Въ «день итоговъ».
Очеркъ.
править
I. править
Никакое время въ теченіе цѣлаго года не встрѣчается съ такимъ волненіемъ, безпокойствомъ и нетерпѣніемъ въ сѣренькой деревенской жизни, какъ осенняя пора. Къ этой порѣ съ полей все собирается, хлѣбъ обмолачивается, узнается, — сколько чего уродилось, за что трудились лѣто, происходитъ продажа излишковъ. У крестьянъ являются хоть на короткое время деньги, въ рукахъ съ которыми можно и вопіющія нужды удовлетворить и, если останется что, — и душу отвести: кому въ семьѣ — накупивъ для этого гостинцевъ, калачей, меду, кому въ одиночку — за бутылкой водки въ трактирѣ. Не даромъ и пословицы про эту пору говорятъ: «Осенью и у воробья пиво», «Осенью-то матка — кисель да блины, а весною-то гладко — сиди да гляди» и т. п.
Но самыми важными днями изо всей этой поры считаются тѣ дни, когда происходитъ продажа урожая или на сельскихъ ярмаркахъ или на базарѣ. И передъ этими днями и въ самые эти дни деревенскіе хозяева переживаютъ столько волненій, тревогъ и безпокойства, что долго послѣ вспоминаютъ о нихъ, иногда съ болью въ сердцѣ и тяжелымъ вздохомъ, а иногда съ удовольствіемъ и свѣтлою улыбкой на лицѣ…
Для хозяевъ небольшой деревушки Горшешни такимъ днемъ считался праздникъ Покрова. Въ этотъ праздникъ въ большомъ сосѣднемъ торговомъ селѣ открывалась ярмарка и горшешенцы, наравнѣ съ сосѣдне-деревенскими мужиками, сбывали на ней все, что набиралось къ продажѣ изъ хлѣба и скота, собирали выручку и узнавали навѣрное результаты своихъ трудовъ и, смотря по тому, каковы они оказались, такъ себя и веди, такъ и чувствовали.
Въ этотъ годъ урожай въ нашемъ мѣстѣ былъ порядочный, уборка хорошая, всѣ почти окончательно убрались къ этому дню и всѣ увидѣли, что добра получилось достаточно. У многихъ зародилась надежда, что въ этотъ годъ они мало того, что съ нуждами и долгами разберутся, но и еще сверхъ этого останется кое-что, а это въ крестьянской жизни рѣдко когда случалось. Даже самые забытые и загнанные судьбой хозяева и тѣ обольщали себя подобными надеждами и необычайно бодрились. Они мысленно высчитывали, сколько у нихъ можетъ остаться излишку и распредѣляли, куда его можно употребить… Едва-ли не больше всѣхъ мечталъ нѣсколько поправиться въ этомъ году одинъ изъ горшешинскихъ нужняковъ Климъ Скрипачевъ.
«Уродилось, Богъ далъ, уродилось» — размышлялъ онъ, думая про нынѣшній урожай — «можно будетъ поправиться — отвести душу, не все же недостатки видѣть, пора отдыхъ узнать».
И онъ сразу точно помолодѣлъ, ходилъ бодро и весело и во всякомъ дѣлѣ сталъ поворачиваться по-шустрѣй. Бывало онъ дѣлалъ все не спѣша, мѣшкотно, а теперь откуда прыть взялась.
Въ самый же праздникъ, въ который должно было выясниться, каковъ «приполонъ» получится у него отъ урожая, онъ даже и проснулся раньше жены. Утренній разсвѣтъ только что забрезжился въ тусклыхъ окнахъ его закоптѣлой избушки и выползшіе изъ щелей на ночную кормежку тараканы не успѣли еще убраться по своимъ мѣстамъ, а онъ уже соскочилъ съ своей соломенной перины и, быстро умывшись, сталъ обувать заскорузлыя ноги въ кожаные сапоги. И когда, обувшись, онъ подошелъ къ окну и началъ расчесывать лохматую голову трехзубымъ гребешкомъ, тогда только проснулась и его жена. Она соскочила съ печки, протерла руками глаза и, широко зѣвнувъ, заспаннымъ голосомъ спросила мужа:
— Справляешься?
— Да… Хочется пораньше попасть, — молвилъ Климъ, — и мѣсто получше займешь, и продашь, може, подороже.
— Знамо такъ. Поѣзжай, поѣзжай, — одобрила его жена.
— А ты-то придешь на базаръ? — спросилъ ее Климъ.
— Пожалуй, приду; вотъ истоплю печку, управлюсь и прибреду.
— Приходи: что покупать-то — вмѣстѣ лучше.
— И Николку съ собой взять нужно, онъ самъ себѣ свою покупку-то и выберетъ.
— Бери и Николку…
И сказавъ это, Климъ поднялся съ лавки и сталъ натягивать на себя худенькую шубенку; жена его, доставъ съ полки подойникъ, пошла доить корову.
Выйдя на дворъ, Климъ сталъ обратывать лошадь; баба, усѣвшись подъ корову, крикнула ему:
— Ты, смотри, не загуляй тамъ, подержись ради Христа… Знаешь — нужды-нужды… Лучше справь себѣ что-нибудь.
— Ну вотъ! а я не знаю, — молвилъ Климъ и вывелъ лошадь за дворъ на огороды.
Утро едва занималось. Яркое солнце только что показалось на востокѣ и разсыпало свои золотые лучи по посеребренной легкимъ морозцемъ землѣ и по соломеннымъ крышамъ построекъ. Климъ поднялъ глаза на голубое небо, въ которомъ высоко плавали небольшія перистыя облака, взглянулъ на покрытую инеемъ траву, на жерди загородки, на покраснѣвшіе листочки крыжовника — и ему вдругъ стало такъ легко и весело, какъ давно, давно не бывало. «Вотъ и жданный день наступилъ, что-то Богъ дастъ сегодня» — улыбаясь прошепталъ онъ и, бодро поднявъ голову, подвелъ свою лошаденку къ сараю, лихо повернулъ ее на мѣстѣ и, крикнувъ «тпррру», закинулъ ей на шею поводъ, и отперевъ ворота сарая, сталъ вывозить изъ него телѣгу.
Съ телѣгой Климъ бился долго, она была полна мѣшками и поэтому мужику вывести ее сразу какъ-то не удавалось. Насилу-то-насилу онъ направилъ ее на путь, повернувъ заднее колесо и потомъ ловко спиной и головой упершись въ передокъ; отъ этого усилія телѣга, хотя нехотя и не спѣша, но выползла изъ сарая.
Только Климъ натянулъ супонь, какъ по дорогѣ загремѣли. Мужикъ обернулся и увидалъ, какъ сидя на новой, хотя и не мудрой, телѣгѣ, такъ-же какъ и у него полно накладенной мѣшками, ѣхалъ его кумъ Селиванъ. Поровнявшись съ Климомъ, Селиванъ придержалъ лошадь, высоко поднялъ картузъ надъ головой и крикнулъ:
— Здорово, кумъ! На рынокъ что-ли?
— На рынокъ, на рынокъ.
— Справляйся проворнѣй, вмѣстѣ поѣдемъ.
— Сейчасъ! крикнулъ Климъ и засуетился вокругъ лошади. Онъ быстро подвязалъ поводъ, взвозжалъ, заперъ сарай, поспѣшно три раза перекрестился и, взявши лошадь за поводъ, дернулъ ее впередъ.
— Готово? спросилъ Селиванъ.
— Готово, — отвѣчалъ Климъ и сталъ садиться на возъ.
— Ну ѣдемъ, сказалъ Селиванъ.
— Трогай, молвилъ Климъ.
Лошади тронулись.
Базаръ былъ всего въ двухъ верстахъ отъ Горшешни, въ большомъ и богатомъ селѣ Передовомъ. Проѣхавъ небольшой огородъ, возвышавшійся сейчасъ-же за сараями, кумовья увидѣли село. Лошади ихъ шли тихо, поэтому пріятели могли и разговаривать межъ собой и разглядывать издали, каковъ-то нонче базаръ.
Базаръ былъ, видимо, большой, несмотря на раннее утро. Со стороны его доносился уже глухой и протяжный шумъ, изъ котораго всего яснѣе выдѣлялись пискъ поросятъ, мычанье коровъ и телятъ, блеянье овецъ, выведенныхъ для продажи на конную, расположенную какъ разъ на выгонѣ при самомъ въѣздѣ въ село. Цѣлый лѣсъ оглобель, поднятыхъ кверху, виднѣлся издали и этимъ доказывалъ, что народу съѣхалось на базаръ достаточно еще наканунѣ.
— А базаръ, должно, здоровый нонче, оборачиваясь къ куму сказалъ Селиванъ.
— Небось, что не маленькій, эна что народу-то наѣхало, молвилъ Климъ.
— Торговцевъ-то ѣхало, ѣхало вчерась, кажись никогда столько и не сбиралось.
— Торгъ будетъ, только Богъ далъ-бы на хлѣбъ цѣны подороже.
— Можетъ быть и дороги будутъ… Ты что везешь продавать-то?
— Сѣмя льняного мѣръ 12, да куль овса.
— Двѣнадцать мѣръ сѣмя! удивился Селиванъ, — гдѣ-жъ ты его тсолько набралъ-то?
— Уродилось, Богъ далъ, — восемнадцать мѣръ наколотилъ, три мѣры на сѣмена оставилъ, три на масло, а это вотъ продавать.
— Сколько-же ты его сѣялъ-то?
— Двѣ мѣры.
— Хорошо! Выручишься ты нонче: цѣна ему нонче порядочная, я еще въ Воздвиженье по рублю съ четвертью продавалъ, а теперь, гляди, дороже будетъ.
— Давай Богъ! Чѣмъ дороже, тѣмъ лучше, молвилъ Климъ, — хоть мало мальски отряхнуться-бы.
— Нонче отряхнешься: годъ просто на рѣдкость.
— Годъ благодатный. Сѣмя-то — сѣмя, а овса-то сколько вышло: четыре куля, ономясь, Власу Павлову свезъ — на сѣмена у него бралъ, — да вотъ продать везу, да дома куля четыре осталось; думаю — не уберегу-ли на сѣмена…
— Вотъ и слава Богу! На сѣмена своего убережешь — всего дороже, — прямо другой свѣтъ увидишь: и весной безъ заботы, и осенью есть что ждать, хоть и плохо уродится, а все твое; а то работаешь, работаешь, а барыши всѣ кулакъ обираетъ.
— Вѣрно. И вотъ пятый годъ сѣмена-то занимаю, такъ просто никакой пользы отъ работы-то не вижу. Вѣдь за одолженіе-то что лупятъ? Хошь не хошь, а подай ему мѣру овса на куль, да рубль денегъ; а онъ сплошь и рядомъ родится-то самъ-другъ, ну и останется за всѣ труды солома да мякина.
— Что говорить, надо-бы хуже, да нельзя. Горе наше заставляетъ только съ кулаками-то знаться, этимъ они и пользуются. Да вѣдь какіе стервецы: дерутъ-то дерутъ съ тебя, да еще надораживаются. Когда я съ Михайломъ Семеновымъ знался, какія дѣла бывали? Пріѣдешь это къ нему сольцы или деготьку взять, такъ онъ еще сразу и не почешется отпустить-то, а пошлетъ тебя возъ соломы привезть, либо мѣшковъ десять овса насыпать, — а ужъ цѣну-то лупитъ, какую вздумается.
— Что ужъ говорить. Если-бы привелъ Богъ не якшаться съ ними, кажись, обѣими руками перекрестился-бы.
— Что-жъ, выручай больше денегъ, да и справляй всѣ нужды — и не за чѣмъ будетъ ходить къ нимъ.
— Сколько-то выручишь?
— А тебѣ много надобно-то?
— Да какъ сказать; рублей пятнадцать выручилъ-бы — обошелся: заплатилъ-бы оброкъ, пастушню, да купилъ-бы рукавицы съ валенками, да для харчей кой-чего, да на мельницу съ маслобойней оеталось-бы, вотъ и обошлось бы дѣло.
— Пятнадцать-то рублей все выручишь, немного подумавъ сказалъ Селиванъ.
— Я выручу, молвилъ Климъ, — значитъ и остатный овесъ не трону; будутъ еще какія нужды — лёнъ, когда улежится, продамъ да и справлю, какъ-нибудь обернусь.
— Что-жъ, помогай Богъ, кто себѣ добра не желаетъ.
— Да, вотъ что еще нужно купить, вдругъ вспомнилъ Климъ: крышку на сѣделку, да Николкѣ своему доску грифельную съ букваремъ, — шибко просилъ, шельмецъ.
— Что-жъ учиться хочетъ?
— Просто отдыху не даетъ: все въ училище просился, — отдай, да отдай, тятька, въ училище. Я говорю: глупый, если-бы училище-то въ своей деревнѣ было, ну тогда-бы можно, а то почесть три версты, вѣдь тебѣ тамъ надо фатеру пріискивать, харчи возить, да въ чужихъ-то людяхъ, какъ ни на есть нужно и обувку, и одежонку, и бѣльишко получше, а гдѣ намъ на это взять?..
— А какъ-же, говоритъ, другіе-то ребята выучатся, а я такъ неграмотный и буду? а самъ въ слезы ударился. Ну, жалко мнѣ его стало. — А ты, говорю, коли хочешь — у нихъ учись. Пріѣдутъ они на праздникъ-то домой, а ты и попроси кого изъ нихъ показать тебѣ. Послушался мой парень. Опомясь пришелъ Вихарнаго мальчишка, Петюшка, изъ школы — онъ и пошелъ къ нему, просидѣлъ утречко, бѣжитъ самъ не свой: «тятька, тятька, я семь словъ узналъ; Петюшка, говоритъ, что мнѣ букварь нужно покупать да доску: онъ меня кажинный праздникъ будетъ обучать». — Ну ладно, говорю, — вотъ на базаръ поѣду куплю.
— Ишь ты, улыбнувшись молвилъ Селиванъ, что значитъ мальчишка-то — и похозяйственнѣй; а у меня твоя крестница все только насчетъ нарядовъ и заботится; такая вѣдь мразь, подъ столъ не согнувшись пройдетъ, а вчера вечеромъ лепечетъ: тятька, на базаръ поѣдешь? — Поѣду. — А мнѣ какого гостинца купишь? — Какого-же, говорю, — плетку ременную. — Нѣтъ, говоритъ, плетку не надо, а купи мнѣ платье золотистое, да платокъ французскій.
— Ишь ты, паршивая, — молвилъ Климъ и весело разсмѣялся.
— Огари-и-стая дѣвка, — протянулъ Селиванъ и еще шире улыбнулся.
II. править
Черезъ полчаса кумовья въѣхали въ Передовое, пробрались стороной да закоулками на середину села и остановились около двора одного знакомаго свѣчанина. Выпрягши лошадей и задавъ имъ корму, они оставили воза и пошли глядѣть, что дѣлается на базарѣ.
Базаръ, дѣйствительно, собрался большой, все село было запружено имъ. По сторонамъ дороги вдоль улицы были раскинуты палатки торговцевъ. Въ палаткахъ было навалено въ огромномъ количествѣ и бакалея, и красный, и теплый товаръ, и разная посуда. На площадкахъ расположились ссыпщики и скупщики хлѣба. Между палатками на проулкахъ пестрою толпою кишѣлъ народъ, а въ народныхъ толпахъ толкались разносчики съ калачами, спичками, замками, крестиками и всякой мелочью, ходили бабы со связками грибовъ, слонялись кошатники, забирая конскій волосъ, щетину и шкуры опойковъ, льняные закупщики метались, отыскивая продажный ленъ. Толкотня, шумъ, гамъ, ругань и колокольный звонъ переливались въ холодномъ осеннемъ воздухѣ, рѣзали уши, били по вискамъ и наводили на свѣжаго человѣка какую-то одурь, отъ которой онъ сразу не могъ и опомниться. Кумовья раза два прошли по рядамъ, скользя по всему глазами и тщетно стараясь уловить что-нибудь путное слухомъ. Но этого имъ не удавалось: торговая волна еще только бурлила передъ ихъ глазами, но не захватывала ихъ. И только очутившись на одной площадкѣ, на которой широкой рѣкой текла закупка хлѣба, они очувствовались и остановились и стали глядѣть, какъ идетъ закупка. Постоявъ съ минуту, кумовья увидѣли, что хлѣбъ берутъ съ большимъ разборомъ, цѣну даютъ невысокую и, несмотря на это, отъ продавцевъ отбою нѣтъ: такъ ихъ много понаѣхало. Ужъ цѣлыя груды мѣшковъ лежали, насыпанные какъ только можно завязать, нѣсколько десятковъ возовъ стояли, нагруженные полнымъ-полно, а хлѣбъ все везли и везли.
— А дѣло-то не хвали, — чмокнувъ губами и тряхнувъ головой, сказалъ Селиванъ, — цѣна-то на хлѣбъ упала.
— Что-жъ ты подѣлаешь? — сказалъ Климъ и, какъ-то грустно сморщивъ лицо, поправилъ шапку на головѣ.
— Пойдемъ поглядимъ, что въ другомъ мѣстѣ дѣется, — проговорилъ Селиванъ.
Въ другомъ мѣстѣ было тоже, а еще въ одномъ уже кончили закупку: всѣ мѣшки и воза у торговца были заняты и всѣ деньги израсходованы.
— Надо скорѣй продавать, а то и брать, пожалуй, не будутъ, — молвилъ Селиванъ.
— Нужно поторопиться, — сказалъ Климъ.
— Пойдемъ, — проговорилъ Селиванъ.
И они пошли къ своимъ возамъ, взяли на спину по мѣшку и разошлись въ разныя стороны, каждый въ такое мѣсто, гдѣ забирали его хлѣбъ.
Подойдя къ торговцу, забирающему сѣмя, Климъ опустилъ свой мѣшокъ на подстилку, развязалъ его и крикнулъ: — «Эй, почтенный! погляди-ка сѣмячко у меня». Торговецъ нехотя повернулся къ нему, взялъ въ горсть сѣмя, поглядѣлъ на него, подулъ, взвѣсилъ на рукѣ и отрывисто проговорилъ:
— Много-ли его у тебя?
Климъ сказалъ.
— Почемъ?
Климъ оторопѣлъ и, сбитый съ толку тономъ торговца, не зналъ сколько запросить: онъ боялся назначить дорогую цѣну — какъ-бы не отбить торговца, и думалъ какъ-бы себя не обидѣть. Подумавъ съ полминуты, онъ какъ-то несмѣло проговорилъ:
— По рублику-бы не грѣшно.
— Безъ гривны, отрѣзалъ торговецъ и отвернулся отъ мужика.
— Прибавь по пятачку хоть еще, взмолился Климъ.
Торговецъ больше не разговаривалъ.
Климъ почесалъ затылокъ, нагнулся къ мѣшку, хотѣлъ было поднять его и идти къ другому заборщику, но увидѣвъ, что и у другихъ толпится не мало народу, и вспомнивъ примѣту старинныхъ людей, что если не продать первому, то не выгадаешь и у второго, — крякнулъ, опустилъ опять мѣшокъ и проговорилъ:
— Ну ладно, держи; сейчасъ еще принесу.
И положивъ мѣшокъ у ногъ торговца, Климъ сталъ таскать къ нему другіе мѣшки.
Когда Климъ перетаскалъ мѣтки, торговецъ взялъ низенькую широкую мѣрку и гребло и, поставивъ ее на подстилку, велѣлъ мужику насыпать ее. Климъ насыпалъ мѣру, другую и третью и очень удивился, что третью мѣру ему пришлось досыпать изъ другого мѣшка: дома онъ насыпалъ въ каждый мѣшокъ по три мѣры и еще съ прибавкой, а тутъ цѣлой четвертки не хватило. Климъ остановился:
— А ты, почтенный, должно верхи шибко пускаешь, замѣтилъ онъ торговцу, — сѣмя-то не хватаетъ.
— Мѣрилъ какъ слѣдуетъ, — грубо проговорилъ торговецъ, — и мѣра законная, видишь печати?
— Вижу, да только что-то не того… Я дома ровно по три мѣры въ мѣшокъ-то насыпалъ.
— Я не знаю по скольку ты дома насыпалъ и чѣмъ ты насыпалъ; ты, може, дома вмѣсто мѣры-то женинымъ чунякомъ мѣрилъ. А мы покупаемъ на свою мѣру, хочешь — отдавай, а не хочешь — убирайся, не нуждаемся.
Климъ прикусилъ языкъ и сталъ высыпать другіе мѣшки; въ тѣхъ тоже не хватило. Изъ двѣнадцати мѣръ еле-еле набралось одиннадцать.
Получивъ деньги за сѣмя, Климъ пошелъ продавать овесъ. Овсомъ онъ хоть и отмѣрялся, но цѣну получилъ самую дешевую: всего два рубля съ четвертью.
Сталъ считать, сколько всѣхъ денегъ получилъ мужикъ, и вмѣсто пятнадцати рублей, которые онъ такъ разсчитывалъ получить, ѣдучи дорогой, — насчиталъ двѣнадцать съ копѣйками. Низко опустилъ голову Климъ и закручинился.
— Вотъ тебѣ разъ, сказалъ онъ самъ себѣ, — почти трехъ рублей не хватаетъ до того, что загадалъ давеча; какъ-же это быть-то?
Онъ сталъ снова перечислять свои нужды и разгадывать — хватитъ ему этихъ денегъ на покрытіе ихъ или нѣтъ? Для этого онъ забрался на телѣгу и по пальцамъ сталъ высчитывать, сколько на что ему нужно. Долго онъ то загибалъ, то отгибалъ пальцы на лѣвой рукѣ и, высчитавши все, проговорилъ самъ съ собою:
— Если на оброкъ пойдетъ меньше семи рублей, да валенки съ рукавицами подешевле купить, да на мельницу денегъ не оставлять, а отдать мукой, а крышку къ сѣделкѣ совсѣмъ отложить покупать, то, може, и натянешь, а если не такъ, то ни за что не хватитъ…
И онъ почувствовалъ, какъ въ сердце его вливается жгучая горечь и быстро наполняетъ его; вотъ она заполнила всю грудь ему, вытѣснила воспоминаніе о той радостной надеждѣ, съ которой онъ ожидалъ этого дня и съ которой такъ стремился на этотъ базаръ, и помутила свѣтъ въ глазахъ.
— Тьфу ты чортъ! — сердито отплюнулся Климъ и соскочилъ съ телѣги, подпихнулъ къ мордѣ лошади клокъ сѣна, ткнулъ ее кулакомъ къ бокъ и, проворчавъ «ну жри, что-ли», отошелъ отъ повозки и пошелъ опять по базару…
III. править
Опять раза три прошелъ по рядамъ Климъ, но ни передъ чѣмъ не остановился, ни къ чему не прицѣнился. Онъ не зналъ, на что ему потянуть деньги, съ чего начинать покупать. Онъ хотѣлъ было итти по ряду четвертый разъ, какъ на поворотѣ ему встрѣтился ихній староста и проговорилъ:
— А, живая душа! Съ выручкой что-ли?
— Съ выручкой, угрюмо молвилъ Климъ и заправилъ пальцы за кушакъ.
— Ну такъ давай, пока горяченькія-то, а истратишь на что и не расплатишься.
— А сколько тебѣ? — спросилъ Климъ.
— Сколько? Чай самъ знаешь: семь рублей шесть гривенъ оброку, да два рубля десять пастушни.
— Какъ семь шесть гривенъ? Прежде ровно по семи сходило! — удивился Климъ.
— И по шести съ четвертью съ половины брали, да то время ушло, — сказалъ староста, — нонче какъ раскладка, такъ и прибавка.
— Отчего-же это? — спросилъ Климъ.
— Оттого… Начальства больше стало. Больше начальства, больше и сбору, такой порядокъ.
Климъ тяжело вздохнулъ, досталъ деньги, отдалъ старостѣ и пошелъ прочь отъ него.
Два рубля семь гривенъ осталось, что на нихъ дѣлать, куда ихъ потянуть?
И горечь, появившаяся въ его сердцѣ, все шире и шире разливалась въ груди. Онъ опустилъ голову, нахлобучилъ шапку и медленными шагами двигался по ряду. Долго онъ шелъ, не замѣчая вокругъ себя ни суетни проходившихъ по рядамъ мужиковъ и бабъ, ни клянчанья торговцевъ у палатокъ, только на концѣ села онъ очнулся, и очнулся потому, что его окликнули. Климъ поднялъ голову: передъ нимъ стоялъ Селиванъ.
— Ну что, расторговался что-ли? — спросилъ его кумъ.
— Расторговался.
— И я все продалъ. Только что, братъ, за безцѣнокъ почти.
— Не говори, — махнулъ рукой Климъ и тяжело вздохнулъ.
— И ты, знать, продешевилъ?
— И про дешевилъ, и промѣрялся, одно къ одному.
— Не выручилъ, что загадывалъ-то?
— Куда тутъ.
— Значитъ и съ нуждами не справишься?
— Остатный овесъ продамъ, справлюсь.
— А на сѣмена опять займать?
— Что-жъ ты подѣлаешь-то! ничего не попишешь.
— Такъ надо-бы въ трактиръ итти, — сказалъ Селиванъ.
— И я такъ думаю, — молвилъ Климъ, — денегъ осталось столько, что только пропить ихъ и слѣдуетъ.
И кумовья отправились въ гостепріимное заведеніе.
Послѣ обѣдни управившаяся жена Клима, вмѣстѣ съ своимъ девятилѣтнимъ сыномъ прійдя на базаръ, долго ходила по рядамъ, отыскивая мужа, но Клима нигдѣ не было видно. Она спрашивала про него у попадавшихся ей однодеревенцевъ, но тѣ никто давно не видалъ его. Баба розыскала свою лошадь и нашла на ней только пустые мѣшки, сердце въ ней тревожно забилось.
— Все продалъ, а ничего не купилъ; гдѣ-жъ онъ дѣлся-то?
И подумавъ съ минуту, она отвѣтила самой себѣ:
— Не въ трактиръ-ли ушелъ съ продажей чайку попить? Николка, пойдемъ.
И она вмѣстѣ съ сынишкой отправилась къ трактиру.
Подойдя къ высокому двухъ-этажному зданію, въ которомъ помѣщался трактиръ, баба только было хотѣла подняться на лѣстницу, какъ изъ дверей показался ея мужъ. Онъ вышелъ, распахнувши свою шубенку; лицо его было красное и веселое, шапка сдвинута на затылокъ. Правой рукой онъ обнялъ тоже распотѣвшаго и раскраснѣвшагося кума Селивана и о чемъ-то горячо разсуждалъ съ нимъ. Сердце у бабы замерло: «запилъ» мелькнуло у нея въ головѣ, и ноги ея подкосились.
— То-есть… я тебѣ говорю… во всякое время… и больше ничего… лепеталъ коснѣющимъ языкомъ, шибко пошатываясь Климъ, спускаясь съ кумомъ по лѣстницѣ. — Если-бы ты былъ мнѣ… не кумъ, не другъ, не пріятель, тогда… дѣло девятое… а то вѣдь ты мнѣ — во кто!.. Эхъ!.. давай поцѣлуемся…
И кумовья, снявши, шапки, стали лобызаться.
— Что это вы, по рукамъ что-ли объ чемъ ударили, что цѣлуетесь-то? подходя къ нимъ спросила баба.
— А, кумова жена! воскликнулъ Селиванъ — и ты на базаръ прибрела?
— Не вамъ однимъ гулять-то, надо и намъ чередъ справить, сказала баба.
— Слѣдуетъ, право слѣдуетъ, пробормоталъ Климъ, скашивая одинъ глазъ на жену, и вдругъ запѣлъ хриплымъ голосомъ и довольно несвязно:
Погуляемъ и попьемъ.
Во солдатушки пойдемъ, —
Во солдатушки пойдемъ
Мы и тамъ не пропадемъ.
— Не возьмутъ въ солдаты-то, куда-ти тамъ годишься: изъ-подъ пушекъ гонять лягушекъ? проговорила баба, — а ты вотъ что скажи: что-же это ты не кончимши дѣло гулять-то пошелъ?
— Какое дѣло?.. Что не кончимши?.. У насъ всѣ дѣла покончены.
— Все покончено, а ничего не куплено: ни рукавицъ, ни валенокъ, ни еще чего, эхъ ты хозяинъ.
— Ну купимъ, объ чемъ толковать-то?.. Все купимъ: и рукавицы, и валены, и печены, и жарены…
— Ну такъ пойдемъ, чего-жъ прохлаждаться-то?.. Ужъ пора… А то давай деньги, я одна все куплю, а ты ступай на телѣгу, гдѣ ужъ тебѣ таскаться со мной.
— Деньги? Изволь… получай деньги, — проговорилъ Климъ и, порывшись въ карманѣ, вытащилъ оттуда рублевку и нѣсколько мѣдяковъ, которые и подалъ женѣ.
— А еще-то? спросила баба.
— Еще?.. Спроси еще у богатаго мужика, а у меня нѣтъ больше: старостѣ отдалъ.
— Да какъ-же такъ, родимый, чуть не взвыла баба. — Что на нихъ покупать? Мнѣ почесть цѣлковый дома отдать нужно: ономясь когда были попы, на молебенъ полтинникъ занимала, да за лѣто-то копеекъ на тридцать мыла набрала, куда ихъ потянуть-то?
— Куда хошь, туда и тяни, а намъ некогда, сказалъ Климъ, ѣдемъ кумъ!
— Ѣдемъ девятый день, десяту версту…
И кумовья, снова обнявшись, зашагали по базару; баба осталась на мѣстѣ и, зажавъ въ руку полученные отъ мужа деньги, уперла глаза въ земь и остановилась, какъ окаменѣлая…
— Мама, а мама, дергая ее за рукавъ, проговорилъ Николка, — а букварь-то съ доской вы купите мнѣ?
— Убирайся ты къ шуту съ букваремъ-то своимъ! — вдругъ окрысилась на мальчика баба, — какой грамотникъ выискался; на что тебѣ грамоту-то знать, сбирные куски что-ли записывать? Небось и такъ не растеряешь…
Мальчикъ вдругъ какъ-то съежился и вздохнулъ; двѣ крупныя слезы показались въ его голубыхъ глазахъ и какъ горошины скатились по румянымъ отъ мороза щекамъ наземь. Съ этими слезами изъ его головы вылетѣли и тѣ надежды, которыми онъ жилъ эти дни.
А народъ не переставая двигался по базару толпою, входилъ въ трактиръ и выходилъ изъ него. Шумные разговоры, веселые крики, брань, пѣсни вылетали изъ устъ людей и сливаясь съ божбой торговцевъ, пиликаньемъ гармоникъ гуляющихъ рекрутовъ и пѣніемъ слѣпыхъ и убогихъ, тянущихъ съ самаго утра по десяти разъ подъ рядъ однѣ и тѣ-же стихиры, — уносились далеко въ высь и, разливаясь въ свѣжемъ осеннемъ воздухѣ, безслѣдно исчезали тамъ.