло позади, и изъ-подъ каждаго могильнаго холма на немъ улыбается тебѣ милое и дорогое лицо! Не мало сооружено и рухнуло картонныхъ вавилонскихъ башенъ. Смѣшеніе языковъ и понятій сбило съ толку, такъ что и не разобраться, а только останешься одинъ, да обойметъ тебя тишиной, — и сейчасъ же отъ всего сегодняшняго и вчерашняго ни слѣда… Богъ вѣсть откуда, изъ какихъ потемокъ, точно сейчасъ пережитая, подымается старая быль. Все, что тогда прошло легко и просто, вдругъ начинаетъ томить и мучить. Совѣсть ничего не забываетъ и никогда не прощаетъ. Это именно тотъ адъ, который мы носимъ въ душѣ. На далекомъ югѣ есть такія долины. Днемъ, подъ солнцемъ — рая не надо. Все блещетъ, искрится, благоухаетъ. Земля задыхается въ обиліи творческихъ силъ. Выбрасываетъ изъ себя пышную зелень, — гонитъ все выше и выше непомѣрные великаны и одѣваетъ ихъ вѣтвями съ доброе дерево. Осыплетъ каждую жадно и страстно раскрывшимися дивными цвѣтами. Чаша-чашей такая долина, попадешь туда и наглядѣться не можешь… Но берегись ея сѣрою ночью и прохладными утренниками. Не успѣетъ солнце зажечь на вершинахъ горъ прощальныхъ огней, — какъ со дна этой чащи подымается густой тяжелый, насквозь проникающій паръ. Запоздаешь въ туманѣ, — и, самъ чувствуешь, гнилая лихорадка стучится тебѣ въ грудь, перехватываетъ дыханіе. Кругомъ ничего не разглядѣть, — повсюду развѣшены сѣрыя плотныя завѣсы. Только ухо улавливаетъ вдали грозное рыканье тигра и назойливый, подлый, трусливый и голодный вой чекалокъ. Не знаешь, куда уйти и спрятаться отъ недавняго рая…

II.

Именно такое воспоминаніе — и наша война за славянъ. Тогда и тамъ всѣ ея ужасы скользили по душѣ. Гнилые походные лазареты, гдѣ на прогнившей и мокрой соломѣ, подъ прогнившими и мокрыми шатрами, въ зараженномъ вонючемъ воздухѣ умирали тѣ, кто могъ бы еще подняться и жить. Везутъ мимо телѣги по сквернымъ дорогамъ, тряскія, на скрипучихъ колесахъ, а въ этихъ телѣгахъ — живое и чувствующее мясо: люди съ разбитыми костями. Каждый шагъ лошади заставляетъ ихъ болтаться, какъ барановъ, которыхъ связанныхъ везутъ на рынокъ. Видишь и слышишь, заносишь въ книжку, — но нервы молчатъ. Только что минуешь страшную процессію раненыхъ, отправленныхъ изъ боевыхъ госпиталей въ города, вдругъ новая: несутъ свѣже-продыравленныхъ и исковерканныхъ людей на носилкахъ. Сквозь, на землю, по слѣду сочится кровь. Слышны стоны, видны потемнѣвшія отъ муки лица, съ сжатыми зубами и плотно смежившимися вѣками. А вдали глухо громыхаютъ пушки, и трещитъ жадная бѣшеная перестрѣлка… Отчего же не тогда, а теперь въ душѣ подымается ядовитымъ, перехватывающимъ всякую мысль, туманомъ: за что? Что они сдѣлали, передъ кѣмъ провинились?

III.

Но среди воспоминаній, вызывающихъ жалость и тоску, — какъ голубые просвѣты въ тучахъ — встрѣчаются и другія. На нихъ съ отрадою останавливается сердце и ищетъ оправданія совершившемуся. Большею частію, такіе голубые просвѣты соединяются съ образами людей простыхъ, невидныхъ, составлявшихъ, какъ казалось тогда, только фонъ. На этомъ сѣроватомъ фонѣ выдѣлялись крупные люди и громадныя событія, но фонъ оставался фономъ, и только нынче изъ него выступаютъ наивныя лица и, точно упрекая, говорятъ безъ словъ: «Пора бы и о насъ. Вглядись, и ты увидишь, что наша незамѣтная жизнь поучительнѣе другой, блестящей и шумной, наполнившей цѣлый міръ собою».

IV.

Среди писемъ, ожидавшихъ меня въ Петербургѣ, былъ конвертъ, написанный незнакомою рукой. Посланіе оказалось большое, читать его мнѣ не позволило время. И только теперь я, на досугѣ, обратился къ нему. Сверху нѣсколько строкъ, совершенно инымъ почеркомъ: "Дядя, умирая, взялъ съ меня слово непремѣнно послать вамъ эту тетрадку. Вы не разъ называли его въ письмахъ съ войны, и онъ, по его собственному выраженію, очень тяготился этимъ. Причины вы узнаете, прочтя его «исповѣдь». Въ шутливыя минуты онъ себя честилъ вороной въ павлиньихъ перьяхъ, случалось даже — «зайцемъ въ львиной шкурѣ».

«Мы всѣ, его племянницы, относились къ этому, какъ къ чудачеству старика, и только теперь убѣдились, что онъ былъ правъ. На словахъ онъ просилъ васъ написать объ этомъ непремѣнно, иначе „его костямъ будетъ безпокойно въ могилѣ“. Въ послѣднія минуты онъ прошепталъ, когда я наклонилась къ нему: „Цѣлую жизнь морочилъ всѣхъ. Бодрости не было сознаться. Авось теперь съ меня сойдетъ грѣхъ. Людей надуть можно, — а вотъ Бога…“ Да, еще забыла! Онъ никогда не носилъ своего Георгіевскаго креста, а на наши разспросы отмахивался и былъ недоволенъ. Мы приписывали это его поразительной скромности, а также удивлялись, почему, очень небогатый и даже порою нуждающійся, онъ не ходатайствовалъ объ усиленномъ пенсіонѣ, на который ему давали право какъ этотъ крестъ, такъ и особыя заслуги».

V.

Передо мною такъ и воскресъ Сергѣй Филипповичъ Нетяевъ. Ужъ не помню, кто, — кажется, я же называлъ его водолазомъ. Это дѣйствительно былъ громадный, кудлатый, неуклюжій водолазъ. На головѣ — шапка курчавыхъ волосъ, — ворона и та бы позавидовала. Именно, какъ смоль. Брови — распредѣли ихъ на любую лысину, достаточно будетъ. Борода — чуть не изъ-подъ глазъ и тоже войлокомъ сбитая, и среди всей этой, болѣе чѣмъ тропической, растительности необыкновенно добродушные и подчасъ даже робкіе глаза. Особенно, когда ему приходилось встрѣчаться съ генераломъ. Давно ли, кажется, на весь міръ щетинился: дикобразъ-дикобразомъ, а покажется издали его превосходительство, улизнетъ куда-то, — только его и видѣли. И начальникъ дивизіи, съ свой стороны, такъ его и понималъ. «Зачѣмъ такіе служатъ, — негодовалъ онъ. — Ну, куда я его суну? У него загодя — страхъ въ глазахъ. Ему бы въ монахи, — а онъ ротой командуетъ. Хороша и рота у него будетъ! Я воображаю, трусъ на трусѣ. А снять съ мѣста нельзя. Такъ онъ исправенъ и солдата любитъ. Бережетъ… За казенный интересъ горой. Что мнѣ съ нимъ дѣлать, когда мнѣ боевые нужны?»

VI.

Доброты онъ былъ неописуемой. Съ чѣмъ только не лѣзли къ нему солдаты! Другой бы — сунься къ нему — турнулъ, а этотъ не только выслушаетъ, но и разстроится на нѣсколько дней, если помочь не въ его силахъ и средствахъ.

Наказать солдата онъ никакъ не могъ. Кипятится, бывало, кажется, попадись ему на глаза, живьемъ разорветъ. А явится провинившійся, — Сергѣй Филипповичъ только за голову хватается: «Что ты, подлецъ, со мною сдѣлалъ? Предамъ я тебя суду, — вѣдь подъ разстрѣлъ, и потомъ всей ротѣ стыдъ и поношеніе.» А «подлецъ», — дай Богъ глазамъ здоровья, — отмигивается, стоитъ и въ струнку тянется. «Я вѣдь тебя знаю, — изъ себя выходитъ Нетяевъ. — Я твою душу насквозь вижу, какая она. Ты что думаешь, — обойдется капитанъ? А вотъ и не обойдусь. Да, вотъ и не обойдусь. Въ гробъ тебя заколочу… Что же ты, мерзавецъ, прощенія не просишь?» Но, надо сказать правду, солдаты отъ этого не дѣлались хуже. Напротивъ, берегли его. «Енъ доберъ. Енъ карцыей грозится, топочетъ, а потомъ, такъ что — пошелъ вонъ, дуракъ. И ужъ опосля не вспомнитъ». Когда, по условіямъ военнаго времени, солдаты плохо ѣли, у него, дѣйствительно, душа болѣла. Цѣлыя ночи раскидывалъ умомъ, откуда бы говядину привести. Именно привести, потому что къ намъ ее на ногахъ гнали. «Нѣтъ скота, да и только — весь разобрали. Сказываютъ, вели къ намъ быковъ, да по пути корпусный встрѣтился, приказалъ ихъ къ себѣ. У него два полка голодаютъ. А моя рота, позвольте васъ спросить, чѣмъ виновата?» Разложатъ костры, — онъ уже бѣгаетъ по ротнымъ котламъ, не обидѣли ли солдата. Нѣтъ мяса, — чуть не плачетъ. Какъ онъ не боялся «генерала», а разъ такое выкинулъ, что мы диву дались. Откуда у него храбрость взялась!

VII.

Попался солдатъ, и солдатъ-то былъ аховый, скверный. Даже свои его «пакостникомъ» звали. Но водолазъ почему то вовсе не считалъ его такимъ. Во-первыхъ, «пакостникъ» былъ изъ города и самъ себя называлъ образованнымъ человѣкомъ. Во-вторыхъ, умѣлъ необыкновенно чувствительно оправдываться и при случаѣ даже плакалъ. Въ-третьихъ, Нетяеву онъ казался необыкновенно храбрымъ, потому что разъ пьяный кричалъ на весь лагерь: «Я въ человѣчьей крови захлебнусь, а покажу имъ, какова четвертая рота! Такъ что безъ трехъ Георгіевъ несогласенъ!» На этотъ разъ смастерилъ онъ совсѣмъ несообразное, такое, что и отъ генерала скрыть нельзя было, — и «образованнаго человѣка» арестовали, и не только арестовали, но его превосходительство рѣшилъ, «въ примѣръ прочимъ», предать его военному суду. Адъютантъ сообщилъ Нетяеву: «а вашего-то на сей разъ ужъ, навѣрное, разстрѣляютъ!» Сергѣй Филипповичъ, было, растерялся, даже со слѣпу тявкнулъ: — «ну, это аттандесъ, я не позволю. Съ этимъ не шутятъ. Онъ тоже человѣкъ, какъ и мы съ вами. Душа-съ безсмертная»

VIII.

«А вѣдь его „для примѣру-то“, пожалуй? А? Какъ вы думаете? Потому генералу этотъ примѣръ ничего не стоитъ?» — тормошился онъ. Обѣдъ подали, — не ѣлъ, все Кирилку вспоминалъ. Вспоминалъ, вспоминалъ Кирилку Сергѣй Филипповичъ и осмѣлѣлъ. Никто отъ него не ожидалъ. Одѣлся по формѣ. Выходитъ. Я ему навстрѣчу. Куда вы это, капитанъ? — Перекрестился. — Я сегодня ожесточенъ-съ… По чужую душу иду… Къ его превосходительству. — Вы! — Да, какъ есть. Вы бы того со мною… Онъ васъ любитъ. Ну, да теперь все равно, я ужъ рѣшился!..

Я еще ни разу не видѣлъ его ощетинившимся до такой степени. Весь дыбомъ всталъ человѣкъ.

IX.

Генералъ былъ въ хорошемъ настроеніи. — Что угодно-съ? — спросилъ генералъ офиціальнымъ тономъ. — Милости просить у вашего превосходительства. — Какъ, милости?.. — Не предавать суду Кирилла Ефимова… — Это, который ночью къ маркитанту влѣзъ и цѣлый ящикъ коньяку у него стащилъ?.. — Точно такъ-съ, ваше превосходительство, но, помилуйте, вѣдь, какой и коньякъ-то, одно слово «коньякъ», а въ сущности, какъ бы керосинъ бакинскій! Генералъ послѣ разсказывалъ: "самъ (Нетяевъ) говоритъ и жмурится, — страшно ему. Вотъ-вотъ расплачется. И мнѣ противно стало. Въ военное время разстрѣливать солдатъ, когда ихъ и безъ того каждый день турки разстрѣливаютъ… Я, собственно, обрадовался, что за него просятъ. Все-таки не я допустилъ слабости, но для формы, нельзя же, закричалъ на Нетяева: «да вы понимаете, за какого мерзавца хлопочете? Вы-то о двухъ головахъ? Да я васъ!..» И осѣлся. Смотрю, а у того колѣни дрожатъ… Поблѣднѣлъ изъ-подъ своей щетины. Хотѣлъ что-то отвѣтить, а у него въ горлѣ только урчитъ. И вдругъ слезы градомъ… «Вы. — наконецъ, собрался съ духомъ, — вы, генералъ, думаете, что мнѣ своего солдата не жалко? Легко мнѣ къ вамъ идти просить?… Вѣдь, на турецкій редутъ не такъ опасно»!..

X.

Кирилку выручили. Маркитанту за его керосинъ заплатили. Ефимовъ тоже не избѣжалъ надлежащаго воздаянія, по крайней мѣрѣ, долго послѣ ходилъ опухшій, а при встрѣчѣ съ фельдфебелемъ пугливо копошился, какъ нечаянно настигнутая въ кустахъ куропатка. Но скоро мы всѣ объ этомъ забыли. Начались эпическія побоища. Наши войска таяли на глазахъ. Всѣ дороги кругомъ покрывались обозами съ больными и ранеными. Въ сторонѣ гнили палые кони, и по ночамъ бездомныя собаки оставленныхъ деревень совершали надъ ними валтазаровы пиршества. Вокругъ Плевны собирались русскія войска, точно на пологихъ холмахъ кишмя-кишѣли муравьиныя кучи. Солнце еще жгло, но въ утренникѣ чувствовалось холодное дыханіе осени. Въ идиллической тишинѣ придунайской Болгаріи на югѣ, на западѣ и на востокѣ раздавались глухіе удары дальнобойныхъ орудій. Готовились трагическія событія. Противники сдвигались, пробуя силы другъ друга. Массы заслоняли личность, не до Нетяева съ его ротой было въ это время. Жалкая боевая ячейка, что она значила тамъ, гдѣ гибли тысячи, десятки тысячъ! Война дѣлалась стихійной, ужасной. Тѣ, кто явился сюда съ легкимъ сердцемъ, воображая участвовать въ блестящей фееріи, невольно отступали передъ гигантскою бойней. Не терялся только солдатъ. «Святая сѣрая скотина», какъ называлъ его талантливѣйшій изъ нашихъ генераловъ, подымался на невидимую доселѣ высоту. Малу-по-малу преображался въ страстотерица, мученика, но мученика безъ театральной постановки, безъ мишуры и сценическихъ эффектовъ. Молча работалъ, молча голодалъ, молча страдалъ и молча умиралъ. И каждая такая смерть увеличивала только на единицу длинныя слагаемыя боевыхъ потерь. Что она значила въ общей ихъ суммѣ!.. Еще меньше, чѣмъ въ общей могилѣ, куда сотнями опускали исковерканныя и продырявленныя тѣла «выбывшихъ изъ строя»…

XI.

Водолазъ встрѣчался мнѣ, но видъ у него попрежнему былъ далеко не боевой, для картины батальнаго содержанія — не годился. Въ глазахъ — еще болѣе испуга, въ движеніяхъ — нерѣшительности. Случалось говорить съ нимъ, онъ все обращался къ одному и тому же. — Дѣла-то какія, а? Слышали, вчера сколько выбили изъ Углицкаго полка? Оптомъ пошло. Ужъ не въ розницу, какъ прежде. Одной гранатой хлобыстнуло, — разорвалась проклятая въ самой кашѣ, — сорока двухъ человѣкъ и не досчитались… — Ну, да авось — утѣшалъ я его. На то, впрочемъ, и война!.. — Экая у васъ манера выражаться — на то война!.. А насчетъ того, что у меня три дочери да жена больная, вы подумали? Кормилецъ-то я одинъ. На моемъ хребтѣ всѣ. Сломится хребетъ, куда офицерская семья пойдетъ? Вотъ оно что! Вамъ легко въ бубны трещать да въ колокола звонить! Меня вѣдь не спрашивали, когда въ кадетскій корпусъ сунули. Мнѣ бы, можетъ быть, куда лучше инженеромъ или архитекторомъ, а тутъ неугодно ли: «ребята, — помни присягу. Смерть одна, ея не миновать!» Это, — видите ли, — генералъ вчера. Ему легко. Если и хлопнутъ, — послѣ него слава, а семья останется, — состояніе есть. А нѣтъ, — не его горе. Имъ вѣдь не наши пенсіоны назначаютъ. Славу Богу, прокормятся. Сыновей — въ пажи, дочекъ — въ Смольный, вдовѣ — пенсіонъ тысячъ въ пять! А на моемъ мѣстѣ не особенно, — громъ побѣды раздавайся, веселися храбрый Россъ! Вчера вывелъ роту въ траншею, а у самого: «Господи, а Анюшка моя какъ же?» Вѣдь ей второй годъ еще. Ее поднять лѣтъ пятнадцать надо… Ну, душа — какъ овечій хвостъ. Не очень-то въ литавры ударишь…

XII.

И вдругъ случилось нѣчто невиданное и нежданное…

Какъ теперь помню, утро было такое, что жить хотѣлось каждому. Небо синее, синее — струило на землю цѣлый океанъ нѣжной святой ласки. Кажется, не было такой озябшей души, которая бы не отогрѣлась въ ней. Я зналъ, что на этотъ день назначено занятіе турецкаго редута, но самая мысль о смерти и истребленіи, среди ясности, чистоты и кротости природы, казалась такъ дика и невозможна. Такія дивныя дали, зелень вся стремится къ теплу, каждый листокъ чувствуетъ, что и земля, и небо одинаково его любятъ, и точно избалованное дитя потягивается среди нихъ… Вонъ онъ вдали, этотъ темный валъ, откуда то и дѣло подскочитъ жемчужное подъ этимъ освѣщеніемъ облачко выстрѣла, и грянетъ глухой ударъ невидимаго орудія. Самое темя горы одѣлъ редутъ капризно и противъ всякихъ правилъ. Какъ оно изогнулось, такъ и онъ… И его солнце занѣжило, — млѣетъ въ свѣтѣ и зноѣ. Я думаю, и тамъ — тоже вѣдь люди, — сидятъ и думаютъ, ради чего мы сегодня на этомъ праздникѣ мучимся и другихъ мучимъ, деремся, убиваемъ, и насъ убиваютъ. Неужели на всей большой, лѣтнимъ тепломъ согрѣтой, землѣ, нѣтъ мѣста разойтись намъ по-доброму въ разныя стороны? Чуть вѣтромъ потянуло, — зашуршала кукуруза тихо, тихо… Лѣнивая, перешепнулась и опять замерла. Мнѣ-де и такъ хорошо… И невдомекъ, что скоро въ ея гущинѣ раскинутся убитые. И подобрать-то ихъ едва ли удастся. Куда тутъ, вѣдь каждый штыкъ на счету.

XIII.

— «Боюсь я за четвертую роту! Остальныя въ надежныхъ рукахъ, а это у Нетяева. Ну, какъ онъ ее на приступъ поведетъ! — сомнѣвался генералъ. Хоть бы онъ заболѣлъ, что ли, или въ маркитанты ушелъ. Ей Богу, заяви желаніе въ интендантство, я бы за него первый хлопотать началъ. Жаль, что теперь нельзя»… А на бенефиціантѣ, о которомъ рѣчь шла, въ эту пору лица не было. Самъ строитъ солдатъ, а по глазамъ видно — передъ нимъ не эта «сѣрая святая скотина», а его Анюша и двѣ другія дочери, съ больной женой на придачу. И со мной «водолазъ» говорилъ растерянно… «Какъ вы думаете, а вдругъ обойдется… Не каждаго же… Вернусь, — обѣтъ Богу даю. У насъ въ Черниговѣ есть свои святыя… Еще какіе. Предстатели. То-есть вотъ какъ!» — и онъ крестился. Мнѣ на него было непріятно смотрѣть. Въ самомъ дѣлѣ, настолько нѣтъ сознанія собственнаго достоинства, что и спрятать не можетъ. Каждому жутко, но всѣ держатся, а этотъ, точно быкъ, котораго подъ ножъ ведутъ, упирается и мычитъ. Подъѣхалъ ординарецъ: «Капитанъ Нетяевъ, — генералъ приказалъ: съ Богомъ»! Солдаты закрестились, точно шелестъ пробѣжалъ по рядамъ, и тотчасъ же у всѣхъ лица стали серьезныя, серьезныя. Только мечтавшій упиться человѣческой кровью Кирилка затрясся и поблѣднѣлъ… Но тутъ же взялъ себя въ руки, заломилъ шапку и какимъ-то неестественнымъ, надтреснутымъ голосомъ, совсѣмъ нелѣпо выкрикнулъ: «Ай-да мы. Шабашъ, братцы!.. Престолъ-отечество!» — и точно проглотилъ остальное, только глаза выпучилъ, да, какъ хорошій судакъ, щеки вздулъ на редутъ, теперь совсѣмъ обвившійся дымомъ.

XIV.

Гремѣлъ и въ амбразуры дышалъ огнемъ, — точно тамъ, на высотѣ, залегло сказочное чудовище, издали пепелившее всякое живье, осмѣлившееся подступить къ нему. Казалось, земля дрожала кругомъ. Отъ сплошного треска перебѣгающей ружейной перестрѣлки глохли люди. Свистъ, жужжаніе пуль наполняли каждый атомъ воздуха; мы шли, ополоумѣвъ, одурѣвъ, уже ничего не видя и не понимая. Кто-то насъ направлялъ въ этотъ адъ, и мы исполняли чужую волю, не давая себѣ отчета. Путались въ кукурузѣ, падали въ нее и снова подымались, оставляя позади раненыхъ и убитыхъ. Кирилка споткнулся, растянулся — и не шелохнется. Кто-то наклонился. Живъ? Оказалось, не раненъ. — Вставай… Поднялся и оглядывается. «Страсть, братцы, какъ сапоги тяжелы». Я это понялъ. Ноги сами врастаютъ въ землю, точно она хватается за нихъ и не пускаетъ дальше. Гдѣ-то «ура» вспыхиваетъ, — одни люди въ отчаяніи кидаются на смерть, и тутъ же другіе по рвамъ и оврагамъ присѣли и хоронятся отъ той же смерти, какъ воробьята желторотые въ гнѣздахъ отъ коршуна. Вѣтеръ поднялся. Отгонитъ дымъ, и видно вдали: такіе же сѣрые люди тяжело и грузно ползутъ вверхъ по крутому скату… А надъ головами — громадными стальными бичами рѣжутъ воздухъ гранаты… Съ тонкимъ, даже музыкальнымъ звукомъ, рвутся въ высотѣ шрапнели, разбрасывая сотни глупыхъ визгливыхъ осколковъ… Рота Нетяева шла не хуже и не лучше другихъ. Самъ Сергѣй Филипповичъ нѣтъ-нѣтъ да поглядитъ на меня, — и я вижу на этомъ кудлатомъ, смугломъ лицѣ сплошной ужасъ передъ тѣмъ, что суждено и неизбѣжно должно совершиться.

XV.

Но совершилось не только неизбѣжное, но и неожиданное. И у насъ на глазахъ — да такъ, что человѣкъ испытаннаго мужества, храбрый изъ храбрыхъ — нашъ генералъ былъ изумленъ и передъ всѣмъ фронтомъ у капитана Нетяева просилъ прощенія. До валовъ зловѣщаго редута солдаты добрались — какъ это принято выражаться — молодцами. Отсталыхъ — въ подлой, все прикрывавшей кукурузѣ было мало, а это одно свидѣтельствовало, что часть далеко ужъ не такъ плоха, какъ думали. За высокими стеблями — не видать.

Засѣлъ въ нихъ, какъ зайчишко, переждалъ опасность, а потомъ опять вышелъ и правъ. Кто тебя учтетъ въ боевомъ мѣсивѣ, участвовалъ ты въ немъ или прятался. Добѣжали солдаты до бруствера и, какъ волны, разбившіяся, о высокій берегъ, затормошились во всѣ стороны. Толкутся, «ура» кричатъ, — а сами ни впередъ, ни назадъ. Впереди круча редута — вскинуться бы на него тою же волною и заплеснуться за гребень, да оттуда торчатъ штыки, и слышится такое же безпорядочное, какъ и наше ура — «Алла, Алла!» Тоже себя настраиваютъ, хотя въ этомъ крикѣ слышится слѣпой страхъ. — «Господи, — шепчетъ старый фельдфебель, — да вѣдь люди-то сейчасъ опрометью внизъ кинутся. Знаю я это ура ихнее!» — а тутъ вдругъ какая-то непріятельская толпа — подбодрили ее, вѣрно, офицеры свои — выбѣжала на гребень и давай сверху стрѣлять въ нашихъ. Я до сихъ поръ помню это: точно краснымъ макомъ вспыхнули сѣрыя зазубрины вала, — такъ ярко загорѣлись подъ солнцемъ красныя фески. Еще минута, и они лавиной сдвинутся оттуда и сотрутъ растерянныхъ солдатъ, если и имъ, въ свою очередь, не подастъ примѣра кто-нибудь, жертвуя, разумѣется, собой.

XVI.

И такой примѣръ былъ поданъ не кѣмъ инымъ, какъ капитаномъ Нетяевымъ. Не успѣлъ я огляяуться, позади послышалось бодрое, осмѣляющее, кинутое точно искра въ порохъ: — «Спасибо, молодцы!» Это наѣхалъ нашъ генералъ. И вслѣдъ за тѣмъ негодующее: «Капитанъ Нетяевъ!» Что его превосходительство хотѣлъ къ этому дополнить, не знаю, но капитанъ Нетяевъ вдругъ обернулся такимъ богатыремъ, что мы всѣ ахнули. Въ моей памяти осталась его кудлатая, дикая, ощетинившаяся фигура, — онъ бросился впередъ и съ быстротой, которой никто не ожидалъ отъ него, взбѣжалъ одинъ на вражій брустверъ. Какъ это онъ сдѣлалъ, я до сихъ поръ не понимаю. Точно его подхватили и унесли туда громадныя крылья… Прямо въ лицо непріятелю онъ заоралъ совсѣмъ нечеловѣческимъ голосомъ, будто крикнула чудовищная стальная грудь — нѣчто до такой степени ужасное, что краснаго мака не стало вверху, онъ провалился внизъ опять за валъ, и вслѣдъ за нимъ, странно всплеснувъ руками, — будто вѣтряная мельница своими лопастями, — нашъ Нетяевъ. И тутъ же такъ и сѣло у меня въ ушахъ Кирилкино: «Братцы, — выручай ротнаго»… Должно быть, всѣхъ подхватило, потому что солдаты, какъ одинъ человѣкъ, вскинулись, на одну минуту усѣяли валъ, а въ слѣдующую ужъ заплеснулись за него… «Капитанъ Нетяевъ — герой изъ героевъ!» восторженно вырвалось у генерала, и когда мы всѣ оказались за брустверомъ въ редутѣ, тамъ ужъ шелъ штыковый бой.

XVII.

Штыковый бой, — кто разъ его видѣлъ, — никогда не забудетъ. Молчаливый, дикій, страшный. Враги свалялись, точно въ одно тѣсто, и это тѣсто перекатывается подъ чьими-то невидимыми руками то вправо, то влѣво, то впередъ, то назадъ. Колютъ другъ друга, не глядя въ глаза тому, кому наносятъ ударъ. Хрипятъ. Стоны заглушены чѣмъ-то, чего не опредѣлишь сразу. Падаютъ — безъ крика, умираютъ — безъ стона. Въ свалкѣ взметываются тяжелыя приклады и съ неотразимой силой падаютъ на черепа. Какой-то хряскъ, изрѣдка звонъ штыка, встрѣтившагося съ такимъ же. И въ этомъ аду, — смотрю, стоитъ нашъ Сергѣй Филипповичъ и, видимо, ничего не понимаетъ. Щупаетъ себѣ носъ зачѣмъ-то. Дѣлъ, невредимъ. Что его спасло? Не дѣтская ли ручонка, протянувшаяся за тысячи верстъ къ отцу? Отираетъ потъ и вдругъ вытягивается и прикладывается къ козырьку. «Капитанъ Нетяевъ, — слышится веселый голосъ генерала, — вашему примѣрному мужеству я обязанъ сегодняшней побѣдой. Вы мнѣ взяли этотъ редутъ, — я самъ доложу объ этомъ великому князю. Вы больше, чѣмъ кто-нибудь, заслужили Георгія! Заранѣе поздравляю васъ съ нимъ». И тутъ же: "Капитанъ Нетяевъ, виноватымъ быть — тяжело. Но сегодня исключительный случай. Мнѣ пріятно признаться, что я былъ несправедливъ къ вамъ. Такого героя, какъ вы, я считалъ трусомъ и бабой. Передъ всѣми — прошу у васъ прощенія. Сдѣлайте мнѣ честь пожать мнѣ руку. Товарищи, капитану Нетяеву — «ура!» И такое «ура» грянуло надъ редутомъ, что даже засѣвшіе въ кукурузу подхватили его и выбѣжали на просторъ оттуда.

XVIII.

Сергѣй Филипповичъ послѣ этого выросъ въ нашихъ глазахъ до невиданныхъ размѣровъ. Разумѣется, и до, и послѣ того были герои, но насъ поразило въ его подвигѣ именно то, что его совершилъ водолазъ, трусъ отъявленный, предметъ всевозможныхъ каррикатуръ и смѣшныхъ разсказовъ. Этого, понятно, больше не стало, и я самъ, помню, отрекся отъ себя. «Вы его, кажется, прозвали водолазомъ?» — спросилъ меня кто-то. «Что вы, помилуйте! И въ мысляхъ не было». Черезъ нѣсколько дней намъ на боевую позицію былъ доставленъ капитану Нетяеву бѣленькій крестикъ. Когда генералъ самъ надѣлъ на него Георгія, Сергѣй Филипповичъ поблѣднѣлъ и даже затрясся, и потомъ долго ходилъ растерянный. Мы это объясняли скромностью и въ довольно слащавомъ тонѣ живописали даже: вотъ она — чисто русская доблесть. На смерть пошелъ, — тысячи штыковъ не испугался. Почище Муція Сцеволы, а посмотрите теперь… Другой бы театральничалъ, сладу бы съ нимъ не было, — и грудь бы колесомъ выпятилъ, и голосъ, что твоя труба. Въ каждомъ жестѣ герой, — хоть бѣги отъ него, или на цѣпь его сажай! А этотъ все въ сторонѣ и будто у всѣхъ прощенія проситъ: ужъ вы меня извините, что я первый въ редутъ вскочилъ… Ей Богу, я не виноватъ. Такъ ненарокомъ случилось. Я бы и радъ не сдѣлать этого, да съ кѣмъ грѣха не бываетъ, — проштрафился. А генералъ такъ проходу Нетяеву не давалъ, — обѣдать безъ него не садился. Водолазъ отъ этихъ почестей радъ бы Богъ знаетъ куда запрятаться. Котлеты подаетъ генеральскій денщикъ, а капитанъ весь въ поту и въ глазахъ ужасъ. Спроситъ его о чемъ-нибудь дивизіонный, — Сергѣй Филипповичъ давится и багровѣетъ, — вотъ-вотъ лопнетъ…

XIX.

Было потомъ еще нѣсколько сраженій, но какъ-то все случилось такъ, что водолазъ въ нихъ не принималъ участія. Или заболѣетъ, или просто не видать его въ бою. Почему, — объ этомъ мы не разсуждали. Помилуйте, признанный герой, — чего же тутъ? Онъ, такъ сказать, получилъ патентъ разъ навсегда, выдержалъ экзаменъ блистательно и въ переэкзаменовкахъ не нуждался. Только адъютантъ никакъ уняться не могъ. Завидовалъ капитанскому Георгію и въ собственное утѣшеніе восклицалъ горестно: «Вы посмотрите, вѣдь вашъ водолазъ и носить его не умѣетъ. Набекрень надѣлъ! Не къ лицу ему!» Но и онъ не отрицалъ нетяевской храбрости, только довольно зло объяснялъ: «Вы знаете: Сергѣй Филипповичъ, какъ игрокъ, сорвалъ крупный кушъ и больше играть не хочетъ. Забастовалъ». Но на это никто уже не обращалъ вниманія. Пріѣзжіе гвардейцы разспрашивали, бывало, у Нетяева: «Разскажите, пожалуйста, какъ вы это сдѣлали?» Нетяевъ тутъ уже терялся совсѣмъ, смахивалъ ладонью потъ со лба, выкатывалъ глаза по-рачьи и начиналъ дышать часто-часто… «Да что вы чувствовали, капитанъ? Этакъ, восторгъ въ груди? Васъ вѣдь точно на крыльяхъ подняло?» Нетяевъ ожесточенно сжималъ зубы и, видимо, готовъ былъ провалиться. Гвардейцы уѣзжали удовлетворенными. «Вотъ это, дѣйствительно, истый русскій богатырь… Невиданный, тихій, робкій даже»…

XX.

Слава Нетяева распространилась очень далеко. Къ нашему генералу пріѣзжали свитскіе съ титулами и безъ титуловъ, но, во всякомъ случаѣ, такіе, при встрѣчѣ съ которыми простые люди чувствовали себя, можетъ быть, и польщенно, но все-таки неловко. Гладитъ-то онъ гладитъ, но вѣдь и куснуть можетъ. Чортъ его знаетъ, какой онъ! Стараясь «снизойти», эти господа очень часто пересаливаютъ, ставя и другихъ въ крайне неловкое положеніе. Нетяетъ это испыталъ на себѣ. То и дѣло его требовали «пріѣзжіе съ вензелями», жали руку, поздравляли, потомъ въ восторженномъ порывѣ (послѣ четвертой или пятой бутылки шампанскаго) предлагали: «Выпьемъ на ты!» Водолазъ въ ужасѣ пилъ, цѣловался, изображалъ на лицѣ нѣчто въ родѣ улыбки. Мнѣ казалось, что если бы его вздернули, напримѣръ, на дыбу, онъ бы лучше не могъ выразить картину сверхчеловѣческихъ страданій. Когда его, наконецъ, отпускали съ миромъ, онъ бѣжалъ къ себѣ сослѣпу, мѣнялъ бѣлье, потому что прежнее было мокро отъ пота, и, встрѣчаясь съ новымъ другомъ «на ты» утромъ, тянулся въ струнку и особенно тщательно отчеканивалъ: «ваше превосходительство!»… Его превосходительство, сегодня уже нѣсколько мрачное, — вдругъ при этомъ прояснялось, дѣлало привѣтственный знакъ рукой (но ея не подавало) и потомъ ужъ весело замѣчало нашему начальнику дивизіи: «А знаете… этотъ, какъ его… ну, герой, что ли, — очень, очень милъ и понимаетъ свое мѣсто!.. Я очень, очень радъ, что имѣлъ случай видѣть его!»

XXI.

Потомъ случилось нѣчто совершенно странное. Говорятъ, водолазъ испросилъ у его превосходительства свиданіе наединѣ. Они провели часъ съ глазу на глазъ, и потомъ оба показались всѣмъ растроганными. Генералъ, отпуская Нетяева, крѣпко жалъ ему руку, а водолазъ, хоть въ слезахъ, но смотрѣлъ радостно, точно ему впервые открылся Божій свѣтъ… Когда капитанъ былъ уже въ дверяхъ, генералъ окликнулъ его: «Такъ, значитъ, вы сами этого хотите, да?»

— Точно такъ, ваше превосходительство.

— Хорошо-съ. А все-таки вы — герой. Именно въ нынѣшнее наше свиданіе — герой. У другого не хватило бы ни души, ни… ну, что еще тамъ! Помните, я храню къ вамъ полное уваженіе, и мы всегда будемъ друзьями!

Потомъ мы объ этомъ забыли, какъ вдругъ совершенно неожиданно и необъяснимо капитану Нетяеву приказано было сдать роту другому, а самому заняться… продовольствіемъ отряда. Мы всѣ кинулись къ обиженному храбрецу съ выраженіемъ нашего соболѣзнованія, а болѣе горячіе — даже негодованія, но, къ общему удивленію, Нетяевъ былъ веселъ, точно сейчасъ онъ свѣтъ увидѣлъ… Радовался, цѣловался со всѣми и, чуть не прыгая, повторялъ: «Вотъ теперь вы увидите… Ужъ я и для своихъ»… И, дѣйствительно, надо отдать ему справедливость. Нашъ отрядъ подходилъ къ Балканамъ. Интендантство оставалось гдѣ-то далеко позади, тутъ и оно, и тройственный союзъ Грегера, Горвица и Когана были безсильны. Всѣхъ замѣнилъ нашъ водолазъ, — и какъ замѣнилъ. У него оказались цѣлыя стада быковъ и барановъ, горы рису и неизсякаемые источники спирту. Человѣкъ по недѣлямъ не сходилъ съ коня и снабжалъ нашъ отрядъ, такъ что едва ли не мы одни въ цѣлой арміи не терпѣли ни въ чемъ нужды!

XXII.

Солдаты ходили краснорожіе, сытые, довольные. Генералъ на Нетяева смотрѣлъ влюбленными глазами. Еще бы! — жалобъ на него никакихъ. «Братушки», встрѣчаясь, молятся на него, какъ на источникъ безчисленныхъ «желтицъ и злотницъ», попадавшихъ въ ихъ карманы, а въ ротныхъ котлахъ мяса и крупы вволю, и куда ни придетъ нашъ отрядъ, все ему готово. Просто геній хозяйственный!.. «Я бы, — говорилъ дивизіонный, — будь моя воля, сейчасъ бы его генералъ-интендантомъ всей русской арміи сдѣлалъ!» Какъ онъ ухитрялся, — Богъ его знаетъ. Случалось, по тому же самому мѣсту два корпуса пройдетъ. Кажется, все выѣли, ничего не осталось. Одна надежда на неприкосновенный солдатскій сухарь, изъ котораго раньше, чѣмъ онъ на голодные зубы попадетъ, надо червей выколачивать. А, смотришь, появился Нетяевъ, — и точно мы попали въ страну, гдѣ текутъ млеко и медъ. Говядина идетъ на ногахъ, пшено везутъ и спирту по манеркѣ въ день на каждаго. Донцы, тѣ его поняли и по-своему одобряли. «Настоящій казакъ-де, точно онъ въ станицѣ у насъ родился и выросъ»… Такъ онъ и войну кончилъ. Потомъ я его встрѣчалъ не разъ въ Россіи. Мнѣ часто приходилось проѣзжать городъ, въ которомъ онъ жилъ и гдѣ я останавливался на день, на два. Мнѣ онъ всегда былъ радъ, но на мой вопросъ: отчего вы Георгія не носите? Водолазъ конфузливо отмалчивался или съ необыкновенною поспѣшностью мѣнялъ разговоръ. Чудакъ человѣкъ, — рѣшалъ я. Такая скромность казалась даже предосудительною. Въ отставкѣ если, такъ не носи мундира, а при мундирѣ вѣдь Георгія и по закону снять нельзя… Кабы не его испытанная скромность, — я бы такъ и понялъ: рисуется…

XXIII.

И вдругъ, все объяснилось… Я нѣсколько лѣтъ молчалъ: мнѣ не хотѣлось развѣнчивать признаннаго героя, но теперь такъ много нашихъ ошибокъ и заблужденій предъявляется каждый день къ повѣркѣ, съ такой быстротою линяютъ и облетаютъ боевыя легенды. Мнѣ самому хотѣлось провѣрить, что токое, въ самомъ дѣлѣ, храбрость? Не считаемъ ли мы за нее совсѣмъ другое, часто не имѣющее съ ней ничего общаго? Боже меня избави говорить, что ея нѣтъ. Это было бы глупо. Десятки тысячъ солдатъ умираютъ на боевыхъ линіяхъ безропотно и молча, другіе десятки тысячъ смѣло идутъ подъ огнемъ на вѣрную смерть. Въ массовыхъ подвигахъ, гдѣ локтемъ чувствуешь товарища, — пожалуй, нужна особая храбрость, чтобы струсить и обнаружить это. На міру и смерть красна, но въ одиночку — дѣло является гораздо болѣе труднымъ и рѣдкимъ. Да и въ этомъ случаѣ нашей арміи есть чѣмъ похвалиться. Но для военнаго психолога интересно убѣдиться, что руководитъ иногда человѣкомъ, точно сослѣпа кидающимся на жерло орудія, на ощетинившагося штыками непріятеля, на брустверъ хорошо защищенной траншеи. И въ этомъ-то отношеніи — примѣръ Сергѣя Филипповича очень поучителенъ. Бываютъ увлеченія огуломъ, — сплошные порывы оптовой отваги. Людей охватываетъ безумный восторгъ, — и они смѣло стремятся одолѣть врага во что бы то ни стало, но, хотя и рѣдко, случается и такъ: крайняя трусость и отчаянная дерзкая храбрость даютъ одинъ и тотъ же результатъ. Вѣдь, огонь и холодъ — на что уже два полюса, а одинаково обжигаютъ васъ. Дотроньтесь до раскаленнаго желѣза или до того же металла, температура котораго искусственно понижена до извѣстнаго предѣла, — послѣдствія будутъ одинаковы…

XXIV.

«Вы писали о моемъ подвигѣ, — свидѣтельствуетъ капитанъ, чуть не изъ могилы, — другіе говорили о немъ, и, по видимости, разумѣется это такъ и было. Когда наша рота пріостановилась, и въ виду редута моихъ солдатъ охватила паника, я, ихъ командиръ, отчаянно бросился на крутизну непріятельскаго вала и, хотя въ меня были направлены штыки турецкихъ аскеровъ, — показалъ „примѣръ“. За мною послѣдовали другіе, и, такимъ образомъ, по словамъ нашего незабвеннаго генерала, — побѣдою этого дня онъ былъ обязанъ моему „безпримѣрному мужеству“. Онъ даже далъ мнѣ титулъ „храбраго изъ храбрыхъ“, сблизился со мною и — что уже превосходитъ всякое вѣроятіе — нѣсколько разъ потомъ передъ осуществленіемъ рискованныхъ предпріятій, опасныхъ рекогносцировокъ, вылазокъ и т. п. совѣтовался со мной. Я долго рядился такимъ образомъ въ львиную шкуру. Получилъ Георгія, котораго во время войны снять не смѣлъ, хотя онъ обжигалъ мнѣ грудь. Мнѣ дали усиленный пенсіонъ, но его я принялъ, какъ должное, потому, что послѣ оказалъ моему отряду большія услуги. Мнѣ кажется, — если такимъ образомъ обезпечиваютъ старость „храбраго изъ храбрыхъ“, то не меньшаго заслуживаетъ и человѣкъ, сумѣвшій распорядиться такъ, чтобы солдаты не знали ни голода, ни холода при самыхъ невѣроятныхъ условіяхъ. Поэтому, вмѣстѣ съ военнымъ мундиромъ снявъ съ себя Георгія, — я счелъ вполнѣ достойнымъ воспользоваться государственными деньгами, чтобы моя семья, въ свою очередь, не знала ни голода, ни холода»…

XXV.

«На войнѣ — этотъ Георгій меня еще тѣшилъ… Не всегда, но случалось. До тѣхъ поръ товарищи смѣялись надо мною. Я былъ притчею во языцѣхъ. Вы меня назвали водолазомъ; другіе — еще хуже. И, дѣйствительно, мать-природа отнюдь не украсила меня своими дарами! Толки о моей робости и малодушіи были мнѣ особенно больны, ибо я дѣйствительно былъ и робокъ, и малодушенъ. А вѣдь вы знаете, — правда глаза колетъ. Понятно, когда обстоятельства неожиданно обернулись для меня, не мнѣ было противорѣчить и возвращаться на старое положеніе. Да и съ нашимъ генераломъ шутки оказывались плохи: выгналъ бы съ волчьимъ паспортомъ. Куда бы я дѣвался съ семьей? Ее-то забывать не приходилось. А потомъ еще и другое злорадно поднималось въ моей душѣ. Оставаясь съ самимъ собою наединѣ, я думалъ: да полно, я ли одинъ такой? Можетъ быть, и нѣкоторые изъ признанныхъ и патентованныхъ героевъ — также удачники и ничего больше? Вѣдь такъ легко, въ сущности, поддаться соблазну — воспользоваться общимъ заблужденіемъ. Ну, и пускай ихъ. Вотъ вы-де смѣялись надъ водолазомъ, рисовали на него каррикатуры, — а теперь неугодно ли поклониться ему? Если бы я злоупотреблялъ этимъ, а то вѣдь всѣ выгоды своего положенія я на что употреблялъ? — На хлопоты за солдата, чтобы ежу жилось легче и лучше. Пусть ему завтра штыкомъ пропорютъ животъ, или глупая пуля пробьетъ живую, дышащую грудь, но это сегодня, оставшееся ему, будетъ сытно, весело, ясно»…

XXVI.

«Но это было тамъ! Старость заставила меня думать иначе. Я остался одинъ. Двѣ дочери вышли замужъ и уѣхали въ восточную Сибирь. Младшая Анюта, грезившаяся мнѣ часто въ боевое время, умерла. Около — племянницы, и никого больше. Онѣ хвастаются мною: дядя герой; знакомые тожъ: Сергѣй Филипповичъ, какъ вамъ не стыдно: отчего вы не носите вашего Георгія? Кто его заслужилъ такъ, какъ вы, тотъ… и проч. въ томъ же родѣ. Изрѣдка читаешь воспоминанія участниковъ прошлой кампаніи (нѣтъ-нѣтъ, да и появятся они въ журналахъ), и опять мой подвигъ. Одни меня сравнивали съ Горталовымъ, а другіе ставили въ красную строку рядомъ со Скобелевымъ. А сердце щемитъ, и совѣсть подсказываетъ: у тебя даже нѣтъ храбрости сознаться, какъ все это было. Впрочемъ, разъ я нашелъ въ себѣ мужество „возстановить истину“, но объ этомъ потомъ. Совѣстно было слыть не тѣмъ, что я есть на самомъ дѣлѣ. На иномъ поприщѣ, гдѣ бы не пришлось обнаруживать боевыхъ качествъ, я былъ бы больше на своемъ мѣстѣ. Но тутъ я только одурачилъ всѣхъ… За этотъ бѣленькій крестикъ люди сознательно на смерть идутъ. Другіе, не думая о немъ, получаютъ его наканунѣ смерти — въ военномъ лазаретѣ, исходя кровью отъ ранъ. Третьи, — которымъ бы онъ слѣдовалъ по праву, — лежатъ насквозь пробитые, и о нихъ никто не вспоминаетъ даже въ реляціяхъ… А я — трусъ, малодушный трусъ, красуюсь съ нимъ на груди. Даже иллюстрированный журналъ какой-то внесъ меня въ „галлерею героевъ прошлой войны“. Впрочемъ, тамъ меня узнать нельзя. Торчитъ какая-то горилла… Художникъ взялъ, да и наступилъ грязной калошей на бумагу, а редакція подписала: капитанъ Нетяевъ, вотъ и все».

XXVII.

"Я всегда былъ трусъ. Дома, въ корпусѣ, на службѣ. И трусъ ненаходчивый. Есть трусы очень ловкіе. Они смѣлы на языкъ, даже наглы, и это ихъ спасаетъ отъ многихъ непріятностей. Я трусъ робкій и скромный. Дрожалъ передъ дежурными офицерами, учителями и своими же товарищами посильнѣй. Меня били, и я не жаловался изъ той же трусости, чтобы не побили еще сильнѣе. Дать сдачи — и въ голову не приходило. Случалось, другой нашкодитъ, но смотритъ въ глаза прямо, а я растеряюсь, и меня за него выдерутъ (у насъ драли). На скамейку клали, я умиралъ, а подъ рлзгами оралъ такъ, что все дѣло оканчивалось на первыхъ трехъ-четырехъ ударахъ. Карцера боялся я тоже, тамъ вѣдь было темно. Окончивъ корпусъ, я не перемѣнился. Меня наружностью Богъ обидѣлъ, и я терпѣлъ насмѣшки, за которыя другой ихъ авторовъ поставилъ бы къ барьеру. Я никогда не былъ глупъ, но, какъ уже сказалъ, ненаходчивъ. У меня развито то, что я называю «остроуміемъ на лѣстницѣ». Простившись и выйдя, я уже на первыхъ ступеняхъ отлично соображаю, что бы мнѣ слѣдовало отвѣтить, и это «что бы слѣдовало» выходитъ такъ удачно и ловко, что я самъ хохочу. Къ сожалѣнію, только поздно. Нельзя же вернуться и сказать: «Господа, вы сказали тото, а я сейчасъ вотъ на лѣстницѣ придумалъ вамъ отвѣтъ, на-те, кушайте на здоровье»… А иногда и немедленно отповѣдь сложится въ мысляхъ, на языкѣ виситъ, да посмотришь на противника, хоть онъ и нахалъ, жаль его станетъ. Какъ человѣка обидѣть, ну его къ Богу!..

XXVIII.

На войнѣ мое малодушіе сдѣлалось для меня самого нестерпимымъ. Я даже не умѣлъ нервы пріучить, чтобы не кланяться пулямъ. Самъ сознавалъ: свистнула, — мимо уже, значитъ безопасная, не тронетъ, — а шея все-таки сама гнется и колѣни складываются. Я думаю, если бы я не такъ обросъ чернымъ густымъ волосомъ, — мой страхъ былъ бы еще замѣтнѣе. Вѣдь, увѣрялъ же одинъ охотникъ, что у него сетеръ отъ страха поблѣднѣлъ… Такъ и я мертвѣлъ подъ своимъ войлокомъ. Но это еще не все. Трусятъ многіе, но не теряютъ самообладанія. А я глупѣлъ въ опасности, не зная, какъ мнѣ распорядиться, и если что и дѣлалъ, то, я думаю, не я «дѣлалъ», а оно само дѣлалось стихійно, безсознательно. Какое-то шестое чувство являлось, когда первыя пять замирали, — и за нихъ за всѣхъ одно работало. Мнѣ кажется, послѣдній изъ солдатъ понималъ меня именно такимъ, каковъ я былъ. Стороной доходили слухи, что и генералъ, не стѣсняясь, высказывалъ: «Что мнѣ дѣлать съ этимъ, капитаномъ? Вѣдь онъ осрамитъ роту. Ну, куда я въ бой его пущу? Онъ отъ перваго „Алла“ сбѣжитъ… И другого увлечетъ за собою». Я это зналъ и страдалъ, тѣмъ болѣе, что сознавалъ, сколько въ этомъ правды… Несчастнѣе меня былъ развѣ только солдатъ Кирилка. Надъ нимъ всѣ потѣшались, и пусть онъ мерзавецъ, — я его любилъ. Все-таки онъ былъ хоть въ одномъ отраженіемъ меня самого… Но у него оказывалось бахвальство и находчивость… А я не могъ похвастаться ни тѣмъ, ни другимъ".

XXIX.

«Я еще никогда не чувствовалъ себя такъ скверно, какъ въ достопамятный день, за который меня украсили Георгіемъ. Все мнѣ казалось ужаснылъ. И солнце жгло мнѣ затылокъ и спину, такъ что меня тошнило, и голова кружилась, воздухъ казался такъ густъ, точно чьи-то ладони упирались мнѣ въ грудь и не пускали дальше. Солдаты шли тихо, но увѣренно. Я всматривался въ ихъ лица и думалъ: неужели мысль о смерти совсѣмъ чужда имъ? Нѣтъ! Вотъ одинъ споткнулся и легъ на лицо, раскинувъ руки, а изъ виска у него капля за каплей сочится кровь. Товарищи широко обходятъ его и косятся, и только еще сумрачнѣе ихъ серьезныя, спокойныя лица… Убитъ? — спрашиваю у стараго нашего фельдфебеля. — „У Бога теперь, ваше высокоблагородіе!.. И солдатъ былъ хорошій… Справедливый солдатъ“. Редутъ гремѣлъ. Мнѣ казалось, онъ въ огнѣ весь, и мы должны идти въ этотъ огонь. Какой-то офицеръ изъ очень молодыхъ перегналъ меня. „Хорошо, капитанъ, весело!“ А самъ оборачивается, и глаза у него горятъ. Ему весело. Мнѣ ужъ тогда противною казалась эта глупая отвага. А впрочемъ, что жъ. Онъ одинъ. По немъ некому плакать, и его душѣ не о комъ болѣть. А у меня? И какъ разъ въ эту минуту — точно въявь передо мною: маленькая душная комната съ низенькимъ потолкомъ, посрединѣ на двухъ стульяхъ корыто, въ корытѣ мыльная вода, а въ мыльной водѣ моя Анюша. Вся багровая, — вода-то горячая! Толстенькая, ручонки и ножки у нея точно ниточками связаны. Хохотала, хохотала, брызгалась — а тутъ вдругъ кулачонки (и кулачонки-то съ орѣхъ!) къ глазамъ и запищала. Еще бы, пѣна попала, разъѣла… Я ее самъ любилъ купать. Поди-ка, разскажи это пріятелямъ здѣсь, — какъ на смѣхъ подымутъ!»

XXX.

«Вы меня обогнали… Посмотрѣлъ я на васъ и позавидовалъ… Убьютъ васъ, — кому отъ этого тепло или холодно? А если кто и останется, — редакція его не броситъ. Ну и собраніе сочиненій — все хоть что-нибудь. Хоть мнѣ тогда казалось, вы потому себя не жалѣете, что единственный между нами въ статскомъ сюртукѣ. Что хотите, — одинъ на виду, театральное положеніе. Хочешь, не хочешь, — а всѣ на тебя смотрятъ, поневолѣ и бодритесь, и, право, мнѣ за васъ было иной разъ жутко… Думалъ, что при такомъ „показѣ“ вы вѣдушѣ чувствуете? Вошли мы въ кукурузу, — тутъ-то самая пакость и есть… Такъ она съ головою прячетъ, — вѣкъ бы изъ нея не выходилъ. Вѣдь тому, кто въ бою, что кажется? Будто всѣ тысячи дулъ на него направлены, именно въ него, ни въ кого другого. Не въ сосѣда, не въ пробѣжавшаго мимо Кирилку, а въ него. И жерла орудій въ него, и шрапнели надъ его головой лопаются, чортъ бы ихъ побралъ, проклятыхъ! Ну, а кукуруза спрятала, — и сразу все стихнетъ въ душѣ, пока и въ ней не начнутъ шуршать пули. Именно, шуршать, слизывая сухіе неподвижные листья. Прилегъ бы и глаза закрылъ. Такое счастье — протянуть руки и ноги, не шелохнуться, ничего не видѣть и не слышать. Міръ и злобенъ, и громаденъ, и чуждъ. Схорониться отъ него… какъ барсукъ, въ нору, въ темень… Но, нѣтъ, — мимо двигаются солдаты, — и каждый (чудится, вѣрно) оглядывается на меня и безъ словъ спрашиваетъ: что же ты, показывай, куда! Вѣдь, ты эполеты носишь, развѣ можно сравнивать тебя съ нами — ты и иди впередъ»…

XXXI.

«А вышли изъ кукурузы, Господи, — редутъ-то, вѣдь вотъ на носу на самомъ. Руку протянешь, — въ него упрешься, и страшный, и неодолимый, и громадный. Со страху мало ли что прикидывается. Точно на тебя ползетъ — чудовищный, огнедышащій… И валы его подъ самое небо растутъ, а за ними подстерегаютъ тебя тысячи смертей, — хоть на одного и одной много! Глотокъ бы воды — освѣжиться, въ себя придти. Да гдѣ тутъ вода, — кругомъ пекло. „Ура“ вспыхиваетъ. Ишь, люди взбѣгаютъ и надаютъ, и остаются лежать, а другіе, опережая ихъ, тоже будто въ землю кланяются… Собрались мои солдаты… Топочутся… Орутъ что-то несообразное… Я ужъ и лицъ ихъ не различаю. Все въ глазахъ мелькаетъ, искрами разсыпается. Что-то надо сдѣлать, а что, — не знаю. Точно кто-то схватилъ за полы и назадъ тянетъ, соблазнительно въ уши шепчетъ: — „бѣги, бѣги скорѣе! Спасайся! Вѣдь ты живъ еще“. На ногахъ стоишь, и тошно, такъ тошно… А небо синее, равнодушное, покойное… Я бы и побѣжалъ назадъ. Думаю, что ужъ и обернулся, какъ откуда-то: „Капитанъ Нетяевъ, чортъ васъ возьми! Что у васъ за орда? — лодыри, а не солдаты! Впередъ, мерзавцы!“ Это генералъ на меня заоралъ… И мнѣ вдругъ онъ представился огромнымъ, страшнымъ. Совсѣмъ, какъ на суздальскихъ картинкахъ: небо плечами подпираетъ, а подъ брюхомъ лошади у него солдаты свободно проходятъ. Куда больше редута! Потомъ опять: „Капитанъ Нетяевъ!..“ да такимъ тономъ, что меня точно изъ раскаленной печи обдало…»

XXXII.

«И всѣ мои страхи до тѣхъ поръ были ничто передъ этимъ. Скажу вамъ правду: я такъ генерала и его крика испугался, что опрометью сослѣпа впередъ кинулся… Бѣгу, — ноги заплетаются, самъ ничего не соображаю, только чудится мнѣ, что онъ за мною, и вотъ-вотъ ударитъ меня въ спину грудью своей бѣлой лошади… Бѣгу, а душу такъ и холодитъ. Кажется, и дыханіе оборвалось, и сердце лопнетъ сію минуту, и тутъ же я окоичательно потерялъ образъ и подобіе Божіе. Впереди зубцы бруствера и огонь, изъ-за нихъ — крики безумные. Кругомъ адъ… Оставайся у меня хоть проблескъ сознанія — я бы въ бокъ или назадъ, — а именно потому, что ни мысли, ни чувству не было мѣста, я стремился по разъ взятому направленію… Издали, со стороны, я вамъ показался богатыремъ, какъ говорили вы послѣ, храбрымъ изъ храбрыхъ, какъ аттестовало меня его превосходительство, а, я думаю, я именно и являлся тѣмъ храбрѣе, неустрашимѣе, стремительнѣе, чѣмъ больше меня одолѣвалъ испытываемый мною нечеловѣческій ужасъ. Дикій, подлый, безсмысленный… Я отъ испуга летѣлъ въ самую пасть того, что меня страшило, — не уклоняясь ни вправо, ни влѣво. Мнѣ представляется (не помнится, развѣ можно было бы что-нибудь помнить тамъ!), что я все это время кричалъ и хрипѣлъ… Кричалъ отъ испуга, хрипѣлъ оттого, что на бѣгу дышать не могъ. Неужели и этотъ безумный крикъ приняли за побѣдоносный, ободряющій моихъ солдатъ? За что-то въ родѣ пронзительнаго вызова орла, которымъ онъ даетъ знать своимъ птицамъ о томъ, что Богъ посылаетъ имъ добычу: скорѣй, скорѣй!..»

XXXIII.

«На этомъ отчаянномъ бѣгу одно только пронизывало мою голову: всѣ видятъ, всѣ понимаютъ, я погибъ, погибъ. Опозоренъ, выгнанъ, разстрѣлянъ, — и все въ одно время. Теперь мнѣ кажется, что это продолжалось нѣсколько минутъ, тогда минуты вытягивались въ вѣчность. Я все-таки безсознательно стремился уйти отъ опасности и именно сослѣпа приближался къ ней. Одно представляется ясно, это врѣзались неизгладимо въ мою память: валъ вдругъ точно оборвался. Я на высотѣ одинъ, внизу красныя фески, какія-то лица, много лицъ, цѣлое море ихъ, и по всему этому морю широкіе, какъ ножи, штыки… Тускло блестятъ орудія. Гвалтъ, который, окутывая меня облакомъ, глушитъ все. Я, было, подался назадъ. Вѣдь не этого, уходя отъ смерти, ожидалъ я, но и тутъ судьба мнѣ поблагопріятствовала. Убѣжалъ бы опрометью, и за мной другіе, но я вдругъ поскользнулся и полетѣлъ внизъ. Рухнулъ, какъ камень, сброшенный постороннею силою. Потомъ у меня щеки, носъ и руки оказались исцарапанными. Я, видимо, ими проѣхался по скату вала, и это спасло меня. Сбѣги я на ногахъ, напоролся бы на штыкъ или рухнулъ бы подъ прикладомъ. Случилось иначе. Еще помню, что-то тяжелое прокатилось черезъ меня. Это мои солдаты догнали своего ротнаго. Не одинъ десятокъ сапогъ притопталъ меня въ мягкую землю, и когда я, наконецъ, былъ поднятъ и отдышался, штыковой бой шелъ уже въ противоположномъ углу редута, — тамъ наши добивали турокъ… Я сѣлъ ошеломленный, растерянный и ополоумѣвшій. Ожидалъ, что сейчасъ меня возьмутъ, поведутъ къ генералу, и тотъ, разумѣется, ошельмуетъ…»

XXXIV.

«Остальное, что было въ этотъ день, — вы знаете. Меня не только не ошельмовали, какъ бы слѣдовало. Напротивъ! На ладонкѣ къ самому небу подняли. Мнѣ совѣстно передавать, что я чувствовалъ. Скажу одно: такой безмѣрной радости и счастья я не испытывалъ никогда. Живъ и цѣлъ… И не только живъ и цѣлъ, но и нежданно-негаданно попалъ въ герои. Да какіе! Самъ генералъ передъ отрядомъ извинялся передо мною. И еще черезъ нѣсколько дней, когда мнѣ прислали Георгіевскій крестъ, — его превосходительство снялъ съ груди свой и, какъ теперь слышу, тронутымъ голосомъ сказалъ мнѣ, „я заслужилъ его за то, что взялъ цѣлый городъ въ Туркестанѣ… Помѣняемся: сочту за честь, капитанъ, если вы будете носитъ мой и дадите мнѣ вашъ…“ Потомъ пошли сплошныя именины. Скоро я, впрочемъ, почувствовалъ стыдъ и не зналъ, куда мнѣ дѣваться отъ этихъ поздравленій, удивленій, восхищеній, и Богъ вѣсть чего еще, обрушившагося на мою голову. Жутко и смѣшно было, когда другіе, призванные молодцы и богатыри, братались со мной, пили мое здоровье. Я всматривался въ ихъ глаза и думалъ: пожалуй, мы дѣйствительно одного поля ягоды, и вы такъ же заработали своего Георгія, какъ и я? Но вспоминая то, что совершали они, невольно опускалъ глаза. Я въ этой компаніи былъ только удачникъ и ничего большею На меня свалился крестъ такъ же, какъ выпадаетъ лотерейный выигрышъ въ двѣсти тысячъ. Почему именно онъ достался зеленщику Ермолаю, а не болѣе достойнымъ?»

XXXV.

«Но, разумѣется, вы не знаете одного. Это это всѣхъ скрыто. Нервы у меня были подняты, впечатлительность возбуждена до послѣдней степени, а при такихъ условіяхъ вѣдь совѣсть говоритъ гораздо громче. Настала такая минута, когда роль героя по недоразумѣнію сдѣлалась невыносимой. Я не зналъ, куда мнѣ дѣваться. Крикнуть хотѣлось во все горло: оставьте меня, забудьте, нельзя же въ самомъ дѣлѣ такъ раздергивать человѣка. И я рѣшился на крайній шагъ. Явился къ генералу, снялъ съ груди своего Георгія (его Георгія) и положилъ передъ нимъ. Не могу забыть его изумленія. Я просилъ позволенія объясниться. Онъ успокоилъ меня и обласкалъ, но по его глазамъ я читалъ ясно: „въ умѣ ли ты, ужъ не рехнулся ли отъ большой храбрости?“ Первое время я не зналъ, какъ начну, — но трудна вѣдь первая фраза. За нею сами слѣдуютъ другія. Я объяснилъ ему, что высшей военной награды не стою, что я трусъ, трусъ и умомъ, и сердцемъ, и всегда былъ такимъ. Что кромѣ ужаса дикаго, слѣпого, безсмысленнаго — въ моей душѣ ничего не было. Помню, подъ конецъ я разрыдался. — „Ваше превосходительство, — у меня семья, и она живетъ только мною. Если можно, не губите, — найдите возможнымъ отослать куда-нибудь изъ отряда съ порученіемъ. А Георгія я возвращаю вамъ… Честное слово, самъ носить не стану“. Высказался — и похолодѣлъ, ожидая участи».

XXXVI.

«И вотъ тутъ-то генералъ меня покорилъ, да какъ — на всю жизнь. Я отъ него думалъ неправедную кончину пріять, а онъ вдругъ человѣкомъ обернулся настоящимъ, и много ему, полагаю, за эти минуты простится вольнаго и невольнаго, вѣдомаго и невѣдомаго. Въ самомъ дѣлѣ, какъ онъ былъ непохожъ на того, отъ кого я привыкъ трепетать до тѣхъ поръ… Сидѣлъ онъ, облокотясь на локоть, и весь точно ушелъ куда-то. Смотрѣлъ я ему въ глаза, осмѣлѣлъ, теперь — уже все равно, хуже не будетъ, — и поразило меня: лицо у него стало грустное-грустное. Онъ, должно быть, не захотѣлъ, чтобы я это замѣтилъ. Ладонью заслонился, точно отъ свѣта. А всего-то одна стеариновая горѣла! Помолчалъ, потомъ спрашиваетъ: большая у васъ семья? — Нѣтъ, говорю небольшая. Но хуже большой, потому что на мой жалкій капитанскій паекъ у меня всѣ рты, точно у молодыхъ галчатъ, раскрыты. И жена къ тому же. Пять лѣтъ умираетъ, умереть не можетъ. А я — отдувайся за все про все… — Такъ! Не военный вы человѣкъ… — Какой ужъ тутъ военный, соглашаюсь. — Совсѣмъ не военный… Хоть все-таки… Знаете, за что вамъ георгіевскій крестъ слѣдуетъ?… — За что? — А вотъ, за вашъ разговоръ сегодняшній. Признаюсь вамъ, я не струшу въ бою, у чорта изъ зубовъ побѣду вырву, а вотъ такъ, какъ вы — придти и объявиться трусомъ… Ни за что!.. Отличія вы своего не снимайте, и никому ни въ чемъ не кайтесь. Солдату, офицеру, — всѣмъ намъ легенда нужна. Безъ боевой легенды войскъ строить нельзя. Показъ въ бою — сказка на бивакѣ, понимате… Ну, а какая легенда правдива? Всѣ онѣ врутъ. Вы схватили мою мысль? Ясно я выразился? И все это необходимо, и какъ еще… Такъ вотъ, значитъ, пунктъ первый: вы герой и оставайтесь при этомъ И голову выше, слышите?.»

XXXVII.

«Думаю, что дальше? Ужъ очень пунктъ первый неожиданъ. Должно быть, онъ меня вторымъ такъ огорошитъ, что мнѣ и не очнуться. — А какой же второй, ваше превосходительство? — А второй вотъ: оставаться вамъ у насъ нельзя. Вы у меня роту, въ концѣ концовъ, такъ испортите, что въ ней вмѣсто солдатъ одни прохвосты останутся. Солдатскій глазъ вѣренъ и наблюдателенъ. Мы воображаемъ, что онъ, какъ и дѣти, ничего не видитъ. Могу удостовѣрить васъ — совсѣмъ напротивъ. На пятьдесятъ саженъ, сквозь землю… Вотъ какъ солдатъ проникаетъ… Значитъ, уйти вы должны, но услугу-то вы все-таки мнѣ сдѣлали большую. Что бы ни толкало васъ на редутъ=, вы его взяли и подарили мнѣ одну изъ лучшихъ моихъ побѣдъ въ эту войну. И притомъ, нельзя вашихъ „галчатъ“ на улицу выкинуть… Вы хорошій хозяинъ?.. — Не пробовалъ, отвѣчаю… Но думаю, что да… — Такъ вотъ, денегъ я вамъ дамъ, сколько хотите. Отнынѣ такой уговоръ у насъ: вы продовольствуете мой отрядъ. Какъ и гдѣ вы будете покупать, добывать, отбивать скотъ и запасы, — я не знаю и знать не хочу, слышите? Вы схватили мою мысль?.. Жалобъ на васъ чтобы не было, — поняли меня? — и сколько у васъ останется, — мнѣ дѣла нѣтъ, но чтобы солдатъ былъ сытъ, согрѣтъ, доволенъ. Чтобъ у него ни въ чемъ нужды никакой… Ни въ чемъ… Сдѣлаете вы это, — въ ноги вамъ поклонюсь. Нѣтъ, пеняйте на себя. — А интенданство? — спрашиваю. — Да вы когда послѣдняго интенданта видѣли?.. Они за Дунаемъ всѣ. Имъ тутъ дѣлать нечего… Вы для меня будете интендантствомъ. Пусть, другъ мой, каждый служитъ тѣмъ, чѣмъ можетъ, и гдѣ ему поспособнѣй. Я — въ бою, а вы — въ подготовкѣ боя… — Всталъ, протягиваетъ руку… Я точно во снѣ… Потомъ вышелъ. Ночь. Звѣзды, — я и давай креститься на нихъ»…

XXXVIII.

«Вотъ и вся моя исторія… Я несъ на себѣ иго боевой легенды долго, но совѣсть все-таки не мирилась съ нею. Для боевой легенды и безъ меня богатырей не мало! Снимите вы съ моихъ плечъ это бремя. Я всю жизнь сгибался подъ нимъ… Подумайте, куда ни ткнусь: „ахъ, вы тотъ, который“?.. Такъ и у самой могилы я все еще „тотъ, который“… Нѣтъ, ужъ лучше напишите все, какъ было. Хотите, если я заслуживаю, обругайте. Мнѣ тамъ все будетъ лучше. Я бы сдѣлалъ это при жизни, да меня бы племянницы съѣли. Ну, а теперь не посмѣютъ. Воля усопшаго свята. Какъ-никакъ, а ее исполнить надо… Такъ вотъ, пожалуйста. И дай вамъ Богъ жить какъ можно дольше и лучше и не поминать лихомъ развѣнчаннаго героя… Я ухожу туда, гдѣ ужъ никакой показъ и никакія боевыя легенды не нужны никому. Тамъ нѣтъ ни военнаго, ни штатскаго духа… Ни болѣзни, но жизнь безконечная!»