Выходцы из Межеполя (Ярошевский)/ДО

Выходцы из Межеполя
авторъ Сергей Осипович Ярошевский

Опубл.: 1894. Источникъ: az.lib.ru

Выходцы изъ Межеполя

Романъ въ трехъ частяхъ

С. О. ЯРОШЕВСКАГО.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типо-Литографія А. Е. Ландау. Площадь Большого Театра, 2.

1894.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

— Все-ли готово, бабушка Бина?…

— Все, все, Инда… будетъ дѣтямъ вдоволь; еще останется. У меня не то, что у другихъ… Я люблю, чтобы всѣ были довольны. Впрочемъ, сами посмотрите…

И бабушка Бина приподняла крышку небольшого, окованнаго желѣзомъ сундука.

Инда подошла, опустила въ сундукъ руку и, повидимому, довольная, проговорила:

— Когда, десять лѣтъ тому назадъ, я принимала у жены нашего богача Хаимъ-Арона, у то даже тамъ не было такого обилія… Вамъ за это воздастся, Бина… Вы знаете, Господь любитъ, когда балуютъ ребятишекъ…

По морщинистому лицу бабушки Бины пробѣжала блаженная улыбка. Въ это время за ситцевой занавѣской раздался глухой крикъ новорожденнаго. Обѣ женщины бросились туда. Инда подбѣжала къ малюткѣ, а Бина нагнулась къ блѣдному лицу дочери и съ нѣжной заботливостью сказала:

— Ты бы его покормила… Ты знаешь, что послѣ завтра предстоитъ бѣдному ребенку…

— Ничего, мальчуганъ здоровый, — успокаивала Инда, взявъ малютку на руки и качая его; — къ тому же, Божье дѣло… и наши праотцы это испытали. То, что заповѣдано Всевышнимъ, то къ благу…

Молодая мать, лежавшая въ широкой кровати, заваленной перинами и подушками, приподнялась и протянула руки по направленію къ Индѣ.

Когда малютка, почувствовавъ на своемъ личикѣ теплую грудь матери, пересталъ кричать, молодая женщина спросила: «Дувидъ еще не приходилъ»? — Этотъ вопросъ занималъ ее давно, но она почему-то стѣснялась предложить его старухамъ. Дувидъ ушелъ по очень важному дѣду. Послѣ завтра, въ большой синагогѣ долженъ былъ совершиться актъ обрѣзанія. Нужно было условится насчетъ того, кто какія возьметъ на себя обязанности. Задача была чрезвычайно трудная. Въ виду того, что день обрѣзанія совпадалъ съ Суднымъ Днемъ, участіе въ этомъ обрядѣ считалось особенною благодатью. Поэтому-то каждый изъ обывателей Межеполя и добивался этого участія… Какъ только на межепольскомъ базарѣ стало извѣстно, что дочь Бины, Хая, разрѣшилась мальчикомъ, и что обрядъ обрѣзанія выпадаетъ на Судный День, старый домъ Дувида, съ большой остроконечной крышей и сквозными воротами, брался чуть-ли не съ приступа. Всѣ почтенные и непочтенные хозяева Межеполя, всѣ друзья и враги Дувида спѣшили къ нему, прося имѣть ихъ въ виду при раздачѣ почестей во время обряда обрѣзанія. Хаимъ-Аронъ, первый богачъ Межеполя, тоже пришелъ къ Дувиду.

— Видишь, я самъ пришелъ въ тебѣ. Надѣюсь, ты не обойдешь меня.

— Помилуйте, ребъ Хаимъ-Аронъ, — въ смущеніи отъ такой неслыханной чести, бормоталъ Дувидъ.

— То-то. Авось пригожусь. Такъ я спокоенъ?..

— Будьте вполнѣ спокойны. Кому-кому, а вамъ уже самъ Богъ велѣлъ быть мецице…

— Мецице! — воскликнулъ Хаимъ-Аронъ, — кому же ты дашь сандекъ?

— Нашему почтенному раввину…

— Вотъ ужъ этого я не ожидалъ отъ тебя, Дувидъ. Раби Нухимъ почтенный человѣкъ, но не забудь, что я Хаимъ-Аронъ. Я хочу быть сандекъ.

Вотъ этотъ-то вопросъ, который долженъ былъ сегодня рѣшиться въ домѣ раввина, и волновалъ молодую женщину. Съ одной стороны, она бы очень хотѣла, чтобъ сандекъ былъ раввинъ, но съ другой — какъ же отказать такому вліятельному человѣку, какъ Хаимъ-Аронъ. Обѣ старухи какъ будто угадали мысли Хаи и въ одно время сказали:

— Ну, Богъ дастъ все уладится.

— Признаться, я, не задумываясь, отдала бы сандекъ вашему благочестивому раввину, — сказала Инда.

— Ну, не говорите Инда, — со вздохомъ возразила Бина, — Хаимъ-Арона нельзя обойти.

— Почему нельзя? — съ легкимъ задоромъ произнесла Инда, при чемъ въ ея выцвѣтшихъ отъ времени главахъ блеснулъ огонекъ. — Вы знаете, что Всевышній цѣнитъ въ людяхъ только благочестіе и ученость.

— А все-таки благочестіе и ученость…

Споръ между обѣими женщинами, изъ которыхъ Индѣ было подъ семьдесятъ, а Бинѣ подъ шестьдесятъ лѣтъ, былъ прерванъ шумомъ въ сѣняхъ.

Не успѣла Бина броситься къ сундуку съ заготовленнымъ угощеніемъ, а Инда — задернуть край занавѣски, какъ дверь распахнулась, и въ комнату съ шумомъ ворвалась цѣлая толпа маленькихъ мальчиковъ, подъ предводительствомъ длиннаго верзилы въ оборванномъ балахонѣ и всклокоченныхъ локонахъ.

— Цыцъ, — проговорилъ верзила, оборачиваясь къ шумѣвшей оравѣ. — Скажите: добрый вечеръ.

— Добрый вечеръ, — на разные лады пропищали тоненькіе дѣтскіе голоса.

— Добрый вечеръ, дѣти, добрый вечеръ, — нѣжнымъ, растроганнымъ голосомъ проговорила бабушка Бина; — читайте молитву, читайте. Пряниковъ много для васъ приготовила.

Въ дѣтской толпѣ пробѣжалъ радостный ропотъ, но верзила въ локонахъ снова остановилъ ихъ грознымъ: «цыцъ» и потомъ прибавилъ:

— Сейчасъ самъ р. Іейкевъ придетъ.

Въ эту минуту сквозь толпу ребятишекъ протиснулся самъ р. Іейкевъ. На немъ былъ субботній балахонъ изъ порыжѣлаго ластика и круглая плисовая шапка, опушенная какимъ-то страннаго цвѣта мѣхомъ. Въ рукахъ онъ держалъ палку и кумачевый платокъ. Видъ у него былъ торжественный, осанка, не смотря на его сгорбленную тощую фигуру, важная.

— Добрый вечеръ, бабушка Бина. А, и вы тутъ бабушка Инда? Какъ видите, самъ пришелъ съ своими питомцами. Нельзя, такой торжественный случай… Скажите: «добрый вечеръ», дѣти.

— Добрый вечеръ, — еще разъ гаркнули дѣтскіе голоса.

— Ну, такъ… какъ же было мнѣ самому не придти… послѣ завтра обрѣзаніе… обрѣзаніе въ Судный День!!.. Смѣло могу сказать, что новорожденный будетъ великимъ ученымъ, украшеніемъ Израиля… А такъ какъ, въ концѣ концовъ, ему не миновать розогъ ребе Іейкева, то посудите сами…

За занавѣской снова раздался плачъ младенца.

— А, понимаетъ, мальчуга, о комъ рѣчь идетъ… Ну, дѣти, начинайте: «Слушай Израиль»…

«Слушай Израиль, я твой Богъ, единый, вездѣсущій…» — дружно и съ увлеченіемъ подхватили дѣти, и звонкіе голоса ихъ наполнили комнату. Ребъ Іейкевъ самъ тоже читалъ. Когда онъ дошелъ до слова «одинъ», онъ въ какомъ-то экстазѣ закрылъ глаза, поднялъ правую руку и судорожно сжалъ кулаки, словно угрожалъ кому-то. Въ эту минуту ребъ Іейкевъ былъ болѣе, чѣмъ комиченъ. Но не такъ смотрѣли на это Бина и Инда. Наэлектризованныя экстазомъ Іейкева, онѣ тоже зажмурили глаза и судорожно сжали свои высохшіе, почти дѣтскіе кулачки, тихо шепча: «одинъ»… И молодая мать съ тихимъ умиленіемъ шептала слова молитвы и не сводила главъ съ малютки, появленіе котораго на свѣтъ съ такимъ восторгомъ было встрѣчено всѣми обывателями Межеполя. — Что-то ждетъ его? Дѣйствительно-ли онъ будетъ славой во Израилѣ?

Когда молитва кончилась, мальчики окружили бабушку Бину, которая съ трудомъ добралась до завѣтнаго сундука. Оттуда она вытащила большой мѣшокъ съ нарѣзаннымъ на ломти прянникомъ, орѣхами и варенымъ горохомъ. Поднявъ его надъ головами ребятишекъ, она нѣсколько мгновеній съ любовью и восторгомъ смотрѣла на эту маленькую пеструю толпу. Потомъ она цѣлыми пригоршнями стала раздавать дѣтямъ сласти.

— Еще, еще, бабушка Бина, — кричали мальчики, наперерывъ протягивая свои руки.

— На, на… не скажите, что бабушка Бина жалѣетъ. Наслаждайтесь на здоровье. Молитву хорошо прочли. Ребъ Іейковъ васъ хорошо учитъ.

Когда мальчики уже по два, а иные и по три раза получили лакомства, р. Іейкевъ строго скомандовалъ:

— Ну, теперь по домамъ… Хаимъ, — обратился онъ къ длинному верзилѣ, — смотри, не обижай дѣтей и не отнимай у нихъ лакомствъ…

Хаимъ, который въ свою очередь получилъ отъ бабушки Бины большой кусокъ пряника и два мѣдныхъ пятака, молча повернулъ спину и направился къ двери. По дорогѣ онъ успѣлъ одного мальчика ущипнуть, а другого выдрать за уши. Но на этотъ разъ дѣти не протестовали, думая больше о неприкосновенности лакомствъ, чѣмъ ушей.

— А теперь и вамъ, ребъ Іейкевъ, за труды, — сказала Бина, торжественно подавая ему маленькую рюмочку вина и большой кусокъ пряника. — А вотъ этотъ узелочекъ возьмите для жены и дѣтей.

— За это большое вамъ спасибо, Бина. У васъ доброе сердце, и въ загробной жизни васъ ждетъ блаженство.

— По мѣрѣ силъ своихъ стараюсь, р. Іейкевъ…

Бабушка Инда все это время молча стояла, подперши двумя пальцами свой морщинистый подбородокъ.

Она очевидно находилась еще подъ вліяніемъ только что испытанныхъ впечатлѣній. Сколько разъ въ теченіе ея долгой жизни ей приходилось присутствовать при подобныхъ обрядахъ, слышать торжественныя молитвы, любоваться кудрявыми головками беззаботныхъ мальчиковъ. Все повторяется, ничего нѣтъ новаго подъ луной!.. При послѣднихъ словахъ Бины она глубоко вздохнула.

— Да, Бина, самъ Господь заботится о васъ, вотъ у васъ и кадишъ^[1] будетъ… не то, что я, горемычная.

— Ну, бабушка Инда, кому-кому, а вамъ жаловаться нельзя, — авторитетно произнесъ ребъ Іейкевъ; — за ваши добрыя дѣла и благочестивую жизнь вы давно заслужили себѣ кресло въ раю. А что касается «кадиша», то хотя у васъ и нѣтъ мужского потомства, но кто же изъ жителей Межеполя не сочтетъ за счастіе читать послѣ вашей смерти и «кадишь» и «Мишнаисъ»… Ну, а теперь спокойной ночи… что-то вашъ Дувидъ слишкомъ засидѣлся у раввина… Нужно и мнѣ пойти туда.

Онъ медленно направился въ двери и, поцѣловавъ прибитый къ косяку пергаментный свертокъ съ заповѣдями, хотѣлъ уже выйти, какъ кто-то загородилъ ему дорогу.

— Фу, какъ вы меня испугали… Вы-ли это, ребъ Гиршель? откуда Богъ принесъ? — отступивъ нѣсколько назадъ, воскликнулъ р. Іейкевъ.

— Я, самый, какъ видите, — грубымъ басомъ проговорилъ Гиршель, машивально прикасаясь рукой въ пергаментному свертку. — А откуда я пріѣхалъ… Но прежде нужно пожелать добраго вечера бабушкѣ Бинѣ. И вы тутъ, Инда? Значитъ все благополучно… Гдѣ же самъ Дувидъ?

Гиршель былъ мущина лѣтъ подъ пятьдесятъ, крѣпкій, коренастый, съ крупными типичными чертами и сильной просѣдью въ бородѣ. Одѣтъ онъ былъ, какъ и всѣ обыватели Межеполя, хотя въ его костюмѣ замѣтны были нѣкоторыя, правда, незначительныя, отступленія отъ рутины. Такъ, его верхнее платье изъ чернаго тика не достигало пятокъ, какъ этого требовалъ обычай, и имѣло покрой скорѣе казакина, кѣмъ балахона; вмѣсто башмаковъ у него были смазные сапоги, а на головѣ — суконный картузъ. Его сѣдые локоны тоже не болтались ниже ушей, а сливались съ бородой. Разговоромъ своимъ и манерами Гиршель производилъ впечатлѣніе бывалаго человѣка. Когда Бина сказала ему, гдѣ Дувидъ, онъ воскликнулъ:

— Я такъ и зналъ. Когда жена сообщила мнѣ, что ваша Хая родила мальчика, и что обрѣзаніе будетъ въ Судный День, я сказалъ себѣ: «Ага, Хаимъ-Аронъ навѣрно захочетъ получить сандекъ, чтобы легче попасть въ рай…» Ну, такъ и есть. Не умный-ли я человѣкъ послѣ этого, р. Іейкевъ?

Р. Іейкевъ мотнулъ головой, а бабушка Бина спросила:

— Откуда же вы пріѣхали?

— Скажу, скажу, не торопитесь только. Я это знаю по моимъ лошадямъ: когда ихъ понукаютъ кнутомъ, они фыркаютъ… А все же таки я скажу, что если у Дувида есть умъ въ головѣ, то онъ не долженъ допустить, чтобы Хаимъ-Арону досталась такая честь…

— Ну, ужъ вы всегда такъ…-- протестовала бабушка Бина.

— Нѣтъ, Бина, вы этого не говорите, спросите хоть Инду, и она вамъ то же самое скажетъ…

— Я уже свое сказала, — отозвалась бабушка Инда.

— Мое дѣло сторона, — замѣтилъ р. Іейкевъ, какъ будто и къ нему обращались за совѣтомъ.

— Еще бы не сторона… Вы что… съ ребятами няньчитесь. А попробовали бы сдержать такую тройку, какъ моя!

— Избави меня Богъ отъ такой профессіи, какъ ваша, — обидчиво проговорилъ р. Іейкевъ.

Гиршедь лукаво усмѣхнулся.

— Вы думаете, что мои лошади хуже вашихъ пискуновъ? И тѣхъ и другихъ Всевышній создалъ…

— Что съ вами толковать; извѣстно, что вы эпикуреецъ.

— И вы бы, ребъ Іейкевъ, сдѣлались эпикурейцемъ, если бы хоть на одинъ день выѣхали изъ Межеполя. Вотъ, выговорите, что я эпикуреецъ, а вы бы посмотрѣли, какіе люди живутъ въ Житомірѣ, въ Нѣжинѣ, въ Кіевѣ. Спросите моихъ лошадей, и тѣ вамъ скажутъ, что такое Житоміръ!.. А вы, вотъ, не знаете… А про Одессу слыхали развѣ когда-нибудь?

— Вы развѣ и въ Одессѣ бывали? — въ одинъ голосъ спросили Инда и Бина.

— Ѣхалъ да не доѣхалъ, — съ легкимъ вздохомъ проговорилъ Гиршель. — Лѣвая пристяжка заболѣла. Жаль стало животнаго, и повернулъ во свояси. Но, Богъ дастъ, буду живъ, непремѣнно поѣду… Пассажиры уже на примѣтѣ. Вѣдь моя тройка и въ Бердичевѣ извѣстна…

— Оттуда уже, навѣрное, безбожникомъ вернетесь, — ехидно замѣтилъ р. Іейкевъ.

— Тогда вамъ придется уступить мнѣ ваше мѣсто.

— Развѣ я безбожникъ? — серьезно обидѣлся р. Іейкевъ.

— Развѣ въ Одессѣ не живутъ благочестивые сыны Израиля?

— Но говорятъ, что тамъ евреи носятъ короткополые сюртуки, — замѣтила бабушка Бина.

— И даже бороды брѣютъ, — ехидно вставилъ р. Іейкевъ.

— А я слыхала, что тамъ женщины въ микву не ходятъ, — замѣтила Инда.

— Говорятъ, — лаконически, проговорилъ Гиршель.

— А вы сами видѣли? — приставала бабушка Бина.

— Я видалъ очень хорошихъ людей, — уклончиво отвѣчалъ Гиршель. — Не далѣе, какъ три дня тому назадъ, когда моя лѣвая пристяжка заболѣла… Но вотъ и самъ хозяинъ. Миръ тебѣ, Дувидъ!

— И вамъ миръ, р. Гиршель.

Въ комнату вошелъ молодой красивый еврей въ праздничномъ суконномъ. сюртукѣ до щиколотокъ и вычищенныхъ ваксой сапогахъ. На головѣ у него былъ плисовый картузъ, а шея была повязана большимъ шелковымъ шарфомъ чернаго цвѣта. Небольшая черная бородка была тщательно причесана, а длинные локоны завиты, отчего казались совсѣмъ короткими. Вообще, вся наружность молодого еврея, какъ и праздничное одѣяніе его, претендовали на нѣкоторую щеголеватость. Это и былъ самъ хозяинъ дома и отецъ новорожденнаго.

— Миръ вамъ, — повторилъ онъ еще разъ, пожимая руки Гершелю и Іейкеву. — Откуда Богъ принесъ?

— Ну, ты тамъ еще не былъ, откуда я пріѣхалъ, — добродушно сказалъ Гиршель. — А ты лучше разскажи намъ, кому ты передалъ…

— Ахъ и не спрашивайте, — въ сердцахъ перебилъ его Дувидъ. — Столько непріятностей!

При послѣднихъ словахъ, бабушка Бина приблизилась къ Дувиду, а Инда высунула изъ-за вановѣски свое маленькое морщинистое лицо, на которомъ было написано живое и нетерпѣливое любопытство. Не осталась ббзъ участія и молодая мать, у которой при словахъ мужа сердце тревожно забилось.

— На чемъ же вы порѣшили? — въ нетерпѣніи спросилъ Гиршель.

— Ни на чемъ… Хаимъ-Аронъ не хочетъ уступать. Онъ объявилъ, что жертвуетъ на бѣдныхъ двадцать пудовъ муки и пять рублей денегъ.

— Въ самомъ дѣлѣ! — воскликнули одновременно бабушка Бина и р. Іейкевъ.

— Но ты, конечно, не поддался на эту удочку…

— Что, я? Раби Нухимъ и всѣ присутствующіе протестовали. Съ тѣхъ поръ, какъ міръ созданъ, еще случая не было, чтобы эта честь досталась не раввину.

Дувидъ говорилъ взволнованнымъ голосомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ не трудно было замѣтить, что вся эта исторія доставляетъ ему внутреннее наслажденіе и счастье.

— Гмъ… двадцать пудовъ муки и пять рублей, — процѣдилъ сквозь зубы Гиршель. — Сейчасъ Хаимъ-Арона узнать можно. Ужъ слишкомъ за дешевую цѣну хочетъ онъ пріобрѣсти будущее блаженство.

— Что вы, что вы, р. Гиршель…-- вступилась бабушка Бина. — Это царское пожертвованіе. Кто, кромѣ Хаймъ-Арона, въ состояніи удѣлить столько для бѣдныхъ?

— Вотъ я не Хаимъ-Аронъ, а готовъ пожертвовать столько же для бѣдныхъ за такую честь!

Это заявленіе стараго Гиршеля всѣхъ поразило своей неожиданностью. Бина въ недоумѣніи подняла на него свои подслѣповатые глава, р. Іейкевъ отъ удивленія даже ротъ разинулъ, а Инда испуганно повернула свое лицо въ роженицѣ, какъ бы спрашивая: слыхала-ли она? Самъ Дувидъ съ недовѣріемъ взглянулъ на Гиршеля.

— Видно, вы много заработали своей послѣдней поѣздкой, что хотите тягаться съ Хаимъ-Арономъ? — не безъ ироніи наконецъ проговорила бабушка Бина.

— Много или мало, до этого никому дѣла нѣтъ, — грубо оборвалъ ее Гиршель; — да, впрочемъ, что объ этомъ толковать; послѣ завтра посмотримъ, чья возьметъ.

— А вотъ что, Дувидъ, — обратился онъ къ хозяину: — пока что, ты и меня не эабудь… Хотя я и не ученый и Талмуду не обучался, но въ моей груди все же бьется сердце. Хоть одну минуту дай подержать мнѣ на рукахъ младенца. Чортъ побери, не умѣю говорить… но мои лошади меря отлично понимаютъ… надѣюсь, ты не глупѣе моихъ лошадей…

При этомъ Гиршель поднялся и, принявъ торжественную позу, сталъ противъ Дувида. Дувидъ растерянно глядѣлъ на него, не зная, что сказать. Понять-то онъ его понялъ, но удовлетворить его желаніе было болѣе, чѣмъ мудрено. Положимъ Гиршель хочетъ немногаго, и онъ, Дувидъ, вполнѣ сочувствуеть ему; но что скажутъ остальные, захотятъ-ли почтенные хозяева Межеполя, между которыми столько родовитыхъ и ученыхъ мужей, стоять рядомъ съ Гиршелемъ-фурманомъ? Вѣдь Гиршель, что ни говори, все-таки не болѣе какъ фурманъ и никогда Талмуду не обучался. Всѣ эти соображенія съ быстротой молніи пробѣжали въ головѣ Дувида, и онъ невольно переглянулся съ р. Іейкевомъ, какъ бы ища у него совѣта и опоры. Р. Іейкевъ ехидно улыбался, бросая предательскіе взгляды то на Бину, то Гиршеля.

— Ну, что же, Дувидъ, обѣщаешь? — прервалъ наконецъ молчаніе Гиршель.

— Конечно, обѣщаю, — собравшись съ духомъ и не глядя ни на кого, проговорилъ Дувидъ. — Какъ же можно отказать.

— То-то… сейчасъ видно, что умный человѣкъ, хотя ты никогда съ лошадьми не знался. Ну, теперь я спокоенъ и пойду пѣтуха повертѣть. А насчетъ Хаимъ-Арона, ты, того, не поддавайся, — И довольный и счастливый, Гиршель вышелъ изъ комнаты.

Какъ только дверь закрылась за ушедшимъ, бабушка Бина, едва сдерживавшая свой гнѣвъ, набросилась на Дувида.

— Вотъ ужъ не ожидала такой чести! Гиршель-фурманъ будетъ стоять рядомъ съ раби Нухимомъ, Хаимъ-Арономъ и другими важными лицами и будетъ держать на рукахъ моего внука! До чего я дожила… Ну, скажите вы, р. Іейкевъ.

— Что до меня…-- началъ р. Іейкевъ, но Дувидъ перебилъ его.

— Р. Гиршель, по моему, ничуть не хуже другихъ; къ тому же онъ нашъ сосѣдъ и давнишній другъ нашей семьи.

— Но онъ все же не больше какъ фурманъ, только и знаетъ, что своихъ лошадей, Талмуда и въ глаза не видалъ. Что же ты, Дувидъ, хочешь, чтобы всѣ смѣялись надъ нами? Наконецъ, нужно было хоть жену спросить, если не меня, — горячилась Бина.

При имени жены у Дувида сердце радостно забилось; за хлопотами и суетой онъ совсѣмъ забылъ про жену и про то маленькое существо, которое было невольной причиной столькихъ непріятностей и недоразумѣній. Онъ быстро подошелъ къ занавѣскѣ и заглянулъ туда. Тамъ бабушка Инда возилась съ чѣмъ-то, жалобно пищавшимъ. Дувиду жаль стало этого существа. Онъ вдругъ почувствовалъ къ нему такой приливъ нѣжности и любви, какого онъ до сихъ поръ никогда не испытывалъ. Это маленькое существо — его собственное, плоть отъ плоти его. А Хая? Онъ поднялъ на нее глава и встрѣтилъ ея мягкій любящій взглядъ.

— Уйди, уйди, — сказала она нѣжно. — Нельзя смотрѣть, когда ребенка купаютъ.

Дувидъ молча вышелъ и въ задумчивости подсѣлъ къ столу. Новыя ощущенія волновали его душу. Они и смущали и радовали его. Въ общемъ онъ былъ счастливъ.

II.

Бабушка Инда и бабушка Бина чуть не поссорились между собой изъ-за того, кому изъ нихъ нести малютку въ синагогу. Ни одна изъ нихъ не хотѣла уступить другой этой чести.

Бина стояла на своемъ правѣ, какъ бабушка, приводя при этомъ и тотъ резонъ, что она здоровѣе бабушки Инды, и ей ни почемъ будетъ донести крошку на рукахъ. Бабушка же Инда основывала свое право на обычаѣ. Когда, 20 лѣтъ тому назадъ, у Хаимъ Арона родился сынъ, и его нужно было нести въ синагогу, то никто и не думалъ устранять ее, Инду, отъ ея прямой обязанности. Въ споръ, однако, вмѣшалось нѣсколько старыхъ женщинъ. Онѣ, какъ дважды два, доказали, что ни бабушка Бина, а тѣмъ болѣе бабушка Инда, не въ состояніи будутъ донести малютку до синагоги, до которой было очень далеко, и что эту обязанность должна взять на себя длинноногая Яхна. Послѣдняя славилась своей физической силой. Такимъ образомъ, Яхна, никогда не цѣнившая своихъ физическихъ преимуществъ, теперь сразу выросла въ собственныхъ глазахъ. Имѣя бабушку Бину съ одной стороны, Инду съ другой и съ десятокъ почтенныхъ старухъ впереди и позади себя, она торжественно выступила въ путь, не сводя глазъ со спящаго малютки, котораго она едва чувствовала въ своихъ крѣпкихъ мускулистыхъ рукахъ.

Хотя было еще очень рано, но со всѣхъ сторонъ въ синагогу спѣшили запоздалые мущины и женщины въ праздничныхъ костюмахъ. Преимущественно встрѣчались женщины, такъ какъ большинство мущинъ, еще наканунѣ, послѣ вечерней трапезы, забравшись въ синагогу, оставались тамъ уже всю ночь и вовсе не уходили домой. По мѣрѣ приближенія къ синагогѣ кортежъ увеличивался подростками. Взрослые мущины считали для себя неприличнымъ вмѣшаться въ толпу женщинъ. Всю дорогу бабушка Инда и бабушка Бина торжественно молчали, тогда какъ кругомъ нихъ всѣ жужжали, какъ пчелы. Но когда кортежъ дошелъ до дверей, ведущихъ въ женскую половину синагоги, Инда вдругъ нагнулась къ Яхнѣ, быстро выхватила изъ ея рукъ малютку и, съ несвойственной ея возрасту быстротой, стада подыматься по лѣстницѣ. Бабушка Бина успѣла только ротъ раскрыть отъ удивленія и замахать руками отъ злости. Но дѣло было сдѣлано, и волею-неволею пришлось съ этимъ помириться и послѣдовать за остальными.

— Ничего, — утѣшала она себя въ слухъ, — Всевышній видитъ мои желанія.

Женская половина была уже биткомъ набита молящимися, и вновь пришедшимъ съ трудомъ удалось добраться до своихъ мѣстъ. Для бабушки Бины и бабушки Инды были приготовлены мѣста въ самомъ почетномъ ряду. Съ ихъ появленіемъ среди присутствующихъ воцарилась на время тишина. Но вслѣдъ затѣмъ опять поднялся невообразимый шумъ, среди котораго въ равныхъ углахъ уже слышались глухія рыданія и истерическія всхлипыванія. Женщины молились горячо. Блѣдныя лица и покраснѣвшіе отъ словъ глаза свидѣтельствовали объ ихъ душевномъ состояніи. Однѣ произносили слова молитвы тихимъ шопотомъ, другія читали громко съ увлеченіемъ, ударяя на каждое слово, благоговѣйно подымая глава къ небу и простирая руки къ востоку. Не умѣющія читать группировались вокругъ чтицъ, ловили каждое, произнесенное послѣдними слово, тоже подымали глаза и простирали руки… Всюду слышались сдержанные вздохи, страстныя выкрикиванія… Всѣ призывали невидимое Божество, стараясь приблизиться къ Нему, умилостивить Его, то трогательнымъ словомъ молитвы, то экзальтированнымъ взглядомъ, то страстнымъ тѣлодвиженіемъ. Въ душномъ, спертомъ воздухѣ чувствовалось общее напряженіе. Это была настоящая атмосфера для страстныхъ порывовъ и религіознаго экстаза, которымъ не могли не поддаваться экзальтированныя и ослабленныя постомъ и молитвой женщины. Бабушка Бина и бабушка Инда не умѣли читать и обыкновенно пользовались услугами какой-нибудь чтицы. На этотъ разъ роль чтицы взяла на себя длинноногая Яхна, усѣвшаяся по этому случаю на почетномъ мѣстѣ противъ бабушки Бины; но ни Бина, ни Инда, не смотря на мастерское чтеніе Яхны, не повторяли за ней слова молитвы. Вначалѣ имъ мѣшалъ слабый крикъ младенца. Но когда послѣдній, уставшій и убаюканный гуломъ голосовъ, притихъ, обѣ женщины сосредоточили все свое вниманіе на томъ, что дѣлалось внизу, въ мужской половинѣ. Сквозь небольшія рѣшетчатыя отверстія, продѣланныя въ стѣнѣ, снизу доносились стройные мелодическіе голоса пѣвчихъ, прерываемые порою громкимъ и страстнымъ выкрикиваніемъ самого кантора. Мущины держали себя еще сдержанно. Шло только утреннее богослуженіе, и каждый молился про себя. Отъ времени до времени, однако, и внизу слышались громкіе вздохи и всхлипываніе. И здѣсь, какъ и наверху, въ женской половинѣ, молящихся было больше, чѣмъ мѣстъ, и многіе ютились у входа, въ передней. На эстрадѣ, устроенной въ самомъ центрѣ синагоги, еще никого не было. Нѣсколько разъ, впрочемъ, туда уже взбирался ребъ Іейкевъ, осматривалъ, все ли приготовленное въ порядкѣ, и затѣмъ, хотя этого еще не требовалось, громкимъ хлопаніемъ о столъ деревянной хлопушкой призывалъ къ тишинѣ.

Эти то хлопанія больше всего занимали теперь Инду и Бину. Бабушка Инда каждый разъ вскакивала и подбѣгала къ рѣшетчатому отверстію, чтобы посмотрѣть внизъ, а бабушка Бина, на рукахъ которой теперь покоился младенецъ, еще ближе нагибалась къ маленькому личику его, красному и сморщенному, какъ ея собственное лицо. При этомъ сердце ея переполнялось какимъ-то тоскливымъ, но въ тоже время захватывающимъ чувствомъ, а изъ глазъ струились слезы…. Въ эту минуту она думала не о Богѣ, не о грозномъ и справедливомъ Судьѣ всѣхъ живущихъ на землѣ, возсѣвшемъ сегодня на Вышній Престолъ, чтобы судить народъ Израильскій; она думала о томъ маленькомъ безсильномъ существѣ, которое было ей почему-то такъ дорого, такъ близко. Вотъ — вотъ придутъ и возьмутъ у нея малютку, понесутъ внизъ, обнажатъ его крохотное тѣльце, и лезвіе остраго ножа коснется его.

— Будь милосердъ, Всевышній! услышь молитву мою, какъ нѣкогда услышалъ молитву праотца Авраама, — шептали сухія, истресканныя отъ жары и жажды губы бабушки Бины. — Будь милосердъ къ невинному младенцу!

Хлопаніе мало по малу замирало. Бабушка Инда опять усаживалась на свое мѣсто, а Яхна снова принималась за чтеніе. Стоны и всхлипыванія слышались со всѣхъ сторонъ. Въ неявнѣе напряженномъ состояніи находился и Дувидъ. Сердце его то билось, то замирало, по мѣрѣ приближенія роковой минуты. Закутавшись въ свой новый, отороченный серебромъ талесъ и опустивъ голову на руки, онъ тихо и горячо молился. О чемъ — онъ самъ не зналъ. Его мысли были спутаны, голова горѣла какъ въ лихорадкѣ. Онъ весь былъ точно наэлектризованъ, и изъ его груди вырывались тяжелые, болѣзненные вздохи. Порою онъ совсѣмъ переставалъ молиться, прислушиваясь то къ пѣнію кантора, то къ сдержаннымъ всхлипываніямъ сосѣда, то къ хаотическому гулу, доносившемуся изъ женской половины. Тогда онъ впоминалъ о бабушкѣ Индѣ, о бабушкѣ Бинѣ и о томъ крохотномъ существѣ, которое было плоть отъ плоти его.

— Что съ нимъ будутъ дѣлать? Неужели сегодня, сейчасъ!

И, какъ бы пристыженный грѣховностью своихъ мыслей, онъ снова принимался за молитву и еще съ большею горячностью вчитывался въ слова, смыслъ которыхъ онъ едва въ состояніи былъ уловить. Вдругъ онъ почувствовалъ, какъ кто-то коснулея его плеча. Онъ поднялъ голову и увидѣлъ передъ собой р. Іейкева въ черной плисовой ермолкѣ и длинной бѣлой рубахѣ съ широкими рукавами. Дувидъ вздрогнулъ и взглянулъ на него сухими, воспаленными главами.

— Ступайте на эстраду, р. Дувидъ, — торжественно сказалъ р. Іейкевъ; — тамъ уже всѣ и ждутъ васъ.

На эстрадѣ дѣйствительно ужъ находилось порядочное общество. Тутъ были всѣ, кто принималъ или хотѣлъ принимать участіе въ обрядѣ обрѣзанія. Впереди всѣхъ стоялъ раввинъ, раби Нухимъ, маленькій толстый старичекъ въ бѣдой шелковой ермолкѣ и черномъ атласномъ балахонѣ. Длинные до подбородка локоны и маленькая козлиная бородка придавали добродушному лицу раби Нухима нѣсколько смѣшное выраженіе. Рядомъ съ нимъ въ такой же ермолкѣ и такомъ же атласномъ балахонѣ межепольскій богачъ, Хаимъ-Аронъ, плотный, коренастый человѣкъ лѣтъ подъ 50, съ окладистой бородой съ просѣдью и чисто еврейскимъ носомъ. Умные, проницательные глаза, гордая осанка и та самоувѣренность, съ которой держался Хаимъ-Аронъ, сразу изобличали въ немъ межепольскаго богача и воротилу. Тутъ же находился и операторъ, толстый мужчина съ краснымъ лицомъ. Около этихъ лицъ группировались остальные почетные обыватели Межеполя, то ближе, то дальше отъ раби Нухима и Хаимъ-Арона, смотря со тому, кто какое мѣсто занималъ въ межепольскомъ обществѣ по богатству и происхожденію. Въ самомъ углу эстрады виднѣлась типичная голова Гиршеля. Костюмъ его былъ тотъ же, въ которомъ онъ два дня тому назадъ явился къ Дувиду.

На эстрадѣ было далеко не тихо. Густой басъ Хаймъ-Арона сживался съ тоненькимъ голоскомъ раби Нулика. Ихъ ежеминутно перебивалъ длинный и тощій лабазникъ р. Фроимь, а ему въ свою очередь не давалъ говорить торговецъ рыбой и дегтемъ р. Файвель, маленькій юркій человѣчекъ, имѣвшій слабость вмѣшиваться во всѣ дѣла общины. Дальше уже нельзя было разобрать, кто говоритъ, и кто отвѣчаетъ, кто за что стоитъ, кто что оспариваетъ. Кругомъ эстрады лѣпились любопытные разныхъ возрастовъ. Былъ первый перерывъ, и большая часть молящихся вышла изъ синагоги на обширный дворъ, чтобы освѣжиться и отдохнуть. Въ синагогѣ было невыносимо душно и жарко. Чувствовался удушливый запахъ горящаго воску, смѣшанный съ парами амміачныхъ солей и человѣческаго пота.

Синагога теперь не производила того глубокаго потрясающаго нервы впечатлѣнія, какъ за часъ тому назадъ, когда при блѣдномъ мерцаніи сотенъ восковыхъ свѣчей слышался страстный призывъ кантора къ смиренію и покаянію. Теперь всѣ были утомлены испытаннымъ напряженіемъ и вяло сидѣли на своихъ мѣстахъ или спѣшили выходить на чистый воздухъ. Только эстрада волновалась. Всѣ ждали Дувида. Наконецъ и онъ явился, блѣдный, еле передвигая ноги. За нимъ шелъ р. Іейкевъ.

— Ну, вотъ и Дувидъ, — сказалъ Хаимъ-Аронъ; — теперь, я думаю, вопросъ рѣшенъ. Такъ какъ никто больше меня не жертвуетъ, то сандекъ остается за мной.

Въ эту минуту кто-то дернулъ за рукавъ Дувида.

Онъ оглянулся и увидѣлъ Гиршеля.

— Дувидъ, — сказалъ взволнованнымъ голосомъ Гиршель; — они меня не считали въ числѣ участвующихъ. Неужели ты забылъ?

— Неужели…-- машинально повторилъ за нимъ Давидъ, рѣшительно не понимая, о чемъ идетъ рѣчь.

— Такъ напомни, скажи же, — торопилъ его Гиршель. — Ты же самъ третьяго дня вечеромъ обѣщалъ мнѣ…

Голосъ у Гиршеля дрожалъ отъ волненія и нетерпѣнія.

Одно мгновеніе Дувидъ что-то соображалъ, потомъ онъ сразу пріободрился и несмѣлымъ голосомъ сказалъ:

— Господа, еще р. Гиршеля вы забыли.

— Какого Гиршеля? — спросилъ Хаимъ-Аронъ.

— Меня, — отвѣтилъ за себя Гиршель.

— Васъ? — Вы бы, р. Гиршель, лучше за своими лошадьми присмотрѣли, чѣмъ соваться куда не слѣдуетъ, — сказалъ Хаимъ-Аронъ, презрительно взглянувъ на Гиршеля.

— Сказалъ я вамъ, р. Гиршель, не соваться, — шепнулъ ему на ухо р. Іейкевъ.

— Вы, раби Хаимъ-Аронъ, забываете, что сегодня день Страшнаго Суда и что въ этотъ день за моими лошадьми обыкновенно ходитъ Грицько.

— Все же таки, р. Гиршель, вамъ не мѣсто здѣсь. Вы видите, что тутъ именитые хозяева.

— А развѣ я у моихъ лошадей не изменитъ? Спросите-ка у лѣвой пристяжки…

— Вы, р. Гиршель, никогда въ хедерѣ не учились и приличій не знаете.

— Но я знаю, чего я хочу и что получу. Спросите мою лѣвую пристяжку. Она тоже любитъ иногда колѣнца выкидывать, но я совсѣмъ не трусъ, и хотя Талмуду не учился, но Всевышній меня разумомъ не обидѣлъ… Слушайте, именитые хозяева, что я вамъ скажу: сегодня день Страшнаго Суда и сегодня обрядъ обрѣзанія, и я хочу наравнѣ со всѣми исполнить хотя бы самую послѣднюю обязанность! Чортъ побери, еслибъ я такъ резонно говорилъ своимъ лошадямъ, они давно бы меня поняли.

— Гиршель правъ, Гиршель правъ! — слышалось въ заднихъ рядахъ, надо дать Гиршелю обязанность. Раби Нухинъ, скажите вы свое слово; что жъ вы молчите?

— Что касается меня…-- началъ раввинъ, но его прервалъ Ханнъ Аронъ.

— Этому никогда не бывать, — сказалъ онъ гордо, — чтобъ я и Гиршель-фурманъ стояли рядомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, это невозможно, и я не согласенъ! — фистулой крикнулъ маленькій Файвель.

— И я, — въ свою очередь сказалъ длинный Фроимъ.

— А мы желаемъ! — слышалось въ заднихъ рядахъ, на ступенькахъ эстрады и внизу въ залѣ.

— Хаимъ-Аронъ и такъ насильно захватилъ самую почетную обязанность! — крикнулъ кто-то въ толпѣ.

— Господа, — сказалъ Гиршель настолько громко, насколько это позволяли ему его голосовыя средства. — Нашъ раввинъ получитъ сандекъ. Пусть подохнетъ моя тройка, если это такъ не будетъ. Я покупаю сандекъ для раби Нухима. Даю 10 р. и 40 пудовъ муки для бѣдныхъ.

Заявленіе Гиршеля-фурмана до такой степени было неожиданно для всѣхъ присутствовавшихъ, что въ синагогѣ на минуту воцарилась мертвая тишина. Сотни головъ, молодыхъ и старыхъ, въ ермолкахъ, въ мѣховыхъ шапкахъ, въ картузахъ, точно застыли въ ожиданіи того, что будетъ. Солнечный свѣтъ, падавшій изъ узкихъ стрѣльчатыхъ оконъ и смѣшанный съ желтымъ пламенемъ восковыхъ свѣчей, своеобразно освѣщалъ всю эту пеструю толпу.

Болѣе всѣхъ былъ пораженъ Хаимъ-Аронъ. Онъ сначала взглянулъ на Гиршеля, потомъ на своихъ сосѣдей, потомъ на окружающую его толпу, которая упорно молчала. Отъ этой гробовой тишины ему жутко стало. Что, если онъ въ самомъ дѣлѣ поступилъ нехорошо; если Всевышній приметъ его поступокъ за излишнее высокомѣріе! Холодный потъ выступилъ у него на лбу.

— Господа…-- началъ онъ, собравъ остатки своихъ силъ.

Но его никто не слушалъ. Толпа уже очнулась отъ своего оцѣпенѣнія и теперь шумѣла, какъ морской прибой. Трудно было разобраться въ этомъ хаосѣ всевозможныхъ голосовъ. Нѣсколько разъ р. Іейкевъ пробовалъ призывать къ порядку, но его хлопушка заглушалась общимъ шумомъ. Было, однако, ясно, что большинство на сторонѣ Гиршеля и что дѣло Хаймъ-Арона проиграно безапелляціонно. Хаимъ-Аронъ, не добившись слова, направился къ ступенькамъ эстрады, въ надеждѣ, что его позовутъ назадъ, что, наконецъ, его единомышленники, Фроимъ и Файвель, послѣдуютъ за нимъ. Но ни Фроимъ, ни Файвель не шевелились и даже не смотрѣли на него. Въ эту минуту кто-то крикнулъ: «новорожденнаго несутъ, сторонитесь, новорожденнаго несутъ!». И, незамѣтно для самого себя, Хаимъ-Аронъ очутился вдругъ въ заднихъ рядахъ. Взоры всѣхъ были устремлены теперь на бабушку Бину и бабушку Инду, которыя, остановившись у входа, ждали, чтобъ у нихъ приняли плачущаго младенца. Эту обязанность исполнилъ Гиршель. Счастливый и сіяющій, онъ донесъ младенца до эстрады, гдѣ цѣлая толпа ждала своей очереди. Младенецъ, переходя изъ рукъ въ руки, очутился, наконецъ, въ рукахъ раввина.

Дувидъ, ошеломленный предшествовавшей сценой, теперь пришелъ въ себя. Крикъ младенца отрезвилъ его. Инстинктивно онъ закрылъ глава, и когда снова открылъ ихъ, онъ увидѣлъ только окровавленное лезвіе ножа. Все было уже кончено, и всѣ поздравили-его съ сыномъ Іосифомъ.

— Пусть онъ будетъ прекрасенъ и цѣломудренъ, какъ библейскій Іосифъ, — наставительно произнесъ раби Нухимъ.

— И отваженъ, какъ мой конюхъ Грицько, который даже чорта не боится, — улыбаясь сказалъ Гиршель.

Перерывъ кончился. У амвона уже стоялъ канторъ, закутанный въ талесъ и окруженный пѣвчими. Залъ снова наполнился молящимися, спѣшившими занять свои мѣста. Въ это время бабушка Бина и Инда спѣшили домой съ своей дорогой ношей. Ихъ никто не сопровождалъ. Маленькій Іосифъ теперь былъ только восьмидневный младенецъ, и, какъ таковой, онъ ужъ больше никого не интересовалъ. Общественный эгоизмъ взялъ отъ него свою дань и теперь забылъ о немъ…

III.

Праздники прошли весело въ Межеполѣ. Дни стояли чудные. Въ воздухѣ было такъ тепло, что не только день, но и часть ночи можно было проводить въ «кущахъ» и любоваться голубымъ небомъ и звѣздами. Благодаря хорошей погодѣ, крестьяне изъ окрестныхъ деревень съѣзжались со своими продуктами на базаръ, и торговля шла бойко. Дувидъ тоже много торговалъ. Въ его галантерейной лавкѣ, находившейся въ самомъ центрѣ базара, цѣлый день толпился народъ. Онъ не успѣвалъ удовлетворять всѣхъ требованій. Хая еще была въ постели, хотя чувствовала себя хорошо и могла бы отлично сидѣть въ лавкѣ. Но это было бы противно обычаю, да кромѣ того бабушка Бина боялась дурного глаза. Маленькій Іосифъ росъ не по днямъ, а по часамъ. Однимъ словомъ, Дувидъ могъ бы быть совсѣмъ доволенъ, еслибы его не смущала исторія съ Хаимъ-Арономъ. Какъ и всѣ въ Межеполѣ, онъ кредитовался у Хаимъ-Арона, и теперь боялся, чтобы тотъ не отказалъ ему въ кредитѣ. Въ праздникъ Симхасъ-Торы, когда весь городъ почти отправился въ Хаимъ-Арону, который въ этотъ день отлично угощалъ, и Дувидъ пошелъ къ нему, въ надеждѣ помириться съ нимъ и доказать ему, что онъ, Дувидъ, ни въ чемъ не виноватъ. Но Хаимъ-Аронъ принялъ его очень холодно, и ни въ какія объясненія съ нимъ вступать не захотѣлъ,

— Теперь некогда, въ другой разъ. Мы вѣдь съ тобой не въ послѣдній разъ видимся.

— Не хочетъ, такъ не нужно!.. — мысленно сказалъ себѣ Дувидъ, — Богъ дастъ, и безъ него обойдусь!..

Дѣйствительно, необходимости въ новомъ займѣ не предвидѣлось, а срокъ стараго долга былъ еще далеко впереди. Дувидъ думалъ теперь о томъ, какъ бы расширить свою торговлю, получить больше кредитѣ и самому съѣздить въ Бердичевъ или даже въ Харьковъ за товарами. Хая вполнѣ сочувствовала его планамъ, тѣмъ болѣе, что кто-то распустилъ слухъ, что въ городъ придетъ на постой цѣлый баталіонъ солдатъ. Значитъ, торговля пойдетъ бойко. Всѣхъ довольнѣе была бабушка Бина. Она по цѣлымъ днямъ няньчилась съ маленькимъ Іосифомъ; купала его, пеленала, смазывала масломъ, клала въ его колыбельку на ночь пергаментный свитокъ съ заповѣдями, чтобы злые духи не смущали малютку во снѣ и пр. Она смотрѣла на маленькаго Іосифа не только какъ на своего внука, сына ея младшей дочери, но и какъ на своего кадиша и будущее свѣтило во Израилѣ. Въ ея воображеніи Іосифъ рисовался уже юношей, изучающимъ Талмудъ и вступающимъ въ споры съ авторитетными учеными. Слава о его учености распространяется по всему свѣту, и многія общины хотятъ имѣть его у себя раввиномъ.

— Да, бабушка Инда, мой Іосифъ будетъ раввиномъ. Запомните мое пророчество.

— Дай Богъ!

Бабушка Инда каждый день навѣщала роженицу и наставляла ее своими совѣтами. Опыта у нея было много, Въ теченіе всей своей долголѣтней жизни, она дѣлила время между акушерскими обязанностями и заботами о бѣдныхъ и больныхъ. Акушерской практикой она стала заниматься еще въ молодости; потомъ, когда она убѣдилась, что у нея потомства не будетъ и трудиться не для кого, она все свое свободное время посвятила бѣднымъ и больнымъ. Паціентовъ, въ особенности бѣдныхъ, у нея всегда было много. Она вѣчно хлопотала, собирала, распредѣляла. Болѣе дѣятельной благотворительницы, чѣмъ бабушка Инда, въ Межеполѣ не было. Теперь она была занята болѣе, чѣмъ когда либо. Нужно было распредѣлить между бѣдными города пожертвованіе Гиршеля-фурмана. Эта была трудная задача. Бабушка Инда никогда не имѣла въ рукахъ такой суммы для раздачи. Нужно было поневолѣ подыскать себѣ помощницу. Бабушка Инда подумала было о Бинѣ, но та была занята своими новыми обязанностями, и Инда обратилась за помощью къ Яхнѣ. Яхна была вдова, имѣла шестнадцатилѣтнюю дочь, красавицу Зельду, и была извѣстна своимъ достаткомъ. Она имѣла подвижную лавочку и торговала исключительно по базарнымъ днямъ. Въ остальные дни она была свободна и потому приняла съ удовольствіемъ предложеніе Инды, льстившее ея самолюбію. Цѣлыхъ двѣ недѣли Инда и Яхна трудились надъ распредѣленіемъ среди бѣдныхъ денегъ и муки, и всѣ эти двѣ недѣли все населеніе волновалось такъ, какъ будто рѣшались міровые вопросы. Такое волненіе не могло, конечно, ускользнуть отъ дѣятельнаго ока мѣстнаго начальства въ лицѣ квартальнаго Кржипинскаго. Межепольцы были увѣрены, что въ данномъ случаѣ былъ доносъ, и что доносчикомъ явился занимающій должность десятника при сборщикѣ податей, Вельвеле. Это былъ маленькій, плюгавенькій старичокъ, ехидный и злой, съ вывороченными отъ воспаленія нижними вѣками, что придавало его лицу отвратительное выраженіе, пугающее не только дѣтей, но и взрослыхъ, видѣвшихъ его въ первый разъ. Благодаря этому физическому пороку, межепольцы прозвали его «покойникъ», на томъ, будто, основаніи, что злые люди послѣ смерти принимаютъ такой видъ, когда въ наказаніе за свою нечестивую жизнь, они обречены шататься по міру и пугать людей. Вельвеле не пользовался симпатіей своихъ согражданъ и жилъ съ ними въ вѣчномъ антагонизмѣ.

Какъ полицейская власть онъ имѣлъ возможность на каждомъ шагу пакостить межепольцамъ и доносить на нихъ, когда онъ былъ чѣмъ нибудь недоволенъ. За то межепольцы тоже мстили Вельвеле: не приглашали его на семейныя торжества, лишали его синагогальныхъ почестей во время большихъ праздниковъ и пр. Бабушка Инда, въ особенности, не любила Вельвеле и никогда не принимала его въ разсчетъ при раздачѣ по жертвованій. То же случилось и теперь. Вотъ онъ и донесъ.

Межепольцы до того привыкли къ строгому обращенію съ ними квартальнаго Кржипинскаго и вымогательству съ его стороны, что никогда не вдавались въ критику тѣхъ обвиненій, которыя онъ на нихъ взводить.

— «Продается, значитъ, нужно платить», — говорили межепольцы. Но, съ другой стороны, Кржипинскій былъ человѣкъ закона и всѣ свои придирки старался оформить и узаконить. Съ этой цѣлью онъ постоянно натравливалъ на межепольцевъ Вельвеле и при малѣйшемъ столкновеніи являлся самолично. Узнавъ о крупномъ пожертвованіи Гиршеля, Кржипинскій сильно вознегодовалъ и, призвавъ къ себѣ Вельвеле велѣлъ докладывать все дѣло, какъ было. Проникшись, такъ сказать, сущностью дѣла, онъ, послѣ разсказа Вельвеле, послалъ за Гиршелемъ, Дувидомъ и бабушкой Индой. Бабушка Инда, никогда не имѣвшая дѣла съ полиціей, сильно перепугалась и наотрѣзъ отказалась слѣдовать за Вельвеле. Но къ нему на помощь вскорѣ явился десятникъ Гаврила, гроза и страшилище межепольцевъ. Это былъ высокій, сухой старикъ съ суровыми какъ бы застывшими чертами лица, съ жесткими подстриженными усами и сѣдой, щетинистой бородой, которую онъ брилъ только по большимъ праздникамъ. Сѣдыя, нависшія брови дѣлали его лицо еще болѣе грознымъ, чѣмъ это было на самомъ дѣлѣ. Такъ какъ Вельвеле-«покойникъ» и Гаврила-десятникъ пользовались плохой репутаціей среди межепольцевъ, то одно ихъ появленіе уже было равносильно самому строгому наказанію. Недаромъ бабушка Инда вся затряслась, когда увидѣла вошедшаго Гаврилу. Не говоря ни слова, послѣдній взялъ бабушку на плечи и вынесъ изъ комнаты, къ величайшему ужасу межепольскихъ обывателей и обывательницъ, толпой сбѣжавшихся въ домику Инды. Къ счастью бывшіе тутъ Дувидъ и Гиршель, освободили бабушку Инду изъ объятій Гаврилы, при чемъ Дувидъ всунулъ неугомонному десятнику два мѣдныхъ пятака и сказалъ:

— Придешь ко мнѣ домой, дамъ еще чарку водки.

— А я привяжу тебя къ хвосту моей лѣвой пристяжки и пущу въ поле, — въ свою очередь пообѣщалъ Гиршель.

— Ну, знаемъ, тебя, бісовъ сынъ — открысился на него Гаврила, — никогда чарки не поднесешь; извѣстно, «апикоресъ»!

— Ахъ ты, хамово отродье! Подожди, поѣду въ Бердичевъ, привезу тебѣ крѣпкую веревку.

— Я не Гаманъ твой, чтобъ меня вѣшали. А вотъ васъ всѣхъ троихъ высѣкутъ. Не будь я Гаврила, если не такъ. Ну, ступайте, бісовы дѣти. Вельвеле, не правда-ли, ихъ высѣкутъ?

Не смотря на то, что Гиршель и Дувидъ не особенно были напуганы призывомъ квартальнаго и знали заранѣе, чѣмъ кончится вся эта исторія, однако, замѣчаніе Гаврилы заставило ихъ обоихъ поблѣднѣть. Квартальный Кржипинскій былъ большой самодуръ, и его выходки часто ставили въ тупикъ мирныхъ обывателей Межеполя.

— Р. Гиршель, — шепотомъ сказалъ Дувидъ, — я захватилъ съ собою подфунта чаю и кисетъ табаку. Не мало-ли будетъ…

— За что-же ему больше? Въ Бердичевѣ и этого не дадутъ теперь.

— Въ самомъ дѣлѣ? — наивно спросилъ Дувидъ.

— Когда я, въ послѣдній разъ, набралъ пассажировъ въ Одессу, между ними былъ одинъ молодой панъ; онъ меня и спрашиваетъ: — а что квартальные у васъ еще берутъ взятки? — Берутъ, — говорю я. — Вотъ скоро перестанутъ брать…-- Жаль только, что моя пристяжка заболѣла. Много интереснаго разсказывалъ этотъ панъ.

Квартальный Кржипинскій уже ждалъ у себя на крыльцѣ. Такъ какъ былъ еще ранній часъ, то онъ былъ въ халатѣ и туфляхъ на босую ногу. Волосы его были всклочены, а вѣки вздуты и красны.

Во рту онъ держалъ длинную трубку, которая еле дымилась. Кржипинскій былъ еще не старый человѣкъ, хотя, благодаря общему ожиренію и одутловатости, онъ казался старше своихъ лѣтъ, въ Межеполѣ онъ начальствовалъ уже очень давно, зналъ всѣхъ обывателей по именамъ, говорилъ съ ними на жаргонѣ и по пятницамъ любилъ пробовать фаршированную рыбу. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ былъ крайне строгъ и за малѣйшее отступленіе отъ закона, т. е. отъ его, Крижипинскаго, капризовъ, онъ немилосердно каралъ. Замѣтивъ бабушку Инду, шедшую позади Гиршеля и Дувида, онъ самодовольно улыбнулся и, сдѣлавъ удивленную мину, спросилъ ее на жаргонѣ:

— Ты, бабуся, зачѣмъ ко мнѣ приплелась?

Бабушка Инда, услыхавъ родную рѣчь, пріободрилась немного.

— Вы же, панъ, велѣли мнѣ придти.

— Я?…-- удивился Кржипинскій, — никогда. Мнѣ вотъ этихъ лоботрясовъ желательно было видѣть, — при этомъ онъ указалъ головою на Гиршеля и Дувида, стоявшихъ безъ шапокъ. — Но нечего дѣлать; разъ ты пришла, то и отвѣтъ держи!

— Ваше благородіе, — выступилъ впередъ Дувидъ, — осмѣлюсь вамъ сказать: я вчера только получилъ изъ Полтавы свѣжій турецкій табакъ и вотъ принесъ на пробу… Если понравится…

— Ага… Это хорошо; у меня весь табакъ вышелъ. Но это послѣ. Скажи лучше…

— Также свѣжій чай, самый что ни на есть китайскій. Въ Житомірѣ самъ губернаторъ его покупаетъ. Вотъ, посмотрите…-- И Дувидъ, вынувъ изъ-за пазухи два свертка, подалъ ихъ Кржипинскому. — Если понравится, то пришлите въ лавку, и я вамъ отпущу.

— Непремѣнно дамъ тебѣ торговать, — сказалъ Кржипинскій, внизъ изъ рукъ Дувида оба свертка. — Мнѣ и чай нуженъ. Ну, какъ здоровье твоей жены? Торгуетъ уже?

— Вчера въ первый разъ пришла въ лавку, — отвѣтилъ Дувидъ, польщенный вниманіемъ Кржипинскаго.

— Ну, передай ей отъ меня поклонъ: скажи, что какъ-нибудь загляну въ лавку; а Бинѣ скажи, чтобъ она фаршированной рыбы мнѣ прислала. Ужъ больно хорошо она ее приготовляетъ. И ты ступай, Инда. Этотъ болванъ Гаврила только напрасно тебя потревожилъ, бабуся…

— И мнѣ можно идти? — спросилъ молчавшій до сихъ поръ Гиршель.

— А, ребъ Гиршель, и ты тутъ?

— Развѣ, вы меня не видали?…

— Побей меня Богъ…

— Это вѣроятно оттого, что я пришелъ пѣшкомъ. Но моя лѣвая пристяжка сегодня захромала. Грицько говоритъ, что домовой къ ней ночью подбирался, но она его лягнула.

— А твой Грицько видѣлъ домового?

— Какъ же; за хвостъ его схватилъ.

— Почему же онъ его не задержалъ?

— Боялся, чтобъ ваше благородіе не разсердились.

— Ну, вотъ этотъ самый домовой сидитъ у меня въ холодной и ждетъ тебя, Гиршель! Гаврило, отведи ребъ Гиршеля въ холодную.

— А вы туда не придете, панъ квартальный? — спросилъ Гиршель, повидимому, нисколько не смущаясь.

— А мнѣ что же тамъ дѣлать?

— Вотъ видите, когда Грицко вчера схватилъ за хвостъ домового, то этотъ запустилъ ему, Грицко, свою лапу за пазуху и утащилъ у него кисетъ.

— Ахъ, каналья! А въ кисетѣ что было?

— Цѣлый серебрянный рубль.

— И до сихъ поръ никто у него не отобралъ кисета?

— Никто…

— Ну, такъ сходи, Гиршель, самъ и возьми у него кисетъ. Только вернись поскорѣе.

Гиршель не заставилъ себя долго ждать и чрезъ минуту вернулся и вручилъ Крижипинскому старый кисетъ изъ бычачьяго пузыря.

— А сиребрянный рубль гдѣ же? — пошаривъ въ кисетѣ, спросилъ Кржипинскій? — Нужно къ дѣлу приложить.

— Не хотѣлъ дать, каналья; говоритъ самъ его благородію вручу.

— Ахъ ты, старая бѣстія, — заливаясь добродушнымъ смѣхомъ, воскрикнулъ Кржипинскій. — Хитро придумалъ. Ну, да вѣдь не первый годъ я тебя знаю. Ну, ступай домой, да смотри у меня…

— Вотъ я на той недѣлѣ ѣду въ Бердичевъ, — сказалъ Гяршель, можетъ вашему благородію что-нибудь понадобится.

— Развѣ фунтъ-другой Жукова, — принявъ серьезную мину, отвѣтилъ Кржипинскій.

— Непремѣнно привезу.

— Скажу спасибо. А теперь ты свободенъ.

Дувидъ ждалъ Гиршеля у воротъ. Бабушки Инды давно уже не было. Гиршель разсказалъ ему послѣдовательно все, какъ было.

— Однако, смѣло съ вашей стороны, — замѣтилъ Дувидъ. — Вѣдь вы знаете нашего квартальнаго.

— Оттого то я такъ и поступилъ, что знаю его; — лукаво подмигивая, сказалъ Гиршель. — Спустя минуту онъ прибавилъ: когда тотъ панъ сказалъ мнѣ, что скоро перестанутъ брать взятки, я посмотрѣлъ на него, какъ на дурака. Какъ таки можно безъ взятокъ? Но теперь я самъ думаю, что возможно. За что, спрашивается, ты ему далъ полфунта чаю и пачку турецкаго табаку? Эхъ, Дувидъ, вотъ я и неученый, и Талмуда не знаю, а все же у меня тутъ — и онъ ткнулъ себя пальцемъ въ лобъ — многое вертится. Не такъ бы намъ жить нужно. Поѣзжай-ка, Дувидъ, хоть въ Житоміръ; тамъ все же не такъ, какъ у насъ.

Когда они вышли на базарную площадь, масса любопытныхъ обступила ихъ. Всѣхъ интересовалъ окончившійся такъ благополучно инцидентъ, и разспросамъ конца не было. Бабушка Инда, Дувидъ, а въ особенности Гиршель сдѣлались героями дня и весь городокъ ими интересовался, въ особенности понравилась всѣмъ находчивость Гиршеля. Самые умные люди Межеполя, какъ, напримѣръ, длинный Фроимъ и юркій Файвель, отдавали должную дань мудрости Гиршеля, а Хаимъ-Шимонъ, прозванный за свою ученость и любовь къ резонерству философомъ, даже вступилъ съ нимъ въ нѣкотораго рода ученый диспутъ.

— Что бы вышло изъ васъ, р. Гиршель, если бы вы учились Талмуду, — глубокомысленно сказалъ онъ.

— То же, что и теперь; я бы Гиршелемъ остался, — хладнокровно отвѣтилъ Гиршель.

— Ну, не говорите. Талмудъ сочинили благочестивѣйшіе и умнѣйшіе люди, какіе только существовали на свѣтѣ.

— Не спорю, — спокойно сказалъ Гиршель.

— Есть, и кромѣ Талмуда, хорошія книги, напр., кабалистическія.

— Я, вы знаете, неучъ, ребъ Хаимъ-Шимонъ; будь у женя сынъ, непремѣнно отдалъ бы его къ вамъ въ ученіе; но моя лѣвая пристяжка…

— Ничего, и ее можно бы отдать въ ученіе…

Всѣ расхохотались, и громче всѣхъ Гиршель.

— Ну, моя лѣвая къ вамъ въ ученіе не пойдетъ; да еще вопросъ, сьумѣете ли вы съ ней справиться.

Хаимъ-Шимонъ только теперь понялъ свою оплошность и сильно переконфузился. Однако, онъ не хотѣлъ казаться смѣшнымъ, въ особенности въ глазахъ такого неуча, какъ Гиршель.

— Въ Талмудѣ есть примѣры, — началъ онъ.

Но въ это время кто-то издали вамѣтидь идущаго на базаръ Кржипинскаго. Толпа мигомъ разсѣялась.

IV.

Слухъ о томъ, что въ Межеполѣ будетъ квартировать баталіонъ N-скаго полка, повидимому, не былъ вымышленный. Глубокой осенью Гиршель вернулся съ какими-то двумя пассажирами, изъ которыхъ одинъ былъ полковой портной, а другой маркитантъ. Оба они пріѣхали заранѣе высмотрѣть мѣстность, отыскать квартиры, завязать сношенія съ межепольскимъ торговымъ міромъ и пр. По ихъ словамъ, N — скій полкъ долженъ былъ къ веснѣ вступить въ Межеполь, въ окрестностяхъ котораго и назначенъ лагерный сборъ. Эта новость всполошила весь городъ. Съ одной стороны радовались, что съ вступленіемъ въ городъ войска оживится торговля, съ другой — межепольцевъ страшили постои, военныя повинности деньгами и натурой и многія другія соображенія. Старожилы, помнившіе квартированіе въ Межеполѣ К--го полка, разсказывали много ужасовъ про москалей. Однако, въ общемъ, больше радовались, чѣмъ огорчались.

Дувидъ, давно уже строившій планы насчетъ расширенія своей торговли и поѣздки въ одинъ изъ торговыхъ центровъ, окончательно рѣшилъ теперь осуществить свои мечты. Мысль о поѣздкѣ и радовала, и страшила его. Онъ никогда еще не выѣзжалъ изъ Межеполя далѣе, какъ за пять миль, да и такое путешествіе казалось ему большимъ. И вдругъ онъ очутится за 40—50 миль отъ своего родного мѣста, въ незнакомомъ городѣ, среди незнакомыхъ людей. Одно утѣшеніе было, что онъ ѣдетъ съ Гиршелемъ и что тотъ его въ обиду не дастъ. Хая, хотя ободряла его, но въ душѣ еще болѣе безпокоилась, чѣмъ самъ Дувидъ. Около двухъ недѣль шли сборы. Бина напекла всякихъ печеній въ такомъ количествѣ, что хватило бы за цѣлыхъ полгода; Хая приготовила бѣлье, платье, положила праздничный кафтанъ, вышитую бархатную ермолку и новый суконный, тоже вышитый мѣшокъ съ молитвенными принадлежностями. «Придется же показываться чужимъ людямъ и въ синагогу сходить», разсуждала она съ матерью, и обѣ женщины пришли къ тому заключенію, что среди чужихъ людей нужно себя показать съ самой лучшей стороны. Наконецъ все было готово, и въ одно прекрасное утро въ дому Дувида подкатила большая фурманская колымага, запряженная тройкой и набитая разными пассажирами. На козлахъ возсѣдалъ самъ Гиршель въ своемъ будничномъ костюмѣ, состоявшемъ изъ ватной кацавейки, смазныхъ сапогъ и теплой мѣловой шапки. Хотя еще было недѣль пять до пасхи, но въ этомъ году праздники наступали очень поздно, и въ воздухѣ уже пахло весной.

— Ну, Дувидъ, торопись, коли хочешь имѣть королеву въ первую пасхальную ночь! — весело воскликнулъ Гиршель, съ ловкостью юноши соскакивая съ высокихъ коэелъ.

— Неужели еще нужно сомнѣваться, что вы съ Божьей помощью вернетесь къ празднику домой? — сказала Бина, помогая выносить узлы и класть ихъ въ колымагу.

— Я не сомнѣваюсь, Бина; Богъ дастъ вернемся. Съ такими лошадьми, какъ мои, да не вернуться къ празднику. Послѣ этого и фурманомъ не стоитъ быть! — И онъ дружески потрепалъ своихъ лошадей.

Дувиду было отведено удобное мѣсто въ колымагѣ, но Гиршель ухитрился набрать такую массу пассажировъ, а послѣдніе — захватить съ собою такую массу узловъ, что когда Бина и Хая уложили всѣ вещи Дувида, то образовалась такая гора, что сѣсть въ колымагу не было рѣшительно никакой возможности. Начался ропотъ среди пассажировъ.

— Что вы тамъ бормочете, — сердито крикнулъ Гиршель; — ужъ если мои лошади не ропщутъ, то вамъ и подавно… Видно, никогда вы въ фурманской шкурѣ не были. Эй, сожмитесь маленько… вотъ такъ; а вы сядьте бокомъ. А ты бы, мой другъ, свои ноги выбросилъ за бортъ колымаги. Этакъ бы лучше. Ну, садись Дувидъ… мѣста много…

Дувидъ стоялъ какъ опущенный въ воду. Грустно было ему разстаться съ Хаей, у которой глаза были красны отъ словъ, и съ тѣмъ маленькимъ существомъ, которое она держала на рукахъ и которое смотрѣло на него такимъ чистымъ, яснымъ взглядомъ. Іосифъ, не смотря на свои полгода, былъ крупный, хорошо упитанный ребенокъ и обѣщалъ быть очень красивымъ. Хая поднесла его въ Дувиду. Дувидъ взялъ ребенка на руки, подержалъ нѣсколько минутъ, поцѣловалъ его и потомъ передалъ его Бинѣ.

— Ну, славный же у тебя бутузъ, — сказалъ Гиршель, оторвавшись на минуту отъ своихъ пассажировъ и подойдя въ Дувиду. — Настоящій принцъ! Будетъ ученый, запомни мое слово. Что, бутузъ, правда? Да, смотри, хорошенько разучи вопросы въ пріѣзду отца!..

— Охъ, дожить бы уже до того времени, — съ грустью проговорила Бина.

— Доживете, Богъ дастъ. Еще годика три-четыре, и вашъ Іосифъ насъ всѣхъ поразитъ. Ну, а теперь прощайте. Прощайся съ женой, Дувидъ.

Дувидъ застѣнчиво взглянулъ на жену, точно она была для него чужая женщина, и, пробормотавъ что-то и не подавая руки, вскочилъ въ колымагу.

— Съ Богомъ, съ Богомъ, да благословитъ Всевышній путь твой! — громко говорила Бина.

Туже напутственную молитву, но тихо, шептала и Хая. Когда все уже было готово, и Гиршель, ввязъ возжи въ руки, закричалъ: «вье!.. вье!».. изъ-за угла улицы выбѣжалъ какой-то человѣкъ съ большимъ узломъ за плечами.

— Ребъ Гиршель, ребъ Гиршель! — во все горло кричалъ, незнакомецъ.

Гиршель остановилъ лошадей и оглянулся назадъ.

— Не будь я еврей, если это не грязный Юкель, — сказалъ онъ полувесело, полусердито, Ну, братъ, опоздалъ. Ужъ я всѣхъ пассажировъ размѣстилъ.

Незнакомецъ тѣмъ временемъ, запыхавшись, успѣлъ добѣжать до колымаги.

— Куда же вы его посадите, ребъ Гиршель? — сказалъ кто-то изъ пассажировъ.

— А посадить нужно. Все же еврейская душа, — съ философскимъ спокойствіемъ разсуждалъ Гиршель, внимательно осматривая внутренность колымаги.

— Ну, полѣзай Юкель, да смотри, безъ ногъ.

— Какъ же такъ? — изумился Юкель.

— Дуракъ, не понимаешь! Ноги навѣсу держи? Ну, вье вье! — И хваленая тройка Гиршеля, слава которой распространялась даже дальше Бердичева, пошла слабой рысью, съ трудомъ таща грузную колымагу съ болѣе, чѣмъ десяткомъ пассажировъ. Еще нѣсколько минутъ Хая и Бина смотрѣли вслѣдъ за удалявшейся колымагой и, когда наконецъ послѣдняя скрылась за поворотомъ сосѣдней улицы, обѣ женщины вошли въ домъ. Хая наскоро покормила Іосифа и, осушивъ слезы, наполнявшія помимо ея воли ея красивые глаза, стала одѣваться, чтобы пойти въ лавку. Теперь лавка всецѣло осталась на ея рукахъ, но это нисколько ее не смущало. Въ дѣлѣ веденія торговли она нисколько не уступала мужу, если не превосходила его быстрой сообразительностью, умѣніемъ обходиться съ покупателями, выставлять лучшія качества своего товара и пр. Не даромъ межепольцы говорили, что у Дувида эйшисъ хаилъ, и что безъ такой жены ему бы не такъ хорошо жилось на свѣтѣ. Въ самомъ дѣлѣ, кромѣ своей красоты, Хая обладала живымъ, воспріимчивымъ умомъ и дѣятельнымъ характеромъ. Во всѣхъ почти дѣлахъ иниціатива принадлежала ей, и только традиціонное положеніе женщины ея среды не позволяло ей развернуть всѣхъ своихъ природныхъ способностей. Напротивъ, мягкій, уступчивый Дувидъ совсѣмъ не былъ подготовленъ къ торговлѣ. Его родители, люди съ достаткомъ, раньше хотѣли сдѣлать изъ него ученаго и, по тогдашнему обычаю, всецѣло окунули его въ талмудическую науку, удаляя отъ него все живое и реальное. Но когда отецъ Дувида умеръ, и послѣдній принужденъ былъ заняться дѣлами лавки, уже будучи женатымъ, ему пришлось очень круто. Вотъ тутъ то и сказались всестороннія способности Хаи, которая явилась, точно благодѣтельная фея, на выручку своему мужу.

Не успѣла Хая расположиться за прилавкомъ, какъ вошла Двойра, торгующая въ смежной лавкѣ свѣжей рыбой, дегтемъ и дрожжами.

— Знаешь новость, Хая?

— Что такое?

— Къ намъ мейтръ пріѣхалъ.

— Какой мейтръ?..

— Ахъ, Боже мой, мейтръ. Только что былъ у меня въ лавкѣ р. Іейкевъ. Вѣрно, говоритъ, апикойресъ какой-нибудь.

— А то зачѣмъ ему къ намъ пріѣхать. Къ тому же литовецъ.

— А извѣстно, что у нихъ въ сердцѣ крестъ вырѣзанъ.

— Какіе ужасы вы говорите, Двойра… Но кто онъ такой?.. Зачѣмъ онъ къ намъ пріѣхалъ?..

— Извѣстно, зачѣмъ. Чтобъ учить каллиграфіи.

— Каллиграфіи, — изумилась и, вмѣстѣ съ тѣмъ, почему-то обрадовалась Хая.

— Очень намъ нужна каллиграфія. Прожили мы свой вѣкъ и никогда ни пера, ни чернилъ не видали. Только расходъ лишній. Къ тому же не благочестивое это дѣло.

— Почему же? — возразила Хая. Но въ эту минуту въ лавку вошелъ какой-то мущина и робко остановился у дверей. Это былъ не межеполецъ, такъ какъ, во 1-хъ, ни Хая, ни Двойра его не знали, а во 2-хъ, и видъ у него былъ не межепольскій. Это былъ еще сравнительно молодой человѣкъ, худой, оборванный, съ черными глазами и черной же длинной бородой. Черные, точно посыпанные пухомъ локоны его торчали космами и казались короче принятаго у межепольцевъ размѣра. Напротивъ, волосы на головѣ не были острижены подъ гребенку и тоже прядями торчали на затылкѣ. Въ Meжеполѣ такую шевелюру носили только портные и цирюльники. Однимъ словомъ, все изобличало въ немъ не межепольца, а выходца изъ какой-то далекой страны, какою только могла быть Литва.

— Мейтръ…-- одновременно промелькнуло въ головахъ обѣихъ женщинъ, и онѣ многозначительно переглянулись.

— Что скажете? Что-нибудь купить хотите? — съ утонченной, выработанной практикой, вѣжливостью обратилась въ незнакомцу Хая.

— Мнѣ ребъ Дувида хотѣлось бы видѣть, — такъ же робко произнесъ незнакомецъ.

— Его нѣтъ. Онъ только сегодня уѣхалъ за товаромъ.

— За товаромъ?.. а далеко?

— Въ Бердичевъ.

— Въ Бердичевъ?

— А вы сами откуда?..

— Я? я издалека. — И по лицу незнакомца пробѣжала не то загадочная, не то страдальческая улыбка. — Я изъ Пинска.

— Изъ Пинска? — въ свою очередь удивилась Хая.

— Изъ Пинска! — воскликнула, не выдержавъ, Двойра. — Гдѣ же это Пинскъ? Это не Литва?..

— Литва.

Обѣ женщины снова переглянулись; затѣмъ Двойра спросила:

— Вы, не мейтръ-ли?

— Мейтръ, Ице-мейтръ; — прибавилъ незнакомецъ, видимо облегченный тѣмъ, что не ему первому пришлось отрекомендоваться.

Наступила короткая пауэа, во время которой только женщины чувствовали себя нѣсколько неловко, тогда какъ Ице-мейтръ, очевидно освоившись уже съ окружающей обстановкой, съ любопытствомъ оглядывалъ внутренность лавки. Потомъ, вынувъ изъ бокового кармана своего ободраннаго балахона цѣлую пачку бумагъ, приблизился въ прилавку.

— Вотъ видите; — сказалъ онъ, развернувъ пачку и кладя ее на столъ: — вотъ мой собственный почеркъ. Посмотрите. Умѣете читать? Нѣтъ? Какъ жаль! Все же вы можете видѣть каллиграфію. А вотъ еще. А тутъ цифры. У насъ всѣ умѣютъ писать. Ну хоть бы письмо мужу написать…

Ице улыбнулся, а Хая покраснѣла до корня волосъ. Ей стало стыдно, что она не умѣетъ писать. Двойра тоже ощущала нѣкоторую неловкость, стараясь скрыть это подъ видомъ равнодушія. Ице-мейтръ между тѣмъ краснорѣчиво развивалъ свои мысли о пользѣ писанія и хвалилъ свой методъ.

— Вотъ такъ я учу писать чернилами, а вотъ и карандашомъ… Но это уже послѣ, А вначалѣ у меня пишутъ мѣломъ на восковой бумагѣ. Вотъ смотрите. Хотя сто лѣтъ пищи, бумага не портится. Сотрешь мѣлъ и снова пиши, пока не научишься. Бумага вѣдь деньги стоитъ…

Въ лавкѣ собралась между тѣмъ толпа народу.

Торговки и торговцы изъ сосѣднихъ давокъ столпились вокругъ мейтра и съ любопытствомъ слѣдили за его объясненіями, сопровождавшимися демонстраціями. Больше всего всѣмъ понравился методъ писанія разведенымъ мѣломъ на восковой бумагѣ.

— Но кто же будетъ у васъ учиться, ребъ Ице? — сказалъ наконецъ мужъ Двойры, грубый и неотесанный Пинхесъ, который съ трудомъ читалъ по складамъ молитвы.

— Какъ кто? — съ сознаніемъ своего умственнаго превосходства, проговорилъ Ице. — Вы всѣ, а затѣмъ ваши дѣти.

— Держи карманъ. Не на что деньги тратить!

— Развѣ нашимъ дѣтямъ недостаточно знанія Талмуда и Торы, — авторитетно произнесъ длинный Фроммъ.

— Это вѣдь новшество, — прибавилъ Файвель.!

— Но это вѣдь нужно! — И Ице снова, и на этотъ разъ еще съ большимъ краснорѣчіемъ сталъ развивать передъ слушателями свои мысли. Это была для Ице лучшая реклама, какую онъ могъ только придумать для себя. Хотя онъ на этотъ разъ не думалъ убѣдить своихъ упорныхъ противниковъ, но зато не прошло и часа, какъ уже весь городокъ зналъ о пріѣздѣ Ице-мейтра, о его намѣреніяхъ, стремленіяхъ и пр. Одна Хая въ душѣ была согласна вполнѣ съ мейтромъ и, придя вечеромъ домой, долго думала о томъ, какъ бы научиться писать.

Ице-мейтръ скоро освоился въ Межеполѣ. Хотя онъ все еще не имѣлъ собственнаго угла и ночевалъ въ молитвенномъ домѣ, на голой скамьѣ, но онъ нисколько не унывалъ. Онъ зналъ, что рано или поздно онъ свое возьметъ, не здѣсь, такъ тамъ. Не даромъ же онъ столько проѣхалъ иди, вѣрнѣе. Прошелъ пѣшкомъ. «Чорта съ два онъ бы сюда пріѣхалъ, еслибы не Гиршель». Онъ случайно встрѣтился съ Гиршелемъ въ Житомірѣ, и когда тотъ узналъ, что онъ мейтръ, онъ радостно воскликнулъ:

— Поѣзжай къ намъ. Ручаюсь тебѣ головой, что ты въ концѣ концовъ отобьешь всѣхъ учениковъ у Хаимъ-Шимона. Да и нашимъ почтеннымъ хозяевамъ не мѣшало бы научиться рукоприкладству. Я, грѣшный, также не умѣю, а не мѣшало бы.

Мейтръ тогда не придавалъ приглашенію Гиршеля особеннаго значенія, разсчитывая пристроиться въ большомъ городѣ.

Но когда надежды его не оправдались, онъ, не долго думая, пустился въ путь, благо и багажъ его былъ не тяжелый, лишь старый суконный мѣшокъ съ молитвенными принадлежностями и нѣсколько прописей… Онъ былъ сильно огорченъ, узнавъ, что Гиршель, только за часъ тому назадъ, уѣхалъ. Тогда онъ рѣшился дѣйствовать своимъ обычнымъ путемъ, т. е., рекламировать себя, идя изъ дома въ домъ, изъ лавки въ лавку. Это былъ нѣсколько неудобный, но за то вѣрный способъ. Къ тому же Ице не привыкъ брезгать средствами. Пропутешествовать изъ Пинска въ Межеполь безъ гроша денегъ въ карманѣ, не всякій съумѣетъ. Даже Хаимъ-Шимонъ пришелъ въ умиленіе, услышавъ какъ путешествовалъ Ице.

— Да, — сказалъ онъ глубокомысленно, — изъ Пинска до Межеполя. А сколько это, примѣрно, будетъ миль. Впрочемъ — прибавилъ онъ, — въ старину наши знаменитые каббалисты и не то продѣлывали… Напримѣръ, раби Дейбъ-Соресъ…

— А вы думаете, я каббалѣ не учился? — задорно проговорилъ Ици.

— Ты?! — и Хаимъ-Шимонъ окинулъ его высокомѣрнымъ взглядомъ.

— О, я еще многое, кромѣ каббалы, знаю, — съ самохвальствомъ продолжалъ Ице, желая очевидно пустить пыль въ глаза Хаимъ-Шимону и другимъ слушателямъ.

— Что же ты еще знаешь? Ну, скажи, въ какой главѣ разсказано про чудо раби Смарагда.

Иде сказалъ и тутъ же прибавилъ:

— Все это пустяки. Подождите, когда я пріобрѣту учениковъ, я не то вамъ покажу. Да и вы сами, ребъ Хаимъ-Шимонъ, ко мнѣ учиться придете.

— Я?.. Къ такому молокососу, какъ ты! — вспылилъ Хаимъ-Шимонъ.

Къ концу третьей недѣли своего пребыванія въ Межеполѣ, Ице, зайдя какъ-то къ Хаѣ, чтобъ узнать, нѣтъ-ли извѣстій отъ Дувида, засталъ ее съ письмомъ въ рукахъ.

— Какъ хорошо, что вы зашли, ребъ Иде, — сказала обрадованная Хая; — получила я письмо отъ мужа и хотѣла ужъ идти къ Файвелю, чтобъ онъ мнѣ прочелъ. Вотъ вы прочтите. Плохо, когда сама не умѣешь читать. Непремѣнно научусь.

Ице развернулъ письмо и прочелъ его Хаѣ.

Письмо было писано чрезъ нѣсколько дней по пріѣздѣ въ Бердичевъ и заключало въ себѣ нѣкоторыя такія подробности чисто дѣлового характера, которыхъ посторонній человѣкъ, а въ особенности Файвель, главный конкурентъ Дувида, не долженъ былъ вовсе знать.

Когда Ице окончилъ чтеніе, Хая облегченно вздохнула.

— Они Богу, что вы подвернулись, — сказала она. — Чтобъ тамъ ни говорили, буду учиться!..

Рѣшеніе Хаи было безповоротно, и она условилась съ Ице, чтобъ онъ приходилъ къ ней по вечерахъ, при чемъ уговорилась съ нихъ относительно платы. Условились также соблюдать тайну. Однако, тайна скоро открылась, и главныхъ образомъ благодаря самому Ице, который разгласилъ ее съ цѣлью рекламы. Примѣръ Хаи сначала вызвалъ недоумѣніе, даже ропотъ. Въ душѣ однако всѣ завидовали молодой женщинѣ, и многіе искали только удобнаго случая, чтобы послѣдовать ея примѣру. Шансы мейтра очень быстро поднялись съ того момента, когда Хаимъ-Аронъ призвалъ его къ себѣ и, произведя предварительно подробный экзаменъ, поручилъ ему обучать письму и цифрахъ свою 14-ти-лѣтнюю дочку Сару. Поступкомъ Хаймъ-Арона было, такъ сказать, санкціонировано положеніе мейтра въ Межеполѣ, и предложенія посыпались къ нему одно за другимъ, тѣмъ болѣе, что зимній учебный сезонъ подходилъ къ концу, и многіе родители были озабочены, кому изъ учителей отдавать своихъ дѣтей.

Ребъ Іейкевъ спеціально обучалъ мальчиковъ отъ 4-хъ до 7-ми-лѣтняго возраста; ребъ Дейбеле занимался преподаваніемъ библіи, молитвъ и, отчасти, легкихъ трактатовъ Талмуда. У него учились мальчики до 13-14-ти-лѣтняго возраста. У него они обыкновенно кончали свое школьное образованіе и вступали въ жизнь, если не поступали для дальнѣйшаго усовершенствованія въ Талмудѣ въ Хаимъ-Шимону. Иногда въ Межеполь наѣзжали и другіе учителя и вступали въ соревнованіе то съ Лейбеле, то съ Хаимъ-Шимономъ; но они успѣха не имѣли и продержавшись одинъ сезонъ, уѣзжали. Ице-мейтръ, уже по самой кличкѣ своей, Богъ знаетъ откуда взятой, не могъ составить конкурренціи никому изъ представителей существовавшихъ въ Межеполѣ школъ. И если р. Іейкевъ, Дейбеле, а въ особенности Хаимъ-Шимонъ, интриговали противъ него, то просто потому, что они не могли свыкнуться съ мыслью о новомъ небываломъ явленіи въ Межеполѣ. Но Ице зналъ, съ кѣмъ имѣлъ дѣло, и не обращалъ на своихъ противниковъ никакого вниманія. Три рубля, полученные впередъ у Хаи за полный курсъ обученія, послужили ему основой его будущаго благополучія въ Межеполѣ. Хотя онъ все еще продолжалъ ночевать въ молитвенномъ домѣ, однако, онъ уже мечталъ теперь о собственной квартирѣ и высматривалъ, гдѣ удобнѣе и подешевле. Наконецъ онъ остановился на комнатѣ, которую за ненадобностью отдавала длинноногая Яхна. Это помѣщеніе имѣло очень много преимуществъ въ глазахъ Ице. Во 1-хъ, ея дешевизна, во 2-хъ Яхна, какъ женщина съ достаткомъ, не требовала платы впередъ, въ 3-хъ, она позволяла ему устроить въ комнатѣ школу, чего другія хозяйки не позволяли, боясь шуму. Для Яхны же это было все равно, такъ какъ она всѣ дни проводила на базарѣ. Но не всѣ выгоды были на сторонѣ мейтра. Яхна тоже была себѣ на умѣ и, отдавая, повидимому, на такихъ выгодныхъ условіяхъ комнату новому жильцу, она втайнѣ обдумывала, какъ бы отдать къ нему въ ученіе свою дочь, и въ то же время радовалась, что, наконецъ, въ ея домѣ водворился мущина,

За недѣлю до праздниковъ Ице переѣхалъ на новую квартиру и въ тотъ же день зашелъ въ портному Хаимъ-Іойне.

— Ну, ребъ Хаимъ-Іойне, сказалъ я вамъ, что на праздники дамъ вамъ заработать, — торжественно сказалъ Ице.

— Пока еще не вижу ничего. А вотъ когда я съ васъ мѣрку сниму.

Хаимъ-Іойне сидѣлъ на широкой лавкѣ, согнувшись въ три погибели надъ какой-то работой, которую онъ заканчивалъ. Это былъ сухой сгорбленный старикъ, добрый по натурѣ и честный до щепетильности. Мастеръ онъ былъ плохой, подмастерьевъ не держалъ, да и не для чего было. Но заказы у него были, и онъ ихъ добросовѣстно исполнялъ, сидя съ утра до вечера сгорбившись надъ работой. Дѣтей у него не было, а его жена, Енга, хотя и извѣстная сплетница, но смотрѣла на жизнь съ такимъ же философскимъ спокойствіемъ, какъ и ея мужъ, и не требовала отъ него ничего лишняго.

— Ну, такъ снимайте мѣрку!

Хаимъ-Іойне медленно отложилъ работу, положилъ иголку въ одну сторону, наперстокъ въ другую и потомъ, поднявъ голову, взглянулъ на мейтра.

— Такъ, такъ, значитъ, снимать мѣрку, — проговорилъ онъ, какъ бы про себя. — Хорошо… Мнѣ будетъ на что кушать мацу, а вы въ пристойномъ видѣ явитесь въ синагогу. Это хорошо!

— Необходимо! — сказалъ мейтръ. — Подождите, еще не то будете шить для меня. Дайте только время. Вѣдь я всего сколько здѣсь? Какія-нибудь четыре недѣли! А вотъ вы бы посмотрѣли, какіе успѣхи сдѣлала Хая! И съ другими то же будетъ… Посмотрите. Ну, а теперь снимайте мѣрку!

Мейтръ говорилъ правду. Въ теченіе этого сравнительно короткаго времени Хая сдѣлала изумительные успѣхи. Сидя у себя въ лавкѣ, она, не переставая, упражнялась въ выведеніи вычурныхъ знаковъ еврейскаго письменнаго алфавита. Сначала ей все казалось очень трудно, потомъ все легче и легче, и въ ту минуту, когда мейтръ разговаривалъ съ портнымъ, она усердно копировала фразу: «я поѣхала въ Бердичевъ за товаромъ». Она кончила, посмотрѣла на свою работу, и улыбка счастья появилась на ея лицѣ. Еще немного, и она въ состояніи будетъ писать цѣлыя письма. Нѣсколько словъ она и теперь могла бы написать мужу. Но зачѣмъ, когда черезъ недѣлю онъ самъ пріѣдетъ. И она вспомнила, что время корнитъ маленькаго Іосифа. Быстро бросивъ перо, она заперла лавку и побѣжала домой.

V.

— Вье!.. Вье… Ну, дорогіе пассажиры, довольно нѣжиться въ моей колымагѣ. Пора и честь знать. Соскакивайте!

Пассажиры соскакивали со своими мѣшками и котомками, и Гиршедь подвигался вси дальше по улицамъ Межеполя. По мѣрѣ того, какъ колымага опорожнялась, лошади Гиршели становились бодрѣе и наконецъ поскакали даже рысью, чего уже съ ними давно не было.

— Ага, почувствовали-таки, что дома, — улыбаясь во все лицо, проговорилъ Гиршель, обернувшись къ Дувиду, загорѣлое лицо котораго дышало нетерпѣніемъ. Со всѣхъ сторонъ бѣжали женщины и дѣти навстрѣчу своимъ мужьямъ и отцамъ. «Вѣроятно, скоро и Хая появятся!» И сердце Дувида сильно забилось. Еще двѣ улицы, еще одинъ поворотъ. Вотъ ужъ видѣнъ его домъ съ громадной крышей, кое-гдѣ заплатанной новой дранью.

— Поздненько-таки пріѣхали, — сказалъ онъ, лишь бы что-нибудь сказать.

— Ничего въ баню еще успѣешь сбѣгать! Но вотъ и твоя королева бѣжитъ.

Дѣйствительно на встрѣчу бѣжала Хая, вся зардѣвшись, съ счастливой улыбкой на красивыхъ губахъ. Сзади плелась Бина, держа маленькаго Іосифа на рукахъ. Колымага остановилась. Дувидъ быстро соскочилъ и подбѣжалъ къ женѣ. Но руки другъ другу они не подали и не поцѣловались. Они оба покраснѣли, у обоихъ сердце радостно запрыгало, глаза ихъ встрѣтились; но оба ничего другъ другу не сказали. Межепольскій кодексъ приличій не позволялъ никакихъ сердечныхъ изліяній, въ особенности на улицѣ при чужихъ. Только когда подошла Бина съ ребенкомъ, картина сразу перемѣнилась и сдержанность Дувида исчезла. Онъ взялъ ребенка на руки и покрылъ его горячими поцѣлуями.

— Ну, вотъ и пріѣхали, — говорилъ между тѣмъ Гиршель, поправляя упряжь на лѣвой пристяжкѣ.

— Запоздали-таки порядкомъ, — возразила Бина. — Мы уже было потеряли всякую надежду.

— За кого же вы меня считаете, Бина? Сказалъ, что пріѣдемъ къ первой пасхальной вечерѣ, и что Хая будетъ королевой. Ну, что бутузъ? — обратился Гиршель къ маленькому Іосифу, который все еще былъ на рукахъ отца: — вопросы подготовилъ? Ахъ, эти вопросы… Вотъ еслибъ у меня былъ сынъ. — И онъ глубоко вздохнулъ. — Ну, а теперь пора и къ старухѣ, а затѣмъ въ баню. Совѣтую и тебѣ, Дувидъ, не терять золотого времени. Не забудь, что ты сегодня король. Вье!.. Вье!..

И усталая тройка Гиршеля лихо помчалась по знакомой дорогѣ.

Когда Дувидъ и его семья вошли въ домъ, Хая, наконецъ, рѣшилась заговорить съ мужемъ.

— Ну, какъ съѣздилъ?

— Слава Богу, все хорошо. А какъ у васъ?

— И у насъ, благодаря Господу, все хорошо. Торговала недурно.

Хая хотѣла еще что-то сообщить мужу, но воздержалась, при чемъ краска бросилась ей въ лицо.

— Еще успѣю, — мысленно утѣшала она себя.

— А что ты скажешь объ Іосифѣ?

— Молодецъ, будетъ намъ служить утѣшеніемъ въ старости.

Пока супруги въ полголоса разговаривали между собой, Бина рылась въ сундукѣ, вынимая оттуда бѣлье для Дувида. Собравъ и сложивъ аккуратно все нужное, она обернулась къ зятю.

— Ну, теперь ступай въ баню! Видишь, какъ уже поздно. Ты навѣрно будешь послѣднимъ.

Въ то время, когда Дувидъ спѣшилъ въ баню, многіе уже шли въ синагогу къ вечерней молитвѣ. Но всѣ знали, что Дувидъ недавно пріѣхалъ, и это не ставилось ему въ упрекъ. У входа въ баню Дувидъ столкнулся съ ребъ Іейкевомъ, который уже былъ одѣтъ по праздничному и спѣшилъ въ синагогу.

— Спѣшите, спѣшите, а то уже поздно. Одинъ лишь ребъ Гиршель смываетъ свои еще грѣхи въ миквѣ!

Ребъ Іейкевъ былъ арендаторомъ бани въ товариществѣ съ своей тещей, старой и горбатой Динцей. Въ обыкновенное время послѣдняя завѣдывала только женскимъ отдѣленіемъ, но въ праздничные дни, когда въ баню стекалась масса народу, она совалась всюду, при чемъ, вопреки извѣстному цѣломудрію и скромности еврейской женщины, не стѣснялась лицезрѣнія и мужской наготы. Это, однако, никого не шокировало, такъ какъ старую горбунью никто не считалъ за женщину, да и она сама давно навѣрное забыла, къ какому полу принадлежитъ. Она возилась въ грязномъ и низкомъ предбанникѣ, когда Дувидъ вошелъ туда. Не обращая на нее вниманія, онъ быстро сталъ раздѣваться. Сквозь полуотворенныя двери, ведущія въ баню, валилъ густой уже остывшій паръ, который грязными каплями осѣдалъ на потолокъ и стѣны. Слышенъ былъ плескъ воды.

— Слышишь, какъ Гиршель-то возится, — сказала горбунья, — не хуже любой женщины, право. А говоритъ еще, что онъ эпикойресъ… Вздоръ! А ты, Дувидъ, только сегодня вернулся?

Дувидъ не удостоилъ горбунью отвѣтомъ и вбѣжалъ въ баню. Тамъ было совершенно темно. Затхлый сырой запахъ, пропитанный человѣческимъ потомъ и грязью, на мгновенье захватилъ его дыханіе. Большія грязныя лужи мутной воды покрывали гнилой дырявый подъ; съ потолка, точно холодный дождь, падала грязная влага. То тамъ, то здѣсь стояли опрокинутые кадки, ведра, тазы… Дувидъ, хотя очень хорошо знакомый съ внутреннимъ расположеніемъ бани, однако, на каждомъ шагу спотыкался и падалъ.

— Ребъ Гиршель, гдѣ вы? — сказалъ онъ наконецъ, охваченный какимъ-то суевѣрнымъ страхомъ.

— А, это ты, Дувидъ, — раздалось откуда-то изъ глубины, точно изъ подземелья, — что же ты не лѣзешь, или хочешь париться.

— Гдѣ ужъ тутъ париться. Я въ микву хочу, да не могу видеть — хоть глазъ выколи. А вы въ миквѣ?..

— Я уже вылѣзаю. Съ меня довольно. Ступай сюда! Ну вотъ.

Холодная рука Гиршеля коснулась тѣла Дувида.

— Вотъ ступеньки… Ступай. Можно подумать, что ты тогда не купался…

— Но тутъ такъ темно, — оправдывался Дувидь, спускаясь по мокрымъ и скользкимъ ступенькамъ въ какую-то яму, откуда доносился ужасный запахъ гнилой застоявшейся воды. На послѣдней ступенькѣ Дувидъ остановился, дрожа всѣмъ тѣломъ. И страхъ, и непріятное чувство охватили его. На мгновенье ему показалось, что онъ навсегда останется въ этомъ темномъ и тѣсномъ колодцѣ. Но онъ превовмогъ свой страхъ и со всего размаху окунулся. Не смотря на то, что въ этотъ день почти все мужское населеніе Межеполя окуналось въ воду этого колодца, вода была холодна до боли. Больше трехъ разъ Дувидъ не могъ окунуться. Точно желѣзные обручи обхватили его, и по всему тѣлу вонзились мелкія иголки. Онъ выскочилъ изъ воды и, не помня себя, пробѣжалъ въ предбанникъ. Гиршель еще одѣвался.

— Что такъ скоро? — спросилъ онъ,

— Не могъ больше, — дрожа всѣмъ тѣломъ, выговорилъ Дувидъ.

— Ага! — и Гиршель лукаво улыбнулся.

По выходѣ изъ бани они отправились прямо въ синагогу. Сумерки уже сгустились, хотя кое-гдѣ небо еще алѣло вечернею зарею. Въ воздухѣ было совсѣмъ тепло и пахло весной. Почти во всѣхъ домахъ горѣли огни; окна и двери были настежь открыты; вездѣ видно было праздничное веселое оживленіе; молодыя женщины, дѣвушки и дѣти въ своихъ праздничныхъ костюмахъ наполняли улицы. Гиршель все больше и больше приходилъ въ хорошее расположеніе духа.

— Да, Дувидъ, скажу я тебѣ, — началъ онъ послѣ довольно продолжительной паувы. — Вотъ говоритъ, что въ раю хорошо. Не спорю. Но какъ бы тебѣ сказать. Ну, ты самъ понимаешь? Вотъ ты уже былъ въ большихъ городахъ. Ну, скажи, развѣ не хорошо тамъ?

Дувидъ вмѣсто отвѣта только вздохнулъ. Онъ самъ еще не успѣлъ отдать себѣ отчета въ тѣхъ впечатлѣніяхъ, какія онъ вынесъ изъ своего продолжительнаго путешествія. Пять недѣль онъ былъ въ отсутствіи, проѣзжалъ многіе города, мѣстечки, села; видѣлъ много разнаго люда. Сразу разобраться въ такомъ хаосѣ было невозможно Дувиду, до сихъ поръ никогда не выѣзжавшему изъ Межеполя. Но онъ чувствовалъ, что послѣ этой поѣздки онъ совсѣмъ другой человѣкъ. Въ чемъ состояла эта перемѣна, эта разница, онъ не могъ опредѣлить, но онъ чувствовалъ ее и въ глубинѣ души соглашался съ Гиршелемъ, что и на землѣ хорошо.

Служба въ синагогѣ уже подходила къ концу, когда Дувидъ и Гдршель пришли туда. Канторъ на этотъ разъ торопился, и прихожане, очевидно, ему сочувствовали. Всѣмъ хотѣлось поскорѣе очутиться дома въ средѣ своей семьи, въ ярко освѣщенной комнатѣ, гдѣ ихъ ждетъ королевское ложе.

По окончаніи служенія, р. Іейкевъ, взойдя на эстраду, хлопнулъ раза два по столу своей классической хлопушкой и, когда водворилась сравнительная тишина, громко провозгласимъ:

— Господа, кому угодно пригласить на первую пасхальную трапезу странниковъ? Есть…

— Я!.. я!.. — послышалось со всѣхъ сторонъ. Дувиду достался Ице-мейтръ, который все еще пока былъ на положеніи странника, имѣющаго право на гостепріимство. Онъ теперь былъ неузнаваемъ. На немъ былъ новый кафтанъ изъ чернаго лоснящагося тика, сшитый по всѣмъ правиламъ межепольсжой моды портнымъ Хаимъ-Іойне, и новый же плисовый картузъ. Волосы и локоны его уже не торчали космами какъ прежде, а были приведены въ надлежащій порядокъ цирюльникомъ Янкелемъ. Въ общемъ, внѣшность Ице теперь нисколько не напоминала тощаго странника, и онъ давалъ это чувствовать Дувиду разными намеками. Послѣдній былъ очень радъ, что ему попался такой приличный гость, а когда болтливый мейтръ сталъ передавать ему подробности изъ своей жизни и, между прочимъ, упомянулъ, что онъ обучаетъ Хаю письму, Дувидъ пришелъ въ восторгъ.

— А Хая мнѣ этого не говорила!

— Она хочетъ вамъ сдѣлать сюрпризъ.

— Въ такомъ случаѣ будемъ молчать, — сказалъ Дувидъ.

Хая была нѣсколько сконфужена, увидя мейтра. Но когда, она убѣдилась, что Дувидъ ничего не знаетъ, она тоже обрадовалась гостю и пригласила его занять почетное мѣсто рядомъ съ хозяиномъ.

Въ хорошо освѣщенной и празднично выглядѣвшей комнатѣ все уже было приготовлено. Столъ былъ уставленъ всѣмъ необходимымъ по предписанію ритуала. Этажами лежало нѣсколько опрѣсноковъ, завернутыхъ въ бѣлоснѣжное полотенце; рядомъ стояли тарелки съ горькой зеленью и съ соленой водой, въ которой плавало нѣсколько круто свареныхъ яицъ; далѣе стоялъ подносъ съ нѣсколькими бокалами, по числу трапезниковъ и однимъ для невидимаго гостя. Среди бокаловъ возвышался графинъ съ краснымъ виномъ. Нѣсколько приборовъ дополняли сервировку стола. На кушеткѣ, предназначенной для хозяина, было тщательно приготовлено ложе изъ подушекъ. Вокругъ же стола, съ остальныхъ сторонъ стояли стулья. Бина и Хая были одѣты по праздничному. На Бинѣ, кромѣ того, былъ повязанъ на головѣ черный шелковый платокъ съ красными крапинками, а на Хаѣ — серьги, кольца, ожерелье. Маленькій Іосифъ, тоже въ праздничной обновкѣ, сидя на колѣнахъ у Бины, простиралъ свои пухлыя ручки къ столу, гдѣ въ двухъ серебряныхъ подсвѣчникахъ горѣли 3-хъ-копѣечныя сальныя свѣчи.

— Дожить бы мнѣ ужъ до того, когда ты будешь въ состояніи предлагать вопросы, — со вздохомъ говорила Бина.

Хая суетилась, счастливая и довольная. Дувидъ провѣрялъ, — все ли приготовлено, не пропущено-ли чего-нибудь. Хотя онъ зналъ всю процедуру пасхальной вечери наизусть, но онъ все-таки справился съ лежавшимъ передъ нимъ молитвенникомъ.

— Все, какъ слѣдуетъ, — сдавалъ Дувидъ, когда, послѣ омовенія рукъ, всѣ усѣлись на своихъ мѣстахъ, а онъ возлегъ на свое ложе, принявъ классическую позу. — И такъ…

Наступила торжественная тишина, среди которой слышался нѣсколько взволнованный голосъ Дувида, повѣствовавшаго объ исходѣ израильтянъ изъ Египта. Когда дѣло дошло до исчисленія десяти казней египетскихъ, то каждый изъ присутствовавшихъ погружалъ свой мизинецъ въ стоявшій передъ нимъ бокалъ съ краснымъ виномъ и затѣмъ вынималъ палецъ, стряхивая приставшую къ нему каплю. Бина заставила даже маленькаго Іосифа продѣлать это. Затѣмъ началась трапеза, состоявшая изъ нѣсколькихъ блюдъ, искусно приготовленныхъ самой Биной, съ неизмѣнной фаршированной рыбой, свѣжимъ бульономъ съ классическими клецками, напоминающими бомбы, съ мясными блюдами и компотомъ изъ сливъ и картофеля. Все это было свѣжо, вкусно, и всѣ ѣли съ аппетитомъ, запивая небольшими глотками краснаго вина. Всѣмъ распоряжалась Хая, а Бина держала на рукахъ маленькаго Іосифа, которому, впрочемъ, не сидѣлось на мѣстѣ. Онъ перекочевывалъ отъ отца къ мейтру, большая борода котораго очень понравилась его пухлымъ, но цѣпкимъ пальчикамъ. Когда Хая удалилась въ кухню, чтобы принести послѣднее блюдо, Дувидъ быстро, чтобъ присутствующіе не замѣтили, отломилъ большой кусокъ опрѣснока и спряталъ его подъ подушку, на которую онъ облокачивался. Хая, однако, перехитрила мужа и, спрятавшись въ дверяхъ, слѣдила за всѣми его движеніями. Оттого она нѣсколько больше, чѣмъ слѣдовало, провозилась въ кухнѣ, за что даже получила выговоръ отъ Бины. До она только улыбнулась, счастливая своей находчивостью. Когда доѣдали послѣднее блюдо, Бина вдругъ обратилась въ Дувиду.

— А афикоменъ?

— У меня его не будетъ, — лукаво улыбаясь, скадалъ Дувидъ.

— Какъ можно! Во всемъ король, а самое главное забылъ. Дай, я спрячу.

— Какъ хотите.

— Оставьте, мамаша; — вмѣшалась Хая; — если онъ не хочетъ, тѣмъ лучше для меня: искать не нужно будетъ.

— Къ тому же, это, по предписанію ритуала, не обязательно, — вмѣшался Ице-мейтръ.

— Ну, охота вамъ возиться съ афикоменомъ, — сказалъ Дувидъ. — Наливайте-ка лучше бокалы, а я встану встрѣчать пророка.

Бина взялась за графинъ, а Дувидъ торжественно всталъ.

Въ это время Хая незамѣтно подкралась къ ложу, вытащила спрятанный Дувидомъ подъ подушкой опрѣснокъ и, въ свою очередь, спрятала его подъ скатерть около своего прибора.

— Все-ли готово? — спросилъ Дувидъ.

— Подожди, подожди, бокалъ для пророка еще не полонъ! — воскликнула Бина. — Ну, теперь готово.

Всѣ встали. Наступила торжественная тишина. Благоговѣйное оцѣпенѣніе охватило присутствующихъ, лица у всѣхъ напряглись, глаза устремились на открытую дверь. Свѣжая, ароматная струя ночного воздуха ворвалась въ комнату, а вмѣстѣ съ нею и черная мгла, казавшаяся еще чернѣй отъ рѣзкаго контраста съ ярко освѣщенной комнатой. На мгновеніе всѣ поддались назадъ, взволнованные, съ замирающими сердцами, съ блѣдными лицами. Потомъ всѣ, какъ бы уговорившись, обернулись къ столу, куда маленькій Іосифъ протягивалъ ручки.

Тамъ, на самомъ концѣ, стоялъ высокій, наполненный до краевъ бокалъ съ краснымъ виномъ, — бокалъ, спеціально приготовленный для невидимаго, но желаннаго гостя. Отъ сотрясенія воздуха жидкость въ немъ колебалась. Всѣ просіяли, а бабушка Бина даже прослезилась отъ умиленія и, указыкая на малютку, проговорила:

— Онъ одинъ удостоился его видѣть. Ручки къ нему протягивалъ.

Когда мейтръ, слегка возбужденный выпитымъ виномъ и тихо напѣвая пасхальную пѣсню о томъ: «какъ пришелъ волкъ и съѣлъ овечку», ушелъ, а бабушка Бина удалилась за перегородку съ маленькимъ Іосифомъ, Дувидъ подошелъ къ своему ложу и сталъ искать что-то подъ подушкой. Но ничего не найдя, онъ нахмурился. Убиравшая со стола Хая замѣтила это и, подойдя къ мужу, лукаво спросила:

— Ты что ищешь?

Дувидъ, по выраженію ея лица, догадался, что это она похитила и спрятала опрѣснокъ.

— Перехитрила меня. Ну, будь по твоему. Ужъ вѣрно на роду написано быть мнѣ у тебя въ подчиненіи!

Онъ тихо взялъ ея руку. Глаза ихъ встрѣтились, и они оба зардѣлись, какъ застѣнчивыя дѣти.

— Моя королева, — тихо, едва слышно прошепталъ Дувидъ, привлекая къ себѣ жену.

VI.

Съ ранняго утра межепольскіе обыватели были въ страшномъ волненіи. Вѣсть, что Вельвеле-«покойникъ» ходитъ въ сопровожденіи москалей по домамъ и забираетъ лучшую мебель для гг. офицеровъ, произвела настоящую панику, въ особенности среди женщинъ и дѣтей. Ворота и двери запирались на запоръ, окна закрывались ставнями; болѣе предусмотрительныя хозяйки затыкали даже дымовыя трубы и прорѣхи въ крышѣ, такъ какъ по опыту знали, что Вельвеле-покойникъ проберется всюду, когда захочетъ. Дѣтей буквально била лихорадка, и они прятались въ печки, подъ кровати, въ самые глухіе углы комнатъ. Это была формальная осада, которую съ согласія или, вѣрнѣе, по приказанію городскихъ властей Вельвеле устроилъ межепольцамъ. Паника была на столько сильна, что даже многія лавки закрылись и хозяева побѣжали домой защищать свое добро отъ врага. Въ сущности, на совѣщаніи у Кржипинскаго, гдѣ участвовали и сборщикъ податей, и другіе власть имущіе, было заранѣе рѣшено, у soro какую мебель забрать, и у Ведьвеле въ рукахъ былъ точный списокъ домохозяевъ, подлежащихъ этой повинности. Но межепольцы этого не знали. Къ тому же Вельвеле не всегда былъ склоненъ исполнять въ точности предначертанія высшаго начальства, и потому всѣ запирались, рѣшаясь лучше выдержать страшную осаду, чѣмъ сдаться въ руки Вельвеле безъ боя… Въ помощь Вельвеле, кромѣ нѣсколькихъ солдатъ-квартирьеровъ, былъ откомандированъ Кржипинскимъ десятникъ Гаврила, самъ бывшій москаль и очень любившій подобныя нападенія.

Было чудное августовское утро. Легкій серебристый туманъ, пронизанный яркими лучами, точно прозрачной кисеей окутывалъ городокъ… На улицахъ, обыкновенно шумныхъ и кишащихъ женщинами и дѣтьми, теперь было пусто, точно всѣ вымерли или разбѣжались; большіе неуклюжіе дома, съ громадными остроконечными крышами, запертыми воротами и ставнями, наводили щемящую тоску… Вельвеле шелъ впереди своего отряда съ неизмѣнной палочкой въ рукахъ. Онъ былъ мраченъ, и некрасивое старческое лицо его съ вывороченными нижними вѣками получало отъ этого еще болѣе непріятное выраженіе. Отъ времени до времени онъ останавливался, совѣщался съ идущимъ позади него Гаврилой и указывалъ палочкой на тотъ или другой домъ. Тогда солдаты подходили туда, стучали въ дверь, пробовали снимать ставни, напирали на ворота. До сихъ поръ маленькому отряду, съ Вельвеле во главѣ, не удалось проникнуть ни въ одинъ домъ… Вельвеле кусалъ себѣ губы отъ злости. Гаврила сжималъ кулаки и ерошилъ свою сѣдую щетину…

Солдаты добродушно посмѣивались.

— Что-же сучій сынъ… точно экая собака, оскалилъ свои еще крѣпкіе зубы Гаврила…

— Молчи, дуракъ, не твое дѣло разсуждать! — остановилъ его Вельвеле.

Въ это время они приблизились къ дому Дувида, который, какъ и всѣ прочіе, былъ запертъ со всѣхъ сторонъ, словно неприступная крѣпость. Самъ Дувидъ не думалъ запираться. Какъ почетный обыватель и аккуратный плательщикъ все возможныхъ налоговъ, онъ былъ увѣренъ, что къ нему не пойдутъ. Но предусмотрительная Хая распорядилась иначе и, оставшись дома, заперлась на всякій случай. Она знала межепольскіе порядки и, въ особенности, злого Вельвеле, который, со дня извѣстной исторіи съ раздачей пожертвованныхъ Гиршелемъ денегъ, имѣлъ зубъ и на семейство Дувида.

Остановившись передъ домомъ Дувида, Вильвеле нѣсколько минутъ молчалъ, какъ бы соображая что-то. Потомъ велѣлъ солдатамъ осторожно попробовать дверь. Она не поддавалась. Ворота тоже были крѣпко заперты. Вельвеле постучалъ осторожно въ дверь. Никто не отзывался. Тогда онъ сталъ стучать сильнѣе, Отвѣта изнутри не было.

— Бина, бабушка Бина! Пустите, а то хуже будетъ, — закричалъ онъ своимъ крикливымъ голосомъ.

Долго не было отвѣта, наконецъ раздался голосъ Хаи:

— Кто тамъ? Что нужно?

— А, Хая! Ты дома! Тѣмъ лучше: Отопри намъ!

— Чего вамъ, Вельвеле?

— Будто не знаешь? Намъ нуженъ твой орѣховый диванъ для г. полковника.

— Пусть г. полковникъ себѣ купитъ, если ему нужно. Мы не обязаны давать. Мы заплатили налоги. Мы свободны отъ постоя!

Голосъ Хаи временами прерывался отъ волненія и злобы. Она вся дрожала. Бина стояла тутъ же съ Іосифомъ на рукахъ, который отъ испуга громко плакалъ. Бина шептала моіитву.

— Ну, Хая, это напрасно. Ни у кого изъ межепольцевъ нѣтъ такого дивана, какъ у тебя. Согласись, что пану полковнику нуженъ диванъ!

— А и не дамъ.

— Я велю дверь ломать.

— Попробуйте! Перваго, кто войдетъ, и окачу горячей смолой!

Настудило молчаніе. Нѣсколько минутъ Вельвеле стоялъ въ раздумья. Дверей ломать ему не приказано было; къ тому же угроза Хаи его порядочно напугала. Онъ уже хотѣлъ удалиться, какъ вдругъ его осѣнила блестящая мысль. Расположеніе дома Дувида было ему отлично знакомо. Обойти кругомъ, забраться на погребъ, а оттуда, черезъ отдушину пробраться въ крытый дворъ было дѣломъ одной минуты. Оставивъ Гаврилу съ двумя солдатами у входныхъ дверей, онъ съ остальными тихо удалился, чтобъ привести свой планъ въ исполненіе. Не прошло и пяти минутъ, какъ раздался скрипъ большихъ воротъ, а вслѣдъ за нимъ и голосъ торжествующаго Вельвеле.

— Гдѣ же ты, Гаврила, чортъ собачій? Ей москали сюда!

Всѣ грянули въ открытыя двери. Побѣда, казалось, остаюсь за Вельвеле, и Хая, блѣдная и дрожа всѣмъ тѣломъ, съ грустью смотрѣла, какъ солдаты ухватились за ножки орѣховаго дивана. Бина съ Іосифомъ спряталась въ сосѣдней комнатѣ.

Но въ эту минуту на порогѣ показался квартальный Кржипинскій. Желая провѣрить дѣйствія Вельвеле, онъ прошелся по улицахъ Межеполя. Увидя солдатъ около дома Дувида и зная, что Дувидъ не значится въ спискѣ, онъ вошелъ въ домъ. При его появленіи Вельвеле весь согнулся и инстинктивно подставилъ спину, а Гаврила вытянулся, выпятивъ свои покрытыя щетиной скулы. Кржипинскій молча исполнилъ свой долгъ, т. е. прошелся нѣсколько радъ палкой по спинѣ Вельвеле, попробовалъ своими кулаками крѣпость скулъ десятника Гаврилы и затѣмъ крикнулъ своимъ хриплымъ жирнымъ голосомъ:

— Пошли вонъ! Кто вамъ велѣлъ безпокоить пани Хаю? Вонъ, сучьи дѣти!

Вельвеле съ своимъ отрядомъ мигомъ удалился, унося въ сердцѣ отчаянную злобу, которую онъ не замедлилъ выместить черезъ нѣсколько минутъ, силой ворвавшись въ домъ одного изъ своихъ враговъ и, не смотря на отчаянное сопротивленіе, утащивъ пару соломенныхъ стульевъ. Между тѣмъ, Кржипинскій, оставшись одинъ, самодовольно оглянулся, покрутилъ усы и, улыбаясь, сказалъ:

— Вотъ видишь, пани Хая, какой я тебѣ другъ. Не будь меня, все бы пропало. Да, ты скажи Дувиду, что это я, именно я, спасъ тебя отъ москалей. Ха, ха, ха… Впрочемъ, я самъ пройдусь къ тебѣ въ лавку. Славный вакштофъ привезъ изъ Бердичева Дувидъ. Офицеры ему спасибо скажутъ.

Хая еще не могла придти въ себя отъ сильнаго нервнаго сотрясенія. Она ничего не понимала изъ того, что ей говорилъ Кржипинскій, но въ душѣ была ему безконечно благодарна за его своевременное появленіе. Когда Кржипинскій ушелъ и она немного пришла въ себя, она бросилась отыскивать мать и ребенка. Но ихъ нигдѣ не было. Въ отчаяніи она выбѣжала во дворъ, обошла его кругомъ, заглядывая во всѣ щели, спустилась въ погребъ, вернулась назадъ, заглянула въ большую печь, — Бины нигдѣ не было.

Хая хотѣла уже бѣжать къ мужу, какъ вдругъ услыхал дѣтскій плачъ, раздававшійся откуда-то сверху. Она прислушалась и, сообразивъ, что голосъ раздается съ чердака, быетр взобралась туда по узкой лѣстницѣ. Тамъ она дѣйствительно нашла маленькаго Іосифа, возлѣ него Бину, почти обезумешую отъ страха.

Хаѣ съ трудомъ удалось убѣдить ее, что опасность миновала, что Кржипинскій прогналъ Вельвеле и диванъ остался. Это извѣстіе подѣйствовало на Бину, и она согласилась наконецъ сойти внизъ. Когда Дувидъ, извѣщенный Кржипинскимъ о случившемся, прибѣжалъ домой, всѣ уже успокоились. Окна и двери были открыты не только у него, но и въ остальныхъ домахъ. Опасность миновала, и межепольцы вздохнули свободно.

Маленькая сухопарая Ента, жена Хаимъ-Іойне, бѣгала изъ дома въ домъ, разсказывая, что гдѣ успѣлъ забрать Вельвеле. Когда она прибѣжала въ Дувиду, Бина сидѣла на диванѣ и съ особенной гордостью повѣствовала сосѣдкамъ, какъ самъ квартальный приходилъ ихъ спасать.

— Это не человѣкъ, а ангелъ! — воскликнула Ента.

— Да, ангелъ… Два фунта вакштофа только что взялъ у меня, — шепнулъ Дувидъ женѣ.

VII.

Нѣсколько дней спустя межепольцы были вознаграждены невиданнымъ ими дотолѣ грандіознымъ зрѣлищемъ. Въ Meжеполь вступилъ штабъ N-скаго полка съ І-мъ баталліономъ. Съ ранняго утра все населеніе, не исключая стариковъ и старухъ, высыпало за городъ къ рогаткамъ. Тутъ же расположились всѣ городскія власти и представители отъ мѣстнаго общества съ хлѣбомъ солью, духовенство въ лицѣ протопопа Моисея и дьячка Никанора, наконецъ, самъ квартальный Кржипинскій съ своими неизмѣнными Гаврилой съ одной и Вельвеле съ другой стороны. Панъ Кржипинскій былъ неузнаваемъ. Онъ самъ нѣкогда служилъ въ войскѣ, и, хотя это было ужъ очень давно и дальше подпрапорщика онъ не пошелъ, однако, военная жилка въ немъ осталась, и теперь она проявилась во всемъ блескѣ. Онъ былъ въ вицмундирѣ, въ ботфортахъ и при всѣхъ своихъ регаліяхъ, которыя, впрочемъ, состояли изъ одной бронзовой медали въ память чего-то. Онъ былъ весь красный отъ жары и волненія, пыхтѣлъ, вытиралъ потъ большимъ краснымъ платкомъ, но не терялъ веселой бодрости и ходилъ козыремъ около мѣстныхъ паненокъ и панъ, тоже вышедшихъ посмотрѣть на душекъ-офицеровъ. Паненки и пани гримасничали, хихикали отъ армейскихъ остротъ Кржипинскаго и въ то же время дѣлали ему глазки.

День былъ солнечный, жаркій: въ воздухѣ чувствовалась духота. Отъ напряженнаго ожиданія и жары у всѣхъ въ горлѣ пересохло. Запасливый протопопъ Моисей каждый разъ прикладывался, незамѣтно для другихъ, къ бутылкѣ, спрятанной въ рукавѣ подрясника. Дьячокъ Никаноръ смотрѣлъ и только облизывался. Толпа, сначала оживленная, начала мало-по-малу терять бодрость и становилась вялой. Кржипинскій уже два раза посылалъ Гаврилу посмотрѣть съ ближайшаго кургана, не видно-ли приближенія войска. Наконецъ, посланный въ третій разъ, Гаврила радостно замахалъ руками.

— Идутъ, идутъ! — вскричалъ онъ такимъ голосомъ, что даже протопопъ Моисей открылъ глаза. Всѣ, какъ одинъ человѣкъ, поднялись и побѣжали на встрѣчу, не смотря на строгое приказаніе Кржипинскаго — не переходить за рогатку и держать себя чинно. Но какъ удержать толпу? Сначала побѣжали подростки, за ними, точно толкаемые сзади, пустились взрослые, а вслѣдъ затѣмъ и женщины. Не устояли и старики и старухи. Панъ Кржипинскій горячился, кричалъ: «Куда вы, сучьи дѣти, порода паршивая! Постойте, я васъ!» — И въ то же время самъ, забывъ свой санъ, бѣжалъ впередъ по направленію къ густому столбу пыли, который показался на дорогѣ. Послышался мѣрный топотъ ногъ, раздалось чье-то громкое приказаніе, и воздухъ огласился трубными звуками и барабаннымъ боемъ. Толпа замерла. Взоры всѣхъ были устремлены на высокаго, непомѣрно высокаго солдата, важно шествовавшаго впереди всѣхъ съ длинной золоченой булавой въ рукахъ, которую онъ красиво подбрасывалъ вверхъ и ловилъ на лету. За нимъ правильными шеренгами шли музыканты съ блестѣвшими на солнцѣ трубами, литаврами, барабанами. Бравурный маршъ, который они играли, до того наэлектризовалъ толпу, ничего подобнаго до сихъ поръ не слыхавшую, что поднялся самый ликующій вопль, на время заглушившій самыя звучныя трубы. Власти смѣшались съ толпой, представители общества забыли про хлѣбъ-соль, протопопъ Моисей совсѣмъ ослабѣлъ и его съ трудомъ поддерживалъ дьячекъ Никаноръ. Всѣ въ какомъ-то восторгѣ не отрывали глазъ отъ статной фигуры сѣдого полковника, отъ его прекрасной вороной лошади, отъ массы штыковъ, какъ, серебро блестѣвшихъ на солнцѣ, отъ запыленныхъ лицъ офицеровъ съ сверкающими саблями въ рукахъ, наконецъ отъ какого-то страннаго орудія, похожаго на дымовую трубу, которое ввели 4 пары лошадей цугомъ. Все это было такъ странно, такъ ново и такъ красиво! Только ужъ на городской площади, гдѣ было приготовлено угощеніе для войска, власти спохватились: но было уже поздно. Войско вступило въ городъ безъ хлѣба-соли, безъ крестнаго осѣненія, безъ шествія пана Кржипинскаго впереди, какъ указывающаго дорогу. Тѣхъ не менѣе угощеніе вышло на славу, и офицеры, и солдаты стали расходиться по заранѣе приготовленнымъ для нихъ квартирамъ. Тутъ уже межепольцы ничего не могли подѣлать. Если они еще кое какъ могли отстаивать свое имущество и мебель, то уже никакъ не могли избавиться отъ постоя. Почти въ каждомъ домѣ помѣщался либо офицеръ съ деньщикомъ, либо солдатъ, а то и цѣлыхъ два-три, смотря по состоянію хозяина или, вѣрнѣе, смотря по тому, въ какихъ отношеніяхъ онъ былъ съ Вельведе. Вся бѣда была въ томъ, что солдатамъ не только отводилась квартира, но хозяева обязаны были ихъ кормить. Бѣдные межепоіьскіе обыватели! бѣдные солдаты! Послѣ инцидента съ Вельвеле, Дувидъ конечно заранѣе зналъ, что ему не миновать постоя. Дать мѣсто одному или двумъ солдатамъ и кормить ихъ — куда ни шло. Ни Дувидъ, ни Хая не были скупы и заранѣе рѣшили кормить москалей хорошо. «Все же люди». Но каково была ихъ удивленіе, когда Вельвеле привелъ къ нимъ цѣлую команду барабанщиковъ. Солдаты заняли самую лучшую комнату, живо размѣстились въ ней, поставили длинные гладко выструганные столы, вытащили изъ своихъ ранцевъ палочки и… стали барабанить. Болѣе тонкой мести нельзя было придумать. Хая по цѣлымъ днямъ плакала, бабушка Бина совсѣмъ слегла, а Дувидъ ходилъ какъ ошалѣлый. Только маленькій Іосифъ съ большимъ интересомъ слѣдилъ за ритмической дробью, безпрестанно выбиваемой красивыми палочками. Это, очевидно, нравилось ему, онъ протягивалъ ручки и хваталъ палочки.

Дувидъ ходилъ къ Кржипинскому, къ засѣдателю, къ почтмейстеру — ничто не помогало. Засѣдатель и почтмейстеръ ничего не могли сдѣлать, а Кржипинскій хотя и могъ, но на этотъ разъ боялся строгаго полковника.

— Подъ судъ меня хочешь подвести… мѣста и чиновъ лишить, сучій сынъ!.. — кричалъ Кржппинскій, точно онъ, а не Дувидъ страдаетъ отъ барабанщиковъ. Но въ концѣ концовъ Кржидинскій все-таки не могъ устоять противъ соблаза, и, когда Дувидъ принесъ ему червонецъ, онъ приказалъ немедленно очистить квартиру Дувида отъ постоя.

— Смотри, подъ судъ попаду, тебя не пощажу, — говорилъ Кржипинскій.

Дувидъ улыбался, счастливый, что избавился отъ страшнаго состоя. На этотъ разъ онъ даже не жалѣлъ о червонцѣ. «Ничего, — думалъ онъ, — торговля пойдетъ хорошо, заработаю не одинъ червонецъ». Того же мнѣнія была и Хая, котора теперь очень усердно сидѣла въ лавкѣ и принимала покупателей. Теперь ей ужъ не нужно было каждый разъ бѣгать домой, чтобы кормить Іосифа. Мальчуганъ былъ уже отлученъ отъ груди и ѣлъ все, въ особенности сладости, который украдкой подчивала своего любимца бабушка Бина.

VIII.

Ице-мейтръ изъ Пинска отлично устроился въ Межеполье. Едва-ли когда-нибудь у себя на родинѣ, и въ особенности во время своихъ продолжительныхъ странствованій по свѣту, онъ мѣчталъ о такой счастливой жизни. У него было много учениковъ, а еще больше ученицъ. Обыкновенно классы его дѣлились на утренніе и вечерніе: на послѣднихъ бывали исключительно ученики, днемъ занятые изученіемъ Талмуда у Хаимъ-Шимона, и тѣ изъ ученицъ, которыя по чему-либо не могли посѣщать утреннихъ занятій. Классы мейтра очень понравились юному межепольскому населенію, и оно изъ охотно посѣщало. Къ тому же это было живое дѣло, и юноши, измученные за день изученіемъ головоломныхъ талмудическихъ трактатовъ и еще болѣе головоломными комментаріями Хаимъ-Шимона, душой отдыхали у мейтра. Это была совсѣмъ новая, непривычная для нихъ атмосфера. Сидѣть за столомъ и выводить разведеннымъ мѣломъ буквы или копировать прописи на масляной бумагѣ и въ то же время чувствовать, что мозгъ свободенъ, имѣть возможность болтать, шугать, острить — не счастье-ли это!

Самъ мейтръ ничуть не напоминалъ ни суроваго аскета, учителя Лейбеле, ни глубокомысленнаго педанта-философа Хаимъ-Шимова. Это былъ совсѣмъ новый человѣкъ для межепольцевъ, и они долго не знали, какъ смотрѣть за него. Мейтръ далеко не ограничился преподавательской дѣятельностью. Съ тѣхъ поръ, какъ въ Межеполь вступило войско и торговыя дѣла межепольцевъ расширились, въ ихъ взаимныхъ сношеніяхъ, а также въ сношеніяхъ съ кліентами, стали являться такіе факторы, которые требовали нѣкоторыхъ спеціальныхъ знаній, какъ, напр., знаніе языка, законовъ, письма и пр. Неожиданно для всѣхъ мейтръ оказался на высотѣ всего этого. Онъ владѣлъ языкомъ, умѣлъ писать по-русски и даже отчасти составлять прошенія. Въ другое время межепольцы отшатнулись бы отъ такого человѣка, какъ завѣдомаго епикореса, но теперь его знанія были имъ крайне необходимы, и практическая мудрость взяла верхъ надъ религіознымъ фанатизмомъ. Нѣкоторые отцы стали даже, конечно, съ равными отступленіями, просить мейтра открыть курсъ чистописанія. Подъ этимъ они подразумѣвали изученіе русской грамоты. Дувидъ первый воспользовался вновь открытыми талантами мейтра и теперь въ состояніи былъ уже разбирать не всегда грамотно написанныя записочки гг. офицеровъ и ихъ женъ съ требованіемъ отпустить тотъ или другой товаръ изъ лавки. Этимъ обстоятельствомъ сразу объяснилось, почему Дувидъ торгуетъ больше всѣхъ въ городѣ, не смотря на то, что у нѣкоторыхъ лавки были если не лучше, то во всякомъ случаѣ не хуже чѣмъ у него. Ларчикъ просто открывался, и практическіе межепольцы не преминули послѣдовать примѣру Дувида, а такъ какъ они, въ большинствѣ случаевъ, были слишкомъ стары для поступленія въ школу мейтра, то посылали къ нему своихъ сыновей и дочерей. Это былъ колоссальный переворотъ въ умахъ межепольцевъ, настоящая революція, во безшумная, безкровная, явившаяся лишь слѣдствіемъ практической необходимости и требованій времени.

Самъ мейтръ едва-ли подозрѣвалъ, что онъ такое натворилъ въ Межеполѣ, и счастливый своимъ внѣшнимъ успѣхомъ, онъ въ то же время часто грустилъ, задумывался, иной разъ даже забывалъ сходить къ вечерней молитвѣ. Никто, конечно, не зналъ причины его душевнаго настроенія, да онъ никому и не открывался; но догадываться и дѣлать предположенія никому не воспрещалось, въ особенности маленькой Ентѣ, у которой былъ удивительный нюхъ, когда дѣло касалось тонкихъ изгибовъ человѣческой души.

— Не понимаю, — говорила она, сидя на завалеикѣ окруженная сосѣдками, — отчего бы мейтру не жениться? Развѣ прилично мужчинѣ жить безъ жены, да и грѣшно къ тому.

— А развѣ онъ вдовецъ?

— Что ты, съ того свѣта пришла, что-ли? Всѣмъ извѣстно, что мейтръ вдовецъ! Да какъ же иначе?

Разъ Ента, зайдя зачѣмъ-то къ Яхнѣ, завела съ ней разговоръ о ея вдовьемъ положенія.

— Вотъ вы и съ достаткомъ, Яхна, и ни въ чемъ не нуждаетесь, а все-таки вамъ не весело живется.

— Что и говорить, — глубоко вздохнула Яхве.

— То-то… Вдовье положеніе… Не мудрено.

Яхна вторично вздохнула:

— Видно ужъ мнѣ такъ суждено.

— Ну, не говорите. Я сидѣла недалеко отъ васъ въ Судный День и видѣла, какъ вы молились. Можетъ быть, Господь услышалъ вашу молитву.

— Нѣтъ, Ента, гдѣ ужъ мнѣ думать, — слегка даже покраснѣвъ, проговорила Яхна, — вотъ моя Зельда подростетъ. Ей бы жениха.

— Ну, Зельда своимъ порядкомъ, а вы своимъ порядкомъ. Вы еще молоды, и жизнь для васъ не потеряна еще…

Яхна молчала. Слова Енты, точно бальзамъ, разливались по ея душѣ и заставляли давно ужъ остывшее сердце биться усиленнѣе. По свойственному женщинамъ чутью, она угадывала сокровенныя мысли своей собесѣдницы, да и какъ она могла ихъ не угадывать, когда онѣ давно зародились въ ея собственной головѣ и занимали ее днемъ и ночью.

Ента, между тѣмъ, не переставала говорить на ту же тему, восхваляя семейную жизнь, равбивая пессимистическіе взгляды Яхны на этотъ счетъ, пока, наконецъ, не выбралась на настоящій путь.

— Да, — сказала она, — вамъ именно нужно такого мужа, какъ мейтръ: богобоязненный, благочестивый, дѣтей не имѣетъ и зарабатываетъ сколько!

— Почемъ я знаю, что у него нѣтъ дѣтей, — сказала Яхна такимъ тономъ, какъ будто вопросъ уже рѣшенъ, и дѣло только идетъ о разъясненіи этого спорнаго пункта.

— Что ты, Яхна? Можно-ли сомнѣваться! Еслибъ дѣти были, развѣ неизвѣстно было бы. Ну, а еслибъ и были, что за бѣда. Такого жениха не сыщешь скоро. Любая дѣвушка, не то что вдова, пошла бы за мейтра. Ты это лучше другихъ должна знать. Вѣдь сколько времени подъ одной кровлей живете.

Яхна должна была согласиться съ несокрушимой логикой маленькой Енты.

— Но возьметъ-ли онъ меня, — усомнилась она. — Вѣдь у меня дочь.

— Какъ не возьметъ? — воскликнула съ азартомъ Ента, — Какой же ему еще жены нужно! Слава Богу, посмотри только на себя. А что у тебя дочь есть, что жъ за бѣда. Твое приданое отъ этого не уменьшится.

— Приданое Зельды давно уже хранится у Хаймъ-Арона, — сказала Яхна. — Я теперь ни копѣйки не должна на нее потратить.

— Вотъ и отлично.

Отъ Яхны неутомимая Ента пошла прямо къ Іейкеву. Толковать съ мужчиной, да еще съ мейтромъ, о такомъ тонкомъ вопросѣ, какъ сватовство, Ента не чувствовала себя въ силахъ. Для этого нуженъ былъ Іейкевъ, занимавшійся въ свободное отъ преподаванія время сватовствомъ. Онъ сразу поставитъ дѣло на надлежащую ногу. Не бѣда, что придется дѣлить гонораръ. Все равно, Іейкевъ бы потребовалъ свою часть, даже еслибъ и не участвовалъ въ дѣлѣ. Переговоры съ Іейкевымъ длились не долго, и вечеромъ того же дня, одѣтый въ свой праздничный балахонъ, онъ отправился въ мейтру.

Предложеніе Іейкева сильно взволновало мейтра, и онъ долго не давалъ ему никакого отвѣта. Можно было думать, что эта партія ему не по душѣ, что Яхна ему не нравится, что приданаго мало, что его смущаетъ то обстоятельство, что у Яхны есть дочь. Никто не зналъ, въ чемъ собственно загвоздка, и, не смотря на свои дипломатическіе таланты, Іейкевъ терялъ голову въ разныхъ догадкахъ. Нѣсколько дней велись переговоры. Мейтръ, очевидно, ставивъ препятствія, придираясь къ равнымъ мелочамъ. Но противная сторона шла на уступки, и мейтръ, истощивъ, наконецъ, весь запасъ своихъ придирчивыхъ требованій, произнесъ давно ожидаемое да. Не смотря на то, что мейтръ и Яхна отлично знали другъ друга, все-таки, по обычаю, были устроены смотрины, и ровно черезъ недѣлю межепольцы присутствовали на свадьбѣ молодой пары. Хотя и женихъ и невѣста были вдовыми, но Яхна пожелала устроить свадьбу на славу, и это ей удалось вполнѣ. Возвращаясь домой съ свадебнаго пира, межепольцы не могли нахвалиться обиліемъ угощеній и явствъ.

— Вотъ такъ свадьба, — говорилъ нѣсколько подкутившій Іейхевъ. — Пропади у меня борода и пейсы, если любой благочестивый еврей не пожелалъ бы имѣть такой жены, какъ Яхна!

— Что ты грѣшишь языкомъ — остановилъ его суровый Лейfeie, — ты забылъ 10-го заповѣдь.

— Въ Каббалѣ сказано, — глубокомысленно началъ Хаимъ-шимонъ, но языкъ у него заплетался, и онъ такъ и не окончилъ своей мысли.

— Вотъ такъ свадьба! — повторялъ между тѣмъ Іейкевъ, — такая жена, какъ Яхна…

IX.

Съ приходомъ войска, однообразная патріархальная жизнь, повидимому, навсегда оставила Межеполь. Ежедневное ученіе солдатъ, стрѣльба, маршировка, частые парады, вечернія зори, музыка по воскреснымъ днямъ на площади передъ домомъ полкового командира, наконецъ частые пикники, попойки, хутежи офицеровъ, дебоширство солдатъ внесли столько новаго и непривычнаго въ обыденную тихую обстановку обывателей, что они долго не могли опомниться. Все это особенно возбуждающимъ образомъ дѣйствовало на женскую половину населенія.

Межеполь всегда отличался красивыми женщинами и дѣвушками, но никому до сихъ поръ и въ голову не приводила останавливать на нихъ свое вниманіе, а тѣмъ болѣе восхищаться ими. Да и сами женщины не знали силы своихъ чаръ и никогда не пробовали ихъ. Не такъ смотрѣли на это молодые офицеры. Сначала они ухаживали за молодыми пани и паненками, между которыми, къ слову сказать, совсѣмъ не было хорошенькихъ. Но когда послѣднія имъ пріѣлись, отчасти вслѣдствіе однообразія, отчасти вслѣдствіе черезъ-чуръ серьезнаго отношенія паненокъ къ этимъ ухаживаніямъ, офицеры обратили свое благородное вниманіе на межепольскихъ обывательницъ въ платкахъ. Ихъ восторгъ и удивленіе не знали предѣловъ, когда въ одно изъ воскресеній среди публики, собравшейся на музыку, они насчитали чуть-ли не цѣлый десятокъ хорошенькихъ дѣвушекъ и женщинъ. Когда объ этомъ открытіи доложили полковнику, онъ не полѣнился самолично удостовѣриться, и, расхаживая среди толпы, добродушно заигрывалъ съ красивыми дѣвушками, отпуская имъ легкіе щипки и заглядывая въ искрящіеся главки.

— Прелесть, что за штучки! Куда лучше вашихъ сухопарыхъ паненокъ, — обращался онъ къ сопровождавшимъ его офицерамъ.

— Г-нъ полковникъ, не прикажите-ли музыкантамъ отправиться домой? — докладывалъ между тѣмъ адъютантъ.

— Развѣ ужъ пора?..

— Лишнихъ пять минутъ прошло.

— Нельзя-ли еще ихъ задержать на 55 минутъ?

— Слушаю-съ.

И на этотъ разъ музыканты играли лишнихъ 55 минутъ въ честь хорошенькихъ межепольскихъ жидовочекъ. То же повторилось и въ слѣдующее воскресеніе. Но такъ какъ тщательныя наблюденія офицеровъ показали, что воскресная музыка собираетъ сравнительно мало публики и что самый цвѣтъ межепольскихъ красавицъ, преимущественно замужнихъ женщинъ, остается дома или въ лавкахъ, то полковникъ очень мудро распорядился, чтобы музыканты чередовались между воскресными и субботними днями.

— Это будетъ даже справедливо, — заявилъ, покручивая свои сѣдые усы, полковникъ.

— А главное, что мы хоть два раза въ недѣлю будемъ свободны отъ навязчивости паненокъ и пань, — замѣтилъ адьютантъ. — О, это безподобно, — захохоталъ полковникъ.

Субботняя музыка, дѣйствительно, привлекала въ нѣсколько разъ больше публики или, вѣрнѣе, весь городъ. Не было ни одной женщины, ни одной дѣвушки, ни одной старухи, которая, заслышавъ звукъ трубы, не спѣшила бы на площадь. Офицеры, съ полковникомъ во главѣ, попрежнему вылавливали хорошенькихъ. Сначала дѣвушки и женщины были крайне польщены такимъ особеннымъ къ нимъ вниманіемъ гг. офицеровъ и даже гордились этимъ; потомъ онѣ стали краснѣть и блѣднѣть при каждомъ приближеніи молодыхъ воиновъ и легкомъ заигрываніи; нѣкоторыя даже убѣгали и прятались. Но такъ какъ невозможно же было не ходить на музыку, то межепольскія красавицы примирились съ этимъ неудобствомъ, которое постепенно стало входить въ привычку и даже нравиться. Мало по малу межепольки научились дѣлать офицерамъ глазки, кокетливо отбиваться отъ легкихъ объятій, даже отвѣчать на плоскія шутки. Во внѣшности межепольскихъ женщинъ тоже произошла большая перемѣна. Онѣ стали одѣваться съ большимъ вкусомъ, получили страсть въ новымъ нарядамъ, разнымъ украшеніямъ. Не только по субботамъ, но и по буднямъ можно было встрѣтить прифранченную межепольку, кокетливо оглядывающуюся по сторонамъ. Нельзя сказать, чтобы такая перемѣна въ характерѣ и привычкахъ межеполекъ нравилась ихъ отцамъ и мужьямъ; въ особенности они не одобряли траты на наряды и бездѣлушки; но, съ другой стороны, дѣла у всѣхъ шли такъ хорошо, что было бы жестоко скаредничать и лишать женщинъ маленькихъ удовольствій. Хаимъ-Шимонъ привелъ даже по этому поводу мѣсто изъ каббалы, гдѣ сказано, что женщинъ нужно наряжать, какъ можно пышнѣе, если хотятъ, чтобъ онѣ услаждали глазъ. Между межепольскими красавицами Зельда безспорно занимала, если не первое, то весьма выдающееся мѣсто. Яхна въ ней души не чаяла и часто удивлялась, въ кого она уродилась. Покойный мужъ Яхны былъ, если не уродъ, то близко къ тому; сама Яхна также не отличалась красотой и изяществомъ формъ, и не даромъ ее прозвали «длинноногая». Точно выточенная изъ мрамора, Зельда поражала природнымъ изяществомъ и граціей. Все у нея было пропорціонально, а чудный цвѣтъ лица, черные съ синеватымъ отливомъ волосы, классическій разрѣзъ главъ придавали молоденькой дѣвушкѣ такое обаяніе, предъ которымъ могли устоять развѣ одни межепольцы, никогда толкомъ не смотрѣвшіе не только на чужихъ женщинъ, но и на своихъ женъ. Зато прапорщикъ Василенко зналъ толкъ въ женщинахъ, и его побѣды надъ слабыми женскими сердцами пріобрѣли ему нѣкоторую извѣстность. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго, еси онъ съ перваго же раза замѣтилъ и отличилъ Зельду. Сама судьба, всегда, впрочемъ, покровительствовавшая въ подобныхъ случаяхъ молодому прапорщику, устроила такъ, что Василенко оказался сосѣдомъ Зельды. Стоило ему только выйти на крыльцо, чтобы видѣть, что дѣлалось не только во дворѣ, но и въ комнатахъ Яхны. Сначала такое близкое сосѣдство съ жидовской семьей, въ особенности въ школьные часы, когда къ мейтру собирались ученики, не понравилось Василенко. Онъ уже рѣшился было просить, чтобъ ему отвели другую квартиру; но замѣтивъ Зельду, онъ сразу перемѣнилъ намѣреніе и только ограничился тѣмъ, что позвалъ своего деньщика Станчука. Станчукъ вытянулся въ струнку, вперилъ глаза въ своего барина и ждалъ приказанія. Нѣсколько минутъ Василенко молча прохаживался по комнатѣ, наконецъ остановился передъ Станчукомъ.

— Ты чего буркулы вытаращилъ, болванъ?

— Ваше благородіе приказали.

— Ничего я не приказывалъ. Ступай вонъ! Нѣтъ, постой… Сходи ты къ этому жиду, знаешь, — Василенко указалъ куда, — и скажи ему, что если въ его домѣ будетъ продолжаться гвалтъ, какъ вчера, то я его за пейсы повѣшу. Понялъ?

— Понялъ.

Станчукь повернулся на каблукахъ и побѣжалъ въ точности исполнять порученіе барина. Это были первыя сосѣдскія сношенія между Василенко и семьей мейтра. Въ тотъ же день Василенко отправился на музыку, въ надеждѣ встрѣтить тамъ Зельду. Но, къ великому его огорченію, Зельды на этотъ разъ не было среди межепольскихъ красотокъ. Возвращаясь домой, онъ увидѣлъ Зельду у открытаго окна. Онъ подошелъ и спросилъ, почему она не была на музыкѣ. Зельда вся покраснѣла и убѣжала въ другую комнату. Василенко всунулъ голову въ окно и звалъ дѣвушку, но, вмѣсто Зельды, къ нему вышла Яхна. Василенко сконфуженный отскочилъ.

— Ахъ, ты, старая карга, — мысленно выругался онъ, — развѣ тебя мнѣ нужно? — Но такъ какъ безъ объясненія неловко было отретироваться, то онъ громко спросилъ:

— Зельда твоя что-ли дочь?

— Моя.

— Отчего же она такая хорошенькая, а ты такая, уродина?

— Такъ, панъ-Буку угодно было. — Яхна всегда выражалась по-польки, когда хотѣла быть утонченно вѣжливой.

— Ну, панъ-Букъ тутъ не при чемъ. Вѣроятно, Зельда не твоя дочь…

— Какъ не моя? Хоть весь Межеполь спросите, — на томъ же ломанномъ польскомъ языкѣ проговорила Яхна.

— А я тебѣ не вѣрю.

— Какъ панъ хочетъ.

— Пусть Зельда выйдетъ, я ее спрошу.

— Зельда! панъ капитанъ хочетъ тебя видѣть.

Но Зельда не вышла, и хитрость Василенко осталась на этотъ разъ безъ результата. Все же онъ былъ доволенъ своимъ поведеніемъ. По его мнѣнію, это уже былъ шагъ впередъ. «Если дѣвушка боится тебя, значитъ, ты будешь имѣть у нея успѣхъ», говорилъ онъ часто товарищамъ. А теперь онъ мысленно сказалъ это себѣ. Съ тѣхъ поръ, Василенко пользовался всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобъ встрѣчаться съ Зельдой.

Часто деньщикъ его Станчукъ по цѣлымъ часамъ простаивалъ у воротъ, подкарауливая Зедьду. Какъ только она появлялась, онъ немедленно давалъ сигналъ барину, и тотъ выскакивалъ на улицу. «Зельда, Зельдочка, постой, куда ты бѣжишь отъ меня!» — кричалъ ей вслѣдъ Василенко. Но дѣвушка убѣгала и пряталась. Тогда Василенко уходилъ на базаръ, закупалъ разныхъ лакомствъ и конфектъ и посылалъ ихъ съ Станчукомъ Зельдѣ. Яхна и мейтръ были въ восторгѣ отъ такого вниманія. Зельдѣ же это не нравилось, хотя она этого не высказывала. Чтобы видѣть Зельду, Василенко даже сталъ заходить въ Яхнѣ и бесѣдовать съ нею и мейтромъ. Василенко оказался отличнымъ собесѣдникомъ, умѣющимъ своими каламбурами заставить смѣяться всякаго. Къ тому же онъ былъ добръ по натурѣ, оказывалъ Яхнѣ разныя услуги, выхлопоталъ, чтобы ее освободили отъ постоя, заставлялъ Станчука носить ей воду, колоть дрова, а по субботамъ тушить свѣчи. Мейтру онъ давалъ книжки читать, а Зельдѣ приносилъ каждый разъ конфекты. Мало по малу и Зельда перестала его дичиться и убѣгать, когда онъ приходилъ. Она теперь охотно слушала его каламбуры, звонко смѣялась, когда онъ заставлялъ Станчука прыгать лягушкой, или когда самъ продѣлывалъ затѣйливые фокусы. Она теперь смотрѣла на него безъ боязни и чувствовала себя очень хорошо въ его обществѣ. Только когда, когда полные какого-то таинственнаго выраженія пана Василенко останавливались на ней, она испытывала непонятныя ей ощущенія. Тогда она долго не когда придти въ себя, волновалась, не спала ночи, при чемъ въ темнотѣ все видѣла молодого офицера, и его взглядъ бросалъ ее и въ жарь и въ холодъ. Разъ вечеромъ Василенко, желая зайти къ Яхнѣ, случайно столкнулся въ дверяхъ съ Зельдой. Одно мгновеніе они оба стояли смущенные, потомъ онъ быстро обнялъ дѣвушку и поцѣловалъ ее. Зельда вырвалась и убѣжала. Василенко тоже вернулся домой и весь вечеръ пролежалъ на дванѣ, не приказывая зажигать свѣчей. Зельда же пробралась въ свою комнату и проплакала всю ночь. Послѣ этого случая Василенко сталъ рѣже бывать у Яхны, зато Зельда очень часто вставала ночью и тайкомъ, чуть касаясь земли свояки босыми ногами, пробиралась во дворъ, гдѣ, прижавшись въ самый дальній уголъ, ждалъ ее Василенко.

— Зельда, Зельдочка, это ты, — тихо, точно напѣвая сладдую пѣсню, шепталъ молодой прапорщикъ, заключая въ своя объятія дрожащую Зельду.

— Сегодня послѣдній разъ, больше не приду, — такъ же то говорила Зельда.

— О, мои кошечка! Да кто же тебѣ позволитъ? Ты это такъ говоришь, потому что знаешь, что я не могу жить безъ тебя!

И Василенко поднималъ на руки Зедьду, покрывалъ поцѣлуями ея свѣжія губы, ея упругія плечи и маленькія ножки. Отъ этихъ страстныхъ поцѣлуевъ дѣвушка совсѣмъ пьянѣла к теряла разсудокъ. Въ слѣдующій вечеръ повторялась та же исторія, съ тѣми же горячими поцѣлуями и страстными ласками. Зельда была счастлива. Но это было счастье, построенное на вулканѣ: каждую минуту можно было ожидать взрыва. Это и случилось въ послѣдніе зимніе мѣсяцы, когда Зельда въ первый разъ почувствовала себя нехорошо. Сначала она хорошенько не разобрала, въ чемъ дѣло; но когда она поняла свое положеніе, безотчетный страхъ охватилъ ее. Василенко не было. Онъ уже съ мѣсяцъ какъ отправленъ въ командировку, и неизвѣстно было, когда онъ вернется. Да и чѣмъ онъ могъ помочь несчастной дѣвушкѣ? Зельда все болѣе блѣднѣла. Когда опытный глазъ Яхны уловилъ наконецъ перемѣну, происшедшую въ Зельдѣ, нужно было уже считаться съ фактами и спасать репутацію несчастной.

Яхна слишкомъ любила Зельду, чтобы сдѣлать ей сцену, къ тому же подъ грубой наружностью этой женщины скрывался глубокій источникъ самыхъ нѣжныхъ чувствъ, и она инстинктивно сочувствовала своей бѣдной дочери. Нѣсколько ночей Яхна провела безъ сна, перешивая юбки Зельды и думая, какъ бы помочь горю. Наконецъ она рѣшилась обратиться къ бабушкѣ Индѣ. Только Инда, съ ея чуткимъ сердцемъ, могла ей дать добрый совѣтъ.

X.

Бабушку Инду не всегда можно было застать дома. У нея было столько хлопотъ и работы, что она не успѣвала все сдѣлать за день. Бабушка Инда не знала усталости. Немного нужно было силъ, чтобы носить ея маленькое, высохшее отъ времени тѣльце, въ которомъ, однако, билось совсѣмъ юное сердце. Бабушка Инда много видѣла, но еще больше перечувствовала на своемъ вѣку.

Чужое горе и несчастіе такъ близко принимались ею къ сердцу, что часто, не зная Ииды и видя ея перекошенное страданіемъ лицо, можно было думать, что она страдаетъ за себя. Зато весь Межеполь зналъ бабушку Инду и цѣнилъ ее по заслугамъ. Ея маленькій, покосившійся отъ времени домикъ былъ центромъ, куда стѣкались всѣ тѣ, отъ кого судьба отворачивалась. Бабушка Инда умѣла всѣхъ утѣшить и всѣмъ помочь. Въ одинъ вечеръ, когда Инда ужъ собиралась тушить огонь, къ ней постучалась Яхна.

— Это я, бабушка Инда, отворите!

Инда узнана голосъ Яхны и впустила ее въ комнату. При видѣ Яхны она отшатнулась и съ испугомъ спросила:

— Кто-нибудь умеръ?

Яхна, вмѣсто отвѣта, тихо и судорожно зарыдала. Бабушка Инда молча смотрѣла на нее и не приставала съ вопросами. Она знала, что слезы лучше всякихъ словъ облегчатъ страждущее сердце, и ждала, пока Яхна успокоится. Когда Яхна; наконецъ, успокоилась, она взяла ее за руку и сказала:

— Не падай духомъ, Яхна, всякое горе проходяще.

— Ахъ, бабушка Инда, еслибъ вы знали…

— Ты мнѣ разскажешь, и тогда тебѣ легче станетъ на душѣ. — Дѣйствительно, Яхна почувствовала себя значительно облегченною, когда она все разсказала бабушкѣ Индѣ.

Зато Инда молчала, погруженная въ глубокое раздумье.

— Бѣдная Зельдочка…-- вырвалось у нея наконецъ. И это восклицаніе, въ которомъ звучало такое теплое безпредѣльное участіе, вызвало горючія слезы на глазахъ Яхны.

— О, Инда, — сказала она, припавъ къ ея плечу и задыхаясь отъ рыданій, — только вы однѣ въ состояніи понять кое горе… помогите мнѣ…

Долго послѣ этого обѣ женщины совѣщались. Уже въ подсвѣчникѣ догорѣла сальная свѣча, уже пропѣли пѣтухи, а Яхна все еще сидѣла у Инды. Казалось, ихъ тихой бесѣдѣ и конца не будетъ.

Наконецъ Яхна встала.

— Иди съ Богомъ, Яхна; не плачь и не грусти. Будетъ такъ, какъ я тебѣ говорю. Помни, что все отъ Бога и что такъ должно быть было суждено. Успокой Зельдочку.

На другое утро, бабушка Инда, по обыкновенію, встала очень рано и побѣжала въ синагогу; но на полпути повернула въ сторону, ускоривъ шаги. Это былъ первый случай, когда бабушка Инда измѣнила Богу ради человѣка. Но принятая ею на себя обязанность была на столько важна, что было бы грѣшно потерять хоть одну минуту. «Богъ видитъ мои помыслы и проститъ меня», шептала про себя Инда, ускоряя свои маленькіе шажки. Бабушка Инда застала Іейкева за утренней молитвой. Закутанный въ талесъ, съ одной филактеріей на лбу, а другой на лѣвой рукѣ, Іейкевъ стоялъ съ окномъ, обращеннымъ къ востоку. Такъ какъ онъ не двигался и даже не повернулся при входѣ Инды, то послѣдняя заключила, что онъ читаетъ шмоно эсре, и спокойно усѣлась въ углу въ ожиданіи. Кромѣ Іейкева, въ комнатѣ никого было, если не считать грудного ребенка, мирно спавшаго въ висячей люлькѣ. Отсутствіе постороннихъ, въ особенности жены Іейкева, крикливой и глупой женщины, очень обрадовало и даже придало особенную бодрость Индѣ, принявшей на себя такую трудную задачу. Ни для кого другого въ мірѣ она бы этого не сдѣлала, но эта несчастная дѣвушка… И старческіе глазки Инды наполнились при этомъ слезами. Но что, если ея миссія не увѣнчается успѣхомъ, если этотъ долговязый парень не согласится, или Іейкевъ заупрямится. По тощему тѣлу Инды даже дрожь пробѣжала. Она мысленно представила себѣ страдальческое лицо Яхны, блѣдную и дрожащую Зельду и сердце ея сжалось отъ тоскливаго чувства. Она подняла голову съ твердымъ рѣшеніемъ не отступать и непремѣнно побѣдить. Въ эту минуту Ісйкевь сдѣлалъ три прыжка и, икнувъ три раза въ сторону, обернулся къ ней.

— А, бабушка Инда, — сказалъ онъ, снимая съ головы филактерію и кладя ее на столъ. — Доброе утро. Что васъ привело сюда такъ рано?..

— Совсѣмъ не такъ рано, какъ ты думаешь, — сказала Инда, желая что-нибудь сказать, прежде чѣмъ собраться съ мыслями.

— Какъ не рано. Видите, мой долговязый Хаимъ еще ни одного ученика не принесъ на своихъ «острыхъ» плечахъ, — засмѣялся Іейкевъ.

— Лѣнивый парень, должно быть, этотъ Хаимъ.

— Чего ужъ говорить… какъ всѣ бегельферы…

— Благочестивъ ли онъ по крайней мѣрѣ?..

— Трефнаго не ѣстъ. Хотя случается, что онъ забываетъ, когда ѣлъ мясное, въ особенности, если въ сумкѣ очутится свѣжій пирогъ съ творогомъ.

— Ахъ, безбожникъ! — воскликнула Инда. — Что же ты ему нравоученій не читаешь?

— Гдѣ-же тутъ до нравоученій. И то радъ, что не оставилъ меня. Вѣдь вы знаете, какъ трудно отыскать хорошаго бегахьфера.

Бабушка Инда этого совсѣмъ не знала. Однако, замѣчаніе Іейкева произвело на нее непріятное впечатлѣніе, т суровая тѣнь пробѣжала по ея морщинистому лицу.

— Все-же нельзя попускать, — сказала она послѣ минутнаго размышленія, — и на тебя вѣдь грѣхъ падаетъ.

— Такъ-то такъ. Но какъ исправить такого болвана.

— Я думаю, его женить бы слѣдовало, — проговорила Инда не безъ внутренній тревоги.

— Женить? Да кто за такого остолопа пойдетъ? Развѣ слѣпая и горбатая Дрейза изъ богадѣльни. — И при этомъ Іейкевъ громко разсмѣялся.

— Ты не смѣйся, Іейкенъ, — строго сказала Инда. — Никто судьбы своей не знаетъ. Всякій получаетъ то, что предназначено ему свыше. Но ты слушай, что я тебѣ скажу.

Строгій тонъ, которымъ произнесла послѣднія слова бабушка Инда, серьезное, почти суровое выраженіе ея лица, произвели должное впечатлѣніе на Іейкева, и онъ не безъ внутреннего волненія приблизился къ ней.

Сначала бабушка Инда говорила намеками, но, видя, что Іейкевъ ничего не понимаетъ, она прямо приступила къ дѣлу, при чемъ въ нѣсколькихъ энергическихъ выраженіяхъ изложила ему всѣ обстоятельства, предупредивъ его, что если онъ паче чаянія, проболтается женѣ, то не видать ему царства небеснаго какъ своихъ ушей.

— За кого вы меня принимаете, Инда; развѣ я не мужчина?

— Потому-то я тебѣ и напоминаю, — отрывисто сказала Инда. — Ну, что же ты скажешь?

— Что же мнѣ сказать… Надо подумать…

— Тутъ думать нечего. Посуди самъ, сколько выгодъ для этого долговязаго…

— Для него-то даже слишкомъ. Но для меня… Шутка-ли потерять бегельфера!

— Найдешь другого, — утѣшала его Инда.

— Ну, нѣтъ. Во всемъ Межеполѣ такого дурака не найдешь.

— Такъ съѣздишь въ сосѣдній городъ.

— А кто мнѣ путевыя издержки вернетъ?

— Будь спокоенъ; это я берусь устроитъ.

— А за сватовство кто получитъ? — освѣдомился Іейкевъ.

— Ты, конечно…

Лицо Іейкева мгновенно преобразилось.

— О, въ такомъ случаѣ, — сдавалъ онъ, весело потирая руки…

— Яхна тебя не обидитъ…

— Знаю, знаю… Когда я устроилъ ея бракъ съ мейтронъ…

— Лучше бы не устроивалъ, — оборвала его Инда. — За грѣхи родителей страдаютъ дѣти. Бѣдная Зельдочка! Ну, такъ я разсчитываю на тебя, Іейкевъ.

— Конечно, можете быть увѣрены. Этотъ оболтусъ и руками и ногами ухватится. Въ случаѣ чего, я его прямо поведу къ вѣнцу. Церемониться не буду. А вотъ и онъ самъ идетъ…

Дверь отворилась и въ комнату, согнувъ свою тощую фигуру, вошелъ Хаимъ. На рукахъ у него барахталось какое-то маленькое существо, громко всхлипывавшее; на спинѣ, обвивъ ручонками длинную шею бегельфера, торчало другое маленькое существо, а позади бегельфера, держась за засаленныя полы его балахона, виднѣлись еще двѣ кудрявыя головки съ заплаканными глазками и мокрыми, раскраснѣвшимися щечками. Сбоку у бегельфера висѣла корзина съ провизіей. Войдя въ комнату, Хаимъ спустилъ на полъ все еще всхлипывавшаго малютку, потомъ нагнулся, чтобы дать возможность спрыгнуть съ его спины крѣпко уцѣпившемуся за его шею другому мальчугану, а затѣмъ уже, ни на кого не глядя, направился въ уголъ комнаты, гдѣ стояла громадная печь, и поставилъ туда корзину. Оба мальчугана, державшіеся за его полы, пугливо озирались и неотступно слѣдовали за нимъ.

— Отстаньте, щенки! — грубо крикнулъ онъ на малютокъ, вынимая изъ корвины провизію и сортируя ее.

— Смотри, не перепутай тамъ, — крикнулъ ему Іейкевъ.

— Ладно, не первый разъ…

— А что же ты всего четырехъ мальчугановъ принесъ! Если такъ таскать, то къ вечеру не перетаскаешь всѣхъ. Сколько разъ я тебѣ говорилъ…

Хаимъ не отвѣчалъ, усердно продолжая сортировать провизію.

— Что ты не отвѣчаешь? — разсердился Іейкевъ.

— Что же мнѣ отвѣчать. Попробовали бы вы носить на своихъ плечахъ этихъ кошекъ.

— Ты бы ихъ не щипалъ, они бы тебя не царапали, — вмѣшалась въ разговоръ Инда. — Ишь какія крошки…

Она подошла къ самому маленькому, погладила его по кудрявой головкѣ и поцѣловала. Малютка, припомнивъ, вѣроятно, свою мать, громко зарыдалъ. Тогда подошелъ къ нему Іейкевъ, взялъ его на руки и поднесъ къ длинному столу, гдѣ среди истрепанныхъ молитвенниковъ и букварей лежалъ традиціонный «канчукъ».

— Будешь плакать, дамъ тебѣ десять горяченькихъ, а твой завтракъ съѣстъ бегельферъ, — оказалъ онъ строго, указывая главами на плетку.

Малютка мгновенно притихъ.

— О-охъ? — тихо вздохнула бабушка Инда, при чемъ взоръ ей остановился на все еще возившемся у печки Хаимѣ. Хотя она давно знала этого малаго, но теперь только въ первый разъ хорошенько разсмотрѣла его. Долговязая фигура Хаима съ длинными неуклюжими руками, выдающимися, какъ крылья, лопатками и длинными, торчащими ушами по бокамъ небольшой продолговатой формы головы, на которую былъ надвинутъ старый засаленный картузъ съ разодраннымъ козырькомъ, произвела далеко не отрадное впечатлѣніе на Инду. Она мысленно представила себѣ красавицу Зельду и рядомъ съ ней этого безобразнаго, грязнаго малаго, и маленькое сердце ея сжалось отъ боли. Было мгновенье, когда она хотѣла взять свое рѣшеніе назадъ — сказать Іейкеву, что она раздумала, что этотъ безобразный парень не пара Зельдѣ. Но мысль о поэорѣ, ожидавшемъ Зельду, заглушила все, и, подойдя къ Іейкеву, Инда шепнула ему:

— Такъ поговори съ нимъ и кончай дѣло поскорѣе. Ручаюсь тебѣ, что Яхна хорошо вознаградитъ тебя за стараніе…

— Будьте спокойны, Инда, — сказалъ Іейкевъ, провожая ее до дверей. — Не будь я Іейкевъ, если сегодня же не принесу вамъ хорошихъ вѣстей.

XI.

Какъ только Инда скрылась за дверью, Іейкевъ подошелъ къ печкѣ, чтобы лично провѣрить, дѣла ли принесенная Хаимомъ для дѣтей провизія, но взглянувъ на угрюмое лицо бегельфера, сердито закричалъ:

— Негодяй, чей ты завтракъ только что пробовалъ?

— И ничего не пробовалъ…

— Но на твоихъ губахъ еще видны слѣды. — И Іейкевъ замахнулся на Хаима.

Хаимъ ловко отскочилъ назадъ, но при этомъ задѣлъ люльку и разбудилъ спавшаго ребенка, который поднялъ громкій крикъ. Болѣе по привычкѣ, чѣмъ изъ сожалѣнія, Хаимъ сталъ укачивать ребенка, а Іейкевъ, у котораго гнѣвъ уже успѣхъ пройти, подошолъ къ длинному столу и усѣлся на свое обычное мѣсто. Хотя, кромѣ доставленныхъ Хаимомъ 4-хъ малютокъ, еще никого не было, но Іейкевъ велѣлъ имъ сѣсть по мѣстамъ и взять буквари.

— Смирно, черти, — произнесъ онъ грозно, протянувъ руку въ плеткѣ. Однако, онъ ее въ руки не взялъ и, помолчавъ немного, уже спокойно обратился къ Хаиму.

— Что же ты, намѣренъ сходить за остальными школярами?

— Притащутъ и безъ меня, — продолжая укачивать малютку, проговорилъ Хаимъ. — Вотъ ужъ тащуть…

Дверь дѣйствительно отворилась и чья-то невидимая рука втолкнула въ комнату двухъ плачущихъ мальчишекъ.

— Пусть бегельферъ придетъ за завтракомъ! — раздался голосъ за дверью.

— Такъ-таки тебѣ и приду, жди, — пробормоталъ про себя Хаимъ.

— Что ты тамъ бормочешь. Помогъ бы лучше дѣтямъ раздѣваться, — сказалъ Іейкевъ.

— А малютку кто будетъ укачивать? Фрейда раньше меня ушла изъ дому, а еще не возвращалась. Видно, на рынкѣ веселѣе, чѣмъ дома.

Это замѣчаніе заставило Іейкева вспомнить про жену и про то, что онъ еще сегодня не завтракалъ.

— А и въ самомъ дѣлѣ Фрейда что-то замѣшкалась. Ты бы сходилъ за нею. — И тутъ же Іейкевъ прибавилъ: — Гдѣ твое субботнее платье?

— Гдѣ же, какъ не въ сундукѣ у Фрейды, — не безъ колкости произнесъ Хаимъ.

— Хорошо. Сегодня вечеромъ ты одѣнешь его. Мы пойдемъ съ тобой невѣсту смотрѣть.

Хаимъ въ недоумѣніи выпучилъ свои плоскіе безцвѣтные глава, при чемъ лицо его приняло такое выраженіе, что трудно было сказать, какое чувство въ данный моментъ волнуетъ его: радость или ужасъ. Въ такомъ состояніи онъ находился нѣсколько минутъ, пока Іейкевъ, выведенный изъ терпѣнія его молчаніемъ, не сказалъ:

— Что же ты на меня таращишь свои рыбьи буркулы? Слышалъ, что я тебѣ сказалъ, — пойдемъ невѣсту смотрѣть.

На этотъ разъ Хаимъ осклабилъ свой широкій ротъ и показалъ Іейкеву зубы. Іейкевъ не могъ удержаться и тоже улыбнулся. Въ этомъ положеніи нашла ихъ Фрейда, которая вбѣжала въ комнату, прежде чѣмъ Іейкевъ и его помощникъ успѣли очнуться. Поставивъ на полъ большую нагруженную до верху корзину, Фрейда, по обыкновенію, набросилась на Іейкева, не забыла и Хаима, обдавъ его цѣлымъ потокомъ отборныхъ ругательствъ. Она трудится, она работаетъ, а этотъ дармоѣдъ не пришелъ даже, чтобы помочь ей отнести корзину домой. За что же его кормятъ. Не за то ли, что онъ скалитъ зубы, когда хозяйка обливается потомъ?

На этотъ разъ Хаимъ измѣнилъ своей тактикѣ: молчать, когда Фрейда ругается — и захохоталъ во все горло. Іейкевъ тоже вторилъ ему.

— Черти, варвары, безбожники! — кипятилась и шипѣла отъ элости Фрейда. — Что вы, бѣлены объѣлись? Вотъ я вамъ покажу, какъ смѣяться.

Она схватила стоявшую у печки кочергу и набросилась на Хаима. Іейкевъ воспользовался удобнымъ моментомъ и выскользнулъ изъ комнаты.

Нѣсколько мгновеній онъ стоялъ на улицѣ, обдумывая, что ему дѣлать. Улыбка все еще не сходила съ его лица. Ему было и пріятно, что онъ избавился отъ нападокъ жены, что онъ свободенъ и можетъ идти, куда захочетъ, и въ то же время ему стало жаль бѣднаго Хаима, у котораго, навѣрное, на цѣлую недѣлю останутся синяки.

— Да, нужно его женить, непремѣнно женить. Бабушка Инда, ничего лучшаго не могла придумать, — мысленно сказалъ себѣ Іекаевъ и направился въ Индѣ, чтобы объявить ей, что сегодня будутъ смотрины. Когда часа черезъ три онъ вернулся домой, онъ засталъ все въ образцовомъ порядкѣ. Ученики всѣ были въ сборѣ и громко, насколько позволяли изъ дѣтскіе голоса, повторяли нараспѣвъ однообразные звуки, которые хрипло выкрикивалъ Хаимъ. Хаимъ былъ красенъ, какъ ракъ, и по лицу его струился потъ. Отъ времени до времени онъ хваталъ въ руки плетку и размахивалъ ею въ воздухѣ. Тогда къ однообразному гулу прибавлялся еще отрывистый дѣтскій крикъ или плачъ.

Маленькіе ученики были не менѣе возбуждены, чѣмъ ихъ учитель, а ихъ дѣтскія личики горѣли лихорадочнымъ румянцемъ. Рвеніе Хаима и стараніе маленькихъ учениковъ, очевидно, пріятно подѣйствовали на Іейкева. Онъ подошелъ къ столу, постоялъ немного, раза два одобрительно покачалъ головой, потомъ направился къ большой кровати, стоявшей на самомъ видномъ мѣстѣ комнаты и до верху заваленной подушками и перинами. Тамъ молча сидѣла Фрейда, занятая чисткой гусинаго пера. Около нея лежалъ грудной ребенокъ, а у ногъ ея на грязномъ полу барахталось четверо малютокъ. Іейкевъ умильно взглянулъ на свое потомство, что-то хотѣлъ сказать женѣ, но вмѣсто этого обернулся къ Хаиму.

— Распусти дѣтей по домамъ, а самъ одѣнься по праздничному, слышишь?

Съ этими словами онъ бросился на мягкія перины и захрапѣлъ, прежде чѣмъ любопытная Фрейда успѣла опомниться и спросить, въ чемъ дѣло.

XII.

Яхна торопилась со свадьбой. Послѣ долгихъ совѣщаній съ бабушкой Индой, рѣшено было отпраздновать свадьбу на третій день Пасхи. Въ противномъ случаѣ пришлось бы выждать до праздника Шевуосъ, чего, по извѣстнымъ соображеніямъ, положительно нельзя было допустить.

Раньше тоже нельзя было, такъ какъ приличія должны были быть сколько-нибудь соблюдены, да и приданое не могло быть готово въ такой короткій срокъ. Сердце Яхны обливалось кровью при мысли о томъ, при какихъ обстоятельствахъ она должна выдать замужъ свою любимую дочь, красавицу Зольду. Къ счастью, бабушка Инда не оставляла ее своими совѣтами и хлопотала наравнѣ съ нею, насколько позволяли ея старческія силы. Вѣсть о помолвкѣ Хаима-бегельфера съ дочерью Яхны произвела сильную сенсацію въ Межеполѣ. Истинной причины, кромѣ бабушки Инды, никто не зналъ, но многіе, въ особенности женщины, догадывались, въ чемъ дѣло. Маленькая жена портного Іойне, та самая, которая устроила свадьбу Яхны съ мейтронъ, и теперь обиженная тѣмъ, что ей обошли въ такомъ важномъ вопросѣ, попробовала даже злословить; но бабушка Инда, встрѣтивъ ее разъ въ синагогѣ, задала ей такую головомойку, что бѣдная женщина готова была сквозь землю провалиться. Съ тѣхъ поръ въ Межеполѣ перестали говорить о Яхнѣ и ея дочери. Хаимъ продолжалъ отправлять свои обязанности по прежнему, съ той только разницей, что онъ больше не таскалъ дѣтей по городу и не ходилъ каждый день обѣдать въ другой домъ. Онъ теперь обѣдалъ у Іейкева, который со дня его помолвки измѣнилъ свое обращеніе съ нимъ и сталъ даже въ немъ заискивать. Думалъ-ли Хаимъ о томъ переворотѣ, который совершился въ его жизни, задавался-ли онъ какими-нибудь вопросами, — этого никто не зналъ. Видно было только, что онъ доволенъ, и что широкая улыбка не сходитъ съ его некрасиваго лица. За недѣлю до свадьбы, Іейкевъ, по порученію Яхны, велѣлъ ему отправиться къ портному Іойне.

— А что я тамъ буду дѣлать? — спросилъ Хаимъ.

— Ужъ Іойне тебѣ скажетъ, ступай! --лаконически отвѣтилъ Іейкевъ.

— А, ребъ Хаимъ, — съ преувеличенной вѣжливостью встрѣтилъ его Іойне.

Хаимъ, котораго еще никто въ жизни не величалъ «ребе», сильно переконфузился и покраснѣлъ. Но добродушный Іойне его выручилъ.

— Ничего, не смущайся, — сказалъ онъ, отложивъ въ сторону работу и глядя на Ханна. — Когда надѣнешь новый ластиковый балахонъ, который я тебѣ сошью къ свадьбѣ, и плисовый картузъ, то всѣ къ тебѣ будутъ относиться съ почтеніемъ… Вѣрь мнѣ. А теперь стой смирно и давай снимать мѣрку.

Горавдо труднѣе было Яхнѣ подыскать портного, который взялся бы опять приданое Зельды. Теперь Зельда была не та, что 5 мѣсяцевъ тому назадъ, и скрыть отъ портного ея положеніе было не совсѣмъ легко. Но и тутъ на помощь явилась бабушка Инда я устроила такъ, что тайна, которую Яхна такъ тщательно скрывала, не была обнаружена. Зельда измѣнилась не только физически, но и нравственно. Изъ веселой, беззаботной дѣвушки, которой жизнь раньше такъ улыбалась, она превратилась точно въ автомата, для котораго все безразлично. Ничто, казалось, ее не трогало, ничто не радовало и не огорчало. Она словно находилась въ забытьи, сама ясно не сознавая, что съ нею творится. Короткое время блаженства казалось ей сладкимъ сномъ, давно исчезнувшимъ. О Василенко она старалась не думать вовсе, но порою, въ особенности въ безсонныя ночи, ей грезились горячія ласки, страстныя объятія… Тогда она вскакивала съ постели и жадно прислушивалась.

Разъ, проходя по улицѣ, она увидѣла толпу офицеровъ, и между ними, какъ ей показалось, былъ Василенко. Она закрыла лицо платкомъ и, не оглядываясь, побѣжала домой. Что-то рвало ей сердце, и она задыхалась. Всю ночь не сомкнула она главъ, нѣсколько разъ на цыпочкахъ выходила на крыльцо, прислушиваясь, не зоветъ-ли ее знакомый голосъ. Когда тайна ея была обнаружена, и когда, для спасенія чести, Яхна объявила ей, что она. должна выйти замужъ за Хаима-бегельфера, она безучастно слушала свой приговоръ. Ни отчаянія, ни протеста. Все это, какъ будто, ея не касалось.

Яхна отлично понимала, что весь городъ знаетъ ея тайну; тѣмъ не менѣе она не теряла присутствія духа и держала себя такъ, какъ будто въ ея семьѣ ничего не случилось. Съ этой цѣлью она рѣшила устроить свадьбу на славу. — «Не дамъ я врагамъ торжествовать. Пусть грызетъ ихъ досада и зависть», — повторяла она, не соглашаясь на этотъ счетъ съ протестами бабушки Инды.

— И враговъ не слѣдуетъ раздражать, — говорила умная старушка; но видя, что Яхна упорствуетъ, перестала съ нею спорить, въ глубинѣ души понимая тѣ чувства, которыя волновали бѣдную Яхну. Въ день свадьбы весь городъ былъ на ногахъ. Когда, по существующему обычаю, Зельду повели въ баню, всѣ межепольскіе кумушки высыпали на улицу, чтобы посмотрѣть на «скороспѣлку», какъ онѣ между собою называли бѣдную дѣвушку. Нѣкоторыя старались даже проникнуть въ баню, чтобы удовлетворить свое любопытство! Но суровая горбунья Дрейза была неумолима и метлой гнала ихъ вонъ.

— Уходите прочь, что вы лѣзете; или вамъ завидно, — кричала Дрейза, — И безъ васъ достаточно народу. Или вы думаете, что съумѣете лучше ухаживать за невѣстой, чѣмъ бабушка Инда и бабушка Бина?

Имена этихъ двухъ благочестивыхъ старушекъ заставили замолчать расходившихся кумушекъ. Авторитетъ Бины и Инды, по крайней мѣрѣ, съ формальной стороны, служилъ ручательствомъ, что невѣста безупречна. Иначе съ какой стати стали бы ее водить въ баню, да еще при такихъ свидѣтельницахъ. А бабушка Бина и бабушка Инда, придя утромъ въ Яхнѣ, чтобы сопровождать Зельду въ баню, застали ее въ слезахъ и отчаяніи. Въ это утро Зельда точно проснулась отъ продолжительнаго сна, и горькое чувство поруганной женщины проснулось въ ней съ необыкновенной силой. Она упорно отказывалась слѣдовать за обѣими женщинами. Но суровый обычай побѣдилъ ея упорство. Обливаясь слезами, съ жгучей болью въ сердцѣ, Зельда переступила низкій порогъ бани. Предсмертный ужасъ охватилъ ее. Ей представилось, что ее опустили въ могилу, до того страшными показались ей грязныя закопченныя стѣны съ низкимъ потолкомъ и маленькими окошечками. Это было отдѣленіе для женщинъ, и она никогда тутъ не была.

Когда Инда и Вина по обычаю стали ее раздѣвать, она, до сихъ поръ блѣдная, вся зардѣлась и стыдливо опустила глава. Обѣ женщины дѣлали видъ, что ничего не замѣчаютъ. Вина бережно расплетала ей волосы, Инда осторожно срѣзывала ногти съ ея маленькихъ розовыхъ пальцевъ. Когда этотъ предварительный туалетъ былъ оконченъ, Инда торжественно ваяла Зельду за руку и молча подвела ее къ ступенькамъ, ведущимъ въ узкій и неглубокій бассейнъ. Затхлый, непріятный валахъ застоявшейся воды обдалъ Зельду, и у нея голова закружилась. Она пошатнулась и навѣрное упала бы, если бы бабушка Инда ее не поддержала.

— Не пугайся, дочь моя…-- мягко сказала она. — Здѣсь не глубоко. Троекратное омовеніе очиститъ тебя, и ты предстанешь предъ своимъ мужемъ съ сердцемъ невинной голубки.

Зельда зажмурила глава и молча послѣдовала за бабушкой Индой. Сырой холодъ могилы все болѣе и болѣе пронизывалъ ея члены; мокрыя и скользкія ступени непріятно раздражали ея холодѣющія ноги. Наконецъ она почувствовала прикосновеніе воды. Она инстинктивно отскочила назадъ. Но бабушка Инда схватила ее за руку и потащила за собой.

— Не пугайся, — повторяла она. — Это очиститъ тебя. Еще разъ… еще…

Бабушка Бина стояла наверху у перилъ и считала, сколько разъ Зельда погружалась въ воду.

— Ну, теперь довольно, — крикнула она, и сама спустилась внизъ, чтобы помочь бабушкѣ Индѣ вытащить Зельду изъ бассейна. — Ничего, ничего, она скоро придетъ въ себя. За то она теперь чиста, какъ голубка.

Яхна съ замираніемъ сердца ждала возвращенія Зельды изъ бани. Это былъ самый тяжелый моментъ изъ всѣхъ, какіе бѣдная женщина перешивала, за послѣднее время. Что, если кромѣ Инды и Бины, въ банѣ будутъ еще и другія женщины? Какой позоръ! Вынесетъ-ли это Зельда? А она? Яхна ломала руки и глубоко вздыхала. Когда она увидѣла наконецъ Зельду, блѣдную и едва державшуюся на ногахъ, она вся обомлѣла. Но веселыя лица Инды и Бины служили ручательствомъ, что все обошлось благополучно, и Яхна вздохнула свободно.

— Теперь будемъ веселиться, какъ подобаетъ въ день свадьбы, — сказала она и побѣжала на кухню торопить стряпухъ. Инда и Бина между тѣмъ дѣлали приготовленія къ пріему гостей и жениха. Времени еще было довольно и гости туго собирались. Нужно было, по крайней мѣрѣ, съ девятокъ солидныхъ женщинъ, чтобы приступить къ обычному туалету невѣсты. Бабушка Инда осматривала подвѣнечное платье; бабушка Бина пробовала ножницы, которыми готовилась отрѣзать волосы Зельдѣ. Яхна то вбѣгала, то выбѣгала изъ комнаты. Она вошла наконецъ въ роль матери невѣсты и была теперь счастлива. Комната между тѣмъ стала наполняться одѣтыми по праздничному женщинами. Онѣ окружили невѣсту, которую Инда посадила на стулъ посреди комнаты. Бабушка Бина расплела ей не успѣвшіе еще высохнуть волосы и энергичнымъ ударомъ ножницъ отхватила чудныя пряди. Зельда истерически рыдала. Окружающія ее женщины тихо всхлипывали.

Въ это время въ домѣ Іейкева собралось тоже не мало народу. Ребъ Лейбеле и Хаимъ-Шимонъ, какъ представители той корпораціи, къ которой принадлежалъ женихъ, не отходили отъ Хаима. На Хаимѣ былъ новый ластиковый балахонъ, мѣховой картузъ и новые башмаки. Новая шуба изъ дешеваго мѣха висѣла на крючкѣ на самомъ видномъ мѣстѣ. Ждали прихода еще нѣсколькихъ гостей, чтобы отправиться въ домъ невѣсты. Іейкевъ, какъ посаженый отецъ, былъ тоже одѣтъ по праздничному. Онъ суетился, кричалъ, давалъ наставленія Хаиму, какъ держаться. Въ сомнительныхъ случаяхъ онъ обращался къ Хаимъ-Шимону или Лейбеле какъ авторитетамъ, Хаимъ-Шимонъ по обыкновенію философствовалъ и въ свою очередь ссылался на Талмудъ и Кабалу.

— Слѣдуетъ-ли жениху во что бы то ни стало разбить хрупкое стекло, которое кладутъ ему подъ ноги? — задавалъ онъ вопросъ окружающимъ.

— По моему слѣдуетъ, — отвѣчалъ Лейбеле.

— А я говорю, что торопиться не слѣдуетъ. Въ Талмудѣ сказано…

Но въ это время прибѣжалъ посланный и объявилъ, что невѣста готова и ждетъ жениха. Всѣ заторопились. Іейкевъ набросилъ на плечи Хаиму шубу, и всѣ гурьбой вышли на улицу.

Окруженная женщинами Зельда сидѣла въ своемъ подвѣнечномъ нарядѣ, блѣдная, съ глазами, красными отъ слезъ. Теперь, болѣе чѣмъ когда-либо, она сознавала свое положеніе, и при мысли о томъ, что скоро явится неизвѣстный и чуждый ей человѣкъ и покроетъ ей лицо шелковымъ покрываломъ, у нея сердце обливалось кровью. Она пробовала забыться и не думать… Но мысли толпой осаждали ея голову, а воображеніе рисовало ей счастливыя минуты пережитаго блаженства.

— Женихъ, женихъ…-- раздалось вдругъ со всѣхъ сторонъ, и все вокругъ нея заволновалось. Въ ужасѣ она закрыла глаза, а когда снова открыла ихъ, она ничего не видѣла: лицо ея было закрыто покрываломъ, а сама она куда-то двигалась. Вокругъ нея раздавался веселый шумъ и говоръ, заглушаемый временами звуками барабана и звономъ литавръ. Зельда знала, что музыка обыкновенно идетъ впереди процессіи, но теперь она рѣшительно не могла сообразить, откуда долетаютъ до нея звуки. Подъ тяжелымъ покрываломъ ей было жарко, и она задыхалась. Ноги ея дрожали. Она боялась, что вотъ-вотъ упадетъ. Но ее поддерживали крѣпкія руки и тащили впередъ. Вотъ, наконецъ, остановились. Музыка перестала играть; все кругомъ затихло на время. У Зельды сильно кружилась голова, и въ то же время она чувствовала, что она сама, и тѣ, кто держитъ ее за руки, тоже кружатся… Вотъ-вотъ она упадетъ. Въ ушахъ ея сильно звенѣло. Ей почудилось, что знакомый голосъ что-то нашептываетъ ей. Какъ бы она дорого дала, чтобы имѣть возможность посмотрѣть вокругъ себя и убѣдиться, чей это голосъ. Въ это время всѣ снова остановились, и она вмѣстѣ со всѣми. Кто-то приподнялъ уголъ шелковаго покрывала и поднесъ что-то къ ея губамъ, потомъ кто-то взялъ ее за руку. Въ то же время около нея раздался звонъ разбитаго стекла, а вслѣдъ за этимъ громкій смѣхъ толпы. Могильный холодъ обдалъ ее. Но она не успѣла очнуться, какъ снова раздался бой барабана и звонъ литавръ. Ее снова увлекли впередъ.

Такимъ образомъ Зельда стала женой Хаима, который, едва-ли подозрѣвалъ, чему онъ обязанъ доставшимся на его долю неожиданнымъ счастьемъ.

XIII.

Хотя Хая получила приглашеніе на свадьбу Зельды, но она не могла придти, такъ какъ въ этотъ день Дувидъ уѣзжалъ въ губернскій городъ за свѣжимъ товаромъ. Благодаря бойкой торговлѣ, Дувидъ теперь часто ѣздилъ въ равные торговые города, откуда привозилъ новые и модные товары для гг. офицеровъ и ихъ женъ. Онъ ужъ теперь не былъ застѣнчивымъ и неопытнымъ новичкомъ, какъ въ тотъ разъ, когда Гиршель повезъ его въ Бердичевъ; съ каждой новой поѣздкой Дувидъ пріобрѣталъ и новый опытъ, и новыя познанія, и возвращался домой неузнаваемымъ. Наивные межепольцы дивились ему и слушали его, развѣсивъ уши. Все, что говорилъ и дѣлалъ Дувидъ, казалось имъ и умнымъ, и необходимымъ. Къ тому же Дувидъ считался теперь богачомъ, пожалуй, почище Хаимъ-Арона, и вслѣдствіе этого его обаяніе еще больше усиливалось. Въ этотъ разъ Дувидъ поѣхалъ уже не съ Гиршелемъ, а на спеціально нанятой парѣ у подгороднаго мужика Карася, составлявшаго иногда конкуренцію старому Гиршелю. Теперь Дувиду казалось непристойнымъ ѣхать вмѣстѣ съ разными пассажирами, Богъ знаетъ, откуда набранными; къ тому же отъ этого страдалъ бы его престижъ, какъ идущаго въ гору купца. Хая и Бина были тоже того же мнѣнія, хотя Карась бралъ чуть не вчетверо дороже, чѣмъ Гиршель. Выпроводивъ мужа, Хая заперла дверь на замокъ и, взявъ за руку маленькаго Іосифа, отправилась съ нимъ въ лавку, чтобы смѣнить Бину, и дать ей возможность пойти къ Яхнѣ, откуда уже два раза за нею присылали. Іосифъ, которому уже шелъ четвертый годъ, былъ очень красивый и толстый мальчуганъ, напоминавшій собою мать. Густые золотистые волосы покрывали его сравнительно большую и правильно сформированную головку; большіе, свѣтлые глава съ длинными шелковистыми рѣсницами смотрѣли серьезно и вмѣстѣ съ тѣмъ весело, какъ это бываетъ у вполнѣ здоровыхъ дѣтей; а овалъ лица, красивый носикъ и крошечныя розовыя уши дѣлали мальчугана восхитительнымъ. Его зналъ весь городъ, и торговки любили его щипать въ толстыя, упругія щечки съ ямочками, желая вывести его изъ безмятежнаго состоянія и выдавить слезинку изъ его выразительныхъ главъ. Но Іосифъ не имѣлъ обыкновенія плакать и только морщился, когда ему было особенно больно. Молодыя матери, имѣвшія крикливыхъ дѣтей и не имѣвшія терпѣнія съ ними возиться, завидовали Хаѣ и называли Іосифа ангеломъ, чѣмъ въ особенности гордилась Бина.

— Мой Іосифъ…-- повторяла она, прислушиваясь въ похваламъ сосѣдокъ. И блаженная улыбка разливалась по ея морщинистому лицу. Когда Хая пришла въ лавку, Бина стояла на порогѣ и дожидалась ея.

— Уѣхалъ Дувидъ? — спросила она.

— Уѣхалъ. Теперь можешь идти — за тобой ужъ присылали.

— А ты?

— Не запирать же мнѣ лавку ради Зельды. — Какъ всѣ молодыя женщины, которыя никогда ни словомъ, ни дѣломъ не измѣнили завѣту цѣломудрія, Хая не сочувствовала Зельдѣ и относилась въ ея поступку съ педантической строгостью. Поведеніе Зельды было для нея также непонятно какъ и тѣ душевныя страсти, которыхъ она никогда не переживала. До замужества она была чиста и цѣломудренна, и сердце ея не знало никакихъ чувственныхъ движеній. Выйдя замужъ, она полюбила Дувида той чистой и непорочной любовью, которую она унаслѣдовала отъ цѣлаго ряда своихъ предковъ, жившихъ такъ же какъ и она. Никто въ Межеполѣ такъ не возмущался поступкомъ Зельды, какъ Хая, хотя никто отъ нея не слыхалъ ея одного слова порицанія. Она возмущалась въ душѣ, и не лично противъ Зельды, а противъ глумленія надъ чистымъ чувствомъ. Часто и долго Хая думала объ этомъ, стараясь найти хоть одинъ пунктъ, который бы могъ ее примирить съ поступкомъ Зельды. Но она его не находила, и отчасти этимъ объяснялось то раздраженіе, съ которымъ она отвѣчала Бинѣ на ея вопросъ.

— Но нельзя также обижать людей, — замѣтила Бина.

Это замѣчаніе, сначала не обратившее на себя вниманіе Хаи, теперь, по уходѣ Бины, какъ гвоздемъ засѣло въ ея мозгу. Въ лавкѣ никого не было, покупатели не приходили, и никто ей не мѣшалъ думать. Маленькій Іосифъ, получивъ отъ бабушки Бины карамельку и вѣточку съ изюмомъ, выбѣжалъ на улицу, чтобы полакомиться на свободѣ. Погруженная въ свои размышленія, Хая не замѣтила его отсутствія. Въ лавкѣ было тихо и прохладно. Ранніе весенніе лучи не проникали туда. Товары лежали въ образцовомъ порядкѣ. Каждый разъ, когда вниманіе Хаи не было отвлечено покупателями, она любовалась своей лавкой, которая составляла ея гордость. Широкія полки были переполнены сверху до низу разными товарами; въ открытыхъ ящикахъ лежали колоніальные продукты, благовонный ароматъ которыхъ пріятно раздражалъ вкусъ и обоняніе; рядомъ стояли кадка съ рисомъ и изюмомъ, кофе, орѣхами, мѣшки съ солью, крупой. Одно отдѣленіе лавки было занято галантерейнымъ товаромъ. Это было нововведеніе. Тутъ находилось все, что могло удовлетворить капризный вкусъ мѣстныхъ паненокъ и офицерскихъ женъ. Лавка Дувида считалась теперь первой въ мѣстѣчкѣ, и не даромъ Хая гордилась ею. Много труда и энергіи было положено ею прежде, чѣмъ добиться такихъ результатовъ. Если Дувидъ разъѣзжалъ по ярмаркамъ, привозилъ свѣжіе товары, добывалъ необходимый кредитъ, за то она вела образцово книги, добросовѣстно отпускала товары и умѣла обращаться съ публикой, привлекая въ свою лавку многочисленныхъ покупателей. Но на этотъ разъ она мало думала обо всемъ этомъ. Замѣчаніе матери поглотило теперь все ея вниманіе. Она рѣшила, что мать права и что ей слѣдуетъ пойти на свадьбу, если не ради Зельды, то ради Яхны, которой она такъ обязана. Она вспомнила, какъ три года тому назадъ Яхна на рукахъ носила въ синагогу ея Іосифа, и какъ потомъ его принесли домой блѣднаго, больного со слѣдами крови на маленькомъ тѣльцѣ. Она инстинктивно оглянулась, ища глазами мальчика. Но въ лавкѣ его не было. Встревоженная, подошла она къ дверямъ и выглянула на улицу. Длинный рядъ лавокъ, точно вытянувшись въ струнку и освѣщенный солнцемъ, сонно глядѣлъ своими раскрытыми дверями и полузавѣшанными окнами. На рыночной площади было мало оживленія. Такъ какъ не было базарнаго дня, то подвижныя лавочки съ мелкимъ товаромъ и пряностями были почти наполовину закрыты. За отсутствіемъ покупателей торговки дремали или вяло переругивались. Не найдя Іосифа на улицѣ, Хая забѣжала въ сосѣднюю лавку. Но и тамъ Іосифа не было Тогда Хая, охваченная ужасомъ, стала бѣгать изъ лавки въ лавку, спрашивая, не видалъ ли кто Іосифа. Но никто не видалъ ребенка. Отчаяніе Хаи все увеличивалось. Весь рынокъ былъ поднятъ на ноги. Всѣ искали Іосифа. — Только съ заходонъ солнца, когда всѣ уже отчаялись найти ребенка, десятникъ Гаврила принесъ на рукахъ спавшаго Іосифа и передалъ его обезумѣвшей отъ горя Хаѣ!

— А славный у тебя сынишка; — сказалъ Гаврила, послѣ того какъ Хая нѣсколько пришла въ себя. — Хоть бы разъ всплакнулъ. И ѣлъ все, что ему давали. Не то, что вы, проклятые. Панъ Кржипинскій говоритъ, что изъ него выйдетъ толкъ… А все же мнѣ на чарку слѣдуетъ…

Хая дала ему нѣсколько мѣдныхъ монетъ, забывъ даже распросить, гдѣ онъ нашелъ Іосифа; но суровый Гаврила, получивъ деньги, самъ разохотился и разсказалъ, что квартальный, проѣзжая мимо стараго костела, увидѣлъ тамъ Іосифа и, подозрѣвая, что ребенокъ заблудился, взялъ его съ собой, чтобы показать женѣ.

— И его тамъ накормили? — въ испугѣ спросила Хая.

— А ты думаешь, что Іосифъ дуракъ, или что пани квартальничиха женщина безъ сердца? — разсмѣявшись, проговорилъ Гаврила.

Эпизодъ съ исчезновеніемъ Іосифа произвелъ сильное впечатлѣніе на Хаю. Она готова была видѣть въ этомъ предостереженіе свыше. «Это наказаніе за мою гордость» — думала она про себя. — «Какъ смѣла я осуждать другихъ. Всевышній знаетъ, что дѣлаетъ».

Съ этими мыслями она пришла домой и стала одѣваться, чтобъ идти въ Яхнѣ. Іосифа она рѣшила взять съ собой, боясь оставить его одного дома. Она одѣла лучшее свое платье, голову тщательно повязала новымъ шелковымъ платкомъ, шею обмотала жемчугомъ и толстымъ золотымъ ожерельемъ, а по всѣмъ пальцамъ нанизала свои многочисленныя кольца съ брилліантами, рубинами, сапфирами и пр. Хая очень любила золотыя украшенія и пріобрѣтала ихъ при каждомъ удобномъ случаѣ. Одѣвшись и вдоволь наглядѣвшись въ маленькое зеркальце, она обернулась, ища Іосифа. Видъ ребенка поразилъ ее. Іосифъ лежалъ на диванѣ, съ закинутой назадъ головкой и закрытыми пазками. Личико его сильно раскраснѣлось. Онъ тяжело дышалъ. Хая подбѣжала къ дивану и, нагнувшись надъ ребёнкомъ, приложила свои губы въ его лбу, чтобы убѣдиться, нѣтъ ли у него жару. Ребенокъ сильно горѣлъ Хая въ ужасѣ вскочила на ноги. Нѣсколько мгновеній она не знала что дѣлать, потомъ выбѣжала на улицу, остановила перваго попавшагося прохожаго и просила его сбѣгать за Биной и сказать ей, что Іосифъ заболѣлъ. Не прошло и десяти минутъ, какъ, запыхавшись, прибѣжала Бина въ сопровожденіи бабушки Инды.

Обѣ женщины подошли къ Іосифу и стали внимательно его осматривать въ то время, какъ Хая подробно разсказывала имъ о случившемся.

— Ну, понятно, что злой глазъ… ребенка сглазили…-- авторитетно заявила бабушка Инда.

Бабушка Бина была вполнѣ согласна съ поставленнымъ Индой діагнозомъ.

— Сглазили, безъ сомнѣнія… Квартальничиха давно извѣстна своимъ глазомъ.

Это рѣшеніе успокоило всѣхъ трехъ женщинъ, и онѣ больше не распространялись, зная, что нужно дѣлать. Бина вышла въ кухню, Хая скрылась за перегородкой, а Инда усѣлась около спящаго Іосифа и погрузилась въ свои размышленія. Она славилась въ Межеполѣ своимъ умѣніемъ заговаривать дурной глазъ. Ея пріемы были извѣстны и Бинѣ, и Хаѣ, которыя поэтому считали лишнимъ тревожить ее вопросами. Вскорѣ Бина принесла ножъ и блюдце, на которомъ лежало нѣсколько горячихъ угольковъ. Хая въ свою очередь принесла стаканъ, наполовину наполненный водой. Бабушка Инда взяла ножъ изъ рукъ Бины, тщательно осмотрѣла его, потомъ сдѣлала имъ нѣсколько зигзагообразныхъ оборотовъ надъ головкой Іосифа, тихо нашептывая какія-то непонятныя, таинственныя слова. Затѣмъ она кончикомъ ножа стала брать угольки изъ блюдца и бросать ихъ въ стаканъ съ водой, при чемъ каждый разъ раздавалось тихое шипѣніе, приводившее женщинъ въ благоговѣйный трепетъ. Когда всѣ утольки были брошены въ воду, и послѣднее шипѣніе исчезло въ воздухѣ, бабушка Инда погрузила кончикъ ножа въ стаканъ и затѣмъ, снова сдѣлавъ нѣсколько зигзагообразныхъ оборотовъ въ воздухѣ, коснулась ножемъ личика Іосифа.

— Теперь онъ будетъ здоровъ, — сдавала она торжественно.

Бина унесла атрибуты заклинанія, а Хая уложила ребенка на большую двухспальную кровать. Жаръ у Іосифа не уменьшался. Освобожденный отъ платья, онъ разметался по постели. Хая все еще была въ праздничномъ платьѣ, и брилліантовыя и золотыя украшенія ея горѣли и искрились при блѣдномъ свѣтѣ сальной свѣчи. Только когда Бина напомнила ей объ этомъ, она ушла за перегородку и стала переодѣваться. Бабушка Инда ушла въ полной увѣренности, что ея заклинанія непремѣнно оборвутъ болѣзнь и уничтожатъ «дурной глазъ», а Бина усѣлась около Іосифа и молча слѣдила за безпокойными движеніями маленькаго больного. Она тоже была увѣрена, что заклинанія Инды помогутъ, хотя, по ея мнѣнію, еще не все было сдѣлано для устраненія опасности, — у нея были и свои средства, которыя она всегда употребляла и всегда получала отъ нихъ блестящіе результаты. Она только не хотѣла обидѣть бабушки Инды. Но теперь ея нѣтъ, и она быстро вытащила изъ подъ кровати ночную посуду и стала обмывать Іосифа…

Въ это время изъ-за перегородки вышла Хая. Увидѣвъ манипуляціи матери, она испуганно спросила:

— Что ты дѣлаешь?

— Ничего, ничего, не спрашивай, — таинственно проговорила Бина. — Дѣлаю то, что нужно. Это и тебѣ помогало.

Положеніе Іосифа, однако, не только не улучшилось, но даже ухудшилось, и къ разсвѣту и мать и дочь сообща рѣшили, что нужно призвать цирульника Янкеля.

— Онъ знатокъ своего дѣла, — сказала въ утѣшеніе дочери Бина; — онъ непремѣнно съ помощью Всевышняго вылечитъ нашего Іосифа.

Цирюльникъ Янкель, извѣстный подъ названіемъ Янкель-Рофе, давно уже практиковалъ въ Межеполѣ съ неизмѣннымъ успѣхомъ, какъ утверждали всѣ. Никто не зналъ, откуда онъ явился и гдѣ онъ пріобрѣлъ свои медицинскія и другія познанія. Пришелъ и стадъ лечить, вотъ и все, что можно было сказать о немъ. Эта своего рода таинственность даже поднимала его въ глазахъ межепольцевъ. Янкель лечилъ банками, кровопусканіемъ, нарывнымъ пластыремъ и клистирами. Онъ также не брезгалъ шалфеемъ, полынью, настоенной на водкѣ, а въ нѣкоторыхъ случаяхъ и «заговариваніемъ», хотя въ этомъ отношеніи онъ всегда отдавалъ предпочтеніе бабушкѣ Индѣ.

Онъ умѣлъ ловко пользоваться этимъ скуднымъ запасомъ средствъ, дѣйствуя въ то же время на больного своимъ внушительнымъ видомъ «докторской важности». Въ случаѣ неудачи онъ всегда ссылался на волю Всевышняго и неумолимый рокъ, а при удачѣ онъ важно говорилъ: — Ну, что, мои піявки не дураки, а… И въ губерніи такихъ не найдете.

— Вы настоящій чудодѣй, ребъ Янкель.

— То-то же.

Когда Бина прибѣжала къ нему, онъ только что принимался за утреннюю молитву и накладывалъ филактерію на лобъ.

— Что случилось, Бина?

Бина второпяхъ разсказала ему все, что было съ Іосифомъ.

— Да, дурной глазъ; это внѣ всякаго сомнѣнія; — сказалъ глубокомысленно цирюльникъ. — Что же, нужно бы Инду попросить.

— Она уже все сдѣлала вчера.

— И не лучше?

— Нѣтъ, не лучше. И я уже кое-что сдѣлала, и все то же.

Янкель зналъ, какое средство употребляла всегда бабушка Бина, и счелъ лишнимъ разспрашивать. Онъ на нѣсколько минутъ задумался. Потокъ медленно снялъ филактерію со лба и сдавалъ:

— Что-же, нужно пойти посмотрѣть. Я бы кровь пустилъ. Иногда дурной главъ выходитъ съ кровью.

— Я то же думаю. Но Хая сказала, что она позволитъ все дѣлать съ ребенкомъ, только не это…-- нерѣшительно заявила Бина.

— Что же Хая, по вашему, лучше меня знаетъ, что дѣлать? — обидѣлся Янкель. Однако, отправляясь съ Биной, онъ не захватилъ съ собой никакихъ кровопускательныхъ снарядовъ, но зато одѣлъ на носъ большіе выпуклые очки синяго цвѣта, что онъ всегда дѣлалъ, когда предстоялъ серьезный случай.

— А, Рофи идетъ къ трудно больному, — говорили въ подобныхъ случаяхъ межепольцы.

— Хаю бы только не напугали, — осторожно замѣтила Бина, у которой, при видѣ синихъ очковъ Янкеля, сердце упало.

— Не безпокойтесь. Я знаю, что дѣлаю.

Хая ждала съ замираніемъ сердца возвращенія матери.

При видѣ цирюльника, слезы показались на ея глазахъ, но она подавила свое отчаяніе и подробно передала Янкелю ходъ болѣзни. Нѣсколько времени Янкель молча сидѣлъ, углубленный въ свои размышленія. Потомъ онъ поднялъ голову, еще разъ посмотрѣлъ на больного ребенка и затѣмъ сказалъ:

— Если собачій пометъ не поможетъ, то нѣтъ средствъ кромѣ горячей молитвы….

— Ужъ я посылала въ Іейкеву, — глухо проговорила Хая.

— Отлично сдѣлали. Всевышній — лучшій врачъ. А все-таки собачій пометъ…-- Цирюльникъ оглянулся, отыскивая главами Бину. Но ея въ комнатѣ не было. Хая уже направилась къ дверямъ, чтобы позвать ее. Но въ это время Бина вернулась, неся что-то въ рукахъ,

— Нашла…-- сказала она таинственно!

Цирюльникъ молча взялъ принесенный Биной свертокъ и велѣвъ подать молока, сталъ приготовлять микстуру. А когда послѣдняя была готова, онъ велѣлъ Хаѣ взять ребенка на руки, а самъ, раскрывъ ему ротикъ своими толстыми пальцами, сталъ осторожно вливать ему микстуру.

Ребенокъ сопротивлялся и, насколько у него хватало силъ, отбивался отъ непріятнаго лекарства. Но Янкель преодолѣлъ, и эффектъ, выразившійся въ сильной рвотѣ, не замедлилъ появиться.

И Бина и Хая сильно испугались. Но Рофе утѣшалъ, что это хорошо.

Весь Межеполь, конечно, отъ мала до велика зналъ о болѣзни Іосифа, и съ утра межепольскіе обыватели толпились уже около дома Дувида. Даже квартальный пріѣхалъ узнать, въ чемъ дѣло, и предложилъ позвать военнаго врача, но услыхавъ, что ребенка лечитъ Янкель Рофе, успокоенный сказалъ:

— Въ такомъ случаѣ никакихъ докторовъ не надо. Нашъ Рофе понимаетъ больше, чѣмъ цѣлый десятокъ ученыхъ лекарей…

На этотъ разъ репутація Рофе, какъ искуснаго лекаря, блестящимъ образомъ была поддержана Іосифомъ. Благодаря открывшейся рвотѣ, ему уже къ вечеру стадо легче, а на другое утро онъ ужъ былъ здоровъ и веселъ, какъ всегда. Межепольцы дивились такому чуду и на всѣхъ перекресткахъ только и слышно было имя Янкеля Рофе. Но и здѣсь скептицизмъ межепольцевъ нашелъ себѣ пищу.

— Іосифъ выздоровѣлъ, не смотря на то, что Рофе отправился къ нему въ своихъ синихъ «глазахъ».

— И то правда. Значитъ, не всегда синіе очки страшны.

Самъ Рофе чувствовалъ, что онъ на этотъ разъ спасовалъ и поторопился надѣть свои очки, и хотя онъ во всѣхъ отношеніяхъ былъ доволенъ выздоровленіемъ своего маленькаго паціента, но казусъ съ очками долго смущалъ его и не давалъ ему успокоиться.

XIV.

Ровно черезъ пять мѣсяцевъ послѣ свадьбы, Зельда почувствовала родовыя боли. Въ продолженіи всего этого времени она почти некуда не показываяась. Если внѣшній видъ Зельды не подавалъ Хаиму Вегельферу никакихъ поводовъ къ подозрѣніямъ, и онъ попрежнему продолжалъ пребывать въ блаженномъ невѣдѣніи, зато межепольскія обывательницы имѣли зоркій глазъ и, не смотря на то, что Зельда никуда не показывалась, по Межеполю ходили уже разные слухи скандалезнаго характера. Исторія несчастной Зельды продолжала волновать умы. Сама Зельда, тяготившаяся своимъ положеніемъ, а еще болѣе безобразнымъ Хаимомъ, сдѣлалась неузнаваемой. Красота ея точно исчезла, и отъ нея осталась только одна блѣдная тѣнь. Первыя боли, которыя она почувствовала послѣ полудня, сильно испугали ее. Это было для нее что-то новое, невѣдомое. Хотя она знала, что женщины рожаютъ дѣтей съ болями, но она не имѣла никакого представленія объ этомъ актѣ. Боязнь и стыдъ еще усилили ея смущеніе, и она, растерянная и съ широко раскрытыми глазами, нѣсколько мгновеній какъ бы прислушивалась къ тому, что творится у нея внутри. Неопреодолимое желаніе крикнуть было во время подавлено ею, и она только крѣпко стиснула зубы. Боли прошли, и она скоро успокоилась. Когда уже всѣ улеглись спать, и она сама, въ первый разъ послѣ многихъ безсонныхъ ночей, крѣпко уснула, она вдругъ сквозь сонъ почувствовала, будто кто-то ножомъ рѣзнулъ ее по спинѣ. Она вскрикнула и вскочила съ постели. Спавшая съ ней въ одной комнатѣ Яхна тоже встала и подошла къ ней. Взглянувъ на дочь, она сказала:

— Не пугайся, Зельдочка. Я пойду за бабушкой Индой.

Зельда ничего не отвѣчала. Новая боль заставила ее вторично вскрикнуть. Яхна накинула платокъ на голову и вышла изъ комнаты. Зельда осталась одна. Боль успокоилась, и она имѣла возможность осмотрѣться. Она теперь поняла, что наступилъ тотъ самый моментъ, который столько времени страшилъ ее, какъ зловѣщій призракъ. На душѣ ея было тяжело. Сердце выло и сжималось отъ какихъ-то неясныхъ предчувствій, а обрывки воспоминаній не давали ей успокоиться. Слабое мерцаніе сальнаго огарка, темныя тѣни по угламъ, мертвая тишина вокругъ усиливали ея возбужденное состояніе. Ее клонило ко сну, и въ то же время она боялась закрыть глаза, — то, чего она такъ смутно ждала, страшило ее и обдавало могильнымъ холодомъ. Сонъ, однако, взялъ верхъ, и она закрыла глаза, охваченная сладкимъ и пріятнымъ томленіемъ. Ее разбудилъ скрипъ дверей и голосъ бабушки Инды. Она увидѣла маленькое, морщинистое, но сіяющее безпредѣльной добротой линію Инды. Она схватила ее за руку и протянула къ себѣ.

— Скажите мнѣ правду, бабушка. Я умру…-- едва слышнымъ шепотомъ проговорила Зельда.

— Богъ съ тобой, дитя, не ты первая, не ты послѣдняя.

— Но я, — Зельда не договорила, такъ какъ появилась очень сильная и продолжительная боль. Инда засуетилась и стала торопливо что-то приготовлять. Яхна поминутно выбѣгала изъ комнаты. Мущинъ не было. Они спали на дворѣ. Была тихая августовская ночь. Все небо было усѣяно крупными и мелкими звѣздами. Мягкая нѣжная теплота пропитывала воздухъ. Мѣстечко спало безмятежнымъ сномъ. Ни одинъ звукъ не долеталъ въ это мирное гвѣздо. Утомленная сильными болѣзненными схватками, Зельда инстинктивно пользовалась свободными промежутками и засыпала. Но это былъ, уже не сонъ, а скорѣе тревожная дремота, сопровождаемая неясными и обрывочными сновидѣніями. То она видѣла себя маленькой дѣвочкой, окруженной игрушками и любимыми куклами изъ ваты; то она уже совсѣмъ большая нарядная красавица. Она стоитъ на площади передъ домомъ полковника и съ наслажденіемъ прислушивается къ торжественнымъ звукамъ популярнаго марш., Въ это время она чувствуетъ чей-то взоръ, прямо устремленный на нее. И площадь, и музыка, и нарядные паны и паненки вдругъ исчезаютъ, и она видитъ себя въ самомъ темномъ углу двора, а возлѣ стоитъ еще кто-то, который такъ сладко шепчетъ и напѣваетъ. А надъ ними небо и яркія звѣзды, и точно улыбаются имъ. Новая схватка заставила Зельду очнуться и открыть глава. Боли все усиливаются; но въ то-же время Зельда какъ-будто перестаетъ ихъ чувствовать и даже начинаетъ сомнѣваться, у нея-ли это боли, или у другой. И опять неясныя грезы, то сладкія и пріятныя, то страшныя и угрожающія.

День васталъ Зельду въ мучительныхъ страданіяхъ. Мущины съ утра ушли въ синагогу молиться. Яхна по-прежнему суетилась и нигдѣ не находила себѣ мѣста. Одна бабушка Инда не теряла присутствія духа. Она сидѣла около больной, опустивши на руки свою сѣдую голову. Отъ времени до времени, когда страданія Зельды доходили до крайнихъ предѣловъ, она брала ее за руки, утѣшала и успокаивала. Все, что было въ ея власти, она уже сдѣлала. Оставалось теперь ждать и уповать на Того, Кто даетъ страданія и радости. Когда въ комнатѣ водворялась тишина, и больная впадала въ забытье, она тихо шептала молитву. Это было единственное, вполнѣ доступное ей средство. Другихъ средствъ она не знала. Не смотря на свой обширный опытъ, она не имѣла никакого представленія о родовомъ актѣ. Это ей представлялось такъ смутно, такъ неясно, а иногда и превратно. Когда день пришелъ къ концу и наступили вторыя сутки, бабушка Инда стала терять самообладаніе. Сначала въ интересахъ соблюденія хотя-бы внѣшняго приличій, она не велѣла никого впускать въ комнату, но когда она увидѣла, что положеніе Зельды становится критическимъ, она сама раскрыла двери для всѣхъ, желающихъ давать совѣты. Съ этой минуты къ физическимъ мученіямъ Зельды присоединились еще нравственныя. Она теперь сдѣлалась достояніемъ всего мѣстечка: всѣ могли приходить, чтобы взглянуть на нее, видѣть ея мученія, ея стыдъ. Какъ сквозь сонъ слышала она жалобныя причитанія, глубокіе вздохи, нелѣпые совѣты, Кто-то говоритъ о грѣхопаденіи, о дьяволѣ, объ адѣ и его мученіяхъ. О ней ли это говорятъ или это только ей кажется. Минутами Зельда совсѣмъ уже теряла сознаніе, и тогда все сливалось у нея въ одну продолжительную безконечную боль. Всѣ старыя женщины перебывали у постели Зельды, всѣ давали свои совѣты, которые немедленно же исполнялись. Въ синагогѣ и во всѣхъ молитвенныхъ домахъ читались молитвы, на кладбищѣ Іейкевъ и нѣсколько благочестивыхъ старухъ саваномъ измѣряли площадь, занимаемую могилами, и этотъ саванъ тутъ же раздавали нищимъ. Весь Межеполь сильно волновался. Непонятый страхъ передъ чѣмъ-то охватывалъ каждаго.

Силы Зельды между тѣмъ угасали, страданія усиливались, а виновникъ ея мученій не являлся на свѣтъ. Къ концу третьихъ сутокъ Зельда перестала мучиться. Тогда ее окружили старыя женщины съ бабушкой Индой во главѣ и стали заклинать ее, чтобы она разрѣшилась. Инда знала всѣ пріемы. Она то приказывала ей, то нѣжно умоляла, наклоняясь надъ самымъ ея ухомъ, чтобъ той лучше было слышать. Другія женщины брали ее за холодныя руки, мяли животъ. Все казалось напрасно. Вдругъ Зельда начала какъ будто двигаться. Всѣ женщины отшатнулись и въ оцѣпенѣніи вперили глаза въ мертвое тѣло. Легкое, едва уловимое движеніе появилось въ верхней части туловища и стало быстро распространятся внизъ. Вскорѣ оно превратилось въ настоящія потужныя боли. Все тѣло Зельды ихъ будто напряглось; на груди и лицѣ появилась краска, губы и подбородокъ зашевелились. У присутствующихъ волосы стали дыбомъ, и паническій страхъ охватилъ всѣхъ. Еще минута страшнаго ожиданія, еще одно неимовѣрное напряженіе какъ бы ожившаго тѣла, и какая-то темная безформенная масса выскользнула наружу. Бабушка Инда подхватила эту массу дрожащими руками и передала ее другой женщинѣ. Плодъ былъ мертвый. Вмѣстѣ съ тѣмъ исчезла и проснувшаяся, казалось, на мгновенье жизнь въ тѣлѣ Зельды. Передъ присутствующими лежалъ трупъ.

XV.

Смерть Зельды произвела сильное впечатлѣніе на межепольцевъ, и они долго не могли успокоиться. Въ трагической судьбѣ молодой женщины всѣ видѣли предостереженіе свыше, и мрачный мистицизмъ мирныхъ обывателей городка не зналъ предѣловъ. Къ тому же фактъ разрѣшенія Зельды послѣ смерти, ея мнимое возвращеніе къ жизни и пр. служили богатымъ матеріаломъ для досужей фантазіи, и разнымъ сверхъестественнымъ разсказамъ и бреднямъ конца не было. Кто-то ночью слышалъ стонъ и сталъ увѣрять, что стонала бѣдная Зельда; на слѣдующій день уже видѣли ея тѣнь, а кладбищенскій сторожъ заявилъ, что видѣлъ Зельду съ малюткой на рукахъ. Всѣ эти слухи и толки приняли въ глазахъ межепольцевъ достовѣрность неоспоримаго факта съ того момента, когда увидѣли разъ на кладбищѣ поручика Василенко. Заговорило-ли въ молодомъ офицерѣ угрызеніе совѣсти, было ли то проснувшееся чувство къ умершей, или просто жалость неиспорченнаго сердца, но когда Василенко, вернувшись изъ продолжительнаго отпуска, узналъ о трагической кончинѣ Зельды, нѣжными ласками которой онъ такъ упивался, онъ сильно затосковалъ и подъ вліяніемъ этой тоски онъ разъ отправился за кладбище, чтобъ посмотрѣть на могилу Зельды. Этого было достаточно, чтобы все объяснилось. Зельда не находитъ себѣ успокоенія на томъ свѣтѣ, потому что ее тревожатъ еще земныя страсти. Ея тѣнь, бродить по ночамъ, а ея стоны слышны въ тиши ночной. Она умоляетъ объ освобожденіи ея отъ земныхъ цѣпей, которыхъ даже ангелъ смерти не въ состояніи былъ разрубить своимъ огненнымъ мечомъ. Община волновалась и придумывала средства. Почтенный раввинъ Нухинъ приказалъ читать особые псалмы. Яхна раздавала обильную милостыню нищимъ; нѣсколько стариковъ и днемъ и ночью читали священныя молитвы, получая за это отъ Яхны приличный гонораръ.

Іейкевъ вторично измѣрилъ кладбище саваномъ, и, какъ послѣднее средство, Яхна рѣшилась поѣхать къ извѣстному въ этой мѣстности цадику. Но еще до того рѣшено было отправить особую депутацію къ поручику Василенко и просить его не тревожить праха несчастной Зельды. Это послѣднее, однако, оказалось не такъ легко исполнить, какъ думали вначалѣ, такъ какъ никто не рѣшался отправиться къ молодому офицеру. Послѣ долгихъ совѣщаній, эта мысль была оставлена, тѣмъ болѣе, что кладбищенскій сторожъ заявилъ, что послѣ того раза Василенко больше не являлся. Наступилъ сентябрь… Приближались праздники: новый годъ, судный день, кущи… Межепольцы усердно готовились къ нимъ, усердно молились, до разсвѣта бѣжали въ синагогу, а кто лѣнился, того будилъ заунывный голосъ Іейкева, который, точно привидѣніе, подкрадывался къ окнамъ маленькихъ домиковъ и своеобразнымъ напѣвомъ выкрикивалъ: «вставайте къ молитвѣ».

Не только женщины и дѣти, но и мущины, заслышавъ этотъ грустный напѣвъ среди безмолвія ночи, вздрагивали отъ безотчетнаго страха…

Яхна должна была пріѣхать въ праздникамъ, и Ице поджидалъ ее. Хаимъ еще жилъ въ домѣ Яхны, но это положеніе видимо тяготило его. Смерть Зельды, сопровождавшаяся такими печальными событіями, сильно новліяла на бѣднаго малаго. Онъ долго не могъ отдать себѣ отчета, что такое произошло съ нимъ; для чего его оторвали отъ его дѣла, дали ему прелестную жену, одѣли, обули, хорошо кормили, а теперь вдругъ все у него отняли и не только это, но и его личное спокойствіе, то пассивное прозябаніе, которое составляло его счастіе… Что-то такое произошло, что-то такое оставило въ немъ сильный слѣдъ, но онъ все-таки не могъ уловить связи между событіями, которыя играли его личностью, точно перышкомъ. Онъ былъ точно въ туманѣ.

Усердно высидѣвъ всѣ семь дней траура, онъ затѣмъ по цѣлымъ часамъ простаивалъ за молитвой, а по ночамъ, когда никто не могъ его видѣть, онъ проливалъ горячія слезы. Онъ самъ не зналъ, отчего онъ плачетъ, но слезы безотчетно лились изъ его главъ, и это его облегчало. Съ отъѣздомъ Яхны, его нравственное состояніе еще болѣе ухудшилось. Ице-мейтръ, который и раньше его третировалъ и частенько посмѣивался надъ нимъ, теперь прямо сталъ съ нимъ грубо обращаться.

Мейтръ мало принималъ участія въ семейныхъ дѣлахъ своей жены. Когда онъ женился на Яхнѣ, она ему нужна была, во 1-хъ, какъ жена, а во 2-хъ, какъ поддержка въ его тогда, еще шаткомъ положеніи. Когда же дѣла его стали поправляться, и онъ пересталъ нуждаться въ поддержкѣ Яхны, онъ видимо сталъ тяготиться своимъ положеніемъ и временами держалъ себя, какъ совершенно чужой человѣкъ. Интересы Яхны не были его интересами; у него точно были свои, которые поглощали все его вниманіе, часто заставляли задумываться и вздыхать. Но что это были за интересы, ни Яхна и никто другой не знали. Когда Яхна рѣшила выдать Зельду за Хаима и, болѣе ради приличія, спросила совѣта у Ице, послѣдній рѣзко отвѣтилъ:

— Поступай, какъ знаешь… Мнѣ какое дѣло до твоей Зельды… У меня заботы поважнѣе…

— Но я ихъ не знаю.

Ице только махнулъ рукой. Хаима онъ не взлюбилъ съ первой минуты. Тотъ это инстинктивно чувствовалъ и боялся его. Теперь отношенія между обоими мущинами приняли еще болѣе непріязненный оттѣнокъ, такъ какъ Ице въ послѣднее время часто бывалъ въ дурномъ настроеніи духа, благодаря нѣкоторымъ неудачамъ въ школѣ. Неожиданно у него явился конкурентъ, въ лицѣ выгнаннаго изъ полка за пьянство, поручика Иголковскаго.

Поручикъ Иголковскій былъ мущина лѣтъ 35, видный, рослый съ благородными, когда-то, вѣроятно, красивыми чертами лица. Единственнымъ украшеніемъ его одутловатой съ красными пятнами физіономіи остались теперь длинные золотистые усы, которыми онъ очень гордился. Онъ вѣчно былъ пьянъ. Выгнанный изъ полка годъ тому назадъ, онъ на нѣкоторое время куда-то скрылся. Потомъ онъ снова явился въ Межеполь, но уже въ такомъ видѣ, что днемъ показываться ему даже на межепольскихъ улицахъ было невозможно. Пріютился онъ гдѣ-то въ избушкѣ на окраинѣ города и отъ времени до времени дѣлалъ вылазки для добыванія хлѣба, или, вѣрнѣе, водки. Съ Ице онъ раньше былъ знакомъ и, бывая у Василенко, часто заглядывалъ къ мейтру, интересуясь его преподаваніемъ. Часто въ пьяномъ видѣ онъ дразнилъ мейтра и подшучивалъ, что вотъ онъ станетъ учить «жидовскихъ поросятъ. Тогда уже берегись, Ице»…

И вотъ, когда наступила самая критическая минута, когда прежніе друзья окончательно отъ него отвернулись и всякій кредитъ изсякъ безвозвратно, Иголковскій объявился учителемъ и какъ разъ за половинную цѣну противъ той, какую бралъ мейтръ. Не смотря на то, что была только средина учебнаго сезона, но межепольцы, подкупленные дешевизной и польщенные тѣмъ, что ихъ дѣти будутъ учиться у офицера, не устояли предъ соблазномъ, и часть учениковъ перешла къ Иголковскому. Мейтръ былъ въ отчаяніи и сильно интриговалъ противъ Иголковскаго, пугая, между прочимъ, межепольцевъ тѣмъ, что тотъ совратитъ дѣтей въ ересь. Но межепольцы нисколько не устрашились и только посмѣивались.

— Ну, вотъ еще, что мейтръ выдумалъ. Наши дѣти умнѣе этого пьяницы.

— Но вѣдь онъ христіанинъ? — воскликнулъ мейтръ.

— Но букварь и прописи у него такіе же, какъ у васъ, — шутили межепольцы.

Ице понялъ, что съ этой стороны межепольцы очень далеко ушли, и онъ ничего не добьется. Единственное, что ему оставалось — это понизить плату. Но это было ему невыгодно. Однако, онъ все таки не терялъ надежды, сильно разсчитывая на слабость Иголковскаго. Новый учебный сезонъ долженъ былъ рѣшить, за кѣмъ останется побѣда. Всѣ эти личныя непріятности мейтра сильно отражались на Хаимѣ. Яхна не пріѣзжала. По послѣднимъ извѣстіямъ она рѣшилась на всѣ праздники остаться у цадика. «Я больна душой, мнѣ нужны молитвы и успокоеніе, — писала она — Только здѣсь, вблизи святого мужа, я чувствую себя лучше, потому что чрезъ его посредство мои молитвы скорѣе доходятъ до Всевышняго».

Это заставило Хаима задуматься надъ своимъ положеніемъ и вообще надъ тѣмъ, что ему дѣлать. Единственный исходъ для него былъ опять поступить въ бегельферы въ Іейкеву. Но возьметъ ли тотъ его теперь, когда онъ самъ уже считается почетнымъ человѣкомъ въ мѣстечкѣ и Іейкевъ обращается къ нему не иначе, какъ «ребъ Хаимъ». Это послѣднее обстоятельство въ сущности и удерживало его. Онъ, ребъ Хаимъ, пойдетъ въ бегельферы, снова будетъ носить на своихъ плечахъ ребятишекъ и поѣдать ихъ скудные завтраки! Возможно-ли это? Однако, это было не только возможно, но и необходимо. И вотъ, въ одно утро, когда мейтръ, придравшись къ нему за что-то, назвалъ его дармоѣдомъ и бросился на него съ кулаками, Хаимъ оставилъ домъ Яхны и, самъ не помня, что онъ дѣлаетъ, отправился къ Іейкеву.

— А, ребъ Хаимъ, — встрѣтилъ его Іейкевъ, добродушно посмѣиваясь, — миръ вамъ, что скажете…

— И вамъ миръ, ребъ Іейкевъ, — смущенно произнесъ Хаммъ.

— Что слышно хорошаго?..

— А вотъ, пришелъ къ вамъ, раби Іейкевъ.

— Ко мнѣ?… Что такое?…

У Хаима слезы подступили къ горлу, и онъ не зналъ съ чего начать. Но сдѣлавъ надъ собой усиліе, наконецъ проговорилъ:

— Хочу опять къ вамъ въ бегельферы, раби Іейкевъ.

— Въ бегельферы! Вы, ребъ Хаимъ, — воскликнулъ Іейкевъ; но въ этомъ восклицаніи было столько добродушной ироніи, сколько и серьезнаго недоумѣнія. Однако, это восклицаніе настолько подѣйствовало на Хаима, что онъ горько заплакалъ.

Слезы тронули Іейкева, и непритворная жалость отразилась на его лицѣ. Прошло нѣсколько минутъ въ молчаніи, — затѣмъ Іейкевъ сказалъ:

— Ну, будь по твоему, Хаимъ; принимаю тебя къ себѣ въ бегельферы. Только чуръ, не фанаберничать. Забудь, что ты былъ зятемъ Яхны… Слышишь?…

— Слышу, — глухо сказалъ Хаимъ.

XVI.

Былъ третій день праздника. Хая сидѣла въ шалашѣ, нарочно устроенномъ по этому случаю. Время было предобѣденное, и Хая пришла изъ лавки, чтобы распорядиться по хозяйству. Но Бина не любила, когда ей мѣшали на кухнѣ, въ особенности въ праздничные дни, и Хая утомившись ходьбой, усѣлась въ тѣни шалаша. День былъ жаркій. Повсюду чувствовалось обиліе лучей, яркихъ и горячихъ, какъ въ іюльскую пору. Въ свѣтломъ и прозрачномъ воздухѣ тянулись тонкія паутинныя нити, лучшій признакъ, что хорошая погода будетъ держаться еще долго. Въ шалашѣ было, нѣсколько прохладнѣе. Тонкія стѣны изъ ивовыхъ вѣтвей почти не пропускали свѣта. Къ тому же онѣ были еще завѣшаны коврами и тканями. Только потолокъ, сквозь который видно было ясное бирюзовое небо, доступенъ былъ для свѣта и солнечныхъ лучей. Но это ничуть не уменьшало пріятной прохлады, господствовавшей въ шалашѣ. Хая думала о сегодняшней выручкѣ, о предстоящей поѣздкѣ Дувида за свѣжимъ товаромъ, о городскихъ новостяхъ. Послѣ рыночнаго шума и гама, среди котораго она провела все утро, ей пріятно было теперь наслаждаться мирной тишиной. Въ другое время, она ни за что не позволила бы себѣ такой роскоши. Но сегодняшній день, хотя и такой, что можно и работать и торговать, но все-таки праздникъ. Отъ лавки и торговли мысли ея перешли къ Іосифу. Его тоненькій и пріятный голосокъ звонко раздавался недалеко отъ шалаша, гдѣ онъ съ другими своими сверстниками игралъ въ орѣхи. Ему минуло уже пять лѣтъ, и его пора было отдать въ школу. Конечно, къ Іейкеву, потому что въ Межеполѣ другой школы для начинающихъ не было. Но Хаѣ не нравилась школа Іейкева, по господствующей въ ней грязи и грубому обращенію съ дѣтьми. Для своего Іосифа она бы желала что-нибудь лучшее. Но гдѣ взять это лучшее: Въ эту минуту за бесѣдкой раздался чей-то отрывистый кашель, и вскорѣ на порогѣ появился Іейкевъ въ праздничномъ атласномъ балахонѣ, въ круглой мѣховой шапкѣ, съ палкой въ одной рукѣ и краснымъ кумачовымъ платкомъ въ другой. Ему, очевидно, было жарко, и онъ поминутно отиралъ потъ съ лица.

— Съ праздникомъ васъ, Хая, — торжественно произнесъ Іейкевъ.

— И васъ съ праздникомъ, раби Іейкевъ. Садитесь. Что новаго разскажете?

Хотя Хая отлично знала о цѣли визита Іейкева, но приличіе требовало занимать гостя посторонней бесѣдой. Съ своей стороны и Іейкевъ, важно усѣвшись на скамью противъ Хаи, сталъ хвалить бесѣдку, съ такимъ вкусомъ устроенную.

— Ваша куща первая въ Межеполѣ. У сколькихъ почтенныхъ хозяевъ я не перебывалъ за эти дни, но такой не видалъ. Ну, да что и говорить; съ вами ни одинъ межепольскій богачъ не потягается теперь!..

— Вы преувеличиваете, раби Іейкевъ. Положимъ мы на Бога не жалуемся… Но все-таки…

— Вамъ-ли жаловаться. Вотъ Всевышній васъ и сынкомъ наградилъ, да еще какимъ…

— Мой Іосифъ…

— А гдѣ онъ, вашъ шалунъ? Не находите-ли вы, что его уже пора въ школу отдать?

— О, конечно… Мы только на-дняхъ говорили объ этомъ съ Дувидомъ, — съ живостью проговорила Хая. — Мальчику уже 6 лѣтъ. Шалунъ онъ большой. За нимъ и не усмотришь.

— Ну, зачѣмъ же дѣло стало? — воскликнулъ Іейкевъ. — Отдайте его въ мою школу. Хвастать не стану: и вы, и Дувидъ меня знаете. Дѣтей не обижаю. Самъ учу ихъ, и бегельферы у меня хорошіе.

— Но мой Іосифъ…-- нерѣшительно проговорила Хая.

— Знаю, знаю. Вашъ Іосифъ у васъ единственный сынъ и нѣжно воспитанъ. Ну, на этотъ счетъ будьте спокойны, будемъ ходить за нимъ какъ за принцемъ.

— Вы знаете, я его никогда не била. А Дувидъ не позволяетъ даже на него крикнуть громко. Можетъ быть, это нехорошо, но мальчикъ уже такъ привыкъ.

— Будьте спокойны, Хая. Неужели вы думаете, что моя плетка хлещетъ направо и налѣво. Она разбираетъ, да еще какъ разбираетъ. Я не могу не наказывать сына портного Файвеля или водовоза Ушера; на то они дѣти простыхъ родителей. Но такихъ, какъ вашъ Іосифъ…

— Вотъ также насчетъ завтрака, — продолжала Хая.

— О, теперь ужъ этого нѣтъ, что было прежде, — произнесъ Іейкевъ, понявъ, на что намекаетъ Хая. — У меня теперь новые бегельферы, и я самъ строго слѣжу за раздачей завтраковъ дѣтямъ.

— У васъ такъ много учениковъ, что трудно услѣдить…

— За вашимъ Іосифомъ я самъ буду наблюдать! Онъ будетъ сидѣть по правую руку отъ меня. Будьте увѣрены, Хая. Вы сами знаете, насколько я дорожу вашимъ вниманіемъ!..

Въ эту минуту въ бесѣдку, весь раскраснѣвшись, вбѣжалъ Іосифъ. Оба кармана его курточки были оттопырены, и онъ держался за нихъ своими маленькими, выпачканными въ грязи рученками. Онъ прямо подбѣжалъ къ матери, очевидно желая ой сообщить что-то радостное, но увидя мохнатую шапку Іейкева, притихъ и вопросительно-пугливо взглянулъ на мать.

— Славный мальчуганъ, — счелъ своимъ долгомъ похвалить Іейкевъ. — Подойди-ка ко мнѣ, Іосифъ.

Но Іосифъ крѣпко прижался къ матери и не спускалъ нея глазъ, которые наполнились слезами. Онъ зналъ Іейкева, и его дѣтская сообразительность подсказала ему, зачѣмъ Іейкевъ пришелъ къ нимъ.

Хая сконфузилась и сочла нужнымъ оправдать Іосифа.

— Онъ не ожидалъ васъ встрѣтить, — проговорила она. — Смотри, Іосифъ, вѣдь это ребъ Іейкевъ. Ты пойдешь къ нему въ школу. Хочешь?…

— Не хочу…-- тихо, со словами въ голосѣ, отвѣтилъ Іосифъ.

— Ну, тебя спрашивать не будутъ, — строго сказала Хая. — Я думала, что ты умный мальчикъ. А ты неучемъ хочешь вырости…

Она слегка оттолкнула отъ себя Іосифа, который, пользуясь удобной минутой, выбѣжалъ изъ бесѣдки. Очутившись на. свободѣ и не чувствуя на себѣ взглядовъ Іейкева, онъ опрометью побѣжалъ въ домъ, повсюду отыскивая бабушку Бину. Онъ захлебывался отъ словъ, и его красивое личико судорожно передергивалось. Іосифъ былъ любимцемъ бабушки Бины, привыкъ видѣть въ ней свою заступницу, даже когда онъ бывалъ завѣдомо виноватъ, и теперь инстинктивно искалъ ея защиты. Бина усердно хлопотала надъ приготовленіемъ какого-то затѣйливаго пирожнаго. Увидя Іосифа въ слезахъ, она всплеснула руками и бросилась къ маленькому шалуну. Но не добившись отъ него никакого толка, кромѣ того, что въ бесѣдкѣ сидитъ раби Іейкевъ въ высокой шапкѣ, она сама пошла узнать, въ чемъ дѣло. Тамъ былъ и Дувидъ, вернувшійся изъ лавки. Вопросъ объ отдачѣ Іосифа въ школу Іейкева былъ уже рѣшенъ, и бабушка Бина ничего не могла измѣнить, даже еслибъ и хотѣла. Но она не только этого не хотѣла, но, напротивъ, чрезвычайно обрадовалась этому извѣстію, и Іосифу въ первый разъ пришлось разочароваться въ людяхъ и испытать на себѣ людскую несправедливость. Онъ забился въ уголъ и долго плакалъ горькими слезами. Онъ инстинктивно чувствовалъ, что съ этого момента наступаетъ конецъ его беззаботному дѣтству, что Іейкевъ не просто Іейкевъ, а нѣчто такое, что приноситъ съ собой и горе, и страданіе, и заботы, и его маленькое сердце сжималось и щемило.

Въ тотъ день, когда нужно было отправиться въ школу, Хая сама отвела Іосифа и сдала его съ рукъ на руки Іейкеву, а черезъ часъ бабушка Бина принесла ему завтракъ и не ушла до тѣхъ поръ, пока Іосифъ не проглотилъ послѣдняго кусочка. Въ тотъ же день и Дувидъ заглянулъ къ Іейкеву, не велѣвъ, однако, сказать Іосифу, что онъ былъ. Затѣмъ потянулись для Іосифа однообразные школьные дни въ душной и спертой комнатѣ, куда цѣлая полсотня такихъ же мальчугановъ, какъ и онъ, утромъ являлась рыдая, а вечеромъ убѣгала, ликуя и радуясь. Іейкевъ сдержалъ слово и не знакомилъ его съ плеткой, которой онъ не выпускалъ изъ рукъ въ продолженіи учебныхъ часовъ. Да, впрочемъ, Іосифъ и не заслуживалъ плетки. Онъ съ перваго же дня обнаружилъ блестящія способности и сдѣлался первымъ ученикомъ въ школѣ. Хаиму рѣшительно нечего было съ нимъ дѣлать, а Іейкевъ выставлялъ его какъ образецъ прилежанія. Къ концу перваго сезона, Іосифъ зналъ все то, что входило въ программу обученія въ школѣ Іейкева, такъ что, когда въ началѣ новаго учебнаго сезона раби Дейбеле явился къ Дувиду съ своими предложеніями, Іейкевъ вопреки ожиданію, нисколько не былъ въ претензіи, и самъ совѣтовалъ опредѣлить Іосифа для изученія Пятикнижія.

— Если такъ пойдетъ, — прибавилъ онъ, — то Іосифъ скоро приступитъ къ изученію Талмуда.

— Я въ этомъ не сомнѣваюсь, — сказалъ присутствовавшій при разговорѣ раби Дейбеле.

Однако увѣреніямъ почтеннаго раби не суждено было сбыться по причинамъ, впрочемъ, не отъ него зависящимъ. Къ тому времени, когда по разсчетамъ Лейбеле, Іосифъ долженъ былъ приступить къ изученію Талмуда, въ Межеполѣ случилось нѣчто такое, что на долго, а можетъ быть и навсегда, оставило на его обывателяхъ и, въ особенности, на подрастающемъ поколѣніи, глубокіе, неизгладимые слѣды.

XVII.

— Вье… Вье… Ну, лѣвая, не осрамись. Помни, что ты пановъ везешь. Вье…

Гиршель слегка хлопнулъ бичомъ по воздуху и повернулъ на главную улицу Межеполя. Солнце уже садилось, и послѣдніе лучи его бросали ровную тѣнь на высокія остроконечныя крыши межепольскихъ зданій, своеобразная архитектура которыхъ не подходила ни подъ одинъ изъ существующихъ стилей. Вѣроятно объ этомъ думали и три пассажира Гиршеля, очень комфортабельно сидѣвшихъ въ громадной колымагѣ, потому что одинъ изъ нихъ воскликнулъ:

— Ну однако-же, я вамъ скажу!

— Крыши точно Вавилонская башня, — замѣтилъ другой.

— У насъ есть дома получше, много получше… даже для Житоміра бы годились, — не вытерпѣвъ, произнесъ Гиршель.

— Ну, пока не видать. А скажи-ка лучше, куда ты насъ завезешь.

— Будьте спокойны, панове. Гиршель знаетъ свое дѣло и своихъ пассажировъ. Вези я лапсердаковъ, я бы вонъ гдѣ ихъ выгрузилъ. — При этомъ онъ указалъ на большое длинное зданіе съ такой громадной крышей, что изъ-за нея почти совсѣмъ не видно было стѣнъ.

— Маленькая голова въ большой шапкѣ, — замѣтилъ третій пассажиръ. Всѣ разсмѣялись, въ томъ числѣ и Гиршель, которому это сравненіе очень понравилось.

— Вотъ хорошо сказано. Самъ Хаимъ-Шимонъ такъ не скажетъ,

— Все-же-таки, ты не сказалъ намъ, куда ты насъ везешь.

— Панове, — сказалъ Гиршель, повернувъ къ пассажирамъ свое загорѣлое и запыленное лицо. Но въ эту минуту лошади сами повернули въ сторону и остановились у довольно большого и красиваго дома съ черепичной крышей, чистыми оквами и параднымъ ходомъ съ каменной лѣстницей. Гиршель оглянулся и весело хлопнулъ себя по бедрамъ.

— Оно и есть, воскликнулъ онъ. — Видите, панове, даже лошади мои знаютъ, кого куда везти. Эй, Шлема, выскакивай. Пановъ привезъ тебѣ на шабашъ…

Пока Шлема собирался выходить навстрѣчу панамъ, пассажиры не безъ труда выкарабкались изъ колымаги и, почувствовавъ подъ собою твердую почву, съ удовольствіемъ расправили свои усталые и разбитые утомительной дорогой члены. Всѣ трое были еще молодые люди. Самому старшему изъ нихъ было около 30-ти лѣтъ.

Всѣ они были одѣты въ форменные пиджаки съ свѣтлыми пуговицами, а на головахъ носили фуражки съ синими кантами и кокардами. Люди свѣдующіе сейчасъ бы узнали по этой формѣ чиновниковъ министерства народнаго просвѣщенія или учителей; но Гиршель, хотя отчасти и зналъ своихъ пассажировъ и цѣль ихъ пріѣзда въ Межеполь, порой забывался, принимая ихъ за полицейскихъ или судейскихъ чиновниковъ, такихъ, какихъ онъ привыкъ всегда видѣть и возить въ Межеполь. Еще болѣе страннымъ и невѣроятнымъ казалось Гиршелю, что двое изъ нихъ никто иные, какъ евреи, такіе же евреи, какъ и онъ самъ. Сначала онъ не вѣрилъ имъ, потомъ, когда они заговорили съ нимъ на родномъ ему жаргонѣ и стали разспрашивать о такихъ подробностяхъ, которыя могли быть извѣстны только еврею, онъ по-неволѣ долженъ былъ повѣрить. Но въ концѣ концовъ сомнѣніе опять взяло его.

— Самъ дьяволъ ихъ не разберетъ, — разсуждалъ онъ самъ съ собой, — будто наши, а все же не наши. Быть не можетъ, чтобы такіе паны въ пуговицахъ и кокардахъ…

Гиршель обошелъ свою тройку, потянулъ кореннаго за уши, поправилъ хомуты на пристяжкахъ, потомъ взглянулъ на своихъ пассажировъ. Ему страшно хотѣлось провѣрить свое сомнѣніе насчетъ ихъ загадочнаго происхожденія; но для этого нужно было заговорить на жаргонѣ, чего онъ въ настоящую минуту почему-то не несмѣлъ сдѣлать. Очень ужъ смущали его кокарды и свѣтлыя пуговицы!

Взамѣнъ этого онъ громко выругалъ толпу мальчишекъ, уже успѣвшихъ собраться около пассажировъ. Русская рѣчь незнакомцевъ, непонятная мальчуганамъ, еще болѣе подзадоривала ихъ любопытство, и они приставали къ Гиршелю, чтобы тотъ имъ сообщилъ, кого привезъ.

— Да отстанете-ли вы, чертенята! — Брысь… а то я васъ, — въ досадѣ воскликнулъ Гиршедь: — Да гдѣ же этотъ Шлема? Шлема, или ты не нуждаешься въ постояльцахъ?

Въ эту минуту, шлепая своими туфлями и задыхаясь, прибѣжалъ хозяинъ постоялаго двора и сталъ отвѣшивать глубокіе поклоны пассажирамъ. Вслѣдъ за нимъ показалась и жена его, Сара, славившаяся умѣніемъ взвывать къ себѣ пріѣзжихъ. Въ то время, какъ Шлема кланялся, Сара тараторила на какомъ-то непонятномъ для пассажировъ, не то польскомъ, не то малороссійскомъ нарѣчіи.

— Мосьце пане. Прошемъ. Барзе добрже. Дали Букъ. Все паны и панентки. Лапсердаковъ нема.

Старшій изъ пассажировъ, повидимому менѣе своихъ товарищей понимавшій этотъ наборъ словъ, нетерпѣливо прервалъ расходившуюся Сару:

— Ты бы лучше, матушка, комнаты намъ показала.

Сара умолкла и въ смущеніи взглянула сначала на мужа, потомъ на Гиршеля.

— Что панъ говоритъ? — спросила она послѣдняго на жаргонѣ. Но вмѣсто Гиршеля отвѣтилъ ей одинъ изъ пассажировъ, и, въ великому удивленію Сары, на томъ же жаргонѣ.

— Просятъ васъ показать налъ комнаты.

Сара раскрыла ротъ, Шлема развѣсилъ уши, а толпа мальчишекъ еще тѣснѣе сплотилась и на шагъ отодвинулась отъ таинственнаго незнакомца. Даже Гиршель, который уже не первый разъ слышалъ жаргонную рѣчь въ ушахъ молодого человѣка, и тотъ пришелъ въ неописанное смущеніе. Сара, однако, скоро нашлась и, принявъ выходку молодого человѣка за милую шутку канцелярскаго чиновника, отвѣтила ему обворожительной улыбкой я побѣжала въ домъ, любезно приглашая пріѣзжихъ слѣдовать за собой,

— Мосьце паве, прошемъ.

Шлема послѣдовалъ за нею. На улицѣ остался одинъ Гиршель съ толпой удивленныхъ мальчишекъ, къ которымъ вскорѣ присоединилось и нѣсколько взрослыхъ. Они ужъ отъ кого-то слышали о пріѣзжихъ чиновникахъ и что одинъ изъ нихъ будто бы говоритъ на жаргонѣ, и приставали за разъясненіями къ Гиршелю.

— Отстаньте вы отъ меня, ради Бога, — огрызался тотъ. — Я столько же знаю, кто эти паны, сколько и моя лѣвая пристяжка.

— Но, раби Гяршель…-- приставали къ нему любопытные. Гиршель дѣлалъ видъ, что собирается уѣзжать и слабо дергалъ возжами; но въ то же время его самого разбирало любопытство, и отъ времени до времени онъ поглядывалъ на дверь, за которой скрылись незнакомцы. Наконецъ, выведенный изъ терпѣнія приставаніемъ любопытныхъ, которые уже успѣли удвоиться въ числѣ, онъ вскочилъ на козлы и изо всѣхъ садъ хлопнулъ бичемъ. — Вье, вье, — послышалось среди наступающихъ сумерокъ. — Вье, вье…-- И тройка Гиршеля побѣжала лѣнивой рысцой, оставивъ толпу въ недоумѣніи относительно новыхъ пріѣзжихъ.

XVIII.

Три пассажира, столь заинтересовавшіе межепольцевъ, были никто иные, какъ смотритель Лопаевъ и учителя Бигель и Ригель, назначенные правительствомъ въ Межеполь для открытія казенной школы, въ которой юное поколѣніе мужского пола получало бы первоначальное свое образованіе. Существовали-ли такія школы гдѣ-либо раньше, или такая впервые должна была открыться въ Межеполѣ, а также какая цѣль этой школы — межепольцы рѣшительно не знали; газетъ они не читали, и внѣ интересовъ своего маленькаго муравейника, они были наивны, какъ дѣти. Даже Дувидъ и Гиршель, люди, по мнѣнію межепольцевъ, бывалые и опытные, и тѣ не могли ничего объяснить, и сами путались въ своихъ смутныхъ представленіяхъ о внѣшнемъ мірѣ, т.-е. обо всемъ томъ, что не входило въ кругъ интересовъ меже польскаго обывателя. Больше всего интриговали межепольцевъ Бигелъ и Ригель, несомнѣнные евреи, какъ это торжественно, на другое же утро, заявила Сара, успѣвшая убѣдиться воочію, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.

— Такихъ мы никогда не видали, — скептически замѣтили нѣкоторые.

— Да и я сама не сказала бы, не убѣдись я.

— Короткополые.

— Безъ локоновъ.

— Съ бритыми бородами.

— Вѣроятно, ни субботы, ни законовъ о пищѣ не соблюдаютъ

— Откуда взялись эти стрекачи.

Въ то время, какъ межепольцы такъ разсуждали, Бигель и Ригель сидѣли въ комнатѣ Лопаева и меланхолически дымили своими папиросами. Лопаевъ медленно прохаживался по комнатѣ. Оживленный разговоръ, который они за минуту передъ тѣмъ вели и который въ концѣ концовъ перешелъ въ горячій споръ, заставилъ всѣхъ троихъ призадуматься. Рѣчь шла о школѣ и ея будущемъ. Всѣ трое были пессемистически настроены. Новое дѣло казалось имъ труднѣе, чѣмъ они сами предполагали, и каждаго изъ нихъ пугала предстоящая дѣйствительность. Бигель и Ригель, знакомые съ предразсудками своихъ единовѣрцевъ, предлагали разныя экстренныя мѣры для борьбы съ ними. Лоцаевъ, не имѣвшій понятія о средѣ, въ которую онъ попалъ, и воодушевленный лишь идейнымъ желаніемъ приносить пользу, не соглашался со своими товарищами. Споръ готовъ былъ возобновиться, когда въ комнату вошла Сара въ сопровожденіи своего мужа.

— Добры дзень, мосьце-панове, — сказала она, насколько возможно развязно. Шлема низко поклонился и, снявъ свой картузъ, остался въ одной ермолкѣ.

— Здравствуйте, Сара, — сказалъ Лопаевъ, — ну, что хорошаго скажете?

— Мосьце пане, я узнала, что вамъ домъ подъ школу нуженъ?

— Нуженъ.

— И мебель равная нужна?

— Нужна.

— Ну, мы обо всемъ этомъ можемъ похлопотать. Факторъ Эли былъ уже сегодня здѣсь, я мы съ нимъ обо всемъ говорили. Мой Шлема тоже знаетъ толкъ въ дѣлахъ. Повѣрьте, мы все устроимъ вамъ, какъ нельзя лучше, и вы, мосьце пане, останетесь нами довольны.

Все это Сара сопровождала обворожительными улыбками, а Шлема, который по незнанію языка принужденъ былъ молчать, только одобрительно кивалъ, своей ермолкой въ тактъ Сарѣ.

— Гдѣ же домъ, который вы намъ рекомендуете? — спросилъ Лопаевъ.

Сара улыбнулась и переглянулась съ мужемъ.

— Гдѣ? Недалеко, очень недалеко. Если только панъ дастъ хорошую цѣну.

— Все-таки… Очень далеко намъ нельзя. Для вашихъ же дѣтей будетъ неудобно.

— Даже совсѣмъ недалеко. Мы съ Шлемой вчера и рѣшили. Я говорю Шлемѣ: "вотъ мосьце панъ будетъ искать домъ подъ школу. Еще, Богъ знаетъ, найдетъ-ли онъ хорошій. Во всемъ Межеполѣ только у насъ и у Хаимъ-Арона и есть хорошіе дома. Что бы, — говорю я, — отдать мосьце пану нашъ домъ въ аренду? Что же, — говоритъ Шлема, — можно, если цѣну хорошую дадутъ. — И факторъ Эли сегодня прибѣжалъ и говоритъ: «Хаимъ-Аронъ своего дома подъ школу не отдаетъ, потому что не нуждается, другихъ домовъ подходящихъ въ Межепохѣ нѣтъ. Выручите меня, Сара, и отдайте вашъ домъ».

— Я не поручалъ никакому фактору искать помѣщенія подъ школу, — съ изумленіемъ сказалъ Лопаевъ.

— Э, мосьце пане, мало, что вы не поручали, Эли самъ знаетъ свое дѣло; на то онъ и факторъ.

Лопаевъ и его товарищи переглянулись между собою и засмѣялись.

— Значитъ, вы свой домъ хотите отдать подъ школу?

— Ну да, мосьце пане.

Шлема снова, какъ бы въ знакъ одобренія, кивнулъ своей ермолкой.

— Ну, а постоялый дворъ?

Сара засмѣялась, какъ бы снисходя къ наивныхъ вопросамъ пана.

— Что постоялый дворъ; были бы пенендзы!

Въ тотъ же день между Лопаевымъ и Шлемой былъ заключенъ договоръ объ отдачѣ дома подъ школу. По мѣстнымъ цѣнамъ плата оказалась очень солидной, и Сара была въ восторгѣ отъ удавшейся сдѣлки.

— Никогда бы ты ничего подобнаго не придумалъ, — укоряла она мужа въ тотъ же вечеръ, когда, оставшись вдвоемъ, они стали сводить итоги дня.

— Ну, что и говорить. Ты вѣдь у меня эйшись-хаиль!

— То-то же. Вѣдь эти паны, прости Господи, круглые дураки.

— Ну, какіе это паны, — возразилъ Шлема, — только одинъ изъ нихъ настоящій панъ. Остальные два такіе же евреи, какъ и мы.

— Что же, что евреи, а все же паны.

— Ну, не думаю. А то, что они съ бритыми бородами и въ короткихъ сюртукахъ, это имъ на томъ свѣтѣ зачтется.

— Ты думаешь?

— Я увѣренъ. Тамъ и съ настоящими панами не шутятъ.

— Ну, а скажи, пожалуйста, кого они учить-то будутъ? — послѣ нѣкотораго раздумья проговорила Сара.

— Кого, какъ не самихъ себя, — отвѣтилъ Шлема, и самъ засмѣялся своей, какъ ему казалось, удачной остротѣ. — Что касается меня, то я своего Янкеля ни за что не отдамъ этимъ «нѣмцамъ».

Сара ничего не отвѣчала, погруженная въ свои размышленія.

XIX.

Въ одну изъ субботъ, когда межепольцы собрались въ синагогу на утреннюю молитву, они были очень удивлены, увидѣвъ на стѣнахъ листки, написанные чрезвычайно красивымъ и четкимъ почеркомъ на разговорномъ жаргонѣ и древне-еврейскомъ языкѣ. Въ этихъ листкахъ, отъ имени смотрителя Лопаева, объявлялось объ открытіи школы для мальчиковъ и цѣли этой школы.

Въ чрезвычайно красивыхъ оборотахъ, изобилующихъ разными метафорами, сравненіями и другими стилистическими красотами во вкусѣ восточной поэзіи, говорилось о пользѣ образованія, о необходимости изученія не одного только Талмуда, а и такихъ предметовъ, которые бы знакомили человѣка съ дѣйствительной жизнью и современными потребностями Далѣе говорилось о заботахъ правительства объ евреяхъ и проч. Листки были составлены чрезвычайно искуссно и дѣльно и въ то же время удобопонятно даже для средняго читателя. Межепольцы читали и перечитывали ихъ, при чемъ знатоки, вродѣ Хаимъ-Шимона и Ице-мейтра любовались, одинъ — слогомъ, другой — каллиграфіей. Самая суть еще мало трогала межепольцевъ. Ко всему, что говорилось въ этихъ листкахъ, они относились скорѣе съ любопытствомъ, чѣмъ съ живымъ интересомъ, какъ будто это не ихъ касалось, и школа открыта не для ихъ дѣтей. Въ концѣ объявленія, въ видѣ N.B., было сказано, что каждый, желающій ближе познакомиться со школой, ея устройствомъ и программой преподаванія, можетъ въ любое время являться для осмотра, при чемъ смотритель и учителя охотно будутъ давать объясненія. Уже канторъ давно стоялъ у амвона и нѣсколько разъ пробовалъ начать молитву, уже Іейкевъ въ третій разъ всходилъ на эстраду и призывалъ къ порядку своей колотушкой, а межепольцы все еще тѣснились около объявленій, читая то вслухъ, то про себя, дѣлая свои замѣчанія, касавшіяся, впрочемъ, только стиля и почерка.

— Вотъ ужъ написано такъ написано…-- замѣтилъ рыжій Файвель.

— А ты думаешь это рукой написано? — усомнился Мордхе.

— А то чѣмъ же, какъ не рукой… Должно быть, большіе искусники эти паны.

— Но и большіе эпикурейцы.

— Ну, на тожъ они паны.

— Собственно зачѣмъ они пріѣхали къ намъ?

— Ты же читалъ. А вотъ, вы намъ объясните, ребъ Хаимъ-Шимонъ.

— Чего объяснять? Ты лучше скажи, отдашь ли ты своего Ицхока въ эту школу?

— Вы смѣетесь надо мной, ребъ Хаимъ-Шимонъ.

— Что же вы будете дѣлать, — въ свою очередь замѣтилъ Файвель, — если мы будемъ отдавать дѣтей въ эту школу?

— Было бы только дѣло во мнѣ, — таинственно сказалъ Хаимъ-Шимонъ.

— Что же? Вы думаете, что они изъ нашихъ дѣтей хотятъ сдѣлать эпикурейцевъ?

— Я ничего не думаю и ничего не говорю, — испуганно озираясь, проговорилъ Хаимъ-Шимонъ. — У васъ самихъ есть глаза и головы.

Канторъ громко запѣлъ, и всѣ, наконецъ, поспѣшили занять свои мѣста. Въ первомъ ряду, на самомъ почетномъ мѣстѣ у амвона, по обыкновенію, сидѣлъ раби Нухимъ. Толстенькій съ закругленнымъ брюшкомъ на короткихъ ножкахъ, съ вѣчно добродушной улыбкой на расплывшемся лицѣ, межепольскій раввинъ сегодня поражалъ всѣхъ несвойственной ему серьезностью, даже болѣе — озабоченностью. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ Хаимъ-Аронъ, не менѣе озабоченный. Очевидно обоихъ занимала одна мысль, и оба горѣли нетерпѣніемъ высказаться. Но говорить о дѣлѣ до окончанія утренней молитвы было бы недостойно ни Хаимъ-Арона, на тѣмъ болѣе благочестиваго межепольскаго раввина.

На этотъ разъ раби Нухимъ молился не очень усердно, мало восхищался пѣніемъ кантора и даже, къ великому ужасу почтенныхъ межепольскихъ ученыхъ, перевралъ ударенія въ текстѣ во время обычнаго чтенія главы изъ Торы.

Не до «удареній» было бѣдному раввину, у котораго отъ волненія даже бѣлая шелковая ермолка съ кисточкой сползла на затылокъ. Не успѣлъ еще канторъ закончить общую молитву, и его раскатистыя трели, которыми обыкновенно такъ восхищались межепольцы, носились еще въ душномъ воздухѣ синагоги, какъ раби Нухимъ приблизился къ Хаимъ-Арону и, забывъ даже поздравить его съ «субботой», заговорилъ крайне взволнованнымъ голосомъ.

— Я въ отчаяніи, раби Хаимъ-Аронъ, Всю ночь не спалъ, и сегодня еле высидѣлъ часъ молитвы.

— Но что случилось, раби Нухимъ? — тихо спросилъ Хаимъ-Аронъ, дѣлая видъ, что ничего не понимаетъ.

— Какъ, что случилось? Чего вамъ больше!

— Но я ничего не знаю.

— Но вѣдь эти паны приказали мнѣ сегодня придти къ нимъ.

— То есть просили…-- поправилъ его Хаимъ-Аронъ.

— Ну, просили. Развѣ отъ этого мнѣ легче — въ отчаяніи проговорилъ раввинъ.

— Нѣтъ, это разница. Они и меня просили.

— И васъ? — лицо раби Нухима на мгновеніе просіяло.

— Да. — Но зачѣмъ?

— Въ письмѣ, которое я получилъ, очень ясно сказано зачѣмъ.

— И въ письмѣ ко мнѣ сказано… Но, извините, я ничего не понимаю. У насъ въ Талмудѣ и даже «Шулханъ Арухѣ» нѣтъ такихъ вопросовъ. Какъ же, скажите на малость, я буду рѣшать…

— Но пойти все-таки нужно, — сказалъ Хаимъ-Аронъ, — а тамъ мы посмотримъ.

— А говорить то какъ же будемъ съ ними?

— Вѣдь двое изъ нихъ евреи.

— Ну? — Раби Нухимъ сомнѣвался, хотя этотъ фактъ теперь ужъ не подлежалъ никакому сомнѣнію.

— Но почему они только меня и васъ зовутъ? — удивлялся онъ.

— Можетъ быть, они еще кого-нибудь пригласили, — замѣтилъ Хаимъ-Аровъ. — Это мы узнаемъ, когда придемъ къ нимъ.

— Такъ, значитъ, нужно идти?

— Какъ же иначе, раби Нухимъ? Не ждать же намъ, пока Кржипинскій пошлетъ своего Гаврилу.

— О нѣтъ, нѣтъ — воскликнулъ испуганный раввинъ.

Хаимъ-Аронъ не ошибся. Кромѣ него и раввина, Лопаевъ пригласилъ еще нѣсколько почтенныхъ межепольскихъ хозяевъ, въ томъ числѣ и Дувида, хотя еще молодого по годамъ, но по своему положенію не уступавшаго даже Хаимъ-Арону, а, по мнѣнію нѣкоторыхъ, стоявшаго даже выше его по торговымъ оборотамъ.

Дувидъ нѣсколько иначе, чѣмъ Хаимъ-Аронъ и раввинъ, отнесся къ полученному приглашенію. Онъ не только не испугался, но, напротивъ, полученное приглашеніе чрезвычайно ему польстило, и онъ нѣсколько разъ вмѣстѣ съ Хаей перечиталъ его. Содержаніе письма навело его на очень серьезныя размышленія. Со дня пріѣзда учителей въ Межеполь онъ живо интересовался вопросомъ объ открытіи школы. Его частыя поѣздки въ крупные центры и встрѣчи съ разными людьми выработали въ немъ болѣе широкіе взгляды на воспитаніе и требованія времени, чѣмъ какіе господствовали въ Межеполѣ. Онъ зналъ объ освобожденіи крестьянъ и, по своему разумѣнію, сочувствовалъ этому акту, слышалъ о разныхъ реформахъ въ чиновномъ мірѣ, на Кржипинскаго смотрѣлъ уже не глазами межепольцевъ, слышалъ также кое-что и о еврейскомъ вопросѣ, о тѣхъ реформахъ, которыя правительство намѣрено проводить. Но все это, конечно, смутно бродило въ головѣ Дувида и было далеко отъ той дѣйствительности, которая повседневно его окружала. Не разъ ему приходило въ голову, что слѣдовало-бы Іосифа направить на другой путь, болѣе разумный, чѣмъ тотъ, по которому онъ самъ шелъ. Но это были опять неясныя мечты, быстро таявшія при вопросѣ: гдѣ этотъ новый путь и какъ до него добраться? — И вотъ, какъ будто новый путь найденъ. Новые люди сами явились и сами предлагаютъ свои услуги. По цѣлымъ часамъ Дувидь думалъ объ этихъ новыхъ людяхъ и о томъ таинственномъ «новомъ», которое они съ собой принесли. Это новое представлялось Дувиду, то въ заманчивыхъ краскахъ, привлекало его къ себѣ своей свѣжестью, то пугало его и рисовало въ его воображеніи страшныя картины. Въ его воспоминаніи вставало его дѣтство, суровое и мрачное, какъ и та синагога, въ которой онъ съ такимъ жаромъ возносилъ молитвы Іеговѣ. Крѣпкими, неразрывными цѣпями былъ онъ прикованъ и къ этой синагогѣ, и къ ея требованіямъ, дорою тяжелымъ, порою невозможнымъ, къ этимъ освященнымъ временемъ обычаямъ, которые ему самому не разъ казались несообразными, но все-таки сдѣлались для него необходимыми, и, наконецъ, къ тому Высшему Существу, которое въ его воображеніи рисовалось въ такомъ недосягаемомъ величественномъ видѣ, чье имя онъ произносилъ съ благоговѣйнымъ трепетомъ… И вдругъ невѣдомые пришельцы возьмутъ и разорвутъ эти цѣпи, станутъ между нимъ и всѣмъ тѣмъ, съ чѣмъ срослась его жизнь. Дувидъ никогда не былъ фанатикомъ, всѣ внѣшнія обрядовыя стороны религіи онъ исполнялъ скорѣе по привычкѣ, чѣмъ по внутреннему убѣжденію. Но, тѣмъ не менѣе, новые люди, которые, и по своей внѣшности, и по своему образу жизни, представляли такой рѣзкій контрастъ съ его собственной, пугали его. Что — если и его Іосифа сдѣлаютъ такимъ? — думалъ онъ не разъ.

Придя изъ синагоги и пообѣдавъ, Дувидъ не легъ спать, какъ этого требовалъ режимъ субботняго дня, а занялся своимъ туалетомъ — въ величайшему удивленію Бины.

— Не къ городничему-ли тебя требуютъ? — спросила она со страхомъ. Дувидъ отдѣлался молчаніемъ. Онъ зналъ, что Бина не сочувствуетъ школѣ и новымъ людямъ, и это въ сотый разъ подало бы ей поводъ доказать, что «все это кара Божія». За него отвѣтила Хая, объяснивъ матери, что Дувидъ отправляется по дѣлу къ одному помѣщику.

— Въ субботу! — воскликнула Бина.

Дувидъ продолжалъ одѣваться. Новый длиннополый сюртукъ изъ тонкаго сукна, широкій атласный галстухъ, дважды обмотанный вокругъ шеи, и аккуратно вычищенные ваксой сапоги придавали ему непомѣрно щеголеватый видъ. Такъ никто не одѣвался въ Межеполѣ. Хотя отъ квартиры Дувида до дома, гдѣ помѣщалась школа, было очень недалеко, но Дувидъ вышелъ изъ дому почти за часъ до назначеннаго времени. «Лучше придти немного раньше, чѣмъ опоздать», — сказалъ онъ женѣ. Но, подойдя къ школѣ, онъ былъ не мало удивленъ, найдя всѣхъ приглашенныхъ въ сборѣ. Тутъ были и длинный Файвель, и маленькій Нута, и Хаимъ-Аронъ, и еще два-три менѣе почетныхъ обывателя Межеполя, наконецъ — рабѣ Нухимъ. Толстенькая фигурка раввина въ атласномъ жупанѣ, обвязанномъ въ таліи чернымъ шарфомъ, въ бѣлоснѣжныхъ чулкахъ и кожаныхъ туфляхъ, составляла довольно сильный контрастъ съ франтоватымъ видомъ Дувида. Всѣ остальные были тоже одѣты по праздничному. — Дувиду не пришлось долго ждать, и не успѣлъ онъ обмѣняться привѣтствіями съ присутствующими, какъ въ дверяхъ появился школьный сторожъ и позвалъ всѣхъ. Произошло маленькое смятеніе. Никто не рѣшался войти первымъ. Наконецъ Дувидъ открылъ шествіе, а за нимъ ужъ послѣдовали остальные. Сторожъ впустилъ ихъ въ большую свѣтлую комнату, очень чистую и красиво меблированную. Небольшой коверъ на полу, круглый столъ, кресла, мягкій диванъ, этажерки съ книгами, занавѣсы и цвѣты на окнахъ, все это были, предметы, мало знакомые даже самымъ богатымъ жителямъ Межеполя. Дувидъ, а за нимъ и всѣ остальные сняли шапки; но у нѣкоторыхъ, въ томъ числѣ и у раби Нухима, остались на головѣ ермолки. Смущеніе охватило всѣхъ, и всѣ молча переглянулись между собою, не зная какъ быть. Хаимъ-Аронъ движеніемъ руки и головы далъ понять, что ермолки слѣдовало бы снять. Ему отвѣтилъ маленькій Нута такимъ же движеніемъ головы, указывая на раби Нухима. Всѣ поняли это движеніе въ томъ смыслѣ, что раввину нельзя оставаться съ обнаженной головой. Самъ раби Нухимъ совсѣмъ растерялся и съ безпокойствомъ ворочалъ стоимъ добродушнымъ лицомъ то въ ту, то въ другую сторону. Былъ моментъ, когда онъ уже протянулъ было руку, чтобы снять ермолку, такъ какъ Хаимъ-Аронъ и Дувидъ дѣлали ему знаки, чтобъ онъ ее снялъ, но другая партія, съ Нутой во главѣ, въ свою очередь энергической мимикой запротестовала. Въ такомъ состояніи нашелъ ихъ Лопаевъ, незамѣтно пройдя чрезъ боковую дверь. Раби Нухимъ первый увидалъ его и быстрымъ движеніемъ руки снялъ ермолку, прежде чѣмъ остальные успѣли опомниться. Но Лопаевъ подошелъ къ нему и просилъ его надѣть ермолку; то же самое онъ повторилъ и прочимъ, заявивъ, что пригласилъ ихъ какъ гостей, чтобы показать имъ устройство шлолы и наглядно убѣдить ихъ въ той пользѣ, какую эта школа принесетъ ихъ дѣтямъ. Не всѣмъ была понятна рѣчь Лопаева; но всѣ поняли, что съ ними говоритъ не чиновникъ, вродѣ пана Кржипинскаго, и всѣмъ стадо легче на душѣ. Вскорѣ явились Бигель и Ригель, и Лопаевъ просилъ ихъ перевести присутствующимъ его слова. Затѣмъ Лопаевъ пригласилъ всѣхъ осмотрѣть классы и ихъ устройство. Просторныя комнаты, въ которыхъ въ порядкѣ стояли новыя школьныя скамьи для учениковъ, кафедры и столы для учителей, большія черныя доски на прочныхъ подставкахъ, карты на стѣнахъ и пр., произвели чрезвычайно пріятное впечатлѣніе на гостей. Вигель и Ригель на жаргонѣ объясняли всѣмъ значеніе каждаго предмета и его примѣненіе, показывали книги, по которымъ будетъ вестись преподаваніе.

Лолаевъ разговаривалъ съ тѣми, которые понимали порусски, и больше всего съ Дувидомъ, на котораго онъ сразу обратилъ вниманіе.

— А у васъ есть дѣти? — спросилъ онъ между прочимъ.

— Есть… Сынъ…-- запинаясь, проговорилъ Дувидъ.

— Сколько ему лѣтъ?

— Семь.

— Отлично, отдайте его въ школу. Жалѣть не будете. Какъ зовутъ вашего сына?

— Іосифъ.

— Прекрасное имя…

Дувидъ былъ польщенъ, но въ тоже время онъ укорялъ себя, зачѣмъ сказалъ, что у него есть сынъ. Неужели, онъ будетъ первый?

Раби Нухимъ не находилъ словъ для выраженія своего восторга. Остальные отъ него не отставали. Но когда Лопаевъ обратился къ нимъ съ вопросомъ: — Что же, теперь вы безъ боязни будете посылать къ намъ своихъ дѣтей? — всѣ умолкли, точно воды въ ротъ набрали. Одинъ Дувидъ, наэлектризованный всѣмъ тѣмъ, что онъ видѣлъ и слышалъ, выступилъ впередъ и взволнованнымъ голосомъ сказалъ:

— Я своего Іосифа опредѣлю въ школу и увѣренъ, что онъ все же останется благочестивымъ евреемъ.

— Не «все же», а навѣрное, — поправилъ его Бигель.

Замѣчаніе Бигеля смягчило нѣсколько впечатлѣніе, произведенное на гостей рѣшительной выходкой Дувида. Но тѣмъ не менѣе, кромѣ Дувида, никто не заявилъ о своей готовности отдать дѣтей въ школу.

— Туго что-то идетъ, — замѣтилъ Бигель послѣ ухода почетныхъ гостей.

— Подождите, — сказалъ Лопаевъ, — я увѣренъ, что за Дувидомъ послѣдуютъ и другіе. Дайте имъ только время опомнитѣся и освоиться съ мыслью о новой школѣ.

XX.

Лопаевъ былъ правъ, хотя не совсѣмъ. Примѣръ Дувида подѣйствовалъ, и нѣкоторые рѣшили отдать своихъ дѣтей въ школу. Но въ то же время въ Межеполѣ поднялась сильная оппозиція противъ шкоды и ея представителей, Бигеля и Ригеля. Главными виновниками оппозиціи явились межепольскіе учителя (мехамеды) съ Хаимомъ-Шимономъ во главѣ. Къ нимъ пристали и нѣкоторые духовные представители Межеполя, какъ напр., пюйхетъ (рѣеникъ) Мойше-Аронъ, соферъ (пишущій свитки закона и филактеріи) Аврумъ, даіонъ (духовный судья) Гиршель-Мейеръ и другіе. Самъ раби Нухимъ лавировалъ между обѣими партіями, боясь высказываться окончательно въ чьюлибо пользу. Это стоило ему много душевной борьбы и волненій, и упитанная самодовольная фигурка его сильно осунулась за послѣднее время.

— Раби Нухимъ спустилъ свой жиръ, — замѣчали межепольцы и втихомолку подсмѣивались надъ трусливымъ раввиномъ. Зато Хаимъ-Шимонъ, раби Лейбеле и Іейкевъ были неутомимы, и всѣ свои нападки направили на Бигеля и Ригеля, представляя ихъ какъ явныхъ богоотступниковъ, брѣющихъ бороды, курящихъ въ субботу и употребляющихъ запрещенную закономъ пищу.

— Такіе-ли люди могутъ внушить нашимъ дѣтямъ истинно-религіозныя чувства! — восклицалъ Хаимъ-Шимонъ, а раби Лейбеле и Іейкевъ прямо грозили адомъ тѣмъ, которые отдадутъ своихъ дѣтей въ школу.

Тѣнь не менѣе, проснувшись въ одно утро, Іосифъ увидѣлъ возлѣ себя новенькую рубашку, праздничную куртку и сапоги, только вчера принесенные сапожникомъ Мацыси, по прозванію «Клейберъ», такъ какъ онъ имѣлъ обыкновеніе не зашивать подошвы дратвами, а приклеивать ихъ. Увидя все это, Іосифъ въ восторгѣ соскочилъ на полъ и съ бьющимся отъ радости сердцемъ прежде всего набросился на сапожки, гладкія подошвы которыхъ особенно привлекли его дѣтское вниманіе. Іосифъ не зналъ, чему приписать такое явленіе, но онъ и не задумывался надъ этимъ, а сталъ наскоро примѣрять сапоги, при чемъ лѣвый сапожокъ сталъ натягивать на правую ножку. За этой трудной и неблагодарной работой застала его Хая.

— Не торопись, Іосифъ, — сказала она, отнявъ у него сапоги, — все это мы тебѣ надѣнемъ сегодня, сейчасъ же, только прежде нужно умыться. — Это не понравилось Іосифу, совсѣмъ не привыкшему къ такимъ манипуляціямъ, но перспектива, ожидающая его, заставила его подчиниться. Когда туалетъ былъ законченъ, и Іосифъ, недовѣрчиво оглядывая новую курточку и сапожки, вышелъ вмѣстѣ съ Хаей въ другую комнату, Бина грустно покачала головой.

— Будете за него давать отчетъ передъ Всевышнимъ, — сказала она глухо.

— Ну, ты опять за свое, — недовольнымъ тономъ проговорила Хая. — Кажется, мы не менѣе тебя богобоязненны.

— То-то, что только кажется. А что раби Лейбеле сказалъ, помнишь?

— Ну, что же, что онъ сказалъ? Раби Лейбеле просто жаль потерять ученика.

— Нѣтъ, не ученика, а такого, который обѣщаетъ бытъ ученымъ, можетъ быть, знаменитымъ раввиномъ. Погубите вы ребенка.

Іосифъ съ удивленіемъ прислушивался въ разговору между матерью и бабушкой, ничего, однако, не понимая, кромѣ того, что онѣ ссорятся. Но за что? Неужели бабушкѣ не нравится его курточка, или, можетъ быть, она сердится, что Мацыса приклеилъ подошвы. Но онъ самъ видѣлъ швы и можетъ доказать. Онъ ужъ приблизился къ Бинѣ съ намѣреніемъ показать ей свои подошвы, но въ это время въ комнату вошелъ Дувидъ.

Бина замолчала, а Хая отвернулась, не желая дать замѣтить мужу размолвку между ней и матерью.

Дувидъ внимательно осмотрѣлъ Іосифа и остался доволенъ его туалетомъ.

— Тебѣ придется сейчасъ же пойти въ лавку, — обратился онъ къ Хаѣ, — а я съ Іосифомъ пойду къ смотрителю.

Іосифъ широко раскрылъ глаза, и, самъ не сознавая почему, съ рыданіемъ бросился къ бабушкѣ.

— Ага, видите… съ особеннымъ злорадствомъ проговорила Бина. — Не хотите меня слушаться… Смотрите, что сталось съ ребенкомъ.

Дувидъ разсердился и крикнулъ на Іосифа, отчего тотъ еще сильнѣе расплакался.

— Ты ему лучше объясни, куда ты его ведешь, — сказала Хая, и сама стала объяснять Іосифу, куда его ведутъ.

Но Іосифъ не унимался. Тогда Хая пригрозила ему раздѣть его и спрятать новые сапожки. Это магически подѣйствовало на мальчика, и онъ, переставъ плакать, пошелъ за отцемъ.

— Смотри, будь умница и отвѣчай, когда панъ тебя будетъ спрашивать, — сказалъ Дувидъ, когда они подошли къ школѣ. Іосифъ не отвѣчалъ, стараясь разобраться въ своихъ собственныхъ дѣтскихъ мысляхъ. Хотя мать и отецъ толковали ему о школѣ и о томъ, что онъ тамъ будетъ учиться у пановъ, но онъ все-таки не понималъ, въ чемъ дѣло. Что это за школа и что это за паны, и чѣмъ они лучше раби Лейбеле… И почему его такъ нарядили сегодня, тогда какъ къ раби Лейбеле его отпускали чуть не босикомъ. Наконецъ, почему бабушка Бина, которая всегда такъ сердится, когда онъ не хочеть идти учиться къ Лейбеле, теперь сама удерживала его и даже плакала. Всѣ эти вопросы сильно занимали Іосифа и заставили его даже забыть о новыхъ сапожкахъ, доставившихъ ему утромъ столько удовольствія. Въ передней встрѣтилъ ихъ сторожъ Егоръ, отставной унтеръ съ сѣдыми баками и нѣсколькими медалями на груди. Іосифъ испуганно взглянулъ на отца и прижался къ нему. Егоръ добродушно разсмѣялся и, потрепавъ Іосифа по щекѣ, сказалъ:

— Ну большого же ты намъ ученика привелъ, Дувидъ. Ну, пойдемъ, покажу тебѣ классы. Онъ отворилъ одну изъ дверей, и Іосифъ увидѣлъ рядъ длинныхъ, своеобразной формы, скамеекъ съ желтыми спинками и черными покатыми деками. Скамейки были совсѣмъ новенькія, и отъ нихъ пріятно пахло краской. Іосифъ никогда не видалъ ничего подобнаго, и его дѣтское любопытство все болѣе и болѣе разгоралось.

— У раби Лейбеле не такъ, — тихо сказалъ онъ отцу.

Дувидъ улыбнулся и указалъ ему на большую черную доску.

— Вотъ на этой доскѣ тебя будутъ учить писать…

— А вотъ тутъ, — прибавилъ Егоръ, указывая на возвышеніе, на которомъ стояли красивый столикъ и кресло, — будутъ сидѣть господа учителя. Это кахедра вавывается.

Маленькій Іосифъ смотрѣлъ во всѣ глаза. Страхъ его мало по малу проходилъ, и его дѣтское сердце стадо наполняться невѣдомымъ ему до сихъ поръ радостнымъ чувствомъ. Чистый воздухъ классной комнаты, обиліе свѣта, чистота кругомъ, запахъ свѣжей краски пріятно раздражали его дѣтскіе нервы, и ему становилось все веселѣе и веселѣе. Онъ попробовалъ отойти на шагъ отъ отца и, убѣдившись, что это не страшно, сталъ бѣгать по классу и рѣзвиться.

Въ этомъ состояніи засталъ его Лопаевъ. Онъ приласкалъ мальчика, сказалъ ему нѣсколько привѣтливыхъ словъ и затѣмъ велѣлъ Егору повести его на школьный дворъ и показать ему высокій столбъ съ колоколомъ, звонъ котораго каждое утро будетъ созывать учениковъ въ школу.

Когда, спустя нѣкоторое время, Іосифъ возвращался дохой съ отцомъ, онъ вдругъ спросилъ его:

— Я ужъ больше не буду ходить къ Лейбеле?

— Нѣтъ… А что?

Іосифъ не отвѣчалъ, но его глазки загорѣлись такимъ радостнымъ блескомъ, что Дувидъ невольно улыбнулся. На этотъ разъ и отецъ и сынъ были одинаково довольны и счастливы.

XXI.

Поручикъ Иголковскій все болѣе и болѣе входилъ въ ходу среди межепольцевъ. На второе лѣто своей преподавательской дѣятельности, онъ уже имѣлъ больше учениковъ, чѣмъ Ици-мейтръ. Послѣдній былъ въ большомъ горѣ. Вначалѣ онъ разсчитывалъ на благодарность межепольцевъ, которые «должны же помнить, что онъ первый сталъ ихъ учить письму»; затѣмъ онъ началъ дѣйствовать на ихъ религіозное чувство: — нельзя-де отдавать дѣтей въ ученье къ гою. — Но межепольцы въ этомъ отношеніи были крайне индифферентны. Послѣдняя надежда Ици была на самаго Иголковскаго, который въ концѣ концовъ непремѣнно допьется до бѣлой горячки. Но Иголковскій пилъ и все же до бѣлой горячки не допивался. Мало того. Чѣмъ больше онъ пилъ, тѣмъ больше онъ нравился межепольцамъ, которые были убѣждены, что всѣ пьяницы бываютъ очень способны. Иголковскій былъ повидимому изъ тѣхъ, энергія и способности которыхъ до извѣстной степени поддерживаются алкоголемъ. Уже съ утра онъ бывалъ пьянъ, или, вѣрнѣе, веселъ и возбужденъ, отчего работа у него кипѣла, и онъ энергично занимался со своими учениками. Но по мѣрѣ приближенія къ полудню онъ становился апатичнѣе и мрачнѣе, чаще удалялся въ свою каморку и выходилъ оттуда съ красными глазами и невѣрной походкой.. Тогда ученики начинали собирать свои прописи, прятать чернильницы, иначе все это могло взлетѣть на воздухъ. Иголковскій сердился, грозилъ ученикамъ, называлъ ихъ паршивыми жиденятами, а себя величалъ паномъ поручикомъ, его благородіемъ, въ котораго сама полковница нѣкогда была влюблена. Когда онъ замѣчалъ, что ученики посмѣиваются надъ нимъ, онъ еще больше выходилъ изъ себя, поднималъ кулаки и пускался въ погоню за убѣгавшими. Но обыкновенно онъ, послѣ нѣсколькихъ попытокъ стать на ноги, падалъ на полъ и засыпалъ. Послѣ этого ученики преспокойно расходились по домамъ до слѣдующаго утра, когда начиналось то же самое. И тѣмъ не менѣе ученики все-таки предпочитали его мейтру, такъ какъ онъ дѣйствительно зналъ много больше мейтра и съ большею любовью относился къ своей преподавательской дѣятельности, чего ученики не могли не замѣчать. Лучше всѣхъ, конечно, это зналъ Ици, и когда онъ, наконецъ, убѣдился, что его шансы на побѣду все падаютъ, онъ рѣшился вступить въ переговоры съ Иголковскимъ и въ одно утро отправился къ нему. У Ици не было опредѣленнаго плана, но онъ рѣшился дѣйствовать сообразно съ обстоятельствами. Иголковскій занималъ небольшую избушку на окраинѣ города у одной старухи, торговавшей яблоками. Было еще рано, и ученики еще не пришли. Самъ Иголковскій сидѣлъ на заваленкѣ въ одномъ нижнемъ бѣльѣ съ босыми ногами. Старая офицерская фуражка съ выцвѣтшей кокардой какъ-то бокомъ сидѣла на его взъерошенныхъ волосахъ, а длинные усы особенно молодецки торчали на давно небритомъ лицѣ. И для незнавшаго поручика Иголковскаго было ясно, что его благородіе успѣлъ уже опохмѣлиться.

Иголковскій ужъ давно не помнилъ, чтобъ кто-нибудь, кромѣ его учениковъ, навѣстилъ его, и потому онъ былъ крайне обрадованъ приходомъ Ици.

— А, мейтръ, — воскликнулъ онъ радостно. — Добро пожаловать. Будь гостемъ…

— Съ добрымъ утромъ, панъ капитанъ…-- проговорилъ Ици, нарочно возвысивъ Иголковскаго въ чинѣ.

— Ну, ну… какой я капитанъ…-- сконфузился Иголковскій. — Можетъ быть, былъ-бы теперь, еслибъ не… Да что говорить… Лучше пойдемъ къ небу. Ици… Ты ужъ извини, что я такъ, по домашнему. Проклятый Хаимъ-Іойне до сихъ поръ не изготовилъ заказанной пары… Просто срамъ…

— Ну, что тутъ церемониться, — замѣтилъ Ици, слѣдуя за Иголковскимъ въ избу.

— Ну, нѣтъ, не говори. Платье много значитъ. Знаешь пословицу, — по платью встрѣчаютъ…

— Но за-то по уму провожаютъ.

Иголковскій, видимо, былъ польщенъ этимъ комплиментомъ, и широкая улыбка разлилась по его одутловатому лицу.

— Эхъ, еслибы такъ. Развѣ я бы тогда дошелъ до такого состоянія — капитанскій чинъ и рота… вотъ что меня ждало: а теперь возись, прости Господи, съ этими жиденятами.

— Я тоже вамъ удивляюсь, пане; и охота вамъ было взяться за такое дѣло. Благородный панъ — чѣмъ занимается.

Иголковскій покраснѣлъ и низко опустилъ голову. Слова Ици сильно задѣли его, и онъ не могъ совладать съ своимъ смущеніемъ. Красные глаза его сдѣлались влажными. Чтобъ не выдать себя, онъ отвернулся и сталъ искать свою трубку.

— Куда же она, чертовка, дѣлась… Ахъ, каналья…-- бормоталъ Иголковскій.

Не найдя трубки въ передней небѣ, онъ проскользнулъ за перегородку.

Прошло нѣсколько минутъ, прежде чѣмъ онъ снова показался. Очевидно, онъ забылъ, зачѣмъ онъ удалился, но теперь онъ былъ бодръ и самоувѣренъ, а красные глаза его весело блестѣли.

— Что-же, ты думаешь, мейтръ, я капитаномъ не буду? Не будь я Иголковскій, если у меня роты не будетъ. Не вѣришь? — Онъ широко разставилъ ноги, и, покручивая усы, устремилъ пристальный взглядъ на Ици.

— Какъ можно не вѣрить, — проговорилъ мейтръ, которому становилось уже немного жутко наединѣ съ поручикомъ. — Кому же какъ не вамъ быть капитаномъ. Только вамъ нужно развязаться съ этимъ дѣломъ.

— Непремѣнно развязаться. Неужто ты думаешь, что я вѣкъ буду мейтерствовать. Ты — другое. Но я. Мнѣ мечъ, булатъ да конь горячій.

На этотъ разъ онъ ужъ безъ смущенія скрылся за перегородкой и минуту спустя вышелъ оттуда съ большой бутылкой въ рукахъ,

— Не хочешь-ли, мейтръ? Хорошая вещь отъ желудка. Мнѣ полковой фельдшеръ совѣтовалъ. Умная была башка. Всѣхъ докторовъ за поясъ заткнетъ. «Пейте, Ваше благородіе, — говоритъ, — это пользительно». Ну, и послушалъ я его.

Грустная тѣнь на мгновеніе проскользнула по лицу Иголковскаго, губы его какъ-то странно скривились, и на глазахъ опять показались слезы. Онъ быстро поднесъ во рту горлышко бутылки и минуты двѣ тянулъ изъ нея. Потомъ поставилъ ее на столъ и поднялъ голову.

— Да — удивительно дѣйствуетъ. А о чемъ, бишь, мы говорили? Да, непремѣнно нужно получить роту. Но какъ это сдѣлать?

— Вамъ бы уѣхать отсюда въ большой городъ. Тамъ и начальство другое.

— Совершенно вѣрно, мейтръ. Большой городъ, вотъ что мнѣ нужно. Я самъ объ этомъ не разъ думалъ. Только какъ мнѣ вырваться отсюда? Развѣ можно такъ? — И онъ главами указалъ на свою тощую фигуру, въ грязномъ изорванномъ бѣльѣ, съ босыми неуклюжими ногами.

— Вамъ бы только кое-какое платье да денегъ на дорогу, — сказалъ мейтръ, недовѣрчиво поглядывая на сильно хмѣлѣвшаго поручика.

— Да, только-бы покрыть свое грѣшное тѣло, да Гиршелю дать цѣлковый въ задатокъ. Выбраться бы мнѣ только отсюда…

И Иголковскій зарыдалъ вдругъ тихимъ пьянымъ всхлипываніемъ. Мейтру стадо жаль его. Онъ совсѣмъ не думалъ, что ему такъ легко будетъ справиться съ соперникомъ. Онъ бы теперь далъ ему все нужное и безъ всякихъ разсчетовъ. Иголковскій былъ въ полномъ смыслѣ несчастный человѣкъ, и мейтръ это теперь только почувствовалъ, видя крайнюю безпомощность этого исковерканнаго жизнью существа.

— Хотите, я вамъ помогу? — сказалъ онъ въ порывѣ охватившей его жалости. — Я вамъ куплю платье и сапоги, а также и на дорогу дамъ, если только захотите уѣхать… А то оставайтесь тутъ…

— Нѣтъ, нѣтъ… уѣхать бы мнѣ… Я чувствую, что мнѣ нужно уѣхать… Можетъ быть, это меня спасетъ… Ты видишь, гдѣ мое несчастіе…

Трагическимъ жестомъ онъ указалъ на почти пустую бутылку, потомъ снова зарыдалъ и какъ пластъ опустился на скамью. Въ избѣ воцарилась тишина, прерываемая лишь глухими всхлипываніями и несвязными, еле слышными словами, вродѣ: «небудь я Иголковскій», «слово благороднаго офицера»… «буду командовать ротой». Наконецъ всхлипыванія и бормотанія стихли и смѣнились громкимъ храпомъ. Босыя ноги Иголковскаго непомѣрно вытянулись, туловище свѣсилось на бокъ, а косматая голова въ форменной фуражкѣ низко склонилась на грудь.

Нѣсколько минутъ еще мейтръ простоялъ въ избѣ, не зная, что ему дѣлать. Непріятное чувство не то страха, не то жалости все болѣе и болѣе охватывало его. Стараясь не шумѣть, онъ тихо пробрался къ дверямъ и также тихо вышелъ на улицу. Мейтру было не по себѣ. Не смотря на то, что онъ убѣдился, какъ легко будетъ избавиться отъ опаснаго конкурента, онъ тѣмъ не менѣе въ душѣ уже жалѣлъ, зачѣмъ пошелъ къ нему. Онъ не могъ отдѣлаться отъ чувства жалости, до того его поразила безпомощность этого человѣка.

XXII.

Было чудное весеннее утро, и въ тепломъ воздухѣ, пронизанномъ яркими лучами, чувствовался запахъ окрестныхъ полей и луговъ. Небо было совершенно чисто, и въ его бирюзовой синевѣ вырѣзывались верхушки сосѣднихъ горъ. Вдали, окутанныя сѣроватой дымкой, виднѣлись неуклюжія зданія мѣстечка съ безобразно-высокими, крышами, старый костелъ съ бѣлой каменной оградой и высокимъ, сверкающимъ на солнцѣ, крестомъ, а дальше переливался своей зеленой краской куполъ собора. Все это было, до мельчайшихъ подробностей, знакомо мейтру. Но, погруженный въ свои размышленія, онъ на все это теперь смотрѣлъ какъ на что-то новое, ему незнакомое. Ему невольно вспомнился первый день его пріѣзда сюда. Онъ тогда и не подозрѣвалъ, что все сложится такъ. Онъ пріѣхалъ сюда искать хлѣба, не больше. Ужъ слишкомъ тѣсно и неуютно было ему дома. И какъ это все случилось? Онъ старался припомнить всѣ подробности, какъ онъ въ первый разъ увидѣлъ Яхну, какъ у него зародилась мысль о женитьбѣ, какъ къ нему явился Іейкевъ и сталъ уговаривать. Нѣтъ, до появленія Іейкева онъ и не думалъ о Яхнѣ. И какъ онъ могъ думать? Но Іейкевъ сталъ его такъ уговаривать. Онъ мысленно провелъ параллель между собой и Иголковскимъ. Онъ только что въ глубинѣ души жалѣлъ его. А развѣ онъ, Ици, не достоинъ жалости? Онъ тоже не могъ устоять противъ соблазна и женился на Яхнѣ. Мейтръ медленно подвигался впередъ. Онъ шелъ по узкой тропинкѣ между пустырями, заросшими бурьяномъ и перекати-поле. Вдали вилась большая дорога, дѣлавшая много изгибовъ, прежде чѣмъ вступить въ мѣстечко. Это была единственная дорога въ Межеполь, и миновать ее никто не могъ. Безконечные обозы съ хлѣбомъ, табакомъ и другими продуктами медленно тянулись по направленію къ городку, подымая густой столбъ пыли и скрипя своими немазанными колесами. Отъ времени до времени проѣзжала запряженная парой бричка мелкопомѣстнаго помѣщика или эконома; а то грузно тащилась громадная колымага, биткомъ набитая пассажирами. Такая же колымага тащилась и теперь по дорогѣ.

Лошади еле передвигали ноги, а пассажиры изнывали отъ тѣсноты и удушливой пыли. Ици еще издали узналъ тройку Гиршеля и невольно подумалъ о томъ, какъ бы съ нимъ поговорить насчетъ Иголковскаго. Потомъ, опять погрузившись въ свои размышленія, онъ продолжалъ путь къ городу.

«Вье, вье»… совершенно машинально улавливалъ Ици приближавшіеся звуки. Вотъ они уже близко. Вотъ они раздаются надъ самымъ его ухомъ. Не оборачиваясь, мейтръ посторонился, чтобы дать дорогу тройкѣ.

— «Вье, вье»… Э, да это никакъ и самъ Ици? Вотъ встрѣча-то… Да оборачивайся же дружокъ? Не убѣгай… это тебѣ столько же поможетъ, сколько мертвому горчичникъ на носъ.

Въ это время изъ колымаги высунулась чья-то голова, и вдругъ оглушительный крикъ, похожій не то на стонъ, не то на рыданіе, огласилъ воздухъ.

— Держите его, держите… это онъ, мой душегубецъ, разбойникъ. Добрые люди, держите его. Три года я уже его ищу!

Произносившая эти отрывочныя малопонятныя восклицанія, молодая женщина лѣтъ 26-28, съ трудомъ, наконецъ, выкарабкалась изъ колымаги и опрометью, путаясь въ своихъ лохмотьяхъ, бросилась къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ Ици. Послѣдній и не думалъ бѣжать. Ошеломленный неожиданностью, онъ до того растерялся, что бросился въ сторону, къ заборамъ. Но потомъ остановился и сталъ прислушиваться. Онъ сразу узналъ хорошо знакомый ему голосъ, но не вѣрилъ, чтобъ это была дѣйствительность. Три года онъ не слыхалъ этого голоса, три года… Цѣлая вѣчность… И вдругъ опять… Воэможно-ли это?.. Блѣдный, весь дрожа, съ широко раскрытыми глазами онъ смотрѣлъ на приближавшуюся къ нему женщину, изнуренное, страдальческое лицо которой, со впалыми глазами, скорѣе напоминало пришельца съ того свѣта, чѣмъ живое существо. Колымага остановилась, Гиршель медленно сошелъ съ ковелъ, а за нимъ слѣзли и всѣ пассажиры, которыхъ было человѣкъ 10. Только маленькая дѣвочка, лѣтъ пяти, осталась внутри колымаги. Она громко рыдала, перепуганная непонятнымъ для нея шумомъ и движеніемъ. Это была дочь молодой женщины, а слѣдовательно и Ици, такъ какъ послѣдняя оказалась женой мейтра.

Три года тому назадъ, Ици, преслѣдуемый крайней нуждой и не имѣя возможности содержать семью, состоявшую изъ жены и трехъ дѣтей, оставилъ родной городъ и отправился искать счастья на сторонѣ. Сначала онъ давалъ знать о себѣ; но потомъ онъ пропалъ безъ вѣсти, и Брайна, не получая долго отъ него извѣстій и боясь остаться навсегда «агиной», отправилась разыскивать его по бѣлу свѣту. Перебиваясь подаяніемъ добрыхъ людей, она странствовала изъ города въ городъ, изъ мѣстечка въ мѣстечко, стараясь набрести на слѣдъ своего исчезнувшаго мужа. Но все напрасно. Она сочла его окончательно пропавшимъ и стала терять всякую надежду получить свободу, примирившись уже съ мыслью о загубленной жизни, она вдругъ, въ одно прекрасное утро встрѣтилась съ Гиршелемъ. Она и ему, какъ и всякому, который попадался ей во время ея странствованій, разсказала свою грустную исторію.

— Постой, — сказалъ Гиршель, послѣ нѣкотораго раздумья. — Какъ, ты сказала, зовутъ твоего мужа?

— Ици.

— И давно онъ тебя бросилъ?

— Уже три года.

— Онъ невысокаго роста, и пейсы и борода…

— И пейсы, и борода, — подтвердила Брайна.

— Онъ у тебя ученый былъ?

— Еще какой ученый.

— И письмо зналъ?

— Еще какъ зналъ… Писалъ лучше нашего софера. Просто заглядѣніе.

— Онъ и есть… Хочешь, я свезу тебя въ Межеполь? Возьму съ тебя недорого.

Все это теперь Брайна передавала задыхающимся голосомъ собравшейся въ кучку толпѣ пассажировъ. Она не говорила, а скорѣе причитывала, прерывая свои слова громкими всхлипываніями и восклицаніями, вродѣ: «изувѣръ, душегубецъ».

Ици стоялъ неподвижно, вперивъ глаза въ землю и еле дыша. Отъ внутренняго волненія у него до того пересохло въ горлѣ, что онъ не въ состояніи былъ повернуть языкомъ. Онъ молчалъ и, казалось, вмѣстѣ съ остальными внимательно слушалъ скорбный разсказъ несчастной женщины. Онъ сознавалъ всю тяжесть своего поступка, и еслибъ въ состояніи даже былъ говорить, то и тогда не нашелъ-бы словъ для оправданія.

Между тѣмъ Брайна, выведенная изъ терпѣнія этимъ упорнымъ молчаніемъ, кричала:

— Да откликнись же, извергъ, говори же. Или не ты сдѣлалъ меня несчастной!…

Но Ици продолжалъ молчать. Тогда она схватила его за воротъ балахона и сильно стала трясти, приговаривая:

— Да скажешь ли ты хоть слово.

Нѣсколько пассажировъ подбѣжали къ обезумѣвшей женщинѣ и насильно оторвали ее отъ мейтра.

— Да побойтесь Бога; да что вы, или стыдъ забыли? Нашли мужа и отлично… Онъ вѣдь не убѣжитъ теперь…-- слышалось ее всѣхъ сторонъ. Гиршель до сихъ поръ стоялъ въ сторонѣ и молча наблюдалъ за происходившимъ. Но теперь и онъ счелъ нужнымъ вмѣшаться.

— Ну, довольно, — сказалъ онъ авторитетно. — Сорвали свое сердце, теперь и легче стало. Ай-да, по мѣстамъ; видите, моей лѣвой не терпится. Довезу васъ до города, а тамъ хоть прямо къ раби Нухиму. И ты, Ици, съ нами садись. Ну, не церемонься.

Нѣкоторые пассажиры усѣлись въ колымагу, другіе продолжали стоять около супруговъ. Маленькая Лія продолжала рыдать. Тогда Брайна, какъ будто вспомнивъ что-то, подбѣжала къ колымагѣ и, взявъ на руки дѣвочку, повернула обратно.

— На, смотри, — сказала она, сунувъ дѣвочку мейтру. Ици не выдержалъ и заплакалъ.

XXIII.

Не успѣла колымага въѣхать на базарную площадь, откуда пассажиры расходились обыкновенно по домамъ, какъ уже весь Межеполь зналъ о приключеніи съ мейтромъ, и со всѣхъ концовъ бѣжали любопытные, чтобы взглянуть на человѣка, который женился при живой женѣ. Случай небывалый въ Meжеполѣ, и наивные обыватели его рѣшительно терялись и не знали даже, какъ имъ отнестись къ такому факту. Межепольцы, какъ и всѣ люди, были не безгрѣшны, и въ «Пинкусѣ», куда заносились въ хронологическомъ порядкѣ экстраординарные случаи изъ жизни общины, были записаны и многія скорбныя исторіи. Такъ, много лѣтъ тому назадъ, межепольцы учинили самосудъ надъ однимъ шпіономъ, который долго тревожилъ ихъ своими доносами, большею частью выдуманными и дававшими поводъ начальству придираться и обирать мирныхъ обывателей. Они подкараулили его въ банѣ и бросили въ кубъ, въ которомъ бурлилъ кипятокъ. Межепольцы выдѣляли также изъ среды своей мошенниковъ, мелкихъ воровъ, конокрадовъ. Одинъ межеполецъ слылъ даже разбойникомъ, хотя болѣе легендарнымъ, такъ какъ слухи о его темныхъ дѣлахъ никогда; не подтверждались фактами. Среди межепольцевъ попадались даже отступники отъ вѣры отцовъ. Еще такъ недавно межепольцы были свидѣтелями исторіи несчастной Зельды. Но всѣ эти отступленія отъ обычнаго нравственнаго кодекса, всѣ эти темные инстинкты, игра страстей и пр. болѣе или менѣе были понятны межепольцу, и онъ ихъ классифицировалъ въ своемъ умѣ. Но нарушеніе супружеской вѣрности, а тѣмъ болѣе двоеженство никогда не встрѣчались среди межепольцевъ, и даже представленіе о нихъ было недоступно ни уму, ни сердцу межепольца. Когда въ Межеполѣ мужъ не ладилъ съ женой или обратно, они отправлялись къ раби Нухлму и тотъ имъ; давалъ разводъ. «Почему бы и мейтру было не такъ поступить?» — слышалось со всѣхъ сторонъ. Брайна разсказывала въ сотый разъ скорбную исторію своей жизни. Окруженная громадной толпой мущинъ и женщинъ всѣхъ возрастовъ, она ощущала особаго рода удовольствіе отъ глухого гула, который раздавался вокругъ нея. Она знала, что всѣ ей сочувствуютъ, и это служило ей наградой за всѣ ея муки. Она была теперь вполнѣ удовлетворена и въ глубинѣ души ужъ больше не чувствовала той острой ненависти къ Ици, которую она столько времени таила въ себѣ. Ея слезы и жалобы теперь были ужъ дѣланныя, поддерживаемыя болѣе сочувствіемъ толпы, чѣмъ внутреннею потребностью. Въ сущности она уже жалѣла мужа, который едва держался на ногахъ, блѣдный какъ смерть. Сначала, когда мейтръ ей предлагалъ войти въ Гиршелю, чтобы тамъ наединѣ перетолковать, она не соглашалась, говоря, что ой незачѣмъ прятаться. Она жаждала сочувствія толпы, жалости и ласковыхъ словъ, которыхъ она была лишена столько времени. Но теперь эта толпа начинала ее стѣснять. Что ей до ея отношеній къ мужу? Вдругъ толпа разступилась. Вдали показалась Яхна, сгорбленная и съ преждевременными морщинами, наложенными на нее смертью Зельды. Она медленно пробиралась въ толпѣ, и, когда наконецъ очутилась передъ Ици и его женой, она едва удержалась на ногахъ. При видѣ соперницы, успокоившаяся было Брайна снова подняла громкій вопль и грубо накинулась на Яхну.

— Вотъ кто разбилъ мою жизнь, — кричала она. — Шлюха безпутная!

Но Яхна молчала. У нея также, какъ у Ици, не было словъ для возраженія. Она и въ толпѣ, среди шума и потоковъ брани, чувствовала себя одинокой и несчастной, а внутренній голосъ шепталъ ей о ея грѣхѣ. Дорого она заплатила за свой грѣхъ. Но теперь она только поняла весь смыслъ его: она была женой семейнаго человѣка!

— Зачѣмъ ты меня обманулъ, ввелъ въ грѣхъ? — проговорила она еле слышно. Ици не отвѣчалъ; и онъ думалъ объ этомъ грѣхѣ, который исковеркалъ его жизнь, вселилъ отчаяніе въ его душу, разбилъ его сердце: зачѣмъ онъ это сдѣлалъ?

И какъ во снѣ предъ нимъ пронеслись картины мрачнаго прошлаго. Суровое дѣтство, гнетъ нищеты, жизнь впроголодь, ббзъ опредѣленной цѣли, безъ луча надежды впереди. Потомъ женитьба безъ влеченія, безъ страсти, безъ наслажденія, котораго онъ не могъ испытывать съ нелюбимой женой. Затѣмъ вѣчныя заботы о кускѣ хлѣба. Зачѣмъ его женили на Брайнѣ?

Толпа между тѣмъ продолжала волноваться. Ици чувствовалъ, что она движется, и онъ вмѣстѣ съ нею; куда, зачѣмъ? Онъ оглянулся. Рядомъ съ нимъ шли Яхна и Брайна. Сначала ему только казалось, что они куда-то идутъ. Но теперь онъ въ этомъ убѣдился. Вотъ они миновали базарную площадь, вотъ они повернули направо. Вотъ улица, ведущая къ его дому. Но толпа идетъ дальше. И онъ идетъ. Вотъ они остановились. Ици поднялъ глава, и сердце его дрогнуло. Они стояли передъ домомъ раввина. Значитъ ему надо дать разводъ. Но кому? Онъ до сихъ поръ не думалъ объ этомъ, да и думать не могъ. Теперь, впервые, этотъ вопросъ возникъ въ его мозгу и требовалъ рѣшенія. Рядомъ съ нимъ стояли двѣ женщины. Одна — мать его дѣтей, другая появилась на его пути какъ-то случайно. Онъ ея не искалъ, онъ не добивался ея взаимности. Все сдѣлалось какъ-то само собой. И все-таки ему стало жаль Яхны, до боли жаль. Въ это время на улицу вышелъ Іейкевъ и потребовалъ мейтра съ его женами къ раввину. Толпа зашумѣла и заволновалась. Но Іейкевъ грозно прикрикнулъ на нее и заперъ двери.

Въ большой, просторной комнатѣ, куда Іейкевъ ввелъ мейтра съ женами, было много народу. Это все были почетныя лица, люди свѣдущіе въ Талмудѣ и законахъ. Нѣкоторые стояли, другіе сидѣли на деревянныхъ скамьяхъ, разставленныхъ вдоль стѣнъ. Самъ раби Нухимъ, въ шелковой бѣлой ермолкѣ сидѣлъ въ деревянномъ креслѣ передъ столомъ, на которомъ лежали большіе фоліанты. Рядомъ съ нимъ сидѣли его помощникъ, синагогальный староста и софферъ. Раввинъ былъ видимо взволнованъ и растерянно глядѣлъ своими добрыми глазами на пришедшихъ.

Въ комнатѣ царила глубокая тишина.

— Ребъ Ици, — сказалъ наконецъ раби Нухимъ. — Вы совершили богопротивное дѣло. Вы осквернили супружеское ложе… Вы заслужили гнѣвъ Всевышняго. Вы должны нести кару. Вы должны дать свободу этимъ двумъ женщинамъ. Согласны ли вы дать имъ разводъ?

— Согласенъ…-- тихо произнесъ мейстръ.

— А вы согласны принять отъ него разводъ? — обратился мейтръ къ обѣимъ женщинамъ.

Обѣ молчали.

— Я спрашиваю васъ, отвѣчайте.

— Я не согласна, — раздался голосъ Брайны.

— А ты, Яхна?

— Я, согласна.

— Такъ ты не согласна? — снова спросилъ раввинъ.

— Нѣтъ.

— Но ты должна получить разводъ, ты теперь не законная жена. Ици, по закону, обязанъ отпустить васъ обѣихъ, а затѣмъ онъ можетъ вторично жениться на той, которую онъ выберетъ себѣ.

— Онъ женится на Яхнѣ, а мои дѣти останутся сиротами при живомъ отцѣ, — точно стонъ раненаго вырвалось изъ груди измученной женщины.

— Святой законъ выше всего, — авторитетно произнесъ раввинъ. — Послѣ будетъ то, что должно быть.

— Не для того ли я искала его три года, чтобъ послѣ уступить другой, — рыдая, воскликнула Брайна.

Взоры всѣхъ присутствующихъ обратились на мейтра и Яхну. Имъ принадлежало рѣшеніе труднаго вопроса, и этого рѣшенія всѣ ждали съ затаеннымъ дыханіемъ. Наконецъ, Яхна сказала:

— Я въ третій разъ не выйду замужъ.

Въ комнатѣ раздался одобрительный ропотъ. Очевидно, всѣ ожидали такого отвѣта отъ Яхны, и теперь у всѣхъ отлегло отъ сердца. Только одинъ Ици, услышавъ отвѣтъ Яхны, сильно измѣнился въ лицѣ и зашатался. Но это продолжалось одно мгновеніе, и никто этого не замѣтилъ, тѣмъ болѣе, что всхлипыванія и крики Брайны отвлекли вниманіе присутствующихъ.

— Никогда я ей не повѣрю. Могла она взять мужа, у котораго живая жена и дѣти. Выйдетъ и въ третій разъ. Не хочу развода.

Послѣ долгихъ усилій удалось, наконецъ, заставить Брайну замолчать. Софферъ, между тѣмъ, уже сталъ писать бракоразводный актъ Яхнѣ. Тщательно размѣривая строчки, онъ выводилъ слово за словомъ, букву за буквой, напрягая все свое вниманіе, чтобы какъ-нибудь не ошибиться, не выйти изъ отведенныхъ ему рамокъ на бумагѣ и не написать 13 строкъ вмѣсто положенныхъ 14-ти. Всѣ слѣдили за его работой, которую онъ совершалъ при гробовой тишинѣ. Вдругъ Брайна, ужъ было успокоившаяся, снова зарыдала. Вниманіе соффера было отвлечено на мгновеніе, и онъ поднялъ глаза на плачущую. Но когда снова взялся писать, онъ замѣтилъ, что на одиннадцатой строкѣ одно слово съ переносомъ. Онъ поблѣднѣлъ съ досады и заявилъ объ этомъ раввину. Раби Нухимъ взялъ бумагу, посмотрѣлъ, покачалъ головой и потомъ передалъ ее экспертамъ. Всѣ нашли, что актъ не годится, что нужно писать другой.

— Можетъ быть, вы раздумали и хотите мириться. Миръ всегда пріятенъ Всевышнему, — уже готовился произнести раби Нухимъ обычныя въ подобныхъ случаяхъ фразы. Но слова застряли у него въ горлѣ. Онъ сильно сконфузился, вспомнивъ, что имѣетъ дѣло съ двоеженцемъ, и далъ знакъ софферу, чтобы тотъ писалъ другой актъ. Когда оба акта были написаны, тщательно провѣрены и прочтены всѣми присутствующими, раби Нухимъ торжественно обратился къ обѣимъ женщинамъ.

— Ну, теперь вы свободны и именемъ Всевышняго имѣете право вступить въ новый законный бракъ. Да благословитъ васъ всѣхъ Всевышній.

Брайна бросила вопрошающій взглядъ на Ици. Но послѣдній, не взглянувъ даже въ ея сторону, тихо вышелъ изъ комнаты.

На другое утро разнеслась по Межеполю вѣсть, что мейтръ исчезъ. Когда Яхна узнала объ этомъ, она отправилась въ Брайнѣ, которую застала въ слезахъ.

— Будете вы снова искать Ици? — спросила у нея Яхна.

— Буду, — съ какимъ-то ожесточеніемъ проговорила Брайна. — Не умру прежде, чѣмъ его не найду.

— Знаете, что; оставьте у меня вашу дѣвочку. Вамъ будетъ трудно съ ней. У меня же она будетъ, какъ родная дочь. Свою я потеряла: — И Яхна замолчала, глотая слезы.

Въ этотъ же день изъ Межеполя уѣхала и Брайна, оставивъ Яхнѣ свою дѣвочку.

XXIV.

По уходѣ мейтра, Иголковскій не долго наслаждался сладкимъ сномъ. Вскорѣ явились ученики и шумной гурьбой ввалились въ избу. Это были юноши отъ 13-ти до 14-ти лѣтъ включительно, т. е. достигшіе по понятіямъ межепольцевъ полнаго совершеннолѣтія, прошедшіе школы Іейкева, Лейбеле, а нѣкоторые и Хаимъ-Шимона. Нѣкоторые изъ этихъ юношей были женаты и имѣли дѣтей. Но, по укоренившемуся въ Межеполѣ обычаю, они еще продолжали изучать Талмудъ подъ руководствомъ Хаимъ-Шимона или самостоятельно въ бетми-драшахъ. Въ послѣднее же время, когда съ легкой руки Ици обученіе письму вошло въ большую моду среди межепольцевъ, всѣ эти подростки набросились на прописи и сгруппировались вокругъ мейтра и поручика Иголковскаго. Знаніе русской грамоты и письма чрезвычайно понравилось межепольцамъ, и они сразу оцѣнили всю громадную пользу этого знанія. Немудрено, что Иголковскій дѣлалъ хорошія дѣла и мейтръ ему завидовалъ.

Войди въ избу, ученики сразу замѣтили Иголвовскаго, который сидѣлъ въ томъ же положеніи, въ какомъ оставилъ его мейтръ.

Пустая бутылка стояла на столѣ.

— Уже, — сказалъ самый старшій изъ учениковъ и вопросительно взглянулъ на товарищей.

— Надо бы его разбудить.

Самые старшіе подошли къ нему и стали дергать его за плечи. Но внѣшнее раздраженіе еще усилило сонливость Иголковскаго, о онъ громко захрапѣлъ, еще болѣе склонившись на бокъ. Носовыя рулады, выдѣлываемыя Иголковскимъ, очень понравились младшимъ ученикамъ, и они еще ближе подступили къ нему. Нѣкоторые щекотали ему пятки, другіе дергали его за ноги, давали ему щелчки по носу… Храпъ продолжался, и вмѣстѣ съ тѣмъ тѣло Иголвовскаго скатывалось все болѣе и болѣе внизъ и наконецъ грохнулось о земляной полъ, растянувшись во всю свою безобразную длину. Разбудить его не было никакой возможности. Тогда одинъ изъ мальчиковъ предложилъ пустить ему «гусара». Это предложеніе было единодушно принято всѣми, даже отцами семействъ, и немедленно былъ сооруженъ длинный «гусаръ» и вставленъ въ правую ноздрю учителя. Затѣмъ кто-то зажегъ спичку и поднесъ въ свободному концу. Сначала показался сѣроватый дымовъ, затѣмъ голубоватое пламя какъ змѣйка стало ползти по бумажнымъ завиткамъ все выше и выше. Иголковскій раза два чихнулъ, потомъ сильно закашлялся, затѣмъ какъ бѣшеный вскочилъ на ноги, но тутъ же зашатался и упалъ.

— «А-а… а-го»… раздавалось между тѣмъ въ небѣ, и расходившіеся школьники хлопали въ ладоши, слѣди за тѣмъ, какъ пламя «гусара» захватило одинъ усъ Иголковскаго и ползетъ дальше. Вторичное паденіе точно нѣсколько отрезвило Иголковскаго; онъ инстинктивно схватился рукой за горящій усъ и снова вскочилъ на ноги. На этотъ разъ онъ ужъ не упалъ и только мутными главами смотрѣлъ вокругъ себя, силясь вспомнить, гдѣ онъ и что съ нимъ. Дикій видъ Игодковскаго съ всклокоченными волосами, обожженнымъ усомъ и мутнымъ взглядомъ привелъ въ ужасъ школьниковъ, и они пустились бѣжать изъ избы. Иголковскій безсознательно бросился за ними.

— А, лайдаки, песья шкура… Черти окаянные… На штыки… Во фронтъ! — хриплымъ голосомъ, мѣшая польскія слова съ русскими, кричалъ онъ. — А, мейтръ, это ты!…

Ему удалось поймать одного мальчика. Но тотъ съ отчаяннымъ крикомъ вырвался изъ его рукъ и выбѣжалъ на улицу. Свѣжій воздухъ и свѣтъ, ворвавшіеся въ избу, заставили Иголковскаго нѣсколько придти въ себя. Онъ сталъ смутно что-то припоминать. Выйдя на крыльцо, онъ увидѣлъ безъ оглядки бѣгущихъ мальчиковъ. Что-то точно ударило его прямо въ сердце. Онъ теперь, наконецъ, понялъ, въ чемъ дѣло. Еще ни разу съ тѣхъ поръ, какъ онъ учительствовалъ, онъ не позволялъ себѣ такого безобразія. Что подумаютъ о немъ эти дѣти, какъ онъ имъ посмотритъ въ глаза послѣ этого?

Природная гордость вдругъ заговорила въ немъ. Онъ опустился на заваленку и вперилъ свой мутный взоръ въ голубое пространство, въ которомъ тянулись и переливались тонкія нити лучистаго свѣта. Окружающая тишина успокоительно дѣйствовала на его нервы. Онъ старался припомнить, что такое съ нимъ было сегодня, но въ его мозгу носились одни лишь не ясные обрывки. Было что-то пріятное, явились какія-то надежды, затѣмъ все это спуталось, смѣшалось въ какомъ-то дикомъ чувствѣ, которое все болѣе и болѣе захватывало и подымало вверхъ. Послѣ долгой работы памяти, Иголковскому удалось, наконецъ, возстановить фактъ посѣщенія мейтра. Отсюда уже недалеко было до воспоминанія о разговорѣ съ нимъ и объ обѣщаніяхъ послѣдняго. Иголковскому стало теперь все ясно, и въ то же время еще грустнѣе стало ему на душѣ, еще упорнѣе засѣло у него желаніе уѣхать изъ Межеполя. Грусть и тоска его все усиливались. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ чувствовалъ страшный упадокъ силъ. Ему нужно было чѣмъ-нибудь подкрѣпиться. Онъ осторожно поднялся и крадучись пробрался въ избу. Убѣдившись, что въ избѣ никого нѣтъ, онъ подбѣжалъ къ столу и схватилъ бутылку. Она была пуста. Только на двѣ оставалось еще нѣсколько капель жидкости. Иголковскій съ жадностью приставилъ ко рту горлышко и высосалъ оставшіяся капли. Это немного ободрило его. Онъ нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ, размышляя о своемъ положеніи. Онъ рѣшилъ, какъ только стемнѣетъ, отправиться къ мейтру и поговорить съ нимъ. Раньше ему невозможно было выйти на улицу за неимѣніемъ верхняго платья. Но до вечера было еще далеко, и Иголковскій не зналъ, что съ собой дѣлать. Въ это время онъ привыкъ заниматься со своими учениками. Но ихъ теперь не было, и на ихъ возвращеніе не было никакой надежды. Нѣсколько капель живительной влаги, поднявшія на время бодрость Иголковскаго, вскорѣ перестали дѣйствовать, и онъ опять впалъ въ прежнее тоскливое состояніе. Потребность пить стала все усиливаться. Нѣсколько времени онъ еще крѣпился, наконецъ онъ вышелъ на дворъ. Его тянуло въ кабакъ. Но у него не было ни денегъ, ни платья. Его квартирная хозяйка, у которой онъ кредитовался, обѣщала принести бутылку водки. Но она вернется только къ вечеру. Возбужденіе Иголковскаго усиливалось. Онъ нервно шагалъ по маленькому дворику, взглядывая по временамъ въ окна хозяйской избы. «Можетъ быть, хозяйка дома», — мысленно утѣшалъ онъ себя, хотя отлично зналъ, что хозяйка теперь на базарѣ и бойко торгуетъ яблоками и калачами. Чтобы убѣдиться, онъ подошелъ къ окошку и заглянулъ внутрь. Въ небѣ никого не было. Онъ отошелъ. Но черезъ минуту сомнѣніе взяло его. Чтобы окончательно убѣдиться, онъ подошелъ къ дверямъ. Дверь была заперта и снаружи висѣлъ замокъ. Онъ пощупалъ его и въ негодованіи отошелъ прочь. Но чрезъ минуту онъ снова подошелъ къ двери и снова сталъ щупать замокъ. Потребность удовлетворить мучившую его жажду лишила его мало-по-малу способности разсуждать и оріентироваться. Дикіе инстинкты заговорили въ немъ со всей ихъ стихійной силой. Въ эту минуту Иголковскій былъ скорѣй похожъ на дикаго звѣря, чѣмъ на человѣка. Сначала онъ еще дѣйствовалъ осторожно, оглядываясь по сторонамъ, но потомъ въ головѣ его все спуталось, передъ глазами пошли огненные круги, а пальцы ощущали боль отъ сопротивленія. Это еще болѣе раздражало его, и онъ изо всей силы сталъ рвать скобу съ висѣвшимъ на ней замкомъ. Послѣ нѣкоторыхъ усилій ему удалось сорвать замокъ и дверь поддаюсь. Онъ быстро вбѣжалъ къ небу и сталъ шарить по угламъ. Собравъ на-скоро кое-какой хламъ и свернувъ его въ кучу, онъ бросился назадъ. Но въ эту минуту кто-то загородилъ ему дорогу. На дворѣ слышенъ былъ чей-то крикъ. Отовсюду бѣжали какіе-то люди. Иголковскій пробовалъ пробить себѣ дорогу и отчаянно сталъ защищаться. Но его кто-то сзади схватилъ за плечи и скрутилъ ему руки. Это былъ десятникъ Гаврило. Тутъ же стоялъ и Вельвеле-покойникъ со своими вывороченными вѣками и палочкой въ рукахъ. Онъ ободрялъ Гаврилу, давалъ совѣты.

— Не такъ, хамова голова. Хвати ниже. Вотъ здѣсь.

Гаврила пыхтѣлъ и дѣлалъ такъ, какъ Вельвеле приказывалъ. Черезъ минуту, Иголковскій, въ одномъ бѣльѣ, съ босыми ногами, въ сопровожденіи Вельвеле, Гаврилы и большой толпы народа, шествовалъ на судъ къ пану Кржипинскому. Связанныя за спину руки, обоженный усъ и всклокоченные волосы, на которыхъ торчала форменная фуражка придавали ему смѣшной до комизма видъ.:Но въ то же время безпомощность и растерянность этого человѣка, едва ли понимавшаго, чего отъ него хотятъ, внушали жалость и состраданіе. Судъ пана Кржипинскаго всегда отличался быстротой и ясностью.

— Въ холодную его.

И оба десятника отвели Иголковскаго въ холодную. Ее прошло и двухъ дней, какъ въ Межеполѣ разнесся слухъ о смерти Иголковскаго, а еще черезъ два дня, траурная колесница, или, вѣрнѣе, похоронная телѣга, съ сосновымъ гробомъ медленно проѣзжала по межепольскимъ улицамъ. Впереди телѣги шелъ десятникъ Гаврило, а сзади толстая хозяйка Иголковскаго, проливавшая теперь горькія слезы.

Иголковскаго не стало.

XXV.

— Іосифъ, ты уже прочелъ утреннюю молитву?

Каждый разъ, когда мальчикъ, собравъ свои тетрадки и книжки, спѣшилъ въ школу, бабушка Бина предлагала ему этотъ вопросъ. Она теперь зорко слѣдила за тѣмъ, чтобъ мальчикъ исполнялъ предписанные религіей обряды. Со свойственнымъ старымъ людямъ скептицизмомъ, она мало довѣряла новой школѣ и ея менторамъ и считала своимъ священнымъ долгомъ блюсти за Іосифомъ.

— Ни Хая, ни Дувидъ этого не дѣлаютъ, имъ что, — жаловалась не разъ бабушка Бина. — А мальчикъ, того и гляди, можетъ свихнуться. О, Господи! Вотъ ужъ времена настали.

Бабушкѣ Бинѣ не нравились ни чистенькая курточка, которую каждый день носилъ Іосифъ, ни подъ гребенку остриженные волоса безъ слѣда пейсовъ, ни книжки, «въ которыхъ Богъ знаетъ что написано», ни даже то, что мальчикъ такъ охотно отправляется въ школу, какъ только заслышитъ серебристый звонъ школьнаго колокола.

— Тьфу, точно костелъ, — ворчала каждый разъ Бина.

А Іосифъ заливался веселымъ дѣтскимъ смѣхомъ и убѣгалъ на этотъ звонъ. Ему все нравилось въ новой школѣ: и свѣтлый просторный классъ, и новыя скамьи съ запахомъ свѣжей краски, и большая доска, внизу которой лежали мокрыя губки. Ему нравились и учителя, чистенькіе, хорошо одѣтые, точно паны какіе, даже сторожъ Егоръ, этотъ усатый старикъ съ медалями на груди. Тутъ онъ себя чувствовалъ хорошо, даже лучше чѣмъ дома. Порою дѣтскій умъ его сравнивалъ этотъ классъ съ грязной конурой, въ которой за столомъ, окруженный дѣтьми, сидѣлъ не менѣе грязный Лейбеле съ длинными сѣдыми пейсами, въ засаленной ермолкѣ и такомъ же лапсердакѣ. И онъ никакъ не могъ понять, почему бабушка Бина такъ стоитъ за этого стараго ворчуна. Іосифъ быстро освоился въ новой обстановкѣ. Сначала у него было мало товарищей, такъ какъ межепольцы продолжали недовѣрчиво относиться къ школѣ и хотѣли сначала посмотрѣть преимущества новой школы на чужихъ дѣтяхъ. Три-четыре мальчика самыхъ бойкихъ межепольскихъ обывателей поступили въ школу вслѣдъ за Іосифомъ. Іосифъ былъ и этому радъ, такъ какъ на перемѣнахъ было ему съ кѣмъ набѣгаться и порѣзвиться. Но вскорѣ число учениковъ стало увеличиваться. Причиной этому послужили небывалые успѣхи учениковъ новой школы съ одной стороны, а съ другой исчезновеніе мейтра и смерть Иголковскаго. Вошедшіе во вкусъ межепольцы не желали оставить своихъ дѣтей безъ обученія письму и въ то же время они были поражены быстрыми успѣхами учениковъ новой школы. Столько познаній не пріобрѣтали даже взрослые юноши у мейтра и Иголковскаго. Новая школа побѣдила, и успѣхъ былъ обезпеченъ за нею. Маленькій Іосифъ, благодаря природнымъ способностямъ, шелъ по успѣхамъ впереди всѣхъ своихъ даже болѣе взрослыхъ товарищей и вскорѣ сдѣлался любимцемъ учителей и всего класса. Дувидъ и Хая восхищались имъ, а бабушка Бина еще болѣе ворчала и еще строже стала контролировать его. По субботамъ и праздникамъ Іосифъ обыкновенно водилъ бабушку Бину въ синагогу, такъ какъ она стала слаба глазами и не могла ходить одна. Раньше, придя въ женскую половину, Бина отпускала Іосифа отъ себя, и онъ убѣгалъ на улицу, гдѣ его дожидались такіе же шалуны, какъ и онъ. Но теперь она его больше не отпускала отъ себя и заставляла его вслухъ читать молитвы.

— Зачѣмъ вы держите ребенка около себя? — обыкновенно протестовала Инда.

— Ахъ, вы не понимаете, Инда. Кто же, какъ не я, будетъ слѣдить за тѣмъ, чтобы мальчикъ молился!

Іосифу такая жестокость со стороны бабушки Бины не нравилась. Сидя рядомъ съ нею въ душной атмосферѣ женской половины и громко читая непонятныя для него молитвы, онъ въ то же время думалъ объ обширномъ дворѣ синагоги, мѣстами заросшемъ травою, гдѣ такъ пріятно было кувыркаться и бѣгать взапуски.

Молитвы не возбуждали въ немъ никакого религіознаго чувства, а душный воздухъ и крикливые голоса женщинъ просто были ему непріятны. Тогда онъ мысленно переносился въ свой классъ, гдѣ такъ свѣжо и свѣтло, такъ удобно сидѣть на скамьяхъ со спинками, и гдѣ за малѣйшее нарушеніе тишины Лопаевъ дѣлалъ выговоръ, Бигель ставилъ въ уголъ, а Ригель — на колѣни.

— Вотъ бы и бабушку Бину поставить на колѣни.

Но тутъ же ему становилось жаль бѣдной бабушки, у которой такіе добрые глаза, хотя и плохо видятъ.

Случалось, что Іосифъ, проснувшись поздно, убѣгалъ въ школу, не прочитавъ молитвы. Тогда бабушка Бина выходила изъ себя, сердилась, называла всѣхъ «мешимедами», клялась, что уйдетъ изъ дому, «чтобы глаза ея не видали».

— Ну что же, что ребенокъ не прочиталъ молитвы, — возражала Хая. — Онъ боялся опоздать, за опозданіе наказываютъ.

— А Богъ не наказываетъ?

— Ребенка-то.

Хая и Дувидъ въ подобныхъ случаяхъ всегда были за сторонѣ Іосифа, и это еще болѣе сердило Бину.

— И они заражены новшествомъ…

И это была правда. Родителямъ Іосифа нравилось это новое вѣяніе, которое постепенно охватывало Межеполь. Было что то свѣжее, бьющее здоровой жизнью во всемъ, что исходило изъ новой школы и ея преподавателей, и незамѣтно для себя межепольцы поддавались атому «новому», свыкались съ нимъ. Маленькіе школяры, сбѣгавшіеся каждое утро на звонъ школьнаго колокола, явились носителями новыхъ понятій и идей, до сихъ поръ неизвѣстныхъ въ Межеполѣ. Дѣти стали служить примѣромъ для родителей, а не наоборотъ. Старое точно изчезало куда то, таяло, какъ туманъ, на глазахъ у всѣхъ, а на его мѣсто вырастало нѣчто новое, свѣжее.

Каждый день Іосифъ возвращался изъ школы съ новыми свѣдѣніями, удивлявшими и поражавшими не только Хаю, но и Дувида. Какъ то разъ вечеромъ зашелъ въ Дувиду Гиршель въ то время, когда Іосифъ объяснялъ родителямъ, что такое глобусъ. Гиршель затаилъ дыханіе и слушалъ Іосифа съ глубокимъ вниманіемъ. Потомъ, потрепавъ его по щекѣ, сказалъ:

— Вотъ шесть десятковъ живу на свѣтѣ, а все думалъ, что земля на семи китахъ стоитъ. Какъ ты думаешь на этотъ счетъ, Дувидъ?

— Наука великое дѣло, — глубокомысленно замѣтилъ Дувидъ.

— То-то наука. Да по правдѣ сказать, наука наукѣ рознь! Вотъ и Хаимъ-Шимонъ. Какихъ онъ наукъ ни знаетъ, а вѣдь то, что разсказывалъ сейчасъ твой Іосифъ, ему и во снѣ не снилось.

Съ этого дня Гиршель сдѣлался ярымъ сторонникомъ новой школы и каждый разъ, когда приходилъ къ Дувиду, подзывалъ къ себѣ Іосифа.

— А ну-ка, шалунъ, разскажи-ка, какъ тамъ земля вертится.

И Іосифъ разсказывалъ, въ великому огорченію бабушки Бины, которая утверждала, что все это неправда и придумано злымъ дьяволомъ во вредъ человѣку.

Авторитетъ бабушки Бины не совсѣмъ еще пропалъ для Іосифа, и часто дѣтскій умъ его брало сомнѣніе, что, наконецъ, правда? То-ли, что онъ слышалъ въ школѣ, или то, что такъ горячо отстаиваетъ его бабушка. Въ душѣ малютки произошелъ, какъ-бы расколъ. Инстинктивно его тянуло къ тому міросозерцанію, которое онъ усвоилъ съ колыбели и которое бабушка Бина такъ усердно поддерживала въ немъ. Всемогущій Іегова, окруженный сонмомъ свѣтлыхъ и чистыхъ ангеловъ, занималъ его воображеніе. Вставая и ложась, онъ читалъ молитвы, слова которыхъ хотя и были ему непонятны, но за то онъ твердо зналъ, что онѣ относятся въ Іеговѣ, живущему въ далекихъ небесахъ. Земля была населена злыми духами, все назначеніе которыхъ — отвратить человѣка отъ лица Іеговы.

— Читай молитву передъ сномъ, и злые духи не будутъ тебя тревожить, — твердила ему бабушка Бина.

И Іосифъ усердно читалъ каждый вечеръ молитву, и злые духи его не тревожили.

— Если будешь правильно жить, то попадешь въ рай; въ противномъ случаѣ, тебя поглотитъ адъ, гдѣ мучатся души грѣшниковъ, — опять говорила бабушка Бина, и Іосифъ съ четырехъ лѣтъ мечталъ о праведной жизни, боясь ада и желая попасть въ рай. Онъ зналъ, что души мертвецовъ по ночамъ собираются въ синагогѣ, и что Іейкевъ въ каждый канунъ субботы ставитъ въ извѣстномъ мѣстѣ стаканъ съ водой я опрѣснокъ.

— Это для душъ, витающихъ еще въ пространствѣ…

Іосифъ зналъ это, и каждый разъ, когда ему приходилось по пятницамъ бывать въ синагогѣ, онъ съ какимъ-то паническимъ ужасомъ глядѣлъ на опрѣснокъ, который предназначался для мертвецовъ. Іосифъ также зналъ, что рай исключительно созданъ для праведниковъ евреевъ, что гоимъ туда ни въ какомъ случаѣ не попадутъ. Какая разница между евреемъ и гоемъ, онъ рѣшительно не зналъ, или вѣрнѣе, зналъ только, что десятникъ Гаврила ужъ ни въ какомъ случаѣ не могъ бы быть евреемъ, и никакой еврей никогда не могъ бы стать паномъ Кржипинскимъ. Іосифу также было извѣстно, что онъ, какъ и всѣ межепольцы, находится въ плѣну у гоимъ, и что скоро явится Мессія и выведетъ ихъ всѣхъ изъ Межеполя…. Съ какимъ благоговѣніемъ онъ прислушивался, когда отецъ его каждый годъ во время пасхальной трапезы обращался къ матери и бабушкѣ: «Въ будущемъ году въ Іерусалимѣ». М «плѣнъ», и «гоимъ», и «Іерусалимъ», и «Мессія», — все это въ такихъ яркихъ краскахъ рисовалось въ дѣтскомъ воображеніи Іосифа, ко всему этому онъ относился съ такой наивной вѣрой, какъ къ вполнѣ реальнымъ фактамъ, что малѣйшее уклоненіе отъ этихъ фактовъ должно было непремѣнно вызвать у него рядъ сомнѣній и вопросовъ. А между тѣмъ, все, что онъ видѣлъ и слышалъ въ школѣ, рѣзко расходилось съ тѣмъ, что окружало его съ дѣтства дома.

Больше всего Іосифа поражалъ смотритель Лопаевъ. Добрый, обходительный, онъ совсѣмъ не напоминалъ тѣхъ пановъ, которыхъ Іосифъ привыкъ встрѣчать въ лавкѣ своего отца. Лопаевъ являлся въ классъ безъ «канчука», не ругался, не кричалъ почти никогда и очень рѣдко наказывалъ учениковъ. Ни Іейкевъ, ни Лейбеле такъ не любили его, какъ Лопаевъ.

Между тѣмъ бабушка Бина утверждала, что гой не можетъ любить еврея. — «Вѣроятно, бабушка Бина ошибается» — рѣшилъ въ своемъ умѣ Іосифъ. Бигель и Ригель тоже давали не мало пищи для его дѣтской наблюдательности. Бигель былъ добрый, обходительный, часто вступалъ съ маленькими учениками въ бесѣду, причемъ объяснялся съ ними на жаргонѣ, хотя это было строго запрещено въ школѣ. Онъ переводилъ съ ними молитвы, читалъ съ ними «Маймонида» и подробно объяснялъ, что такое «трейфъ», почему евреи празднуютъ субботу и что ничуть не грѣшно носить въ субботу платокъ въ карманѣ или палку въ рукахъ.

— А вотъ обманывать грѣшно, — обыкновенно заканчивалъ свою лекцію Бигель.

— Даже «гоя»? — какъ-то разъ спросилъ Іосифъ.

— Чѣмъ же гой хуже тебя? — озадачилъ его Бигель.

Ригель былъ строже Бигеля, никогда не говорилъ съ дѣтьми на жаргонѣ и даже наказывалъ за это. Но тѣмъ не менѣе, всѣ ученики его очень любили и съ удовольствіемъ слушали его объясненія Библіи, внимательно слѣдили за уроками еврейской грамматики и еще прилежнѣе разучивали нѣмецкіе стихи и басни. Ригель былъ очень требователенъ, и ученики хотя и любили его, но въ тоже время и боялись. Въ особенности онъ не любилъ, когда его обманывали, и за это онъ ставилъ на колѣни — «Говорите всегда правду!» — Каждый день умъ Іосифа обогащался новыми понятіями въ то время, какъ старыя таяли и исчезали. Къ концу перваго учебнаго года Іосифъ уже зналъ очень многое и настолько былъ увѣренъ въ непоколебимости пріобрѣтенныхъ имъ свѣдѣній, что часто вступалъ въ полемику съ бабушкой Биной и всегда выходилъ побѣдителемъ.

— Что вы скажете, Инда, на этого клопа, — жаловалась Бина, — слыханное ли дѣло, чтобъ яйца куръ учили?

— Все отъ Бога, — твердила Инда, качая головой.

Тѣмъ не менѣе бабушка Бина была счастлива, когда Іосифъ послѣ экзамена получилъ первую награду, молитвенникъ на еврейско-нѣмецкомъ языкѣ въ красивомъ переплетѣ съ золотыми буквами на обложкѣ «за благонравіе и успѣхи».

XXVI.

Бигель и Ригель были первыми піонерами той трудной миссіи, которую, послѣ Крымской кампаніи, правительство взяло на себя въ отношеніи еврейскаго населенія страны. Забитое вѣковыми гоненіями, погрязшее въ сферѣ мелкихъ торгашескихъ интересовъ, деморализованное узкимъ фанатизмомъ и грубыми суевѣріями, еврейство не менѣе, чѣмъ остальные элементы страны, нуждалось въ освобожденіи отъ сковывавшихъ его цѣпей. При томъ взглядѣ на еврейство, какой господствовалъ въ то время, немыслимо было пріобщить его сразу къ общему движенію и признать его естественныя человѣческія права. Нужно было искать совершенно новые пути для осуществленія намѣченныхъ плановъ. Школа, разумно-организованная, была, конечно, лучшимъ средствомъ для достиженія цѣли. Небольшой кадръ учителей, воспитанниковъ раввинскихъ училищъ, былъ къ услугамъ правительства. Раввинскія училища были основаны еще до начала освободительнаго движенія, тогда, когда впервые явилось сознаніе въ необходимости привлечь еврейское населеніе къ участію въ общей жизни страны. Это была великая идея, но, къ сожалѣнію, исковерканная и обезображенная грубой дѣйствительностью. Все, что уцѣлѣло отъ благихъ начинаній прошлаго царствованія въ пользу еврейской части населенія, — это раввинскія училища, и ими то поспѣшили воспользоваться люди, стоящіе во главѣ общаго движенія. Такимъ образомъ и Бигель и Ригель попали въ Межеполь. Воспитанные на образцахъ нѣмецкой литературы и философіи съ примѣсью еврейской теологіи и этики, Бигель и Ригель были мало знакомы съ дѣйствительной жизнью и ея многообразными требованіями; но, тѣмъ не менѣе, они вполнѣ соотвѣтствовали духу эпохи и были типичными носителями тѣхъ идеаловъ, которые въ то время всюду носились въ воздухѣ. И Бигель и Ригель были идеалисты, желающіе, чтобы земля превратилась въ рай. Но у Бигеля были болѣе спокойные нервы; въ его характерѣ сохранились слѣды унаслѣдованной еврейской практичности и умѣнья приспособляться къ данной средѣ и мириться съ существующимъ. Ригель, наоборотъ, обладалъ крайне чуткой нервной системой, былъ очень впечатлителенъ и, главное, слишкомъ вѣрилъ въ чистоту своихъ идеаловъ и не терпѣлъ компромиссовъ. Въ то время, какъ Бигель безъ труда спускался съ своихъ идеальныхъ высотъ и присоединялся къ окружающей жизни, Ригель, напротивъ, напрягалъ свои нервы до невозможности и выходилъ изъ себя, когда толпа не понимала его. Ему хотѣлось однимъ взмахомъ руки сбросить вѣковыя наслоенія, уничтожить грубые предразсудки, вдохнуть въ массу новую жизнь, новыя понятія о человѣческомъ достоинствѣ и его естественныхъ правахъ. Это было невозможно, и Ригель все болѣе и болѣе разочаровывался. Занятія съ дѣтьми не удовлетворяли его; среда, окружавшая его, была слишкомъ груба, чтобы онъ находилъ въ ней какой-нибудь интересъ, а его мечты поднимали его все выше и выше. Какъ узникъ, вышедшій на свободу, онъ хотѣлъ разомъ охватить весь міръ, испытать все то, чего онъ былъ лишенъ столько времени. Самъ того не сознавая, Ригель былъ истиннымъ выразителемъ пробуждающейся массы. Къ оптимистическому спокойствію Бигеля онъ относился съ злой ироніей и нерѣдко упрекалъ его въ измѣнѣ идеаламъ.

— Да въ чемъ тутъ измѣна? — какъ бы оправдывался Бигель.

— Въ чемъ? — Во всемъ! — горячился Ригель. — Нужно твердо стоять на своемъ посту, а не снисходить до этихъ Янкелей, Мошекъ, Аврумовъ… У меня сердце обливается кровью, когда я гляжу на этихъ безобразныхъ лапсердаковъ, такъ униженно снимающихъ шапки передъ какимъ-нибудь паномъ Кржипинскимъ. Къ чему это? Они сами себя унижаютъ.

— Но вѣдь панъ Кржипинскій требуетъ этого.

— Пусть не исполняютъ.

— Тебѣ легко говорить?..

Разъ Ригель, зайдя къ Бигелю, засталъ у него нѣсколько межепольскихъ обывателей, съ которыми Бигель велъ какой-то дѣловой разговоръ. Когда они остались вдвоемъ, Ригель спросилъ:

— Зачѣмъ они приходили къ тебѣ?

— А вотъ я веду съ ними переговоры о принятіи должности казеннаго раввина.

— Развѣ они предлагаютъ тебѣ?

— Какъ видишь. Сами пришли. Находятъ, что было бы лучше, если бы вмѣсто безграмотнаго Элиши кто-нибудь изъ васъ велъ межепольскія книги.

— Я — ни за что! — воскликнулъ Ригель.

— А я согласился, — спокойно сказалъ Бигель.

Черезъ нѣсколько дней состоялось утвержденіе Бигеля въ должности казеннаго раввина, что еще болѣе сблизило его съ населеніемъ городка. Ригель же еще сильнѣе замкнулся въ свой внутренній міръ, молясь своимъ идеаламъ, мечтая о болѣе широкой дѣятельности и создавая планы для осуществленія своихъ стремленій. Изо всѣхъ учениковъ ему болѣе всего нравился маленькій Іосифъ, благодаря не только выдающимся способностямъ, но и красивой внѣшности и опрятности, которою онъ рѣзко отличался отъ другихъ учениковъ школы. Сначала Ригель заинтересовался мальчикомъ, а потомъ и его родителями. И Дувидъ и Хая произвели на него благопріятное впечатлѣніе: первый, какъ человѣкъ умный, безъ слѣдовъ фанатизма и тѣхъ грубыхъ предразсудковъ, какими отличались всѣ межепольцы; вторая — своей отзывчивой, далеко не дюжинной натурой и той идеальной красотой библейскихъ женщинъ, какая и между еврейками рѣдко встрѣчается. Еще дѣвушкой Хая слыла первой красавицей въ Межеполѣ. Но красота въ Межеполѣ не цѣнилась особенно высоко, а желающихъ поклоняться ей совсѣмъ не было. Даже Дувидъ, человѣкъ съ несомнѣнно болѣе развитымъ вкусомъ, чѣмъ остальные межепольцы, не замѣчалъ идеально совершенныхъ формъ своей жены, нѣжно матоваго цвѣта лица и черныхъ главъ подъ длинными пушистыми рѣсницами. Онъ больше цѣнилъ ея умъ, находчивость и доброту. Межепольцы понимали толкъ въ качествахъ души и сердца. Не даромъ они каждую пятницу по возвращеніи изъ синагоги пѣли гимнъ «Эшисъ Хайдъ»… Когда же они обращались къ дѣйствительности, то въ воображеніи каждаго носился образъ Хаи.

— Вотъ настоящая «Эйшесъ Хайлъ» изъ пѣсни мудраго царя…

И болѣе высокаго наслажденія нельзя было доставить Дувиду какъ этимъ комплиментомъ. При томъ нравственномъ одиночествѣ, въ которомъ находился Ригель, семья Дувида была для него неоцѣнимой находкой. Онъ сразу сблизился съ нею. Сперва онъ бывалъ рѣдко, только по праздникамъ и субботамъ; потомъ сталъ бывать чаще. Дувидъ и Хая были очень рады этому, такъ какъ знакомство съ Ригелемъ, кромѣ удовольствія, доставляло имъ несомнѣнную пользу. Ригель былъ не просто гость. Онъ былъ учителемъ и наставникомъ. Идеалистъ, горячо преданный своимъ идеаламъ, онъ заставлялъ и другихъ увѣровать въ нихъ и покланяться имъ. Когда онъ бывалъ у Дувида, онъ съ жаромъ пропагандировалъ свои излюбленныя идеи. Витая въ сферѣ своихъ идеаловъ, онъ былъ вполнѣ счастливъ и въ тоже время доставлялъ счастье и слушателямъ, открывая передъ ними новые горизонты, о которыхъ они и мечтать боялись. Іосифъ всегда присутствовалъ при этихъ безконечныхъ бесѣдахъ, съ дѣтскимъ любопытствомъ слѣдя за возбужденной рѣчью Ригеля и ничего, конечно, не понимая. Но тѣмъ не менѣе, эти рѣчи волновали его дѣтское сердце, и онъ вслѣдъ за взрослыми тоже уносился куда-то въ своемъ дѣтскомъ воображеніи, въ какія-то невѣдомыя страны, гдѣ живутъ не такіе люди какъ межепольцы, а совсѣмъ другіе.

Можетъ быть, это «Самбатіонъ», гдѣ живутъ рыжебородые евреи, — думалъ Іосифъ, котораго всегда занималъ вопросъ о безпокойной, вѣчно клокочущей и извергающей камни рѣкѣ «Самбатіонъ», которая отдыхаетъ только по субботамъ и по ту сторону которой живутъ рыжебородые. Проникнуть въ эту заколдованную страну было всегдашней мечтой Іосифа. Можетъ быть, Ригель поможетъ ему. И онъ поднималъ на своего учителя свои большіе глава и еще съ большимъ вниманіемъ прислушивался.

Судьба Іосифа служила безпрестанной темой для разговоровъ и споровъ. Іосифъ обнаруживалъ большія способности, отъ которыхъ не только Ригель, но и Бигель и Лопаевъ были въ восторгѣ. Оставить мальчика въ Межеполѣ, не давъ ему возможности продолжать образованіе, было бы преступно. Но съ другой стороны осуществить планы, предлагаемые Ригелемъ, было очень трудно. Для этого нужно было переѣхать въ большой городъ, разстаться съ насиженнымъ гнѣздомъ, искать новыхъ дѣлъ и пр. Все это представляло неизмѣримыя трудности. Дувидъ предполагалъ воспитать изъ Іосифа хорошаго и честнаго коммерсанта. Хая же, наоборотъ, наэлектризованная идеальными перспективами Ригеля, всецѣло была на сторонѣ послѣдняго и мысленно представляла себѣ своего Іосифа знатнымъ человѣкомъ.

— Ни за что, ни за что не оставлю его въ Межеполѣ! — твердила она каждый разъ, когда рѣчь касалась карьеры мальчика. — Сама поѣду съ нимъ и сдамъ его въ раввинское училище…

Раввинское училище было для Хаи идеаломъ, выше котораго трудно себѣ что-нибудь представить. Да и какъ же иначе, когда оттуда выходятъ такіе люди, какъ Ригель. Но сама судьба, повидимому, заботилась объ Іосифѣ. Обстоятельства складывались такъ, что Дувидъ самъ сталъ мечтать о выселеніи изъ Межеполя. Стало извѣстно, что полкъ, квартирующій въ Межеполѣ, переводится въ большой городъ К*. Это былъ большой ударъ для межепольцевъ и, въ частности, для Дувида. Кромѣ того, что съ уходомъ полка, лавка его должна была бы неминуемо сократить свои обороты на добрую половину, онъ былъ связанъ еще съ полкомъ небольшими подрядами и поставками, дававшими ему порядочный доходъ. Онъ, слѣдовательно, терялъ съ двухъ сторонъ, и это заставляло его призадумываться. Мысль о ликвидація своихъ дѣлъ въ Межеполѣ и переселеніи въ другой городъ все болѣе и болѣе стала его преслѣдовать. Наконецъ даже явилась надежда на ея осуществленіе, когда полковой командиръ, который очень уважалъ Дувида за его добросовѣстность, обѣщалъ предоставлять ему крупныя поставки по полку, если онъ согласится переѣхать въ К*.

Первымъ вопросомъ Хаи было, когда Дувидъ разсказалъ ей объ этомъ: «есть ли въ К*. раввинское училище?» Присутствовавшій при этомъ Ригель воскликнулъ:

— Тамъ есть нѣчто лучшее; тамъ гимназія…-- И онъ принялся объяснять Хаѣ, что такое гимназія и какія преимущества ея предъ раввинскимъ училищемъ.

— И принимаютъ-ли туда еврейскихъ дѣтей? — освѣдомилась Хая.

— О, съ распростертыми объятіями. Это — стремленіе правительства. Только гимназія, гдѣ обучаются дѣти всѣхъ элементовъ государства, можетъ положить конецъ существующей розни и начало желательному сближенію.

Ригель говорилъ долго и много на эту тему. Это была его idée fixe, его завѣтная мечта — видѣть всѣхъ людей сроднившимися между собою, видѣть, какъ падаютъ племенная рознь, національныя рамки, религіозная вражда, и на ихъ трупахъ выроетаетъ новое свободное поколѣніе.

— Вамъ ужъ нечего мечтать объ этомъ; мы ужъ тогда не будемъ активными дѣятелями; но Іосифъ… Ригель любилъ Іосифа двойной любовью: во-первыхъ, какъ будущаго представителя тѣхъ стремленій и идеаловъ, которые должны возродить міръ, возвратить человѣчество на истинный муть и подарить ему свободу и счастіе; во-вторыхъ, этотъ мальчикъ съ мягкими волосами и глазами ангела былъ сынъ женщины, которую Ригель страстно любилъ. Любовь его къ Хаѣ была идеальна и возвышенна, безъ всякой примѣси физическихъ чувствъ. Онъ ее тщательно оберегалъ отъ нескромныхъ взоровъ, и едва ли даже Хая, которая сама чувствовала большую симпатію къ учителю, подозрѣвала это. Да и какъ могла межепольская женщина, воспитанная въ строго-патріархальномъ духѣ, гдѣ культъ нравственной чистоты доведенъ до крайнихъ размѣровъ, подозрѣвать подобное чувство въ совершенно постороннемъ ей мущинѣ. Самъ Ригель боялся зародившагося въ его сердцѣ чувства и отлично понималъ, какія преграды отдѣляютъ его ютъ любимой женщины. Онъ не пытался даже придать болѣе реальную подкладку своему чувству. Зато онъ всю свою любовь перенесъ на Іосифа, и это вполнѣ удовлетворяло его. Когда онъ приходилъ на урокъ, взоры его прежде всего обращались въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ Іосифъ. Если случалось, что мальчика не было въ классѣ, онъ тотчасъ же послѣ урока отправлялся узнавать о причинѣ его отсутствія.

— Не болѣнъ ли Іосифъ?

Однажды, не найдя Іосифа въ классѣ, онъ рѣшилъ отправиться къ Дувиду послѣ уроковъ. Дувидъ, нѣсколько дней тому назадъ, уѣхалъ въ К*, чтобы собрать необходимыя свѣдѣнія по предложенному ему подряду и въ связи съ этимъ рѣшить вопросъ о переселеніи въ К*. Все это время, Ригель не навѣщалъ Хаю, считая это неприличнымъ. Но въ виду неявки въ классъ Іосифа, онъ нашелъ возможнымъ пренебречь условными приличіями. Оказалось, что Іосифъ дѣйствительно ночью заболѣлъ. Около него хлопотали мать и бабушка Бина. Янкель-Роофе уже былъ два раза, но мальчику не стало лучше. Ригель подошелъ къ ребенку, пощупалъ у него пульсъ и приложилъ руку ко лбу. Іосифъ былъ въ сильномъ жару и бредилъ.

— Почему вы не послали за докторомъ? — спросилъ Ригель.

И мать и дочь переглянулись. Бабушка Бина заморгала своими старыми глазами, а Хая вся поблѣднѣла и едва слышно произнесла:

— Развѣ мальчикъ такъ плохъ?

Ригель вспомнилъ, что въ Межеполѣ зовутъ врача только къ умирающимъ, и поспѣшилъ успокоить обѣихъ женщинъ.

— Напротивъ, ничего опаснаго нѣтъ. Но докторъ все же лучше понимаетъ, чѣмъ какой-нибудь Роофе и, конечно, вылѣчитъ ребенка.

Послѣ нѣкоторыхъ усилій ему удалось доказать Хаѣ, изъ особенности Бинѣ, что необходимо позвать врача, и самъ предложилъ пойти за нимъ.

Черезъ часъ Ригель явился съ докторомъ, очень почтеннымъ старикомъ въ очкахъ и бѣлыхъ, какъ снѣгъ, воротничкахъ. Онъ тщательно осмотрѣлъ ребенка. Болѣзнь оказалась неопасной. Въ то время, когда докторъ осматривалъ Іосифа, передъ домомъ Хаи собралась почти вся улица.

— Мальчикъ, значитъ, очень плохъ, когда призвали доктора! — слышалось со всѣхъ сторонъ, и всѣ съ нетерпѣніемъ ждали появленія врача. Добрый старикъ, зная межепольскіе нравы, поспѣшилъ успокоить любопытныхъ, объявивъ, что ничего опаснаго нѣтъ.

Такъ какъ Хая сильно волновалась, а бабушка Бина слишкомъ суетилась, то Ригель рѣшилъ, что онѣ обѣ не годятся въ сидѣлки, и заявилъ, что онъ останется при больномъ и будетъ давать ему лекарство. Бина обидѣлась, а Хая съ благодарностью посмотрѣла на учителя. Уже послѣ третьяго пріема въ состояніи Іосифа произошло улучшеніе. Хая и Ригель были одни въ комнатѣ и съ затаеннымъ дыханіемъ слѣдили за выраженіемъ лица Іосифа. Они не говорили между собою, но тѣмъ не менѣе, каждый изъ нихъ читалъ въ душѣ другого, и теперь только Хая впервые поняла, что въ ея сердцѣ происходитъ нѣчто необыкновенное. Она старалась не думать ни о чемъ, не спускала главъ съ ребенка и еще ближе придвинулась въ его кроваткѣ, какъ бы тца около нея защиты отъ внезапно нахлынувшихъ ощущеній. Между тѣмъ съ каждымъ новымъ пріемомъ лекарства Іосифу становилось все лучше, жаръ сталъ спадать, и ребенокъ, наконецъ, уснулъ спокойнымъ сномъ. Когда кризисъ, о которомъ говорилъ докторъ Ригелю, наступилъ, послѣдній сталъ собираться домой. Было уже далеко за полночь, и въ домѣ уже всѣ спали. Время для обоихъ пролетѣло незамѣтно, и теперь оба удивлялись, что такъ поздно. Они стояли молча другъ противъ друга и точно прислушивались къ тихому шепоту ночи. У Ригеля сильно билось сердце. Нервная дрожь пробѣгала по тѣлу Хаи. Оба чувствовали, что имъ слѣдуетъ какъ можно скорѣе разойтись, и оба продолжали стоять, не глядя другъ на друга. Наконецъ Ригель повернулся и вышелъ на улицу. Хая еще нѣкоторое время стояла на прежнемъ мѣстѣ, потомъ тихо подошла къ Іосифу и нагнулась къ нему, стараясь не замѣчать струившихся по ея щекамъ слезъ. Хая была чуть ли не первая женщина въ Межеполѣ, испытавшая волшебные чары того страннаго чувства, которое на человѣческомъ языкѣ называется любовью. Хая любила.

XXVII.

Небольшой домикъ майора Прохорова стоялъ вдали отъ городскихъ зданій, и ни межепольская пыль, ни шумъ въ базарные дни не раздражали его обитателей. Лѣтомъ онъ весь утопалъ среди распустившихся вѣтвей бѣлой акаціи, липы и сирени. Зимой передъ его окнами мѣрно качались и шумѣли стройные обнаженные тополи, далѣе виднѣлось двухъ-этажное зданіе острога съ башенками по угламъ, рѣшетчатыми окнами и высокой стѣной вокругъ. За нимъ пестрѣли громадныя неуклюжія крыши межепольскихъ домовъ, еще далѣе тянулись невысокіе хребты горъ, покрытыхъ снѣгомъ, а внизу, какъ лента, извивалась гладкая ледяная поверхность рѣки. Лѣтомъ изъ домика рѣки не видно было, но стоило спуститься въ садъ и подойти къ крутому обрыву, чтобы услышать мѣрный прибой ея зеленоватыхъ волнъ. Въ саду цвѣли яблоня и груша, наливались сливы и рдѣла вишня. Аллей въ саду не было, но были узкія тропинки, Изъ которыхъ одна спускалась по обрыву вплоть до самаго берега, устланнаго мягкимъ, какъ бархатъ, пескомъ. Зина очень любила это мѣстечко и часто по цѣлымъ часамъ просиживала тутъ, прислушиваясь въ журчанью плескавшейся о песокъ воды. Когда становилось очень жарко, она снимала легкое барежевое платье и погружалась въ зеленыя волны, поднимая цѣлый каскадъ сверкающихъ на солнцѣ брызгъ. Когда она познакомилась съ Лопаевымъ, она прежде всего повела его сюда. Лопаеву поправилась и эта песчаная отмель, и мягкое и тихое журчаніе рѣки, какъ бы распластавшейся у его ногъ, и этотъ дикій обрывъ, нависшій надъ ихъ головами. Когда они возвращались обратно по узкой тропинкѣ, Лопаевъ на каждомъ шагу спотыкался отъ непривычки подниматься по такой кручѣ. Зина весело засмѣялась и протянула ему руку: — Дайте, я васъ поведу.

Лопаевъ повиновался, чувствуя, что это доставляетъ ему неизмѣримое блаженство. Съ тѣхъ поръ Лопаевъ почти каждый день приходилъ въ домикъ майора Прохорова, церемонно расшаркивался передъ майоршей, пріятельски пожималъ руку майору и отыскивалъ глазами Зину. Если она была въ комнатѣ, она подбѣгала къ нему съ веселымъ смѣхомъ, въ противномъ случаѣ Лопаевъ направлялся прямо въ садъ къ великому удовольствію майора, кричавшаго ему вслѣдъ:

— Вы ее, навѣрное, найдете подъ обрывомъ, — какъ будто было совершенно естественно, что Лопаевъ знаетъ, о комъ говоритъ майоръ, а майоръ знаетъ, кого ищетъ Лопаевъ. Майорша, напротивъ, легкой гримасой выражала свое неудовольствіе, находя, что Лопаевъ совсѣмъ не ухаживаетъ за нею. Въ душѣ же она, какъ и майоръ, была рада сближенію молодыхъ людей.

— Какъ тебѣ это нравится? — ворчала она съ своей обычной гримасой.

— Даже очень нравится, матушка.

Майоръ былъ плотный, средняго роста, мущина съ бакенбардами и усами. Онъ сильно прихрамывалъ на правую ногу, которая была контужена во время крымской компаніи. Когда онъ прибылъ въ Межеполь съ полкомъ, ему ужъ истекалъ срокъ службы для полученія полной пенсіи, и онъ вскорѣ вышелъ въ отставку, купивъ въ это время домикъ съ садомъ у разорившагося чиновника.

Майорша, высокая тонкая дама съ томнымъ выраженіемъ лица и слабостью молодиться, была очень недовольна отставкой мужа, находя, что онъ могъ бы еще послужить и дослужиться, по крайней мѣрѣ, до полковника.

— Все же лучше было бы, и Зина могла бы разсчитывать на хорошую партію.

Во Зина была на сторонѣ отца и отъ души смѣялась, когда мать говорила о партіяхъ.

— Ты знаешь, я не люблю военныхъ.

— Давно-ли?

Зина не отвѣчала, хотя могла бы дать очень точный отвѣтъ. До знакомства съ Лопаевымъ она очень любила военныхъ и очень охотно принимала ихъ ухаживанія. Но потомъ съ нею произошла быстрая перемѣна. Отъ природы она была одарена очень живымъ умомъ и воспріимчивостью. Но она училась очень мало и звала — того меньше. Незамѣтно для нея самой, Лопаевъ сдѣлался ея воспитателемъ и внушалъ ей такія идеи и стремленія, которыя были совершенно незнакомы той средѣ, въ которой она до сихъ поръ вращалась. Онъ ввелъ въ ихъ домъ своихъ товарищей — Бигеля и Ригеля, не смотря на слабые протесты майорши.

— Но вѣдь отъ нихъ, навѣрное, пахнетъ чеснокомъ.

— Могу васъ увѣрить, что отъ моихъ товарищей, — смѣясь возразилъ Лопаевъ, — пахнетъ болѣе тонкими духами, чѣмъ отъ любого изъ вашихъ армейскихъ кавалеровъ. А что они умнѣе и образованнѣе…

— Ну, конечно. Какое же наше образованіе! На плечо, да на лѣво кругомъ. Чего же грѣха таить, — добродушно говорилъ майоръ.

Зина въ первый разъ видѣла такихъ евреевъ, какъ Бигель и Ригель, и пришла отъ нихъ въ восторгъ.

— Знаете, — говорила она послѣ Допаеву. — Я въ самомъ дѣлѣ думала какъ мама, что…

— Что отъ нихъ чеснокомъ пахнетъ?

— Да.

— Но теперь вы убѣдились, что они такіе же, какъ и мы, и я.

— Безъ сомнѣнія.

— Судите о людяхъ прежде всего по ихъ нравственнымъ качествамъ и не придавайте никакого значенія національнымъ подраздѣленіямъ. Это — недостойно нашего времени.

Это было первое серьезное внушеніе, которое Лопаевъ позволилъ себѣ сдѣлать совершенно чужой ему дѣвушкѣ. Но онъ, почему-то, былъ глубоко увѣренъ, что Зина не только не разсердится на него, но запомнитъ его совѣтъ. Лопаевъ былъ изъ тѣхъ натуръ, которыя инстинктивно стремятся къ добру и нравственному совершенству. Какъ и всѣ, причастные къ нарождающимся реформамъ, онъ былъ идеалистъ въ самомъ лучшемъ сдыслѣ этого слова; но его идеализмъ настолько отличался отъ идеализма Ригеля, насколько сочувствіе къ горю ближняго вполнѣ счастливаго человѣка отличается отъ сочувствія человѣка, испытавшаго горе. Оттого стремленія Ригеля отличались бурными порывами, скачками, смѣной возбужденія и полнѣйшей апатіи, тогда какъ стремленія Лопаева носили на себѣ характеръ спокойнаго, но безпрестанно прогрессивнаго движенія впередъ. Оттого, вѣроятно, онъ и производилъ на всѣхъ сильно импонирующее дѣйствіе, и не только Зина и майоръ, но даже и майорша въ концѣ концовъ поддалась его вліянію и безпрекословно подчинилась его авторитету. Когда Лопаевъ познакомился съ Зиной, ей было 17 лѣтъ. У нея были длинные, какъ у русалки, волосы, мягкіе и густые, чудный цвѣтъ лица и большіе сѣрые глаза, смотрящіе еще по дѣтски. Ее нельзя было назвать красавицей, но отъ нея вѣяло свѣжестью весны. Выросшая среди постоянныхъ походовъ, подъ боемъ барабана и ружейной пальбы, Зина имѣла въ своемъ характерѣ много смѣлаго и отважнаго, и въ то же время онъ очень мало была заражена грубыми предразсудками, свойственными такъ называемому «обществу». Сравнивая ее съ городскими паннами и паненками, Лопаевъ находилъ Зину несравненно умнѣе и развитѣе, не смотря на то, что она выросла при такой своеобразной обстановкѣ и не получила правильнаго воспитанія.

Когда онъ одназеды высказалъ это Зинѣ, она ему, смѣясь, замѣтила:

— Я думаю, что неправильное, или вѣрнѣе всего, отсутстіе всякаго воспитанія и спасло меня отъ всего того, что вы такъ порицаете въ нашихъ городскихъ красавицахъ.

Лопаевъ долженъ былъ согласиться и въ свою очередь замѣтилъ:

— Мнѣ кажется, что отчасти васъ спасла военная среда, потому что военные въ сущности самые свободомыслящіе люди.

— Не потому ли, что они меньше всего думаютъ?

Зина настояла, на томъ, что бы Лопаевъ познакомилъ ее со своей школой. Высидѣвъ цѣлый часъ на его урокѣ, она потомъ сказала;

— Знаете, мнѣ бы не мѣшало почаще ходить учиться къ вамъ вмѣстѣ съ этими мальчуганами.

— Если вамъ угодно, я васъ запишу въ число учениковъ, — пошутилъ Лопаевъ, очень польщенный тѣмъ, что Зинѣ понравилась школа. Лопаевъ гордился школой, считая ее своимъ дѣтищемъ, любилъ своихъ учениковъ, входилъ въ самые интимные ихъ интересы и заботился о нихъ настолько, насколько онъ только могъ. Это былъ образцовый педагогъ съ сердцемъ любящаго человѣка и душой, проникнутой самыми лучшими чувствами.

Изо всѣхъ учениковъ Зинѣ больше всего понравился маленькій Іосифъ, и она съ восхищеніемъ слушала его отвѣты, любуясь его золотистыми волосами и нѣжнымъ, задумчивымъ взглядомъ его дѣтскихъ глазъ.

— Чей это мальчикъ? — спросила она.

Лопаевъ объяснилъ ей. Оказалось, что Зина знала Хаю, не разъ была у нея въ лавкѣ и всегда восхищалась замѣчательной красотой молодой женщины. Стоявшій при этомъ Ригель почему-то покраснѣлъ и, чтобы скрыть свое смущеніе, нагнулся въ Іосифу.

— Не находите ли вы, что онъ похожъ на мать? — сказалъ онъ.

— Даже очень, — И Зина поцѣловала Іосифа и пригласила его къ себѣ, обѣщавъ ему показать садъ и покатать на лодкѣ. Послѣ того, каждый разъ, когда Ригель отправлялся къ Прохоровымъ, онъ бралъ съ собою Іосифа. Мальчикъ скоро сдѣлался большимъ другомъ Зины и любимцемъ майора и майорши.

— Вотъ жидовскій мальчикъ, а какой красавчикъ, — говорила майорша.

— Ну, матушка, Америку открыла! — обыкновенно отвѣчалъ ей майоръ своимъ добродушнымъ басомъ. — Гдѣ же ты найдешь еще такихъ красавицъ, какъ среди жидовокъ…

При этомъ майоръ какъ-то странно вздыхалъ и задумывался, вспомнивъ, какъ много лѣтъ гому назадъ, когда онъ еще былъ штыкъ-юнкеромъ, онъ былъ безумно влюбленъ въ одну черноглазую жидовочку.

— Эхъ, было дѣло…-- вырвалось у него..

— Какое?

— Нѣтъ, такъ просто сорвалось, — пугливо оправдывался майоръ. — Да смотри-ка лучше, какъ наша Зинка завертѣла этого молодца. Ну, скажу тебѣ, дѣвка!…

Каждый разъ, когда Зина и Лопаевъ уходили вдвоемъ, майоръ повторялъ эту фразу, причемъ выжидалъ, что скажетъ майорша. Хотя они другъ съ другомъ никогда не говорили объ отношеніяхъ Зины въ Лопаеву, но оба были увѣрены, что все кончится свадьбой. Партія была хорошая, и оба супруга ничего противъ Лопаева не имѣли, развѣ только то, что онъ не военный.

— Но онъ нравится Зинѣ болѣе любого полкового ферлакура.

Въ тотъ день, когда Іосифъ заболѣлъ, и Ригелю пришлось дежурить у его постели, Лопаевъ долго ходилъ по своей комнатѣ, что то обдумывая. Все утро онъ былъ занятъ уроками и дѣлами по школѣ. По окончаніи уроковъ, онъ по обыкновенію разсчитывалъ отправиться къ майору, но почему то остался дома. Ему нужно было рѣшить давно назрѣвшій вопросъ, выяснить свои отношенія къ Зинѣ, проконтролировать свои чувства и пр. Собственно говоря, это послѣднее — была только пустая фраза, такъ какъ свои чувства онъ каждый день контролировалъ и каждый день убѣждался, что онъ любитъ Зину. И онъ бы конечно давно ей это сказалъ, если бы былъ увѣренъ, что она отвѣчаетъ ему тѣмъ же. И каждый день Лопаевъ детально разбиралъ отношенія къ нему Зины, взвѣшивалъ каждое ея слово, каждый брошенный на него взглядъ, улыбку и т. д. Не было никакого сомнѣнія, что Зина его любитъ, но онъ сомнѣвался и выжидалъ. Пустой поводъ придалъ Лопаеву увѣренности и заставилъ его рѣшиться на тотъ шагъ, который онъ сегодня задумалъ привести въ исполненіе. Когда они наканунѣ гуляли въ саду, Зина случайно споткнулась и, чтобы не упасть, ухватилась за вѣтку, причемъ занозила себѣ палецъ. Когда Лопаевъ взялъ ея руку, чтобы вытащить занозу, онъ почувствовалъ, что рука Зины дрожитъ въ его рукѣ. Онъ самъ былъ сильно взволнованъ и ничего не могъ сказать Зинѣ. Такъ они простояли нѣсколько мгновеній, пока, наконецъ, шумъ вблизи не заставилъ ихъ очнуться. Пробѣжала горничная, не подозрѣвавшая, какой торжественный моментъ она нарушила. Всю ночь Лопаевъ думалъ объ этомъ моментѣ, а оставшись на другой день одинъ въ своей комнатѣ, онъ занялся составленіемъ плана дѣйствій. Но изъ всего того, что Лопаевъ придумывалъ, ничего не вышло, и онъ отправился къ майору, предоставивъ все случаю. Случай этотъ подвернулся быстрѣе, чѣмъ Лопаевъ разсчитывалъ. Впослѣдствіи, разбирая все по порядку, Лопаевъ склоненъ былъ думать, что со стороны Зины была маленькая военная хитрость, но въ ту минуту, когда онъ ее увидѣлъ перегнувшейся въ сильно качающейся лодкѣ, съ протянутыми впередъ руками, онъ испугался, думая, что вотъ-вотъ она упадетъ въ воду.

Однихъ прыжкомъ онъ очутился въ лодкѣ и схватилъ Зину за руки. Лодка еще сильнѣе закачалась, но Зинѣ уже не угрожало никакой опасности, развѣ только отъ черезчуръ страстныхъ поцѣлуевъ, которыми осыпалъ ее Лопаевъ и на которые въ концѣ концовъ она должна была отвѣтить тѣмъ же.

— Мнѣ теперь такъ хорошо, что я вовсе не желаю упасть въ воду и утонуть…-- прошептала Зина.

— Ну, такъ выйдемъ на берегъ.

Они причалили къ берегу и вышли на мягкій волнистый песокъ. Лопаевъ крѣпко обнялъ Зину и прижалъ ее къ себѣ.

— Теперь ты моя…-- сказалъ онъ тихо.

Зина молча опустила свою голову къ нему на плечо.

— Навсегда.

— Навсегда.

Волны тихо и мѣрно журчали. Отъ рѣки къ берегу тянулись вечернія тѣни. Послѣдніе лучи догорали въ душистомъ воздухѣ, бросая на сосѣднія горы свои пурпуровыя искры. Небо все болѣе и болѣе темнѣло. Когда Зина и Лопаевъ поднялись въ садъ, было ужъ совсѣмъ темно, и сквозь густую ароматную листву деревьевъ кое-гдѣ мерцали звѣды. Зинѣ показалось. что онѣ улыбаются ей и сказала объ этомъ Лопаеву.

— Счастье вездѣ и во всемъ видитъ улыбку.

Было уже очень поздно, когда Лопаевъ оставилъ домикъ майора. Проходя мимо дома Дувида, онъ увидѣлъ свѣтъ въ окнахъ. Онъ зналъ, что Іосифъ боленъ, и мысль, что мальчику можетъ быть плохо, омрачило на мгновеніе его радужное настроеніе. Въ эту минуту показался Ригель. Лопаевъ узналъ его и спросилъ о здоровьѣ Іосифа.

— Я только что отъ него. Кризисъ наступилъ, какъ предсказывалъ докторъ, и теперь всякая опасность миновала.

— Какъ я радъ… вырвалось у Лопаева.

Они продолжали идти вмѣстѣ по тихой улицѣ. Лопаеву хотѣлось сообщить товарищу о важномъ событіи, совершившимся въ его жизни. Но онъ почему то не рѣшался. Ригель въ свою очередь жаждахъ подѣлиться съ кѣмъ добудь тѣми ощущеніями, которыя волновали его сердце. Онъ былъ не менѣе Лопаева счастливъ, хотя въ его рукахъ не было ни одного вещественнаго доказательства взаимности. Но развѣ нужны вещественныя доказательства тамъ, гдѣ люди связаны невидимыми нитями. Развѣ эти невидимыя нити, эти духовные токи, вливающіеся въ сердца, не настолько же сильны, какъ страстный поцѣлуй, горячее объятіе, сладострастная дрожь. Ригель поднялъ глаза къ небу. Миріады звѣздъ горѣли и искрились на совсѣмъ темномъ его фонѣ. Какъ торжественно красиво все это. Какая дивная картина! Но развѣ мы все это осязаемъ, развѣ можемъ коснуться губами этихъ звѣдъ, чарующихъ нашъ взоръ, возвышающихъ нашу мысль…

— Спокойной ночи, — сказалъ вдругъ Ригель, когда они поравнялись съ квартирой Лопаева.

— Спокойной ночи, — отвѣтилъ Лопаевъ.

И оба молча разошлись, не сказавъ другъ другу ничего изъ того, что ихъ обоихъ волновало. Оба были по своему счастливы.

XXVIIІ.

Бабушка Инда съ каждымъ годомъ все больше и больше слабѣла. Она уже не въ состояніи была бѣгать съ утра до вечера по Межеполю, навѣщать больныхъ, утѣшать умирающихъ, собирать пожертвованія для бѣдныхъ. Бывали дни, когда она совсѣмъ не вставала съ постели и даже не въ состояніи была сходить въ синагогу. Ноги плохо служить стали, — говорила она, — да и зрѣніе что-то тускнѣетъ, точно и небо и люди сѣрые стали. — Но за то сердце и умъ бабушки Инды по прежнему были свѣжи и юны; ея мысли и чувства, по прежнему, принадлежали всѣмъ межепольцамъ, и она не переставала интересоваться всѣмъ, что входило въ кругъ межепольской жизни. Въ тѣ дни, когда бабушка Инда въ состояніи была выходить, она изъ синагоги прямо отправлялась къ соферу раби Мейеру. Раньше она у раби Мейера очень рѣдко бывала, и такія частыя посѣщенія заинтриговали межепольцевъ.

— Чтобы такое бабушка Инда дѣлала у раби Мейера? Кажется у него никто не болѣнъ, — недоумѣвали межепольскія кумушки. Но никто ничего не зналъ, а узнать что-нибудь отъ бабушки Инды, разъ она этого не желала, ужъ никакъ нельзя было. Раби Мейеръ тоже хранилъ глубокое молчаніе. Да и кто бы осмѣлился предложить подобный вопросъ суровому и замкнутому соферу, проводившему время или за молитвой или же за писаніемъ на пергаментѣ священныхъ текстовъ. Къ раби Мейеру приходили только покупать мезизы, заказывать тефилинъ, или въ рѣдкихъ случаяхъ тору, которую благочестивые люди приносили въ даръ синагогѣ. Но что могла покупать или заказывать у софера бабушка Инда.

— Вы опять сегодня заходили къ соферу? — спроситъ, бывало, какая нибудь сосѣдка, усѣвшись на заваленкѣ рядомъ съ бабушкой Индой. — Кажется, у него всѣ здоровы.

— И слава Богу, что всѣ здоровы, — лаконически отвѣчаетъ бабушка Инда и переводитъ разговоръ на какую-нибудь злобу дня или погрузится въ свои думы. Сосѣдка посидитъ, повяжетъ свой чулокъ, и затѣмъ, не добившись ничего, заторопится и убѣжитъ: «ахъ, Боже мой, мнѣ еще мясо солить надо». Бабушка Инда ничего на это не скажетъ, только посмотритъ ей вслѣдъ своими старыми глазами, въ которыхъ свѣтится чудная неземная улыбка.

Въ половинѣ августа по Межеполю равнесся слухъ, что соферъ написалъ для бабушки Инды тору, которую она намѣрена принести въ даръ синагогѣ. Слухъ этотъ всѣхъ поразилъ своей пріятной неожиданностью. Тогда для всѣхъ стало ясно, зачѣмъ бабушка Инда такъ часто навѣшала раби Мейера. Всѣ бросились къ бабушкѣ Индѣ, и на этотъ разъ она уже прямо отвѣчала, что это правда, что она заказала соферу тору, чтобы этимъ увѣковѣчить свою вемную жизнь. Когда она говорила объ этомъ, у нея навертывались слезы, а старческое лицо словно просвѣтлялось. Казалось, новая жизнь, юная и бодрая, вернулась въ это насохшее маленькое тѣло. Бабушка Инда дѣйствительно ожила и хлопотала по-прежнему. Она бѣгала въ синагогу, оттуда въ соферу, совѣтовалась съ раввиномъ, отдавала приказанія Іейкеву, вела переговоры съ кабатчикомъ Зелигомъ, единственнымъ музыкантомъ-любителемъ во всемъ Межеполѣ. Бабушка Инда желала, чтобы перенесеніе свитковъ торы изъ дома софера въ синагогу было устроено какъ можно торжественнѣе, и для этой цѣли заказала даже новый балдахинъ съ позументами и кистями. У всѣхъ межепольцевъ нервы были напряжены въ ожиданіи предстоящаго торжества. Бабушка Инда была у всѣхъ на устахъ. Всѣ говорили о ея сподвижнической жизни, перечисляли ея заслуги, добрыя дѣла и сулили ей рай. Наконецъ сталъ извѣстенъ и день торжества. Во вторникъ, на зарѣ, около дома софера собрались самые почетные обыватели Межеполя съ раби Нухимомъ во главѣ. Всѣ были одѣты по праздничному. Раби Нухимъ въ своемъ длинномъ атласномъ балахонѣ, перехваченномъ въ таліи широкимъ чернымъ шарфомъ, въ бѣлоснѣжныхъ чулкахъ и большой плисовой шапкѣ, опушенной какимъ-то бурымъ мѣхомъ, выдѣлялся изъ среды прочихъ и напоминалъ собою то время, когда всѣ межепольцы считали своимъ священнымъ долгомъ одѣвать въ торжественныхъ случаяхъ бѣлоснѣжные Чулки и атласные балахоны. Но нѣсколько послѣднихъ лѣтъ не прошло даромъ для межепольцевъ, и вкусъ ихъ измѣнился. Къ лучшему или къ худшему? На это могъ бы отвѣтить соферъ, раби Мейеръ, который, выйдя на крыльцо и оглянувъ собравшихся, нахмурилъ свои длинныя сѣдыя брови и что-то пробормоталъ себѣ въ бороду.

— Скоро-ли? — спросилъ кто-то изъ присутствующихъ.

— Скоро, скоро. Вотъ вы прифрантились. Дайте же и торѣ одѣться.

Тору, дѣйствительно, одѣвали. Бабушка Инда съ нѣжной заботливостью натягивала бѣлую шелковую рубашку на гладкій лоснящійся пергаментъ, который Іейкевъ осторожно держалъ въ своихъ рукахъ. Хаимъ-Іойне пришилъ послѣднюю кисть къ чехлу изъ краснаго бархата. Жена софера расправляла позументы, свертывала шелковые шнурки. Всѣ работали съ молчаливымъ благоговѣніемъ, при блѣдномъ свѣтѣ занимающейся зари, среди абсолютной тишины, которую они боялись нарушить. Можно было думать, что этотъ лоснящійся пергаментъ, накатанный на два изящныхъ деревянныхъ столбика съ рѣзными головками, живое существо, до того осторожно, до того нѣжно всѣ присутствующіе ухаживали за нимъ, одѣвали его, лелѣяли. У бабушки Инды слезы незамѣтно струились изъ глазъ, а высохшіе пальчики ея дрожали каждый разъ, когда она прикасалась къ пергаменту. Когда шелковая рубашка была натянута на столбики, и всѣ складки были разглажены, Хаимъ-Іойне подалъ бабушкѣ Индѣ бархатный чехолъ.

— Вотъ верхъ, а вотъ низъ… сказалъ онъ тихо, какъ бы боясь разбудить кого-то.

Іейкевъ осторожно нагнулъ свитокъ, чтобы дать возможность взволнованной старушкѣ натянуть покровъ на столбики. Когда и это было сдѣлано, и жена софера искусно перевязала чехолъ шелковымъ шнуркомъ, лица всѣхъ просіяли отъ удовольствія. Іейкевъ заботливо передалъ свитокъ бабушкѣ Индѣ, а та прижала его въ своей груди, въ которой усиленно билось ея маленькое изстрадавшееся сердце. Никогда она не чувствовала себя такой счастливой, никогда душа ея не испытывала столько чистыхъ, возвышенныхъ радостей, какъ въ этотъ моментъ, когда, едва держась на ногахъ, согнувшись подъ тяжестью объемистаго пергаментнаго свитка, она крѣпко обнимала его, цѣлуя и обливая слезами его бархатный покровъ.

У порога дверей, куда бабушка Инда едва дотащила дорогую ношу, встрѣтилъ ее раби Нухимъ со своими ассистентами. Принявъ у нея свитокъ, онъ повернулъ на улицу, гдѣ подъ высокимъ балдахиномъ его ожидали почетные межепольцы. Импровизированный оркестръ подъ управленіемъ кабатчика Зелига заигралъ какой-то маршъ, наполовину заимствованный у полковой музыки, наполовину сочиненный самимъ Зелигомъ. Но въ тихомъ воздухѣ едва зарождавшагося августовскаго утра, эти своеобразныя звуки казались чудными и проникали въ сердце благоговѣйно настроенныхъ слушателей, число которыхъ все росло и росло.

Медленно и торжественно двигалась оригинальная процессія, надъ головами которой высоко поднимался красивый балдахинъ, освѣщенный лучами восходящаго солнца. Бабушка Инда шла впереди, счастливая и сіяющая. Временами она подымала глава къ небу, простирала руки, выпрямляла свое тщедушное тѣло, точно она силилась оторваться отъ земли, улетѣть въ это глубокое пространство, слиться съ тѣмъ невидимымъ существомъ, которое парило надъ нею, наполняло ея душу и сердце.

Все земное, все, что когда-то волновало бабушку Инду, всѣ мірскія страсти съ ихъ хорошими и дурными порывами, все это таяло и испарялось, уступая мѣсто одному чистому, безмятежному чувству вѣчнаго блаженства и высокой неизсякаемой любви. Ступая по землѣ, окруженная земными существами, бабушка Инда всѣми своими помыслами была въ иномъ мірѣ, и ея просвѣтленный умъ проникалъ въ тайны, недоступныя простому смертному.

У воротъ синагоги канторъ встрѣтилъ процессію, и стройное пѣніе маленькаго межепольскаго хора смѣнило звуки скрипокъ и фаготовъ.

Бабушка Инда съ сопровождавшими ее женщинами удалилась въ женскую половину. Тамъ, припавъ глазами къ рѣшетчатому отверстію, она еще нѣкоторое время слѣдила за процессіей, подвигавшейся по направленію въ кивоту.

Вотъ раби Нухимъ подымается по ступенькамъ, вотъ Іейкевъ отдернулъ бархатный занавѣсъ, вотъ раскрылись дверцы. Еще минута, и объемистый пергаментъ, заключающій въ себѣ Пятикнижіе Моисея, скрылся отъ глазъ бабушки Инды. Она закрыла глава и тихо стала шептать молитву.

---

Весь день бабушка Инда провела на ногахъ, принимая поздравленія, выслушивая похвалы мущинъ и пожеланія женщинъ.

— Рай, рай, рай…-- звенѣло въ ушахъ Инды. Каждый сулилъ ей рай, вѣчное блаженство. Она тихо улыбалась и грустными глазами провожала удалявшихся. — О, она заслужила рай! — Но всѣ эти люди, которые приходятъ и уходятъ, что имъ предстоитъ? Неужели многіе изъ нихъ будутъ мучиться въ аду. При этой мысли, сердце бабушки Инды болѣзненно сжималось, и желаніе остаться на землѣ, жить и трудиться по прежнему для межепольцевъ, предохранять ихъ отъ зла, учить добру, съ особенной силой охватывала ее, и она чутко прислушивалась къ пожеланіямъ «прожить еще сто лѣтъ!»

— Зачѣмъ такъ много? — съ улыбкой возражала она и въ то же время чувствовала, какъ силы ее постепенно оставляютъ, какъ ноги подкашиваются подъ нею, а теплота тѣла куда-то уходитъ. На другое утро бабушка Инда не могла встать съ постели. У нея ничего не болѣло, но то, что она ощущала въ своихъ старыхъ членахъ, внушало ей невольный страхъ. Она не разъ видала, какъ умираютъ старыя люди, не разъ присутствовала при тихомъ, медленномъ угасаніи безъ боли, безъ стоновъ, безъ борьбы.

— Это ангелъ смерти приближается во мнѣ, — думала бабушка Инда, лежа неподвижно на большой кровати, среди груды перинъ и подушекъ. И потухшій взоръ ея устремлялся въ пространство, какъ бы силясь разглядѣть того, кто долженъ пресѣчь ея земное существованіе и перенести ее въ иной, чудный міръ… Что тамъ? Бабушка Инда не задавала себѣ этого вопроса, но по мѣрѣ того, какъ силы ея угасали, мысли ея все болѣе и болѣе останавливались на окружающихъ предметахъ, и эти послѣдніе вызывали цѣлый рой давно пережитыхъ воспоминаній. Мало-по-малу, передъ бабушкой Индой возстала вся ея долгая жизнь съ ея радостями, печалями, тревогами… Сердце старушки то билось учащенно, то щемило и замирало отъ тоски. А силы таяли, и непріятное чувство холода распространялось по тѣлу.

Слухъ о болѣзни бабушки Инды быстро разнесся по Межеполю. Бабушка Бина первая прибѣжала къ своей подругѣ и, взглянувъ на нее, тихо покачала своей старой головой.

— Должно быть, дурной глазъ, Инда? — сказала она.

— И я такъ думаю, Бина.

— Не заговорить ли? А то, хотите, я испробую свое средство.

— Нѣтъ, Бина…

— Въ такомъ случаѣ, я бы вамъ посовѣтовала позвать Янкеля Рофе.

Бабушка Инда только отрицательно покачала головой, но черезъ минуту тихо сказала:

— Въ мои ли годы думать о лекарствахъ. Всевышній, лучшій врачъ…

Бабушка Бина была, однако, другого мнѣнія и послала за Рофе. Даже не спрашивая, чѣмъ больна бабушка Инда, Янкель Рофе надѣлъ свои большія синія очки и отправился къ больной. На этотъ разъ онъ зналъ, что дѣлаетъ, будучи увѣренъ въ правильности своего діагноза. Въ пятницу утромъ бабушки Инды не стало, а спустя часъ члены святого братства уже несли на своихъ плечахъ ея бренные останки, въ сопровожденіи всѣхъ наличныхъ обитателей Межеполя.

— Цдуке тациль мимувисъ^[2], — заунывно выкрикивалъ Іейкевъ, постукивая своей жестяной кружкой.

— Цдуке тациль мимувисъ!-- и мѣдныя монеты обильно сыпались со всѣхъ сторонъ, но еще обильнѣе лились слезы изъ глазъ жертвователей, сознававшихъ, что они навсегда разстаются съ бабушкой Индой, и что никто никогда не въ состояніи будетъ ее замѣнить.

XXIX.

Съ тѣхъ поръ, какъ Бигель принялъ должность казеннаго раввина, въ метрическихъ книгахъ Межеполя водворился нѣкоторый порядокъ. Предшественникъ Бигеля, старый и больной Елиша, былъ по натурѣ своей большой скептикъ, и его никакъ нельзя было убѣдить въ пользѣ правильныхъ и точныхъ записей.

— Кто рождается, тотъ и умираетъ… Что тутъ помогутъ записи! — разсуждалъ Елиша.

А когда панъ Кржипинскій обращался къ нему за какой-нибудь справкой, онъ призывалъ на помощь свою старую память, или посылалъ за кладбищенскимъ сторожемъ Беромъ. Неуклюжій, косматый, вполнѣ оправдывавшій всей своей внѣшностью данное ему при рожденіи имя (Беръ — медвѣдь), Беръ и безъ записей зналъ отлично мирныхъ обитателей Вѣчнаго Дома, и его отвѣты рѣшали вопросъ безповоротно. Если такого-то или такого-то Беръ не признавалъ умершимъ, значитъ, тотъ былъ въ безвѣстной отлучкѣ, или въ бѣгахъ, или вовсе не рождался.

— Такъ, такъ, Беръ… Значитъ у тебя его нѣтъ.

— Положительно нѣтъ.

— Куда же бы онъ мотъ дѣваться… Подушныя, видишь, требуютъ…

— Не убѣжалъ ли онъ отъ рекрутчины? — глубокомысленно замѣтилъ Беръ.

— Что-то не помнится…

— Куда же въ самомъ дѣлѣ онъ мотъ дѣваться? А въ вашихъ книгахъ онъ значится?

— Въ моихъ книгахъ… Что мои книги… Вотъ сборщикъ податей говоритъ, что такой-то долженъ столько-то. А я думаю, что его вовсе никогда не было.

— Такъ, значитъ, для вида и записали, — невозмутимо спокойно промычитъ Беръ.

— Безъ сомнѣнія. — И Елиша сорветъ себе сердце на сборщикѣ податей, ненасытное брюхо котораго всему виной.

Такой порядокъ не могъ, конечно, нравиться Бигелю, и онъ усердно принялся искоренять недостатки.

Вначалѣ все шло хорошо, и даже самъ Кржипинскій очевидно сочувствовалъ молодому раввину. Вскорѣ, однако, дѣятельность Бигеля перестала нравиться межепольскимъ заправиламъ, въ томъ числѣ и пану Кржипинскому.

— Ужъ слишкомъ гладко и точно у вашего новаго раввина, — жаловался онъ сборщику податей и откупщику коробочнаго сбора. — Если такъ пойдетъ дальше, чего добраго, вы всѣ подъ судъ попадете…

И сборщикъ податей и откупщикъ коробочнаго сбора отлично знали, что панъ Кржипинскій только пугаетъ и что суть не въ страхѣ передъ возможностью попасть подъ судъ, а въ лишеніи тѣхъ доходовъ, которые давало властямъ безконтрольное и запутанное веденіе общественныхъ книгъ.

— Не будь я еврей, если панъ Кржипинскій не правъ, въ сердцахъ говорилъ толстый сборщикъ податей, единственный изъ всѣхъ межепольскихъ обывателей, обладавшій предательскимъ краснымъ носомъ.

— Вы правы, ребъ Шулемъ…-- соглашался съ нимъ откупщикъ коробочнаго сбора. — Говорилъ я вамъ, что съ этимъ новымъ раввиномъ мы бѣды наживемъ.

— Подите, угадайте… Въ наше время нѣтъ пророковъ.

Межепольцы тоже были недовольны Бигелемъ. Ихъ прямо пугалъ формализмъ, къ которому они не привыкли и котораго Бигель педантически придерживался.

— Родился, — бѣгай къ раввину за запиской; хочешь жениться — бери записку; даже покойника снабжаетъ запиской, точно безъ нея его не примутъ въ вѣчную обитель, — ворчали межепольцы и жалѣли бѣднаго Елишу, при которомъ ничего подобнаго не было.

Это глухое недовольство было на руку и Елишѣ, и сборщику податей, и пану Кржипинскому, и всѣ они съ нетерпѣніемъ ждали новыхъ выборовъ, чтобы забаллотировать Бигеля и водворить старый порядокъ вещей. Елиша и Шулемъ агитировали среди избирателей и успѣли уже заручиться большимъ количествомъ голосовъ. Сапожникъ Мацке и женскій портной Нахменъ, извѣстные крикуны и опытные въ дѣлѣ вербовки сторонниковъ, обѣщали Елишѣ свое содѣйствіе, а этого было достаточно, чтобы послѣдній одержалъ побѣду на выборахъ. Однако, два обстоятельства затормозили агитацію противъ Бигеля, и, вопреки ожиданіямъ, результатъ вышелъ совсѣмъ другой.

Въ одно прекрасное утро межепольцы къ великому ужасу своему узнали объ объявленіи рекрутскаго набора. Только три года тому назадъ, межепольцы пережили трудное время, изстрадались и нравственно и матеріально, и вдругъ снова…

Многіе и до сихъ поръ не успѣли еще оправиться отъ полученнаго тогда удара. Наборъ для межепольцевъ былъ то же, что чума или моровая язва, и они испытывали какой-то паническій страхъ предъ этимъ чудувищемъ, не давая себѣ даже отчета, почему они такъ бояться. Обыкновенно Межеполь выставлялъ всего полторы души; но эти полторы души казались межепольцамъ несмѣтнымъ сонмомъ, который нетолько самъ попадаетъ въ пасть невообразимаго чудовища, но потащитъ за собой и весь Межеполь со всѣми его обывателями. На этотъ разъ дѣло обстояло еще хуже, такъ какъ, вслѣдствіе какихъ-то непонятныхъ для межепольцевъ комбинацій, отъ нихъ требовалось не полторы, а цѣлыхъ двѣ души. Это было ужасно. Панъ Кржипинскій въ сопровожденіи Гаврилы и Вельвеле вышелъ на базарную площадь и громогласно прочелъ оффиціальную бумагу объ объявленіи набора, а въ ближайшую субботу раби Нухимъ, глотая слезы и задыхаясь, объявилъ о томъ же въ синагогѣ, прибавивъ, что это кара Божія за грѣхи наши.

Двѣ души, шутка ли, гдѣ ихъ взять!

Сборщикъ податей и вмѣстѣ съ тѣмъ членъ рекрутской комиссіи, Шулемъ, совсѣмъ ошалѣлъ, и носъ его принялъ даже багровую окраску.

— Двѣ души…-- повторялъ онъ безпрестанно, перебирая въ своемъ умѣ всѣ наличныя души, стоявшія на очереди. Это были все дѣти почетныхъ отцовъ, благовоспитанные юноши, изъ которыхъ нѣкоторые славились, какъ хорошіе талмудисты. Въ другое время это бы радовало раби Шулема, такъ какъ за такихъ юношей давали хорошій выкупъ, а въ Межеполѣ же всегда можно было найти полторы души, за которыя никто въ мірѣ не могъ заступиться.

— Но вотъ новый раввинъ! — И раби Шулемъ въ отчаяніи теребилъ свою длинную бороду, обдумывая лучшій выходъ изъ этого положенія.

Межепольцы никогда не знали въ точности, кто изъ наличнаго числа юношей, стоявшихъ на очереди, попадетъ подъ красную шапку. Это была тайна пана Кржипинскаго и ребъ Шулема, изъ которой они умѣли извлекать пользу. То же было и теперь, хотя по нѣкоторымъ соображеніямъ всѣ знали, что дамокловъ мечъ виситъ надъ головамй сыновей Файвеля и рыжаго Нуты. «Не даромъ же они по цѣлымъ днямъ шепчутся со сборщикомъ податей!»

— Двѣ души! Хоть изъ земли выкопай, да дай!.. — оралъ на ребъ Шулема панъ Кржипинскій, который на этотъ разъ былъ очень недоволенъ проволочками сборщика податей.

— Души то есть…-- съ злорадствомъ отвѣчалъ ребъ Шулемъ. Только какой намъ отъ нихъ прокъ будетъ, если они отъ насъ уйдутъ.

— Такъ ты вели ихъ крѣпче держать…. Одѣнь на нихъ кандалы…-- какъ бы не понимая въ чемъ дѣло, продолжалъ горячиться панъ Кржипинскій.

— Вотъ это-то и плохо, — Глубоко вздохнулъ Шулемъ. — Закуемъ души, закуемъ и кошельки.

— Ну зачѣмъ же такъ! — смягчилъ тонъ Кржипинскій. — А есть у тебя запасныя души?

— Есть. Хайнъ-бегельферъ и Пиня-мамзеръ (незаконнорожденный)… Вы ихъ знаете?

Кржипинскій молча въ знакъ согласія кивнулъ головой. Потомъ, видя, что Шулемъ молчитъ, сказалъ:

— Зачѣмъ же дѣло стало?

— Они не на очереди…-- тихо отвѣтилъ Шулемъ.

— Сто чертей!.. Кому ты это говоришь?…

— Я хотѣлъ сказать, — уже оправдываясь, проговорилъ Шулемъ, — что новый раввинъ запротестуетъ…

Кржипинскій весь побагровѣлъ.

— Ахъ вы, жидовье поганое… Говорилъ я вамъ, что этотъ новый раввинчукъ вамъ бѣды надѣлаетъ. Вотъ и моя правда вышла. Какъ же теперь быть?

— Какъ ваше благородіе прикажете.

— А тѣ… Нута и Файвель, что? — понизивъ голосъ проговорилъ Кржипинскій.

— Все готовы отдать…

Панъ Кржипинскій на минуту задумался. Потомъ онъ вопросительно взглянулъ на сборщика.

— А откуда этотъ «мамзеръ» взялся къ намъ?

— Его много лѣтъ тому назадъ нашли на улицѣ.

— Безъ рода и племени, значитъ?

— Извѣстно: «мамзеръ»!

— Ну, такъ съ нимъ церемонится нечего. Прямо въ кандалы… А этотъ другой… какъ ты его назвалъ?

— Хаимъ-бегельферъ.

— Тотъ самый, который былъ женатъ на Зельдѣ? — припомнилъ Кржипинскій.

— Тотъ самый.

— А онъ здѣшній?

— Да родился въ Межеполѣ.

— Ничего, въ москали годится. Вѣдь, вѣрно, «амурицъ»…-- подмигнувъ лукаво, проговорилъ Кржипинскій.

— Чистѣйшій амурицъ, — въ тонъ Кржипинскому отвѣтилъ сборщикъ.

— Ну, разумѣется, его нужно сдать. Жаль вѣдь такихъ славныхъ юношей, какъ сыновья Нуты и Файвеля…

— Очень жаль. Юноши ученые, богобоязненные…

— Ухъ ты, Шулемъ пошевели мозгами, — мягко произнесъ Кржипинскій. — Не мнѣ тебя учить уму-разуму… Но помни, что я не причемъ. Я — сторона. Понимаешь… Мѣшать не буду, но и отстаивать тебя тоже не буду. Знаешь, мое правило…

Шулемъ ушелъ, и въ ту же ночь Хаимъ-бегельферъ и Пиня-мамзеръ были схвачены, закованы въ кандалы и посажены вмѣстѣ съ остальными рекрутами въ нарочно отведенную для этого небу, которую усердно сторожилъ десятникъ Гаврила.

Ни Пиня, а тѣмъ болѣе Хаимъ не подозрѣвали грозившей имъ опасности. Участь Пини, какъ безроднаго, и къ тому же, какъ всѣ утверждали, незаконнорожденнаго, мало кого тревожила. Напротивъ, находили даже, что сборщикъ поступилъ очень хорошо. Но Хаима всѣ жалѣли и находили такой образъ дѣйствій несправедливымъ. Но общественное мнѣніе въ Межеполѣ не играло особенной роли, и сборщикъ податей, имѣвшій за своей спиной Кржипинскаго, его не боялся.

Однако, когда присутствіе по воинской повинности открыло свои засѣданія, и затребовались списки всѣхъ рекрутовъ, Бигель заявилъ о неправильномъ привлеченіи въ очереди Хаима-бегельфера и Пини-мамзера и указалъ на то, что на очереди стоятъ сыновья Нуты и Файвеля. Это обстоятельство произвело сильный переполохъ, какъ среди членовъ присутствія, такъ и во всемъ Межеполѣ. Съ очень слабо развитымъ чутьемъ къ справедливости, въ особенности, когда дѣло шло о чиновникахъ и москаляхъ, межепольцы пришли въ ужасъ и готовы были видѣть въ поступкѣ новаго раввина чуть ли не святотатство.

— Какъ! онъ выдаетъ своихъ же братьевъ. Онъ заодно съ москалями. Ему ни почемъ душа правовѣрнаго еврея. Змѣю они пригрѣли на своей груди… Какой же это раввинъ, который не соблюдаетъ интересовъ общины…-- кричали межепольцы.

Къ Бигелю подсылали съ подкупами, къ нему отправляли цѣлыя депутаціи. Мущины просили, женщины плавали… Горе Нуты и Файвеля сдѣлалось общимъ горемъ. Всѣ бѣгали, суетились, давали совѣты, рыдали, когда это было нужно, точно не чужихъ, а ихъ собственныхъ дѣтей заковали въ цѣпи… Жалѣли двухъ юношей, богобоязненныхъ, избалованныхъ достаткомъ, изнѣженныхъ материнскимъ уходомъ и лаской, а о тѣхъ двухъ «душахъ», которыя пока еще фактически сидѣли въ рекрутской небѣ и участь которыхъ еще не была рѣшена, о тѣхъ никто не думалъ, точно они самой судьбой предназначены были быть искупительными жертвами общественной неправды и эгоизма.

Чѣмъ болѣе Бигель думалъ объ этой неправдѣ, чѣмъ болѣе людской эгоизмъ вырисовывался тутъ во всей его безобразной и стихійной наготѣ, тѣмъ онъ становился упорнѣе и неумолимѣе къ просьбамъ и слезамъ всюду его преслѣдовавшихъ межепольцевъ. Онъ выходилъ изъ себя и злился, тѣмъ болѣе, что не понималъ внутреннихъ мотивовъ этихъ людей, не понималъ ихъ нравственнаго міросозерцанія, а главное, причинъ, его создавшихъ. Больше всѣхъ разсердилъ его Елиша, распространявшій слухъ, что записи въ метрическихъ книгахъ, которыми пользовался въ настоящемъ случаѣ Бигель, не могли существовать, такъ какъ онъ ихъ не дѣлалъ.

— Вы знаете, господа, — оправдывался передъ межепольцами Елиша, — я не записывалъ. Зачѣмъ записи… Ангелъ смерти почище насъ умѣетъ вести счетъ… Не правда-ли?…

Но по какому-то странному капризу судьбы на этотъ разъ записи существовали и были сдѣланы рукою самого Елиши.

Все складывалось не въ пользу межепольцевъ. Члены присутствія, на которыхъ такъ сильно разсчитывали сборщикъ податей и Кржипинскій, всѣ оказались людьми, болѣе или менѣе пропитанными новыми вѣяніями. Попытки подкупа не удались.

Ханмъ-бегельферъ и Пиня-мамзеръ были освобождены, а вмѣсто нихъ былъ забритъ лишь сынъ рыжаго Нуты, такъ какъ сынъ Файвеля во-время успѣлъ бѣжать, и его не могли разыскать. Сборщикъ податей и панъ Кржипинскій попали подъ судъ, къ великому огорченію десятника Гаврилы, который никакъ не могъ себѣ представить, какъ онъ будетъ жить безъ мордобитія…

И въ Межеполѣ, наконецъ, правда восторжествовала. Но это торжество, которое съ такимъ трудомъ досталось Бигелю и которымъ онъ въ душѣ такъ гордился, вмѣстѣ съ тѣмъ доставило ему много непріятностей. Онъ самъ не ожидалъ такихъ послѣдствій. Онъ жалѣлъ въ душѣ и пана Кржипинскаго, и сборщика податей Шулема, и въ особенности рыжаго Нуту и его жену, которые не переставали рыдать и убиваться. Восторжествовала справедливость, во цѣною сколькихъ жертвъ… Бигель не жалѣлъ о томъ, что сдѣлалъ, но его все это сильно раздражало, въ особенности, отношенія къ нему межепольцевъ, которые смотрѣли на него, какъ на отъявленнаго врага. Думать о томъ, чтобы его снова выбрали въ раввины, конечно, нельзя было. Всѣ отъ мала до велика въ Межеполѣ клялись не подавать ни одного голоса въ пользу Бигеля и снова выбрать стараго Елишу. Послѣдній торжествовалъ и каждому встрѣчному повторялъ одно и то же.

— Вотъ видите, разъ въ жизни внесъ въ книги новорожденныхъ, и что изъ этого вышло. Выберите меня въ раввины, никогда больше не притронусь къ черниламъ. Пусть нечистый знается съ ними. — Но когда наступили выборы, всѣ вожаки и представители партіи оказались, къ величайшему удивленію межепольцевъ и самого Бигеля, на сторонѣ послѣдняго. Нахменъ-портной и Мацке-«клейберъ» во все горло орали, что лучшаго и честнѣйшаго раввина имъ не найти, что самъ Господь послалъ имъ Бигеля, и что онъ долженъ бытъ и будетъ раввиномъ въ Межеполѣ.

— Не подадите голосовъ своихъ за Бигеля, мы весь Meжеполь разнесемъ, уничтожимъ синагогу, разрушимъ баню и микву… Кто осмѣлится хулить Бигеля, мы у того бороду и пейсы выдергаемъ… Ну-ка…-- И Нахненъ и Мацке при этомъ принимали боевыя позы.

Межепольцы знали и Нахмена и Мацке. Тягаться съ ними во время выборовъ ни одному благоразумному человѣку не пришло бы въ голову. — Чего добраго, въ самомъ дѣлѣ вцѣпится въ бороду… Иди, тягайся съ нимъ послѣ! — Нахменъ и Мацке между тѣмъ переходили изъ кабака въ кабакъ, усердно угощались и другихъ угощали, и когда наступилъ день выборовъ, всѣ бѣлые шары оказались на сторонѣ Бигеля.

— Чѣмъ это все объяснить? — недоумѣвалъ Бигель. — Неужели межепольцы поняли, наконецъ, тѣ мотивы, которыми я руководствовался во время рекрутскаго набора?

Ригель, къ которому былъ обращенъ этотъ вопросъ, иронически улыбнулся и спросилъ:

— Скажи, пожалуйста, — очень тебѣ нравится твоя ученица?

— Какая ученица? — почему-то покраснѣвъ, пробормоталъ Бигель.

— Пустой вопросъ. Кромѣ дочери Хаимъ-Арона, у тебя, кажется, другихъ ученицъ нѣтъ?

— Нѣтъ.

— Ну, такъ отвѣчай на мой вопросъ.

Бигель разсердился и не отвѣчалъ. Спустя нѣкоторое время онъ сказалъ:

— Не понимаю, какое отношеніе имѣетъ твой неумѣстный вопросъ къ тому, что меня интересуетъ.

— Очень близкое и даже строго логическое. Твою ученицу, кажется, зовутъ Мирьямъ… Ну, можешь ее назвать Мари, если хочешь. Ей 17-й годъ. Она прелестная блондинка съ такими чудными глазами, какихъ я никогда не видалъ. Шиллеръ бы навѣрное превратилъ ее въ лѣсную нимфу. Ну, однимъ словомъ, она вполнѣ заслуживаетъ, чтобы такой рыцарь, какъ ты, ее полюбилъ. А ты думаешь, что этотъ опытный мужъ, съ сѣдой бородой, т. е. раби Хаимъ-Аронъ, не понимаетъ движеній человѣческаго сердца. Спроси здѣшняго свата, жену нашего домохозяина, Сару, она тебѣ многое разскажетъ. А если позволишь, то я тебѣ передамъ…

— Не нужно…-- глухо произнесъ Бигель.

— Теперь понимаешь, — въ томъ же тонѣ продолжалъ Бигель. — Хаимъ-Арону совсѣмъ не все равно, выберутъ ли тебя въ раввины или забаллотируютъ. А чего хочетъ Хаимъ-Аронъ…

— Такъ ты думаешь, что это онъ устроилъ? — въ волненіи прервалъ его Бигель.

— Зачѣмъ мнѣ думать, когда я знаю навѣрное.

Бигель задумался, а Ригель молча наблюдалъ за внѣшними выраженіями сложнаго процесса, который въ эту минуту совершался въ душѣ Бигеля. Въ его воображеніи рисовались картины любви, семейнаго счастья… Жизнь такъ хороша, въ своемъ новомъ гнѣздѣ, гдѣ такъ мило воркуетъ его голубка. Вотъ и Бигель нашелъ то, чего нѣтъ выше и чище на землѣ. А онъ? У Ригеля сердце болѣзненно сжималось и ныло. Онъ не завидовалъ. Да и какъ онъ станетъ завидовать, когда самъ любитъ, когда онъ пропитанъ этимъ чуднымъ чувствомъ, какъ весеннее утро — нѣжной теплотой розовыхъ лучей… И онъ почему-то вспомнилъ ту ночь, когда, выйдя изъ дома Дувида, онъ встрѣтился съ Лопаевымъ. Они оба были счастливы тогда, но каждый по своему. То же и теперь. Ригель порывисто всталъ и подошелъ къ Бигелю.

— Ну, какъ же ты рѣшилъ, товарищъ?

Бигель встрепенулся и посмотрѣлъ на Ригеля.

Въ этомъ взглядѣ Ригель прочелъ, что ему было нужно, и, схвативъ Бигеля за руку, радостно произнесъ:

— Ну, поздравляю. А я пойду сообщить объ этомъ нашей очаровательной Сарѣ. Представь себѣ, она перепутала и вмѣсто того, чтобъ сватать тебя, пришла ко мнѣ.

Оба громко засмѣялись.

На другой день по всему Межеполю разнесся слухъ, что учитель Бигель женится на дочери Хаимъ-Арона.

— А вы думаете, что Хаимъ-Аронъ на выборахъ даромъ хлопоталъ? — объяснялъ слушателямъ, Мацке-клейберъ.

— Не такой онъ дуракъ, — подтвердилъ портной Нахманъ.

— Ну, ужъ свадьба будетъ… Хаимъ-Аронъ любитъ угощать, — глотая слюнки отъ одного представленія о предстоящемъ угощеніи, проговорилъ Елиша. Въ эту минуту онъ совсѣмъ забылъ о враждѣ къ своему сопернику, Бигелю, и весь ушелъ въ свои старыя воспоминанія.

XXX.

Первые лучи восходящаго солнца едва успѣли позолотить высокія крыши межепольскихъ зданій, какъ межепольцы были разбужены барабаннымъ боемъ. Это былъ сигналъ въ сбору, такъ какъ квартировавшій въ Межеполѣ полкъ долженъ былъ сегодня выступить въ лагерь. Межепольцы знали, что полкъ больше къ нимъ не вернется и поспѣшили на базарную площадь, гдѣ уже строились ряды, сверкали штыки и развивались черные и красные султаны на солдатскихъ кепи. То тамъ, то здѣсь прохаживались офицеры въ своихъ походныхъ мундирахъ, гарцевали баталіонные адъютанты на своихъ тощихъ лошадяхъ, раздавалась команда юныхъ подпрапорщиковъ: «Стройся!» Полковое знамя красиво развѣвалось въ воздухѣ, а полковой ящикъ блестѣлъ своей зеленой краской. Отовсюду на площадь тянулись фургоны, набитые офицерскимъ и солдатскимъ добромъ, проѣзжали брички и экипажи, изъ которыхъ высовывались возбужденныя лица офицерскихъ женъ и дѣтей. Площадь была залита народомъ. Мѣстныя пани и паненки разсѣянно слушали любезности кавалеровъ, принужденно улыбались и дѣлали глазки. Надежда услышать признаніе въ любви, признаніе, котораго, они тщетно добивались въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, не покидала ихъ и теперь. Но, увы! молодые прапорщики и поручики были себѣ на умѣ и говорили обо всемъ, только не о томъ, что занимало паненокъ. Въ ожиданіи пріѣзда командира, войско продолжало строиться, полковой капельмейстеръ усердно ругалъ на своемъ ломаномъ языкѣ музыкантовъ, а рослый тамбуръ-мажоръ отъ скуки подбрасывалъ въ воздухъ булаву съ золотыми кистями и вызывалъ своей ловкостью дружное одобреніе толпы. Публика все прибывала. Старики, женщины, дѣти бѣжали со всѣхъ сторонъ, чтобъ въ послѣдній разъ взглянуть на тѣхъ самыхъ людей, которыхъ они, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, встрѣчали съ затаеннымъ страхомъ и даже враждой, и разставаться съ которыми теперь отъ души имъ было жаль. Длиннополые лапсердаки дружно протягивали руки москалямъ, а тѣ крѣпко ихъ пожимали.

— Прощай, Янкель, прощай Берко. Не поминайте насъ лихомъ, — слышалось въ воздухѣ. И эти искреннія, неподдѣльныя восклицанія хватали за сердце и заставляли безпристрастнаго наблюдателя еще разъ усомниться въ существованіи національной вражды и розни между людьми.

Наконецъ, показался и полковникъ, верхомъ на статной лошади. Кто-то крикнулъ: «стройся!» Звякнули ружья, забили барабаны, раздался трубный звукъ. Все зашевелилось и задвигалось кругомъ. Толпа волновалась и орала; задніе напирали на переднихъ; всѣмъ хотѣлось протиснуться впередъ, тѣмъ болѣе, что на этотъ разъ не было пана Кржипинскаго, который бы останавливалъ разошедшуюся толпу своимъ зычнымъ голосомъ:

— Куда вы прете, пархатые! Я васъ, лапсердаки поганые!

А шеренги все подвигались впередъ, шумъ мѣрныхъ солдатскихъ шаговъ становился все глуше и глуше, а звуки веселаго марша все удалялись. Наконецъ, и они замерли, и въ чистомъ прозрачномъ воздухѣ наступило затишье. Толпа медленно и уныло возвращалась въ мѣстечко, порою оборачиваясь и стараясь въ облакѣ пыли разглядѣть сверкающіе на солнцѣ штыки. Солдаты и офицеры не могли даже и этого сдѣлать. Только разъ, поручикъ Василенко воспользовался удобной минутой и оглянулся назадъ. Но онъ увидѣлъ лишь высокія ворота еврейскаго кладбища, на которомъ унылыми рядами пестрѣли надгробные памятники изъ бѣлаго плитняка.

---

Въ то время, когда полкъ въ полномъ составѣ выступалъ изъ Межеполя, въ домѣ Дувида шли дѣятельные сборы къ отъѣзду. Большая колымага Гиршеля съ утра уже стояла у воротъ и постепенно нагружалась разнымъ добромъ. На этотъ разъ она спеціально предназначалась для семьи Дувида, и Гиршель постороннихъ пассажировъ не принималъ. Не смотря на то, что онъ уже нѣсколько мѣсяцевъ самъ не разъѣзжалъ, не чувствуя себя больше въ силахъ править своей тройкой, онъ, однако, на этотъ разъ сдѣлалъ исключеніе.

— Самъ повезу васъ. На это у меня еще силъ хватитъ, а тамъ на покой. Баста, — говорилъ старый Гиршель и дѣйствительно сдержалъ слово, къ великой радости Іосифа, котораго старикъ обѣщалъ посадить рядомъ съ собой на козлы. Іосифъ не отходилъ отъ лошадей, щупалъ имъ гривы, засматривалъ въ глаза, а когда Гиршель входилъ въ домъ, онъ вскакивалъ на козлы и важно бралъ возжи въ руки. Онъ никогда еще никуда не ѣздилъ, и мысль, что теперь онъ поѣдетъ на тройкѣ и будетъ къ тому же сидѣть рядомъ съ фурманомъ, переполняла его маленькое сердце безконечнымъ счастьемъ. Далекая поѣздка въ невѣдомый большой городъ рисовалась въ его дѣтскомъ воображеніи въ самыхъ яркихъ заманчивыхъ краскахъ и тѣмъ болѣе влекла его къ себѣ, что онъ не имѣлъ никакого представленія о томъ, куда они ѣдутъ и зачѣмъ ѣдутъ. Необозримыя поля, высокія горы, на которыхъ покоится синій сводъ неба, рѣки, лѣса, все, о чемъ онъ слыхалъ дома и въ школѣ, все это съ особенной рельефностью носилось предъ его восхищенными глазами и волновало его. Въ комнаты его не пускали, такъ какъ онъ тамъ мѣшалъ; но тѣмъ не менѣе слѣдила за нимъ изъ раскрытыхъ оконъ, а отъ времени до времени бабушка Бина отрывалась отъ дѣла и старческими шажками выбѣгала на улицу.

— Іосифъ, Іосифъ, не подходи бднако къ лошадямъ.

Но не это занимало старушку. Она хотѣла еще лишній разъ видѣть своего Іосифа, прижать его къ своей груди, прикоснуться къ нему своей сухой, морщинистой рукой. Еще полчаса, еще часъ, и тройка Гиршеля умчитъ всѣхъ, кто такъ дорогъ ей, кто наполняетъ ея жизнь, и она никогда больше не увидитъ ихъ. Бабушка Бина это знала, когда она наотрѣзъ отказалась слѣдовать за Дувидомъ и Хаей въ большой городъ, но тѣмъ не менѣе она твердо стояла на своемъ рѣшеніи. Ей ли, въ ея годы, разстаться съ прошлымъ, начатъ новую жизнь среди незнакомыхъ людей и несимпатичныхъ ей новшествъ. Она родилась и провела свой долгій вѣкъ въ Межеполѣ, здѣсь ей все родное, начиная съ синагоги и кончая кладбищемъ. Когда бабушка Бина приводила свои резоны, у нея слезы текли изъ глазъ и сердце разрывалось на части. Но она не могла иначе поступить, такъ какъ невидимыя цѣпи, которыя приковывали ее къ Межеполю, были сильнѣе ея желаній, и она не могла ихъ порвать.

— Нѣтъ, ужъ лучше я умру на своемъ пепелищѣ.

Отказъ старушки ѣхать въ К*** былъ единственнымъ мрачнымъ облачкомъ на томъ ясномъ горизонтѣ, который такъ прельщалъ Дувида и Хаю. Послѣдняя поѣздка Дувида въ К*** увѣнчалась полнымъ успѣхомъ. Все устроилось, какъ онъ предполагалъ, и онъ теперь безъ всякихъ опасеній перевозилъ туда свою семью. Свои дѣла въ Межеполѣ онъ также удачно ликвидировалъ, и еслибы не упрямство старой Бины, все было бы какъ нельзя лучше. Ни Дувидъ, ни Хая не жалѣли о Межеполѣ. Ихъ тянуло въ большой городъ, гдѣ ожидала ихъ совершенно новая жизнь, съ новыми требованіями и задачами. Въ то время, какъ старая Бина всей своей душой принадлежала Межеполю съ его жизненными строенъ, его обычаями и традиціями, Дувидъ и Хая всѣми стами рвались впередъ, и мечты ихъ опережали дѣйствительность.

Новыя вѣянія, такъ незамѣтно проникшія въ Межеполь, подточили старыя, вѣками насиженныя гнѣзда, и удержаться въ нихъ могли развѣ такіе старики, какъ бабушка Бина.

Все уже было вынесено Изъ комнатъ и уложено въ колымагу Гиршеля. Въ комнатѣ остались Хая и Бина. Онѣ обѣ молчали. Изъ глазъ Бины едва замѣтно струились слезы. Хая уныло и задумчиво смотрѣла на голыя стѣны, которыя были нѣмыми свидѣтелями столькихъ событій въ ея жизни; здѣсь она родилась, выросла, вышла замужъ, родила сына… Жизнь быстро уходила, а между тѣмъ ей казалось, что все это было точно вчера. Она украдкой посмотрѣла на мать. Ее поразила эта старческая, сгорбленная фигура съ морщинистымъ лицомъ и выцвѣтшими глазами, она никогда не воображала ее такой старой, безпомощной. Неужели она ее оставитъ? Что будетъ съ нею?

— Послушай, — начала она, но спазмы сдавили ей горло, и рыданія заглушили ея голосъ.

— Помни, о чемъ я тебя просила, — глухо прошептала Бина. — Не сдѣлай изъ Іосифа гоя, пусть онъ учится всѣмъ наукамъ, если ужъ такъ нужно, но Бога и его законовъ чтобы онъ не забывалъ. Онъ мой кадишъ… Помни это…-- Голосъ Бины прервался отъ волненія, а слезы лились все обильнѣе и обильнѣе.

— Все готово, — раздался съ улицы голосъ Дувида.

— Поторапливайтесь, поторапливайтесь, дорогіе пассажиры. Моя лѣвая уже застоялась, — своимъ обычнымъ, добродушнымъ голосомъ повторялъ Гиршель.

Іосифъ уже сидѣлъ на козлахъ. Дувидъ велѣлъ ему слѣзть, чтобы попрощаться съ бабушкой. Іосифъ неохотно исполнилъ его приказаніе, но когда онъ подошелъ къ старушкѣ и увидѣлъ ея глаза, полные безконечной скорби, онъ зарыдалъ и бросился ей на шею.

— Помни, Іосифъ, что ты мой кадишъ… помни…-- глухо шептала Бабушка Бина, обнимая и прижимая къ себѣ рыдавшаго Іосифа. — Не забудь, чему учила тебя бабушка… Завѣты Всевышняго…

Дувидъ прекратилъ тягостную сцену прощанья, взявъ на руки мальчика и посадивъ его на козлы, а Гиршель снова отвлекъ его вниманіе, давъ ему возжи въ руки.

— Держи крѣпко, а то лѣвая начнетъ шалить, — сказалъ онъ, стараясь казаться веселымъ. Прощаніе Бины съ дѣтьми растрогало стараго фурмана. Это было прощаніе старости съ юностью, съ жизнью, и онъ чувствовалъ это, чувствовалъ, какъ юность и жизнь уходятъ отъ нихъ, а вмѣстѣ съ ними уходятъ и свѣтъ, и теплота, и любовь.

— Поторапливайтесь, поторапливайтесь, — повторялъ онъ машинально, глотая слезы и стараясь не глядѣть на упавшихъ въ объятія другъ друга мать и дочь.

— Вье… вье…-- раздалось наконецъ сквозь глухія рыданія, оглашавшія воздухъ. — Вье… вье…-- И до верху нагруженная колымага покатила по мягкому грунту межепольскихъ улицъ к черезъ нѣсколько минутъ исчезла на поворотѣ.

Прижавшись въ деревянной колоннѣ, поддерживавшей крышу, Бина долго еще стояла, мысленно провожая тѣхъ, кто составлялъ цѣль, начало и конецъ ея долгой жизни.

— Іосифъ, Іосифъ, — шептали ея дрожавшія губы. И сердце старушки ныло и замирало, а мысли улетали куда-то вдаль, точно стараясь проникнутъ въ будущее.

— Іосифъ, Іосифъ… Что будетъ съ Іосифомъ?

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

— Скажите, пожалуйста, гдѣ тутъ живетъ ребъ Дувидъ?

— Какой ребъ Дувидь?

— Зять бабушки Бины…

— Ты то, малый, откуда самъ?

— Я изъ Межаполя.

— Ну, это я прочелъ на твоемъ лицѣ… Какого же тебѣ Дувида нужно? фамилію его скажи.

— Фамилію?… Его фамилія… Межепольскій.

— Межепольскій! ахъ ты лапсердакъ. Какой же онъ тебѣ раби Дувидь. Г-нъ Межепольскій…

— Г-нъ Межепольскій…

— Такъ-бы ты сразу и сказалъ… Подыми свои глаза и посмотри. Видишь, что на этой доскѣ написано: «Межепольскій и Комп.». Ну, теперь, ступай. У меня времени нѣтъ съ тобой балясничать. Впрочемъ, постой. Можетъ быть ты съ какимъ нибудь порученіемъ… Ты мнѣ скажи. Я тебѣ живо все устрою… Только куртажъ пополамъ. Нѣтъ? Такъ убирайся скорѣй…

Говорившій это съ досадой отвернулся и показалъ спину молодому парню въ длиннополомъ сюртукѣ и плисовомъ картузѣ. Парень остался одинъ съ выраженіемъ тайнаго страха на блѣдномъ усталомъ лицѣ. Онъ еще разъ взглянулъ на большую вывѣску съ крупной надписью «Межепольскій и Комп.» и приблизился на шагъ къ высокой стеклянной двери. Но у него не хватало рѣшимости взяться за мѣдную ручку и войти. Сердце у него сильно билось, и онъ даже дрожалъ. Къ ребъ Дувиду, зятю бабушки Бины, онъ шелъ смѣло, безъ страху. Но какъ онъ пойдетъ къ г-ну Межепольскому. Смущеніе и страхъ его усиливались еще тѣмъ обстоятельствомъ, что онъ не переставалъ обращать на себя вниманіе прохожихъ, которые безпрестанно шныряли по гладкому тротуару широкой улицы. Его длиннополый сюртукъ и плисовый картузъ, которые онъ, во все время своего продолжительнаго пути изъ Межеполя въ К*, берегъ, какъ зеницу ока, вызывали то молчаливое удивленіе, то саркастическія замѣчанія, то колкія насмѣшки. Между тѣмъ, самъ Хаимъ-Іойне сшилъ ему и сюртукъ и картузъ и увѣрилъ его, что онъ будетъ первымъ щеголемъ въ К*.

— Что значитъ хорошее платье, — сказалъ ему Хаимъ-Іойне на прощаніе, — хотя ты и мамзеръ, но повѣрь, въ этомъ сюртукѣ ты не уступишь сыну самаго уважаемаго межепольца Поди, ты еще тамъ богатую невѣсту подцѣпишь…

Чувствительный толчокъ къ спину вывелъ парня изъ его состоянія. Онъ оглянулся и увидѣлъ того самого человѣка, съ которыхъ онъ за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ разговаривалъ.

— Что-жъ ты, лапсердакъ, видѣлъ уже г-на Межепольскаго?

— Нѣтъ еще.

— Нѣтъ? — какой-же ты не поворотливый. Если ты тутъ думаешь заниматься факторствомъ, то ты далеко не уѣдешь. А вотъ и самъ г-нъ Межепольскій въ контору пріѣхалъ. Я думалъ, что онъ уже тамъ. Сторонись — и онъ отскочилъ въ сторону, давая дорогу плотному господину съ красивымъ и нѣсколько надменнымъ лицомъ.

— Ну, теперь ступай за нимъ, не бойся. А то, если хочешь я съ тобой пойду, только куртажъ подоламъ… Слышишь?

— Нѣтъ, я уже самъ, — тихо проговорилъ парень, — и, скрѣпя сердце, толкнулъ массивную дверь.

— Ай, ай, жадный какой. А я все-таки тебя подожду здѣсь, — крикнулъ ему вслѣдъ незнакомецъ.

Очутившись въ конторѣ, парень еще больше растерялся. Большая комната съ зеркальными окнами, массивными стойками, высокими конторками, несгораемыми шкафами и толстыми конторскими книгами, произвела на него сильное впечатлѣніе. Шкафы, конторки, книги, люди, все у него слилось въ какую-то массу, наводившую на него страхъ и отчаяніе. Нѣсколько мгновеній онъ стоялъ у двери неподвижно. Никто его не замѣчалъ и не интересовался имъ, хотя мимо него безпрестанно проходили какіе-то господа, громко разговаривали, кричали, волновались, смѣялись. Наконецъ его замѣтилъ какой-то молодой человѣкъ и подошелъ къ нему.

— Что вамъ угодно? — спросилъ онъ.

— Мнѣ нужно видѣть г-на Межепольскаго.

— По какому дѣлу?

— По какому дѣлу? У меня нѣтъ никакого дѣла.

— Что же вы тутъ торчите?

— Я изъ Межеполя…-- тихо сказалъ парень, думая, что онъ этимъ все объяснилъ.

Молодой человѣкъ засмѣялся ему въ лицо и, обратившись къ присутотвущимъ, сказалъ:

— Господа, посмотрите, вотъ межеполецъ.

Раздался громкій смѣхъ. Въ эту минуту, въ дверяхъ сосѣдней комнаты показалась плотная фигура того самаго господина, котораго уличный знакомый парня назвалъ Межепольскимъ.

— Гдѣ межеполецъ? — спросилъ онъ полушутя, полусеріозно. Но увидавъ стоявшаго у дверей парня, подошелъ къ нему.

— Ты откуда? — спросилъ онъ, бросивъ на него пристальный взглядъ.

— Я изъ Межеполя.

— Что же ты тутъ дѣлаешь?

— Я пріѣхалъ къ вамъ.

— Ко мнѣ? — Межепольскій нахмурилъ брови и еще разъ кинулъ пристальныхъ взглядомъ стоявшаго передъ нимъ молодого человѣка.

— Кто же тебя прислалъ ко мнѣ?

— Нашъ школьный учитель, Бигель.

Лицо Межепольскаго прояснилось, и на губахъ его заиграла привѣтливая улыбка.

— А, Бигель, помню… А тебя какъ же зовутъ?

— Пиня… Пиня Мамзеръ… — едва слышно проговорилъ юноша. Потомъ, какъ бы вспомнивъ что-то, сильно покраснѣлъ и робко прибавилъ: — теперь моя фамилія Лиліенфельдъ.

При этомъ онъ вынулъ изъ бокового кармана своего длиннополаго сюртука эапечатанный конвертъ и подалъ его Межепольскому.

Пока послѣдній читалъ письмо, Пиня Мамзеръ, или, какъ онъ себя назвалъ, Лиліенфельдъ, успѣлъ нѣсколько придти въ себя. Онъ отлично помнилъ зятя бабушки Бины изъ Межеполя, но перемѣна, происшедшая въ этомъ человѣкѣ, была поразительная и превосходила даже самыя смѣлыя представленія межепольскихъ обывателей. Предъ Лидіенфельдомъ стоялъ настоящій панъ, не такой, какихъ онъ обыкновенно привыкъ встрѣчать въ Межеполѣ въ баэарные дни, а какихъ рисовало ему его воображеніе, въ то время, когда онъ съ жадностью читалъ случайно попадавшія ему въ руки книжки.

Въ Межеполѣ знали, что Дувидъ сильно пошелъ въ гору и теперь считается однимъ изъ крупныхъ богачей въ К*; но межепольцы не могли себѣ представить зятя Бины въ короткополомъ сюртукѣ съ обнаженной головой, подстриженной бородой и брилліантовыми перстнями на пальцахъ. Даже Лиліенфельдъ, принадлежавшій уже въ новому поколѣнію и усвоившій себѣ въ нѣкоторой степени взгляды своихъ учителей Бигеля и Лопаева, почувствовалъ тайное смущеніе при болѣе внимательномъ осмотрѣ внѣшности стоявшаго предъ нимъ человѣка. — "Неужели это зять благочестивой бабушки Бины!.. изумлялся онъ мысленно.

Но въ это время Межепольскій прочиталъ письмо и, скомкавъ его въ своихъ рукахъ, молча и безцеремонно сталъ осматривать Лиліенфельда, точно предъ нимъ стоилъ не живой человѣкъ, а ящикъ съ товарами.

— Сколько же тебѣ лѣтъ? — сказалъ онъ наконецъ, покончивъ съ осмотромъ.

— Мнѣ двадцать два года, — смутившись, произнесъ Лиліенфельдъ.

— А моему Іосифу четырнадцать, и онъ уже въ пятомъ классѣ — не безъ нѣкотораго самодовольства проговорилъ Meжепольскій. — Не поэдно ли уже для тебя за книжки взяться?..

Лиліенфельдъ молча опустилъ глаза, причемъ блѣдное, худое лицо его покрылось багровыми пятнами.

— Бигель тебя очень хвалить…-- продолжалъ между тѣмъ Межепольскій. — Но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы ты могъ въ этомъ возрастѣ преодолѣть всѣ науки… Тебѣ бы лучше въ прикащики пойти…

— Нѣтъ, я хочу учиться…-- съ рѣшительною настойчивостью сказалъ Лиліенфельдъ.

Межепольскій не безъ нѣкотораго удивленія посмотрѣлъ на этого блѣднолицаго парня въ длиннополомъ сюртукѣ, вся фигура котораго такъ живо напоминала ему его родной Межеполь. Онъ и этого парня зналъ и вмѣстѣ съ Бигелемъ хлопоталъ о томъ, чтобы его не забрили въ солдаты.

Теперь этотъ парень стоялъ передъ нимъ, и отъ него зависитъ дать ему счастье.

— Такъ ты непремѣнно хочешь учиться, — проговорилъ послѣ нѣкоторой паузы Межепольскій.

— Непремѣнно…-- съ жаромъ подхватилъ Лиліенфельдъ.

— Ну хорошо; такъ ты теперь ступай ко мнѣ домой поговори съ моимъ Іосифомъ; скажи ему, что я велѣлъ тебя проэкзаменовать. Посмотримъ, знаешь ли ты что-нибудь… Ну, теперь ступай.

Нѣсколько мгновеній Лиліенфельдъ стоялъ въ какомъ-то оцѣпѣненіи, не вѣря тому, что онъ слышитъ. Не сонъ ли это? Не голосъ ли это того невидимаго духа, который являлся къ нему въ безсонныя ночи… Неужели онъ достигнетъ своей цѣли, и ему дадутъ возможность учиться…

Взволнованный, съ раскраснѣвшимся лицомъ и блестящими глазами, онъ оставилъ контору.

Будущее улыбалось ему, и онъ былъ безконечно счастливъ. Но не успѣлъ онъ очутиться на улицѣ, какъ къ нему подбѣжалъ его уличный знакомый. Онъ взглянулъ ему въ лицо и улыбнулся.

— Ну, я вижу, что ты сдѣлалъ хорошее дѣло. Но прошу не забывать, что ты пользовался моимъ совѣтомъ. Подобные совѣты даромъ не даются.

Лиліенфельдъ оторопѣлъ и растерялся отъ такого неожиданнаго требованія.

— Что же вы отъ меня хотите ребъ…?

— Какой я тебѣ ребъ. Забудь, пожалуйста, что ты изъ Межеполя. Моя фамилія Каценбогенъ.

— Г-нъ Каценбогенъ.

— Сколько ты заработалъ?

— Я ничего не заработалъ.

— Ври, но только не мнѣ.

— Какъ честный еврей.

— Но у тебя такой видъ.

— Г-нъ Межепольскій мнѣ обѣщалъ…

— Что?

— Дать возможность учиться.

Каценбогенъ отскочилъ на шагъ отъ Лиліенфельда и съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.

— Въ своемъ ли ты умѣ, парень? — проговорилъ онъ наконецъ.

— Совершенно въ своемъ умѣ.

— Такому верзилѣ, какъ ты…

— Учиться никогда не поздно.

— И это говоритъ межеполецъ!

Каценбогенъ намѣрилъ Лиліенфельда съ головы до ногъ.

— И ты за этимъ только пріѣхалъ изъ Межеполя? Только за этимъ? Кто же тебя надоумилъ?

— Самъ.

— Удивительно! Знаешь, что я тебѣ скажу… Я самъ одно время жилъ въ Межеполѣ. Ты, можетъ быть, сдыхалъ про Ици Мейтра!..

— Неужели, вы — ребъ Ици!

— Да, былъ. Теперь Каценбогенъ и занимаюсь факторствомъ. Но прежде я самъ письму обучалъ такихъ верзилъ, какъ ты.

— Почему же вы бросили свое ремесло?

— Почему? Потому, что въ этомъ городѣ мое искусство давало мнѣ только право голодать. Понимаешь. А такъ какъ моя Рейва все таки въ концѣ концовъ меня нашла, и потомъ выписала нашу дочку, Фрейдочку, то я и сдѣлался факторомъ. Понимаешь ты, теперь, въ чемъ дѣло.

— Понимаю… тихо сказалъ Лиліенфельдь и потомъ прибавилъ:

— Какъ я радъ, что встрѣтился съ вами.

— Ну, радоваться то особенно почему. Впрочемъ и я радъ. Ты мнѣ нравишься. Я люблю межепольцевъ, въ особенности такихъ, какъ ты. Я самъ когда то любилъ книжки. Но тогда были другія времена, а теперь другія. Такъ ты въ самомъ дѣлѣ хочешь учиться.

— Хочу, — рѣшительно и твердо сказалъ Лиліенфельдъ.

— Это хорошо, въ особенности, если Межепольскій тебѣ окажетъ поддержку.

— Я теперь иду къ нему.

— Дай Богъ тебѣ успѣха. Послѣ приходи ко мнѣ и разскажи, что онъ намѣренъ съ тобой дѣлать. Помни, что у Каценбогена ты всегда найдешь гостепріимный пріютъ. Да, забылъ спросить, у кого же ты остановился?

— Ни у кого.

— Какъ такъ?

— Я сегодня ночью только пріѣхалъ и переночевалъ въ заѣзжемъ дворѣ.

— Не ребъ Гиршель ли тебя привезъ сюда?

— Нѣтъ, ребъ Гиршель давно уже умеръ.

— Умеръ? Ну, царство ему небесное, хотя у меня есть много причинъ желать ему быть въ аду.

— Онъ достоинъ рая…-- съ жаромъ сказалъ Лидіенфельдъ.

— И я того же мнѣнія, хотя, повторяю, что касается меня, то я бы его хоть на одинъ день запряталъ въ адъ. Но вотъ мы и пришли къ дому Межепольскаго. Смотри же, парень, приходи ко мнѣ. Въ случаѣ чего можешь у меня поселиться. У Каценбогена найдется мѣстечко для межепольца. А теперь, прощай. Я спѣшу по очень важному дѣлу.

II.

Нѣсколько минутъ Лиліенфельдъ слѣдилъ за удалявшимся Каценбогеномъ, случайная встрѣча съ которымъ такъ подѣйствовала на него, какъ будто онъ снова очутился въ Межеполѣ, среди близкихъ ему людей. Исторія Ици, въ свое время надѣлавшая много шума въ Межеполѣ, была очень хорошо извѣстна Лидіенфельду, который тогда еще назывался Пиня Мамзеръ и не мечталъ сдѣлаться ученымъ, довольствуясь скромной ролью помощника бегельфера въ школѣ Іейкева.

Но теперь онъ съ гордостью могъ смотрѣть каждому въ лицо, и встрѣча съ Ици доставила ему искреннее удовольствіе. Кромѣ того, какъ практичный межеполецъ, онъ сразу сообразилъ, что Ици Мейтръ можетъ быть ему во многомъ полезенъ, и онъ рѣшилъ не упускать этого изъ виду. Только, когда Каценбогенъ совершенно скрылся за угломъ улицы, Лиліенфельдъ подошелъ къ калиткѣ и попробовалъ ее отворить. Но калитка не подавалась, не смотря на всѣ его усилія. Лиліенфельдъ недоумѣвалъ, почему калитка не открывается, но въ то же время онъ боялся громко стучать. Нѣсколько разъ Лиліенфельдъ отходилъ отъ калитки, заглядывалъ въ окна большого красиваго дома, въ надеждѣ увидѣть кого-нибудь, потомъ опять брался за желѣзвую ручку калитки, пробуя ее со всѣхъ сторонъ. Отъ этой работы и душевнаго напряженія его даже въ потъ бросило. Вдругъ онѣ услышалъ позади себя торопливые шаги и, обернувшись, увидѣлъ возлѣ себя стройнаго красиваго мальчика въ гимназическомъ мундирѣ съ кипой книжекъ подъ мышкой. Мальчикъ весело улыбался и привѣтливо смотрѣлъ на него своими красивыми главами. Хотя прошло уже нѣсколько лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ Лиліенфельдъ въ послѣдній разъ видѣлъ Іосифа, но онъ тотчасъ же узналъ его. Однако онъ не рѣшился сказать ему объ этомъ, и оба нѣсколько мгновеній молча смотрѣли другъ на друга.

— Вы, вѣроятно, къ намъ? — сказалъ, наконецъ, Іосифъ.

— Да, я въ г. Межепольскому.

— Отчего же вы не зайдете?

— Я не могу открыть калитки.

— Вы ;звонили?

Лиліенфельдъ въ недоумѣніи посмотрѣлъ на него.

— Я стучалъ…-- сказалъ онъ, рѣшившись солгать.

— Нужно было позвонить. Вотъ звонокъ.

И Іосифъ, къ великому удивленію Лиліенфельда, дернулъ звонокъ. Когда, чрезъ минуту, калитка открылась, Іосифъ проворно пробѣжалъ впередъ, но потомъ, какъ бы вспомнивъ что-то, остановился и подождалъ, пока Лиліенфельдъ поравнялся съ нимъ.

— Вамъ придется долго ждать. Папаша возвращается домой только къ тремъ часамъ.

— Я уже видѣлъ вашего папашу. Онъ меня послалъ къ вамъ — сконфуженно проговорилъ Ляліенфельдъ.

— Ко мнѣ? — удивился Іосифъ.

— Да. Онъ велѣлъ передать вамъ, чтобы вы меня проэкзаменовали.

Іосифъ широко раскрылъ глаза.

— Чтобы я васъ проэкзаменовалъ? Кто же вы?

— Я, Пиня. Пиня Мамзеръ…-- едва слышно произнесъ Лиліенфельдъ.

— Пиня! изъ Межеполя…-- радостно воскликнулъ Іосифъ. Но какъ же я васъ не узналъ?

— А я васъ сейчасъ узналъ.

— Мама васъ еще не видала. Пойдемъ, пойдемъ скорѣе.

И Іосифъ побѣжалъ въ домъ, таща за руку Лиліенфельда.

Когда они оба очутились въ комнатѣ Іосифа, послѣдній бросилъ свои книжки на столъ и обернулся къ своему спутнику. Нѣсколько мгновеній онъ смотрѣлъ на его странный костюмъ, какъ бы соображая что-то, потомъ быстро и рѣшительно сказалъ.

— Прежде всего вамъ бы слѣдовало снять это все съ себя. Хотите, я вамъ дамъ свое платье? Мы почти одного роста. Смотрите.

И онъ сталъ рядомъ съ Лиліенфедьдомъ, тощая и заморенная фигура котораго казалась еще болѣе незначительной въ сравненіи съ цвѣтущимъ и стройнымъ сложеніемъ Іосифа.

Когда, по настоянію послѣдняго, Лиліенфельдъ одѣлъ его платье, Іосифъ весело запрыгалъ отъ удовольствія.

— Вотъ теперь и не узнаешь, что вы Пиня Май… Онъ не договорилъ и, какъ бы прося извиненія за свою оплошность, взглянулъ на Лиліенфельда. Тотъ замѣтилъ это и поспѣшно сказалъ:

— Моя фамилія теперь Лиліенфельдъ. Ее мнѣ далъ Ригель, когда я поступилъ въ училище. Съ тѣхъ поръ всѣ меня зовутъ Лиліенфельдъ.

— Такъ вы и въ училищѣ обучались?

— Да. — И, поощренный любопытствомъ и участіемъ къ нему Іосифа, Лиліенфельдъ сталъ подробно разсказывать ему свою исторію.

Это была длинная и непрерывная цѣпь страданій и лишеній, начиная съ того момента, когда онъ, въ одно пасмурное, осеннее утро очутился на улицахъ Межеполя, и кончая попыткой сборщика податей и пана Кржипинскаго сдать его въ солдаты, вмѣсто сына уважаемаго раби Файвеля. Кое что объ этомъ зналъ и Іосифъ, но то, что онъ. теперь услышалъ, вызвало слезы на его глазахъ.

Только съ того дня, какъ Ригель принялъ въ немъ участіе, судьба мамзера измѣнилась къ лучшему.

Уже взрослаго парня, опредѣлили его въ училище, причемъ онъ выказалъ такіе блестящіе способности и любовь къ труду, что вскорѣ далеко оставилъ за собой своихъ юныхъ товарищей. Любовь къ умственному труду не оставила его по окончаніи курса въ училищѣ, и тогда онъ, отчасти самъ, отчасти при помощи Ригеля, продолжалъ свои занятія, пока, наконецъ, при содѣйствіи Ригеля, онъ не рѣшился отправиться въ К*. Разсказывая о себѣ, Лиліенфельдъ, въ то же время и, какъ будто мимоходомъ, задѣвалъ тотъ или другой вопросъ, чтобы показать Іосифу, что онъ знаетъ я насколько онъ подготовленъ.

Оказалось, что по многимъ предметамъ онъ знаетъ гораздо больше и основательнѣе Іосифа, чѣмъ и приводилъ послѣдняго одновременно и въ смущеніе, и въ восторгъ.

— Мы этого еще не проходили… Этому насъ иначе учили.. — каждый разъ перебивалъ его Іосифъ. Многаго, однако, что преподавалось въ гимназіи, Лиліенфельдъ совсѣмъ не зналъ, и тогда Іосифъ бралъ верхъ и входилъ въ роль экзаменатора. Увлеченные, и горячо споря между собой, они не замѣтили какъ дверь отворилась, и въ комнату вошелъ отецъ Іосифа. Нѣсколько времени онъ стоялъ, прислушиваясь къ тому, о чемъ говорили между собой Іосифъ и Лиліенфельдъ, наконецъ громко спросилъ:

— Ну, что Іосифъ, знаетъ ли что-нибудь Мамзеръ?

И Іосифъ, и Лиліенфельдъ встрепенулись и вопросительно посмотрѣли на вошедшаго. Наконецъ Іосифъ отвѣтилъ:

— О, Лиліенфельдъ знаетъ больше меня…

— Больше тебя…-- недовѣрчиво проговорилъ Межепольскій. — Развѣ это возможно!

— Увѣряю васъ…

— Значитъ Ригель правду пишетъ… Но какъ же это такъ, Іосифъ. Ты вѣдь въ пятомъ классѣ.

— И Лиліеифельдъ тоже можетъ поступить въ пятый классъ.

— Ну, если такъ… Все-таки, я еще самъ тебя проэкзаменую…-- проговорилъ, обратившись къ Лиліенфельду, Межепольскій и вслѣдъ затѣмъ оставилъ комнату.

III.

Въ тотъ же день вечеромъ, Лиліенфельдъ отыскалъ квартиру Каценбогена. Отыскать Каценбогена было ему гораздо труднѣе, чѣмъ Межепольскаго, такъ какъ перваго никто не зналъ. Къ тому же онъ жилъ на окраинѣ города и занималъ небольшой покривившійся домикъ, почти весь ушедшій въ землю съ большой дырявой крышей и маленькими, потускнѣвшими отъ времени окнами.

— Точь въ точь, какъ въ Межеполѣ — подумалъ Лиліенфеньдъ и мысленно сравнилъ этотъ нищенскій домикъ съ великолѣпнымъ домомъ Межепольскаго, гдѣ каждый уголокъ кричалъ о богатствѣ его владѣльца.

Каценбогенъ сидѣлъ у раскрытаго окошка безъ сюртука. Такъ какъ Лиліенфельдъ былъ въ платьѣ Іосифа, то Каценбогенъ не узналъ его и принялъ за конторскаго служащаго, который вѣроятно отыскиваетъ какого нибудь фактора. Онъ быстро всталъ и, высунувшись на половину изъ окна, громко крикнулъ:

— Сюда, пожалуйте сюда… Если вамъ факторъ нуженъ, то Каценбогенъ къ вашимъ услугамъ…

— Ребъ Ици, это вы… А я къ вамъ….

— Сто тысячъ чертей!.. — воскликнулъ Каценбогенъ, всплеснувъ руками. — Рейза, Фридка, посмотрите… Изъ за плечъ Каценбогена высунулись двѣ головы, одна старая въ травной повязкѣ, другая молодая да черными вьющимися волосами, и тоже стали смотрѣть на улицу.

Не ожидавши такого пріема и крайне сконфуженный, Лиліенфельдъ остановился и въ свою очередь взглянулъ на странную группу, уставившуюся на него съ нескрываемымъ любопытствомъ.

Наконецъ Каценбогень воскликнулъ:

— Что же ты, лапсердакъ, стоишь. Зайди въ комнату. Хотя ты обманулъ моя ожиданія, все же я очень радъ тебя видѣть. Да, скажи, гдѣ ты такъ скоро досталъ такое платье?

Лиліенфельдъ взглянулъ на свой короткій пиджакъ и узкіе брюки и теперь только догадался, почему его появленіе вызвало такой переполохъ въ семьѣ Каценбогена. Во избѣжаніе всякихъ недоразумѣній, онъ поспѣшалъ объяснитъ Ици, гдѣ онъ досталъ это платье.

— Ну, я такъ и думалъ, — глубокомысленно сказалъ Ици. — Хотя Межепольскій гордецъ и свинья, но все же у него душа настоящаго межепольца. Въ сущности, я ничего противъ вето не имѣю. Богатъ сталъ, знатенъ… что же, это все отъ Всевышняго. Но вотъ, моя Рейза говоритъ, что онъ могъ бы оказывать больше вниманія своему земляку… Я тоже иногда думаю, что было бы недурно, если бы онъ прогналъ всѣхъ факторовъ, которые обиваютъ пороги его конторы и оставилъ бы только меня одного… какъ ты думаешь, Мамзеръ?.. Тьфу, я все забываю, какъ тебя зовутъ…

— Пиня Лиліенфельдъ…-- проговорилъ, покраснѣвъ, Мамзеръ.

— Видишь, Рейза, обратился Кацинбогень къ женѣ. Это Пиня Мамзеръ изъ Межепохя… Я его помню, какъ онъ бѣгалъ по улицамъ безъ штановъ и въ засаленномъ картузѣ безъ козырька, а теперь вотъ какой онъ молодецъ!..

— Еще бы не быть молодцомъ, — въ раздраженіи проговорила Рейза. — Это ты одинъ весь вѣкъ свой проваландался на горе собственной семьѣ…

— Ну, пошла…-- съ философскимъ спокойствіемъ замѣтилъ Ици. — И это все оттого, что я сегодня ничего не заработалъ. Но, подумай самъ, Пиня, развѣ можно каждый день загребать золото.

— Каждый день! Великій Егова! Ты бы хоть разъ въ мѣсяцъ это дѣлалъ, — въ сердцахъ вскричала Рейза.

— При томъ, посуди самъ, — продолжалъ Ици, не обращая вниманія на восклицаніе жены, — факторовъ въ городѣ много; каждому ѣсть хочется. Я и то еще счастливъ сравнительно. Дѣла все крупныя попадаются. Вотъ еще недавно, одинъ куртажъ…

— Это было ровно три года тому назадъ, — прервала его Рейза. — Да что ты его слушаешь, Пиня. Горе одно намъ, вотъ и все. И не знаю чего ради я столько лѣтъ гналась за нимъ по бѣду свѣту. Всю свою молодость погубила. А теперь что…

— Грызи, грызи… по дѣломъ мнѣ, — съ прежнимъ невозмутимымъ спокойствіемъ проговорилъ Ици.

— Не будь у меня Фридки на рукахъ, я бы знала какъ поступать. Но жаль было ребенка. Какъ же безъ матери…

— А мнѣ, думаешь, не жаль было Фридки? — Ици обернулъ свою косматую голову въ ту сторону, гдѣ стояла дѣвочка, и при этомъ исхудалое морщинистое лицо его засвѣтилось безконечной любовью и счастьемъ. Онъ весело подмигнулъ дѣвочкѣ. Та подошла къ нему.

— Ты знаешь этого парня? — тихо спросилъ ее отецъ.

— Знаю. — Также тихо отвѣтила дѣвочка.

— Гдѣ же ты его видѣла?

— Въ Межеполѣ.

— Неужели ты меня помнишь изъ Межеполя? — удивился Лиліенфельдъ.

— О, Фридка у меня умница, — отвѣтилъ за нее Ици. — Она все помнитъ съ ранняго дѣтства.

— Къ стыду твоему…-- раздался ворчливый голосъ Рейзы.

— Ну, перестань уже ворчать, хотя ради гостя; — мягко сказалъ Ици.

— Мнѣ, перестать ворчать! Буду ворчать до могилы.

— Всегда такая, — сказалъ Ици, когда Рейза вышла изъ комнаты. — Да и то правда, уже много она перенесла на своемъ вѣку.

Онъ замолчалъ и глубоко вздохнулъ.

Дѣвочка тоже выбѣжала вслѣдъ за матерью, и Ици съ Лиліенфельдомъ остались вдвоемъ въ комнатѣ. Вечерѣло. Въ небольшой комнатѣ, съ убогой, но все же претендующей на городской комфортъ обстановкой, становилось темно. Ици сидѣлъ молча, углубленный въ свои невеселыя воспоминанія, навѣянныя встрѣчей съ Лиліенфельдомъ. Лиліенфельдъ тоже молчалъ, стараясь переработать въ своемъ мозгу впечатлѣнія сегодняшняго дня. Изъ сосѣдней комнаты доносились ворчанье Рейзы и веселый смѣхъ Фридки.

Наконецъ Ици сказалъ:

— Значитъ ты надѣешься, что твои дѣла пойдутъ хорошо здѣсь?

— Г-нъ Межепольскій остался очень доволенъ мною и обѣщалъ мнѣ поддержку.

— Объясни же мнѣ теперь толкомъ, что ты намѣренъ дѣлать?

— Буду учиться.

— Зачѣмъ?

— Чтобы поступить въ гимназію.

— Такой верзила какъ ты.

Лиліенфельдъ не отвѣчалъ и только грустно покачалъ головой.

— Ну, а дальше? — продолжалъ допрашивать Ици.

— Дальше, поѣду еще учиться.

— Это куда же? Въ Ешиботъ?

— Нѣтъ, въ университетъ…-- послѣ нѣкотораго колебанія выговорилъ Лиліенфельдъ.

— Это тамъ, гдѣ доктора обучаются. Это хорошо. Только твоего-ли это ума дѣло?

— Не знаю, попытаюсь, — скромно сказалъ Лидіенфельдъ. — Вы вѣдь вѣрно помните Ригеля, учителя въ Межипольѣ.

— Ну вотъ, онъ бросилъ свое мѣсто и поѣхалъ въ университетъ.

— Что же изъ него вышло? — съ напряженнымъ интересомъ спросилъ Ици.

— Не знаю; но мнѣ сегодня объ немъ очень мнего разсказывалъ Іосифъ.

— Это кто же? сынъ Дувида?

— Да.

Снова наступило молчаніе.

— Пожалуй ты и правъ, — сказалъ наконецъ Ици въ задумчивости. — Университетъ не то, что ешиботъ. Вотъ я самъ учился въ ешиботѣ. А что изъ меня вышло. Факторствую.

Вошла Рейза съ зажженной лампой въ рукахъ. За ней шла Фридка, бережно неся подносъ со стаканами. Поставивъ на силъ лампу, Рейза усѣлась сама и пригласила Пиню къ столу.

— Не брезгайте нашимъ угощеніемъ, — сказала она добродушно. — У г-на Межепольскаго, конечно, лучше угощаютъ.

— Чай вездѣ остается чаемъ. И у богачей не золото подаютъ, — философски замѣтилъ Ици и, не дожидаясь приглашенія, тоже подсѣлъ къ столу и придвинулъ къ себѣ стаканъ съ чаемъ. Рейза искоса взглянула на мужа, но на этотъ разъ въ ея взглядѣ не было ничего враждебнаго. Напротивъ, ея дряблое, изрытое преждевременными морщинами лицо, приняло выраженіе состраданія и жалости, и въ то же время въ потускнѣвшихъ и ввалившихся главахъ ея можно было замѣнять искру довольствія и счастія. Она сдѣлалась разговорчивой, стала распрашивать Пиню о Межеполѣ, и о старыхъ знакомыхъ, о томъ, что онъ намѣренъ тутъ дѣлать, по временамъ поглядывая то на мужа, то на дочку. Не было никакого сомнѣнія, что эта изстрадавшаяся женщина, при всемъ своемъ недовольствѣ жизнью, все-таки нашла свою долю счастья, и эта доля счастья — тотъ убогій уголъ, который она вправѣ была считать своимъ роднымъ.

Уже было довольно поздно, когда Лиліенфельдъ собрался уходить.

— Куда же ты? — спросилъ Ици, — развѣ ты не у насъ ночуешь?

— Нѣтъ… я въ г. Межепольскому.

— Такъ ты тамъ будешь жить? — въ одинъ голосъ спросили Ици и Рейза.

— Пока тамъ. Іосифъ настоялъ на томъ, чтобы я поселился въ его комнатѣ, и его родители согласились.

— Какой счастливецъ…-- вырвалось у Ици. — Я бы, пожалуй, не прочь былъ помѣняться съ тобой.

— Ну, тоже, куда полѣзъ, — проговорила Рейза, и въ ея голосѣ снова послышалась прежняя раздражительная нотка.

IV.

На другое утро Пиня всталъ довольно рано и, убѣдившись, что Іосифъ еще спитъ, тихонько подкрался въ углу, гдѣ лежалъ дырявый мѣшокъ съ его имуществомъ. Порывшись въ мѣшкѣ, онъ наконецъ вытащилъ оттуда небольшой свертокъ, который тутъ же развернулъ. Въ сверткѣ оказался молитвенникъ и тфилинъ (филактеріи). Взявъ послѣднія, онъ поцѣловалъ каждую изъ нихъ и затѣмъ, распустивъ ремни, одѣлъ одну на лобъ, а другую на лѣвую руку. Такъ какъ онъ очень торопился, боясь, чтобы Іосифъ не проснулся и не увидѣлъ его въ такомъ видѣ, то онъ сдѣлалъ лишній оборотъ ремнемъ на предплечіи и ему пришлось, скрѣпя сердце, распустить ремень и снова завязать его. Это отняло у него лишнихъ нѣсколько минутъ, а главное, заставило его волноваться и отвлечься отъ молитвы. Но онъ вскорѣ успокоился, еще разъ убѣдившись, что Іосифъ спитъ такъ крѣпко, какъ только можетъ спать 15-ти-лѣтній здоровый мальчикъ. Онъ тихонько перешелъ въ восточный уголъ комнаты и, ставъ у окна, сосредоточилъ свои мысли на молитвѣ, которую по привычкѣ произносилъ шепотомъ. Въ молитвенникѣ онъ не нуждался, такъ какъ зналъ молитвы наизусть. Пиня не былъ фанатикомъ, а идеи, внушенныя ему Ригелемъ, дѣлали его даже нѣкоторымъ образомъ вольнодумцомъ. Но привычки, привитыя ему съ юныхъ лѣтъ, были такъ сильны въ немъ, что онъ считалъ бы себя несчастнымъ, еслибы ему не удалось совершить утренней молитвы по всѣмъ правиламъ ритуала. Его скитальческая жизнь, полная лишеній и невзгодъ, не позволяла ему, какъ другимъ межепольскимъ юношамъ, посвящать много времени молитвѣ. Тѣмъ не менѣе религіозное чувство никогда не покидало его и поддергивало въ трудныхъ случаяхъ жизни. На этотъ разъ Пиня молился особенно горячо. Царящая кругомъ тишина, мягкій свѣтъ утреннихъ лучей, игравшихъ на спущенной шторѣ, пріятная, ласкающая главъ, обстановка спальни, все это торжественно настроило Лиліенфельда… А молиться было ему о чемъ. За его спиной лежала уже почти цѣлая треть пройденной жизни, ничего на давшей ему, кромѣ горя, стыда и тяжкихъ лишеній. Теперь предстояло начать новую жизнь, завоевывать себѣ новое положеніе среди людей ему совершенно чуждыхъ. Гдѣ взять силы для такого подвига? Пиня былъ далекъ отъ того, чтобы черпать эти силы въ молитвѣ, но чѣмъ больше онъ углублялся въ смыслъ произносимыхъ имъ словъ, тѣмъ яснѣе становилась для него связь земнаго съ небеснымъ, тѣмъ болѣе онъ чувствовалъ какъ духъ его крѣпнетъ, сомнѣнія исчезаютъ, и путь, который предстоитъ ему, очищается отъ препятствій. Въ своемъ стремленіи отрѣшиться отъ всего земного, Пиня, самъ того не замѣчая, довелъ себя до религіознаго экстаза. Тихій шепотъ постепенно превращался въ громкія восклицанія, мѣрныя и едва замѣтныя наклоненія головы перешли въ быстрыя и ритмическія покачиванія всѣмъ тѣломъ. Лицо Пини поблѣднѣло, голова закатилась и наполнились слезами; вокругъ губъ блуждала улыбка скорби.

Вдругъ среди этой торжественной утренней тишины, прерываемой лишь глухими восклицаніями молящагося юноши, раздался громкій веселый хохотъ. Пиня быстро обернулся и увидалъ Іосифа, сидящаго на постели. Іосифъ продолжалъ хохотъ, не спуская глазъ съ Пини, какъ бы любуясь смущеніемъ послѣдняго. Наконецъ онъ проговорилъ:

— Что съ тобою, Лиліенфельдъ?

Пиня не отвѣчалъ и, какъ провинившійся въ тяжкомъ преступленіи, продолжалъ стоять на прежнемъ мѣстѣ, едва сознавая, что вокругъ него дѣлается.

— Что съ тобой? — повторилъ въ прежнемъ тонѣ Іосифъ. — Ты молился?

— Да…-- тихо, и какъ бы стыдясь своего признанія, отвѣтилъ Пеня.

Іосифъ вторично захохоталъ.

— Однако… Ты, видно, еще совсѣмъ межеполецъ. Да и эти… Ну, посмотри, на кого ты похожъ? Напялилъ на лобъ и на плечо двѣ шишки и думаетъ, что это очень ему идетъ.

Пиня быстро снялъ филактеріи и, не коснувшись ихъ по обычаю губами, сталъ машинально свертывать ремни. Ему было почему-то и больно и стыдно въ одно и то же время, и хотя слова Іосифа казались ему кощунствомъ, но онъ не находилъ ни одного возраженія въ своей головѣ и молча продолжалъ смотрѣть на красиваго мальчика, который однимъ своимъ смѣхомъ съумѣлъ такъ его смутить.

Іосифъ между тѣмъ пересталъ смѣяться и, помолчавъ нѣкоторое время, серьезно сказалъ:

— Скажи, пожалуйста, Лиліенфельдъ, неужели ты вѣришь?

Нѣсколько минутъ Лиліенфельдъ не отвѣчалъ. Вопросъ, предложенный Іосифомъ, былъ такъ неожиданъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ категориченъ, что поставилъ его въ тупикъ. Самъ онъ никогда не задавался подобными вопросами и другихъ не разспрашивалъ. Молился онъ отчасти по привычк, потому, что въ Межеполѣ всѣ молились, отчасти потому, что молитва не рѣдко приносила ему утѣшеніе. Но вѣрилъ-ли онъ? Онъ въ сущности даже не понималъ этого вопроса, по крайней мѣрѣ въ томъ смыслѣ, какъ формулировалъ его Іосифъ, и потому не зналъ, какъ на него отвѣчать. Но Іосифъ требовалъ отвѣта, и Лиліенфельдъ могъ только сказать:

— Молитва облегчаетъ меня, Іосифъ.

— А ты пробовалъ когда-нибудь не молиться?

— Нѣтъ.

— Попробуй, — искушалъ его Іосифъ.

— Но, какже…

— Вотъ я никогда не молюсь такъ, какъ ты.

— Но развѣ это возможно.

— Не одѣваю филактерій, не колочу себя въ грудь, не плачу, не вздыхаю, — продолжалъ между тѣмъ Іосифъ. — Ты думаешь, что я поступаю не хорошо?

— Не знаю…-- неувѣренно отвѣтилъ Лиліенфельдъ.

— Не знаешь? А я тебѣ скажу, что всего этого не нужно. Вотъ мой отецъ, когда мы жили въ Межеполѣ, тоже былъ очень набоженъ, а теперь…

— Но твой отецъ такой знатный человѣкъ.

— Что же съ того! — съ горячностію возразилъ Іосифъ. — Дѣло не въ знатности и не въ богатствѣ. Вѣдь предъ Богомъ всѣ должны быть равны, и если онъ требуетъ молитвъ, то всѣ безъ различія должны бы такъ молиться, какъ ты.

— Ты правъ, сказалъ Лиліенфельдъ.

— Вѣдь, въ Межеполѣ считается грѣхомъ носить короткополый сюртукъ.

— Да.

— А ты какъ думаешь на этотъ счетъ?

Лиліенфельдъ посмотрѣлъ на свой короткій пиджакъ и покраснѣлъ.

— Я думаю, что это заблужденіе, — проговорилъ онъ рѣшительно.

— Ну, вотъ видишь, — торжественно воскликнулъ Іосифъ. — Я самъ помню, какъ бабушка Бина ругала меня за то, что я ношу курточку. Но дѣло не въ томъ, — прибавилъ онъ съ серьезностью взрослаго человѣка. — Вся суть въ собственной совѣсти, въ томъ, какъ мы относимся къ другимъ людямъ. Вотъ, когда ты поступишь въ гимназію, ты самъ убѣдишься.

Онъ не договорилъ и, взглянувъ на висѣвшіе на стѣнѣ часы, проворно вскочилъ на ноги и быстро сталъ одѣваться.

— Однако, какъ уже поздно. Какъ бы мнѣ не опоздать. А ты что будешь дѣлать, пока я буду въ гимназіи? — обратился онъ къ Лиліенфельду.

— Я постараюсь приготовить все то, что ты мнѣ задалъ, Іосифъ, — скромно сказалъ Пиня.

— Да, да… А знаешь, что я еще придумалъ. Я сегодня приведу Деповскаго. Это мой товарищъ и первый ученикъ въ классѣ. Мы и раздѣлимъ занятія съ тобой. Такимъ образомъ дѣло пойдетъ скорѣе, и ты еще къ новому году поступишь. Неправда ли, это будетъ хорошо?

Лиліенфельдъ съ благодарностью посмотрѣлъ на своего юнаго ментора и въ глубинѣ души онъ почувствовалъ непреодолимое влеченіе къ этому мальчику, въ глазахъ котораго свѣтилась такая доброта и почти дѣтская невинность.

Въ это время за дверью раздался чей-то голосъ:

— Пора вставать Іосифъ.

Іосифъ узналъ голосъ матери и залился веселымъ смѣхомъ.

— Я уже готовъ, совсѣмъ готовъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Кто же тебя разбудилъ?

Іосифъ и Лиліенфельдъ переглянулись, прячемъ оба покраснѣли.

Когда, по уходѣ Іосифа въ гимназію, Лиліенфельдъ остался одинъ въ комнатѣ, онъ долго не могъ взяться за занятія и все думалъ о своемъ разговорѣ съ Іосифомъ.

V.

Приближались осенніе праздники — новый годъ, судный день и кущи. Стояла чудная теплая погода со свѣтлыми днями и тихими звѣздными ночами. Въ Межеполѣ это время обыкновенно было самое тревожное, и жители маленькаго мѣстечка съ внутреннимъ страхомъ и благоговѣніемъ ожидали наступленія знаменательныхъ дней, когда на небѣ сводились итоги ихъ добрымъ и дурнымъ дѣдамъ. Хотя разговоръ съ Іосифомъ, который затѣмъ неоднократно повторялся на ту же тему, прошелъ не даромъ для Пини, тѣмъ не менѣе, когда наступилъ первый день слихесъ, онъ почувствовалъ непреодолимую потребность сходить въ синагогу. Однако онъ боялся сообщить объ этомъ Іосифу, который, очевидно, и не зналъ о существованіи мѣсяца «очищенія». Въ домѣ Дувида не замѣтно было никакихъ приготовленій къ предстоящимъ праздникамъ, и ни Дувидъ, ни Хая не заикнулись даже о своемъ намѣреніи отправиться ночью въ синагогу. Весь день Пиня тревожился и не могъ заниматься съ обычнымъ усердіемъ. Когда наступили сумерки, онъ, воспользовавшись отсутствіемъ Іосифа, незамѣтно вышелъ изъ дому. На душѣ у него было тяжело, нервы его были напряжены и онъ чувствовалъ крайнюю необходимость излить свое душевное настроеніе.

Въ Межеполѣ это было бы ему не трудно сдѣлать. Напротивъ, такое душевное состояніе доставило бы ему даже высокое наслажденіе, какъ доказательство его благочестія; но здѣсь въ этомъ большомъ городѣ, среди чуждой ему жизни, онъ чувствовалъ себя точно потеряннымъ и одинокимъ и стыдился охватившаго его религіознаго настроенія. Первой его мыслью было отправиться въ синагогу, но онъ не зналъ ни одной синагоги, а разспрашивать прохожихъ онъ не рѣшался. Тогда онъ вспомнилъ о Каценбогенѣ и поспѣшно отправился къ нему.

Ици по обыкновенію сидѣлъ у открытаго окошка безъ сюртука и меланхолически слѣдилъ за тѣмъ, что дѣлается на улицѣ. Ни Рейзы, ни Фридки не было дома.

— А, Мамзеръ… тьфу, Лиліенфельдъ — поправился Ици. — Что такъ давно не видать было тебя?

— Я очень занятъ, — сказалъ Лиліенфельдъ, садясь около Ици.

— Все съ книжками возишься. Что же, это хорошо. А я вотъ съ дѣлами.

— Ну, какъ идутъ дѣла? — изъ вѣжливости спросилъ Лиліенфельдъ.

— Идутъ хорошо, только не у меня, — принужденно улыбаясь, проговорилъ Ици. — Скажу я тебѣ, Пиня, не стоитъ быть факторомъ. Да и тебѣ не совѣтую взяться за это ремесло.

— Я и не думаю.

— И не думай, особенно если у тебя будетъ такая жена, какъ Рейза. Ты думаешь — я даромъ бѣжалъ и скитался по свѣту. Но что тебѣ разсказывать. Ты еще молодъ и многаго не понимаешь. Вотъ хоть сегодня. Бѣгалъ я по одному дѣлу цѣлую недѣлю. Все казалось на мази, и заработокъ былъ бы такой, что хватило бы на всѣ праздники, пожалуй и больше. Всѣ прочія дѣла свои забросилъ. И что ты думаешь. Ты видишь этотъ столбъ дыму — при этомъ Ици указалъ на трубу противоположнаго дома, откуда подымался къ небу лиловый столбъ дыму, — поди поймай его. Не поймаешь. Вотъ такъ и съ факторскимъ заработкомъ.

Ици глубоко вздохнулъ и, отвернувшись отъ Лиліенфельда, сталъ упорно смотрѣть въ сгустившіяся сумерки.

— Кажется Рейза идетъ, — вдругъ произнесъ онъ тревожно. — Нѣтъ, не она. Ну, слава Богу. А знаешь, что я скажу тебѣ, Пиня. Въ Межеполѣ куда какъ лучше было.

— А кстати, — сказалъ Пиня, — сегодня вѣдь первый день «слихесъ».

— Въ самомъ дѣлѣ? — равнодушно спросилъ Ици и тутъ же продолжалъ: — Положимъ, какъ кому повезетъ. Вотъ Межепольскій не можетъ жаловаться. А ты думаешь, что онъ молитвами или постами достигъ своего счастья?

— Я не замѣтилъ, чтобъ они готовились къ слихесъ, — сказалъ Лиліенфильдъ, желая обратить вниманіе Ици за то, что его самого такъ занимало въ данную минуту.

— Это бы еще ничего. Что слихесъ!

— Какъ, что? — воскликнулъ Лиліенфельдъ. — Въ Межеполѣ никто въ эту ночь спать не ложится, не смотря на то, что всякій знаетъ, что придетъ робъ Іейкевъ и разбудитъ.

— Ну, то въ Межеполѣ, а мы, не забудь, живемъ въ К*, — не безъ гордости сказалъ Ици. — Межепольцы глупы, какъ бараны.

— Но вы развѣ не пойдете сегодня?

— Куда? — спросилъ Ици.

Лиліенфельдъ замялся и замолчалъ. Онъ не хотѣлъ быть посмѣшищемъ въ глазахъ Ици и незамѣтно перевелъ разговоръ на другой предметъ. Онъ теперь убѣдился, что Ици не только ему не сочувствуетъ, но и не пойметъ его душевнаго настроенія. Ици, съ своей стороны былъ слишкомъ занять ходомъ своихъ мыслей, чтобы полюбопытствовать, что хотѣлъ сказать Пиня. Неудачно окончившееся факторство занимало его сильнѣе всякихъ религіозныхъ и нравственныхъ вопросовъ, и онъ то и дѣло возвращался къ этому предмету.

— Какъ ты думаешь, что скажетъ моя Рейза, когда узнаетъ, что мой заработокъ улетѣлъ въ трубу!

— Развѣ она еще не знаетъ? — совершенно машинально спросилъ Лиліенфельдъ.

— Что я врагъ себѣ, — съ какой-то особенной выразительностью произнесъ Ици. И, какъ бы въ утѣшеніе себѣ, прибавилъ: — Ну Всевышній не безъ милости. Къ тому-же до праздниковъ еще далеко.

— А вы въ какой синагогѣ молитесь? — рѣшился спросить Лиліенфельдъ.

— Я? Гдѣ попало. Въ богачамъ не хожу, конечно. Ужъ больно дорого берутъ. Ну, да не все ли равно, гдѣ ли молиться.

— А тутъ есть по близости синогога?

— Кажется есть, — равнодушно отвѣтилъ Ици. Разговоръ оборвался, и оба собесѣдника замолчали, погрузившись въ свои размышленія. Лиліенфельду было не по себѣ. Его религіозное настроеніе, не найдя себѣ поддержки, стало колебаться и падать.

Но взамѣнъ этого угасающаго чувства ничего другаго не являлось, и онъ, еще первый разъ въ жизни, почувствовалъ какую то внутреннюю пустоту. Онъ всталъ и началъ прощаться.

— Куда же ты торопишься? Вотъ моя Рейза скоро придетъ. Можетъ быть чаемъ насъ угоститъ; ты не думай, что мы уже такъ, — какъ бы извиняясь, говорилъ Ици.

Вернувшись домой, Лиліенфельдъ засталъ Іосифа за чтеніемъ какай то книги.

— Ты гдѣ пропадалъ? — спросилъ его Іосифъ.

— Я былъ у Ици Мейтра, т. е. у Кацебогена.

— А, у Кацебогена, — протяжно произнесъ Іосифъ. — Знаешь, мой отецъ его не любитъ, говоритъ, что онъ бездѣльникъ.

— Не знаю, только онъ очень бѣденъ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Онъ, вѣдь факторъ.

— Онъ мнѣ жаловался, что мало зарабатываетъ.

— И по дѣломъ, — съ несвойственной ему запальчивостью воскликнулъ Іосифъ. Лиліенфельдъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.

— Почему?

— Пусть не занимается такимъ дѣломъ. Кстати, вотъ прочти эту книгу, Пиня. Тутъ много такого, чего ты въ учебникахъ не найдешь.

— Въ самомъ дѣлѣ? — И, взявъ книгу, Лиліенфельдъ прочелъ заглавіе. По выраженію его лица можно было замѣтить, что онъ не понялъ прочитаннаго. Іосифъ, слѣдившій за нимъ, снисходительно улыбнулся.

— Hy, что?

Лиліенфелѣдъ покраснѣлъ и не сразу отвѣчалъ. Ему стыдно было признаться передъ своимъ юнымъ товарищемъ, что ему не понятенъ смылъ прочитанныхъ словъ. Но, сдѣлавъ надъ собою усиліе, онъ сказалъ:

— Я этого не понимаю, Іосифъ.

— Ну, конечно, не поймешь, когда начнешь читать. Мнѣ эту книгу досталъ Делевскій подъ строгимъ секретомъ.

— Развѣ тутъ противобожественное что нибудь?

— Тутъ о божественномъ совсѣмъ ничего не сказано, — улыбнувшись, сказалъ Іосифъ.

— Почему же ее нельзя читать?

Іосифъ захохоталъ, но потомъ, принявъ серьезную мину, отвѣтилъ:

— Есть вопросы, которые поважнѣе религіозныхъ.

Въ эту ночь Лиліенфельдъ не сомкнулъ глазъ и потушилъ свѣчу только тогда, когда дочиталъ новую книгу до послѣдней строчки. Многаго онъ совсѣмъ не понялъ, многое казалось ему неяснымъ, многое удивительнымъ; но, когда, дочитавъ книгу, онъ закрылъ глава, предъ нимъ вдругъ выросъ новый міръ, столь не похожій на тотъ, который онъ зналъ до сихъ поръ, что онъ долго не могъ придти къ себя.

VI.

— Хая, знаешь кто къ намъ пріѣхалъ?

Съ этими словами вошелъ разъ утромъ Дувидь въ комнату своей жены.

Хая вопросительно взглянула на мужа.

— Кто?

— Угадай.

— Кто нибудь изъ Межеполя?

— Нѣтъ, не изъ Межеполя.

— Ну, слава Богу… Кто же?

— Ригель.

Хая радостно вскрикнула, и по ея красивому взволнованному лицу раздалась нѣжная краска. Не смотря на то, что о пріѣздѣ Ригеля въ К* давно было извѣстно, и Дувидъ и Хая ждали его со дня на день, тѣмъ не менѣе это извѣстіе одинаково взволновало обоихъ. Дружба между Ригелемъ и Межепольскими не прекращалась и послѣ переѣзда послѣднихъ изъ Межеполя въ К*. Ригель былъ единственный человѣкъ, который служилъ связующимъ звеномъ между межепольцами и Дувидомъ. Въ своихъ письмахъ къ послѣднему Ригель постоянно сообщалъ ему о томъ или другомъ событіи изъ межепольской жизни. Смерть бабушки Бины, а затѣмъ старика Гиршеля одинаково оплакивались, какъ въ Межеполѣ, такъ и въ К*. Но съ отъѣздомъ Ригеля изъ Межеполя, связь Дувида съ его, роднымъ городишкомъ замѣтно ослабѣла, а потомъ и совсѣмъ прекратилась. Съ одной стороны, атому способствовали быстрые успѣхи Дувида въ торговомъ мірѣ и то вліяніе, которое онъ пріобрѣлъ въ К*; съ другой стороны — сама жизнь съ ея новыми запросами и теченіями отдалила Дувида и Хаю отъ тѣхъ интересовъ, которыми продолжали жить обыватели маленькаго Межеполя.

Дувидъ попалъ въ К* въ такое именно время, когда производилась ломка всего стараго, и на его развалинахъ люди надѣялись воздвигнуть новое зданіе, въ стѣнахъ котораго всѣмъ бы жилось хорошо. Дѣла было много для всѣхъ, и не нужно было обладать особыми талантами, чтобы завоевать себѣ благосостояніе. Дувидъ же, какъ истый межеполецъ, отличался практической смѣткой и умѣніемъ приноровиться къ обстоятельствамъ и средѣ. Въ К* не было ни пана Кржипинскаго, ни десятника Гаврилы, которые бы стояли за его спиной и грозили бы ему при каждомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ.

Новыя вѣянія внесли въ жизнь такія начала, которыя одинаково благотворно дѣйствовали на всѣхъ. Хотя Дувидъ не зналъ о существованіи этихъ вѣяній и мало заботился объ ихъ характерѣ и свойствахъ, однако же онъ, какъ и всѣ прочіе, чувствовалъ разницу между жизнью въ Межеполѣ, при режимѣ пана Кржипинскаго, и жизнью въ К*, при условіяхъ совершенно новыхъ.

Естественно, что Дувидъ бросался въ міръ торговыхъ оборотовъ и финансовыхъ операцій, какъ въ единственную знакомую и понятную ему область. Продолжая вести дѣла по доставкѣ продовольствія полку, онъ постепенно расширялъ сваи торговые обороты. Въ началѣ онъ довольствовался малымъ; но постоянные успѣхи вскружили ему голову, и онъ бросился въ крупныя операціи. Ему и здѣсь повезло такъ, что онъ вскорѣ разбогатѣлъ, и у него стали заискивать самые крупные дѣятели мѣстнаго финансоваго міра. Къ тому же жизнь, которую велъ Дувидъ, служила предметомъ зависти и подражанія многимъ. Благодаря вліянію Ригеля, и Дувидъ и Хая были отчасти подготовлены къ принятію хотя бы внѣшней стороны новой жизни. Первые робкіе шаги въ этомъ направленіи были ими сдѣланы еще въ Межеполѣ. Но въ Межеполѣ съ его старинной синагогой, суровыми и стойкими обычаями, которые ревностно охранялись такими лицами, какъ бабушка Бина, ребъ Лейбеле и др., трудно было идти дальше отрицанія самыхъ пустыхъ и ничтожныхъ обрядностей, которыя уже стѣсняли личную свободу. Къ тому же Дувидъ былъ слишкомъ незначительное лицо, чтобы открыто объявить войну всему Межеполю. Здѣсь же въ К* онъ сразу примкнулъ къ опозиціи всему старому и отжившему. Письма Ригеля изъ столицы поддерживали его и Хаю въ этомъ направленіи, и его указанія и совѣты точно исполнялись ими. Даже въ К*, гдѣ новые запросы жизни успѣли уже пробить порядочную брешь въ ухкихъ и полныхъ предразсудковъ понятіяхъ и воззрѣніяхъ массы, домъ Дувида считался передовымъ, и ортодоксальная часть населенія считала Дувида вольнодумцемъ.

Понятно, почему Дувидъ и Хая съ такимъ волненіемъ ожидали посѣщенія Ригеля. Съ одной стороны тщеславіе и желаніе похвастать своимъ положеніемъ и богатствомъ предъ человѣкомъ, который зналъ ихъ при иныхъ условіяхъ и обстановкѣ, съ другой — сознаніе, что этотъ человѣкъ быдъ ихъ учителемъ и руководителемъ въ теченіе столькихъ лѣтъ, что онъ первый заронилъ въ ихъ темную жизнь лучъ свѣта, придали этому посѣщенію характеръ настоящаго событія или семейнаго праздника. Въ частности для Хаи, пріѣздъ Ригеля имѣлъ еще особенное значеніе. Изъ переписки съ Ригелемъ она убѣдилась, что время и разлука не только не охладили его привязанности къ ней, но, напротивъ, придали этой привязанности болѣе глубокій характеръ.

И теперь, какъ въ Межеполѣ, Хая была далека отъ какой-либо любовной интриги и совсѣмъ не могла себя представить въ положеніи женщины, измѣнившей мужу. Но теперь, съ измѣненіемъ общаго строя жизни и ослабленіемъ того суроваго режима, какой господствовалъ въ Межеполѣ, взгляды Хаи на отношенія мужчины и женщины значительно измѣнялись, и то, что она раньше считала страшнымъ грѣхомъ, теперь было только принадлежностью обыденной жизни. Самъ Дувидъ поощрялъ нѣкоторымъ образомъ ухаживаніе Ригеля за его женой, и ему льстило то вниманіе, которое Ригель удѣлялъ Хаѣ въ своихъ письмахъ.

— Вотъ какъ пишетъ тебѣ Ригель! — восклицалъ онъ каждый разъ, когда получалось письмо отъ послѣдняго. — А какъ ты думаешь, Хая, сталъ бы онъ тебѣ писать, еслибы ты продолжала жить въ Межеполѣ и стоять за прилавкомъ.

Хая въ глубинѣ души была увѣрена, что Ригель и тогда сталъ бы ей писать въ томъ же духѣ, но конечно мужу этого не говорила.

Все утро Хая провела въ хозяйственныхъ хлопотахъ и распоряженіяхъ. Не смотря на то, что все у нея было въ порядкѣ, что зеркала и мебель блестѣли своей чистотой, Хая самолично все пересмотрѣла. Она даже зашла въ комнату Іосифа, привела въ порядокъ книги и тетради и сдѣлала замѣчаніе Пинѣ, отчего онъ въ старомъ пиджакѣ.

— Ты знаешь, Пиня, сегодня у насъ Ригель будетъ.

Пиня только сдѣлалъ удивленную мину, не смѣя конечно, ничего сказать. Потомъ Хая ушла въ свою комнату и занялась своимъ туалетомъ. Не смотря на то, что она теперь была старше на цѣлыхъ шесть лѣтъ, красота ея отъ этого нисколько не потеряла.

Напротивъ, новый образъ жизни придалъ ея чертамъ больше нѣжности и спокойствія, а модный покрой платья обнаруживалъ всю красоту ея фигуры и соразмѣрность ея формъ. Особенную красоту придавали ей ея длинные и густые волосы, которые она раньше, по обычаю межепольскихъ женщинъ, скрывала подъ головной повязкой. Самъ Дувидъ никогда не подозрѣвалъ, что у его жены такіе чудные волосы и, когда въ числѣ прочихъ принадлежностей межепольскаго костюма, подлежавшихъ изгнанію, Хая разъ навсегда сбросила съ себя головную повлеку, Дувидъ пришелъ въ восхищеніе. Хая вспомнила тутъ этотъ моментъ, и ей пришла въ голову мысль, что скажетъ Ригель, когда онъ увидитъ ее теперь. Ей, впрочемъ, недолго пришлось объ этомъ думать, такъ какъ въ эту минуту въ сосѣдней комнатѣ раздался голосъ Дувида и чей-то другой голосъ, по которому Хая сразу узнала Ригеля. И страхъ, и любопытство овладѣли ею на мгновеніе, но вскорѣ она оправилась и вышла встрѣчать гостя.

Ригель сильно измѣнился за это время. Замѣтно было, что ему жилось, если не совсѣмъ плохо, то во всякомъ случаѣ не безъ заботъ и трудныхъ нравственныхъ кризисовъ. Одѣтъ онъ былъ чисто, даже по модѣ, хотя не такъ, какъ Дувидъ, и его скромная внѣшность на первый разъ совсѣмъ стушевывалась предъ видной и нѣсколько раздобрѣвшей фигурой Дувида, съ самодовольнымъ лицомъ идущаго въ гору богача. Но въ скромной внѣшности Ригеля, въ его сосредоточенномъ и нѣсколько усталомъ взорѣ, сжатыхъ губахъ, было нѣчто такое, что заставляло наблюдателя мысленно переживать тотъ длинный рядъ годовъ, полныхъ тяжкой борьбы, умственныхъ и нравственныхъ усовершенствованій, какіе въ дѣйствительности пережилъ Ригель.

Нужно было, въ самомъ дѣлѣ, имѣть много силы воли, вѣры въ себя и въ особенности въ чистоту и стойкость тѣхъ идеаловъ, къ которымъ стремишься, чтобы рѣшиться изъ маленькаго и ничтожнаго Межеполя перебраться въ столицу. Когда у него родилась эта мысль, Ригель самъ не вѣрилъ въ ея осуществленіе. Но по мѣрѣ того, какъ онъ убѣждался, что его силы слишкомъ недостаточны для того, чтобы оказать дѣйствительную помощь окружающей его массѣ, онъ рѣшился осуществить свои завѣтныя мечты во что бы то ни стало. Первые, кому онъ сообщилъ о своемъ намѣреніи оставить Межеполъ, были Дувидь и Хая. Въ этихъ людяхъ Ригель подмѣтилъ ту именно искру, какая отдѣляетъ людей избранныхъ отъ людей толпы, и онъ былъ увѣренъ, что они его поймутъ, если не сознательно, то чутьемъ и инстинктомъ. Очутившись въ столицѣ, онъ не переставалъ съ ними переписываться и сообщалъ имъ свои планы и надежды, хотя въ сущности эти планы и надежды были для него самаго еще не ясны. Попавъ въ водоворотъ тогдашней мысли и тогдашнихъ умственныхъ броженій, Ригель долго колебался къ чему ему пристать, что сдѣлать предметомъ своего изученія и дальнѣйшихъ стремленій въ жизни. Идеалы, которые издали казались ему такими возвышенными и совершенными, вблизи оказались не безъ пятенъ. Прежнее очарованіе и абсолютная вѣра смѣнились разочарованіемъ и скептицизмомъ, и это тянулось до тѣхъ поръ, пока онъ не напалъ на настоящій слѣдъ, пока онъ, такъ сказать, не открылъ своего призванія въ жизни, своего назначенія. Съ этого времени его мысли и занятія приняли опредѣленный характеръ, его стремленія вылились въ опредѣленную форму, и онъ пріѣхалъ въ К* уже съ готовымъ, сложившимся планомъ и твердымъ намѣреніемъ осуществить этотъ планъ.

Ни Дувидъ, ни Хая не знали о его намѣреніяхъ и цѣли прибытія въ К*. Ригель не спѣшилъ сообщить объ этомъ своимъ друзьямъ, желая прежде всего ознакомиться и осмотрѣться. Когда Ригель, по настоянію хозяина, обошелъ всю его квартиру, осмотрѣлъ мебель въ комнатахъ, цвѣты, гравюры, зеркала и даже книги, Дувидъ вопросительно взглянулъ на него, желая узнать обо всемъ его мнѣніе.

— Ну, какъ вамъ это. все нравится?

Ригель все похвалилъ, хотя въ сдержанныхъ выраженіяхъ.

— Ну, понятно, что вы тамъ въ столицахъ видывали вещи поцѣннѣе, но погодите, мы только начинаемъ жить.

— Вы живете по царски. Чего вамъ еще лучше…-- улыбаясь, сказалъ Ригель.

— Нѣтъ, нѣтъ, погодите. Вы не то увидите, — продолжалъ хвастать Дувидъ.

— Онъ помѣшанъ на роскоши, — вмѣшалась въ разговоръ Хая. — Если его слушаться, нужно было бы каждый день мѣнять обстановку.

— Это правда, — подтвердилъ Дувидъ. — Но вѣдь и ты въ этомъ отношеніи не безгрѣшна.

Ригель молча наблюдалъ за Дувидомъ и Хаей, удивляясь, откуда у этихъ скромныхъ межепольцевъ, привыкшихъ къ спартанской простотѣ, взялись такіе желанія и вкусы. Дувидъ ему не нравился. Напрасно онъ искалъ въ немъ прежняго скромнаго межепольца, молча тяготившагося низменной и грубой средой и стремившагося къ лучшей жизни. Откуда взялись у него эта самоувѣренность, эти аппетиты. Хая поражала его своей красотой, и на мгновеніе въ его воспоминаніи воскресли чудныя минуты, переживавшіяся имъ въ Meжеполѣ. Осталась ли она такой же чистой и возвышенной, какою была въ тѣ минуты? мысленно подумалъ Ригель и взглянулъ на прекрасную фигуру Хаи, одѣтой по послѣдней модѣ. Ему удалось уловить ея взглядъ, въ которомъ онъ однако ничего не могъ прочесть, кромѣ нѣкотораго любопытства и желанія произвести впечатлѣніе. Ригель нѣсколько разъ пытался навести разговоръ на Межеполь, но Дувидъ и Хая не совсѣмъ охотно поддерживали его и все возвращались къ обычнымъ темамъ, къ злобамъ дня и дѣловымъ вопросамъ.

Когда этотъ матеріалъ, наконецъ, истощился, Ригель спросилъ про Іосифа.

Дувидъ и Хая замѣтно оживились и переглянулись между собой.

— Онъ, вѣроятно, сейчасъ придетъ, — сказала Хая.

— Я пойду узнать пришелъ ли онъ, — и съ этими словами Дувидъ вышелъ изъ комнаты. Черезъ минуту онъ явился въ сопровожденіи Пини, одѣтаго въ новый пиджакъ, чистаго и приглаженнаго.

Ригель удивленно посмотрѣлъ на высокаго блѣднаго юношу съ длиннымъ некрасивымъ лицомъ и пробивающимся пушкомъ на щекахъ и подбородкѣ. Этотъ юноша до того былъ не похожъ на того маленькаго мальчика съ чудными глазами и нѣжными чертами лица, что Ригель невольно перевелъ глава на Хаю.

Хая поняла его удивленіе и громко засмѣялась. Въ это мгновеніе въ комнату вбѣжалъ Іосифъ, весь запыхавшись, съ кипой книгъ и тетрадей въ рукахъ. Увидя Ригеля, онъ остановился на мгновеніе въ нерѣшительности и потомъ быстро подбѣжалъ къ нему. Ригель обнялъ его и крѣпко поцѣловалъ.

— Ну вотъ, этотъ настоящій Іосифъ, — сказалъ онъ, съ нѣжностью оглядывая сконфуженнаго и раскраснѣвшагося гимназиста. Дотомъ онъ опять перевелъ глаза на Пиню.

— А это Пиня Мамзеръ, т. е. Лиліенфельдъ изъ Межеполя. Вы должны его помнить, — сказалъ Дувидъ.

Ригель нѣсколько времени внимательно смотрѣлъ на молодого человѣка и потомъ, какъ бы вспомнивъ что-то, радостно воскликнулъ:

— Ну, какъ же не помнить. Теперь все вспомнилъ. Мнѣ Бигель писалъ обо всемъ. — И, подойдя къ Пинѣ, онъ взялъ его за руку и крѣпко пожалъ ее.

VII.

Былъ воскресный день. Лиліенфельдъ съ утра сидѣлъ уже за занятіями, Іосифъ уже не спалъ, но еще потягивался въ постели. На дворѣ стояла отвратительная погода. Ночью выпалъ снѣгъ, но гнилой юго-западный вѣтеръ раздулъ его и превратилъ въ мокрую грязную кашицу. Съ крышъ капало. Стоявшій въ воздухѣ водяной туманъ не позволялъ видѣть неба.

— Который часъ? — спросилъ наконецъ Іосифъ.

— Одиннадцать, — сказалъ Пиня, взглянувъ на часы.

— Однако… Отчего же ты меня не разбудилъ?

— Развѣ ты спѣшишь куда-нибудь?

— Положимъ, что нѣтъ. — И Іосифъ въ послѣдній разъ потянулся въ теплой постели, потомъ быстро вскочилъ и сталъ одѣваться.

— Ты много успѣлъ сегодня, Пиня?

— Не особенно.

— А какъ ты думаешь? — спросилъ онъ вдругъ, — выйдетъ что-нибудь изъ затѣи Ригеля?

— Я не могу судить, — сказалъ, не отрываясь отъ книги, Пиня.

— А я думаю, что ничего. Посуди самъ. Издавать газету въ такомъ городѣ, какъ К*, и исключительно для евреевъ. Не смѣшно-ли это?

— Почему же смѣшно?

— Да о чемъ онъ будетъ писать?

— Я этого не знаю, но мнѣ кажется…

— Пустяки. Я тебѣ вотъ что скажу, Пиня. Въ наше время вовсе не то нужно. Вотъ ты прочелъ ту книгу, помнишь? Такихъ книгъ много, Пиня. Я и Делевскій, мы ихъ много читаемъ, и всѣ онѣ твердятъ одно и то же. Совсѣмъ не то нужно теперь, о чемъ хлопочетъ Ригель.

— Все же таки мнѣ кажется…-- неувѣренно началъ было Пиня, но въ эту минуту кто-то толкнулъ дверь, и она съ шумомъ отворилась.

— Кто тамъ? — спросилъ Іосифъ, прячась за перегородку.

— Это я. Что ты прячешься, точно красная дѣвица.

— А, Делевскій… войди, войди.

Въ комнату вошелъ высокій стройный юноша, въ нѣсколько потертомъ мундирѣ и такой же фуражкѣ. Онъ былъ всего года на два старше Іосифа, но казался гораздо старше, благодаря длиннымъ, торчавшимъ въ безпорядкѣ волосамъ и очкамъ, придававшимъ его молодому лицу серіозное, почти угрюмое выраженіе. Не снимая фуражки, Делевскій поздоровался съ Іосифомъ и протянулъ руку Пинѣ.

— Все зубришь, — обратился онъ къ послѣднему. — Зубри, зубри… Въ награду получишь свѣтлыя пуговицы.

— Я на-дняхъ иду на экзаменъ, — какъ бы въ свое оправданіе сказалъ Лиліенфельдъ.

— Что касается меня, то я заранѣе предсказываю тебѣ полный успѣхъ.

— И я тоже, — сказалъ Іосифъ.

— Мало того: ты затмишь насъ всѣхъ своею ученостью.

— Мнѣ бы только поступить, — скромно отвѣтилъ Лиліенфельдъ.

— Поступишь. Это счастье не убѣжитъ отъ тебя, — иронически улыбаясь, проговорилъ Делевскій. — А я вотъ хочу бросить гимназію.

— Какъ! — воскликнули въ одинъ голосъ и Іосифъ и Пиня. — Ты шутишь!

— Не имѣю этого глупаго обыкновенія, — съ напускной важностью произнесъ Делевскій.

— Что за фантазія. Посреди года бросить гимназію. Что же ты будешь дѣлать?

— Вотъ уже менѣе всего отъ тебя ожидалъ я этого вопроса, Іосифъ, — нахмурившись проговорилъ Делевскій. — Что я буду дѣлать! А что я дѣлаю въ классѣ? Эхъ, ты…

Это послѣднее Делевскій произнесъ тономъ такого глубокаго и суроваго укора, что Іосифъ невольно покраснѣлъ и смутился. Делевскій считался однимъ изъ способнѣйшихъ учениковъ въ классѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ отличался нѣкоторыми странностями и неровностями характера, придававшими его личности нѣкоторую оригинальность. Къ тому же, убѣжденія и взгляды его обличались специфическимъ оттѣнкомъ, который тогда входилъ только въ моду и считался исключительной принадлежностью молодыхъ учителей и студентовъ. Въ гимназической средѣ «все это» считалось крайней рѣдкостью, и Делевскій, какъ человѣкъ съ крайними воззрѣніями, пользовался большимъ авторитетомъ между своими сверстниками и товарищами, изъ которыхъ многіе были его ярыми поклонниками. Къ числу послѣднихъ принадлежалъ и Іосифъ. Признавая его авторитетъ въ вопросахъ, выходящихъ изъ рамокъ обыденныхъ гимназическихъ интересовъ. Іосифъ подчинялся его вліянію, читалъ указанныя имъ книги и брошюры, которыя Дедевскій ухитрялся откуда-то доставать, и вообще вѣрилъ въ его геній и непогрѣшимость. Неудивительно, что онъ сталъ въ тупикъ предъ подобнымъ рѣшеніемъ своего товарища, который часто любилъ облекать свои поступки въ нѣкоторую таинственность. Однако здравый смыслъ взялъ у него верхъ надъ преклоненіемъ предъ авторитетомъ, и онъ сказалъ:

— Все таки я не понимаю цѣли твоего поступка.

— Ну, тебѣ еще рано понимать, мой дружокъ, — съ оттѣнкомъ явнаго превосходства проговорилъ Делевскій и тутъ же прибавилъ: — а впрочемъ я тебѣ скажу, мнѣ предлагаютъ очень выгодный урокъ въ отъѣздъ.

— Ради денегъ, значитъ.

Лицо Делевскаго искривилось саркастической улыбкой. Ему доставляло удовольствіе и то, что онъ поставилъ въ тупикъ Іосифа, и то, что Лиліенфельдъ смотритъ на него съ такимъ недоумѣніемъ, и то, что его объясненіе принято на вѣру и даже вызвало протестъ, но болѣе всего его собственное самочувствіе и сознаніе, что этихъ юнцамъ далеко еще до него. Продолжая саркастически улыбаться и налюбовавшись изумленными лицами Іосифа и Лиліенфельда, онъ наконецъ сказалъ:

— А ты думаешь деньги послѣднее дѣло въ мірѣ. Вотъ твой папаша, небось, загребаетъ со всѣхъ сторонъ.

Іосифъ понялъ, что Делевскій неискрененъ и скорѣе насмѣхается надъ нимъ, чѣмъ говоритъ дѣло, и обидчиво замѣтилъ:

— Я никогда не хвалилъ моего отца за его стремленіе въ богатству. Что же касается тебя, то я никогда не повѣрю, что ты хочешь взять урокъ изъ-за выгодъ.

Замѣчаніе Іосифа пришлось по душѣ Делевскому, и онъ смягчился.

— Думай себѣ, какъ хочешь, Іосифъ, — сказалъ онъ, — а все-таки я уѣзжаю.

— Поступай, какъ знаешь, — замѣтилъ Іосифъ. — Все-таки мнѣ кажется, что ты не хорошо дѣлаешь.

— Выростешь, будешь другого мнѣнія…-- таинственно сказалъ Делевскій.

— Ну, я уже на столько выросъ, чтобъ понимать…

— Вотъ и обидѣлся. Я тебѣ дѣло говорю, а ты, точно институтка. Ну, чего…

Делевскій снялъ фуражку, сѣлъ на первый попавшійся стулъ, вынулъ изъ кармана старый засаленный портсигаръ и сталъ крутить папироску. Все это онъ продѣлывалъ со спокойствіемъ и методичностью взрослаго человѣка. Закуривъ папироску и спрятавъ портсигаръ обратно въ карманъ, онъ обратился въ Лиліенфельду.

— А теперь поговоримъ съ тобой, Лиліенфельдъ. Собственно съ этого мнѣ и слѣдовало, начать. Видишь-ли: у меня тутъ есть въ городѣ кое-какіе урочишки, а одинъ даже очень недурной. Вотъ я и думалъ о тебѣ. Не сидѣть же тебѣ вѣчно на шеѣ у Іосифа.

Лиліенфельдъ смутился и взглянулъ на Іосифа, который при послѣднихъ словахъ Делевскаго весь вспыхнулъ и хотѣлъ что-то возразить. Но Делевскій остановилъ его движеніемъ руки.

— Знаю, знаю, что ты хочешь сказать. Но это не къ дѣлу. Къ тому же это будетъ великое лицемѣріе и даже, если хочешь, свинство по отношенію къ Лиліенфельду. Развѣ я не дѣло говорю? Онъ не долженъ пріучаться къ лизоблюдничанію. Если я ему передамъ урокъ у Лоренца, то онъ въ состояніи будетъ нанять себѣ комнату со столомъ. Согласенъ-ли ты на это, Лиліенфельдъ?

Лиліенфельдъ, давно уже мечтавшій о самостоятельномъ заработкѣ, съ радостію ухватился за это предложеніе, не смотря на явное недовольство Іосифа, которому не хотѣлось разстаться со своимъ взрослымъ товарищемъ.

— Не забудь, что Лиліенфельдъ еще экзамена не выдержалъ, — возразилъ онъ.

— Пустяки; экзаменъ онъ выдержитъ. Къ тому же я еще не сейчасъ ѣду, и пока онъ будетъ держать экзаменъ, я буду заниматься съ дѣвочкой. Идетъ? Въ такомъ случаѣ возьми свою фуражку, Лиліенфельдъ, и идемъ.

Делевскій всталъ, потушилъ еще дымившуюся папироску, нахлобучилъ фуражку на торчавшіе во всѣ стороны волосы и направился къ двери. Тутъ онъ остановился и, взглянувъ на Іосифа, сказалъ:

— Ну, не сердись на меня, Іосифъ… Ты вѣдь знаешь, что я никогда ничего не дѣлаю зря. Такъ нужно. А переписываться мы съ тобой все-таки будемъ.

Іосифъ ничего не возразилъ, но ему стало грустно до слезъ. Онъ молча проводилъ Делевскаго и Лиліенфельда, и потомъ подошелъ къ окну и сталъ глядѣть на улицу покрытую грязью и окутанную туманомъ. Въ первый еще разъ Іосифъ испыталъ то неясное ощущеніе, которое опредѣляется словомъ «одиночество» Ему было жаль Лиліенфельда, страшно за будущее Делевскаго, но всего болѣе его тревожило его собственное настроеніе, тѣ неопредѣленныя ощущенія, та щемящая тоска, которыя такъ сильно дѣйствуютъ на молодые нервы.

VIII.

Яцхокъ Лоренцъ былъ старшій сынъ богача Хаима-Арона изъ Межеполя. Въ свое время Хаимъ-Аронъ женилъ сына на дочери состоятельнаго купца изъ К*, и послѣ того, какъ молодые прожили условленный срокъ въ домѣ отца жениха, они навсегда переселились въ К*, гдѣ тесть Оцхока всецѣло принялъ на себя обезпеченіе будущности молодой пары. Такъ было условлено между родителями молодыхъ, и обѣ стороны свято исполнили свои обязанности. Тесть Ицхока былъ крайній ортодоксъ и въ такомъ-же духѣ воспитывалъ своего зятя, такъ какъ молодой Ицхокъ въ то время еще нуждался въ нравственномъ руководительствѣ. Внушенныя Ицхоку его тестемъ ультра-ортодоксальныя идеи были настолько сильны, что онъ не только не былъ въ состояніи, подобно Дувиду, быстро пріобщиться къ новымъ требованіямъ жизни и принять хотя бы внѣшнюю форму, но еще враждебно относился ко всему новому и только постепенно съ большимъ трудомъ уступалъ напору.

Лоренцъ былъ немного старше Дувида и хотя не уступалъ ему въ богатствѣ, но не игралъ такой выдающейся роли среди мѣстныхъ воротилъ. Зато фирма его считалась болѣе солидной, и никто не называлъ его выскочкой, какъ Дувида.

— Выскочка сегодня нагребетъ, а завтра спуститъ, — говорили о Дувидѣ солидные К--скіе купцы, втайнѣ, конечно, завидуя его быстрымъ успѣхамъ. Лоренцъ самъ былъ такого-же мнѣнія, хотя не завидовалъ Дувиду и не заискивалъ въ немъ, какъ другіе. Тѣмъ не менѣе Лоренцы и Межепольскіе жили между собою дружно, и вліяніе послѣднихъ сильно сказывалось на всемъ строѣ жизни первыхъ. Вліянію прежде всего поддался женскій элементъ, изъ котораго, собственно говоря, и состояла семья Лоренца. Лоренцъ никогда не могъ простить Хаѣ, что она явилась демономъ-соблазнителемъ для его жены и старшихъ двухъ дочерей, уже, впрочемъ, замужнихъ. Съ другой стороны, тринадцатилѣтняя Анна поддалась вліянію Іосифа, и въ то время, когда старшія ея сестры увлекались новыми модами и мечтами о томъ, какъ бы сбросить ненавистные имъ головные уборы, которые ихъ только безобразили, Анна зачитывалась книжками и мечтала о наукахъ, которыя она знала только по названію. Большой радостью для Анны и событіемъ во всемъ семействѣ было рѣшеніе Лоренца пригласить въ домъ учителя, который бы преподавалъ Аннѣ «науки».

Выборъ палъ на Делевскаго, котораго Дувидъ рекомендовалъ, какъ товарища Іосифа и перваго ученика въ гимназіи.

Делевскій былъ очень доволенъ своей ученицей и ея успѣхами, но еще болѣе тѣмъ вліяніемъ, какое онъ имѣлъ на нее.

Занятія съ Анной были для Делевскаго не просто занятіями, а своего рода миссіей, которую онъ очень высоко ставилъ. Въ глазахъ Делевскаго маленькая Анна была жертвой грубой и необразованной среды, откуда ее слѣдовало во что бы то ни стало извлечь или, при невозможности этого достигнуть, внушить ей такія понятія и идеи, которыя бы могли служить ей орудіемъ въ борьбѣ съ этой средой. Въ такомъ духѣ гимназистъ велъ свое преподаваніе. Теперь, идя рядомъ съ Лиліенфельдомъ, онъ посвящалъ его въ подробности своего метода и направленія.

— Самое главное — идеи, убѣжденія. Все остальное ерунда. Будешь-ли ты знать больше или меньше однимъ фактомъ — все равно.

Лиліенфельдъ не могъ не соглашаться съ Делевскимъ, хотя въ сущности смутно понималъ о какого рода идеяхъ и убѣжденіяхъ съ такимъ жаромъ говоритъ Делевскій и какія убѣжденія можно внушить 13-ти-лѣтней дѣвочкѣ. Онъ вначалѣ смотрѣлъ прямо на вещи, но слова Делевскаго привели его въ смущеніе, и у него явился вопросъ: хорошо-ли онъ дѣлаетъ, что беретъ на себя такое отвѣтственное и трудное дѣло. Разговаривая, они незамѣтно пришли къ дому Лоренца. Домъ Лоренца стоялъ въ нижней части города и хотя былъ большой, но не отличался ни красотой отдѣлки, ни внутреннимъ убранствомъ. Но за то онъ былъ помѣстительный, и въ немъ жила вся семья, включая сюда и замужнихъ дочерей хозяина съ ихъ семействами. Какъ приверженецъ старинныхъ обычаевъ, Лоренцъ вмѣстѣ съ тѣмъ былъ врагомъ роскоши и всякихъ излишествъ. Но духъ времени заставилъ его пойдти на уступки, и въ его квартирѣ, рядомъ со старинной, доставшейся ему въ наслѣдство отъ тестя, мебелью, въ родѣ широкихъ пузатыхъ дивановъ, съ жесткимъ, какъ камень, сидѣніемъ, деревянныхъ стульевъ съ высокими спинками, шкафовъ, величиною съ Ноевъ ковчегъ, и цѣлой дюжины серебрянныхъ подсвѣчниковъ равной формы и величины, разставленныхъ на самыхъ видныхъ мѣстахъ, — можно было видѣть модныя кресла и козетки на пружинахъ, письменные и ломберные столы, зеркала въ бронзовыхъ рамахъ и даже рояль, который Лоренцъ, по совѣту Хаи, купилъ недавно для Анны. На непривычный глазъ вся эта пестрая обстановка, эта смѣсь стараго съ новымъ, производила какое-то странное впечатлѣніе. Такъ и чувствовалось, что всѣ эти пузатые диваны, допотопные шкафы и неуклюжіе стулья враждебно смотрятъ на своихъ изящныхъ и модныхъ собратовъ и что вотъ-вотъ они набросятся на нихъ и сотрутъ ихъ съ лица земли.

Делевскій, хорошо знакомый съ расположеніемъ комнатъ и обычаями этого дома, прошелъ, не раздѣваясь, въ пріемную, но, не найдя тамъ никого, оставилъ здѣсь Лиліенфельда, а самъ направился во внутреннія комнаты.

Вскорѣ до слуха Лиліенфельда донеслись громкіе веселые голоса, и черезъ минуту вернулся Делевскій въ сопровожденіи двухъ женщинъ, изъ которыхъ одна, уже среднихъ лѣтъ, полная, со слѣдами прежней красоты, была одѣта въ домашній балахонъ не первой свѣжести, поверхъ котораго на плечи былъ наброшенъ легкій шерстяной платокъ. Головной уборъ ея состоялъ изъ шелковаго платка, темнаго цвѣта, надвинутаго на лобъ и совсѣмъ скрывавшаго ея волосы, другая была совсѣмъ молодая, худенькая, съ красивымъ, почти дѣтскимъ лицомъ и большими черными глазами. Черный парикъ съ большимъ шиньономъ, какъ бы нахлобученный на ея миніатюрную головку, до невозможности старилъ ея молодое лицо и, во всякомъ случаѣ, не гармонировалъ съ моднымъ покроемъ ея платья. Обѣ женщины съ любопытствомъ взглянули на смутившагося Лиліенфельда, причемъ старшая протяжно проговорила:

— А, да это мамзеръ изъ Межеполя. Да развѣ онъ въ состояніи будетъ обучать нашу Анну?

— Какой мамзеръ… Это Лиліенфельдъ, — съ недоумѣніемъ проговорилъ Делевскій. — Что-же касается того, въ состояніи-ли онъ будетъ заниматься съ Анной, то въ этомъ я вамъ ручаюсь, г-жа Лоренцъ.

— Такъ-то такъ, а все-же-таки… Можетъ быть, онъ и ученый, а все-же-таки онъ мамзеръ. Мой мужъ самъ изъ Межеполя и едва-ли согласится, чтобы мамзеръ…

Въ эту минуту въ комнату вбѣжала Анна. Это была стройная, худенькая дѣвочка съ едва обрисовавшимися формами и большими миндалевидными глазами, которые отличались особенной глубиной и живостью взгляда. Роскошные черные волосы, замѣчательно правильныя черты лица съ дѣтскимъ еще выраженіемъ, дѣлали Анну красавицей. Она знала въ чемъ дѣло, такъ какъ была предупреждена Делевскимъ насчетъ Лиліенфельда, и, видя теперь общее смущеніе, она подбѣжала къ матери и громко сказала:

— Пусть Лиліенфельдъ останется моимъ учителемъ, я этого желаю.

— Но что-же скажетъ отецъ, когда узнаетъ?..

— Ничего ему знать не нужно, — авторитетно проговорила Анна: — не ему придется учиться у Лиліенфельда, а мнѣ.

— Вотъ это дѣло… за это хвалю, — захлебывающимся отъ внутренняго восторга голосомъ произнесъ Делевскій и, обратившись къ Лиліенфельду, который все время стоялъ въ сторонѣ, не проронивъ ни слова, онъ самодовольно прибавилъ: — Теперь ты видишь мою ученицу? Смотри-же, будь хорошимъ учителемъ и еще лучшимъ наставникомъ…

Анна, между тѣмъ, внимательно разсматривала Лиліенфельда. Все, что она знала о немъ изъ подслушанныхъ разговоровъ и разсказовъ Іосифа, внушало ей величайшій интересъ. Ея юное воображеніе рисовало ей Лиліенфельда, если не въ образѣ героя, то, во всякомъ случаѣ, чѣмъ-то особеннымъ, и она старалась сравнить воображаемаго Лиліенфельда съ настоящимъ. Сравненіе вышло не въ пользу Лиліенфельда, хотя этотъ блѣдный, смущенный юноша, котораго и люди, и судьба до сихъ поръ такъ преслѣдовали, вызвалъ состраданіе въ ея дѣтскомъ сердцѣ, и она дружески улыбнулась ему.

— Когда-же мы начнемъ занятія?

— До моего отъѣзда я еще буду заниматься съ вами, Анна, — тономъ строгаго учителя сказалъ Делевскій.

Когда Анна и Делевскій удалились въ другую комнату, старуха Лоренцъ обратилась къ старшей дочери:

— Ну, вотъ видишь, Бейла… всегда поставитъ на своемъ.

Молодая женщина, не проронившая до сихъ поръ ни одного слова, какъ-то недружелюбно посмотрѣла на стоявшаго передъ нею Лиліенфельда и сказала:

— Вольно же вамъ потакать капризамъ Анны. Будь а на вашемъ мѣстѣ, я бы ни за что не согласилась взять его въ учителя…

Слова Бейлы вывели, наконецъ, Лиліенфельда изъ того состоянія душевнаго оцѣпенѣнія, въ которомъ онъ до сихъ поръ находился. Роковое слово «мамзеръ», напоминавшее ему его безотрадное прошлое, всегда дѣйствовало на него не хорошо, въ особенности, когда этимъ прозвищемъ обвивали его посторонніе люди. Какое имъ дѣло до его происхожденія и его прошлого. Недостаточно ли, что онъ самъ чувствуетъ свое положеніе; зачѣмъ еще растравлять его раны. Онъ уловилъ враждебный взглядъ молодой женщины, продолжавшей смотрѣть на него съ какимъ-то вызывающимъ видомъ, и по всему тѣлу его пробѣжала нервная дрожь.

— Съ вашей стороны очень не хорошо обижать беззащитнаго, — проговорилъ онъ съ дрожью въ голосѣ. — Хотя я и мамзеръ, но это не мѣшаетъ мнѣ имѣть душу правовѣрнаго еврея. Я живу у Межепольскихъ, обѣдаю съ ними за однимъ столомъ, они никогда не ставятъ мнѣ въ упрекъ мое происхожденіе…

Слова Лиліенфельда очевидно подѣйствовали на обѣихъ женщинъ, и онѣ нѣсколько смягчились.

— Это правда — сказала мать, — и у мамзера можетъ быть благочестивая душа… Въ сущности я противъ васъ ничего не имѣю, Лиліенфельдъ, тѣмъ болѣе, что этого желаетъ Анна.

— Вотъ то-то и есть, что Анна желаетъ. У васъ всегда все сводится къ тому, — надувшись, проговорила Бейла. — Попроси я у васъ, чтобъ Лиліенфельдъ со мной занимался, вы никогда не согласитесь…

— Ты? — съ удивленіемъ проговорила старуха.

— Я! Развѣ мнѣ не слѣдовало бы…

— Стыдись, Бейла…-- накинулась на нее мать. — У тебя есть мужъ, и такія глупости тебѣ лѣзутъ въ голову.

— Это ты все говоришь только потому, что я прошу… Будь на моемъ мѣстѣ Анна, ты бы не смѣла ничего сказать, хотя бы она десять разъ была замужемъ…

— Погоди, я разскажу твоему мужу, какія у тебя мысли въ головѣ?…-- забывъ о присутствіи посторонняго, кричала старуха.

— Вотъ ужъ кого я не боюсь, — тоже входя въ авартъ и возвышая голосъ, проговорила Бейла.

— Ты мужа не боишься?

— Не только не боюсь, но я смѣюсь надъ нимъ…

— Ахъ ты, негодная… Стыда въ тебѣ нѣтъ… Ты бы хоть молчала.

— Чего мнѣ молчать… Ты сама все знаешь… Анну, небось, вы не такъ выдадите замужъ…

— Слыхали ли вы подобныя рѣчи… И это говоритъ дочь благочестивыхъ родителей… Ну, времена.

Въ это время въ комнату вошелъ небольшого роста худощавый юноша, лѣтъ 19-ти, съ блѣднымъ лицомъ, едва покрытымъ нѣжнымъ пушкомъ. Юноша былъ бы очень красивъ, если бы его не безобразили длинный, мѣшкомъ сидѣвшій на немъ сюртукъ до щиколотокъ, плисовая фуражка и черный шелковый платокъ, дважды обмотанный вокругъ шеи. Все это, впрочемъ, было изъ хорошей матеріи, блистало чистотой и имѣло претензію на щеголеватость. Увидѣвъ посторонняго человѣка, одѣтаго по-европейски, юноша пришелъ въ нѣкоторое смущеніе и схватился рукой за фуражку, но, узнавъ Лиліенфельда, опустилъ руку и презрительно улыбнулся.

— Что ты тутъ дѣлаешь, Бейла? — обратился онъ къ молодой женщинѣ.

— То, что мнѣ нужно дѣлать…

— Ты съ ней не сговоришься сегодня, Аврумъ… Она совсѣмъ вышла изъ повиновенія — сказала старуха.

— А когда онъ со мною сговорился? — вызывающимъ тономъ произнесла Бейла. — Тоже мужъ…

Юноша сильно покраснѣлъ и трусливо взглянулъ на свою жену.

— Артачься, пока отецъ не придетъ, — продолжала между тѣмъ мать.

— Что мнѣ отецъ сдѣлаетъ… Пусть онъ отдастъ его Аннѣ…

— Ты за Анну не безпокойся. У нея въ женихахъ недостатка не будетъ.

— То-то что не будетъ. А меня зачѣмъ вы поспѣшили выдать!..

Бѣдный мужъ Бейлы, совсѣмъ растерявшись и не зная въ <испорчено> смотрѣлъ испуганными глазами то на жену, то на ея мать. Въ теченіе двухъ лѣтъ своей супружеской жизни онъ привыкъ къ такимъ сценамъ, но никогда не могъ объяснить себѣ причины ихъ возникновенія. Онъ самъ никогда не подавалъ къ нимъ повода и всегда первый уступалъ. Что молодая жена его, его не любитъ, что она смотритъ на него какъ на глупаго мальчика, которому мѣсто на школьной скамьѣ, но не въ супружеской спальнѣ, — объ этомъ Аврумъ никогда не думалъ. Онъ былъ скромный и благочестивый юноша изъ богатой и родовитой семьи, крѣпко державшейся своихъ старинныхъ обычаевъ. Даже въ Межеполѣ семьи съ такими ортодоксальными воззрѣніями составляли уже рѣдкость, тѣмъ болѣе въ К*. Однако Лоренцу юноша понравился, и онъ выдалъ за него Бейлу, когда той едва минуло 16 лѣтъ. Между живой и воспріимчивой Бейлой и ея молодымъ мужемъ съ первыхъ же дней супружества пошли недоразумѣнія, которыя съ теченіемъ времени все болѣе и болѣе усиливались. Недовольство Бейлы своимъ семейнымъ положеніемъ поддерживалось еще завистью въ Аннѣ, которую, очевидно, готовили къ совсѣмъ другой жизни. Хотя и Бейлѣ дѣлали уступки, рядили ее въ модныя платья, водили въ гости къ Межепольскимъ, но это еще болѣе ее раздражало, и ея отношенія къ мужу, единственному, по ея мнѣнію, виновнику всѣхъ ея несчастій, съ каждымъ днемъ ухудшались. Она не разъ намекала отцу о разводѣ, но Лоренцъ и слышать объ этомъ не хотѣлъ, считая это позоромъ для себя и несправедливостью по отношенію къ молодому мужу Бейлы, который только тѣмъ и былъ виноватъ, что не нравился своей женѣ. — Но это вѣдь сущіе пустяки, — разсуждалъ Лоренцъ и поставилъ все времени.

Жалкій и беззащитный видъ Аврума окончательно вывели Бейлу изъ себя.

— Что ты на меня глаза вытаращилъ, точно ты меня въ первый разъ видишь.

— Я не знаю, Бейла, почему ты на меня сердишься, — упавшимъ голосомъ произнесъ Аврумъ…

— Было бы лучше, если бы зналъ! — въ сердцахъ воскликнула Бейла и вышла изъ комнаты.

— Ну, что вы съ ней подѣлаете. Всегда такова, — сказала старуха Лоренцъ, когда дверь захлопнулась за Бейлой.

Она ни къ кому собственно не обращалась, и ни Лиліенфельдъ, ни Аврумъ ей не отвѣчали. Лиліенфельдъ чувствовалъ себя крайне не ловко и не зналъ, что съ собою дѣлать: уйдти ли ему или подождать Делевскаго. Семейная сцена, которой онъ былъ свидѣтелемъ, подѣйствовала на него подавляющимъ образомъ и навела на грустныя размышленія. Сначала онъ сочувствовалъ Бейлѣ, но потомъ, когда онъ увидѣлъ робкаго и беззащитнаго юношу, такъ терпѣливо переносившаго сыпавшіеся на него упреки и нападки, симпатіи его перешли на сторону этого юноши. Въ сущности и онъ не понималъ истинной подкладки этихъ супружескихъ недоразумѣній и готовъ былъ объяснить все капризами Бейлы. Онъ еще больше въ этомъ убѣдился, когда вслѣдъ за дочерью ушла и мать, и онъ остался одинъ съ Аврумомъ. Нѣсколько минутъ юноша молчалъ, потомъ внезапно обратился къ нему.

— Ну, скажите ради Бога, подалъ ли я поводъ къ подобной сценѣ… Не подумайте, что это только сегодня такъ… Нѣтъ, каждый день повторяется одно и тоже. Ужъ право я не знаю…-- И на глазахъ Аврума навернулись слезы.

— Но вѣдь есть же какая нибудь причина? — Неувѣренно замѣтилъ Лиліенфельдъ.

— Причина… Есть причина… Она жалѣетъ, что вышла за меня. Она могла бы выйдти за человѣка современнаго, такого, напримѣръ, какъ вы…

— Какъ я!.. — воскликнулъ Лиліенфельдъ. — Что же во мнѣ современнаго?

— Какъ, что? Все… посмотрите на себя и на меня. Бейлѣ не нравится, напримѣръ, мой костюмъ…

— Но развѣ такъ трудно перемѣнить его. Вотъ я тожо пріѣхалъ сюда въ такомъ одѣяніи, какъ вы.

Аврумъ широко раскрылъ глаза и съ какимъ то ненасытнымъ любопытствомъ посмотрѣлъ на Лиліенфельда.

— Неужели, вы только тутъ…

— Да, я здѣсь только сбросилъ безобразящее насъ всѣхъ платье, — поспѣшилъ закончить за Аврума Лиліенфельдъ.

Аврумъ нѣсколько мгновеній молчалъ, какъ бы вдумываясь въ слова Лиліенфельда, потомъ онъ серьезно сказалъ:

— А вы думаете, что подобная мысль не приходила мнѣ въ голову? Я вѣдь учился талмуду и отлично знаю, что внѣшняя обстановка не можетъ никоимъ образомъ вліять на душу ни въ дурную, ни въ хорошую сторону.

— Тѣмъ лучше! — воскликнулъ Лидіевфедьдъ.

— Но какъ я могу идти противъ стариковъ, — какъ бы не слушая Лиліенфельда, продолжалъ Аврумъ. — Мой отецъ крайній ортодоксъ и скорѣе согласился бы увидѣть меня одѣтымъ въ саванъ, чѣмъ въ подобное платье. Что же касается моего тестя, то онъ, по правдѣ сказалъ, двоедушничаетъ… Ко мнѣ и къ Бейлѣ онъ очень строгъ, а вотъ для Анны онъ нанимаетъ учителей и даже не еврея…

— Развѣ это не все равно? — Можетъ быть и все равно. Талмудъ подобныхъ вещей вовсе не усматриваетъ, значитъ можно. Я только вамъ это привожу какъ примѣръ…

— Но, можетъ быть, если бы вы попросили…

Аврумъ грустно улыбнулся.

— Что же я могу просить… Мнѣ сказать слово, значитъ поднять бурю… Меня, пожалуй, за отступника отъ вѣры отцовъ примутъ. Вы знаете, что за слова менѣе прощаютъ, чѣмъ за дѣло..

— Такъ почему бы вамъ не поступить такъ, какъ вы находите нужнымъ?

Аврумъ не успѣлъ отвѣтить на этотъ вопросъ, такъ какъ изъ внутреннихъ комнатъ раздался голосъ Бейлы, звавшей его къ себѣ. Онъ поспѣшно убѣжалъ, успѣвъ только дружески пожать Лидіенфельду руку. Лиліенфельдъ молча проводилъ глазами скрывшагося за дверью юношу, который успѣлъ возбудить въ немъ теплое участіе. Постоявъ еще нѣсколько минутъ и не дождавшись Делевскаго, онъ незамѣтно вышелъ на улицу и направился домой, не переставая думать о своемъ разговорѣ съ Аврумомъ и о томъ, что его ожидаетъ въ домѣ Лоренца.

IX.

Ригель сдѣлался постояннымъ гостемъ въ домѣ Межепольскаго, гдѣ онъ проводилъ все свое время. Хотя многое ему не нравилось въ образѣ жизни его друзей, тѣмъ не менѣе онъ нигдѣ себя не чувствовалъ такъ хорошо, какъ въ ихъ обществѣ. Причиной этому, конечно, были прежнія воспоминанія и то глубокое чувство, которое онъ не переставалъ питать къ Хаѣ. Хая была теперь уже не та робкая и наивная межеполька, какой ее зналъ раньше Ригель. Богатство сдѣлало ее самоувѣренной и властной, а красота гордой и недоступной. Она не любила говорить о прошломъ, о Межеполѣ, о своей лавкѣ и прежнихъ знакомыхъ. Напротивъ, ей доставляло удовольствіе забѣгать впередъ, строить планы будущаго, думать о блѣстящей карьерѣ Іосифа. Настоящее, если и не пресытило, то во всякомъ случаѣ не удовлетворяло ее. Обширныя дѣла Дувида и его богатство казались ей ничтожными, а роль, которую она играла въ обществѣ, маловажной. Ей бы хотѣлось вездѣ быть первой. Хая, подобно Дувиду, почувствовала въ себѣ жажду дѣятельности и наслажденій, и въ то время, когда тотъ набросился съ жадностью голоднаго на дѣла, могущія его обогатить, Хая съ неменьшею жадностью стала пробовать все то, что ей раньше было не доступно, какъ запретный плодъ. Пышная обстановка, богатый выѣздъ, роскошные наряды, все то, что можно купить за деньги, было къ услугамъ Хаи. Ей завидовали и въ тоже время подражали ей во всемъ. Но, скоро насытившись, Хая стала ощущать нѣкоторую пустоту въ своей жизни. Ту дѣятельность, къ которой она привыкла въ Межеполѣ, она теперь считала для себя унизительной, другой же она не находила. Заботы, которыми она окружала Іосифа, въ общемъ, требовали очень мало времени, да и въ нихъ юноша не нуждался, считая себя уже вполнѣ самостоятельнымъ. Отъ бездѣйствія Хая начинала скучать. Пріѣздъ Ригеля оживилъ ее и вмѣстѣ съ тѣмъ воскресилъ въ ней тѣ зачатки незнакомаго ей чувства, дальнѣйшему росту котораго мѣшали суровые межепольскіе обычаи. Съ какимъ то тревожнымъ наслажденіемъ вспоминала она тѣ минуты, которыя раньше наводили на нее ужасъ и отчаяніе, и съ тайнымъ любопытствомъ ждала, что будетъ, какой характеръ примутъ ея отношенія въ Ригелю. Съ своей стороны Ригель не могъ оставаться вполнѣ равнодушнымъ къ чарующей красотѣ молодой женщины. Онъ также не могъ не замѣтить перемѣны, происшедшей въ ней.

Но идеалистъ съ головы до ногъ, онъ оставался вѣренъ себѣ и предпочиталъ оставаться въ мірѣ чистыхъ платоническихъ наслажденій. Къ тому же онъ былъ слишкомъ занятъ для того, чтобы думать о чемъ нибудь другомъ, кромѣ главной своей цѣли, приведшей его въ К*.

Этой цѣлью было изданіе газеты. «Надежда», ея программа и организація поглощали его всего и служили его любимой, темой для разговора. Первые, кого онъ посвятилъ въ свои планы, были Дувидъ и Хая. Вначалѣ они отнеслись къ плану Ригеля очень не сочувственно, не понимая, къ чему онъ собственно стремится. Но вскорѣ Ригелю удалось склонить на свою сторону Хаю, болѣе воспріимчивую и чуткую, чѣмъ ея мужъ. Это было уже для Ригеля большой шагъ впередъ, такъ какъ онъ нуждался въ матеріальной поддержкѣ, которую въ данномъ случаѣ могъ оказать только одинъ Дувидъ. Въ одно утро, когда Дувидъ собирался уѣзжать въ контору, а Хая хлопотала по хозяйству, къ нимъ зашелъ Ригель.

— Наконецъ то, — воскликнулъ онъ, — все устроилось. Поздравьте меня. Я только что получилъ изъ Петербурга разрѣшеніе на изданіе «Надежды».

— Какъ, однако, быстро…-- протяжно произнесъ Дувидъ.

— Это лучшее доказательство того, насколько мнѣ сочувствуютъ. Но, мало того, все складывается такъ, что я могу хоть завтра приступить въ печатанію.

— Какимъ образомъ? — въ одинъ голосъ спросили Дувидъ и Хая.

— Очень просто, — и Ригель разсказалъ имъ о результатахъ своихъ переговоровъ съ владѣльцемъ типографіи, съ которымъ онъ долго не могъ сойтись, но который, наконецъ, уступилъ и принялъ предложенныя условія.

— Теперь дѣло только за подписчиками…-- смѣясь, сказалъ Дувидъ.

— О, это меня мало безпокоитъ — отвѣтилъ Ригель. — Вы знаете, въ чемъ состоитъ моя задача и къ чему я стремлюсь. Если найдется въ К* хоть пять праведниковъ, то «Надежда» увидитъ свѣтъ.

— Ну, эти пять праведниковъ не въ состояніи будутъ наполнить вашего кошелька!

— Ты вѣчно съ кошельками, да съ деньгами…-- съ оттѣнкомъ досады проговорила Хая.

— Оставьте его…-- остановилъ ее Ригель. — Пусть онъ недовѣрчиво относится къ моимъ планамъ, но онъ самъ же послѣ убѣдится въ ихъ благотворномъ значеніи.

— Ну, скажите на милость, стоятъ ли эти невѣжды и закоренѣлые фанатики того, чтобы хлопотать за нихъ, сушить себѣ мозгъ, сочинять, да вдобавокъ еще и деньги тратить.

Ригель съ укоризной посмотрѣлъ на Дувида и, едва удерживая свое внутреннее негодованіе, проговорилъ:

— Кто же, по вашему, стоитъ… Если не я, не вы и вообще никто изъ тѣхъ, кто въ состояніи помочь невѣжественной массѣ выйдти изъ окружающаго ее мрака, не пойдетъ ей навстрѣчу, что же съ нею станется… Или вы думаете, что только мы, избранные, достойны пользоваться всѣхъ тѣмъ, чѣмъ мы пользуемся теперь…

Дувидъ былъ сконфуженъ, а Хая еще больше подлила масла въ огонь, сказавъ:

— Дувидъ слишкомъ огрубѣлъ за своей конторкой, чтобы понимать что нибудь помимо своихъ биржевыхъ спекуляцій.

— Нѣтъ, это не оттого, — возразилъ Ригель. — Тутъ не непониманіе, а заблужденіе. Я это подмѣтилъ со дня моего пріѣзда сюда. Вы всѣ идете не потому пути, какой открыла вамъ новая эра общенародной жизни. Вы сразу свернули на другую дорожку, вы заблудились. Вы, конечно, въ этомъ не виноваты, но тѣ, которые это знаютъ и видятъ, обязаны указать вамъ ваши заблужденія и вывести на вѣрную дорогу.

Въ комнату вошелъ Іосифъ, и разговоръ на время прекратился. Дувиду было непріятно, что его такъ безжалостно обличили въ невѣжествѣ, и онъ всячески старался задобрить Ригеля. Но это ему не удалось. Веселое и бодрое настроеніе духа Ригеля испортилось, и лицо его приняло мрачное выраженіе

— Отчего ты такъ рано вернулся изъ гимназіи? — обратилась Хая къ Іосифу, желая какъ нибудь нарушить тяжелое молчаніе.

— Я сегодня не ходилъ въ гимназію.

— Почему?

— Я проводилъ Делевскаго.

— Онъ уже уѣхалъ?

— Да.

— Вотъ тоже глупый мальчикъ, — сказала Хая, обращаясь къ Ригелю.

— Мама, зачѣмъ вы такъ отзываетесь о моемъ товарищѣ. Онъ вовсе этого не заслуживаетъ, — съ укоромъ взглянувъ на мать, произнесъ Іосифъ.

— Какъ же иначе назвать твоего товарища какъ не глупцомъ, — вмѣшался Дувидъ. — Мальчикъ отлично учится, имѣетъ къ тому же уроки и вдругъ бросаетъ это все и уѣзжаетъ.

— Вы не знаете въ чемъ дѣло и потому такъ судите.

— Еще бы не знать. Подумаешь умники какіе. Просто залѣнился мальчикъ. Вотъ ужъ мамзеръ, т. е. Лиліенфельдъ, не выкинетъ такой штуки.

— Кстати, гдѣ Лиліенфельдъ? — спросилъ молчавшій до сихъ поръ Ригель.

— Онъ въ классѣ.

— Развѣ онъ выдержалъ уже всѣ экзамены?

— Да, всѣ.

— Вотъ видите — съ торжествомъ произнесъ Дувидъ. — Онъ ради Делевскаго не остался дома какъ ты…

— Ему этого не нужно было.

— А тебѣ очень было нужно?

Вмѣсто отвѣта Іосифъ саркастически улыбнулся, какъ бы желая этой улыбкой показать отцу, что не все доступно его пониманію и что есть вещи, о которыхъ ему и не снилось.

Дувидъ замѣтилъ эту улыбку и, обращаясь къ Ригелю, сказалъ.

— Вотъ ужъ мальчишки… Воображаютъ, что они умнѣе и ученѣе всѣхъ. Право я уже и не радъ, что отдалъ его въ гимназію.

— Причемъ же тутъ гимназія? — замѣтилъ Ригель, тоже нѣсколько задѣтый самомнѣніемъ Іосифа. — Мнѣ кажется, что если между вами и Іосифомъ такая громадная разница во взглядахъ на вещи, то вы сами въ этомъ виноваты.

— Я? — воскликнулъ Дувидъ. — Развѣ я не дѣлаю все, что только отъ меня зависитъ, чтобы дать ему хорошее воспитаніе и обезпечить ему успѣхи въ будущемъ. Укажите мнѣ, кто изъ отцовъ дѣлаетъ для своего сына больше меня.

— Я вовсе не о томъ говорю, — съ досадой возразилъ Ригель. — Вы и Іосифъ не понимаете другъ друга — вотъ въ чемъ дѣло.

— Но какъ же вы прикажете мнѣ понимать моего сына! — уже волнуясь, говорилъ Дувидъ.

— Это очень трудно объяснить. Я думаю, что время само укажетъ вамъ… Впрочемъ, — прибавилъ онъ, обращаясь уже исключительно къ безучастно стоявшему около матери Іосифу, Іосифъ долженъ помнить, чѣмъ онъ обязанъ Межеполю и какія обязательства за немъ лежатъ въ будущемъ по отношенію къ межепольцамъ.

— Признаться, я не знаю, чѣмъ я обязанъ межепольцамъ, — едва сдерживая свое волненіе, произнесъ вдругъ Іосифъ. — Если вы намекаете на мое происхожденіе, то это нисколько меня не обязываетъ ни къ чему. По моему, во 1-хъ, происхожденіе не играетъ никакой роли, а во 2-хъ есть задачи…

Ригель, точно также какъ Дувидъ и Хая, былъ ошеломленъ внезапнымъ заявленіемъ Іосифа. Къ счастію оба послѣдніе не поняли значенія его словъ, Ригель же постарался придать разговору, готовому принятъ слишкомъ серьезный оборотъ, другое направленіе, причемъ шутя замѣтилъ: — Вотъ увидите, Іосифъ будетъ главнымъ сотрудникомъ моей «Надежды».

Прежняя улыбка появилась ка лицѣ Іосифа. Онъ готовился что то сказать, но во время удержался, тѣмъ болѣе, что Ригель уже уходилъ въ сопровожденіи Дувида.

X.

Іосифъ оставилъ комнату прежде чѣмъ мать успѣла его окликнуть. Не заходя къ себѣ, онъ вышелъ на улицу. Тамъ онъ постоялъ нѣкоторое время, какъ бы собираясь съ мыслями. Потомъ онъ посмотрѣлъ на часы. Сегодня въ его классѣ всего 4 урока; теперь тамъ только третій урокъ латинскаго языка. Если пойти теперь къ Лиліенфельду, придется долго ждать его. Однако, онъ все-таки пошелъ, не спѣша, чтобы время ушло. Ему очень хотѣлось видѣть Лиліенфельда и его новую квартиру, на которой онъ еще не былъ. Главное же ему нужно было предъ кѣмъ нибудь отвести душу. Прощаніе съ Делевскимъ его очень разстроило, а разговоръ съ родными и съ Ригелемъ его просто возмутилъ. Онъ не могъ простить родителямъ, что они обозвали «мальчикомъ» такого человѣка какъ Делевскій, котораго они не въ состояніи ни понять, ни оцѣнить. А этотъ Ригель съ своей «Надеждой». Пусть бы онъ проповѣдывалъ свои никому не нужныя истины всѣмъ, только не ему. Онъ уже не тотъ Іосифъ, что былъ прежде въ Межеполѣ. Если Ригель мечтаетъ обновить міръ своей «Надеждой», то онъ по истинѣ заслуживаетъ сожалѣнія. Онъ очень жалѣетъ, что не высказалъ ему всего, что у него накипѣло на душѣ; тогда бы ихъ отношенія сразу опредѣлились. Ригель пересталъ бы смотрѣть на него какъ на своего ученика. Эти и подобныя мысли занимали Іосифа, пока онъ шелъ по грязнымъ улицамъ, отыскивая домикъ, гдѣ жилъ Ици Мейтръ. Погода была скверная; дулъ вѣтеръ; успѣвшая ночью замерзнуть грязь на полумощенныхъ улицахъ торчала комьями и то и дѣло заставляла спотыкаться и падать проходящихъ. Іосифъ рѣдко бывалъ въ этой части города, гдѣ жили бѣдные ремесленники, мелкіе торговцы, медамеды и факторы. Когда, получивъ урокъ у Лоренца, Лиліенфельдъ объявилъ ему, что онъ нанялъ себѣ квартиру у Ици Мейтра, Іосифъ ужаснулся. Онъ не могъ допустить, чтобы можно было жить въ нижней части города, въ этихъ маленькихъ лачужкахъ, скорѣе похожихъ на хлѣва, чѣмъ на людскія жилища. Онъ сталъ уговаривать Лиліенфельда не дѣлать этого и остаться у нихъ жить по прежнему. Но Лиліенфельдъ былъ твердъ въ своемъ рѣшеніи и не поддался увѣщеваніямъ, Все время Іосифъ дулся на него за это и не заходилъ къ нему на его новую квартиру. Но сегодня онъ смягчился, отчасти подъ вліяніемъ Делевскаго, который доказалъ ему, что Лиліенфельдъ поступилъ такъ, какъ долженъ былъ поступить порядочный человѣкъ. Іосифъ уже довольно долго ходилъ и все еще не могъ попасть въ дохъ мейтра. Нѣсколько разъ онъ спрашивалъ у прохожихъ, гдѣ живетъ Ици Мейтръ, но никто не могъ ему этого, сказать, Наконецъ, онъ вспомнилъ, что Ици теперь носитъ кличку «фактора», какъ раньше носилъ кличку мейтръ, и тогда оказалось, что Ици-фактора знаютъ всѣ, и первый попавшійся прохожій указалъ Іосифу дорогу. Спустя нѣсколько минутъ Іосифъ стоялъ у дверей небольшого искривившагося домика, жалкій и убогій видъ котораго живо напомнилъ ему Межеполь. Онъ простоялъ нѣкоторое время, не рѣшаясь прикоснуться въ дверной ручкѣ, покрытой мерзлой грязью. Наконецъ онъ преодолѣлъ сцое отвращеніе и толкнулъ дверь. Послѣдняя со скрипомъ распахнулась, причемъ широкая струя холоднаго воздуха, точно густое туманное облако, ворвалась въ комнату.

— Фридка, это ты тамъ дверь растворила? запирай скорѣй, чертовка. Или ты думаешь, что отецъ твой принесетъ сегодня карманы, набитые золотомъ… Морозы Господь Богъ даетъ даромъ, а вотъ… Запирай же, говорятъ тебѣ, колдунья косматая…

Изъ за перегородки высунулось сердитое и злое лицо Рейзы, съ обугленной и дымившейся кочергой въ рукахъ. Увидѣвъ незнакомаго гимназиста, она притихла и нѣсколько мгновеній смотрѣла на него изподлобья. Іосифъ тоже стоялъ сконфуженный, не сводя глазъ съ этой злой, какъ ему казалось, женщины, которая вотъ-вотъ подниметъ кочергу и начнетъ его полосовать.

— А я. думала, что Фридка пришла…-- сказала, наконецъ, Рейза. — Послала ее, чертовку, въ лавочку за яйцомъ, а она до сихъ поръ не приходитъ. Вотъ хлѣба и киснутъ. А вы кто будете?

— Я… я гимназистъ…

— Вѣрно къ Пинѣ… Лиліенфельду.

Іосифъ утвердительно кивнулъ головой.

— Но его еще нѣтъ. Онъ еще не вернулся изъ гимназіи.

Изъ овальнаго отверстія большой русской печи, у которой стояла Рейза, вырвалось широкое ярко красное пламя, окруженное облакомъ дыма. Рейза быстро сунула кочергу въ печь, и проворно размѣшала головешки, задвинувъ нѣ поглубже.

— Задамъ же я тебѣ чертовка, — ворчала она про себя, — печь стынетъ, дрова напрасно выгораютъ, хлѣба киснутъ… Ну видали гдѣ-либо что-нибудь подобное… Только у Ици-фактора такія дѣти рождаются…

Увлеченная своими мыслями и заботами, она, повидимому, забыла о присутствіи Іосифа, но, обернувшись и увидя его на томъ же мѣстѣ у дверей, недовольнымъ тономъ проговорила.

— Что же вы еще торчите тутъ… Я вѣдь сказала вамъ, что Пини нѣтъ…

Іосифъ повернулся, чтобы уйти, но Рейза окликнула его:

— Какъ васъ зовутъ?

— Межепольскій, — отвѣтилъ Іосифъ, не оборачиваясь.

— Ахъ ты, Богъ мой, — выпустивъ изъ рукъ кочергу, — воскликнула Рейза и выскочила изъ-за перегородки. — Отчего же вы мнѣ раньше не сказали, что вы Межепольскій, сынъ г-на Дувида, такъ-ли? Да я бы себѣ вѣкъ не простила, еслибы узнала, что вы были у меня, и я васъ такъ холодно приняла. Да мой Ици меня бы живьемъ съѣлъ. Онъ мнѣ и такъ каждый день твердитъ: пойди да пойди къ г. Дувиду, т. е. къ вашему отцу. Но что я, ничтожная женщина, ему скажу. А онъ-то самъ, видите-ли, не смѣетъ. Торчитъ цѣлый день у дверей конторы, а зайти не смѣетъ, говоритъ — и почище его есть факторы, да и тѣмъ дѣлъ не даютъ. Охъ, горе мнѣ!..

Этотъ потовъ словъ и внезапный переходъ отъ грубаго пріема къ вѣжливости, чуть-ли не раболѣпству, до того ошеломили Іосифа, что онъ совсѣмъ растерялся и не зналъ, что ему дѣлать. Рейза, между тѣмъ, усадила его на соломенный стулъ съ продырявленнымъ сидѣньемъ, а сама побѣжала за перегородку посмотрѣть не стынетъ-ли печь. Дѣло было въ пятницу. Она пекла хлѣбъ для праздника. Уже давно слѣдовало посадить хлѣбъ въ жарко натопленную печь, но Фридка, которую послали въ лавочку за яйцомъ, все не приходила, а сажать хлѣба, не смазавши ихъ предварительно небитымъ желткомъ, нельзя было. Рейза была въ отчаяніи. Подбросивъ въ печь еще два полѣна дровъ и прикрывъ хлѣба потеплѣе, чтобы тѣсто не остыло, Рейза снова подошла къ Іосифу.

— Такъ видите, — проговорила она, какъ бы продолжая прерванную мысль; — мы все и откладываемъ. То онъ меня посылаетъ, то я его. Хотя мы собственно не межеполъцы, но все же таки… Вотъ и Пиня тоже самое говоритъ. Сходите, говоритъ и попросите. У Дувида сердце доброе, а у Хаи…

Скрипъ двери и вслѣдъ за этимъ появленіе Фридки, закутанной въ старый дырявый платокъ неопредѣленнаго цвѣта, отвлекло на минуту Рейзу. Она бросилась къ дѣвочкѣ и молча сорвала на ней сердце нѣсколькими колотушками въ спину. Фридка даже не вскрикнула, принявъ это какъ нѣчто должное и не спуская съ матери своихъ большихъ черныхъ глазъ, которые искрились точно угольки.

— Гдѣ же яйцо? — спросила, наконецъ, Рейза.

— Не отпускаетъ… говоритъ, принеси деньги, тогда дадимъ, — хладнокровно сказала дѣвочка.

— Какъ не отпускаетъ! Врешь чертовка! — накинулась на дѣвочку Рейза. — Ты что лавочнику говорила?

— Говорила… отпустите намъ еще одно яйцо…

— Ну…

— Деньги, говоритъ, дай.

— Ты же что сказала?

— Деньги мы послѣ отдадимъ. — Когда? — спрашиваетъ. — Когда, говорю, отецъ заработаетъ.

— Развѣ я тебя такъ учила, чертовка проклятая! — вскрикнула Рейза, снова поднявъ кулаки.

Но Іосифъ, съ замираніемъ сердца слѣдившій за этой сценой, подбѣжалъ къ Рейзѣ и схватилъ ее за руку.

— Зачѣмъ вы нападаете на дѣвочку, — сказалъ онъ со слезами въ голосѣ. — Она не виновата, что лавочникъ — злой человѣкъ! — И вынувъ нѣсколько мелкихъ монетъ, онъ быстро сунулъ ихъ въ окоченѣвшую отъ холода руку Фридки.

— Побѣги въ лавку и принеси яйцо.

Фридка опрометью выбѣжала изъ комнаты, прежде чѣмъ Рейза успѣла что нибудь сказать.

— Ахъ ты, горе мое…-- вырвалось у бѣдной женщины. — Гдѣ же конецъ этимъ мученіямъ… Вчера на послѣднія деньги, которыя мнѣ Пиня далъ за квартиру, купила муки и мяса для субботы. А вѣдь суббота быстро проходитъ.

— Гдѣ же вашъ мужъ теперь? — спросилъ Іосифъ, желая отвлечь Рейзу отъ ея тягостныхъ мыслей.

— Гдѣ, какъ не на улицѣ торчитъ. Такая уже участь фактора… Вѣсь день бѣгай, а въ вечеру, смотришь, въ карманѣ вѣтеръ.

— Онъ бы чѣмъ нибудь другимъ занялся.

— Да чѣмъ же? Пробовалъ мейтерствовать, да куда., и въ Межеполѣ трудно было тягаться съ Иголковскимъ, а тутъ ужъ подавно. Такъ, видно, на роду ему написано быть факторомъ.

Іосифъ, который не любилъ Ици и всегда представлялъ его себѣ чѣмъ то вродѣ бездѣльника и тунеядца, почувствовалъ себя виноватымъ предъ этимъ несчастнымъ. Онъ живо представилъ себѣ положеніе человѣка, бѣгающаго по улицамъ за. заработкомъ и не находящаго его. Ему жаль стало и бѣднаго фактора, и его жену, и всѣхъ тѣхъ, кто въ эту дурную и холодную погоду долженъ мерзнуть на улицѣ въ ожиданіи — не перепадетъ ли ему что нибудь отъ сытнаго стола богачей. И почему это все такъ? Іосифъ въ первый разъ видѣлъ вблизи настоящую нужду, ту самую, которая хватаетъ за сердце и заставляетъ умолкнуть даже самаго крайняго оптимиста. Ему въ эту минуту пришли на умъ его бесѣда съ Делевскимъ и тѣ планы, которые они вмѣстѣ строили на счетъ будущаго. Какъ это все далеко отъ того, что онъ видѣлъ въ дѣйствительности. Онъ рѣшилъ, во что бы то ни стало, помочь этой семьѣ, и уже хотѣлъ объ этомъ сказать Рейзѣ, какъ вбѣжала Фридка, торжествующая и счастливая, а вслѣдъ за нею вошелъ Лиліенфельдъ.

— Іосифъ, ты здѣсь!.. — воскликнулъ онъ, пріятно пораженный. — Какъ ты рѣшился?.. Но пойдемъ ко мнѣ въ комнату…

Онъ взялъ Іосифа за руку и повелъ его къ себѣ, за перегородку, гдѣ онъ помѣщался со своимъ небогатымъ имуществомъ. Лиліенфельдъ былъ въ гимназическомъ мундирѣ, съ коротко подстриженными волосами и тщательно выбритый, отчего онъ теперь казался гораздо моложе. Онъ имѣлъ довольный видъ и, очевидно, гордился своимъ новымъ положеніемъ.

— Я пришелъ посмотрѣть какъ ты устроился, — сказалъ Іосифъ, съ любопытствомъ оглядывая болѣе чѣмъ бѣдную обстановку маленькой конуры, которую хозяева отвели Лиліенфельду. Но и эта конура нравилась Лиліенфельду, такъ какъ она принадлежала ему, и онъ былъ полновластнымъ ея хозяиномъ.

— Ты, вѣдь, знаешь, сколько я плачу, — тихо сказалъ онъ. — Совсѣмъ не дорого… Кромѣ того, я теперь занимаюсь съ Фридкой. Она очень способная дѣвочка.

— Однако, какая нищета у нихъ, — вырвалось у Іосифа. Спустя немного онъ прибавилъ: — Ты хорошо дѣлаешь, что занимаешься съ Фридкой.

Оба товарища замолчали. Изъ за перегородки доносились ворчаніе Рейзы и звонкій голосъ Фридки.

Дѣвочка помогала матери сажать хлѣбъ въ печь. Засучивъ рукава своей ситцевой кофточки, она, съ видомъ опытной женщины, обмакивала перышко во взбитый желтокъ и затѣмъ быстро смазывала имъ хлѣба, между тѣмъ какъ Рейза брала хлѣбъ въ руки, осматривала его со всѣхъ сторонъ и затѣмъ клала на широкую тонкую лопату.

И мать и дочь увлеклись работой, которая у Нихъ кипѣла подъ руками.

— Смажъ еще тутъ… подсыпь немного муки, не задвигай такъ глубоко…-- прерывая другу друга, говорили онѣ.

У Рейзы потъ бѣжалъ градомъ. Красивое личико Фридки раскраснѣлось отъ работы, а глаза горѣли отъ удовольствія. Изъ полуоткрытой двери видно было все, что дѣлалось около большой печи, изъ которой отъ времени до времени вылетали, еще узкіе багровые языки, окруженные искрами.

— Точь въ точь, какъ въ Межеполѣ — подумалъ Іосифъ, охваченный воспоминаніями дѣтскихъ лѣтъ.

Вотъ ихъ домъ съ громадной крышей и сквозными воротами, вотъ кухня съ большой печью, а вотъ и бабушка Бина, съ серьезнымъ озабоченнымъ лицомъ продѣлывающая то же самое, что теперь дѣлаютъ Рейза и ея маленькая помощница. Гдѣ это все? Куда оно исчезло?.. Что то сильное, глубокое захватало грудь Іосифа и заставило биться сильнѣе его сердце.

Еще сегодня утромъ казалось, что у него нѣтъ ничего общаго съ межепольцами. Теперь же онъ чувствовалъ совсѣмъ другое, и тѣ невидимыя нити, которыя его связывали съ прошлымъ, оказались крѣпче, чѣмъ онъ предполагалъ. Онъ всталъ, чтобъ уходить.

Онъ не сказалъ Лиліенфельду ни одного слова изъ того, что онъ ему собирался сказать. Да и зачѣмъ…

— Ты уже уходишь? А я хотѣлъ тебѣ показать, что сегодня задано.

— Въ другой разъ, — разсѣянно сказалъ Іосифъ.

— Постой, и я иду съ тобой. Мнѣ нужно на урокъ къ Лоренцамъ.

Оба товарища вышли, не замѣченные Рейзой. Только Фридка высунула свою косматую головку, и на ея красивомъ личикѣ заиграла веселая улыбка.

XI.

— Уходи съ глазъ моихъ… Я видѣть тебя не хочу.

— Бейла, Бейлочка…

— Уходи..

— Что я тебѣ сдѣлалъ, Бейлочка…

Бейла взглянула на своего юнаго мужа своими прекрасными восточными глазами и вдругъ разрыдалась. Аврумъ совсѣмъ растерялся. Первымъ его побужденіемъ было подойти къ женѣ, обнять ее и приласкать. Но при одной мысли объ этомъ онъ весь вздрогнулъ, и густая краска покрыла его молодое лицо. Онъ никогда этого не дѣлалъ. Помимо супружескихъ обязанностей, и онъ, и Бейла были почти чужіе, и его смѣлость никогда не простиралась настолько, чтобы при дневномъ свѣтѣ поцѣловать жену. Это грѣхъ, это противно высшей этикѣ, правовѣрный еврей не долженъ этого дѣлать, — говорилъ ему какой то внутренній голосъ каждый разъ, когда красота и полные страсти взгляды его молодой жены вызывали у него подобныя желанія.

Тоже самое испытывалъ Аврумъ и теперь, глядя на рыдающую Бейлу. Изъ за чего они поссорились? Онъ самъ не помнилъ; но онъ чувствовалъ, что если бы онъ подошелъ, взялъ ее за руки, привлекъ къ себѣ и покрылъ бы страстными поцѣлуями ея полуоткрытыя губы, они бы помирились…

Но онъ этого не дѣлалъ, не смѣлъ дѣлать…

Постоявъ еще немного и бросивъ послѣдній взглядъ на блѣдное лицо Бейлы, онъ тихо вышелъ изъ комнаты.

Былъ канунъ праздника Пасхи. Въ этомъ году Пасха была поздняя, и на дворѣ стояла чудная, почти лѣтняя погода. На голубомъ небѣ не было ни облачка, въ воздухѣ было много свѣта и тепла, улицы были чисты, дома выглядѣли нарядно, а люди казались счастливыми и довольными.

Одному Авруму было не весело на душѣ, но и онъ, постоявъ немного на улицѣ, ощутилъ на себѣ вліяніе голубого неба и блестѣвшихъ нѣжнымъ пурпуромъ солнечныхъ лучей… Если бы Бейла знала, какой онъ ей сюрпризъ готовитъ, — подумалъ онъ, совсѣмъ забывъ о только что происшедшей между ними размолвкѣ. При этомъ онъ какъ бы инстинктивно схватился за боковой карманъ и, вытащивъ оттуда газетный листъ, развернулъ это. Это былъ послѣдній номеръ «Надежды», газеты издаваемой Ригелемъ. Съ появленіемъ «Надежды» Аврумъ сдѣлался ярымъ поклонникомъ Ригеля и не только читалъ, но чуть ли не заучивалъ наизусть каждое слово, печатавшееся въ его газетѣ. Ему нравился этотъ новый міръ идей и положеній, столь противоположныхъ всему тому, изъ чего состояло его собственное міровоззрѣніе. Съ тайнымъ наслажденіемъ неопытнаго юноши онъ ловилъ каждое новое слово, радуясь, когда «Надежда» бичевала старое, отжившее, призывая къ новой жизни. Въ чемъ состояла новая жизнь? — Аврумъ этого не зналъ, хотя онъ вполнѣ соглашался съ Ригелемъ, что для того, чтобы зажить новой жизнью, нужно сперва порвать связи со старымъ. Это старое было его личнымъ врагомъ, держало его въ желѣзныхъ тискахъ и не давало ему вздохнуть свободно, сдѣлать лишній шагъ, даже любить такъ, какъ требовало его молодое, полное желаній сердце. Ригель давалъ ему полную свободу, какъ же ему ею не воспользоваться?.. Аврумъ весело улыбнулся и, дойдя до угла, повернулъ на одну изъ болѣе людныхъ улицъ. Вскорѣ онъ остановился у лавки извѣстнаго, въ городѣ моднаго портного Зелихмана. Оглянувшись и убѣдившись, что никто за нимъ не слѣдитъ, онъ быстро пробрался въ лавку. Портной Зелихманъ былъ изъ кантонистовъ и потому считалъ себя просвѣщеннымъ человѣкомъ и даже вольнодумцемъ, хотя наврядъ ли кто либо съ такой педантичностью исполнялъ многочисленные обряды, установленные талмудическими свѣтилами. Но онъ самъ любилъ считать себя вольнодумцемъ, и всѣ ему вѣрили.

— А, молодой зять г. Лоренца, — весело воскликнулъ Зелихманъ, — отложивъ въ сторону большія ножницы, которыми онъ въ эту минуту кроилъ какую-то матерію и взглянулъ на Аврума черезъ свои большія круглыя очки. — Добро пожаловать…

— Миръ вамъ, г-нъ Зелихманъ.

— Добро пожаловать…-- повторилъ Зелихманъ. — Что, за заказцемъ?

— Да, — отвѣтахъ Аврумъ, пугливо озираясь кругомъ.

— Давно все готово и ждетъ васъ, какъ Суламита своего пастушка…

Аврумъ потупился и покраснѣлъ.

— Между тѣмъ какъ старикъ Соломонъ… Но лучше примѣрьте и скажите сами, каковъ портной Зелихманъ. Надѣюсь, надѣюсь, останетесь довольны. Ну еще бы, когда самъ г-нъ Межепольскій у меня заказываетъ. Хотя, между нами говоря, кто такой г. Межепольскій и кто ему раньше шилъ?.. Старый Хаимъ-Іойне… не велика птица. А вотъ попробуй-ка угодить настоящимъ господамъ, какъ…

— Но, г. Зелихманъ, я тороплюсь…-- прервалъ словоохотливаго портного Аврумъ.

— Сейчасъ, сейчасъ, милый юноша… Я только хотѣлъ сказать, что Хаимъ-Іойне никогда настоящихъ господь въ лицо не видалъ, а я вотъ видалъ… Оттого я такой… И вотъ, смотрите…-- При этомъ онъ вытащилъ изъ подъ стойки небольшой узелъ и, развязавъ его, вынулъ оттуда сюртучную пару изъ тонкаго сукна и, развернувъ все это предъ Аврумомъ, самъ нѣсколько мгновеній какъ бы любовался своей работой. Потомъ, поднявъ голову, онъ весело подмигнулъ молодому человѣку. — Каково, а… я думаю, что вы будете первымъ щеголемъ въ вашемъ городѣ…

Пріятное волненіе охватило Аврума при видѣ новаго платья, сшитаго по модѣ. Онъ до сихъ поръ даже и въ воображеніи не смѣлъ думать о такой вольности.

— Дайте, я примѣрю, — проговорилъ онъ неувѣреннымъ голосомъ, точно боясь сознаться, что это онъ говоритъ. Зелихманъ торжественно подалъ ему платье и помогъ ему одѣться. Когда, наконецъ, туалетъ былъ законченъ, и Аврумъ взглянулъ на себя въ зеркало, онъ въ испугѣ отскочилъ весь блѣдный…

— Неужели я такъ перемѣнился? — произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ.

— Вы совсѣмъ стали похожи на человѣка, — не безъ гордости проговорилъ Зелихманъ.

— Но меня никто не узнаетъ…

— Люди всѣ узнаютъ. А до лапеердаковъ вамъ дѣла нѣтъ.

Зелихману до того понравилось его собственное остроуміе, что онъ громко расхохотался.

Аврумъ не могъ ему сочувствовать, потому что былъ слишкомъ взволнованъ той перемѣной, которая произошла съ его изображеніемъ въ зеркалѣ. Если онъ дѣйствительно похожъ на свое изображеніе, или изображеніе на него, то онъ едва-ли посмѣетъ показаться роднымъ.

— Не находите-ли вы, г. Зелихманъ, что сюртукъ слишкомъ коротокъ…-- началъ Аврумъ.

— О, въ сравненіи съ вашимъ, конечно.

— Но такъ, безъ сравненія…

— Безъ сравненія, онъ вамъ какъ разъ въ пору.

— Но что скажутъ мои родные, — невольно вырвалось у Аврума.

— Они скажутъ, что вы умный человѣкъ, а всѣ они дураки.

Этотъ резонъ, повидимому, подѣйствовалъ на Аврума, и онъ даже засмѣялся.

— Ахъ, г. Зелихманъ, если бы вы знали, сколько мнѣ стоило, прежде чѣмъ я рѣшился…

— Еще бы, если имѣешь такихъ двухъ стражниковъ, какъ вашъ отецъ и вашъ тесть…

— Мой отецъ меня съѣстъ…

— Не бойтесь, въ этомъ видѣ онъ васъ не съѣстъ, иначе онъ не попадетъ въ рай…

— А мой тесть…

— Ну, про того я не скажу… тотъ все пробуетъ…

Аврумъ расхохотался.

— Будь, что будетъ…-- сказалъ Аврумъ и, расплатившись съ портныхъ, онъ взялъ узелъ и вышелъ изъ лавки. Дома онъ никого не встрѣтилъ, и ему удалось благополучно проскользнуть въ свою комнату и спрятать узелъ. Ни Бейлы, ни Анны не было доха. Старуха Лоренцъ возилась на кухнѣ. Хотя все уже было заготовлено къ празднику, старая посуда замѣнена новой, печи вновь выкрашены, полы, подоконники и двери вымыты кипяткомъ, но все же хозяйка не успокоиваяась, изъ боязни не осталось-ли гдѣ-нибудь слѣдовъ «хумеца». Послѣдній, правда, еще не былъ сожженъ, но онъ уже лежалъ въ видѣ кусковъ хлѣба, завернутаго въ ватѣ или тряпкахъ на опредѣленныхъ мѣстахъ, и только ждали прихода самого Лоренца, чтобы совершить торжественное ауто-дафе, по всѣмъ правиламъ ритуала. При этомъ, конечно, должны были присутствовать всѣ члены семьи. Но Анна и Бейла еще наканунѣ уговорились не присутствовать при этомъ обрядѣ, который они находили глупымъ, и ушли за покупками, не смотря на протесты матери. — Погодите, будетъ вамъ на томъ свѣтѣ…-- ворчала она, провожая своихъ непокорныхъ дочекъ. — Совсѣмъ отъ Бога отбились… Вотъ ужъ времена настали.

Придя изъ кухни и увидѣвъ Аврума, она накинулась на него.

— Хоть бы ты поучилъ уму разуму свою жену. Отецъ придетъ, а ихъ нѣтъ.

— Ну, не бѣда…-- сказалъ Аврумъ, понявъ на что намекаетъ его теща. — Для женщинъ не обязательно присутствіе при этомъ обрядѣ.

— Какъ не обязательно! Кто тебѣ сказалъ?!.. Вотъ ужъ тоже философъ нашелся… Не вздумаешь-ли ты тоже утверждать, какъ твоя жена, что это обрядъ глупый!..

— Можетъ быть и вздумаю, — проговорилъ, выйдя изъ себя, Аврумъ.

— Посмѣй только…

Приходъ Лоренца прекратилъ готовое принять бурный характеръ пререканіе между зятемъ и тещей; узнавъ въ чемъ дѣло, Лоренцъ спокойно сказалъ:

— Аврумъ совершенно правъ, говоря, что для жещинъ не обязательно присутствіе при этомъ обрядѣ. Хотя съ другой стороны очень прискорбно, что Бейла такъ много себѣ позволяетъ, да еще и Анну совращаетъ…

— Ну, та похуже будетъ Бейлы. Эти новыя науки вскружили дѣвочкѣ голову.

Лоренцъ не отвѣчалъ и принялся за сожиганіе «хумеца». Обыскавъ всѣ углы комнаты, онъ, наконецъ, нашелъ заранѣе приготовленные комочки, собралъ ихъ въ одну кучу и поджегъ. Пока вся эта кучка, состоящая изъ кусочковъ хлѣба, объѣдковъ и всевозможныхъ отбросовъ, тлѣла, и издавала горѣлый запахъ, Лоренцъ не трогался съ мѣста, задумчиво слѣдя за подымавшимися вверхъ струйками сѣраго дыма. Жена его и зять стояли тутъ же въ благочестивомъ молчаніи. Когда же все истлѣло и превратилось въ кучку пепла, Лоренцъ собралъ его и выбросилъ въ окно.

— Теперь уже нѣтъ «хумеца» въ домѣ, все «пасхально», — сказалъ онъ, обращаясь къ женѣ.

И съ этими словами онъ удалился къ себѣ. Вслѣдъ за нимъ ушла и жена. Въ комнатѣ остался только Аврумъ. Серьезный и сосредоточенный видъ тестя навелъ на него нѣкоторый страхъ и заставилъ его поколебаться въ своемъ рѣшеніи. Если Бейла его не поддержитъ, онъ откажется отъ своего плана и отнесетъ платье обратно къ Зелихману. И онъ съ нетерпѣніемъ сталъ дожидаться прихода жены.

Вскорѣ явились Анна и Бейла съ цѣлымъ ворохомъ разныхъ покупокъ. Бейла была въ хорошемъ расположеніи духа и, увидавъ мужа, позвала его въ себѣ, чтобы показать ему, что она купила. Авруму всѣ покупки понравились, и онъ все расхвалилъ.

— Знаешь Бейлочка, я тоже кое что купилъ, т. е. заказать, — нерѣшительно заговорилъ Аврумъ.

— Заказалъ? что же? — съ любопытствомъ спросила Бейла,

— Платье…

— Опять какую нибудь хламиду… мало ихъ у тебя…

— Нѣтъ, не хламиду, — одобренный замѣчаніемъ жены, уже смѣлѣе проговорилъ Аврумъ.

— Не хламиду?

— Нѣтъ…

— Что же ты мотъ себѣ заказать… Не сюртукъ же…

— А если сюртукъ…

— Ты съ ума сошелъ…

Аврумъ растерялся и пугливо посмотрѣлъ на жену. Онъ бы охотно взялъ свое слово назадъ, но теперь уже было поздно. Бейла замѣтила въ углу узелъ и, подбѣжавъ, вытащила оттуда новую сюртучную пару. Нѣсколько мгновеній она съ нѣмымъ ужасомъ смотрѣла на новое платье, потомъ перевела глаза на блѣднаго отъ волненія мужа.

— И ты это одѣнешь?..

— Я хотѣлъ… Нѣтъ, не одѣну…-- лепеталъ Аврумъ.

— Нѣтъ, одѣнешь… Сейчасъ же одѣнь… Я хочу видѣть — настаивала Бейла, а такъ какъ Аврумъ не соглашался, то она насильно заставила его одѣть новое платье, причемъ изъ предосторожности з дверь на ключъ.

Когда переодѣваніе кончилось, и Бейла взглянула на мужа, она подпрыгнула отъ удовольствія, до того онъ перемѣнился къ лучшему.

— Да ты совсѣмъ другой! — воскликнула она, поворачивая его во всѣ стороны. — Позовемъ Анну, пусть она посмотритъ…

— Нѣтъ, нѣтъ, не нужно…-- запротестовалъ Аврумъ.

— Нужно…-- настаивала Бейла и, велѣвъ ему спрятаться за перегородку, позвала сестру.

Когда Анна вбѣжала въ комнату, Бейла окликнула мужа.

— Что это? — изумилась Анна, взглянувъ на Аврума и не вѣря глазамъ. — Сегодня не дуримъ, что ты нарядился…

— Развѣ ты находишь, что это платье ему не идетъ? — спросила Бейла.

— Нѣтъ, очень даже идетъ. Я бы желала, чтобъ онъ всегда носилъ его, — серьезно отвѣтила Анна.

— И я тоже, — воскликнула Бейла, съ нѣжностью взглянувъ на красиваго юношу. — Но позволитъ ли отецъ?

— Я думаю и спрашивать нечего, — рѣшительно сказала Анна. — Пусть Аврумъ явятся сегодня къ вечерней трапезѣ въ этомъ платьѣ. Я увѣрена, что отецъ ничего не скажетъ.

— О, никогда…-- трусливо воскликнулъ Аврумъ.

— Я тоже думаю, что это опасно, — замѣтила Бейла.

— Почему?

— Это нарушитъ святость вечерней трапезы, — отвѣтилъ Аврумъ.

— Если ты вѣришь въ подобныя глупости, Аврумъ, то, конечно, тебѣ приличнѣе быть въ балахонѣ и ермолкѣ — насмѣшливо сказала Анна.

— Я не вѣрю тихо, — нерѣшительно произнесъ Аврумъ, — но…

— И я не вѣрю, — замѣтила Бейла.

— Въ такомъ случаѣ нечего колебаться. Я и Бейла будемъ тебя защищать въ случаѣ чего…

И всѣ трое громко расхохотались.

XII.

Въ этотъ же день Ици-факторъ съ утра, по обыкновенію, стоялъ у конторы Межепольскаго въ ожиданіи какого нибудь заработка. Какъ на зло ему не везло всю недѣлю. Всѣ дѣла и порученія, самыя солидныя, казалось, обрывались и кончились ничѣмъ, и Ици не въ состояніи былъ дать что нибудь Рейзѣ на праздники. Рейза выходила изъ себя, метала громы и молніи, но отъ этого деньги не являлись, а безъ денегъ не давали не только опрѣсноковъ, но и горькой травы, какъ воспоминаніе о горькомъ житьѣ-бытьѣ въ Египтѣ.

— Будутъ и опрѣсноки, и вино, и яйца — утѣшалъ жену Ици, у котораго долголѣтняя факторская практика выработала сильное воображеніе. — Будутъ…

— Будутъ, только не у насъ… Что мы скажемъ Лиліенфельду… Деньги забрали впередъ, а въ праздники заставимъ его голодать…

— Лиліенфельдъ приглашенъ на праздникъ къ Межепольскому.

Этотъ резонъ мало дѣйствовалъ на Рейзу, сильно упавшую духомъ, и Ици, подъ предлогомъ важнаго дѣла, убѣжалъ изъ дому съ разсвѣтомъ, чтобы не видѣть отчаянія жены и не слышать ея упрековъ.

Самъ онъ не терялъ надежды. «Что нибудь да должно же быть»… разсуждалъ онъ. — Не можетъ быть, чтобы правовѣрный еврей остался безъ опрѣсноковъ на праздники. Къ тому же не у него одного еще нѣтъ опрѣсноковъ. Онъ зналъ цѣлый десятокъ своихъ товарищей по ремеслу, которые тоже еще медлили сжигать «хумецъ». Неужели и эти десять останутся безъ опрѣсноковъ. Никогда этого не бывало…

Углубленный въ свои размышленія, Ици безучастно слѣдилъ за уличной жизнью, которая въ это прекрасное свѣтлое утро была въ самомъ разгарѣ. Улицы были переполнены дрожками и экипажами. У лавокъ толпились покупатели. Кругомъ было свѣтло и нарядно. На время и Ици какъ бы забылъ свои заботы и тревоги, свою Рейзу и этотъ свѣтлый праздникъ, который только и выдумали, чтобы еще болѣе мучить бѣдняковъ. Вдругъ онъ услыхалъ свое имя. Онъ оглянулся и увидѣлъ Межепольскаго, спѣшившаго въ свою контору. Тотъ поманилъ его пальцемъ, и Ици, насколько ему позволяла быстрота его ногъ, подбѣжалъ къ нему.

— Что вы тутъ дѣлаете, Ици? — спросилъ Межепольскій.

— Стою…

— Этого мало. Заработали вы что нибудь на праздники?

— Ни полушки…

— Какъ же такъ. Хоть бы ко мнѣ въ контору зашли; кое какая работа нашлась бы для васъ…

— Не смѣлъ, г. Межепольскій… Я и такъ ужъ…

— Что за глупости. Вы знаете, я всегда готовъ помочь межепольцу.

Хотя Ици этого вовсе не зналъ, но подобострастно кивнулъ головой.

— Ну, вотъ что…-- продолжалъ Межепольскій на ходу, — хочу вамъ дать заработать на праздникъ. Возьмите вотъ этотъ мѣшочекъ — тутъ пшеничная проба — и снесите въ контору къ Лоренцу — знаете, къ Ицхоку, сыну нашего Хаимъ-Арона. Ну, вотъ и все. Снесете и придете назадъ. Поняли? Уже Лоренцъ знаетъ остальное. Ну, ступайте же, мнѣ некогда.

И Межепольскій поспѣшно вошелъ въ контору, оставивъ Ици съ мѣшочкомъ въ рукахъ. Нѣсколько мгновеній Ици стоялъ, точно ошеломленный неожиданностью. Онъ самъ не вѣрилъ своимъ ушамъ и раза два ощупалъ мѣшочекъ, желая удостовѣриться — точно ли это мѣшочекъ, или обманъ чувствъ. Но, убѣдившись въ реальности всего съ нимъ случившагося, онъ круто повернулъ и побѣжалъ по направленію къ конторѣ Лоренца, толкая на ходу прохожихъ и самъ получая пинки и толчки. Но онъ ничего этого не замѣчалъ, думая только о томъ, чтобы не потерять мѣшочка или не разсыпать находящихся въ немъ золотистыхъ зеренъ, точно это была не пшеница, а червонцы. Давно уже Ици не испытывалъ такого сладкаго чувства, давно уже онъ не былъ въ такомъ оптимистическомъ настроеніи, какъ теперь. Воя его измятая фигура въ потертой бекешѣ, рыжихъ изорванныхъ сапогахъ и какой-то невозможнаго фасона шляпѣ, казалось ожила и помолодѣла. Вѣрный заработокъ, шутка ли, вѣрный заработокъ. Сколько недѣль онъ бѣгалъ за этимъ вѣрнымъ заработкомъ, который все ускользалъ изъ его рукъ. Но теперь ужъ не ускользнетъ. А можетъ быть опять сорвется!.. И Ици крѣпче прижалъ къ своей тощей и впалой груди завѣтный мѣшочекъ. Весь покрытый потомъ и еле дыша отъ быстрой ходьбы, онъ, наконецъ, добрался до конторы Лоренца. Послѣдній, увидя Ици, сдѣлалъ нѣсколько удивленную мину, но ничего не сказалъ и принялъ отъ него мѣшочекъ съ пробой.

— Не прикажете ли что нибудь передать г. Межепольскому? — почтительно спросилъ Ици.

— Ничего не нужно. Удивляюсь только, зачѣмъ онъ послалъ фактора, когда дѣло этого вовсе не требуетъ.

— А развѣ фактору опрѣсноковъ не нужно? — въ сердцахъ проговорилъ Ици, смѣло взглянувъ въ строгое лицо богача.

— Ваша правда, Ици, — сказалъ Лоренцъ я, вынувъ десятирублевую бумажку, подалъ ее Ици.

— Столько же вы, вѣроятно, получите и отъ продавца, — сказалъ онъ. — Партія небольшая.

Ици былъ и этимъ доволенъ. — Что то скажетъ Рейза, — думалъ онъ на обратномъ пути къ Межепольскому.

Въ воображеніи его рисовалась мирная картина пасхальной вечери, столъ, уставленный виномъ и яствами, Рейза и Фридка, одѣтыя по праздничному, онъ самъ — возсѣдающій на тронѣ.

— Ну, что? исполнили, — обратился къ нему Межепольежій, когда онъ вошелъ въ контору.

— Все какъ слѣдуетъ исполнилъ.

— Отлично; подойдите къ кассѣ и вы получите слѣдуемый куртажъ; для праздника будетъ достаточно, а потомъ еще достанемъ для васъ работу. Вы только понавѣдайтесь въ контору.

Получивъ деньги, Ици оставилъ контору. Сумма, полученная имъ отъ Межепольскаго превышала всякія, даже самыя смѣлыя его ожиданія. Но больше всего поражало Ици обѣщаніе Межепольскаго доставлять ему заработокъ. Откуда это все? Ици ни на минуту не сомнѣвался, что это небо, наконецъ, смилостивилось надъ нимъ. А то какже иначе?… Его бѣдствія не больше какъ испытаніе. Грѣшилъ онъ достаточно, но теперь все кончено. И Ици представилась новая жизнь безъ лишеній и безпрестанной боязни, что будетъ завтра. Онъ теперь не торопился, наслаждаясь тѣмъ пріятнымъ и сладкимъ покоемъ, который водворился въ его душѣ. Больше всего его радовала мысль, что онъ хоть на время избавленъ отъ ворчливой брани и упрековъ Рейзы. Какъ-то она встрѣтитъ его теперь? Онъ вспомнилъ, что въ домѣ у него ничего нѣтъ еще, и прежде, чѣмъ пойти домой, онъ рѣшилъ завернуть въ лавку и закупить хоть самое главное. Къ счастью, лавка, гдѣ продавались опрѣсноки, лежала на пути, и Ици вошелъ туда.

Въ лавкѣ было много народу, все бѣдняки и нищіе, не успѣвшіе заранѣе, запастись опрѣсноками.

Мужчины стояли кучками, ожидая своей очереди, женщины расхаживали по лавкѣ, прицѣниваясь и выбирая сортъ подешевле. То тамъ, то здѣсь слышались критическія замѣчанія на счетъ качества опрѣсноковъ. Однимъ они казались слишкомъ толстыми и тяжеловѣсными, другимъ не нравилась мука, третьи находили, что ихъ мало выдержали въ печи. Толстая лавочница и двѣ ея дочери едва успѣвали принимать заказы. Между дѣломъ онѣ переругивались съ покупательницами.

— Ишь тоже привередницы нашлись. Брали бы да молчали.

— Мы, кажется не въ кредитъ у васъ беремъ.

— Вотъ еще чего захотѣли.

Тѣ, которые дѣйствительно намѣревались попытать счастье и получить нѣсколько фунтовъ опрѣсноковъ въ долгъ, отходили въ сторону и выжидали болѣе удобной минуты. Брали все по мелочамъ, по нѣсколько фунтовъ, чтобы хватило по крайней мѣрѣ на первыя двѣ вечери. — А тамъ, какъ Богъ дастъ. — Этотъ отпускъ по мелочамъ выводилъ лавочницу изъ терпѣнія.

— Все фунтами, да фунтами. Вотъ ужъ, прости Господи, покупатели. Только легкія себѣ надорвешь съ этимъ людомъ.

Завидя вошедшаго Ици, лавочница издали ему крикнула:

— Ужа твоя Рейза была у меня сегодня два раза.

— Ну что же изъ этого, — пренебрежительно проговорилъ Иди.

— Слѣдовательно, ты напрасно пришелъ въ третій разъ.

— Что же дѣлать, когда мнѣ твои опрѣсноки очень нравятся, — сдерживая свой гнѣвъ и стараясь улыбаться, замѣтилъ Ици.

— Въ этомъ я не сомнѣваюсь.

— Ну такъ отпусти мнѣ пудъ, а ужъ остальные два я куплю у твоей сосѣдки.

Всѣ присутствующіе съ удивленіемъ взглянули на Ици, думая, что онъ съ ума сошелъ. Но когда Ици вынулъ изъ кармана десятирублевку и положилъ ее на прилавокъ, всѣ пришли въ умиленіе и разступились предъ богачомъ.

— Ну, торопись же, толстая; мнѣ некогда, — грубо проговорилъ Ици, желая хоть чѣмъ нибудь отмстить ненавистной ему лавочницѣ.

— Пудъ опрѣсноковъ, самыхъ тонкихъ, — крикнула лавочница одной изъ дочерей. И не довольствуясь приказаніемъ, сама бросилась помогать, выбирая самый лучшій сортъ.

— Это только для васъ, ребъ Ици, вѣрьте моему слову. Только одинъ пудъ и остался.

— Ну, нечего дѣлать. Все равно остальные два пуда возьму у сосѣдки.

— Вамъ въ самомъ дѣлѣ нужно три пуда? — понизивъ голосъ, проговорила лавочница.

— Конечно.

— Въ такомъ случаѣ возьмите ужъ у меня. Лучшихъ опрѣсноковъ вы нигдѣ не найдете. Смотрите какъ просвѣчиваютъ, точно папиросная бумага.

— Вѣрю, вѣрю. Но ужъ припасите эти два пуда для вашихъ богатыхъ покупателей. Мы люди бѣдные.

— Вы, ребъ Ици, бѣдны? — воскликнула лавочница, — ктоже послѣ этого богатъ? Вы думаете мы не знаемъ, что у Рейзы въ чулкѣ…

Но Ици уже не слушалъ. Взявъ на плечи куль съ опрѣсноками, онъ вышелъ изъ лавки и торопливо направился домой. Ноша его не утомляла. Напротивъ, онъ себя чувствовалъ легко и бодро и весело отвѣчалъ на привѣтствія знакомыхъ. Когда онъ пришелъ домой, и Рейза увидала цѣлый пудъ самыхъ лучшихъ опрѣсноковъ, она всплеснула руками.

— Да гдѣ же ты это все досталъ?

— Ужъ не спрашивай, а примись-ка лучше за дѣло. И такъ уже поздно.

Рейза не разспрашивала и принялась за работу, разсчитывая все успѣть закупить и сдѣлать. — Съ деньгами чего не сдѣлаешь.

Весь остатокъ дня Ици не выходилъ изъ дому, наблюдая за тѣмъ, чтобы все было приготовлено и сдѣлано какъ слѣдуетъ. Рейза хлопотала на кухнѣ, Фридка поминутно бѣгала въ лавочку за тѣми или другими покупками. Самъ Ици курилъ папиросу за папиросой и наслаждался небывалымъ счастьемъ. Это былъ единственный день въ его жизни, когда онъ не чувствовалъ на себѣ никакого гнета. Даже Рейза не ворчала и не ругалась. Вечерняя трапеза прошла весело, и Ици только жалѣлъ, что между ними нѣтъ Лиліенфельда.

— Впрочемъ, — замѣтилъ онъ, — у Межепольскаго, надо полагать, трапеза почище нашей.

— Мнѣ кажется, что у нихъ вовсе «хумецъ», — сказала Рейза.

— Ну, вотъ еще… развѣ это мыслимо.

— Почему же нѣтъ. Такіе богатые господа.

Ици мало пилъ, тѣмъ не менѣе онъ чувствовалъ необыкновенную тяжесть въ головѣ и едва высидѣлъ до конца ужина.

— Что за чертъ, — думалъ онъ, паправляясь невѣрными шагами за перегородку. — И выпилъ я всего полъ бокала въ честь пророка, а какъ будто пьянъ.

Онъ тотчасъ же уснулъ, но сонъ его бывъ безпокойный, прерываемый кошмаромъ. То онъ видѣлъ Иголковскаго, бросающагося на него съ ножомъ, то Гиршель наскочилъ на него своей тройкой, то Рейза схватила его за горло и тащитъ къ раввину.

Нѣсколько разъ онъ просыпался и садился на кровать. Ему тяжело было дышать, точно въ комнатѣ совсѣмъ не было воздуха. Въ горлѣ его пересохло, а во всемъ тѣлѣ чувствовалась какая-то непривычная истома; раза два его до того saкололо въ бокъ, что онъ не могъ удержаться отъ стона.

— Рейза, Рейза, — звалъ онъ жену въ полузабытьи. — Что-то мнѣ не хорошо, Рейза, — сказалъ онъ ей, когда та, наконецъ, услышала его стоны и подошла къ нему.

— Не съѣлъ-ли ты лишняго, Ици? — заботливо спросила Рейза и приложила руку къ его лбу. Ици весь горѣлъ, но въ то же время чувствовалъ внутренній холодъ и его знобило.

— Тебя навѣрное сглазили, — рѣшила Рейза и улеглась снова спать.

Но къ утру Ици стало хуже.

— Не послать-ли за цырульникомъ, чтобы онъ тебѣ кровь пустилъ? — спросила Рейза.

— Нѣтъ, не надо. Подождемъ, пока придетъ Лиліенфельдъ.

Лиліенфельдъ ночевалъ у Межепольскихъ и пришелъ на другой день очень поздно домой. Вмѣстѣ съ нимъ пришелъ и Іосифъ. Узнавъ, что Ици заболѣлъ, оба рѣшили немедленно пригласить доктора. Но Ици сопротивлялся, говоря, что онъ еще не умираетъ.

— Теперь и нужно доктора. Послѣ, можетъ быть, поздно будетъ, — сказалъ Іосифъ.

Лиліенфельдъ побѣжалъ за докторомъ, а Іосифъ остался около больного. Рейза все утверждала, что Ице сглазили, и самъ Ици былъ того же мнѣнія,

— Еще бы, — говорилъ онъ съ трудомъ, — когда я зашелъ въ лавку за опрѣсноками, всѣ вытаращили на меня глава, точно проглотить меня собрались. Нѣтъ, что ни говорите, а дурной глазъ много значитъ, въ особенности, когда человѣку повезло. Тогда-то сильнѣе всего и дѣйствуетъ дурной глазъ. Зависть, — прибавилъ онъ, обращаясь въ Іосифу.

Іосифъ взглянулъ на больного и задумался.

«Неужели есть люди, которые завидуютъ этому несчастному?» По его настоянію, отецъ его согласился доставлять Ици заработокъ при конторѣ, и Іосифу было больно, что первый дебютъ Ици окончился такъ печально. Онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ прихода доктора, чтобы узнать отъ него, насколько опасна болѣзнь Ици. Явившійся докторъ опредѣлилъ воспаленіе легкихъ. Когда Рейза узнала объ этомъ, она саркастически улыбнулась.

— Пусть докторъ говоритъ, что угодно, а я все же убѣждена, что это дурной глазъ, — тихо шепнула она Іосифу. — Помилуйте, заходить человѣкъ въ лавку и требуетъ разомъ три пуда опрѣсноковъ, словно князь какой. Ну, и съѣли его, бѣднаго…

По своему Рейза была права, и уже на слѣдующій день отъ тощаго тѣла Ици не осталось и половины. Его, дѣйствительно, какъ будто кто-то пожиралъ немилосердно. Онъ лежалъ съ закрытыми глазами и все время бредилъ о крупныхъ заработкахъ, которые, наконецъ, обогатятъ его и доставятъ ему имя и почетъ. Тогда онъ вернется въ Межеполь и женится на Яхнѣ. На пятый день болѣзни Ици умеръ. Іосифъ и Лиліенфельдъ проводили его до кладбища.

— Что теперь будетъ съ бѣдной Фридкой? — сказалъ Лиліенфельдъ, когда они медленно возвращались домой. Іосифъ не отвѣчалъ. Онъ самъ думалъ объ этомъ, и въ головѣ его сложился планъ, который онъ рѣшилъ немедленно привести въ исполненіе. Какъ хорошо начались праздники и какъ они дурно кончились для бѣднаго фактора.

XIII.

Рейза сидѣла на полу, а Фридка возилась у печки за перегородкой. Былъ уже третій день траура, и Рейза устала плакать. Предстояло высидѣть еще цѣлыхъ 4 дня, и она берегла слезы, тѣмъ болѣе, что кумушки и сосѣдки безпрестанно приходили со своими соболѣзнованіями. Умереть во цвѣтѣ лѣтъ и еще въ то время, когда фортуна улыбнулась — чье сердце не переполнится жалостью и состраданіемъ.

— Что-то будетъ съ нами…-- ежеминутно повторяла Рейза.

— Богъ не безъ милости, — утѣшали ее кумушки, помогая ей плакать.

Людское участье облегчало бѣдную женщину, и она чувствовала себя нехорошо, когда оставалась одна.

— Что, Фридка, горитъ, у тебя въ печи? — обратилась она въ дѣвочкѣ.

— Сейчасъ загорится.

— Ты не забудь прежде налить воды въ горшокъ, а потомъ уже поставить на огонь. Иначе онъ у тебя лопнетъ…

Благодаря тому, что обязательное сидѣніе на полу не позволяло Рейзѣ вмѣшиваться въ хозяйство, Фридка была полной хозяйкой въ домѣ. Она сама бѣгала на рынокъ, сама затопляла печь, готовила обѣдъ, убирала комнату и, вдобавокъ, еще утѣшала мать. Фридка была еще въ такомъ возрастѣ, когда нельзя еще вполнѣ сознательно относиться къ тому, что случилось и оцѣнить свое положеніе. Но нужда и лишенія, какъ это вообще бываетъ въ бѣдныхъ семьяхъ, рано выработали въ ней трезвое отношеніе къ окружающимъ ее условіямъ. Ребенокъ съ виду, она обладала сметливостью взрослаго человѣка, и въ трудныхъ случаяхъ Рейза съ нею не разъ совѣтывалась.

— Какъ ты думаешь, Фридка, съ чѣмъ вернется Лиліенфельдъ? — спросила послѣ долгаго молчанія Рейза.

— Вотъ увидите, что онъ принесетъ намъ хорошую вѣсть, — увѣренно сказала Фридка, продолжая возиться съ горшками.

— Дай Богъ!

Лиліенфельдъ съ утра ушелъ къ Межепольскимъ. Отъ Іосифа онъ мелькомъ узналъ, что родители его собираются оказать помощь несчастной вдовѣ Ици и ея дочери, но какого рода будетъ эта помощь — Іосифъ ему не сказалъ. Чтобъ утѣшить несчастную женщину, Лиліенфельдъ сообщилъ ей объ этомъ, а сегодня онъ отправился узнать подробности. Рейза все время только объ этомъ и думала и каждый разъ возвращалась къ этому предмету.

— Знаешь, Фридка, хорошо было бы, если бы…

Раскатистый шумъ подъѣхавшаго въ домику экипажа прервалъ мысль Рейзы. Фридка подбѣжала къ. окну и выглянула на улицу.

— Мама, — вскрикнула она испуганнымъ голосомъ. — Какая-то барыня въ коляскѣ подъѣхала къ намъ… Вотъ она слѣзаетъ…

— Барыня? — глухо проговорила Рейза, и сердце' нея забилось; она хотѣла встать, но вспомнила, что этимъ она нарушитъ трауръ, и осталась на мѣстѣ.

Въ это время дверь отворилась и въ комнату вошла богато одѣтая молодая женщина въ сопровожденіи какого-то господина.

Рейза сейчасъ узнала въ молодой женщинѣ Хаю, тогда какъ господинъ ей былъ незнакомъ.

— Гдѣ же Лиліенфельдъ? — спросила Хая послѣ первыхъ привѣтствій.

— Онъ съ утра еще ушелъ, — отвѣтила Рейза.

— И моего Іосифа у васъ не было?

— Нѣтъ.

— Вотъ какіе… Гдѣ же ваша дѣвочка? покажите мнѣ ее.

— Фридка, — крикнула мать, — выходи, тебя барыня хочетъ видѣть.

Фридка, все время стоявшая у дверей и наблюдавшая за пріѣхавшими господами, вышла изъ своей засады и подошла къ Хаѣ.

Хаи погладила ее по кудрявой головкѣ и спросила, какъ ее зовутъ.

Фридка отвѣтила.

— А сколько тебѣ лѣтъ?

Фридка сказала.

Пока Хая распрашивала дѣвочку, господинъ подсѣлъ къ Рейзѣ и тихо сталъ о чемъ-то съ ней разговаривать. Сначала Рейза слушала его съ удивленіемъ, потомъ удивленіе смѣнилось напряженнымъ вниманіемъ и кончилось слезами.

— Ахъ, г. Ригель, одному Богу извѣстно, какъ мнѣ будетъ тяжело… Вѣдь я одна на бѣломъ свѣтѣ; никого у меня нѣтъ…

— Нечего плакать, — утѣшалъ ее Ригель. — Все будетъ хорошо, а въ особенности вашей дѣвочкѣ. Вспомните только, что ей предстоитъ…

— Ахъ, мои благодѣтели…-- И въ порывѣ охватившаго ее вдругъ благодарнаго чувства, она подползла къ тому мѣсту, гдѣ сидѣла Хая и схватила ея руку.

— Что вы, что вы, Рейза, — въ одинъ голосъ вскричали и Хая и Ригель.

— Какъ же мнѣ благодарить васъ, моя благодѣтельница — вырвалось у Рейзы.

— Благодарить нужно Всевышняго, — серьезно сказалъ Ригель. — Человѣкъ человѣка не долженъ благодарить. Если г-жа Межепольская дѣлаетъ добро, то она это дѣлаетъ вслѣдствіе потребности своего сердца и не ищетъ благодарности. — И, обращаясь къ Хаѣ, онъ прибавилъ:

— Рейза согласна вамъ отдать дѣвочку.

— И вы не будете въ этомъ раскаиваться, Рейза, — взволнованнымъ голосомъ сказала Хая. — Повѣрите, я буду о ней заботиться, какъ о собственной дочери. Вы знаете, что у меня, кромѣ Іосифа, никого нѣтъ.

— Охъ, моя благодѣтельница, — всхлипывая, повторяла Рейза, — еслибъ мой Ици былъ живъ…

— Ну, а ты Фридка, согласна жить у этой госпожи?

— У матери Іосифа? — переспросила дѣвочка.

— Да…

— Согласна.

Хая притянула къ себѣ дѣвочку и обняла ее.

Ригель, между тѣмъ, продолжалъ разговаривать съ Рейзой. Нужно было рѣшить вопросъ, куда дѣнется Рейза и что она намѣрена дѣлать. Ригель предлагалъ ей подыскать себѣ какое-нибудь занятіе, или открыть маленькую торговлю, на это ей дадутъ средства.

— Нѣтъ, — сказала послѣ нѣкотораго размышленія Рейза. — Если моя Фридка будетъ жить въ домѣ Межепольскаго, то мнѣ нечего тутъ дѣлать. Я уѣду въ свой край…

— Это неблагоразумно — замѣтилъ Ригель.

Но Рейза настаивала на своемъ, и рѣшено было не мѣшать ей поступать, какъ она хочетъ.

Когда Хая и Ригель вышли на улицу, они увидѣли Іосифа и Лиліенфельда, ожидавшихъ ихъ выхода.

— На чемъ вы порѣшили? — въ волненіи спросилъ Іосифъ у матери.

— Все сдѣлано такъ, какъ ты совѣтовалъ, Іосифъ, — улыбаясь проговорила Хая.

Іосифъ съ благодарностью взглянулъ на мать и на сопровождавшаго ее Ригеля. Сердце у него сильно билось, и онъ ощущалъ такой приливъ необыкновеннаго счастья, какого онъ ужъ впослѣдствіи никогда больше не испытывалъ. По окончаніи семидневнаго траура Рейза привела Фридку въ Хаѣ.

— А вы, какъ рѣшили, Рейза? — спросила ее Хая.

— Уѣду въ свой край, — рѣшительно сказала Рейза.

— И вамъ не жаль будетъ разстаться съ дѣвочкой?

Рейза не отвѣчала, и только по сильно сжатымъ губамъ и непроизвольно моргавшимъ вѣкамъ можно было догадаться, какую внутреннюю борьбу переживаетъ эта женщина. Спустя немного, она сказала:

— Ужъ такъ видно мнѣ на роду написано… Когда мой покойный Ици исчезъ, я тоже уѣхала безъ Фридки и, слава Всевышнему, нашла таки мужа…

Неизвѣстно было, что хотѣла сказать этимъ Рейза, но спустя два года отъ нея было получено письмо, съ просьбой прислать ей нѣсколько рублей на свадьбу, такъ какъ она выходитъ за меламеда. «Партія вполнѣ приличная, и моей дочери не придется краснѣть» — писала она.

Хая не показала письма Фридкѣ, и послѣдняя такъ и не узнала никогда о вторичномъ замужествѣ ея матери.

XIV.

Дорого стоило молодому супругу Бейлы его затѣя, и портной Зелихманъ былъ вполнѣ вправъ, говоря, что смѣлому юношѣ грозитъ опасность не со стороны тестя, а со стороны его собственнаго отца. И, дѣйствительно, когда высокородный ребъ Рефузль, ведущій свой родъ чуть-ли не отъ царя Давида и насчитывающій среди своихъ предковъ пять раввиновъ, столько же «цадиковъ» и ни одного ремесленника, не говоря уже о перекрещенцахъ, узналъ о продѣлкѣ сына, онъ немедленно прибѣжалъ въ домъ Лоренца. Было еще рано, и всѣ домашніе, кромѣ самого Лоренца, еще спали.

— Съ праздникомъ, дорогой сватъ, — произнесъ, протягивая руку Лоренцу, Рефуэль.

— И васъ съ праздникомъ, — отвѣтилъ Лоренцъ. — Что васъ такъ рано привело къ намъ? Въ это время вы обыкновенно въ синагогу ходите…

— Я хотѣлъ васъ видѣть, такъ какъ вы въ синагогѣ не всегда бываете…

— Вы знаете, дорогой сватъ, что усердно молиться можно и дома.

— Да, безъ сомнѣнія… Но молитва всегда угоднѣе Богу, когда она совершается при соотвѣтствующей обстановкѣ.

— Не спорю, — возразилъ Лоренцъ, не желая вступать въ споръ съ упрямымъ и гордымъ Рефуэлемъ, который считалъ себя самымъ благочестивымъ и въ то же время самымъ ученымъ человѣкомъ въ городѣ.

— И спорить нечего… Вотъ вамъ примѣръ. Пусть-ка мой сынишка вздумаетъ совершить утреннюю молитву въ своемъ куцомъ сюртукѣ… Какъ вы думаете, приняли бы небеса его молитву?

— А, вы уже знаете…-- не безъ удивленія и слегка улыбаясь, — произнесъ Лоренцъ.

— Почему же бы мнѣ не знать… Еслибы Аврумъ былъ вашимъ сынкомъ, а Бейла моей дочерью, я бы, конечно, также смѣялся, какъ вы теперь.

— Повѣрьте, я не дѣлаю различія между сыномъ и зятемъ. Къ тому же я въ поступкѣ молодого человѣка не вижу особеннаго преступленія, хотя я ему и сдѣлалъ строгій выговоръ.

— Вы не видите особеннаго преступленія въ поступкѣ Аврума? — точно ужаленный вскрикнулъ Рефуэль. — Такъ что же, по вашему, преступно? Юноша наряжается въ шутовское платье, измѣняетъ традиціямъ и обычаямъ предковъ, читаетъ газету, которая осмѣиваетъ всѣ наши религіозные обряды, чего же вы еще хотите? Нѣтъ, дорогой сватъ, сказать вамъ правду, я не виню моего Аврума, котораго я воспиталъ во всей строгости законовъ и религіи, а васъ…

— Меня?.. — удивился Лоренцъ.

— Да, васъ… Посмотрите, что у васъ дѣлается. Вы завели дружбу съ такимъ человѣкомъ какъ Межепольскій, ваши дочери часто бываютъ у его жены, ваша Бейла наряжается какъ послѣдняя модница, а Анна учится Богъ знаетъ чему… Вдобавокъ еще явился безбожникъ Ригель со своей скверной газетой. Если вы все это попускаете въ вашемъ домѣ, то какъ же этики скверными новшествами не эаразиться бѣдному юношѣ, еще не закаленному жизнью!..

— Вы забываете, любезный сватъ, — сдержанно произнесъ Лоренцъ, — что каждый человѣкъ живетъ своимъ разумомъ.

— Но разумъ часто затемняется…

— Почему же вы думаете, что это случилось съ нами?

— Почему же мнѣ не думать, когда вы сами это подтверждаете…

— Но вашъ сынъ, слава Богу, еще не отпалъ отъ вѣры своихъ отцовъ…

— Если это не случилось еще, то я не ручаюсь, что этого не будетъ…

— Въ такомъ случаѣ, вы сдѣлали большую ошибку, что отдали вашего сына въ мой домъ…

— Я въ этомъ и раскаяваюсь.

— Я ничего не буду имѣть, если вы захотите исправить свою ошибку.

— Исправить можно только однимъ…

Лоренцъ усмѣхнулся и сказалъ: — вы знаете, что моя дочь была не беэприданница и теперь не будетъ такой въ случаѣ, если Богу угодно будетъ сдѣлать ее снова свободной…

— И мой сынъ не засидится долго безъ жены. Вамъ должно быть лучше чѣмъ другимъ извѣстно, что мой родъ не изъ послѣднихъ среди Израиля…

— Но въ настоящее время, скажу вамъ откровенно, любезный сватъ, личныя достоинства человѣка цѣнятся больше, чѣмъ его длинная родословная, хотя бы онъ могъ насчитывать трехъ раввиновъ и трехъ цадиковъ.

— Не трехъ, а пять…

— Ну, хоть пять…

— Конечно, кто въ своемъ родѣ ни одного не имѣетъ, тотъ долженъ прикрывать этотъ недостатокъ личными достоинствами!..

— Я бы предпочелъ, чтобъ вашъ сынъ…

— А я бы предпочелъ, чтобъ мой сынъ вернулся ко мнѣ и забылъ бы навсегда, что…

— Что онъ, недостойный, попалъ въ зятья ко мнѣ…

— Недостойный, вы говорите — мой-то сынъ недостоинъ быть вашимъ зятемъ! Да кто же вы послѣ этого… кто ваша предки… Я всю родословную вашу знаю… Она вотъ гдѣ у меня сидитъ…

И взбѣшенный и красный отъ волненія Рефувль вскочилъ на ноги и ударилъ себя рукой по затылку.

Лоренцъ тоже всталъ со своего мѣста. Онъ былъ блѣденъ и неистово теребилъ свою длинную съ просѣдью бороду, что онъ всегда дѣлалъ, когда сердился. Оба свата стояли другъ противъ друга, какъ два врага, и, казалось, вотъ-вотъ они бросятся другъ на друга. Рефуэль кричалъ, топалъ ногами, качался своимъ длиннымъ тощимъ тѣломъ, какъ это онъ привыкъ дѣлать въ молитвенномъ экстазѣ; Лоренцъ, напротивъ, твердо стоялъ на мѣстѣ, какъ будто онъ вросъ въ землю. Неизвѣстно, чѣмъ бы кончилась эта сцена, еслибы въ комнату не вошелъ Аврумъ въ своемъ новомъ короткомъ сюртукѣ и бѣлой манишкѣ. Увидѣвъ отца, онъ хотѣлъ податься назадъ, но Рефуэль подбѣжалъ къ нему и, схвативъ его за руки, потащилъ въ середину комнаты. Тутъ онъ нѣсколько мгновеній смотрѣлъ на него, стараясь разглядѣть его платье, потомъ задыхаясь, сказалъ;

— Идемъ со мною, паяцъ; никогда больше нога твоя не будетъ въ этомъ домѣ…

Аврумъ жалобно посмотрѣлъ на своего тестя, какъ бы умоляя его о защитѣ; но Лоренцъ не двигался съ мѣста и только тогда очнулся, когда ни Рефуэля, ни его сына уже не было въ комнатѣ. То, что случилось, было столь неожиданно и вмѣстѣ съ тѣмъ столь серьезно, что Лоренцу нужно уже было нѣсколько минутъ, чтобы придти въ себя и собраться съ мыслями. Дѣло должно кончиться разводомъ, иначе и быть не можетъ. Онъ, Лоренцъ, слишкомъ оскорбленъ, а этотъ Рефуэль, слишкомъ зазнался своимъ родомъ. Никогда они не будутъ жить въ мірѣ и согласіи. Онъ подошелъ къ двери и позвалъ жену. Но вмѣсто нея въ комнату вошла Бейла. Она искала Аврума. Лоренцъ разсказалъ ей, что случилось и прибавилъ:

— Твой тесть слишкомъ оскорбилъ меня и весь мой родъ. Этого я простить ему никогда не смогу.

— Неужели дѣло кончится разводомъ? — съ удивленіемъ и не безъ волненія спросила Бейла.

Лоренцъ посмотрѣлъ на дочь.

— Непремѣнно. Впрочемъ, — сказалъ онъ послѣ нѣкотораго раздумья, — если ты будешь противъ…

Бейла не отвѣчала и вышла изъ комнаты. Она мужа не любила и не питала къ нему никакой привязанности. Тѣмъ не менѣе, мысль о разводѣ испугала ее и заставила ее задуматься. То, о чемъ она сама мечтала и чего отъ души желала, то теперь казалось ей неосуществимымъ и невозможнымъ. Съ другой стороны, она въ глубинѣ души начинала жалѣть Аврума, который, собственно, пострадалъ изъ желанія ей угодить, пріобрѣсти ея расположеніе. Въ этомъ хаосѣ сбивчивыхъ чувствъ и мыслей, Бейла провела все предъобѣденное время у себя въ комнатѣ. Нѣсколько разъ къ ней стучались мать и Анна, но она имъ не отворяла, и тѣ подумали, что она удручена горемъ и не хотѣли ее тревожить. Самъ Лоренцъ тоже ужъ сталъ жалѣть, что завелъ дѣло такъ далеко. Но съ другой стороны, онъ не могъ себя винить въ этомъ. Рефуэль, очевидно, пришелъ съ намѣреніемъ поссориться съ нимъ, и не онъ будетъ отвѣчать, если, дѣйствительно, что-нибудь случится. Обѣдъ прошелъ безъ Аврума и безъ Бейлы, которая упорно отказывалась выйдти къ столу, несмотря на приказаніе отца и слезы матери. Только когда Хая съ мужемъ явились поздравить Лоренцовъ съ праздникомъ, Бейла изъ приличія вышла къ гостямъ и вслѣдъ затѣмъ увела Хаю въ свою комнату. Тамъ онѣ долго бесѣдовали, послѣ чего Хая вышла отъ молодой женщины съ взволнованнымъ и сіяющимъ лицомъ. Въ то же время и Лоренцъ съ Дувидомъ также горячо бесѣдовали съ глазу на глазъ.

— Что тебѣ говорилъ Лоренцъ? — спросила Хая у мужа, когда они возвращались домой.

— А о чемъ ты бесѣдовала сегодня съ Бейлой? — въ свою очередь спросилъ Дувидъ,

— Я думаю, — сказала Хая, — что имъ нужно развестись.

Межепольскій безъ сомнѣнія понялъ о комъ говоритъ Хая, потому что онъ отвѣтилъ:

— А я такъ совершенно другого мнѣнія…

Больше они не возвращались къ этому разговору. Только, когда на другой день Хаѣ стало извѣстно, что мужъ ея былъ у Рефуэля, она съ упрекомъ ему сказала:

— Зачѣмъ ты вмѣшиваешься въ такія дѣла?

— Ты права, Хая, — отвѣтилъ Межепольскій, — еслибы не мы съ тобой, можетъ быть, Бейла жила бы дружно со своимъ мужемъ, и старый Рефуэль не имѣлъ бы повода упрекать насъ.

Хая приняла слова мужа за намекъ на ея вчерашній разговоръ съ Бейлой и промолчала. Она въ глубинѣ души была увѣрена, что дѣло кончится разводомъ. Такъ думали и всѣ, кому стада извѣстна размолвка между Лоренцомъ и Рефуэлемъ. — Старики ни за что не помирятся — говорили въ городѣ. — Оба слишкомъ горды, чтобъ уступить. — О молодыхъ никто не говорилъ, какъ будто разводъ долженъ былъ состояться не между ними, а между ихъ отцами.

И, дѣйствительно, какъ только праздники прошли, въ городѣ стало извѣстно, что разводъ между Бейлой и Аврумомъ состоялся. Когда портной Зелихманъ объ этомъ узналъ, онъ громко расхохотался:

— Вотъ дураки, — сказалъ онъ. — И подумали-ли они, что тутъ никто не виноватъ, кромѣ моихъ ножницъ.

Однако, въ глубинѣ души онъ чувствовалъ нѣкоторую тревогу, такъ какъ онъ не безъ основанія считалъ себя нѣкоторымъ образомъ причастнымъ къ этому разводу.

Всѣ въ городѣ были увѣрены, что бѣдный юноша палъ жертвой увлеченія еретической газетой, которой онъ зачитывался. Это, конечно, до извѣстной степени, было справедливо, и самъ Аврумъ этого не отрицалъ, хотя онъ въ то же время умолчалъ о ближайшей причинѣ своего поступка, о своемъ желаніи понравиться женѣ. Но какъ бы то ни было, «Надежда» отъ этого много выиграла и сдѣлалась центромъ враждующихъ партій. Старики были противъ «Надежды», молодые — за, и тѣ и другіе читали ее, одни — чтобы нападать, другіе — чтобы хвалить. Враждебное отношеніе стариковъ къ еретической газетѣ еще больше подстрекало молодежь, которая между строками старалась вычитывать то, чего не было въ строкахъ, и каждому слову придавала таинственное значеніе. Въ сущности, ничего еретическаго въ газетѣ не было, а только осмѣивались дурныя привычки и пороки населенія и указывались новыя пути и средства въ исправленію. Однимъ изъ радикальныхъ средствъ Ригель признавалъ образованіе и на этотъ пунктъ направилъ всѣ свои боевыя силы. Онъ не только проповѣдывалъ эту идею на столбцахъ своей газеты, но и дѣйствовалъ активно, прибѣгая на помощь каждому, кто изъявлялъ желаніе учиться. Квартира Ригеля сдѣлалась сборнымъ пунктомъ всѣхъ тѣхъ, кто интересовался успѣхами образованія, кто могъ ему содѣйствовать матеріально или нравственно. Сюда родители приходили совѣтываться — куда имъ отдавать своихъ дѣтей, здѣсь раздавались учебныя пособія бѣднымъ мальчикамъ, здѣсь готовили ихъ въ ту или другую школу. Ближайшими помощниками Ригеля были Іосифъ и Лиліенфельдъ. Впослѣдствіи къ нимъ примкнула и Анна, и они между собой дѣлили учебный матеріалъ.

Имѣя нѣсколько платныхъ уроковъ, Лиліенфельдъ не могъ тратить много времени на занятія съ бѣдными учениками. За то Іосифъ и Анна, отдавали на это дѣло все свое время, иногда въ ущербъ собственнымъ занятіямъ. Продолжая въ принципѣ не сочувствовать Ригелю, Іосифъ, однако, не могъ не согласиться, что его пропаганда и практическая дѣятельность очень полезны и что «все это» нисколько не идетъ въ разрѣзъ съ тѣми идеями, сторонниками которыхъ былъ онъ и Делевскій. Девизъ Ригеля: «все въ образованіи, ничего нѣтъ внѣ его» сдѣлался его собственнымъ, и онъ сталъ смотрѣть на своего бывшаго учителя совсѣмъ другими главами, что не мѣшало ему въ то же время увлекаться крайними тенденціями, какія только были въ то время въ ходу и увлекать съ собой и Анну. Хотя Лиліенфельдъ и продолжалъ быть фактическимъ учителемъ Анны, но онъ не могъ имѣть на нее такого вліянія, какое имѣлъ Делевскій и какое послѣ его отъѣзда пріобрѣлъ на нее Іосифъ, который давалъ ей читать разныя книги, часто читалъ вмѣстѣ съ нею и объяснялъ ей прочитанное. Общее дѣло, на которое направилъ ихъ Ригель, еще болѣе сблизило ихъ. Къ тому же, со времени развода Бейлы съ мужемъ, семьи Межепольскихъ и Лоренцовъ еще болѣе сблизились, и Бейла съ Анной часто по цѣлымъ днямъ проводили въ домѣ Дувида. Въ то время, какъ Анна и Іосифъ читали гдѣ нибудь въ отдаленной комнатѣ или спорили объ отвлеченныхъ вопросахъ, Хая и Бейла говорили о модахъ, о нарядахъ, объ увеселеніяхъ. Хая имѣла рѣшительное вліяніе на молодую женщину и совсѣмъ преобразила ее. Бейлу теперь узнать нельзя было. Она не только похорошѣла и разцвѣла, но стала одѣваться съ большимъ вкусомъ, научилась держаться и говорить въ присутствіи постороннихъ не краснѣя и не конфузясь, какъ это было раньше. Раньше Бейла не умѣла читать по русски и не чувствовала даже въ этомъ никакой необходимости. Но примѣръ Хаи, которая свободно читала книги и газеты, заставилъ ее тайкомъ отъ всѣхъ научиться читать, и теперь она читала съ удовольствіемъ «Надежду». Очень часто къ обществу Хаи и Бейлы присоединялся Ригель, и тогда разговоръ принималъ болѣе серьезный характеръ. Говорили о городскихъ новостяхъ, о «Надеждѣ», о новой статьѣ Ригеля, произведшей такую сенсацію въ умахъ, о мальчикахъ, которыхъ онъ вмѣстѣ съ своимя помощниками готовилъ въ гимназію. Хая всячески старалась о сближеніи Ригеля съ Бейлой. Ригель это замѣчалъ, но не придавалъ этому никакого значенія. Гораздо больше его интересовали отношенія къ нему самой Хаи. Они до сихъ поръ продолжали носить самый неопредѣленный характеръ. То казалось, что молодая женщина выказываетъ къ Ригелю больше вниманія, чѣмъ это позволяетъ простая дружба, то, наоборотъ, она держалась съ нимъ такъ, какъ будто его личность была для нея совершенно безразлична. Чѣмъ больше Ригель наблюдалъ за Хаей, тѣмъ больше онъ убѣждался, что замѣченная имъ въ ней перемѣна была чисто внѣшняя, внутреннія же особенности ея характера, тѣ именно, которыя, по мнѣнію Ригеля, такъ отличали межеполекъ отъ прочихъ женщинъ, оставались тѣ же. Хая научилась кокетничать и держаться свободно въ обществѣ мужчинъ, но не утратила присущей ей, какъ межеполькѣ, холодной и суровой добродѣтели. А на такой почвѣ страсти вянутъ и гибнутъ, прежде чѣмъ успѣютъ распуститься. Ригель это скоро понялъ и въ свою очередь принялъ мѣры, чтобы его увлеченіе молодою женщиной не зашло слишкомъ далеко. Поэтому онъ былъ даже очень радъ, когда его неизмѣнныя tête à tête съ Хаей, къ которымъ Дувидъ былъ чрезвычайно равнодушенъ, стали нарушаться присутствіемъ Бейлы. Сначала онъ ничего не подозрѣвалъ, но потомъ, когда Хая стала выдвигать свою подругу на первый планъ и пользоваться каждымъ удобнымъ случаемъ, чтобы выставить ее въ лучшемъ свѣтѣ предъ Ригелемъ, онъ понялъ тактику Хаи и былъ глубоко тронутъ. Поведеніе Хаи казалось тѣмъ болѣе благороднымъ и возвышеннымъ, что онъ теперь нисколько не сомнѣвался въ томъ, что она ради торжества абсолютной добродѣтели жертвуетъ самыми сильными и горячими порывами своего сердца. Но можетъ-ли онъ подняться до той высоты, на которой стояла любимая имъ женщина. Въ его власти было только обуздывать свою страсть, не давать ей разростаться и не домагаться сближенія съ Хаей. Онъ это и дѣлалъ. Но больше онъ не могъ сдѣлать. Онъ не могъ перенести свое чувство охъ Хаи на ея подругу, какъ это молча требовала первая.

Но если онъ этого не сдѣлаетъ — онъ это читалъ въ глазахъ Хаи — они оба будутъ несчастны, страсть возьметъ, наконецъ, верхъ, затемнитъ ихъ разсудокъ, и добродѣтель, которая придаетъ Хаѣ такое трогательное величіе, будетъ запятнана. Съ другой стороны Бейла смотрѣла на него такими добрыми глазами, молодое красивое лицо ея при встрѣчѣ съ нимъ озарялось такой теплой улыбкой, что Ригель невольно ощущалъ приливъ какого-то новаго, ему еще непонятнаго чувства. Неужели онъ въ самомъ дѣлѣ въ состояніи будетъ полюбить Бейлу и забыть Хаю? — спрашивалъ онъ себя не разъ. На это всегда получался у него отрицательный отвѣтъ, и то, что онъ ощущалъ въ присутствіи Бейлы, было не больше какъ минутная вспышка, вызванная теплой улыбкой молоденькой женщины. Но этимъ все-таки не рѣшался главный вопросъ и не устранялась та опасность, которая рано или поздно должна была дать себя чувствовать. Ригель очень тяготился своимъ положеніемъ и искалъ изъ него выхода. Хая указала ему путь, но могъ-ли онъ ему слѣдовать? Хватитъ-ли у него настолько силы воли, настолько самоотверженія? Наконецъ, не есть-ли такое самоотверженіе само по себѣ преступленіе, можетъ быть еще болѣе тяжкое, чѣмъ оскверненіе «холодной добродѣтели». Мучимый подобными мыслями, Ригель разъ послѣ обѣда зашелъ въ Межепольскимъ. Онъ засталъ Хаю одну, и, по обыкновенію, усѣлся въ низенькое кресло около дивана.

— Отчего вы, сегодня, не пришли къ обѣду? — спросила его Хая.

— Былъ занятъ, — коротко отвѣтилъ Ригель.

— Іосифъ мнѣ передалъ, что всѣ его ученики сегодня блистательно выдержали экзаменъ.

— Да, это вѣрно.

— Іосифъ чуть не прыгалъ отъ счастья.

— Конечно, пріятно учителю, когда его ученики успѣваютъ.

— Нѣтъ, не то, — сказала Хая. — Онъ мнѣ объяснилъ совсѣмъ иначе свою радость. Вы знаете, что вы въ немъ имѣете большого поклонника.

— Я? — удивился Ригель.

— Конечно не я! — засмѣялась Хая.

Разговоръ оборвался. Оба чувствовали, что они говорятъ не то, о чемъ бы имъ слѣдовало говорить, и отъ этого обоимъ становилось неловко. Ригель былъ недоволенъ, что онъ не въ состояніи совладать со своимъ внутреннимъ волненіемъ и тѣми нечистыми мыслями, которыя въ эту минуту его занимали. Онъ думалъ о чужой женѣ, мысленно упивался ея красотой, изыскивалъ пути къ обладанію ею. Развѣ это не тоже, что ограбить ближняго, надругаться надъ его святынею, затоптать въ грязь лучшія свойства души?.. Ну, вотъ онъ скажетъ женѣ своего друга, что онъ любитъ ее, что онъ все готовъ отдать, чтобы обладать ею. Вотъ, она соглашается — но что же дальше. Развѣ въ этомъ состоитъ любовь? Развѣ любовь можетъ рождаться на преступной почвѣ, развѣ низменные животные инстинкты не задушатъ ее въ своихъ грязныхъ объятіяхъ?..

Ригель всталъ и нервно зашагалъ по комнатѣ. Хая молча слѣдила за нимъ, угадывая его мысли по выраженію его лица. Она волновалась не менѣе Ригеля, но въ то же время была глубоко увѣрена, что у нихъ никогда не дойдетъ до открытаго объясненія. Развѣ они и такъ не понимаютъ другъ друга? Зачѣмъ еще слова и къ чему они поведутъ… Вдругъ Ригель остановился предъ нею и посмотрѣлъ ей въ глаза.

— Какъ вы думаете, — сказалъ онъ, продолжая глядѣть на нее, — если я сдѣлаю предложеніе Бейлѣ, приметъ она его.

Хая ждала этого вопроса, какъ логическаго слѣдствія той внутренней борьбы, которую они оба выдержали. Она сама желала этого какъ спасенья. Тѣмъ не менѣе она сильно измѣнилась въ лицѣ и не сразу могла отвѣтить. Овладѣвъ собою, она протянула Ригелю руку.

— Я вамъ ручаюсь за успѣхъ, — сказала она, желая хоть чѣмъ нибудь отблагодарить его за ту жертву, которую онъ принесъ ради нея.

Въ этотъ же вечеръ Хая съ мужемъ отправилась къ Лоренцамъ. Послѣ первыхъ же привѣтствій Хая увела Бейлу въ ея комнату, а Межепольскій съ Лоренцомъ удалились въ кабинетъ послѣдняго. На этотъ разъ переговоры длились очень недолго, и Межепольскіе скоро вернулись домой. Тамъ ихъ ждалъ Ригель.

— Ну, поздравляю васъ, — издали крикнулъ ему Дувидъ. Хая подошла къ нему и крѣпко пожала ему руку. На глазахъ у нея дрожали слезы.

— Вы будете счастливы, — тихо сказа она.

Ригель ничего не отвѣчалъ и только улыбнулся тихой улыбкой. Но видя, что Хая ждетъ отъ него отвѣта, сказалъ:

— Если понимать счастіе, какъ его понимаютъ идеалисты, то я и теперь уже счастливъ.

На другой день всему городу уже было извѣстно о помолвкѣ Ригеля съ разведенной дочерью Лоренца, а еще черезъ нѣкоторое время состоялась скромная свадьба, безъ лишнихъ церемоній, какъ это принято, когда выходятъ замужъ разводки.

XV.

К**ская классическая гимназія помѣщалась въ одномъ изъ лучшихъ домовъ города. Это было обширное, каменное зданіе съ массивными колонами, поддерживавшими его фасадъ и небольшими башенками по угламъ, отчего все зданіе производило впечатлѣніе маленькой крѣпости или замка. Башенки эти сохранились отъ прежняго времени, когда въ этомъ самомъ зданіи помѣщался военный госпиталь. Для чего госпиталю нужно были башенки — это, конечно, тайна архитектора, но что они нужны были гимназіи — это могъ засвидѣтельствовать смотритель карцеровъ, старикъ Михаилъ, который всегда жаловался, что его карцеры, т. е. башенки, пустуютъ. И, дѣйствительно, въ К**ской гимназія не было обычая сажать въ карцеръ провинившихся учениковъ, и если это иной разъ случалось, то это составляло событіе въ гимназической жизни. К**скіе гимназисты предпочитали карцеру обширный тѣнистый садъ, который обхватывалъ зданіе съ трехъ сторонъ или внутренній дворъ съ приспособленіями для гимнастики. Широкія, свѣтлыя лѣстницы вели во второй этажъ, гдѣ собственно помѣщались классы, расположенные по обѣимъ сторонамъ узкаго, освѣщеннаго съ потолка, корридора. Тутъ же помѣщались и библіотека, и сборная для учителей, и обширный актовый залъ, и канцелярія. Нижній этажъ былъ отведенъ для пансіонеровъ, классныхъ наставниковъ и прочихъ служащихъ. Лѣтъ девять тому назадъ К**ское еврейское населеніе ничего общаго не имѣло съ гимназіей, рѣдко кто интересовался ею, хотя гимназическое начальство дѣлало все съ своей стороны, чтобы заслужить вниманіе этого населенія и завербовать учениковъ изъ его среды. Но среда эта туго подавалась на приманки и продолжала держаться въ сторонѣ, предпочитая посылать дѣтей къ меламедамъ и разнымъ учителямъ, появившимся въ достаточномъ изобиліи въ К**. Ученики-евреи продолжали считаться въ гимназіи единицами, и каждаго новичка гимназическое начальство встрѣчало съ распростертыми объятіями. Когда Іосифъ привелъ съ собою въ первый разъ, въ гимназію, Лиліенфельда, учителя и директоръ были не только удивлены, но и восхищены такимъ «феноменомъ», какъ они выражались, а немедленно зачислили его, несмотря на то, что онъ по нѣкоторымъ предметамъ былъ плохо подготовленъ. Но въ послѣдніе годы, въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ въ городъ явился Ригель, интересъ еврейскаго населенія къ гимназіи сталъ возрастать, и число учениковъ увеличиваться. Газетная пропаганда Ригеля въ связи со всевозможными льготами и послабленіями, какія гимназическое начальство пустило въ ходъ, чтобы привлечь побольше учениковъ, оказались могущественнѣе всякихъ темныхъ предразсудковъ, и бѣдное населеніе города сразу оцѣнило выгоды и преимущества гимназическаго образованія. Еврейскіе мальчики, оторванные отъ своихъ меламедовъ и грязныхъ хедеровъ, сразу почувствовали себя хорошо на чуждой имъ почвѣ, а благосклонность къ нимъ гимназическаго начальства разсѣяла въ нихъ робость и недовѣріе. Со своими новыми товарищами они быстро сходились и сдружились. Учились они хорошо.

Было около половины августа.

Уже съ утра гимназическій дворъ оглашался веселыми голосами гимназистовъ. Это были преимущественно новички, или уже успѣвшіе сдать пріемные экзамены и теперь явившіеся, чтобы познакомиться съ гимназическими порядками, или такіе, которымъ еще предстояло только пережить экзаменаціонную лихорадку. Послѣднихъ можно было сейчасъ узнать по ихъ робкой походкѣ, испуганнымъ лицамъ,, и той, не гармонировавшей съ ихъ возрастомъ степенностью, съ которой они держались. То тамъ, то здѣсь прогуливались взрослые гимназисты, учителя, учительницы, родители и родственники малолѣтнихъ учениковъ. Сторожа стояли у дверей и лѣниво стерегли входы. До начала экзаменовъ оставалось еще около часу и никого изъ начальства еще въ гимназіи не было. Погода была роскошная. Августовское солнце сыпало въ изобиліи свои мягкіе теплые лучи, которые серебрянными нитями тянулись въ прозрачномъ воздухѣ. Круглыя башенки гимназическаго зданія утопали среди зелени высокихъ и стройныхъ тополей. Въ одномъ углу двора, поодаль отъ другихъ, стояло нѣсколько мальчиковъ въ возрастѣ отъ 10 до 12 лѣтъ. Тѣсно сплотившись въ одну кучку, они, точно запуганные звѣрьки, съежились и едва дышали, въ то время какъ черные искрящіеся глазки ихъ съ какимъ-то не дѣтскимъ напряженіемъ и любопытствомъ слѣдили за тѣмъ, что творилось на гимназическомъ дворѣ. Къ нимъ никто не подходилъ, и они не дѣлали попытки заводить знакомства. Они, какъ будто, были рады, что они могутъ безпрепятственно удовлетворять своему любопытству. Всѣ они были одѣты очень бѣдно, нѣкоторые даже грязно, и можетъ быть это и было отчасти причиной ихъ робости. Кто привелъ этихъ дѣтей сюда; или они сами пришли — этого не могъ сказать даже старый Михаилъ, который важно прохаживался по двору, заложивъ за спину свои старыя, морщинистыя руки. Раза два онъ проходилъ мимо этой группы, внимательно оглядывалъ ее своими старыми поблекшими глазами, но не рѣшался, повидимому, заговорить съ нами.

— Барчуки не барчуки… Какъ будто жиденята, — ворчалъ про себя Михаилъ.

Старый сторожъ въ сущности не питалъ въ душѣ никакой злобы къ «жиденятамъ», но въ немъ заговорило любопытство стараго человѣка, и онъ важно подошелъ къ нимъ.

— Вы съ кѣмъ пришли сюда, панычи? — спросилъ онъ, самъ не будучи увѣренъ, такой-ли тонъ онъ взялъ.

Меленькая группа зашевелилась, сплотившись еще тѣснѣй. Нѣсколько паръ дѣтскихъ глазъ уставилось на Михаила, словно недоумѣвая, чего онъ хочетъ.

— Что же вы за меня уставились, точно на истукана, — сердито проговорилъ Михаилъ, — отвѣчайте, когда васъ спрашиваютъ…

Но отвѣта не послѣдовало. Мальчики продолжали на вето смотрѣть своими широко раскрытыми, испуганными глазами и только медленно отступали назадъ, къ стѣнѣ, какъ бы ища тамъ защиты отъ врага.

— Чуръ васъ, жиденята…-- уже совсѣмъ выйдя изъ себя, пробурчалъ Михаилъ. — Я и взаправду думалъ, что панычи… Эхъ, вы, курчавые черти…

Въ эту минуту кто-то сзади наскочилъ на Михаила и хлопнулъ его по плечу…

— Ты чего присталъ къ дѣтямъ, старина?…

— Ахъ, панычъ… Межепожьскій…-- заискивающимъ, виноватымъ голосомъ проговорилъ Михаилъ.

— Ну, ступай, ступай, — веоело сказалъ Іосифѣ.

— Я, ничего, а только маленько по субординаціи, — продолжалъ оправдываться Михаилъ.

— И напугалъ дѣтей… Они вѣдь первый разъ тутъ. Какъ тебѣ не стыдно, Михаилъ…

— Убей меня громъ, коли и что…

— Хорошо, хорошо, ступай себѣ.

Михаилъ молча и съ видомъ провинившейся собаки ушелъ, продолжая оглядываться.

Окинувъ быстрымъ взглядомъ дѣтей и убѣдившись, что всѣ тутъ, Іосифъ велѣлъ имъ слѣдовать за собой.

— Сейчасъ начнется экзаменъ, — сказалъ онъ имъ на ходу. — Смотрите, только не робѣйте… Вы хорошо подготовлены и должны выдержать.

Мальчики гурьбой побѣжали за своимъ юнымъ предводителемъ, который съумѣлъ имъ внушить храбрость и надежду. Не смотря на страхъ, который они ощущали передъ тѣмъ неизвѣстнымъ, которое ихъ ожидало впереди, они себя, однако, чувствовали хорошо, и маленькія сердца ихъ радостно бились. Имъ нравился и этотъ обширный, чистый дворъ съ высокими столбами, длинными лѣстницами и другими затѣйливыми приспособленіями для гимнастическихъ упражненій, и обширный садъ съ тополями и акаціями, и само зданіе съ его колоннами и башенками. Это былъ совершенно новый міръ, который никогда и не снился этимъ кудрявымъ головкамъ, привыкшимъ къ тѣснотѣ и грязи густо населенныхъ кварталовъ города. Въ сущности, они не знали, чего отъ нихъ хотятъ, зачѣмъ ихъ пригнали именно сюда и что выйдетъ изъ того, что они выдержатъ экзаменъ. Но все, что имъ попадалось здѣсь на глаза, все это было такъ ново для нихъ, такъ не похоже на то, что они привыкли видѣть у себя дома, что ихъ охватывала дрожь при одной мысли, что они могутъ не выдержать. Эти кудрявые мальчики, бѣжавшіе въ припрыжку за Іосифомъ, испытывали далеко не то, что другіе ихъ сверстники, которыхъ также привели на экзаменъ. Между ними и этими чистенькими выхоленными барчуками, была большая разница, и это они инстинктивно чувствовали. Эта разница начиналась съ курточекъ и сапожковъ и кончалась заботливымъ ухаживаніемъ отцовъ и матерей, которые пришли съ барчуками и которыхъ не было у этихъ кудрявыхъ мальчиковъ. Послѣдніе пришли сами. Хотя имъ было страшно, и порой слезы выступали на глазахъ то у того, то у другого, но этотъ страхъ и эти слезы подавлялись глухимъ стремленіемъ къ чему-то новому, неизвѣстному.

— Ну, подождите меня здѣсь, — обратился къ мальчикамъ Іосифъ, когда они, пройдя, длинный полутемный корридоръ, очутились въ громадномъ свѣтломъ задѣ, въ которомъ происходилъ пріемный экзаменъ и который уже успѣлъ наполнится рѣзвой толпой дѣтей. Мальчики опить сбились въ кучу. Громадный залъ, которому, казалось, конца нѣтъ, съ большими, точно двери, окнами, съ бѣлыми какъ снѣгъ стѣнами, гладкимъ лоснящимся поломъ, еще болѣе ошеломилъ дѣтей, чѣмъ большой гимназическій дворъ съ его садомъ, башенками и трапеціями. Оттуда они еще могли убѣжать, а здѣсь они точно въ большой клѣткѣ. Что, если опять явится тотъ сгорбленный старикъ съ сѣдыми усами и медалями на груди! Дѣти молча трепетали, не смѣя взглянуть другъ на друга и едва дышали, въ то время, когда вокругъ нихъ, точно громадный рой пчелъ, жужжали дѣтскіе голоса, раздавался смѣхъ и говоръ взрослыхъ. Къ счастью откуда-то явился Лиліенфельдъ въ сопровожденіи Анны, и мальчики кинулись имъ на встрѣчу.

— Гдѣ-же Межепольскій? — спросила Анна.

— Онъ сказалъ, что сейчасъ придетъ и велѣлъ намъ ждать, — сказалъ самый старшій изъ мальчиковъ.

Въ эту минуту подошелъ Іосифъ.

— Ну, что? — въ одинъ голосъ спросили Лиліенфельдъ и Анна.

— Все устроилъ, — весело сказалъ Іосифъ. — Учителя обѣщали не пугать мальчиковъ, директоръ отъ восторга мнѣ даже руку подалъ…

— Вотъ какъ…

— А если еще принятъ во вниманіе, что дѣти, дѣйствительно, хорошо подготовлены…

— Ну, само собой разумѣется, — увѣреннымъ тономъ проговорила Анна.

— Что-же, будутъ по очереди экзаменовать? — спросилъ Лиліенфельдъ.

— Я объ этомъ еще не справлялся. Вѣроятно будутъ вызывать по алфавиту.

— Въ такомъ случаѣ намъ нельзя будетъ оставить дѣтей, — замѣтила Анна.

— Ну, вовсе не само собою разумѣется, — раздался вдругъ поведи Іосифа чей-то голосъ.

Всѣ трое обернулись. Передъ ними стоялъ Делевскій и насмѣшливо улыбался.

— Что, не ждали меня?

— Признаться…

Всѣ были до того поражены появленіемъ Делевскаго, что не нашлись, что сказать. Въ послѣднее время Делевскій совсѣмъ пересталъ писать, и между товарищами равнесся слухъ, что онъ уѣхалъ въ Петербургъ.

— Глупости… До Петербурга еще не доросъ, — сказалъ Делевскій, выслушавъ всѣ слухи и толки, которые шли про него. — А вотъ, кажется, засяду еще на годикъ за книжки.

— Ты опять поступишь въ гимназію…

— А почему бы и нѣтъ? — Делевскій, какъ всегда говорилъ въ полушутливомъ, въ полупренебрежительномъ тонѣ, и потому слушатели не знали, вѣрить-ли ему или нѣтъ.

— Охота вамъ опять превратиться въ школьника, — сказала Анна.

Это замѣчаніе бывшей его ученицы сильно задѣло Делевскаго, и все лицо его покрылось густымъ румянцемъ.

— А почему вы, барышня, думаете, что я превращусь въ школьника? — проговорилъ онъ, бросивъ на Анну полупрезрительный взглядъ.

— А во что-же вы превратитесь, какъ не въ школьника?..

— Ну, это еще бабушка на двое сказала. Но это не къ дѣлу. Скажите-ка лучше, что вы тугъ дѣлаете?

— Собственно я?

— Конечно, вы. Что Межепольскій и Лиліенфельдъ тутъ, меня нисколько не удивляетъ.

— Я привела своихъ учениковъ на экзаменъ.

— Вы?

— Чему же вы удивляетесь?

— Признаться, я не ожидалъ, что вы такъ быстро превратитесь изъ ученицы въ учительницу.

Анна не успѣла отвѣтить, потому что въ это время стали вызывать мальчиковъ къ экзамену. Въ залѣ водворилась тишина, и выкликаемые мальчики, дрожа отъ страха, стали одинъ за другимъ подходить къ экзаменаторамъ. Трое изъ учениковъ Іосифа попали въ число первыхъ, и онъ поспѣшилъ съ ними въ глубь залы. За Іосифомъ послѣдовалъ и Лиліенфельдъ со своими учениками. Анна и Делевекій остались одни.

— Гдѣ-же ваши ученики? — спросилъ онъ.

Анна обернулась. Поэади нея стояли два маленькихъ мальчика съ кудрявыми головками я съ широко раскрытыми черными какъ уголь главами. Они едва дышали и упорно глядѣли вслѣдъ своимъ таварищамъ.

— Вотъ эти? — сказалъ Делевскій и расхохотался. — Гдѣ вы ихъ набрали?

— Это дѣти очень бѣдныхъ родителей, — сказала Анна. — Мы ихъ сообща приготовили къ экзамену.

— Вотъ какъ… это хорошо…-- уже болѣе серьезно произнесъ Делевскій и изъ подлобья взглянулъ на Анну. За это время она успѣла вырости и изъ дѣвочки-подростка превратиться почти въ взрослую дѣвушку. Она была очень красива въ своемъ скромномъ платьѣ. Делевскій нѣсколько мгновеній глядѣлъ на нее съ удивленіемъ юноши, въ первый разъ почувствовавшаго на себѣ вліяніе женской красоты. Наконецъ, онъ отвернулся и въ смущеніи сказалъ:

— Однако вы совсѣмъ большая стали, Анна… А что, Лиліенфельдъ все еще даетъ вамъ уроки?

Анна отрицательно покачала головой.

— Нѣтъ? — и угрюмое лицо Делевскаго вдругъ озарилось свѣтлой, радостной улыбкой.

Но тутъ-же ему досадно стало на себя за то гадкое чувство, которое, помимо его воли, зародилось у него, и онъ почти грубо сказалъ:

— Напрасно. Лучшаго учителя, чѣмъ Лиліенфельдъ, вы не найдете.

Анна хотѣла что то отвѣтить, ему, до въ эту минуту къ нимъ подбѣжалъ Іосифъ.

— Ведите своихъ учениковъ, Анна; ихъ вызвали.

Анна схватила за руки обоихъ мальчиковъ и побѣгала съ ними къ экзаменаціонному столу.

Іосифъ побѣжалъ за нею, успѣвъ только сказать Делевскому, чтобы тотъ не уходилъ безъ него.

— Хорошо, буду ждать тебя въ саду, — отвѣтилъ Делевскій и медленно, ни на кого не глядя, вышелъ изъ залы.

XVI.

Спустившись въ садъ, Делевскій выбралъ одну изъ самыхъ отдаленныхъ скамеекъ и усѣлся тамъ.

Въ саду никого почти не было. Два, три маленькихъ гимназистика усердно копались около муравьиной кучи. Какая то молодая дама, должно быть жена какого нибудь учителя, медленно прохаживалась взадъ и впередъ по одной изъ дорожекъ. Кругомъ стояла пріятная тишина. Высокіе тополи умѣряли жгучесть солнечныхъ лучей, а бѣлыя акаціи наполняли воздухъ нѣжнымъ ароматомъ. Нѣсколько минутъ Делевскій сидѣлъ, погруженный въ какую то сладостную истому. Онъ ни о комъ не думалъ, и угрюмое, покрытое загаромъ лицо его приняло то юношеское беззаботное выраженіе, котораго давно уже никто не видалъ у этого преждевременно состарившагося гимназиста. Но это сладостное чувство внутренняго покоя и счастья длилось не долго, и, какъ бы опомнившись, Делевскій опять наморщилъ свой лобъ и прищурилъ свои небольшіе сѣрые глаза. Онъ это всегда дѣлалъ, когда какая нибудь неотвязчивая мысль преслѣдовала его. А отъ подобныхъ мыслей его мозгъ никогда не былъ свободенъ. Делевскій любилъ мучить другихъ. Его характеръ сложился подъ вліяніемъ разнородныхъ впечатлѣній, изъ которыхъ ни одно не имѣло на него опредѣленнаго, рѣзкаго вліянія. Онъ родился въ моментъ возникновенія новой жизни на обломкахъ стараго міра. Онъ видѣлъ какъ старое боролось съ новымъ, и въ его душѣ остались только слѣды грубаго насилія.

Онъ не жалѣлъ старого, но ему не нравилось и новое.

Его юное воображеніе искало чего то другого, чтобы могло удовлетворить его и успокоить. Уже въ гимназіи онъ явился недовольный и озлобленный. Недовольство лежало въ его характерѣ, озлобленіе поддерживалось въ немъ всѣмъ, что ему приходилось видѣть и встрѣчать.,

Странно было видѣть ироническую улыбку на лицѣ двѣнадцатилѣтняго мальчугана, свысока относившагося къ своимъ однолѣткамъ. Пессимизмъ мальчика однако нравился всѣмъ и импонировалъ. Товарищи любили Делевскаго, а учителя считали его способнѣйшимъ ученикомъ. Чуть ли не со второго класса, Делевскій сталъ читать такія книги, о которыхъ понятія не имѣли даже выпускные гимназисты. Его начитанность придавала ему особенный вѣсъ въ глазахъ сверстниковъ и даже учителей, и ему сходило многое, что не прощалось другимъ гимназистамъ. Въ пятомъ классѣ Делевскій возмнилъ себя уже дѣятелемъ, которому грѣшно сидѣть въ душномъ классѣ среди ребятъ, когда онъ можетъ быть полезенъ на болѣе широкомъ поприщѣ. Кондиція, о которой онъ говорилъ Іосифу и Лиліенфельду, была только предлогомъ. Никакой кондиціи у него не было, и онъ поѣхалъ примѣнять свои теоріи или вѣрнѣе, вычитанное изъ книгъ и едва ли на половину понятое. Что онъ собственно дѣлалъ и гдѣ онъ былъ всѣ эти полтора года, никто не зналъ, и онъ никому объ этомъ не говорилъ.

— Учительствовалъ, барчуковъ за уши тянулъ, чтобъ ихъ скорѣе въ большихъ ословъ превратить, — отрывисто и нехотя отвѣчалъ онъ на вопросы.

И вотъ предъ нимъ опять то зданіе съ башенками, отъ котораго онъ бѣжалъ, потому что ему тамъ было тѣсно. Неужели онъ въ самомъ дѣлѣ одѣнетъ на себя добровольно гимназическое ярмо? Онъ вспомнилъ вопросъ, предложенный ему Анной, и ему стало досадно до боли. Онъ въ эту минуту ненавидѣлъ и Анну и этотъ садъ съ серебристыми тополями и чистенькими дорожками, и эти башенки, которыя ему напоминали тюрьму, а больше всего самого себя.

Вдали показались Іосифъ и Анна, а за ними, нѣсколько сгорбившись шелъ Лиліенфельдъ. Делевскій прищурилъ свои глаза и сталъ слѣдить за приближающимися. Онъ не ошибся. Анна дѣйствительно выросла и превратилась въ стройную красивую дѣвушку. Сколько ей лѣтъ? мысленно спросилъ себя Делевскій, глядя на ея нѣжныя формы и легкую торопливую походку, и тутъ же рѣшилъ, что она еще дѣвчонка, о которой и думать не стоитъ. А, повидимому, воображаетъ себя уже взрослой. Отъ Анны онъ перевелъ глаза на Іосифа, и невольная улыбка проскользнула по его лицу.

Онъ оставилъ его совсѣмъ мальчикомъ, а теперь онъ настоящій мужчина. И Делевскому невольно пришли на память тѣ счастливые часы, когда они вдвоемъ читали запрещенныя книжки и строили несбыточные планы. У Делевскаго теперь уже былъ нѣкоторый жизненный опытъ, и онъ могъ критически относиться къ прошлому. Ироническая улыбка продолжала играть на его лицѣ, когда къ нему подошли его знакомые.

— Наконецъ то мы тебя нашли, — сказалъ Іосифъ.

— Я все время на одномъ мѣстѣ сижу… Садитесь…-- И онъ отодвинулся, чтобы датъ мѣсто Аннѣ и ея спутникамъ.

Іосифъ и Анна сѣли, а Лиліенфельдъ прислонился къ толстому стволу акаціи. Онъ былъ блѣденъ и имѣлъ усталый, болѣзненный видъ.

— Что съ тобою, дружище? — спросилъ Делевскій, окинувъ Лиліенфельда пристальнымъ взглядомъ.

— Оставь его; онъ потерпѣлъ фіаско, — не безъ нѣкоторой ироніи проговорилъ Іосифъ.

— Въ чемъ?

— Одинъ изъ его учениковъ срѣзался.

— Изъ тѣлъ кудрявыхъ?

— О, нѣтъ… Тѣ всѣ прошли…

— Есть изъ за чего печалиться… Меньше однимъ ученымъ осломъ будетъ… А гдѣ же вы набрали этихъ кудрявыхъ?

Іосифъ ему объяснилъ. Это дѣти самыхъ бѣдныхъ родителей. Они подбираютъ ихъ почти на улицѣ. Прежде эти дѣти учились въ хедерахъ или, въ лучшемъ случаѣ, въ казенномъ училищѣ, ничему не научались и вступали въ жизнь съ тѣми же пороками и недостатками, какими обладали ихъ родители. Отъ такого порядка вещей нельзя ожидать ничего путнаго. Чтобы передѣлать массу, привить ей новыя понятія я идеи, нужно прежде всего воздѣйствовать на подростающее поколѣніе. Люди не рождаются ни съ пороками, ни съ добродѣтелями. И тѣ и другія прививаются… Образованіе есть лучшее средство отъ порчи и нравственнаго растлѣнія массы. Ихъ задача и состоитъ въ томъ, чтобы дать подростающему поколѣнію возможность получить широкое образованіе.

— И эти всѣ кудряшки?…-- не безъ ироніи перебилъ его Делевскій.

— Наши ученики.

— А теперь кандидаты къ ученымъ ословъ…

— Вы отрицаете то, что признано всѣми, — съ досадой проговорила Анна.

— Что а отрицаю, барышня? — вызывающимъ тономъ произнесъ Делевскій.

— Вы отрицаете образованіе…

— Нисколько. Я отрицаю только фабрикацію ученыхъ ословъ.

— Но вы же сами только недавно сказали, что хотите опять поступить въ гимназію.

— Сказалъ…-- въ томъ же тонѣ продолжалъ Делевскій. — Что же изъ этого?

— Выходитъ, что вы противорѣчите себѣ.

— Ну, барышня, это все вамъ только такъ кажется. А вы мнѣ прежде всего растолкуйте, что выйдетъ изъ того, что эти кудряшки вызубрятъ наизусть латинскій синтаксисъ и будутъ знать хронологію французскихъ королей. Кому какая польза отъ того?

— Какъ, кому?

— Да, кому?..

Вопросъ былъ поставленъ такъ прямо и рѣзко, что Анна покраснѣла и стала въ тупикъ.

Подобные вопросы ей до сихъ поръ въ голову не приходили. До сихъ поръ ей всѣ и со всѣхъ сторонъ твердили о пользѣ образованія. Ригель каждый день пишетъ объ этой пользѣ на всѣ лады. Да и самъ Делевскій ей раньше никогда ничего подобнаго не говорилъ. Что же это такое? Она вопросительно взглянула на Іосифа, который все это время сосредоточенно прислушивался въ спору. Іосифъ уловилъ взглядъ Анны и какъ то разомъ встрепенулся.

— Делевскій правъ, — сказалъ онъ лаконически.

— Только не въ отношеніи къ намъ, — раздался вдругъ глухой голосъ Лиліенфельда.

— T. e. къ кому же это? — съ любопытствомъ спросилъ Делевскій.

— Къ намъ, евреямъ.

— Развѣ вы составляете исключеніе изъ общаго правила?

— Если мы, и не составляемъ исключенія, то во всякомъ случаѣ мы, въ настоящее время, нуждаемся только въ образованіи.

— Въ латинскомъ синтаксисѣ и хронологіи французскихъ королей?

— Я говорю серьезно, а ты смѣешься, — насупившись отвѣтилъ Лиліенфельдъ.

— И мнѣ не до смѣха. Только мнѣ странно, что ты отдѣляешь своихъ евреевъ отъ всего міра. Твои евреи, надѣюсь, такіе же люди, какъ и всѣ, а если такъ, то хронологія французскихъ королей для нихъ такая же пустая шутка, какъ и для прочихъ.

— Но что же по твоему?

— Что по моему? — Делевскій замолчалъ и на минуту какъ бы углубился въ самого себя. Лицо его приняло опять угрюмое выраженіе, а на лбу появились складки, какъ у взрослаго человѣка. Потомъ онъ вдругъ порывисто всталъ и выпрямился.

— Ну, чего мы тутъ торчимъ, — произнесъ онъ сердито; — еще, пожалуй, какой нибудь надзиратель подслушаетъ насъ и запретъ въ карцеръ. Пойдемте. — И, не дожидаясь прочихъ, онъ направился къ выходу.

XVII.

Съ пріѣздомъ Делевскаго во взглядахъ Іосифа произошла рѣзкая перемѣна. Делевскій умѣлъ дѣйствовать на своихъ товарищей. Іосифъ же тѣмъ легче поддавался ему, что онъ самъ не чувствовалъ подъ собой никакой почвы и не зналъ, куда ему идти. Чѣмъ онъ становился старше, чѣмъ болѣе онъ вдумывался въ свое положеніе и окружающія его условія, тѣмъ рѣзче выступала передъ нимъ та двойственность, которая составила какъ ы неотъемлемую принадлежность его ума и души и всѣхъ его желаній и стремленій. Въ Межеполѣ онъ былъ только сыномъ Дувида и внукомъ бабушки Бины. Era окружали межепольцы, которые говорили на такомъ же языкѣ какъ онъ, ходили каждый день въ синагогу, а по пятницамъ въ баню. Онъ ихъ понималъ, и они его понимали, и всѣ они составляли какъ бы одну семью. Но съ пріѣздомъ въ К**, онъ сразу попалъ въ другія условія, которыя во многомъ рѣзко разнились отъ прежнихъ. Онъ охотно бы освоился съ этой средой, принялъ бы ея обычаи и взгляды, но какая то невидимая преграда стояла между нимъ и ею и не позволяла ему перешагнуть за означенную черту. Эта двойственность преслѣдовала его вездѣ, и дома, и въ классѣ, и на улицѣ. Ему всегда казалось, что онъ не одинъ, что съ нимъ всегда еще кто то присутствуетъ и манитъ его къ себѣ. Какъ и Делевскій, Іосифъ носилъ въ своемъ сердцѣ врожденное недовольство, но его недовольство исходило изъ другого источника и имѣло другую подкладку; тѣмъ не менѣе никто не могъ такъ сочувствовать Делевскому и понимать его, какъ Іосифъ. Появленіе Ригеля съ его газетой на время заняло умъ Іосифа, и онъ даже увлекся пропагандой послѣдняго. Но это было только временное увлеченіе. Въ сущности же онъ не переставалъ чувствовать тяготившую его двойственность и былъ счастливъ, когда Делевскій снова вернулся въ К*.

Стремленія послѣдняго съ его туманными сбивчивыми теоріями пришлись по сердцу Іосифу, и онъ инстинктивно искалъ въ нихъ удовлетворенія своему глухому недовольству. Обаяніе Делевскаго еще болѣе усилилось послѣ того, какъ онъ, поступивъ снова въ гимназію, на другой же день взялъ свои бумаги назадъ, заявивъ, что онъ слишкомъ выросъ для того, чтобы сидѣть на школьной скамьѣ. Это былъ подвигъ, который сразу поднялъ Делевскаго въ глазахъ всѣхъ товарищей у придалъ ему ореолъ мужества. Одинъ Лиліенфельдъ, смотрѣвшій слишкомъ трезво на вещи, не одобрялъ поведенія Делевского и предостерегалъ Іосифа отъ увлеченій. Но Іосифъ съ нѣкотораго времени охладѣвъ къ Лиліенфельду, и даже безпримѣрное прилежаніе послѣдняго и достойныя удивленія скромность и терпѣніе казались ему теперь «ханжествомъ и буржуазными добродѣтелями». Делевскій поддерживалъ въ немъ это разочарованіе, считая съ своей стороны Лиліенфедьда трусомъ и карьеристомъ. Этотъ «Соломонъ» себѣ на умѣ. Теперь онъ усердно зубритъ, а послѣ также усердно будетъ распоряжаться общественнымъ пирогомъ. Онъ намъ не товарищъ, Іосифъ.

Однажды послѣ обѣда, когда Іосифъ собирался куда то уходить, къ нему нашелъ Лиліенфедьдъ. Онъ былъ чѣмъ то взволнованъ, и его и безъ того худое, блѣдное лицо казалось еще блѣднѣе.

— Ты уходишь? — спросилъ онъ Іосифа.

— Да, собирался было. Но я не тороплюсь. Тебѣ что нибудь нужно?

— Нѣтъ, ничего. Я такъ зашелъ. Я только что видѣлъ Анну.

— А ты былъ у нея?

— Да, былъ. Послушай, Іосифъ…

Іосифъ взглянулъ на него вопросительно.

— Я видѣлъ у Анны ту самую брошюру…

— Какую?

— Которую ты на дняхъ показывалъ мнѣ.

— Ну, такъ что же? — На лицѣ Іосифа заиграла насмѣшливая улыбка.

— Я думалъ… мнѣ казалось… путаясь и конфузясь, началъ Лиліенфельдъ.

— Да говори толкомъ — въ чемъ дѣло?

— Я думаю, что Аннѣ не слѣдуетъ давать подобныхъ книжекъ, — къ трудомъ и все болѣе волнуясь, проговорилъ Лиліенфельдъ.

— Это же почему?

— Ты самъ долженъ понимать почему.

— Представь себѣ, я этого вовсе не понимаю…-- съ нѣкоторымъ задоромъ произнесъ Іосифъ.

— Скажи лучше; что ты не хочешь понимать, иначе ты бы согласился со иною, что Аннѣ еще, во всякомъ случаѣ, рано увлекаться подобными книжками.

— Ты говоришь, точно ты приставленъ надзирать за нею.

— Если бы я имѣлъ право это дѣлать, я бы ей прямо запретилъ пользоваться твоими услугами.

— А такъ какъ ты этого права не имѣешь…

— То я пришелъ просить тебя.

Іосифъ громко расхохотался.

— Какой же ты невинный юноша, какъ я подумаю. А пора бы, кажется, тебѣ перестать быть во хвостѣ у Ригеля.

— Причемъ же тутъ Ригель?

— А при томъ, что онъ совсѣмъ затуманилъ твой разумъ. Тебѣ кажется, что то, что онъ проповѣдуетъ, и то, что ты, какъ покорный ученикъ за нимъ повторяешь, святая истина, а все прочее ерунда… А вотъ ты и ошибаешься.

— Можетъ быть.

— Не можетъ быть, а такъ… Ригель со своей «Надеждой» топчется на одномъ мѣстѣ, а думаетъ, что идетъ впередъ. Ты тоже. Повѣрь, совсѣмъ не то намъ нужно.

— Можетъ быть. Я не спорю, — соглашался Лиліенфельдь. — Я говорю только объ Аннѣ.

— Что тебѣ до Анны? — покраснѣвъ, почти вскрикнулъ Іосифъ. — Она сама за себя отвѣчаетъ, и ты бы отлично сдѣлалъ, если бы пересталъ о ней заботиться.

— Но я не понимаю, почему ты о ней такъ заботишься?. .

Этотъ вопросъ привелъ Іосифа въ нѣкоторое замѣшательство. Онъ еще не научился скрывать свои мысли, а тѣмъ болѣе чувства, и болѣе смѣлый человѣкъ чѣмъ Лиліенфельдъ сразу могъ бы уличить своего противника и припереть его къ стѣнѣ. Но Лиліенфельдъ самъ былъ смущенъ не менѣе Іосифа, и сердце у него билось такъ сильно, что онъ едва дышалъ. Онъ самъ сознавалъ теперь, что онъ слишкомъ далеко зашелъ и что Іосифъ, вѣроятно читаетъ въ его сердцѣ тоже самое, что онъ прочелъ у Іосифа. Оба товарища замолчали, стараясь не глядѣть другъ на друга.

Почти взрослый человѣкъ и мальчикѣ столкнулись на такой почвѣ, на которой рѣдко кто либо уступаетъ другому. Въ Лиліенфельдѣ говорило опредѣленное сознательное чувство, въ Іосифѣ какое то хаотическое броженіе, не успѣвшее даже вылиться въ опредѣленную форму. До этого момента Анна была для него безразличнымъ существомъ, и только разговоръ съ Лиліенфельдомъ открылъ ему вдругъ глаза. Онъ точно сразу переродился, ощутивъ въ своемъ сердцѣ нѣчто такое, о чемъ раньше совсѣмъ не подозрѣвалъ. Въ немъ вдругъ проснулся и заговорилъ половой инстинктъ, подсказавшій ему, что передъ нимъ соперникъ, котораго нужно побѣдить, уничтожить. Онъ въ эту минуту ненавидѣлъ своего товарища, и у него явилось непреодолимое желаніе хоть чѣмъ нибудь увязить его, уязвить;

— Послушай, — сказалъ онъ, едва сдерживая себя. — Не видумаешь-ли ты оказать услугу родителямъ Анны…-- Іосифъ не договорилъ, потому что онъ почувствовалъ на себѣ взглядъ, отъ котораго его всего передернуло. Еслибы Лиліенфельдъ бросился на него съ кулаками и схватилъ его за горло, ему бы не было такъ жутко, какъ отъ этого нѣмого, почти безжизненнаго взгляда, въ которомъ сказалась трагическая судьба несчастнаго гимназиста. Лиліенфельдъ не проронилъ ни одного слова въ свое оправданіе, но тѣмъ не менѣе Іосифъ чувствовалъ, какъ глубоко онъ провинился передъ этимъ взрослымъ человѣкомъ съ блѣдными, впалыми щеками, который считался его товарищемъ, носилъ такой же гимназическій мундиръ, какъ и онъ, сидѣлъ съ нимъ въ одномъ классѣ, на одной и той-же скамьѣ, но который былъ неизмѣримо выше, чище и идеальнѣе его. Онъ нскоса взглянулъ на высокую, сгорбленную фигуру Лиліенфельда, и его точно что-то кольнуло въ грудь, на глазахъ навернулись слезы. Онъ быстро подошелъ къ Лиліенфельду и протянулъ ему руку.

— Прости, — проторилъ онъ глухо. — Я сказалъ, не подумавъ…

— Я не сержусь, — тихо и безъ малѣйшаго оттѣнка злобы отвѣтилъ Лиліенфельдъ.

— Я знаю, что я виноватъ иродъ тобою…

— И я виноватъ, — лаконически сказалъ Лиліенфельдъ и взялся ея фуражку.

Іосифъ его не удерживалъ. Ему было тяжело и хотѣлось плакать, но онъ этого никогда бы не сдѣлалъ въ присутствіи посторонняго, а тѣмъ болѣе Лиліенфельда. Но какъ только послѣдній ушелъ, Іосифъ бросился на диванъ и уткнулъ голову въ подушку. Слезы душили его, грудь точно разрывалась на части, а въ головѣ не было ни одной цѣльной мысли. Нѣсколько мгновеній онъ удерживалъ себя, стараясь побороть приступъ; наконецъ онъ не выдержалъ и разразился глухими истерическими рыданіями.

XVIII.

Іосифъ и Анна подружились съ первой же встрѣчи. Въ ихъ характерѣ было много сходнаго. Они оба были дѣти переходнаго времени, они оба выросли въ такой средѣ, въ которой рѣзче всего обнаруживалась борьба стараго, отжившаго строя съ новымъ, нарождающемся. Въ памяти Іосифа жилъ еще Межеполь со всѣми его особенностями, въ домѣ Анны и теперь еще господствовали традиціи добраго стараго времени. Но и Іосифъ и Анна успѣли отъ нихъ совершенно эмансипироваться и безсознательно стремились въ какой то новой жизни, которая имъ самимъ представлялась въ туманѣ. Эта общность стремленій, это недовольство существующимъ и желаніе новаго, свѣжаго еще больше сближали Іосифа и Анну. Сначала они изподтишка смѣялись надъ своими родителями, въ которыхъ смѣсь старыхъ традицій съ новыми вѣяніями проявилась часто комическими штрихами. Потомъ они стали громко указывать имъ недостатки и заявлять свои протесты и требованія. То, что Іосифъ выносилъ изъ гимназіи, изъ общенія съ товарищами, изъ чтенія книгъ, тѣмъ онъ дѣлился съ Анной, и они спѣшили проводить все это въ жизнь, реанимировать. Іосифъ обладалъ живымъ воображеніемъ, былъ впечатлителенъ и добръ. Анна съ дѣтства была практична, дѣятельна и энергична. То, чего хотѣла Анна, то дѣлали всѣ въ домѣ. Родители Іосифа сами были склонны свергнуть съ себя ярмо старыхъ традицій, и Іосифу не приходилось особенно бороться; но за то Анна боролась на каждомъ шагу, съ трудомъ завоевывая себѣ свободу и заставляя другихъ пользоваться ею. Незамѣтно для самихъ себя, Анна и Іосифъ выросли и превратились почти во взрослыхъ. Іосифъ мечталъ уже объ университетѣ, а Анна не переставала учиться и интересоваться разными вопросами, сама не зная для чего и для какой цѣли. Она была счастлива, когда Ригель предложилъ ей готовить бѣдныхъ мальчиковъ въ гимназію и отдалась этому со всѣмъ пыломъ своей молодой дѣятельной натуры. Но этого ей было мало, и она жаждала болѣе широкой дѣятельности. Разъ Іосифъ ей, между прочимъ, сообщилъ о возникновеніи женскихъ курсовъ. Анна забрала себѣ это въ голову и поспѣшила ближе познакомиться съ этимъ вопросомъ. Послѣ этого не проходило дня, чтобы она не говорила съ Іосифомъ на эту тему и даже разъ шутя сказала ему, что она бы не прочь была поѣхать на курсы. Присутствовавшій при этомъ Лиліенфельдъ замѣтилъ, что родители ее ни въ какомъ случаѣ не отпустятъ.

— Такъ я сама уѣду, — рѣшительно сказала Анна.

Между Анной и ея родителями давно уже шла глухая, но упорная борьба. Когда Аннѣ минуло пятнадцать лѣтъ, старуха Лоренцъ, не безъ разрѣшенія, конечно, мужа, сочла нужнымъ прекратить уроки Лиліенфельда, находя что Аннѣ, какъ взрослой дѣвушкѣ, не прилично проводить время съ глаза на глазъ съ молодымъ учителемъ. Анна противъ этого ничего не имѣла, такъ какъ она не нуждалась болѣе въ Лиліенфельдѣ. Но за то она сильно возстала, когда мать заговорила съ всю о женихахъ.

— Въ пятнадцать лѣтъ Бейла была уже замужемъ, а тебѣ уже шестнадцатый идетъ..

Анна подняла на смѣхъ и мать и отца и объявила, кто она выйдетъ замужъ, когда сама захочетъ.

Анна была очень красива и въ претендентахъ на ея руку недостатка не было. Но Анна и слышать о нихъ не хотѣла. Она привыкла къ свободѣ, къ обществу Лиліенфельда и Делевскаго. Вмѣстѣ съ ними она мечтала о новой жизни, о разумной дѣятельности. Въ каждомъ изъ этихъ юношей она находила интересъ для себя, каждый изъ нихъ нравился ей по своему. Но больше всѣхъ ей нравился Іосифъ. За него она вышла бы замужъ, если-бы она вообще имѣла такое желаніе. Но что бы тогда сталось со всѣми ея мечтами, планами, надеждами?

Въ тотъ день, когда произошла размолвка между Іосифомъ и Лиліенфельдомъ, Анна выдержала бурную домашнюю сцену. На этотъ разъ Анна встрѣтила со стороны своихъ родныхъ такой сильный отпоръ, на какой она совсѣмъ не разсчитывала, и это привело ее въ отчаяніе. Дѣло шло о предложеніи, которое старикъ Лоренцъ письменно получилъ при посредствѣ извѣстнаго свата. Предложеніе было настолько выгодное и заманчивое, что Лоренцъ рѣшился дѣйствовать энергично. Онъ позвалъ Анну и прочелъ ей письмо.

— Что же ты скажешь на это, Анна?

— Скажу тоже, что всегда..

— Нельзя всѣмъ отвѣчать одно и то же.

— А я нахожу это возможнымъ, — рѣзко сказала Анна.

— Ну, это не отвѣтъ. Ты знаешь, Анна, я не люблю потакать капризамъ. Я съ тобой совѣтуюсь, потому что считаю тебя благоразумной. Но, если ты не оправдаешь моего довѣрія къ тебѣ, я перестану тебя спрашивать и поступлю по своему.

— Какъ же вы со мною поступите?..

Лоренцъ нахмурился и не сразу отвѣчалъ. Потомъ онъ вдругъ спросилъ.

— Скажи пожалуйста, что ты имѣешь противъ этой партіи?

— Ничего не имѣю..

— Въ такомъ случаѣ я напишу, чтобы женихъ пріѣхалъ сюда на смотрины.

— Я не товаръ, чтобы меня смотрѣли.. — сверкнувъ своими красивыми глазами, сказала Анна.

— Ну, такъ ты его будешь смотрѣть..

— Этого никогда не будетъ..

— Анна, ты капризничаешь, — строго сказалъ Лоренцъ. — Скажи толкомъ, чего ты хочешь…

Анна этого не могла сказать. Въ сущности она сама ясно не сознавала чего она хочетъ. У нея было такъ много желаній, что она ни на одномъ не успѣла окончательно остановиться. Ни опредѣленнаго идеала, ни опредѣленной цѣли у нея не было. Въ ней только силенъ былъ духъ протеста, который ей внушили ея юные учителя, начиная съ Іосифа и кончая Делевскимъ. Но одного протеста было мало для борьбы съ отцомъ. Нужно было выставить положительныя требованія, а они еще у Анны не назрѣли, и это, очевидно, понялъ Лоренцъ, сразу поставившій ее въ тупикъ.

— Ну, отвѣчай же, Анна.

Анна не отвѣчала, и Лоренцъ заявилъ ей, чтобы она готовилась принять жениха. Анна была въ отчаяніи, и первой мыслью ея было обратиться за совѣтомъ въ Іосифу. Сперва она написала ему записку, чтобы онъ пришелъ въ ней, но потомъ она нашла это неудобнымъ, и сама отправилась къ Межепольскимъ. Анна бывала у Межепольскихъ почти каждый день, и ея появленіе не могло вызвать, конечно, никакихъ подозрѣній. Хаи не было дома, и Анна, по обыкновенію, прошла въ комнату Іосифа. Она застала его въ какомъ-то странномъ состояніи. Волосы его были всклокочены, лицо имѣло угрюмое выраженіе, а глава были мутны и красны, какъ будто отъ слезъ.

— Что съ вами, Іосифъ? — въ испугѣ спросила Анна.

Іосифъ не ожидалъ ея появленія и пришелъ еще въ большее смущеніе. Онъ еще не успѣлъ оправиться отъ остраго приступа, и весь еще былъ подъ вліяніемъ проснувшагося въ немъ чувства. При видѣ Анны нервная дрожь пробѣжала по его тѣлу, и сердце забилось такъ, что онъ едва могъ устоять на. ногахъ. Онъ видѣлъ предъ собой теперь совсѣмъ не ту Анну, которую онъ привыта видѣть каждый день. Та Анна не волновала его, не вызывала въ немъ ни нервной дрожи, ни сердцебіенія. Онъ даже не зналъ — красива она или нѣтъ. Эта Анна сразу пробудила въ, немъ какія-то странныя ощущенія, и онъ впился въ нее глазами, не будучи въ состояніи отъ нея оторваться. Это была именно та Анна, которую онъ за часъ предъ этимъ рисовалъ себѣ въ своемъ воображеніи, обнималъ и прижималъ въ сердцу. Охваченный какимъ-то неопредѣленнымъ чувствомъ, Іосифъ инстинктивно протянулъ руки Аннѣ. На прикосновеніе Анны обожгло его точно огнемъ, и онъ весь точно оцѣпенѣлъ.

— Вы нездоровы, Іосифъ? — съ участіемъ спросила Анна, и въ то же время она сама почему-то вся задрожала.

— Нѣтъ, ничего… пройдетъ… Я, дѣйствительно, нездоровъ… Но теперь уже прошло…

Іосифъ старался улыбаться, но это ему не удавалось. Онъ замѣтилъ, что Анна волнуется не меньше его, и это его еще болѣе смутило. Ея глаза упорно смотрѣли на него и точно притягивали его къ себѣ. Хотя они стояли на нѣкоторомъ разстояніи другъ отъ друга, но ему показалось, что разстояніе между ними исчезло, что они слились вмѣстѣ, составляютъ одно.

— Анна…

— Іосифъ…

Оба стояли другъ противъ друга, не сознавая, что въ нихъ происходитъ. Они держали другъ друга за руки, смотрѣли другъ другу въ глаза, но не знали, что будетъ дальше, чѣмъ все это кончится. Имъ обоимъ было хорошо, и они не спѣшили нарушить охватившаго ихъ очарованія.

Наконецъ, Анна первая пришла въ себя.

— Вы знаете, Іосифъ, зачѣмъ я пришла сюда?.. Мнѣ грозитъ большое несчастіе… Меня хотятъ выдать замужъ…

Іосифъ возмутился.

— Этого никогда не будетъ! — воскликнулъ онъ.

— И я этого не хочу. — И Анна стала ему передавать подробности своего разговора съ отцомъ. Іосифъ слушалъ ее съ возростающимъ негодованіемъ. Онъ находилъ дикимъ такое требованіе въ настоящее время, когда свобода проникаетъ всюду, когда жизнь предъявляетъ новыя права, когда все станетъ совсѣмъ иначе. Нельзя же въ самомъ дѣлѣ жить вѣчно такъ, какъ жили ихъ отцы и дѣды, какъ теперь еще живетъ большинство межепольцевъ. Да, наконецъ, что общаго они имѣютъ съ межепольцами? Они люди, а не межепольцы, и никто ихъ теперь не въ состояніи будетъ запереть въ тотъ тѣсный кругъ, въ которомъ задыхаются ихъ родители. Говоря это, Іосифъ ссылался на авторитеты, съ теоріями которыхъ онъ только вчера познакомился, на послѣднія брошюры, которыя ему доставилъ Делевскій. Іосифъ металъ громы и молніи, и Анна слушала его съ восторгомъ. Она тоже находила, что все старое не годится, что они призваны къ новой жизни. Но ея природная практичность все-таки не могла мириться съ тѣмъ туманомъ, который окружалъ все это новое. Какъ это все будетъ, какъ это все сдѣлается? Она старалась облекать въ формы всѣ тѣ теоріи, которыя передъ ней развивалъ Іосифъ, чтобы представить себѣ въ опредѣленномъ, осязательномъ видѣ хоть что отбудь. Наконецъ, какъ она въ самомъ дѣлѣ избавится отъ угрожавшей ей опасности?..

— Знаете что, Іосифъ, — прервала она вдругъ бесѣду, — что, еслибы я въ самомъ дѣлѣ поѣхала на курсы.

Въ первую минуту мысль эта показалась Іосифу слишкомъ смѣлой и неосуществимой. Ему, который брался перевернуть весь міръ и на его ріазвалинахъ создать новый, предположеніе Анны показалось утопіей. Но Анна стала развивать предъ нимъ свою мысль и набросила нѣсколько плановъ для ея осуществленія. Анна говорила горячо и убѣдительно, и Іосифъ мало по малу сталъ сдаваться. Сидѣть сложа руки нельзя. Опасность, грозящая Аннѣ, слишкомъ велика для того, чтобы нельзя было рискнуть. Къ тому же, нужно когда нибудь положить конецъ этой тираніи.

Іосифъ вспомнилъ, что въ теоретическихъ своихъ спорахъ онъ и Делевскій обсуждали и женскій вопросъ, и что Делевскій былъ большимъ сторонникомъ женской эмансипаціи.

— Хотите, я поговорю съ Делевскимъ, — предложилъ Іосифъ.

Это предложеніе было принято Анной безъ всякихъ возраженій. Разставаясь съ Анной, Іосифъ крѣпко пожалъ ей руку. Ихъ теперь связывало не одно инстинктивное влеченіе, не одно чувство, стыдливое и нерѣшительное, какъ ихъ возрастъ, но и тайна, настоящая тайна, которую они молча условились хранить въ глубинѣ души.

XIX.

Не смотря на то, что Іосифъ просилъ извиненія у Лиліенфельда, и послѣдній заявилъ, что ничего не имѣетъ противъ Іосифа, между ними, однако, установились натянутыя отношенія. Встрѣчаясь въ гимназіи, они сухо раскланивались между собой и расходились въ разныя стороны, какъ будто избѣгая другъ друга. Каждый изъ нихъ понималъ, что ихъ прежней дружбѣ наступилъ конецъ; что для того, чтобъ возстановить прежнія отношенія, нужно имъ отказаться отъ того, что для каждаго изъ нихъ теперь составляло источникъ счастья и высшаго блаженства. А этого ни Іосифъ, ни Лиліенфельдъ не могли и не хотѣли сдѣлать. Каждый изъ нихъ берегъ и лелѣялъ тайну своего сердца, отличи зная въ то же время, что эта тайна извѣстна его сопернику. Но на долю Іосифа выпала удача, и, не смотря на напускную суровость и желаніе казаться болѣе серьезнымъ, чѣмъ это позволялъ его возрастъ онъ былъ счастливъ, и это счастье сквозило въ каждомъ его шагѣ, въ каждомъ движеніи. Напротивъ, Лиліенфельдъ изо всѣхъ силъ старался не обнаруживать того, что творилось въ его сердцѣ, и въ то же время всѣ замѣчали, какъ сильно онъ перемѣнился за послѣднее время. Онъ и раньше не отличался крѣпкимъ здоровьемъ и часто похварывалъ. Долгіе годы безпріютной, почти нищенской жизни прошли не безслѣдно для его организма. Онъ теперь еще помнилъ голодные дни въ Межеполѣ, когда онъ на правахъ бездомнаго «мамзера» шлялся по базару и высматривалъ, нельзя-ли чѣмъ нибудь поживиться. А потомъ, когда у него уже былъ и обѣдъ, и уголъ для спанья, онъ уже былъ измученъ лишеніями и неприглядной жизнью и уже никогда не могъ вернуть себѣ юношескую свѣжесть и здоровье.

Въ К* онъ уже явился съ подозрительной худобой и блѣдностью. Для того, чтобы достигнуть намѣченной цѣли, ему приходилось работать съ удвоенной энергіей и въ то же время заглушитъ въ себѣ самолюбіе взрослаго человѣка и мириться съ обществомъ подростковъ. Матеріальныя лишенія преслѣдовали его и тутъ. Послѣдній остатокъ здоровья онъ тратилъ на частные уроки, которыми онъ поддерживалъ свое существованіе. Но впереди было столько хорошаго и заманчиваго, будущее обѣщало такъ много, что Лиліенфельдъ продолжалъ идти впередъ, не оглядываясь и не справляясь со своими физическими силами. Его духъ былъ силенъ, энергія изумительна, а сердце полно чарующихъ чувствъ. Когда онъ въ первый разъ увидѣлъ Анну, въ немъ сердце забилось такъ, какъ будто онъ предчувствовалъ, что она станетъ источникомъ всѣхъ его радостей и терзаній. Анна тогда еще была совсѣмъ дѣвочкой. Но взрослый гимназистъ, никогда ни отъ кого не слыхавшій ни одного ласковаго слова, привязался къ этой дѣвочкѣ, музыкальный голосъ которой нѣжилъ его слухъ и вознаграждалъ его за его потерянное дѣтство, за суровые годы лишеній, нужды, за насмѣшки и презрѣніе. Лиліенфельдъ полюбилъ Анну, какъ можетъ полюбить юноша съ больной душой и истерзаннымъ сердцемъ. Но любовь эта была какая то странная, не такая какъ вообще. Лиліенфельдъ не желалъ Анны и не домогался взаимности. Онъ считалъ это святотатствомъ, преступленіемъ. Онъ, мамзеръ, проведшій всю свою жизнь на улицѣ, носящій чужое имя, отребье общества, не долженъ и не смѣетъ домогаться такого счастья… Но онъ все таки можетъ любить и страдать. И Анна, конечно, не подозрѣвала, что происходитъ въ душѣ ея учителя и какую роль она играетъ въ его жизни. Не зналъ бы этого и Іосифъ, если бы ему этого не подсказалъ инстинктъ влюбленнаго. Видя въ немъ соперника, Іосифъ злился на него, а Лиліенфельдъ, напротивъ, не только не злился на Іосифа, но чувствовалъ себя виноватымъ во всемъ. Онъ, конечно, не имѣетъ права любить Анну, когда ее Іосифъ любитъ… И эта мысль, это нарушеніе чужаго права терзали Лиліенфельда еще больше, чѣмъ само чувство, которое онъ контрабандой носилъ въ своемъ сердцѣ. Но, несмотря на всѣ старанія Лиліенфельда скрыть свою любовь, Анна, чутьемъ уже сформировавшейся женщины, начинала подмѣчать въ отношеніяхъ въ ней Лиліенфельда что то такое, что въ одно и тоже время наполняло ея сердце негодованіемъ и жалостью. Но ей некогда было останавливаться на этомъ, трвъ какъ она всецѣло была поглощена вопросами, разрѣшеніе которыхъ должно было отозваться на всей ея послѣдующей судьбѣ. Вопросъ о ея поѣздкѣ на курсы былъ въ принципѣ рѣшенъ между нею, Іосифомъ и Делевскимъ, хотя у нихъ еще не было никакого опредѣленнаго плана, какъ и какихъ образомъ привести все это въ исполненіе. Все зависѣло отъ того, какъ пойдетъ дѣло со сватовствомъ.

Іосифъ и Делевскій предлагали ей на-отрѣзъ отказаться и заявить отцу о своемъ намѣреніи. Но Анна ясно видѣла опасность такого образа дѣйствій. Если она откроетъ отцу свои намѣренія, то всѣ ея планы погибли, и отецъ насильно заставитъ ее выйти замужъ. Если она откажетъ жениху, который долженъ пріѣхать на смотрины, то завтра появится другой и третій, и въ концѣ концовъ она должна будетъ подчиниться волѣ отца. Нужно было придумать что нибудь другое, и это другое пришло именно въ голову Аннѣ въ тотъ самый моментъ, когда она, истерически рыдая, наотрѣзъ отказывалась выйти въ жениху, который ждалъ ее въ сосѣдней комнатѣ съ цѣлымъ штатомъ родныхъ и знакомыхъ. Отецъ выходилъ изъ себя, мать и Бейла плакали.

— Выйди по крайней мѣрѣ; — тебя никто не неволитъ — не понравится, откажешь.

— Я вамъ говорила, что не выйду, — съ какимъ то отчаяніемъ въ голосѣ повторяла Анна.

И вдругъ въ ту минуту, когда всѣ уже отчая вались въ успѣхѣ и ждали скандала, Анна поднялась, улыбнулась окружающимъ и вышла къ жениху. Когда на другой день Іосифъ узналъ отъ матери, что Анна сдѣлалась невѣстой, онъ оцѣпенѣлъ отъ неожиданности. Какъ безумный онъ выбѣжалъ изъ комнаты и отправился въ Лоренцамъ, но на полъ-пути, самъ не отдавая себѣ отчета, зачѣмъ онъ это дѣлаетъ, онъ свернулъ въ другую улицу и, спустя нѣсколько минутъ, очутился у Лиліенфельда.

Лиліенфельдъ уже цѣлую недѣлю былъ болѣнъ и никуда не выходилъ. Онъ сильно поблѣднѣлъ и осунулся. Его безпрестанно мучилъ кашель, и подозрительныя пятна на впалыхъ щекахъ указывали на зловѣщую лихорадку. Іосифъ уже давно не былъ у Лиліенфельда, и появленіе его сильно удивило и въ то же время обрадовало послѣдняго. Онъ приподнялся и привѣтливо протянулъ Іосифу руку.

— Знаешь новость, — порывисто и задыхаясь отъ волненія, проговорилъ Іосифъ, — Анна выходитъ замужъ.

Руки Лиліенфельда опустились, и онъ какъ то странно посмотрѣлъ на Іосифа.

— Ты правду говоришь?..

— Хотѣлъ бы, чтобы это была неправда.

Оба товарища замолчали. Вопросъ, казалось, былъ, исчерпанъ, и никто изъ нихъ не могъ ничего прибавить къ совершившемуся факту, кромѣ развѣ того чувства горечи и обиды, которое одинаково терзало въ эту минуту и Іосифа и Лиліенфельда. Какъ Анна смѣетъ выходить замужъ? Развѣ она не имъ принадлежитъ? Каждый изъ нихъ только въ силу своихъ субъективныхъ сердечныхъ ощущеній предъявлялъ свои права на ея вниманіе и теперь считалъ себя кровно обиженнымъ ея измѣной. Какъ могла Анна измѣнить! Въ комнатѣ стояла зловѣщая тишина. Лиліенфельдъ сидѣлъ на своей кровати съ опущенными на полъ ногами и какъ то весь перегнувшись. Іосифъ сталъ лицомъ къ окну и упорно смотрѣлъ на маленькій грязный дворъ. Вдругъ онъ оглянулся и въ ужасѣ подскочилъ въ Лиліенфельду.

— Что съ тобой?

Лиліенфельдъ молча поднялъ голову. Лицо его выражало сильное недоумѣніе и въ то же время онъ слабо и кротко улыбался.

— Не знаю; со мной этого раньше не было.

— Кровь.

— Да.

Іосифъ и Лиліенфельдъ нагнулись къ полу и стали внимательно разсматривать большое кровавое пятно, которое рѣзко выдѣлялось на общемъ фонѣ.

— Кажется это не кровь.

— Не знаю.

Лицо Лиліенфельда продолжало выражать недоумѣніе, а кроткая улыбка не сходила съ его губъ и теперь засвѣтилась въ его глазахъ. Іосифу стало жутко отъ этой улыбки, отъ которой вѣяло чѣмъ-то неземнымъ. Онъ въ первый разъ въ жизни видѣлъ предъ собою тяжелаго больного, человѣка, надъ которымъ, подобно хищному ворону, витала смерть. У него волосы стали дыбомъ, и онъ чувствовалъ, какъ по всему его тѣлу пробирается холодъ. Неужели смерть? — мысленно спрашивалъ онъ себя, не имѣя силъ оторвать глаза отъ зловѣщаго пятна на полу около кровати.

А Лиліенфельдъ все также кротко улыбался и смотрѣлъ на него съ такимъ видомъ, какъ будто спрашивалъ: ты развѣ вѣришь, что я умру?

— Послушай, Лиліенфельдъ, — сдѣлавъ надъ собой усиліе, проговорилъ, наконецъ, Іосифъ. — Я пойду за докторомъ.

Лиліенфельдъ отрицательно покачалъ головой.

— Не нужно. — Это пустяки. — Я знаю, что это пустяки. — И какъ бы въ доказательство своихъ словъ онъ заговорилъ о предстоящихъ экзаменахъ, объ университетѣ, о послѣдней статьѣ Ригеля.

Со времени своей размолвки Іосифъ и Лиліенфельдъ ни разу еще не говорили между собой откровенно и не затрагивали никакихъ вопросовъ. Лиліенфельдъ говорилъ съ большимъ энтузіазмомъ и такъ, какъ будто въ его распоряженіи цѣлые десятки лѣтъ, вѣчность. Іосифъ сначала слушалъ его съ оттѣнкомъ недовѣрія, потомъ возрастъ его ввядъ верхъ, и онъ самъ сталъ увлекаться перспективой будущаго. У Іосифа за послѣднее время накопилось много матеріала для разговора и много вопросовъ для разрѣшенія. Онъ теперь окончательно разочаровался въ основной идеѣ Ригеля и въ его пропагандѣ. Не то совсѣмъ нужно теперь. Требуется коллективная работа, на началахъ, выработанныхъ новой наукой. Человѣчество теперь составляетъ одно цѣлое. Это одно существо, члены котораго требуютъ одинаковаго ухода и питанія.

— Но развѣ идея ассимиляціи на тѣхъ началахъ, которая признаетъ Ригель, не тоже самое…-- сказалъ Лиліенфельдъ.

— Не то, не то, совсѣмъ не то…-- съ обычной своей горячностью воскликнулъ Іосифъ. — При этой ассимиляціи я и ты все таки останемся евреями, Делевскій русскимъ, а еще третій французомъ и т. д. Что толку отъ такой ассимиляціи.

— Но ничего другого и быть не можетъ, и то, о чемъ вы съ Делевскимъ мечтаете, никогда не осуществится.

— Никогда? Но почему ты такъ думаешь? — весь вспыхнувъ и задрожавъ отъ волненія, воскликнулъ Іосифъ. И, увлекаясь звукомъ собственнаго голоса, Іосифъ сталъ доказывать всю нелѣпость теперешняго строя, это дѣленіе людей на народы, націи, племена, точно звѣринецъ, гдѣ разные звѣри размѣщены до равнымъ клѣткамъ… Такъ-ли должны жить люди между собой… Нѣтъ, все нужно передѣлать, перемѣнить. Старый міръ никуда не годится…

Іосифъ раскраснѣлся и тяжело дышалъ. Глаза его лихорадочно горѣли, и въ эту минуту онъ, дѣйствительно, казался вдохновеннымъ апостоломъ будущаго. Лиліенфельдъ смотрѣлъ на него съ выраженіемъ человѣка, которому хочется вѣрить, но вѣра ему недоступна, и онъ отъ этого страдаетъ. Лиліенфельдъ слишкомъ много страдалъ, слишкомъ близко зналъ жизнь и людей, чтобы увлекаться такъ, какъ Іосифъ. Онъ хотѣлъ что-то возразить, но новый приступъ кашля заставилъ его замолчать. Прошло нѣсколько минутъ, прежде чѣмъ онъ успокоился. Тогда онъ развернулъ платокъ и на этотъ разъ смертельная блѣдность покрыла его лицо.

— Опять, — тихо и беззвучно проговорилъ онъ. — Іосифъ невольно приблизился къ нему, и глазамъ его представился ярко-красный комокъ. Онъ хотѣлъ успокоить Лиліенфельда, со безотчетный страхъ передъ смертью сковалъ ему уста, и онъ молча стоялъ, не сводя глазъ съ рокового пятна и дрожа всѣмъ тѣломъ. Въ эту минуту кто-то постучался въ дверь и за тѣмъ кто-то спросилъ:

— Межепольскій здѣсь?

И Іосифъ, и Лиліенфельдъ узнали голосъ Анны. Оба переглянулись между собою, не вѣря своему слуху. У Іосифа до того забилось сердце, что онъ не могъ произнести ни слова. Тогда Лиліенфельдъ, спрятавъ платокъ подъ подушку, всталъ и отворилъ дверь. За дверью, дѣйствительно, стояла Анна съ Фридкой, которую она взяла съ собою, такъ какъ не знала, гдѣ живетъ Лиліенфельдъ, а между тѣмъ ей необходимо было видѣть Іосифа. Но, взглянувъ на Лиліенфельда, она въ испугѣ отступила назадъ, до того ее поразили его блѣдность и худоба. Лиліенфельдъ замѣтилъ ея испугъ и сдѣлалъ надъ собою усиліе, чтобы улыбнуться. Но эта улыбка еще болѣе исказила его худое лицо, а новый приступъ кашля помѣшалъ, ему говорить. Іосифъ сдѣлалъ знакъ Аннѣ, чтобы она не распрашивала Лиліенфельда, и когда они вскорѣ очутились на улицѣ, онъ ей разсказалъ все, что видѣлъ.

Анна пришла въ ужасъ и въ тоже время почувствовала, какъ что-то кольнуло ее въ сердце. Она забыла о томъ, зачѣмъ она искала Іосифа и что хотѣла ему сообщить. Передъ нею не переставало мелькать блѣдное, искаженное приступомъ кашля, лицо Лиліенфельда. — Неужели онъ такъ плохъ?

Іосифъ не могъ дать отвѣта на этотъ вопросъ, но у него, было какое-то предчувствіе, которое сильно удручало его.

— Нужно что нибудь предпринять, — сказала Анна, которая не могла мириться съ бездѣйствіемъ.

Іосифъ вполнѣ согласился съ мнѣніемъ Анны, и они рѣшили прежде всего перевести Лиліенфельда изъ душной и грязной каморки, въ которой онъ помѣщался. Лучше всего будетъ помѣстить его въ комнатѣ Іосифа. Она свѣтла и просторна. Его родители противъ этого ничего не будутъ имѣть, а самъ онъ перейдетъ въ кабинетъ отца. Этотъ планъ понравился Аннѣ, и она стала торопить Іосифа его исполненіемъ. Сама она сейчасъ отправится къ Ригелю и сообщитъ ему обо всемъ. Они разстались съ тѣмъ, чтобъ черезъ часъ снова увидѣться и передать другъ другу, что они успѣли сдѣлать. На этотъ разъ Іосифъ такъ и не узналъ, зачѣмъ приходила Анна и что она хотѣла ему сообщить.

XX.

Лиліенфельдъ на-отрѣзъ отказался отъ предложенія Іосифа. Напротивъ, онъ себя почувствовалъ настолько хорошо, что сталъ снова посѣщать классы и усердно заниматься. Второе полугодіе близилось уже къ концу, и нужно было серьезно подумать объ экзаменахъ, которые по слухамъ обѣщали быть строгими. Лиліенфельдъ всѣхъ удивлялъ своимъ радужнымъ настроеніемъ и свѣтлыми надеждами. Даже на крайнія тенденціи Делевскаго онъ пересталъ смотрѣть скептически и не разъ самъ принималъ участіе въ общихъ спорахъ о томъ, какъ лучше всего устроить будущее всего человѣчества. Чаще всего онъ проводилъ время у Ригеля. Его и раньше интересовала судьба «Надежды»; но теперь онъ съ особенной горячностью сталъ слѣдить за всѣмъ, что касалось жизни газеты, радовался ея успѣху, падалъ духомъ, когда та или другая статья не производила впечатлѣнія или истолковывалась въ ложномъ направленіи. Ему хотѣлось видѣть торжество идей Ригеля. Это воочію убѣдило бы всѣхъ его противниковъ, въ томъ числѣ и Іосифа. Онъ не могъ мириться даже теоретически съ мыслью о возможномъ исчезновеніи хотя бы въ отдаленномъ будущемъ его межепольцевъ и раствореніи ихъ въ этой громадной химической лабораторіи, которую проектировали Іосифъ и Делевскій. Онъ слишкомъ горячо любилъ своихъ межепольцевъ, онъ слишкомъ много выстрадалъ вмѣстѣ съ ними и за нихъ, чтобы допустить такую возможность. И онъ удивлялся тѣмъ, которые не сочувствовали или не хотѣли сочувствовать стремленіямъ Ригеля. Выходецъ изъ Meжеполя, носившій въ своемъ сердцѣ горячую любовь къ тѣмъ, надъ которыми тяготѣли грѣхи всего міра, онъ хотѣлъ и другимъ внушить свою любовь.

У Ригеля онъ иногда встрѣчать Анну. Эти встрѣчи, которыхъ онъ раньше избѣгалъ, теперь доставляли ему большое удовольствіе, и онъ даже искалъ ихъ. Его трогало вниманіе къ нему молодой дѣвушки, которая теперь была уже невѣстой другого, и онъ платилъ ей тайнымъ обожаніемъ. Съ Іосифомъ онъ никогда не говорилъ объ Аннѣ, и когда тотъ наводилъ о ней разговоръ, онъ старался прекратить его.

Разъ Іосифъ сообщилъ ему подъ большимъ секретомъ, что Анна не выйдетъ замужъ за своего жениха.

Это извѣстіе сильно взволновало Лиліенфельда. Въ немъ вдругъ пробудились прежнія подозрѣнія, и глухая ревность наполнила его сердце. Ничего подобнаго онъ прежде не испытывалъ.

— Почему? — спросилъ онъ, — стараясь подавить свое волненіе.

Іосифъ объяснилъ ему почему. Анна давно уже задумала поѣхать на курсы. Но родители никогда бы не дали своего согласія на это и насильно выдали бы ее замужъ. Теперь же, какъ невѣсту, всѣ ее оставили въ покоѣ, и она имѣетъ возможность все подготовить къ отъѣзду.

— Но это не честно, — вырвалось у Лиліенфельда.

— А лишить свободы человѣка и заставить его поступить сообразно съ отжившими традиціями — честно? — съ горячностью возразилъ Іосифъ.

Лиліенфельдъ не нашелъ что отвѣчать, и разговоръ у нихъ на этомъ прекратился. На другой день Лиліенфельдъ не явился въ классъ, и Іосифъ прямо изъ гимназіи зашелъ его провѣдать. Онъ засталъ его почти умирающимъ. Сильное кровоизліяніе до того ослабило его, что онъ едва былъ въ состояніи говорить и двигаться. Онъ, впрочемъ, скрылъ это отъ Іосифа, сообщилъ ему только, что у него опять былъ приступъ. Іосифъ сталъ настаивать, чтобы онъ переѣхалъ къ нему, но Лиліенфельдъ и на этотъ разъ отказался.

— Ты этимъ огорчишь Анну, — сказалъ Іосифъ. — Ты знаешь, какое она участіе принимаетъ въ тебѣ…

Глаза Лиліенфельда сверкнули лихорадочнымъ блескомъ. На минуту, казалось, вернулось къ нему его желаніе выздоровѣть и пользоваться жизнью. Но потомъ на него напало какое-то мрачное недовѣріе, и онъ не безъ горечи сказалъ:

— Я еще вовсе не такъ плохъ, чтобы принимать особая мѣры. Завтра я буду здоровъ…

И онъ снова заговорилъ объ экзаменахъ, которые не выходили у него изъ головы. Онъ ждалъ Делевскаго, который обѣщалъ ему принести взятые имъ у него учебники, и его отсутствіе стало его тревожить.

— Хочешь, я схожу къ нему… мнѣ все равно нужно съ нимъ повидаться, — предложилъ Іосифъ.

Но въ это время явился Делевскій. Онъ былъ въ духѣ, такъ какъ онъ только что получилъ письмо съ самыми подробными свѣдѣніями о курсахъ.

— Теперь никакихъ препятствій больше не предвидится и все зависитъ отъ мужества и рѣшимости самой Анны…

Слова Делевскаго непріятно подѣйствовали на Лиліенфельда. Значитъ для него не тайна, что Анна только фиктивно сдѣлалась невѣстой. Почему же они отъ него скрывали это такъ долго? Неужели они ему не довѣряли, или сама Анна не велѣла ему сказать объ этомъ… Его охватило непріятное ощущеніе досады и горечи. Онъ чувствовалъ себя побѣжденнымъ, и это еще ухудшало его душевное состояніе. Предъ нимъ стояли двое его товарищей, почти еще мальчики, полные жизни и надежды. Будущее, конечно, имъ принадлежитъ, и они все побѣдятъ. А онъ… Онъ немного приподнялся съ своего мѣста. Его душилъ кошмаръ; ему тяжело было дышать, какъ будто въ комнатѣ совсѣмъ не было воздуха. Онъ еще больше поблѣднѣлъ, и холодный потъ выступилъ у него на тѣлѣ. Неужели уже конецъ?.. Въ отчаяніи онъ протянулъ руки впередъ.

Делевскій, спорившій въ это время о чемъ-то съ Іосифомъ, первый замѣтилъ движеніе Лиліенфельда и подбѣжалъ къ нему.

— Что съ тобой, дружище…

Нѣсколько мгновеній Лиліенфельдъ точно въ оцѣпенѣніи смотрѣлъ на него и на Іосифа. Лицо его было блѣдно, губы посинѣли, глаза выкатились и застыли какъ у мертвеца. Когда приступъ наконецъ прошелъ, и кашель смѣнился глубокимъ вздохомъ, Лиліенфельдъ сдѣлалъ знакъ Іосифу, чтобы онъ нагнулся къ нему.

— Послушай, — сказалъ онъ едва слышно, — свези меня въ еврейскую больницу. Вчера бы я еще самъ могъ это сдѣлать и даже думалъ объ этомъ, но все откладывалъ…

Іосифъ и Делевскій переглянулись.

— Охота тебѣ въ больницу, — сказалъ Іосифъ, — ты вовсе не такъ плохъ. Ты лучше переѣзжай ко мнѣ…

— Само собой понятно, — подтвердилъ Делевскій. — Іосифъ живетъ въ хоромахъ, а тебѣ въ настоящую минуту именно нужны свѣтлыя и чистыя хоромы. Въ этомъ вся теперь суть… Что тебѣ въ этой больницѣ.

— Нѣтъ, — проговорилъ Лиліенфельдъ со своей обычной лаконичностью. Спустя минуту онъ тихо прибавилъ:

— Если вы не хотите огорчить меня, сдѣлайте такъ, какъ я васъ прошу.

Въ этотъ же день Іосифъ и Делевскій свезли Лиліенфельда въ еврейскую больницу и оставались тамъ до тѣхъ поръ, пока его не устроили въ одной изъ палатъ для хроническихъ больныхъ. Специфическій воздухъ больницы, жалкій видъ больныхъ, рядъ коекъ съ черными табличками произвели на Іосифа удручающее впечатлѣніе. Онъ никогда не видалъ ничего подобнаго и ему все мерещились блѣдныя лица больныхъ и чудились стоны умирающихъ. Ему не вѣрилось, чтобы его товарищъ умеръ, но у него было какое-то тайное предчувствіе. Ни Іосифъ, ни Делевскій не спрашивали, почему Лиліенфельдъ настоялъ на томъ, чтобы его помѣстили въ еврейской больницѣ, не смотря на то, что она во многомъ уступала городской. Они это находили почему-то вполнѣ естественнымъ, и ни у одного изъ нихъ не вырвалось слова протеста. Былъ ли это инстинктивный страхъ, навѣянный на нихъ зрѣлищемъ смерти, или въ душѣ каждаго изъ нихъ зашевелилось привитое ему въ дѣтствѣ религіозное чувство? Іосифъ всегда гордился своимъ совершеннымъ индифферентизмомъ въ религіознымъ вопросамъ. Тѣ обрывки религіозныхъ понятій, которыя ему въ раннемъ дѣтствѣ старалась внушать бабушка Бина, не только не находили въ душѣ Іосифа достаточной почвы для своего дальнѣйшаго развитія, но и никто не старался даже объ этомъ. Уже въ Межеполѣ Іосифъ вступалъ въ дебаты съ бабушкой Биной, побивая ее на каждомъ шагу тѣмъ страшнымъ оружіемъ отрицанія, которымъ онъ успѣлъ вооружиться въ школѣ. Съ переѣздомъ въ К* условія для развитія въ немъ индифферентизма стали еще болѣе благопріятными, и Іосифъ не даромъ въ спорахъ съ родителями часто повторялъ: какой я еврей, что во мнѣ еврейскаго?.. Въ то время идея національности не понималась еще такъ узко какъ теперь, и Іосифъ, стремясь подъ вліяніемъ господствовавшихъ теченій, выработать въ себѣ человѣка или общечеловѣка, могъ смѣло сказать, что онъ прямо и прогрессивно идетъ къ цѣли… Тѣмъ не менѣе, возвращаясь домой изъ больницы и думая объ участи своего товарища, онъ не могъ почему-то отрѣшиться отъ разныхъ вопросовъ, которые его давно уже не занимали. Предчувствіе о смерти вызвало въ его умѣ цѣлую цѣпь мыслей и вопросовъ о таинственной сторонѣ человѣческаго бытія. Постепенно въ душѣ Іосифа всплывали его дѣтскія представленія о Богѣ, о небѣ, о раѣ, тѣ представленія, которыя были общимъ достояніемъ всѣхъ межепольцевъ и которыя служили главнымъ стимуломъ ихъ духовной жизни, были источникомъ ихъ радостей, печалей, упованій… Эти представленія воспитали въ бабушкѣ Бинѣ такое любящее, отзывчивое сердце, а бабушку Инду заставляли всю свою долгую жизнь отдать на служеніе межепольцамъ. Но Іосифа эти представленія не удовлетворяли. Онъ искалъ въ нихъ разумныхъ началъ, твердой логики, очевидности… но ничего не находилъ, и чѣмъ больше онъ думалъ, тѣмъ сильнѣе путались его мысли, тѣмъ безотраднѣе становилось у него на душѣ.

— Неужели Лиліенфельдъ умретъ? — мысленно спрашивалъ онъ себя. — Что же тогда будетъ съ нимъ?

Въ эту ночь Іосифъ не сомкнулъ глазъ и долго и тихо плакалъ, самъ не зная отчего и удовлетворяя лишь своей внутренней естественной потребности…

XXI.

Лиліенфельдъ не только не думалъ о смерти, но теперь охотнѣе, чѣмъ раньше, строилъ планы будущаго. Въ первые дни пребыванія въ больницѣ онъ себя сталъ чувствовать лучше, и это облегченіе породило въ немъ то блаженное состояніе, которое такъ часто облегчаетъ чахоточнымъ переходъ отъ жизни къ смерти. Лиліенфельдъ даже сталъ разговорчивымъ и съ удовольствіемъ говорилъ о своемъ прошломъ, приноравливая его къ будущему. Іосифъ и Делевскій посѣщали его по нѣскольку разъ въ день. Первый никакъ не могъ отдѣлаться отъ преслѣдовавшихъ его вопросовъ и подъ вліяніемъ переживаемаго даже сильно измѣнился въ лицѣ. Делевскій смотрѣлъ на вещи проще и, какъ всегда, даже бравировалъ своимъ отрицаніемъ всего. Но минутами онъ задумывался, глядя на смертельно блѣдное лицо Лидіенфедьда, на которомъ блуждала неземная улыбка… Онъ не зналъ о происхожденіи Лиліенфельда, о тѣхъ жестокихъ лишеніяхъ и почти непреоборимыхъ препятствіяхъ, какія пришлось преодолѣть ему для того, чтобы попасть въ гимназію. Самъ Делевскій любилъ разсказывать о своихъ юношескихъ невзгодахъ, о своихъ ссорахъ съ родителями, грубыми и жестокими крѣпостниками, о томъ, какъ онъ отказался отъ изъ помощи, не желая пользоваться награбленными деньгами. Въ этомъ было много героизма и этимъ онъ былъ обязанъ своимъ вліяніемъ на товарищей. Но героизмъ Лиліенфельда, его стойкость, выдержанность, терпѣніе и страстная вѣра въ лучшее будущее произвели на Делевскаго глубокое впечатлѣніе. Во время одного изъ такихъ разсказовъ онъ взялъ руку Лиліенфельда и крѣпко пожалъ ее.

Это была высшая мѣра уваженія, какую Делевскій могъ оказать.

Но блаженный періодъ прошелъ и смѣнился рѣзкимъ ухудшеніемъ. Смерть быстро приближалась къ Лиліенфельду. Временами онъ забывался и сталъ терять сознаніе. Тогда онъ говорилъ о Межеполѣ, о Іейкевѣ, о школѣ… Иногда онъ произносилъ безсвязныя слова, путалъ имена и время… Имя Анны все чаще и чаще стало срываться съ языка Лиліенфельда… Когда онъ приходилъ въ себя, онъ пугливо озирался кругомъ, какъ будто искалъ кого-то, но, не находя, онъ впадалъ въ глубокое отчаяніе.

Разъ Іосифъ, уловивъ удобный моментъ, сказалъ ему, что Анна хочетъ навѣстить его. Лиліенфельдъ весь просіялъ, глаза его широко раскрылись и заблистали…

— Анна придетъ сюда…-- вырвалось у него. Но тутъ-же онъ тихо прибавилъ: — нѣтъ, не надо. Когда я встану съ постели, тогда я самъ пойду въ ней…

Іосифъ передалъ Аннѣ слова Лиліенфельда и совѣтовалъ ей не ходить. Но Анна не могла побороть въ себѣ вспыхнувшее въ ней желаніе видѣть Лиліенфельда. Лиліенфельдъ любилъ ее, и она его не только отвергла, но не сказала ему ни одного слова утѣшенія. Анну грызло внутреннее раскаяніе и вмѣстѣ съ тѣмъ, незамѣтно для нея самой, ее охватило какое-то болѣзненно-страстное чувство… Это была не любовь и не жалость къ умирающему, это было нѣчто своеобразное, непонятное для здороваго человѣка, но въ то же время реальное, живое и сладострастное… Анна объявила Іосифу, что непремѣнно хочетъ идти къ Лиліенфельду и просила его сопровождать ее. Когда она вошла въ палату, Лиліенфелѣдъ былъ въ агоніи. Онъ тихо лепеталъ что-то; но въ этомъ лепетѣ можно было еще раэобрать имя Анны. Это имя было послѣднимъ словомъ, вырвавшимся изъ похолодѣвшихъ устъ гимназиста. Лиліенфелѣдъ умеръ, не зная, что въ эту минуту у его постели рыдала Анна, охваченная тѣмъ очищеннымъ отъ земныхъ страстей чувствомъ, какое проникаетъ въ сердце человѣка только въ рѣдкія минуты, когда существо его сливается съ существомъ высшимъ…

XXII.

Смерть Лиліенфельда сильно повліяла на Іосифа. То внутреннее броженіе, которое началось у него со дня поступленія Лиліенфельда въ больницу, продолжалось и теперь. Оно еще усилилось съ появленіемъ въ «Надеждѣ» тепло написанной статьи, посвященной памяти покойнаго гимназиста. Изъ этой статьи онъ впервые узналъ, что очеркъ «Мамзеръ» посвященный А. Л., принадлежалъ перу Лиліенфельда. Для Іосифа теперь было ясно, кому посвященъ очеркъ и какое чувство двигало въ это время Лиліенфельдомъ. Но не это его занимало теперь. Онъ читалъ и перечитывалъ этотъ коротенькій очеркъ, и чѣмъ больше онъ вдумывался въ него, тѣмъ ярче выступалъ предъ нимъ образъ несчастнаго юноши, въ лицѣ котораго Лиліенфелѣдъ воплотилъ свой многострадательный народъ. Этотъ очеркъ былъ написанъ кровью и словами, и Іосифъ это чувствовалъ. Межеполь и межепольцы представились ему теперь совершенно въ иномъ свѣтѣ. Старая Инда была теперь для него не просто старушка, помогавшая бѣднымъ своего мѣстечка, а воплощеніе народной идеи, одной изъ лучшихъ чертъ народнаго характера. Въ бабушкѣ Бинѣ Іосифъ находилъ идеалъ семейной добродѣтели и любви. Іейкевъ, Лейбеле, Хаимъ-Шимонъ и цѣлый рядъ другихъ межепольцевъ занимали умъ Іосифа и находили въ немъ, если не безпристрастную, то во всякомъ случаѣ лучшую оцѣнку чѣмъ прежде. Даже Вельвеле-покойникъ, единственный человѣкъ, котораго Іосифъ боялся и ненавидѣлъ, и тотъ теперь находилъ нѣкоторое сочувствіе въ его сердцѣ. Думая о межепольцахъ, Іосифъ не могъ въ тоже время не думать и о томъ грозномъ и величественномъ Богѣ, безъ котораго нельзя себѣ представить ни одного межепольца и который живетъ въ сердцѣ каждаго изъ нихъ. Провожая бабушку Бину по субботамъ и праздникамъ въ межепольскую синагогу, Іосифъ всегда испытывалъ благоговѣйный страхъ, и его дѣтская фантазія рисовала ему что-то грандіозное, недоступное, но вмѣстѣ съ тѣмъ безконечно доброе, чистое и справедливое… Ни тогда, ни послѣ онъ даже на мгновеніе не могъ себѣ представить то существо, предъ которымъ такъ трепетали и которое такъ безгранично любили межепольцы. Но тѣ чистыя начала добра, любви и справедливости, которыя бабушка Бина выставляла ему какъ неотъемлемую принадлежность Іеговы, остались въ его душѣ, и, думая теперь о Богѣ межепольцевъ, онъ чувствовалъ какъ у него зашевелились и росли эти чувства. Незамѣтно для самого себя, Іосифъ изъ атеиста сдѣлался вѣрующимъ. По цѣлымъ часамъ онъ просиживалъ у себя въ комнатѣ, мечтая о Богѣ и стараясь проникнуть въ тайны бытія. Это была непосильная работа, которая истомила Іосифа и доводила его до экзальтаціи. Стараясь уловить непонятное, онъ волновался, напрягалъ свои нервы до высшихъ предѣловъ и кончалъ истерическими рыданіями. Онъ хотѣлъ вѣрить и искалъ вѣры, но это ему не удавалось, и онъ замѣнялъ ее философскими разсужденіями и насилованіемъ своей фантазіи. Нѣсколько разъ онъ пробовалъ молиться, но молитва ему не давалась, такъ какъ онъ забылъ все то, что онъ въ дѣтствѣ зналъ, я не понималъ значенія прочитаннаго. Онъ даже съ трудомъ теперь читалъ текстъ. Со времени переселенія изъ Межеполя, Іосифъ никогда не посѣщалъ синагоги и родители къ этому его не принуждали. Они сами были очень индифферентны къ религіознымъ обрядностямъ и въ своей индифферентности видѣли даже нѣкоторый шикъ. Теперь Іосифа возмущало такое отношеніе. Нѣсколько разъ онъ заговаривалъ объ этомъ въ родителями, но, получая вмѣсто серьезнаго отвѣта, насмѣшки и шутки, пересталъ говорить объ этомъ и еще больше замкнулся въ себя. Въ одинъ изъ праздниковъ, Іосифъ, къ величайшему удивленію всѣхъ, отправился въ синагогу и нѣсколько часовъ простоялъ тамъ въ какомъ то религіозномъ экстазѣ, взывая къ Высшей Силѣ и стараясь постичь ее. Мысленно онъ былъ не здѣсь, въ этой красивой синагогѣ, гдѣ чинно сидѣли хорошо одѣтые господа съ сытыми и довольными лицами и лѣниво перелистывали свои молитвенники или бесѣдовали со своими сосѣдями въ то время, когда канторъ вытягивалъ свои вычурныя рулады. Онъ былъ въ Межеполѣ среди волнующейся и плачущей толпы, среди истерическихъ вздоховъ, страстныхъ тѣлодвиженій, блѣднаго мерцанія безчисленныхъ восковыхъ свѣчей, въ атмосферѣ, пропитанной стонами и словами. Эти блѣдные, похожіе на тѣни, люди, съ воспаленными отъ словъ глазами и пересохшими отъ жажды губами, трогали сердце Іосифа и вызвали въ немъ благоговѣйную дрожь. Чего хотятъ эти люди и о чемъ они плачутъ? А онъ то самъ чего хочетъ и отчего онъ плачетъ? Когда чадъ религіозной экзальтаціи проходилъ, и Іосифъ, вмѣсто воображаемыхъ межепольцевъ, опять видѣлъ себя окруженнымъ этими чинными господами, въ его сердцѣ что то обрывалось, и онъ чувствовалъ глубокую пустоту. Тутъ никто не плачетъ.. Да и въ самомъ дѣлѣ — зачѣмъ имъ плакать? задавалъ себѣ вопросъ Іосифъ. Этотъ вопросъ породилъ въ немъ другой. Если имъ не зачѣмъ плакать, то зачѣмъ имъ ходить сюда… Что ихъ связываетъ съ этимъ домомъ, что ихъ влечетъ сюда? Іосифъ снова погружался въ свой внутренній міръ, искалъ ту абсолютную вѣру, которая исключаетъ всякіе вопросы, но вмѣсто нея наталкивался на новые вопросы. Чего въ сущности добиваются всѣ эти люди, и чего они хотятъ? Этотъ вопросъ, предъ которымъ онъ сталъ, какъ передъ загадочныхъ сфинксомъ, явился у него въ первый разъ и ошеломилъ его. Онъ рѣдко думахъ о межепольцахъ, и если думалъ, то никогда ему въ голову не приходили подобные вопросы. Передъ нимъ вдругъ открылся цѣлый невѣдомый міръ вопросовъ, разрѣшеніе которыхъ были ему не только не по силамъ, но онъ даже не зналъ, какъ за нихъ взяться. Эта бездна вопросовъ, требующихъ отвѣта, заставила его снова обратиться къ тѣмъ, которые до сихъ поръ разрѣшали ему всѣ его сомнѣнія. Тамъ не было ни одного изъ тѣхъ вопросовъ, какіе теперь его такъ осаждали. Тамъ не было ни межепольцевъ, ни грознаго Бога, ни страшнаго ада. Тамъ были люди, и только люди. Это смущало и поражало Іосифа, но вмѣстѣ съ тѣмъ, подобно цѣлительному бальзаму, дѣйствовало на больную душу, успокаивало его экзальтированное воображеніе.

Вскорѣ наступили выпускные экзамены, и Іосифу некогда было думать о разныхъ отвлеченныхъ вопросахъ, которые силой обстоятельствъ отошли на задній планъ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I.

Былъ конецъ мая. Въ гимназическомъ саду цвѣла сирень и распускалась акація. Высокіе и стройные тополи сверкали своей свѣжею душистою листвой и верхушки ихъ еле дрожали въ прозрачномъ воздухѣ. Кругомъ весело чирикали воробьи, заливались жаворонки, жужжали своими крыльями майскіе жуки. Солнце уже было высоко и въ его серебристыхъ лучахъ, которые падали широкими пучками на деревья, тропинки, круглыя башенки гимназическаго зданья, купались миріады мошекъ и согрѣвали свои пестрыя крылья бабочки. Чувствовалась нѣга и дыханіе молодой жизни. Но нигдѣ на гимназическомъ дворѣ не видно было ни одного живого существа, ни одной дѣтской головки. Хотя двери гимназическаго зданія были настежь открыты, но туда никто не входилъ и оттуда никто не выходилъ. Въ швейцарской было пусто, въ длинныхъ и полутемныхъ корридорахъ стояла гробовая тишина. Все зданіе точно вымерло. Только въ самой глубинѣ корридора, въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ узенькая дверь вела въ одну Изъ башенокъ, копошилась какая то фигура. Это былъ старикъ Михаилъ, прилаживавшій языкъ къ ручному колоколу. Онъ былъ недоволенъ и хмурился. По его соображеніямъ, экзамены должны были давно уже кончаться. Нельзя же въ самомъ дѣлѣ мучить барчуковъ. И его дрожащая отъ частыхъ выпивокъ рука невольно тянулась къ завѣтному колоколу. Стоитъ ему только зашевелить языкомъ и всему конецъ, и всѣ школяры вмигъ разбѣгутся изъ душныхъ классовъ. Но именно это сознаніе своего могущества удерживало его отъ шевеленія языкомъ колокола, и онъ только потихоньку дразнилъ его.

— А, чуръ ихъ — думалъ онъ про себя. — Пускай посидятъ, имъ же хуже.

Кого онъ при этомъ подразумѣвалъ, барчуковъ гимназистовъ или ихъ мучителей учителей, неизвѣстно, но во всякомъ случаѣ въ эту минуту и тѣ и другіе одинаково томились въ душныхъ классахъ. Учителя сонно зѣвали, слушая отвѣты учениковъ, ученики волновались, шептались между собой, не впопадъ отвѣчали. Былъ послѣдній экзаменъ и всѣ устали отъ продолжительнаго и непрерывнаго напряженія, отъ экзаменаціонной лихорадки. Кто шелъ хорошо до сихъ поръ, тотъ уже не боялся и послѣдняго экзамена; кто срѣзался раньше, тому было все равно; и тѣ и другіе отвѣчали вяло, монотонно, какъ бы нехотя. Въ низшихъ классахъ дѣти просто изнывали и тоскливо поглядывали на зеленѣющій садъ, на безоблачное небо. Въ высшихъ классахъ гимназисты держались бодрѣе, но и тѣхъ тянуло на свѣжій воздухъ, на просторъ, и это чувствовали даже выпускные, хотя у нихъ экзаменъ былъ обставленъ торжественно, въ большомъ залѣ, гдѣ за большимъ столомъ, покрытымъ зеленымъ сукномъ, сидѣли экзаменаторы и ихъ ассистенты. Но и эта торжественность ни къ чему не вела, и всѣ ждали только сигнала, чтобы разбѣжаться. Іосифъ и Делевскій давно уже сдали свои устные и письменные отвѣты и теперь, усталые, сидѣли на своихъ мѣстахъ, машинально слѣдя за отвѣтами своихъ товарищей. Это ихъ нисколько не занимало, но они это дѣлали по инерціи, тѣмъ болѣе, что усталый мозгъ ихъ не былъ способенъ ни къ чему другому. Ихъ даже не радовало благополучное окончаніе экзаменовъ, то именно, къ чему они такъ долго и упорно стремились и что составляло ихъ завѣтную мечту. Очевидно, этотъ душный залъ съ торжественной обстановкой и серьезными лицами экзаменаторовъ парализовалъ всякую радость и всякое душевное движеніе. Вниманіе Іосифа все еще поддерживалось отвѣтами товарищей и придирчивыми вопросами учителей. Но вотъ и это кончилось, и въ залѣ водворилась томительная тишина, прерываемая лишь шушуканіемъ учениковъ и короткими зѣвками учителей. Вдругъ гдѣ то, точно изъ другого міра, раздалось легкое нерѣшительное дребезжаніе, превратившееся вскорѣ въ сильный и оглушительный звонъ. Въ одно мгновеніе всѣ были на ногахъ. Въ классахъ поднялся невообразимый шумъ и топотъ сотенъ ногъ, бѣгущихъ, скачущихъ, прыгающихъ. Столы, скамьи, доски летѣли въ сторону, двери съ шумомъ распахивались и сквозь нихъ, точно сквозь прорвавшуюся плотину, выбѣгали живыя волны дѣтскихъ и юношескихъ головъ, безъ удержу стремившихся къ жизни, въ свободѣ. За учениками бѣжали учителя, надзиратели, инспекторъ.

Всѣ были довольны и счастливы, даже тѣ, которые провалились и не перешли въ слѣдующій классъ.

Гимназическіе сторожа поздравляли счастливцевъ и утѣшали неудачниковъ. Позже всѣхъ изъ класса вышли Іосифъ и Делевскій.

Старый Михаилъ, подстерегавшій Іосифа внизу въ швейцарской, выбѣжалъ имъ на встрѣчу и поздравилъ «съ счастливымъ окончаніемъ».

Іосифъ сунулъ ему рублевую бумажку.

— И васъ, панычъ, съ окончаніемъ, — обратился Михаилъ къ Делевскому.

— Почему ты думаешь старина, что я кончилъ?

— Ну, панычъ, стараго Михаила не обманешь, по лицу видно.

— Въ самомъ дѣлѣ? — Делевскій нахмурился, хотя и онъ былъ счастливъ и доволенъ благополучнымъ окончаніемъ, но ему не нравилось, что лицо его выдаетъ его внутреннее настроеніе. Ему самому казалось, что онъ равнодушенъ ко всѣмъ этимъ глупостямъ, и что если онъ согласился продѣлать эту комедію съ экзаменомъ, то по совсѣмъ другимъ соображеніямъ. Ему также не понравилось, что Іосифъ подарилъ Михаилу рублевку.

— Чего ради ты такъ расщедрился, — сказалъ онъ, когда они вышли на гимназическій дворъ.

— Какъ, чего ради, — изумился Іосифъ. — Но развѣ этотъ день…

— Такой же пошлый какъ и всѣ.

Делевскій зло улыбнулся, въ душѣ довольный тѣмъ, что ему удалось побѣдить себя и принять обычный свой тонъ недовольнаго человѣка. Они медленно подвигались къ выходу какъ люди, которые не спѣшатъ. Іосифъ не отвѣчалъ на послѣднее замѣчаніе Делевскаго. Ему теперь самому казалось, что радость его неумѣстна, что радоваться нечему, что ничего такого не произошло, что міръ остался по прежнему такимъ же, какъ и былъ, и что его гимназическій дипломъ ничего новаго и хорошаго не внесъ въ этотъ громадный океанъ, который назывался жизнью и которой тяготятся милліоны несчастныхъ. Однако, эти невеселыя соображенія не могли побѣдить въ немъ тѣхъ сильныхъ и жизнерадостныхъ ощущеній, какими было переполнено его сердце.

— Послушай, Делевскій, нельзя такъ смотрѣть, какъ ты смотришь, — вдругъ сказалъ Іосифъ.

— Почему же? — удивился Делевскій.

— Почему? — потому что — мы вотъ съ тобой знаемъ же, что есть что нибудь лучшее.

— Ну.

— Знаемъ; иначе, зачѣмъ бы намъ въ самомъ дѣлѣ стремиться впередъ къ дѣятельности.

— Знать то мы знаемъ, да что же съ того.

— А если знаемъ, то постараемся и другихъ научить тому, что сами знаемъ. Подумай только, что намъ предстоитъ.

— Что мнѣ предстоитъ, я знаю, — какимъ то пророческимъ тономъ произнесъ Делевскій; — но ты, Іосифъ.

— Мнѣ кажется, что я тебѣ не подавалъ никакого повода сомнѣваться во мнѣ, — съ упрекомъ проговорилъ Іосифъ.

Делевскій протянулъ ему руку.

— Ну, не сердись, Іосифъ, ты, вѣдь, знаешь, что я это не по злобѣ сказалъ. Я хотѣлъ давно уже съ тобой поговорить, но все, откладывалъ. Ты вѣдь знаешь, что званныхъ много, а избранныхъ мало. Сколько насъ, товарищей, а что въ нихъ толку; Это будущіе чиновники, дѣльцы, кулаки, все что хочешь, только не люди, не тѣ, какіе намъ нужны, понимаешь. Я еще много надѣялся на Лиліенфельда, хотя онъ черезчуръ узко смотрѣлъ на вещи и не могъ освободиться отъ своихъ національныхъ предразсудковъ. Знаешь, я даже думаю, что Лжліенфельдъ во время умеръ. Онъ бы служилъ большимъ тормазомъ для насъ.

— Не думаю, — замѣтилъ Іосифъ.

— А я убѣжденъ въ этомъ. Впрочемъ не въ этомъ дѣло. Лиліенфельда все равно нѣтъ — и намъ слѣдуетъ сплотиться тѣснѣе.

Разговаривая, они не замѣтно вошли въ садъ и усѣлись на ближайшей скамейкѣ. Делевскій продолжалъ развивать свои мысли. Онъ никогда еще не былъ такъ откровененъ, какъ теперь. Онъ говорилъ горячо и съ увлеченіемъ; онъ раскрывалъ предъ Іосифомъ всю свою душу, всѣ свои самыя завѣтные мечты и планы, онъ рисовалъ картины будущаго, не жалѣя красокъ. Міръ долженъ быть обновленъ, старый міръ никуда не годится. Нельзя жить такъ, какъ люди до сихъ поръ жили. Будущій міръ долженъ быть основанъ на вѣрныхъ законахъ истины и добра. Всѣ люди должны составлять одну семью. Въ будущемъ обществѣ не должно быть ни бѣдныхъ, ни богатыхъ, ни господъ ни рабовъ; національности исчезнутъ, останутся люди, которые будутъ жить во имя вѣчной правды. И это все будетъ. Делевскій все болѣе и болѣе увлекался. Онъ входилъ въ подробности, объяснялъ какъ это все свершится и какъ они въ концѣ концовъ восторжествуютъ.

Іосифъ слушалъ, охваченный нервной дрожью. Хотя онъ все это зналъ, и Делевскій ничего новаго не прибавилъ къ тому, что онъ самъ зналъ, но все это теперь казалось ему новымъ, заманчивымъ, чѣмъ то вродѣ откровенія свыше. Чудныя картины, созданныя воображеніемъ Делевскаго, сливались съ яркими тонами майскаго неба. На нихъ лились горячія полосы свѣтлыхъ серебристыхъ лучей, а цвѣтущая сирень и акація обдавала ихъ своимъ нѣжнымъ тонкимъ ароматомъ. И Іосифъ и Делевскій давно уже молчали, прислушиваясь къ щебетанію жаворонковъ. Они теперь оба были счастливы и довольны и упивались созданной ими же иллюзіей. Наконецъ, Іосифъ заторопился. Онъ вспомнилъ, что его ждутъ дома и что его отсутствіе можетъ встревожить родителей. Онъ наскоро попрощался съ Делевскимъ, условившись съ нимъ насчетъ завтрашняго дня.

Іосифъ бѣжалъ домой вдвойнѣ счастливый. Объясненіе съ Делевскимъ было какъ нельзя болѣе кстати. Помимо общихъ вопросовъ, у него были свои личные, о которыхъ онъ никогда ни съ кѣмъ не говорилъ и которые причиняли ему не мало внутреннихъ тревогъ. Больше всего его тяготило его изолированное положеніе, которое онъ занималъ среди товарищей. Какъ ни дружно жили между собой товарищи, но національная рознь все таки отъ времени до времени давала себя чувствовать, а иногда выражалась даже въ сильныхъ вспышкахъ. Іосифъ не носилъ въ своемъ сердцѣ никакой вражды ни къ кому, но подъ вліяніемъ этихъ вспышекъ и въ его душѣ поднимались такія струйки, о существованіи которыхъ онъ и на подозрѣвалъ. Тогда онъ начиналъ сомнѣваться въ дѣйствительной возможности существованія такихъ отношеній между людьми, о которыхъ говорится въ умныхъ книжкахъ и о чемъ онъ самъ такъ мечталъ. Въ такія минуты онъ ненавидѣлъ всѣхъ, не исключая и себя, какъ неспособнаго отрѣшиться отъ расового и національнаго эгоизма, какъ жалкаго раба установившихся предразсудковъ. Онъ чувствовалъ, что поступаетъ нехорошо, отвѣчая на ненависть ненавистью. Но иначе онъ не въ силахъ былъ поступать. Когда онъ сталъ старше, ненормальныя отношенія между разными группами людей, въ особенности принадлежавшими къ разнымъ національностямъ, стали его еще больше занимать. Подъ внѣшней оболочкой пріязни и дружбы Іосифу не трудно было замѣтить глубокую отчужденность, которая не разъ заставляла его задумываться. Неужели это такъ должно быть и всегда будетъ? Его тяготѣніе къ Делевскому и его теоріямъ имѣло своимъ основаніемъ желаніе уничтожить эту отчужденность, разрушить клѣтки, въ которыя засѣли люди, и выпуститъ этихъ послѣднихъ на свободу. И Іосифъ и Делевскій желали одного и того же, хотя они исходили изъ разныхъ соображеній. Но въ концѣ концовъ результатъ долженъ былъ получиться одинъ и тотъ же.

Іосифа давно уже ждали. Кромѣ родителей, тутъ были Ригель съ женой и Анна. Они пришли его поздравить со счастливымъ окончаніемъ. Іосифъ неохотно принималъ поздравленія, увѣряя, что ничего такого не произошло съ нимъ, чтобы его нужно было поздравлять.

— Погодите, я васъ накажу за вашу нелишнюю скромность, — весело сказалъ Ригель. — Въ слѣдующемъ выпускѣ моей «Надежды» будетъ напечатано, что Іосифъ Межепольскій окончилъ съ золотой медалью… А…

Іосифъ сконфузился и покраснѣлъ, а на лицѣ Дувида появилась довольная улыбка.

— Что же, это недурно…

— Не дурно, вы говорите… Хотѣлъ бы я видѣть того, кто бы осмѣлился сказать, что это дурно. Вы понимаете, что это значитъ… Іосифъ въ классѣ одинъ, а ихъ тамъ сколько. И онъ получилъ золотую медаль. Ну, теперь видите, Что я правъ, когда я въ каждой строкѣ своей «Надежды» кричу: учитесь, учитесь, это ваше спасенье.

Ригель говорилъ отрывисто и скоро, точно онъ боялся, что кто нибудь предупредитъ его и скажетъ то, что онъ хотѣлъ сказать. Отъ волненія онъ даже раскраснѣлся и отчаянно жестикулировалъ.

— Ну понятно… я вѣдь тоже…-- съ прежней довольной улыбкой замѣтилъ Дувидъ.

— Нѣтъ не то, совсѣмъ не то… Вы иначе понимаете это, а я иначе. Въ томъ то вся разница…-- продолжалъ горячиться Ригель. — Я ставлю образованіе на одну доску съ пищей и воздухомъ. Не можемъ мы обойтись безъ воздуха, задохнемся мы въ безвоздушномъ пространствѣ; точно также мы задохнемся, если образованіе не разольется широкой волной и не охватитъ всю нашу массу. Вы не понимаете, что значить образованіе и что оно намъ нужнѣе, чѣмъ кому бы то ни было.

— Конечно Ригель правъ, — замѣтила Хая такимъ тономъ, какъ будто кто нибудь оспаривалъ основную мысль Ригеля.

Бейла кивкомъ головы показала, что она вполнѣ солидарна съ Хаей, а слѣдовательно, и со своимъ мужемъ, между тѣмъ какъ Анна молча и внимательно слѣдила за разговоромъ и въ то же время наблюдала за Іосифомъ, который какъ то безучастно прислушивался ко всему, что происходило вокругъ него, какъ будто это вовсе его не касалось и ему никакого дѣла не было до всего этого. Онъ еще всецѣло былъ подъ впечатлѣніемъ своего объясненія съ Делевскимъ, и изліянія Ригеля казались ему дѣтской болтовней. Этотъ человѣкъ хочетъ взять крѣпость лишь однимъ барабаннымъ боемъ, — думалъ онъ. Ну, пусть его. И, уловивъ устремленный на него взглядъ Анны, улыбнулся ей. Онъ уже давно не видался съ ней. Занятый экзаменами онъ не могъ удѣлить ни минуты, чтобы поговорить съ ней, хотя Анна аккуратно приходила каждый день къ нимъ, чтобы заниматься съ Фридкой. — Вѣроятно много новаго есть, — подумалъ онъ, вторично уловивъ взглядъ Анны.

Онъ не ошибся. Какъ только мущины удалились въ кабинетъ, а Хая увела Бейлу къ себѣ, чтобы показать ей фасонъ новой шляпки, Анна быстро подошла къ нему.

— Вы знаете, Іосифъ, что черезъ мѣсяцъ назначена моя свадьба…

— Что вы…-- испуганно проговорилъ Іосифъ. — Вѣдь раньше было условлено…

— А теперь все измѣнилось. Отецъ рѣшительно заявилъ мнѣ. Мнѣ уже и приданое шьютъ…

Іосифъ растерялся. Онъ продолжалъ смотрѣть на Анну, не зная, какъ принять это извѣстіе, что ей сказать. Ему показалось, что Анна похудѣла и поблѣднѣла, и мысль, что она страдаетъ и должна неминуемо сдѣлаться жертвой грубаго произвола, острой болью отозвалось въ его сердцѣ.

— Послушайте, Анна, развѣ это возможно?

— Очень возможно, если мы не предупредимъ, — рѣшительно сказала Анна, и большіе красивые глаза ея засверкали. — Вотъ объ этомъ-то я и хотѣла посовѣтоваться съ вами, Іосифъ.

Въ дверяхъ въ это время показалась Хая и позвала Анну, чтобы она примѣрила новую шляпку, которая, по ея мнѣнію, будетъ очень къ лицу ей, въ особенности послѣ свадьбы. Іосифъ былъ взбѣшенъ такой профанаціей и чуть не наговорилъ матери дерзостей. Какъ можетъ она соблазнять ее шляпкой, когда дѣло идетъ о такомъ важномъ вопросѣ. Въ воображеніи Іосифа Анна была мученицей, которую нужно непремѣнно спасти. Что съ нею будетъ, если ее выдадутъ замужъ! Къ общему негодованію присоединилось еще глухое чувство ревности къ незнакомому сопернику. Кто онъ такой? Какое право онъ имѣетъ на Анну. Когда Анна, вся красная и взволнованная отъ двусмысленныхъ намековъ Хаи и Бейлы, вернулась къ Іосифу, послѣдній ничего еще не придумалъ къ спасенію своего друга, хотя былъ готовъ на все.

— Такъ черезъ мѣсяцъ будетъ свадьба, — снова заговорила Анна, не зная съ чего начать.

— Этого не должно быть.

— И я этого не хочу.

Они оба на минуту задумались.

— Нужно поторопиться отъѣздомъ, — сказалъ, наконецъ, Іосифъ.

— Конечно нужно, — оживилась Анна. — Я откладывать не стану.

— Я поѣду тогда, когда вы будете готовы.

Анна, очевидно, ждала этого отвѣта и вся просіяла.

— О, какъ это будетъ славно. — Но черезъ минуту ея лицо затуманилось, и она серьезно сказала:

— Боюсь, что ваши родители вамъ помѣшаютъ.

— Какъ они могутъ мнѣ мѣшать, — обидѣлся Іосифъ; — къ тому же они ничего и подозрѣвать не станутъ, Я все равно собирался уѣхать черезъ шесть недѣль, а теперь я ускорю свой отъѣздъ. Причинъ на это много.

— Въ такомъ случаѣ рѣшено, — тихо сказала Анна. — Вы будете готовы, и когда я вамъ скажу…

На этотъ разъ имъ опять помѣшали. Бейла собиралась уже домой и ждала только мужа, который по ея зову прибѣжалъ изъ кабинета. Ригель былъ въ хорошемъ расположеніи духа и, увидѣвъ Іосифа и Анну вмѣстѣ, улыбнулся имъ. Потомъ обращаясь въ Хаѣ, сказалъ:

— Ну вотъ, смотрите: вѣдь почти однолѣтки, а какая разница. Эта красавица черезъ мѣсяцъ будетъ уже замужемъ, а Іосифъ только на порогѣ къ жизни. А вѣдь при межепольскикъ порядкахъ онъ бы теперь былъ уже «балъ-бусъ».

Хаѣ показалось невѣроятнымъ такое предположеніе, и она не безъ жеманства сказала:

— Ну, вотъ еще; такъ и женила бы я моего Іосифа.

— И женили бы, — настаивалъ Ригель.

— Безъ сомнѣнія женила бы, — подтвердилъ и Дувидъ. И, обращаясь къ женѣ, онъ прибавилъ: — ты, очевидно, уже забыла о межепольскихъ обычаяхъ. Да чего тебѣ еще. Мы съ тобой…

— Ну, мы съ тобой… Нашелъ сравненіе, — сердито проговорила Хая.

Іосифъ и Анна не принимали участія въ разговорѣ. Когда они прощались, Анна шепнула Іосифу:

— Смотрите же, не теряйте времени.

II.

Но уже на другой день, когда Анна, по обыкновенію, пришла на урокъ къ Фридкѣ, Іосифъ встрѣтилъ ее съ встревоженнымъ лицомъ.

— Послушайте, Анна. Мы вчера забыли объ одномъ очень важномъ обстоятельствѣ.

Анна вопросительно взглянула на него..

— Что такое?

— Бумаги.

— Какія бумаги?

Іосифъ ей объяснилъ. Для того, чтобы поступить на курсы, нужно имѣть необходимые документы, а главное, видъ на жительство, безъ котораго она ни одного дня не можетъ прожить въ столицѣ. Онъ самъ объ этомъ не зналъ раньше. Но сегодня онъ случайно зашелъ къ учителю Савицкому и разговорился съ его женой, которая училась на акушерскихъ курсахъ. Она ему и объяснила все. Анна въ большой тревогѣ выслушала Іосифа. Она никакъ не ожидала, что препятствіе можетъ явиться именно съ этой стороны… Что это за глупыя бумаги такія… И недостаточно ли развѣ ея желанія учиться и приносить пользу… Она вся поблѣднѣла и широко раскрытыми главами смотрѣла на Іосифа.

— Гдѣ же мнѣ взять эти бумаги? — спросила она упавшимъ голосомъ.

— Ихъ нужно достать…-- сказалъ рѣшительно Іосифъ.

И онъ снова сталъ ей объяснять, какія именно бумаги нужны и для чего. Но на этомъ они остановились.

Онъ не могъ дать совѣта, гдѣ достать нужныя бумаги, а она не знала какъ ихъ достать. Послѣ урока, разговоръ о бумагахъ, возобновился. Ни Анна, ни Іосифъ ничего не могли придумать. Когда Анна, опечаленная, собиралась уже уходить, пришелъ Делевскій. Онъ тоже давно уже не видалъ Анны и очень обрадовался встрѣчѣ съ нею. Но, замѣтивъ, что она грустна, онъ съ участіемъ спросилъ.

— Что съ вами, Анна?

Анна не отвѣчала, но Іосифъ тутъ же разсказалъ Делевскому о встрѣтившемся препятствіи.

— Это, дѣйствительно, пакостно, проговорилъ хмурясь Делевскій. — Но неужели нельзя достать?

— Но гдѣ же?

Делевскій задумался какъ бы соображая что то.

— А вотъ что, — сказалъ онъ. — Нужно посовѣтоваться съ Савицкой. Она на этомъ собаку съѣла.

— Я уже былъ у нея сегодня, — замѣтилъ Іосифъ.

— Ну, что же она сказала?

— Отъ нея я и узналъ, что бумаги нужны…

— Ну, этого мало. Нужно узнать, гдѣ ихъ достать, а въ случаѣ чего, какъ обойтись безъ нихъ…

И онъ предложилъ Іосифу поѣхать съ нимъ къ Савицкой.

Съ Анной они условились, чтобы она ждала ихъ въ городскомъ саду. Когда они вышли на улицу, Іосифъ и Делевскій сѣли на извощика, а Анна направилась пѣшкомъ къ городскому саду. Она была очень взволнована и никакъ не могла придти въ себя отъ этой неожиданной новости. Въ послѣднее время нервы ея и безъ того были въ напряженномъ состояніи.

Ей почти, каждый день приходилось выносить сцены изъ за разныхъ пустяковъ и мелочей. Хуже всего было для нея, что она должна притворяться и скрытничать. Но иначе она не могла поступать, въ противномъ случаѣ всѣ ея планы мигомъ бы превратились въ ничто. Она до того привыкла къ мысли объ отъѣздѣ, до того сроднилась съ планами насчетъ будущаго, что малѣйшее сомнѣніе въ ихъ осуществленіи повергало ее въ трепетъ. Остаться дома, выйдти замужъ, зажить обыкновенной будничной жизнью. И въ противоположность этой сѣренькой картинѣ Аннѣ представлялась жизнь, полная высокихъ стремленій и самопожертвованія на пользу ближняго. Все, что она знала объ этой жизни изъ книгъ и разсказовъ, вся эта широкая и захватывающая волна свѣжаго, неизвѣданнаго, все это теперь съ поразительной яркостью предстало передъ Анной и ее охватилъ вдругъ сладостный трепетъ…

— Нѣтъ, ни за что, ни за что она не уступитъ…

Она усѣлась на одной изъ скамеекъ подъ тѣнью громадной липы и закрылась зонтикомъ съ той стороны, откуда тонкими полосками пробивались ослѣпительные полуденные лучи солнца.

Въ саду было тихо. Кое гдѣ по узкимъ аллеямъ, изрѣзывающимъ садъ по разнымъ направленіямъ, мелькали соломенныя шляпы мущинъ или пестрые зонтики дамъ. Въ этотъ часъ обыкновенно въ саду не гуляли, и Анна была очень рада, что никто не мѣшаетъ ей наслаждаться въ одиночествѣ тишиной и спокойствіемъ, царствовавшими кругомъ. Время тянулось медленно, и Анна начинала уже тревожиться. Но въ это время она замѣтила въ концѣ аллеи Іосифу и Делевскаго. Они молча приближались въ ней и, по выраженію ихъ лицъ, она догадывалась, что они несутъ ей невеселыя вѣсти. Съ тоскливымъ чувствомъ она поднялась имъ на встрѣчу.

— Ну, что?

— Пакостно…-- лаконически произнесъ Делевскій.

Всѣ трое молча продолжали ходить по узкой аллеѣ.

Іосифъ былъ задумчивъ, а Делевскій въ волненіи ерошилъ свои длинные растрепанные волосы. Видно было, что онъ хочетъ что то сказать, но не рѣшается.

— Ну, это не годится, — сказалъ онъ, наконецъ, бросивъ недовольный взглядъ на Іосифа и Анну. — Встрѣтилось препятствіе — мы и стопъ. Какіе же мы послѣ этого дѣятели. Къ тому же и выходъ есть…

— Отчего-же вы не говорите, — воскликнула Анна. — Вы знаете, что я не отступлю отъ своего рѣшенія.

— Ну, тѣмъ лучше. Это вотъ онъ нюни распустилъ, — и Делевскій головой указалъ на Іосифа.

— Но скажите, въ чемъ дѣло? — торопила его Анна.

— А дѣло вотъ въ чемъ. Документы, дѣйствительно, нужны; безъ документовъ нельзя, а достать ихъ тоже нельзя. Вотъ и есть выходъ: это фиктивный бракъ.

Анна широко раскрыла глаза. Она первый разъ слышала о такомъ бракѣ и не знала его значенія. Тогда Делевскій принялся ей объяснять, въ чемъ состоитъ фиктивный бракъ, и какое онъ имѣетъ преимущество предъ дѣйствительнымъ. Вначалѣ онъ самъ путался въ своихъ объясненіяхъ, такъ какъ онъ самъ имѣлъ довольно смутное понятіе объ этомъ. Но желаніе доказать Аннѣ свою мысль сдѣлало его краснорѣчивымъ, и онъ заговорилъ тономъ убѣжденнаго человѣка. — Все въ современномъ обществѣ условно. Всѣ отношенія между людьми, вся ихъ мораль, всѣ вѣрованія, твердыя убѣжденія и пр., все это одна фикція и не имѣетъ за собой никакой твердой почвы. Спрашивается, должны-ли они останавливаться передъ такимъ ничтожнымъ обстоятельствомъ, какъ фиктивный бракъ, тѣмъ болѣе, что онъ дастъ имъ свободу и развяжетъ имъ руки. Когда Анна выяснила себѣ основную мысль фиктивнаго брака, она рѣшительно заявила:

— Я не вижу въ этомъ ничего предосудительнаго и разъ нѣтъ другого исхода, я не остановлюсь предъ этимъ шагомъ…

— Такъ вы согласны, — въ одинъ голосъ воскликнули Іосифъ и Делевскій. Они никакъ не ожидали, чтобы Анна такъ быстро согласилась на такой шагъ. Они были даже нѣкоторымъ образомъ разочарованы такъ легко доставшеюся имъ побѣдой, но твердая рѣшимость Анны произвела на обоихъ сильное впечатлѣніе. Іосифъ съ восхищеніемъ взглянулъ на своего юнаго друга, а Делевскій не выдержалъ, чтобы не воскликнуть:

— Вотъ за это я люблю.

Они всѣ были въ хорошемъ расположеніи духа, какъ вслѣдствіе найденнаго исхода изъ возникшихъ затрудненій, такъ и вслѣдствіе сознанія своей побѣды. Анна была въ восторгѣ и глаза ея лихорадочно блестѣли. Она точно выросла и возмужала въ одну минуту. Она теперь ступала тверже и увѣреннѣе, а улыбка, игравшая на ея губахъ, придавала ея лицу неотразимое обаяніе. Она не спрашивала, кто же будетъ ея фиктивнымъ мужемъ. Кто же другой, какъ не Іосифъ. Это было такъ понятно. И эта мысль ее радовала не менѣе, чѣмъ все прочее. Она будетъ женой, фиктивной женой Іосифа. Это ей такъ понравилось, что она не могла удержаться отъ веселаго смѣха.

— Какъ же мы будемъ другъ друга называть?

Іосифъ переконфузился и густая краска выступила на его лицѣ.

— Какъ мы будемъ другъ друга называть…-- Онъ тоже не зналъ. Тогда они оба взглянули на Делевскаго. Делевскій нахмурился.

— Какъ, однако, вы быстро рѣшили между собой… сказалъ онъ, зло улыбаясь.

Но, замѣтивъ замѣшательство Анны, онъ перемѣнилъ тонъ и съ участіемъ прибавилъ: — Ну, конечно, Іосифъ долженъ взять на себя эту роль…

Когда они вышли изъ сада, Делевскій вдругъ сказалъ:

— Ну, теперь какже быть. Надо рѣшить, какъ дѣйствовать дальше и составить опредѣленный планъ. Или, можетъ быть, вы удовлетворились однимъ разговоромъ?

Въ его голосѣ снова слышалось то глухое раздраженіе, смысла котораго ни Анна ни Іосифъ не знали. Но они оба привыкли къ быстрымъ переходамъ въ настроеніи Делевскаго и не придали этому никакого значенія.

— Я буду готовиться… сказала Анна.

— И я тоже.

— А на счетъ свадьбы…

Всѣ опять стали втупикъ. Никто изъ нихъ не зналъ, какъ взяться за дѣло. Помощь и совѣты опытнаго человѣка были необходимы. Аннѣ пришло въ голову самой съѣздить къ Савицкой и посовѣтоваться съ нею. Она, какъ женщина, лучше чѣмъ они, съумѣетъ разспросить о подробностяхъ. Іосифъ нашелъ это рискованнымъ, такъ какъ Савицкая извѣстная сплетница и не съумѣетъ сохранить ввѣренную ей тайну. Гораздо лучше будетъ, если онъ самъ возьмется все устроить. У него созрѣлъ цѣлый планъ дѣйствій, который, по его мнѣнію, легче всего привести въ исполненіе. Прежде всего онъ устроитъ свой отъѣздъ какъ можно раньше, и когда все у него будетъ готово, онъ и Анна уѣдутъ вмѣстѣ до ближайшаго мѣстечка, гдѣ они обвѣнчаются. Оттуда они, смотря по обстоятельствамъ, или уѣдутъ вмѣстѣ дальше, или Анна поѣдетъ одна.

— А я буду васъ ждать тамъ и все приготовлю по твоимъ указаніямъ, — сказалъ Делевскій, которому этотъ планъ чрезвычайно понравился. Анна тоже выразила свое полное согласіе, и всѣ трое разошлись съ тѣмъ, чтобы дѣйствовать, не теряя ни минуты.

III.

Въ послѣднее время домъ Лоренца представлялъ изъ себя настоящій базаръ. Съ утра до вечера въ передней толкались модистки, портные, швейки, прикащики изъ магазиновъ, и приносили и уносили цѣлые тюки разнаго товара, цѣлыя горы кардонокъ и коробокъ разной величины и размѣровъ. Все это раскладывалось, разсматривалось, сортировалось. Старуха Лоренцъ щупала матеріи, Бейла разсматривала рисунокъ и вслѣдъ за тѣмъ г-жа Межепольская, какъ дама съ настоящимъ вкусомъ, рѣшала спорные вопросы. Вначалѣ непремѣннымъ членомъ этихъ совѣщаній должна была быть и виновница всего этого, Анна, но эта безпрестанная суматоха и шумъ, это обиліе тряпокъ и матерій, эта пестрота, а вдобавокъ безконечные споры женщинъ до того ее волновали и выводили изъ себя, что по совѣту Хаи ее рѣшили оставить въ покоѣ, тѣмъ болѣе, что Анна всегда одобряла вкусъ г-жи Межепольской.

— Будемъ щадить невѣсту… Смотрите какъ она поблѣднѣла и осунулась. До тряпокъ ли ей теперь… И всѣ три женщины обмѣнивались многозначительными взглядами и улыбками, которые лучше всякихъ словъ доказывали, что они другъ друга отлично понимали. Хая отчасти была права. Аннѣ было не до тряпокъ. Рѣшеніе, принятое ею, было настолько важно и серьезно, что оно всецѣло овладѣло ею и не оставило мѣста ни для какихъ желаній или стремленій. По мѣрѣ того, какъ Анна все болѣе и болѣе вдумывалась въ предстоявшій ей шагъ, прежняя рѣшимость и смѣлость оставили ее. Порою ее даже охватывало малодушіе и робость школьника передъ задуманной имъ каверзой. Тогда весь планъ казался глупымъ и безумнымъ, а предстоящее ей невѣдомое будущее страшнымъ до отчаянія. Наряду съ этимъ ее мучили ея отношенія къ роднымъ, ея лицемѣріе, измѣна… Она сама удивлялась, какъ она можетъ такъ притворяться, прикидываться спокойной, наконецъ лгать… Перевернуть все вверхъ дномъ, заставить всѣхъ хлопотать, суетиться, бѣгать, тратить громадныя суммы, а затѣмъ показать имъ спину. Ложное положеніе, въ которомъ она находилась и которое она сама себѣ создала, причиняло ей нравственныя мученія и держало ее всегда въ тревожномъ и напряженномъ состояніи. Внутренній стыдъ за свою ложь, угрызеніе совѣсти, необходимость вѣчно быть на сторожѣ и боязнь, что какъ нибудь откроется ея секретъ, производили въ ея душѣ настоящій адъ. Когда ее звали, чтобъ показать ей свѣжій рисунокъ модной матеріи, или новую шляпку, ей казалось, что ее зовутъ на допросъ. Она блѣднѣла и дрожала всѣмъ тѣломъ. Чѣмъ больше участія оказывали ей родные, тѣмъ она чувствовала себя виноватѣе. Въ такія минуты она готова была открыться матери или сестрѣ и разомъ покончить со своими душевными мухами.

Больше всего она чувствовала себя виноватой предъ отцомъ, который такъ любилъ ее и вѣрилъ ей. Предстоящая свадьба сдѣлала старика совершенно счастливымъ. Онъ былъ доволенъ и тѣмъ, что уговорилъ Анну выходить замужъ, и тѣмъ, что партія была вполнѣ подходящая. Онъ хотѣлъ устроить свадьбу на славу и вслухъ мечталъ о томъ, какъ онъ будетъ угощать весь городъ. Съ Анной онъ былъ нѣжнѣе, чѣмъ когда либо, и его вниманіе трогало молодую дѣвушку до слезъ. Разъ, когда Бейла послѣ тщетныхъ поисковъ за какой то новомодной отдѣлкой къ. одному изъ безчисленныхъ платьевъ, которыя составляли приданое Анны, вернулась домой и чуть ли не со слезами объявила, что ни въ одной лавкѣ она не нашла чего искала, присутствовавшій тутъ Лоренцъ вызвался самъ доставить необходимую отдѣлку, и, дѣйствительно, не прошло и часа, какъ онъ вернулся домой, торжествующій и счастливый. Это до того тронуло Анну, что у нея слезы навернулись на глазахъ, и еслибы въ эту минуту не позвали Лоренца по какому то важному дѣлу, она бы навѣрное открылась бы ему во всемъ.

Ни Іосифъ, ни Делевскій, однако, не знали, что происходило въ душѣ Анны, и по прежнему продолжали преклоняться передъ ея стойкостью и силой характера. У Анны же не хватило рѣшимости сообщить имъ о своихъ колебаніяхъ.

Время между тѣмъ проходило быстро. Оставалось уже очень мало времени до свадьбы, а между тѣмъ еще ничего не было предпринято. Іосифъ давно уже не показывался, но изъ разсказовъ Хаи, Анна знала, что онъ хочетъ уѣзжать, но она его не отпускаетъ, желая, чтобы онъ присутствовалъ на свадьбѣ. Разъ утромъ, когда Анна была еще въ своей комнатѣ, явился Іосифъ. Онъ имѣлъ порученіе отъ матери и потому его ранній визитъ не показался никому страннымъ. Онъ дождался, пока Анна вышла и шепнулъ ей, что хочетъ съ ней поговорить.

— Пойдемте, Іосифъ, я вамъ покажу подарки, какіе я получила, — сказала громко Анна и сама направилась въ сосѣднюю комнату. Іосифу пошелъ вслѣдъ за нею. Когда они очутились одни, Анна приблизилась къ Іосифу и схватила его за руку.

— Ну, скажите, скорѣе…

— Я все уже приготовилъ… Делевскій насъ ждетъ. Сегодня нужно ѣхать.

Іосифъ былъ сильно взволнованъ и говорилъ быстро и отрывисто.

Анна, не менѣе взволнованная, старалась казаться спокойной и даже веселой.

— И я готова. Скажите: гдѣ и когда намъ встрѣтиться?

— Поѣздъ уходитъ въ 8 часовъ вечера. Пріѣзжайте на вокзалъ. Я васъ буду ждать у подъѣзда…

Но замѣтивъ колебаніе на лицѣ Анны, онъ прибавилъ.

— Сегодня пятница и мы навѣрное не встрѣтимъ ни одного знакомаго. Я нарочно выбралъ этотъ день…

— Хорошо, — сказала послѣ минутнаго раздумья Анна. — Я пріѣду…-- Она хотѣла еще что-то сообщить Іосифу, но изъ сосѣдней комнаты раздался голосъ Бейлы. Она звала Анну примѣрить новое платье, и Анна поспѣшила на зовъ, успѣвъ только шепнуть Іосифу; — пріѣду.

Весь день Анна была въ возбужденномъ состояніи и ни на минуту не могла успокоиться. Вначалѣ она заперлась въ своей комнатѣ и стала приводить въ порядокъ свои вещи и книги; но потомъ у нея мелькнула мысль, что ея поведеніе можетъ показаться подозрительнымъ. Тогда она, бросивъ работу, вышла въ другую комнату и принялась разсматривать свои новые наряды. Къ ней присоединились мать и Бейла и за этимъ занятіемъ прошло много времени. Когда стемнѣло,

Анна одѣлась и вышла изъ дому. Ее не спрашивали, куда она уходитъ, такъ какъ всѣ въ домѣ привыкли, чтобы она уходила и приходила, когда ей вздумается. Очутившись на улицѣ, Анна нѣсколько минутъ стояла въ нерѣшительности, всматриваясь въ густую темноту южныхъ сумерекъ. Небо, — совсѣмъ черное, было усѣяно безчисленнымъ множествомъ искрящихся звѣздъ. Сосѣдніе дома казались окутанными черной пеленой. Улица была безлюдна и кругомъ царствовала гробовая тишина. Аннѣ сдѣлалось жутко, и сердце ея сжалось отъ невыразимой тоски. Что она дѣлаетъ?.. Неужели она способна оставить и мать, и отца, и сестру и всѣхъ, кого она любитъ, и удалиться, не сказавъ имъ ни одного слова на прощанье! Не вернуться-ли? Не оставить-ли хоть письма? Что они подумаютъ? Но эти мысли быстро смѣнились другими, болѣе веселыми и отрадными. Ей представилась широкая, вольная жизнь, полная высокихъ стремленій, борьбы, самопожертвованія. Все, что она знала объ этой жзни, и все, что ей говорили Іосифъ и Делевскій, все это вдругъ представилось ей съ такой поразительной ясностью и въ такихъ заманчивыхъ формахъ, что бывшія у нея за минуту предъ тѣмъ колебанія исчезли какъ туманъ. Не оглянувшись даже, она быстро свернула за уголъ и торопливыми шагами направилась вдоль по улицѣ. Когда она отошла на такое разстояніе, что опасность встрѣтиться съ кѣмъ либо изъ знакомыхъ миновала, она подозвала извощика и велѣла ему везти себя на вокзалъ.

У подъѣзда ее встрѣтилъ Іосифъ.

— Скорѣе, скорѣе! — проговорилъ онъ, бросившись ей на встрѣчу. — Второй звонокъ.

Онъ побѣжалъ впередъ, а Анна за нимъ. Едва они успѣли войдти въ вагонъ, какъ раздался третій звонокъ, загудѣли свистки и поѣздъ незамѣтно тронулся.

Нѣсколько мгновеній Анна и Іосифъ сидѣли молча, охваченныя неизъяснимымъ чувствомъ восторга и страха. Имъ обоимъ не вѣрилось, что они сидятъ въ вагонѣ, что они уѣхали тайкомъ, что они рѣшились на такой поступокъ. Все это казалось имъ какимъ-то сномъ, грезами на яву. Но когда поѣздъ, миновавъ всѣ запасные пути и выбравшись на настоящую дорогу, быстро помчался впередъ, Іосифъ и Анна точно очнулись и взглянули другъ на друга.

— Наконецъ-то, — вырвалось у Анны.

— Наконецъ-то, — повторилъ за нею Іосифъ, и они, какъ дѣти, въ воображеніи которыхъ еще носится страшный образъ напугавшаго ихъ чудовища, прижались другъ къ другу, и улыбка счастья озарила ихъ блѣдныя лица.

IV.

Хотя фонарей еще не зажигали, но было уже совсѣмъ темно, когда у окружнаго суда остановился вагонъ конножелѣзной дороги, Стоявшій на площадкѣ молодой человѣкъ проворно соскочилъ и направился къ литейному мосту. Съ Невы дулъ гнилой, холодный вѣтеръ; сверху что-то сыпало, но нельзя было разобрать что это — снѣгъ или дождь; въ воздухѣ стоялъ густой ѣдкій туманъ. Надвинувъ шляпу и плотнѣе завернувшись въ пледъ, молодой человѣкъ ускорилъ шаги. Онъ очевидно спѣшилъ. Нѣсколько разъ онъ поглядывалъ на проѣзжавшихъ мимо извощиковъ, но въ концѣ концовъ онъ не поддался соблазну и, не смотря на сильный вѣтеръ, дувшій ему прямо въ лицо, онъ зашагалъ еще быстрѣе. Дойдя до середины моста, онъ, остановился, чтобъ передохнуть. Тутъ вѣтеръ гудѣлъ еще сильнѣе и деревянныя части моста скрипѣли и колыхались отъ напора волнъ. Попадавшіеся на встрѣчу прохожіе, по большей части студенты, ежеминутно хватались за свои шляпы и фуражки, стараясь лавировать по направленію вѣтра. Несмотря на всѣ свои усилія, молодой человѣкъ медленно подвигался впередъ, но онъ не унывалъ, мысленно утѣшая себя, что уже не далеко.

Въ самомъ дѣлѣ, стоило только перейти мостъ, пройти два квартала, чтобы очутиться у подъѣзда большого красиваго дома, окнами своими смотрѣвшаго прямо на старое, вросшее въ землю, зданіе академіи. Среди деревянныхъ лачугъ съ мезонинами, которыя сплошнымъ рядомъ тянулись во всю длину улицы, домъ этотъ, сравнительно недавно выстроенный, казался дворцомъ. Въ немъ не было ни мелочныхъ лавокъ, ни трактировъ съ красными вывѣсками. Тутъ жила аристократія Выборгской стороны, по большей части молодые профессора и тѣ изъ учащейся молодежи, которые хотя и порицали роскошь, но все же не въ состояніи были мириться съ клоповниками, въ которыхъ ютилось большинство студентовъ и студентокъ академіи.

Швейцара въ этомъ домѣ не было: но молодой человѣкъ и безъ швейцара отлично зналъ расположеніе квартиръ и, не смотря на то, что задыхался отъ ходьбы, онъ съ такой легкостью взбѣжалъ на четвертый этажъ, какъ будто онъ гулялъ по гладкому паркету. На его энергическій звонокъ дверь съ шумомъ отворилась, и онъ вбѣжалъ въ полутемный корридоръ, не полюбопытствовавъ даже посмотрѣть, кто ему открылъ дверь. Уже на ходу онъ спросилъ: дома? Но онъ не успѣлъ получить отвѣта, такъ какъ въ самомъ концѣ корридора показалась яркая полоса свѣта и чей-то звонкій веселый голосъ его окликнулъ:

— Іосифъ, это вы? А я только что вернулась. Ну, здравствуйте, сейчасъ будетъ чай…

— Я только на нѣсколько минутъ, Анна… мнѣ некогда.

— Ну, вотъ еще. Стоило тащиться сюда съ Гороховой, чтобы сказать: здравствуйте и прощайте. Раздѣвайтесь. Мнѣ кстати нужно вамъ кое что сообщить.

— И я затѣмъ пришелъ къ вамъ.

Анна нѣсколько прищурила свои глаза и пристально посмотрѣла на Іосифа.

Хотя не прошло и года съ тѣхъ поръ, какъ Іосифъ и Анна тайно убѣжали изъ К**, но они оба сильно измѣнились, какъ-то сразу возмужали и изъ дѣтей превратились въ взрослыхъ. Длинные, нѣсколько безпорядочно торчавшіе волосы и темный пушокъ на щекахъ дѣлали Іосифа старше его лѣтъ, а блѣдность лица и нѣкоторая озабоченность придавали ему видъ серьезнаго человѣка. Щеки Анны тоже поблѣднѣли и даже похудѣли. За то она еще болѣе выросла, а глава ея стали еще больше и выразительнѣе. Она теперь была еще красивѣе, чѣмъ прежде, и этого впечатлѣнія не могли испортить небрежная прическа и если не бѣдный, то во всякомъ случаѣ не модный костюмъ. Напротивъ, темная шерстяная блуза, перехваченная въ таліи кожанымъ поясомъ и такая же гладкая юбка еще рельефнѣе обрисовывали ея гибкое молодое тѣло, а отброшенные назадъ волосы позволяли видѣть нѣжноматовую вожу правильнаго, какъ у античной статуи, лба. Анна была въ хорошемъ расположеніи духа, и на тонкихъ, красиво очерченныхъ губахъ ея скользила бе8заботная улыбка. Но веселое настроеніе тотчасъ же исчезло, когда она взглянула на Іосифа.

— Что нибудь случилось? — спросила она озабоченно.

— Особенно ничего. Впрочемъ, какъ смотрѣть на вещи.

— Опять письмо изъ дому?

— Да.

— Съ угрозами?

— На этотъ разъ, нѣтъ.

Лицо Анны мгновенно просіяло и ея лучистые глава засверкали радостнымъ огнемъ.

— Что же пишутъ? — проговорила она, едва сдерживая свое волненіе.

Іосифъ не сразу отвѣчалъ. Онъ все еще стоялъ посреди комнаты со шляпой и пледомъ въ рукахъ. Казалось, онъ самъ затруднялся передать или формулировать то, что ему писали изъ К**. Письмо онъ получилъ еще вчера и долго думалъ надъ его содержаніемъ и надъ тѣмъ отвѣтомъ, который онъ намѣревался написать. Другого отвѣта онъ не могъ дать, разъ онъ не хотѣлъ грѣшить противъ истины и логики. Съ этой цѣлью онъ и поспѣшилъ сюда, чтобы разсказать Аннѣ о слоемъ рѣшеніи. Но теперь, когда онъ очутился передъ Анной, его рѣшеніе поколебалось, и онъ на минуту потерялъ нить своихъ мыслей, еще такъ недавно столь ясныхъ и опредѣленныхъ. Молчаніе длилось одно мгновеніе, но оно обоимъ казалось безконечнымъ и томительнымъ.

— Ну? — въ нетерпѣніи проговорила Анна.

— Прежде всего отецъ требуетъ, чтобы я непремѣнно пріѣхалъ въ К**.

— Всѣ поютъ одну и ту же пѣсню. Я тоже получила такое предписаніе…-- съ едва уловимой насмѣшкой сказала Анна. — Дальше…

— Дальше… чтобы мы расторгли нашъ фиктивный бракъ.

— Въ противномъ случаѣ вы не смѣете показываться на глаза?

— Да…-- нерѣшительно и покраснѣвъ, сказалъ Іосифъ.

— А мнѣ пишутъ, чтобы я не смѣла пріѣхать безъ мужа.

— Вы не шутите, Анна?

— Нисколько; могу вамъ письмо показать.

— Что же это такое?

— Это то, что они потеряли позицію и скоро совсѣмъ сдадутся… Раньше они насъ совсѣмъ знать не хотѣли, а теперь пошли на компромиссы. Это хорошій знакъ, Іосифъ.

— Ну, не думаю… Во всякомъ случаѣ нужно же что нибудь отвѣтить.

Говоря это, Іосифъ схитрилъ. Отвѣтъ давно уже сложился въ его умѣ; но онъ хотѣлъ выслушать мнѣніе Анны.

— Отвѣчайте, что хотите, — равнодушно сказала Анна.

Черезъ минуту она прибавила.

— А отчего бы въ самомъ дѣлѣ намъ не расторгнуть этого брака?

— Вы развѣ этого желаете?

— А вы развѣ этого не желаете? — И глаза Анны на мгновеніе остановились на поблѣднѣвшемъ лицѣ Іосифа. Потомъ она громко захохотала.

— Какія мы еще съ вами дѣти, Іосифъ. Ну, будемъ говорить серьезно. Что намъ въ этой нелѣпой формальности и, зачѣмъ она намъ теперь. До сихъ поръ мы объ этомъ не думали, потому что были заняты болѣе серьезными вопросами, мы боялись, чтобы наши родители не исполнили своей угрозы — забыть о нашемъ существованіи навсегда. Но теперь, вы сами видите, что все улаживается… Покончимъ и съ этимъ вопросомъ имъ въ угоду.

— Какъ! — воскликнулъ Іосифъ. — Вы хотите сказать, въ угоду моимъ родителямъ. Что же скажутъ ваши?

Анна на минуту задумалась.

Іосифъ воспользовался этимъ и продолжалъ:

— Будемъ откровенны, Анна. Мнѣ все писали. Вражда между моими родителями и вашими очень сильная и еще болѣе возгорѣлась, благодаря ультиматуму, который вашъ отецъ доставилъ. Онъ все готовъ проститъ, только не этотъ фиктивный бракъ, который, по его мнѣнію, долженъ быть дѣйствительнымъ. Онъ ни на какіе компромиссы не пойдетъ.

— Вы думаете?

— Не думаю, а знаю, — твердо сказалъ Іосифъ.

— Такъ вы хотите, чтобы все осталось по прежнему?

— Да.

— Чего же мы этимъ достигнемъ?

— Многаго.

— Ничего, или только того, что вы еще больше возстановите противъ себя вашихъ родныхъ… Нѣтъ, этого не должно быть. Да и я не приму отъ васъ подобной жертвы, ни за что де приму — рѣшительно проговорила Анна.

— Это не жертва, Анна.

— Что же это по вашему? Безцѣльное великодушіе, взаимный обманъ… Какое право я имѣю сердить васъ съ вашими родными?

— Анна…-- вырвалось у Іосифа.

— Нѣтъ, нѣтъ…-- все болѣе и болѣе горячилась Анна. — Я не желаю быть невольной причиной раздора.

— Тутъ о раздорѣ не можетъ быть и рѣчи, такъ какъ я окончательно порвалъ всякія сношенія съ моими родителями.

— Что вы говорите!

— Я говорю то, что давно уже сложилось и созрѣло у меня въ головѣ и что только нуждалось въ ничтожномъ поводѣ, чтобы обнаружиться.

— И этотъ ничтожный поводъ?

— Требованіе моего отца.

— А причины?

— Вы ихъ сами знаете не хуже меня.

Іосифъ говорилъ правду. Аннѣ, дѣйствительно, были извѣстны причины, или, вѣрнѣе, то настроеніе, которое въ одинаковой степени охватило какъ Іосифа, такъ и ее съ перваго же дня ихъ пріѣзда въ Петербургъ. Тотъ духовный разладъ, который еще въ К** существовалъ между ними и ихъ родителями, теперь получилъ болѣе яркую окраску и не могъ не бросаться имъ въ глаза. То, съ чѣмъ они прежде мирились, какъ съ неизбѣжнымъ, то теперь принимало въ ихъ глазахъ такія ужасныя и уродливыя формы, что они возмущались на каждомъ шагу. Ихъ родители теперь казались имъ пришельцами изъ какого-то другого міра, а ихъ понятія, стремленія и цѣли болѣе низменными, чѣмъ когда либо. Какъ умъ, болѣе послѣдовательный и логическій, Іосифъ сразу замѣтилъ въ себѣ разладъ между словомъ и дѣломъ, между теоріей и дѣйствительностью и задумалъ провести въ жизнь то, во что онъ вѣрилъ. Ясно, что прежде всего ему бросились въ глаза его отношенія къ родителямъ. Ихъ угрозы отречься отъ него за его неслыханный поступокъ и огорчали, и раздражали его. Извиняясь передъ ними и объясняя имъ причину своего поступка, онъ незамѣтно для самого себя впадалъ въ тонъ наставника, письма, нерѣдко въ нѣсколько страницъ, носили характеръ крайне обличительный. Онъ не могъ не высказывать того, что онъ самъ чувствовалъ. Онъ хотѣлъ, чтобы его родители были такіе же какъ и онъ. Его обличительныя письма были только отголоскомъ того, что говорилось въ кружкахъ, о чемъ онъ горячо спорилъ съ Анной, Делевскимъ и другими. Но онъ вѣрилъ въ это, въ его представленіяхъ это было самое лучшее, и онъ хотѣлъ «это самое лучшее» пересадить на старую почву. Но старая почва не хотѣла принимать чуждыхъ сѣмянъ, и Іосифъ выходилъ изъ себя, горячился и только искалъ повода, чтобы окончательно порвать со старымъ міромъ. Этотъ поводъ нашелся, и Іосифъ былъ почти счастливъ.

— Теперь моя совѣсть будетъ чиста, — сказалъ онъ.

Анна все еще молчала. Слова Іосифа произвели на нее сильное впечатлѣніе. Она не вѣрила, чтобы Іосифъ былъ способенъ на такой рѣшительный шагъ по отношенію къ своимъ родителямъ, которыхъ онъ, въ сущности, обожалъ и въ глубинѣ души она радовалась за него. Тѣмъ не менѣе, она сочла своимъ долгомъ остановить его или потребовать, по крайней мѣрѣ, отъ него большей сдержанности.

— Но ваши обязанности?..

— Мои обязанности…-- воскликнулъ Іосифъ. — Въ чемъ же онѣ должны состоять? Не въ томъ ли, чтобы я мирился съ грубымъ эгоизмомъ, съ господствомъ плутократіи. Подумайте, Анна, развѣ я могу жить въ мирѣ съ людьми, которые стремятся въ совершенно противоположнымъ идеаламъ, чѣмъ я. Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ. Да и что такое родственная привязанность? Развѣ это не пустой, ничего незначущій звукъ?..

Анна, по своей теоріи, не могла не согласиться съ Іосифомъ, волненіе котораго передалось и ей. Іосифъ въ сущности ничего новаго ей не сказалъ. Она слыхала это почти каждый день. Это были тѣ стереотипныя идеи, которыя, какъ размѣнная монета, переходили изъ рукъ въ руки, но потому ли, что Іосифъ говорилъ такъ горячо и убѣдительно, потому ли, что тутъ слово готово было воплотиться въ дѣло, — но каждое слово Іосифа казалось ей какимъ-то откровеніемъ, вливало въ ея душу свѣжія силы, возбуждало ее до экзальтаціи. Она подняла голову, и ея искрящіеся глаза съ расширенными зрачками на мгновеніе остановились на блѣдномъ, возбужденномъ лицѣ Іосифа. Въ эту минуту онъ ей казался героемъ, способнымъ на великія дѣла, именно такимъ, какого искало ея воображеніе. Въ какомъ-то опьяненіи она схватила его за руку и крѣпко ее сжала.

— О, Іосифъ, какъ я счастлива за васъ!

Нѣсколько мгновеній они стояли въ такомъ положеніи, не спуская глазъ другъ съ друга, не отрывая рукъ. Это былъ первый взрывъ тѣхъ внутреннихъ чувствъ, которыя не переставали бродить въ ихъ сердцахъ, но которыхъ ни Анна, ни Іосифъ не могли формулировать. Со дня пріѣзда въ Петербургъ они только теперь въ первый разъ испытали обаяніе близости и то ни съ чѣмъ не сравнимое ощущеніе, которое заставляетъ трепетать все тѣло, точно отъ прохожденія электрической искры, то горячее дыханіе, отъ котораго туманится разсудокъ.

— Іосифъ…

— Анна…

И, незамѣтно для самихъ себя, они обнялись и губы ихъ слились въ долгомъ, безконечно долгомъ поцѣлуѣ. Когда они очнулись, они взглянули другъ на друга точно застѣнчивыя дѣти, и блаженная улыбка озарила ихъ юныя лица.

— Какъ я люблю тебя, Іосифъ…-- едва слышно проговорила Анна.

— А я…-- воскликнулъ Іосифъ.

— Я хочу, чтобы ты всегда былъ такимъ…

— Какъ ты, Анна.

Оба весело и беззаботно засмѣялись. Счастье кружилось надъ ихъ головами и наполняло ихъ сердца.

Іосифъ вернулся домой упоенный восторгомъ и блаженствомъ. Поцѣлуи Анны еще жгли ему лицо, а ея пылающій взглядъ поднималъ цѣлую бурю въ его душѣ. Онъ не могъ успокоиться и долго ходилъ взадъ и впередъ по своей комнатѣ. Теперь его отношенія къ отцу казались еще болѣе ненормальными, чѣмъ прежде. Нужно было разомъ покончить съ тѣмъ, что такъ долго его занимало. Прежде всего онъ напишетъ отцу, что онъ любитъ Анну и никогда не позволитъ кому бы то ни было стать между нимъ и любимой дѣвушкой. Затѣмъ отецъ долженъ принять его ультиматумъ, бросить всѣ торговыя операціи, закрыть контору и порвать всѣ сношенія съ денежнымъ міромъ.

«Какъ я могу жить съ вами въ мирѣ, чувствовать къ вамъ любовь и уваженіе, когда вы отрицаете то, чему я поклоняюсь. Вы представитель устарѣлыхъ взглядовъ, а мои стремленія совсѣмъ иныя, и не мудрено, что пропасть между нами все болѣе и болѣе увеличивается…»

Когда письмо было написано и запечатано, Іосифъ вышелъ на улицу и опустилъ его въ первый, попавшійся ему на глава, почтовый ящикъ. Только теперь онъ окончательно успокоился и медленными шагами вернулся домой.

V.

На другое утро къ Іосифу зашелъ Делевскій. Онъ теперь былъ неузнаваемъ и имѣлъ видъ совершенно взрослаго мущины, чему причиной были борода и усы, которые у него особенно пышно разрослись.

Высокіе сапоги и красная рубаха придавали ему еще болѣе мужественный видъ.

Первое время по пріѣздѣ въ Петербургъ онъ жилъ вмѣстѣ съ Іосифомъ, но потомъ нашелъ такую жизнь слишкомъ роскошной для себя и поселился отдѣльно. Хотя онъ былъ горячимъ противникомъ всякихъ оффиціальныхъ наукъ, но по настоянію Іосифа, и въ особенности Анны, онъ записался студентомъ въ одно изъ высшихъ спеціальныхъ заведеній. Это, впрочемъ, было ему и необходимо, такъ какъ кличка студента давала ему возможность легче получить занятія, а также проникнуть въ разные кружки… Но ему этого было мало.

Ему хотѣлось, самому создать нѣчто такое, гдѣ бы онъ могъ играть самостоятельную, выдающуюся роль. Это ему, наконецъ, удалось, при содѣйствіи Іосифа и Анны, которые сильно хлопотали за него и превозносили его таланты. Вскорѣ, однако, между нимъ и Іосифомъ произошли какія-то принципіальныя разногласія, и Іосифъ отсталъ отъ его кружка. Они довольно долго не видались и Іосифъ былъ удивленъ его приходомъ.

— Приходи сегодня ко мнѣ, Іосифъ. Кое о чемъ будемъ толковать, — сказалъ Дедевскій послѣ того, какъ они поздоровались.

— А кто у тебя будетъ?

— Все тѣ же, да еще кое-кто…

— Не знаю, право… Я очень занятъ…

— Не науками ли?

— Есть заботы поважнѣе.

— Что такъ?

— Комнату нужно искать.

— Чѣмъ же эта не хороша?

— Дорога больно.

— Вонъ оно что, — протяжно проговорилъ Делевскій и саркастически улыбнулся. — Чѣмъ сіе объяснить.

— Отсутствіемъ средствъ, — коротко сказалъ Іосифъ.

Делевскій подозрительно взглянулъ на него чрезъ свои очки.

— Что же, твой папка обанкротился?

— Нѣтъ, я самъ отказался отъ его помощи.

— Ого! Это шагъ. Однако, скажу тебѣ, что это нѣсколько неразумно…

Делевскій всталъ и ближе подошелъ къ Іосифу. Скептическая улыбка сбѣжала съ его лица и что-то твердое, рѣшительное блеснуло въ его глазахъ. Іосифъ никакъ не ожидалъ такого возраженія и нѣсколько мгновеній не могъ собраться съ мыслями. Делевскій воспользовался замѣшательствомъ своего товарища.

— Такъ подумай хорошенько. А пока прощай, мнѣ некогда. Нужно еще къ нашей барышнѣ зайти.

— Къ Аннѣ? — воскликнулъ Іосифъ.

— Да; что же ты такъ поблѣднѣлъ?

— Ничего… Я тоже собирался къ ней. А то, что ты мнѣ сказалъ, недостойно ни тебя, ни меня, — прибавилъ онъ торопливо.

— Ты такъ полагаешь?

— Это мое убѣжденіе.

— Ну, хорошо… Во всякомъ случаѣ, приходи сегодня. Постараемся тебя разубѣдить…-- съ прежней улыбкой произнесъ Делевскій и нахлобучилъ на голову свою порыжѣлую шляпу… Ну, идемъ къ барышнѣ.

— Нѣтъ, я раздумалъ. Въ другой разъ пойду, — сказалъ вдругъ Іосифъ.

— Какъ знаешь. Во всякомъ случаѣ скажу ей, что и ты будешь.

Посѣщеніе Делевскаго оставило въ душѣ Іосифа какой-то непріятный, горькій осадокъ. Всю ночь онъ видѣлъ чудные радужные сны и утромъ проснулся въ самомъ розовомъ настроеніи духа. Сознаніе, что онъ, наконецъ, совершилъ то, что, по его мнѣнію, велѣлъ ему его долгъ, и воспоминаніе о вчерашнемъ объясненіи съ Анной вливали въ его сердце такое сладостное ощущеніе и вмѣстѣ съ тѣмъ поднимали его на такую недосягаемую высоту, что онъ чувствовалъ себя способнымъ на самые великіе подвиги. Въ его душѣ было такъ свѣтло, его мысли такъ чистый такъ ясны… И вдругъ все это помрачилось и покрылось какой-то копотью. На мгновеніе въ его душу закралось сомнѣніе. Можетъ быть Делевскій въ самомъ дѣлѣ правъ. Но противъ этого возмущалось все лучшее, что было въ немъ. Логически Іосифъ не могъ бы въ настоящую минуту доказать, что истина на его сторонѣ, но онъ эту истину чувствовалъ съ такой силой, что готовъ былъ за нее ополчиться противъ всего міра. Чѣмъ больше онъ думалъ о томъ, что ему говорядъ Делевскій, тѣхъ болѣе онъ волновался. И зачѣмъ онъ не пошелъ съ нимъ къ Аннѣ. Мысль объ Аннѣ вывела его изъ оцѣпенѣнія. Онъ вспомнилъ, что ему сегодня предстоитъ многое сдѣлать, прежде чѣмъ отправиться къ ней. Онъ одѣлся я вышелъ на улицу. Первое, что ему нужно было сдѣлать — это найдти другую квартиру. На этотъ разъ ему посчастливилось. Въ сосѣднемъ домѣ отдавалась небольшая комната за 10 руб. въ мѣсяцъ. Іосифъ чуть не запрыгалъ отъ радости. До сихъ поръ онъ платилъ 25 р. и разница казалась ему громадной. Не прошло и двухъ минутъ, какъ онъ уже стоялъ на площадкѣ 5-го этажа и звонилъ. Еще чрезъ минуту онъ ужъ очутился въ небольшой комнаткѣ со всѣми принадлежностями бѣдной студенческой обстановки и бесѣдовалъ съ хозяйкой, старой нѣмкой. Комната осталась за нимъ, и онъ обѣщался сегодня же переѣхать.

Выйдя на лѣстницу, онъ почти безсознательно вынулъ свой кошелекъ и сосчиталъ свои наличныя деньги. Ихъ оказалось еще достаточно, чтобы прожить мѣсяцъ и заплатить за объявленіе въ газетѣ относительно уроковъ. Текстъ у него уже былъ написанъ, и онъ прямо отправился въ контору одной большой распространенной газеты, гдѣ преимущественно печатались такого рода объявленія. Когда и это дѣло было сдѣлано, Іосифъ вернулся домой, чтобы собрать свои вещи, но по дорогѣ раздумалъ и свернулъ на Выборгскую. Желаніе увидѣть Анну охватило его вдругъ съ такою силой, что онъ весь отдался внутреннему влеченію. Къ тому же Анна еще не знала, что онъ сегодня сдѣлалъ и это послужило ему оправданіемъ передъ самимъ собою. Одобритъ ли она его дѣйствія или нѣтъ? Въ этомъ Іосифъ нисколько не сомнѣвался, такъ какъ онъ зналъ образъ мыслей Анны и то, что она сама долго отказывалась отъ полученія средствъ изъ дому и только согласилась на это но энергичному настоянію Ригеля, причемъ она потребовала, чтобы ей высылали половину того, что ей назначили. Кромѣ того, онъ зналъ, что Анна и этихъ денегъ не проживаетъ, хотя ему не было извѣстно, куда она дѣваетъ излишекъ. Объ этомъ онъ съ ней никогда не говорилъ, и Анна тщательно это скрывала. Не поступаетъ ли она такъ, какъ совѣтуетъ Делевскій?… на мгновеніе блеснула у него мысль. Но онъ тотчасъ же ее отвергъ, по крайней мѣрѣ, въ принципіальномъ смыслѣ. Если фактически Анна и поступаетъ такъ, то она исходитъ изъ другихъ побужденій, которыя ничего общаго не имѣютъ съ теоріей Делевскаго, — утѣшалъ себя Іосифъ. Тѣмъ не менѣе, какое-то неясное безпокойство смущало его, и онъ не зналі, какъ отъ него избавиться. Онъ пробовалъ мысленно перенестись въ К*. въ ту самую минуту, когда отецъ станетъ читать его письмо. Но онъ не могъ сосредоточиться на этихъ представленіяхъ, которыя къ тому же выходили какъ-то блѣдны и вялы. Іосифъ шелъ медленно, не спѣша. Утро было прекрасное и въ воздухѣ не было и слѣда вчерашней непогоды.

Улицы были чисты, дома выглядѣли нарядно, а небо было совершенно безоблачно. Тротуары были переполнены гуляющей нублшсой, а середины улицъ были запружены экипажами, извозчичьими пролетками и конножелѣзными вагонами. Уличное оживленіе передалось и Іосифу, и онъ забылъ о томъ, что его въ настоящую минуту занимаетъ и куда онъ идетъ и зачѣмъ. Глядя на эти высокіе пятиэтажные дома, сверху до низу облѣпленные вывѣсками, на эти роскошныя витрины, такъ заманчиво пріютившіяся за зеркальными стеклами, на ту пеструю толпу людей, толкавшихъ его на каждомъ шагу, Іосифъ почему-то вспомнилъ Межеполь и самъ этому удивился. Почему ему вдругъ пришелъ на мысль Межеполь, енъ рѣшительно не зналъ, такъ какъ уже очень давно о немъ не думалъ. Тѣмъ ме менѣе это доставило ему особенное удовольствіе и онъ даже улыбнулся. Въ его памяти съ поразительной яркостью сохранились малѣйшія детали далекаго прошлаго. И широкія пустынныя улицы, и дома съ громадными остроконечными крышами и сквозными воротами, и синагога съ обширнымъ, поросшимъ травой дворомъ. Было ли когда-то въ самомъ дѣлѣ нѣчто подобное или это только его фантазія?.. А межепольцы, а Гиршель-фурманъ, а Вельвеле-покойникъ!.. Неужели онъ когда-то жилъ среди нихъ и имѣлъ съ ними что нибудь общее? А бабушка Бина? Іосифъ быстро очнулся, когда предъ нимъ открылась дверь. Поглощенный своими воспоминаніями, онъ, незамѣтно для самого себя, прошелъ весь длинный путь, взобрался на четвертый этажъ и позвонилъ. Онъ сильно смутился и, вопреки обыкновенія, спросилъ, дома ли Анна.

— Барышня ушли, но оставили вамъ записку, — сказала служанка.

Іосифъ торопливо вошелъ въ комнату Анны. Подбѣжавъ къ столу, онъ дрожащими отъ волненія руками схватилъ листокъ бумаги, который лежалъ на видномъ мѣстѣ, и прочелъ:

«Милый мой Іосифъ! Я прождала тебя все утро. Отчего ты не пришелъ съ Делевскимъ. Я бы вовсе не ушла изъ дому, еслибы не сдача препарата. Я сегодня первый разъ неохотно шла на лекціи, все ждала тебя. Приходи вечеромъ къ Делевскому, я тамъ буду. Намъ нужно кое о чемъ потолковать. Оставляю эту записку на всякій случай. Если не придешь, буду сердиться. Твоя Анна.»

Іосифъ нѣсколько разъ перечелъ написанное и въ какомъ-то упоеніи приложилъ листокъ къ губамъ.

VI.

Іосифъ вернулся домой очень поздно. Онъ былъ въ дурномъ настроеніи духа, и новая комната показалась ему и неуютной, и мрачной, и грязной. Старый диванчикъ былъ обитъ какой-то неопредѣленнаго цвѣта матеріей, лоснящейся отъ жирныхъ пятенъ. Стулья были изодраны, комодъ безъ замковъ; письменный столъ былъ покрытъ порыжѣлой клеенкой, а на обояхъ, около старой желѣзной кровати изъ Александровскаго рынка, виднѣлись подозрительные слѣды отъ раздавленныхъ клоповъ. Утромъ онъ ничего этого не замѣтилъ, можетъ быть потому, что и настроеніе было у него другое. Какое-то брезгливое чувство поднялось въ немъ, и онъ долго не рѣшался лечь въ постель, несмотря на усталость. Но, наконецъ, онъ легъ и потушилъ лампу. Однако, онъ не могъ заснуть. Въ темнотѣ ему не переставали мерещиться взволнованныя, раскраснѣвшіяся лица его товарищей, а въ ушахъ стоялъ звонъ и шумъ отъ десятка голосовъ, старавшихся перекричать другъ друга. Іосифъ былъ побѣжденъ, въ томъ смыслѣ, что почти всѣ были противъ него, не исключая и Анны. Это послѣднее его сильно огорчило. Чувствуя себя правымъ, Іосифъ съ неотразимой энергіей отстаивалъ свои убѣжденія, но случайно пойманный имъ неодобрительный взглядъ Анны подѣйствовалъ на него сильнѣе острыхъ софизмовъ Делевскаго.

Онъ притихъ и больше не возражалъ. Когда они уходили, Анна тихо взяла его подъ руку.

— Какъ ты можешь отрицать то, что необходимо, Іосифъ? — сказала она, прижавшись головой въ его плечу.

— Для меня дороже всего истина, — рѣзко отвѣтилъ Іосифъ.

— Но истина — вещь условная.

— Никогда…

— Но Делевскій тебѣ какъ дважды два доказалъ.

— Делевскій выѣзжаетъ на софивмахъ.

— Не хочешь ли ты этимъ сказать, что я не умѣю отличать истины отъ софизмовъ!..

Іосифъ не отвѣчалъ. Анна медленно высвободила свою руку, а Іосифъ не сдѣлалъ попытки удержать ее. Такъ они молча продолжали путь, погруженные каждый въ свои думы. На одномъ изъ перекрестковъ Анна вдругъ остановилась и тихо дотронулась рукой до плеча Іосифа. Но такъ какъ послѣдній не обратилъ вниманія на это движеніе, Анна вдругъ сказала:

— Я устала, Іосифъ, возьму извощика.

— Какъ хочешь, Анна. Я поѣду съ тобой.

— Нѣтъ, ни за что.

Голосъ Анны дрожалъ и на глазахъ ея сверкали слезы. Но Іосифъ, самъ крайне взволнованный, ничего этого не замѣчалъ. Онъ вдругъ почувствовалъ острую боль въ сердцѣ и готовъ былъ броситься за нею, чтобъ удержать ее. Іосифъ не могъ не сознаться, что онъ былъ несправедливъ къ Аннѣ, но онъ не могъ никакъ отдѣлаться отъ ѣдкаго чувства, которымъ переполнилось его сердце. Точно такое же чувство, хотя не въ такой сильной степени, онъ испыталъ послѣ объясненія съ покойнымъ Лиліенфельдомъ. Іосифъ не зналъ ему даже названія, но за то онъ ощущалъ всю остроту его и минутами готовъ былъ рыдать отъ боли. Первой его мыслью по пробужденіи было отправиться къ Аннѣ и объясниться съ нею. Но выйдя на улицу, онъ, самъ не понимая почему, повернулъ по направленію къ университету. Когда онъ вернулся домой, онъ нашелъ у себя на столѣ городское письмо. Взволнованный и обрадованный онъ схватилъ письмо и разорвалъ конвертъ, не взглянувъ даже на адресъ.

Безъ сомнѣнія отъ Анны — промелькнула у него мысль и по его блѣдному и разстроенному лицу пробѣжала счастливая улыбка. Но она тотчасъ же исчезла и смѣнилась выраженіемъ полнаго разочарованія, когда онъ сталъ читать письмо. Это было приглашеніе на урокъ по вчерашнему объявленію. Іосифъ бросилъ письмо, не дочитавъ его. Въ другое время такой быстрый успѣхъ доставилъ бы ему удовольствіе, но теперь онъ слишкомъ былъ занятъ мыслью объ Аннѣ, чтобы интересоваться урокомъ. Зачѣмъ ему урокъ и что онъ будетъ дѣлать съ заработанными деньгами? Что, если онъ въ самомъ дѣлѣ ошибается и его точка зрѣнія не вѣрна? Тогда онъ, вдобавокъ, отнимаетъ заработокъ у болѣе нуждающихся… Но его рѣшеніе — не пользоваться средствами, источникъ которыхъ онъ признаетъ нечистымъ, — развѣ кто-нибудь можетъ назвать не честнымъ?

Успокоившись, Іосифъ снова взялъ письмо и сталъ внимательно читать его. На этотъ разъ его поразила подпись на которую онъ раньше даже не позаботился взглянуть. Подпись была отчетливо выведена, и Іосифъ безъ труда разобралъ: Лопаевъ.

— Неужели его бывшій школьный учитель. Или это только случайное совпаденіе? — подумалъ Іосифъ. Уже нѣсколько лѣтъ какъ онъ ничего не слыхалъ о Лопаевѣ. Ему было извѣстно, что Лопаевъ давно уже оставилъ Межеполь и переселился въ городъ, гдѣ онъ получилъ болѣе видное мѣсто. Но остался ли онъ тамъ или переѣхалъ въ Петербургъ — онъ этого не зналъ. Во всякомъ случаѣ желаніе разъяснить этотъ вопросъ ускорило его рѣшимость, и онъ отправился по указанному адресу. Глухая улица, ходъ безъ швейцара, небогатая, хотя чистая лѣстница, наконецъ, четвертый этажъ — сами по себѣ свидѣтельствовали о томъ, къ какому классу принадлежитъ тотъ, кто послалъ ему приглашеніе. Но Іосифъ, мало еще знакомый съ бытовыми условіями столицы, не могъ оріентироваться и терялся въ догадкахъ. Нерѣшительно и съ замираніемъ сердца онъ позвонилъ. Ему отворила молодая горничная и послѣ того, какъ онъ объявилъ ей за чѣмъ онъ явился, она его провела въ небольшую, но уютную и со вкусомъ убранную гостинную. Не успѣлъ Іосифъ оглянуться, какъ изъ противоположныхъ дверей вошелъ невысокаго роста господинъ съ умнымъ выразительнымъ лицомъ, обрамленнымъ небольшими бакенбардами съ просѣдью. Волосы на головѣ тоже были съ просѣдью, но густые и длинные. Мягкая привѣтливая улыбка играла на его губахъ, и эта то улыбка, которая когда то такъ нравилась Іосифу, сразу освѣтила въ его памяти цѣлую полосу изъ его жизни со всей обстановкой, со всѣми лицами, такъ или иначе игравшими въ ней роль. Іосифъ теперь болѣе не сомнѣвался. Онъ быстро подошелъ къ незнакомому господину и, протянувъ ему руку, взволнованно проговорилъ:

— Леонидъ Михайловичъ. Вы меня не узнаете. Я Межепольскій.

— Іосифъ!.. воскликнулъ въ свою очередь Лопаевъ, — пристально вглядѣвшись въ раскраснѣвшееся отъ возбужденія лицо Іосифа — Іосифъ! — повторилъ онъ и крѣпко обнялъ его. — Но какими судьбами! Неужели это я вамъ писалъ…

— Да, — тихо сказалъ Іосифъ.

— Но какже такъ! Постойте, дайте прежде всего на себя посмотрѣть… Вы удивительно выросли, совсѣмъ взрослый… Ну, разскажите. Впрочемъ, нѣтъ… Я не могу, чтобы не показать васъ женѣ и вашей будущей ученицѣ. Вѣдь это рѣшено… И онъ опрометью бросился въ другую комнату, оставивъ Іосифа въ какомъ то сладостномъ недоумѣніи, точно все это было не дѣйствительностью, а пріятный чудный сонъ. Черезъ минуту снова появился Лопаевъ въ сопровожденіи молодой красивой женщины, которую Іосифъ сразу узналъ, не смотря на то, что прошло столько времени, и хорошенькой дѣвочки лѣтъ 13—14-ти.

— Вотъ чего я никогда не ожидала…-- сказала Зинаида Павловна, крѣпко пожавъ руку Іосифа.

— А вѣдь я бы васъ узнала, даже еслибы меня не предупредили…

— И я бы васъ тоже узналъ.

— Неужели вы меня помните? Вы были совсѣмъ маленькимъ мальчикомъ.

— Также, какъ будто я васъ недавно видѣлъ.

— Ну, а эту помните? Ну, конечно, нѣтъ! И Зинаида Павловна притянула къ себѣ дѣвочку, которая все это время молчала и любопытными глазами смотрѣла на непонятную ей сцену. Когда первый обмѣнъ вопросовъ и привѣтствій пришелъ къ концу, и Зинаида Павловна ушла, чтобы распорядиться на счетъ чаю, Лопаевъ усадилъ возлѣ себя Іосифа, и еще разъ окинувъ его опытнымъ взглядомъ наставника, проговорилъ:

— Ну, теперь разскажите мнѣ все по порядку и какъ можно подробнѣе обо всемъ. Вѣдь, шутка ли, сколько времени прошло, цѣлая вѣчность!.. Іосифъ разсказалъ ему все, что могло его интересовать, начиная съ пріѣзда въ К*, поступленія въ гимназію, пріѣзда Ригеля, эпизода съ Анной и кончая послѣднимъ разрывомъ съ отцомъ и рѣшеніемъ жить своимъ трудомъ. Лопаевъ съ глубокимъ вниманіемъ и интересомъ слушалъ искренній и поражающій наивной прелестью разсказъ Іосифа. Онъ мысленно переживалъ съ нимъ весь этотъ длинный рядъ годовъ, унесшихъ его собственную молодость, но за то давшихъ такой пышный ростокъ на той почвѣ, надъ воздѣлываніемъ которой онъ самъ трудился. Ему было пріятно это сознавать, и онъ въ глубинѣ души гордился Іосифомъ, какъ своимъ роднымъ, какъ частицей самого себя. Онъ вспомнилъ тотъ памятный день, когда въ первый разъ пріѣхалъ въ Межеполь. Какой это былъ ничтожный и жалкій городишко, какіе тамъ жили странные люди. Онъ раньше никогда не видалъ такихъ. Но у него было доброе сердце и честныя мысли и къ тому же онъ твердо помнилъ завѣтъ: Люби ближняго. И онъ, дѣйствительно, полюбилъ этихъ странныхъ людей, которыя чуть было не оттолкнули его своимъ внѣшнимъ видомъ, своеобразными обычаями, гортаннымъ говоромъ, суетливостью и въ тоже время рабскою приниженностью. И вотъ предъ нимъ одинъ изъ ихъ среды. И онъ, подъ вліяніемъ охватившихъ его воспоминаній, взялъ Іосифа за руку и крѣпко пожалъ ее.

— Какой вы большой, Іосифъ… совсѣмъ, совсѣмъ, большой, — и тутъ же прибавилъ: — Вотъ ужъ не думалъ, что мой ученикъ будетъ впослѣдствіи учителемъ моей дочери.

— Это совершено естественно, — раздался позади нихъ пріятный голосъ Зинаиды Павловны.

— Если бы я могъ сдѣлать для моей будущей ученицы хоть тысячную долго того, что вы сдѣлали для меня, для насъ всѣхъ… тихо произнесъ Іосифъ.

Въ столовой, куда всѣ они направились по приглашенію Зинаиды Павловны, разговоръ продолжался на ту же тему. Зинаида Павловна очень интересовалась всѣмъ, что касалось Іосифа и его семьи и вообще Межеполя, гдѣ у нея было много друзей среди мѣстныхъ жителей. Въ свою очередь она сообщила Іосифу, что всего нѣсколько мѣсяцевъ, какъ они переѣхали въ Петербургъ, что Леонидъ Михайловичъ давно перемѣнилъ родъ службы и теперь получилъ очень выгодное мѣсто въ одномъ частномъ обществѣ. Она не совсѣмъ довольна переѣздомъ въ Петербургъ, хотя съ другой стороны, это принесетъ большую пользу Вѣрюшѣ.

— Она у меня синій чулокъ, — прибавила она, лукаво взглянувъ на дѣвочку, сидѣвшую на другомъ концѣ стола.

— Зачѣмъ ты ее конфузишь, — заступился за нее отецъ.

— Зачѣмъ ты приписываешь мнѣ то, чего нѣтъ, — серьезно замѣтила Вѣрюша отцу.

— Что ты этимъ хочешь сказать? — обратился къ ней Лопаевъ, — что ты, дѣйствительно синій чулокъ?

— Нѣтъ, но только эта кличка меня ничуть не конфузить.

— Ну, вамъ придется быть съ ней построже, — обратился Лопаевъ въ Іосифу.

— И посправедливѣе…

— Чѣмъ кто?

— Чѣмъ ты…

Лопаевъ только развелъ руками, а Зинаида Павловна громко и весело засмѣялась.

— Вотъ тоже выходецъ изъ Межеполя, — указала она на Вѣрюшу.

VII.

Бѣгство Анны произвело сильную сенсаціи въ К* и долго служило темой для разговоровъ во всѣхъ слояхъ общества. Для Лоренца и его семьи это былъ такой неожиданный ударъ, отъ котораго они рѣшительно не могли оправиться. Старику было и больно, и стыдно, и въ то же время онъ сознавалъ, что иначе и не могло быть. Его обвиняли ее всѣхъ сторонъ. Люди старыхъ воззрѣній набрасывались на него за то, что онъ попустилъ съ своемъ домѣ разныя новшества и модныя затѣи безбожниковъ. Люди передовые, которыхъ, впрочемъ, въ К* было очень мало, укоряли его какъ разѣ въ противоположномъ. Старикъ, дѣйствительно, считалъ себя виновнымъ, но вину свою онъ видѣлъ въ своей непослѣдовательности, въ желаніи совмѣстить несовмѣстимое, заключить союзъ между старымъ и молодымъ, между отжившимъ и нарождающимся. За это онъ получилъ достаточное наказаніе и безропотно переносилъ его. Вначалѣ, онъ самъ потерялъ голову и готовъ былъ на всякія крайности, лишь бы вернуть Анну, тѣмъ болѣе, что на него съ одной стороны вліяла жена, съ другой — Дувидъ и Хая. Но когда острый періодъ прошелъ и всѣ воздѣйствія на Анну оказались напрасными, Лоренцъ устремилъ всѣ свои усилія на то, чтобы ослабить впечатлѣніе скандала и придать всему случившемуся характеръ законности. Но, вопреки ожиданію, онъ встрѣтилъ сильное противодѣйствіе со стороны Дувида и Хаи. Съ первыхъ же дней, когда получилось извѣстіе объ исчезновеніи Анны и Іосифа, отношенія между обоими, до сихъ поръ дружившими семействами, стали крайне натянутыми. Каждая сторона втайнѣ обвиняла другую въ случившемся; однако, вначалѣ они дѣйствовали дружно. Но когда выяснилось, что дѣло поправить невозможно, что Анна абсолютно отказывается пріѣхать домой, что Іосифъ даже не отвѣчаетъ на письма, Дувидъ и Хая сразу перемѣнили фронтъ и стали во враждебныя отношенія къ Лоренцу. Одинъ Ригель съ женой сохранили полнѣйшій нейтралитетъ и, насколько возможно, старались примирить враждующихъ. Ригелю доставалось не меньше, если не больше, чѣмъ Лоренцу и Межепольскому.

Въ немъ и его «Надеждѣ» видѣли причину причинъ. До тѣхъ поръ, пока его не было въ городѣ, все шло благополучно. Но какъ устоять противъ соблазна, когда, ежедневно, на всѣ лады повторяютъ одно и тоже. Многіе рѣшили не выписывать и не читать «Надежды». Но это рѣшеніе привело какъ разъ къ обратному результату и, чѣмъ больше нападали на Ригеля и на его дѣятельность, тѣмъ популярнѣе становилась его газета и ее читали на расхватъ. Каждому интересно было знать, какъ смотритъ на это дѣло Ригель, и что онъ скажетъ. Но Ригель дѣйствовалъ дипломатично и, всячески обходя больное мѣсто, еще съ большей энергіей заговорилъ о необходимости образованія среди темной массы, объ искорененіи гибельныхъ предразсудковъ и объ уничтоженіи китайской стѣны между еврейскимъ и не-еврейскимъ населеніемъ, Продолжая свою пропаганду на столбцахъ газеты, онъ по прежнему оказывалъ активное содѣйствіе всѣмъ, желающимъ поступить въ гимназію. Со времени инцидента съ Анной, онъ обратилъ вниманіе и на подростающее женское поколѣніе города и вскорѣ при его содѣйствіи женская гимназія стала наполняться смуглолицыми и черноглазыми дѣвочками. Изъ всей этой кипучей и лихорадочной дѣятельности Ригеля не трудно было усмотрѣть если не прямое, то косвенное сочувствіе поступку Анны и Іосифа. Противъ этого въ особенности вооружался Межепольскій, который, какъ лицо пострадавшее, не могъ отдѣлаться отъ мысли, что не будь Ригеля и его вліянія, ничего бы не было. Но помимо этого, Межепольскій имѣлъ еще другую причину озлобиться противъ Ригеля. Эта солидарность послѣдняго въ вопросѣ о бракѣ со старикомъ Лоренцомъ. Ригель тоже былъ того мнѣнія, что фиктивный бракъ между Іосифомъ и Анной слѣдуетъ оформить и признать дѣйствительнымъ въ глазахъ свѣта. «А тамъ дальше какъ они захотятъ»… Уже второй годъ велась переписка по этому поводу и чѣмъ больше одна сторона утверждалась въ мысли о необходимости узаконить бракъ, тѣмъ болѣе другая сторона упорствовала и наконецъ дѣло дошло до полнаго разрыва. Ригель, однако, не терялъ надежды и старался въ особенности дѣйствовать на Хаю. Хая страдала больше всѣхъ. На поступокъ Іосифа она смотрѣла какъ на оскорбленіе, нанесенное лично ей, ея материнскому чувству. Какъ могъ Іосифъ рѣшиться на такой шагъ безъ ея вѣдома, безъ ея совѣта… Въ ней заговорилъ эгоизмъ матери, и она ревновала Анну къ Іосифу. Это было ея самое больное мѣсто и задѣвать его было небезопасно. Однако доводы Ригеля и упорство Іосифа, не желавшаго пріѣхать въ К**, начинали на нее дѣйствовать и въ ея настроеніи начинали дѣлаться благопріятные для рѣшенія интересующаго обѣ стороны вопроса симптомы. Дувидъ поддерживалъ въ сущности только формальную сторону и не было сомнѣнія, что разъ Хая сниметъ свое vetto, Дувидъ дастъ свое согласіе на бракъ и все окончится благополучно. Послѣднее письмо Межепольскаго къ Іосифу было уже послѣднимъ зарядомъ, оставшимся въ распоряженіи воюющихъ. Все теперь зависѣло отъ отвѣта Іосифа. И вотъ отвѣтъ получился.

Ригель въ это утро зашелъ къ Межепольскому, чтобы узнать нѣтъ ли писемъ изъ Петербурга. По его разсчету отвѣтъ Іосифа долженъ былъ уже получиться. Онъ сидѣлъ въ комнатѣ Хаи и разговаривалъ съ нею. Рѣчь шла о здоровьѣ Бейлы, которое за послѣднее время сильно расшаталось. Ригель объяснялъ это тѣмъ, что Бейла слишкомъ близко принимаетъ къ сердцу домашнія дѣла и что больше всего ее разстраиваютъ слезы матери.

— Неужели старуха еще не устала плакать? — не безъ нѣкотораго озлобленія проговорила Хая.

— Вы знаете, что плачъ никогда не утомляетъ женщинъ.

— Въ такомъ случаѣ я составляю исключеніе.

— Вамъ то уже во всякомъ случаѣ не было причины проливать слезы.

— Какъ? — И лицо Хаи вдругъ все вспыхнуло, а на глазахъ показались слезы. Еще минута и она бы зарыдала.

Ригель приблизился къ ней и взялъ ее за руку.

— Ну полноте. Какъ у васъ нервы разыгрались. Запомните мое слово, что не пройдетъ и недѣли какъ Іосифъ будетъ здѣсь К*…

Дверь изъ сосѣдней комнаты открылась и на порогѣ показался Дувидъ. Онъ былъ необыкновенно блѣденъ и еле держался на ногахъ.

— Что такое случилось? — въ одинъ голосъ воскликнули Хая и Ригель.

— Письмо отъ Іосифа… Дувидъ старался выговорить это какъ можно болѣе спокойно. Но это спокойствіе было зловѣщаго характера и оно его выдавало. На мгновеніе воцарилось молчаніе. Ни Хая, ни Ригель не рѣшались спроситъ что пишетъ Іосифъ. Они предчувствовали что то не доброе и сердца ихъ замирали отъ внутренней тревоги. Наконецъ, Хая собралась съ духомъ и сказала.

— Покажи письмо.

— У меня нѣтъ письма.

— Гдѣ же оно?

— Я его уничтожилъ.

Мертвенная блѣдность покрыла лицо Хаи. Она широко открыла глаза и съ нѣмымъ отчаяніемъ посмотрѣла на мужа. Но въ то же мгновеніе она зашаталась и грохнулась объ полъ, прежде чѣмъ Дувидъ и Ригель успѣли поддержать ее.

VIII.

Прошло нѣсколько дней. Хая все еще лежала въ постели. Хотя ничего опаснаго въ состояніи ея здоровья не было, но она чувствовала себя такой разбитой и слабой, точно она перенесла тяжелую и продолжительную болѣзнь. къ тому же она никого, рѣшительно никого не хотѣла видѣть, за исключеніемъ Фридки, которая за нею ухаживала съ самоотверженіемъ взрослой. Отъ времени до времени Хая останавливала свой взглядъ на античной головкѣ дѣвочки съ массой черныхъ вьющихся волосъ, и глаза ея невольно наполнялись слезами. Она при этомъ мысленно представляла себѣ Іосифа, который отрекся отъ нихъ, отказалъ отцу въ сыновнемъ повиновеніи, ей въ любви… И за что все это… Во всѣ эти дни Хаю неотступно преслѣдовала одна и та же мысль, одинъ и тотъ же вопросъ. Но не въ ея силахъ было рѣшить его, и она внутренно страдала и терзалась. Еще менѣе чѣмъ она, Дувидъ понималъ причину разногласія между нимъ и сыномъ.. Было что то комическое и вмѣстѣ съ тѣмъ глубоко трогательное въ томъ недоумѣвающемъ взглядѣ, который онъ устремлялъ то на жену, то на Ригеля, какъ бы спрашивая: да въ чомъ же дѣло, что я такое совершилъ? Онъ привыкъ себя считать однимъ изъ лучшихъ людей въ городѣ. Дѣла свои онъ велъ умно и умѣло, и никло бы не могъ упрекнуть его въ какихъ либо неблаговидныхъ продѣлкахъ. Ему всѣ завидовали…

Но, подобно своей женѣ, и онъ поминутно спрашивалъ себя, за что же? Чѣмъ больше онъ старался взваливать всю вину происшедшаго на Іосифа, на его сумасбродство, тѣмъ болѣе онъ чувствовалъ себя виновнымъ. Это и удивляло и раздражало его. Конечно, объ удовлетвореніи требованій Іосифа не могло быть и рѣчи. Каждый разъ, когда онъ думалъ объ этомъ, его разбиралъ смѣхъ, хотя смѣхъ этотъ былъ дѣланный и въ глубинѣ души у него въ это время точно что то обрывалось. Съ Ригелемъ онъ за все это время не обмѣнялся ни однимъ словомъ. Его гордость и самолюбіе были слишкомъ задѣты и не позволяли ему прибѣгать къ чужой помощи, чужому совѣту. Ригель каждый день приходилъ, освѣдомлялся о здоровьи Хаи и уходилъ, часто не видавшись даже съ Дувидомъ. Онъ одинъ понималъ сущность рокового недоразумѣнія между отцомъ и сыномъ, онъ одинъ видѣлъ ту глубокую пропасть, которая вдругъ разверзлась между ними и раздѣлила ихъ, можетъ быть, на вѣки…

Вначалѣ Ригель самъ былъ ошеломленъ, и письмо Іосифа показалось ему легкомысленной выходкой попавшаго въ водоворотъ кипучей мысли впечатлительнаго юноши. Но чѣмъ больше онъ вдумывался въ случившееся, тѣмъ болѣе онъ отрѣшался отъ сроего первоначальнаго мнѣнія, и все стало принимать въ его пазахъ совсѣмъ другую окраску. Нужно было спасти Іосифа, примирить его съ отцомъ. Но какъ это сдѣлать, когда онъ сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ, погруженный въ занятія, вошла Бейла и сообщила, что только что пришли отъ Межепольскихъ и просятъ его немедленно пріѣхать.

— Не поѣхать ли мнѣ съ тобой… Можетъ, кто нибудь случилось?

Бейла не знала о письмѣ Іосифа, и Ригелю, не смотря на то, что онъ былъ сильно взволнованъ, удалось успокоить Бейлу и убѣдить ее остаться дома. Въ это утро Хая чувствовала себя особенно не хорошо. Она всю ночь не спала, и къ утру нервы ея до того разстроились, кто она не въ состояніи была болѣе себя сдерживать и разразилась истерическими рыданіями. Перепуганная Фридка хотѣла побѣжать за Дувидомъ, но Хая запретила ей. Только, когда она окончательно успокоилась, она велѣла позвать къ себѣ мужа.

— Что ты намѣренъ дѣлать? — спросила она, строго взглянувъ на мужа.

Дувидъ понялъ о чемъ спрашиваетъ его жена, такъ какъ этотъ вопросъ его самого не оставлялъ ни на минуту.

— Лучше оставимъ это Хая.

— Это не отвѣтъ на мой вопросъ…

— Чего же ты отъ меня требуешь?

— Ты самъ ничего не придумалъ?

— Рѣшительно ничего…

— Ну, такъ я требую, чтобы ты исполнилъ желаніе Іосифа.

Дувидъ подозрительно посмотрѣлъ на жену.

— Ты съума сошла, Хая.

— Нѣтъ, я въ полномъ разумѣ.

— Какъ же ты можешь мнѣ предлагать подобное?

Хая въ свою очередь взглянула на мужа и въ этомъ взглядѣ вылилась вся ея душевная мука, вся внутренняя борьба, которую она столько лѣтъ такъ тщательно скрывала отъ посторонняго глаза. На мгновеніе съ нея спалъ покровъ, такъ долго окутывавшій ея внутренній міръ, и ея духовному взору представилось то, него она сама не подозрѣвала. Какая то безнадежная тоска охватила ее и въ глазахъ показались огненные круги… Какъ, у ней хотятъ отнять послѣднее, чѣмъ она дышитъ, что составляетъ цѣль ея жизни, что она любитъ безгранично, до боли.

— Ты сдѣлаешь такъ, какъ я хочу, или…

Въ ея голосѣ, въ поблѣднѣвшемъ лицѣ, выраженіи сухихъ воспаленныхъ глазъ было что то такое, что заставило Дувида вздрогнуть.

Когда пришелъ Ригель, на Дувидѣ лица не было, онъ точно постарѣлъ на 16 лѣтъ.

— Подите и образумьте жену, — могъ онъ только сказать.

— Послушайте — началъ Ригель, какъ бы инстиктивно отгадавъ, что такое произошло между супругами. — Безъ нѣкоторыхъ уступокъ вы ничего не достигнете,

— Чтобы я уступилъ!.. Да за что и кому… Я лучше соглашусь…-- Онъ не договорилъ и отвернулся отъ Ригеля.

— Ну, хорошо, не нужно, — сказалъ Ригель, чувствуя, что настаивать нельзя. Постараемся какъ нибудь иначе уладить споръ. Вы знаете, что я на дняхъ ѣду въ Петербургъ.

Дувидъ обернулся и взглянулъ на него недовѣрчиво. Потомъ спросилъ: — зачѣмъ?

— Нужно по дѣламъ редакціи.

Дувидъ не отвѣчалъ, но въ глазахъ его блеснула едва уловимая искра надежды. Но, чтобы не выдать себя, онъ нахмурился и сурово проговорилъ:

— Мнѣ то какое дѣло. Поступайте, какъ знаете.

Ригель только усмѣхнулся и направился въ комнату Хаи.

Она встрѣтила, его холоднымъ и пытливымъ взглядомъ. Отъ Фридки она узнала, что Ригель въ кабинетѣ мужа и его долгое тамъ пребываніе вызвало въ ней и страхъ, и надежду.

Когда Ригель сообщилъ ей, что онъ ѣдетъ въ Петербургъ, она на мгновеніе точно вся оцѣпенѣла. Но потомъ она схватила его за руку и крѣпко пожала ее

— Ахъ, если бы вы знали какъ я страдаю, — вымолвила она едва слышно. — Помирите насъ съ Іосифомъ, и вы заслужите мою вѣчную признательность.

IX.

Размолвка между Іосифомъ и Анной длилась не долго. Въ тотъ же вечеръ онъ отъ Лопаевыхь отправился на Выборгскую. Онъ не могъ удержаться, чтобъ не подѣлиться съ Анной тѣмъ счастьемъ, которое выпало на его долю. О томъ, что произошло между нимъ и Анной, онъ почти не помнилъ.

Онъ былъ счастливъ и любилъ Анну. Вотъ все, что занимало его въ данную минуту. Анна была дома и сидѣла окруженная книгами и атласами. Увидя Іосифа, она вся зардѣлась и бросилась ему на встрѣчу.

— Мой дорогой, мой возлюбленный…

Іосифъ крѣпко обнялъ ее и осыпалъ поцѣлуями ея лицо и волосы.

— Прости меня, Анна, я былъ несправедливъ къ тебѣ.

— А я такъ ждала тебя… Отчего ты цѣлый день не приходилъ?

Іосифъ разсказалъ ей о полученномъ письмѣ и о визитѣ къ Лопаевымъ.

По лицу Анны пробѣжало легкое облачно.

— Такъ ты все таки рѣшился…

— Окончательно и безповоротно. Не ты какъ будто не довольна…

— Нѣтъ, ничего… Не будемъ лучше объ этомъ говорить. И, какъ бы въ поясненіе сказаннаго, она прибавила:

— Сегодня опять былъ у мени Делевскій…

Но она тотчасъ же раскаялась, потому что Іосифъ сильно измѣнился въ лицѣ, и онъ съ нѣжнымъ укоромъ посмотрѣлъ за нее.

Наступило тяжелое непріятное молчаніе.

— Что онъ у тебя дѣлалъ? — спросилъ, наконецъ, Іосифъ.

— Ничего, такъ посидѣлъ…

Аннѣ стоило много труда, чтобы сказать это. Это была не правда, и она знала, что Іосифъ это понимаетъ.

Но она боялась еще больше взволновать Іосифа и рѣшилась солгать. Она придвинулась къ нему и положила свою голову къ нему на плечо.

— Какъ я сегодня соскучилась…-- сказала она, глядя ему прямо въ лицо. Изъ глазъ ея струился мягкій нѣжный свѣтъ, который проникалъ въ сердце Іосифа и наполнялъ его неземнымъ блаженствомъ.

Онъ нагнулся, къ ней и прижался лицомъ къ ея пылающей щекѣ.

— Ты меня любишь, Анна?

— Люблю ли я тебя! — И она обвила руками его шею.

— Ну, такъ дай мнѣ слово не примѣшивать къ нашей любви никакихъ постороннихъ элементовъ… Но, видя, что Анна его не понимаетъ, онъ продолжалъ:

— У насъ могутъ быть разные взгляды ва вещи, разныя убѣжденія. Вѣдь истина одна, а средствъ къ достиженію этой истины такъ много, пути, такъ разнообразны.

Анна медленно высвободилась изъ объятій Іосифа. Глава ея потемнѣли и вмѣсто прежняго мягкаго свѣта изъ нихъ посыпались искры.

— Ты, значитъ, требуешь, чтобы я не вмѣшивалась въ твою жизнь, въ твои поступки… ты закрываешь отъ меня свой внутренній міръ!

— О, нѣтъ, не то… совсѣмъ не то…-- возразилъ Іосифъ.

— Нѣтъ, то…-- съ упорствомъ настаивала Анна. — Я такой любви не понимаю.

— Какъ же ты ее понимаешь?

— Какъ полное тождество взглядовъ, убѣжденій, стремленій…

— Но если этого достигнуть нельзя…

— Тогда и любви нѣтъ.

Іосифъ самъ ясно не сознавалъ, зачѣмъ онъ завелъ подобный разговоръ и для чего онъ предъявилъ такія требованія. Къ этому его скорѣе подталкивало какое то тайное, ему самому непонятное предчувствіе, чѣмъ реальная причина, сознаваемая разсудкомъ. Но поэтому то ему такъ трудно было отказаться отъ своихъ словъ, и онъ не могъ удержаться, чтобъ не исчерпать этотъ вопросъ до конца, не насладиться собственнымъ страданіемъ…

Анна молча слѣдила за нимъ глазами. Ей было жаль его, но вмѣстѣ съ тѣмъ она не могла не высказать того, въ чемъ она убѣждена… Убѣждена? Но, въ такомъ случаѣ, почему же она не откажется отъ Іосифа, отъ его любви… Вѣдь между ними уже и теперь большая разница во взглядахъ. Делевскій только сегодня ей это доказалъ, и она не могла съ нимъ не согласиться. Хотя они и стремятся въ одной и той же цѣли, но идутъ разными путями, а пути много значатъ. Чѣмъ больше Анна углублялась въ свои размышленія, чѣмъ больше она анализировала, тѣмъ больше она натыкалась на противорѣчія. Она первая допустила фальшь въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ, и эта фальшь теперь жгла ее какъ раскаленное желѣзо. Если Іосифъ, какъ она въ этомъ увѣрена, и ошибается, то за то онъ поступаетъ прямо и честно; а она, требуя полнаго тождества чувствъ и убѣжденій, сама первая же нарушаетъ это тождество. Что-же это такое? Анна провела рукою по горячему лбу, какъ бы стараясь придти въ себя. Она все еще безсознательно слѣдила за Іосифомъ, въ то время какъ въ ея душѣ совершался глубокій и роковой переворотъ. Вдругъ она вскочила и, подбѣжавъ къ Іосифу, обняла его голову своими руками. Слезы душили ее и глухія, похожія на стонъ рыданія, вырывались изъ ея тяжело вздымавшейся груди.

— Я недостойна тебя Іосифъ… Но я все таки люблю тебя.

Іосифъ стоялъ въ какомъ-то оцѣпенѣніи, не понимая, что такое происходитъ съ Анной; но тронутый до глубины души ея восклицаніемъ, онъ обнялъ ее и поднялъ на руки какъ дитя.

Она показалась ему такой легкой и такой слабой, что у него самого почему то показались слезы на глазахъ. Насколько мгновеній онъ стоялъ такъ со своей дорогой ношей на рукахъ. Это были чудныя мгновенія, которыя стоили цѣлой жизни. Потомъ онъ усадилъ ее на диванъ и самъ сѣлъ возлѣ нея.

Такъ они просидѣли долго, держа другъ друга за руки.

Въ комнатѣ господствовала мертвая тишина; на нихъ падалъ слабый свѣтъ отъ лампы и придавалъ ихъ лицамъ какой-то неземной отпечатокъ. И, дѣйствительно, и Іосифъ, и Анна менѣе всего думали теперь о земномъ, и грубыя земные страсти не находили мѣста среди тѣхъ чистыхъ порывовъ, которые подымали ихъ души на такую недосягаемую высоту.

X.

Дни проходили. Іосифъ дѣлилъ свое время между посѣщеніемъ лекцій, занятіями съ Вѣрюшей и свиданіями съ Анной, которыя, впрочемъ, теперь были не особенно часты, благодаря тому, что у Анны были вечернія занятія въ анатомическомъ кабинетѣ. Днемъ же оба были заняты. Въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ не произошло ничего особеннаго, хотя бывали минуты, когда они оба чувствовали какую-то неловкость, какъ будто между ними не все сказано, не все выяснено. Въ особенности это замѣчалось со стороны Анны, на которую отъ времени до времени находила задумчивость, даже хандра. Но все это скоро забывалось и затмѣвалось тѣмъ пыломъ юношеской страсти, которая такимъ могучимъ ключомъ била изъ ихъ сердецъ. Съ семействомъ Лопаева Іосифъ быстро сошелся и чувствовалъ себя тамъ, какъ въ родной семьѣ. Зинаида Павловна полюбила его и не иначе называла какъ по имени, что особенно смѣшало Вѣрюшу, которая трунила надъ обоими.

— Вотъ мой учитель Іосифъ пришелъ.

Это впрочемъ не мѣшало ученицѣ относиться съ полнымъ уваженіемъ къ учителю и безпрекословно признавать его авторитетъ. — Это послѣднее, дѣйствительно было громадной заслугой со стороны Іосифа, такъ какъ живая и не по лѣтамъ развитая дѣвочка не особенно склонна была подчиняться чьей бы то ни было воли. Не даромъ Лопаевъ называлъ Іосифа чародѣемъ, а Зинаида Павловна всегда укрощала Вѣрюшу восклицаніями вродѣ: «подумай, что скажетъ Іосифъ!»

Съ родными Іосифъ не переписывался. Послѣ знаменательнаго письма всякія сношенія между нимъ и отцомъ прервались. Это было единственное мрачное облако на его пока свѣтломъ горизонтѣ, и онъ сильно страдалъ. Но онъ чувствовавъ себя правымъ и не хотѣлъ идти на компромиссы. О томъ, какое впечатлѣніе произвело на отца его послѣднее письмо, онъ зналъ изъ письма Ригеля къ Аннѣ. Изъ него онъ также узналъ, что Ригель собирается въ Петербургъ. Хотя послѣдній ничего не писалъ о цѣли своей поѣздки, но и Іосифъ и Анна догадывались въ чемъ дѣло и не безъ душевной тревоги ждали его прибытія. Но дни проходили и Ригель не пріѣзжалъ. Анна только знала, что Бейла заболѣла, и что это, вѣроятно, задержало Ригеля въ К*.

Въ одно утро, когда Іосифъ собирался на лекціи, кто-то осторожно постучалъ въ его дверь.

— Войдите, — крикнулъ Іосифъ.

Въ комнату вошелъ господинъ небольшого роста, съ блѣднымъ худощавымъ лицомъ и глазами, въ которыхъ свѣтилась какая-то затаенная грусть.

— Ригель, господинъ Ригель! — воскликнулъ Іосифъ.

— А, вотъ гдѣ бѣглецъ… Такъ ты радъ меня видѣть… Это уже хорошій признакъ.

— Какъ вы могли думать, — съ укоромъ проговорилъ Іосифъ.

Они обнялись и поцѣловались.

— Когда вы пріѣхали? — спросилъ Іосифъ.

— Съ ночнымъ поѣздомъ.

— Видѣли уже Анну?

— Нѣтъ еще. Я полагалъ, что еще рано для визита къ ней. Къ тому же, признаться, я прежде хотѣлъ съ тобой повидаться. — Онъ замолчалъ и сталъ внимательно оглядывать комнату. По выраженію его лица не трудно было замѣтить, что комната со всей ея болѣе чѣмъ убогой обстановкой произвела на него не особенно пріятное впечатлѣніе.

— Давно ты здѣсь живешь?

— Не особенно. — Іосифъ понялъ зачѣмъ Ригель предложилъ ему этотъ вопросъ и невольно покраснѣлъ. Ригель замѣтилъ это и поспѣшилъ перемѣнить разговоръ.

— Ты, кажется, собираешься уходить. Не стѣсняйся.

— Университетъ не убѣжитъ.

— Посѣщаешь лекціи?

— Довольно аккуратно.

— Это хорошо. Не бѣда, значитъ, если пропустишь сегодня. Въ такомъ случаѣ я посижу у тебя немного, а затѣмъ поѣдемъ къ Аннѣ. Согласенъ?

Іосифъ въ знакъ согласія кивнулъ головой.

— А вѣдь я васъ обоихъ такъ давно не видалъ, — продолжалъ послѣ нѣкоторой паузы Ригель. — Что? очень перемѣнилась Анна?

— Выросла и возмужала.

— Выросла и возмужала, — какъ бы про себя повторилъ Ригель. — Ну, когда же ты въ К* собираешься, Іосифъ?

Вопросъ этотъ былъ такъ неожиданно ему предложенъ, что онъ совсѣмъ растерялся и не зналъ, что отвѣчать:

— Вы знаете, что это не отъ меня зависитъ, — сказалъ онъ наконецъ.

— Отъ кого же, какъ не отъ тебя?

— Я на компромиссы никогда не пойду. — Съ особенной выразительностью пройзнеёъ Іосифъ.

— Вся наша жизнь есть цѣпь компромиссовъ.

— Можетъ быть. Но я бы не желалъ прябавить къ этоі цѣпи лишняго звена.

— Другими словами ты отвергаешь ежедневную будничную жизнь людей. Ты считаешь себя выше ихъ.

— Нѣтъ, я только хону, чтобъ они были лучше.

— Какъ же ты для этого поступаешь?..

— Такъ, какъ я считаю необходимымъ.

Іосифъ начиналъ, раздражаться. Ему не нравился наставническій тонъ, который сразу принялъ Ригель, «онъ точно мена экзаменуетъ», — сказалъ онъ себѣ мысленно.

— А, это хорошо, — продолжалъ между тѣмъ Ригель. — Но не находишь ли ты, что средства, которыя ты выбралъ, слишкомъ не подходящи. Ты хочешь сразу уничтожить то, что сложилось и создалось вѣками. Мыслимо ли это…

— Не знаю. Но изъ этого еще не слѣдуетъ, что не нужно пытаться.

— А я думаю, что благоразумнѣе выбрать цѣль менѣе грандіозную, но за то болѣе благодарную.

Іосифъ вопросительно взглянулъ на него.

— Ты меня не понимаешь, Іосифъ. Но я тебѣ скажу… Мы, межепольцы, не только не должны, но не имѣемъ права задаваться утопическими задачами: на нашихъ рукахъ столько живого и неотложнаго дѣла. Мы подобны купцу съ маленькимъ капиталомъ. Если мы хотимъ получить вѣрный заработокъ, мы не должны спекулировать. Я не хочу этимъ сказать, чтобы мы замкнулись въ свою скорлупу и во участвовали въ общемъ потокѣ жизни… Напротивъ, мы должны стремиться въ общій потокъ. Но пока вѣдь мы еще не попали въ него, пока вѣдь между нами — маленькимъ ручейкомъ и главной рѣкой — цѣлая пропасть, которую мы должны пройти.

Ригель поднялъ голову и посмотрѣлъ на Іосифа, блѣдное лицо котораго выдавало его внутреннее волненіе.

— Я не могу согласиться съ вами, — сказалъ Іосифъ дрогнувшимъ голосомъ, — уже потому, что не считаю себя межепольцемъ и рѣшительно отвергаю то дѣленіе на общее и частное, которое вы признаете какъ незыблемый фактъ.

— Какъ! — вскочивъ со своего мѣста и весь побагровѣвъ воскликнулъ Ригель. — Ты не признаешь себя межепольцемъ… Да кто же ты?.. Нѣтъ, ты межеполецъ, былъ имъ, есть и будешь до скончанія вѣковъ…

— Не понимаю почему…-- съ холодной и насмѣшливой улыбкой проговорилъ Іосифъ.

— А вотъ я тебѣ объясню. — Ригель задыхался отъ волненія и не могъ говорить. Нѣсколько разъ голосъ его прерывался и онъ принужденъ былъ сѣсть, чтобы успокоиться. Когда волненіе его улеглось, онъ улыбнулся и сказалъ:

— Все это остатки прошлаго, молодости… Я раньше всегда такъ спорилъ. Не знаю, что сегодня на меня такое нашло. Но будемъ говорить спокойно. Я вполнѣ понимаю тебя и твои стремленія. Ты точно влюбленный, который, боясь опоздать на свиданіе, забирается на назначенное мѣсто за нѣсколько часовъ до срока. Въ томъ, что ты себя не считаешь межепольцемъ, виноватъ не ты: уже слишкомъ круто мы повернули все, да и не такъ взялись за дѣло. Но что ты отказываешь межепольцамъ въ своей помощи и не желаешь воздѣлывать бѣдную ниву, завѣщанную тебѣ предками, въ этомъ твой грѣхъ…

Ригель умолкъ, и на время въ комнатѣ воцарилась тишина. Онъ сидѣлъ, опустивъ голову, и казался усталымъ и разбитыхъ. Вдругъ онъ оживился и спросилъ:

— А Анна?

Іосифъ не прямо и не сразу отвѣтилъ на его вопросъ.

— Выслушайте меня, — сказалъ онъ наконецъ, остановившись предъ Ригелемъ и устремивъ на него свои блестѣвшіе лихорадочнымъ возбужденіемъ глаза. — Я слишкомъ много думалъ о всѣхъ тѣхъ вопросахъ, которые вы только что затронули, и если я такъ категорически высказался, то это не простая вспышка или результатъ ошибочныхъ толкованій. Я прежде всего человѣкъ и слишкомъ долго имъ не былъ, чтобы не дорожить тѣмъ, что я вновь пріобрѣлъ. А какъ человѣкъ, я сразу усвоилъ себѣ все то, что составляетъ продуктъ человѣческаго генія. Вы же придумали цѣлую систему ассимиляціи. Подумайте, сколько нужно для этого труда, времени, терпѣнія, да еще вопросъ, выйдетъ ли изъ этого что-нибудь… Истина одна, идеалъ одинъ. Приходите и поклоняйтесь. Вы говорите, что я отказываюсь воздѣлывать ниву, завѣщанную мнѣ предками. Но для общаго блага не все ли равно, на какой нивѣ я буду работать: на нивѣ своихъ предковъ или на нивѣ человѣчества…

— Но кто же будетъ работать на нивѣ твоихъ предковъ?

— Я отказываюсь отъ наслѣдства и тѣмъ самымъ покупаю себѣ свободу.

— Хорошо ли это?

Іосифъ не отвѣчалъ.

— Вотъ ты заговорилъ объ ассимиляціи, — не дождавшись отвѣта Іосифа, снова началъ Ригель. — Ты ее отвергаешь. Но какъ же ты безъ ассимиляціи достигнешь того идеала, къ которому ты самъ стремишься, какъ ты сплотишь разнородные элементы.

— Я не отвергаю ассимиляціи. Я только отвергаю вашу систему, вашу двойственность. Нѣтъ, такая ассимиляція ни къ чему не поведетъ, и я бы не желалъ считаться въ рядахъ ея поборниковъ!..

Ригель хотѣлъ что-то возразить, но въ это время въ корридорѣ раздались чьи-то торопливые шаги и вскорѣ кто-то сильно постучался въ дверь.

— Можно войти?

— Это Анна, — воскликнулъ дрогнувшимъ голосомъ Іосифъ и бросился къ дверямъ.

Это, дѣйствительно, была Анна, но она была такъ блѣдна, имѣла такой взволнованный видъ, что Іосифъ въ испугѣ отшатнулся назадъ.

— Что-нибудь случилось?

Она ему шепнула что-то на ухо.

Они оба притихли и какъ-то инстинктивно взглянули въ сторону Ригеля. Анна сначала не узнала его, потомъ радостно протянула ему руку.

— Вотъ кого не ожидала встрѣтить здѣсь.

— Потому что не будь особеннаго случая, ты бы сюда не пришла, — многозначительно сказалъ Ригель.

— Но вѣдь вы бы ко мнѣ пришли, надѣюсь, — сказала Анна, не обративъ вниманія на намекъ Ригеля.

— Беру въ свидѣтели Іосифа, что мы условились вмѣстѣ отправиться къ тебѣ. Но все къ лучшему. Разскажи лучше, какъ это случилось.

Анна сама знала очень мало и все это сообщила Іосифу и Ригелю.

Нѣкоторое время всѣ были подъ впечатлѣніемъ слышаннаго. Вдругъ Іосифъ мигомъ встрепенулся.

— Вы меня простите, если я васъ оставлю. Мнѣ нужно идти.

— Тѣмъ лучше, сказалъ Ригель. — Намъ съ Анной нужно о многомъ переговорить.

Іосифъ ушелъ, условившись съ Ригелемъ и Анной, гдѣ имъ встрѣтиться вечеромъ.

XI.

— Ну какъ же ты поживаешь, Анна?

Ригель съ любопытствомъ и удивленіемъ смотрѣлъ на сидѣвшую предъ нимъ дѣвушку. Онъ не вѣрилъ своимъ глазамъ до того она измѣнилась. Онъ привыкъ смотрѣть на нее какъ на ребенка, который обѣщаетъ очень много въ будущемъ. А теперь предъ нимъ былъ совершенно взрослый человѣкъ, въ каждой чертѣ, въ каждомъ движеніи котораго чувствовалось что то сознательное, опредѣленное. Красота Анны, всегда поражавшая правильностью и строгостью линій, теперь носила на себѣ отпечатокъ вдумчивости и какихъ то скрытыхъ затаенныхъ желаній. Нѣсколько мгновеній Ригель не могъ оторвать глазъ отъ этого лица съ чертами библейской красавицы и улыбкой сфинкса. Эта улыбка и глубокій взглядъ блестящихъ глазъ почти смущали Ригеля и парализовали тотъ смѣлый и покровительственный тонъ, которымъ онъ заговорилъ съ ней.

Анна не отвѣчала на его вопросъ, но въ свою очередь предложила ему нѣсколько вопросовъ, на которые Ригель долженъ былъ отвѣчать. Этимъ манеромъ они оба избѣжали того неловкаго положенія, въ которое они неизбѣжно были бы поставлены, если бы Анна не нашлась. Ригель это понялъ только тогда, когда разговоръ, начатый такъ натянуто, принялъ естественный ходъ и самъ по себѣ далъ тѣ результаты, которыхъ онъ добивался. Мало по малу предъ Ригелемъ развертывалась совершенно новая жизнь.

То, чего Іосифъ не договорилъ или только намѣтилъ въ общихъ и рѣзкихъ чертахъ, то дополнила теперь Анна, вдаваясь въ детали, выдвигая на первый планъ неуловимые штрихи. Что то роковое и стихійное звучало въ ея словахъ, въ упоеніи иллюзіями, въ самобичеваніи и бичеваніи всего міра. Но въ то же время Ригеля неотступно преслѣдовалъ вопросъ, который возникъ въ его головѣ съ того самаго момента, какъ онъ заговорилъ съ Іосифомъ. Какимъ образомъ и Іосифъ и Анна могли такъ быстро отрѣшиться отъ той среды, въ которой они выросли, въ которой они восприняли свои первыя впечатлѣнія. Если въ этомъ виноваты новыя вѣянія, вліяніе болѣе сильныхъ элементовъ, наконецъ неумѣлые руководители, то все же таки не всецѣло. И почему и Іосифъ, и Анна не чувствуютъ ни малѣйшей потребности вернуться въ свою среду, въ свой родной городъ къ своему народу и тамъ развернуть свою дѣятельность, учить его, жертвовать собою. И Іосифъ и Анна категорически открещиваются отъ своего родного. Почему это? Гдѣ истинная причина этого явленія? Вѣяніе времени?.. Идеалы общечеловѣческіе… Нѣтъ, не то… Одно другого не исключаетъ…

Ригель терялся въ догадкахъ и въ то же время каждое слово Айны какой то жгучей болью отдавалось въ его сердцѣ.

— Какъ бы я хотѣлъ, чтобъ ты вернулась домой, Анна, — прервалъ ее вдругъ Ригель.

Анна покраснѣла и глаза ея наполнились слезами.

— Вы знаете, что это невозможно, — сказала она рѣшительно.

— Почему?

Анна не отвѣчала.

— А я думаю, что это возможно, и ты бы должна была повліять въ этомъ отношеніи на Іосифа.

— Во первыхъ мое вліяніе тутъ не причемъ, а во вторыхъ, такой образъ жизни противорѣчивъ моимъ убѣжденіямъ.

— Такъ ты думаешь, что и Іосифу не слѣдуетъ ѣхать домой?

— Да… Въ этомъ короткомъ и звучномъ «да» было столько рѣшительнаго и категорическаго, что Ригель поспѣшилъ перемѣнять разговоръ.

Было уже довольно поздно, когда они разстались. Ждать Іосифа было бы напрасно, такъ какъ ему предстояло слишкомъ много бѣготни по разнымъ мѣстамъ, и Анна была увѣрена, что едва ли Ригель увидитъ его сегодня. Тѣхъ не менѣе она совѣтовала ему отправиться къ Лопаеву, гдѣ Іосифъ назначимъ ему свиданье.

— А ты туда пріѣдешь?

— Нѣтъ, и у меня иного дѣла сегодня, — коротко сказала Анна.

Предстоящее свиданье съ Лопаевымъ очень радовало Ригеля. Уже давно какъ они потеряли другъ друга изъ вида и перестали даже переписываться. Тѣмъ не менѣе Ригеля всегда живо интересовала судьба его товарища; и его симпатіи къ нему не измѣнились. Онъ живо помнилъ то время, когда они въ первый разъ пріѣхали въ маленькій Межеполь, чтобы насаждать тамъ «цивилизацію». Они оба были колоды, оба полны силъ и вѣры въ свою высокую миссію. Лопаевъ давно уже, какъ сообщилъ ему Іосифъ, оставилъ педагогическую дѣятельность, можетъ быть и забылъ даже о существованіи Межеполя и той школы, въ которую они оба положили всю свою молодую энергію. Какъ онъ отнесется теперь къ его дѣятельности, къ его надеждамъ и стремленіяхъ?..

Этотъ вопросъ больше всего занималъ Ригеля. И Лопаевъ и его жена были пріятно поражены, увидѣвъ Ригеля.

— Вотъ сюрпризъ, такъ сюрпривъ, — воскликнулъ Лопаевъ, дружески обнимая своего товарища. — Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, мы случайно нашли Іосифа, теперь вы… Но отчего Іосифъ насъ не предупредилъ…

— Онъ самъ не зналъ, — поспѣшилъ объяснить Ригель. — Мой пріѣздъ — экспромтъ…

— И очень удачный, — засмѣялась Зинаида Павловна.

— Я никогда не терялъ надежды увидѣться когда нибудь съ вами. Вѣдь каждый изъ васъ живой свидѣтель молодости другого… Я говорю только о себѣ и Леонидѣ Николаевичѣ, — поспѣшилъ онъ прибавить обращаясь въ Зинаидѣ Павловнѣ.

— Ну, вы можете смѣло и меня причислить.

— Вы знаете, — сказалъ Ригель, — что Межепольцы до сихъ поръ помнятъ васъ…

Молодая женщина покраснѣла.

— Я ихъ любила. А вы помните, какъ я часто приходила къ вамъ въ классы?

— Ну, ты тогда приходила ради одного Іосифа, — смѣясь, намѣтилъ Лопаевъ.

— Это неправда, Я, дѣйствительно, была нѣсколько пристрастна къ Іосифу, но меня интересовали и другіе ученики. А Пиня?

— Вы говорите про Лиліенфельда? — спросилъ Ригель.

— Да. Какой трагизмъ, какай злая иронія судьбы. Даже Вѣрюша плакала, когда Іосифъ разсказывалъ намъ эту грустную исторію.

Всѣ на время замолчали, охваченные тяжелыми воспоминаніями. Прибѣжала Вѣрюша и объявила, что чай поданъ. За чаемъ разговоръ снова зашелъ о Іосифѣ. Лопаевъ зналъ въ общихъ чертахъ о размолвкѣ между сыномъ и отцомъ, и Ригель теперь сообщилъ ему подробности.

— Какъ вы смотрите на все это?

— Старая исторія… Антагонизмъ между отцами и дѣтьми.

— Нѣтъ, мнѣ кажется, что тутъ кроется болѣе глубокая причина.

— Возможно, — въ задумчивости сказалъ Лопаевъ. — Наше время имѣетъ много особенностей и между прочимъ ту, что людямъ кажется, что они разрѣшили всѣ общественные вопросы и мировыя дилеммы. Оттого то вездѣ замѣчается такое неудержимое стремленіе скорѣе осуществить на практикѣ всѣ теоретическія измышлаія. У насъ черезчуръ много иллюзій.

— Но къ чему это все поведетъ…

— Кто знаетъ… Но дѣло не въ этомъ, а въ томъ, что и я, и вы, и всѣ тѣ, которые хотѣли бы оставаться въ сторонѣ, не въ состояніи этого дѣлать…

— Все таки я не могу оправдать крайнихъ увлеченій Іосифа.

— По моему, Іосифъ — продуктъ своего времени…

— Но онъ выросъ совсѣмъ въ другой средѣ, воспринялъ совсѣмъ другія впечатлѣнія.

— Что же вы хотите этимъ сказать?

— Я хочу этимъ сказать, что я не понимаю этого рѣзкаго перехода… Куда же дѣвались промежуточныя степени.

— Вы ихъ не видите… Да, они передъ вами: это вы и я… Вы, кажется, еще большій идеалистъ, чѣмъ я… Вы даже нашли нужнымъ издавать газету, внушать мысли о пользѣ образованія, наконецъ, возились со своей излюбленной идеей объ ассимиляціи…

— Но вѣдь и вы когда то вѣрили въ эту идею — проговорилъ Ригель.

— Вѣрилъ и теперь вѣрю, но…-- Лопаевъ не договорилъ.

— Но Іосифъ совсѣмъ отрекается отъ насъ…

— Вы его невѣрно поняли — возразилъ Лопаевъ. Онъ отрекся отъ частнаго ради общаго…

Ригель вернулся домой очень поздно. Разговоръ съ Лопаевымъ не выходилъ у него изъ головы.

Обвинить Лопаева въ пристрастіи къ Іосифу онъ не могъ. Тѣмъ не менѣе, онъ былъ убѣжденъ, что легко могъ бы опровергнуть его доводы. И, не смотря на это, онъ не считалъ себя ни убѣжденнымъ, ни побѣжденнымъ. Но во всякомъ случаѣ онъ еще больше укрѣпился въ своемъ первоначальномъ намѣреніи уговорить Іосифа вернуться въ К**.

На другое утро Іосифъ явился къ нему, и они вмѣстѣ отправились къ Аннѣ. По дорогѣ Ригель завелъ разговоръ объ интересующемъ его вопросѣ, но Іосифъ давалъ уклончивые и неопредѣленные отвѣты. Ригель замѣтилъ, что онъ сегодня особенно взволнованъ и разсѣянъ. Его также удивило, что онъ ничего не разсказалъ ему о Делевскомъ и о томъ, что онъ вчера успѣлъ узнать, но Іосифъ самъ вдругъ заговорилъ объ этомъ и сообщилъ ему, что дѣло Делевскаго обстоитъ плохо, и что онъ боится за дурныя послѣдствія.

Ригель хорошо зналъ Делевскаго и высказалъ свое мнѣніе о немъ.

Іосифъ не возражалъ и, какъ бы желая перемѣнить разговоръ, сказалъ:

— Застанемъ ли мы Анну дома?

— Но она обѣщала насъ ждать.

Анны они дѣйствительно не нашли дома, что очень разсердило Ригеля. Іосифъ былъ тоже нѣсколько озадаченъ, тѣнь болѣе, что она никакой записки не оставила.

— Куда же кы теперь пойдемъ?

— Я воспользуюсь этимъ обстоятельствомъ и отправлюсь по своимъ дѣдамъ, — сказалъ Ригель. — Я не намѣренъ долго засиживаться здѣсь и не буду тратить время даромъ. Вотъ, если бы ты согласился на мои доводы…

— Это невозможно, — сказалъ Іосифъ,

— Почему?

— Теперь болѣе, чѣмъ когда-либо.

— Но почему же?

— Это трудно объяснить.

— Ну, хорошо. Въ другой разъ ты, можетъ быть, будешь сговорчивѣе, — улыбнулся Ригель. — Кстати, будешь ты сегодня у Лопаева?

— Сегодня, непремѣнно.

— Смотри же, и если можно, приведи и Анну.

Іосифъ проводилъ Ригеля, а самъ остался дожидаться Анны. Ему нужно было съ ней о многомъ переговорить. Прежде всего нужно было посвятить Ригеля въ его отношеніе къ Аннѣ и тѣмъ рѣшить одно изъ главныхъ недоразумѣній, поддерживающихъ раздоръ между ихъ семьями. Но этого Іосифъ не могъ сдѣлать безъ предварительнаго объясненія съ Анной. Разногласія во взглядахъ успѣли отразиться на ихъ личныхъ отношеніяхъ. Анна все болѣе и болѣе подпадала подъ вліяніе Делевскаго и его кружка и старалась въ этомъ направленіи дѣйствовать на Іосифа. Но послѣдній не поддавался и, благодаря этому, у нихъ бывали размолвки, и въ послѣднее время въ ихъ отношеніяхъ стало замѣчаться нѣкоторое охлажденіе. Гордость не позволяла Іосифу объясниться съ Анной. Послѣдняя же считала, что Іосифъ недостаточно ее любитъ, если онъ можетъ по недѣлямъ не видаться съ нею. Пріѣздъ Ригеля былъ самымъ лучшимъ предлогомъ для объясненія, и Іосифъ хотѣлъ имъ воспользоваться. Нѣсколько удерживало его отъ этого намѣренія исторія съ Делевскимъ, и мысль, что Анна можетъ ложно истолковать его намѣренія. Но по зрѣломъ размышленіи онъ нашелъ, что это не можетъ служить ему препятствіемъ къ объясненію съ Анной и что это необходимо для общей пользы. Однако Анна не приходила, и Іосифъ начиналъ терять терпѣніе. Не дождавшись Анны, онъ вернулся домой, оставивъ ей записку, въ которой просилъ ее пріѣхать вечеромъ къ Лопаеву, такъ какъ ему нужно поговорить съ ней объ очень важномъ дѣлѣ.

— Вамъ только что принесли телеграмму, — сказала отворявшая ему дверь хозяйка.

Іосифъ опрометью бросился въ комнату. Не случилось ли чего-нибудь съ Анной? мелькнула у него мысль и онъ дрожащими руками распечаталъ пакетъ. Вдругъ онъ поблѣднѣлъ и зашатался. Онъ бы навѣрное упалъ, еслибъ инстинктивно не ухватился за край стола. Телеграмма выскользнула у него изъ рукъ и упада на полъ. Въ ней было всего два слова: «Отецъ заболѣлъ». Больше ничего, даже подписи не было. Прошло нѣсколько мгновеній, которыя показались Іосифу цѣлой вѣчностью. Когда онъ пришелъ въ себя, онъ поднялъ телеграмму и еще разъ прочелъ ее. Только теперь понялъ онъ настоящій смыслъ этихъ словъ и то, что отъ него требуютъ, и то, что онъ самъ долженъ дѣлать. Не теряя ни минуты, онъ досталъ свой небольшой дорожный чемоданъ, наскоро положилъ туда нѣсколько вещей, спряталъ свои бумаги и письма, свернулъ въ узелъ пледъ и подушку и послалъ служанку за извощикомъ. До отхода поѣзда оставался съ небольшимъ часъ. Онъ рѣшилъ заѣхать къ Ригелю и объявить ему о своемъ отъѣздѣ. Если онъ не застанетъ его дома, онъ оставитъ ему записку. Аннѣ же онъ напишетъ съ дороги.

Ригель собирался отправиться къ Лопаеву, когда къ нему въ комнату вбѣжалъ Іосифъ. По его разстроенному виду, блѣдному лицу и блуждающему взгляду, онъ понялъ, что случилось что-то необычайное.

— Я уѣзжаю въ К*, — коротко заявилъ ему Іосифъ и показалъ ему полученную гагъ телеграмму.

— Много еще осталось времени до отхода поѣзда? — спросилъ Ригель, прочитавъ телеграмму.

— Минутъ сорокъ.

— Совершенно достаточно. — И Ригель молча сталъ укладываться. Іосифъ смотрѣлъ на него съ удивленіемъ и благодарностью. Но онъ не разспрашивалъ его, считая это совершенно лишнимъ. Минутъ черезъ десять Ригель былъ готовъ, и они вмѣстѣ съ Іосифомъ катили уже по направленію къ вокзалу.

XII.

Былъ конецъ августа. Іосифъ сидѣлъ на открытомъ балконѣ и, казалось, любовался разстилавшимся предъ его глазами прелестнымъ видомъ. Нижняя часть города была какъ на ладони. Узкія улицы извивались кривыми лентами и пересѣкали одна другую по равнымъ направленіямъ. Плоскія желѣзныя крыши домовъ съ цѣлымъ рядомъ бѣлыхъ трубъ сверкали и переливались на солнцѣ. То тамъ, то здѣсь изъ общей хаотической массы выдѣлялся стройный силуэтъ какой нибудь церкви съ круглымъ или остроконечнымъ куполомъ, длинная и закопченная труба сосѣдняго завода, а то прямо верхушка гигантскаго тополя. Городъ, казалось, тянулся до безконечности, потому что онъ незамѣтно для глазъ сливался съ сосѣдними горами, покрытыми виноградниками и садами, сквозь гущу которыхъ сверкали своей ослѣпительной бѣлизной небольшіе домики съ соломенными или камышевыми крышами. А за всѣмъ этимъ виднѣлся прозрачный и свѣтлый горизонтъ, пронизанный розоватыми лучами утренняго солнца. Городъ былъ точно окруженъ сѣроватой дымкой, которая неподвижно висѣла въ воздухѣ и искрилась фосфорическимъ свѣтомъ. Глухой протяжный гулъ, доносившійся откуда то снизу, еще рѣзче оттѣнялъ ту мертвую тишину, которая царила здѣсь на балконѣ. Отъ времени до времени Іосифъ поглядывалъ на высокую стеклянную дверь, ведущую въ жилыя комнаты. Очевидно онъ кого то поджидалъ, потому что малѣйшій шорохъ напрягалъ все его вниманіе. Но шорохъ исчезалъ, дверь не открывалась, и Іосифъ снова впадалъ въ прежнюю задумчивость. Ужъ нѣсколько разъ онъ протягивалъ руку къ лежавшей передъ нимъ книгѣ, но потомъ, не читая, снова клалъ ее на прежнее мѣсто. Вдругъ дверь открылась и на балконъ съ шумомъ вбѣжала Фридка.

— Ты еще дома, Фрида, — радостно воскликнулъ Іосифъ.

— Еще рано; къ тому же первый урокъ у насъ законъ Божій.

— Ага, — протяжно произнесъ Іосифъ. — Мы, значитъ, пользуемся свободой.

— И случаемъ разсмѣшить скучающаго Іосифа.

— Мнѣ во все не до смѣха, Фрида — сказалъ Іосифъ.

И Фрида взглянула на него своими большими глазами, въ которыхъ сверкали слезы.

— Ты въ самомъ дѣлѣ хочешь насъ оставить?

— Да, Фрида. — И въ голосѣ Іосифа прозвучала грустная нота.

— Почему же?..

— Такъ нужно…

— Но мама говоритъ, что это вовсе не нужно. Да и я…

— Ты еще ребенокъ, Фрида, и многаго не понимаешь. Скажи лучше встала ли мама?

— Да, она встаетъ… А все таки было бы лучше, если бы ты остался съ нами.

Іосифъ ничего на это не отвѣтилъ и только провелъ рукой по ея роскошнымъ вьющимся волосамъ.

— Будешь мнѣ писать, Фрида?

— А будешь мнѣ отвѣчать, Іосифъ?

— Всегда…-- И онъ заглянулъ въ ея большіе темноголубые глава, которые, вмѣстѣ съ совершенно черными волосами, придавали какую то своеобразную прелесть ея чудному дѣтскому личику съ полусерьезнымъ, полунаивнымъ выраженіемъ.

— О чемъ же я тебѣ буду писать?

— Обо всемъ, Фрида: какъ идутъ твои занятія, какія ты получаешь отмѣтки, какъ поживаетъ мама…

При послѣднемъ словѣ у Іосифа голосъ какъ будто дрогнулъ, и онъ отвернулся, чтобы скрыть свое волненіе.

— Хорошо, только ты не сердись на меня, если я буду дѣлать ошибки.

— Буду снисходителенъ, хотя ученицѣ третьяго класса не идетъ писать съ ошибками.

Въ дверяхъ появилась горничная съ сумкой съ книжками въ рукахъ.

— Развѣ урокъ закона Божія уже кончился? — шутливо проговорилъ Іосифъ.

Дѣвочка надула свои хорошенькія губки и, ничего не сказавъ, побѣжала къ дверямъ.

Нѣсколько мгновеній Іосифъ слѣдилъ глазами за Фридой, пока она, вмѣстѣ съ провожавшей ее горничной, не скрылась совсѣмъ изъ виду. Тогда онъ снова усѣлся на прежнее мѣсто. За эти нѣсколько мѣсяцевъ, которые онъ провелъ дома, онъ успѣлъ сильно привязаться къ этой дѣвочкѣ, которая вносила жизнь и веселье въ ихъ печальный домъ. Нѣсколько мѣсяцевъ! Іосифъ какъ то самъ не вѣрилъ себѣ, что уже прошло столько времени со дня смерти его отца. Онъ рѣдко возвращался къ воспоминаніямъ объ этихъ печальныхъ дняхъ, которые ему пришлось пережить сейчасъ же по его пріѣздѣ въ К***. Это были тяжелые, страшно тяжелые дни.

Онъ засталъ отца при смерти. Внезапная болѣзнь въ нѣсколько часовъ подкосила его крѣпкій и здоровый организмъ, и когда Іосифъ увидѣлъ его, это уже былъ не живой человѣкъ. Хотя между ними не было сказано ни одного слова, но та радость, которая выразилась на лицѣ умирающаго при видѣ сына, то крѣпкое пожатіе холодѣющей руки и полный безпредѣльной любви и нѣжности взглядъ служили Іосифу лучшимъ доказательствомъ, что отецъ не только простилъ его, но какъ бы проникъ въ его душу и читаетъ въ ней сокровенные мотивы. Тѣмъ не менѣе онъ долго не могъ успокоиться и грустныя мысли преслѣдовали его. Было извѣстно, что причиной преждевременной и быстрой смерти Межепольскаго послужила неудача въ одномъ очень крупномъ предпріятіи, въ которомъ онъ потерялъ больше половины своего состоянія. Гордый и идущій въ гору богачъ не могъ примириться съ постигшей его неудачей, тѣмъ болѣе, что въ предпріятіе это втянули его не столько разсчеты на наживу, сколько желаніе пойдти своимъ путемъ, вопреки настоянію жены и писемъ Іосифа. Но одно слово, сказанное имъ женѣ еще до пріѣзда Іосифа освѣтило его душевный міръ и вмѣстѣ съ тѣмъ окончательно примирило съ женой и сыномъ. «Когда Іосифъ пріѣдетъ, скажи ему, что я его понялъ», — вырвалось у него однажды. Каждый разъ, когда Іосифъ вспоминалъ объ этой трагической минутѣ, у него что-то закипало въ груди и ему хотѣлось плакать. Послѣ смерти отца онъ хотѣлъ немедленно уѣхать. Но страданіе матери удерживало его, и онъ безропотно провелъ въ К* нѣсколько мѣсяцевъ, втеченіе которыхъ онъ успѣлъ убѣдиться въ томъ, какая глубокая пропасть легла между нимъ и окружающей его средой. Здѣсь все было ему чуждо, и онъ всѣмъ былъ чуждъ. Интересы массы его не трогали, а его интересовъ никто не понималъ и не хотѣлъ понимать. Такая жизнь становилась для Іосифа невыносимой, и онъ задыхался въ этой атмосферѣ. Нѣкоторое удовлетвореніе доставляли ему письма Анны. Вначалѣ она ему писала очень часто и подробно. Потомъ письма стали запаздывать, наконецъ стали проходить недѣли и отъ нея не получалось никакихъ вѣстей. Само содержаніе и тонъ писемъ были не тѣ, что вначалѣ, и каковыми они должны были быть благодаря отношеніямъ ихъ связывавшимъ. Іосифа это очень волновало, и это было чуть ли не одной изъ главныхъ причинъ, заставлявшихъ его ускорить свой отъѣздъ. Сегодня онъ рѣшился окончательно заявить матери о своемъ отъѣздѣ и твердо настоять на своемъ. Нѣсколько разъ уже онъ принималъ подобныя рѣшенія, которыя однако исчезали при первой слезѣ матери. Но сегодня онъ далъ себѣ слово не поддаваться вліянію ея просьбъ. Однако, когда въ дверяхъ показалась Хая, онъ весь вздрогнулъ и рѣшимость его поколебалась. Видъ Хаи, дѣйствительно, могъ внушить состраданіе даже постороннему. Она поблѣднѣла и похудѣла, глава глубоко сидѣли въ орбитахъ и вокругъ сжатыхъ губъ блуждала болѣзненная улыбка.

Іосифъ подбѣжалъ къ ней и обнялъ ее.

— Какое чудное утро, — сказалъ онъ. — Я уже тутъ давно сижу.

— И ждешь меня. Ну, чтоже, Іосифъ, я сама сознаю, что слишкомъ злоупотребляю твоей добротой.

— Мама!.. — воскликнулъ тронутый до глубины души Іосифъ.

— Больше я не желаю, да и не смѣю тебя удерживать, — продолжала между тѣмъ Хая. — Обѣщай мнѣ только писать почаще и…-- Хая замолчала и пытливо взглянула на него.

— Скажи какія твои отношенія къ Аннѣ?

— Я ее люблю, — прямо сказалъ Іосифъ.

— А она?

— Думаю, что она мнѣ отвѣчаетъ тѣмъ же.

— Только думаешь!

— Нѣтъ, увѣренъ, — произнесъ онъ послѣ минутнаго колебанія.

— Я тебѣ не говорила, что отецъ твой высказалъ предъ смертью желаніе, чтобы ты женился на Аннѣ. Я ждала, пока ты самъ заговоришь объ этомъ со мной, но такъ какъ ты молчалъ, то я сочла необходимымъ разъяснить положеніе дѣлъ. Я лично всегда желала этого.

Іосифъ взялъ руку матери и осыпалъ ее поцѣлуями.

— Теперь, значитъ, вражда между Монтекки и Капулети прекратится.

Хая слабо улыбнулась.

— Когда же ты къ намъ пріѣдешь со своей женой?

— Я думаю не раньше, какъ я покончу съ университетомъ. Я теперь хочу прямо держать выпускной экзаменъ, чтобъ наверстать потерянное время.

— Затѣмъ ты поселишься здѣсь съ нами, да?

— Вѣроятно.

Солнце поднялось уже довольно высоко и на балконѣ стало очень жарко. Хая предложила перейти въ комнаты. Но въ это время въ дверяхъ показался Ригель. Онъ каждое утро являлся на нѣсколько минутъ, чтобы освѣдомиться о состояніи здоровья Хаи. Его состраданіе къ ней и заботливость носили трогательный характеръ. Онъ относился къ ней какъ отецъ къ любящей дочери. Онъ былъ готовъ на всякія жертвы, лишь бы вызвать улыбку на ея блѣдномъ лицѣ.

— Я только на одну минуту.

— Іосифъ уѣзжаетъ сегодня, — заявила ему вмѣсто привѣтствія Хая.

— Да…-- И Ригель пристально взглянулъ сначала на мать, потомъ на сына.

— Да, я уѣзжаю — счелъ нужнымъ подтвердить Іосифъ.

— Но съ тѣмъ, чтобы скоро вернуться къ намъ.

Хая отвела Ригеля въ сторону и разсказала ему вкратцѣ о разговорѣ съ Іосифомъ. Лицо Ригеля прояснилось, и онъ, улыбаясь, подошелъ къ Іосифу.

— Ну, теперь я увѣренъ, что ты къ намъ вернешься. Какъ я счастливъ, что все такъ хорошо складывается. Еще одного я бы желалъ.

Но его прервала Хая. Обращаясь къ Іосифу она сказала:

— Ты не откажешься съѣздить со мной къ Лоренцамъ?

Іосифъ съ удивленіемъ взглянулъ на мать.

Съ тѣхъ поръ какъ онъ пріѣхалъ, онъ ни разу не былъ у Лоренца. Онъ полагалъ, что его визитъ былъ бы непріятенъ старику. Ригель молчалъ. Онъ былъ взволнованъ и недоволенъ, что ему помѣшали довести свою мысль до конца. Но услыхавъ въ чемъ дѣло, онъ оживился и одобрительно закивалъ головой.

— Я увѣренъ, что вашъ визитъ доставитъ старикамъ большое удовольствіе и утѣшеніе — сказалъ онъ.

— Это необходимо, тѣмъ болѣе, что ты уѣзжаешь, — настаивала Хая. И обращаясь къ Ригелю прибавила: — Мы послѣ къ вамъ заѣдемъ. Будьте дома.

Старикъ Лоренцъ, на котораго событія послѣдняго времени успѣли наложить свой отпечатокъ, былъ глубоко тронуть посѣщеніемъ Іосифа. Онъ обнялъ его и крѣпко пожалъ ему руку.

— Я никогда не считалъ тебя виновнымъ въ томъ, что произошло. Духъ времени сильнѣе насъ. Но въ нашей власти исправлять промахи.

Іосифъ, понялъ намекъ Лоренца и поспѣшилъ успокоить его, заявивъ, что онъ и Анна любятъ другъ друга и что ихъ фиктивный бракъ можетъ считаться законнымъ.

Хотя Іосифъ говорилъ правду, тѣмъ не менѣе онъ въ душѣ ощущалъ какое то безпокойство. Поведеніе Анны за послѣднее время было ему такъ непонятно, ея письма носили такой отрывочный характеръ, мысли были такъ сбивчивы и какъ бы нарочно поддернуты какой то таинственностью, что Іосифъ терялся въ догадкахъ и глухія сомнѣнія закрадывались въ его душу. — Что съ тобой, Анна? — спрашивалъ онъ не разъ въ своихъ письмахъ и на этотъ вопросъ получался неизмѣнный и стереотипный отвѣтъ. «Не могу тебѣ этого, въ достаточной степени объяснять. Когда пріѣдешь, самъ все поймешь».

И этотъ то отвѣтъ Анны пришелъ ему на мыслю въ ту самую минуту, когда онъ торжественно заявилъ ея отцу о своихъ чувствахъ къ ней и о ея взаимности. И вдругъ подобно молніи пронесся въ его головѣ вопросъ: «А что, если Анна меня разлюбила? Но можетъ ли это быть… за что?» Іосифъ не находилъ причинъ и старался прогнать злыя сомнѣнія, закравшіяся въ его сердце. Это ему вполнѣ удалось, потому что онъ былъ молодъ и въ душѣ его еще не было никакого осадка жизненной прозы, а мысль о томъ, что онъ, наконецъ, разстается съ этимъ стоячимъ болотомъ и что впереди его ждетъ широкая и кипучая дѣятельность, настроила его оптимистически и вытѣснила всякія сомнѣнія и тяжелые вопросы. Къ тому же и день выдался такой чудный, мягкій. Небо безъ облачка, въ воздухѣ такъ прозрачно, свѣтло, солнце не жжетъ, а ласкаетъ своими безчисленными розовыми лучами. Іосифъ давно уже не былъ такъ счастливъ, не испытывалъ такого прилива теплыхъ чувствъ, такой жажды жизни и дѣятельности какъ въ этотъ день. Онъ цѣловалъ мать, Фриду, жалъ руку Ригелю и его женѣ. Онъ ихъ всѣхъ любилъ, не только ихъ, но и весь міръ.

— Сохрани въ своемъ сердцѣ хоть частицу любви къ межепольцамъ…-- говорилъ ему Ригель, прогуливаясь съ нимъ взадъ и впередъ по дебаркадеру.

— «Частицу любви? Да развѣ онъ не любитъ межепольцевъ. Да и какъ онъ можетъ ихъ не любить, когда онъ любитъ всѣхъ, весь міръ», мысленно сказалъ себѣ Іосифъ. И передъ нимъ вдругъ съ поразительной рельефностью предсталъ маленькій Межеполь, и чѣмъ то роднымъ, пріятнымъ, нѣжнымъ повѣяло на него. Онъ ли не любитъ межепольцевъ! Но онъ ихъ любитъ не такъ, какъ Ригель. Онъ не въ состояніи размѣнять свою любовь, она должна согрѣвать всѣхъ.

Раздался звонокъ, локомотивъ засвистѣлъ, публика и кондукторы засуетились. Еще поцѣлуй, еще пожатіе руки.

— Я буду тебѣ писать, Іосифъ, — глотая слезы проговорила Фрида. И она обвила своими дѣтскими руками шею Іосифа. На лицѣ его осталась горячая слеза, чистая и прозрачная, какъ и тѣ чувства, которыя волновали въ это мгновеніе его душу.

Еще свистокъ, локомотивъ задвигался, вагоны заскрипѣли и вскорѣ дебаркадеръ и люди исчезли, точно ихъ никогда и. не было. Только слезы Фриды еще сверкали на щекѣ Іосифа, который неподвижно стоялъ у окна и смотрѣлъ на розовый горизонтъ, въ который медленно погружалось солнце.

XIII.

Петербургская весна подходила къ концу. Вначалѣ погода стояла холодная съ дождями, вѣтрами, снѣгомъ. Потомъ сразу показалось солнце, небо очистилось отъ тучъ, въ воздухѣ запахло тепломъ и всѣ деревья въ садахъ и скверахъ быстро покрылись зеленой сочной листвой. На всѣхъ улицахъ столицы по направленію къ дачамъ тянулись безконечные обозы съ мебелью и всякой домашней рухлядью. Вокзалы были переполнены дачниками, спѣшившими заблаговременно убраться изъ города, въ которомъ становилось невыносимо душно и пыльно. Лопаевы тоже, наконецъ, оставили городъ. Они взяли дачу по финляндской желѣзной дорогѣ, въ мѣстности, которая только что начала входить въ моду. Раньше они никакъ не могли выбраться, такъ какъ Вѣрюша должна была закончить свои экзамены. Уѣзжая, Іосифъ рекомендовалъ для Вѣрюши своего товарища по университету, который и по возвращеніи Іосифа продолжалъ заниматься съ дѣвочкой, пока она не поступила въ гимназію. Затѣмъ рѣшено было предоставить ее ея собственнымъ силамъ, причемъ за Іосифомъ осталось право руководить занятіями Вѣрюши и слѣдить за ея успѣхами. Эта роль, впрочемъ, была чисто номинальная, такъ какъ Вѣрюша училась хорошо и не нуждалась въ помощи. Да Іосифу и некогда было удѣлять много времени Вѣрюшѣ. Его время проходило между научными занятіями и живымъ общеніемъ съ товарищами. Іосифъ вѣрилъ въ свои иллюзіи, и эта вѣра порождала въ немъ неутомимую жажду дѣятельности и необычайную энергію. Онъ теперь стоялъ во главѣ обширнаго кружка и мечталъ объединить разрозненныя силы въ одно цѣлое. Но съ первыхъ же шаговъ онъ встрѣямъ сильнаго соперника въ лицѣ Делевскаго; который опять появился на сценѣ и которому направленіе Іосифа не нравилось. Между обоими товарищами и бывшими друзьями возгорѣлась настоящая борьба. Анна явно склонялась на сторону Делевскаго, но въ то же время ея отношенія къ Іосифу оставались прежними. Съ пріѣздомъ послѣдняго, Анна вдругъ ожила и точно освободилась отъ невидимыхъ оковъ.

— Я теперь прежняя, совсѣмъ прежняя, — повторяла она.

— Но что съ тобой было? Отчего письма твои носили такой загадочный характеръ?

Анна не отвѣчала и только ласкалась къ Іосифу и крѣпко прижимала его руку къ своему разгоряченному лицу. Было рѣшено, что они на Рождество поѣдутъ вмѣстѣ въ К*. Но рождественскіе праздники приближались, а отношенія между Іосифомъ и Анной становились все болѣе натянутыми и холодными. Между ними какъ будто стояло что то, что не позволяло имъ болѣе сближаться.

Изъ дома его бомбардировали письмами и спрашивали, когда они пріѣдутъ.

— Ну что, Анна, когда же мы ѣдемъ? — спросилъ ее разъ Іосифъ.

— Мы не поѣдемъ, Іосифъ.

— Какъ? совсѣмъ не поѣдемъ?

— Нѣтъ, по крайней мѣрѣ теперь…

— Но объясни мнѣ, почему…

— Не могу. Со временемъ… послѣ. — И, чтобы не выдать своего волненія, она отвернулась отъ него.

— Я перестаю тебя понимать, Анна…

— Можетъ быть. Я и сама себя порой не понимаю.

— Въ такомъ случаѣ не лучше ли намъ совсѣмъ не видаться…

— Это, можетъ быть, дѣйствительно было бы лучше.

Іосифъ болѣе не возражалъ и молча оставилъ Анну. На лѣстницѣ онъ встрѣтилъ Делевскаго.

— Наша барышня дома? — спросилъ Делевскій съ напускнымъ равнодушіемъ.

— Дома, — отвѣчалъ Іосифъ и, какъ ужаленный, побѣжалъ внизъ.

Съ тѣхъ поръ Іосифъ избѣгалъ встрѣчи съ Анной. Между ними еще не произошло полнаго разрыва, и отъ времени до времени Анна даже дѣлала попытки къ примиренію. Но гордость и самолюбіе не позволяли Іосифу идти на встрѣчу попыткамъ Анны, а тѣмъ болѣе требовать категорическаго объясненія. Для него было достаточно, что Анна почему то охладѣла къ нему и пренебрегла имъ. Неужели ради Делевскаго?

Этотъ вопросъ предсталъ предъ нимъ съ новой силой въ то утро, когда онъ получилъ письмо отъ Анны съ просьбой пріѣхать къ ней по одному важному дѣлу. Это письмо пришло какъ разъ кстати, такъ какъ онъ самъ въ послѣдніе дни думалъ о томъ, какъ бы повидаться съ Анной. Изъ дома требовали категорическаго объясненія, почему онъ и Анна не пріѣзжаютъ. До сихъ поръ родные не знали истинной причины, а у Іосифа не хватало мужества или вѣрнѣе жестокости разомъ разрушить самыя лучшія надежды родителей Анны и своей матери. Іосифъ не вѣрилъ, чтобы Анна его окончательно разлюбила, и свойственный юности оптимизмъ взялъ верхъ надъ прочими соображеніями. Разрывъ съ Анной произошелъ по собственной его винѣ. Анна тутъ не при чемъ. Делевскій тѣмъ болѣе. Да и какъ это могло придти ему въ голову. Іосифу нужно было спѣшить на вокзалъ, чтобы проводить Лопаевыхъ на дачу. Самъ онъ не рѣшилъ еще, куда онъ дѣнется на лѣто. Лопаевы настойчиво приглашали его въ себѣ. Но мать и Лоренцъ требовали, чтобы онъ пріѣхалъ въ К*. У него же самого были совсѣмъ другіе планы, отъ осуществленія которыхъ зависѣло очень многое. И вдругъ письмо отъ Анны. У Іосифа кружилась голова отъ всего этого разнообразія и обилія плановъ и надеждъ, въ которыхъ онъ не могъ разобраться. Онъ отправился на воздалъ въ какомъ то странномъ настроеніи, въ какомъ онъ уяое давно не былъ. Лопаевы уже были на вокзалѣ. Самъ Лопаевъ возился съ багажомъ. Зинаида Павловна и Вѣрюша прохаживались въ общей залѣ. Увидѣвъ Іосифа, Вѣрюша радостно подбѣжала къ нему.

— Мы рѣшили, и вы не смѣете намъ сопротивляться.

— Да въ чемъ же дѣло?

— Вы ѣдете съ нами теперь на дачу.

— Это воля Вѣрюши, и если у васъ хватитъ жестокости отказать ей, тогда мы единогласно признаемъ васъ самымъ злымъ человѣкомъ, — смѣясь сказала Зинаида Павловна.

— Но это невозможно… Я не готовъ…

— Экзамены сдали, чего же вамъ больше — воскликнула Вѣрюша.

Іосифъ улыбнулся.

— У Вѣрюши все пріурочено къ экзаменамъ.

— А у васъ нѣтъ… Отчего же вы такъ сіяете сегодня?

— На то есть много причинъ.

— И главная — та, что вы выпроваживаете насъ.

— Съ тѣмъ, чтобы завтра же пріѣхать къ вамъ.

— А сегодня нельзя?

— Не могу, рѣшительно не могу.

— Ну, такъ мы васъ ждемъ завтра, — сказала Зинаида Павловна. Только смотрите пораньше…

Когда поѣздъ ушелъ, Іосифъ пѣшкомъ отправился въ Аннѣ. Она жила на прежней квартирѣ и чрезъ нѣсколько минутъ онъ уже звонилъ у ея дверей.

Анна встрѣтила его съ привѣтливой улыбкой. Она старалась быть спокойной и равнодушной, но блѣдное лицо и безпокойный взглядъ ея большихъ глазъ выдавали ея душевную тревогу.

— Какъ я вамъ благодарна, что пришли, Іосифъ…

Въ первый разъ еще она ему говорила «вы», и это непріятно поразило Іосифа.

— Я получилъ ваше письмо, — сказалъ онъ въ томъ же тонѣ.

— Писали вамъ что нибудь изъ дому?

— Я часто получаю оттуда письма.

— Они требуютъ, чтобы мы пріѣхали?

Іосифъ молчалъ. Онъ ждалъ, что ему скажетъ Анна и съ несвойственной ему жестокостью любовался ея смущеніемъ. Въ эту минуту онъ испытывалъ сладостное чувство удовлетворенія за тѣ мученія, какія ему причинила Анна, и не ему одному, а имъ всѣмъ. Онъ мстилъ не за себя, а за нихъ. Нѣсколько времени длилось тягостное молчаніе. Наконецъ, Анна не выдержала.

— Послушайте, Іосифъ, — проговорила она глухимъ голосомъ. — Нужно положить конецъ нашимъ фальшивымъ отношеніямъ. Я сознаю, что я виновата предъ вами, кругомъ виновата. Но я ошиблась…

— Въ чемъ? — вырвалось у Іосифа.

— Я не люблю васъ.

Анна проговорила это такъ тихо, что Іосифъ скорѣе догадался, чѣмъ услышалъ то, что она ему сказала. Не смотря на то, что онъ былъ подготовленъ къ этому, что въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ онъ ждалъ этихъ роковыхъ словъ, но теперь они его поразили такъ, какъ будто перемѣна въ Аннѣ подготовлялась не исподволь, а произошла вдругъ, въ одно мгновеніе. Онъ стоялъ предъ ней въ какомъ-то оцѣпенѣніи и широко раскрытыми главами смотрѣлъ на ея блѣдное, до болѣзненности блѣдное лицо.

— Это все, что ты хотѣла мнѣ сдавать? — проговорилъ онъ, наконецъ, съ ледянымъ спокойствіемъ.

— Все…

Іосифъ молча повернулся и медленно направился къ дверямъ. Но въ это мгновеніе Анна подбѣжала къ нему и взглядомъ, полнымъ глубокаго душевнаго страданія, заставила его остановиться.

— Постой, Іосифъ, не уходи такъ. Я тебѣ должна многое объяснить. Я не измѣнила тебѣ ради другого. Неужели ты могъ это думать… Но любовь должна быть свободна. Мы не имѣемъ права насиловать наши чувства. Малѣйшее сомнѣніе, закрадывающееся въ нашу душу, грязнитъ чистое чувство. Я такъ долго боролась съ собой, со своими сомнѣніями. Какое это страданіе. Но я не могу идти противъ своей совѣсти, противъ голоса своего сердца. Я не могу сказать тебѣ, что я тебя люблю, когда меня терзаютъ сомнѣнія.

— Но кто внушилъ тебѣ эти сомнѣнія? — точно раненый звѣрь, воскликнулъ Іосифъ.

— О, Іосифъ…-- и какъ подкошенная она опустилась къ его ногамъ. Глухія, прерывистыя рыданія наполнили комнату. Нѣсколько мгновеній Іосифъ, не двигаясь, смотрѣлъ на распростертую у его ногъ фигуру Анны. Ея роскошные волосы разсыпались и почти всю ее покрыли своими мягкими волнами. Въ этомъ положеніи она казалась ему такой слабой, безпомощной и вмѣстѣ съ тѣмъ столь прекрасной и возвышенной, что его озлобленіе, гордость и всякія, бушевавшія въ его сердцѣ, страсти какъ-то вдругъ исчезли и осталась одна глубокая жалость, одно желаніе утѣшить и успокоить любимую дѣвушку. Онъ быстро нагнулся и поднялъ ее. Потомъ, положивъ ее на диванъ, онъ сталъ гладить ее по головѣ и лицу. У него не было словъ, чтобы утѣшить ее, но въ его мягкой блуждающей улыбкѣ, въ его ласкающемъ взорѣ было столько безпредѣльной доброты и состраданія, что они оживляли Анну и вливали покой въ ея больную душу.

— Я не сержусь. Я понимаю тебя. Ты поступаешь хорошо, Анна, — глотая слезы, шепталъ надъ ея ухомъ Іосифъ. И онъ снова ласкалъ ее, и съ нѣжностью перебиралъ шелковыя пряди ея волосъ, какъ это дѣлаютъ съ дѣтьми, когда хотятъ ихъ успокоить.

Уже было очень поздно, когда Іосифъ вернулся домой. Онъ имѣлъ усталый, но вмѣстѣ съ тѣмъ спокойный и сосредоточенный видъ человѣка, безповоротно рѣшившагося на важный, быть можетъ, роковой шагъ. Долго онъ ходилъ по своей маленькой комнатѣ, перебирая въ головѣ свои мысли и приводи изъ въ порядокъ. Затѣмъ онъ сѣлъ къ столу и сталъ писать письма. Покончивъ съ письмами, онъ собралъ всѣ свои бумаги, тщательно пересмотрѣлъ ихъ, нѣкоторыя изорвалъ, другія сжегъ, и уложилъ свои вещи. Когда все было готово, онъ съ тихой грустью оглянулъ свою опустѣвшую комнату, какъ бы навсегда прощаясь съ ней. Черезъ часъ онъ уже сидѣлъ въ вагонѣ, который мчалъ его на новыя мѣста, къ новой жизни, новой дѣятельности. Іосифъ никому, даже матери, не сообщилъ, куда онъ направился и для какой цѣли. Только въ письмѣ къ Ригелю онъ былъ нѣсколько откровеннѣе. «Вы самый близкій человѣкъ къ моей матери, — писалъ онъ ему. — Кому же, какъ не вамъ, я могу поручить успокоить ее и по возможности объяснить ей тѣ мотивы, которые руководятъ моими поступками. Вамъ они доступны, вы ихъ знаете, хотя не одобряете ихъ. Но вы человѣкъ другой эпохи, а я другой. Вы носите въ своемъ сердцѣ чистый идеалъ добра и правды и находите удовлетвореніе въ молчаливомъ благоговѣніи передъ нимъ. Я же не могу удовлетвориться подобнымъ благоговѣніемъ. Время порывовъ и платоническаго созерцанія прошло. Идея, какъ и любовь, должна давать плодъ, иначе она вянетъ и теряетъ свое благоуханіе. Вы зовете меня къ себѣ, вы воскрешаете въ моей памяти суровый, но полный таинственной прелести Межеполь. Вы указываете мнѣ на горькую судьбу того племени, изъ котораго я вышелъ, и говорите: иди къ нему и утѣшь его. Да, но вы забываете, что этотъ народъ только ничтожный атомъ того цѣлаго, которое мы называемъ человѣчествомъ, что Межеполь только невидимая частица того обширнаго отечества, которое мы по праву называемъ своимъ, и что это отечество, этотъ живой колоссальный организмъ, говорящій тысячью языковъ и бьющійся милліонами сердецъ, имѣетъ неизмѣримо больше правъ на насъ, чѣмъ самые близкіе намъ родные. Я сынъ своего отечества и моя жизнь принадлежитъ всецѣло ему».

XIV.

Спустя нѣсколько дней, Анна получила пакетъ, въ которомъ заключались необходимые документы, удостовѣряющіе расторженіе брака между нею и Іосифомъ. Въ коротенькой запискѣ, приложенной къ документамъ, Іосифъ извѣщалъ ее, что все сдѣлано согласно еврейскимъ обрядамъ и законамъ. Анна долго разсматривала бракоразводный актъ, написанный на древне-еврейскомъ языкѣ. И самый языкъ, и буквы, тщательно выведенныя опытной и искусной рукой, были ей непонятны и незнакомы. Но въ нихъ таилась глубокая по своей правдѣ и мудрая по своей реальности мысль, значеніе которой Анна только теперь постигла. Двѣнадцать строчекъ принесли ей свободу; и она не могла внутренно не дивиться той величавой простотѣ, съ какой совершился одинъ изъ важнѣйшихъ моментовъ ея жизни. Но вмѣстѣ съ тѣмъ это было все, что осталось отъ ея прошлаго. Цѣлая полоса жизни была отрѣзана и къ ней возврата не было. Въ памяти Анны вдругъ возсталъ цѣлый рядъ лѣтъ, чистыхъ и свѣтлыхъ, какъ горный потокъ. Вотъ она въ первый разъ видитъ маленькаго и бѣленькаго мальчика въ новенькомъ съ иголочки мундирѣ, съ блестящими серебряными пуговицами и такими добрыми лучистыми глазами, что она сразу перестала его бояться и привязалась къ нему какъ въ брату. Потомъ онъ ей сталъ приносить книжки, и они вмѣстѣ читали и спорили иногда до слезъ. Іосифъ нравился ей своей добротой, мягкостью и той чудной улыбкой, которая порой играла на его лицѣ, даже когда онъ бывалъ не въ духѣ. Онъ сталъ ей особенно дорогъ, когда она, по требованію отца, стала невѣстой. Она и тогда его уже любила, и его взглядъ вызывалъ въ ея душѣ цѣлый рядъ невѣдомыхъ ощущеній. И вотъ они обвѣнчались и уѣхали. Какая это была страшная и вмѣстѣ съ тѣмъ чудная минута. Она и Іосифъ вмѣстѣ сидятъ въ вагонѣ при тускломъ свѣтѣ фонаря… Они вдвоемъ объявили войну всему міру и надѣялись выиграть битву. Громадный городъ ошеломилъ ихъ, но не испугалъ. Они вѣрили въ свои силы. Кто смѣетъ имъ преграждать путь. Но путь этотъ самъ собой какъ-то раздвоился, и они вдругъ очутились на разныхъ дорогахъ. Анна замѣтила это вскорѣ послѣ того, какъ первый вздохъ долго скрываемаго чувства вырвался изъ ея груди и горячіе поцѣлуи Іосифа зажгли кровь въ ея жилахъ. Это вышло такъ странно и непонятно. На другой день къ ней зашелъ Делевскій и, взглянувъ на нее, улыбнулся своей ѣдкой саркастической улыбкой.

— У васъ такой видъ, какъ будто вы влюблены.

Анна смутилась, и это еще больше разсмѣшило Делевскаго.

— Вотъ уже не ожидалъ этого отъ васъ. Это пристало Іосифу съ его голубиной душой, но не вамъ. Кто же будетъ дѣло дѣлать, если мы всѣ станемъ влюбляться…

Этотъ упрекъ запалъ въ душу Анны, и она не могла отъ него освободиться. Это былъ невидимый ядъ, который отравлялъ ея существованіе, вливалъ свою струю въ самыя чистыя ея чувства. Какъ она могла допустить въ себѣ такую слабость. Какъ ея разсудокъ не подавилъ вспыхнувшей въ ней страсти. Аннѣ казалось, что, отдаваясь чувству, она совершаетъ преступленіе, измѣняетъ долгу. Каждый разъ, когда Іосифъ говорилъ ей о своей любви, въ ея ушахъ раздавался рѣзкій смѣхъ Делевскаго. Она систематически подавляла въ себѣ всякіе сердечные порывы, стала невнимательна къ Іосифу и по цѣлымъ недѣлямъ избѣгала съ нимъ встрѣчи. Разница во взглядахъ только способствовала ихъ взаимному отчужденію. Мало-по-малу въ ея душу стали закрадываться сомнѣнія. Любитъ-ли она въ самомъ дѣлѣ Іосифа? Не простое-ли это увлеченіе, дѣтская игра? Ея гордой натурѣ льстила побѣда надъ собой, надъ своимъ чувствомъ. И разъ зародившееся сомнѣніе росло и увеличивалось. Исторія съ Делевскинъ произвела на нее сильное и потрясающее впечатлѣніе. Въ ея воображеніи Делевскій вдругъ выросъ въ героя. Ей безпрестанно мерещилось его блѣдное, худое лицо съ пасмурнымъ лбомъ, саркастической улыбкой. Она думала о немъ, и ей хотѣлось доказать ему, что и она способна на жертвы. Анна не любила Делевскаго, но въ ея натурѣ, порывистой и бурной, было много общаго съ характеромъ его, и сближеніе ихъ было неминуемо. Но сближеніе это происходило не на почвѣ сердечныхъ симпатій. Когда Іосифъ вернулся изъ своей поѣздки, въ душѣ Анны произошелъ окончательный переворотъ, и нуженъ былъ только предлогъ, чтобы оформить разрывъ. Въ сущности Анна не переставала любить Іосифа, но она стыдилась своей любви, и стыдъ оказался сильнѣе голоса сердца.

И вотъ теперь, раздумывая обо всемъ случившемся, Анна вдругъ почувствовала щемящую тоску, какъ будто она безвозвратно потеряла самое близкое ея сердцу существо. Она поблѣднѣла, глаза ея наполнились слезами и къ горлу подступили спазмы. Еще мгновеніе, и она бы разрыдалась. Но въ эту минуту кто то осторожно постучался къ ней. Она быстро встала и, оправившись, отворила дверь. Передъ ней стоялъ Делевскій. Онъ, по обыкновенію, имѣлъ суровый, мрачный, видъ, только глаза его блестѣли какъ то лихорадочно и улыбка на лицѣ была мягче.

— Іосифъ уѣхалъ, — сказалъ онъ, окинувъ Анну быстрымъ, испытующимъ взглядомъ.

— Вы какимъ образомъ узнали?

— А вы развѣ знаете?

— Онъ мнѣ писалъ.

— А я такъ знаю…

— Вы говорите загадками. Я этого не люблю, — сказала Анна.

— Какія тутъ загадки. Я знаю что онъ уѣхалъ, и больше ничего. Остальное вы сами мнѣ сообщите. — Его голосъ сдѣлался рѣзкимъ и повелительнымъ. Онъ въ упоръ смотрѣлъ на Анну, какъ бы гипнотизируя ее.

Аннѣ сдѣлалось неловко.

— Что же я вамъ могу сообщить.

— Какъ вы разстались.

Анна вся вздрогнула, и густая краска валила ея лицо.

— Какое право вы имѣете предлагать мнѣ подобные вопросы? — презрительно проговорила она.

— Заговорили о правѣ совершенно не кстати. Вы знаете, что всѣ мы свободны и никакихъ правъ другъ на друга не имѣемъ и имѣть не можемъ. У насъ есть одно право, и вы знаете не хуже меня…

— Вы меня какъ будто допрашиваете.

— Если вы меня такъ поняли, то мнѣ остается только замолчать.

Делевскій, дѣйствительно, замолчалъ и до самого ухода не сказалъ съ Анной ни слова. Прощаясь съ ней, онъ ее только спросилъ — будетъ ли она завтра дома?

— Я на нѣсколько дней долженъ удалиться, — сказалъ онъ какъ то таинственно.

Анна тревожно взглянула на него.

— Опять?

На другой день Делевскій не явился, и Анна начала тревожиться. Она все время думала о вчерашнемъ разговорѣ съ Делевскимъ, и теперь ее мучила мысль — отчего она съ нимъ такъ рѣзко обошлась. Делевскій ничего ей не внушалъ, кромѣ какой то слѣпой вѣры въ его силы. Она готова была повиноваться малѣйшему его приказанію. Но отчего она не сообщила ему о своемъ полномъ разрывѣ съ Іосифомъ. Анна сама не понимала, почему она этого не сдѣлала и рѣшила все разсказать ему, какъ только онъ придетъ. Но прошло нѣсколько дней, а Делевскій не приходилъ. Анна обѣгала весь городъ, во никто изъ знакомыхъ не могъ сообщить куда дѣвался Делевскій. Наконецъ, разъ вечеромъ, когда Анна, усталая, вернулась домой, она застала у себя какого то незнакомаго молодого человѣка.

— Я пришелъ къ вамъ по порученію вашего знакомого, — сказалъ молодой человѣкъ.

— Отъ Делевскаго? — радостно воскликнула Анна.

— Именно. Онъ лежитъ въ моемъ отдѣленіи и я взялъ на себя обязанность передать вамъ.

— Онъ болѣнъ!

— Да.

— Но какъ это случилось,

— Это онъ вамъ самъ разскажетъ, — уклончиво проговорилъ молодой докторъ. И затѣмъ онъ въ краткихъ словахъ объяснилъ ей какимъ путемъ она можетъ получить разрѣшеніе повидаться съ Делевскимъ, и удалился.

На другое утро Анна уже дожидалась въ большой мрачной пріемной, пока не окончится оффиціальная визитація.

XV.

Вначалѣ сентября погода еще стояла такая прекрасная, что дачники и не думали о переѣздѣ въ городъ. Хотя дни становились уже замѣтно короче, но розовыя сумерки все еще длились безъ конца и на дачахъ рѣдко гдѣ зажигались огни. Цѣлый день солнце жгло такъ, какъ въ іюлѣ, и его лучи широкими полосами ложились на гладкой поверхности залива, отъ котораго поднимался прозрачный серебристый туманъ. По утрамъ уже чувствовалась легкая свѣжесть. Но воздухъ былъ чистъ и прозраченъ, а на небѣ ни одного облачка.

Анна поднялась очень рано. Выйдя на широкую веранду смотрѣвшую прямо на заливъ, она нѣсколько минутъ мелка любовалась чудной картиной, разстилавшеюся предъ ея гладами. Солнце стояло еще не высоко, и его красноватый дискъ медленно выплывалъ какъ бы изъ глубины воды. Въ воздухѣ было еще мало лучей, и Анна чувствовала на себѣ его бодрящую свѣжесть. Она подошла въ сосѣдней двери и стала прислушиваться. За дверью было тихо, и Анна, успокоившись, легкими шагами спустилась въ небольшой садикъ съ запущеннымъ цвѣтникомъ. Раньше она этого цвѣтника совсѣмъ не видѣла, ели просто не обратила на него вниманія. Она обошла двѣ-три клумбы, сорвала нѣсколько стебельковъ гвоздики и медленно направилась обратно. Въ эту ночь она спала спокойно и встала въ отличномъ расположеніи духа. Вчера ихъ навѣстилъ докторъ и объявилъ; что все идетъ хорошо. «Если бы вы его не взяли на свое попеченіе, онъ бы погибъ, а теперь есть надежда», — сказалъ ей на прощаніе докторъ. Анна стала припоминать, какъ все случилось. Делевскій умиралъ. Сильныя физическія и душевныя потрясенія не прошли безслѣдно. Когда она увидѣла его, онъ едва могъ говорить. Но то, что онъ разсказалъ ей, потрясло ее всю, и она долго не могла придти въ себя. Неужели она оставитъ его одного умереть здѣсь, среди чужихъ.

Въ теченіе цѣлаго ряда дней, когда организмъ Делевскаго боролся съ опасной болѣзнью, она почти не отходила отъ его постели. Когда острый періодъ болѣзни миновалъ, Анна, по совѣту доктора, наняла дачу и перевезла туда больного. Делевскій былъ для нея теперь не чужой. Переживая вмѣстѣ съ нимъ всѣ его страданія, она какъ бы сроднилась съ ними и искала ихъ. Ея душа жаждала жертвъ, а сердце, переполненное любовью, искала на комъ излить этотъ избытокъ любви. Делевскій съ его порывистымъ характеромъ, съ его духомъ отрицанія и ѣдкимъ сарказмомъ, съ его изумительными теоріями и бурными планами — все болѣе и болѣе плѣнялъ воображеніе Анны, и она все болѣе и болѣе привязывалась, къ нему. Она окружила его комфортомъ, отстраняла отъ него малѣйшія непріятности, строго слѣдила за тѣмъ, чтобы онъ исполнялъ всѣ предписанія доктора. Она покорно выносила всѣ его капризы и мягко улыбалась ему каждый разъ, когда на него нападали мрачныя мысли.

Войдя на веранду, Анна въ дверяхъ увидала Делевскаго. Она испустила легкій крикъ и торопливо подбѣжала къ нему.

— Какъ, вы уже на ногахъ… Вы забыли, что докторъ запретилъ вамъ тамъ рано подниматься? Посмотрите какой туманъ…

Делевскій слабо улыбнулся.

— Туманъ вы выдумали, Анна, чтобы меня попугать.

— Ну, все равно. Вамъ нельзя такъ рано выходить. Вы еще не совсѣмъ оправились, — настаивала Анна.

— Но я теперь чувствую себя совсѣмъ хорошо — и замѣтивъ легкую тѣнь на лицѣ Анны, онъ прибавилъ: — Ну хорошо, не буду съ вами спорить. Но вы сами знаете, что мнѣ нѣжиться нельзя, что меня ждетъ дѣло.

Вмѣсто отвѣта Анна подала ему букетъ.

— Смотрите, что я нашла въ нашемъ саду. Я и не подозрѣвала, что у насъ есть цвѣты.

На блѣдномъ, исхудаломъ лицѣ Делевскаго выступила легкая краска, а глаза заискрились радостной, счастливой улыбкой. Онъ взялъ букетъ изъ рукъ Анны, причемъ на мгновеніе удержалъ ея пальцы въ своей рукѣ.

— Вы точно сказочная фея, а я заколдованный принцъ — проговорилъ онъ улыбаясь.

— Если я фея, то вы обязаны меня слушаться и исполнять всѣ предписанія…

— Ваши?

— Нѣтъ, врача…

Анна уловила лихорадочный взглядъ Делевскаго и ей стало неловко. Она поднялась.

— Куда вы идете?

— Вы забыли, что мнѣ нужно сегодня въ городъ. Черезъ часъ поѣздъ уходитъ, мнѣ нужно спѣшить.

— Что же я буду дѣлать одинъ безъ васъ! Вернитесь по крайней мѣрѣ, пораньше, — тономъ капризнаго ребенка проговорилъ Делевскій.

Когда Анна вышла на дорогу, ведущую къ вокзалу, Делевскій долго слѣдилъ за нею, пока она не скрылась изъ виду. Тогда онъ осторожно, какъ бы опасаясь, чтобы кто-нибудь не замѣтилъ, поднесъ къ своимъ губамъ букетъ, причемъ глаза его поддернулись влагой. Но скоро онъ съ какимъ то злобнымъ отчаяніемъ отбросилъ букетъ на скамью и медленно сталъ прохаживаться по верандѣ. Раньше онъ никогда не допустилъ бы себя до такой глупой сантиментальности, но теперь онъ былъ такъ слабъ, нервы его были такъ расшатаны… Делевскій мысленно далъ себѣ слово не думать объ Аннѣ. Онъ и раньше часто накладывалъ на себя подобный запретъ и этимъ достигалъ ц. Анна никогда не знала объ его чувствѣ къ ней. Но теперь вышло какъ разъ наоборотъ. Чѣмъ болѣе онъ старался не думать о ней, тѣмъ навязчивѣе лѣзли ему въ голову разные мысли, эпизоды и воспоминанія, такъ или иначе связанные съ личностью Анны… Онъ полюбилъ ее съ первой же встрѣчи съ ней, когда она еще была дѣвочкой, а онъ угрюмымъ гимназистомъ съ торчащими по сторонамъ вихрями и самомнѣніемъ человѣка, все испытавшаго въ жизни. Но Делевскій былъ гордъ и самолюбивъ и вслѣдствіе этого скрытенъ до невѣроятности. Къ тому же онъ считалъ любовь слабостью, недостойной человѣка, посвятившаго себя высшимъ задачамъ. Но тѣмъ не менѣе любовь его къ Аннѣ росла и чѣмъ больше онъ старался ее подавить, тѣмъ сильнѣе она рвалась наружу. Былъ моментъ, когда онъ чуть не сдѣлалъ признанія Аннѣ. Это было послѣ отъѣзда Іосифа и окончательнаго разрыва его съ Анной. Но онъ зналъ на какой путь вступилъ теперь Іосифъ, зналъ мотивы, заставившіе Анну отвергнуть любовь его товарища, и въ немъ снова заговорила гордость «избранной» натуры, и онъ рѣшилъ показать и Іосифу и Аннѣ, насколько онъ сильнѣе ихъ обоихъ, и что они ему должны поклоняться. Онъ дѣйствительно достигъ цѣли и подчинилъ и привязалъ къ себѣ Анну. Но было ли ему легче отъ этого? Анна завладѣла всѣмъ его существомъ, всѣми его помыслами. Но любитъ ли она его? Делевскій, какъ и всѣ юноши, никогда не задавался этимъ вопросомъ. Онъ упивался своимъ чувствомъ, то подавлялъ его, то смѣялся надъ нимъ, то по ночамъ рыдалъ отъ взрыва страсти. Онъ хотѣлъ совершить подвигъ и восторжествовать. Но это торжество стоило ему слишкомъ дорого. Теперь, впервые, предсталъ предъ нимъ роковой вопросъ, который заставилъ его задрожать всѣмъ тѣломъ. Онъ, такъ смѣло пренебрегавшій всѣми опасностями, испугался холоднаго взгляда дѣвушки. «Нѣтъ, этого не будетъ, никогда не будетъ» — мысленно повторялъ онъ, ероша свои длинные, густые волосы. Мысль, что онъ сталъ многимъ обязанъ Аннѣ, что она пошла на перекоръ всякимъ предразсудкамъ, лишь бы спасти его отъ неминуемой гибели, еще больше разжигало его чувство.

Анна застала его въ мучительномъ раздумьи. Были уже позднія сумерки когда она вернулась. Въ потемнѣвшемъ небѣ то тамъ, то здѣсь алѣли еще полосы свѣта, поверхность залива сверкала своей фосфорической рябью, а далекій горизонтъ переливался янтарно-золотистыми тонами. Воздухъ былъ теплый, ароматный. Съ сосѣднихъ дачъ доносились звуки рояли. Все располагало къ тихой задумчивости, къ упоительной нѣгѣ. Анна была въ хорошемъ расположеніи духа. Сегодня выдался удачный день, и всѣ ея хлопоты увѣнчались успѣхомъ. Но, взглянувъ на Делевскаго, она измѣнилась въ лицѣ.

— Что съ вами? — испуганно спросила она.

— Рѣшительно ничего. Я себя чувствую прекрасно.

— Но у васъ такой видъ…

— Видъ человѣка съ здоровымъ тѣломъ, но больной душой…

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Послушайте, Анна, — вдругъ прервалъ онъ ее. — Я давно собирался съ вами поговорить. Вы для меня такъ много сдѣлали…

— Замолчите, — вся зардѣвшись воскликнула Анна. — И вы придаете значеніе такимъ пустякамъ…

— Это правда, — сконфуженно проговорилъ Делевскій — я бы то же самое сдѣлалъ для васъ…

Но черезъ минуту онъ прибавилъ:

— Я завтра уѣзжаю.

— Уѣзжаете? — невольно вырвалось у Анны.

— Да.

— Но вы еще не вполнѣ здоровы… Докторъ запретилъ… наконецъ…

— Я не могу иначе, Анна…

Въ голосѣ Делевскаго было что то такое, что заставило Анну вздрогнуть.

Она отвернулась отъ него и больше не распрашивала. Такъ просидѣли они долго. Въ воздухѣ совсѣмъ стемнѣло. Поверхность залива поддернулась сѣроватой дымкой. Отъ воды потянуло влагой. Огни на дачахъ погасли. Звуки рояли умолкли…

Наконецъ Дедевскій подошелъ къ Аннѣ и тихо взялъ ее за руку.

— Простите меня и забудьте, — проговорилъ онъ едва слышно. — Вы больше никогда не услышите отъ меня ничего. Это невольная вспышка. Еслибы вы знали какая борьба во мнѣ происходитъ.

И онъ вдругъ опустился передъ нею и обхватилъ ея колѣни. — Какъ я люблю васъ Анна…

И въ его дрожащемъ голосѣ прозвучали рыданія.

Анна была ошеломлена. Страстный порывъ юноши вызвалъ цѣлую бурю въ ея взволнованной душѣ. Его объятія жгли ее, а его пламенныя слова опьяняли, голова кружилась и какая то жгучая нѣга разливалась по всему ея тѣлу. Но это былъ одинъ моментъ. Она быстро пришла въ себя и освободилась изъ его объятій. Взглядъ, полный нѣмого укора, былъ устремленъ на Делевскаго, и этотъ взглядъ лучше всякихъ словъ объяснилъ ему ея душевное состояніе. Онъ молча выдержалъ этотъ взглядъ и съ свойственнымъ ему сарказмомъ проговорилъ:

— Я забылъ, что на моемъ пути стоитъ Іосифъ.

Анна вспыхнула.

— Зачѣмъ вы тревожите тѣнь прошлаго…

— Чтобъ освѣтить настоящее.

— Неужели оно для васъ не ясно?

— Теперь даже слишкомъ ясно… Я знаю, что ваше сердце недоступно для любви…

— Но не вы ли сами меня учили, что любовь эгоистическое чувство и что не слѣдуетъ ему поддаваться…

— Да, я училъ васъ, — глухо проговорилъ Делевскій.

— Почему же вы меня упрекаете…

— Я? — и Делевскій въ какомъ-то изступленіи сжалъ свои виски, какъ бы желая остановить теченіе своихъ мыслей, которые теперь жгли его какъ раскаленное желѣзо. Это восклицаніе, которое подобно стону умирающаго, раздалось въ ночномъ воздухѣ, потрясло Анну. Она вдругъ вся точно преобразилась, глаза загорѣлись страстнымъ огнемъ, а въ сердцѣ задрожали спавшія до сихъ поръ струны. Порывъ самопожертвованія охватилъ ее съ неимовѣрной силой. Она приблизилась къ Делевскому и положила ему на плечи свои горячія руки.

Глаза ихъ встрѣтились. Делевскій обвилъ ея гибкій станъ и привлекъ ее къ себѣ.

— О, Анна, какъ ты неизмѣримо выше меня… Чѣмъ я отплачу тебѣ за твою жертву…

— Ты для всѣхъ… Я для тебя…-- задыхаясь отъ страсти, шептала ему Анна.

XVI.

Съ тѣхъ поръ какъ Анна уѣхала, Лоренцъ сталъ сокращать свои дѣла и подъ конецъ рѣшилъ совсѣмъ ихъ ликвидировать. Во первыхъ не для кого было ему собственно работать и обогащаться, такъ какъ Бейла пристроена, а отъ Анны онъ заслужитъ этимъ хотя бы молчаливое одобреніе — и это было высшимъ удовольствіемъ для Лоренца. Онъ теперь любилъ ее еще больше, еще нѣжнѣе, чѣмъ когда либо, и мысль увидѣть ее хоть на одинъ часъ, хоть на одну минуту никогда не оставляла его. Но кромѣ желанія угодить Аннѣ, въ рѣшеніи ликвидировать свои дѣла большую роль играла его личная антипатія въ новымъ людямъ и новымъ способамъ и пріемамъ, какіе они вносили въ торговый міръ. Какъ выходецъ изъ Межеполя онъ сохранилъ въ своей душѣ всѣ качества межепольца и возмущался, когда онъ не находилъ ихъ въ другихъ.

Въ одно утро, когда Ригель былъ занятъ разборкой только что полученной корреспонденціи, къ нему зашелъ Лоренцъ. Въ послѣднее время старикъ часто навѣщалъ его, въ тайной надеждѣ, не услышитъ ли онъ чего-нибудь объ Аннѣ. Ригель зналъ уже этотъ молчаливый взглядъ и скрытое напряженіе въ лицѣ своего тестя. Но онъ ничего не могъ ему сообщить.

— Есть что-нибудь новое?

— Ничего, — по обыкновенію отвѣтилъ Ригель.

— Опять крахъ…

— Гдѣ? — поинтересовался Ригель.

— Въ новомъ банкѣ…

— Когда же это случилось? Въ газетахъ ничего не было.

— Ну, гдѣ же… Это стало извѣстно только ночью послѣ ревизіи.

— Вы тоже были тамъ?

— Да, въ качествѣ члена ревизіонной комиссіи…

— Однако, эти крахи стали учащаться…

— И не мудрено… Всѣ точно опьянѣли отъ блеска золота.

— Золото всегда имѣло это свойство…

— Ну, нѣтъ… Все оттого, — что мы мѣры не знаемъ.

— А когда и гдѣ мы ее знали? — улыбнулся Ригель.

— Раньше мы ее знали.

— Почему же мы теперь вдругъ ее утратили.

— Ужъ это тебѣ должно быть лучше извѣстно.

Ригель пожалъ плечами.

— Что же вы думаете, что новыя вѣянія такъ повліяли на насъ.

— Ты знаешь, что я никогда не былъ противъ нововведеніи, если онѣ разумны и не противны началамъ истинной религіи.

— Но развѣ вы въ нововведеніяхъ, которыя принесла намъ новая эра, усматриваете и такія, которыя вредятъ намъ?

— О, очень много.

— Напримѣръ.

— А хоть бы и то, что наше подрастающее поколѣніе отъ насъ отворачивается.

Ригель бросилъ пристальный взглядъ на серьезное лицо старика. Это было самое слабое мѣсто во всемъ его направленіи, и кто попадалъ въ это мѣсто, причинялъ ему жестокую боль. Лучше чѣмъ кто либо онъ зналъ и чувствовалъ какъ почва ускользаетъ изъ подъ его ногъ, какъ вліяніе, которымъ раньше пользовался его органъ, все болѣе и болѣе блѣднѣетъ и исчезаетъ, и какъ его ученики и послѣдователи постепенно его оставляютъ. Отчего? Это была тайна, въ которую онъ боялся заглянуть съ тѣхъ поръ, какъ онъ получилъ послѣднее письмо отъ Іосифа и узналъ его стремленія и цѣли.

— Этотъ вопросъ меня самого занимаетъ, — сказалъ онъ послѣ нѣкотораго раздумья.

— И ты не находишь на него отвѣта?

— Признаться… Впрочемъ, я думаю, что все тутъ зависитъ отъ увлеченія новымъ и непривычнымъ. Но увлеченіе уляжется и все войдетъ въ свою норму. Подумайте, вѣдь сколько времени мы сидѣли взаперти въ четырехъ стѣнахъ, безъ свѣта и чистаго воздуха. Мы по неволѣ рвемся теперь на просторъ. Но пусть нашъ домъ провентиляруется, пусть туда проникнутъ свѣтъ и воздухъ, и мы снова въ него войдемъ.

Лоренцъ грустно покачалъ головой.

— А гдѣ нашъ домъ?

Ригель только взглянулъ на старика и промолчалъ. Онъ зналъ взглядъ на этотъ счетъ своего тестя и не хотѣлъ вступать въ споръ, который завелъ бы ихъ слишкомъ далеко. Но послѣ короткой паузы, и какъ бы припомнивъ что-то, онъ сказалъ.

— Васъ, вѣроятно, дурно настроила передовая статья въ «Утреннемъ Сіяніи».

— Не отрицаю…

Ригель засмѣялся.

— Къ счастью выходки этой гавоты встрѣчаютъ презрѣніе во всѣхъ лагеряхъ. Я лично даже пороха не хочу тратить. Повѣрьте, — продолжалъ онъ, воодушевляясь, — мы теперь вступили на такой путь, съ котораго никто насъ не собьетъ, развѣ мы сами свернемъ.

— Мнѣ кажется, — возразилъ Лоренцъ, — что ты слишкомъ довѣрчиво смотришь на все. Не скажу, чтобы выходки «Утренняго Сіянія» меня особенно безпокоили, но не забудь, что мы сами лѣземъ въ огонь.

— Я этого не вижу.

— А я вижу. Ну, хотя бы наши послѣднія дѣла… Вездѣ крахи, да крахи…

— Но кто же этому виноватъ… Не мы же.

— Наши застрѣльщики. Мы увлекаемся больше другихъ. Мы на виду у всѣхъ и впереди всѣхъ…

— Это уже въ нашемъ характерѣ. Намъ подавай или отвлеченное божество или золотого тельца. Мы никогда cepeдины не знаемъ.

— Въ этомъ то наша гибель. Мы теперь покланяемся золотому тельцу.

Ригель вдругъ вспомнилъ о Іосифѣ, и на лицѣ его появилась едва замѣтная улыбка.

— Ну, не совсѣмъ такъ…

— Я закрываю контору, — сказалъ, какъ бы отвѣчая своимъ собственнымъ мыслямъ, Лоренцъ.

— Какъ, окончательно?

— Окончательно.

— Ну, вотъ видите. А вы еще говорите, что мы поклоняемся золотому тельцу.

— Это совсѣмъ другое, — какъ то загадочно проговорилъ Лоренцъ и поднялся со своего мѣста. Но, взглянувъ въ окно, онъ воскликнулъ:

— Кажется г-жа Межепольская къ вамъ подъѣхала.

Ригель подбѣжалъ къ окну, чтобы удостовѣриться, дѣйствительно ли это она. Хая никогда не пріѣзжала къ нимъ такъ рано, и это его крайне удивило. Но не успѣлъ онъ выглянуть на улицу, какъ въ комнату вбѣжала Хая. Она имѣла возбужденный, взволнованный видъ и въ ея все еще красивыхъ глазахъ сверкалъ радостный блескъ. Въ это мгновеніе она напоминала прежнюю красавицу, дышавшую здоровьемъ и нѣгой. Ригель смотрѣлъ на нее съ удивленіемъ и восхищеніемъ, а въ сердцѣ Лоренца проснулось предчувствіе чего то хорошаго, радостнаго.

— Вы привезли намъ хорошія вѣсти, — сказалъ онъ, подойдя къ ней и взявъ ее за руку.

— О, еще какія! — Хая задыхалась отъ радостнаго волненія, и голосъ ея прерывался. Она вынула изъ кармана телеграмму и протянула ее Ригелю. Ригель громко прочелъ: «Я и Анна на дняхъ пріѣдемъ».

Нѣсколько мгновеній всѣ молча стояли другъ противъ друга въ радостномъ оцѣпенѣніи. Наконецъ Хая не выдержала и зарыдала. Это были рыданія, долго таившіяся въ груди тоскующей матери.

XVII.

Время шло быстро. Сентябрь близился къ концу. Дачи начали пустѣть, и ихъ обитатели мало по малу переселились въ городъ. Погода сразу испортилась и дождливые дни потянулись одинъ за другимъ. Надъ заливомъ стоялъ густой сѣрый туманъ, въ воздухѣ было холодно, по небу мчались клочковатыя тучки. Солнца совсѣмъ не было видно. Но ни Анна, ни Делевскій ничего этого не замѣчали. Въ ихъ юныхъ сердцахъ яркимъ пламенемъ горѣлъ огонь страсти, и этотъ огонь замѣнялъ имъ и голубое небо, и свѣтъ солнца, и яркіе дни. Когда дождь мѣшалъ имъ сидѣть на балконѣ и любоваться спокойной поверхностью безбрежнаго залива, они удалялись въ комнату и принимались за работу или за чтеніе. Но чаще всего они разговаривали и даже спорили. У нихъ было столько плановъ впереди, столько надеждъ на будущее! Они только теперь собирались жить и дѣйствовать. Любовь подкрѣпляла ихъ, и ихъ внутреннее настроеніе окрашивало все въ радужные цвѣта; все казалось имъ возможнымъ и легко достижимымъ. Цѣлые часы они сидѣли и развивали детали своихъ плановъ, соображали, комбинировали, часто прерывая свои разсужденія для опьянявшихъ ихъ страстныхъ поцѣлуевъ и горячихъ ласкъ. Наконецъ, нельзя было больше оставаться на дачѣ. Делевскій настолько поправился, что могъ уже обойтись безъ ухода Анны. Но теперь ихъ связывали другія узы, и они и въ городѣ рѣшили поселиться вмѣстѣ. Однако, это представляло много неудобствъ, и Анна предложила поселиться въ одномъ домѣ, но на разныхъ квартирахъ.

Анна еще больше жаждала подвиговъ, чѣмъ Делевскій. Скептическій умъ Делевскаго не могъ представить себѣ идеаловъ будущаго съ такою яркостью, какъ Анна. Онъ былъ недоволенъ существующимъ, но будущее было неясно для него, хотя онъ много о немъ говорилъ. Напротивъ, Аннѣ были недоступны, иной разъ даже противны, отрицательныя тенденціи Делевскаго: она съ чисто пророческимъ вдохновеніемъ рисовала картины свѣтлаго будущаго, въ которыя она вѣрила всей своей пылкой душой. Этотъ оптимизмъ и вѣра, унаслѣдованные ею отъ ея межепольскихъ предковъ, придавали ей ту стремительность и неизсякаемую энергію, которая часто удивляла Делевскаго. Эти же черты преобразили ея смутныя чувства къ Делевскому въ настоящую пылкую страсть. Аннѣ казалось, что она любитъ Делевскаго. Но порою, въ часы уединенія, на нее находили сомнѣнія, и бывали минуты, когда Делевскій казался ей совершенно постороннимъ, безразличнымъ для нея человѣкомъ. Это ее смущало и удивляло. Она, дѣйствительно, не любила Делевскаго какъ человѣка, но любила его какъ воплощеніе своихъ стремленій и идей, которыя тогда носились въ воздухѣ. Когда энергія Делевскаго падала, или окружающія условія оказывались неблагопріятными, любовь Анны гасла и теряла свою страстность. Это ее сильно мучило, и она не знала, гдѣ искать истинную причину. Въ особенности этотъ внутренній разладъ съ своими собственными чувствами обнаружился, когда они переѣхали въ городъ и обыденная жизнь вступила въ свои права. Сомнѣнія, разъ закравшіяся въ ея душу, не исчезали. Среди самыхъ усиленныхъ занятій ее неотступно преслѣдовалъ одинъ и тотъ же вопросъ: Возможно-ли, чтобы она отдала себя человѣку, котораго она не любитъ. Она разошлась съ Іосифомъ потому, что ей казалось, что ея чувство къ нему неполно, что гдѣ-то въ глубинѣ ея сердца есть свободный уголокъ… А теперь… Но въ то же время въ ея воображеніи возникали другія картины, ничего общаго не имѣвшія съ ея личными чувствами, съ ея личной жизнью и ея мелкими интересами. Развѣ она живетъ для себя, для своей личности, развѣ ея отношенія къ Делевскому возникли на почвѣ грубаго эгоизма? Развѣ они не дали другъ другу торжественнаго обѣщанія жить для другихъ, жертвовать собой ради торжества своихъ идей?.. И подъ вліяніемъ этихъ мыслей и представленій въ ея сердцѣ снова вспыхивала жажда дѣятельности и подвиговъ.

XVIII.

Прошло нѣсколько мѣсяцевъ.

— Не бойся, не бойся, это я, — словно сквозь сонъ слышала Анна чей то знакомый голосъ.

И когда она открыла глаза, то увидѣла себя въ свѣтлой просторной комнатѣ, и около нея хлопотала Зинаида Павловна; тутъ же стоялъ Іосифъ. Она уловила его мягкій, кроткій взглядъ, и на мгновеніе по лицу ея разлилась легкая краска.

Но въ ту же минуту вѣки ея страшно отяжелѣли и закрылись, въ ушахъ раздался сильный звонъ, сердце постепенно стало замирать, мысли спутались и все вокругъ нея завертѣлось быстро-быстро, до одурѣнія.

Анна медленно поправлялась. Пережитыя ею потрясенія повлекли за собою тяжелую и опасную болѣзнь. Она все еще лежада въ той самой комнатѣ, въ квартирѣ Лопаевыхъ, куда Іосифъ привезъ ее послѣ случившейся съ ней роковой катастрофы. Уходъ Зинаиды Павловны и Вѣрюши отличался той безшумной заботливостью и тихимъ участіемъ, въ которыхъ теперь такъ нуждалась больная. Пока она находилась въ безсознательномъ состояніи, Іосифъ не отходилъ отъ ея постели, но когда она пришла въ себя и стала узнавать окружающихъ, Іосифъ уступилъ свое мѣсто Зинаидѣ Павловнѣ и Вѣрюшѣ, а самъ заходилъ въ комнату Анны только тогда, когда особенныя обстоятельства этого требовали. Но и тогда онъ старался по возможности оставаться тутъ не долго, боясь, чтобы его присутствіе не вызвало въ Аннѣ тяжелыхъ для нея воспоминаній. Событія послѣднихъ трехъ лѣтъ, которыя онъ провелъ вдали отъ столицы, скитаясь то тамъ, то здѣсь, оставили глубокій слѣдъ на Іосифѣ и заставили его смотрѣть на вещи не такъ, какъ онъ смотрѣлъ раньше. Опытъ и знакомство съ жизнью умудрили его и открыли глаза на многое. Онъ уже теперь былъ не тотъ впечатлительный и нервный юноша, который своей пылкой фантазіей обнималъ весь міръ и разрѣшалъ самыя неразрѣшимыя дилеммы. Фантазія уступила мѣсто размышленію, призрачность — дѣйствительнымъ фактамъ. Онъ теперь зналъ, чего онъ хочетъ и чего нужно добиваться. Свой опытъ и знанія, пріобрѣтенные такимъ долгимъ трудомъ и столькими жертвами, онъ привезъ въ столицу, чтобы подѣлиться ими съ тѣми, которые хотя и стремились къ одинаковой съ нимъ дѣли, но для достиженія ея выбрали другіе пути и другія средства. Главной цѣлью Іосифа было привлечь на свою сторону Делевскаго и Анну. Но онъ пріѣхалъ уже слишкомъ поздно для того, чтобы удержать Анну отъ рокового шага. Онъ поспѣлъ уже только какъ разъ въ ту минуту, когда жизнь и будущность Анны зависѣла исключительно отъ его присутствія духа. Все это вспомнилось Іосифу теперь, когда онъ, весь взволнованный, вошелъ въ комнату Анны.

Послѣдняя выразила желаніе его видѣть и просила Зинаиду Павловну передать ему объ этомъ. Іосифу не трудно было догадаться, о чемъ Анна хочетъ съ нимъ говорить, но это тѣмъ болѣе его безпокоило, что только вчера ночью онъ подучилъ извѣстіе о кончинѣ Делевскаго въ одной изъ малодоступныхъ больницъ. Что онъ скажетъ Аннѣ? Скроетъ ли онъ отъ нея, или поставитъ ее лицомъ къ лицу съ совершившимся фактомъ? Онъ даже не имѣлъ времени посовѣтоваться объ этомъ съ Лопаевымъ и Зинаидой Павловной, такъ какъ Анна, узнавъ о его приходѣ, настойчиво требовала, чтобы онъ тотчасъ же явился въ ней. Анна встрѣтила его холоднымъ, нѣмымъ взглядомъ, отъ котораго онъ весь содрогнулся. Онъ только теперь замѣтилъ, какая сильная перемѣна произошла въ этой, столь недавно еще цвѣтущей здоровьемъ, дѣвушкѣ. Блѣдное лицо съ выдающимися скулами, какъ бы застыло, и ни одинъ мускулъ въ немъ не двигался, глаза углубились и въ нихъ не искрилась больше та жизнь, которую онъ привыкъ въ нихъ видѣть; вся фигура, раньше стройная и пластичная, теперь осунулась и придавала Аннѣ болѣзненный, удрученный видъ. Несмотря на это, она казалась еще красивѣе, чѣмъ прежде, и отпечатокъ страданія, лежавшій на ея лицѣ, придавалъ ей особенное обаяніе.

Нѣсколько мгновеній Анна въ упоръ смотрѣла на Іосифа, какъ бы желая проникнуть въ его душу. Затѣмъ она сказала:

— Іосифъ, я хочу знать всю правду.

Слова эти, произнесенныя тѣмъ рѣшительнымъ и не допускающимъ никакихъ колебаній тономъ, который всегда такъ импонировалъ въ Аннѣ, — магически подѣйствовали на Іосифа. Онъ теперь былъ увѣренъ, что она выслушаетъ его спокойно и найдетъ въ себѣ силу подавить тѣ чувства, которыя вызоветъ его сообщеніе. Тѣмъ не менѣе онъ не находилъ въ себѣ мужества сказать ей то, что ему нужно было сказать, и онъ въ какомъ то смущеніи стоялъ передъ ней какъ виноватый… Тогда Анна приблизилась къ нему и глухимъ, измѣнившимся голосомъ проговорила:

— Неужели нельзя было ничего сдѣлать?

— Нѣтъ.

— А теперь?

Іосифъ не отвѣчалъ и отвернулся, чтобы скрыть свое волненіе.

— Онъ умеръ! — вырвалось у Анны, и лицо ея еще больше поблѣднѣло, а глаза, сухіе и горящіе, впились въ Іосифа и, казалось, спрашивали: возможно ли? Но этотъ глухой вэрывъ отчаянія, съ такой силой охватившій Анну, угасъ раньше, чѣмъ Іосифъ успѣлъ опомниться и обдумать, какой отвѣтъ дать ей. Она стояла предъ нимъ съ прежнимъ нѣмымъ и холоднымъ выраженіемъ и только во взглядѣ оставалась какая то затаенная искра, которая могла каждую минуту вспыхнуть и превратиться въ пожаръ.

— Когда онъ умеръ? — спокойно проговорила она.

— Вчера.

— Вы были тамъ?

— Нѣтъ еще.

— Я хочу его видѣть. Мы пойдемъ вмѣстѣ.

Іосифъ въ недоумѣнія взглянулъ на нее.

— Но это невозможно.

— Я хочу пойти туда.

— Но подумайте, что вы говорите. Неужели вы не понимаете, что это сопряжено для васъ съ величайшей опасностью.

— Тѣмъ лучше, тихо и какъ бы про себя проговорила Анна.

— Послушайте Анна, вы всегда отличались благоразуміемъ. Подумайте, что вы хотите сдѣлать. Это роковой шагъ.

— Послѣдній, который мнѣ остается сдѣлать.

— Вы ошибаетесь — съ горячностью воскликнулъ Іосифъ. — Вы еще далеко не совершили всего, чтобы имѣть право сложить оружіе и успокоиться. Есть другіе пути, другія средства.

— Не говорите, не говорите — съ нервнымъ жестомъ прервала его Анна. — Я хочу сдѣлать то, что я считаю въ данную минуту необходимымъ. Не уговаривайте меня и не мѣшайте мнѣ. Хотите оказать мнѣ услугу, послѣднюю, можетъ быть, которую я отъ васъ требую… Повезите меня туда…

— Все, только не это, Анна, — рѣшительно сказалъ Іосифъ. — Я не могу взять на себя такой отвѣтственности. Подумайте, какой рискъ…

— Но если вы не хотите меня сопровождать, укажите мнѣ, по крайней мѣрѣ, какъ я сама могу туда добраться.

Іосифъ укоризненно посмотрѣлъ на нее.

— Мнѣ нѣтъ надобности доказывать вамъ, что я хлопочу не о себѣ, но еслибы вы даже заподозрили меня въ эгоизмѣ, то и тогда я бы предпочелъ лучше оставить васъ въ этомъ убѣжденіи, чѣмъ исполнить вашу просьбу.

По блѣдному лицу Анны пробѣжала страдальческая тѣнь, и глаза ея наполнились словами. Она приблизилась къ Іосифу и взяла его за руку.

— О, Іосифъ — вырвалось у нея, и тихія, душу надрывающія рыданія заглушили ея слова.

Глубокая грусть, смѣшанная съ безпредѣльной жалостью, охватила Іосифа. Слезы Анны, горячія и блестящіе, падали ему на руки, и эти слезы лучше всякихъ словъ убѣдили его, что Анна не можетъ поступить иначе…

Онъ взглянулъ въ лицо нѣкогда любимой имъ дѣвушки, и то чувство горечи, которое, помимо его воли, минутами вспыхивало въ немъ, теперь окончательно угасло и уступило мѣсто состраданію.

— Анна, я поѣду съ вами, — сказалъ онъ съ глубокимъ волненіемъ.

— Да, да, ѣдемъ, — съ какой то лихорадочной поспѣшностью воскликнула Анна. Она вдругъ вся словно переродилась и, прежняя, казалось, навсегда угасшая жизнь, снова затрепетала въ ней, какъ трепещетъ послѣднее пламя догорающаго костра.

XIX.

Іосифъ и Анна усѣлась въ извозчичью карету, которая медленно покатилась по улицѣ. Во все время пути они оба молчали. Іосифъ углубился въ свои воспоминанія, а Анна въ какомъ то нервномъ напряженіи и съ лихорадочно блестѣвшими глазами слѣдила за каждымъ движеніемъ экипажа и выражала нетерпѣніе каждый разъ, когда лошади почему либо останавливались, или передніе экипажа замедляли путь. Дорога казалась ей безконечной, улицы тянулись однообразными рядами, и видъ ихъ раздражалъ ее. Они уже давно выбрались изъ центра и теперь ѣхали по глухимъ улицамъ и переулкамъ, застроенными деревянными домами, непривлекательными и грязными на видъ. Здѣсь было мало шума, а движенія по улицамъ почти не было. Наконецъ, издали показалось какое то громадное мрачное строеніе.

Іосифъ выглянулъ въ окно и велѣлъ извозчику остановиться.

— Мы дойдемъ туда пѣшкомъ, — тихо сказалъ онъ Аннѣ и вышелъ изъ экипажа. Анна молча послѣдовала за нимъ. Въ это время ихъ опередилъ извозчикъ съ какимъ то сѣдокомъ, который внимательно вглядывался въ Іосифа и Анну. Іосифъ замѣтилъ этотъ пристальный, нескромный взглядъ незнакомца, и какое то смутное подозрѣніе мелькнуло у него въ головѣ. Однако, онъ ничего не сказалъ Аннѣ и повернулъ въ глухой переулокъ, отдѣлявшій главное зданіе отъ другихъ построекъ, вытянувшихся въ длинный правильный рядъ. Они должны были пройти нѣсколько дворовъ, прежде чѣмъ попасть туда, куда имъ было нужно. Аннѣ лучше было знакомо расположеніе этихъ дворовъ съ небольшими аллеями посрединѣ и скрывавшимися за ними длинными зданіями, такъ какъ она и раньше тутъ часто бывала. Поэтому, когда Іосифъ сказалъ ей, куда именно нужно направиться, она приняла на себя роль вожака и быстро подвигалась впередъ. Но вдругъ она остановилась какъ вкопанная. Изъ воротъ послѣдняго двора медленно выѣхали открытыя дроги, на которыхъ стоялъ черный, крашеный гробъ. Кромѣ возницы, гробъ сопровождалъ тотъ самый незнакомецъ, который только что обогналъ ихъ на извозчикѣ, и одна женщина, въ которой Анна узнала квартирную хозяйку Делевскаго. Іосифъ, въ свою очередь, теперь узналъ незнакомца, съ которымъ онъ столкнулся во время катострофы съ Анной.

Анна уловила движеніе Іосифа и схватила его за руку.

— Теперь все сдѣлано, ѣдемъ обратно, — сказала она.

Когда они снова усѣлись въ экипажъ и лошади тронулись, Іосифъ осторожно дотронулся до ея плеча.

— Анна, — сказалъ онъ взволнованнымъ голосомъ, — я исполнилъ все, что вы отъ меня требовали. Теперь вы должны отплатить мнѣ тѣмъ же. Обѣщайте мнѣ…

— Обѣщаю, — едва слышно проговорила Анна.

Іосифъ велѣлъ кучеру остановиться и, выйдя изъ экипажа, оглянулся кругомъ. Когда онъ убѣдился, что за ними никто не слѣдуетъ, онъ велѣлъ и Аннѣ выйти и отпустилъ извозчика.

— Отсюда уже недалеко, мы дойдемъ пѣшкомъ, — сказалъ онъ и, встрѣтивъ вопросительный взглядъ Анны, тихо, но рѣшительно прибавилъ:

— Мы идемъ на вокзалъ.

— Что вы хотитѣ сдѣлать, Іосифъ? — въ ужасѣ воскликнула Анна.

— То, что нужно. И вы не должны мнѣ мѣшать. Не забывайте своего обѣщанія.

— Но это невозможно.

— Довѣрьтесь мнѣ, Анна….

Нѣсколько мгновеній Анна не двигалась съ мѣста. Въ ней происходила упорная внутренняя борьба, отъ окончательнаго исхода которой зависѣла теперь вся ея жизнь. Но зачѣмъ ей жизнь, что она съ ней сдѣлаетъ?.. Развѣ для нея уже не все кончено?.. Но вдругъ что то промелькнуло въ ея воспоминаніи, и сердце защемило отъ тоскливаго, давно ею уже не испытаннаго чувства. Уже нѣсколько лѣтъ, какъ она не думала о тѣхъ, кто раньше были такъ близки и дороги ея сердцу. Неужели она ихъ никогда больше не увидитъ?

Іосифъ въ тревогѣ ждалъ отвѣта. Онъ понималъ, что происходитъ въ душѣ Анны и читалъ ея мысли. Съ чутьемъ ясновидца онъ уловилъ послѣднее движеніе ея сердца и теперь былъ увѣренъ, что она покорится ему я послѣдуетъ за нимъ.

— Идемъ, время летитъ, — сказалъ онъ, взглянувъ на часы.

— Идемъ, — едва слышно проговорила за нимъ Анна и, охваченная наплывомъ неожиданно проснувшихся въ ней чувствъ, послѣдовала за Іосифомъ.

XX.

Хая встала раньше обыкновеннаго. Всю ночь она не спала. Разныя мысли тревожили ее и вмѣсто радостнаго чувства, столь естественнаго и столь долго ожидаемаго, она испытывала непонятный для нея страхъ и предчувствіе чего то нехорошаго. Свиданіе съ Іосифомъ вышло совсѣмъ не такъ, какъ она себѣ представляла его. Іосифъ, какъ ей жалось, былъ сдержанъ и холоденъ, а она сама робка до невозможности. А между тѣмъ съ какимъ нетерпѣніемъ она ждала этой минуты, какъ забилось ея сердце, когда поѣздъ медленно и плавно сталъ приближаться къ дебаркадеру, наполненному ожидающими!.. Развѣ она не была самая счастливая изъ этихъ людей, которые ее окружали?.. Больше всего Хаю занимало то обстоятельство, что Анна съ вокзала поѣхала прямо къ своимъ родителямъ, а не къ ней, къ матери ея мужа…

Самъ Лоренцъ былъ пораженъ этимъ не меньше, чѣмъ она. Но оба они боялись раскрашивалъ и только молча, съ какимъ то невольнымъ удивленіемъ, переглянулись, когда на подъѣздѣ Анна подала руку Іосифу, сказавъ: надѣюсь завтра увидимся. Что все это такое? Нѣсколько разъ она собиралась предложить этотъ допросъ Іосифу, но послѣдній имѣлъ такой усталый видъ, казался такимъ грустнымъ и задумчивымъ, что было бы преступленіемъ приставать къ нему. А можетъ быть такъ нужно? можетъ быть, тамъ, у нихъ, всѣ такъ поступаютъ? За нѣсколько лѣтъ разлуки съ Іосифомъ, Хая привыкла въ смиренію. Всѣ поступки Іосифа казались ей необходимыми, неизбѣжными… Если Іосифъ такъ поступаетъ, значитъ, такъ нужно… Стремленія и порывы Іосифа, хотя мало доступные для нея, все же вызывали въ ней невольное сочувствіе. Іосифъ стремится къ добру. Какъ же она можетъ на него сердиться? къ тому же то, что сдѣлалъ Іосифъ, то теперь дѣлаютъ десятки и сотни юношей.

Хая всегда съ жадностью прислушивалась къ разсужденіямъ наѣзжавшихъ въ К** на каникулы студентовъ и студентовъ, которые уже теперь не составляли рѣдкости какъ прежде; она ловила каждый новый фактъ или слухъ и потомъ дѣлала свои выводы и сравненія. Жизнь на ея глазахъ ушла такъ далеко, нравы такъ рѣзко измѣнились, а стремленія стали совсѣмъ другія. Прежде, когда она себя сравнивала съ межепольскими женщинами, она поражалась разницей, происшедшей во всемъ между ними и ею. Но пропасть, образовавшаяся между нею и ея Іосифомъ, была настолько глубока, что не поддавалась измѣренію. Она и негодовала, и удивлялась, и благоговѣла предъ этимъ новымъ, ей непонятнымъ, такъ быстро надвинувшимся откуда то, точно дождевая туча въ знойный безоблачный день.

Но какъ она ни старалась смириться и успокоиться на томъ, «что такъ нужно», все же она не могла допустить такихъ отношеній между ея сыномъ и его женой. Не смотря на всѣ метаморфозы, Хая въ душѣ оставалась истой межепольской женщиной и то, что она вчера подмѣтила, не вязалось съ ея представленіемъ о семейномъ счастьи, семейномъ очагѣ. Нѣтъ, такъ нельзя, такъ нельзя — мысленно повторяла она про себя, и какъ только забрежжило утро, она встала съ твердымъ намѣреніемъ переговорить съ Іосифомъ.

Іосифъ еще спалъ. Фрида тоже еще нѣжилась въ своей теплой постели. Съ тѣхъ поръ, какъ Фрида кончила гимназію, Хая ей разрѣшила вставать попозже. Фридѣ это такъ нравилось, что она часто злоупотребляла даннымъ ей разрѣшеніемъ. Въ утренніе часы такъ сладко спится. Сквозь сонъ являются такія чудныя грезы. Чаще всего Фрида воображала себя въ столицѣ, въ кругу студентовъ и студентокъ, въ громадной--громадной аудиторіи, въ которой громко раздается рѣчь любимаго профессора. Студенты, внѣ себя отъ восторга, кричатъ, хлопаютъ, а она больше всѣхъ, потому что этотъ профессоръ ей такъ дорогъ, она такъ его любитъ… Это Іосифъ… Вы развѣ не видите, что это Іосифъ, — кричитъ она своимъ товарищамъ. И тѣ ей вѣрятъ и тоже кричатъ, что это Іосифъ, и еще больше хлопаютъ. Но вдругъ откуда-то является Анна, блѣдная-преблѣдная, и уводитъ Іосифа. Аудиторія пустѣетъ, отовсюду спускается мракъ и ее охватываетъ ужасъ.

Фрида проснулась съ крикомъ. Сердце у нея сильно билось, глаза смотрѣли съ удивленіемъ и страхомъ. Никогда еще ея утреннія грезы не кончались такъ мрачно. Когда она окончательно очнулась и убѣдилась, что это былъ не больше какъ сонъ, она улыбнулась и взглянула въ окно, чрезъ которое въ комнату врывался мягкій утренній свѣтъ. Какія нелѣпости придутъ въ голову. Это оттого, что она вчера такъ много думала о Іосифѣ. Его грустный, задумчивый видъ вызвалъ слёзы у нея на глазахъ. Она воображала Іосифа счастливымъ, довольнымъ, а Анну сіяющею красотой. И что она увидѣла? Гдѣ же эта вольная, свободная жизнь, о которой ей такъ много толковали? Неужели все такъ кончается? Веселая улыбка сбѣжала съ юнаго лица Фриды, и она снова закрыла глаза въ надеждѣ прогнать мрачныя мысли и снова вызвать хоть одну изъ тѣхъ нѣжныхъ грезъ, уносящихъ ее въ міръ, въ которомъ лучи солнца сплетались съ цвѣтами радуги. Вдругъ отворилась дверь и въ комнату вошла Хая. Фрида въ испугѣ открыла глаза и вскочила съ постели.

— Я заспалась… вѣроятно уже очень поздно…

— Нѣтъ, нѣтъ, Фридочка, еще не поздно, — ласково сказала Хая. — Я такъ зашла къ тебѣ. Іосифъ еще спитъ.

Хая усѣлась на краю узкой желѣзной кровати и съ нѣжностью взглянула на Фриду. Ей нравилась и рѣдкая красота Фриды, и нѣжный пушокъ на ея упругой бархатной кожѣ, и волна мягкихъ волосъ, и этотъ свѣтлый, жизнерадостный взглядъ большихъ лучистыхъ глазъ, въ которыхъ порой пробѣгали задумчивыя тѣни. Глядя на Фриду, Хая припоминала свою молодость и ей становилось на душѣ и легче и свѣтлѣе. Она пришла, очевидно, съ намѣреніемъ кое-что сказать Фридѣ, но почему-то не рѣшалась. Посидѣвъ нѣкоторое время молча, она встала, сказавъ:

— Пора бы и встать.

— Сію минуту, мамочка.

— А Іосифъ еще спитъ…-- Чрезъ минуту она, какъ бы вскользь, прибавила: — Ну, какъ ты нашла Іосифа?

Фрэда вся зардѣлась, и красивыя глаза ея овлажнились слезами.

— О, мамочка, я его такъ люблю.

Лицо Хаи озарилось радостной улыбкой.

— Не находишь-ли ты, что онъ поблѣднѣлъ?

— Это только кажется. Онъ просто усталъ съ дороги.

— И я такъ думаю. Онъ у насъ скоро поправится. А вотъ Анна…

— Іосифъ говоритъ, что она была больна.

— Да, да…-- И, какъ бы отвѣчая на собственныя мысли, Хая прибавила: — Вотъ потому-то ей и слѣдовало прямо заѣхать къ намъ. Какъ ни просторно у Лоренца, все же въ нашемъ домѣ лучше. Удивляюсь Іосифу.

Фриду этотъ вопросъ занималъ не меньше, чѣмъ Хаю.

— Это, вѣроятно, они устроили нарочно, чтобы не обидѣть ни васъ, ни Лоренцовъ, — сказала, послѣ минутнаго раздумья, Фрида.

Хаѣ это объясненіе пришлось по душѣ и она крѣпко ухватилась за него.

— Ты у меня умница, — сказала она, положивъ руку на голову Фридѣ. — А все-таки я думаю поговорить съ Іосифомъ.

Фрида не успѣла отвѣтить, какъ въ сосѣдней комнатѣ раздался голосъ Іосифа. Хая вся вздрогнула и выбѣжала изъ комнаты, а Фрида стада быстро одѣваться.

Іосифъ былъ совсѣмъ одѣтъ, какъ будто онъ собирался уходить. Онъ имѣлъ разстроенный видъ и холодно поздоровался съ матерью. Онъ объяснилъ ей, что получилъ записку отъ Анны съ просьбой немедленно пріѣхать къ ней.

— Не заболѣла-ли она?

— Возможно, она такъ устала съ дороги.

Іосифъ самъ не зналъ, чѣмъ объяснить желаніе Анны видѣть его такъ рано, и мысленно дѣлалъ разныя предположенія.

Такъ какъ онъ очень спѣшилъ, то Хая рѣшила отложить объясненіе съ нимъ до его возвращенія и только просила, чтобы онъ скорѣе вернулся или далъ ей знать, что случилось съ Анной. Іосифъ обѣщалъ исполнить ея просьбу и поспѣшно вышелъ изъ комнаты. Но въ корридорѣ его ожидала Фрида. Она слышала весь разговоръ между Іосифомъ и Хаей и мысленно рѣшила предложить Іосифу свои услуги. Она подбѣжала къ нему и взяла его ея руку.

— Іосифъ, не позволишь-ли мнѣ сопровождать тебя?

— Куда? — удивился Іосифъ.

— Туда, куда ты идешь…

— Я иду къ Аннѣ… къ женѣ, — поправился онъ и почему-то покраснѣлъ и смутился. Ему показалось, что большіе ясные глаза Фриды видятъ насквозь его душу и ему стало стыдно за свою ложь.

Фрида продолжала смотрѣть на него умоляющимъ взглядомъ.

— Позволь мнѣ, Іосифъ, можетъ быть, что нибудь нужно будетъ.

Іосифъ пришелъ въ себя и ласково улыбнулся Фридѣ.

— Какой ты еще ребенокъ, — мягко проговорилъ онъ. — Оставайся пока дома, а когда нужно будетъ, я за тобой пришлю.

И онъ выбѣжалъ на улицу, даже не взглянувъ на Фриду, которая долго не двигалась съ мѣста, смущенная равнодушіемъ и холодностью Іосифа.

Анна ждала Іосифа въ пріемной. Какъ только онъ пришелъ, она взяла его за руку и молча увела въ свою комнату.

— Васъ, вѣроятно, напугала моя записка. Я это вижу по вашему лицу, — спокойнымъ и даже слегка шутливымъ тономъ сказала она.

Іосифъ молча глядѣлъ на Анну. Онъ никогда не видалъ ее такой. Она точно вся преобразилась, стала выше, прямѣе, черты лица приняли какое то безмятежное выраженіе, а глаза искрились таинственнымъ свѣтомъ. Она была чудно хороша, на это была красота сфинкса, недоступная пониманію человѣка.

— Такъ вы на меня не сердитесь, — тѣмъ же ровнымъ и спокойнымъ голосомъ. проговорила она.

— Нѣтъ, нисколько. Но въ чемъ дѣло?

— Развѣ необходимо какое нибудь дѣло? Я просто такъ хотѣла васъ видѣть. Нѣтъ… нѣтъ, — поспѣшно поправилась она, видя недоумѣніе и тревогу на лицѣ Іосифа. — Я должна вамъ кое что сообщить. Только обѣщайте выслушать меня спокойно и, если возможно, исполнить мою просьбу.

— Вы говорите такими загадками, Анна, что невольно меня пугаете, — сказалъ въ волненіи Іосифъ.

— О, нисколько… сейчасъ я вамъ все объясню. Только вы все таки дайте мнѣ обѣщаніе исполнить мою просьбу.

— Не могу, Анна… Я долженъ знать въ чемъ дѣло. Вы знаете, что моя судьба крѣпко связана съ вашей.

— Вотъ этого то я и не признаю. Іосифъ, вы свободный человѣкъ, у васъ по отношенію ко мнѣ нѣтъ никакихъ не только оффиціальныхъ, но и нравственныхъ обязанностей. Поэтому нелѣпо вамъ связывать свою судьбу съ моею. Вы еще такъ нужны для другихъ, для общественной дѣятельности. Къ тому же, еслибы даже мы оба этого захотѣли, это невозможно.

— Почему? — воскликнулъ Іосифъ.

— Не будемъ объ этомъ говорить… Вы во всякомъ случаѣ не виноваты.

— И вы не виноваты, Анна.

— Можетъ быть. Но дѣло теперь не въ этомъ. Вы должны отсюда уѣхать, Іосифъ.

— Я!

— Да, и если можно сейчасъ…

— Я васъ не понимаю, Анна. Ради Бога, говорите прямо и откровенно… Не скрывайте отъ меня ничего, Анна.

— Я и не думаю скрывать, — тихо улыбаясь, проговорила Анна.. — Повѣрьте я хлопочу не изъ личнаго эгоизма. Я только хочу убѣдить васъ…

— Чтобы я васъ здѣсь оставилъ…

— Да…

— Но почему же такая поспѣшность…

— Но вы не знаете въ чемъ дѣло… Этотъ человѣкъ здѣсь. Я его видѣла сегодня. Онъ цѣлый часъ наблюдалъ за вашимъ домомъ, — разпрашивалъ прислугу.

— Ага, — вырвалось у Іосифа… Но онъ тутъ хе овладѣлъ собой и спокойно сказалъ:

— Вы правы, Анна. Поэтому вамъ бы не слѣдовало терять времени и немедленно хе удалиться отсюда. Довѣрьтесь мнѣ, какъ тогда…

— Нѣтъ это невозможно. Я рѣшила иначе.

— Какже?

— Чтобы вы немедленно уѣхали.

— А вы, чтобы остались.

— У меня цѣлый планъ.

— Хорошо, такъ сообщите его мнѣ.

Онъ приблизился къ ней и посмотрѣлъ ей прямо въ глаза. Но взглядъ этихъ глазъ поразилъ его и заставилъ его содрогнуться.

— Анна, что вы затѣваете, — воскликнулъ онъ, охваченный невыразимымъ ужасомъ.

Она стояла предъ нимъ тихая, сосредоточенная, съ выраженіемъ человѣка, безповоротно отрѣшившагося отъ своего настоящаго и мысленно ушедшаго въ невѣдомое, но свѣтлое будущее. Ни тѣни земного, ни слѣда душевныхъ страстей.. Невольное оцѣпенѣніе овладѣло Іосифомъ.

Взглядъ Анны парализовалъ его и какъ бы заставлялъ его подчиниться ея волѣ. Вдругъ лицо ея освѣтилось, глаза вспыхнули страстнымъ огнемъ, и не успѣлъ Іосифъ сдѣлать движенія, какъ она опустилась предъ нимъ на колѣни.;

— Прости меня, прости, Іосифъ. Я люблю тебя… Всегда тебя любила. Не думай обо мнѣ скверно. Я стремилась къ истинѣ, какъ и ты… Но если я заблудилась…

Въ это мгновеніе на улицѣ раздался какой то глухой шумъ. Анна вскочила и подбѣжала къ окну.

— Уходи Іосифъ, умоляю тебя… Именемъ моей любви къ тебѣ умоляю тебя…

— Вмѣстѣ съ тобой… И, схвативъ Анну за руку, Іосифъ вовлекъ ее за собой къ внутреннимъ дверямъ. Но вдругъ Анна, какъ пластъ, опустилась на полъ. Іосифъ въ ужасѣ выпустилъ ея похолодѣвшіе пальцы и нагнулся въ ней. Его поразилъ неподвижный, какъ бы застывшій взглядъ ея за мгновеніе предъ тѣмъ умоляющихъ глазъ. Что это такое? Въ недоумѣніи онъ оглянулся. Предъ нимъ стоялъ человѣкъ, на котораго намекала Анна, а за его свиной виднѣлось еще нѣсколько незнакомыхъ ему лицъ. Во всемъ домѣ стоялъ какой то странный шумъ.

— Умерла… какъ жаль… ну нечего дѣлать.

Смерть, неужели это смерть, мелькнуло въ умѣ Іосифа, и онъ снова нагнулся къ самому лицу Анны, какъ бы желая постигнуть тайну совершившагося. На этотъ разъ видъ Анны не показался ему страшнымъ. Напротивъ, что то тихое, всепрощающее скользило по этимъ блѣднымъ, похолодѣвшимъ чертамъ, и чѣмъ больше онъ смотрѣлъ на нее, тѣмъ легче постигалъ онъ ту тайну, которая вначалѣ его такъ поразила, и тѣмъ легче становилось у него на душѣ. Такъ прошло нѣсколько секундъ, пока онъ не почувствовалъ на своемъ плечѣ чье то прикосновеніе. Онъ быстро обернулся и взглядъ его упалъ на незнакомаго ему господина.

— Прошу васъ слѣдовать за мной.

Іосифъ безпрекословно повиновался.

XXI.

Іосифъ и Вѣрюша сидѣли на берегу залива и молча прислушивались къ тихому журчанію волнъ, отъ времени до времени откуда то налетавшихъ, несмотря на то, что на поверхности воды нельзя было замѣтить ни малѣйшей ряби. Стоялъ жаркій полдень. Въ воздухѣ было такое обиліе свѣта, что онъ казался сотканнымъ изъ лучей. Вдали, сквозь прозрачную дымку, виднѣлся голубой горизонтъ, на которомъ темными пятнами вырисовывались силуэты проходившихъ пароходовъ. Кругомъ было тихо. Только изрѣдка тишина прерывалась взмахомъ веселъ, точно со дна залива вынырнувшаго гребца, или звонкимъ смѣхомъ шаловливой купальщицы. Уже давно они такъ сидѣли и никому изъ нихъ не хотѣлось прервать молчанія. Послѣ долгой разлуки, казалось, имъ не о чемъ было говорить. А, между тѣмъ, съ какимъ нетерпѣніемъ Вѣрюша ждала этой минуты, какъ долго она готовилась къ этой встрѣчѣ. Она нарочно увела сюда Іосифа, чтобы никто не мѣшалъ имъ говорить. Она хотѣла потребовать у него отвѣта на вопросы, которыхъ за это время накопилось у нея такъ много. Но всѣ эти вопросы куда то исчезли и осталось только болѣзненное чувство при воспоминаніи о прошломъ и смутная тревога за будущее. Легкая волна ударилась о камень, на которомъ сидѣла Вѣрюша, и обдала ее цѣлымъ каскадомъ водяной пыли. Она засмѣялась.

— Берегитесь, Іосифъ, васъ зальетъ…

Іосифъ очнулся и взглянулъ на Вѣрюшу. Онъ только теперь замѣтилъ какая перемѣна произошла въ ея наружности за послѣднее время. Въ тѣ короткія, считанныя минуты рѣдкихъ свиданій, которыя поддерживали въ немъ готовыя навсегда оставить его надежды на лучшее будущее, онъ не имѣлъ возможности замѣтить, какъ его ученица изъ подростка, какимъ онъ ее оставилъ въ роковой день своего отъѣзда съ Анной, превратилась незамѣтно въ взрослую, вполнѣ разцвѣтшую дѣвушку. Это его теперь такъ поразило, что онъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на нее.

— Какъ вы измѣнились, — сказалъ онъ, наконецъ. — А я все считалъ васъ Вѣрюшей.

Она покраснѣла до корня волосъ.

— Вы меня такъ рѣдко видѣли при такой обстановкѣ… Къ тому же вамъ не до меня было.

Іосифъ вздрогнулъ. Во голосѣ Вѣрюши было что то такое, что заставило сильно забиться его сердце. Правду ли она говоритъ, что ему было не до нея… О чемъ же онъ думалъ въ тѣ томительные часы, когда усталый мозгъ изнывалъ водъ тяжестью мрачныхъ мыслей?.. Кто давалъ ему силы переносить этотъ длинный, безконечно длинный кошмаръ, кто являлся къ нему въ свѣтломъ сіяніи добраго ангела и услаждалъ его сонъ чудными грезами?..

Онъ поднялъ голову и уловилъ свѣтлую, какъ лѣтнее утро, улыбку Вѣрюши.

Она смотрѣла на него своими большими главами, и въ этомъ взглядѣ было столько загадочнаго, неуловимаго!..

Волна новыхъ ощущеній охватила Іосифа. На мгновеніе въ немъ проснулась жажда личной жизни, личнаго счастья. Іосифъ чувствовалъ себя усталымъ и разбитымъ. Событія послѣднихъ лѣтъ тяжелымъ бременемъ легли на его душу и придавили ея порывы. Какъ пойманная птица, у которой обрѣзали крылья, онъ метался и барахтался. Что такое произошло за это время? Гдѣ тѣ боги, которыхъ онъ считалъ истинными богами, гдѣ тѣ пути, которые онъ считалъ истинными путями? Гдѣ, наконецъ, его собственныя силы, энергія, вѣра?.. Онъ сдѣлалъ движеніе, какъ бы силясь устранить непріятныя воспоминанія. А волна новыхъ ощущеній все сильнѣе расходилась и задавала тяжелыя воспоминанія.

— Какъ тутъ хорошо, — невольно вырвалось у него; — мнѣ казалось, что у меня уже все умерло. Какъ странно созданъ человѣкъ.

— Въ этомъ его счастье, — замѣтила Вѣрюща; — что было бы съ нами, если бы мы не были въ состояніи стряхнуть съ себя тяжелыя воспоминанія, пережитое горе и отдаться настоящему!..

— Да, если настоящее хорошо…

— Развѣ оно не хорошо?.. И глаза Вѣрюши вопросительно остановились на Іосифѣ.

Іосифъ взялъ руку Вѣрюши и крѣпко пожалъ ее.

— Да, хорошо, въ особенности въ такой свѣтлый день и подъ такимъ синимъ небомъ. Какъ я жаждалъ такой минуты, Вѣра. Но я бы хотѣлъ, чтобы въ эту минуту солнце свѣтило не только намъ однимъ, чтобъ это синее небо привѣтливо улыбалось не только здѣсь… Мечты, праздныя мечты. Но что вы станете дѣлать, когда въ этихъ мечтахъ весь человѣкъ, когда изъ нихъ соткана его душа, ими переполненъ весь его мозгъ, когда онѣ согрѣваютъ его сердце?..

— Не все еще потеряно… тихо сказала Вѣрюша.

— Не все потеряно?

Іосифъ почему то весь вздрогнулъ, и мрачная тѣнь скользнула по его лицу. Онъ инстинктивно засунулъ руку въ боковой карманъ. Тамъ лежало письмо Ригеля, которое онъ только сегодня получилъ. Онъ разсѣянно пробѣжалъ его содержаніе: жалобы на плохія времена, на поворотъ въ худшему, — все о межепольцахъ, да о межепольцахъ… Пробѣгая утромъ письмо, Іосифъ даже мысленно выругался. Чего онъ все со своими межепольцами возится. Точно они одни существуютъ на свѣтѣ. И вдругъ, одно слово Вѣрюши, словно молнія въ темную, бурную ночь, озарило ему цѣлую полосу изъ его жизни, полосу, которая, какъ ему казалось, давно уже исчезла и вывѣтрилась. Внезапно на фонѣ этого чуднаго ландшафта предъ нимъ выросъ маленькій Межеполь съ его старыми, покривившимися домами, съ дырявыми остроконечными крышами, мрачной синагогой, грязной базарной площадью, на которой толпятся сотни запуганныхъ лицъ… Что это, кошмаръ! Іосифъ провелъ рукой по глазамъ и удивленно посмотрѣлъ на сидѣвшую возлѣ него Вѣрюшу.

— Послушайте, Вѣрюша, Вѣра Леонидовна, — поправился онъ, — вы знаете, что со мной только что было?

Вѣрюша въ недоумѣніи взглянула на него.

— Нѣтъ, нѣтъ, не то… и совсѣмъ не то хотѣлъ сказать. Я вамъ не читалъ письма Ригеля?

— Нѣтъ.

— Ну, тѣмъ лучше. Онъ мнѣ надоѣлъ своимъ вѣчнымъ нытьемъ. Скажите, пожалуйста, неужели между нами существуетъ такая крѣпкая связь. Что общаго между ими и мной, кромѣ того, что всѣ мы люди. Я могу горевать объ ихъ участи постольку, поскольку я имъ близокъ какъ человѣкъ. Но ничего больше. Я не знаю этихъ рамокъ и знать не хочу. А, вы не знаете о чемъ я говорю… И не надо. Лучше, если вы не будете знать. Я самъ порой теряю нить своихъ мыслей и тогда мнѣ кажется, что я брежу. Вотъ и теперь, Богъ вѣсть что лѣзетъ въ голову… А между тѣмъ все такъ просто. Послушайте, Вѣра Леонидовна, вы помните наше послѣднее свиданіе, тамъ… Вы помните, что вы мнѣ сказали?..

— Помню.

— И вы теперь можете подтвердить это?

Свѣжее лицо Вѣрюши покрылось густымъ румянцомъ. Она прямо посмотрѣла на Іосифа, и тихо сказала:

— Могу.

Іосифъ нагнулся къ ней и прижалъ ея голову къ своимъ губамъ.

Нѣсколько мгновеній длилось молчаніе. Наконецъ, Іосифъ сказалъ:

— Такъ рѣшено, Вѣра, ты будешь моей женой?.

Онъ отодвинулся отъ нея на шагъ и съ минуту смотрѣлъ на ея красиво очерченную головку съ массой бѣлокурыхъ волосъ, которыя едва удерживалъ тонкій роговой гребень. Лицо ея было блѣдно и серьезно, какъ въ то роковое свиданіе, когда она ему сказала, что всюду послѣдуетъ за нимъ. Какая это была торжественная минута! И вотъ теперь осуществилось то, о чемъ онъ всего менѣе могъ мечтать. Охваченный внутреннимъ восторгомъ, онъ безсознательно простеръ руки и въ то же мгновеніе почувствовалъ какъ на груди его бьется чье то сердце. Онъ обнялъ гибкій станъ Вѣрюши и, какъ перышко, поднялъ ее на воздухъ.

Вѣрюша только замѣтила:

— Сумасбродный…

— Ты не знаешь какъ я тебя люблю!..

— А я?..

Они смотрѣли другъ другу въ глаза и отъ этого взгляда блаженство ихъ еще болѣе увеличивалось. А солнце ласково смотрѣло на нихъ съ высоты и плело имъ вѣнокъ изъ золотыхъ лучей. Небо попрежнему синѣло, а у ногъ ихъ, не переставая, журчала мягкая, какъ тихая музыка, волна.

XXII.

Хая долго не соглашалась на свадьбу Іосифа съ Вѣрой, но, наконецъ, уступила. Она такъ много перенесла и выстрадала въ послѣдніе годы, что уже безропотно встрѣчала новое горе. Смерть Анны и исчезновеніе Іосифа оставили въ ея сердцѣ неизгладимые слѣды, отъ которыхъ она уже не могла оправиться. Она согнулась и состарилась. Но надежды на что то лучшее никогда не покидали ее. Ея Іосифъ былъ живъ, всецѣло принадлежалъ ей, и этого было достаточно, чтобы жизнь не потеряла для нея своей живительной прелести. И вдругъ все это круто измѣнилось. Хая все могла себѣ представить, только не это. Дочь бабушки Бины, родившаяся въ Межеполѣ, проведшая тамъ своя лучшіе годы и теперь еще инстинктивно дрожавшая при воспоминаніи о мрачной синагогѣ, въ которой царитъ незримое сіяніе всемогущаго Іеговы, не могла примириться съ мыслью, что ея сынъ съ такой легкостью отказался отъ всего того, что составляетъ основу ея бытія. Мать и сынъ… Развѣ они до сихъ поръ не составляли одно нераздѣльное цѣлое? Какъ же могло случиться, что они теперь раздѣлились на два, совершенно различныхъ существа? И все таки она уступила, потому что Іосифъ ея сынъ, и она его любитъ. Но правда ли, что она его любятъ, что онъ ея сынъ? Должна ли она послѣ этого считать его своимъ сыномъ? Цѣлыя ночи она проводила безъ сна, все трудясь надъ рѣшеніемъ одного и того же вопроса. Это былъ роковой вопросъ, который изсушилъ ея мозгъ. И все-таки она не нашла на него отвѣта до сихъ поръ. Теперь ей предстояла еще болѣе трудная задача. Прошло уже два года со дня свадьбы Іосифа, и она до сихъ поръ не видала его жены. Напрасно Іосифъ умолялъ ее пріѣхать къ нему. Хая не отказывала прямо, но подъ равными предлогами не давала удовлетворительнаго отвѣта. Тогда Іосифъ выразилъ желаніе пріѣхать съ женой въ К*. Хая долго не отвѣчала. Ей нужно было собраться съ мыслями, рѣшить одинъ изъ главнѣйшихъ вопросовъ, который въ послѣднее время больше всего волновалъ ее. Совѣтоваться ей было не съ кѣмъ, такъ какъ со времени женитьбы Іосифа Ригель отклонялъ всякій разговоръ о немъ. Да и сама Хая никому не довѣрила бы своихъ тайнъ и душевныхъ мукъ. Только Фрида знала о желаніи Іосифа и о колебаніяхъ Хаи. Но въ этомъ случаѣ она была на сторонѣ Хаи и, можетъ быть, еще строже чѣмъ Хая порицала Іосифа. Фрида росла и развивалась въ тотъ періодъ, когда увлеченіе крайностями стало проходить и уступило мѣсто явному повороту къ завѣтамъ старины. Это именно случилось, когда Фрида достигла своего полнаго умственнаго и нравственнаго развитія. Фрида, какъ и Іосифъ, также не признавала никакихъ рамокъ, никакихъ искусственныхъ дѣленій людей по религіи и народности. И, вдругъ, всѣ ея идеалы рухнули, и она позорно была отброшена назадъ при глумленіяхъ и дикихъ возгласахъ тѣхъ самыхъ, которые еще наканунѣ считались учителями добра и правды. Какъ дитя, которое, испугавшись, бросается въ объятія свой матери, такъ и Фрида отскочила отъ нечестивцевъ, ища спасенія среди близкихъ ей по рожденію людей. Всѣ ея помыслы, всѣ ея надежды устремились на Іосифа. Онъ одинъ могъ разрѣшить всѣ ея сомнѣнія, онъ одинъ могъ ей указать какъ выбраться изъ этого лабиринта, да и не ей одной, а всѣмъ тѣмъ, которые страдаютъ такое, какъ и она. И въ это то именно время Іосифъ измѣнилъ имъ всѣмъ, оставилъ ихъ, разбилъ ихъ надежды!.. Какъ онъ смѣлъ это сдѣлать?.. Развѣ это не измѣна, не преступленіе, самое тяжкое по отношенію къ тѣмъ, которые ждали отъ него защиты. Онъ перебѣжалъ въ лагерь сильныхъ, онъ, который всю свою жизнь посвятилъ слабымъ!.. Если Хая не мирилась съ поступкомъ Іосифа потому, что она въ душѣ оставалась межеполькой и не могла вырвать изъ своего сердца вѣковыя традиціи, то Фрида негодовала на Іосифа по принципу. Негодованіе Хаи было пассивное, оно было построено на шаткихъ аргументахъ; негодованіе же Фриды съ каждымъ днемъ крѣпло и разросталось. Однако ни Хая, ни Фрида ни разу ни словомъ не обмолвились о случившемся, точно ничего такого не произошло. Онѣ обѣ страдали, но каждая по своему, и никто изъ нихъ но хотѣлъ открыться другому. Фрида знала о желаніи Іосифа пріѣхать въ К*., знала какое это было бы счастье для Хаи, сама жаждала его видѣть и хотя понимала, что стоитъ ей только сказать слово Хаѣ, чтобы та смягчилась, однако, она этого не дѣлала.

Разъ, вернувшись домой, Фрида застала Хаю въ сильномъ волненіи. Она подбѣжала въ ней и посмотрѣла ей прямо въ глаза.

— Что съ тобой, мама?

— Ничего, рѣшительно ничего, — въ замѣшательствѣ проговорила Хая и въ тоже время волненіе ея усилилось: блѣдное лицо покрылось румянцемъ, а въ глазахъ выступили слезы.

— Такъ ты не хочешь мнѣ сказать въ чемъ дѣло? — укоризненно замѣтила Фрида.

— Но увѣряю тебя…

— Хорошо, такъ я сама скажу. Ты получила письмо отъ Іосифа.

Лицо Хаи засвѣтилось счастливой улыбкой, но въ тоже время она сдѣлала отрицательный знакъ головой.

— Онъ на-дняхъ пріѣзжаетъ, — продолжала между тѣмъ

Фрида, не обращая вниманія на отрицательные кивки Хаи. — На-дняхъ пріѣзжаетъ, а можетъ быть и сегодня… Ты получила телеграмму… Покажи…

Фрида была до того увѣрена въ томъ, что она угадала, а Хая была до того поражена смѣлымъ приступомъ Фриды, что она, словно повинуясь внушенію, вынула изъ кармана телеграмму и подала ее Фридѣ.

— Такъ и есть! — воскликнула Фрида и, не помня себя отъ радости, бросилась обнимать Хаю.

— Наконецъ то, наконецъ то, — повторяла она, прыгая какъ дитя и увлекая за собой Хаю, по лицу которой струились обильныя слезы.

Въ это мгновеніе обѣ женщины забыли о своемъ негодованіи, объ обидѣ, нанесенной имъ поступкомъ Іосифа, и сердце ихъ открылось для чистой и вѣчной любви, всегда юной, всегда одинаковой для всѣхъ.

XXIII.

Когда первыя минуты восторга прошли, и Хая высвободилась изъ объятій Фриды, она примирительно спросила:

— Какъ ты думаешь, Фрида, слѣдуетъ ли намъ дать знать Ригелю?

— Разумѣется, — воскликнула Фрида. — Вотъ увидите, мама, онъ сейчасъ прибѣжитъ.

— И я думаю. Положимъ, онъ имѣетъ основаніе быть недовольнымъ.

— Но не имѣетъ основанія не любить Іосифа.

— Ты всегда скажешь мнѣ что нибудь хорошее, — растроганнымъ голосомъ проговорила Хая. — Такъ послать?

— Непремѣнно.

Въ этуминуту въ передней раздались чьи то торопливые шаги и въ комнату вошелъ Ригель.

И Хая, и Фрида всплеснули руками отъ удивленія.

— Какъ вы легки на поминѣ. Мы только что о васъ говорили.

— Тѣмъ лучше. Я пришелъ васъ предупредить…

— Что такое? Въ чекъ дѣло? — встревоженно спросила Хая.

— Кахъ, вы этого не знаете? — И Ригель удивленно посмотрѣлъ на обѣихъ женщинъ. Онъ самъ былъ очень взволнованъ и блѣденъ. Хая только теперь замѣтила это.

— Что нибудь случилось? Какое нибудь несчастье?

— Неужели вы ничего не знаете? Весь городъ волнуется, а вы точно съ того свѣта. Наконецъ, я вѣдь предсказывалъ. Я въ «Надеждѣ» уже полгода, какъ провожу одну и туже мысль… Какъ же вы не знаете?..

Фрида давно уже дѣлала знаки Ригелю, чтобы онъ замолчалъ; но, взволнованный и потрясенный, Ригель ничего не замѣчалъ. Онъ продолжалъ кого то обвинять, громилъ разнузданныя страсти, жалѣлъ невинныя жертвы, говорилъ о варварствѣ и дикихъ инстинктахъ. Хая ничего не понимала, а Фрида блѣднѣла отъ досады, что Ригель не замѣчаетъ ея таинственныхъ знаковъ. Наконецъ, она не вытерпѣла и громко захохотала.

— Ну мастеръ же вы сгущать краски. Записать бы ваши слова, вышла бы прекрасная передовая статья, но ничего больше. — И, обратившись къ недоумѣвающей Хаѣ, она продолжала: — У этихъ писателей необузданная фантазія. Я только что вернулась изъ нижней части города… Просто небольшая свалка между рабочими и лавочниками…

— Вы тамъ были? Кто же вамъ позволилъ туда итти! — воскликнулъ Ригель.

Хая въ изумленіи взглянула на Фриду.

— Гдѣ ты была? — спросила она строго.

— Въ магазинахъ… Ты же сама меня туда послала.

— Какже ты попала въ нижнюю часть города?

Фрида на минуту растерялась, но вскорѣ нашлась и объяснила, что, выходя изъ магазина, она услыхала шумъ и на ея вопросы ей отвѣчали, что въ нижней части города погромъ. Это ее заинтересовало, и она пошла посмотрѣть. Оказалось, что никакого погрома не было, а произошла ничтожная драка между какимъ то лавочникомъ и нѣсколькими рабочими. По тону, какимъ Фрида все это передавала, Ригель понялъ, что она не хочетъ, чтобы Хая знала въ чемъ дѣло, и постарался притти ей на помощь. Онъ объяснилъ, что, дѣйствительно, ничего серьезнаго нѣтъ, что все, что онъ сказалъ, относится въ тѣмъ событіямъ, которыя имѣли мѣсто три года тому назадъ, и что онъ только хотѣлъ показать, что его «Надежда» давно уже предвидѣла нѣчто въ этомъ родѣ и т. п. Хотя все его объясненіе вышло очень запутанно и неясно и не гармонировало съ его взволнованнымъ видомъ, тѣмъ не менѣе Хая, поглощенная мыслію о пріѣздѣ Іосифа, очень легко отнеслась къ сообщенному факту и приняла на вѣру объясненіе Ригеля.

— Ну, что было три года тому назадъ, то немыслимо теперь… А вотъ новость, которую я вамъ сообщу…-- Она замолчала и пристально вглянула на Ригеля, какъ бы обдумывая: сказать ему или нѣтъ. По выраженію лица Хаи, Ригель догадался, что дѣло идетъ о Іосифѣ, но сдѣлалъ видъ, что она ничего не подозрѣваетъ, и только сказалъ:

— Если что нибудь пріятное?..

Холодный тонъ Ригеля обидѣлъ Хаю.

— Для меня, по крайней мѣрѣ, очень пріятное.

— Такъ скажите.

— Хорошо, скажу, если вы сдѣлаетесь добрѣе. — И она подняла на него глаза, полные слезъ.

Ригель былъ тронутъ. Подойдя къ Хаѣ, онъ взялъ ее за руку.

— Неужели вы могли думать, что я способенъ сердиться на васъ или на Іосифа. Не мнѣ судить его. Если я сержусь, то на наше время, глупое, скверное время. Но мои личныя чувства къ нему развѣ могли измѣниться? Я былъ бы даже счастливъ, если бы могъ прижать его къ своей груди.

— Вы скоро это сдѣлаете, — раздался сребристый голосокъ Фриды, а Хая радостно подала ему телеграмму.

— Какъ, съ женой! воскликнулъ Ригель.

На мгновеніе всѣхъ охватила неловкость, быстро, впрочемъ, исчезнувшая и уступившая мѣсто прежнему радостному настроенію. О безпорядкахъ въ нижней части города больше и рѣчи не было.

Ригель даже забылъ, зачѣмъ онъ пришелъ, и увлекся разговоромъ о предстоящей, встрѣчѣ дорогихъ гостей. Онъ помнилъ Вѣрюшу еще подросткомъ и не могъ ею нахвалиться. Она тогда еще обѣщала быть красавицей и умницей и, кажется, — при этомъ Ригель лукаво улыбнулся, — тогда уже была не равнодушна къ своему учителю.

Отзывъ Ригеля о Вѣрюшѣ благопріятно подѣйствовалъ на Хаю, и она окончательно пришла въ хорошее расположеніе духа. Она и раньше ничего не имѣла противъ молодой женщины, но она не въ состояніи была отдѣлаться отъ невольнаго раздраженія каждый разъ, когда она думала о ней и о случившемся. Вѣдь, если бы не она, ничего бы этого не было.

— Вы говорите, что она красива? — обратилась она въ Ригелю.

— Развѣ вы не помните Зинаиду Павловну?

— Какъ не помнить… Она была красавица.

— Ну, а дочь еще красивѣе…

— Кто бы могъ думать, — вырвалось у Хаи…

Фриды въ комнатѣ не было. Она пошла дѣлать кое какія распоряженія къ завтрашнему дню. Въ сущности все уже было готово, такъ какъ Хая давно уже предвидѣла этотъ день и незамѣтно для другихъ готовилась къ нему. Цѣлая половина дома была заново отдѣлана и убрана съ замѣчательнымъ вкусомъ. Вездѣ были новыя обои, свѣжія занавѣси, мягкіе, пушистые ковры. Для спальни и будуара Хая купила новую мебель. Она не хотѣла, чтобы хотя что нибудь напоминало Іосифу о прошломъ, столь тягостномъ и печальномъ. Всѣ эти приготовленія она дѣлала подъ разными предлогами, не желая выдать своей тайны, и мучительной, и сладостной въ одно и то же время. Даже Фрида, отъ проницательнаго взгляда которой ничто, казалось, не ускользало, ничего не подозрѣвала и только теперь, обозрѣвая комнаты, которыя рѣшено было отвести для Іосифа и его жены, она была поражена неожиданнымъ открытіемъ, и густая краска почему то разлилась по ея лицу. Она, впрочемъ, ничего не сказала Хаѣ и, чтобы окончательно уничтожить всякое подозрѣніе въ томъ, что она проникла ея тайну, она велѣла сдѣлать кое какія незначительныя измѣненія въ разстановкѣ мебели, цвѣтовъ, бездѣлушекъ на туалетномъ столикѣ и т. п. Когда все было сдѣлано по ея указанію, она позвала Ригеля и Хаю, чтобы они одобрили ея распоряженія.

— У васъ тутъ, однако, большія перемѣны, — сказалъ Ригель, внимательно оглядывая комнаты.

— Да, есть кое какія, — въ замѣшательствѣ проговорила Хая. — Это я отъ нечего дѣлать… Но вамъ нравится?

— Очень… Все такъ уютно.

— Это уже благодаря стараніямъ Фриды.

На этотъ разъ Фрида приняла замѣчаніе Хаи безъ возраженій. Предстояло еще рѣшить, кому поѣхать на вокзалъ встрѣчать гостей. При другихъ обстоятельствахъ, конечно, не могло быть и вопроса о томъ, поѣхать ли Хаѣ на вокзалъ или нѣтъ. Но въ виду экстраординарности случая и Ригель и Фрида были того мнѣнія, что лучше всего будетъ, если первая встрѣча между Хаей и женой Іосифа произойдетъ не на виду у всѣхъ, а дома. Это былъ резонъ, котораго нельзя было опровергнуть, и Хая безпрекословно ему подчинилась. Рѣшено было, что Фрида поѣдетъ одна, а такъ какъ поѣздъ приходилъ въ часъ ночи, то Ригель, которому раньше неловко было навязать свои услуги, вызвался сопровождать ее. Все сложилось какъ нельзя лучше и всѣ остались очень довольны. Уходя, Ригель вспомнилъ зачѣмъ онъ пришелъ и снова заговорилъ о безпорядкахъ въ нижней части города; но, уловивъ многозначительный взглядъ Фриды, оборвалъ на полусловѣ и поспѣшно сталъ прощаться.

— Зачѣмъ вы все это разсказывали мамѣ? — шепнула ему Фрида, выйдя вслѣдъ за нимъ въ корридоръ.

— Вы совершенно правы… Но только не мѣшаетъ быть осторожнымъ. Никто не можетъ предвидѣть, что будетъ.

— И я того же мнѣнія. Я вѣдь была тамъ сегодня.

— Ну, что же вы видѣли?

Но вмѣсто отвѣта, Фрида въ свою очередь спросила.

— Кто, по вашему мнѣнію, виноватъ во всемъ этомъ?

Ригель удивленно посмотрѣлъ на нее.

— Ну, можетъ ли быть сомнѣніе…

— Неужели для васъ все такъ ясно?

— А для васъ, развѣ нѣтъ?

— Признаться…

Голосъ Хаи прервалъ разговоръ. Фрида поспѣшила на зовъ, а Ригель медленно сталъ спускаться по лѣстницѣ, размышляя о томъ, что ему сказала Фрида.

XXIV.

К--скіе обыватели съ нѣкоторыхъ поръ привыкли къ столкновеніямъ между еврейскимъ и христіанскимъ населеніемъ города. Пора братскихъ изліяній давно прошла. Она также быстро исчезла, какъ быстро и народилась, и только мт имъ Ригель въ своей «Надеждѣ» пѣлъ еще старыя пѣени. Но за то всѣ смѣялись надъ нимъ и ужъ, конечно, никто его не слушалъ. Откуда то появились новые люди, столь мало похожіе на прежнихъ, что невольно возникалъ вопросъ — не были ли ихъ отцы отъявленными лицемѣрами? Но какъ бы то ни было, К--скіе обыватели уже нѣсколько разъ испытали на себѣ, что значитъ быть избраннымъ народомъ и обращать на себя вниманіе всего міра. Мѣстная газета «Сіяніе», съ которой Ригель вѣчно препирался, въ концѣ концовъ овладѣла позиціей, доказавъ разъ навсегда, что принципъ — homo homini lupus, есть самый современный. Такъ какъ «Сіяніе» льстило инстинктамъ черни, и вліянія этого органа стали боятся, то не мудрено, что въ домахъ К--скихъ обывателей всѣ понятія перепутались, и то, что вчера считалось постыднымъ поступкомъ, сегодня пріобрѣтало обаяніе высокаго подвига.

Выйдя отъ Межепольскихъ, Ригель медленно направился вдоль улицы, въ этотъ часъ дня довольно пустынной и безлюдной. Эта часть города считалась аристократической. Тутъ жили люди богатые и почти вовсе не было лавокъ. Сутолока и гамъ нижней части города здѣсь были незнакомы, и немудрено, что ея обитатели не имѣли понятія о томъ, что происходитъ внизу. Занятый своими мыслями, Ригель незамѣтно прошелъ нѣсколько улицъ, ведущихъ въ нижнюю часть города. Онъ думалъ о встрѣчѣ съ Іосифомъ и о томъ, что они скажутъ другъ другу. Кто изъ нихъ было правъ? Кто отгадалъ будущее? Но развѣ то, что совершается теперь, это уже будущее?.. И предъ духовными очами Ригеля одна за другой, точно изъ заколдованнаго міра, выплывалъ цѣлый рядъ картинъ, то ясныхъ и свѣтлыхъ, какъ горный воздухъ, то мрачныхъ и страшныхъ… Вотъ ему слышится классическое «вье-вье» стараго Гиршеля. Вотъ онъ въѣзжаетъ въ Межеполь, маленькіе домики котораго съ ихъ остроконечными крышами вызываютъ въ немъ и смѣхъ, и слезы. Неужели, онъ тутъ будетъ жить, тутъ будетъ работать, тутъ будетъ проводить тѣ возвышенныя идеи, которыя толкали его на подвиги. Кто его здѣсь пойметъ?.. А вотъ онъ сидитъ у постели маленькаго больного и съ замираніемъ сердца ждетъ кризиса. Онъ любитъ этого мальчика, потому что въ его дѣтскихъ глазахъ онъ уловилъ священный огонь, а на его челѣ печать избранника. Но онъ также любитъ и его молодую мать, которая такъ тревожно и съ такой мольбой смотритъ на него своими влажными глазами, точно въ его рукахъ жизнь и смерть ея малютки. Но вотъ и торжество… Его любовь зарылась въ самыя глубокіе нѣдры его души, за то его «Надежда» узрѣла свѣтъ и отнынѣ онъ ея устами вѣщаетъ другую любовь. Теперь ему нечего таиться и скрываться. Предметъ его любви свободенъ, и онъ не преступитъ заповѣдей. И вотъ въ ту самую минуту, когда, казалось, все устроилось, все пришло въ ясность, произошло то, чего онъ меньше всего ожидалъ. Кто тутъ виноватъ? До сихъ поръ онъ съ односторонностью влюбленнаго былъ увѣренъ, что виновата та сторона, которая измѣнила. Да и могло ли быть въ этомъ сомнѣніе? Но какимъ образомъ подобное сомнѣніе закралось въ душу Фриды? Да и на чемъ оно основано? Не является ли оно отраженіемъ того направленія, котораго держится Іосифъ?.. Чѣмъ больше Ригель думалъ объ этихъ вопросахъ, тѣмъ больше онъ запутывался и терялъ голову въ лабиринтѣ своихъ собственныхъ мыслей.

Онъ уже хотѣлъ повернуть по направленію къ своему дому, какъ вдругъ до него донесся глухой гулъ. Въ то же время онъ услышалъ, какъ издали кричали: «запирайте давки, идутъ сюда»..

Въ одинъ мигъ задвигались двери и ставни и не прошло и минуты, какъ шумная торговая улица опустѣла, точно вымерла. Въ то же время изъ-за угла показалась толпа въ нѣсколько десятковъ человѣкъ и съ крикомъ бросилась къ дверямъ давки, хозяинъ которой не успѣлъ эапереть ее. Не прошло и нѣсколькихъ минутъ, какъ лавка была опустошена, двери и окна выбиты, товаръ частью похищенъ, частью выброшенъ на улицу. Довольная своимъ успѣхомъ, толпа двинулась дальше, оглашая улицу веселымъ гиканьемъ. Въ первую минуту Ригель точно оцѣпенѣлъ отъ этого грубаго зрѣлища. Ему хотѣлось броситься съ кулаками на буяновъ и растерзать ихъ. Но ихъ было такъ много и число ихъ съ каждымъ мигомъ увеличивалось. Со всѣхъ сторонъ бѣжали люди, какъ очумѣлые, а за ними гнались другіе, точно за дикими звѣрями. Толпа все увеличивалась, безпорядокъ на улицѣ усиливался, запертыя двери и ставни не служили болѣе защитой джя спрятавшихся. То такъ, то здѣсь слышались уже стоны и отчаянные крики о помощи. Какъ то незамѣтно надвинулись сумерки и вскорѣ совсѣмъ стемнѣло. Теперь уличныя сцены приняли зловѣщій характеръ. Толпа все росла и, какъ море, разливалась по всему городу. Въ нижней части города уже нечего было дѣлать и толпа направилась въ верхнюю. Ригель все время шелъ за толпой. Какая то невидимая сила приковывала его къ ней, и онъ не могъ отъ нея оторваться, точно связанный съ ней крѣпкими узами, общими интересами. Ненавидѣлъ ли онъ эту толпу? Желалъ ли онъ ей зла, жаждалъ ли онъ мести? Онъ самъ не зналъ. Душу раздирающія сцены притупили его нервы, а шумъ ликующей толпы опьянилъ его. Онъ жаждалъ только одного: выждать до конца, посмотрѣть, чѣмъ все это завершится. Человѣческія существа такъ капризны, такъ Неустойчивы… Вдругъ, посреди зарева, освѣщавшаго путь толпѣ, онъ увидѣлъ знакомый домъ. Толпа бросала камни въ темныя окна, передніе ряды ломали ворота, задніе напирали на передніе. Слышались зловѣщіе крики. Ужасъ охватилъ Ригеля. Онъ хотѣлъ что то крикнуть толпѣ, но языкъ ему не повиновался. Онъ пробовалъ протиснуться сквозь сплоченную массу, но его отбросили назадъ, и онъ очутился въ самыхъ заднихъ рядахъ. Въ одно мгновеніе весь домъ наполнился людьми, въ окнахъ показалось зловѣщее пламя. Душу раздирающій стонъ донесся до его чуткаго уха. У него волосы стали дыбомъ. Это ея голосъ… И онъ, не помня себя отъ ужаса, съ несвойственной ему дикой силой сталъ проталкиваться впередъ. Въ это мгновеніе кто то сзади схватилъ его за руку.

— Ригель!..

— Іосифъ!..

— Еще не поздно?

— Боюсь, что да; скорѣе, скорѣе… Я слышалъ ея голосъ…

И Ригель сталъ расталкивать локтями толстыя спины стоявшихъ впереди его людей.

— Стойте здѣсь, возлѣ Вѣры… Я проберусь… шепнулъ ему Іосифъ и, схвативъ его за плечи, оттянулъ назадъ и поставилъ возлѣ молодой женщины, которая дрожала всѣмъ тѣломъ и не отпускала руку Іосифа.

Іосифъ высвободилъ руку, и, вынувъ револьверъ, сдѣлалъ нѣсколько выстрѣловъ на воздухъ. Гулъ на минуту стихъ, и передніе ряды раздались. Іосифъ воспользовался этимъ замѣшательствомъ и сталъ прокладывать себѣ дорогу. Ригель и Вѣра безсознательно потянулись за нимъ. На верхней площадкѣ лѣстницы кто то загородилъ дорогу Іосифу, но онъ сильнымъ ударомъ повалилъ его и побѣжалъ впередъ. Пламя и дымъ заслоняли ему дорогу. Слышался буйный крикъ, трескъ горѣвшихъ обломковъ, а посреди этого какъ будто чьи то стоны и мольбы. Въ концѣ корридора Іосифъ увидѣлъ длинную, лохматую фигуру какого то парня, который, какъ ему показалось, возился съ чѣмъ то живымъ, трепещущимъ. Однимъ прыжкомъ Іосифъ очутился около него и схватилъ его за горло. Лохматый парень подался назадъ и за его плечами Іосифъ замѣтилъ Фриду, лежавшую на полу съ всклокоченными волосами и въ изорванномъ платьѣ. Увидѣвъ Іосифа, она вскочила на ноги и хриплымъ голосомъ закричала:

— Туда, туда, скорѣе! — И, не дожидаясь Іосифа, сама бросилась въ открытыя двери. Іосифъ побѣжалъ за ней, охваченный тяжелымъ предчуствіемъ. Со всѣхъ сторонъ бѣжали люди, преслѣдуемые пламенемъ и дымомъ. Повсюду валялись обломки мебели, разбитые сундуки, изорванныя платья и подушки. Еще мгновеніе, и пламя охватитъ весь этотъ горючій матеріалъ и тогда все кончено.

— Баринъ, тамъ уже горитъ, не ходите туда, — кричать кто то вслѣдъ Іосифу.

— Да и взять нечего, — откликнулся другой.

— Гдѣ же, гдѣ же?.. въ отчаяніи кричалъ Іосифъ.

— Да вотъ, развѣ не видишь?.. Пришибли ее, должно быть…

Іосифъ нагнулся и ощупалъ холодную руку.

Мама! Это я, Іосифъ… Онъ схватилъ на руки безжизненное тѣло матери и, какъ безумный, побѣжалъ назадъ. Пламя, между тѣмъ, разгоралось все сильнѣе и сильнѣе. Изъ оконъ и дверей вырывались красные языки, окутанные первыми клубами дыма. Внизу на улицѣ шумѣла толпа, раздавалось бряцаніе оружія и звуки барабана. Добѣжавъ до нижнихъ ступенекъ лѣстницы, Іосифъ почувствовалъ, какъ будто у него подкашиваются ноги, и силы его оставляютъ. Что то будетъ съ ней? Неужели, онъ ее не донесетъ? А Вѣра… гдѣ же Вѣра? Но въ это мгновеніе въ ушахъ у него появился страшный эвонъ, а предъ глазами замелькали большіе огненные круги. Вѣра, гдѣ ты?.. И Іосифъ медленно и не выпуская изъ рукъ дорогой ноши, упалъ на послѣднюю ступеньку лѣстницы, объятой пламенемъ и дымомъ.

XXV.

Письмо отъ Фриды къ Ригелю.

Вѣра умираетъ. Врачи изрекли свой суровый приговоръ, и одно только чудо можетъ спасти ее. Но времена чудесъ прошли. Мы всѣ уже перестали надѣяться, за исключеніемъ Іосифа, который и не подозрѣваетъ близкой катастрофы. Онъ по цѣлымъ днямъ не отходитъ отъ кресла, въ которомъ сидитъ Вѣра съ устремленнымъ въ пространство, неподвижнымъ взглядомъ. Порою кажется, что она спитъ тихимъ безмятежнымъ сномъ. Бѣдная страдалица! Еще недавно жизнь такъ улыбалась ей, взглядъ ея былъ полонъ мысли, душа — высокихъ стремленій… И все это исчезло… За что? Чѣмъ она виновата? Если страдать и терпѣть наша участь, то развѣ недостаточно было той жертвы, которую мы принесли страшному богу?.. Вы помните эту ужасную ночь. Бѣдная мама… Она и теперь, какъ живая, стоитъ передъ моими глазами. Мы дѣлали послѣдніе приготовленія къ пріему… Я уже была одѣта и ждала только васъ, чтобы поѣхать на вокзалъ. Вдругъ раздался зловѣщій шумъ. Мама и не подозрѣвала опасности. Она продолжала свою работу въ то время какъ я, притаивъ дыханье, стала прислушиваться. Я подробностей не помню. Только тотъ моментъ, когда какой то страшный, звѣроподобный человѣкъ насильно оторвалъ меня отъ мамы и увлекъ за собой, — никогда не изгладится изъ моей памяти. Я видѣла, какъ кто то замахнулся на маму, я рванулась къ ней, но чья то сильная рука зажала мнѣ ротъ и глаза… Ахъ, ужасно, ужасно!.. Ужъ лучше смерть, чѣмъ такое пробужденіе… Гдѣ была въ это время Вѣра, гдѣ вы были?.. Я до сихъ поръ не могу разобраться въ этомъ хаосѣ. Когда я подумаю обо всемъ этомъ, то я, право, завидую Вѣрѣ, что она потеряла разсудокъ. Она, по крайней мѣрѣ, не чувствуетъ, не анализируетъ. Впрочемъ, что я говорю? Врачи утверждаютъ, что она находится подъ вліяніемъ тяжелаго, безконечнаго кошмара, что ей чудятся страшныя вещи, рисуются ужасныя сцены… Можетъ ли быть что нибудь ужаснѣе такого состоянія! Вначалѣ такое состояніе подавало врачамъ надежду на исцѣленіе, но потомъ присоединились какіе то другіе симптомы. И такъ, дни ея сочтены. Но кого жалѣть? Ее ли, эту молодую, едва успѣвшую распуститься жизнь, или Іосифа, этою страдальца, который разомъ лишился всего, что его привязывало къ землѣ, или всѣхъ насъ оттого, что мы живемъ въ такое ужасное время. Вотъ ужъ больше мѣсяца, какъ мы, по совѣту врачей, посѣлились въ этой прекрасной мѣстности. Предъ нами открывается чудный видъ на группы горъ, синѣющихъ вдали; воздухъ здѣсь такъ чистъ и прозраченъ, а небо такъ ласково улыбается. У нашихъ ногъ цвѣтутъ розы; дикій виноградъ вьется надъ нашими головами. Кажется, нѣтъ въ мірѣ уголка прелестнѣе этого. Но люди… Я ненавижу людей. Они недостойны, чтобъ солнце ихъ ласкало, а небо улыбалось имъ. Нѣтъ, нѣтъ… Какъ это ни странно, но я стала человѣконенавистницей. Я удивляюсь Іосифу и его безпредѣльной добротѣ. Я не могу такъ. Во мнѣ кипятъ ненависть и месть. Я вчера имѣла неосторожность высказать въ его присутствіи свое негодованіе. Онъ взялъ меня за руку и долго смотрѣлъ мнѣ въ глаза, потомъ тихо сказалъ:

— Научись прощать, Фрида.

Нѣтъ, не могу, не могу…

*  *  *

Отъ той же къ тому же.

Іосифъ просилъ меня поблагодарить васъ за ваше участіе и передать вамъ отъ него поклонъ. Онъ вамъ напишетъ при первой возможности. Не только дни, но и часы нашей бѣдной страдалицы сочтены. Іосифъ страдаетъ, но съ какимъ возвышеннымъ благородствомъ, съ какимъ героизмомъ онъ переноситъ свои страданія. Я никогда не подозрѣвала въ немъ такого богатаго и глубокаго источника духовныхъ силъ. Я ни разу еще не слыхала отъ него ни одного вздоха, ни одной жалобы. Только разъ, выйдя случайно на веранду, на которой обыкновенно сидитъ Вѣра въ своей позѣ спящаго ангела, я увидѣла, какъ онъ орошалъ слезами блѣдныя и неподвижныя руки несчастной. Ахъ, еслибъ она могла чувствовать и познавать! Вы пишите, что въ К*. становится все невыносимѣе жить… Повѣрьте, мы вамъ вполнѣ сочувствуемъ. Я слѣжу усердно за газетами и знаю все, что у васъ дѣлается.

Вы удивляетесь, откуда все это пришло. Вы выражаете надежду, что настоящее положеніе вещей долго не продлится, такъ какъ оно не имѣетъ подъ собой никакой почвы. Желала бы согласиться съ вами. Къ сожалѣнію, тысячелѣтній историческій опытъ говоритъ противъ васъ. Іосифъ вполнѣ правъ, сравнивая нашъ народъ съ хроническимъ больнымъ. Сегодня его болѣзнь отъ какого нибудь палліативнаго средства улучшается — и онъ считаетъ себя уже окончательно выздоровѣвшимъ; во палліативъ теряетъ свое цѣлебное дѣйствіе, а иногда даже вызываетъ обратный эффектъ, и болѣзнь вспыхиваетъ съ новой силой къ удивленію больнаго, считавшаго себя уже спасеннымъ. Вы тоже принимали палліативы за радикальныя средства. Вотъ причина вашего разочарованія и удивленія.

На-дняхъ я имѣла случай долго бесѣдовать съ Іосифомъ. Дѣло въ томъ, что онъ ни на минуту не покидаетъ рокового кресла, въ которомъ медленно угасаетъ наша страдалица. Зинаида Павловна почти каждый день ссорится съ нимъ изъ за этого. Наконецъ, ей удалось уговорить его пройтись по парку, который въ двухъ шагахъ отъ нашей виллы. Я воспользовалась случаемъ и вызвалась сопровождать его. Былъ полдень. Погода стояла такая восхитительная, какая даже въ этой мѣстности не всегда бываетъ. Воздухъ былъ прозраченъ, свѣтелъ и сладокъ, именно сладокъ, другого опредѣленія я не могу придумать. Отъ сосѣднихъ горъ тянулись голубоватыя тѣни, а блѣдный горизонтъ терялся въ глубинѣ дали и казался фантастическимъ озеромъ, на зеркальной поверхности котораго отражаются и винородные сады, и липовыя аллеи, и само небо, и солнце съ его золотистыми лучами. Въ паркѣ было такъ тихо, что подъ нашими шагами слышенъ былъ мягкій хрустъ песка. Мы долго шли молча. Іосифъ былъ погруженъ въ свои грустныя думы, а у меня сердце обливалось кровью при видѣ его блѣднаго исхудалаго лица. Я рѣшилась, во что бы то ни стало, отвлечь его хоть на минуту отъ терзавшихъ его мыслей. Я улучила минутку и разсказала ему о вашемъ послѣднемъ письмѣ и о тѣхъ грустныхъ фактахъ, которые вы мнѣ сообщили. Вы не можете себѣ представить, какъ мой разсказъ его поразилъ. Онъ весь точно преобразился, глаза его оживились, а на лицѣ выступила даже краска.

— И это результатъ почти полувѣковой работы на пути къ общечеловѣческому идеалу, — воскликнулъ онъ. — Знаешь, Фрида, — обратился онъ ко мнѣ послѣ минутнаго молчанія. — Досадно и горько не то, что съ нами случилось, но то, что это случилось теперь, почти въ концѣ нашего вѣка. Въ этомъ есть нѣчто болѣе, чѣмъ формальное преслѣдованіе изъ-за тѣхъ или другихъ дѣйствительныхъ или вымышленныхъ причинъ… Я назвалъ бы это нѣчто — рокомъ, если бы не боялся, что превратно поймутъ это слово. Не гнѣвъ Іеговы, не грѣхъ Голгофы тяготѣютъ на насъ — все это фразы… Все происходитъ отъ того, что мы играемъ крайне двусмысленную роль среди современнаго культурнаго человѣчества… Что мы собой изображаемъ, какую идею мы культивируемъ… Мы не народъ, потому что у насъ нѣтъ необходимыхъ для этого атрибутовъ, во въ то же время мы такъ крѣпко держимся другъ друга, какъ будто отпаденіе одного грозитъ существованію всего цѣлаго. Но, какое это цѣлое!.. Это чистая фикція, въ которую, однако, и мы, и наши враги твердо вѣримъ. Имъ это даже на руку… Вмѣсто того, чтобы преслѣдовать одного человѣка, или даже цѣлую группу, или классъ людей, провинившихся предъ обществомъ или государствомъ въ томъ или другомъ дѣяніи, — они набрасываются на цѣлый народъ, т. е. на фикцію, на несуществующее… Мы же въ этомъ случаѣ дѣйствуемъ, какъ настоящія овцы. Ты видала когда нибудь, какъ эти глупыя животныя сбиваются въ кучу, чтобы ихъ легче было переловить… Мы потеряли всякое чутье дѣйствительности и вѣримъ въ фикцію. Намъ слѣдуетъ или распасться и слиться разъ навсегда съ окружающими, или отказаться отъ неопредѣленной и гибельной роли народа безъ народа и превратиться въ настоящій народъ…

— Но какъ это сдѣлать? — спросила я.

Іосифъ мнѣ не отвѣчалъ, и я не настаивала… По его поблѣдневшему лицу, по глубокой складкѣ на лбу, которая всегда у него является при душевномъ волненіи, я догадалась, что его терзаетъ то, что онъ столько времени могъ удѣлить постороннему предмету въ ущербъ Вѣрѣ. Такъ мы прошли еще нѣкоторое разстояніе, какъ вдругъ онъ круто повернулся и быстрыми шагами, не глядя на меня, направился доцой. Я не могла поспѣвать за нимъ и отстала. Когда я вернулась домой, Зинаида Павловна встрѣтила меня со слезами на глазахъ и сообщала, что во время нашего отсутствія съ Вѣрой былъ припадокъ. Она стала метаться и неистовствовать, точно отбивалась отъ нападенія. Потомъ она вдругъ притихла, глаза ея прояснились, на лицѣ явился признакъ сознательной мысли и въ ту минуту, когда Іосифъ вбѣжалъ на веранду, она бросилась къ нему на шею, повторяя: Іосифъ, Іосифъ… Все его длилось нѣсколько мгновеній и затѣмъ исчезло, какъ исчезаетъ одинокій лучъ солнца, случайно прокравшійся сквозь черную тучу…

*  *  *

Отъ той же къ тому же.

Вѣры не стало. Я не могу назвать ея конецъ смертью, потому что, еслибы всѣ люди умирали такъ, какъ умерла Вѣра, то это было бы лучшею наградой за земныя страданія, которыя достаются на долю каждаго изъ насъ. Ни физическихъ, ни нравственныхъ страданій… Впрочемъ, за нѣсколько мгновеній до смерти она открыла глаза и протянула руку Іосифу. Въ такомъ состояніи она и уснула, на этотъ разъ на вѣки. Было ли это сознательное движеніе, понимала ли она, что это послѣднія минуты ея земнаго существованія, или, напротивъ, это было продолженіе того сна, въ которомъ она все время находилась? Но какой укоръ для насъ, оставшихся въ живыхъ. Кто, какъ не мы, измяли этотъ чудный цвѣтокъ! Говорятъ, что смерть примиряетъ. Какъ разъ наоборотъ. Я, по крайней мѣрѣ, еще больше ожесточилась. Я ненавижу людей. Я, кажется, никогда не научусь прощать. Да и стоитъ ли этому учиться!.. Развѣ наши теперешніе преслѣдователи не воспитаны на принципѣ всепрощенія, общечеловѣческой любви и пр.!.. Но что они дѣлаютъ съ этими истинами? Я имъ никогда не прошу смерти мамы и Вѣры. Никогда, никогда… Но лучше не будемъ говорить объ этомъ. У меня въ головѣ все такъ перепуталось, что боюсь сойти съ ума. Вѣру мы похоронили на здѣшнемъ кладбищѣ. Лучшаго уголка для ея вѣчнаго покоя нельзя было бы найти. Это не кладбище, а роскошный цвѣтникъ, который заставляетъ забывать о смерти, даже въ виду этихъ холодныхъ плитъ и ангеловъ, проливающихъ слезы. Зинаида Павловна и Леонидъ Николаевичъ сначала хотѣли везти тѣло усопшей на родину, но Іосифъ воспротивился этому. И онъ правъ. Онъ лучше насъ всѣхъ умѣетъ разобраться въ массѣ противорѣчивыхъ чувствъ и откопать истину. Черезъ два дня мы оставляемъ этотъ прелестный, но для насъ печальный уголокъ и переѣзжаемъ въ ближайшій курортъ. Зинаида Павловна совсѣмъ больна и Леонидъ Николаевичъ тоже еле держится на ногахъ. Нашъ домашній врачъ говоритъ, что если мы останемся еще нѣкоторое время здѣсь, то онъ не ручается за Зинаиду Павловну.

Къ общей нашей радости Іосифъ поддержалъ мнѣніе врача и согласился ѣхать вмѣстѣ съ нами. Чѣмъ больше я узнаю Іосифа, тѣмъ больше удивляюсь величію его души. Въ то время, какъ мы всѣ окончательно развинтились, онъ одинъ, какъ это ни странно на первый взглядъ, поддерживаетъ нашъ упавшій духъ. Я не знаю, вѣритъ ли онъ въ загробную жизнь, — я никогда съ нимъ объ этомъ не говорила, — но онъ говоритъ о Вѣрѣ, точно она живая и находится среди насъ. Это меня и удивляетъ и поражаетъ. Я такъ не могу говорить ни о Вѣрѣ, ни о мамѣ. Я не могу возвыситься до абстракціи. Я знаю, что мамы и Вѣры нѣтъ, что ихъ никогда не будетъ среди насъ, — и мнѣ больно, и сердце мое разрывается на части.

P. S. Пользуюсь тѣмъ, у что не успѣла отправить вамъ это письмо, чтобы до отъѣзда приписать вамъ еще нѣсколько словъ. Сегодня утромъ я въ послѣдній разъ отправилась на кладбище, чтобы сказать Вѣрѣ послѣднее прости. Я ее, собственно говоря, совсѣмъ не знала. Когда я въ первый разъ увидѣла ее послѣ роковой ночи, то она уже была больна. Тѣмъ не менѣе я ее любила такъ горячо, какъ никого въ мірѣ, кромѣ мамы. Подкупили ли меня ея страданія, невинно погибшая юность, или безпредѣльная любовь къ ней Іосифа?.. Можетъ быть и это послѣднее. Дѣвушка, которую полюбилъ Іосифъ, ради которой онъ, по крайней мѣрѣ формально, порвалъ со своимъ прошлымъ, должна была обладать чуткимъ и отзывчивымъ сердцемъ и душой, способной на жертвы. Я думала объ этомъ, проходя по тихимъ аллеямъ кладбища. Было еще очень рано и на листьяхъ деревьевъ и лепесткахъ цвѣтовъ сверкали еще изумрудныя капли росы. Въ воздухѣ чувствовалась бодрящая свѣжесть; лучи солнца играли на верхушкахъ развѣсистыхъ дубовъ и бѣлыхъ акацій. Подъ нависшимъ сводомъ вѣтвей — неба почти не видно было. Какъ тутъ должно быть хорошо въ полдень, во время жары, когда воздухъ пропитанъ ароматомъ цвѣтовъ, а густая тѣнь то тамъ, то здѣсь освѣщается скользящими лучами. Углубленная въ свои размышленія, я совсѣмъ забыла, гдѣ а нахожусь и зачѣмъ пришла, какъ вдругъ я увидѣла передъ собой Іосифа. Онъ стоялъ у свѣжей могилы, на которой возвышалась цѣлая гора цвѣтовъ и вѣнковъ. И эта неожиданная встрѣча, и мысль, что я нахожусь у могилы Вѣры, меня сильно смутили.

— Ты пришла проститься съ Вѣрой, — обратился ко мнѣ Іосифъ. — И это было сказано такъ просто и такъ спокойно, что охватившій меня мистическій страхъ сразу исчезъ. Но въ то же время я не могла удержаться отъ слезъ, которыя горячей струей хлынули у меня изъ глазъ. Іосифъ сорвалъ свѣжую розу и, подавая ее мнѣ, сказалъ:

— Сохрани это на память о Вѣрѣ. Жаль, что ты не знала ее до болѣзни.

Слова Іосифа шли на встрѣчу моимъ собственнымъ мыслямъ.

— Я сама только что думала объ этомъ, — сказала я. — Но мое воображеніе дополняетъ то, что мнѣ подсказываетъ сердце.

— И ты не ошибаешься.

Это было сказано такимъ убѣдительнымъ, почти властнымъ тономъ, что самыя вѣекіе доказательства и факты были бы только лишнимъ словоизверженіемъ.

Меня снова охватило чувство злобы и негодованія.

— Зачѣмъ же люди такъ грубо разрушили эту чистую натуру? О, я имъ никогда этого не прощу…

Іосифъ схватилъ меня за руку и испуганно посмотрѣлъ мнѣ въ глаза.

— Что ты говоритъ, Фрида, — произнесъ онъ взволнованно.

Я оторопѣла и замолчала. Іосифъ тоже молчалъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ я чувствовала, что его взглядъ, мягкій и ласковый, переливаетъ въ мою душу тѣ высокія чувства, которыя въ эту минуту волновали его самого. Въ одно мгновеніе во всемъ моемъ существѣ совершился переворотъ. И мнѣ сразу стало легко на душѣ, и я постигла, какъ я глубоко была не нрава. Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ изъ всего моего длиннаго письма вы бы прочли только эти послѣднія строки. Тогда бы я не краснѣла. Проще было бы зачеркнуть эти строки, но тогда бы вы не поняли того процесса, который совершался во мнѣ. Нѣтъ, лучше читайте все.

*  *  *

Отъ Іосифа къ Ригелю.

Отъ души благодарю васъ за то теплое участіе, которое вы мнѣ выказали въ самыя трудныя минуты моей жизни. Случилось то, чего я никакъ не ожидалъ. Вѣра умерла. Я примирился съ фактомъ (не мириться невозможно) и теперь, не волнуемый никакими личными страстями, могу спокойно осмотрѣться вокругъ и даже взглянуть въ лицо будущему. Что такое творится у насъ? Ни вы, ни я не ожидали ничего подобнаго. Вы съ своихъ идеальныхъ высотъ смотрѣли на людей, какъ на невинныхъ дѣтей, которымъ нужны нѣжное слово и добрый примѣръ; я, напротивъ, былъ къ нимъ слишкомъ строгъ, находя, что то, что геній человѣка до сихъ поръ создалъ, — никуда не годится. Вашъ идеалъ жилъ въ вашемъ сердцѣ, — мой былъ далеко отъ меня, и я стремился къ нему. И что вышло изъ нашихъ надеждъ, что дала намъ наша работа? Мы оба ошиблись: вы въ своихъ надеждахъ сблизить разнородные элементы, я — въ своемъ стремленіи разъ навсегда уничтожить всѣ искусственныя преграды, дѣлящія людей на разнородные элементы, и создать одну общечеловѣческую семью. Но ошиблись ли мы отъ того, что мы въ принципѣ не правы, что мы сразу избрали ложную дорогу или оттого, что мы неумѣло взялись за дѣло? Я нахожу, что и то, и другое. Конечно, ни вы, ни я въ этомъ не виноваты. Не виноваты также и тѣ, которыхъ вы обвиняете въ разжиганіи дурныхъ и низменныхъ инстинктовъ массы. Случилось то, что должно было случиться, и чѣмъ раньше это произошло, тѣмъ, по моему, даже лучше. Нужно только, чтобъ мы поняли то, что случилось, вникли во всѣ причины случившагося, причины, по моему, не мимолетныя, не искусственно созданныя тѣмъ или другимъ лицомъ, а глубокія и могущественныя. Да, мы забыли о причинахъ, или, вѣрнѣе, смѣшали причины со средствами, которыя мы употребляли, и оттого мы такъ дорого поплатились. Мы разсуждали какъ легкомысленный врачъ, полагающій, что его паціентъ боленъ оттого, что онъ ему не далъ извѣстнаго снадобья и что стоитъ больному дать этого снадобья, и онъ выздоровѣетъ. Можетъ быть, что больной и выздоровѣетъ отъ этого снадобья, но боленъ ли онъ оттого, что ему не дали его? И есть ли гарантія, что, выздоровѣвъ на этотъ разъ отъ снадобья, онъ вновь не заболѣетъ этой же болѣзнью? Да, мы оказались легкомысленными цѣлителями. Мы знаемъ и характеръ болѣзни и средства отъ нея, но мы не обратили вниманія на причины. Вы хотите знать эти причины? Это — наша человѣческая природа и наши человѣческіе инстинкты. Вы идеалистъ и скорѣе повѣрите въ существованіе черта съ рогами, чѣмъ въ живущее въ насъ злое начало. Но это злое начало всегда въ насъ сидѣло, сидитъ и будетъ сидѣть. Я даже не знаю, было ли лучше, еслибы его совсѣмъ не было. Но не въ этомъ дѣло. Оно есть, и тѣ, которые не желаютъ съ нимъ зваться, горько разочаровываются. И вы разочаровались и теперь взваливаете всю вину на какихъ-то глупыхъ газетчиковъ, будящихъ дурные инстинкты. Да вѣдь этимъ вы сами же разрушаете свой идеализмъ и подтверждаете существованіе злого наша въ человѣкѣ. Отрѣшитесь разъ навсегда отъ своихъ идеальныхъ вожделеній, какъ я отрѣшился отъ мысли объ общечеловѣческой семьѣ, не считайте случайнымъ то, что не случайно, и не взваливайте на отдѣльныхъ личностей всю тяжесть тѣхъ причинъ, которыя создали настоящее положеніе. Если мы такъ будемъ смотрѣть на вещи, если мы проникнемся той истиной, что ни Сидоръ, ни Прохоръ, ни Иванъ не виноваты въ нашемъ несчастьи, что не они его создали, а что оно исходитъ изъ того злого начала, которое сидитъ въ человѣкѣ, то мы въ дальнѣйшемъ, можетъ быть, избѣгнемъ тѣхъ роковыхъ ошибокъ, которыя, вотъ уже тысячелѣтія, мы періодически повторяемъ. Да, дорогой учитель, будьте объективны и, прежде всего, не вините никого. Это первое условіе для будущаго успѣха. Хотѣлъ бы еще много вамъ сказать, но больше сегодня писать не въ состояніи. Можетъ быть, въ другой разъ.

*  *  *

Отъ Ригеля въ Іосифу.

Дорогой Іосифъ! Прежде чѣмъ отвѣтить на тѣ важные вопросы, которые ты затронулъ, я долженъ сказать нѣсколько словъ о дѣлѣ, о которомъ теперь, я полагаю, настало время говорить.

Фрида мнѣ писала, что ты намѣренъ надолго оставаться за-границей. Я не хочу коснуться вопроса о томъ, хорошо ли ты поступаешь, удаляясь отъ дѣйствительной жизни въ то время, когда твоя помощь можетъ пригодиться сотнямъ и тысячамъ несчастныхъ. Это дѣло твоей совѣсти и твоихъ убѣжденій. Но одно обстоятельство заставляетъ меня просить тебя пріѣхать сюда, хотя бы на самое короткое время. Дѣло въ томъ, что, уѣзжая, ты поручилъ мнѣ разсмотрѣть и привести въ порядокъ всѣ бумаги, оставшіяся послѣ твоей покойной матери, моего единственнаго дорогого друга. Между прочими письмами я нашелъ одно, очень коротенькое и, очевидно, адресованное тебѣ. Передаю тебѣ дословно его содержаніе:

«Послѣ моей смерти, умоляю тебя, похоронить меня на межепольскомъ кладбищѣ, рядомъ съ моей матерью и бабушкой Индой».

Полагаю, что это лаконическое письмо не нуждается ни въ какихъ комментаріяхъ. Зная тебя, я ни на минуту не сомнѣваюсь, что ты исполнишь послѣднюю волю твоей матери. Въ надеждѣ лично скоро увидѣть тебя я не хочу затруднять тебя разсужденіями. Поговоримъ, когда пріѣдешь. Пока же считаю долгомъ тебѣ сообщить, что я на многое сталъ смотрѣть иначе, чѣмъ прежде, хотя и не могу уже отказаться отъ того, что, такъ сказать, стало моимъ вторымъ я. Отказаться отъ этого, значитъ, отказаться отъ всего прошлаго, что въ мои годы ужъ невозможно сдѣлать. Итакъ, жду тебя.

*  *  *

Отъ Фриды къ Ригелю.

Прежде всего спѣшу увѣдомить Васъ, что завтра мы выѣзжаемъ отсюда. Леонидъ Николаевичъ ѣдетъ въ Петербургъ, а Іосифъ, Зинаида Павловна и я — въ К*. Изъ К*. я и Зинаида Павловна уѣдемъ въ Петербургъ, а Іосифъ останется для приведенія въ исполненіе послѣдней воли дорогой мамы. Зинаида Павловна и слышать не хочетъ, чтобы я осталась въ К*. Она требуетъ, чтобы я жила у нея. Іосифъ того же мнѣнія. У нихъ это вопросъ рѣшенный. Я же… О, у меня такая масса всевозможныхъ плановъ въ головѣ, что я теряюсь среди нихъ, какъ въ густомъ лѣсу, куда лучъ солнца не проникаетъ. О, дорогой учитель, какъ тяжело, когда чувствуешь, что подъ тобой нѣтъ почвы. А еще такъ недавно мы всѣ были увѣрены, что нашли, наконецъ, цѣль жизни, что будущее готовитъ намъ хорошій пріемъ. Но не будемъ говорить объ этомъ. Мое единственное желаніе теперь, чтобы мнѣ позволяли сопровождать! мою дорогую маму. Здѣсь я не хочу настаивать, но когда м пріѣдемъ въ К*, я ни за что не уступлю своего права, и, надѣюсь, вы меня въ этомъ поддержите. Бѣдный Іосифъ! Какъ онъ страдаетъ и въ то же время сколько ему стоитъ скрывать это отъ насъ, чтобы поддерживать въ насъ бодрое настроеніе. Вы невѣрно меня поняли, Іосифъ хотѣлъ остаться здѣсь вовсе не съ тѣмъ, чтобы быть подальше отъ «дѣйствительности». Напротивъ, насколько я вѣрно истолковала себѣ отрывочныя замѣчанія Іосифа, онъ намѣренъ всецѣло отдаться служенію общему дѣлу и считаетъ это своимъ первымъ долгомъ. Я надѣюсь, что его труды не пропадутъ даромъ. И такъ, до скораго свиданія.

P. S. Сегодня мы ѣдемъ извѣстить Вѣру. Какъ все странно. Сердце разрывается на части, душа ноетъ и болитъ, хочется плакать, а въ то же время какая то неудержимая сила тебя толкаетъ впередъ и впередъ, какъ будто истинное счастье именно тамъ, вдали…

XXVI.

Между старыми могилами съ вросшими въ землю почернѣлыми памятниками изъ сѣраго плитняка, появилась новая. На ней еще не было памятника, но за то свѣжій сугробъ былъ кругомъ обложенъ пушистымъ дерномъ, а на верху лежало столько душистыхъ цвѣтовъ, что они совсѣмъ покрывали могилу. Свѣжіе цвѣты на межепольскомъ кладбищѣ — невиданная рѣдкость, и все межепольское населеніе сочло своимъ долгомъ пойдти взглянуть на небывалое явленіе. Новую могилу не трудно было найти. Они возвышалась между могилами бабушки Инды и Бины и своимъ внѣшнимъ видомъ нѣсколько смягчала общій суровый колоритъ всей этой мѣстности. Но не-межеполецъ могъ легко заблудиться среди этихъ многочисленныхъ надгробныхъ плитъ, безпорядочно торчавшихъ другъ возлѣ друга, подобно пнямъ въ вырубленномъ лѣсу. Чѣмъ то мрачнымъ и заброшеннымъ вѣяло отъ этихъ голыхъ неуклюжихъ камней съ непонятными надписями, отъ этихъ поросшихъ травой могилъ, отъ этихъ узкихъ тропинокъ, теряющихся среди большихъ и малыхъ сугробовъ… Это было настоящее царство смерти и его не могли оживить ни чистое голубое небо, ни яркіе лучи полуденнаго солнца. Высокія, покосившіяся на бокъ ворота были открыты настежь, какъ бы готовыя всегда и во всякое время принять новаго гостя. Здѣсь никому не отказывали въ пристанищѣ и покоѣ, и межепольцы, эти вѣчно гонимые судьбой скитальцы, являясь сюда, могли быть увѣрены, что уже отсюда никто ихъ не прогонитъ

Въ маленькой сторожкѣ, съ земляной крышей и узенькими окнами, мѣстами безъ стеколъ, было также пустынно и тихо, какъ и на кладбищѣ. Кладбищенскій сторожъ не имѣлъ обыкновенія засиживаться дома и бесѣдовать съ мертвецами. Онъ предпочиталъ проводить время среди живыхъ и только ночью возвращался въ свое убогое жилище. Если кто нибудь нуждался въ его услугахъ, то могъ найти его на базарѣ, а то и подождать… Не велики птицы… На этотъ разъ, однако, онъ измѣнилъ своимъ привычкамъ и съ утра усердно сторожилъ мертвыхъ или, вѣрнѣе, тѣхъ пановъ, которые вчера похоронили дочь бабушки Бины. Они обѣщали пріѣхать и велѣли ему ждать ихъ. Что-же, времени у него много. Ничего, если и подождетъ, за то и получка будетъ. Паны, повидимому, не скупые. Сторожъ улыбнулся въ бороду и лѣниво сталъ смотрѣть на дорогу, ведущую въ Межеполь. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ состоитъ кладбищенскимъ сторожемъ, ему ни разу еще не приводилось видѣть такихъ господъ «на этомъ святомъ мѣстѣ». Чудные эти господа. Не знаютъ, куда деньги дѣвать. Вздумали привезти мертвую изъ большого города сюда. Дураки!.. Они, вѣроятно, думаютъ, что мертвецы встаютъ ночью. Спросили бы его. Ужъ какъ онъ ни подкарауливалъ ихъ, а ни разу не видалъ. Нѣтъ, ужъ кто умеръ, тотъ умеръ. И онъ вовсе не обираетъ мертвецовъ, если отнимаетъ у нихъ чеснокъ, который глупые межепольцы бросаютъ на могилы въ 17-ый день тамуза. Но то, по крайней мѣрѣ, чеснокъ, не цвѣты… И улыбнувшись снова въ бороду, сторожъ нагнулся къ свѣжей могилѣ и, взявъ нѣсколько душистыхъ цвѣтовъ, стадъ ихъ съ любопытствомъ разсматривать, какъ бы соображая, какую пользу можно изъ нихъ извлечь, когда паны уѣдутъ и онъ сможетъ распоряжаться здѣсь, какъ ему угодно.

Въ это время на дорогѣ показался легкій столбъ пыли и вскорѣ къ воротамъ подъѣхала единственная въ Межеполѣ четырехмѣстная извощичья коляска, появившаяся здѣсь съ тѣхъ поръ какъ мимо Межеполя провели линію желѣзной дороги. Экипажъ былъ неважный, но все же онъ былъ лучше колымаги фурмана Гиршеля и доказывалъ, насколько вкусъ межепольцевъ въ этомъ отношеніи улучшился. Первымъ выскочилъ изъ экипажа Іосифъ и помогъ выйти Зинаидѣ Павловнѣ и Фридѣ. Затѣмъ уже высадился и Ригель. Послѣдній казался очень утомленнымъ и блѣднымъ. Видно было, что поѣздка въ Межеполь сильно отравилась не только на его здоровьѣ, но, и на состояніи его духа.

— Такъ ужъ лучше вы насъ подождите здѣсь, — обратился къ нему Іосифъ, какъ бы продолжая прерванный разговоръ.

— Да, да… здѣсь на скамеечкѣ, въ тѣни — подтвердила Фрида. — Зачѣмъ вамъ ходить по солнцепеку.

Ригель молча согласился, и въ то время, когда все остальное общество направилось въ ворота, онъ присѣлъ на низенькой скамеечкѣ въ широкой амбразурѣ воротъ, предназначенной, вѣроятно, для сторожевого поста. Отсюда открывался прелестный видъ на всю окрестность. Весь Межеполь былъ какъ на ладони, и почернѣвшія отъ времени остроконечныя крыши его домовъ какъ то особенно рельефно выдѣлялись на общемъ фонѣ голубого неба, зеленѣющихъ горъ и сверкавшей, какъ серебро, поверхности извилистой рѣки. За этотъ длинный рядъ годовъ Межеполь значительно измѣнился, сталъ больше, а блестѣвшій внизу рельсовый путь говорилъ о томъ, что жизнь въ Межеполѣ должна была уйти впередъ. Ригель, впрочемъ, въ этомъ не сомнѣвался. Все, что онъ успѣлъ увидѣть здѣсь за два дня своего пребыванія, убѣждало его, что межепольцы не отстали отъ общаго теченія и что духъ времени сильно отразился и на нихъ. Все старое поколѣніе покоилось на кладбищѣ, и его смѣнило новое. Онъ никого не узнавалъ здѣсь. И лица, и костюмы, и разговоры были другіе. Даже старая синагога — и та, какъ будто, приняла другую физіономію и не смотрѣла ужъ такъ сурово, какъ прежде. Свистокъ локомотива заставилъ Ригеля на минуту отвлечься отъ своихъ размышленій и сравненій. Внизу, у самаго берега рѣки, медленно проходилъ длинный товарный поѣздъ. Онъ приближался въ станціи и все умѣрялъ свой ходъ. Вскорѣ онъ сдѣлалъ поворотъ и исчезъ изъ глазъ. Только глухіе свистки еще долетали сюда. Ригель опять устремилъ свои взоры на лежавшій предъ нимъ городокъ и всецѣло отдался теченію своихъ мыслей, которыя обнимали такой сравнительно длинный періодъ времени. Онъ не замѣтилъ, какъ къ нему подошелъ Іосифъ и тихо опустился около него на скамейку.

— Гдѣ же наши дамы? — удивился Ригель.

— Имъ захотѣлось посмотрѣть на могилу Зельды.

— Зельды?

— Да… Помните романическую исторію…

— Ахъ, да!.. Первая — въ исторіи Межеполя… Ну, что-же?

— Кладбищенскій сторожъ сначала заявилъ, что никакой Зельды въ его владѣніяхъ нѣтъ, а потомъ все-таки вспомнилъ, и то лишь благодаря тому, что рядомъ съ Зельдой похоронена ея мать.

— Развѣ и Яхна умерла?

— Оказывается, что да…

— Однако, — и какъ бы продолжая нить своихъ прерванныхъ размышленій, онъ прибавилъ: — Да, большія перемѣны произошли въ Межепольѣ.

Іосифъ не отвѣчалъ. Только что пережитыя имъ нравственныя потрясенія, видъ этого унылаго «святого мѣста» и царившая здѣсь тишина глубоко взволновали его. Предъ никъ пронесся цѣлый рядъ годовъ, цѣлая вѣчность, лучшая часть его жизни. И что дала ему эта жизнь?..Что онъ сдѣлалъ для себя и для другихъ!.. Горе, мракъ, отчаяніе… Но неужели всегда такъ будетъ? Онъ невольно посмотрѣлъ въ сторону сидѣвшаго рядомъ съ нимъ Ригеля и ужаснулся той перемѣнѣ, которая произошла въ его учителѣ. Старикъ, морщинистый, дряхлый старикъ! Неужели это Ригель, тотъ самый идеалистъ, который лишь силой любви и возвышенныхъ чувствъ думалъ возобновить міръ! Гдѣ-же плоды его дѣлъ, его неустанной работы, его возвышеннаго духа?.. А онъ, Іосифъ… Неужели и ему предстоитъ тоже? И, точно ужаленный, онъ вскочилъ со своего мѣста.

— Послушайте, дорогой учитель… И онъ на мгновеніе остановился, всматриваясь въ блѣдное, изможденное лицо Ригеля.

Ригель встрепенулся отъ этого неожиданнаго восклицанія и съ безпокойствомъ взглянулъ на Іосифа.

— Послушайте, — повторилъ Іосифъ. — Я только что сдѣлалъ открытіе, ужасное открытіе.

— Что такое?

— Жизнь ушла… уходитъ, быстро уходитъ…

— Ну…

— А мы еще ничего не сдѣлали.

Грустная улыбка заиграла на лицѣ Ригеля.

— Ничего не сдѣлали? Но что мы, по твоему, должны дѣлать?

— Бороться… воскликнулъ Іосифъ. — Мы не должны, не имѣемъ права ни на минуту оставаться въ покоѣ… Мы должны бороться до тѣхъ поръ, пока мы не побѣдимъ или не погибнемъ.

— А развѣ до сихъ поръ мы не боролись, развѣ вся наша жизнь не есть сплошная, непрерывная борьба?..

— О, нѣтъ. Не о такой борьбѣ я говорю.

Въ воротахъ показалась Зинаида Павловна съ Фридой. У обѣихъ глаза были красны отъ слезъ. Онѣ услыхали послѣднія слова Іосифа и сочувственно улыбнулись ему.

— Ты правъ, Іосифъ, — сказала ему тихо Фрида. — Смерть лучше прозябанія. Но прежде чѣмъ умереть, нужно добиваться жизни, полной, бьющей ключомъ жизни. Всѣ живущіе имѣютъ на это одинаковое право.

— Я это и буду дѣлать, — въ задумчивости проговорилъ Іосифъ.

Они все еще продолжали стоять у воротъ кладбища, съ которымъ, казалось, имъ трудно было разстаться. Солнце уже садилось и его золотые лучи играли на гребняхъ сосѣднихъ горъ. Поверхность рѣки уже не искрилась, какъ прежде, фосфорическимъ свѣтомъ, а могильныя плиты стали отбрасывать короткія тѣни… Тишина попрежнему господствовала кругомъ. Предвечерній воздухъ какъ бы застылъ. Вдругъ, внизу раздался пронзительный и протяжный свистъ локомотива. Всѣ вздрогнули и встрепенулись. Это жизнь звала къ себѣ живущихъ.

— Кажется, нашъ поѣздъ, — нерѣшительно замѣтила Зинаида Павловна.

— Да, да, намъ нужно спѣшить, если мы не хотимъ опоздать, — воскликнула Фрида, взглянувъ на часы. Волна радостныхъ чувствъ нахлынула на нее съ такой стремительностью, что она едва удержалась отъ восклицанія. Ей захотѣлось поскорѣе туда, въ этотъ муравейникъ, гдѣ копошатся живыя существа, гдѣ чувствуется дыханіе жизни, гдѣ происходитъ непрестанная борьба… Она взглянула на Іосифа и на его лицѣ прочла то же желаніе, но озаренное какимъ то загадочнымъ и непонятнымъ для нея свѣтомъ.

Раздался еще свистокъ, на этотъ разъ еще болѣе пронзительный, чѣмъ первый. Къ воротамъ подкатила коляска, и когда всѣ усѣлись, она быстро понеслась по пыльной дорогѣ по направленію къ вокзалу.

— Да, жизнь зоветъ къ себѣ живущихъ, — подумалъ и кладбищенскій сторожъ, провожая взглядомъ отъѣзжавшихъ господъ. И зачѣмъ только они пріѣхали сюда?.. Развѣ затѣмъ лишь, чтобы дать бѣдному сторожу хорошій заработокъ.

И сторожъ тихо улыбнулся себѣ въ бороду.

— Такъ, значитъ, нужно… На все воля Всевышняго.

Конецъ.

---

1. Родственникъ, читающій заупокойную молитву по умершемъ.
2. Подаяніе спасаетъ отъ смерти.