Враги Джобсона (Дженкинс)/ДО

Враги Джобсона
авторъ Эдвард Дженкинс, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англійскій, опубл.: 1879. — Источникъ: az.lib.ru • Роман в восьми частях.
(«Jobson’s Enemies»)
Текст издания: «Отечественныя Записки», №№ 1-7, 1880, №№ 11-12, 1882.

ВРАГИ ДЖОБСОНА.
Опытъ изслѣдованія политической и общественной жизни въ Великобританской Имперіи.

РОМАНЪ ВЪ ВОСЬМИ ЧАСТЯХЪ. ЭДУАРДА ДЖЕНКИНСА.

АВТОРА «ДЖИНКСОВА МЛАДЕНЦА».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Эпизодъ Берты.

I.

Происхожденіе.

27-го іюня 1850 года произошло паденіе Джобсона.

Всѣ его враги, самые близкіе друзья и любящая жена говорили, что «онъ поднялся, какъ ракета, и упалъ, какъ ея хвостъ». Эта метафора означала, что Джобсонъ надѣлалъ много шума, обнаружилъ немало блеска, и что, по мнѣнію всѣхъ этихъ лицъ, теперь онъ лопнулъ и окончательно погасъ.

Іовъ^[1] былъ отецъ всѣхъ Джобсоновъ. Онъ, говорятъ, сказалъ, что человѣку такъ же естественно родиться для горя, какъ искрѣ летѣть кверху. Очевидно, онъ предвидѣлъ судьбу Джобсона. Въ этой знаменитой метафорѣ онъ точно опредѣлилъ всѣ обстоятельства ракетнаго успѣха: поднятіе въ верхніе слои среди шума и блеска, при рукоплесканіяхъ толпы, и конецъ, выражающійся въ трескѣ, сверканіи, пустой трубкѣ и падающей палкѣ.

Подобную жизнь стоитъ описать и стоитъ прочесть, а еще полезнѣе подумать о ней серьёзно. Бѣдный Александръ Великій поднялся и упалъ въ такомъ же родѣ, а равно Наполеонъ I и его племянникъ Наполеонъ III; Гудсонъ, мистеръ Рупель и баронъ Струсбергъ имѣли такую же судьбу. Къ нимъ можно присоединить еще Карла XII и мистера Бенсона.

Подобныя жизни, конечно, полны приключеній, и весь свѣтъ желалъ бы знать, изъ какихъ составныхъ частей была первоначально устроена такая человѣческая ракета, т. е. изъ какихъ элементовъ, воспламеняющихся и взрывчатыхъ, такъ какъ, въ сущности, слава и успѣхъ имѣютъ воспламеняющійся и взрывчатый характеръ; весь свѣтъ желалъ бы убѣдиться, имѣла ли означенная ракета на столько блестящій, лучезарный эффектъ, чтобы весь міръ, въ томъ числѣ и его пророки, или тѣ, которые считаютъ себя пророками, поднявъ кверху ослѣпленные глаза и отуманенныя головы, не могли не вскрикнуть отъ восторга: О!

Такого-то рода живой фейерверкъ, внутренній его составъ, начинаніе, спускъ и всѣ подробности послужатъ намъ матеріаломъ для достовѣрнаго разсказа въ назиданіе, въ примѣръ или для забавы, смотря по обстоятельствамъ.

Внѣшняя скорлупа Джобсона, въ ея неначиненномъ видѣ, была впервые явлена міру въ Барбадосѣ. Но прежде, нежели продолжать нашу исторію, мы должны представить доказательства фактическаго существованія Джобсона. Нѣкоторые критики станутъ отрицать существованіе Джобсона и будутъ утверждать, что эта исторія «параболическая», «миѳическая», «аллегорическая», «невѣроятная», «невозможная»… Богъ знаетъ, какіе еще эпитеты подберутъ къ ней ея хулители. Предупредимъ же этихъ каркающихъ вороновъ и представимъ имъ безспорное доказательство.

Что Джобсонъ дѣйствительно существовалъ доказывается простымъ фактомъ. Не общимъ говоромъ, который доказываетъ только, что одинъ дуракъ повѣрилъ другому; не свидѣтельствомъ отца и матери, подверженнымъ еще сомнѣнію. Нѣтъ, мы говоримъ о фактѣ, гораздо болѣе достовѣрномъ, о количествѣ и дѣятельности враговъ Джобсона.

По общему правилу, ненависть людей останавливается лишь на конкретныхъ предметахъ. Только очень рѣдкіе философы, какъ, напримѣръ, мистеръ Грегъ и Гербертъ Спенсеръ, могутъ воспылать пламенной злобой къ идеальнымъ или несуществующимъ предметамъ. Конечно, мужчины и, прибавимъ, въ особенности женщины, часто питаютъ горячую преданность къ несуществующему, но когда мужчины и женщины чувствуютъ, лѣлеятъ и открыто выражаютъ ненависть къ существу, имѣющему имя, то вы можете быть увѣрены, что такое существо живетъ и его бытіе достовѣрно. Дѣло въ томъ, что въ 1850 году, въ какомъ бы слоѣ общества вы ни вращались, вы могли встрѣтить лицъ обоего пола, ненавидѣвшихъ нѣчто, называемое ими Джобсономъ, и выражавшихъ свою глубокую антипатію къ Джобсону и его идеямъ, потому что онъ имѣлъ идеи, которыя подвергались строгой критикѣ. Нѣкоторые люди имѣютъ идеи и высказываютъ ихъ, но ихъ никто не критикуетъ. Кто въ этомъ виноватъ, пусть рѣшатъ заинтересованныя стороны; но обыкновенно идеи, неподвергаемыя критикѣ, ея не стоятъ. Каждый глубокій, истинный предметъ непремѣнно подвергается обсужденію. И такъ, повторяю, Джобсонъ имѣлъ свои идеи, и онѣ подвергались строгому анализу, анатомическому сѣченію; онѣ возбуждали борьбу. Онъ отличался такими манерами и привычками, которыя взвѣшивались и оцѣнялись, какъ хлопокъ или чай. У него было лицо, вызывавшее критику; оно было большое и служило предметомъ живой ненависти. Даже его одежда подвергалась микроскопическому изслѣдованію, результаты котораго не приносили ни малѣйшей пользы обществу. Какъ бы то ни было, всегда и вездѣ находились люди, для которыхъ идеи Джобсона, его манеры, привычки, внѣшній видъ, черты лица, одежда были смѣшными и ненавистными. Поэтому, очевидно, Джобсонъ существовалъ. Онъ не могъ играть роль невидимаго ангела. Его можно было видѣть, слышать, осязать. Иначе никто не взялъ бы на себя труда его ненавидѣть.

Такимъ образомъ, какихъ невѣроятностей мы впослѣдствіи ни разсказали бы о нашемъ героѣ, великій, безспорный фактъ не дрогнетъ, не поколеблется — Джобсонъ существовалъ. Мы, слѣдовательно, начинаемъ нашъ разсказъ въ болѣе благопріятныхъ обстоятельствахъ, чѣмъ другіе авторы подобныхъ исторій. Ничто не доказываетъ достовѣрность разсказываемыхъ ими происшествій, а достовѣрность нашего повѣствованія подтверждается его заглавіемъ. Это — исторія дѣятельности враговъ Джобсона.

Нашъ герой, какъ читатель уже, вѣроятно, догадался, былъ человѣкъ свѣтскій, въ различныхъ значеніяхъ этого слова. Его враги были нетолько домашніе, хотя и въ этомъ послѣднемъ отношеніи, какъ окажется впослѣдствіи, — онъ раздѣлялъ общую участь каждаго христіанина. Враговъ Джобсона можно было найти нетолько въ Мэрибонѣ, но и въ Соутваркѣ, Вестминстерѣ и Тоуэръ-Гамлетѣ, нетолько въ Миддльсексѣ, но въ Дургамѣ и Корнвалисѣ. Вы встрѣтили бы ихъ на озерѣ Киларнѣ, въ дилижансѣ, пробирающемся чрезъ Троссакъ, и въ особомъ отдѣленіи шотландской желѣзной дороги. Его слава къ тому же не ограничивалась только его отечествомъ. Въ Берлинѣ, Парижѣ. Нью-Іоркѣ, Мельбурнѣ, въ газетахъ Токіо и кофейняхъ Алжира вы могли найти слѣды пламенной вражды къ Джобсону.

Не слѣдуетъ ли намъ его уважать за это? Свѣтъ раздѣленъ на два класса людей: на хорошихъ и дурныхъ, проклятыхъ и непроклятыхъ, козлищъ и овецъ. Но Джобсона ненавидѣли эти оба класса людей. Немалое доказательство его важнаго значеніи представляетъ фактъ, что онъ съумѣлъ возбудить столь пламенную и далеко распространенную вражду.

Онъ былъ сынъ той могучей расы, которая одна можетъ производить такихъ людей, расы, держащей въ своихъ рукахъ всесвѣтную имперію, расы, сыны которой путешествуютъ, торгуютъ, сражаются и открываютъ невѣдомыя мѣстности подъ эгидою своего славнаго знамени, во всѣхъ климатахъ, во всѣхъ странахъ. Эти люди составляютъ одно изъ чудесъ нашей великой Британской имперіи. Ихъ жизнь заслуживаетъ подробной лѣтописи.

Еслибъ кому-нибудь показалось нѣкотораго рода униженіе въ въ томъ обстоятельствѣ, что однимъ изъ этихъ чудесъ былъ человѣкъ, носившій имя Джобсона, а не Стэнлея или другое какое аристократическое имя, то этому горю помочь нельзя. Факты остаются фактами; даже мистеръ Грегъ, который оспариваетъ все, не можетъ спорить противъ факта. Великобританцы, съ очень обыкновенными именами и совершающіе необыкновенныя дѣла, представляютъ нерѣдкое на свѣтѣ явленіе.

Надо сознаться, что Джобсонъ нетолько не аристократическое, но даже и не красивое имя. Оно никогда, подобно имени Смита, не было записано въ списокъ нашей древней аристократіи. Человѣкъ, по имени Смитъ, и теперь первый лордъ адмиралтейства, но никто не слыхивалъ, чтобъ какой-нибудь Джобсонъ достигъ подобной высоты. Джобсонъ — приличное, но очень обыкновенное имя. Къ тому же, оно возбуждаетъ всегда мысль о несчастьѣ и катастрофѣ, благодаря печальной судьбѣ его прародителя Іова. Но пора намъ приступить къ нашему разсказу.

Среди кочевой жизни, руководимой отъ времени до времени распоряженіями главнаго штаба англійской арміи, одинъ полковой докторъ находился въ Барбадосѣ съ своей женою, бывшею въ интересномъ положеніи. Въ этомъ отдаленномъ уголкѣ великобританскихъ владѣній имѣется прекрасное общество, когда нѣтъ возстанія негровъ или контр-революціи бѣлыхъ, прекрасный климатъ, когда нѣтъ бури и ртуть не поднялась до верхушки термометра. Тамъ славно было бы жить, еслибъ на островъ явился св. Патрикій и убилъ всѣхъ тропическихъ насѣкомыхъ, стоножекъ въ дюймъ длины и таракановъ въ величину жаворонка. Въ дни рабства и даже теперь, Барбадосъ — богатый островъ и нѣкогда въ немъ царила нетолько сахарная, но и умственная культура. Прежде тамъ было хорошее общество и мѣстная «плантократія» жила въ красивыхъ домахъ; теперь же большинство владѣльцевъ заложило свои земли, и, тѣснимое двумя или тремя крупными заимодавцами, оставляютъ свои старые родовые дома въ добычу обветшанія, доказывая во-очію справедливость изреченія, что зло вымѣщается на дѣтяхъ до третьяго и четвертаго поколѣнія. Солнцемъ залитой небольшой островъ, среди блестящаго синяго моря, съ мѣломъ и бѣлыми коралами подъ почвой, Барбадосъ имѣетъ самое многочисленное по густотѣ народонаселеніе во всемъ свѣтѣ. Въ этомъ-то мѣстѣ Джобсонъ явился на свѣтъ.

Взглянувъ впервые на своего первенца, докторъ сказалъ своей женѣ:

— Слава Богу, Маріанна, ребенокъ прекрасный во всѣхъ отношеніяхъ.

— Мы его назовемъ Тадеусъ, отвѣчала больная шопотомъ.

Докторъ сдѣлалъ гримасу, которой жена его не видала, потому что лежала съ закрытыми глазами, и отвѣчалъ:

— Хорошо, голубушка.

Онъ былъ прижатъ къ стѣнѣ. И какъ было ему не уступить при такихъ обстоятельствахъ? Какъ могъ онъ возбудить споръ въ такую минуту, съ такой женою и въ такомъ положеніи? Мистрисъ Джобсонъ была дипломатъ съ чисто женской сметливостью и упорствомъ. Лордъ Биконсфильдъ былъ бы ребенкомъ передъ нею, да и князь Горчаковъ едвали бы могъ съ нею потягаться. Она поймала въ ловушку своего мужа и заставила его дать слово, а онъ зналъ, что еслибъ вздумалъ потомъ взять это слово назадъ, то миръ и счастье покинули бы его жилище навсегда. Онъ тяжело вздохнулъ и вышелъ изъ комнаты.

Дѣло въ томъ, что еще до рожденія нашего героя между мужемъ и женою были долгія пренія по вопросу, «какъ мы назовемъ ребенка, если у насъ родится мальчикъ?» Мистрисъ Джобсонъ питала по этому предмету самыя опредѣленныя убѣжденія. Докторъ не отличался никакими предвзятыми мнѣніями, но былъ слишкомъ человѣкъ со вкусомъ, чтобъ согласиться на что-нибудь нелѣпое или некрасивое.

Мистрисъ Джобсонъ, урожденная Тильбюри, была родомъ изъ Норфолька, и если она чѣмъ-нибудь гордилась, то своимъ прапрадѣдушкой, шведомъ благороднаго рода. Онъ былъ профессоромъ въ Упсалѣ, когда Густавъ III употребилъ свое божественное право для совершенія революціи на пользу народа. Достойный профессоръ, по имени фонъ-Стифкинъ, счелъ своимъ долгомъ, какъ свободный гражданинъ и потомокъ свободныхъ гражданъ, протестовать противъ деспотическаго акта короля. Король посмотрѣлъ косо на этотъ протестъ, и почтенный профессоръ, слишкомъ добрый, чтобъ затѣвать междоусобіе, и слишкомъ гордый, чтобъ уступить, стряхнулъ пыль съ своихъ ногъ и отправился въ Гулъ, откуда перебрался въ Норичъ. Тамъ его отлично приняли богатые банкиры и промышленники, потому что онъ былъ джентльмэнъ и ученый. Женившись на вдовѣ съ небольшимъ состояніемъ, онъ сдѣлался главою большого шведо-британско-норфолькскаго семейства, которое, однако, не желая сохранить имя своего предка, отбросило фонъ! и стало называть себя Стивенъ, болѣе звучное имя для англійскихъ ушей, чѣмъ первоначальное шведское Стифкинъ.

Однако, мистрисъ Джобсонъ, происходившая отъ одной изъ дочерей фонъ-Стифкина, очень гордилась этимъ знатнымъ предкомъ. Дарвинъ не имѣлъ бы болѣе пламеннаго ученика, чѣмъ эта добрая женщина, еслибъ онъ сдѣлалъ свое великое открытіе пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ. Она относила къ шведскому предку всѣ хорошія качества въ ея семьѣ, а такъ какъ она не признавала въ ней никакихъ недостатковъ, то и этимъ отрицательнымъ достоинствомъ они были обязаны фонъ-Стифкину. Эти мысли ей внушила ея мать, которая, въ свою очередь, унаслѣдовала ихъ отъ дочери фонъ-Стифкина. Если мистрисъ Джобсонъ, урожденная Маріанна Тильбюри, отличалась благородной осанкой, въ чемъ она была вполнѣ убѣждена, то получила это наслѣдство отъ матери стараго шведа, дальней родственницы шведской королевской семьи, но какой именно изъ многочисленныхъ королевскихъ семей, которыми Провидѣніе благословляло этотъ храбрый народъ, она не опредѣляла. Мистрисъ Джобсонъ гордилась своимъ французскимъ акцентомъ и увѣряла, что это наслѣдіе стараго шведа, который отличался славными лингвистическими способностями и сначала жилъ въ Норичѣ обученіемъ дѣтей мѣстнаго духовенства иностраннымъ языкамъ. Свои маленькія ручки и ножки, а также слегка римскій и вообще очень пріятный небольшой носъ она одинаково приписывала своему шведскому предку, хотя въ сущности носъ у него походилъ на клювъ ястреба, а руки и ноги на лапы гориллы. Кромѣ того, мистрисъ Джобсонъ утверждала, что ея рѣшительный характеръ, о которомъ она ежеминутно напоминала своему мужу, перешелъ къ ней тоже по наслѣдству, противъ чего почтенный докторъ не спорилъ, но часто говаривалъ своимъ друзьямъ по секрету и, конечно, вдали отъ своего дома, что «старикъ фонъ-Стифкинъ былъ, вѣроятно, самая упрямая старая скотина, какая только существовала на свѣтѣ».

Этотъ замѣчательный предокъ никогда не выходилъ изъ головы достойной дамы и воспоминаніе о немъ нельзя было уничтожить ни мольбами, ни аргументами. Поэтому, она твердо рѣшилась, что если у нея будетъ сынъ, то онъ, въ знакъ этого славнаго родства, будетъ носить имя фонъ-Стифкина, Тадеусъ. Она даже готова была бросить перчатку классическимъ знаніямъ мужа и сатирическому юмору всего свѣта, назвавъ Тадсей свою дочь, еслибъ небу было угодно даровать ей таковую, но милосердное небо спасло отъ этого бѣдствія добраго доктора, наградивъ его сыномъ. Не разъ клялся онъ мысленно, что никакія увѣщанія, никакія пытки не заставятъ его назвать своего сына именемъ проклятаго стараго скандинава или финна — онъ не зналъ хорошенько, чѣмъ изъ двухъ былъ фонъ-Стифкинъ — и, однако, какъ мы видѣли, далъ слово своей женѣ, что ихъ благородное дѣтище получитъ имя Тадеуса.

Докторъ Джобсонъ былъ женатъ восемь лѣтъ. Онъ служилъ полковымъ докторомъ и, достигнувъ сорока-лѣтняго возраста, былъ человѣкъ красивый, высокаго роста, сильный, здоровый, сангвиникъ по характеру и комплекціи. Онъ всегда отличался хорошимъ желудкомъ, что даетъ человѣку возможность добродушно смотрѣть на жизнь. Въ обществѣ онъ былъ любимцемъ всѣхъ дамъ, въ томъ числѣ и своей жены; въ арміи его всѣ любили, а среди товарищей-медиковъ его считали искуснымъ врачемъ.

Отецъ Джобсона былъ также докторъ. Онъ поселился много лѣтъ тому назадъ въ маленькомъ городкѣ Лудло, въ Шропширѣ, который славится своей очаровательной мѣстностью, вдохновляющей человѣка мыслящаго и съ утонченнымъ вкусомъ, но не очень пріятной для доктора. Обитатели этого прелестнаго уголка не любятъ болѣть и ипохондрія тутъ вовсе неизвѣстна. Общество въ Лудло было всегда избранное. Отставные чиновники и не очень богатые представители знатныхъ родовъ любятъ жить въ подобныхъ уголкахъ, гдѣ отсутствіе собственнаго великолѣпнаго помѣстья вознаграждается въ нѣкоторой степени живописной панорамой, болѣе изящной, чѣмъ тѣ, которыми пользуется людская масса, и гдѣ маленькая кучка привилегированныхъ лицъ можетъ, не навлекая на себя насмѣшекъ грубаго, вульгарнаго люда, составлять общество, основанное на принципахъ взаимнаго уваженія и сознанія превосходства немногихъ надъ многими. Посѣщать членовъ этого гордаго кружка, обѣдать повременамъ съ мѣстными джентльмэнами въ гостинницѣ «Три Пера», быть завсегдатаемъ въ домахъ двухъ или трехъ пасторовъ и веселымъ собутыльникомъ въ столовыхъ двухъ богатыхъ купцовъ, оставившихъ дѣла, и у главнаго въ городѣ стряпчаго, предпринимать каждый день прогулку къ замку, а по воскресеньямъ ходить въ церковь — все это, конечно, не особенно привлекательно для честолюбиваго человѣка. Но докторъ Джобсонъ, отецъ, былъ человѣкъ спокойный и себѣ на умѣ. Онъ мало по малу расширилъ свою практику, и его искуство, соединенное съ приличными, мягкими манерами, вскорѣ открыли ему доступъ въ дома окрестныхъ сквайровъ и крупныхъ землевладѣльцевъ. Если ему выпадалъ свободный день и онъ желалъ посвятить его охотѣ, уженію или верховой ѣздѣ, Джобсону стоило только отправиться въ своемъ скромномъ кэбѣ къ одному изъ богатыхъ или знатныхъ самаритянъ, жившихъ вокругъ Лудло, и каждый съ радостью предоставлялъ въ его пользованіе верховую лошадь, удочку и ружье, а потомъ приглашалъ его на хорошій обѣдъ и, наконецъ, отпускалъ вечеромъ домой совершенно счастливымъ и довольнымъ. Такимъ образомъ, докторъ Джобсонъ старшій принялъ тонъ хорошаго общества, перенялъ его манеры и передалъ эти качества своему сыну. Этотъ сынъ, Артуръ Кэнамъ — мы сейчасъ увидимъ замѣчательное происхожденіе этого имени — учился въ граматической школѣ короля Эдуарда VI, а потомъ имѣлъ счастіе заслужить стипендію въ Баліольской коллегіи Оксфордскаго университета. Съ нѣкоторой помощью отъ отца, который имѣлъ девять человѣкъ дѣтей и не могъ давать ему много денегъ, онъ достигъ ученой степени. Онъ не былъ блестящимъ студентомъ и не получалъ никакихъ наградъ, но любилъ физическія упражненія и отличался въ атлетическихъ играхъ. Отецъ сдѣлалъ его врачемъ, а жившій въ окрестностяхъ Лудло англійскій пэръ, въ честь котораго онъ былъ названъ Кэнамъ, доставилъ ему мѣсто полковаго доктора.

Исторія дружескихъ отношеній Джобсона отца съ этимъ пэромъ слишкомъ любопытна, чтобъ оставить ее неизвѣстной потомству. Лордъ Кэнамъ, баронъ Кэнамъ изъ Баггота, въ графствѣ Сэлопъ, былъ лордомъ-намѣстникомъ графства. Онъ былъ верховнымъ судьей королевской скамьи въ царствованіе Георга III. Когда докторъ Джобсонъ началъ пробивать себѣ дорогу въ свѣтѣ, этотъ пэръ нашелъ его очень пріятнымъ собесѣдникомъ и надежнымъ цѣлителемъ подагры, а потому по временамъ приглашалъ его на охотничьи праздники въ Гопъ-Багготѣ. Тогдашній верховный судья, сэръ Вильямъ Панбурнъ, однажды отправился на сессію въ Уэльсъ и его предшественникъ пригласилъ его на охоту въ багготскіе лѣса. Всѣ сосѣди знали, что лордъ Кэнамъ былъ дурной стрѣлокъ. Къ его не малой чести, онъ началъ свою карьеру съ писца въ конторѣ стряпчаго, но именно потому, далеко не къ своей чести, онъ старался доказать міру, что всю свою жизнь былъ джентльмэномъ. Такимъ образомъ, во всемъ графствѣ не было лучшихъ садковъ дичи, какъ въ Гопъ-Багготѣ, и никто не выражалъ большей страсти къ охотѣ, какъ его благородный владѣлецъ. Но все это было напускное. Хотя привычка обращаться съ сумкою стряпчаго должна научить человѣка имѣть зоркій глазъ, но она не развиваетъ искуства наполнять дичью охотничью сумку.

Какъ бы то ни было, лордъ Кэнамъ и лордъ верховный судья отправились вмѣстѣ на охоту въ багготскій лѣсъ. Случайно они отдѣлились отъ остального общества и въ это самое время одинъ изъ лѣсниковъ былъ тяжело раненъ. Все его лицо было испещрено дробью, словно рябинами. Бѣдный человѣкъ очень скромно объяснилъ свое несчастье случайнымъ выстрѣломъ изъ ружья одного изъ судей, которое задѣло за дерево. Докторъ Джобсонъ находился въ числѣ охотниковъ. Онъ осмотрѣлъ бѣдняка, нашелъ, что онъ опасно раненъ и обратилъ должное вниманіе на предметъ, столь близко относившійся до одного изъ свѣтилъ судебнаго міра. Они сами, конечно, молчали о виновникѣ катастрофы и никто изъ присутствовавшихъ не находилъ нужнымъ забрасывать ихъ вопросами. Но между собою охотники много толковали объ этомъ ужасномъ случаѣ и даже держали пари, что несчастный умретъ и что то или другое изъ судебныхъ свѣтилъ будетъ судиться за убійство, причемъ одни стояли за права любезнаго амфитріона на эту честь, а другіе признавали его недостойнымъ такой славы. Джобсонъ вскорѣ пришелъ къ положительному заключенію насчетъ того, кто стрѣлялъ въ бѣднаго лѣсника. Онъ вынулъ изъ его тѣла сто тридцать семь дробинокъ. Лордъ Кэнамъ пригласилъ его обѣдать въ этотъ вечеръ и не успѣлъ онъ явиться въ домъ, какъ его тотчасъ провели въ комнату, отведенную лорду верховному судьѣ.

— Докторъ, сказалъ сэръ Вильямъ: — у лѣсника серьёзная рана?

— Да, отвѣчалъ Джобсонъ: — весь организмъ его сильно потрясенъ. Вся его кожа исколота и нѣкоторыя изъ дробинокъ попали въ такія мѣста, что я не могу ихъ вытащить.

— Гм! произнесъ судья: — я очень сожалѣю моего достойнаго собрата Кэнама. Скажите мнѣ по-секрету, докторъ Джобсонъ, онъ всегда былъ такимъ плохимъ стрѣлкомъ?

— Я никогда не считалъ его плохимъ стрѣлкомъ, отвѣчалъ Джобсонъ.

— А! продолжалъ судья, качая головою: — я надѣюсь, однако, ради лорда Кэпама, что вы поставите на ноги раненнаго. Я намъ скажу подъ строжайшей тайной, что онъ выстрѣлилъ въ бѣдняка.

— Я сдѣлаю все, что могу.

— Пожалуйста, прошу васъ сердечно. Я именно послалъ за вами, чтобъ обратиться къ вамъ съ этой просьбой. Право, я такъ буду счастливъ ради моего почтеннаго собрата, если бѣднякъ выздоровѣетъ, что почту себѣ за честь прибавить пятьдесятъ гиней къ тому гонорару, который вы получаете отъ лорда Кэнама.

Не успѣлъ докторъ Джобсонъ выйти изъ комнаты верховнаго судьи, какъ другой лакей подошелъ къ нему со словами:

— Милордъ проситъ васъ пожаловать къ нему въ библіотеку: онъ ждетъ васъ съ нетерпѣніемъ.

Джобсонъ отправился въ библіотеку и нашелъ тамъ лорда Кэнама, который не зналъ о его посѣщеніи сэра Вильяма.

— Ну, что вашъ больной?

— Плохъ, милордъ, отвѣчалъ Джобсонъ. пожимая плечами: — право, не знаю, удастся ли его спасти.

— Неужели! воскликнулъ Кэнамъ: — какъ я сожалѣю Нанбурна. Надѣюсь, что никто изъ охотниковъ не замѣтилъ, что онъ плохо стрѣляетъ. Я могу вамъ довѣрить тайну: это онъ выстрѣлилъ въ лѣсника. Постарайтесь вылечить его, ради моего собрата.

— Я сдѣлаю все, что могу, отвѣчалъ Джобсонъ: — но вотъ видите, милордъ, прибавилъ онъ, пристально смотря на своего собесѣдника: — онъ получилъ два полныхъ ружейныхъ заряда и, право, удивительно, что онъ еще остался живъ.

— Чортъ возьми, Джобсонъ, какой вы хитрый! воскликнулъ лордъ: — а я былъ увѣренъ, что это сдѣлалъ одинъ Нанбурнъ.

— А онъ увѣренъ, что это вы, милордъ. Я только-что его видѣлъ. Вы оба цѣлили въ одну птицу и оба одинаково дали промахъ. Я вынулъ болѣе ста дробинокъ.

Нечего было-дѣлать; судебныя свѣтила объяснились между собою, весело подтрунивая надъ ловкой смекалкой Джобсона, и раздѣлили по-братски отвѣтственность за неловкіе выстрѣлы. Докторъ же Джобсонъ вылечилъ лѣсника и получилъ щедрое вознагражденіе. Кромѣ того, отличаясь способностью держать языкъ за зубами, онъ заслужилъ уваженіе благороднаго лорда Кэнама, который никогда впослѣдствіи не забылъ оказанной ему услуги. Поэтому, Джобсонъ сдѣлался другомъ бывшаго верховнаго судьи и когда родился у него сынъ, то онъ назвалъ его именемъ пэра, прибавивъ, впрочемъ, и царственное имя сына Генриха VII, который женился и умеръ въ замкѣ Лудло. Такимъ образомъ, когда Артуръ Кэнамъ Джобсонъ получилъ докторскій дипломъ, лордъ Кэнамъ, какъ мы видѣли, доставилъ ему мѣсто полкового врача. И вотъ причина, почему онъ находился въ Барбадосѣ съ 159-мъ линейнымъ полкомъ во время появленіи на свѣтъ маленькаго Тадеуса.

II.

Тетка Тадеуса.

Квартира доктора Джобсона выходила на старый, красивый плацъ-парадъ св. Анны, близь Бриджтоуна, состоявшій изъ довольно обширнаго, ровнаго пространства, покрытаго зеленой муравой и окаймленнаго съ одного конца довольно тѣнистымъ наркомъ, а съ другой — рядомъ деревьевъ и длинными желто-грязными казармами. Подъ прямымъ угломъ къ этому главному зданію, хотя на нѣкоторомъ разстояніи, возвышался двухэтажный флигель, въ которомъ помѣщались офицерская столовая, клубъ и офицерскія квартиры, о которыхъ съ удовольствіемъ вспоминаютъ многіе храбрые офицеры нашей арміи, хотя тишина и скука мирной тропической жизни нарушалась только повременамъ бурей или возстаніемъ негровъ. Эти зданія отличались особенно толстыми стѣнами и вообще строились съ цѣлью противостоять болѣе могучему врагу, чѣмъ человѣкъ. Они часто побѣдоносно выносили тропическій ураганъ. Однако, всякій разъ, какъ барометръ опускался, небо становилось свинцовымъ, а атмосфера накалялась, какъ жерло, люди гарнизона смотрѣли другъ на друга съ блѣдными лицами, какъ бы спрашивая, готовы ли они послѣдовать на тотъ свѣтъ за своими предшественниками.

Квартиры офицеровъ находились на противоположной отъ Бриджтоуна сторонѣ плацъ-парада за большими, массивными казармами, передъ которыми стояли часовые въ наиболѣе тѣнистыхъ уголкахъ. Солдаты внѣ службы торчали у оконъ въ самой легкой одеждѣ; тамъ и сямъ виднѣлась солдатская жена или невидимо обнаруживала свое присутствіе, осыпая громкой бранью своего мужа или какого-либо другого несчастнаго мужчину, случайно шедшаго мимо. Еслибъ не было такъ стравіно жарко, еслибъ негритянки не шагали граціозно по накаленной, пыльной дорогѣ, неся на головѣ всякаго рода предметы, начиная отъ корзины съ ячменемъ до чашки съ патокой, еслибъ маленькіе негрёнки не маршировали на плацу и, наконецъ, еслибъ лѣнивые негры въ живописныхъ рубищахъ не валялись животомъ кверху, грѣясь на солнцѣ, то случайный зритель этой сцены подумалъ бы, что онъ находится въ гарнизонномъ городѣ западной Ирландіи, гдѣ какой-нибудь безумный офицеръ велѣлъ выкрасить казармы охрой.

Офицерскій флигель отличался свѣжей краской, блестѣвшей подъ лучами полуденнаго солнца. Тамъ и сямъ четыреугольныя глубокія окна были украшены цвѣтами, ползучими растеніями и орхидеями въ деревянныхъ карзинкахъ. Даже англійскіе холостые воины, а тѣмъ болѣе женатые любятъ во всѣхъ странахъ свѣта цвѣты, представляя тѣмъ трогательный контрастъ между нѣжной красотой и грубой удалью. Что же касается до доктора Джобсона, то онъ былъ знающій ботаникъ, и сосѣднія съ его квартирой галлерея и лѣстница были наполнены экземплярами удивительной и изящной флоры Вестъ-Индіи.

Въ верхній этажъ зданія достигали по длинной лѣстницѣ, которая выходила на широкую, но нѣсколько пришедшую въ ветхость веранду. Тутъ виднѣлись часто блестящіе мундиры различныхъ частей войска и веселые молодые офицеры прогуливались въ своихъ бѣлыхъ кителяхъ, идя или возвращаясь изъ клуба, находившагося въ одной сторонѣ верхняго этажа. Въ противоположномъ углу была квартира полкового доктора. Занимаемое имъ помѣщеніе не было очень обширно и удобно для женатаго человѣка; оно состояло изъ простой гостинной, съ матомъ на полу, дверь изъ которой выходила на маленькую, отдѣльную веранду, изъ двухъ спальныхъ и маленькой комнаты, служившей заодно доктору туалетной, ванной и лабораторіей. Конечно, въ другомъ мѣстѣ зданія были лазаретъ и аптека, находившіеся подъ присмотромъ его помощниковъ. Въ то время, когда родился нашъ герой, въ виду семейныхъ потребностей доктора, пустоголовый, но очень добрый аристократъ, майоръ Гренвиль, самый мелкій офицеръ по росту во всемъ полку, любезно уступилъ свою спальню миссъ Бертѣ, хорошенькой сестрѣ Джобсона, которая пріѣхала погостить на полгода къ своимъ родственникамъ, подъ предлогомъ ухода за больной золовкой и частью изъ желанія повидать Вестъ-Индію, но въ сущности съ цѣлью чрезвычайно естественной въ молодой дѣвушкѣ — показать восторженному мужскому полу свою прелестную особу при благопріятныхъ условіяхъ тропическаго климата. Такимъ образомъ, миссъ Берта помѣстилась въ этой любопытной комнатѣ, съ придѣланной къ стѣнѣ рѣзной громадной пепельницей для трубокъ, которую ея владѣледъ почтительно вычистилъ, но неуспѣшно дезинфектировалъ, и съ полками, на которыхъ виднѣлись военные учебники, старые альманахи скачекъ, двѣ или три библіи, подаренныя «искренними друзьями», разрозненные томы французскихъ романовъ и журналовъ. Кромѣ того, стѣны были украшены портретами двухъ или трехъ лошадей, взявшихъ призъ въ Дерби, а подъ тѣнью бѣлыхъ кисейныхъ занавѣсокъ, окружавшихъ походную желѣзную кровать, и надъ самымъ ея изголовьемъ висѣлъ цѣлый рядъ литографій, изображавшихъ красавицъ, частью аристократовъ и частью знаменитыхъ актрисъ, что доказывало въ ихъ юномъ собственникѣ замѣчательное разнообразіе вкусовъ. На эти картины миссъ Берта любовалась каждое утро, спрашивая себя, неужели могли существовать такія красавицы (словно она никогда не смотрѣлась въ зеркало!), и показывались ли онѣ когда-нибудь публикѣ въ костюмахъ, въ которыхъ изобразили ихъ художники? Ее также интересовало знать, были ли онѣ аристократическія родственницы благороднаго майора Гренвиля? И, наконецъ, къ которой изъ нихъ онъ питалъ самое теплое чувство?

Берта была любимой сестрой доктора и мы можемъ смѣло сказать ея лѣта, потому что ей было только восемнадцать лѣтъ. Джобсонъ считалъ ее лучшей и самой хорошенькой изъ числа своихъ четырехъ или пяти сестеръ; говоря объ англійскихъ семействахъ, нѣтъ надобности быть слишкомъ точнымъ относительно числа ихъ членовъ. Конечно, подобное доказательство фаворитизма не дѣлало чести доктору Джобсону, тѣмъ болѣе, что онъ былъ старшій братъ, а старшій братъ — спеціально англійское учрежденіе, имѣющее свое начало въ феодализмѣ и представляющее стальной наконечникъ того семейнаго клина, который онъ обязанъ, по долгу своего призванія, вбить въ общество.

Однако, докторъ Джобсонъ не имѣлъ ни малѣйшей мысли, что онъ стальное остріе, или что онъ обязанъ вбить клинъ въ общество. Онъ не былъ одаренъ никакими способностями организатора или повелителя людей. Онъ отличался очень опредѣленными симпатіями и антипатіями, подобно многимъ смирнымъ, лѣнивымъ людямъ, и не дозволялъ имъ выразиться въ вредной дѣятельности. Поэтому, хотя онъ предпочиталъ Берту, но любилъ всѣхъ своихъ братьевъ и сестеръ. Онъ добродушно забывалъ свои права первородства и дозволялъ всему семейству дѣйствовать со всей свободой гражданъ республики, не требуя ихъ подчиненія своему произволу.

Итакъ, Берта Джобсонъ была любимицей своего большого, сильнаго и добраго брата. Конечно, нельзя отрицать, что существовали совершенно благовидныя причины для подобной любви.

У видавъ ее въ эту минуту, когда она сидитъ во второй спальнѣ своего брата, отданной въ полное распоряженіе Тадеуса и его кормилицы, полной, юркой, темнокожей Батшебы, обыкновенно называемой Шеба, всякій принужденъ былъ бы сказать, что она представляетъ прелестное зрѣлище. Счастье, что благородный майоръ Гренвиль или капитанъ инженеровъ Робертъ Эгертонъ Брумголъ, или веселый адъютантъ Тримгэръ, или Томъ Карлсбрукъ, самый толстый офицеръ всего гарнизона, не могутъ бросить взгляда чрезъ опущенные ставни на эту очаровательную молодую дѣвушку, граціозно принимавшую на себя видъ зрѣлой женщины. Она сидитъ на низенькомъ комышевомъ стулѣ; ея простенькое бѣлое платье кажется такимъ блестящимъ и изящнымъ; маленькій передникъ, обшитый узкой розовой лентой, ловко обхватываетъ ея тонкую талію; ея маленькія ножки обуты въ тоненькія туфли и прозрачные чулки. На рукахъ она держитъ краснощекаго младенца и, покачиваясь, смѣется и киваетъ головой, смотря прямо въ его влажные, неосмысленные глаза. Еслибъ эти храбрые человѣкоубійцы, смѣло ходившіе не разъ противъ штыковъ и пушекъ, увидали эту сцену, то навѣрное она подѣйствовала бы на нихъ гораздо болѣе ружья, или пушки. Посмотрите на эту маленькую гордую головку; густые темно-каштановые роскошные волосы, естественно вьющіеся, собраны въ одну благородную діадэму. На ровномъ, овальномъ лбу словно нарисованы кистью художника прелестныя дугообразныя брови, изъ подъ которыхъ смотрятъ мягко свѣтящіеся глаза, темные, не черные, и не каріе, а неопредѣленнаго, и столь нѣжнаго, столь лучезарнаго цвѣта, какой рѣдко встрѣтить. Прямой, небольшой носъ слегка приподнятъ, какъ бы для того, чтобъ показать артистически изваянныя ноздри. Верхняя словно кораловая губа тихо покоится на мягкой розовой подушкѣ нижней. На пухломъ подбородкѣ виднѣется соблазнительная ямочка, а зубы походятъ не на жемчугъ — жемчугъ не имѣетъ ничего общаго съ хорошими зубами — а на самый свѣтлый, самый твердый, самый блестящій перламутръ. Майоръ Гренвиль говаривалъ, грызя орѣхи послѣ шампанскаго: «я желалъ бы, чтобъ она укусила меня этими зубками». Конечно, это замѣчаніе было очень грубое и мысль, чтобъ Берта Джобсонъ осквернила свои бѣлые, невинные зубки хотя бы синей кровью Гренвилей, была невозможна и оскорбительна. Но, безъ сомнѣнія, благородный майоръ полагалъ высказать въ этихъ словахъ самый высшій комплиментъ, на какой онъ только былъ способенъ.

Маленькое тѣло юнаго Джобсона было не спеленато, а только окружено самой тонкой, вполнѣ соотвѣтственной климату тканью, такъ что ему дозволялось дѣлать что угодно своими обнаженными рученками. Но онъ повидимому очень доволенъ былъ, что ему давали лежать спокойно, смотрѣть на прелестное лицо, наклонившееся надъ нимъ, и нѣжно колыхаться той тихой качкой, которая считается необходимымъ условіемъ дѣтскаго рая.

Берта, цвѣтъ лица которой, подъ вліяніемъ Вестъ-Индскаго климата, сталъ лучезарно прозрачнымъ, мотаетъ своей хорошенькой головкой, болтаетъ какія-то смѣшныя глупости и смѣется, какъ серебрянный колокольчикъ. А Батшеба стоитъ подлѣ, уткнувъ въ бедра свои толстыя темнокожія руки, съ чудовищнымъ красножелтымъ ситцевымъ турбаномъ на головѣ и открытымъ ртомъ, въ которомъ такъ блестѣли розовыя десны и слоновыя клыки, что никто бы не удивился, еслибъ Берта, испуганная этой пастью, бросила въ нее младенца, чтобъ смилостивить людоѣдку. Тогда и міръ былъ бы избавленъ отъ чтенія этого разсказа.

Пока голосъ Берты звенѣлъ, какъ серебрянная струна, Батшеба гудѣла, какъ толстый контрабасъ.

— О, прекрасный ребенокъ! восклицала она: — я никогда, миссъ Берта, не видывала такого малютки! Посмотрите на его ручки, на его ножки… ха, ха, ха… онѣ точно какъ у цыпленка. А носикъ какой чудный!

Тутъ Батшеба такъ близко прикоснулась къ лицу ребенка своей пастью, что Берта съ ужасомъ прижала его къ своей груди и посмотрѣла, широко раскрывъ глаза, на добродушное, по чудовищное лицо, наклонившееся надъ нею.

Въ эту минуту докторъ Джобсонъ вошелъ въ комнату и взглянулъ съ восторженнымъ удивленіемъ на странную картину, представляемую контрастомъ между кросотою его бѣлой сестры и эѳіопскимъ уродствомъ Батшебы. Это происходило на второй день послѣ рожденія нашего героя. Докторъ проспалъ лишній часъ въ это утро и позже обыкновеннаго отправлялся на службу. Вотъ почему братъ и сестра встрѣтились впервые послѣ счастливаго событія.

— О, Артуръ! воскликнула Берта: — онъ самый хорошенькій, самый милый, самый прекрасный…

Докторъ Джобсонъ смотрѣлъ съ гордостью на самаго хорошенькаго, самаго милаго и самаго прекраснаго изъ дѣтей, но это совершенство вдругъ подняло такой варварскій визгъ, что Берта, прижавъ его къ своему плечу, едва его убаюкала.

— Какъ ты его назовешь, Артуръ? спросила молодая дѣвушка, которая слышала о спорѣ брата съ женою по поводу имени ихъ сына, но полагала, что мужъ поставитъ на своемъ: — славное было бы имя Этертонъ, или Артуръ.

Докторъ не тотчасъ отвѣчалъ. Батшеба съ любопытствомъ наострила уши и широко открыла свои большіе глаза. Онъ не много покраснѣлъ и тихо произнесъ:

— Я предоставлю Маріаннѣ назвать, его какъ она хочетъ.

— Что? воскликнула съ жаромъ Берта: — ты не хочешь сказать, Артуръ, что…

— Я хочу сказать, отвѣчалъ онъ тѣмъ же тихимъ голосомъ: — что его назовутъ въ честь его знатнаго предка…

— Графа Тадеуса Фонъ-Стифкина, дальняго родственника шведской королевской семьи! О! Артуръ!.. Ну, Шеба, возьми его!

И миссъ Берта, почти бросивъ нашего героя на руки негритянки, вскочила, надула губки и съ презрѣніемъ взглянула на брата. Его красивое, доброе лицо отуманилось, но не отъ гнѣва, и впечатлительная молодая дѣвушка кинулась къ нему на шею и поцѣловала его.

— О, голубчикъ! воскликнула она: — ты самый лучшій и самый мягкій человѣкъ на свѣтѣ!

По волѣ судьбы, каждое слово изъ этого разговора было слышно въ комнатѣ больной, которая лежала за тонкой перегородкой въ сосѣдней спальнѣ. Ея пламенная фантазія дополнила то, чего она не могла видѣть. Такимъ образомъ, когда Джобсонъ, убѣдившись, что здоровье его сына было настолько хорошо, насколько можно было ожидать при его неопытности въ жизни, возвратился къ женѣ, то онъ засталъ ее въ слезахъ.

— Что съ тобой, Маріанна? воскликнулъ съ изумленіемъ Джобсонъ: — тебѣ дурно?

— Нѣтъ.

И больная умолкла, исчезнувъ за мокрымъ носовымъ платкомъ.

— Что съ тобой, Маріанна? повторилъ докторъ, нѣжно взявъ одну изъ ея бѣлыхъ, исхудалыхъ рукъ.

— Ничего, отвѣчала она, отдернувъ руку.

— Дай мнѣ пощупать пульсъ, сказалъ Джобсонъ тихо.

Она покачала головой, какъ бы выражая, что не считала этотъ путь лучшимъ къ правильному діагнозу.

— Господи! произнесъ вслухъ докторъ, но говоря самъ съ собою: — кто-то ее обидѣлъ? Шеба, что ли, тебѣ нагрубила? спросилъ онъ.

Она снова молча покачала головой.

— Такъ скажи мнѣ, голубушка, что случилось?

Его голосъ звучалъ немного повелительнѣе обыкновеннаго. Больная тотчасъ отдернула платокъ и бросила на него гнѣвный взглядъ.

— Какъ можешь ты говорить со мною такимъ тономъ, Артуръ? промолвила она: — да еще въ моемъ положеніи! О! отчего я не умерла!

И она залилась слезами.

— Пожалуйста, не плачь, Маріанна! Это можетъ тебѣ повредить! Успокойся!

— О! Артуръ, я никогда не думала, что ты могъ бы это сдѣлать… когда я одна лежу больная, вдали отъ своихъ родственниковъ и друзей.

— Я ничего не сдѣлалъ…

— Нѣтъ, ты сдѣлалъ! произнесла больная болѣе энергичнымъ тономъ, чѣмъ слѣдовало.

— Ну, полно, не тревожься. Ты слишкомъ слаба. Будь умница, моя голубушка.

— У меня довольно силъ, чтобъ слышать и думать не хуже другихъ.

— Я знаю, дорогая Маріанна, но въ твоемъ положеніи ты не должна волноваться.

— Но какъ же мнѣ не волноваться! воскликнула мистрисъ Джобсовъ: — надо мною издѣваются твои родственники въ моемъ домѣ… при моихъ слугахъ… въ присутствіи моего мужа… а онъ не останавливаетъ ихъ.

— О, милая Маріанна! произнесъ Джобсонъ, смекая наконецъ, въ чемъ дѣло и говоря серьёзно, но съ внутренной, незамѣтной усмѣшкой: — увѣряю тебя, ты не поняла настоящаго смысла нашего разговора.

— А какой же его настоящій смыслъ, мистеръ Джобсонъ? спросила больная, обтирая послѣднюю слезу и пристально смотря на мужа своими большими глазами.

Докторъ Джобсонъ, вызванный такимъ образомъ на поспѣшный и нѣсколько щекотливый анализъ, нашелъ, бросивъ быстрый взглядъ на факты, что трудно было вывести изъ происшедшаго какой-нибудь смыслъ, который удовлетворилъ бы мистрисъ Джобсонъ.,

— Какой же его настоящій смыслъ? повторила она: — ты не терпишь имя, которое я выбрала милому ребенку; это мнѣ очень хорошо извѣстно.

Джобсонъ молчалъ.

— Ты позволяешь своей сестрѣ упоминать о немъ въ презрительныхъ выраженіяхъ, не протестуя и не сдѣлавъ ей выговора.

Джобсонъ продолжалъ хранить молчаніе.

— И твоимъ обращеніемъ, если не прямо словами, ты принимаешь участіе въ оскорбленіи памяти великаго и почтеннаго человѣка, родство съ которымъ, какъ ты хорошо знаешь, составляетъ одно изъ немногихъ утѣшеній моей жизни.

Джобсонъ не произнесъ ни слова. Его жена вывернула наружу его совѣсть, какъ самый ловкій адвокатъ, и онъ былъ совершенно смущенъ. Кромѣ того, какъ докторъ, онъ боялся отвѣчать, чтобъ не разстроить ея еще болѣе. Онъ хотѣлъ разсердиться, но взглянулъ на нее и всякое возраженіе замерло на его губахъ. Онъ просто подошелъ къ ней, обнялъ ее и, поцѣловавъ, сказалъ:

— Не думай болѣе объ этомъ. Берта молода, легкомысленна, и, быть можетъ, поступила неосторожно, но она любитъ меня и тебя. Повѣрь, что съ годами она научится уважать память графа Фонъ-Стифкина. А теперь не принести ли тебѣ маленькаго Тадеуса?

Онъ впервые назвалъ ребенка по имени; мистрисъ Джобсонъ пріятно улыбнулась и черезъ минуту съ материнской гордостью прижала малютку къ своей груди, а докторъ съ любовью смотрѣлъ на мать и на сына.

III.

Лэди Пилькинтонъ.

Извѣстіе о рожденіи молодого Джобсона быстро распространялось. Всѣ на островѣ знали доктора Джобсона и никто не питалъ къ нему непріязни. Онъ получалъ поздравленія со всѣхъ сторонъ, хотя въ сущности онъ только взялъ билетъ въ самой азартной изъ человѣческихъ лотерей. Слѣдующая почта понесла это извѣстіе въ Англію, въ Индію и колоніи, но прежде, чѣмъ получились поздравительныя письма изъ Мадраса и Сингапура, мистрисъ Джобсонъ, отличавшаяся энергичной натурой, встала и уже выходила. Леди Пилькинтонъ, жена командовавшаго войсками въ англійской Гвіанѣ и островахъ, генералъ-майора сэра Вильяма Пилькинтона, катала ее каждый день, кромѣ воскресенья, въ своемъ красивомъ фаэтонѣ, запряженномъ парою красивыхъ канадскихъ пони.

Лэди Пилькинтонъ играетъ значительную роль въ этой исторіи и потому она, помимо ея личныхъ качествъ, заслуживаетъ подробной характеристики. Съ тѣхъ поръ, какъ въ моду вошло писать, такъ называемые, субъэктивные романы, вѣроятно, потому что у авторовъ болѣе субъэктовъ, чѣмъ объектовъ, если писатель не представитъ самаго подробнаго и мелочнаго анализа каждаго выведеннаго имъ лица, начиная отъ посланца съ письмомъ къ Мирандѣ до герцогини, сводящей съ ума принца крови своей красотою — его произведеніе считается не глубокимъ и поверхностнымъ. Но эта система намъ кажется оскорбительной для читателей, которымъ критики отказываютъ въ малѣйшей долѣ воображенія, такъ что имъ будто бы необходимо все разжевать и въ ротъ положить. Можетъ быть, критики и знаютъ свою публику лучше авторовъ, но мы отказываемся имѣть о своихъ читателяхъ такое низкое мнѣніе и, напротивъ, утверждаемъ, что еслибъ ихъ было только полдюжины, они съумѣютъ придать плоть и кровь самому бѣглому абрису, если только онъ набросанъ живо и вѣрно.

Впрочемъ, лэди Пилькинтонъ вполнѣ заслуживала самаго обстоятельнаго описанія, такъ какъ она была центромъ и главою общества въ Барбадосѣ. Она не была хорошенькой, но ея лицо, фигура и манеры дышали тѣмъ, что французы называютъ словомъ, для котораго ни на одномъ языкѣ нѣтъ синонима — distingué. Высокаго роста, энергичная, рѣшительная, но вполнѣ женственная въ голосѣ и движеніяхъ, живая, отлично знающая свѣтъ, настоящая лэди, хотя отличавшаяся нѣкоторой свободой полковыхъ привычекъ, она держала себя прекрасно съ молодыми и старыми офицерами, и вообще руководила всѣмъ обществомъ въ Барбадосѣ съ такой твердой, но спокойной энергіей, что никто не думалъ вступать съ нею въ соперничество. Съ темными, гладкими волосами, высокимъ, узкимъ лбомъ, сѣро-голубыми глазами, прямымъ, тонкимъ носомъ, маленькимъ рѣшительнымъ ртомъ, пухлымъ подбородкомъ и гордой осанкой, незнавшей преградъ и нодонускавшей капитуляцій, лэди Пилькинтонъ была очень добра, нѣжна и любезна. Я сомнѣваюсь, чтобы такое соединеніе силы и нѣжности, достоинства и скромности встрѣчалось въ комъ-нибудь, кромѣ англичанъ и, конечно, оно никогда не встрѣчалось въ такомъ совершенствѣ, какъ въ лэди Пилькинтонъ. Съ перваго взгляда она возбуждала ваше сочувствіе, со второго внушала уваженіе.

Когда милэди проѣзжала мимо казармъ въ своемъ фаэтонѣ, съ петронической быстротой, сидя прямо, какъ доска, съ бичемъ въ одной рукѣ и вожжами въ другой, съ сметливымъ маленькимъ негромъ на заднемъ сидѣньи, всѣ офицеры выходили на веранду и низко кланялись ей съ глубокимъ уваженіемъ, ни одна іота котораго не пропадала для ея быстрыхъ сѣрыхъ глазъ, повидимому, устремленныхъ на уши лошадей.

— Вотъ лэди Пилькинтонъ ѣдетъ за женой Джобсона, чтобы покатать ее, сказалъ однажды капитанъ королевскихъ инженеровъ Этертонъ Брумголъ тѣмъ истымъ тономъ англичанина, который полагаетъ, что самый простой фактъ, высказанный имъ, пріобрѣтаетъ новый интересъ, выходя изъ его устъ.

— Клянусь Юпитеромъ, я желалъ бы, чтобы она покатала сестру Джобсона, промолвилъ лѣниво благородный Иденъ Гренвиль, майоръ 159-го линейнаго полка: — съ самаго своего пріѣзда бѣдняжка едва выходитъ изъ дома. Право, держать въ четырехъ стѣнахъ молодую дѣвушку въ ея годахъ — это хуже нежели жестоко обращаться съ животными.

— Тѣмъ болѣе, что это лишаетъ васъ, Гренвиль, возможности ее видѣть, не такъ ли? замѣтилъ старый сѣдой майоръ Барклей, смотря пристально на Гренвиля, который, откинувшись на спинку камышеваго кресла, курилъ сигару.

— Она вѣдь занимаетъ его комнату, произнесъ поручикъ Юбанкъ: — и онъ принужденъ помѣщаться въ койкѣ въ моей комнатѣ. Онъ цѣлую ночь кряхтитъ и жалуется на свою тяжелую судьбу и излишнее добродушіе.

— Э! воскликнулъ Гренвиль, пуская на воздухъ цѣлое облако дыма: — всѣ офицеры мнѣ завидуютъ. Знать, что вашу комнату занимаетъ такое божество, что ваши стѣны освѣщаетъ такая ангельская улыбка, что по вашему полу порхаютъ такія хорошенькія ножки, что на вашей подушкѣ покоятся такія нѣжныя щечки…

Общій взрывъ хохота прерываетъ порывъ краснорѣчія Гренвиля и онъ, покраснѣвъ, умолкаетъ, ища утѣшенія въ сигарѣ.

— Э! восклицаетъ старикъ Барклей: — гдѣ вы научились риторикѣ… въ кадрингтонской коллегіи^[2]? Ваше краснорѣчіе слишкомъ увѣсисто и не по моему вкусу, а главное, совершенно безполезно. Я вчера вечеромъ видѣлъ миссъ Джобсонъ.

— Что? воскликнуло около дюжины голосовъ съ изумленіемъ, а Гренвиль, молча, привскочилъ на своемъ стулѣ.

— Садитесь, Гренвиль, и постарайтесь быть хладнокровнымъ. Вы, молодые офицеры линейныхъ полковъ, привыкли смотрѣть на спеціальныя части въ арміи также презрительно, какъ старый дуракъ и его совѣтники въ главномъ штабѣ^[3], но вы видите, спеціальное знаніе и наука могутъ быть подспорьемъ и для нѣжныхъ чувствъ.

— Браво, Барклей! воскликнулъ Брумголъ и вынулъ свою памятную книжку, какъ бы желая записать слова стараго майора: — это совершенная эпиграмма. Между риторикой Гренвиля и военнымъ остроуміемъ…

— И вашимъ мѣднымъ лбомъ, замѣтилъ Гренвиль.

— Помолчите, молодые люди, когда говоритъ старшій, воскликнулъ Барклей: — я вчера послѣ обѣда пошелъ къ Джобсону на чашку чаю по его приглашенію. Онъ хотѣлъ, чтобы я помогъ ему опредѣлить любопытную стоножку, которую онъ купилъ у какого-то негра въ Бриджтоунѣ. Мы вмѣстѣ порѣшили, что это прекрасный экземпляръ Scolopendra angulata, вѣроятно, привезенный на какомъ-нибудь кораблѣ изъ Тринидада. Миссъ Берта разливала чай.

Общій столъ, частью искренно, частью ради шутки, привѣтствовалъ эти слова. Потомъ раздался громкій крикъ: «Мальчикъ!» и явившійся негръ получилъ приказаніе принести пуншъ и горькой водки восьми или девяти офицерамъ.

— Она была красивѣе, чѣмъ когда-либо, продолжалъ старый майоръ съ иронической улыбкой: — и непремѣнно хотѣла показать мнѣ маленькаго ребенка — jobsonius recentissvnius. Увѣряю васъ, Гренвиль, что она обращалась съ малюткой, какъ настоящая мать. Что касается до меня, однако, то мнѣ интереснѣе было опредѣлять стоножку.

Гренвиль снова застоналъ.

— Но знаете ли что, прибавилъ майоръ: — въ логовищѣ Джобсона разладъ. Миссъ Берта, поднявъ ребенка, спросила у меня: какъ вы думаете назовутъ его, майоръ Барклей? Я отвѣчалъ: «Конечно, Артуромъ». Джобсонъ закрылъ глаза, а мистрисъ Джобсонъ бросила на меня молніеносный взглядъ. «Нѣтъ, Тадсусомъ», воскликнула миссъ Берта, искоса посматривая на мистрисъ Джобсонъ, лежавшую на кушеткѣ въ великолѣпномъ чепцѣ и бѣломъ платьѣ. — Такъ звали одного моего знатнаго родственника, замѣтила мнѣ строго мистрисъ Джобсонъ, потому что я не могъ удержаться отъ улыбки: — графа фонъ-Стифкина, моего прапрадѣда.

Старикъ Барклей удачно передразнилъ тонъ и манеры мистрисъ Джобсонъ, что вызвало громкій смѣхъ, хотя эта почтенная дама пользовалась общимъ сочувствіемъ.

— Я увѣренъ, что у нихъ будетъ исторія изъ-за этого имени, прибавилъ майоръ.

— И вы подольете масла къ огню, замѣтилъ его собратъ по инженерному ремеслу, капитанъ Брумголъ, который одинъ, казалось, не смаковалъ разсказа майора.

— Та…де..усъ, чортъ возьми! воскликнулъ Гренвиль, задумчиво подергивая свои усы и смотря на потолокъ: — вѣдь онъ будетъ ея племянникомъ!

— Вотъ необычайное открытіе! сказалъ Брумголъ: — посмотрите, что значитъ поговорить съ ученымъ человѣкомъ. Гренвиль дошелъ до поразительнаго вывода, что сынъ брата племянникъ.

— Вамъ хорошо смѣяться, прибавилъ Гренвиль: — но Берта очень хорошенькое имя, а Та…де-усъ… чрезвычайно непріятное.

— А вамъ-то какое до этого дѣло? воскликнулъ Эгертонъ Брумголъ съ большимъ жаромъ, оправдываемымъ обстоятельства: — онъ не вашъ племянникъ.

— Но онъ можетъ сдѣлаться его племянникомъ, сказалъ Барклей, передразнивая такъ ловко тонъ и голосъ Гренвиля, что всѣ разсмѣялись.

Прежде чѣмъ Гренвиль успѣлъ отвѣтить, одинъ изъ молодыхъ офицеровъ громко вскрикнулъ и всѣ бросились на веранду. Экипажъ лэди Пилькинтонъ выѣзжалъ изъ-за угла и въ немъ сидѣла, вмѣсто жены доктора, миссъ Берта, въ бѣломъ кисейномъ платьѣ и прелестной шляпкѣ изъ итальянской соломы съ широкими полями, украшенной однимъ страусовымъ перомъ и легкимъ, развѣвающимся по вѣтру вуалемъ. Въ рукахъ у нея былъ изящный розовый шелковый зонтикъ, по послѣдней лондонской модѣ, составлявшій украшеніе ея не очень разнообразнаго туалета. Она была немного блѣдна, но глаза ея засверкали и лицо покрылось румянцемъ, когда, поднявъ глаза, она поклонилась офицерамъ, которые, снявъ шляпы, преклонили головы съ почтительнымъ восторгомъ. Они молча слѣдили за фаэтономъ, пока онъ исчезъ за казармами.

— Чортъ возьми! воскликнулъ Гренвиль и, не объясняя смысла этого восклицанія, онъ бросилъ на полъ шляпу и опустился снова на стулъ. — Эй, мальчикъ!

— Что прикажете, сэръ?

— Горькой водки! Большую рюмку.

— Ха, ха, ха, произнесъ Трименгэръ, адъютантъ генерала: — бѣдный юноша! вы желаете горькаго, потому что сладкое вамъ не дается!

Гренвиль принялъ видъ, что онъ обидѣлся, и ничего не отвѣчалъ.

Здѣсь кстати сказать два слова объ этой личности. Благородный Эдгаръ де-Понсонби, Иденъ Гренвиль былъ младшій сынъ лорда Рибенгола, владѣльца Рибенгола въ Іоркширѣ и другихъ многочисленныхъ помѣстій, а главное, угольныхъ копей въ Баллокъ-Чезѣ. Этотъ уголь успѣшно поддерживалъ блескъ благороднаго рода, который, благодаря расточительности двухъ или трехъ поколѣній, едва не омрачился раззореніемъ и банкротствомъ. Но когда, внѣ всякаго участья владѣльцевъ, двѣ или три маленькія фермы оказались стоящими надъ жилой чернаго брилліанта, родовой гербъ просіялъ, и съ тѣхъ поръ заблестѣлъ новымъ блескомъ. Мистеръ Иденъ Гренвиль, бывшій, подобно отцу, консерваторомъ, обыкновенно утверждалъ, что находка подобныхъ сокровищъ въ старинныхъ аристократическихъ помѣстьяхъ была прямымъ доказательствомъ, что Привидѣніе стояло за аристократовъ. Эта истина доказывается исторіей многихъ древнихъ англійскихъ родовъ, и потому, въ виду фактовъ, врядъ ли ее можно оспаривать. Лордъ Гибенголъ засѣдалъ въ Верхней Палатѣ, а старшій сынъ его, отличавшійся высшей способностью подавать голосъ, былъ членомъ Палаты Общинъ, гдѣ онъ ежедневно пожималъ руки полдюжинѣ родственниковъ, также депутатовъ. Его второй сынъ былъ пасторомъ и имѣлъ одно изъ самыхъ доходныхъ мѣстъ. Третій сынъ былъ майоромъ 159-го линейнаго полка. Онъ достигъ этого чина, хотя имѣлъ не болѣе тридцати-пяти лѣтъ отъ роду, способами, извѣстными только тѣмъ лицамъ, которыя имѣютъ руку въ главномъ штабѣ.

Вся англійская армія единогласно знаетъ, что ея главный штабъ — самый блестящій и прозрачный обманъ на свѣтѣ. Спеціальныя части войскъ, которыя главный штабъ всячески унижаетъ передъ другими частями арміи, гдѣ менѣе требуется умственныхъ способностей, смотрятъ на него, какъ на главу привилегированной системы фаворитизма и касты. Вокругъ него собираются веселыя бабочки богатаго двора, и онъ часто питаетъ ихъ подслащенной ложью военной чести, безъ всякой подкладки военнаго знанія. Это центръ произвола, съ каждымъ днемъ все усиливающагося и попирающаго немногія еще оставшіяся почетныя права офицеровъ, независимость которыхъ немыслима, если они не имѣютъ протекціи. Даже въ настоящее время никто не смѣетъ сдѣлать что-нибудь противъ этихъ аристократическихъ любимчиковъ главнаго штаба, не заслуживъ строгаго выговора или даже примѣрнаго наказанія, и компетентные люди говорятъ, что эти баловни судьбы не пользуются той строгой справедливостью, съ которою военный законъ относится къ плебеямъ. Въ главномъ штабѣ каста очень укрѣпилась, благодаря покровительству королевской власти. Но это положеніе дѣлъ должно быть уничтожено энергичной реформой, и будемъ надѣяться, что при этомъ ни мало не поколеблются основы власти.

Майоръ Эдгаръ де-Понсонби, Иденъ Гренвиль, одинъ изъ тѣхъ многихъ, которые извлекали пользу изъ того факта, что у нихъ родственники «имѣли руки въ главномъ штабѣ». Существованіе этой фразы въ арміи свободнаго государства, быть можетъ, само по себѣ составляетъ уже двусмысленный фактъ. Но Гренвиль не могъ жаловаться на то, что главнокомандующій открылъ въ немъ такія способности, которыхъ не могли подмѣтить самые близкіе друзья этого молодого офицера.

По внѣшности, майоръ Гренвиль не былъ образцемъ воина. Небольшого роста и худощавый, онъ отличался журавлиными ногами. Его талія скорѣе была прилична для женскаго корсета, чѣмъ для портупеи и сабли. Его маленькія руки, ни по длинѣ, ни по силѣ, не обѣщали большого успѣха въ обращеніи съ оружіемъ. Впрочемъ, ему надо было отдать справедливость, онъ былъ храбрый офицеръ и повелъ бы отчаянную аттаку съ такимъ энтузіазмомъ, на какой онъ только былъ способенъ. По его собственному выраженію, онъ былъ дамскій кавалеръ. Его лицо, походившее скорѣе на куклу, чѣмъ на человѣка, не было уродливо, хотя его полускрывали темные шелковистые усы и баки. Онъ отличался очень приличными, но афектированными манерами, и, несмотря на энтузіазмъ, воспламенявшій его относительно женщинъ, онъ держался очень низменнаго и чувственнаго взгляда на нихъ. Первыя побѣды, одержанныя имъ надъ женскими сердцами, имѣли своей ареной людскую лорда, а потому его взглядъ на женщинъ былъ основанъ на практическомъ знакомствѣ съ горничными. Къ несчастію, во многихъ случаяхъ онъ нашелъ на опытѣ, что это мѣрило было совершенно подходящее, и естественнымъ послѣдствіемъ этого былъ тотъ фактъ, что Гренвиль полагалъ, что онъ совершенно заслуживалъ названіе «джентльмэна» за то только, что нерѣдко ощущалъ сантиментальный энтузіазмъ къ прекрасному полу. Но въ корнѣ этого чувства лежало фальшивое и далеко недостойное настоящаго джентльмэна волокитство, грубое, пошлое, поверхностное рыцарство среднихъ вѣковъ и эпохи Стюартовъ, которое одинаково восторгалось внѣшнимъ блескомъ и внутреннимъ развратомъ Боккачіо, Брантома или Граммона.

Между тѣмъ лэди Пилькинтонъ и миссъ Берта весело болтали, покачиваясь въ фаэтонѣ, который быстро катился по ровной твердой дорогѣ. Они выѣхали за городъ. Тамъ и сямъ виднѣлись небольшія рощи или густой кустарникъ, но большая часть страны была покрыта сахарными плантаціями, которыхъ не защищали даже изгороди. Въ одномъ мѣстѣ виднѣлась роскошная, граціозная зелень сахарнаго тростника, въ другомъ тянулась полоса черной земли, на которой негры и преимущественно негритянки поднимали матыками извѣстковую подпочву для новыхъ всходовъ. Они проѣзжали то мимо старомодныхъ, основательно выстроенныхъ домовъ съ итальянскими фасадами и громадными гербами надъ парадной дверью или входомъ въ конюшню, то мимо представлявшихъ разительный контрастъ съ этими богатыми жилищами рядовъ маленькихъ мазанокъ, обитаемыхъ неграми и вокругъ которыхъ кишѣли цѣлыя арміи чернокожихъ дѣтей, дѣтей безъ воспитанія, и безъ всякихъ надеждъ въ жизни, кромѣ проявленія животнаго инстинкта, сдерживаемаго патріархальной дисциплиной, и лѣниваго труда, для поддержки души въ тѣлѣ. И однако эти дѣти смѣялись, пѣли и играли; по временамъ, среди нихъ показывались сѣдые старики, которые, казалось, только что вываляли свои черныя головы въ плантаціи хлопка, зрѣлыя матроны или граціозныя темнобурыя дѣвушки, которыя съ улыбкой скалили свои блестящіе зубы на пролетавшій мимо блестящій экипажъ.

— Кстати, Берта, сказала вдругъ лэди Пилькинтонъ, смахивая бичемъ крупную муху со спины одной изъ лошадей: — Маріанна просила меня и сэра Вильяма быть крестной матерью и крестнымъ отцомъ ея ребенка, надѣлавшаго столько шума въ горнизонѣ своимъ появленіемъ на свѣтъ. Но она мнѣ не сказала, какъ его назовутъ.

— Тадеусъ, отвѣчала рѣшительно миссъ Берта.

— Тадеусъ! воскликнула милэди. — Боже мой, какой ужасъ! Что это значитъ? Вѣдь докторъ Джобсонъ не тайный диссентеръ, хотя я всегда подозрѣвала его наклонность къ мнѣніямъ Нижней Церкви.

— О, нѣтъ, лэди Пилькинтонъ. Отчего вамъ вошла въ голову такая мысль?

— Тадеусъ звучитъ такъ странно, точно методистское имя! отвѣчала милэди: — Тадеусъ? Да это имя погубитъ бѣднаго ребенка. Ну, скажите сами, возможенъ ли генералъ-лейтенантъ Тадеусъ Джобсонъ? Нѣтъ, единственно открытая для него карьера будетъ карьера методистскаго пастора.

— Пожалуйста, милая лэди Пилькинтонъ, не будемъ объ этомъ говорить. Я не могу слышать этого страшнаго имени. И какой прекрасный ребенокъ! Это имя предка Маріанны, графа…

— Фонъ-Стифкина! О, я знаю исторію этой старой муміи. Я ненавижу фонъ-Стифкина. Маріанна всегда кормитъ своихъ друзей этимъ подогрѣтымъ кушаньемъ. Я до сихъ поръ принимала это за безвредную слабость — вѣдь всѣ мы имѣемъ слабости и часто очень вредныя — но теперь я позволю себѣ сказать Маріаннѣ, что она доходитъ до безумія, совершенно нечестиваго. Она портитъ всю будущность ребенка изъ глупой фантазіи.

— Какъ бы я желала, чтобъ вы уговорили ее перемѣнить ея намѣреніе, воскликнула Берта. — Я увѣрена, что Артуру ненавистно это имя. Оно такое чудовищное! Но онъ такъ добръ и…

— Такой баранъ, прибавила рѣзко милэди. — Ну, не обижайтесь, я не могу видѣть добрыхъ дураковъ. Они поворачиваютъ всю мою внутренность. Я люблю, чтобъ мужчина былъ мужчиной.

Вѣроятно, лэди Пилькинтонъ говорила совершенно искренно, хотя весь свѣтъ могъ засвидѣтельствовать, что ея мужъ, генералъ, командовалъ вездѣ, кромѣ своего домашняго очага. Женщины энергичныя и съ сильной волей не могутъ терпѣливо переносить человѣка, который не въ состояніи завоевать ихъ уваженія и, какъ бы неограниченно онѣ ни царили у себя дома, онѣ ненавидятъ мужчинъ, подчиняющихся женскому вліянію. Это парадоксъ, но совершенно справедливый. Лэди Пилькинтонъ, отличаясь самымъ повелительнымъ правомъ, мало уважала людей слабыхъ, податливыхъ. Однако, несмотря на это, она любила доктора Джобсона и считала его настоящимъ джентльмэномъ, что означало въ ея глазахъ образецъ человѣческаго достоинства.

— Право, онъ не могъ сдѣлать иначе, сказала Берта, считая необходимымъ защитить брата: — Маріанна была такъ слаба, и онъ не могъ пойти противъ нея.

— Пустяки, Берта, вы ничего не понимаете. Какъ можно назвать сына чудовищнымъ именемъ Тадеуса только потому, что жена капризничаетъ. А еслибъ она вздумала дать сыну имя Навуходоносора или Магаршадалгашбаза?..

Берта засмѣялась.

— Онъ согласился бы, еслибъ думалъ, что это успокоитъ больную.

— Ну! воскликнула лэди Пилькинтонъ и вдругъ умолкла, прикусивъ себѣ языкъ и ударивъ бичемъ по лошадямъ.

Она была по природѣ очень вспыльчива, но умѣла себя сдерживать. Поэтому, она тотчасъ перемѣнила разговоръ.

— А гдѣ вы, Берта, жили все это время? спросила она: — я только что подумала объ этомъ. У васъ, вѣроятно, очень тѣспо.

— О! отвѣчала Берта, слегка покраснѣвъ: — майоръ Гренвиль очень любезно уступилъ мнѣ свою комнату и мнѣ очень удобно въ ней. Но еслибъ вы только знали, какая это смѣшная комната!

И молодая дѣвушка, широко откривъ глаза, взглянула на лэди Пилькинтонъ, которая засмѣялась.

— Я знаю. Вездѣ разбросаны трубки, глиняныя кружки, разбитыя чаши для пунша, портреты балетныхъ танцовщицъ, охотничьи картины и десятки французскихъ романовъ. Нѣтъ, Берта, такая комната вамъ не годится. Вы переѣдете ко мнѣ и останетесь у меня, пока докторъ найдетъ новую квартиру или какъ нибудь удобнѣе устроится. А маленькаго офицерчика мы вернемъ къ его пенатамъ;

— Нѣтъ, это невозможно, лэди Пилькинтонъ, отвѣчала Берта съ страннымъ оживленіемъ: — увѣряю васъ, мнѣ очень хорошо въ его комнатѣ, и онъ очень добрый. Онъ предложилъ брату держать его комнату хоть шесть мѣсяцевъ.

Лэди Пилькинтонъ посмотрѣла искоса на молодую дѣвушку.

— Вашъ братъ можетъ держать комнату Гренвиля сколько ему угодно, сказала она: — но вы переѣдете ко мнѣ. Да вернемся сейчасъ къ вамъ и устроимъ это дѣло.

Въ тоже мгновеніе, она повернула лошадей и твердая рѣшимость, выражавшаяся въ каждой чертѣ ея лица, ясно доказывала. что еслибъ докторъ Джобсонъ разъ въ жизни вздумалъ оказать сопротивленіе, то оно было бы совершенно безполезнымъ. Берта молчала, но ей было неловко. Молодая, неопытная и несвѣдущая въ наукѣ свѣтскихъ приличій, она не могла поспѣвать за быстрой дѣятельностью ума ея великосвѣтской собесѣдницы. Какъ могла она въ своемъ легкомысленномъ умишкѣ отгадать цѣли, которыми руководствовалась такая ловкая, хитрая и опытная женщина, какъ лэди Пилькинтонъ. Быть можетъ, послѣдняя, съ своей стороны, не вполнѣ постигала, что Берта была не въ состояніи въ своей простотѣ придти къ тому убѣжденію, что ей не слѣдовало ощущать хотя бы самое слабое чувство благодарности къ мистеру Гренвилю. Въ концѣ концовъ, научая молодежь избѣгать зло, часто научаешь ихъ тому, что такое это зло. Въ этомъ и заключается главная опасность католической исповѣди.

Не было на свѣтѣ болѣе зоркаго наблюдателя, чѣмъ лэди Пилькинтонъ. Благодаря своимъ тонкимъ, постоянно напряженнымъ нервамъ, она инстинктивно видѣла и понимала все, что происходило вокругъ нея. Она точно измѣрила характеръ каждаго офицера въ гарнизонѣ и ей были до мелочей извѣстны всѣ мысли и привычки каждаго изъ нихъ. Вы сказали бы о ней: «Она слишкомъ умна, она знаетъ слишкомъ много». Но въ сущности, она знала мало, а только сознавала много. Ея умъ инстинктивно обхватывалъ многіе предметы, практически ей незнакомые и на которые она смотрѣла простымъ взглядомъ, какъ докторъ на разсѣкаемый имъ трупъ. По вашему мнѣнію, вѣроятно, такое знаніе всего не могло не осквернить ея ума. Но это несправедливо; лэди Пилькинтонъ, вполнѣ свѣтская женщина, была одной изъ тѣхъ, правда, рѣдкихъ женщинъ, которыя, вращаясь постоянно среди легкомысленныхъ и развратныхъ молодыхъ людей, оставалась чистой, незапятнанной и имѣла на нихъ самое благодѣтельное вліяніе. Многихъ юношей она брала за руку и не обнаруживая имъ, какъ хорошо она знала жизнь и внутреннія побужденія, мало по малу развивала и укрѣпляла въ нихъ хорошую сторону ихъ отуманенной на время, но въ сущности, доброй натуры.

Что касается Берты, то она чувствовала себя теперь въ неловкомъ положеніи не отъ туманнаго взгляда на свѣтское приличіе, но совершенно отъ другой причины. Ее мучила простая, естественная гордость. Ея отецъ былъ не богатъ и дома пришлось перенести не мало лишеній, чтобъ дать ей возможность съѣздить въ Вест-Индію. Но ея маленькій гардеробъ былъ все-таки очень недостаточенъ, хотя она очень искусно изворачивалась старыми тряпками. Не трудно было съ помощью модистки, а главное своего личнаго труда устроить отъ времени до времени для бала или обѣда прелестный туалетъ. Но такъ невозможно будетъ поступать въ роскошномъ домѣ лэди Пилькинтонъ, при условіяхъ открытой тропической жизни, при ея модной горничной, горничной ея горничной и такъ далѣе. Вотъ почему сердце молодой дѣвушки тревожно билось во время возвращенія домой, и она отвѣчала почти наугадъ на любезные вопросы милэди, которая какъ будто ничего не замѣчала. По дорогѣ, онѣ встрѣтили двухъ или трехъ офицеровъ, которые, по странной случайности, выбрали мѣстомъ своей прогулки ту дорогу, по которой проѣхала жена генерала. Достигнувъ казармъ, она ловко обошла мистрисъ Джобсонъ. Послѣдняя, не желая, чтобъ ею командовали, выказала нѣкоторое сопротивленіе, но лэди Пилькинтонъ рѣзко, по военному, объявила, что если жена доктора не отпуститъ къ ней Берты, то она откажется крестить человѣческое существо съ такимъ страннымъ именемъ, какъ Тадеусъ.

— Конечно, такъ назывались великіе люди, Маріанна, прибавила она: — и между прочимъ добрый старый графъ фонъ-Стифкинъ, о которомъ вы говорите такъ много: но вѣдь, право, это имя очень уродливое! И оно такъ пахнетъ диссентерами!.. Но, милая Маріанна… не тревожьтесь… оно звучитъ какъ-то церковно и вы, вѣроятно, сдѣлаете его пасторомъ… Да, да, это будетъ слава… достопочтенный Тадеусъ Джобсонъ! Онъ, вѣроятно, дойдетъ и до епископа. Я съ вами согласна, это прекрасное имя для вашего малютки. Слава Богу! я никогда не имѣла тяжелой заботы пріискать имя ребенку.

Произнеся послѣднія слова, она слегка вздохнула, потомъ зѣвнула и продолжала:

— Ну, вѣдь дѣло о Бертѣ рѣшено, не правда ли? Она сейчасъ же поѣдетъ со мною? Мы обѣдаемъ черезъ часъ. Это бѣлое платье съ цвѣткомъ въ корсажѣ будетъ отлично. Моргалъ принесетъ вамъ цѣлую корзинку цвѣтовъ. Я вамъ дамъ двадцать минутъ, чтобъ собрать ваши вещи. Ну, бѣгите скорѣе въ свою комнату, а я поболтаю пока съ Маріанной.

Такимъ образомъ, Берта, полудовольная, полувстревоженная, ушла въ комнату Гренвиля и собрала свой скудный гардеробъ. Спустя часъ, она сидѣла за обѣденнымъ столомъ по правую руку генерала. Слѣва отъ нея сидѣлъ майоръ Лофтусъ, секретарь генерала, а напротивъ Тременгэръ, его веселый адъютантъ. Ложась спать въ этотъ день, она не могла не сознаться, что никогда въ жизни не проводила такого пріятнаго и блестящаго вечера.

IV.

Гроши.

Однажды передъ обѣдомъ, въ соборной церкви произошли крестины маленькаго Джобсона. Воспріемниками были сэръ Вильямъ и лэди Пилькинтонъ.

Въ тѣ времена, изобрѣтательность находилась еще въ младенчествѣ и паровая машина была, подобно Джобсону, неразвитой силой; поэтому, не были еще извѣстны резинковые рожки, а употреблялись только серебряные. Подобное питательное орудіе поднесъ генералъ своему крестнику, и оно послужило на пользу нетолько самому Тадеусу Джобсону, но въ послѣдствіи и всѣмъ его дѣтямъ, тогда какъ современныхъ резинковыхъ рожковъ не хватаетъ и одному ребенку. Такъ измельчалъ свѣтъ съ его великими открытіями, либеральными идеями и научнымъ прогрессомъ; но кто бы рѣшился сказать, что лучше было бы жить на свѣтѣ, еслибъ вернуть назадъ доброе старое время?

О Тадеусѣ, рожденномъ и окрещенномъ по всѣмъ правиламъ. даже получившемъ серебряный рожокъ, составлявшій его единственное достояніе, теперь почти нечего сказать. Излишне распространяться о томъ, какъ онъ лежалъ, открывъ глаза, и съ удивленіемъ смотрѣлъ на широкое темнокожее лицо Шебы и какія невѣдомыя, ничѣмъ не выражавшіяся мысли бродили въ его умѣ. Для истинныхъ философовъ и ученыхъ, которые съ любовью стараются проникнуть въ тайны нетолько блестящихъ звѣздъ, но и подобныхъ неразвитыхъ дѣтскихъ душъ, быть можетъ, были бы интересны наши усилія описать вѣроятную исторію нѣмой, но не лишенной идей и чувствъ жизни или лучше зародыша жизни. Но для большинства, младенецъ Тадеусъ — маленькое непріятное, кричащее, зубы прорѣзывающее животное. Поэтому пусть его ростетъ подъ присмотромъ черной Шебы, уродливое лицо которой было ему пріятнѣе всякаго другого, а темнокожее плечо мягче всякой подушки. Пока же онъ, не умѣя считать дней и отличать ихъ отъ ночей, мало по малу просыпался къ сознанію, случились событія, имѣвшія значительное вліяніе на его жизнь и характеръ. Мы теперь и перейдемъ къ разсказу объ этихъ событіяхъ.

Миссъ Берта помѣстилась болѣе, чѣмъ удобно, въ домѣ лэди Пилькинтонъ. Послѣдняя, нисколько не вторгаясь въ ея тайны, быстро привела въ извѣстность ея скудныя средства и отгадала тревожившія ее заботы. Два дня спустя послѣ того, какъ Берта помѣстилась въ хорошенькой комнатѣ, довольно большой и высокой, съ прохладнымъ матомъ на полу и красивой мебелью изъ краснаго дерева, лэди Пилькинтонъ безцеремонно вошла въ дверь, держа въ рукахъ кусокъ блестящей розовой шелковой матеріи.

— Посмотрите, Берта, сказала она: — я получила по почтѣ новые туалеты и мои глупые агенты прислали мнѣ розовое платье. Я терпѣть не могу розовый цвѣтъ и онъ ко мнѣ совершенно нейдетъ. Но я люблю его на другихъ и онъ къ вамъ отлично пойдетъ, взгляните.

И милэди бросила кусокъ матеріи на плечи Берты, которая въ эту минуту стояла въ одной юпкѣ передъ зеркаломъ. Одного поспѣшнаго взгляда было достаточно Бертѣ, чтобъ убѣдиться въ справедливости словъ лэди Пилькинтонъ и глаза ея заблестѣли, но только на минуту. Потомъ, лицо ея мгновенно омрачилось и, сбросивъ съ себя шелковую матерію, она отвѣчала:

— Это платье прелестно… но, лэди Пилькинтонъ… мой братъ не можетъ позволить себѣ такого расхода.

Щеки ея покрылись румянцемъ при этомъ сознаніи.

— Милая Берта, сказала милэди, поцѣловавъ ее: — никогда не говорите о деньгахъ. Это неприлично. Неужели вы думате, глупый котенокъ, что я могу войти въ коммерческую сдѣлку съ вами или съ вашимъ братомъ? Пустяки. Вы теперь мое дитя, и я должна бросить это платье, если кто-нибудь не согласится носить его. А у меня есть маленькое, хорошенькое созданье, на которомъ оно будетъ прелестно. Морганъ скроитъ и сошьетъ вамъ его. Это дѣло рѣшенное. Вы надѣнете его на губернаторскій балъ.

Берта отвернулась отъ шелковаго платья и, смотря прямо въ глаза лэди Пилькинтонъ, промолвила:

— Какъ вы добры, что подумали обо мнѣ! Но я не могу его принять.

— Я не терплю но, и дѣло кончено.

— Нѣтъ, пожалуйста, лэди Пилькинтонъ, воскликнула Берта, всплеснувъ руками: — я не умѣю высказать то, что хочу… но, право, я не могу взять отъ васъ платья.

Жена генерала прикусила губу и зорко посмотрѣла на молодую дѣвушку, глаза которой горѣли. Говорило ли въ ней истинное чувство или напускное? Она ждала, что скажетъ Берта далѣе.

— Я желала бы поѣхать на балъ въ моемъ бѣломъ фуляровомъ платьѣ, то есть, если я могу поѣхать съ вами, лэди Пилькинтонъ, въ такомъ бѣдномъ платьѣ. А если нѣтъ, то я лучше возвращусь къ брату.

И слезы показались на глазахъ молодой дѣвушки. На лицѣ лэди Пилькинтонъ, которое немного отуманилось, тотчасъ показалась улыбка. Она бросила матерію на постель и обняла Берту.

— О, гордая, дерзкая англичаночка! воскликнула она, цѣлуя ее: — дѣлайте, какъ хотите, но позвольте мнѣ дать вамъ совѣтъ. Никогда не питайте подозрѣній — это очень нездорово. Я не имѣла никакой задней мысли… а была только рада, что ошибка моихъ агентовъ дозволяла мнѣ соединить двѣ красоты — шелковую и живую. Но теперь, вы не получите этого платья. Я продамъ его Маріаннѣ за полъ цѣны. А вы отдайте ваше хорошенькое бѣлое фуляровое платье Морганѣ, она его устроитъ къ балу. Не забывайте, что это первый балъ во всемъ году.

Дѣйствительно Морганъ, горничная лэди Пилькинтонъ, взяла это простенькое платье, но когда, черезъ нѣсколько дней, она принесла его обратно, то оно такъ преобразилось, что Берта его не узнала. Прелестный розовый шелковый корсажъ замѣнилъ прежній и прекрасные французскіе цвѣты украшали юпку. Что же было дѣлать Бертѣ? Она его примѣрила, полудовольная, полуразсерженная, и даже тихая Морганъ не могла удержаться отъ восторженнаго, восклицанія, видя какъ удалась ея работа.

V.

Губернаторскій балъ.

Балъ у губернатора долженъ былъ затмить всѣ самыя блестящія празднества, когда либо данныя въ Барбадосѣ. А это было не легко, такъ какъ въ Барбадосѣ, со времени его развитія, какъ громадной плантаціи, происходило много великолѣпныхъ и очень дорогихъ торжествъ. Въ предъидущемъ году, лэди Пилькинтонъ одержала побѣду надъ всѣми своими соперницами, давъ балъ, поразительный по блеску. Этотъ успѣхъ жени генерала имѣлъ такое вліяніе на губернаторшу, мистрисъ Синклеръ, что она рѣшилась заткнуть ее за поясъ въ этомъ году. Не имѣя сама никакого титула, она была просто женою работящаго чиновника, счастливо шедшаго по службѣ, но чувствовала, что не могла дозволить, чтобы кто-нибудь затмилъ ее въ той сферѣ, гдѣ она должна была царить надъ всѣми. Верховное величіе короля отражалось, хотя и очень слабо, въ особѣ мистера Синклера, и его жена не могла допустить, чтобъ звѣзды меньшаго достоинства блестѣли лучезарнѣе ея. Поэтому, вся изобрѣтательность доброй женщины и всѣ средства колоніи были напряжены, чтобъ достигнуть такого эффекта, который заставилъ бы всѣхъ забыть прошлогодній балъ у жены генерала. Конечно, мистрисъ Синклеръ имѣла большое преимущество въ самомъ помѣщеніи. Губернаторской домъ былъ благородное зданіе съ большой лѣстницей, прекрасной столовой въ нижнемъ этажѣ и цѣлымъ рядомъ пріемныхъ комнатъ во второмъ, вполнѣ достойныхъ самаго аристократическаго жилища. Позади дома тянулся большой, отлично содержанный садъ. Старые плантаторы отличались аристократическими вкусами и привычками. Они гордились тѣмъ, что выстроили королевскому представителю самый большой и лучшій домъ во всей Вест-Индіи.

Къ этому великолѣпному зданію въ день бала устремились всѣ обитатели острова, имѣвшіе притязаніе принадлежать къ обществу, во всевозможныхъ экипажахъ: отъ красивыхъ старомодныхъ каретъ до странныхъ фургоновъ, влекомыхъ мулами. Садъ передъ домомъ былъ освѣщенъ фонарями, которые отлично горѣли въ тихой, невозмущаемой ни малѣйшимъ вѣтромъ атмосферѣ, несмотря на то, что вокругъ нихъ постоянно кружились различныя насѣкомыя. Гости, поднимаясь по широкой лѣстницѣ, уставленной великолѣпными растеніями, встрѣчали съ перваго шага поразительную картину. Блестяще разукрашенныя и освѣщенныя громадными канделябрами сѣни кишѣли черными лакеями, въ свѣтлыхъ ливреяхъ, и толпою офицеровъ, въ красныхъ мундирахъ, и дамъ, въ воздушныхъ туалетахъ. На верхней площадкѣ губернаторъ и мистрисъ Синклеръ принимали, стоя, своихъ гостей. Жара была нестерпимая, но на это, казалось, никто не обращалъ вниманія и ею только извинялась чрезвычайная легкость и décolletée дамскихъ нарядовъ, чѣмъ тропическія мошки очень ловко пользовались когда только успѣвали поймать своихъ жертвъ спокойными хоть на одну минуту. Изъ оконъ верхпяго этажа неслись звуки военной музыки и шумный говоръ.

Ровно въ десять часовъ къ подъѣзду подкатила великолѣпная карета генерала Пилькинтона, за которой слѣдовали въ болѣе скромномъ экипажѣ его секретарь и адъютантъ. Эти два плута воспользовались преимуществомъ, которое имъ доставляло ихъ общественное положеніе, и ангажировали миссъ Берту на два первые танца. Они, впрочемъ, простерли бы свою смѣлость далѣе и закабалили бы ее на весь вечеръ, еслибъ лэди Пилькинтонъ, съ веселой рѣзкостью, не прервала дальнѣйшіе переговоры, приказавъ имъ довольствоваться пріобрѣтеннымъ счастьемъ.

Лэди Пилькинтонъ вошла въ залу первая, подъ руку съ адъютантомъ, а генералъ слѣдовалъ позади съ Бертой, которая вся покраснѣла отъ этой неожиданной чести. Глаза всѣхъ невольно обратились на нее и общій гулъ восторженнаго удивленія пробѣжалъ среди всѣхъ присутствующихъ, особливо въ группѣ офицеровъ, которые, не обращая вниманія на мѣстныхъ красавицъ, сидѣвшихъ по стѣнамъ, нетерпѣливо ждали пріѣзда миссъ Джобсонъ.

Увидавъ ихъ, лэди Пилькинтонъ сдѣлала смѣлое фланговое движеніе и, оттѣснивъ такимъ образомъ легкую пѣхоту, она, съ помощью генерала, юмориста въ душѣ и съ удовольствіемъ оказавшаго содѣйствіе стратегическимъ талантамъ жены, помѣстила Берту на уголокъ дивана, рядомъ съ собою.

— Ну, голубушка, сказала она взволнованной дѣвушкѣ: — первая кадриль уже кончилась. Возьмите свой carnet и запишите первые два танца для нашихъ мальчиковъ (она всегда называла мальчиками своихъ домашнихъ офицеровъ); а вотъ идетъ еще мистеръ Брумголъ. Вы можете дать ему одинъ танецъ, но обѣщаете только восемь танцевъ, и то по одному каждому кавалеру.

Не успѣла она произнести этихъ словъ, какъ любезный инженеръ подошелъ къ Бертѣ, а за нимъ показался Гренвиль, пробиравшійся съ трудомъ сквозь толпу. Загорѣлое, мужественное лицо капитана Брумгола сіяло побѣдоносной улыбкой; онъ почтительно поклонился лэди Пилькинтонъ и сказалъ ей нѣсколько словъ прежде, чѣмъ пожать бѣлую перчатку Берты и ангажировать ее. Лэди Пилькинтонъ одобрительно улыбнулась, когда молодая дѣвушка записала его имя для кадрили, но ея лицо приняло очень строгое выраженіе, когда юный офицеръ сказалъ, что имѣетъ право на два танца.

— Нѣтъ, нѣтъ, мистеръ Брумголъ, произнесла она: — надо быть справедливымъ. Вотъ идетъ Гренвиль. Но зачѣмъ, я, право, ужь не знаю. Неужели вы хотитете ангажировать такую старуху, какъ я, мистеръ Гренвиль? Ну, такъ и быть. Я окажу вамъ эту честь.

Гренвиль поклонился съ принужденнымъ смѣхомъ.

— Я танцую вторую кадриль съ его превосходительствомъ, мистеръ Гренвиль, а слѣдующую съ вами. Запишите имя. Вы, кажется, знакомы съ миссъ Джобсонъ?

— Конечно; здравствуйте миссъ Джобсонъ, отвѣчалъ юный офицеръ: — знакомъ ли я съ миссъ Джобсонъ? Да вы шутите, лэди Пилькинтонъ! Ха, ха, ха! Развѣ вы не знаете… что, къ моему величайшему счастью, миссъ Джобсонъ пользуется…

— Вашимъ уваженіемъ, прибавила она: — конечно, я это знаю. Ну, если вы хотите ее ангажировать, то я позволю записать васъ на одинъ танецъ, не болѣе. Но вотъ Тременхэръ идетъ за нею. А вы не забывайте, что я танцую съ вами третью кадриль, иначе я отдамъ васъ подъ судъ. Подождите, мистеръ Гренвиль! вашу руку, и проводите меня къ старой мистриссъ Траттонъ. Я давно не видала ее.

Берта пошла танцовать, получивъ строгій приказъ возвратиться на то же мѣсто. Когда она явилась обратно, то братъ ея болталъ съ лэди Пилькинтонъ; на красивомъ лицѣ его играла добродушная улыбка и вся его фигура дышала той нѣжной симпатіей, которую онъ выказывалъ каждой женщинѣ, на какой бы ступени она ни стояла. Онъ съ восторженнымъ удивленіемъ и гордостью посмотрѣлъ на свою сестру, въ ея великолѣпномъ платьѣ, а потомъ бросилъ полудовольный, полувопросительный взглядъ на лэди Пилькинтонъ. Эта хитрая женщина поняла его мысли и поднесла палецъ ко рту въ знакъ молчанія. Онъ повиновался.

— Послушайте, сказала она: — нагнитесь ко мнѣ, докторъ Джобсонъ. Она сегодня вечеромъ такъ прелестна, что даже опасно. Вы, вѣроятно, останетесь не долго, но пока вы здѣсь, не спускайте съ нея глазъ.

— Я не уйду прежде васъ, отвѣтилъ онъ просто. И весь вечеръ Джобсонъ ходилъ взадъ и впередъ по заламъ, замѣчая съ гордостью и нѣкоторымъ опасеніемъ, что его сестра возбуждала всюду общій восторгъ.

Время шло; восемь танцевъ Берты окончились и всѣ направились въ столовую для ужина; тутъ лэди Пилькинтонъ приказала Джобсону взять сестру подъ свое покровительство, хотя Тременхэръ просилъ позволенія повести къ ужину царицу бала.

За ужиномъ счастье улыбнулось Эгертону Брумголу. Докторъ Джобсонъ былъ его другомъ. Открыто нарушая свой долгъ въ отношеніи толпившихся въ залѣ красавицъ, Брумголъ спокойно послѣдовалъ за братомъ и сестрою. Совершенно случайно толпа отдѣлила ихъ отъ избраннаго верхняго кружка, который окружалъ представителей королевской власти, а потому молодой инженеръ былъ въ состояніи сѣсть рядомъ съ Бертой. Конечно, его товарищи офицеры тотчасъ начали злословить о немъ изъ зависти. Лэди Пилькинтонъ, повидимому, не обратила на это никакого вниманія; Брумголъ стоялъ высоко въ ея мнѣніи. Зоркій ея глазъ не предвидѣлъ въ немъ никакихъ недостатковъ, кромѣ бѣдности, нѣкоторой доли гордости и чрезмѣрнаго ученаго педантства, потому что онъ былъ очень образованный человѣкъ и любилъ иногда выказать свое превосходство. Онъ провелъ двадцать очаровательныхъ минутъ подлѣ Берты; его сердце тревожно билось и все его существо лихорадочно дрожало при каждомъ звукѣ музыкальнаго голоса, при каждомъ застѣнчивомъ взглядѣ, брошенномъ на него. Она выпила только бокалъ шампанскаго, такъ какъ не любила вина, и обѣщала ему слѣдующій вальсъ, если лэди Пилькинтонъ не будетъ имѣть ничего противъ этого. Онъ же пилъ шампанское, какъ офицеръ, стаканами, опаражнивая каждый за ея здоровье, т. е. мысленно провозглашая этотъ тостъ. По совершенно иной причинѣ, маіоръ Гренвиль, на противоположномъ концѣ стола, пилъ такъ же безъ конца шампанское, бросая по временамъ мрачные взгляды на Берту и едва говоря съ сидѣвшей подлѣ него хорошенькой миссъ Бринзденъ изъ Шатомона, богатой креолкой. Многіе другіе молодые люди, не имѣвшіе счастья ни танцовать, ни говорить съ прелестной сестрой доктора, заглушали свое горе въ красномъ винѣ и другихъ болѣе крѣпкихъ напиткахъ.

По окончаніи ужина, Брумголъ, Берта и ея братъ пошли въ пустой павильонъ съ цвѣтами и растеніями, который былъ нарочно пристроенъ къ столовой. Молодые люди гуляли среди высокихъ папоротниковъ и цвѣтущихъ камелій въ какомъ-то очаровательномъ снѣ; ихъ думы сосредоточились въ ихъ глазахъ, а глаза были устремлены другъ на друга. Видя, что съ сестрою только Брумголъ, Джобсонъ сталъ спокойно осматривать растенія, съ чисто научной точки зрѣнія. Вдругъ послышался шелестъ платья. Мистриссъ Синклэръ торопливо вошла въ павильонъ, опираясь на руку Гренвиля.

— О, Мистеръ Брумголъ! воскликнула она: — наконецъ, я васъ нашла. Гдѣ вы были? Все общество требуетъ, чтобы вы намъ что-нибудь спѣли, прежде чѣмъ начнутся танцы. Пожалуйста, не откажите. Пойдемте, пойдемте.

Бѣдный Брумголъ свалился на прозаическую землю съ седьмого неба.

— Но, мистриссъ Синклэръ, отвѣчалъ онъ: — я ни мало не ожидалъ, я не приготовленъ.

— Для импровизаціи никогда не готовятся, воскликнула губернаторша: — если вы не согласитесь, капитанъ Брумголъ, то мы, право, подумаемъ, что вы готовитесь для своихъ импровизацій.

— О! пожалуйста, мистеръ Брумголъ! произнесъ ему въ самое ухо прелестный голосокъ, и онъ почувствовалъ легкое прикосновеніе къ его рукѣ: — спойте что-нибудь сантиментальное, а не смѣшное и мы всѣ будемъ вамъ очень благодарны.

Капитанъ Брумголъ не сопротивлялся болѣе. Онъ тотчасъ отдался всею душею импровизаціи, т. е. попыткѣ выразить въ музыкѣ и поэзіи то, что чувствовала его душа. Загорѣлое его лицо, черные блестящіе глаза и римскій носъ обнаруживали его отдаленное восточное происхожденіе. Иногда эта страстная сторона его натуры брала въ немъ верхъ надъ стойкимъ англійскимъ характеромъ. Въ настоящую минуту, онъ находился въ южномъ настроеніи. Подавъ руку мистриссъ Синклэръ, онъ пошелъ съ нею въ залу; всѣ черты его лица сіяли торжествомъ, сладость котораго онъ какъ будто заранѣе предвкушалъ. Только мгновенное облако омрачило его чело при видѣ, что Гренвиль предложилъ руку Бертѣ. Эти молодые офицеры были товарищи. Брумголъ воображалъ, что онъ открылъ въ Гренвилѣ нѣчто большее, чѣмъ легкомысліе — гордый эгоизмъ и слабую нравственность. Поэтому, ему было непріятно видѣть бѣлую перчатку Берты на мундирѣ Гренвиля. Что касается самой Берты, то она не имѣла опредѣленной непріязни къ Гренвилю; онъ былъ очень добръ, предупредителенъ и любезенъ съ нею, т. е. насколько ему дозволяла его натура. Однако, въ эту минуту, она едва ли чувствовала, съ кѣмъ идетъ, такъ всецѣло ея мысли были заняты предстоявшей импровизаціей Брумгола. Она слышала его однажды и наивно высказала надежду, что онъ будетъ имѣть успѣхъ.

— О, да, да, отвѣчалъ Гренвиль, смотря пристально на широкую спину импровизатора: — конечно, да, миссъ Джобсонъ. Онъ никогда не дастъ осѣчки. Клянусь, я никогда не видалъ, чтобы онъ не успѣлъ въ чемъ-либо имъ предпринятомъ. У него ужасно много энергіи. Но неправда ли, какъ тутъ божественно?

— Что? спросила Берта.

— Все… музыка, вечеръ, публика, цвѣты, дамы… вы.

— И вы, маіоръ Гренвиль! воскликнула Берта.

— Ха, ха, ха! Очень хорошо. Вы меня ловко поддѣли. Но вотъ мы и пришли. Боже мой, лэди Пилькинтонъ! Тише! Слушайте!

Брумголъ сидѣлъ за фортепьяно, положивъ одну ногу на педаль. Правая рука быстро бѣгала по клавишамъ, а лѣвою онъ слегка проводилъ по лбу, словно стараясь слить источники поэзіи и мелодіи въ одинъ могучій потокъ. Онъ игралъ, откинувъ немного голову назадъ, въ спокойномъ, тихомъ созерцаніи.

— Онъ точно видитъ ангела, произнесла Берта, а ничѣмъ не исправимый Гренвиль замѣтилъ:

— Однако, онъ не смотритъ въ эту сторону.

Послѣ краткой прелюдіи, онъ пропѣлъ импровизованное стихотвореніе, дышавшее пламенной любовью и имѣвшее припѣвъ послѣ каждаго куплета:

«Будь моей, о, будь моей!

Моя жизнь, моя радость!»

Голосъ его звучалъ большей нѣжностью, силой и чувствомъ, чѣмъ обыкновенно. Въ комнатѣ царило мертвое молчаніе, и всѣ съ наслажденіемъ его слушали. Онъ не импровизировалъ музыки, но искусно подобралъ къ своимъ страстнымъ строфамъ старинный мотивъ трубадуровъ.

Окончивъ пѣніе, Брумголъ, среди всеобщихъ рукоплесканій, направился къ тому мѣсту, гдѣ стояла Берта. Онъ не слышалъ комплиментовъ, сыпавшихся на него со всѣхъ сторонъ; онъ видѣлъ только ея лицо и слышалъ только ея голосъ. Въ нихъ онъ видѣлъ свое истинное и настоящее торжество. Лэди Пилькинтонъ, посмотрѣвъ на него пристально, подумала, что она никогда не видала человѣка столь вдохновеннаго, какъ Брумголъ въ эту минуту, и, закрывъ на минуту глаза, не имѣла сердца помѣшать драмѣ, трагедіи или комедіи, разыгрывавшейся передъ нею. Молодые люди понеслись въ вихрѣ вальса, но едвали сознавая, гдѣ они, и что дѣлали. Но лэди Пилькинтонъ дозволила только одинъ вальсъ. У нея было строгое правило всегда уѣзжать съ бала тотчасъ послѣ ужина, и это правило было вполнѣ основательное. Въ тѣ времена еще чаще, чѣмъ теперь, публика на балахъ къ утру становилась буйной, часто совершенно неприличной.

Забавно было видѣть, какъ выходили изъ залы популярная генеральша и царица бала въ сопровожденіи толпы блестящихъ кавалеровъ, которые наперерывъ старались оказать молодой дѣвушкѣ хоть какую-нибудь мелкую услугу и заслужить ея улыбку.

По дорогѣ домой, генералъ задремалъ, прижавшись въ уголокъ, а лэди Пилькинтонъ читала нравоученія Бертѣ.

— Злая чародѣйка, говорила она: — сколько вы, сегодня обворожили бѣдной молодежи. Брумголъ совсѣмъ погибъ. Бѣдный Гренвиль тяжело раненъ, такъ же какъ Тременхэръ и мой милый Бобъ. Мнѣ придется за ними ухаживать. Но позвольте мнѣ вамъ сказать два слова. Брумголъ бѣденъ, какъ крыса; кромѣ жалованья, онъ ничего не имѣетъ. Гренвиль нищій-аристократъ, безъ всякаго сердца; ему надо жениться на аристрократкѣ или богатой плебейкѣ. Вы, моя милая Берта, не богаты. Мои мальчики не имѣютъ за душей ничего, кромѣ головы, и то не очень свѣтлой. Съ другой стороны, желтовато-зеленый юноша Фуллертонъ, который такъ пламенно хотѣлъ танцовать съ вами и съ которымъ вы поступили очень жестоко, единственный сынъ, наслѣдникъ десяти-тысячнаго дохода съ сахара, рома и денежнаго капитала.

— О, лэди Пилькинтонъ!

— Шш! шш! моя голубушка! Бываютъ вещи, о которыхъ лучше не говорить. Будьте умница. Держите всю молодежь на почтительномъ разстояніи. Барбадосъ не такое мѣсто, гдѣ бы вы могли найти себѣ жениха, слышите!

VI.

Нескромный молодой человѣкъ.

Никто не могъ упрекать лэди Пилькинтонъ за ея внимательно обдуманныя и преднамѣренно циничныя замѣчанія. Она очень полюбила простенькую, но далеко неглупую красотку, которая была такъ искренна и смѣла во всемъ, что касалось ея личнаго достоинства и гордой чести. Но чѣмъ глубже была привязанность генеральши къ молодой дѣвушкѣ, которая довѣрчиво льнула подъ ея покровительство, тѣмъ болѣе она сознавала опасности, окружавшія Берту, и опасеніе, чтобы не произошло какого-либо рокового столкновенія, благодаря ея чарующей прелести, мучительно терзало ее. Холодныя, рѣзкія слова неумолимо сыпались на Берту, но они не производили желаемаго дѣйствія. Безполезно было предостерегать ее на счетъ Гренвиля. Выказывая ему нѣкоторую долю благосклонности, она должна была сдерживать инстинктивное чувство, отталкивавшее ее отъ него. Но братъ ея былъ такъ обязанъ ему за любезную уступку ей своей комнаты, что она не могла быть не благодарною. Такимъ образомъ, преимущество, которымъ пользовался майоръ Гренвиль, было болѣе кажущимся, чѣмъ настоящимъ.

Что же касается Брумгола, то слова лэди Пилъкинтонъ были едва ли не напрасны. Берта Джобсонъ была сама дочерью бѣдныхъ родителей. Она привыкла къ многимъ ограниченіямъ самолюбія, къ мелкимъ экономіямъ и ежедневнымъ отказамъ въ самыхъ ничтожныхъ желаніяхъ. Поэтому, приличная бѣдность ее не пугала; она принадлежала не къ тѣмъ женщинамъ, которыя ослабѣваютъ и киснутъ отъ борьбы съ нуждой, а напротивъ, къ тѣмъ, которыя крѣпнутъ и борются съ лишеніями мужественно, энергично. Ея натура не могла почерствѣть и поблекнуть отъ житейскихъ треволненій, и, при выборѣ мужа, она ни за что не позволила бы сказать себѣ: «Я буду стараться, главное, обезпечить себѣ безбѣдное существованіе». Естественно, что замѣчанія лэди Пилькинтонъ о Брумголѣ скорѣе могли усилить, чѣмъ уничтожить, нарождавшееся въ ней сочувствіе къ блестящему инженеру. Онъ былъ человѣкъ вполнѣ достойный ея любви, и она готова была посвятить ему всю свою жизнь, не думая о тѣхъ мелкихъ ежедневныхъ лишеніяхъ, къ которымъ уже привыкла въ домашнемъ своемъ быту. Поэтому, когда на слѣдующій день, Брумголъ явился съ восторгомъ въ генеральскій домъ, было что-то столь нѣжное въ ея застѣнчивомъ взглядѣ, тихомъ голосѣ и легкомъ пожатіи руки, что онъ весь преисполнился счастьемъ. Однако, онъ очень мало говорилъ съ Бертой, а все время болталъ съ лэди Пилькинтонъ, которая намѣренно избѣгала всякихъ сантиментальныхъ разговоровъ.

— Я надѣюсь, что вы не забыли пикника, мистеръ Брумголъ, сказала она, когда онъ всталъ прощаться: — мы собираемся здѣсь и ѣдемъ всѣ вмѣстѣ въ Кодринтонъ. Я нашла вамъ прелестную даму, миссъ Бриндзенъ, прехорошенькую молодую дѣвушку, съ тремя тысячами дохода.

Онъ пристально посмотрѣлъ на нее, какъ бы желая убѣдиться, искренно ли она говорила, и потомъ бросилъ поспѣшный взглядъ на Берту.

— Я, конечно, пріѣду во-время, лэди Пилькинтонъ, и, кого бы вы мнѣ ни поручили, сочту своимъ долгомъ быть любезнымъ; но, предупреждаю васъ, что за богатой невѣстой я гоняться не стану.

И, поклонившись, онъ вышелъ изъ комнаты.

— Вотъ настоящій джентльменъ, сказала лэди Пилькинтонъ, смотря съ восторгомъ ему вслѣдъ: — а настоящій джентльменъ — самый опасный человѣкъ на свѣтѣ.

Солнце быстро клонилось къ западу, и фаэтонъ лэди Пилькинтонъ, по обыкновенію, подкатилъ къ крыльцу генеральскаго дома. Но Берта отказалась отъ прогулки, подъ предлогомъ усталости, что вполнѣ подтверждалось ея блѣдными щеками и мутными глазами. Поэтому, генеральша поѣхала одна, а Берта, полежавъ немного въ гамакѣ, развѣшенномъ среди веранды, взяла зонтикъ и пошла въ садъ, довольно обширный и прекрасно содержанный, съ мраморнымъ бассейномъ, хорошенькимъ водопадомъ и аллеями пробковыхъ деревьевъ. Берта медленно ходила подъ тѣнью густой зелени, погруженная въ мечты, и передъ ея глазами мелькалъ все одинъ и тотъ же образъ.

Вдругъ подлѣ нея раздались шаги, и, обернувшись, она съ удивленіемъ увидѣла молодого Фуллертона, который поспѣшно шелъ но дорожкѣ отъ дома. Заѣхавъ съ визитомъ къ лэди Пилькинтонъ и узнавъ, что ея нѣтъ дома, онъ хотѣлъ удалиться, какъ вдругъ замѣтилъ въ саду зонтикъ Берты. Позволивъ себѣ колоніальную вольность, которая, безъ сомнѣнія, лишила бы его навсегда милостей генеральши, онъ отправился въ садъ, чтобы поговорить съ миссъ Джобсонъ. На лицѣ его играла болѣзненная, непріятная улыбка, а его впалые черные глаза, казалось, горѣли, какъ уголья. При видѣ его, Бертѣ стало какъ-то неловко.

— О, миссъ Джобсонъ! сказалъ онъ, протягивая руку, до которой Берта едва прикоснулась кончиками своихъ пальцевъ: — я заѣхалъ къ вамъ съ визитомъ и, видя, что вы здѣсь, позволилъ себѣ лично засвидѣтельствовать вамъ мое почтеніе.

— Лэди Пилькинтонъ нѣтъ дома, отвѣчала Берта очень холодно и сухо.

Она повернулась и пошла домой; онъ хотѣлъ предложить ей руку, но она отшатнулась и, остановись, ждала, что онъ уйдетъ. Онъ, повидимому, былъ очень смущенъ этой тактикой и не зналъ, что дѣлать, что говорить.

— Вы очень веселились вчера на балу? спросилъ онъ, наконецъ, пристально смотря на нее своими блестящими глазами.

— Да, отвѣчала она, вся вспыхнувъ отъ досады.

— Вы были царицей бала, продолжалъ онъ: — всѣ это говорили.

Что ей было на это отвѣтить? Она молча пошла къ дому. Онъ послѣдовалъ за нею. Тогда ей показалось необходимымъ сказать что-нибудь этому неотвязчивому человѣку, и она небрежно спросила:

— Вы много танцевали?

Онъ, въ свою очередь, побагровѣлъ.

— Я танцовалъ только съ вами, отвѣчалъ онъ, не спуская съ нея глазъ: — вы, конечно, это замѣтили.

Бертѣ очень не нравились его взгляды и тонъ. По счастью, они поровнялись въ эту минуту съ задней верандой и она подъ какимъ-то предлогомъ вошла на нее.

— Прощайте, сказала она сухо, не протягивая руки, но онъ схватилъ ее такъ быстро, что она не успѣла отдернуть, и крѣпко пожалъ ее.

— Прощайте, миссъ Джобсонъ, отвѣтилъ онъ болѣе мягкимъ тономъ: — надѣюсь, что мы увидимся на пикникѣ.

Онъ снялъ шляпу, бѣгомъ выбѣжалъ изъ сада и, вскочивъ въ кабріолетъ, дожидавшійся его у подъѣзда, быстро исчезъ изъ вида.

Чѣмъ болѣе Берта обдумывала эту странную сцену, тѣмъ болѣе она ей не нравилась. Слова, произнесенныя Фуллертономъ, не имѣли никакого значенія, но его тонъ и манеры были очень странны. Однако, раздумывая о томъ, какъ разсказать лэди Пилькинтонъ о случившемся, она пришла въ тупикъ. Нельзя было описать поведеніе мистера Фуллертона безъ выводовъ, которые — она это вполнѣ сознавала — нисколько не оправдывались фактами. Она, можетъ быть, по неопытности придавала ему такой смыслъ, какого онъ вовсе не имѣлъ. Мистеръ Фуллертонъ имѣлъ хорошее положеніе въ свѣтѣ и получилъ хорошее воспитаніе. Въ этомъ отношеніи родители его ничего не жалѣли. Онъ прошелъ весь курсъ въ Вестминстерѣ и Оксфордѣ. Его мать была чрезвычайно образованная женщина, и, хотя онъ не нравился Бертѣ, она ни разу не чувствовала во время прежнихъ разговоровъ съ нимъ такого отвращенія къ нему, какъ теперь. Въ виду всѣхъ этихъ причинъ, она нашла лучшимъ не говорить никому о случившемся, но дала себѣ слово, что, въ случаѣ повторенія подобной сцены, она прибѣгнетъ къ защитѣ лэди Пилькинтонъ.

VII.

Пикникъ.

Ярко и свѣтло взошло солнце въ день пикника, и свѣжо, прохладно манили къ себѣ весело плескавшія о берегъ морскія волны. Толпа молодыхъ офицеровъ тѣснилась въ купальняхъ, оглашая воздухъ громкими криками и шумнымъ смѣхомъ. Веселѣе всѣхъ казался Брумголъ и дальше всѣхъ плавалъ, такъ что даже товарищи начинали безпокоится, какъ бы не съѣли его акулы. Но онъ вернулся на берегъ свѣжій, съ новыми силами, сіяя красотой и здоровьемъ.

Такъ начался этотъ день, обѣщая молодымъ людямъ много веселья, забавъ и удовольствія.

Мѣстомъ для пикника, на который были приглашены всѣ оффиціальныя лица на островѣ и многіе изъ плантаторовъ съ ихъ. семействами, былъ избранъ паркъ, окружавшій школу, основанную адмираломъ Кодринтономъ, въ пятнадцати или шестнадцати миляхъ отъ Бриджтоуна, среди живописной панорамы, напоминающей прелестные уголки Девоншира. Близь этого единственнаго во всѣхъ англійскихъ колоніяхъ учебнаго заведенія, находится небольшая гора, съ которой открывается самый великолѣпный видъ на цѣломъ островѣ.

Самое зданіе кодринтонской коллегіи, украшенное ползучими растеніями, которыя издали кажутся плащемъ, и окруженное красивыми тѣнистыми аллеями, лежитъ въ глубокой долинѣ. На обширномъ зеленомъ лужкѣ было раскинуто, по приказанію лэди Пилькинтонъ, нѣсколько палатокъ и, по любезному согласію школьнаго начальства, самая крупная аудиторія была обращена въ бальную залу.

Здѣсь собрались въ этотъ свѣтлый, ясный день сливки Барбадосскаго общества; все, что было на островѣ наиболѣе чарующаго въ смыслѣ женской прелести и мужской красоты. Всѣ приглашенные пріѣхали въ различныхъ экипажахъ; женщины были въ самыхъ легкихъ, блестящихъ туалетахъ, а мужчины въ бѣлыхъ курткахъ и панталонахъ, въ соломенныхъ шляпахъ, лакированныхъ башмакахъ и пестрыхъ чулкахъ. Къ четыремъ часамъ весь лужокъ и всѣ окрестныя аллеи и дорожки кишѣли веселыми, пестрыми группами.

Лэди Пилькиптонъ естественно прибыла на мѣсто первая, въ сопровожденіи своей военной свиты: Тременхэра, Лофтуса, Карингтона, Гренвиля, Барклея, Брумгола и проч. Всѣ они были въ самомъ веселомъ и счастливомъ настроеніи духа. Сначала миссъ Берта служила единственной цѣлью всѣхъ любезностей и комплиментовъ, такъ что не успѣвала обращать вниманія на всѣхъ блестящихъ кавалеровъ, ломавшихъ копья изъ-за ея улыбки, но мало по малу стали подъѣзжать мѣстныя красавицы и лэди Пилькитонъ разбила свою армію съ удивительнымъ искуствомъ. Преданность Брумгола военной дисциплинѣ была подвергнута самому тяжелому испытанію; едва только онъ успѣлъ пожать руку Бертѣ, какъ генеральша отозвала его, чтобы поправить пошатнувшуюся палатку, а потомъ поручила его попеченіямъ миссъ Бринзденъ, съ строгимъ приказомъ повести ее прежде въ буфетъ, а потомъ въ залу, гдѣ и протанцовать съ нею котильонъ. Онъ повиновался, но внутренно пожалѣлъ, что эта смуглая, чернобровая красавица не находилась въ эту минуту въ Стамбулѣ или Пекинѣ. Но онъ почти вслухъ застоналъ, увидѣвъ, что, согласно военнымъ распоряженіямъ, Фуллертонъ подалъ руку миссъ Джобсонъ. Бѣдному инженеру было хорошо извѣстно, что Фуллертонъ считался однимъ изъ самыхъ богатыхъ наслѣдниковъ на островѣ и очень пріятнымъ дамскимъ кавалеромъ. Что же касается до Берты, то она очень неохотно взяла руку молодого креола, которая странно дрожала при ея легкомъ прикосновеніи. Она теперь очень пожалѣла, что не разсказала лэди Пилькинтонъ о его посѣщеніи. Однако, вокругъ нихъ было много публики, разговоръ завязался общій; она была очень молода и легкомысленна, а онъ, хотя нѣсколько блѣдный и разсѣянный, видимо старался быть ей пріятнымъ.

Они прямо отправились въ танцовальную залу и заняли мѣсто въ первомъ котильонѣ. По странной случайности, прямо противъ нихъ всталъ капитанъ Брумголъ съ своей дамой. Это сосѣдство было очень непріятно Фуллертону и онъ съ удовольствіемъ ушелъ бы въ другой уголъ залы, но Берта попросила остаться тамъ, гдѣ они были. Мать Фуллертона прочила ему въ невѣсты миссъ Бринзденъ, которая и сама питала къ нему нѣжныя чувства. Брумгола же юный барбадосецъ инстинктивно считалъ опаснымъ соперникомъ. Онъ зорко слѣдилъ за блестящимъ инженеромъ на балу и замѣтилъ, что онъ обращалъ особое вниманіе на Берту, и что молодая дѣвушка совсѣмъ различно обращалась съ Брумголомъ и съ нимъ. Онъ съ завистью видѣлъ такъ же, какъ онъ ужиналъ сидя рядомъ съ нею, какъ удалился потомъ въ павильонъ и особливо какъ сочувственно смотрѣла на него Берта во время его пѣнія. Его натура, самолюбивая и страстная, не могла выносить мысли о счастливомъ соперникѣ. Зависть, ревность, злоба клокотали въ немъ. Брумголъ, съ своей стороны, сначала смотрѣлъ съ презрительной улыбкой на ухаживаніе богатаго барбадосца за Бертой, такъ какъ онъ ясно видѣлъ, что молодая дѣвушка не обращала на него никакого вниманія. Но, мало по малу, чувствуя, что вспыхнувшая любовь овладѣваетъ имъ всецѣло, онъ сталъ взвѣшивать свои недостатки, свою бѣдность и сравнивать ихъ съ этимъ юношей, который своей физической красотой, любезностью и богатствомъ могъ плѣнить каждую молодую дѣвушку, а еще болѣе самолюбивыхъ родственниковъ. А потому онъ не могъ не почувствовать жала ревности, при видѣ хотя бы и временнаго успѣха Фуллертона. Конечно, онъ понималъ очень хорошо, что все это были продѣлки лэди Пилькинтонъ. Онъ очень любилъ и уважалъ ее за энергичное, мудрое и бдительное командованіе всѣмъ барбадоскимъ обществомъ, но не могъ не затаить противъ нея злобы за врученіе Берты богатому барбадосцу, особливо принимая на видъ, что эта умная, хитрая женщина никогда ничего не дѣлала безъ цѣли.

Такимъ образомъ, эти молодые люди, во все время, покуда длился мирный котильонъ, слѣдили другъ за другомъ съ затаенной ненавистью. Это чувство дѣйствовало на нихъ совершенно различно. Брумголъ, смѣлый и откровенный отъ природы, пользовался всякимъ случаемъ, чтобъ приблизиться къ Бертѣ или заговорить съ нею самымъ дружескимъ образомъ, а Фуллертонъ, едва сдерживая свою страсть и злобу, становился все блѣднѣе и на каждомъ шагу путался и дѣлалъ ошибки въ котильонѣ. Однажды Брумголъ даже крикнулъ ему въ шутку:

— Что вы дѣлаете, сэръ, вы съума сошли! Вы забыли свою даму, она васъ ждетъ! Впрочемъ, миссъ Джобсонъ, вы сами виноваты: мы всѣ отупѣли отъ восторга передъ вашей красотой.

Эти слова были очень легкомысленны и неосторожны. Онъ самъ о нихъ пожалѣлъ, когда вдругъ почувствовалъ слезу, капнувшую на его руку изъ черныхъ глазъ миссъ Бринзденъ. Ему стало такъ совѣстно, что, по окончаніи котильона, онъ пошелъ съ нею въ садъ и всяческими любезностями старался загладить горькое впечатлѣніе, произведенное его ошибкой. Она это поняла, совершенно успокоилась и они вскорѣ вернулись въ залу.

Между тѣмъ, Берта протанцовала польку съ Гренвилемъ и галопъ съ Тременхэромъ. Фуллертонъ стоялъ подлѣ и пожиралъ ее глазами. Наконецъ, онъ подошелъ къ ней и началъ назойливо ангажировать ее. Берту окружало много кавалеровъ, добивавшихся чести танцовать съ нею, и странное, не совсѣмъ приличное упорство, съ которымъ онъ настаивалъ на своемъ, вызвало общее неудовольствіе. Въ эту минуту, къ многочисленной группѣ, средоточіемъ которой была Берта, подошелъ Брумголъ и, поклонившись, громко сказалъ:

— Вы мнѣ оставили одинъ танецъ, миссъ Джобсонъ? Помните, вы мнѣ дали слово уже недѣлю тому назадъ.

Берта радостно взглянула на него. Его счастливое вмѣшательство выводило ее изъ непріятнаго положенія и, не думая о послѣдствіяхъ, она весело воскликнула:

— Вотъ я всѣхъ увѣряю, что ужасно устала и не могу болѣе танцовать. Проводите меня къ леди Пилькинтонъ, и я спрошу у нея, могу ли я еще танцовать.

Леди Пилькинтонъ не могла быть вездѣ. На пикникахъ обычныя правила приличія какъ бы намѣренно нарушаются. Она ухаживала за старыми гостями, предоставивъ молодежи веселиться на свободѣ. Поэтому, Брумголу и Бертѣ пришлось долго искать ее по саду. Было пять часовъ и солнце уже садилось, такъ что подъ тѣнью деревьевъ стояла прохлада, особенно пріятная послѣ душной танцовальной залы.

— О, какъ здѣсь хорошо! воскликнула Берта.

Ея рука нѣжно покоилась на бѣломъ рукавѣ его кителя. Онъ чувствовалъ себя на седьмомъ небѣ и невольно, инстинктивно прижалъ ея ручку къ своему сердцу.

— Да, прелестно! отвѣчалъ онъ и, снявъ шляпу, пошелъ съ обнаженной головой. Обогнувъ одну аллею, они наткнулись на генерала, сидѣвшаго въ тѣни деревьевъ съ двумя старыми дамами.

— А гдѣ лэди Пилькинтонъ, сэръ? спросилъ Брумголъ почтительно кланяясь.

— Она пошла на гору, чтобъ полюбоваться панорамой прежде заката солнца.

— Пойдемте туда, промолвилъ блестящій инженеръ вполголоса, обращаясь къ Бертѣ.

Они медленно стали подниматься въ гору. Издали за ними слѣдовалъ кто-то, не спускавшій съ нихъ глазъ. Но теперь, отгадавъ куда они шли, онъ быстро нырнулъ въ кусты и, обогнувъ гору съ другой стороны, встрѣтилъ ихъ наверху, скрываясь за деревьями. А они тихо шли по тропинкѣ. Брумголъ посмотрѣлъ во всѣ стороны и, не видя никого, нагнулся къ самому уху молодой дѣвушки. Онъ нашептывалъ ей поспѣшно, пламенно, краснорѣчиво вѣчно новую и юную повѣсть любви. А она, опираясь на его руку своими обѣими ручками, смотрѣла на него и слушала всею душею, всѣмъ сердцемъ.

— И вы будете меня звать Робиномъ, говорилъ онъ: — всѣ меня всегда звали Эгертономъ, только для одной моей матери я былъ Робинъ. Ну, скажите. Робинъ.

— Робинъ, Робинъ, Робинъ!

Но что это? Его лицо съ восторгомъ слѣдитъ за тихо лепечущими его имя прелестными губками. Вдругъ за нимъ послышались шаги. Блеснулъ ножъ! И онъ падаетъ безъ чувствъ на землю. А на бѣломъ кителѣ, подъ плечомъ, тихо льется струя свѣжей, алой крови…

Въ воздухѣ раздается страшный, дикій крикъ. Берта бросается на безжизненный трупъ. Красивыя черты юноши искажены предсмертной, даже мгновенной агоніей! Губы его блѣдны, какъ полотно. Надъ нимъ стоитъ человѣкъ, скрестивъ руки, и молча смотритъ на убитаго имъ соперника. Большой американскій ножъ валялся рядомъ на травѣ. Но Берта ничего этого не видитъ и ничего не понимаетъ. И ни слезинки не видно въ ея большихъ, широко открытыхъ глазахъ.

Черезъ минуту, раздались голоса и шаги. Убійца поднялъ голову. Нѣкоторые изъ гостей, услыхавъ раздирательный крикъ, спѣшили на помощь. Впереди всѣхъ шелъ Джобсонъ, который предчувствовалъ, что случилась катастрофа, но не подозрѣвалъ страшной истины. Съ другой стороны, бѣжали: Гренвиль, Барклей и Карингтонъ. Они догадывались, съ кѣмъ случилось несчастье, потому что генералъ сказалъ имъ, кто пошелъ въ гору. Убійца не пытался искать спасенія въ бѣгствѣ. Джобсонъ былъ на мѣстѣ первымъ. Одного взгляда было ему достаточно, чтобъ понять все. Не зная нѣжныхъ чувствъ сестры къ убитому, онъ могъ только предположить, что она была случайной зрительницей ссоры между этими двумя людьми. Онъ схватилъ ее за руку и хотѣлъ оттащить отъ мертваго трупа. Но, къ его величайшему ужасу, она вскрикнула еще ужаснѣе прежняго и. кинувшись на бездыханное тѣло, обвила его руками. Тременхэръ и Гренвиль прибѣжали вдвоемъ. Джобсонъ ихъ не видѣлъ. Понявъ тотчасъ, что случилось, они набросились на злодѣя и повалили его на землю. Еслибъ другіе офицеры не подоспѣли во время, чтобъ оттащить ихъ, они растерзали бы несчастнаго на мелкія части.

Потомъ произошла ужасная, убійственная сцена. Бѣдную красавицу едва оторвали отъ трупа; она рвала на себѣ волосы, дико металась и изступленно кричала:

— Робинъ, Робинъ! Мой Робинъ!

VIII.

Тѣнь смерти.

Докторъ Джобсонъ, не смыкавшій глазъ во всю ночь, всталъ въ пять часовъ утра такъ тихо, чтобы не проснулась жена. Надѣвъ коленкоровый бѣлый халатъ, онъ зажегъ свѣчу и пошелъ въ комнату Берты. Наканунѣ ночью, ее привезли домой и помѣстили снова въ комнатѣ Гренвиля. До разсвѣта оставался еще часъ и въ это время въ тропическихъ странахъ всего темнѣе и душнѣе.

Она лежала на небольшой походной кровати съ поднятыми занавѣсами, и только легкая, бѣлая простыня покрывала ея прелестныя, невинныя формы. Тонкая кружевная кофта ея собственной работы едва скрывала роскошныя округленія ея дѣвственной груди и художественно изваянныя плечи. Ея прекрасные, распущенные каштановые волосы были разбросаны по подушкѣ и въ ихъ шелковистыхъ волнахъ дрожалъ прохладный утренній воздухъ, проникавшій въ отворенное окно. Лицо ея было блѣдно, какъ у мертвеца, но привычный глазъ доктора тотчасъ замѣтилъ, что она жива. Черезъ нѣсколько минутъ, она какъ бы очнулась и онъ съ безпокойствомъ слѣдилъ за движеніями ея вытянутыхъ ноздрей и сжатыхъ губъ, съ тревогой прислушивался къ едва слышному, глухому ея стону. Вдругъ, одна крупная, одинокая слеза покатилась по блѣдной щекѣ, словно густыя рѣсницы удерживали ее съ того мгновенія, какъ она заснула.

Слезы вызываютъ слезы. Докторъ Джобсонъ молча зарыдалъ. Онъ не могъ удержаться отъ этого видимаго проявленія душившаго его сердце горя. Неожиданно глаза ея открылись, она лежала на лѣвомъ боку, лицомъ къ брату. Увидавъ его, она не испугалась, но на лицѣ ея пробѣжало удивленіе. Онъ поставилъ свѣчу на полъ и, опустившись на колѣни, уткнулъ голову въ подушку и горько рыдалъ, словно сердце его хотѣло лопнуть. Она немного посторонилась и, протянувъ лѣвую руку, стала нѣжно проводить ею по лбу брата. Въ глазахъ ея не было ни слезинки. Она пристально посмотрѣла на него и промолвила, какъ бы говоря про себя:

— Нѣтъ, нѣтъ, это не Робинъ. Онъ тамъ наверху. Я сказала, чтобы онъ меня подождалъ… Онъ меня послушается… Артуръ, Артуръ, мой братъ Артуръ! Что съ тобою? Что случилось, Артуръ? Отчего ты плачешь? Скажи мнѣ, Артуръ?

Она не могла видѣть его лица, но поцѣловала его въ лобъ. Онъ не слышалъ ея словъ, не видѣлъ ея. Глаза ея, сухіе, широко открытые, холодно блестѣвшіе, съ удивленіемъ слѣдили за нимъ.

— Артуръ, воскликнула она, взявъ его за плечо и стараясь встряхнуть: — Артуръ, ты плачешь о комъ-то. Можетъ быть, кто-нибудь умеръ. Шш! прибавила она, поднося палецъ къ своимъ губамъ: — не надо говорить о смерти! Это страшное слово. Оно пугаетъ его!.. Умеръ кто-то, кого онъ любитъ. Скажи, милый, кто?

Джобсонъ мало-по-малу собрался съ силами и пришелъ въ себя. Она говорила. Онъ это понялъ и бросилъ быстрый взглядъ на ея блѣдное лицо, которому мерцаніе свѣчи съ пола придавало могильный оттѣнокъ. Онъ впился въ нее глазами, сердце его дрогнуло. Онъ теперь страшился худшаго, чѣмъ смерть.

— О ты, наконецъ, открылъ глаза, Артуръ, продолжала молодая дѣвушка: — но отчего они такіе красные! Бѣдный! Ты пересталъ плакать! Довольно слезъ! Ну, скажи мнѣ, Артуръ, кто умеръ?

Вдругъ глаза ея уставились на дверь и она рванулась къ стѣнѣ.

— О! посмотри! посмотри! Тамъ ходятъ двѣ тѣни!.. Ты видишь! Нѣтъ, теперь одна! Шш! Она была тутъ всю ночь. Это Робинъ, но я его пустила къ себѣ. Я сказала: постой тамъ. Бѣдный, онъ такой грустный! Вонъ, вонъ, ты видишь! Гдѣ твоя тѣнь, мой желанный!.. О! что это!

И дико, вскрикнувъ, она лишилась чувствъ.

Въ эту минуту въ дверяхъ показалась мистрисъ Джобсонъ. Ея фигура въ бѣломъ пеньюарѣ рельефно выступала изъ темноты. Джобсонъ быстро вскочилъ. Она увидала его лицо и задрожала всѣмъ тѣломъ. Она никогда не видывала ничего столь ужаснаго. Его красивыя черты, всегда столь спокойныя, были искажены такимъ горемъ, которое могутъ чувствовать только сильныя, могучія натуры. Сердце ея сжалось. Но она была мужественная, энергичная женщина. Она взглянула на постель и на лежавшую тамъ безъ чувствъ молодую дѣвушку, обвила мужа руками, быстро поцѣловала его и произнесла повелительнымъ тономъ:

— Артуръ! Артуръ! Скажи, что надо дѣлать? Развѣ ты не видишь, она въ обморокѣ. Ей очень дурно… ну, скорѣе!

Громкій, звонкій голосъ жены пробудилъ его. Онъ бросился къ Бертѣ, приподнялъ ее, пощупалъ пульсъ, послушалъ сердце и старался просунуть палецъ между сжатыми зубами.

— Мои инструменты, Маріанна, чашку и корпіи! Принеси спиртъ! Боже мой, только бы не было еще хуже, промолвилъ онъ про себя, когда мистрисъ Джобсонъ вышла изъ комнаты.

Мало-по-малу, съ большимъ трудомъ удалось привести ее въ сознаніе; она теперь лежала тихо, но тяжело дышала и не открывала глазъ. Докторъ ушелъ въ свою комнату и приготовилъ ей морфинъ. Она выпила и вскорѣ заснула. Тогда онъ одѣлся и пошелъ въ лазаретъ. Но онъ былъ совершенно убитъ горемъ. Онъ не сказалъ ни слова своей женѣ, но она поняла все по его лицу.

Машинально передвигая ноги, онъ направился черезъ плацъ-парадъ и по дорогѣ встрѣтилъ майора Барклея и Гренвиля, которые въ сущности его поджидали. Они всю ночь не ложились, глубоко пораженные, въ особенности Барклей, случившимся наканунѣ. Увидавъ блѣдныя, искаженныя черты доктора, онъ шепнулъ Гренвилю:

— Помолчите, предоставьте мнѣ говорить съ нимъ. Джобсонъ! громко прибавилъ онъ сочувственнымъ тономъ: — я надѣюсь, что вы намъ сообщите хорошія вѣсти, и что бѣдная миссъ Берта хорошо перенесла страшный ударъ! Э, Джобсонъ!

Голосъ старика вдругъ прервался и онъ замигалъ.

— Э, Джобсонъ! повторилъ онъ.

Докторъ мрачно, дико посмотрѣлъ на нихъ. Потомъ, сдѣлавъ надъ собою громадное усиліе, онъ промолвилъ очень тихо:

— Ахъ! да! Вы, Барклей, спрашиваете о моей сестрѣ? Какъ вы добры! Да, она очень поражена… очень. Ей было дурно… теперь она спитъ.

— Слава Богу, произнесъ басомъ Барклей.

— Слава Богу, повторилъ тоскливымъ дискантомъ Гренвиль.

— Джобсонъ, не вамъ поручено это дѣло, продолжалъ Барклей кашляя: — вы знаете, надо произвести первое дознаніе передъ мертвымъ трупомъ. Оно назначено въ восемь часовъ. Теперь уже четверть осьмаго, а въ половинѣ будетъ вскрытіе тѣла. Не желая подвергать васъ такому печальному зрѣлищу, я послалъ за докторомъ Мак-Комби, старшимъ врачемъ въ Бриджтоунѣ. Онъ, какъ вы знаете, очень хорошій человѣкъ. По несчастью, причина смерти такъ очевидна, что вскрытіе только необходимая проформа.

— Нѣтъ, нѣтъ, майоръ Барклей! сказалъ Джобсонъ, взявъ его за руку: — я довольно силенъ, чтобъ исполнить мою обязанность, въ чемъ бы она ни состояла. Я самъ произведу вскрытіе тѣла и самъ подпишу свидѣтельство.

— Хорошо, будь по вашему, промолвилъ майоръ, видя, что всякіе аргументы тщетны. — Но поговоримъ о дознаніи. Оно начнется въ восемь часовъ. Гм! Гмъ!.. Она должна быть спрошена, какъ свидѣтельница!

Докторъ отскочилъ съ ужасомъ.

— Она… свидѣтельница! Боже милостивый! воскликнулъ онъ.

Барклей схватилъ его за руку и мигнулъ Гренвилю, чтобъ онъ отошелъ. Юноша повиновался и старикъ, обращаясь къ Джобсону, произнесъ нѣжно:

— Джобсонъ, милый, добрый другъ, скажите мнѣ, что случилось? Я боюсь чего-то ужаснаго! Вы говорите, что она спитъ? О! Джобсонъ она… Нѣтъ, милосердное небо, это невозможно!

— Нѣтъ, отвѣчалъ мрачно Джобсонъ: — это хуже смерти, Барклей.

Майоръ вздрогнулъ и схватился рукою за голову.

— Мой, бѣдный другъ! промолвилъ онъ: — О, моя бѣдная красотка!

И, взявъ Джобсона за руку, онъ молча пошелъ съ нимъ по направленію къ лазарету. За ними издали слѣдовалъ Гренвиль, мучимый самымъ глубокимъ отчаяніемъ.

— О! думалъ онъ: — я далъ бы съ удовольствіемъ тысячу фунтовъ, чтобъ бѣдный Брумголъ воскресъ и женился на ней. И я бы его не ревновалъ! Боже мой, кто можетъ забыть ея страшный крикъ: «Робинъ, Робинъ!»… Но что съ ней? Джобсонъ блѣденъ, какъ мертвецъ, и майоръ весь трясется словно въ лихорадкѣ! Объ чемъ они говорили? Что съ ней случилось! Да, да, она умерла, бѣдняжка!

Эта мысль до того овладѣла всѣмъ его существомъ, что онъ бросился за докторомъ и Барклеемъ.

— Стойте, стойте! кричалъ онъ внѣ себя.

Они остановились.

— Скажите, воскликнулъ онъ со слезами на глазахъ и едва переводя дыханіе: — она не умерла? Не правда ли, она не умерла?

Джобсонъ былъ глубоко тронутъ. Сочувствіе благороднаго юноши было такъ искренно, что ему вдругъ стало легче переносить свое горе, и, горячо пожавъ ему руку, онъ промолвилъ:

— Нѣтъ, Гренвиль, увѣряю васъ, ея жизнь не въ опасности. Но она очень больна. Не спрашивайте теперь у меня ничего болѣе. Благодарю васъ обоихъ за сочувствіе. Она не можетъ явиться на дознаніе. Ступайте въ лазаретъ, а я вернусь за своими инструментами. Еще разъ благодарю васъ, добрые друзья. Я никогда этого не забуду. Да благословить васъ Господь!

IX.

Привидѣніе.

Вечеромъ весь гарнизонъ хоронилъ Брумгола съ военными почестями. Его любили всѣ, начиная отъ генерала до солдата, а трагическая смерть его возбуждала общее сожалѣніе и трогательное сочувствіе. Что же касается до убійцы, то барбадосцы питали къ нему такое отвращеніе, что губернаторъ просилъ генерала приставить военный караулъ къ тюрьмѣ, гдѣ онъ содержался, изъ боязни, чтобъ разъяренная толпа не умертвила его безъ суда.

Стоя вокругъ открытой могилы, всѣ съ грустью думали о молодой дѣвушкѣ, жизнь которой такъ романтично была связана съ этой преждевременной смертью. Никто, кромѣ майора Барклея, генерала и Джобсона, не зналъ о новомъ несчастьѣ, разразившемся надъ нею. Ея отсутствіе на дознаніи объяснилось болѣзненнымъ состояніемъ. Докторъ выдалъ свидѣтельство, что она не можетъ явиться и вѣсть о ея тяжелой болѣзни распространилась повсюду.

Послѣ похоронъ, всѣ тихо разошлись. Толпа негровъ, окаймлявшая дорогу, была очень разочарована тѣмъ, что полкъ вернулся въ казармы безъ музыки. Офицеры и солдаты были слишкомъ глубоко тронуты печальной церемоніей, чтобъ желать разсѣять свою грусть веселыми звуками полекъ и кадрилей.

Докторъ Джобсонъ возвратился домой и снялъ свой мундиръ. Берта долго спала очень спокойно и когда онъ заглянулъ въ ея комнату, она тихо лежала, открывъ глаза. На устахъ ея играла улыбка, все же остальное лицо выражало мрачную грусть, а въ глазахъ то отсутствіе всякаго сознанія, которое еще утромъ такъ испугало доктора. Онъ постоялъ съ минуту на порогѣ и вернулся въ свою комнату. Маріанна уложила его отдохнуть и сама сѣла подлѣ постели. Они оба вскорѣ задремали.

Прошло часа два. Плачъ нашего героя, котораго совершенно забыли, благодаря трагическимъ событіямъ, разбудилъ мистрисъ Джобсонъ. Она встала и тихонько пошла взглянуть на свое дѣтище.

— Батшеба, сказала она: — пойди въ комнату миссъ Берты и посмотри, что она дѣлаетъ. Возьми съ собою свѣчу.

Черезъ минуту, негритянка вбѣжала въ комнату, съ широко разинутымъ ртомъ отъ испуга.

— Тамъ нѣтъ миссъ Берты! Постель пустая! Платья раскиданы по полу!

Маріанна молча передала юнаго Джобсона кормилицѣ и побѣжала въ комнату Берты.

Слова негритянки были справедливы. На кровати не было никого; чемоданы, привезенные наканунѣ изъ генеральскаго дома, были открыты и вещи Берты разбросаны. Она исчезла. Маріанна громко закричала, зовя на помощь мужа.

---

Въ этотъ вечеръ офицеры 159-го полка обѣдали очень мрачно. Самые легкомысленные весельчаки не считали возможнымъ нарушать грустное настроеніе, объявшее всѣхъ. Большинство молчало и только нѣкоторые обмѣнивались лаконическими замѣчаніями. Водка и хересъ поглощались съ замѣчательной быстротой, а кушанья исчезали машинально. Наконецъ, за дессертомъ языки стали развязываться и старики, избѣгая грустный предметъ, пустились разсказывать о прежнихъ своихъ подвигахъ. Общество начало оживляться. Но вдругъ одинъ изъ офицеровъ громко вскрикнулъ.

Офицерская столовая была длинная комната съ двумя дверьми въ противоположныхъ концахъ. Одна изъ нихъ выходила въ гостинную, а другая — въ корридоръ съ офицерскими квартирами. Послѣдняя дверь была оставлена отворенной для воздуха. На крикъ офицера всѣ повернулись. На порогѣ стояла бѣлая, какъ лилія, Берта Джобсонъ. Она была въ томъ самомъ костюмѣ, въ которомъ плѣнила всѣ сердца на губернаторскомъ балѣ. Сердца у всѣхъ дрогнули.

Ея странно блестѣвшіе глаза быстро пробѣжали по лицамъ присутствующихъ. Легкая улыбка играла на устахъ. Наконецъ, ея взглядъ остановился на пустомъ стулѣ, рядомъ съ Гренвилемъ. Слуги поставили приборъ умершему, какъ всегда, рядомъ съ молодымъ аристократомъ, и никто не рѣшился приказать, чтобъ его сняли, хотя Гренвиль и жаловался своему сосѣду, что очень неловко сидѣть радомъ съ пустымъ мѣстомъ.

Увидавъ пустое мѣсто, молодая дѣвушка просіяла и тихо присѣла къ офицерамъ. Всѣ замерли, неловко отдали ей поклонъ. Только старикъ Барклей сдѣлалъ два шага впередъ, какъ бы желая ее остановить.

— Здравствуйте, господа, сказала Берта: — какъ вы поздно обѣдаете! Развѣ вы не ѣдете на балъ? Я такъ долго ждала… капитана Брумгола. Онъ обѣщалъ заѣхать за мною… за нами. Мы всѣ сговорились ѣхать вмѣстѣ. Я устала ждать. Гдѣ онъ?

Она снова обвела глазами присутствующихъ и остановилась попрежнему на пустомъ стулѣ. Мрачное облако отуманило тогда ея чело, она всплеснула руками и воскликнула съ отчаяніемъ:

— Ушелъ!

Она едва не упала, но майоръ Барклей поддержалъ ее. Гренвиль бросился къ нему на помощь.

— Прочь, сэръ, воскликнулъ старикъ повелительнымъ тономъ: — оставайтесь на своихъ мѣстахъ. Тутъ молодежь ничего не можетъ сдѣлать… Гм! гм!.. Возьмите мою руку, миссъ Джобсонъ. Онъ еще не пришелъ. Пойдемте его искать.

Ея лицо просіяло на минуту и она съ улыбкой посмотрѣла на всѣхъ.

— О! промолвилъ она: — извините. Я вамъ помѣшала… Но что это, зачѣмъ вы плачете? воскликнула она вдругъ, вырываясь изъ рукъ майора и впиваясь глазами въ офицеровъ, стоявшихъ ближе къ ней: — О! Я знаю, я знаю! Боже мой, я все понимаю!

И она схватилась рукою за сердце, точно оно хотѣло выскочить.

Въ эту минуту Джобсонъ вбѣжалъ въ комнату, какъ безумный. Волосы и одежда у него были въ безпорядкѣ. Онъ не обратилъ ни на кого вниманія, подошелъ къ сестрѣ и, взявъ ее на руки, вмѣстѣ съ Барклеемъ тихо понесъ домой.

Всѣ присутствовавшіе не смѣли взглянуть другъ на друга или промолвить слова, и молча разошлись, кто въ свою комнату, кто на плацъ-парадъ подышать чистымъ воздухомъ.

X.

У доктора обнаруживаются признаки сумасшествія.

На судьбы юнаго Джобсона, убійство Брумгола произвело глубокое и неизгладимое вліяніе. Преступленіе Фуллертона печально отразились нетолько на его бѣдной прелестной теткѣ, но и на его совершенно невинной и ни къ чему не причастной особѣ.

Ничто не могло разсѣять мрачнаго облака, которое отуманило гарнизонъ и все барбадосское общество послѣ смерти Брумгола и несчастья Берты. Фуллертона не могли спасти его громадныя связи и онъ былъ казненъ, къ великому удовольствію толпы, которая не могла ему простить его гнуснаго злодѣйства. Общее чувство отвращенія къ его памяти ежедневно поддерживалось грустнымъ зрѣлищемъ бѣдной молодой дѣвушки. Лэди Пилькинтонъ каждое утро катала въ фаэтонѣ свою маленькую любимицу, лицо которой уже не оживлялась кокетливой улыбкой при видѣ офицеровъ, почтительно снимавшихъ передъ нею шляпу. Ея глаза безсмысленно смотрѣли въ пространство и ея крѣпко сжатыя губы едва отворялись, чтобъ отвѣтить лаконически на вопросы лэди Пилькинтонъ, которая старалась по временамъ пробудить дремавшее въ ней сознаніе. Позади фаэтона, вмѣсто негра, теперь всегда помѣщался докторъ Джобсонъ, который зорко слѣдилъ за каждымъ движеніемъ Берты и прислушивался къ каждому ея слову.

Молодая дѣвушка находилась всегда какъ бы во снѣ. Она была тиха, спокойна и послушна, какъ ребенокъ. Послѣ сцены въ офицерской столовой, она, казалось, поняла яснѣе прежняго настоящее значеніе случившагося роковаго событія. Она никогда уже не упоминала о Робинѣ, и единственное ея удовольствіе состояло въ томъ, что она брала на колѣни маленькаго Тадеуса и качала его, устремивъ свои взоры въ его глаза, такъ же безсознательно глядѣвшіе какъ ея. Незамѣтно для нея, Джобсонъ и Маріанна учредили надъ ней постоянный надзоръ. Мистрисъ Джобсонъ окружала ее самыми нѣжными ласками и безропотно переносила ея невнимательную холодность. Только лэди Пилькинтонъ, докторъ и маленькій Тадеусъ могли возбудить на мрачномъ лицѣ Берты нѣчто въ родѣ улыбки, которая походила на лучъ свѣта, играющій на мраморной статуѣ.

Во время этой печальной эпохи, которая, мало по малу, становилась невыносимой для всѣхъ, майоръ Гренвиль возбуждалъ своимъ поведеніемъ серьёзныя опасенія въ товарищахъ. Онъ совершенно измѣнился. Онъ пересталъ ходить на утреннія собранія офицеровъ, гдѣ уничтожалось столько водки, и никогда болѣе не появлялся въ картежномъ обществѣ, которое собиралось разъ въ двѣ недѣли въ губернаторскомъ домѣ. Уже не слышно было его веселыхъ криковъ въ офицерской билліардной, и вообще онъ сталъ избѣгать общества, а когда, по необходимости, присутствовалъ на вечерахъ или обѣдахъ, то былъ удивительно молчаливъ. Съ другой стороны, онъ сталъ очень аккуратно исполнять всѣ служебныя обязанности и, къ общему удивленію, не пропускалъ ни одной церковной службы по воскресеньямъ. Даже говорили, что онъ посѣщалъ нѣсколько разъ полковаго епископа. Все это возбуждало вниманіе его товарищей, но никто не позволялъ себѣ ни малѣйшей шутки, приписывая странное поведеніе молодого офицера тому сильному вліянію, которое произвело на всѣхъ происшедшее трагическое событіе.

Вотъ въ какомъ положеніи находились дѣла, когда, однажды, мѣсяца два спустя послѣ роковаго пикника, докторъ Джобсонъ направился въ генеральскій домъ, послѣ утренняго развода. Сэръ Вильямъ Пилькинтонъ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ, у стола, заваленнаго книгами, картами и депешами. Когда Джобсонъ показался въ дверяхъ, онъ всталъ, крѣпко пожалъ ему руку и указалъ на стулъ.

— Сэръ Вильямъ, началъ докторъ, тронутый этимъ дружескимъ сочувствіемъ: — я пришелъ вамъ сказать нѣчто, что, я знаю, будетъ вамъ такъ же непріятно, какъ и мнѣ, но послѣднія грустныя обстоятельства заставляютъ меня рѣшиться на этотъ тяжелый шагъ. Я хочу подать въ отставку.

— Что вы, Джобсонъ! Въ отставку? Зачѣмъ? Что васъ къ этому побуждаетъ? Чѣмъ вы будете жить? Это невозможно. Вы еще молоды, вы любите полкъ, передъ вами блестящая карьера, за это я вамъ ручаюсь…

— Все это такъ, мой почтенный другъ, отвѣтилъ Джобсонъ, взявъ за руку генерала: — но эта ужасная исторія испортила всю мою жизнь. Она отуманила мрачнымъ облакомъ весь гарнизонъ.

— Это правда, произнесъ сэръ Вильямъ: — но это не причина бросать службу. Это очень грустное событіе и мы всѣ глубоко сочувствуемъ вашему горю. Но нельзя вамъ, ради этого, погубить всю свою жизнь. Помните, что у васъ есть сынъ.

— Я этого не забылъ, сэръ Вильямъ, и остался бы здѣсь съ величайшимъ счастіемъ, еслибъ только это было возможно. Но долгъ заставляетъ меня поступить иначе. Пока я могъ надѣяться на выздоравленіе сестры я считалъ своей обязанностью не покидать службы и исполнялъ свои обязанности, какъ это мнѣ ни было тяжело. Но теперь, послѣ долгаго и основательнаго изслѣдованія ея болѣзни, я убѣдился, что она неизлечима, по крайней мѣрѣ, на многіе годы. Если когда-нибудь она выздоровѣетъ, то лишь послѣ долгихъ лѣтъ самаго внимательнаго и нѣжнаго ухода подъ руководствомъ одного лица.

— А развѣ вы не можете… гм… не можете… началъ генералъ, избѣгая прямыхъ взоровъ Джобсона, но послѣдній его перебилъ:

— Нѣтъ, сэръ, не могу. Извините, но я понимаю, что вы хотѣли сказать. Я не могу отослать ее домой, даже въ домъ отца. Я не могу навязать отцу больную дѣвушку; у него и такъ много заботъ съ столькими дѣтьми. Къ тому же, хотя онъ очень искусный докторъ, но онъ старъ и, конечно, будетъ принужденъ отдать ее на чужое попеченіе. А этого я допустить не могу. Я долженъ посвятить ей всю мою жизнь. Другого исхода нѣтъ и я рѣшился подать въ отставку и уѣхать въ Канаду.

— Любезный другъ Джобсонъ, воскликнулъ сэръ Вильямъ: — эта неожиданная рѣшимость дѣлаетъ вамъ честь! вы очень благородно и великодушно приносите себя въ жертву, но, послушайте, вѣдь это пахнетъ Донкихотствомъ. Подумайте о своей женѣ, о своемъ сынѣ. Вѣдь ихъ будущность будетъ подвержена риску. Вы отправитесь, такъ сказать, въ пустыню, не имѣя ничего вѣрнаго передъ собою, а здѣсь вы бросаете хорошее положеніе въ настоящемъ и вѣрную блестящую карьеру въ будущемъ. Имѣете ли вы право такъ поступить въ отношеніи вашего семейства?

— Я все обдумалъ, сэръ Вильямъ.

— А что говоритъ мистрисъ Джобсонъ?

— Конечно, сэръ, я съ нею совѣтовался. Она со мною согласна и готова идти на всякій рискъ, на всякую жертву.

— Господи! стало быть, она такъ же съума сошла! воскликнулъ генералъ съ жаромъ.

Джобсонъ вздрогнулъ. Генералъ въ туже минуту вскочилъ и схвативъ его за руку, произнесъ съ чувствомъ:

— Простите меня, тысячу разъ простите, дорогой другъ мой. Эти слова сорвались у меня съ языка безъ всякаго намѣренія.

Онъ прошелся раза два по комнатѣ и, остановись передъ докторомъ, прибавилъ:

— Вы оба благородные люди и небо васъ вознаградитъ за это. Я согласенъ, что ваша сестра не можетъ здѣсь оставаться. Это слишкомъ тяжело для насъ всѣхъ. Обдумавъ ваши слова, я нахожу, что вы правы, не желая отправлять ее въ Англію въ теперешнемъ ея состояніи. Да, вашъ планъ, быть можетъ, лучшій выходъ. Пойдемте къ лэди Пилькинтонъ и поговоримъ съ нею. Я могу вамъ дать рекомендательныя письма въ Канаду… но Джобсонъ, что мы станемъ дѣлать безъ доктора?

XI.

Прощай Барбадосъ!

Мало сознавалъ маленькій Джобсонъ какое глубокое сочувствіе, какія искреннія слезы и добрыя пожеланія сопровождали его отъѣздъ въ Нью-Йоркъ, на почтовомъ бригѣ, въ насмѣшку названномъ «Скорый». Что значило, для него веселый вѣтерокъ, наполнявшій паруса съ обѣщаніемъ благополучнаго отплытія, толпа солдатъ, офицеровъ и чиновниковъ, провожавшая любимаго доктора и его жену, или даже блѣдная молодая дѣвушка, отправлявшаяся вмѣстѣ съ нимъ и повидимому также не понимавшая, что означала вся эта суматоха? Онъ сознавалъ только каждые два часа неудержимое влеченіе къ своей кормилицѣ, что дѣлало его маленькую особу хронической непріятностью, переносимой лишь въ виду возлагаемыхъ на нее большихъ надеждъ. И счастье было для маленькаго Джобсона, что онъ не понималъ, какое важное значеніе въ его жизни играла эта блѣдная молодая дѣвушка, и какое невѣдомое будущее открывалось передъ нимъ и его почтенными родителями. Какая жалость что уноситься потокомъ жизни можно только въ такомъ возрастѣ, когда не сознаешь этого великаго наслажденія!

Генералъ и генеральша поцѣловали на берегу своего крестника, сидѣвшаго на рукахъ Батшебы, которая, несмотря на жару, навертѣла на себя весь свой гардеробъ, считая это вѣрнѣйшимъ способомъ укладывать вещи, и потомъ обратились къ остальнымъ членамъ интересной группы, собравшейся передъ полковой лодкой, на рулѣ которой стоялъ Гренвиль въ полномъ мундирѣ. Сэръ Вильямъ протянулъ руку Маріаннѣ и почтительно ей поклонился, потомъ онъ такъ же простился съ Бертой, но она не обратила на него никакого вниманія, а только съ тѣнью чего-то въ родѣ чувства взглянула на лэди Пилькинтонъ, которая, нѣжно поцѣловавъ Маріанну, обняла молодую дѣвушку. Всѣ остальные инстинктивно отвернулись.

— Прощайте, Берта, Христосъ съ вами! сказала генеральша, вся въ слезахъ.

Въ глазахъ Берты вдругъ блеснулъ лучъ сознанія. Она схватила за руку своего добраго друга.

— О! произнесла она: — вы его такъ же любили. Вы плачете о немъ. Я не могу плакать. Онъ всегда… всегда при мнѣ. Вотъ онъ сидитъ въ лодкѣ и ждетъ меня. Но отчего у него лицо такое блѣдное и куртка вся въ крови!

Она говорила громко, такъ что окружающіе могли ее слышать. Поэтому, генералъ и Джобеонъ успѣли схватить ее за руки, когда она вдругъ побѣжала къ водѣ. Завернувъ ее въ шаль, они осторожно посадили ее въ лодку и не покидали до тѣхъ поръ, пока безопасно помѣстили въ каюту корабля.

Когда вслѣдъ за ней изъ лодки поднимали маленкаго Джобсона, Гренвиль громко сказалъ:

— Мистрисъ Джобсонъ, могу я поцѣловать вашего молодца?

И, получивъ дозволеніе, онъ запечатлѣлъ крѣпкій поцѣлуй на пухленькой щекѣ ребенка и потомъ вскочилъ на палубу.

— Джобсонъ, промолвилъ онъ дрожащимъ голосомъ, слѣдуя за докторомъ и генераломъ, которые уводили въ каюту бѣдную молодую дѣвушку: — какъ вы думаете… могу я пожать ей руку… мнѣ бы доставило это большое счастіе и я помнилъ бы это всю жизнь.

Генералъ пристально посмотрѣлъ на молодого офицера и замѣтилъ ли онъ нѣчто странное въ его глазахъ или почувствовалъ невольную симпатію къ наивной просьбѣ юноши, но только сказалъ доктору:

— Если вы думаете, Джобсонъ, что это не сдѣлаетъ ей вреда, то позвольте. Ему этого очень хочется.

— Прощайте, сказалъ Гренвиль едва слышнымъ голосомъ и, взявъ маленькую ручку, слегка пожалъ ее.

Потомъ онъ молча соскочилъ въ лодку и устремилъ глаза въ воду. Когда онъ очнулся, то они уже были на половинѣ дороги къ берегу и генералъ его о чемъ-то спрашивалъ. Онъ поднялъ глаза и машинально махнулъ рукою въ отвѣтъ на развѣвавшійся съ корабля бѣлый платокъ Маріанны. Вся толпа на берегу сняла шляпы: но неслышно было ни одного крика, хотя всѣ сердца бились теплымъ сочувствіемъ къ благородному доктору, его достойной женѣ и бѣдной молодой дѣвушкѣ.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Первое десятилѣтіе.

I.

Новыя сцены и знакомыя лица.

Тихо шли годы и маленькій Тадеусъ Джобсонъ росъ подъ прежнимъ попеченіемъ преданной Батшебы, благополучно минуя агонію первыхъ зубовъ, припадки кашля и насморка, мучительную корь, едва не смертельную горячку. Наконецъ, онъ является передъ нами семилѣтнимъ мальчикомъ, въ курткѣ и панталонахъ изъ сѣраго канадскаго домотканнаго сукна, съ розовыми щеками, большими глазами, кудрявой головой, съ энергичнымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ нѣжнымъ и мечтательнымъ выраженіемъ лица. На шеѣ у него шерстяной шарфъ, а на рукахъ теплыя рукавицы; за собою онъ тащитъ на веревкѣ маленькія салазки, которыя легко скользятъ по блестящему, твердому снѣгу, изъ его рта и носа вылетаютъ облака сѣроватаго пара, и клубятся въ чистомъ, свѣтломъ, холодномъ воздухѣ. На ногахъ у него пестрая индѣйская обувь, въ которой онъ не слышно подвигается по тонко хрустящему снѣгу.

Рядомъ съ нимъ идетъ женщина лѣтъ двадцати-пяти въ толстомъ шерстяномъ платьѣ, съ мѣховой пелеринкой на плечахъ и маленькой мѣховой же шапочкѣ, изъ подъ которой развиваются каштановые волоса; щеки ея сіяютъ и легкая рѣшительная походка доказываетъ физическую свѣжесть и привычку къ постоянному движенію. По временамъ, она съ веселымъ смѣхомъ кричитъ маленькому Тадди, такъ прозванному неизвѣстно кѣмъ и когда, и, быстро отбѣжавъ отъ него, останавливается, чтобы взглянуть, какъ мальчуганъ мужественно слѣдуетъ за нею. Если же вдругъ салазки, раскатившись сзади, сшибаютъ его съ ногъ, то она поднимаетъ ребенка, осыпаетъ его холодное лицо поцѣлуями и, посадивъ на санки, везетъ его далѣе, смѣясь во все горло.

Игра съ Тадди единственное проявленіе въ Бертѣ какого-нибудь интереса къ жизни. Со всѣми, кромѣ него, она молчалива и сдержанна. Она любитъ когда докторъ подходитъ къ ней, беретъ ее за руку, прижимаетъ къ своей груди и цѣлуетъ ея бѣлый, точно изъ слоновой кости лобъ. Въ эти минуты ея черные глаза, которые увы! сохранили странный, дикій взглядъ, смотрятъ какъ-то мягче и иногда слеза катится по ея щекѣ. Но когда Джобсонъ спроситъ: «Что съ тобой, милая?» она ничего не отвѣтитъ, а устремляетъ свои взоры въ пространство.

Повернувъ налѣво, Тадди и Берта направляются по дорогѣ къ широкой, покрытой ледяными глыбами рѣкѣ. Громадныя льдины, устремляясь изъ верхнихъ озеръ и безчисленныхъ рукавовъ великой рѣки, несутся быстрымъ теченіемъ и, напирая другъ на друга, составляютъ, наконецъ, сплошную бѣлую изрытую буграми равнину отъ одного берега до другого, такъ что могучій потокъ несется подъ этой ледяной оболочкой. Чу! вдали слышится глухой, перекатывающійся въ безмятежномъ воздухѣ шумъ. Въ нѣсколькихъ миляхъ выше по рѣкѣ, одной изъ величайшихъ въ свѣтѣ, громадная водяная масса низвергается съ высокихъ утесовъ дико ревущимъ, шипящимъ и бурнымъ водопадомъ. Но Тадди и Берта такъ привыкли къ этимъ грознымъ звукамъ природы, что едва обращали на нихъ вниманіе. Лучезарное солнце блеститъ и сверкаетъ на дѣвственномъ бѣломъ снѣгу, превращая обнаженныя деревья въ прихотливые коралы, а покрытыя инеемъ конусобразныя сосны, съ ихъ отвислыми вѣтвями, походятъ издали на воздушныя пагоды, зеленыя снизу и бѣлыя сверху. Это удивительное солнце ослѣпляетъ глаза, но живитъ умъ, а сухой, холодный воздухъ разжигаетъ чувства и воспламеняетъ кровь. Ни одного облака не видно на чистомъ голубомъ небѣ, гдѣ отдыхаетъ глазъ, въ безграничной лазури. Часто устремляются туда глаза Берты съ какимъ-то изумленнымъ вопросительнымъ взглядомъ, а потомъ она опускаетъ голову и грустная улыбка играетъ на ея лицѣ. Она снова смѣется съ Тадди, но почти не произноситъ ни слова. Тадди къ этому совершенно привыкъ. Строптивый до неприличія съ Батшебой и матерью, у которой теперь было уже пятеро дѣтей, дѣлившихъ между собою материнскую любовь, онъ поддается всецѣло душой и тѣломъ чарующему вліянію своей прелестной тетки. Она не походитъ на всѣхъ остальныхъ женщинъ и смиряетъ его своей красотой и странными, задумчивыми манерами. Ихъ соединяетъ такая симпатія, что ни ему, ни ей не надо терять времени на слова. Ея улыбка для него краснорѣчивѣе дюжины фразъ другого человѣка. Ея настроеніе странно отражается на немъ. Если она задумчива и молчалива, то онъ идетъ рядомъ съ нею, посматривая по сторонамъ, спокойный, счастливый, но также серьёзный, сосредоточенный. Если же, напротивъ, она весела, вся его маленькая фигурка дышетъ огнемъ. Они оба громко смѣются, махаютъ руками и болтаютъ дѣтскій вздоръ между вспышками хохота. Умный докторъ Джобсонъ, теперь одинъ изъ первыхъ медиковъ всей Канады, зорко слѣдилъ за развитіемъ этой привязанности. Сначала, она его очень безпокоила. Онъ боялся, чтобы взаимная симпатія не отразилась дурно на ребенкѣ, окруживъ его чело облакомъ, отуманивавшемъ чело тетки. Но, присмотрѣвшись ближе, онъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что только чрезъ него можно было имѣть на Берту хоть какое-нибудь вліяніе. Умъ Тадди, хотя дѣтскій и еще не развившійся, былъ сильнѣе ума Берты и лишь онъ одинъ могъ развеселить ее. Убѣдившись въ этомъ, докторъ дозволилъ рости ихъ дружбѣ и въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ они были неразлучны.

Между тѣмъ, они достигли высокаго берега рѣки, который тихо спускается къ дорогѣ, проложенной черезъ ледъ къ противоположному берегу. Тадди съ крикомъ радости, бросаетъ веревку на крашенныя салазки и, положивъ лѣвую руку на переднюю перекладину, соединяющую полозья, садится на заднюю, поджавъ лѣвую ногу, а правую ногу оставляетъ на свободѣ для управленія санями. Устроившись такимъ образомъ, онъ смѣло спускается подъ гору при веселомъ крикѣ Берты: «Пошелъ, Тадди!», сопровождаемый громкимъ хлопаніемъ въ ладоши. Легкія санки, каждую минуту пріобрѣтая большую скорость, несутся внизъ съ неимовѣрной быстротою и маленькая нога Тадди искусно маневрируетъ, словно руль, то избѣгая преграды, то поворачивая, согласно изгибамъ берега. За нимъ поднимаются легкія облака пушистаго снѣга. Во всей природѣ царитъ безмятежная тишина, прерываемая только легкимъ скрипомъ полированнаго желѣза. Ребенокъ, стиснувъ зубы, смотритъ въ оба, а Берта съ безпокойствомъ слѣдитъ за нимъ, за встрѣчающимися на его быстромъ пути препятствіями. А ихъ не мало. Вотъ виднѣется бугорокъ; за нимъ лежитъ сваленное дерево. Трусливый, или неловкій мальчикъ заметался бы во всѣ стороны и его санки, стукнувшись бокомъ о могучую преграду, выбросили бы его въ снѣгъ на глубину двадцати футовъ или умчали бы головой впередъ по ледяной крутизнѣ съ великой опасностью размозжить его маленькое тѣло. Но нашъ Тадди, широко открывъ глаза и крѣпко схватившись руками за переднюю перекладину, прямо направляетъ санки на дерево и ловкимъ маневромъ своей лѣвой ноги, поднимается съ санями на воздухъ, футовъ на пять и, благополучно перепрыгнувъ черезъ преграду, несется далѣе. Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ онъ скользитъ спокойно по бѣлому, гладкому снѣгу, легко переводя дыханіе. Но у подножія горы, гдѣ дорога спускается на рѣку, ждетъ его новая опасность. Сани фермеровъ, спускаясь по болѣе отлогой тропѣ, тутъ всегда круто поворачиваютъ на ледъ и мало-по-малу образовали глубокій и широкій ухабъ, который ребенку невозможно объѣхать, потому что направо стоитъ громадное дерево, съ давнихъ временъ указывающее переправу, а съ другой — нагроможденная масса остроконечныхъ льдинъ, столкновеніе съ которыми легкихъ санокъ привело бы къ неминуемой гибели. Снова затаивъ дыханіе, сжавъ зубы и крѣпко прильнувъ всѣмъ тѣломъ къ своему страшному деревянному коню, Тадди отважно аттакуетъ врага. Если ему суждено вернуться домой живымъ, то его утлый челнъ долженъ перелетѣть черезъ зіяющую пучину, и оба полозка разомъ врѣзаться въ противоположную крутизну, причемъ малѣйшее уклоненіе въ одну сторону сѣдока можетъ нарушить равновѣсіе и погубить его на вѣки. Молодецъ Тадди! Крѣпко сжавшись, какъ одна масса, санки и ребенокъ перескакиваютъ черезъ эту послѣднюю преграду. Теперь они на гладкомъ льду и Тадди, подавшись впередъ всѣмъ тѣломъ, спокойно катится до крайняго предѣла движенія, даннаго санямъ длиннымъ разбѣгомъ.

— Ура! кричитъ онъ, махая рукой, и его тонкій, звучный голосокъ долетаетъ до Берты, слѣдившей съ тревожно бившимся сердцемъ за этой бѣшенной скачкой съ препятствіями.

— Ура! отвѣчаетъ она и также, въ знакъ побѣды, махаетъ рукою маленькому тріумфатору, едва виднѣющемуся внизу.

Наконецъ, соскочивъ съ саней и перекинувъ черезъ плечо веревку, Тадди начинаетъ взбираться на гору по извилистой тропинкѣ, которую проложили ребятишки, чтобъ облегчить себѣ путь. И, несмотря на только что испытанныя треволненія, онъ твердо рѣшился, достигнувъ вершины, снова попытать счастья.

Между тѣмъ, къ Бертѣ подходитъ какой-то человѣкъ и его видъ, вѣроятно, ей очень знакомъ, потому что она не вздрагиваетъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ, не выражаетъ ни удовольствія, ни отвращенія. Этотъ человѣкъ небольшаго роста, въ синемъ индѣйскомъ кафтанѣ, доходящемъ до колѣнъ, съ красными обшлагами и воротникомъ; на спинѣ у него виситъ капишонъ, также синій, съ красной подкладкой; подпоясанъ онъ свѣтлымъ кушакомъ, на головѣ виднѣется тюленья шапка, а сѣрыя панталоны засунуты въ индѣйскіе, пестрые сапоги. За собою онъ тащитъ на ремнѣ большія индѣйскія сани, состоящія изъ деревянныхъ полозковъ, въ семь или восемь футовъ длины, соединенныхъ между собою толстой кожей. Коротенькая пѣнковая трубочка довершаетъ картину. Намъ надо посмотрѣть раза два на эту фигуру съ пробивающейся просѣдью въ бородѣ и волосахъ, прежде чѣмъ мы узнаемъ стараго знакомаго, майора Гренваля. Но это дѣйствительно онъ.

— Здравствуйте, миссъ Джобсонъ, нѣжно говоритъ онъ, снимая шапку и вынимая изо рта трубку, которую прячетъ въ карманъ.

Она смотритъ ему прямо въ лицо, но не признаетъ его. Онъ не прибавляетъ ни слова и почтительно ждетъ, что она скажетъ или сдѣлаетъ.

— Тадди здѣсь, говоритъ она, наконецъ, указывая на мальчика, съ трудомъ поднимающагося въ гору.

Майоръ только киваетъ головой. Онъ изучилъ ее не менѣе основательно, чѣмъ докторъ, знаетъ ея манеры и угадываетъ малѣйшія желанія. Онъ оставляетъ на вершинѣ свои сани, называющіяся на мѣстномъ нарѣчіи тобоггинъ, и бѣгомъ направляется къ мальчику.

— Садись, Тадди, кричитъ онъ издали: — тетка тебя ждетъ. Я тебя повезу.

Тадди быстро исполняетъ это приказаніе, очень ему пріятное, и майоръ поспѣшно вталкиваетъ его наверхъ.

— Тадди, говоритъ онъ, смотря на ребенка черезъ плечо: — устрой, чтобъ тетка покаталась со мною на тобоггинѣ.

— Хорошо, голубчикъ, отвѣчаетъ мальчуганъ, сверкая глазами и весело смѣясь.

Самъ майоръ научилъ его обращаться съ собою такъ фамильярно, къ величайшему неудовольствію мистрисъ Джобсонъ.

— А вы побережете тетю, не ушибете ее? прибавляетъ Тадди. послѣ минутнаго размышленія и очень серьёзнымъ тономъ.

— Ушибу! Я! воскликнетъ майоръ глубоко прочувствованнымъ голосомъ: — что ты, дитя мое! Я ни за что на свѣтѣ не причинилъ бы ей ни малѣйшаго вреда.

— Даже еслибъ вамъ дали много табаку, глубокомысленно замѣчаетъ Тадди: — вѣдь вы любите болѣе всего на свѣтѣ табакъ?

Прежде чѣмъ майоръ успѣлъ отвѣтить, онъ бросилъ взглядъ вокругъ себя и, громко вскрикнувъ, побѣжалъ впередъ. Тадди, оставшись одинъ, взлѣзъ на санки и посмотрѣлъ на вершину. Тетя Берта сидѣла на тобоггинѣ, придвинутомъ къ самому краю горы. Она сбросила свою шапочку и въ рукахъ держала двѣ коротенькія палочки, съ помощью которыхъ управляютъ санями. Неосторожный крикъ майора заставляетъ ее обернуться и, увидавъ Тадди, она взмахиваетъ руками, весело смѣется и быстро спускается съ горы. Тадди никогда въ жизни не забудетъ этой минуты. Съ быстротою молніи соскакиваетъ онъ съ своихъ салазокъ и бѣжитъ на вершину, гдѣ стоитъ майоръ, разводя руками и съ широко раскрытыми отъ страха глазами отчаянно слѣдитъ за бѣшенной пляской индѣйскихъ саней, уносящихъ Берту на вѣрную погибель. Встрѣтивъ сочувствіе въ смертельной агоніи, выражающейся въ каждой чертѣ майора, Тадди начинаетъ плакать. А тобоггинъ, благополучно перепрыгнувъ черезъ первую преграду, быстро направляется къ роковому ухабу. Вотъ сани взлетѣли на воздухъ и Берта, выброшенная съ необыкновенной силой, падаетъ на снѣгъ далеко за страшнымъ деревомъ. Слава Богу! Но она исчезла! Майоръ, какъ бѣшенный, съ опасностью жизни, бросается внизъ и достигаетъ подошвы горы то бѣгомъ, то на четверенькахъ. Тадди слѣдуетъ за нимъ, но на первыхъ же шагахъ теряетъ равновѣсіе и скатывается какъ мячикъ. Когда онъ, наконецъ, поднявшись на ноги, осматривается по сторонамъ, близь него стоитъ тетя Берта, вся въ снѣгу, съ головы до ногъ. Она отряхиваетъ свои мокрые волосы и весело смѣется надъ майоромъ, который, опустившись на колѣни и поднявъ къ небу руки, восторженно смотритъ на нее, какъ на небеснаго ангела.

— Тетя, тетя! восклицаетъ Тадди, подбѣгая къ ней и схвативъ ее за руки: — вы не ушиблись?

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Но посмотри, Тадди, что съ нимъ?

И она указываетъ на майора.

Гренвиль краснѣетъ и быстро вскакиваетъ.

— Слава Богу! Слава Богу! произноситъ онъ въ полголоса.

— О, онъ молится и благодаритъ Бога за ваше спасеніе, произноситъ мальчикъ: — ну, тетя, поцѣлуйте меня и скажите, что вы совсѣмъ здоровы.

— Да, я совсѣмъ здорова, восклицаетъ Берта и, поцѣловавъ ребенка, умолкаетъ.

Взявъ ее за руки, Тадди ведетъ молодую дѣвушку къ боковой тропинкѣ и они медленно поднимаются въ гору. Ребенокъ пристально смотритъ на свою тетку, но не говоритъ ни слова. Майоръ снизу слѣдитъ за ними. Онъ садится на глыбу льда и набиваетъ трубку, попрежнему бормоча:

— Слава Богу!

Но не успѣлъ онъ закурить, какъ неожиданно какая-то мысль блеснула въ его головѣ.

— Господи! восклицаетъ онъ: — она забыла свою шапочку на вершинѣ горы.

И, таща за собою тобоггинъ, онъ бѣгомъ поднимается по прямой, скользкой дорогѣ, такъ что, когда Берта съ Тадди являются на вершину, онъ подаетъ ей мѣховую шапочку, съ которой предварительно стряхнулъ снѣгъ.

II.

Появленіе майора.

Докторъ Джобсонъ поселился въ Канадѣ, въ городѣ Корнвалѣ, въ провинціи, прежде называвшейся Верхней Канадой, а потомъ Онтаріо. Находясь на плоской поверхности около двадцати пяти футовъ надъ уровнемъ широкой, глубокой, бурной рѣки, немного ниже того мѣста, гдѣ пѣнящійся потокъ сглаживаетъ свою волнистую поверхность, Корнваль былъ избранъ конечнымъ пунктомъ одного изъ тѣхъ великолѣпныхъ каналовъ, которые тогда правительство строило для прохода судовъ съ хлѣбомъ изъ отдаленныхъ бухтъ Верхняго-Озера въ заливъ св. Лаврентія, минуя опасныя пороги, которыя затрудняютъ плаваніе по рѣкѣ. Въ тѣ времена всѣ ожидали, что Корнваль, величайшее поселеніе богатѣйшаго и многолюднѣйшаго округа, сдѣлается большимъ городомъ и люди, считавшіе себя дальнозоркими, полагали, что покупка тамъ земли составляла выгодную спекуляцію. Такъ какъ Корнваль находился на границѣ Соединенныхъ-Штатовъ, отъ которыхъ его отдѣляла только рѣка, то въ немъ содержался небольшой гарнизонъ. Кромѣ того, въ городѣ была таможня и другіе памятники цивилизаціи. Зданіе окружного уголовнаго суда было такое же большое, четыреугольное, неудобное и уродливое, какъ въ любомъ ассизномъ городѣ Старой Англіи. Здѣсь въ положенные сроки засѣдали судьи, шерифъ, выкрикивали имена обвиняемыхъ судебные пристава и сыпали цвѣтами краснорѣчія адвокаты въ тогахъ; все дѣлалось по англійски, по старинному. Однако, подсудимые и толпа, тѣшившаяся въ залѣ, далеко не напоминали то, что можно было видѣть въ судахъ Линкольншира или Вексфорда. Смуглые, испитые индѣйцы, въ темныхъ кафтанахъ, грязныхъ кушакахъ и грубой обуви, шутили съ французскими, шотландскими и ирландскими фермерами или ихъ рабочими. Французскій католическій патеръ, держа въ рукахъ сзою большую треугольную шляпу, подавалъ табакерку доктору богословія Траутбеку, ректору Торанто, который былъ пасторомъ въ приходской церкви, и даже мистеръ Маквотеръ, пресвитеріанскій проповѣдникъ, удостоивалъ взять табачку своими длинными, сухощавыми пальцами.

Въ городѣ и въ его окрестностяхъ жило немало старыхъ поселенцевъ, торговцевъ и фермеровъ, потомковъ высокорожденныхъ, хорошо образованныхъ и богатыхъ лицъ. Графства Стормантъ и Гленгари, особливо послѣднее, кишѣли состоятельными шотландцами, лучшими изъ эмигрантовъ. Цѣлый кланъ Макдональдовъ переселился въ Гленгари, гдѣ гаэльскій языкъ такъ преобладалъ, что англійская рѣчь была едва слышна. Всякій, посѣтивъ эту мѣстность и видя ея рыжихъ обитателей, слыша ихъ разговоръ, читая ихъ имена на вывѣскахъ или присутствуя на церковной службѣ на гаэльскомъ языкѣ, счелъ бы Канаду болѣе шотландской, чѣмъ сама Шотландія.

Корнваль, какъ мы уже сказали, былъ расположенъ на гладкой равнинѣ, параллельно рѣкѣ; широкія улицы его всѣ пересѣкались подъ прямыми углами. Кромѣ таможни и суда, въ немъ находились кирпичныя казармы на двѣ роты, и нѣсколько церквей, школа и порядочное число лавокъ, въ которыхъ можно было купить всѣ предметы, необходимые въ сельскомъ и домашнемъ быту. Плуги, сѣдла, ножи и различныя матеріи лежали тутъ рядомъ съ сахаромъ, кофе, глиняной посудой, лѣсами для удочекъ и гробами. Лавочники были большею частью шотландцы, они торговали честно, но выдаивали страну до послѣдней капли. Нѣкоторые изъ нихъ были нетолько люди ловкіе, но и съ большими средствами. Они вели значительную торговлю, не малая часть которой составляла контрабанду. Въ кладовыхъ нѣкоторыхъ изъ этихъ лавокъ можно было бы найти товара на десять и на двадцать тысячъ фунтовъ стерлинговъ. Многіе лавочники давали деньги въ займы колонистамъ, находившимся въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ, такъ что мало по малу обширная часть округа была имъ заложена и голоса должниковъ находились въ ихъ распоряженіи.

Дома въ Корнвалѣ, большинство кирпичные и деревянные, и очень немногіе изъ камня, были большіе, помѣстительные. Многіе изъ нихъ были окружены садами, въ которыхъ росли блестящіе цвѣты и великолѣпные плоды. Зимой все это было скрыто подъ густымъ пушистымъ снѣгомъ, блестяще освѣщенномъ лучами солнца или мерцаніемъ луны.

Въ этой-то мѣстности докторъ Джобсонъ рѣшилъ поселиться, узнавъ случайно, что старый шотландскій медикъ, жившій въ Корнвалѣ почти съ его основанія, погибъ, наконецъ, послѣ долгой борьбы съ старостью и дурной водкой. Но привести въ исполненіе эту рѣшимость ему было не очень легко; мистрисъ Джобсонъ, хотѣвшая сказать свое слово въ этомъ столь важномъ вопросѣ, склонялась въ пользу Квебека. Она любила этотъ городъ, средоточіе правительства, его возвышенное положеніе, его грозную цитадель, церкви и дома съ черепичными крышами, расположенные въ безпорядкѣ по уступамъ горы, и чудную широкую рѣку, гдѣ могли стоять на якорѣ самые большіе военные корабли на разстояніи восьмисотъ миль отъ моря. Провинціальный парламентъ и гарнизонъ обезпечивали Квебеку хорошее общество. У мистрисъ Джобсонъ была подруга юности, жившая подлѣ Квебека, въ хорошенькой виллѣ въ Монморанси, гдѣ ея мужъ имѣлъ лѣсопильню. Поэтому, она и желала остаться въ Квебекѣ. Доктору Джобсону такъ же нравился этотъ городъ. Онъ любилъ живописную мѣстность и ему улыбалась мысль поселиться въ гарнизонномъ городѣ. Но мужъ подруги Маріанны былъ сметливый, практическій человѣкъ. Онъ откровенно объяснилъ доктору, что въ Квебекѣ было слишкомъ много докторовъ и что ему слѣдовало ѣхать далѣе вверхъ по рѣкѣ.

— Послушайтесь меня, сказалъ мистеръ Епнисъ: — отправляйтесь въ Верхнюю-Канаду. Выберите себѣ какой-нибудь маленькій городокъ: Гамильтонъ, Кингстонъ, или Корнваль и поселитесь тамъ. Практика сама къ вамъ придетъ, только не двигайтесь съ мѣста. Конечно, общество не будетъ такое хорошее, какъ въ Квебекѣ или Монреалѣ, но вѣдь эти городки быстро развиваются, вы будете жить скромно, но припѣваючи и дадите прекрасное воспитаніе вашему сыну.

Докторъ Джобсонъ сразу понялъ благоразуміе этого совѣта, но ему стоило много труда, чтобы убѣдить въ этомъ свою жену; наконецъ, однако, ему это удалось и онъ отправился одинъ на рекогносцировку. Долго онъ странствовалъ безъ всякаго толка, пока, наконецъ, не попалъ въ Корнваль въ то самое время, когда докторъ Макферсенъ послѣдовалъ за своими паціентами на тотъ свѣтъ, а эпидемическія горячки грозили опустошить весь округъ. Онъ тотчасъ нанялъ домъ покойнаго доктора, написалъ женѣ, чтобы она оставалась въ Квебекѣ, пока не окончится эпидемія и, благодаря своимъ успѣшнымъ леченіямъ, съумѣлъ, несмотря на всѣ усилія своего единственнаго соперника, доктора Скирро, забрать въ свои руки почти всю практику доктора Макферсена. Мало того, онъ отбилъ значительную часть даже старыхъ паціентовъ доктора Скирро; красивая наружность и приличныя манеры снискивали ему расположеніе дамъ, что нисколько не возстановляло противъ него мужчинъ, такъ какъ онъ былъ человѣкъ женатый. Узнавъ о неожиданныхъ распоряженіяхъ мужа, мистрисъ Джобсонъ написала ему непріятное письмо, но это ни къ чему не повело. Докторъ уже нанялъ домъ, и когда онъ съ теченіемъ времени отправился въ Квебекъ за семьей мистрисъ Джобсонъ, то, послѣ цѣлой недѣли, размышленій она спустила флагъ и смиренно послѣдовала за побѣдителемъ.

Такимъ образомъ, мы находимъ семью нашего героя, спокойно живущею въ большомъ четырехугольномъ деревянномъ домѣ въ Корнвалѣ, гдѣ мистрисъ Джобсонъ быстро подарила доктору, къ вящему усиленію его заботъ и будущихъ безпокойствъ маленькаго Тадди, пятерыхъ дѣтей обоего пола. Однако, несмотря на естественное удовольствіе, доставляемое ей успѣхомъ мужа, мистрисъ Джобсонъ не очень любила Корнваль. Зимой это было скучное, неинтересное, снѣгомъ занесенное мѣстечко. Лѣтомъ, зной былъ невыносимъ, а мошки выводили изъ всякаго терпѣнія. Кромѣ того, однажды случилось землетрясеніе, которое такъ ее перепугало, что она родила преждевременно; тоже самое сдѣлалось съ нею и по случаю еще болѣе напугавшаго ее пожара въ домѣ. Все это убѣдило ее, что провидѣніе преслѣдовало ея семью за отъѣздъ изъ Квебека. Дѣйствительно, Джобсону было суждено до конца своихъ или ея дней постоянно слышать упреки за его самовольную и легкомысленную поспѣшность въ выборѣ осѣдлости. Когда это зло перестало быть насущнымъ, то оно сдѣлалось историческимъ, а историческое зло страшная вещь, ибо оно существуетъ долго послѣ совершенной перемѣны всѣхъ обстоятельствъ. Зачѣмъ ему было не подождать? Вѣдь онъ могъ выбрать пятьдесятъ городовъ лучше Корнваля. Къ чему было торопиться? Главный докторъ въ Квебекѣ могъ умереть, кто-нибудь могъ уѣхать, что-нибудь могло случиться. Потомъ, у Китти была корь, всѣ дѣти имѣли скарлатину; а въ Квебекѣ никто не слыхалъ о кори и скарлатинѣ. Въ Корнвалѣ же эти болѣзни вѣчно свирѣпствовали. По крайней мѣрѣ, такъ увѣряла почтенная мистрисъ Меллобой. Она сама (мистрисъ Джобсонъ) не была здорова ни одного дня со времени переѣзда въ этотъ противный городишко, что нисколько не удивительно при томъ числѣ дѣтей, которыхъ она рождала на свѣтъ съ неимовѣрной поспѣшностью. Всѣ эти нападки переносились терпѣливо докторомъ, который очень много работалъ, постоянно увеличивалъ число своихъ кліентовъ и даже часто ѣздилъ въ сосѣдніе города, куда проникла его слава. Онъ чувствовалъ, что обязанъ былъ чѣмъ-нибудь вознаградить Маріанну. Онъ не посовѣтовался съ нею насчетъ поселенія въ Корнвалѣ и, дѣйствительно, дѣти слѣдовали одинъ за другимъ слишкомъ быстро. Неудивительно, что ея нервная система была совершенно потрясена. Поэтому, онъ добродушно отвѣчалъ на всѣ ея упреки и всегда ощущалъ укоры совѣсти, развивавшіе въ немъ раскаяніе и терпѣніе.

Какъ мы уже видѣли, Берта была непремѣннымъ членомъ семьи доктора. Въ этомъ отношеніи не было спора между мужемъ и женою. Въ глубинѣ души Маріанна только и думала, что о своемъ мужѣ и объ его счастьи. Ея капризы были внѣшними проявленіями умной, горячей, склонной къ критикѣ натуры, какъ наружная зыбь на глубокой, могучей рѣкѣ, но внутри — любовь къ мужу оставалась все прежнимъ невозмутимымъ, великимъ потокомъ. И она никакъ не могла забыть того роковаго утра въ Бриджтоунѣ, когда она увидѣла своего мужа въ комнатѣ Берты. Его страшное лицо и взглядъ никогда не выходили изъ ея памяти. Она охотно дѣлила съ нимъ всѣ заботы и трудности, неизбѣжно сопровождавшія ухаживаніе за Бертой, и никогда съ ея языка не срывалось ни одного горькаго слова, ни одной жалобы на всѣ жертвы, которыхъ имъ стоило пребываніе въ домѣ больной молодой дѣвушки. Мошки могли вывести ее изъ терпѣнія, но ни одна вспышка Берты, ни одна ея странная выходка не сердила мистрисъ Джобсонъ. Докторъ это замѣчалъ съ чувствомъ нѣжной благодарности.

Они жили въ Корнвалѣ уже съ годъ, когда однажды вечеромъ, въ октябрѣ мѣсяцѣ, среди всѣхъ прелестей теплой канадской осени, докторъ Джобсонъ отправился съ женою къ гостинницѣ «Коривальская Корона» для ожиданія дилижанса изъ Сант-Анны, который долженъ былъ привезти англійскую почту. Вскорѣ послышалась труба почтальона и на дорогѣ показался тяжелый экипажъ, везомый тремя очень породистыми, но очень дурно содержанными лошадьми. Это былъ длинный, громадный фургонъ на высокихъ колесахъ, съ занавѣсками изъ непромокаемой матеріи; на крышѣ виднѣлось много легкаго товара изъ Монреаля. На широкой передней скамейкѣ, подлѣ возницы, сидѣло двое мужчинъ. Одинъ изъ нихъ въ шинели со множествомъ пелеринокъ и въ дорожной шапкѣ, проѣзжая мимо доктора и его жены, любезно имъ поклонился.

— Это Гренвиль! воскликнулъ Джобсонъ, едва вѣря своимъ глазамъ: — какимъ образомъ онъ сюда попалъ?

И онъ хотѣлъ побѣжать къ дилижансу, чтобы поздороваться съ старымъ пріятелемъ, но мистрисъ Джобсонъ его удержала.

— Подожди, сказала она ему на ухо: — онъ пріѣхалъ, чтобы повидать Берту. Помнишь, что говорила лэди Пилькинтонъ. Не предлагай ему остановиться у насъ; вѣдь лучшая въ домѣ спальня еще не отдѣлана.

— Но что же онъ подумаетъ? воскликнулъ докторъ, видя, что фургонъ остановился и Гренвиль слѣзаетъ на землю: — вѣдь онъ намъ отдалъ свою комнату для Берты.

— Это пустяки, отвѣчала рѣшительнымъ тономъ Маріанна: — намъ нельзя его принять, и къ тому же Берта не должна его видѣть.

Послѣднее соображеніе подѣйствовало на доктора, однако, онъ пошелъ на встрѣчу къ Гренвилю и Маріанна послѣдовала за нимъ.

Гренвиль едва не бросился къ нимъ въ объятія.

— Любезный другъ! Милая мистрисъ Джобсонъ! воскликнулъ онъ: — какъ вы поживаете?

— Откуда вы взялись? спросили они въ одинъ голосъ послѣ обычнаго привѣтствія.

— О! произнесъ серьёзнымъ тономъ майоръ: — я вамъ послѣ все разскажу. Какъ здоровье миссъ Джобсонъ?

Докторъ и жена его переглянулись. Они такъ же приняли серьёзный тонъ. Маріанна покачала головой.

— Все такъ же.

Гренвиль бросился хлопотать о своемъ багажѣ, а докторъ, по его просьбѣ, пошелъ нанять ему комнату въ гостинницѣ. Онъ выбралъ № 10-й въ первомъ этажѣ. И въ этой довольно обширной и порядочно меблированной комнатѣ Гренвиль прожилъ шесть лѣтъ, покидая ее только на нѣсколько недѣль осенью для охоты въ отдаленныхъ лѣсахъ.

Въ первый день своего пріѣзда, онъ обѣдалъ у доктора, но Маріанна не пустила за столъ Берту подъ какимъ-то ловкимъ предлогомъ. Они много говорили о старинѣ, о полковыхъ знакомыхъ, о лэди Пилькинтонъ, съ которой Маріанна поддерживала постоянную переписку. Гренвиль очень измѣнился, что тотчасъ замѣтилъ даже Джобсонъ. Онъ былъ спокойнѣе, не такъ горячъ и легкомысленъ, какъ бывало. Онъ говорилъ серьёзно и выраженіе его лица казалось грустнымъ. Когда подали чай, онъ вдругъ сказалъ, обращаясь къ Маріаннѣ:

— Вы, вѣроятно, удивляетесь, зачѣмъ я сюда пріѣхалъ. Но дѣло въ томъ, что я вышелъ изъ полка.

— Вы въ отставкѣ?

— Нѣтъ, въ безсрочномъ отпуску, на половинномъ жалованьи. У меня есть, кромѣ того, кое-какія деньги и я рѣшился жить тамъ, гдѣ вы живете, если вамъ это не будетъ непріятно.

Докторъ и Маріанна переглянулись съ изумленіемъ.

— Ну, продолжалъ майоръ, вынимая платокъ и обтирая глаза: — любезный Джобсонъ и вы, милая мистрисъ Джобсонъ, не говорите мнѣ ничего непріятнаго! Не сердитесь. Вы не знаете, что я хочу сказать… я хочу сказать, что… ну… что я желаю жить возлѣ васъ.

Докторъ съ безпокойствомъ посмотрѣлъ на Гренвиля, потомъ подошелъ къ нему и, взявъ его руку, пощупалъ пульсъ.

— О, не безпокойтесь обо мнѣ, сказалъ Грепвиль, дѣлая усиліе надъ собою: — мнѣ очень совѣстно, мистрисъ Джобсонъ, но я такъ давно думаю и мечтаю объ этомъ свиданіи, что оно меня совсѣмъ смутило. Теперь я оправился.

Его собесѣдники, однако, не раздѣляли его мнѣнія. Впрочемъ, Маріанна все-таки сдерживала себя и молчала.

— Будемъ говорить о чемъ-нибудь другомъ, воскликнулъ весело докторъ, полагая, что дѣйствительно у Гренвиля нервы разстроены.

— Нѣтъ, отвѣчалъ майоръ: — я началъ и позвольте мнѣ кончить. Я теперь выплакался и могу говорить спокойно. Послѣ вашего отъѣзда съ нею, я никакъ не могъ забыть роковаго событія. Страшная судьба бѣднаго Брумгола, ваше горе, ея несчастное положеніе, все это преслѣдовало меня днемъ и ночью, не давая ни минуты покоя. Я старался всѣми силами отдѣлаться отъ этого кошмара. Вы не повѣрите, но увѣряю васъ, я сдѣлался самымъ набожнымъ человѣкомъ въ полку. Это нашло на меня совершенно помимо моей воли, продолжалъ онъ, искоса поглядывая на Маріанну, чтобъ убѣдиться, не вызвали ли его слова улыбки на ея серьёзномъ дотолѣ лицѣ: — я въ свое время былъ большой грѣшникъ, а это страшное событіе окрасило мою жизнь въ самую мрачную краску. Но когда я бросилъ карты и бильярдъ, продалъ своихъ скаковыхъ лошадей и пересталъ держать пари, отказался отъ вина и проч., то я сталъ просто пропадать. Церковная служба, библія и проповѣди не пришлись по моему характеру, и я такъ затосковалъ, что едва не наложилъ на себя руки. Я пришелъ къ тому отчаянному убѣжденію, что мнѣ не къ чему жить.

Лицо Маріанны, до сихъ поръ очень натянутое, стало теперь выражать нѣкоторый интересъ и сочувствіе. Это поощрило Гренвиля и онъ продолжалъ съ большей самоувѣренностью:

— Лэди Пилькинтонъ одна меня понимала. Всѣ же другіе полагали, что я схожу съ ума, и право я былъ не далекъ отъ этого. Ну, вмѣсто того, чтобъ сдѣлать исторію и написать къ моимъ родственникамъ, она просто, однажды передъ обѣдомъ, подъѣхала къ казармамъ въ своемъ фаэтонѣ, какъ, бывало, она заѣзжала за вами и, подозвавъ меня, сказала:

" — Майоръ Гренвиль, я ѣду въ Кадрингтонъ. Возьмите шляпу и, пожалуйста, проводите меня.

" — Въ Кадрингтонъ! воскликнулъ я, вздрагивая всѣмъ тѣломъ.

" — Да, въ Кадрингтонъ, и мнѣ необходимо, чтобы вы поѣхали со мною.

— Мнѣ было страшно ѣхать туда, но вы ее знаете, она всегда умѣетъ поставить на своемъ. Я сѣлъ рядомъ съ нею и мы помчались. Ея лошади бѣжали скорѣе, чѣмъ когда-либо, а она правила съ своимъ обычнымъ искуствомъ. Мы проѣхали болѣе шести миль, прежде чѣмъ она открыла ротъ, а я былъ такъ пораженъ этой поѣздкой, что не рѣшался говорить.

" — Мистеръ Гренвиль, сказала она, наконецъ: — вы очень несчастны. Вы просто больны, и если вы не примете мѣръ, то это кончится дурно.

" — Я въ этомъ не виноватъ, лэди Пилькинтонъ, промолвилъ я.

" — Вы горюете о томъ, чего не поправишь, продолжала она: — и не хотите лечиться.

" — Чего не вылечишь, то надо вытерпѣть, произнесъ я механически.

" — Пословицами горю не поможешь, воскликнула она: — не къ чему ихъ приводить. Вы не лечитесь и не терпите. Еслибы бѣдный Брумголъ остался въ живыхъ, онъ, по всей вѣроятности, женился бы на Бертѣ Джобсонъ. Въ этомъ случаѣ, вы ее вскорѣ бы забыли и все пошло бы по старому. Теперь же, потому что бѣдный Брумголъ умеръ, а маленькая Берта хуже, чѣмъ вышла замужъ, т. е. насколько дѣло касается васъ, то вы предались меланхоліи или, иначе сказать, идіотству.

" — Я тутъ ни причемъ, это помимо меня, произнесъ я мрачно.

" — Хорошо, сказала она съ жаромъ: — пойдите и поторопитесь; вы не имѣете права дѣлать несчастными другихъ потому, что вы сами несчастны.

Ея послѣднія слова меня очень поразили. Эта идея мнѣ никогда не входила въ голову. Я, значитъ, эгоистически наслаждался своимъ горемъ, мозоля глаза другимъ. Но все-таки рѣшиться на предлагаемое ею средство я не былъ согласенъ. Между тѣмъ, мы подъѣхали къ Кадрингтону и вышли изъ фаэтона. Она взяла меня подъ руку и повела къ роковому мѣсту.

" — Ну, сказала она: — человѣкъ, который умеръ здѣсь, имѣлъ сильную, твердую волю. Я рѣдко встрѣчала молодого офицера, который обѣщалъ бы столько съ будущемъ. Eгo смерть уже сразила одно существо, неужели вы хотите быть второй ея жертвою? Конечно, если вы будете далѣе развивать свое сумасшествіе, то мы съумѣемъ принять мѣры, но пока вы ограничиваетесь тихимъ бѣшенствомъ, то намъ не къ чему привязаться.

— Я былъ озадаченъ ея рѣзкимъ тономъ, хотя, конечно, онъ былъ не напускнымъ:

" — Но, лэди Пилькинтонъ, увѣряю васъ, его страшная фигура, ея ужасное лицо не выходятъ изъ моей головы. Какъ подумаешь только…

" — Вы не имѣете права думать объ этомъ. Она до васъ вовсе не касается. Вы должны изгнать изъ своей головы всякую мысль объ этихъ роковыхъ событіяхъ. Забудьте все и вернитесь къ обыкновенной жизни. Вы теперь увидѣли снова арену ужасной катастрафы. Подумайте, что она теперь и какъ ваша жизнь безцѣльна и несчастна.

" — Что вы посовѣтуете? спросилъ я въ отчаяніи.

" — Бросьте полкъ и поѣзжайте въ Англію, отвѣчала она рѣшительнымъ тономъ.

— Я ничего не сказалъ, но вечеромъ въ этотъ день на меня напалъ такой страхъ, какъ никогда. Посѣщеніе роковаго мѣста растравило мою рану и я положительно не могъ болѣе оставаться въ Барбадосѣ. Я взялъ отпускъ у генерала и черезъ недѣлю отправился въ Англію. Тамъ, въ продолженіи значительнаго времени, я старался вести мою прежнію жизнь, но это ни къ чему не повело. Я чувствовалъ, что могу быть счастливымъ только тамъ, гдѣ хоть издали буду имѣть возможность видѣть ее.

Благородный майоръ Гренвиль произнесъ эти слова такимъ голосомъ и тономъ, что Джобсовъ и Маріанна невольно были поражены контрастомъ съ его прежнимъ цинизмомъ и легкомысліемъ.

— Я, можетъ быть, дуракъ, прибавилъ онъ: — но я искренній человѣкъ и не играю комедіи.

Онъ взглянулъ при этомъ на Маріанну, которая значительно смягчилась, но все-таки, видѣла, какими непріятностями, если не прямыми опасностями, могло грозить поощреніе безумныхъ идей Гренвиля.

— Добрый майоръ, сказалъ она съ чувствомъ: — вашъ разсказъ меня глубоко растрогалъ, но подумайте, въ какое неловкое положеніе вы насъ ставите.

— Да, Гренвиль, прибавилъ Джобсонъ: — Берта у насъ пользуется полной свободой. Она ходитъ куда хочетъ. Ваше присутствіе, быть можетъ, возбудитъ въ ней грустныя воспоминанія. Какъ можете вы жить подлѣ насъ? И какая у васъ цѣль? Я полагаю, что она неизлечима.

Майоръ посмотрѣлъ на нихъ безпомощно. Онъ не могъ ничего отвѣтить на ихъ благоразумныя рѣчи, и потому искалъ спасенія въ проволочкахъ.

— Ну, сказалъ онъ: — оставимъ этотъ вопросъ открытымъ до завтра.

На слѣдующій день, Берта случайно гуляла въ саду, когда Гренвиль вошелъ въ калитку. Она такъ же сіяла красотой, какъ въ день ихъ отъѣзда изъ Барбадоса, только красота эта стала болѣе зрѣлой. Она посмотрѣла на него пристально, какъ бы удивленная, и поспѣшно сдѣлала нѣсколько шаговъ къ нему, но потомъ вдругъ повернулась и пошла въ домъ.

— Майоръ Гренвиль въ саду, сказала она очень спокойно своему брату, котораго встрѣтила въ сѣняхъ.

Докторъ взялъ ее за обѣ руки и вполнѣ убѣдился, что свиданіе съ Гренвилемъ ни мало не разстроило ея. Позднѣе въ тотъ же день, онъ ввелъ ее въ комнату, гдѣ сидѣлъ майоръ и она поздоровалась съ нимъ, протянувъ ему руку, но не сказала ни слова. Очевидно, его присутствіе не волновало ее. Но, несмотря на это, докторъ и его жена просили Гренвиля уѣхать въ Англію или во всякомъ случаѣ оставить мысль поселиться подлѣ нихъ. Онъ же не хотѣлъ и слышать объ отъѣздѣ. Онъ остался въ гостинницѣ, и мало по малу, сдѣлался необходимымъ членомъ Корнвальскаго общества. Берта не обращала на него никакого вниманія, а съ теченіемъ времени его тихая, правильная, скромная жизнь и мягкія манеры совершенно побѣдили сердца Джобсона и его жены. Что же касается до самого майора, то онъ, повидимому, былъ счастливъ, видѣлся съ семьей доктора, по крайней мѣрѣ, разъ въ день, игралъ въ лошадки съ маленькими дѣтьми, развивалъ физически Тадди и незамѣтно слѣдовалъ издали за Бертой, когда она выходила изъ дома.

Такимъ образомъ, прошло семъ лѣтъ и Гренвиль, повидимому, былъ согласенъ жить такъ всю свою жизнь.

III.

Буфетъ Корнвальской короны.

Буфетъ старинной, основанной въ первые дни колоніи гостиницы Корнвальской Короны, переименованный въ современную эпоху въ Корнвальскій Отель, былъ съ давнихъ поръ центромъ городской жизни. Ареопагъ, форумъ, биржа, кабачекъ — все совмѣщалось въ этомъ буфетѣ, отличавшимся международнымъ характеромъ. Тутъ можно было встрѣтить и индѣйца въ макасинахъ и плащѣ, и ловкаго, сухощаваго янки, и французскаго канадца, съ мягкими манерами и любезностью, и англійскихъ, шотландскихъ и ирландскихъ эмигрантовъ съ самымъ разнообразнымъ акцентомъ.

Комната эта была низкая, по довольно большая и четырехугольная. Ея маленькія французскія окна съ толстыми переплетами, съ которыхъ уже давно сошла первоначальная краска, выходили на улицу, и такъ какъ они отстояли отъ земли всего на три фута, то можно было, сидя на подоконникѣ, разговаривать съ знакомыми и внутри буфета и извнѣ, конечно, не зимою, когда вставляли вторыя рамы, законопаченныя и заклеенныя бумагой такъ плотно, что наружный воздухъ ни мало не проникалъ. Въ одномъ углѣ комнаты возвышалась деревянная, крашенная выручка, не блестѣвшая украшеніями, которыя въ нашемъ болѣе мрачномъ климатѣ считаются необходимыми для соблазна посѣтителей. Это было, по преимуществу, мѣсто дѣловое; тутъ пили не на шутку, и никакихъ внѣшнихъ приманокъ не требовалось. На стѣнѣ, на полкахъ, за прилавкомъ, вмѣсто батареи пестрыхъ графиновъ и художественно-разставленной хрустальной посуды, стояло нѣсколько бутылокъ, съ полдюжины простыхъ стеклянныхъ боченковъ съ металлическими кранами, и порядочное количество грубыхъ, толстыхъ стакановъ. Люди, посѣщавшіе этотъ притонъ Бахуса, не требовали блеска для глазъ, но солидной выпивки для мучимаго жаждою горла. На прилавкѣ стояли двѣ или три тарелки съ нарѣзанной вяленой рыбой и накрошенными морскими сухарями. Уходя, каждый посѣтитель бралъ кусочекъ того или другого на дорогу, и, какъ предугадывалъ хитрый хозяинъ, изъ десяти девятеро вскорѣ возвращались, чтобы утолить жажду отъ раздирающаго горло сухого сухаря или вяленой рыбы.

Хозяинъ буфета и всей гостиницы, мистеръ Томасъ Спригсъ, былъ по внѣшности далеко не обычнымъ типомъ трактирщиковъ. Физически онъ былъ ошибкой природы. Маленькій, худощавый человѣчекъ, съ смуглымъ, морщинистымъ лицомъ и гладкими черными, мѣстами посѣдѣвшими волосами, онъ отличался всегда чисто выбритымъ подбородкомъ и вѣчно что-то жующими губами. Но его высокій лобъ, густыя черныя брови, и блестящіе глаза производили большее впечатлѣніе на постороннихъ, чѣмъ можно было ожидать отъ его далеко невнушительной наружности. Его вполнѣ основательно считали въ Корнвалѣ очень ловкимъ человѣкомъ. Онъ нажилъ денегъ, давалъ въ займы подъ большіе проценты, бралъ въ залогъ и покупалъ фермы, владѣлъ дровянымъ дворомъ и лѣсопильней. Два раза его выбирали въ мэры, и онъ вообще былъ человѣкъ богатый, вліятельный. Въ засаленномъ черномъ сюртукѣ, который онъ лѣтомъ, однако, снималъ, мистеръ Спригсъ расхаживалъ по своему буфету, засунувъ руки за жилетъ, или по улицѣ, надѣвъ шляпу на макушку. Его зоркіе глаза видѣли и замѣчали все, что происходило вокругъ него. Никто не могъ ни въѣхать въ городъ, ни выѣхать изъ него, чтобы онъ не зналъ объ этомъ, и большинство платило ему при этомъ дань въ той или другой формѣ.

За прилавкомъ стояла или бѣгала по всему дому, съ чердака до подвала, миссъ Сисели, единственная дочь Спригса, въ коротенькой юбочкѣ, незакрывавшей ея маленькія живыя ножки. Выше отца на цѣлую голову, она была очень хорошенькая, хотя выраженіе ея лица было, быть можетъ, слишкомъ лукавымъ и знающимъ, а ея граціозная фигура отличалась слишкомъ зрѣлыми формами. На ней всегда было ситцевое платье съ кокетливымъ передникомъ; ея длинные, черные волосы, старательно причесанные, представляли удивительный пейзажъ съ густо напомажиными островками и прихотливыми кудрявыми боскетами. Благодаря ея миловидности, трудолюбію, свободнымъ манерамъ и веселости, нельзя было, взглянувъ однажды на Сисели Спригсъ, не посмотрѣть на нее вторично, а, посмотрѣвъ вторично, каждый долженъ былъ признать, что этотъ трудъ вполнѣ окупался удовольствіемъ отъ ея лицезрѣнія.

Во всякомъ случаѣ, Сисели была единственной радостью въ жизни Томаса Спригса. Его жена умерла много лѣтъ тому назадъ, пока дочь была еще очень молода, и она была воспитана наудачу мистеромъ Спригсомъ и его женскими помощницами. Онъ очень любилъ ее, почти не спускалъ съ нея глазъ, она, можно сказать, выросла въ буфетѣ, потому что мистеръ Спригсъ былъ всегда за прилавкомъ, за исключеніемъ того времени, когда онъ торговался съ индѣйцами и фермерами или ѣздилъ по окрестностямъ Корнваля для покупки провизіи и для сбора долговъ. Конечно, это не была школа нравственности и приличныхъ манеръ для молодой дѣвушки, но она за то могла тутъ съ избыткомъ наострить свой юный умъ. Цѣлые дни и вечера проводила маленькая дѣвочка, съ быстрыми черными глазами, сидя на своемъ деревянномъ стулѣ или на колѣнахъ отца, слушая городскія сплетни и изучая различныя выраженія лицъ и фигуры посѣтителей, праздношатающихся, зѣвакъ, пьяницъ и серьёзныхъ людей. Что бы вышло изъ такого воспитанія, еслибы Сисели была предоставлена совершенно сама себѣ — трудно сказать. Она была одарена одной изъ тѣхъ самостоятельныхъ, возвышенныхъ натуръ, которыя такъ же не подчиняются низкимъ и площаднымъ вліяніямъ, какъ сильный организмъ не поддается заразительнымъ болѣзнямъ, но, конечно, ея манеры были бы гораздо грубѣе, чѣмъ теперь, еслибы ей дозволили развиваться исключительно въ патологической атмосферѣ буфета, безъ знакомства съ болѣе утонченными сферами.

Какъ мы уже сказали, буфетъ Корнвальской короны былъ городскимъ форумомъ. Здѣсь обсуждались всѣ вопросы политическіе, муниципальные и частные. Всѣ самыя свѣжія новости сообщались передъ выручкой, за которой утоляли жажду. Тутъ можно всегда узнать послѣднюю цѣну на послѣдній куль ржи, проданной въ окрестностяхъ Корнваля, потому что торгъ немедленно вспрыскивали за прилавкомъ. Въ этой аудиторіи обсуждали всѣ спорные вопросы мѣстной политики, правосудія, религіозной борьбы и частныхъ распрей; сюда стекались городскія власти, судьи, муниципальные совѣтники и члены провинціальнаго парламента для успокоенія или возбужденія своей энергіи. Даже пасторы появлялись на этой аренѣ въ особыхъ торжественныхъ случаяхъ и запивали горячимъ пуншемъ какія-нибудь необыкновенные подвиги своего пастырскаго служенія. Такимъ образомъ, однажды докторъ богословія Траутбекъ, достопочтенный ректоръ Торонта, толстый, здоровенный джентельмэнъ, не очень ученый богословъ, но очень добрый человѣкъ, зашелъ въ буфетъ, чтобы обогрѣться послѣ похоронъ. Онъ замѣтилъ Сисели, и былъ пораженъ какъ ея наружностью, такъ и несоотвѣтственной для нея обстановкой. Онъ счелъ своимъ долгомъ навѣстить Спригса на слѣдующее утро и съ чувствомъ сталъ говорить ему о непростительномъ его обхожденіи съ своей дочерью. Слова его подѣйствовали. Сисели начали посылать ежедневно въ школу на три часа. Въ первое время это ей очень не нравилось, но скоро она полюбила уроки и сравнительно легко заимствовала у своихъ учителей все, что они могли ей сообщить. А такъ какъ ея живой умъ не могъ довольствоваться преніями въ буфетѣ, какъ они ни были разносторонни, миссъ Сисели брала книги вездѣ, гдѣ могла, преимущественно романы, и жадно читала описанія свѣтскаго общества, въ которое она никогда не могла попасть, и набиралась жизненныхъ теорій, которыя ей никогда не пришлось бы примѣнить.

Лампы, въ которыхъ горѣлъ рыбій жиръ, были уже зажжены, огонь весело пылалъ въ большой четырехугольной желѣзной печи, съ открытой заслонкой, а дымъ и жаръ съ такой силой выходили изъ тонкихъ желѣзныхъ трубъ, подвѣшенныхъ подъ потолокъ, что они дрожали, а печка такъ накалилась, что посрединѣ ея виднѣлось роковое красное пятно, которое доказывало, что нарушены были границы безопасности для такого стараго деревяннаго дома. Но никто въ Канадѣ не обращаетъ на это вниманія и мистеръ Поджкисъ, сидя на разстояніи шести футовъ отъ накаленнаго металла, замѣчалъ красное пятно только когда ему хотѣлось освободить свой ротъ отъ слюны, порождаемой табакомъ, который онъ постоянно жевалъ. Онъ цѣлилъ очень вѣрно и раскаленное желѣзо шипѣло подъ струей бурой жидкости. Мистеръ Поджкисъ, какъ всегда, пришелъ первый и помѣстился въ старомъ качающемся деревянномъ креслѣ, а Сисели поставила на столикъ подлѣ него стаканъ пунша.

Трактирщикъ, снявъ сюртукъ, убиралъ за прилавкомъ, а Сисели сѣла отдохнуть на стулъ въ почтительномъ разстояніи отъ печки. Въ этотъ вечеръ она прибавила маленькій хорошенькій чепчикъ къ прочимъ украшеніямъ своего туалета, и на щекахъ ея игралъ румянецъ. Старики болтали, а она молча сидѣла, мечтая и слѣдя за отраженіемъ огня въ печкѣ на противоположной стѣнѣ. Мистеръ Спригсъ переставлялъ вещи за прилавкомъ только для моціона.

— Что новаго? спросилъ онъ у Поджкиса.

Мистеръ Поджкисъ прицѣлился, попалъ прямо въ центръ краснаго пятна на печкѣ и съ удовольствіемъ прислушался къ шипѣнію.

— Ничего. Холодная погода.

— Очень. У Сима Вилькокса носъ замерзъ.

— Неужели! Онъ довольно пропитанъ водкой, чтобы не поддаться холоду, замѣтилъ Поджкисъ и, засмѣявшись надъ своей шуткой, снова выстрѣлилъ въ печку.

— Онъ хорошій человѣкъ, Симъ Вилькоксъ, отвѣчалъ трактирщикъ, не желая, чтобъ при немъ поносили одного изъ его лучшихъ кліентовъ.

— Очень, пьетъ страсть сколько спиртныхъ напитковъ, сказалъ сухо Поджкисъ.

— И всегда платитъ наличными деньгами, произнесъ мистеръ Сиригсъ, особенно ударяя на послѣднія два слова.

Мистеръ Поджкисъ философски обратился за утѣшеніемъ къ своему стакану и выпилъ его залпомъ. Онъ пилъ въ кредитъ, но его кредитъ былъ надежный. Онъ только не любилъ платить по счетамъ.

— Сизи, произнесъ онъ: — я выпью еще стаканъ, только положите поболѣе лимона. Вы красотка, прибавилъ онъ, впиваясь въ нее своими зелеными глазами: — вы просто амальгама Гебы, Юноны и Лаисы.

Сисели не обратила никакого вниманія на этотъ двусмысленный комплиментъ, но передала пустой стаканъ своему отцу, чтобъ онъ состряпалъ пуншъ.

Мистеръ Поджкисъ, классическая рѣчь котораго, быть можетъ, удивила читателей, былъ по ремеслу башмачникъ, по призванію — литераторъ. Онъ былъ человѣкъ трехъ книгъ. Долго онъ довольствовался двумя. Въ качествѣ пуританина изъ Масачусета, онъ началъ и продолжалъ читать библію, предпочитая по буквѣ и духу первыя историческія ея части. Второй книгой былъ разрозненный томъ Популярной Энциклопедіи. Третью онъ купилъ на аукціонѣ, потому что она быа очень толстая и дешевая. Это было старинное изданіе Лемпріерова Словаря и онъ прочелъ его нѣсколько разъ отъ доски до доски. Такимъ образомъ, мистеръ Поджкисъ, въ этой отдаленной колоніи, имѣлъ достаточно матеріала, чтобъ писать передовыя статья въ газетѣ, самой распространенной на свѣтѣ. Но судьба ему отказала въ этомъ благополучіи и онъ осыпалъ своими знаніями всѣхъ друзей. Однако, благодаря недостатку умственной дисциплины, всѣ его знанія находились въ безпорядочномъ хаосѣ. Его умъ обнималъ много фактовъ и именъ, но онъ не могъ припомнить ихъ и классифицировать съ научной точностью. Въ его головѣ было вавилонское столпотвореніе. Онъ часто мѣшалъ имена священной исторіи, общей исторіи и миѳологіи.

— Да, продолжалъ онъ, мечтая вслухъ: — вы настоящая Геба. Онъ была богиня, разносившая кубки на ареопагѣ, и удивительная красавица. А веселый юноша, по имени Ганимедъ, исполнялъ ту же должность у боговъ.

Сисели, не слушая его, поставила на столъ второй стаканъ пунша и сѣла на свое мѣсто, зѣвая.

— Майоръ заходилъ? спросилъ мистеръ Поджкисъ, смотря своими зелеными глазами на молодую дѣвушку, но обращаясь къ ея отцу.

Сисели тотчасъ наострила уши.

— Нѣтъ, я его сегодня не видалъ, отвѣчалъ трактирщикъ: — вѣроятно, онъ ходилъ за сестрою доктора Джобсона. Хорошенькая она, нечего сказать, но идіотка. Майоръ, я также полагаю, сошелъ съ ума. Никогда я не видывалъ человѣка такъ глупо влюбленнаго.

— Да и еще въ сумасшедшую, замѣтилъ мистеръ Поджкисъ, подмигивая и не спуская глазъ съ Сисели: — а я только-что видѣлъ майора.

Она вспыхнула и ея хорошенькія ушки вздрогнули, но она продолжала сидѣть молча, проглотивъ вопросъ, просившійся ей на языкъ.

— Да, онъ шелъ, какъ всегда, слѣдуя за красавицей; сынъ доктора былъ съ нею. Они катались на тобоггинѣ. Майоръ курилъ трубку и страшно дымилъ. «Здравствуйте, майоръ, сказалъ я: — какъ вы поживаете?» — «Ничего, благодарю васъ, отвѣчалъ онъ: — но я только ужасно испугался». — «За нее?» спросилъ я, кивая головой на молодую дѣвушку. — «Да, за миссъ Джобсонъ, произнесъ онъ торжественно: — она чуть-было не убилась». — «Не можетъ быть!» воскликнулъ я. — «Она съѣхала съ Спанкеровой горы на тобоггинѣ (вы знаете это мѣсто, миссъ Сисели), упала въ самый ухабъ у подошвы горы и едва не размозжила своей драгоцѣнной головки». — «Какъ вы думаете, майоръ, спросилъ я: — докторъ хорошо поступаетъ, дозволяя идіоткѣ бѣгать всюду? Я полагалъ, что единственное средство лечить ихъ — это привязать на цѣпь въ комнатѣ и держать въ одиночествѣ, какъ Андромаху, привязанную къ скалѣ». Майоръ поблѣднѣлъ и произнесъ, шипя, какъ змѣя: «Поджкисъ, если вы когда-нибудь скажете что-либо подобное предо мною или за моей спиной, то я выбью вамъ всѣ зубы и пересчитаю ребра». Я вспылилъ и отвѣчалъ: «Майоръ, я не хотѣлъ васъ оскорбить и вы не должпы обижаться. Я только говорилъ…» Онъ меня остановилъ, воскликнувъ: «Довольно, я не могу подумать, чтобъ эту молодую дѣвушку подвергли такой пыткѣ. Не повторяйте вашихъ ужасныхъ словъ, мистеръ Поджкисъ». И онъ побѣжалъ вслѣдъ за дѣвчонкой.

Тутъ мистеръ Поджкисъ прицѣлился и плюнулъ въ печь.

— Что, она ушиблась? спросила вдругъ Сисели, которая внимательно слушала его разсказъ, то краснѣя, то блѣднѣя.

— Нѣтъ, нисколько, отвѣчалъ Поджкисъ.

Въ эту минуту мистеръ Спригсъ вышелъ изъ комнаты и вскорѣ явился въ верхнемъ платьѣ.

— Я пойду къ муниципальному совѣтнику Джеосту, сказалъ онъ: — Сисели, тутъ все готово. Скажи гостямъ, что я вскорѣ вернусь.

Онъ вышелъ въ широкій, темный корридоръ, изъ котораго подуло холодомъ, и они слышали, какъ онъ затворилъ за собою двойную наружную дверь.

Мистеръ Поджкисъ продолжалъ зорко слѣдить за Сисели, которая, отвернувъ голову, смотрѣла на дверь и нетерпѣливо топала своей маленькой ножкой. Его зеленые глаза немного смягчились. Онъ сплюнулъ, снова посмотрѣлъ на нее и задумался. Потомъ онъ кашлянулъ и произнесъ самымъ нѣжнымъ голосомъ, на какой только былъ способенъ:

— Миссъ Спригсъ!

Молодая дѣвушка вздрогнула, обернулась и пристально посмотрѣла на него.

— Не пугайтесь такъ, продолжалъ мистеръ Поджкисъ, какъ-то странно сверкая глазами: — послушайте, миссъ… миссъ Спригсъ… милая Сисси, хотите быть моей Пенелопой?

Лицо Сисели побагровѣло и ея черные глаза пронизали его быстрымъ взглядомъ.

— Мистеръ Поджкисъ, сказала она: — не будьте такимъ злымъ. Не называйте меня бранными словами.

— Вы не понимаете, Сисси, отвѣчалъ мистеръ Поджкисъ, нагибаясь къ ней и все непріятнѣе и непріятнѣе сверкая глазами: — послушайте, миссъ Спригсъ… милая Сисси, я становлюсь старъ, и мнѣ пора устроиться; а умнѣе и красивѣе васъ нѣтъ ни одной дѣвушки во всѣхъ окрестностяхъ. Я человѣкъ надежный, вы знаете, у меня двадцать тысячъ долларовъ, и мой домъ прекрасно совмѣститъ двухъ, а если явятся на свѣтъ…

Тутъ онъ остановился въ изумленіи и страхѣ, потому что Сисели вскочила съ мѣста, вся дрожа отъ гнѣва.

— Быть вашей… какъ вы тамъ сказали, и выйти за васъ замужъ, мистеръ Поджкисъ! воскликнула она, презрительно поднявъ кверху свой маленькій носикъ и бросая молніеносные взгляды на маленькаго человѣка: — за стараго, дряблаго орѣха, какъ вы?

Глаза мистера Поджкиса горѣли, какъ уголья, его нижняя губа отвисла, и онъ потерялъ даже возможность сплюнуть.

— Хорошо, сказалъ онъ, наконецъ: — дѣлайте, какъ знаете. Не я буду въ накладѣ. Вы сами пожалѣете, миссъ Сисели. Во всякомъ случаѣ, нечего плакать. (Сисели начала всхлипывать, а Поджкисъ боялся разсердить ея отца). Много славныхъ молодыхъ дѣвушекъ почли бы за честь, еслибы Ефраимъ Поджкисъ предложилъ ввести ихъ въ свое сердце и въ свой домъ, къ своимъ ларамъ и пенатамъ.

— Великая честь! воскликнула Сисели, вдругъ засмѣявшись и утирая свои слезы: — я думала, что вы были старикъ искренный. Мнѣ не надо вашихъ денегъ. Ступайте къ Фебѣ Кламъ. Она возьметъ обѣими руками дохлаго индѣйца, если только у него есть двадцать тысячъ долларовъ.

Поджкисъ плюнулъ въ печку и перевелъ дыханіе. Глаза его все-таки сверкали попрежнему, безпокоя молодую дѣвушку.

— Феба Клалъ умная дѣвушка: если она не красавица, то умѣетъ цѣнить людей, а нѣкоторыя красавицы этого не умѣютъ. Конечно, я не Аполіонъ…

— Да, да, вы это самое, воскликнула Сисели: — я знаю, кто онъ былъ.

— Богъ красоты.

— Нѣтъ, никогда. Аполіонъ — имя діаволовъ «въ странствіи Пилигрима». Неужели вы думаете, я этого не знаю. Если вы желаете себя называть дьяволомъ, то, конечно, я не стану вамъ мѣшать.

— Гм! произнесъ Поджкисъ, проводя рукою по подбородку, который давно уже слѣдовало побрить: — вы, можетъ быть, и правы, миссъ Спригсъ. Я не такъ выразился. Мнѣ надо было сказать Аполлонъ. Повторяю: конечно, я не Аполлонъ, но что стоитъ красавица?

— Двадцать тысячъ долларовъ, мистеръ Поджкисъ, отвѣчала миссъ Спригсъ, совершенно оправившись отъ своего смущенія и весело смѣясь: — зачѣмъ же вы не идете къ той, кто васъ стоитъ, а лѣзете ко мнѣ?

У двери дома послышались шаги. Сисели вскочила и, подойдя къ мистеру Поджкису, подала ему руку.

— Ну, мистеръ Поджкисъ, сказала она: — покончимъ это дѣло. Я вамъ очень благодарна, но я не хочу еще выйти замужъ. Дайте мнѣ руку и останемся попрежнему друзьями.

Блестящіе зеленые глаза Поджкиса помутились; онъ холодно взялъ ея руку и тотчасъ выпустилъ. Она тогда побѣжала отворять дверь кому-то, вошедшему въ сѣни; Поджкисъ, откинувшись на спинку своего кресла, проглотилъ громадную дозу никотина, заставившаго его кашлять и отплевываться.

Прежде чѣмъ Поджкисъ пришелъ совершенно въ себя, дверь отворилась и вошелъ майоръ.

— Э, миссъ Сисси, сказалъ онъ, обращаясь къ молодой дѣвушкѣ, которая кивнула ему головой, вся покраснѣвъ: — вы сегодня прелестны. Какъ ваши глаза блестятъ и какой хорошенькій у васъ чепчикъ! Что это значитъ? Въ чемъ дѣло?

Сисели надула губки и бросила гнѣвный взглядъ на мистера Поджкиса.

— Я только-что говорила съ г. Аполіономъ, сказала она.

Майоръ тотчасъ догадался, что мистеръ Поджкисъ щеголялъ своими класичесскими знаніями.

— А! онъ называетъ себя г. Аполіономъ! произнесъ Гренвиль, посматривая съ улыбкой на мистера Поджкиса и молодую дѣвушку: — лучше называйте его Мефистофелемъ. О, берегитесь, Маргарита!

— Что? какъ вы сказали? воскликнулъ Поджкисъ: — повторите.

— Ме-фи-сто-фель.

— О! этого нѣтъ въ Лемпріерѣ.

— Но есть… въ Фаустѣ.

— Фаустъ! И этого нѣтъ въ Лемпріерѣ. А какъ вы ее назвали?

— Маргаритой.

— И этого нѣтъ въ Лемпріерѣ.

Майоръ разсмѣялся.

— Послушайте, Сисели, сказалъ онъ: — помогите мнѣ снять кафтанъ.

Миссъ Сисели, бывшая на цѣлую голову выше маіора, съ сіяющимъ отъ удовольствія лицомъ, развязала ему красный кушакъ, причемъ безъ всякой нужды медлила, почти прикасаясь своей щекой къ его лицу, такъ что онъ чувствовалъ ея дыханіе; потомъ она стащила его кафтанъ и вынесла въ сѣни, чтобъ тамъ стряхнуть снѣгъ. Поджкисъ слѣдилъ за этой сценой, какъ кошка; глаза его снова пріобрѣли свой обычный бутылочно-зеленый цвѣтъ. Майоръ сѣлъ и вынулъ изъ кармана трубку. Вскорѣ возвратилась Сисели, толкая передъ собою покойное кресло отца.

— Вотъ, майоръ, вамъ будетъ тутъ лучше, сказала она: — хотите, я вамъ набью трубку?

Гренвиль помѣстился въ покойномъ креслѣ и, бросивъ на молодую дѣвушку нѣжный взглядъ, передалъ ей трубку. Онъ слѣдилъ за ея граціозной фигурой, пока она удалилась за прилавокъ и набивала трубку табакомъ изъ глиняной чашки съ надписью: «Виргинскій». Потомъ она подала ему трубку, зажгла лучинку въ печкѣ и поднесла къ табаку.

— Прекрасный табакъ! произнесъ Гренвиль, закуривъ трубку и бросая попрежнему пламенные взгляды на Сисели.

— Его вѣрно подслащаютъ патокой, по крайней мѣрѣ, такъ всегда дѣлаютъ съ табакомъ, который жуютъ, замѣтилъ мистеръ Поджкисъ, вынимая изо рта свою жвачку и бросая ее подъ столъ: — я его попробую. Принесите мнѣ, пожалуйста, миссъ Сиси, вашими хорошенькими ручками немного Виргинскаго.

— Возьмите сами, мистеръ Поджкисъ, отвѣчала она: — чашка съ табакомъ на выручкѣ.

Поджкисъ не всталъ съ мѣста, а майоръ продолжалъ курить. Сисели же побѣжала отворять дверь отцу, шаги котораго она узнала издали. Его сопровождалъ стряпчій. Нѣсколько другихъ посѣтителей вошло съ нимъ и комната оживилась; стали громко говорить, передвигать стулья, топать ногами, отряхая снѣгъ, который, тая, образовалъ на полу цѣлыя лужи. Сисели приготовляла различные напитки и ходила взадъ и впередъ между столами. Майоръ, откинувшись на спинку кресла, слѣдилъ за нею сквозь облако табачнаго дыма, а мистеръ Поджкисъ не сводилъ своихъ зеленыхъ глазъ съ нихъ обоихъ. Однако, ему вскорѣ помѣшалъ въ этомъ занятіи мистеръ Роджеръ, учитель въ граматической школѣ.

Этотъ учитель былъ англичанинъ, родомъ съ шотландской границы, высокаго роста, здоровенный, съ пріятными голубыми глазами, длиными волосами, большимъ ртомъ и прекрасными бѣлыми зубами. Вообще онъ поражалъ своей силой и нѣжностью. Несмотря на его ростъ, достигавшій шести футовъ, глаза у него свѣтились бархатной мягкостью, а его голосъ, манеры и выраженіе лица заставляли забывать грубое впечатлѣніе, которое производили его длинныя ноги, толстая, сѣрая суконная одежда и сапоги на двойной подошвѣ. Никто изъ могучихъ шотландцевъ въ колоніи Макдональдовъ въ Гленгари не могли соперничать съ мистеромъ Роджеромъ въ играхъ, требовавшихъ силы и въ тоже время всѣ дѣти и женщины Корнваля цѣнили его мягкое обращеніе. Увидавъ его, Сисели протянула ему руку, а онъ, обративъ на нее свой свѣтлый взглядъ, слегка покраснѣлъ, что нельзя было замѣтить на его загорѣлыхъ щекахъ.

Поджкисъ питалъ къ мистеру Роджеру самое глубокое отвращеніе. До прибытія учителя въ Корнваль, онъ пользовался славой авторитета въ классическихъ знаніяхъ, но съ тѣхъ поръ, какъ мистеръ Роджеръ сталъ приходить разъ въ недѣлю на вечернія собранія въ буфетъ Корнвальской короны, какъ холостякъ, любившій пошутить и поболтать съ сосѣдями, онъ, для общей забавы, вступалъ съ нимъ въ классическіе споры и разбивалъ его на голову. Это была борьба Лемпріера, плюсъ умственная дисциплина, съ Лемпріеромъ минусъ умственная дисциплина, и остроуміе учителя ясно выказывало, къ общему удовольствію, все самоувѣренное хвастовство и невѣжество мистера Поджкиса.

— А, мистеръ Поджкисъ! сказалъ онъ, взявъ стулъ и нарочно усаживаясь какъ можно ближе къ башмачнику: — ну, какъ здоровье Сарданапала, Магаршалагашбаза и Мельпомены? Что это вы какъ будто сегодня не въ классическомъ настроеніи? Что съ вами случилось? Не обидѣлъ ли васъ Юпитеръ и Плутонъ? Или, быть можетъ, васъ поранилъ Купидонъ?

Несчастный Поджкисъ взглянулъ молча на Роджера, а потомъ на Сисели. Она мѣшала стаканъ грога за выручкой и переглядывалась съ майоромъ. Онъ тотчасъ понялъ, что она не могла сказать ни слова о случившемся школьному учителю.

— Мистеръ Роджеръ, отвѣчалъ онъ: — Юпитеръ милостивъ ко всѣмъ добрымъ людямъ. Мои дѣла идутъ хорошо, а Купидону я не покланяюсь.

Услыхавъ эти слова, Сисели разсмѣялась.

— Мистеръ Роджеръ, сказала она: — Купидонъ — богъ любви, не правда ли?

— Да, и, какъ вы сами увидите, миссъ Сисели, отвѣчать Роджеръ, пристально смотря на нее: — это опасный товарищъ. Никогда не знаешь, когда онъ подвернется и спуститъ стрѣлу въ самое ваше сердце.

— О, я не боюсь, у меня корсетъ, произнесла она: — но вотъ мистеру Поджкису, кажется, Купидонъ прострѣлилъ сердце, хотя онъ и отпирается.

Поджкисъ обернулся и взглянулъ съ укоромъ на молодую дѣвушку.

— Хорошо, мистеръ Поджкисъ, продолжала она: — я ничего не сказала бы, еслибъ избранница вашего сердца не была прелестной особой. Это миссъ Пенс-Лупъ, а вы — мистеръ Аполіонъ.

Общій взрывъ хохота привѣтствовалъ эту выходку. Башмачникъ молча принялся курить трубку, не сводя глазъ съ майора, который слѣдилъ за всѣми движеніями Сисели. За ними наблюдалъ и еще другой человѣкъ своими большими голубыми глазами. Между тѣмъ, комната наполнилась посѣтителями, которые образовали шумныя группы; облака дыма выходили изъ тридцати трубокъ, стаканы гремѣли. И въ этой пропитанной табакомъ атмосферѣ Сисели бѣгала съ стаканами, кружками и бутылками.

Стряпчій Джюстъ, человѣкъ очень веселый и пользовавшійся въ городѣ нѣкоторымъ авторитетомъ, обыкновенно игралъ роль хозяина на этихъ вечерахъ и черезъ нѣсколько времени онъ предложилъ майору спѣть какой-нибудь романсъ. Гренвиль бывалъ не часто на этихъ вечерахъ, но у него было правило дѣлать пріятное всѣмъ, и потому онъ спѣлъ съ успѣхомъ «Старые монахи». За нимъ слѣдовали другіе и въ томъ числѣ бѣдный мистеръ Поджкисъ долженъ былъ пропѣть своимъ разбитымъ голосомъ «Пробочную ногу», такъ какъ всегда его заставляли повторять этотъ романсъ, полагая, что онъ вполнѣ подходилъ къ его ремеслу. Наконецъ, наступила очередь мистера Роджера, который обладалъ хорошимъ голосомъ и былъ общимъ любимцемъ. Вставая со стула, онъ былъ нѣсколько взволнованъ, глаза его особенно блестѣли и руки дрожали. Однако, онъ посмотрѣлъ на Сисели. Она теперь сидѣла за прилавкомъ. Она улыбнулась ему и кивнула головой, какъ бы поощряя начать пѣніе. Мистеръ Роджеръ вынулъ изо рта трубку, прокашлялся и началъ пѣть. Слова и мелодія выбраннаго имъ романса были совершенно новыя. Онъ не успѣлъ докончить и перваго куплета, какъ всѣ обратились въ слухъ. Въ романсѣ воспѣвалась дочь трактирщика, златокудрая дѣвица, которая не хотѣла ни за кого выходить замужъ, охраняя независимость своего сердца, пока не явился въ гостинницу странствующій музыкантъ Вилъ и не плѣнилъ ее своимъ пѣніемъ. Тогда она его страстно полюбила, но онъ ее бросилъ и плакучая ива прикрыла стыдъ златокудрой дѣвы, уже не дѣвы и не замужней.

Впродолженіи пѣнія Роджера, майоръ продолжалъ курить, но уже устремя глаза не на Сисели, а на потолокъ. Молодая дѣвушка также перестала смотрѣть на майора и ловила на лету каждое слово, вылетавшее изъ уйгъ Роджера.

— Откуда вы достали этотъ романсъ, мистеръ Роджеръ? спросилъ спокойно Гренвиль, когда умолкли рукоплесканія.

— Его написалъ неизвѣстный авторъ и, судя по языку, этотъ романсъ старинный, отвѣчалъ Роджеръ, покраснѣвъ.

— Онъ мнѣ не нравится, сказала Сисели рѣшительнымъ голосомъ: — пожалуйста, мистеръ Роджеръ, не пойте его болѣе никогда.

— Хорошо, произнесъ школьный учитель, смотря на нее такъ пристально, что она опустила глаза.

— Отчего, миссъ Сисели, вамъ не нравится этотъ романсъ? сказалъ мистеръ Поджкисъ съ саркастической улыбкой: — я полагаю, что онъ первостепенный. Дайте мнѣ, пожалуйста, слова, мистеръ Роджеръ, я ихъ выучу наизусть. Прощайте, миссъ, прибавилъ онъ, вставая и проходя мимо прилавка: — отчего вы не спросите у него копіи этого романса, миссъ Спригсъ?

IV.

Письмо Маріанны Джобсонъ къ лэди Пилькинтонъ.

"Милая лэди Пилькинтонъ, мы съ большимъ удовольствіемъ получили, наконецъ, послѣ такого продолжительнаго молчанія ваше славное, длинное письмо съ интересными новостями. Дѣйствительно, мнѣ казалось, что прошелъ цѣлый вѣкъ съ послѣдней вашей вѣсточки, но, конечно, мы слѣдили по Таймсу за вашей оффиціальной дѣятельностью, и объясняли ваше долгое молчанія, окончаніемъ срока службы сэра Вильяма на Мысѣ Доброй Надежды и полученіемъ блестящаго мѣста въ Альдершотѣ. Какъ вы должны быть счастливы, что снова вернулись въ старую Англію! Нѣтъ ни одной страны міра, которую можно было бы сравнить съ нею и, хотя мы здѣсь живемъ сравнительно хорошо и счастливо, но мое сердце съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе жаждетъ возвращенія на родину. Меня очень заинтересовало подробное описаніе въ вашемъ предпослѣднемъ письмѣ вашей жизни на мысѣ Доброй Надежды. По крайней мѣрѣ, у васъ было много хорошихъ и послушныхъ слугъ, а тотъ фактъ, что они не очень блестящи, я полагаю, говоритъ въ ихъ пользу, особливо, когда вспомнишь о здѣшней ужасной, дерзкой канадской прислугѣ. Я всей душей сожалѣю, что Джобсонъ не выбралъ Южную Африку для нашей осѣдлой жизни, а остановился на этомъ несчастномъ уголкѣ, гдѣ климатъ не знаетъ середины между адскимъ зноемъ и адскимъ холодомъ. А какое здѣсь общество! Я желала бы вамъ показать одинъ изъ нашихъ вечеровъ. У насъ есть очень приличный пасторъ Траустбекъ. Онъ докторъ богословія Торонскаго университета, о которомъ вы, вѣроятно, никогда не слыхали. Это маленькая коллегія въ одномъ изъ городовъ на берегу озера Онтаріо. Этотъ джентельмэнъ порядочно образованъ и Джобсонъ находитъ, что онъ умѣетъ поддержать общій разговоръ. Потомъ у насъ есть французскій патеръ г. Поммери, добрый, веселый французскій канадецъ съ очень порядочными манерами и либеральными убѣжденіями. Я его чрезвычайно люблю. Наконецъ, здѣсь живетъ нашъ соперникъ докторъ Скирро, толстый, высокаго роста человѣкъ съ грубыми чертами лица; онъ воспитывался въ Монреалѣ и говоритъ какимъ-то ирландско-американскимъ нарѣчіемъ. Это обыкновенный языкъ въ Канадѣ и я думаю, что на всемъ свѣтѣ не существуетъ худшаго. Мнѣ даже страшно подумать, что мои дѣти могутъ научиться такому отвратительному акценту. Говорятъ, что его отецъ былъ въ Квебекѣ носильщикомъ, эмигрировавшимъ изъ Сѣверной Ирландіи. Онъ хорошо знаетъ медицину, такъ какъ въ Монреалѣ прекрасная медицинская школа, но ужасно вульгарный и самоувѣренный человѣкъ. Еслибы я была больна, то скорѣе умерла бы, чѣмъ позвала его. Къ тому же, онъ ненавидитъ Джобсона и говоритъ противъ него самымъ недостойнымъ джентельмэна образомъ. Однако, Джобсонъ рѣшилъ не обращать на это никакого вниманія и требуетъ, чтобы я была знакома съ мистрисъ Скирро, мѣстной канадкой, родившейся по сосѣдству на какой-то фермѣ; она худая, блѣдная злючка, говоритъ въ носъ, и однажды, просто плюнула на коверъ въ нашей гостиной. Кромѣ того, у насъ трое стряпчихъ, изъ которыхъ одинъ очень умный и получилъ воспитаніе въ Торонто. Мистеръ Латушъ, ирландскаго происхожденія и двоюродный братъ лорда Ньютонлиматоди, какъ увѣряетъ его жена, очень хорошо воспитанная и пріятная особа. Она одна изъ не многихъ здѣсь женщинъ comme il faut, и въ ея обществѣ чувствуешь себя совершенно дома, хотя я уже привыкла встрѣчать здѣсь благородныя чувства и возвышенныя черты характера подъ грубой и ничего не обѣщающей оболочкой. Вы видите, что общество здѣсь новое и смѣшанное. Мы обязаны посѣщать очень странныхъ людей, фермеровъ и лавочниковъ, которые нажили себѣ большое состояніе. Мы вчера обѣдали на фермѣ, подъ названіемъ Бринкмина, находящейся въ селеніи Мулинетъ, подлѣ удивительнаго водопада. Хозяинъ этой фермы, богатый шотландецъ мистеръ Мортонъ, очень цѣнитъ Джобсона. Онъ былъ простымъ рабочимъ гдѣ-то въ Сутерландѣ, а жена его ткачихой въ Глазго, но, увѣряю васъ, она очень почтенная женщина и ведетъ себя гораздо лучше, чѣмъ мистрисъ Скирро. Они принимали насъ въ большой комнатѣ, гдѣ они работаютъ, читаютъ, ѣдятъ и, однимъ словомъ, дѣлаютъ все, исключая спанья. Она меблирована очень хорошо; у нихъ есть даже фортепіано, на которомъ миссъ Мортонъ, несмотря на свои распухшія, кривыя отъ постоянной работы руки, играетъ очень хорошо, сравнительно говоря. Они чрезвычайно добры и любезны. Но обѣдъ былъ чудовищный: рѣчная щука, которыхъ ловятъ здѣсь, разводя огни у прорубей во льду, ветчина, жареная курица, ростбифъ, жареная баранина, плумпудингъ, яблочный тортъ и т. д. Столъ просто гнулся подъ громаднымъ числомъ блюдъ. Но, что всего поразительнѣе, что всѣ эти кушанья поданы сразу и хозяева ожидали, что мы будемъ ѣсть все за одно. Джобсонъ прекрасно ихъ понимаетъ и вполнѣ входитъ въ юморъ подобнаго угощенія, но я, не отличаясь большимъ аппетитомъ, вѣроятно, обидѣла добрыхъ людей, отказавшись, чтобъ меня начиняли всевозможными кушаніями. Но, повторяю, они очень любезны, и хотя не имѣютъ внѣшняго лоска, но обращеніе ихъ вполнѣ приличное. Мистеръ Мортонъ говорилъ очень умно объ общей и канадской политикѣ;_у послѣдняя, въ настоящее время, представляетъ позорное зрѣлище хитрости и подкуповъ. Мистеръ Мортонъ увѣряетъ, что дѣла пойдутъ лучше, и дѣйствительно, хуже того, что есть, быть не можетъ. Нашъ маленькій Барбадасъ сравнительно просто рай. Но я очень увлеклась, revenons à nos moutons.

"Мы рады были слышать, что одинъ изъ вашихъ юношей, Тременгэръ, женился и такъ блестяще. Корбиты вѣдь знатное и богатое семейство, не правда ли? Джобсонъ помнитъ, что съ нимъ былъ въ Оксфордѣ одинъ Корбитъ. Неужели вы дѣйствительно посѣдѣли? Это должно быть очень красиво, хотя оно вамъ не нравится, въ виду вашихъ молодыхъ лѣтъ. Виновенъ ли въ этомъ климатъ Южной Африки? Вѣроятно, вы посѣдѣли мало-по-малу, а не вдругъ. Здѣсь продаютъ какой-то элексиръ мистрисъ Скалъ для рощенія волосъ, и онъ удивительно полезенъ. Джобсонъ смѣется, но, только благодаря этому элекеиру я спасла свои волосы, которыя стали страшно падать. Я не знаю, можно ли его купить въ Лондонѣ, и непремѣнно послала бы вамъ нѣсколько стклянокъ, еслибы разстояніе не было столь громадно.

"У насъ все идетъ по старому, какъ я уже вамъ писала. Берта очень походитъ на ребенка и ея здоровье очень поправилось. Но въ умственномъ отношеніи, она все таже. Джобсонъ внимательно наблюдаетъ за нею и отмѣчаетъ симптомы. Я никогда не видывала такого самопожертвованія, и часто говорю ему въ шутку, что прикинусь больной для того, чтобы онъ такъ же ухаживалъ за мною. Конечно, это все пустяки; ни одна женщина на свѣтѣ никогда не имѣла такого мужа, хотя онъ по прежнему легкомысленно дѣйствуетъ, не совѣтуясь ни съ кѣмъ и попадая поэтому въ непріятныя ловушки. Ему на дняхъ предлагали пять сотъ долларовъ за леченіе здѣшняго перваго министра. Я знала кое-что объ этомъ человѣкѣ черезъ мистрисъ Латушъ, близко знакомую со всѣми этими негодяями, и потому совѣтовала не трогаться съ мѣста прежде, чѣмъ не заплатятъ обѣщанную сумму или хоть часть ея. Конечно, онъ не принялъ моего совѣта, поѣхалъ къ министру и пробылъ тамъ недѣлю, а здѣсь пропустилъ болѣзнь мистера Крадака, одного изъ нашихъ богатѣйшихъ паціентовъ, который былъ принужденъ послать за докторомъ Скирро. И что же! Джобсонъ вернулся безъ гроша, даже самъ заплатилъ за путешествіе пятьдесятъ долларовъ. Мистрисъ Латушъ говоритъ, что ему не видать этихъ денегъ, какъ своихъ ушей. Я, право, не понимаю, отчего мужчины такъ упрямы и нелѣпы. Но васъ тронуло бы его обращеніе съ Бертой. Мы дѣлаемъ все, что можемъ, чтобы возбудить въ ея головѣ умственную работу, но она не выказываетъ ни малѣйшаго сознанія и какъ бы не замѣчаетъ нашихъ усилій. Иногда мнѣ очень тяжело ухаживать за нею, приносить ей такія жертвы и не видѣть отъ нея никакой благодарности. Но мы ее такъ любимъ, она такая тихая, нѣжная и мы не можемъ забыть, что, по волѣ Провидѣнія, она лишена ума. Вашъ маленькій крестникъ ея величайшій другъ. Они неразлучны. Она не можетъ гулять безъ него и онъ единственное существо, которое можетъ заставить ее говорить. Джобсонъ иногда слѣдуетъ за ними незамѣтно и не разъ слышалъ, что она совершенно сознательно разговариваетъ съ Тадди объ его дѣтскихъ дѣлишкахъ. Это подаетъ Артуру нѣкоторую надежду. Она очень тиха, никогда не приходитъ въ ярость и рѣдко надута, а только всегда апатична. Она иногда беретъ книгу и глаза ея механически пробѣгаютъ но строчкамъ, по она не понимаетъ ни слова изъ всего прочитаннаго. По мнѣнію Джобсона, еслибъ что-нибудь заставило ея умъ работать и завело бы часовую машину, то она могла бы еще выздоровѣть. Его теорія, что часть ея мозга совершенно парализована ужаснымъ происшествіемъ, но что можно возбудить снова его дѣятельность. Впрочемъ, я лично потеряла всякую надежду; вѣдь столько уже прошло лѣтъ и мы постоянно старались безъ малѣйшаго успѣха. Иногда она насъ не на шутку пугаетъ. Она очень любитъ гулять и кататься въ лодкѣ, для чего такъ пригодна прекрасная широкая рѣка съ многочисленными островами. Несмотря на мои совѣты, мужъ поощряетъ ея страсть и увѣряетъ, что индѣйцы на взглядъ ужасные разбойники, свободно снующіе по лѣсамъ, не сдѣлаютъ ей никакого вреда. Несомнѣнно, она достаточно сильна и отважна, чтобъ самой управлять лодкой, которую онъ нарочно выстроилъ для нея, такъ какъ мѣстные челноки очень опасны. Что касается индѣйцевъ, то онъ, повидимому, правъ: однажды осенью, она пропадала нѣсколько часовъ. Утромъ, она отправилась въ лодкѣ внизъ по рѣкѣ и потому всѣ боты и челноки Корнваля пустились на поиски за нею, имѣя во главѣ Джобсона и Гренвиля; о которомъ я послѣ скажу подробнѣе. На протяженіи шести миль они обшарили берега и острова безъ всякаго результата. Наконецъ, они достигли индѣйскаго селенія и узнали, что тамъ была какая-то бѣлая женщина. Они поспѣшно вышли на берегъ и нашли большую толпу индѣйцевъ въ маленькой католической часовнѣ. Дѣйствительно Берта сидѣла тамъ, снявъ шляпу и распустивъ волосы по плечамъ, а индѣйцы, стоя на колѣняхъ вокругъ, покланялись ей, какъ божеству. Они не хотѣли вѣрить, чтобы такое дивное и странное существо было не сверхъестественнымъ, и пришлось послать къ нимъ католическаго патера для объясненія, кто она и что съ нею. Онъ потомъ сказалъ Джобсону, что она можетъ вполнѣ безопасно странствовать среди индѣйцевъ; они не прикоснутся къ ней, такъ они увѣрены, что это небесное видѣніе. Артуръ тогда еще болѣе убѣдился въ правильности своей системы дозволять ей дѣлать все, что угодно; впрочемъ, нельзя не сознаться, что она очень тиха и осторожна. Только однажды она выказала глубокое чувство или сознательное волненіе; это было спустя нѣсколько дней послѣ описаннаго нами случая. Отправившись къ рѣкѣ, она увидѣла свою лодку вытащенной на берегъ и, послѣ долгихъ стараній сдвинуть ее съ мѣста, опустилась на землю и начала рыдать, какъ ребенокъ, ломая себѣ руки. Тадди, сопровождавшій ее, былъ очень растроганъ и поднялъ такой крикъ, что тотчасъ явился на подмогу майоръ Гренвиль, который, какъ я уже вамъ писала, все живетъ здѣсь и слѣдуетъ издали за нею, куда она ни пойдетъ. Это, право, слишкомъ романтично и нелѣпо. Ну, онъ прибѣжалъ и, съ помощью мальчика, спустилъ лодку на воду. Берта осушила свои слезы и просто сказала «благодарствуйте» и, сѣвъ въ лодку съ Тадди, отправилась внизъ по рѣкѣ. Не могу скрыть отъ васъ, что меня очень пугаютъ эти постоянныя прогулки маленькаго Тадди съ нею, но Джобсонъ не хочетъ и слышать объ ихъ прекращеніи, боясь, что она впадетъ въ унылое отчаяніе. Къ тому же майоръ Гренвиль только и дѣлаетъ цѣлый день, что слѣдитъ за нею и Тадди. Право, я никогда ничего не видывала необыкновеннѣе происшедшей въ немъ перемѣны. Онъ сталъ серьёзнымъ, примѣрнымъ человѣкомъ, хотя Джобсонъ и увѣряетъ, что онъ очень поглупѣлъ, но это неправда, ему и поглупѣть-то было не съ чего, какъ вы, вѣроятно, скажете. Я васъ увѣряю, что безъ него мнѣ было бы плохо. Каждое утро онъ является за приказаніями; правда, отъ него страшно несетъ табакомъ, потому что онъ дымитъ цѣлый день, какъ фабричная труба, но, несмотря на все мое отвращеніе къ табаку, я принуждена это терпѣть, ибо онъ такъ добръ и внимателенъ. Онъ научилъ Тадди фехтованію и боксу. На прошлой недѣлѣ, они превратили нашу гостиную въ гладіаторскую арену; Гренвиль ползалъ на колѣняхъ, а Тадди нападалъ на него съ удивительной отвагой. Онъ очень силенъ для своихъ лѣтъ и подставилъ синякъ подъ глазъ майора. Я послѣ этого запретила въ домѣ подобныя побоища, но они практикуются, повидимому, на чистомъ воздухѣ. Странно смотрѣть на майора среди нашей семьи и я часто его спрашиваю, зачѣмъ онъ покинулъ свою родню и общество и прозябаетъ здѣсь. Онъ отвѣчаетъ очень просто: «Никто обо мнѣ не заботится, да и мнѣ нѣтъ дѣла ни до кого: я могу быть счастливымъ только здѣсь». Я однажды сказала ему, что онъ ведетъ себя какъ идіотъ, но онъ такъ оскорбился, что я съ тѣхъ поръ оставляю его въ покоѣ.

"Въ отношеніи докторской дѣятельности мой мужъ имѣетъ громадный успѣхъ. За нимъ присылаютъ изъ другихъ округовъ Канады въ важныхъ случаяхъ, особливо когда требуется хирургическая операція. У него рука удивительно вѣрная и счастливая. Также онъ имѣетъ большой авторитетъ въ горячкахъ, которыя здѣсь постоянно свирѣпствуютъ. Оспа никогда не выводится между индѣйцами и переходитъ часто на бѣлыхъ. Лихорадка, скарлатина и тифъ одинаково изобилуютъ. Поэтому, я постоянно дрожу за своихъ дѣтей и это тѣмъ непріятнѣе, что не было никакой необходимости поселяться здѣсь. По общему мнѣнію, Квебекъ самое здоровое мѣсто, онъ стоитъ на горѣ и тамъ общество прекрасное. Какъ бы то ни было, мы уже купили здѣсь домъ и дали значительныя суммы денегъ подъ залогъ земли, а потому не должны жаловаться на судьбу.

"Всѣ дѣти здоровы, кромѣ маленькой Эдитъ, у которой бронхитъ. Иногда холодъ здѣсь убійственный.

"Я боюсь, что Джобсонъ не найдетъ времени написать съ этой почтой генералу Пилькинтону, но онъ свидѣтельствуетъ вамъ обоимъ свое глубокое почтеніе. О, какъ бы я желала увидѣться съ вами. Повременамъ я думаю, что мы здѣсь совсѣмъ одичаемъ и не сумѣемъ вести себя въ порядочномъ обществѣ, еслибъ намъ было суждено когда-нибудь вернуться въ цивилизованныя страны. Мнѣ просто стыдно за себя.

«Извините, что я исписала три листа и два изъ нихъ еще поперекъ. Вы, вѣроятно, ничего не разберете. Но мнѣ величайшее утѣшеніе излить передъ вами всѣ мои заботы, вы такъ всегда добры ко мнѣ.

Вѣрьте въ искреннюю любовь преданной вамъ

Маріанны Джобсонъ.

P. S. Я была бы вамъ очень обязана, еслибъ вы написали мнѣ, какія шляпки носятъ теперь въ Лондонѣ. Мы здѣсь насчетъ модъ отстали года на два отъ образованнаго міра».

V.

Тадди начинаетъ ходить въ школу.

Наступило время дать первоначальное развитіе уму нашего героя. До тѣхъ поръ, то есть до девятилѣтняго возраста, его мудрый отецъ дозволялъ ему бѣгать не по комнатамъ, а на чистомъ воздухѣ и только въ промежуткахъ между прогулками и тѣлесными упражненіями, онъ подбиралъ тѣ крохи знанія, которыя пріобрѣтаются шутя. Онъ умѣлъ читать и жадно читалъ книги. Зимою, лежа на полу, передъ теплой печкой, онъ проводилъ цѣлые часы за книгой въ родѣ «Странствія Пилигрима», «Священной Войны» и никогда не надоѣющаго Робинзона. Кромѣ того, мистрисъ Джобсонъ считала своимъ долгомъ нетолько въ отношеніи его отсутствующихъ крестнаго отца и матери, но нравственнаго благоденствія самого ребенка, обучить его катехизису, но эта задача была нелегкая и Тадди очень мало цѣнилъ труды матери по этой отрасли его образованія. Изящная фантазія и благородныя чувства Буньяна, автора «Странствій Пилигрима» возбуждали въ немъ міръ самыхъ разнообразныхъ мыслей, странныхъ и любопытныхъ; его воображеніе часто увлекалось видѣніями великаго мечтателя, а его умъ иногда старался постигнуть ихъ значеніе. Съ другой стороны, здоровый англійскій духъ предпріимчивости и отваги возбуждался въ немъ чтеніемъ такой сказки, какъ «Морякъ, потерпѣвшій крушеніе», съ ея живыми реальными подробностями. Нравственныя же ея идеи производили сильное дѣйствіе на его мыслящую, болѣзненно-впечатлительную натуру, потому что маленькій Джобсонъ, наслѣдовавшій мало физическихъ особенностей рода Стифкина, отличался чуткими нервами и быстротою матери. Вообще, въ немъ было много женственнаго. Если въ нѣкоторыхъ случаяхъ онъ выказывалъ гордость и мужество, то въ другихъ былъ застѣнчивъ и даже трусливъ. Всякое грубое слово нетолько возбуждало въ немъ гнѣвъ, но наносило ему тяжелую рану. Насмѣшка надъ его внѣшностью или какимъ-нибудь его поступкомъ глубоко его оскорбляла и заставляла кровь кипѣть въ его жилахъ. Застѣнчивый румянецъ, появлявшійся на его щекахъ, и нервное поддергиваніе всего маленькаго тѣла, доказывали, какъ онъ былъ впечатлителенъ. Съ другой стороны, достойно было удивленія, какъ рыцарски поступалъ этотъ маленькій человѣчекъ, когда при немъ подвергались опасности его тетка, сестры или братья, какой смѣлый отпоръ онъ давалъ бродягамъ, индійцамъ или собакамъ, если они грозили переступить границы приличія и безопасности. Однажды громадная ньюфаундлендская собака вбѣжала во дворъ, гдѣ играли дѣти доктора и маленькій Тадди, схвативъ палку, одинъ вышелъ на поединокъ съ нею, пока всѣ остальные искали спасенія въ бѣгствѣ, оглушая воздухъ криками. Конечно, разъяренное животное смяло мальчугана и изуродовало бы его на всю жизнь, еслибы не поспѣлъ на помощь Гренвиль. Этотъ случай могъ бы оставить въ юномъ умѣ Тадди убѣжденіе, что онъ герой, по мистрисъ Джобсонъ объяснила ему, что онъ дуракъ, ибо иначе не сталъ бы бороться съ врагомъ въ десятеро сильнѣйшимъ его; это замѣчаніе было очень рѣзко и обидно, но, обдумавъ его въ своей головкѣ, онъ призналъ въ немъ много практической мудрости. Дѣйствительно, многія изъ качествъ, называемыхъ благородными и мужественными, не отличаются практической примѣнимостью къ жизни человѣческой дѣятельности.

Мистрисъ Джобсонъ гордилась своимъ старшимъ сыномъ, который перенялъ всѣ свои манеры отъ нея. Входя въ комнату, онъ кланялся съ достоинствомъ врожденнаго джентльмэна; говорилъ чисто англійскимъ языкомъ и съ акцентомъ, тщательно охраняемомъ отъ всякихъ отвратительныхъ провинціализмовъ, присущихъ канадскому нарѣчію, этой чудовищной смѣси всѣхъ мѣстныхъ языковъ Великобританіи, съ ихъ странностями и ошибками въ граматикѣ и произношеніи. Идеаломъ воспитанія для своихъ дѣтей мистрисъ Джобсонъ всегда считала домашнія занятія подъ руководствомъ наставника, получившаго ученую степень въ университетѣ, а потомъ поступленіе въ Гарро или Гугби и Кембриджъ. Съ этой цѣлью она отказывала себѣ нетолько часто въ роскоши, но иногда и въ необходимомъ, надѣясь даже противъ очевидности, что когда наступитъ время серьёзныхъ занятій для Тадди, они будутъ въ состояніи приступить къ исполненію ея плана. Если случайно добрый докторъ замѣчалъ ей, что каждый новый ребенокъ увеличивалъ сумму ихъ расходовъ, и что имъ слѣдовало быть справедливымъ въ отношеніи всей семьи, то она краснорѣчиво доказывала, что, можетъ быть, Джобсоны и могли довольствоваться малымъ, но потомокъ фонъ-Стифкина долженъ былъ получить воспитаніе, достойное джентльмэна. Съ теченіемъ времени, однако, Маріанна увидѣла сама, что ея идеалъ отходилъ все далѣе и далѣе въ глубь, и когда, наконецъ, докторъ сталъ настаивать на необходимости посылать Тадди въ грамматическую школу, она принуждена была съ содраганіемъ сердца согласиться, что у нихъ нѣтъ другого выбора. Впрочемъ, докторъ очень ловко подготовилъ сначала почву. Прежде, чѣмъ затронуть этотъ щекотливый вопросъ, онъ познакомилъ жену съ Дэвидомъ Роджеромъ, который своей красивой наружностью, мягкими манерами и здравымъ смысломъ произвелъ благопріятное впечатлѣніе на мистрисъ Джобсонъ, хотя ея утонченное ухо тотчасъ примѣтило слѣды грубаго сѣвернаго нарѣчія въ его англійскомъ языкѣ.

Но всего ужаснѣе была мысль посылать такого деликатнаго мальчика въ школу, гдѣ было столько дѣтей простаго, грубаго люда. Тамъ между прочимъ учился сынъ Скирро, гадкій, курносый мальчишка, дѣлавшій на улицѣ гримасы дѣтямъ мистрисъ Джобсонъ; мало того, сынъ стараго Майкля, носившаго имъ дрова, нетолько ходилъ въ школу, но взялъ первый призъ во второмъ классѣ за англійскій и латинскій языки, несмотря на его ирландскій акцентъ и грубыя манеры.

— Но, милая Маріанна, сказалъ съ философскимъ спокойствіемъ докторъ: — свѣтъ состоитъ изъ такихъ людей. Я имѣю дѣло съ отцами и матерями, а мой сынъ долженъ научиться вести дѣло съ дѣтьми. Они всѣ выростутъ вмѣстѣ. Наша обязанность внушить ему нравственныя и религіозныя понятія да научить его правильному произношенію и хорошимъ манерамъ. Если онъ по природѣ дикарь, то дикаремъ онъ и выростетъ, если же въ немъ есть зачатки истиннаго джентльмэна, то они ничѣмъ не стушуются.

— Милый Джобсонъ, ты всегда умѣешь меня разсердить. Неужели ты думаешь, что воспитаніе и среда ничего не значатъ? Посмотри, чего мнѣ стоило удержать дѣтей отъ подражанія ужасному акценту ирландскихъ служанокъ. И то Элла отвратительно говоритъ.

— Это пройдетъ, когда они попадутъ въ общество образованныхъ людей.

— Но когда это будетъ, докторъ Джобсонъ? Это немыслимо, благодаря вашимъ распоряженіямъ, сдѣланнымъ девять лѣтъ тому назадъ. Вотъ еслибы мы поселились въ Квебекѣ…

Докторъ пожалъ плечами и старался отвлечь вниманіе доброй женщины отъ этого грустнаго вопроса.

— Я думалъ, произнесъ онъ поспѣшно: — что ты разсчитывала на породу, а не на среду. Потомокъ Стифкина не можетъ заразиться прикосновеніемъ къ грубой средѣ.

— Порода! О, докторъ Джобсонъ! сказала рѣзко почтенная дама. — Порода! Какъ можно такъ выражаться при дамахъ. Ты становишься такъ же вульгаренъ, какъ всѣ окружающіе насъ люди. Докторъ Скирро не могъ бы выразиться грубѣе. Ты хотѣлъ сказать, продолжала она съ достоинствомъ: — что высокое рожденіе и благородство предковъ всегда сказывается въ манерахъ даже людей, имѣвшихъ несчастье пасть очень низко, но я никогда не говорила, что среда не имѣетъ вліянія. Ты очень несправедливъ ко мнѣ, такъ нелѣпо переиначивая мои мнѣнія.

— Но, милая Маріанна, въ немъ течетъ хорошая кровь и мать его женщина высокаго происхожденія и утонченнаго развитія; этихъ двухъ элементовъ я полагаю достаточно, чтобы побороть вліяніе той грубой среды, въ которую его поставила необходимость. Что же дѣлать? У насъ нѣтъ выбора! Къ тому же Роджеръ джентльмэнъ въ сердцѣ.

— Съ ужаснымъ шотландскимъ акцентомъ.

— Можетъ быть, но этотъ акцентъ имѣетъ своего рода прелесть. Кромѣ того, онъ хорошо знаетъ англійскихъ классиковъ и отлично передаетъ другимъ свои знанія. Попробуемъ; если дѣло не пойдетъ, то мы придумаемъ что-нибудь другое, какихъ бы жертвъ это намъ ни стоило.

Такимъ образомъ, въ одно прекрасное утро, маленькій Тадди, съ сумкой за плечами, въ славномъ сѣромъ сьютѣ, съ большимъ бѣлымъ откиднымъ воротничкомъ, на которомъ роскошно лежали его курчавые волосы пошелъ съ отцомъ къ Дэвиду Роджеру съ цѣлью познакомиться съ учителемъ и школою. Въ значительномъ разстояніи отъ простого кирпичнаго дома, гдѣ мистеръ Роджеръ царилъ голосомъ и розгой, они уже услышали голоса дѣтей, громко повторявшихъ свой урокъ. Войдя въ классную комнату, они застали учителя въ ту самую минуту, когда онъ съ палкой въ рукахъ старался вдолбить географію. Онъ ходилъ взадъ и впередъ передъ громадной картой Европы, на которой не было означено никакихъ названій и, указывая на границу государства, на рѣку или городъ, вызывалъ одного изъ учениковъ и ожидалъ получить отъ него немедленно подобающее географическое свѣденіе. Все его тѣло: руки, ноги, глаза, горло были въ движеніи. Каждый его жестъ или слово дышали энергіей и искреннимъ пыломъ. Онъ старался вдохновить своихъ учениковъ. Отъ времени до времени, его палка тяжело опускалась на кафедру, чтобы возстановить порядокъ среди другихъ классовъ, работавшихъ въ той же комнатѣ. Глаза его бѣгали по всей аудиторіи. Его громкій голосъ поощрялъ трудолюбивыхъ, укорялъ лентяевъ, поддерживалъ энергію во всѣхъ.

— Встать! крикнулъ онъ голосомъ капитана, отдающаго въ рупоръ приказанія матросамъ, находящимся на реяхъ военнаго корабля.

— Сѣсть! загремѣлъ онъ черезъ минуту.

Потомъ онъ обернулся и поздоровался съ докторомъ. Онъ взялъ за руку маленькаго Тадди, который видалъ его дома и, взглянувъ прямо въ глаза учителю, почувствовалъ, что нисколько его не боится.

Черезъ нѣсколько мгновеній, докторъ ушелъ и маленькій Тадди очутился на послѣдней скамьѣ четвертаго класса. Передъ нимъ лежала его новая аспидная доска и ему было приказано написать десять рядовъ чиселъ, какъ можно аккуратнѣе.

— Кто это? спросилъ голосъ за нимъ.

— Дѣвочка; посмотри на локоны, отвѣчалъ другой.

— Посмотри на воротникъ, произнесъ третій.

Уши Тадди покраснѣли, но собравшись съ силами, онъ продолжалъ заниматься заданнымъ урокомъ, какъ будто ничего не слыхалъ. Вдругъ онъ почувствовалъ какую-то странную боль въ головѣ; онъ вскочилъ и почесалъ въ затылкѣ. Вокругъ раздался смѣхъ. Одинъ изъ учениковъ высмотрѣлъ на головѣ новичка подлиннѣе волосъ и ловко его вырвалъ.

— Молчать! воскликнулъ учитель: — Скирро! вы не разъ видали Джобсона, нечего такъ таращить на него глазъ. Помните, господа, что я вамъ всегда говорю вести себя честно съ новичками. Ну, за работу!

Прошло пятъ минутъ и Тадди написалъ уже два ряда цифръ, начиная отъ лѣваго угла доски до средины ея противоположной стороны и снова назадъ до того же угла.

— Скверно; задастъ тебѣ старикъ Дэви, сказалъ мальчикъ сидѣвшій рядомъ съ нимъ, сунувъ свой носъ въ доску Тадди.

— Кто это старикъ Дэви?

— Кто, Дэви Роджеръ… онъ! произнесъ мальчикъ, указывая на учителя движеніемъ подбородка, такъ какъ его руки были засунуты въ карманы панталонъ.

— Это грубо съ вашей стороны такъ называть мистера Роджера, замѣтилъ Тадди.

— Вздоръ.

— Не говорите мнѣ никогда вздоръ, произнесъ Тадди, покраснѣвъ, и его кудри стали ерошится.

— Какой ты дуракъ! воскликнулъ его сосѣдъ.

Въ ту же минуту ударъ маленькаго кулака Тадди по носу забіяки заставилъ его вскочить. Искры посыпались у него изъ глазъ, и кровь побѣжала по лицу. Съ громкимъ крикомъ онъ бросился на Тадди и схватилъ его за волосы, но учитель, въ тоже мгновеніе, уже накрылъ дерущихся, схватилъ ихъ за шиворотъ, рознялъ и отнесъ къ своей кафедрѣ. Тамъ онъ поставилъ ихъ съ обѣихъ сторонъ, самъ возсѣлъ на свое кресло, приказалъ остальнымъ ученикамъ молчать и серьёзно приступать къ судебному разбирательству. Маленькій забіяка, очевидно ирландскаго происхожденія, судя по его чернымъ волосамъ, смуглому лицу и широкому носу, плакалъ, отирая кровь рукавомъ. Тадди стоялъ блѣдный, но не дрожа ни однимъ мускуломъ и смотрѣлъ прямо въ глаза учителю.

Роджеръ съ минуту молча глядѣлъ на обоихъ, какъ бы сравнивая эти два противоположные типа, эти двѣ совершенно различныя натуры.

— Мулиганъ! крикнулъ онъ маленькому ирландцу: — полно плакать, будьте человѣкомъ.

Плачь Мулигана перешелъ въ какой-то неопредѣленный визгъ.

— Джобсонъ, продолжалъ учитель: — я видѣлъ какъ вы первый ударили Мулигана. Что это значитъ?

— Онъ меня оскорбилъ, отвѣчалъ Тадди.

— А, онъ васъ оскорбилъ! произнесъ Роджеръ саркастическимъ тономъ: — а скажите, пожалуйста, мистеръ Джобсонъ младшій, чѣмъ этотъ юноша оскорбилъ ваше достоинство?

— Онъ назвалъ меня дуракомъ, сэръ.

— А вы нашли нужнымъ доказать ему тотчасъ, что онъ правъ, ударивъ его по носу при всей школѣ и при мнѣ, ея главѣ, которому только что поручилъ ваше воспитаніе вашъ отецъ?

Всѣ засмѣялись. Тадди покраснѣлъ. Онъ не терпѣлъ, чтобы надъ нимъ смѣялись, но все-таки чувствовалъ, что въ сарказмѣ учителя была доля правды.

— Зачѣмъ вы назвали Джобсона дуракомъ, сэръ? спросилъ учитель у другого обвиняемаго.

Онъ ничего не отвѣчалъ. Роджеръ повторилъ свой вопросъ три раза, но мальчикъ молчалъ.

— Хорошо, если онъ не хочетъ отвѣчать, то не правда ли, господа, мы дадимъ право другой сторонѣ объяснить дѣло?

— Да, сэръ.

— Джобсонъ, вы можете говорить свободно; въ глазахъ моихъ и всей школы, вы можете по совѣсти разсказать все, что произошло между вами.

Тадди выпрямился. Онъ взглянулъ на мальчика, который, закрывая рукой лицо, хныкалъ и дрожалъ всѣмъ тѣломъ, зная какой результатъ будетъ имѣть откровенный разсказъ его врага.

— Я не желаю говорить, сэръ, сказалъ Тадди спокойно и смотря по прежнему въ глаза учителю.

Среди учениковъ пробѣжалъ одобрительный говоръ; они высоко оцѣнили поведеніе Тадди. Лицо Роджера выразило удивленіе, но лишь на одну секунду. Онъ понялъ, что напрасно было бы далѣе изслѣдовать случившееся.

— Господа, произнесъ онъ: — оба обвиняемые отказываются дать намъ болѣе подробныя свѣдѣнія. Все, что мы знаемъ, ограничивается двумя фактами: одинъ назвалъ другого дуракомъ, а другой ударилъ его за это по носу. Конечно, какъ говоритъ Джобсонъ, назвать другого дуракомъ большое оскорбленіе и даже Тотъ, кто у насъ величайшій и лучшій во всемъ наставникъ, сказалъ, что, назвавъ брата дуракомъ, можно попасть въ геэнну огненную. Но, еслибы мы всѣ ходили по свѣту, отыскивая оскорбленія и отомщая за нихъ, какъ Джобсонъ, то каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенокъ ходили бы съ разбитымъ носомъ или синякомъ подъ глазомъ.

Тадди присоединился къ общему хохоту, возбужденному этой картиной.

— Такимъ образомъ, возмездіе… Скирро! какъ пишется возмездіе?.. Хорошо, сэръ! Что значитъ это слово?.. Хорошо, сэръ. Но возмездіе за слово ударомъ непростительно. Джобсонъ причинилъ физическое страданіе за что? за дуновеніе вѣтра, за выраженіе, которое благоразумный человѣкъ счелъ бы недостойнымъ своего вниманія. Но это возмездіе еще болѣе непростительно, такъ какъ онъ позволилъ себѣ подобное самоуправство въ школѣ и въ моемъ присутствіи. Я въ этомъ случаѣ всего болѣе оскорбленъ. Джобсонъ оскорбилъ мое достоинство и достоинство всей школы. Въ виду всего этого, я приговариваю обоихъ обвиняемыхъ къ слѣдующему наказанію: Мултанъ попроситъ прощенія у Джобсона за то, что онъ назвалъ его дуракомъ, а Джобсонъ попроситъ у Мулигана прощенія за то, что ударилъ его но носу. Кромѣ того, Джобсонъ попроситъ прощеніе у меня и у васъ всѣхъ, господа, за то, что онъ нарушилъ наши правила и оскорбилъ достоинство школы.

Мулиганъ невнятно пробормоталъ что-то въ родѣ извиненія, а нашъ герой протянулъ ему руку и, къ величайшему удовольствію учителя, громко сказалъ:

— Я очень сожалѣю, что ударилъ васъ такъ больно, но вамъ не слѣдовало называть меня дуракомъ.

Потомъ, обернувшись къ мистеру Роджеру, онъ прибавилъ:

— Я прошу извиненія, сэръ, что нарушилъ правила школы.

Учитель сошелъ съ кафедры и, пройдя мимо Мулигана, взялъ за руку Тадди.

— Мы будемъ друзья съ вами, Джобсонъ, сказалъ онъ: — если вы не очень будете обижаться всякимъ словомъ и не станете давать воли кулакамъ, по крайней мѣрѣ, въ стѣнахъ школы.

Вечеромъ въ этотъ же день, Дэвидъ Роджеръ зашелъ къ доктору Джобсону. Его ввели въ гостиную, гдѣ сидѣли хозяинъ дома, его жена и майоръ Гренвиль. Онъ разсказалъ что случилось утромъ въ школѣ, докторъ и майоръ весело расхохотались, но мистрисъ Джобсонъ была недовольна этой исторіей. Однако, она ни сказала ни слова Роджеру.

— Мистрисъ Джобсонъ, спросилъ онъ прежде, чѣмъ уйти: — въ какомъ положеніи вы нашли волосы и воротничекъ вашего сына по его возвращеніи изъ школы?

— О, въ ужасномъ, мистеръ Роджеръ. Я право не понимаю, что вы съ ними дѣлаете въ школѣ.

— Знаете что, вы бы лучше остригли ему волосы и надѣвали ему маленькій воротничекъ. Это его спасетъ отъ многихъ непріятностей и будетъ гораздо опрятнѣе. Я предвижу, что на этой недѣлѣ онъ дастъ съ полдюжины генеральныхъ сраженій и мы не должны въ это вмѣшиваться. Новичку всегда полная свобода. Пусть познакомится съ товарищами.

— Боже милостивый! мистеръ Роджеръ, развѣ онъ попалъ въ среду дикарей?

— Нѣтъ, мистрисъ Джобсонъ, но мы изъ него сдѣлаемъ человѣка.

На слѣдующій день, въ восемь часовъ утра, докторъ Джобсонъ свелъ Тадди къ цирюльнику и еге дѣтскіе кудри тотчасъ исчезли. Онъ отправился теперь въ школу въ такомъ видѣ, что не за что было на немъ вцѣпиться, кромѣ его большого воротничка.

Въ концѣ недѣли онъ вернулся домой вечеромъ, съ измятымъ, разорваннымъ и забрызганнымъ кровью воротничкомъ. Происхожденіе крови объяснялось распухшимъ носомъ. Кромѣ того, одинъ глазъ у него былъ совсѣмъ закрытъ, несмотря на то, что тотчасъ приложили къ нему мѣдную монету, а его панталоны были всѣ перепачканы землей. Дѣйствительно, онъ дрался съ Франкомъ Скирро, тринадцатилѣтнимъ мальчикомъ, гораздо сильнѣйшимъ его; хотя онъ очень храбро велъ себя, но потерпѣлъ большое пораженіе. Мистрисъ Джобсонъ до того разсердилась, что едва не высѣкла его своимъ хлыстомъ, но докторъ Джобсонъ и майоръ Гренвиль до этого не допустили. Докторъ приспокойно приложилъ къ ранамъ мальчика компрессы.

— Развѣ я тебѣ не говорила, воскликнула гнѣвно мистрисъ Джобсонъ: — никогда не борись съ врагомъ, который сильнѣе тебя?

Маленькій Тадди едва не плакалъ. Онъ поглядывалъ искоса на майора и сосалъ свои пальцы.

— Да, отвѣчалъ онъ мрачно: — но какъ мнѣ знать, что врагъ сильнѣе меня, если я не попробую съ нимъ бороться?

Джобсонъ и майоръ не могли удержаться отъ смѣха, а мистрисъ Джобсонъ принуждена была отвернуться. Тогда майоръ удалился съ мальчикомъ въ бесѣдку и тамъ мало-по-малу заставилъ его подробно разсказать исторію великаго побоища.

— Вотъ видите, мистеръ Гренвиль, началъ онъ: — послѣ школы, многіе изъ насъ пошли на берегъ посмотрѣть на лодочки Траутбека и Скирро. У Скирро было немного пороха, и онъ хотѣлъ взорвать имъ въ темнотѣ свою лодочку; насъ всѣхъ это очень забавляло. На берегу кто-то поймалъ двухъ лягушекъ. Скирро взялъ ихъ и положилъ на дно своей лодочки, говоря, что онъ взорветъ ихъ вмѣстѣ съ лодкой. Вѣдь это было очень жестоко, не правдали? Я сказалъ: «Нѣтъ, не дѣлай, это не честно въ отношеніи лягушекъ» Всѣ засмѣялись. Это меня разсердило, а Скирро назвалъ меня большимъ ребенкомъ. Я тогда воскликнулъ: «Хорошо, но я тебѣ не позволю это сдѣлать», и бросился къ лодочкѣ, чтобы выхватить изъ нея лягушекъ. Но онъ вдругъ ударилъ меня въ ухо, знаете, съ розмаха и я упалъ. Всѣ закричали: «Драка! Драка!» Я поднялся съ земли и Траутбекъ сказалъ мнѣ: «Оставь его, Джобсонъ, онъ слишкомъ великъ для тебя». Но я отвѣчалъ: «Все равно, я хочу съ нимъ драться». Тогда онъ сказалъ: «Ну, мальчуганъ, скидай куртку, я ее поберегу». Я побѣжалъ къ Скирро и ударилъ его прямо въ носъ, такъ что у него пошла кровь. Онъ меня повалилъ и хотѣлъ бить лежачаго, но всѣ закричали: «Стыдись! Стыдись!» Я опять всталъ и подставилъ ему синякъ подъ глазъ. Потомъ уже я не помню сколько разъ я его ударилъ, потому что онъ продолжалъ бить меня по глазамъ и ушамъ съ розмаха и при этомъ постоянно сваливалъ меня на землю. Я совершенно потерялся. Но вдругъ закричали: «Дэви идетъ!» и всѣ разбѣжались; однако, это не былъ мистеръ Роджеръ.

— Браво! воскликнулъ майоръ: — значитъ Скирро тебя не побѣдилъ.

— Я думаю, что нѣтъ.

— Прекрасно, и онъ не бьетъ прямо отъ плеча?

— Нѣтъ.

— Такъ послушай меня, Тадди, только ни слова матери. Ты долженъ еще разъ драться съ этимъ мальчикомъ, и я желалъ бы при этомъ присутствовать, чтобъ бой былъ честный. Дѣло вотъ въ чемъ: онъ только головой выше тебя и, если онъ бьетъ съ размаха, то тебѣ надо сжать кулакъ и бить вверхъ, вотъ такъ, понимаешь? Отверни голову и лупи его прямо въ носъ. Онъ послѣ этого не станетъ къ тебѣ приставать.

Тадди пристально смотрѣлъ на всѣ движенія майора и кивалъ головой, какъ человѣкъ, который понялъ.

Въ продолженіи двухъ дней онъ не ходилъ въ школу, а на третій отправился уже въ самомъ узенькомъ воротничкѣ, такъ что его шеѣ теперь было гораздо свободнѣе и убытка могло произойти при дракѣ менѣе. Онъ и Скирро не говорили другъ съ другомъ, и всѣ товарищи знали, что они «плохіе друзья». Такимъ образомъ, нашъ герой уже нашелъ себѣ врага.

Одно существо на свѣтѣ очень страдало отъ поступленія Тадди въ школу. Это была Берта. Она сначала не могла понять, что случилось, но наконецъ смекнула. Докторъ Джобсонъ боялся какой-нибудь вспышки и слѣдилъ за нею съ безпокойствомъ. Каждое утро она видѣла, какъ Тадди бралъ свою сумку и уходилъ; около полудня, онъ возвращался домой на часокъ, а вечеромъ часа два занимался приготовленіемъ уроковъ. Она ничего не говорила, но однажды утромъ надѣла свое гуляльное платье и пошла съ нимъ. Съ этого времени, каждое утро она провожала его въ школу, и каждый вечеръ ходила за нимъ. Случилось какъ-то, что Скирро, стоя у дверей съ двумя или тремя пріятелями, увидалъ, какъ Тадди пошелъ домой съ Бертой.

— Что я говорилъ, воскликнулъ Скирро: — развѣ онъ не ребенокъ, за нимъ присылаютъ няньку, да еще идіотку.

Сильный ударъ въ ухо повергъ его въ грязь. Онъ вскочилъ съ гнѣвнымъ крикомъ и увидалъ противъ себя Дэви Роджера.

— Никогда не смѣйте называть такъ эту молодую дѣвушку, сэръ, воскликнулъ учитель, сверкая глазами: — или я васъ вышвырну изъ школы, негодяй!

Скирро испугался, ибо учитель былъ внѣ себя отъ злобы. Онъ быстро ушелъ, всхлипывая, и поклялся отомстить за это маленькому Тадди.

VI.

Странныя дѣла въ Корнвалѣ.

Прошло лѣто, прошла и осень; исчезъ пурпурно-золотой нарядъ клёна и уже падалъ не разъ мокрый снѣгъ сквозь тонкіе обнаженные сучья, а по утрамъ земля становилась твердой отъ заморозковъ. Но небо было еще свѣтлое, и блестящее солнце весело озаряло увядавшую природу.

Однажды мистеръ Поджкисъ шелъ по дорогѣ, ведущей въ школу именно въ то время, когда дѣтей распускали по домамъ, а учитель, выскочивъ изъ душной атмосферы класса и свободно дыша своей широкой грудью, отправлялся на обычную ежедневную прогулку, шагая по шести миль въ часъ. Мистеръ Поджкисъ подвигался медленно, опустивъ голову, заложивъ руки за спину, ковыляя со стороны на сторону по деревянному тротуару и плюя въ право и въ лѣво съ такой энергіей, словно хотѣлъ выплеваться разомъ на всю жизнь. Онъ еще былъ далеко отъ школы, когда вдругъ услыхалъ громкій хохотъ, и изъ сломанныхъ воротъ (они всегда были сломаны) выбѣжала ватага мальчугановъ, съ сумками за плечами.

— И онъ теперь скоро выйдетъ, подумалъ мистеръ Поджкисъ, останавливаясь: — а вотъ и юный Джобсонъ… молодой Аскиніакъ!

«Юный Джобсонъ» съ раскраснѣвшимся лицомъ пробѣжалъ мимо него, и тутъ только мистеръ Поджкисъ, обернувшись, увидалъ, что за нимъ слѣдовала по деревянному тротуару молодая дѣвушка въ темно-каштановомъ гуляльномъ костюмѣ и маленькой шляпкѣ. Она поспѣшила на встрѣчу Тадди и поцѣловала его въ щеку.

— Господи, какая она натуральная! воскликнулъ Поджкисъ: — она такъ же прелестна, какъ дочь Яфета, когда она вышла на встрѣчу отцу съ другими дѣвушками и такъ его разсердила. А хорошо, что она не знаетъ о происходящемъ въ Корнвалѣ и не заботится ни о чемъ. Да вотъ, клянусь Юпитеромъ, и самъ храбрый сынъ Марса.

Дѣйствительно, изъ-за угла школы показалась фигура благороднаго майора Гренвиля съ вѣчной трубкой во-рту. Онъ шелъ небрежно, какъ бы совершенно случайно попавъ въ эту мѣстность, хотя каждый день онъ въ это время слѣдовалъ по этой дорогѣ за Тадди и Бертой. Такая аккуратность майора въ исполненіи возложенной добровольно на себя обязанности удивляла и забавляла весь городъ. Жившія немного далѣе дѣвицы Флетчеръ всегда ожидали его у окна и раскланивались съ храбрымъ офицеромъ, который постоянно салютовалъ имъ, а лѣтомъ даже мѣнялся съ ними двумя или тремя словами. Эти молодыя дѣвицы были высокаго роста, съ черными глазами и блѣднымъ цвѣтомъ лица; онѣ вѣчно что-то жевали, любили танцовать и, воспитанныя въ католическомъ монастырѣ въ Монреалѣ, кокетничали со всѣми мужчинами. Майоръ ухаживалъ за ними, какъ за всѣми женщинами, но очень скромно, что не всегда съ нимъ бывало. По волѣ судьбы, въ ту самую минуту, какъ Гренвиль поравнялся съ воротами школы, изъ нихъ выскочилъ на всѣхъ рысяхъ мистеръ Дэвидъ Роджеръ, настроившій себя на длинную прогулку. Его брови были насуплены и онъ очевидно о чемъ-то глубоко задумался; поэтому онъ ничего не видѣлъ передъ собою и навѣрное сшибъ бы съ ногъ маленькаго офицера, еслибъ тотъ ловко не отскочилъ въ сторону.

— Ей, мистеръ Домине, сказалъ онъ: — смотрите подъ ноги. Вы едва меня не задавили, сэръ.

Услыхавъ этотъ голосъ, учитель вздрогнулъ; его свѣтлый взглядъ отуманился и мрачное облако пробѣжало по его лицу. Но онъ все-таки пробормоталъ какое-то извиненіе. Гренвиль замѣтилъ странное выраженіе его лица; онъ уже не разъ замѣчалъ подобное явленіе съ того памятнаго вечера, когда мистеръ Роджеръ пѣлъ романсъ о Златокудрой Дѣвѣ. Этотъ романсъ никогда болѣе не повторялся, но никто его не забылъ. Спустя нѣсколько дней послѣ того вечера, Сисели встрѣтила учителя на улицѣ. Она остановила его и протянула ему руку. Онъ посмотрѣлъ на ея свѣжее, юное лицо, съ его лукавымъ, живымъ выраженіемъ, и впился въ ея глаза своимъ свѣтлымъ взглядомъ.

— Какой романсъ вы пѣли на дняхъ, мистеръ Роджеръ? спросила она.

— Это сочиненіе стараго автора; а онъ вамъ не понравился? отвѣчалъ учитель съ замѣтнымъ смущеніемъ.

— Нѣтъ, не понравился, сказала рѣзко Сисели. — И я не понимаю, зачѣмъ вы его пѣли. Ну, скажите, зачѣмъ?

— Зачѣмъ вообще поютъ, миссъ Сисели, одинъ романсъ, а не другой? промолвилъ Роджеръ, снова покраснѣвъ.

— Нѣтъ у васъ была тайная причина, откройте мнѣ ее?

Роджеръ оправился отъ своего смущенія и серьёзно посмотрѣлъ на молодую дѣвушку.

— О, Сисели! сказалъ онъ нѣжно: — зачѣмъ вы меня объ этомъ спрашиваете?.. О, какъ жаль, что у васъ нѣтъ матери, Сисели! прибавилъ онъ еще нѣжнѣе, послѣ минутнаго молчанія.

Сисели вспыхнула и опустила голову.

— Прощайте, мистеръ Роджеръ, сказала она черезъ минуту: — я могу сама беречь себя, сэръ!

И она быстро удалилась.

Роджеръ продолжалъ свою прогулку, повторяя про себя сотни разъ:

— Я былъ правъ; но зачѣмъ она меня спросила объ этомъ?

Съ этого дня Роджеръ не пропускалъ ни одного вечера среды, когда собиралось веселое общество въ Корнвальской Коронѣ. Майоръ Гренвиль приходилъ туда очень рѣдко, а Сисели, повидимому, встрѣчала учителя съ своимъ обычнымъ радушіемъ. Но все-таки что-то запало на умъ Роджера, что-то терзало его сердце. Онъ любилъ Сисели, но чувствовалъ, что это была тщетная, праздная любовь. Онъ старался вырвать ее изъ своего сердца; но не могъ; она все глубже и глубже пускала свои корни. Однако, онъ не велъ себя, какъ дуракъ, не слѣдовалъ за нею всюду, не стаивалъ часами подъ ея окнами, не пытался хоть издали увидать складки ея платья и ленту, вплетенную въ ея волоса. Нѣтъ, не такова была любовь Дэвида Роджера. Она питалась его фантазіей, и ему достаточно было видѣть Сисели разъ въ недѣлю. Въ эти счастливые часы онъ курилъ свою трубку, пристально слѣдя за всѣми движеніями ея граціозной фигуры или, впиваясь своимъ свѣтлымъ взглядомъ въ ея глубокіе глаза, казавшіеся бездоннымъ зеркальнымъ озеромъ, или держа на минуту, весь красный и смущенный, ея хорошенькіе пальчики въ своей большой ладони. Но при всемъ этомъ онъ ясно видѣлъ и чувствовалъ, что она нисколько не думала о немъ. Какъ искренна и пламенна ни была его любовь, но онъ не обманывалъ себя. Ни однимъ взглядомъ, ни однимъ словомъ не подала ему Сисели ни малѣйшей надежды. Даже въ послѣднее время, онъ замѣтилъ въ ея обращеніи съ нимъ нѣкоторую холодность, которую, конечно, могъ почувствовать только влюбленный. Кромѣ того, онъ однажды видѣлъ нѣчто очень странное. Гуляя какъ-то вечеромъ по берегу рѣки и любуясь многочисленными лѣсистыми островками, онъ вдругъ услыхалъ плескъ волнъ и тихіе звуки голосовъ. Онъ напрягъ свое зрѣніе, чтобы различить лодку и сидѣвшихъ въ ней, но могъ только замѣтить издали, что лодка бѣлая и сидятъ въ ней двѣ фигуры, одна изъ которыхъ лѣниво гребла. Ему казалось, что на другой было бѣлое илатье, что въ воздухѣ слышался звонкій, какъ колокольчикъ, голосъ и смѣхъ, мужской и женскій. Но лодка была вдали, и находившіеся въ ней, если уши его не обманывали, нарочно понизили голосъ, хотя, по всей вѣроятности, они не видѣли его въ тѣни кустовъ и деревьевъ. Дэвидъ Роджеръ не хотѣлъ дать воли подозрѣнію, возникшему въ его сердцѣ. Единственная бѣлая лодка во всемъ Корнвалѣ принадлежала доктору Джобсону. Единственный голосъ, который говорилъ и смѣялся такъ звонко, принадлежалъ Сисели. Но кто былъ съ нею? Всѣ знали, что миссъ Спригсъ никогда не продешевитъ себя, катаясь въ лодкѣ или гуляя по вечерамъ съ молодыми людьми, какъ остальныя дѣвушки въ Корнвалѣ, а потому учитель прямо подозрѣвалъ майора Гренвиля. Конечно, онъ былъ несправедливъ къ майору. Трудно себѣ представить болѣе примѣрную жизнь, чѣмъ та, которую онъ велъ со времени своего прибытія въ Корнваль. Даже мистрисъ Траутбекъ, которая не дозволяла своимъ дочерямъ танцовать, приглашала его на чашку чая и позволяла ему свободно гулять съ ея дочерьми. На балахъ, бывавшихъ довольно часто зимою въ Стормонтѣ и Гленгарри, онъ ухаживалъ за дамами очень скромно; къ тому же, его романтичная любовь къ Бертѣ уничтожала въ глазахъ всѣхъ самую мысль о какой-либо интрижкѣ. И, однако, двѣ пары глазъ и два смѣтливые ума отгадали о существованіи между Гренвилемъ и Сисели отношеній болѣе нѣжныхъ, чѣмъ дружба; эти глаза и эти смѣтливые умы принадлежали учителю и мистеру Поджкису, который теперь слѣдилъ издали за майоромъ и Роджеромъ.

Получивъ отказъ отъ Сисели, мистеръ Поджкисъ на другой же день отправился къ Фебѣ Кламъ. Но съ нею онъ обошелся менѣе поэтично и гораздо практичнѣе. А Феба, безъ всякихъ претензій на юность или красоту и прекрасная хозяйка, тотчасъ согласилась, и черезъ недѣлю была сыграна свадьба. Миссъ Спригсъ присутствовала при церковной церемоніи и такъ любезно поздравила молодого, что его зеленые глаза снова заблестѣли по прежнему.

Увидѣвъ теперь неожиданное столкновеніе между майоромъ и учителемъ, мистеръ Поджкисъ вскрикнулъ отъ неудовольствія и хотѣлъ удалиться, но потомъ одумался и сталъ ихъ поджидать, такъ какъ они шли прямо на него.

— Какъ ведетъ себя мой другъ Тадди Джобсонъ, мистеръ Роджеръ? спросилъ, между тѣмъ, майоръ.

— Очень умно, даже слишкомъ умно, отвѣчалъ учитель: — онъ во многомъ стоитъ гораздо выше остальныхъ учениковъ, въ томъ числѣ въ манерахъ и savoir faire, онъ такъ же очень легко учитъ уроки. Онъ знаетъ все это, и, вы понимаете, ему очень легко испортиться. Онъ вообще способный, отважный, гордый мальчикъ, и я не могу на него пожаловаться. Развѣ только онъ иногда слишкомъ боекъ.

— А какъ онъ уживается съ товарищами?

— Да вотъ я вчера видѣлъ, какъ онъ дрался за кустами сирени съ сыномъ мистера Флетчера и славно его отдѣлывалъ. У меня не хватило сердца разнять негодяевъ и я рѣшилъ никому объ этомъ не говорить въ городѣ. Вотъ видите, я самъ въ юности много дрался и не чувствую себя отъ этого хуже.

Майоръ взглянулъ на своего высокаго, здоровеннаго собесѣдника и замѣтилъ, что тотъ не сводилъ съ него своихъ свѣтлыхъ глазъ. Ему стало какъ-то неловко. Они разговаривали, повидимому, очень дружески, но было между ними что-то странное, натянутое. Въ эту минуту они поравнялись съ мистеромъ Поджкисомъ, глаза котораго приняли теперь бутылочно-зеленый цвѣтъ, а его длинныя тонкія губы значительно вытянулись.

— Э, это вы, Кристенъ! воскликнулъ учитель, очень довольный, что могъ разстаться съ майоромъ: — отчего вы покинули своихъ пенатовъ и гуляете по улицѣ? А сверхъ того, о, достойный римлянинъ, гдѣ ваша тога? Вѣдь вы только въ semicinctiunft.

Поджкисъ дѣйствительно былъ безъ сюртука, въ очень грязной рубашкѣ и рабочемъ передникѣ.

— Я хотѣлъ васъ видѣть, отвѣчалъ Поджкисъ, блѣднѣя, несмотря на свои загорѣлыя щеки: — Феба только-что разсказала мнѣ удивительную новость. Въ городѣ объ этомъ еще никто не знаетъ, но старикъ Спригсъ въ отчаяніи. Сисели пропала. Она убѣжала и, быть можетъ, бросилась въ рѣку, какъ Геро.

Лицо майора не дрогнуло, но его глаза какъ бы помутились. Что же касается до Дэвида Роджера, то онъ вспыхнулъ и потомъ поблѣднѣлъ. Онъ бросилъ огневой взглядъ, но не на Поджкиса, а на Гренвиля. Гнѣвные глаза Поджкиса также уставились въ лицо майора, который смѣло смотрѣлъ на нихъ. Грудь учителя тяжело подымалась, онъ металъ молніи, его руки дрожали, а кулаки нервно сжимались. Наконецъ, холодный взглядъ и спокойный голосъ Гренвиля вывели его изъ забытья.

— Я не вѣрю этому, мистеръ Поджкисъ, сказалъ майоръ: — я видѣлъ миссъ Спригсъ вчера поздно вечеромъ, и она была совершенно здорова и занята, какъ всегда.

— Гдѣ вы видѣли вчера вечеромъ миссъ Спригсъ? произнесъ громовымъ голосомъ Дэвидъ Роджеръ, разставивъ ноги и сжавъ кулаки.

Гренвиль отошелъ на шагъ. Кровь отхлынула отъ его лица, чело его омрачилось, но онъ отвѣчалъ съ спокойнымъ достоинствомъ:

— Зачѣмъ вы говорите со мною такъ, мистеръ Роджеръ? Что это значитъ?

— Все это вздоръ. Отвѣчайте мнѣ прямо: гдѣ вы видѣли вчера вечеромъ миссъ Спригсъ? прогремѣлъ учитель.

Лицо Дэвида Роджера побагровѣло и всѣ его черты исказились отъ пламенной злобы. Когда такой человѣкъ очутится лицомъ къ лицу съ другимъ — горе послѣднему, если онъ не выдержитъ стойко его гнѣвныхъ взоровъ. Съ минуту майоръ такъ же яростно, хотя блѣдный, какъ полотно, смотрѣлъ на учителя; но пламя, загорѣвшееся въ сердцѣ Роджера, жгло его, и вскорѣ, взглядъ Гренвиля дрогнулъ.

— Я васъ не понимаю. Мы съ вами объяснимся, когда вы придете въ себя, сказалъ онъ и, повернувшись, хотѣлъ уйти.

Но онъ не успѣлъ сдѣлать двухъ шаговъ, какъ Роджеръ схватилъ его за шиворотъ и грубо повернулъ назадъ. Поджкисъ поднялъ руку въ знакъ неодобренія, но никто его не замѣчалъ.

— Послушайте, майоръ Гренвиль, воскликнулъ учитель: — у меня нѣтъ доказательствъ, но я убѣжденъ, что вы знаете объ этомъ дѣлѣ болѣе, чѣмъ хотите сказать. Заклинаю васъ, откройте мнѣ всю правду, если вы не хотите, чтобы я убилъ васъ на мѣстѣ! Гдѣ Сисели Спригсъ?

Роджеръ вышелъ изъ себя; при каждомъ словѣ онъ такъ сильно встряхивалъ маленькую фигурку Гренвиля, что тотъ едва переводилъ дыханіе.

Въ эту минуту раздался стукъ колесъ. Кабріолетъ Джобсона остановился въ двухъ шагахъ, и докторъ, соскочивъ на землю, бросился между Гренвилемъ и учителемъ съ громкимъ крикомъ:

— Довольно! что вы дѣлаете?

Онъ былъ нетолько сильный человѣкъ, но его жестъ былъ повелительный, а взглядъ спокойный. Онъ посмотрѣлъ прямо въ глаза Роджеру, и поборолъ его гнѣвъ. Дэвидъ опустилъ руки; онѣ упали, какъ плетки, и голова его поникла. Онъ тяжело перевелъ дыханіе, вздрогнулъ и взглянулъ на доктора съ неописаннымъ выраженіемъ.

— Благодарю васъ, докторъ, сказалъ онъ слабымъ голосомъ, взявъ за руку Джобсона: — я просто потерялъ голову.

Онъ оглянулся по сторонамъ, протянулъ руки кверху, словно хотѣлъ что-то схватить, и, прежде чѣмъ докторъ успѣлъ его поддержать, грохнулся на землю, словно пронзенный пулей въ сердце.

Гренвиль, смущенный, озадаченный, не успѣлъ еще придти въ себя, какъ могучій врагъ, столь грубо обошедшійся съ нимъ, лежалъ безъ чувствъ у его ногъ. Джобсонъ опустился на колѣни и приподнялъ его голову.

— Засучите его рукавъ, крикнулъ онъ Поджкису: — а вы, Гренвиль, достаньте мой ящикъ съ инструментами подъ сидѣньемъ въ кабріолетѣ и сбѣгайте за водою къ Флетчеру.

Спустя полчаса, учитель лежалъ на кровати въ спальнѣ Амеліи Флетчеръ, куда его принесли при энергичной помощи майора Гренвиля. Въ глазахъ миссъ Амеліи это событіе имѣло романтическій характеръ, и она съ пламенной радостью стала разыгрывать роль сестры милосердія. Она быстро отрѣзала длинные волосы Дэвида Роджера и начала прикладывать ледъ къ его лбу, доказывая во-очію доктору, какъ несправедливо сказала однажды его жена, что «обѣ дѣвицы Флетчеръ никогда не принесутъ никому пользы». Между тѣмъ, Джобсонъ убѣдился, что, по счастію, ударъ, поразившій учителя, не былъ опаснымъ. Больной былъ очень слабъ, но въ полной памяти и даже могъ говорить. Съ нимъ приключился только сильный приливъ крови, мгновенно лишившій его чувствъ, но не страшный переворотъ всей нервной системы, который убиваетъ умъ и тѣло.

Пока докторъ Джобсонъ возился съ своимъ паціентомъ, къ дому Флетчера подъѣхалъ мистеръ Мортанъ изъ Мулинета, въ кабріолетѣ, запряженномъ двумя бойкими лошадьми, которыя были всѣ въ мылѣ отъ быстрой ѣзды. Онъ умолялъ, чтобы докторъ скорѣе къ нему вышелъ, и ждалъ его съ нетерпѣніемъ, грустно слушая разсказъ мистрисъ Флетчеръ о случившемся съ учителемъ.

— О, о! промолвилъ онъ сквозь зубы: — брось большой камень въ лужу и сколько грязи поднимется къ верху!

Докторъ мало по малу вывѣдалъ отъ Поджкиса подробности о столкновеніи Роджера съ Гренвилемъ. Онъ былъ пораженъ, какъ громомъ, узнавъ въ чемъ дѣло. Его спокойному, трезвому уму казалась, что всѣ сошли съума. Сисели убѣжала изъ родительскаго дома, Гренвиль подозрѣвался въ сообщничествѣ съ нею, а Роджеръ, самый тихій и благоразумный человѣкъ въ Корнвалѣ, велъ себя, какъ бѣшенный. Докторъ Джобсонъ чувствовалъ, что колеблются всѣ основы человѣческаго общества и у него самого начинала кружиться голова. Извѣстіе, сообщенное ему Мортономъ, окончательно привело его въ тупикъ. Сисели нашлась. Она была теперь въ домѣ фермера въ Мулинетѣ.

— Садитесь, докторъ, въ мой кабріолетъ, сказалъ онъ: — и мы поѣдемъ скорѣе на ферму.

---

Рано утромъ въ этотъ день, какъ только первые лучи дня начали пробиваться сквозь деревья на фермѣ Мулинетъ, Мэри Мортонъ отворила дверь изъ кухни, чтобъ пойти съ большимъ кувшиномъ въ рукахъ на скотный дворъ, гдѣ коровы уже мычали, приглашая ее поскорѣе освободить ихъ отъ тяжелой ноши молока. Но не успѣла отворить двери, какъ какая-то человѣческая фигура ввалилась въ комнату и упала на полъ, съ закрытыми глазами, скрежетавшими зубами и блѣднымъ, словно мертвымъ лицомъ.

Кувшинъ вывалился изъ рукъ Мэри. Она вскрикнула:

— Сисели!

Мать Сисели Спригсъ была подругой мистрисъ Мортонъ и жена фермера была единственнымъ лицомъ въ Корнвалѣ и на всемъ свѣтѣ, которое выказывало нѣчто въ родѣ материнскихъ чувствъ къ бѣдной сиротѣ. Мэри и Сисели, хотя вполнѣ противоположныя по характеру, были сердечными друзьями; одна любила спокойную, трезвую доброту другой, а другая забавлялась веселымъ, открытымъ нравомъ своей товарки. Семья Мортонъ никогда не бывала въ городѣ, чтобъ не заѣхать къ Сисели Спригсъ, а Сисели часто проводила субботу или воскресенье на фермѣ.

Съ чисто женскимъ инстинктомъ, Мэри тотчасъ поняла, что ея бѣдную подругу посѣтило какое-то страшное несчастіе и, обнявъ Сисели, она приподняла ее.

— Что это Сисели, что это значитъ? воскликнула она съ отчаяніемъ.

Голова Сисели опустилась на грудь молодой дѣвушки. Ея глаза оставались закрытыми, словно боясь свѣта. Она одной рукой какъ бы хотѣла приласкать свою подругу и убѣдиться что она дѣйствительно живое существо, любящее ее и готовое сочувствовать ея горю. Но она ничего не говорила.

Мэри громко позвала мать, которая уже шевелилась въ своей комнатѣ. Добрая женщина тотчасъ явилась и онѣ вдвоемъ снесли молодую дѣвушку на верхъ и положили на кровать Мэри. Она чувствовала, что съ ней дѣлали и ни на минуту не лишилась чувствъ. Услыхавъ на, лѣстницѣ голосъ мистера Мортона, который спрашивалъ, отчего такая суматоха, она вдругъ вскочила и умоляющимъ жестомъ просила мистрисъ Мортонъ не пускать его въ комнату. Тогда добрая женщина сказала Мэри, чтобы она вышла изъ комнаты и увела отца. Потомъ она заперла дверь, раздѣла Сисели, которая не сопротивлялась и положила ее въ теплую постель своей дочери. Все это она дѣлала тихо, мягко, по въ то же время горько плакала.

— О, Сисели! Сисели! бормотала она по временамъ.

Молодая дѣвушка закрыла лицо руками, зарылась въ подушку и лежала неподвижно, молча.

Наконецъ, мистрисъ Мортонъ отворила дверь и позвала Мэри. Она велѣла ей принести теплаго молока и потомъ начинать безъ нея обычную ежедневную работу на фермѣ. Сисели была нездорова, ее не надо было безпокоить и никто не долженъ былъ знать, что она тутъ. Почтенная женщина надѣялась мало по малу разузнать кое-что отъ бѣдной дѣвушки. Часы шли за часами, а она сидѣла у изголовья Сисели и ея собственное горе было такъ велико, что она совершенно забыла, въ какое отчаяніе должно было повергнуть отца исчезновеніе Сисели.

Возвратясь въ полдень домой къ обѣду и видя, что его жена все сидѣла наверху, Мортонъ вызвалъ ее. Къ этому времени у Сисели сдѣлался сильный жаръ и она бредила, причемъ произносила все одно имя, которое приводило въ ужасъ мистрисъ Мортонъ. Она прикладывала ей къ головѣ холодные компрессы; но начинала уже чувствовать, что ея попеченій было недостаточно, а необходимъ докторъ.

Въ немногихъ словахъ она объяснила мужу въ чемъ дѣло. Мрачное облако отуманило чело честнаго фермера.

— Мэри, сказалъ онъ: — хорошо ли ты поступила? Подумала ли ты о нашей дочери, о чести нашего дома, который мы сами выстроили изъ дѣвственнаго лѣса?

Онъ сталъ ходитъ взадъ и впередъ по комнатѣ въ глубокомъ волненіи. Мистрисъ Мортонъ молча выжидала.

— Зачѣмъ она пришла сюда! воскликнулъ онъ: — зачѣмъ она выбрала именно нашъ домъ, а не другой? я ее сейчасъ отвезу къ отцу. Отчего ты меня ранѣе не позвала?

Жена, блѣдная, съ твердо сжатымъ ртомъ, но мягкими, нѣжными глазами, пристально смотрѣла, на него читая всѣ его мысли, ясно выражаемыя для нея чертами его лица.

— Сара Спригсъ была моимъ сердечнымъ другомъ, Вильямъ, сказала она.

— Да, отвѣчалъ онъ: — она была честная женщина. Слава Богу, что она умерла.

— Вильямъ, продолжала нѣжно жена: — ты глава дома и какъ ты рѣшишь, такъ и будетъ. Если ты вырвешь несчастную, беззащитную сироту изъ подъ крова, въ которомъ она искала убѣжища въ горѣ, то да будетъ. Ты всегда руководишь свои дѣйствія высокими принципами. Но, Вильямъ, поступимъ и въ этомъ случаѣ какъ во всѣхъ нашихъ дѣйствіяхъ, призовемъ благословеніе Божіе на этотъ поступокъ.

И, взявъ за руку мужа, она хотѣла встать на колѣни и помолиться. Но онъ вырвался отъ нея и сталъ снова въ сильномъ волненіи шагать по комнатѣ. Ужасная борьба происходила въ душѣ этого строгаго, набожнаго пресвитеріанца. Мистрисъ Мортонъ, въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ, съ безпокойствомъ слѣдила за нимъ, потомъ сѣла въ кресло, взяла большую книгу, въ старомъ кожанномъ переплетѣ и стала тихо читать:

"Не судите, да не судимы будете. Если вы будете прощать ближнимъ ихъ прегрѣшенія, то и отецъ вашъ Небесный проститъ вамъ прегрѣшенія ваши…

Она пропустила нѣсколько страницъ и продолжала:

— "И Онъ сказалъ ей: Я тебя не осуждаю, иди съ миромъ и…

Тутъ голосъ доброй женщины ей измѣнилъ и она громко зарыдала.

— Мэри, сказалъ торжественно Мортонъ, останавливаясь передъ нею: — я чувствую, что ты права; Но никогда нашъ домъ не знавалъ такого чернаго дня, никогда не обрушивалось на него такого мрачнаго горя. Мы схоронили много дорогихъ намъ существъ, но всѣ они умерли безъ стыда, съ свѣтлой надеждой. У насъ осталась только одна Мэри, не знавшая ничего дурного въ жизни, чистая, невинная. Не страшно ли подумать, какую роковую тайну ты заперла въ ея комнатѣ. Мы, вѣроятно, прогнѣвили Господа, что насъ посѣтило такое тяжелое испытаніе. Смиренно подчинимся этому униженію.

И больно было смотрѣть въ эту минуту на честнаго фермера; онъ переносилъ страшныя нравственныя муки.

— Нѣтъ, Вильямъ, не истолковывай вкривь и вкось воли Божіей, сказала мистрисъ Мортонъ твердымъ, рѣшительнымъ голосомъ: — мы должны примѣнить къ этому случаю слова Господа:

«То, что вы сдѣлали для малѣйшихъ (и худшихъ) изъ сихъ — вы сдѣлали для Меня.»

— Мэри, сказалъ тихо Мортонъ прижимая жену къ своей груди и цѣлуя ее въ лобъ: — дѣлай то, что говоритъ тебѣ совѣсть, и Господь да благословитъ тебя.

Съ этими словами онъ ушелъ.

Но когда мистрисъ Мортонъ, возвратилась въ комнату дочери, то увидала, что Мэри и Сисели, припавъ другъ къ другу головами, тихо плакали. Сердце матери дрогнуло. Ей стало страшно и она едва не оттащила своего ребенка отъ этого падшаго созданія.

— Моя бѣдная, милая Сисели! всхлипывала Мэри.

Нѣжность, любовь и состраданіе, слышавшіяся въ голосѣ ея дочери, возбудили совершенно новое чувство въ сердцѣ матери. Она тихо подошла, обняла обѣихъ молодыхъ дѣвушекъ и долго эти три женщины рыдали вмѣстѣ.

---

Когда докторъ Джобсонъ, заѣхавъ домой передалъ своей женѣ мрачныя вѣсти, она такъ же почувствовала, что это было личное для нихъ горе. Она часто видала Сисели и молодая дѣвушка ей нравилась своимъ рѣшительнымъ, живымъ характеромъ. Но нетолько сожалѣніе о бѣдной Сисели тревожило мистрисъ Джобсонъ. Сердце ее дрогнуло, услыхавъ эту исторію. Называли ли чье-нибудь имя? Нѣтъ, только учитель, въ порывѣ бѣшенной вспышки, заподозрилъ Гренвиля, перваго человѣка, котораго онъ встрѣтилъ. Но гдѣ Гренвиль? Онъ помогъ перенести Роджера въ домъ Флетчера и оттуда ушелъ, вѣроятно, въ гостинницу.

— Такъ пойди и розыщи его, сказала рѣшительно мистрисъ Джобсонъ. А былъ кто-нибудь у бѣднаго мистера Спригса?

— Нѣтъ.

— Такъ ты и мистеръ Мортонъ должны пойти къ нему и все разсказать. Но, ради Бога, сохрани свое хладнокровіе. Все зависитъ отъ тебя.

Докторъ отправился съ Мортономъ въ его кабріолетѣ по Большой улицѣ, гдѣ уже стояли группы любопытныхъ, разговариваи тихъ о случившемся. Двери Корнвальской Короны были заперты. Спригсъ не хотѣлъ торговать. Онъ разослалъ повсюду людей искать Сисели, а самъ мрачный сидѣлъ въ пустой комнатѣ. Все это докторъ узналъ отъ зѣвакъ, стоявшихъ на улицѣ. Одного только Поджкиса допустили внутрь.

— Майоръ Гренваль вернулся? спросилъ докторъ.

— Нѣтъ.

Долго ударялъ Мортонъ въ дверь, пока, наконецъ, откликнулся Поджкисъ. Фермеръ объяснилъ, что онъ привезъ извѣстія о Сисели, и тогда только впустили его и доктора. Въ буфетѣ сидѣлъ мистеръ Спригсъ безъ сюртука и вперивъ глаза въ пространство. При появленіи новыхъ посѣтителей, онъ поднялъ голову и знакомъ просилъ ихъ сѣсть. Потомъ губы его зашевелились, но никто не слыхалъ его словъ.

— Мистеръ Спригсъ, произнесъ докторъ: — Мортонъ имѣетъ извѣстія о Сисели.

Поджкисъ вытянулъ шею и уставился на Мортона своими блестящими глазами.

— Она жива или умерла? спросилъ Спригсъ, (у котораго языкъ какъ бы вдругъ развязался.

— Жива, отвѣчалъ торжественно Мортонъ: — но…

— Умираетъ? воскликнулъ Спригсъ.

— Нѣтъ… не умираетъ… но…

— Докторъ Джобсонъ, произнесъ Спригсъ, гнѣвно отворачиваясь отъ фермера: — скажите мнѣ скорѣе всю правду. Отъ этого стараго дурака ничего не добьется.

— Физически я полагаю, она совершенно безопасна, но она все-таки больна и я сейчасъ ѣду къ ней. Остальное же она сама должна вамъ сказать. Поѣдемте съ нами въ Мулинетъ!

Глаза мистера Спригса засверкали. Очевидно, какая-то мысль блеснула въ его головѣ. Онъ искоса посмотрѣлъ на Поджкиса, потомъ всталъ и, подойдя къ доктору, шепнулъ ему что-то на ухо.

Докторъ молча кивнулъ головой.

— Такъ да будетъ она проклята, воскликнулъ Спригсъ сквозь зубы и ударяя кулакомъ по столу: — я не хочу ее видѣть.

Онъ былъ блѣденъ, какъ полотно, и, дойдя шатаясь до своего кресла, тяжело въ него опустился.

— Дайте мнѣ водки, Поджкисъ! промолвилъ онъ.

Ему подали стаканъ. Онъ выпилъ глотокъ. Докторъ не мѣшалъ ему.

— А вы знаете, кто такъ опозорилъ мой домъ и мою бѣдную покойную жену? спросилъ онъ.

Докторъ и Мортонъ покачали головами. Зеленые глаза Поджкиса засверкали. Онъ ожидалъ услышать отвѣтъ и былъ очень разочарованъ.

— А я думалъ, что вы знаете, мистеръ Мортонъ, произнесъ онъ.

— Не вмѣшивайтесь въ мои семейныя дѣла, мистеръ Поджкисъ, сказалъ строго хозяинъ Корнвальской Короны: — господа, прибавилъ онъ, поднявъ голову и засунувъ руки въ карманы панталонъ по своей привычкѣ: — я прошу васъ объ одномъ, скажите мнѣ, если будутъ называть какое-нибудь имя. Что же касается до нея, то я не хочу ее болѣе знать. Благодарю васъ, мистеръ Мортонъ, за вашу доброту и простите разгнѣванному человѣку неосторожное слово, сорвавшееся съ языка. Ну, мистеръ Поджкисъ, будьте такъ добры, отворите дверь и объявите, что торговля открыта, а я только на минуту пойду наверхъ.

Онъ вышелъ изъ комнаты и слышно было, какъ онъ побѣжалъ вверхъ по лѣстницѣ. Мортонъ и докторъ переглянулись. На лицахъ ихъ выразился страхъ. Они послѣдовали за нимъ и съ лѣстницы слышали, что толпа входила въ буфетъ. Въ верхнемъ этажѣ находилась комната Спригса. Дверь въ нее была отворена. Онъ стоялъ у окна и заряжалъ ружье.- Однако, увидавъ ихъ, онъ не вздрогнулъ.

— Не пугайтесь, господа, сказалъ онъ: — не бойтесь! Джорамъ Спригсъ не розыграетъ роли дурака. Я только беру предосторожности на всякій случай, прибавилъ онъ съ мрачной улыбкой: — ну, я готовъ. Пойдемте внизъ.

Они послѣдовали за нимъ въ буфетъ, который кишѣлъ народомъ. Шумъ и крики стихли при появленіи Спригса съ ружьемъ въ рукахъ. Онъ покойно зашелъ за выручку и повѣсилъ ружье на стѣну.

— Друзья и сосѣди, сказалъ онъ рѣзкимъ, надтреснутымъ голосомъ: — буфетъ снова открытъ и я буду производить въ немъ торговлю, пока не найду порядочной особы, которой я могъ бы довѣриться. Молодая дѣвушка, которая здѣсь прислуживала — ушла на всегда. Я васъ всѣхъ предупреждаю, что это ружье заряженное. Если кто-нибудь посмѣетъ произнести ея имя въ этой комнатѣ, то я застрѣлю его, какъ собаку. Ну, Саломонъ Вэкерильдъ, вы кажется всего ближе къ выручкѣ, чѣмъ прикажете утолить вашу жажду?

VII.

Судья Линчъ.

Было уже девять часовъ и совершенно темно, когда докторъ Джобсонъ вернулся домой послѣ поѣздки въ Мулинетъ. Маріанна отослала всѣхъ вечернихъ паціентовъ къ доктору Скирро и ждала мужа съ нетерпѣніемъ, приготовивъ ему сытный ужинъ. По дорогѣ онъ навѣстилъ Роджера, котораго засталъ совершенно здоровымъ и спокойнымъ; повидимому, его бѣшенная выходка не имѣла никакихъ дурныхъ послѣдствій. Онъ даже хотѣлъ встать съ постели и пойти домой, и только оставаясь постоянно въ комнатѣ, а слѣдовательно, отнявъ у него возможность одѣться, Амелія Флетчеръ удержала въ постели своего паціента. Докторъ все-таки нашелъ въ немъ слѣды нервнаго разстройства мозговой системы и просилъ продолжать предписанныя имъ средства, хотя бы только изъ предосторожности. Миссъ Флетчеръ уже разсказала Роджеру о томъ, что Сисели нашлась и потому онъ сталъ разспрашивать доктора о всѣхъ подробностямъ. Но Джобсонъ покачалъ головою и просилъ его отложить до завтрашняго утра этотъ разговоръ.

Выслушавъ разсказъ мужа о всемъ случившемся, мистрисъ Джобсонъ молча-всплеснула руками. Сисели родила мертваго ребенка. Въ этомъ, по крайней мѣрѣ, было хоть какое-нибудь утѣшеніе. Но во время бреда она постоянно повторяла одно имя, и когда докторъ произнесъ его, то мистрисъ Джобсонъ громко застонала.

— Это невозможно! Милый Артуръ, это невозможно! повторяла она, стараясь убѣдить себя въ немыслимости подобнаго факта.

— Маріанна, сказалъ торжественно Джобсонъ: — нѣтъ ничего невозможнаго для человѣка. Постоянно случается именно то, что кажется невозможнымъ и немыслимымъ. Всю дорогу я думалъ объ этомъ. Страшную тайну представляетъ наша человѣческая натура. Мы недавно читали съ тобою статью въ «Эдинбургскомъ Обозрѣніи» о привычкахъ. Привычка такъ же могущественно дѣйствуетъ на сердце, какъ и на умъ. Воспитаніе въ большей мѣрѣ состоитъ въ укорененіи хорошихъ привычекъ. Пороки часто результатъ привычекъ. Гренвиль легкомысленный, даже развратный юноша, и въ немъ никогда не было ничего стойкаго. Безъ сомнѣнія, въ немъ произошла огромная перемѣна — ты знаешь, по какому случаю. Ударъ, нанесенный ему этимъ событіемъ, совершенно отрезвилъ его, и онъ поддался очень благотворному направленію мыслей. Я не хотѣлъ быть къ нему несправедливымъ, но слѣдилъ за нимъ во всѣ эти годы съ большими опасеніями. Я зналъ, что въ его натурѣ нѣтъ ничего стойкаго. Его странная, романтическая, постоянная любовь къ Бертѣ, казалось, имѣла въ себѣ нѣчто такое чистое и благородное, что я былъ почти убѣжденъ въ чудесномъ перерожденіи этого человѣка. О томъ, къ чему это могло бы повести въ случаѣ ея выздоровленія, на которое мы все еще надѣемся, даже противъ всякой очевидности, я боялся даже думать, ибо, несмотря на всю нашу дружбу къ нему, я никогда не могъ бы допустить безъ серьёзныхъ опасеній брака его съ Бертой. Теперь подумай, этотъ человѣкъ, съ его привычками, принципами и воспитаніемъ — такъ какъ существуетъ отрицательное воспитаніе, точно такъ же какъ и положительное — вдругъ бросаетъ службу, военную дисциплину, общество, и побуждаемый фантастической страстью къ существу, на которое онъ только могъ смотрѣть, не надѣясь на ея взаимность, поселился въ этомъ несчастномъ городишкѣ съ его сквернымъ обществомъ. Онъ не религіозный человѣкъ, не мечтатель, не любитель чтенія, а просто праздношатающійся. Вотъ онъ и скучалъ тутъ годъ за годомъ. Не забывайте, что онъ благородный джентльменъ, по крайней мѣрѣ, по наружности, которая довольно красива. Можно ли удивляться тому, что произошло? Бѣдная Сисели была бойкая, привлекательная дѣвушка, и я теперь узналъ, что подозрѣніе учителя справедливо: она безумно влюбилась въ Гренвиля. Мэри Мортонъ предупреждала ее объ этомъ.

Маріанна взглянула съ удивленіемъ на своего мужа. Онъ, казалось, отдохнулъ отъ недавней усталости, и лицо его выражало замѣчательное одушевленіе.

— Все это хорошо, сказала она, подходя къ мужу: — прекрасно смотрѣть на дѣло съ точки зрѣнія философіи, но этимъ не уменьшишь его ужаса и нечестивости.

— Нѣтъ, нисколько, отвѣтилъ Джобсонъ: — но вѣдь это и не обязанность философіи. Принципъ всепрощенія имѣетъ другой источникъ. Поступокъ Гренвиля — низкое, ужасное, непростительное преступленіе, но оно очень привычно людямъ и часто встрѣчается, какъ мнѣ извѣстно по опыту. Однако, по крайней мѣрѣ, что касается меня, я ему никогда этого не прощу. Онъ обманулъ насъ всѣхъ, а бѣдную Сисели погубилъ навсегда.

Въ эту минуту раздался звонокъ у наружной двери. Служанка отворила ее. Послышался мужской голосъ; докторъ и его жена вздрогнули. Въ комнату вбѣжалъ Гренвиль съ блѣднымъ лицомъ, налитыми кровью глазами, въ грязной, разорванной одеждѣ. Сдѣлавъ два шага, онъ бросился въ кресло и закрылъ лицо руками.

Мистрисъ Джобсонъ поднялась съ своего мѣста и хотѣла уйти. Докторъ также всталъ. Лицо его было мрачно, но онъ удержалъ жену. Они знаменательно переглянулись. Гренвиль представлялъ ужасное зрѣлище. Неужели этотъ несчастный, терзаемый отчаяніемъ и укорами совѣсти, былъ ихъ обычный веселый собесѣдникъ, любимый товарищъ Тадди, другъ ихъ дѣтей? Маріанна вздрогнула при этой мысли и, схвативъ за руку мужа, умоляла его взглядомъ сказать что-нибудь.

— Майоръ Гренвиль, произнесъ онъ холодно (онъ всегда называлъ его просто Гренвилемъ): — зачѣмъ вы сюда пришли?

— Вы догадываетесь, вы подозрѣваете… промолвилъ майоръ, не отнимая отъ лица рукъ.

— Извините, я не понимаю, зачѣмъ вы пришли сюда, продолжалъ Джобсонъ, и голосъ его звучалъ сурово: — я не понимаю, зачѣмъ вы ворвались въ эту комнату. Вы должны знать, что послѣ случившагося, всѣ наши сношенія съ вами прекращены навсегда.

— Что? сказалъ Гренвиль: — вы уже знаете? А я пришелъ сюда, чтобъ вамъ все сказать, все!

Они посмотрѣли на него. Его волоса и одежда были мокрые.

— Я знаю, майоръ Гренвиль. Сисели найдена.

— Сисели найдена? воскликнулъ майоръ, вскакивая и дико смотря на доктора: — она жива и здорова?

— Она жива, но здоровой она не можетъ быть. Кто-то похитилъ у нея драгоцѣннѣйшее сокровище, которое можетъ имѣть женщина.

— Слава Богу, что она жива! воскликнулъ Гренвиль, всплеснувъ руками: — такъ ея смерть не падетъ на мою голову. О, Джобсонъ, Джобсонъ! продолжалъ онъ, падая на колѣни и смотря на доктора съ отчаяніемъ: — я знаю, что наша дружба… что все между нами кончено. Но развѣ я не могу ничего сдѣлать, ничѣмъ искупить своей вины? Съ самаго утра я перенесъ всѣ муки ада. Я взялъ вашу лодку, поѣхалъ на островъ и обшарилъ всѣ кусты. Я бросился въ воду, чтобы разомъ покончить съ собою, но рѣка меня не приняла и выбросила на берегъ. Я былъ убѣжденъ, что она наложила на себя руки. Ну… Джобсонъ… и мистрисъ Джобсонъ, ради Бога, пожалѣйте меня и скажите, что мнѣ дѣлать. Если вы отъ меня отвернетесь, то я застрѣлюсь.

Въ эту минуту благородный майоръ Гренвиль представлялъ очень печальную картину и Маріанна чувствовала, что въ сердцѣ ея просыпалось состраданіе. Она дрожала всѣмъ тѣломъ и прижималась къ мужу. Щеки ея были блѣдны и она страдала за несчастнаго.

— Майоръ Гренвиль, сказалъ строго Джобсонъ: — вы говорите искренно или это аристократическая вспышка трусости?

Маріанна съ удивленіемъ взглянула на мужа. Она никогда не видала его такимъ суровымъ.

— Видитъ Богъ, что я совершенно искрененъ, отвѣчалъ Гренвиль: — я сдѣлаю все, что вы мнѣ посовѣтуете. Я потерялъ навсегда ваше уваженіе, но пожалѣйте меня.

— Жалѣть васъ, презрительно сказалъ Джобсонъ: — жалѣть человѣка, который погубилъ на всю жизнь несчастную молодую дѣвушку и причинилъ горе столькимъ людямъ! Вонъ Роджеръ, который стоитъ десятка такихъ людей, какъ вы, лежитъ съ выбритой головой и разбитымъ сердцемъ! А Спригсъ превратился изъ мирнаго гражданина въ кровожаднаго дикаря! А нашъ домъ, въ которомъ вы были приняты, какъ братъ… онъ навсегда омраченъ воспоминаніемъ о дружбѣ съ такимъ человѣкомъ, какъ вы. Жалѣть васъ, по милости котораго несчастная дѣвушка родила мертваго ребенка и теперь опасно больна! Развѣ ваши слезы могутъ все это изгладить? Что вы можете теперь сдѣлать?

Джобсонъ говорилъ громко и съ жаромъ, такъ что Маріанна даже боялась для него дурныхъ послѣдствій отъ такого нервнаго возбужденія. Гренвиль припалъ лицомъ къ полу и, дрожа всѣмъ тѣломъ, слушалъ пламенный потокъ укоризнъ, сыпавшихся градомъ на него. Потомъ наступило минутное молчаніе.

Наконецъ, раздался нѣжный голосъ мистрисъ Джобсонъ.

— Одно вы можете сдѣлать, майоръ Гренвиль, сказала она: — я говорю, какъ женщина. Вы, по крайней мѣрѣ, можете жениться на Сисели Спригсъ.

Джобсонъ взглянулъ на нее съ изумленіемъ. Эта простая мысль не вошла ему въ голову.

Но въ эту минуту ихъ всѣхъ поразили страшные звуки, которые неслись съ улицы противъ дома. Многочисленные грубые голоса наполняли воздухъ дикимъ ревомъ, отъ котораго кровь застывала въ жилахъ. Докторъ Джобсонъ бросился къ наружной двери. Отворивъ ее, онъ увидалъ страшное зрѣлище. Посреди улицы, противъ самаго его дома, зажженъ былъ огромный костеръ, надъ которымъ висѣлъ желѣзный котелъ. Изъ него выходилъ густой черный дымъ и всюду пахло смолой. Вокругъ костра суетилось множество людей; нѣкоторые распарывали подушки съ пухомъ; двое принесли на плечахъ громадную желѣзную перекладину, заостренную на концѣ. Толпа человѣкъ въ сто наполняла улицу и садъ доктора. Многіе держали зажженные факелы, при мерцающемъ свѣтѣ которыхъ видно было, что лица всѣхъ людей были черныя. Не успѣлъ Джобсонъ отворить двери, какъ нѣсколько людей бросилось къ нему.

— Что это значитъ? воскликнулъ Джобсонъ: — вы съ ума сошли?

— Нѣтъ, докторъ Джобсонъ, отвѣчалъ голосъ изъ толпы, удивительно походившій на голосъ Эфраима Поджкиса: — мы не сошли съ ума и не пьяны. Мы новые мировые судьи города Корнваля. Мы не дотронемся ни до одного волоса на вашей головѣ, но намъ приказано представить судьѣ Линчу живымъ или мертвымъ благороднаго Идена Гренвиля. Онъ въ вашемъ домѣ и вы будете такъ добры, выведете его сюда.

— Что! воскликнулъ Джобсонъ: — и вы думаете, варвары, что, еслибъ онъ былъ у меня, я выдалъ бы его вамъ?

Два рослыхъ молодца подошли къ двери и стали по обѣ стороны доктора.

— Полно, докторъ, сказалъ одинъ изъ нихъ: — не стоитъ сопротивляться. Мы видѣли, какъ онъ вошелъ въ эту дверь. Мы ничего не имѣемъ противъ васъ, докторъ, и очень сожалѣемъ, если ваша жена и дѣти перепугаются, но намъ надо майора Гренвиля и лучше выдайте намъ его добромъ. Судья Линчъ его требуетъ, а судья Линчъ отказовъ не принимаетъ!

Джобсонъ быстро отскочилъ назадъ и хотѣлъ затворить дверь, но два силача схватили его за руки, а ногами раскрыли настежъ дверь. Онъ не могъ двинуться.

Въ это мгновеніе на порогѣ показался Гренвиль въ сопровожденіи Маріанны, которая въ отчаяніи ломала себѣ руки.

— Я майоръ Гренвиль, воскликнулъ онъ: --оставьте въ покоѣ доктора Джобсона. Чего вы хотите отъ меня?

Толпа дико заревѣла и, сломавъ заборъ, бросилась къ дому.

Въ одномъ изъ окошекъ верхняго этажа показалась головка Тадди, который, выскочивъ съ постели, съ испугомъ смотрѣлъ на ужасную сцену, которая на всю жизнь врѣзалась въ его памяти.

Другъ Тадди, маленькій майоръ, въ разорванной одеждѣ и съ безпорядочно торчавшими во всѣ стороны волосами, смѣло выступилъ противъ громадной толпы съ вымазанными сажей лицами.

— Чего вы отъ меня хотите? повторилъ онъ.

— Гдѣ дочь Спригса? спросилъ одинъ голосъ.

— Она жива, воскликнулъ Джобсонъ: --она жива и находится у мистера Мортона, въ Мулинетѣ. Я только-что пріѣхалъ оттуда.

Толпа была поражена этимъ извѣстіемъ, какъ ударомъ грома, и многіе стали шептаться, недоумѣвая, что слѣдовало теперь дѣлать.

— Жива? воскликнулъ саркастическій голосъ, и два зеленые глаза среди очень зачерненнаго лица дико заблестѣли: — а кто отвезъ ее въ Мулинетъ? Знаете ли вы что-нибудь объ этомъ, майоръ Гренвиль? Господа, вы почти всѣ были въ буфетѣ у Спригса, когда онъ отрекся отъ своей дочери?

— Да, да.

— Зачѣмъ онъ отъ нея отрекся? Потому что военный аристократишка вздумалъ играть съ честной Корнвальской дѣвушкой въ ту же игру, которую онъ велъ съ нарядными англійскими аристократками. Что вы на это скажете? Отпустимъ ли мы его на свободу или дадимъ ему хорошій урокъ, этому военному аристократишкѣ?

— Дадимъ ему урокъ! заревѣла толпа и бросилась на Гренвиля.

Первый человѣкъ, который дотронулся до него, отлетѣлъ съ синякомъ подъ глазомъ и майоръ продолжалъ бы разносить своихъ враговъ направо и налѣво, еслибъ одинъ индѣецъ, захвативъ съ собою арканъ, не набросилъ его на плечо маленькому майору и не стянулъ быстро его рукъ. Этотъ ловкій манёвръ былъ привѣтствованъ громкими криками торжества, и окружавшіе Гренвиля стали его дергать за арканъ во всѣ стороны. Маріанна и докторъ грустно смотрѣли на эту сцену, стоя у дверей подъ надзоромъ двухъ стражей, которые уговаривали ихъ оставаться спокойными.

— Ну, теперь давайте смолу и пухъ, загремѣла толпа и потащила Гренвиля на улицу.

Докторъ рванулся за ними, но шотландецъ схватилъ его и возвратилъ на прежнее мѣсто какъ ребенка.

— Докторъ, стойте тихо, сказалъ онъ: — вамъ зла не хотятъ. Право, не стоитъ за него заступаться. Мистрисъ Джобсонъ, ради Бога, уйдите въ комнаты.

Джобсонъ видѣлъ, что всѣ его усилія были тщетны и, упросивъ жену уйти, самъ остался безмолвнымъ свидѣтелемъ страшной сцены, происходившей на его глазахъ. Толпа окружила костеръ, при свѣтѣ котораго дико мелькали черныя лица. Трое или четверо людей почти до гола раздѣли майора и крѣпко держали его, несмотря на то, что онъ, стиснувъ зубы и не произнося ни слова, энергично сопротивлялся. Два черные дьявола, засучивъ рукава, обмакнули длинныя палки съ наверченной на концѣ мочалкой въ котелъ и только что хотѣли вытащить ихъ съ горячей смолой, какъ вдругъ послышался ужасный, могучій голосъ. Толпа раздалась съ криками удивленія и испуга. Какая-то странная фигура, съ громадной дубиной пробивала себѣ путь сквозь темные ряды, сомкнувшіеся вокругъ котла. Это былъ человѣкъ большого роста, съ коротко обстриженной головой, въ одной рубашкѣ, слишкомъ короткой для него и въ высокихъ сапогахъ.

— Дэви Роджеръ! закричали со всѣхъ сторонъ.

Дѣйствительно, это былъ онъ.

Дэвидъ Роджеръ мало-по-малу примирился съ необходимостью лежать въ постелѣ, и дремалъ въ сладкомъ забытьѣ подъ нѣжнымъ присмотромъ черноокой Амеліи, въ черномъ платьѣ, бѣломъ чепцѣ и съ большимъ крестомъ на шеѣ. Сидя въ углу комнаты, Амелія чувствовала себя чрезвычайно счастливой; это былъ настоящій живой романъ и такъ было смѣшно няньчить столь громаднаго мужчину, прислушиваться къ его тяжелому дыханію и сознавать, что она сдѣлала ему услугу, которой онъ не забудетъ во всю свою жизнь. Эти и другія мысли тѣснились въ головѣ Амеліи, пока ея проворные пальцы были заняты вязаньемъ. Извнѣ все было тихо. Безмятежная ночь окутывала весь городъ. Вдругъ въ воздухѣ раздался страшный шумъ, отъ котораго даже окна задрожали. Амелія бросилась къ открытому окну, а мистеръ Флетчеръ выбѣжалъ на улицу. Даже Роджеръ открылъ глаза и сталъ прислушиваться. Издали несся дикій ревъ разъяренной толпы.

— Что это, папа? спросила миссъ Амелія у отца, высунувшись въ окошко.

Мистеръ Флетчеръ полагалъ, что это пожаръ, а сынъ его побѣжалъ съ быстротою гончей разузнать въ чемъ дѣло. Черезъ нѣсколько минутъ, онъ уже возвратился и громко крикнулъ издали.

— Папа! Папа! Толпа окружила домъ доктора Джобсона. Они хотятъ вымазать смолой и обсыпать пухомъ майора Гренвиля.

Едва слова эти достигли чрезъ отворенное окно до слуха Дэвида, какъ онъ, не обращая вниманія на присутствіе въ комнатѣ миссъ Амеліи, сбросилъ съ себя одѣяло, выскочилъ изъ постели, натянулъ свои высокіе сапоги и бросился внизъ по лѣстницѣ среди криковъ Амеліи, которая отъ стыда закрыла лицо руками. Выбѣжавъ въ садъ, онъ схватилъ шестъ, поддерживавшій веревку, на которой висѣло бѣлье, отворилъ калитку и пустился по дорогѣ, какъ стрѣла. Такимъ образомъ, онъ очутился среди толпы въ ту самую минуту, какъ приготовлялись осмолить майора.

— Что вы дѣлаете? воскликнулъ онъ громовымъ голосомъ.

— Мы ему дадимъ новую одежду, и провеземъ по городу на деревянной лошади, какъ подобаетъ такому рыцарю, отвѣчалъ Поджкисъ.

— Отпустите его! прогремѣлъ снова Дэвидъ.

— Ну, нѣтъ, учитель, возразилъ здоровенный, сильный кузнецъ, махая палкой съ мочалкой, пропитанной смолою: — ну, молодцы, держите его крѣпче — валяй.

Но въ туже минуту Дэвидъ, однимъ ударомъ своего шеста, разломалъ на двое палку и смоляная мочалка упала на землю. Кузнецъ замахнулся на Дэвида оставшимся въ его рукахъ обломкомъ, но, отпарировавъ шестомъ ударъ, учитель ткнулъ его кулакомъ въ лицо съ такой силой, что тотъ грохнулся на землю.

— Долой учителя! раздалась въ толпѣ и нѣсколько человѣкъ бросилось на него; но одного взмаха его страшнаго шеста было достаточно, чтобы обратить ихъ въ бѣгство.

— Трусы, подлецы! воскликнулъ, онъ съ трудомъ переводя дыханіе: — вы хотите ввести этотъ проклятый обычай янки въ англійской странѣ?

— Не вмѣшивайся не въ свое дѣло и ступай домой! произнесъ за нимъ голосъ Поджкиса, который считалъ себя въ безопасности, но Роджеръ кинулся на него и задалъ ему такого трезвона, что онъ уже никогда въ жизни не бралъ на себя обязанности палача, исполняющаго приговоры судьи Линча.

Однако, толпа начинала выходить изъ себя. Сдѣлано было нѣсколько попытокъ напасть на Роджера сзади и ему нанесли тяжелые удары. Но его энергія не уменьшалась. Бросившись на людей, державшихъ Гренвиля, онъ одного повалилъ шестомъ, а другихъ разогналъ; потомъ, схвативъ майора за ремень, которымъ его связали, взвалилъ его себѣ на плечи и хотѣлъ проложить себѣ дорогу сквозь толпу съ этой ношей.

Тутъ неожиданно раздался повелительный крикъ:

— Разступитесь!

Мэръ города, два полисмэна, католическій патеръ, пасторъ Траутбекъ и нѣсколько вліятельныхъ горожанъ подошли къ костру. Водворилась безмолвная тишина.

— Я приказываю всѣмъ тотчасъ разойтись, сказалъ мэръ громогласно: — или я выстрѣлю изъ пистолета, а на этотъ сигналъ тотчасъ явятся солдаты, уже выстроенные передъ казармой. Всякій, кто будетъ тогда взятъ здѣсь, подвергнется тяжелому наказанію.

Прежде чѣмъ онъ успѣлъ окончить свою маленькую рѣчь, большая часть толпы разсѣялась. Тѣлохранители Джобсона, бросивъ его, перескочили черезъ заборъ и скрылись. Докторъ подошелъ къ группѣ, окружившей теперь Дэвида Роджера, который опустилъ на землю майора. Одинъ изъ полицейскихъ перерѣзалъ ножемъ ремень, стягивавшій руки несчастному, а пасторъ взялъ его за плечи, чтобы поддержать.

Учитель, въ своей странной одеждѣ, оперся на побѣдоносный шестъ. Холодный потъ слабости выступилъ у него на лбу.

— Мистеръ Роджеръ, сказалъ мэръ, обращаясь къ нему и не скрывая улыбки, невольно возбужденной этимъ комическимъ зрѣлищемъ; — вы поступили благородно и спасли нашъ городъ отъ позора. Но, любезный сэръ, какъ вы не боитесь простудиться!

КОНЕЦЪ ВТОРОЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Пробужденіе надежды.

I.

Раскаяніе и искупленіе.

Волосы Дэвида Роджера снова отросли. По прежнему курчавыя пряди гордо осѣняли его блѣдный лобъ, вились надъ его большими ушами и ласкали его загорѣлую шею. Какъ всегда блестѣли его голубые глаза и голосъ звучалъ глубокими, мягкими нотами. Но въ лицѣ Дэвида Роджера произошла перемѣна, ясная для всѣхъ его учениковъ. Вѣчная улыбка, игравшая на его большихъ подвижнымъ устахъ, исчезла и, какая-то невѣдомая рука придала большую нѣжность всѣмъ его чертамъ, осѣнивъ вмѣстѣ съ тѣмъ его лобъ облакомъ грусти, которымъ дышало все его существо. Съ живой, инстинктивной чуткостью юныхъ сердецъ, вся школа замѣтила эту перемѣну въ Дэвидѣ, и ученики, не понимая ея внутренняго смысла, хотя всѣ знали о событіяхъ, перевернувшихъ вверхъ дномъ Корнваль, всѣ подъ рядъ, за исключеніемъ развѣ безнадежнаго негодяя Тома Скирро, вели себя очень тихо и обходились съ учителемъ чрезвычайно нѣжно. Въ этомъ поколѣніи учениковъ стало обычаемъ любить большого Дэви и быть добрымъ къ нему. Онъ долго болѣлъ и уѣзжалъ на время изъ Корнваля, куда вернулся совераіенно измѣнившимся человѣкомъ.

Тадди Джобсонъ, имѣя сердце мягкое и впечатлительное, чувствовалъ особое влеченіе къ учителю. Дэвидъ это замѣчалъ. Влеченіе это выражалось въ нѣжномъ пожатіи руки, когда мальчику удавалось застѣнчиво сунуть свои пальцы въ громадную ладонь учителя, въ яблокѣ или грушѣ, которая лежала иногда по утрамъ на каѳедрѣ, и въ улыбкѣ Тадди, когда Дэви, взявъ таинственное приношеніе, говорилъ лукаво: «Славная штука! благодарю невѣдомаго благодѣтеля»; наконецъ, въ удивленномъ, сочувственномъ взглядѣ, который слѣдилъ за учителемъ въ тѣ минуты, когда онъ, поддерживая руками голову и какъ будто просматривая тетрадки учениковъ, уносился далеко своими мыслями. При этомъ, во всемъ лицѣ его выражалось горе и въ глазахъ, обычно столь свѣтлыхъ, пробѣгала тѣнь. Если тогда случалось Роджеру взглянуть на Тадди, а это бывало не рѣдко, то онъ говаривалъ, покраснѣвъ:

— Джобсонъ, работайте прилежнѣе, сэръ.

И Тадди, вспыхнувъ, какъ молодая дѣвушка, принимался за свой урокъ, но отъ времени до времени все-таки смотрѣлъ изъ подлобья на учителя.

Страшная пустота, происшедшая въ сердцѣ Дэвида, казалось, не могла никогда наполниться. Отъ него отлетѣлъ нетолько образъ Сисели, но идеалъ чистой, святой любви. Въ небольшомъ кругу дѣятельности Дэви, онъ никогда не встрѣчалъ болѣе прелестнаго, благороднаго и достойнаго любви существа. Сисели такъ укоренилась въ его сердцѣ, какъ брильянтъ въ своей золотой оправѣ, и когда она исчезла, то нечѣмъ было наполнить пустого отверстія. Но въ его сознаніи эта пустота имѣла страшную притягательную силу. Онъ хотѣлъ отвернуться отъ нея и не могъ. Сила воли въ немъ улетучилась, и его наболѣвшая душа находила какъ бы наслажденіе въ горькихъ воспоминаніяхъ о потерянномъ. Въ такихъ условіяхъ, присутствіе Тадди и сочувствіе, выражаемое имъ, было почти единственнымъ утѣшеніемъ для Роджера. Сознавъ это, онъ старался отъ него освободиться, но оно сдѣлалось для него необходимостью. Мальчикъ заставилъ его полюбить себя. Онъ одинъ могъ отвлечь хоть на минуту взоры Дэвида отъ роковой пустоты его сердца.

Это взаимное сочувствіе между учителемъ и ученикомъ было тѣмъ искреннѣе и глубже, что оно было безмолвно. Такимъ образомъ они стали друзьями. Ученикъ былъ живой, горячій, учитель — пламенный, вспыльчивый. Онъ иногда бывалъ жестокъ съ Скирро, когда этотъ негодяй выходилъ изъ границъ и такъ рьяно ударялъ его по пальцамъ линейкой, что тотъ кричалъ и сжимался отъ боли. Но легкомысленный Тадди, нервная подвижность и словоохотливость котораго была иногда очень непріятна Роджеру, постоянно отдѣлывался одними замѣчаніями.

— Джобсонъ! сэръ! восклицалъ учитель нѣжнымъ голосомъ мольбы: — будьте тихи! Вы знаете, что я не могу васъ бить, сэръ.

Дѣло въ томъ, что Дэви былъ человѣченъ, а безусловная справедливость не человѣчна {Это единственная автобіогафическая черта, которую я позволилъ себѣ ввести въ настоящій разсказъ. Добрый старый Дэви! Мой Дэви Роджеръ былъ шотландецъ и точно такой человѣкъ, какимъ я описалъ учителя моего героя. Я былъ уродливый мальчишка, вѣчно болтавшій и не сидѣвшій на мѣстѣ ни минуты, хорошо учившійся, но самый большой шалунъ въ школѣ, bête noire учителей. Но Дэви, человѣкъ женатый и не имѣвшій никакого особаго горя, меня очень любилъ и часто, прося меня ограничить свои выходки, говорилъ:

— Дж. сэръ! Будьте тихи! Вы знаете, что я не могу васъ ударить.

Удивительнымъ учителемъ былъ этотъ Дэви Роджеръ; онъ насильно заставлялъ лѣнивыхъ учениковъ проглатывать знаніе, какъ лекарство, а прилежныхъ вскармливалъ на рожкѣ съ любовью и нѣжностью. Зеленая мурава уже давно покрываетъ твою могилу, о добрый, мудрый учитель!}.

Исторія Сисели произвела совершенную революцію въ жизни Корнваля. Стоячая вода замутилась и даже произошло раздѣленіе маленькаго городка на два враждебные лагеря. Такимъ образомъ Тадди, достигнувъ одиннадцати лѣтъ и начиная понимать внутренній смыслъ всего, что происходило вокругъ него, былъ увлеченъ однимъ изъ потоковъ.

Корнваль лишился майора. Флетчеры, Траутбеки, Латуши оплакивали отсутствіе единственнаго аристократа, когда либо жившаго въ ихъ городѣ. Поручикъ Манлей, командовавшій маленькимъ отрядомъ солдатъ, стоявшемъ въ казармахъ, простоватый и застѣнчивый человѣкъ, не имѣлъ теперь ни одного достойнаго для себя товарища. Дѣйствительно, Гренвиль, на всегда уѣхалъ изъ Корнваля.

Спустя недѣлю послѣ его счастливаго освобожденія изъ когтей судьи Линча, Гренвиль обвѣнчался съ Сисели Спригсъ въ домѣ Мортона въ Мулинетѣ и тотчасъ уѣхалъ въ Питерборо, откуда уже намѣревался весною отправиться отыскивать себѣ постоянное жилище въ богатой и живописной лѣсной странѣ вокругъ озера Симко, гдѣ уже селились эмигранты очень почтеннаго происхожденія.

Пасторъ Траутбекъ совершилъ религіозную службу, а докторъ Джобсонъ съ женою и Мортонъ съ семействомъ были единственными свидѣтелями. По окончаніи духовнаго обряда, женщины удалились на кухню, чтобы позаботиться о завтракѣ, а докторъ Джобсонъ отвелъ въ сторону молодого.

— Гренвиль, сказалъ онъ: — прошу васъ снова считать меня и Маріанну вашими друзьями. Вашъ сегодняшній поступокъ заглаживаетъ вашу вину; это во многихъ отношеніяхъ жертва съ вашей стороны, но она была необходима и, рѣшившись на нее, вы поступили, какъ благородный человѣкъ. Но мы съ Маріанной надѣемся, что Сисели окажется женщиной, достойной вашей любви. Въ эти немногіе дни, вы, другъ мой, пережили нѣсколько лѣтъ и, можетъ быть, сдѣлаетесь теперь совершенно инымъ человѣкомъ. Простите меня, если я говорю откровенно, но въ подобныхъ обстоятельствахъ дружба должна быть чистосердечна. Я надѣюсь, что вы навсегда покончили съ вашимъ прошедшимъ. Для васъ теперь впереди нѣтъ романовъ и всякая сантиментальность была бы безуміемъ. Вы должны начать жизнь съ молодой женою въ совершенно новыхъ условіяхъ. По всей вѣроятности, ваши родственники и друзья откажутся отъ васъ, но вы такъ давно живете вдали отъ нихъ, что легко переживете разрывъ съ ними. Что же касается до насъ, Гренвиль, то мы будемъ любить и уважать васъ болѣе, чѣмъ когда-нибудь. Это именно слова Маріанны — «болѣе чѣмъ когда-нибудь». Вы можете вполнѣ разсчитывать на нашу дружбу.

Гренвиль слушалъ доктора, опустивъ голову и закрывъ лицо одной рукою, а другою крѣпко сжавъ пальцы Джобсона. Страшная борьба происходила въ немъ. Слова, произнесенныя докторомъ, пронзили его сердце.

Сисели, блѣдная, тревожная, стояла въ противоположной сторонѣ комнаты и разговаривала съ Мортономъ и пасторомъ Траутбекомъ, но чорные ея глаза слѣдили за Гренвилемъ. Въ продолженіи нѣсколькихъ дней она совершенно измѣнилась. Это уже не была бойкая, капризная молодая дѣвушка, а женщина, державшая себя съ большимъ достоинствомъ, хорошенькое лицо которой было очень серьёзно. Одѣта она была просто, скромно, въ темномъ дорожномъ платьѣ и черной шляпкѣ съ перомъ.

Наконецъ, не имѣя болѣе силы терпѣть мучительной пытки, она подошла къ своему мужу. На лицѣ ея было написано сердечное безпокойство и она вся дрожала.

— Идемъ! Идемъ! воскликнула она, положивъ ему руку на одно плечо и припавъ головою къ другому: — что это? О! Боже мой, ты сожалѣешь, что женился на мнѣ!

Что могъ онъ отвѣтить?

Онъ молчалъ, не поднимая головы и не отвѣчая на ея ласки. Сисели плакала.

Джобсонъ махнулъ рукой Траутбеку и Мортону и всѣ они вышли изъ комнаты, хорошо понимая, что никакое даже дружеское вмѣшательство не могло разрѣшить тяжелаго вопроса, отъ котораго зависѣло счастье всей послѣдующей жизни молодыхъ. Прошло полчаса, и лица людей, дожидавшихся въ сосѣдней комнатѣ результата этой бесѣды, становились все мрачнѣе. Наконецъ, дверь отворилась и вошли Гренвиль и Сисели. Она крѣпко прижималась къ нему и, хотя ея блѣдное лицо было грустное, заплаканное, но глаза сверкали чѣмъ-то въ родѣ торжества. Гренвиль былъ спокоенъ и также прижималъ къ себѣ молодую жену. Быть можетъ, впервые въ жизни онъ вышелъ изъ тяжелой борьбы съ самимъ собою, вполнѣ поборовъ себя.

— Мистриссъ Мортонъ, сказалъ онъ серьёзно: — позвольте мнѣ представить вамъ мистриссъ Гренвиль.

Сисели вздрогнула и посмотрѣла на него. Она впервые услыхала свое новое имя и кто же его произнесъ? — Онъ. Она бросилась на шею къ мистриссъ Мортонъ.

Повидимому, раскаяніе принесло благіе плоды. Молодые люди могли въ новой мѣстности начать новую жизнь и, забывъ о прошедшемъ горѣ, быть совершенно счастливыми. Еслибы эта драма могла такъ кончиться, еслибы могла стушеваться память о случившемся и всѣ оскорбленные и обиженные возвратились къ прежнимъ своимъ чувствамъ, то дѣйствительно Гренвиль искупилъ бы и загладилъ свою вину. Но, благодаря таинственнымъ силамъ, которыя руководятъ свѣтомъ, многіе терпятъ послѣдствія зла и послѣ того, какъ его виновники давно о немъ забыли.

Гренвиль женился на Сисели Спригсъ, но ружье Спригса продолжало висѣть на стѣнѣ за прилавкомъ и никто не смѣлъ въ присутствіи трактирщика упоминать имя его дочери. Однажды передъ ея свадьбой, Мортонъ встрѣтилъ на улицѣ Спригса и сообщилъ ему о томъ, какъ Гренвиль хотѣлъ искупить свое преступленіе. Спригсъ спокойно его выслушалъ. Онъ теперь какъ бы окаменѣлъ и цѣлыми днями стоялъ за выручкой въ буфетѣ гостинницы, не промолвивъ двухъ словъ. Однако, теперь онъ сказалъ:

— Онъ вѣрно считаетъ это милостью съ своей стороны? Если она смотритъ на это такъ же, то пусть выходитъ за него. Она ни на что другое не способна. Вы, Мортонъ, приняли ее въ свой домъ, вы можете ее и выдать замужъ. Она мнѣ болѣе не дочь, и если она вздумаетъ явиться въ мой домъ, то я ее прогоню. Вы посовѣтуйте этому благородному майору не попадаться мнѣ на глаза и передайте имъ обоимъ, что я велѣлъ кланяться и совѣтовать имъ поскорѣе убираться къ чорту. Завтра я уѣзжаю въ Монреаль и если найду добрую, хорошую дѣвушку, то женюсь. Авось мнѣ удастся оставить свои денежки честному сыну или честной дочери. Если же у меня не будетъ дѣтей, то я все завѣщаю католической церкви.

— Какъ! воскликнулъ съ ужасомъ религіозный пресвитеріанинъ: --вы перешли въ католичество!

— Нѣтъ, отвѣчалъ Спригсъ съ мрачной улыбкой: — но я пришелъ въ отчаяніе и сдѣлаю, какую-нибудь отчаянную глупость. Да, кстати, мистеръ Мортонъ, мы съ вами старые друзья и я не хочу съ вами ссориться, но докторъ Джобсонъ, говорятъ, принялъ сторону майора. Всѣ эти англійскіе аристократы одного поля ягода. Передайте ему, но безъ поклона, что я болѣе съ нимъ не знакомъ и попросите его сюда не ходить, если онъ не желаетъ получить оскорбленія. Прощайте, мистеръ Мортонъ. Да скажите еще дѣвчонкѣ, чтобы она прислала за своими вещами. Я не желаю, чтобы ея тряпки валялись въ моемъ домѣ, слышите!

Такимъ образомъ, была объявлена война. Корнваль сдѣлался ареною для борьбы двухъ партій, которыхъ можно было назвать Спригситами и Джобсонитами. Дѣла, удовольствія, религіозныя требы, все подверглось вліянію этой борьбы. Сосѣди перестали знаться другъ съ другомъ, друзья сдѣлались врагами, общество раздѣлилось на два лагеря. Вражда была пламенная и военныя дѣйствія никогда не прекращались. Спригсъ, не разбиравшій средствъ для достиженія своихъ цѣлей, нашелъ поддержку въ Поджкисѣ, который никогда не руководствовался никакими принципами. Съ одной стороны, всѣ заинтересованные въ дѣлахъ Спригса или зависѣвшіе отъ него, а съ другой, всѣ считавшіе себя обиженными какимъ-нибудь неосторожнымъ поступкомъ или словомъ Джобсона и его жены, а такъ же всѣ ненавидѣвшіе людей большаго развитія, чѣмъ они сами, перешли на сторону Спригса. Его партія была преимущественно партія демократическая, хотя однимъ изъ ея вожаковъ былъ стряпчій Джеоэтъ, очень умный и состоятельный человѣкъ, бывшій большимъ элементомъ силы для Спригситовъ. За нихъ же тянулъ и докторъ Скирро.

Докторъ Скирро имѣлъ очень рѣзкія черты лица, нѣсколько смягченныя обильной пищей и неумѣреннымъ количествомъ пива и водки. Его волосы были съ просѣдью, а баки торчали, какъ щетина. Глубокія морщины окружали его распухшій носъ. Его губы были толстыя, дурно очерченныя, а зубы, какъ у собакъ породы таксъ, сломанные, исковерканные. Его маленькіе глазки хитро глядѣли изъ-подъ густыхъ бровей, какъ бы стараясь незамѣтно разглядѣть всѣхъ. Докторъ Скирро нюхалъ табакъ и вообще былъ очень непріятнымъ человѣкомъ. Его жена была уже совершенно вѣрно описана Джобсономъ. Когда доктору Скирро она казалась слишкомъ горькой, онъ составлялъ себѣ особую микстуру и принималъ значительную дозу ея. Въ сущности, они совершенно подходили другъ къ другу. Невозможно себѣ представить, чтобы другая женщина такъ хорошо соотвѣтствовала особенностямъ характера доктора Скирро и онъ врядъ ли нашелъ бы себѣ жену, болѣе вульгарную и болѣе снисходительную къ его мелкимъ слабостямъ, чѣмъ мистрисъ Скирро.

Молодой Скирро, первый врагъ Тадди Джобсона, былъ ихъ chef d’oeuvre. Онъ соединялъ въ себѣ ихъ обоихъ и былъ умнѣе ихъ, взятыхъ вмѣстѣ.

II.

Первыя и вторыя закладныя.

Докторъ Джобсонъ вскорѣ сталъ чувствовать удары вражды Спригса.

Однажды въ его кабинетъ вошелъ фермеръ Дикенсонской пристани, занявшій у него сто пятьдесятъ долларовъ, по десяти процентовъ — сравнительно говоря очень умѣренный процентъ, такъ какъ Спригсъ и другіе брали восемнадцать и двадцать.

— Докторъ, сказалъ онъ: — если вы не одолжите мнѣ сегодня триста долларовъ, то я человѣкъ раззоренный.

— Триста долларовъ! воскликнулъ Джобсонъ: — но, любезный сэръ, я уже далъ вамъ полтораста долларовъ подъ вторую закладную и этого совершенно довольно въ виду цѣнности вашей земли. Впрочемъ, у меня теперь и денегъ нѣтъ.

— Такъ, отвѣчалъ фермеръ съ улыбкой: — онъ такъ и сказалъ: «Первую закладную хотятъ представить ко взысканію и моя земля» на аукціонѣ пойдетъ за двѣсти-пятьдесятъ долларовъ.

— Но вы мнѣ сказали, что она стоитъ тысячу долларовъ и тоже подтвердилъ мнѣ стряпчій Джеоэтъ.

— Да, но Джеоэтъ стряпчій Спригса.

— Спригса? Но какое же отношеніе онъ можетъ имѣть къ этому дѣлу?

— Я полагаю, что Спригсъ владѣлецъ моей первой закладной.

— Но она была написана на имя стряпчаго Джеоэта.

— Да, отвѣчалъ фермеръ, подмигивая, что вывело изъ терпѣнія Джобсона, не любившаго подобныхъ фамильярностей: — но Спригсъ обдѣлываетъ дѣлишки, прикрываясь именемъ Джеоэта. Онъ ловкій старикъ. Никто, кромѣ него, не скажетъ, сколько у него денегъ.

Докторъ Джобсонъ нахмурилъ брови. Онъ вспомнилъ, что раздавалъ въ займы много сотенъ долларовъ подъ вторыя закладныя, тогда какъ первыя были сдѣланы Джеоэтомъ и другими. Теперь только въ головѣ его блеснула мысль, что все это были друзья Спригса.

— Чего же вы хотите отъ меня, мистеръ Одоннель? спросилъ онъ.

— Триста-шестьдесятъ долларовъ, отвѣчалъ холодно фермеръ.

— Да, но зачѣмъ?

— Чтобы заплатить Спригсу. Онъ хочетъ представить закладную ко взысканію, въ виду не платежа процентовъ.

— Я ничего не могу сдѣлать, отвѣчалъ докторъ рѣшительно и даже съ сердцемъ.

— А, а! Онъ такъ и говорилъ. Хорошо, докторъ, прощайте. Я думалъ, что лучше васъ предупредить, можетъ быть, вы захотите спасти свои деньги.

— Но вы не станете же отказываться отъ своихъ долговъ. Вы должны заплатить мнѣ такъ же, какъ и Спригсу. Вѣдь иначе вы поступите безчестно, сэръ.

— Не знаю, отвѣчалъ фермеръ, пожимая плечами: — я не могу платить, когда нечѣмъ, а Спригсъ крутой старикъ. Я долженъ объявить себя несостоятельнымъ. Мнѣ очень жаль васъ, докторъ, но что же дѣлать? Прощайте, сэръ.

— Подождите, дайте мнѣ время обдумать это дѣло.

Фермеръ, съ очень недовольнымъ выраженіемъ лица, сѣлъ на стулъ, а Джобсонъ надѣлъ шляпу и поспѣшно направился къ стряпчему Латушу.

Выслушавъ его разсказъ, стряпчій улыбнулся, словно дѣло шло объ остроумной шуткѣ.

— Умно, дьявольски умно, сказалъ онъ: — они знатно помучаютъ васъ, докторъ: признаюсь, съ Спригсомъ и Джеоэтомъ бороться тяжело.

— Мнѣ не до шутокъ, сэръ, отвѣчалъ Джобсонъ: — я годами нажилъ эти деньги и мнѣ придется плохо, если они, дѣйствительно, составили такой дьявольскій заговоръ противъ меня.

Хитрый стряпчій былъ тронутъ не словами, а тономъ доктора, который казался ему наивнымъ и искреннимъ.

— Хорошо, произнесъ онъ: — надо подумать, какъ бы пособить горю. Но вы должны откровенно разсказать мнѣ положеніе вашихъ дѣлъ: сколько у васъ закладныхъ, у кого ваши деньги и какими средствами вы теперь располагаете. Придется поставить ребромъ послѣднюю копейку. Вражда Спригса не дремлетъ. Но Джеоэтъ сыгралъ со мною нѣсколько грязныхъ штукъ и я постараюсь ему теперь все вернуть съ лихвою. Повѣрьте, я сдѣлаю все, что могу.

Большое было счастье для Джобсона, что стряпчіе были въ ссорѣ, такъ какъ теперь были затронуты самолюбіе и личный интересъ Латуша.

— Ну, сказалъ онъ, когда Джобсонъ чистосердечно объяснилъ положеніе своихъ дѣлъ: — можете ли вы у кого-нибудь занять нѣсколько тысячъ долларовъ? Вы понимаете, на что бьютъ ваши враги. Вы слишкомъ довѣрились стряпчему противной стороны, сэръ. А это большая ошибка. Никто не можетъ служить двумъ господамъ.

— Что же, если сдѣлать по вашему? спросилъ докторъ.

— Это очень ясно. Всѣ первыя закладныя будутъ представлены ко взысканію съ согласія должниковъ. Земли будутъ продаваться съ аукціона и они же ихъ купятъ. Потомъ должниковъ объявятъ несостоятельными, что здѣсь не трудно, и когда ваши закладныя будутъ погашены, землю возвратятъ прежнимъ владѣльцамъ и заключатъ новыя закладныя. Вашъ единственный шансъ на успѣхъ — купить самимъ всѣ земли, заложенныя вамъ. На это потребуется тысячъ двѣнадцать.

— Мнѣ не у кого занять такой суммы.

— Ну, ну, сказалъ добродушно Латушъ: — у насъ еще много времени впереди. Мы придумаемъ что-нибудь. Теперь же ступайте домой и скажите этому мошеннику Одонелю, чтобы онъ убирался къ чорту.

Джобсонъ, очень скромный и религіозный человѣкъ, не умѣлъ выражаться такъ грубо, но все-таки онъ объявилъ Одонелю въ энергическихъ выраженіяхъ, что не можетъ дать ему еще денегъ, и фермеръ былъ воленъ поступить безчестно на свой страхъ. Одонель былъ какъ будто разочарованъ этимъ объясненіемъ. Близкій другъ Спригса, онъ надѣялся, что докторъ произведетъ скандалъ къ вящему удовольствію трактирщика, и потому его огорчило спокойствіе Джобсона. Но онъ былъ негодяемъ самаго низкаго сорта и не съумѣлъ ловко съиграть своей роли.

— Хорошо, докторъ Джобсонъ, сказалъ онъ съ отвратительной улыбкой: — я боюсь, что многіе обратятся къ вамъ съ подобной же просьбой, и конечно, на будущей недѣлѣ вы отнесетесь къ этому дѣлу не такъ хладнокровно.

— Вы исполнили данное вамъ порученіе, произнесъ съ достоинствомъ Джобсонъ: — быть можетъ, и другіе возьмутся за такое же грязпое дѣло, но я не стану терять словъ съ вами или съ подобными вамъ людьми. Прощайте, сэръ.

Спустя часъ, стряпчій Джеоэтъ встрѣтился на улицѣ съ стряпчимъ Латушемъ. Они не были друзья, но при встрѣчахъ всегда здоровались.

— Говорятъ, что вы продаете землю Одонеля по порученію Спригса? спросилъ Латушъ, послѣ обычныхъ привѣтствій.

— Нѣтъ, мистеръ Латушъ. — Закладная — моя, и мнѣ самому нужны деньги.

Латушъ кивнулъ головой, какъ бы повѣривъ словамъ соперника.

— Жаль приступить къ продажѣ въ настоящее время, продолжалъ онъ: — вы не выручите цѣны закладной, а онъ хорошій фермеръ.

— Вы дѣйствуете въ интересахъ Джобсона? спросилъ хитрый Джоэтъ, пристально смотря на своего собрата.

— Да.

— Хорошо, мистеръ Латушъ. Мы знаемъ въ чемъ дѣло, и я отказываюсь говорить съ вами болѣе объ этомъ предметѣ, сэръ.

— Какъ вамъ угодно, сэръ, отвѣчалъ Латушъ: — мы такъ же знаемъ, въ чемъ дѣло. Прощайте, сэръ.

Прошла недѣля, и еще четыре Стормантскихъ фермера явились къ доктору Джобсону съ тою же сказкой. Они получили извѣщенія объ уплатѣ по первымъ закладнымъ, съ тѣмъ, что въ противномъ случаѣ, будетъ начато судебное преслѣдованіе. Не найдетъ ли докторъ, для спасенія своихъ денегъ, нѣсколькихъ тысячъ долларовъ? Джобсонъ не имѣлъ въ Канадѣ такихъ друзей, къ которымъ могъ бы обратиться за помощью, и ему пришлось бы очень плохо, еслибы вражда между стряпчими не отстранила его на второй планъ. Латушъ взялся за дѣло съ своей обычной энергіей и умѣніемъ. У него были могущественные друзья. Его собственныя закладныя были всѣ первыя. Онъ хладнокровно обсадилъ дѣло и потомъ уже сталъ дѣйствовать. Прежде всего надо было привести въ извѣстность, сколько было засвидѣтельствовано закладныхъ въ городѣ и округѣ. Многія изъ нихъ были въ рукахъ почтенныхъ особъ, стоявшихъ на сторонѣ Джобсона. Между ними былъ мэръ. Мистеръ Мастерманъ, одинъ изъ богатѣйшихъ купцовъ въ городѣ, имѣлъ кліентовъ въ Стормонтѣ и Гленгари. Нѣкоторые изъ нихъ, въ обезпеченіе счетовъ, отдавали ему земли. Его главный соперникъ по торговлѣ, мистеръ Флетчеръ, отецъ старыхъ дѣвъ, выражавшихъ сочувствіе майору, перешелъ въ лагерь враговъ. Онъ не могъ иначе и поступить, такъ какъ участвовалъ съ Спригсомъ въ нѣкоторыхъ спекуляціяхъ. Здѣсь кстати замѣтить, что въ семьѣ Флетчера послѣднія событія произвели несчастный расколъ. Сестры примкнули къ противоположнымъ сторонамъ. Съ той минуты, какъ миссъ Амелія имѣла счастье ухаживать за больнымъ Роджеромъ, миссъ Кларинда чувствовала себя обиженной и возненавидѣла учителя. А такъ какъ Роджеръ неизбѣжно входилъ въ составъ партіи Джобсона, то и на нее изливался весь ядъ Клоринды. Съ другой стороны — старшая миссъ Флетчеръ тѣмъ съ большимъ жаромъ льнула къ этой партіи, что къ ней принадлежалъ ея бывшій романтичный паціентъ. Изъ этого семейнаго раскола проистекало много непріятныхъ сценъ и проливалось не мало слезъ. Мистрисъ Флетчеръ, доброй, тихой и толстой женщинѣ, пришлось поддерживать миръ и тишину въ домѣ, что было не легко и она часто навлекала на себя неудовольствіе мужа. Въ глубинѣ своего сердца, она предпочитала Джобсона доктору Скирро, но вслѣдствіе повелительнаго приказа главы дома, послѣдній сдѣлался ихъ врачомъ. Такимъ образомъ, во всемъ Корнвалѣ деньги, которыя, по мнѣнію экономистовъ, стремятся только туда, куда ихъ толкаютъ личные интересы, вдругъ подчинились вполнѣ вліянію ненависти.

Нѣкоторыя другія личности были еще вовлечены въ заговоръ Латуша. Онъ повѣстилъ всѣхъ, на кого могъ разсчитывать, или кому могъ пригрозить. Ужасная паника овладѣла всѣми окрестными фермерами. Почти каждый изъ нихъ имѣлъ долгъ въ пятьдесятъ, сто и до четырехъ сотъ долларовъ на своей землѣ, и среди возникшей теперь борьбы казалось, что половина земель продается съ молотка. Но, какъ мы видѣли, планъ Латуша состоялъ въ займѣ такой суммы денегъ, чтобы купить всѣ фермы и снова водворить тамъ прежнихъ владѣльцевъ, заключивъ съ ними новыя закладныя. Такъ какъ обѣ стороны играли въ одну игру, то все свелось къ вопросу о деньгахъ.

Въ это время случилось новое обстоятельство, которое отвлекло общее вниманіе отъ денежнаго вопроса. Поле сраженія и тактика совершенно измѣнились.

III.

Планъ Латуша.

— Докторъ Джобсонъ, воскликнулъ Латушъ, вбѣгая однажды утромъ въ кабинетъ доктора: — вскорѣ будутъ общіе выборы и Спригса хотятъ выставить кандидатомъ.

— Ну, такъ что же, любезный Латушъ, отвѣчалъ спокойно докторъ: — онъ именно человѣкъ, подходящій для вашего провинціальнаго парламента.

— Нашъ провинціальный парламентъ! произнесъ съ жаромъ стряпчій, очень энергичный, проворный и горячій человѣкъ: — да вѣдь онъ и вашъ также. Вы не менѣе меня заинтересованы въ хорошемъ управленіи страной. Зачѣмъ вы и мистрисъ Джобсонъ всегда такъ говорите объ этой странѣ, словно вы не принадлежите къ ней? Вѣдь вашимъ дѣтямъ придется жить въ ней.

— Можетъ быть, вы правы, отвѣчалъ докторъ, покраснѣвъ: — эта привычка объясняется нашей надеждой рано или поздно вернуться на старую родину. Я сознаюсь, что это съ нашей стороны глупо. Но, во всякомъ случаѣ, я не могу интересоваться нашимъ, если вамъ угодно, безсмысленнымъ провинціальнымъ парламентомъ.

— Тише, тише, любезный другъ! Парламентъ собирается только на шесть недѣль каждую весну и вы могли бы очень легко замѣнить себя на это время другимъ докторомъ.

— Что! Я! Я! Членъ парламента! воскликнулъ Джобсонъ съ изумленіемъ.

Въ эту минуту въ комнату вошла мистрисъ Джобсонъ. Латушъ поклонился ей очень принужденно; ему, очевидно, было неловко.

— Какъ ты думаешь, что мнѣ только-что предложилъ Латушъ? сказалъ докторъ съ добродушной улыбкой, обращаясь къ женѣ: — онъ хочетъ, чтобъ я пошелъ въ депутаты Корнваля и засѣдалъ въ провинціальномъ парламентѣ.

— Чѣмъ же это кончится, мистеръ Латушъ? сказала Маріанна съ чувствомъ: — развѣ уже не довольно, что мой мужъ тягается съ Спригсомъ? А вы еще хотите, чтобъ онъ погрузился въ такую бездну нечестія?

— Милая мистрисъ Джобсонъ, началъ Латушъ съ улыбкой, но она его перебила:

— Нѣтъ, нѣтъ, мистеръ Латушъ, лучше и не говорите объ этомъ. Я знаю, вы ловкій стряпчій, но это дѣло немыслимое. Не стоитъ о немъ и толковать.

— А если это единственный путь спасти доктора Джобсона отъ затрудненій, порожденныхъ недавними событіями? произнесъ Латушъ такимъ рѣзкимъ тономъ, что мистрисъ Джобсонъ нѣсколько обидѣлась.

— Что вы хотите сказать? спросилъ докторъ, смотря съ удивленіемъ на стряпчаго.

— Это извѣстіе о близости выборовъ не до всѣхъ еще дошло въ городѣ, отвѣчалъ Латушъ: — я получилъ его конфиденціально, все равно какимъ путемъ. Враждебная намъ партія хочетъ воспользоваться, этимъ обстоятельствомъ. У нихъ было тайное совѣщаніе вчера вечеромъ у Флетчера. Какой-то ихъ пріятель привезъ это извѣстіе изъ Торонто. Они рѣшили выставить кандидатуру Спригса и разсчитываютъ, что его выберутъ безъ всякой опозиціи. Они полагаютъ, что нѣтъ другого возможнаго кандидата. Они увѣрены въ своей партіи и знаютъ, что мы всѣ заняты другими дѣлами. Я не могу быть депутатомъ, мэръ также, а Мортонъ долженъ Спригсу четыре тысячи долларовъ. Такимъ образомъ вы одинъ человѣкъ, который могъ бы явиться конкурентамъ Спригсу; но они рѣшили, что вы никогда не пойдете въ депутаты. А, по моему, вы должны заявить свою кандидатуру, хотя бы только имъ на зло.

— Нѣтъ, отвѣчалъ докторъ.

— Никогда, прибавила Маріанна.

Стряпчій покачалъ головой.

— Не торопитесь, сказалъ онъ спокойно. — Если вы, докторъ Джобсонъ, не явитесь кандидатомъ, то, право, я не знаю, въ какой степени успѣшно мы будемъ продолжать нашу борьбу. Спригсъ — агентъ монреальскаго банка. Онъ можетъ получить сколько угодно денегъ подъ свои закладныя, и я убѣжденъ, что онъ насъ побѣдитъ. Если же вы поставите свою кандидатуру, то дѣло тотчасъ приметъ совершенно иной оборотъ. Онъ будетъ принужденъ отказаться отъ всѣхъ взысканій по закладнымъ фермеровъ, чтобъ обезпечить себѣ ихъ голоса. Если вы и не одержите побѣды, то получите голосовъ немногимъ менѣе его и заставите его издержать кучу денегъ. Это будетъ самая дорогая избирательная компанія, когда-либо происходившая въ Корнвалѣ, прибавилъ съ улыбкой Латушъ: — и мы ихъ порядочно помучаемъ, сэръ.

Лицо доктора Джобсона очень вытянулось. Онъ понялъ всю мефистофельскую ловкость плана стряпчаго и взглянулъ на жену, ища поддержки. Но она выразила необыкновенный интересъ къ этому плану, соблазнявшему ее своей смѣлостью и остроуміемъ. Что же касается до самого доктора, то чѣмъ болѣе онъ думалъ о немъ, тѣмъ большія причины находилъ для принесенія себя въ жертву на пользу страны и, быть можетъ, своихъ дѣтей. Но онъ былъ слишкомъ остороженъ, чтобъ сразу согласиться и потому попросилъ времени для окончательнаго отвѣта.

Хитрый Латушъ видѣлъ, что онъ одержалъ побѣду. Онъ прямо отправился къ судьѣ и обезпечилъ его содѣйствіе. Потомъ онъ открылъ свой планъ пастору Траутбеку и получилъ его полное одобреніе. Наконецъ, онъ послалъ за Мортономъ, который имѣлъ большое вліяніе на окрестныхъ фермахъ и имѣлъ съ нимъ продолжительное совѣщаніе. Всѣ эти именитые граждане рѣшили, что какъ только кандидатура Спригса будетъ публично заявлена, то къ доктору отправится депутація самыхъ почтенныхъ обитателей Корнваля и предложитъ ему кандидатуру.

Но откуда Латушъ получилъ свѣдѣнія о таинственныхъ проискахъ враждебной партіи?

Наканунѣ, по окончаніи занятій въ школѣ, Дэвидъ Роджеръ, возвращавшійся къ своимъ прежнимъ здоровымъ привычкамъ, отправился гулять. Его путь лежалъ по берегу рѣки. Въ недальнемъ разстояніи отъ школы оканчивались послѣднія жилища. Налѣво простиралась равнина, усѣянная обширными полями, огороженными деревянными или живыми изгородями. Жниво, оставшееся послѣ жатвы, начинало покрываться клеверомъ. Тамъ и сямъ глазъ останавливался на желтовато-зеленой листвѣ свеклы. Кое-гдѣ раскинутыя группы деревьевъ или два или три овина разнообразили эту монотонную картину. Тамъ и сямъ виднѣлись еще пни деревьевъ, погибшихъ отъ непогоды или отъ огня, что напоминало фермерамъ, какъ тяжело имъ досталась первая побѣда надъ природою. Но, пройдя мимо новыхъ шлюзовъ и шалашей работниковъ, при началѣ канала, Роджеръ спустился немного по дорогѣ, извивавшейся вдоль рѣки св. Лаврентія; вдругъ панорама измѣнилась. Направо отъ него быстро бѣжала широкая рѣка, громадная движущаяся водяная равнина, среди которой виднѣлись многочисленные островки и блестящіе на солнцѣ пѣнящіеся водовороты надъ скрытыми въ глубинѣ подводными каменьями. Дэви Роджеръ любилъ смотрѣть на это величественное зрѣлище. Насколько могли простираться его взоры, могучая рѣка катила свои безконечно движущіяся и шумящія воды къ конечному убѣжищу — океану. Вдоль берега свободно раскинувшіеся кусты и свѣсившія свои длинныя вѣтви деревья смотрѣлись въ зеркальную поверхность тѣнистыхъ заводей, гдѣ любили отдыхать отъ борьбы съ быстрымъ теченіемъ красноперые окуни и возвышался граціозный тростникъ, изъ котораго, повременамъ, поднимались стаи дикихъ утокъ. Надъ всей этой картиной ярко блестѣло заходящее солнце среди безоблачнаго голубаго неба. Вечеръ былъ теплый, но Роджеръ былъ легко одѣтъ въ полотняномъ сьютѣ, съ разстегнутымъ воротникомъ рубашки и обнаженной шеей. Глаза его жадно упивались чуднымъ зрѣлищемъ благородной рѣки съ ея лѣсистыми, утесистыми берегами и зелеными островами. Онъ долго странствовалъ и когда повернулъ домой, то уменьшилъ скорость своихъ шаговъ, грустно вспоминая о событіяхъ, которыя воскрешали въ его головѣ эти мѣстности. Душа его была теперь пуста и жизнь казалась мрачной, безплодной степью, безъ оазиса любви и надежды. Но онъ былъ человѣкъ и мужественно смотрѣлъ на открывавшуюся передъ нимъ жизнь долга и труда.

Погруженный въ подобныя мысли, онъ вдругъ увидалъ въ маленькой рощицѣ, мимо которой шелъ, женскую фигуру, повидимому, дожидавшуюся его. Онъ узналъ ее съ перваго взгляда. Это была миссъ Флетчеръ. Она неожиданно вышла изъ-за дерева, находившагося въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дороги и махнула рукой, чтобъ онъ остановился. Потомъ, тревожно осмотрѣвшись но сторонамъ, она крикнула:

— Подите сюда, мистеръ Роджеръ, мнѣ надо съ вами поговорить.

Эта встрѣча не очень пріятно подѣйствовала на учителя. Онъ чувствовалъ живую благодарность къ своей любезной сидѣлкѣ, но не могъ забыть, въ какомъ странномъ видѣ исчезъ изъ дома Флетчера; къ тому же, онъ былъ вообще очень застѣнчивъ и боялся женщинъ, считая ихъ капризными и опасными. Теперь эта молодая дѣвушка хотѣла, повидимому, заманить его въ лѣсъ подалѣе отъ человѣческихъ глазъ и онъ съ минуту колебался.

— Скорѣе, мистеръ Роджеръ, или я убѣгу! воскликнула нетерпѣливо миссъ Амелія.

Хотя именно этого онъ всего болѣе и желалъ въ эту минуту, но, услыхавъ такой отчаянный призывъ, поспѣшилъ къ ней.

— Не надо, чтобъ меня видѣли съ вами, сказала она, когда онъ подошелъ: — я должна вамъ сообщить кое-что очень важное для вашихъ друзей. Пойдемте въ чащу.

Роджеръ впился своими голубыми глазами въ ея черные зрачки и, убѣдясь, что въ ея намѣреніи не было ничего легкомысленнаго, послѣдовалъ за нею. Онъ даже улыбнулся. Миссъ Амелія прелестно оскалила свои зубки. Она была очень мила, если не настоящая красавица; высокаго роста, граціозна и одѣта съ большимъ кокетствомъ. Въ женскомъ монастырѣ въ Монреалѣ учатъ свѣтскимъ манерамъ и изящному вкусу. Она положила ему на плечо свою маленькую ручку, въ лайковой перчаткѣ.

— Вы знаете, что Спригсъ, мой отецъ и ихъ друзья ссорятся съ докторомъ Джонсономъ? сказала она.

Роджеръ кивнулъ головой. Онъ не отличался учтивымъ обращеніемъ.

— Ну, продолжала она съ улыбкой: — и вы тоже въ числѣ нашихъ враговъ.

— Я?

— Да. Вы спасли майора, а сверхъ того, вы другъ доктора Джобсона. Очень естественно, что васъ ненавидятъ тѣ, которымъ онъ ненавистенъ.

— Я ни во что не вмѣшивался, отвѣчалъ Роджеръ, нахмуривъ брови: — и ничего не сдѣлалъ противъ нихъ, но не могъ же я позволить, чтобъ они хладнокровно убили человѣка.

— Все равно, они васъ ненавидятъ и послушайте, мистеръ Роджеръ, сказала она съ жаромъ: — и боюсь… т. е. они стараются лишить васъ мѣста въ школѣ. Поэтому, будьте осторожны въ поступкахъ и словахъ, и главное держите ухо остро, а затѣмъ, вы можете быть увѣрены, что я вамъ скажу все, что услышу.

Роджеръ шелъ рядомъ съ нею по рощѣ, засунувъ руки за спину, откинувъ голову назадъ и нахлобучивъ шляпу на затылокъ. Миссъ Амелія уже не держала болѣе своей ручки на его плечѣ. Онъ снова посмотрѣлъ на нее пристально и покраснѣлъ. Не уйти ли ему? Что означало это странное сочувствіе? Эти мысли естественно блеснули въ его головѣ. Она тотчасъ поняла, что происходило въ немъ и быстро перемѣнила разговоръ.

— Потомъ я хотѣла вамъ сказать и нѣчто другое. Передайте доктору или мистеру Латушу — онъ говорятъ побойчѣе — что вчера пріѣхалъ въ нашъ городъ… изъ Торонто… одинъ пріятель моего отца. Вскорѣ будутъ выборы. Вечеромъ отецъ, Джеоэтъ и Спригсъ совѣщались нѣсколько часовъ, и такъ какъ окошко было открыто, то я слышала почти каждое ихъ слово. Я сидѣла у моего окна: вы его знаете… надъ гостиной.

Въ глазахъ Роджера блеснула улыбка, но потомъ мгновенно лицо отуманилось.

— Это не хорошо, сказалъ онъ просто, рѣшительно.

Кровь хлынула къ лицу молодой дѣвушки.

— Это не хорошо, продолжалъ Роджеръ, пристально смотря на нее: — вамъ не слѣдуетъ, милая миссъ Флитчеръ, передавать мнѣ то, что…

— Я подслушала? Признаюсь, я и ожидала, что вы мнѣ скажете что-нибудь непріятное. Такъ всегда благодарятъ за услугу.

Она надула губки и отвернулась. Онъ молчалъ.

— Хорошо, мистеръ Роджеръ, прибавила она черезъ минуту: — я очень сожалѣю, что остановила васъ. Я болѣе никогда… не буду васъ безпокоить.

Она вынула изъ кармана платокъ и хотѣла удалиться.

— Постойте, постойте, миссъ Флетчеръ! Я право не знаю, что сказать. Это очень любезно съ вашей стороны, но вмѣстѣ съ тѣмъ и очень не хорошо, не говоря уже объ опасности, которой вы себя подвергаете, играя роль шпіона и выдавая тайны вашего отца его врагамъ.

— Благодарю васъ, мистеръ Роджеръ, за этотъ урокъ, произнесла молодая дѣвушка съ большимъ достоинствомъ и, выпрямившись во весь ростъ, сказала: — если я вздумаю другой разъ кому-нибудь довѣриться, то постараюсь выбрать джентльмэна.

Роджеръ вспыхнулъ и пожалѣлъ, что эти оскорбительныя слова сказалъ ему не мужчина. Онъ не могъ потребовать отъ молодой дѣвушки другого удовлетворенія, кромѣ поцѣлуя, но онъ вовсе не хотѣлъ цѣловать Амелію.

— Подождите, воскликнулъ онъ, схвативъ ее за руку и такъ крѣпко сжимая ея маленькіе пальцы, что она едва не закричала, хотя и почувствовала съ тѣмъ вмѣстѣ «страшное» удовольствіе: — подождите. Мы не можемъ разстаться врагами. Я не забылъ вашей доброты ко мнѣ, миссъ Флетчеръ… Я, можетъ бытъ, обязанъ вамъ своей жизнью… хотя она мнѣ и не дорога. Я былъ слишкомъ откровененъ, но все благодаря вашей добротѣ… я говорилъ съ вами, какъ другъ… какъ старшій братъ… и вы должны меня простить, если я васъ обидѣлъ. Право… я ни за что на свѣтѣ не желалъ бы васъ огорчить!

Слова эти заставили радостно забиться сердце Амеліи, хотя въ сущности Дэвидъ ни мало не сантиментальничалъ и произнесъ бы эту благодарственную рѣчь съ такимъ же чувствомъ, еслибъ передъ нимъ стояла мраморная статуя или Батшеба.

— О, мы всегда поймемъ другъ друга, отвѣчала миссъ Флетчеръ, просіявъ: — все равно, откуда я ни получила эти свѣденія, но потрудитесь сказать мистеру Латушу, что вскорѣ будутъ выборы и рѣшено, что мистеръ Спригсъ явится кандидатомъ. Они думаютъ, что докторъ Джобсонъ былъ бы единственнымъ серьёзнымъ его конкуррентомъ, но увѣрены, что онъ не пойдетъ въ кандидаты. Вотъ и все, что я вамъ хотѣла сказать, мистеръ Роджеръ. Ну, теперь прощайте. Я иду пить чай къ Смитсонамъ и ужь очень опоздала. Не говорите ни кому, что вы меня видѣли. До свиданія.

Она сжала его руку, со всей энергіей, на какую была способна, но онъ ничего не замѣтилъ. Онъ задумался и, снявъ шляпу, машинально простился съ нею.

— Какой милый дуракъ! подумала Амелія, отойдя на нѣсколько саженъ, и, обернувшись, посмотрѣла издали на учителя.

А онъ и не подумалъ обертываться. Онъ обдумывалъ принесенныя ею новости и ея личность потонула, по крайней мѣрѣ, на время, въ бурномъ потокѣ мыслей, который такъ же шумно бѣжалъ въ его головѣ, какъ могучая рѣка у его ногъ.

Друзья стряпчаго Латуша еще не знали предѣловъ его генія. Когда всѣмъ въ Корнвалѣ стало извѣстно о предстоящихъ выборахъ и кандидатура Спригса была публично объявлена, Латушъ вдругъ таинственно исчезъ изъ города. Онъ не увѣдомилъ друзей о своемъ отъѣздѣ и даже мистрисъ Латушъ увѣряла, что не знаетъ, куда онъ отправился. Служащіе въ его конторѣ также не могли ничего сообщить о поѣздкѣ ихъ главы. Онъ не имѣлъ никакихъ дѣлъ въ Броквилѣ и Торонто, и никому не было извѣстно, чтобъ онъ когда-нибудь простиралъ свою дѣятельность до Монреаля. Толки объ этомъ странномъ событіи въ буфетѣ Спригса были самые противорѣчивые. Нѣкоторые увѣряли, что видѣли его на Дикенсанской пристани и что, слѣдовательно, онъ поѣхалъ въ Соединенные Штаты; другіе же разсказывали, что онъ поссорился съ своей женою и бѣжалъ отъ нея, съ намѣреніемъ никогда не возвращаться. Поджкисъ уже съострилъ, что «Эоній покинулъ Дидону». Почтенный башмачникъ снова щеголялъ на свободѣ своими классическими знаніями, съ тѣхъ поръ какъ Роджеръ пересталъ появляться въ Корнвальской коронѣ.

Однако, ни стряпчій Джеоэтъ, ни Спригсъ не вѣрили этимъ толкамъ. Они были слишкомъ высокаго мнѣнія о Латушѣ, чтобъ подумать хоть на минуту, что онъ такъ или иначе разыграетъ дурака, а потому сказали другъ другу съ безпокойствомъ:

— Латушъ задумалъ какую-нибудь хитрую штуку.

И они не ошиблись.

Однажды утромъ, спустя недѣлю послѣ таинственнаго исчезновенія стряпчаго, онъ появился на улицахъ Корнваля въ своемъ кабріолетѣ, забрызганномъ грязью. На хитромъ лицѣ его играла знаменательная улыбка. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ мужчина, очень степенный на взглядъ, съ грубыми чертами лица, выдающимися скулами и зоркими сѣрыми глазами, которые, казалось, оцѣнили каждый предметъ, на которомъ останавливались. Они быстро проѣхали но Водяной улицѣ, мимо судебныхъ мѣстъ и остановились передъ домомъ стряпчаго.

Спригсъ, стоя въ дверяхъ гостиницы, увидалъ этотъ торжественный въѣздъ своего врага и инстинктивно почувствовалъ непріятное ощущеніе. Онъ пристально посмотрѣлъ на незнакомца, сидѣвшаго въ кабріолетѣ рядомъ съ Латушемъ, и съ недоумѣніемъ подумалъ:

— Я его гдѣ-то видѣлъ! Кто бы это былъ?

Вдругъ какая-то мысль осѣнила его; онъ ударилъ себя рукою по лбу и побѣжалъ черезъ улицу къ стряпчему Джеоэту.

— Мы пропали, воскликнулъ онъ: — Латушъ вернулся и привезъ съ собою Макрэ изъ Торонто.

Джеоэтъ тотчасъ понялъ, что это значило.

Спустя часъ, Латушъ входилъ въ гостинную доктора Джобсона. Его приняли съ распростертыми объятіями и онъ, очевидно, быль доволенъ собою.

— Ну, докторъ, сказалъ онъ: — я всегда думалъ, что обойду ихъ.

Джобсонъ вопросительно посмотрѣлъ на него.

— Гдѣ вы были?

— Въ Торонто. Я сдѣлался агентомъ банка Верхней Канады въ этомъ округѣ и, любезный сэръ, у насъ будетъ столько денегъ, сколько намъ понадобится.

Докторъ свободно перевелъ дыханіе. Стряпчій теперь только понялъ, какъ вся эта исторія тревожила Джобсона. Онъ еще болѣе въ этомъ убѣдился, когда докторъ вышелъ на минуту изъ комнаты и вернулся съ Маріанной, которая горячо поздравила Латуша съ его успѣхомъ.

— Завѣдывающій дѣлами банка пріѣхалъ со мною, чтобъ открыть агентуру, сказалъ онъ: — теперь, чортъ возьми, мы поставимъ вашу кандидатуру, Джобсонъ, и одержимъ блестящую побѣду. Простите меня, сударыня, что я призываю чорта, но, право, иначе не выразишь вполнѣ своихъ чувствъ.

— Ну, такъ и быть на этотъ разъ я вамъ прощаю, сэръ. А сколько будутъ стоить выборы?

— Вашему мужу они обойдутся не дороже трехъ тысячъ долларовъ. Остальное я соберу по подпискѣ.

— О, мои бѣдныя дѣти! воскликнула Маріанна: — имъ не поступить въ Кембриджъ!

— И тѣмъ лучше для нихъ, милая мистрисъ Джобсонъ, замѣтилъ Латушъ: — я никогда не видалъ, чтобъ хоть одинъ человѣкъ, учившійся въ англійскомъ университетѣ, имѣлъ успѣхъ здѣсь; да и вообще удивляюсь, какъ они и на родинѣ пробиваютъ себѣ дорогу. Студенты шотландскихъ университетовъ еще могутъ процвѣтать, но оксфордцы и кембриджцы самые тупые болваны, когда либо коптившіе небо. Грустно подумать, какой я былъ бы дуракъ, еслибъ воспитывался въ Кембриджѣ.

— Латушъ очень уменъ, сказала мистрисъ Джобсонъ своему мужу, когда стряпчій ушелъ: — но у него крайне узкія понятія.

Докторъ разсмѣялся.

— Дѣло въ томъ, замѣтилъ онъ: — что Латушъ и правъ, и не правъ.

IV.

Томъ Скирро.

Среди общаго волненія, овладѣвшаго городомъ Корнвалемъ, неожиданно сосредоточила на себѣ вниманіе всѣхъ столь незначительная и неинтересная личность, какъ Томъ Скирро. Этотъ молодой джентльмэнъ, съ низкимъ лбомъ, большой головой, плоскимъ носомъ, толстыми губами и уродливымъ лицомъ, напоминавшемъ его отца, отличался особыми талантами. Находясь дома между двумя жерновами и часто напрягая всѣ свои силы, чтобъ не быть стертымъ въ прахъ, юный Томъ съ раннихъ лѣтъ развилъ въ себѣ талантъ къ интригѣ. Онъ натравливалъ своихъ родителей другъ на друга съ искуствомъ настоящаго дипломата и съ полнымъ пренебреженіемъ ко всѣмъ правиламъ чести и правды. Въ его глазахъ успѣхъ былъ главное, и онъ предпочиталъ достигать его ловкимъ обманомъ, а не усидчивымъ трудомъ. Въ подобныхъ натурахъ есть что-то дьявольское и ихъ существованіе доказываетъ, конечно, что дьяволх не миѳъ, и что гдѣ-нибудь въ преисподней существуетъ прототипъ хитрыхъ дипломатовъ, въ родѣ Талейрана. Молодой Скирро въ иной сферѣ, съ его ловкимъ умомъ и отсутствіемъ всякой совѣсти, быть можетъ, поднялся бы очень высоко, но въ узкихъ предѣлахъ Корнвальскаго общества его таланты, къ счастью для человѣчества, были значительно сдержаны и ограничены.

Докторъ Скирро и его жена имѣли привычку свободно говорить при этомъ юномъ Мефистофелѣ о всѣхъ злобахъ дня. Передъ нимъ докторъ разсуждалъ о своихъ паціентахъ и денежныхъ дѣлахъ. Такимъ образомъ, съ ранняго возраста Томъ имѣлъ уже запасъ знанія, далеко не возвышеннаго и не цивилизующаго характера. Мысли и предметы, невѣдомые большинству дѣтей, были ему хорошо извѣстны и онъ уже былъ компетентнымъ судьею человѣческихъ пороковъ въ такихъ годахъ, когда дѣти обыкновенно не имѣютъ о нихъ никакого понятія. Однако, она, наиболѣе выказывалъ свою сметливость именно тѣмъ, что скрывалъ плоды древа познанія добра и зла, не дѣлясь ими ни съ кѣмъ изъ своихъ товарищей. Онъ почерпалъ еще большую силу въ сознаніи, что изъ всѣхъ сверстниковъ онъ одинъ могъ понимать и цѣнить всю сладость скандаловъ, приводившихъ въ волненіе Корнвальское общество. Томъ Скирро былъ прямой противоположностью Тадди. Онъ былъ скрытный, молчаливый, хитрый, не веселый и, главное, подлый мальчишка, а Тадди, хотя гораздо способнѣе Скирро, былъ открытый, смѣлый до безумія, болтливый, вѣчно смѣющійся, благородный и симпатичный юноша.

Томъ Скирро первый въ школѣ узналъ о случившемся въ Корнвалѣ, послѣ отъѣзда майора Гренвиля, объявленіи воины между Спригсомъ и докторомъ Джобсономъ. Онъ слышалъ, какъ разсуждали въ гостинной его отца обо всѣхъ этихъ событіяхъ и повременамъ незамѣтно пробирался въ буфетъ Спригса, гдѣ на украденную мѣдную монету выпивалъ рюмку водки и выкуривалъ сигару, незамѣченный въ толпѣ. Если же кто и обращалъ на него вниманіе, то лишь смѣялся, какъ надъ диковиннымъ чертенкомъ. Возбужденный всѣмъ, что онъ слышалъ о приготовленіяхъ къ борьбѣ партій, Томъ рѣшился принять дѣятельное въ ней участіе, открыто принявъ сторону Спригса и организовавъ спригситскую партію въ школѣ.

Скирро приступилъ къ дѣлу съ похвальной быстротою и началъ съ того, что, подобно знаменитому премьеру, занялся обученіемъ своей партіи. Онъ сдѣлалъ своими адъютантами молодого Флетчера и юнаго Магвайера, ирландскаго мальчика, носъ котораго такъ безжалостно сплющилъ Тадди. Онъ воровалъ яблоки и раздавалъ ихъ товарищамъ, выпрашивалъ пенсы и мѣнялъ ихъ на хлѣбныя зерна, которыми подкупалъ менѣе корыстныхъ мальчиковъ. Тадди, отличавшійся болѣе свѣтлымъ умомъ, чѣмъ Скирро, хотя далеко не столь хитрый, вскорѣ понялъ, въ чемъ дѣло. Магвайеръ рѣзалъ его на словахъ, Флетчеръ отказывался играть съ нимъ и нѣкоторые другіе мальчики, бывшіе съ нимъ на дружеской ногѣ, стали избѣгать его или смѣяться надъ нимъ. Наконецъ, Тадди замѣтилъ, что въ латинскомъ классѣ, гдѣ онъ былъ самымъ опаснымъ соперникомъ Скирро, товарищи составили противъ него цѣлый заговоръ и подсказывали уроки Тому. Однако, все это было устроено такъ хитро, что Дэвидъ Роджеръ, несмотря на свою сметливость, ничего не замѣчалъ. Конечно, Тадди могъ бы все привести въ порядокъ въ пять минутъ. Дэвидъ Роджеръ три раза въ недѣлю обучалъ его математикѣ на дому, гдѣ мистрисъ Джобсонъ, для поощренія сына, принимала участіе въ урокахъ, и не было ничего легче для Тадди, какъ въ одинъ изъ этихъ вечеровъ предупредить Роджера о совершающемся въ школѣ. На другой день пораженіе Скирро было бы полное, но онъ былъ слишкомъ гордъ для подобной закулисной интриги. Всякіе задніе ходы претили его честной натурѣ. Несмотря на его юные годы, гордая натура мистрисъ Джобсонъ, ея смѣлость, прямота и вѣчные возгласи о благородствѣ, высшихъ принципахъ, врожденномъ аристократизмѣ и т. д., внушили Тадди такія чувства, которыхъ были чужды его менѣе бойкіе братья и сестры.

Однако, нашъ герой не имѣлъ недостатка въ друзьяхъ. Вилли Мастерманъ, самый большой и сильный мальчикъ во всей школѣ, былъ на его сторонѣ, а также братъ Мастермана и нѣсколько другихъ учениковъ, пострадавшихъ отъ грубыхъ, заносчивыхъ манеръ Скирро. Дѣйствительно, школа почти по-ровну дѣлилась на двѣ партіи — на джобсонитовъ и скирроитовъ, изображавшихъ тѣ болѣе могучіе лагери, на которые дробилось все общество Корнваля. Внутри школы проявленія этой вражды были, какъ всегда, очень комичны. Магвайеръ и Мастерманъ сидѣли въ классѣ рядомъ и не говорили другъ съ другомъ. Если одному изъ нихъ надо было что-нибудь, находившееся въ рукахъ другого, или учитель приказывалъ имъ передать другъ другу книгу, то они обмѣнивались знаками или одинъ какъ бы нечаянно ронялъ книгу, а другой ее поднималъ. Удивительно, какъ долго подобная тайная вражда можетъ продолжаться въ школѣ, прежде чѣмъ учитель ее замѣтитъ. Занятый совершенно иными мыслями, Роджеръ заботился только о томъ, чтобъ внушить своимъ ученикамъ хорошіе принципы и основательныя знанія, а потому не замѣчалъ происходившаго передъ его глазами.

Такъ обстояли дѣла, когда разнеслась по городу вѣсть о предстоящихъ выборахъ и кандидатурѣ мистера Спригса. На всѣхъ улицахъ были приклеены на стѣнахъ его прокламаціи. Скирроиты ликовали и однажды Роджеръ, поднявъ голову, замѣтилъ съ удивленіемъ, что у нѣкоторыхъ мальчиковъ въ петлицахъ торчали желтыя ленточки, словно они были кавалерами новаго ордена.

— Что это? спросилъ онъ съ улыбкой: — къ чему у васъ эти ленты? Скирро, что это значитъ?

— Ничего, сэръ, отвѣчалъ Томъ.

— Это ложь, мистеръ Скирро, и вы за это пересядете на послѣднее мѣсто въ классѣ. Магвайеръ, у васъ также ленточка, скажите, зачѣмъ вы ее надѣли?

— О, для шутки, сэръ, отвѣчалъ Магвайеръ, сверкая своими живыми глазами.

— Но это что-нибудь да значитъ, говорите правду!

Вся школа притаила дыханіе, но отвѣтъ Магвайера долго заставлялъ себя ждать. Вдругъ съ задней скамейки раздался пискливый голосокъ.

— Я знаю, сэръ, что это значитъ. Они носятъ цвѣта мистера Спригса, кандидата на выборахъ.

Маленькій девятилѣтній Траутбекъ, произнесшій эти слова, еще не успѣлъ узнать цѣну молчанія. Скирро бросилъ на него знаменательный взглядъ изъ подъ своихъ густыхъ бровей, что не избѣгло вниманія зоркаго Тадди.

— Ну, господа, сказалъ добродушно Роджеръ: — очень хорошо принимать живое участіе въ выборахъ, но я не могу дозволить, чтобы въ школу вносили политику. Здѣсь ей дѣлать нечего. Снимите ленточки и чтобъ я ихъ никогда болѣе не видалъ.

Ленточки исчезли въ одно мгновеніе. Скирроиты были смущены, а джобсониты не скрывали своей радости.

Передъ самымъ концомъ классовъ Тадди получилъ отъ Мастермана записку слѣдующаго содержанія:

«Слѣди зорко за Джэни Траутбекомъ. Скирроиты готовятъ ему потасовку».

Тадди почувствовалъ, что наступила критическая минута. Онъ вспыхнулъ и мигнулъ своему товарищу. Подобныя же записки полетѣли во всѣ стороны. Тадди никогда такъ дурно не выполнялъ урока, какъ въ этотъ день, и Роджеръ заявилъ объ этомъ громко, но безъ всякихъ непріятныхъ коментаріевъ.

Какъ только классы кончились, стало очевиднымъ, что подготовляется какое-то важное событіе. Скирроиты поспѣшно выбѣжали на улицу и устремились къ дому Флетчера, гдѣ назначенъ былъ сборный пунктъ. Каждый изъ нихъ вынулъ изъ кармана и сунулъ въ петлицу запрещенную ленточку. Голоса ихъ раздавались громко и воинственно. Скирро энергично дѣлалъ приготовленія къ бою. Его сторонники набивали себѣ карманы каменьями, а онъ самъ показалъ имъ маленькую бронзовую пушку, которая, по его словамъ, была заряжена. Радостныя крики привѣтствовали эту выходку.

Тадди и Мастерманъ остались на школьномъ дворѣ и осмотрѣли свои силы. Они рѣшились проводить до дома маленькаго Траутбека, и для рекогносцировки послали Флешкера, но онъ тотчасъ вернулся, преслѣдуемый казаками скирроитской арміи съ каменьями почти до самыхъ воротъ школы. Молодой Джобсонъ, избранный въ предводители, благодаря его свѣтлому уму, хотя онъ не былъ ни самый старшій, ни самый сильный въ своей партіи, противился въ принципѣ всякой уличной дракѣ, и, быть можетъ, боялся обратить на нее вниманіе Роджера. Поэтому, онъ предложилъ отправиться въ противоположную сторону отъ той, гдѣ ихъ ждали Скирроиты, именно въ открытое поле къ шлюзамъ, гдѣ если на нихъ и нападутъ враги, то постороннее вмѣшательство было невѣроятно; къ тому же тамъ было много каменьевъ.

Въ ту самую минуту, какъ этотъ планъ былъ принятъ, Дэвидъ Роджеръ вышелъ изъ школы и заперъ ея дверь. Мгновенно джобсониты пустились бѣгомъ изъ воротъ въ поле. Скирроиты, замѣтивъ ихъ тактику, хотѣли начать преслѣдованіе, какъ увидали Роджера, выходившаго изъ воротъ. Скирро скомандовалъ поверпуть фронтъ и направиться на мѣсто боя по другой улицѣ. Такимъ образомъ, Роджеръ пошелъ на почту, не подозрѣвая, какъ вокругъ него бушевали страсти.

Тадди и его друзья быстро добѣжали до шалаша на полудорогѣ къ шлюзамъ и тутъ рѣшено было ожидать враговъ. Младшіе ученики были очень блѣдны, и перепуганы, а старшіе признавали себя героями. Вскорѣ показался и непріятель въ разсыпную, едва переводя дыханіе отъ усталости.

Скирро съ перваго взгляда понялъ, что позиція джобсонитовъ отлично выбрана. Съ обѣихъ сторонъ шалаша возвышались два большіе пня и прежде всего слѣдовало овладѣть однимъ изъ этихъ пней. Но они защищались главными силами джобсонитовъ подъ начальствомъ Тадди и Мастермана. Руководимый скорѣе ненавистью, чѣмъ тактикой, Скирро набросился со всей своей арміей на пень, защищаемый Джобсономъ. Въ воздухѣ засвистѣли камни; одному маленькому мальчику, стоявшему рядомъ съ Тадди, камень разрѣзалъ скулу до крови, но онъ мужественно отвѣчалъ такой же картечью. Однако, полдюжину защитниковъ аванпоста вскорѣ побороли и прежде, чѣмъ Тадди успѣлъ отступить, его окружили. Сторонники его, боясь попасть каменьями въ своихъ, ударили на непріятеля и началась рукапашная.

Нѣкоторые изъ джобсонитовъ грохнулись на землю подъ ударами довольно сильнаго и вооруженнаго камнемъ кулака Скирро. Наконецъ, онъ встрѣтился лицомъ къ лицу съ Джобсономъ, бросился на него и ударилъ такъ сильно по уху, что тои упалъ. Но Мастерманъ подоспѣлъ на помощь къ своему другу и не далъ Скирро доканать лежачаго. Онъ, въ свою очередь, повалилъ Скирро и поспѣшно поднялъ Тадди, который, сжавъ кулаки, ждалъ новаго нападенія со стороны врага. Мастерманъ, съ чисто англійской заботой о честности боя, удерживалъ толпу въ почтительномъ разстояніи отъ бойцевъ.

Не успѣлъ Скирро подняться на ноги, какъ, побагровѣвъ отъ злобы, кинулся на Джобсона. Нашъ герой, вспомнивъ наставленія майора Гренвиля, спокойно подпустилъ его къ себѣ и потомъ быстро нанесъ ему одинъ ударъ съ низу въ носъ, а другой по зубамъ. Тотъ снова грохнулся на землю.

— Ура! Джобсонъ, валяй его! воскликнулъ Мастерманъ.

Скирро вторично поднялся и дико набросился на своего противника, ударяя его обѣими кулаками на отмашь. Тадди продолжалъ придерживаться той же строго научной системы. Оба они напрягали всѣ свои силы. Бой былъ ужасный и остальные мальчики смотрѣли на нихъ блѣдные, испуганные. Два раза Тадди получилъ очень серьёзные ушибы, а Скирро уже пять или шесть разъ клевалъ носомъ землю, какъ вдругъ послѣдній отскочилъ на нѣсколько шаговъ, вынулъ что-то изъ кармана, зажегъ спичку и поднесъ ее къ маленькому предмету въ своей рукѣ. Раздался выстрѣлъ и мальчикъ, стоявшій за Тадди, упалъ на землю съ пронзительнымъ крикомъ. Толпа остолбѣнѣла отъ ужаса. Въ эту минуту на театрѣ военныхъ дѣйствій появился Роджеръ, который, положивъ письмо на почту, отправлялся гулять.

Младшій братъ Мастермана, распростертый на землѣ, громко оралъ. Скирро молча скалилъ зубы на Тадди, который, вмѣстѣ съ Мастерманомъ, хотѣлъ броситься на злодѣя. Но ихъ предупредилъ Роджеръ. Онъ видѣлъ выстрѣлъ и, схвативъ за шиворотъ негодяя, такъ крѣпко сжалъ его, что онъ сталъ кричать во все горло отъ боли и страха. Не выпуская его изъ рукъ, Роджеръ осмотрѣлъ раненнаго мальчика. Дѣло оказалось пустое. Дробинки только оцарапали въ кровь его лицо.

Тогда Дэвидъ Роджеръ, въ сопровожденіи всей школы, направился въ городъ, въ полицію, гдѣ и сдалъ Тома Скирро. Этотъ хитрый интригантъ съумѣлъ себя прославить. Черезъ полчаса всѣ въ Корнвалѣ знали, что Томъ Скирро былъ подъ арестомъ по обвиненію въ нанесеніи раны выстрѣломъ младшему Мастерману и что отецъ его, докторъ Скирро, бушевалъ какъ сумасшедшій у мэра.

Несмотря на всѣ недостатки Скирро, товарищи сожалѣли объ немъ, и даже Тадди, по дорогѣ въ полицію, просилъ своего друга учителя отпустить Тома и никому не говорить о происшедшемъ. Но Роджеръ хотѣлъ хорошенько напугать юнаго негодяя и въ этомъ вполнѣ успѣлъ. Впрочемъ, когда мистрисъ Скирро произвела въ полиціи скандалъ, едва не подравшись съ сторожами и ее отнесли домой безъ чувствъ, такъ что пришлось послать за докторомъ Джобсономъ, мистеръ Мастерманъ, отецъ раненнаго мальчика, просилъ выпустить Тома изъ тюрьмы. Черезъ нѣсколько времени онъ дѣйствительно былъ возвращенъ въ лоно своего семейства. Что тамъ произошло съ этимъ юнымъ джентльмэномъ, осталось навѣки тайной, только сосѣди слышали раздирающіе вопли въ домѣ доктора Скирро и потомъ въ продолженіи нѣсколькихъ дней его сынъ не показывался въ публикѣ.

Между тѣмъ попечители школы собрались и исключили Тома Скирро, а докторъ, убѣдившись въ общей ненависти къ своему сыну, отправилъ его въ Монреаль. Что же касается самого мальчика, то горе и позоръ, причиненные имъ своей семьѣ, казались ему ничтожными въ сравненіи съ пріобрѣтенной славой и внутреннимъ сознаніемъ, что ни одинъ юноша въ Корнвалѣ не посмѣлъ сдѣлать такого подвига, какъ онъ, и вынести его послѣдствія съ такимъ философскимъ равнодушіемъ.

Освобожденный отъ этого миніатюрнаго безпокойства, Корнваль по прежнему предался борьбѣ партій на большой ногѣ.

V.

Провинціальные выборы.

Англичане, подобно римлянамъ, извѣстны по всему свѣту тѣмъ, что они переносятъ съ собою всюду нетолько оружіе, обозъ, одежду, языкъ, обычаи, манеры (или недостатокъ оныхъ) но и свои общественныя и политическія учрежденія. Пиво, водка и англиканская религія идутъ рука въ руку съ свободными идеями и представительнымъ управленіемъ. При первой возможности, какъ только въ полярныхъ снѣгахъ или тропической природѣ установятся временные шалаши и почтенные джентльмены, одинъ съ засученными руками, а другой въ бѣлой пелеринкѣ, откроютъ свою дѣятельность, немедленно учреждается и мѣстная говорильня. Приходскій совѣтъ, муниципалитетъ, мэръ, и общественное собраніе, съ неизбѣжными выборами, избирательной агитаціей, публичными рѣчами, митингами (слово введенное въ большую часть европейскихъ языковъ и выражающее нѣчто патентованное англійской торговой пломбой), угощеніями, подкупами, протекціями и всѣми другими основными условіями нашей благословенной и славной великобританской конституціи — все это существуетъ вездѣ, гдѣ развѣвается нашъ флагъ. Въ Дамерарѣ и на островѣ св. Маврикія, въ Сингапурѣ и Новой Зеландіи, въ Канадѣ и Южной Африкѣ, благородное наслѣдіе великобританской говорильни процвѣтаетъ и развивается. Даже смѣло можно сказать, что юныя колоніальныя государства, порожденныя старой метрополіей, въ рѣдкихъ проявленіяхъ общественной жизни такъ буквально придерживаются нравовъ и обычаевъ далекой родины, какъ въ системѣ выборовъ и величественномъ равнодушіи къ тому, чтобы дѣйствительно, лучшіе люди управляли общественными дѣлами. Мѣстное самоуправленіе означаетъ точно такъ же въ колоніяхъ, какъ и въ метрополіи, примѣненіе мѣстныхъ пристрастій, и политическія свойства кандидатовъ тутъ и тамъ ничего не значатъ въ сравненіи съ личными интересами.

Въ графствѣ Стормантъ и городѣ Корнвалѣ, ловкіе избирательные агенты, стряпчіе Джеоэтъ и Латушъ, обнаружили замѣчательное знаніе всѣхъ древнихъ, вѣками освѣщенныхъ англійскихъ обычаевъ и вся сложная механика избирательной агитаціи съ общественными интригами, финансовыми сдѣлками и подкупами во всѣхъ его видахъ — была пущена въ ходъ.

Доктору Джобсону эта дѣятельность пришлась не до сердцу. Говорить передъ публикой было для него невѣдомымъ искуствомъ. Въ наше время этого искуства неблагоразумно требуютъ почти отъ всѣхъ людей, не спрашивая, способны ли они и подготовлены ли къ этому. Теперь все сводится къ болтовнѣ. Когда впервые предъявлено было подобное требованіе къ доктору Джобсону, то онъ оказался не на высотѣ обстоятельствъ. Но послѣ усиленныхъ стараній, онъ довелъ себя до того, что даже такой циничный судья, какъ Латушъ, остался имъ доволенъ. Ему пришлось выписать себѣ помощника изъ Монреаля и передать новому доктору всѣхъ своихъ паціентовъ, кромѣ очень опасныхъ. Все его время было посвящено митингамъ въ Ракеборо, Сенабрюкѣ и Финчи, въ разъѣздахъ по отдаленнымъ фермерамъ, жившимъ на проселочныхъ дорогахъ, гдѣ надобно было пробираться по плававшимъ въ жидкой черной грязи круглымъ бревнамъ или но болотамъ, и часто случалось, что, проѣхавъ пять миль въ тряской тележкѣ и забрызганный съ головы до ногъ грязью, бѣдный Джобсонъ съ ужасомъ узнавалъ, что его почтенный избиратель находился въ полѣ, и тогда начиналась, по дикимъ пустынямъ и грубо обработаннымъ полямъ, погоня за человѣкомъ, который, какъ оказывалось, въ концѣ концовъ, уже отдалъ свой голосъ неутомимому Спригсу. По временамъ, Джобсонъ останавливался въ временныхъ кабачкахъ, устроенныхъ въ неокрашенныхъ срубахъ, и тутъ передъ собраніемъ дюжины окрестныхъ обитателей, ему приходилось развивать свои мнѣнія о законодательномъ сліяніи Верхней и Нижней Канады или о католическомъ вопросѣ, вѣчно животрепещущемъ въ странѣ, гдѣ религіозная вражда усиливается различіемъ расъ и постояннымъ столкновеніемъ французскихъ и англійскихъ идей. Какимъ образомъ подобная странная смѣсь національностей и религій такъ долго уживалась съ видимымъ общественнымъ порядкомъ — это, быть можетъ, легче объяснить, чѣмъ отвѣтить на гораздо болѣе серьёзный вопросъ: долго ли этотъ порядокъ еще продлится?

Въ этихъ кабачкахъ, среды грубыхъ фермеровъ и кабачныхъ завсегдатаевъ, курившихъ и опрокидывавшихъ стаканчикъ за стаканчикомъ на его счетъ, докторъ часто, къ величайшему своему удивленію, былъ вынужденъ излагать свои политическія идеи. Съ каждымъ избирателемъ онъ долженъ былъ выпить, такъ какъ водка была лучшимъ ключемъ ко всякому сердцу, а способность пить безъ устали была однимъ изъ лучшихъ доказательствъ годности въ канадскіе политическіе дѣятели. Латушъ всюду сопровождалъ своего друга, стараясь всячески поддержать въ немъ расположеніе духа и напичкать его свѣдѣніями о мѣстныхъ обычаяхъ и идеяхъ; онъ забавлялъ его веселыми анекдотами, когда они тряслись въ тележкѣ по ужаснымъ дорогамъ, или ложились по ночамъ на постели, кишѣвшія миріадами насѣкомыхъ, или наполняли свои желудки такими кушаньями, которыхъ не переварили бы даже эскимосы или страусы. Сотни разъ, несчастный докторъ хотѣлъ отказаться отъ борьбы, но Латушъ напоминалъ ему, что дѣло шло объ интересахъ его семьи, и онъ продолжалъ свою пламенную дѣятельность.

Напротивъ, для Спригса подобная жизнь была праздникомъ. Онъ дѣлалъ все, болталъ, ѣздилъ, пилъ, ѣлъ, интриговалъ съ ужасной энергіей и съ видомъ человѣка, находившаго въ этомъ дьявольское удовольствіе. Латушъ показывалъ своему кандидату какъ можно менѣе грязную подкладку выборовъ: притѣсненія должниковъ, раздачу въ займы денегъ избирателямъ, подпаиванія, подкупы и проч. Напротивъ, Спригсъ желалъ все видѣть и предпочиталъ самъ обдѣлывать подобныя дѣла. Онъ былъ слишкомъ подозрительный человѣкъ, чтобы дозволять другимъ расходовать деньги за него или заключать убыточныя сдѣлки. Пользуясь помощью Поджкиса, онъ зорко наблюдалъ за Джобсономъ и всегда слѣдовалъ за нимъ. Его легкая, забрызганная грязью тележка летала по всѣмъ дорогамъ, по лѣсамъ и полямъ, встрѣчаясь на каждомъ шагу съ экипажемъ Джобсона, такъ что послѣднему она мерещилась днемъ и ночью.

По счастью, всему настаетъ конецъ, даже избирательной агитаціи въ отдаленныхъ округахъ Канады; наступилъ день появленія враждебныхъ кандидатовъ на платформѣ передъ общимъ публичнымъ собраніемъ избирателей. Каждая партія сдѣлала все, что могла. Дурная водка и грязные билеты провинціальнаго банка обращались въ изобиліи, и общее волненіе дошло до точки кипѣнія. Обѣ стороны истощили всѣ свои усилія и дѣло практически должно было рѣшиться горстью независимыхъ фермеровъ, еще никому не обѣщавшихъ своего голоса.

Толпа, собрившаяся вокругъ грубой платформы въ день публичнаго назначенія кандидатовъ, вполнѣ заслуживала близкаго изученія. Если тутъ были люди, которые по одеждѣ и манерамъ обнаруживали довольство, то находились и другіе, на лицахъ и внѣшнемъ видѣ которыхъ было написано, что они всѣмъ недодовольны и ни на что неспособны. Свободные и независимые граждане пріѣхали на этотъ торжественный случай во всевозможныхъ экипажахъ, отъ тяжелаго фургона, до путеваго инструмента, состоявшаго изъ большихъ четырехъ колесъ, на которыхъ положены были двѣ длинныя тонкія доски, такъ что путешественникъ помѣщался на небольшемъ сидѣніи посреди, и отъ каждаго движенія качался какъ на морѣ въ бурю. Головной уборъ этихъ почтенныхъ личностей также былъ очень разнообразенъ; тутъ были соломенныя шляпы, шотландскія шапочки, мѣховыя шапки и т. д. Рядомъ съ фермерами виднѣлись ихъ рабочіе: ирландцы, французы, англичане, шотландцы, даже нѣмцы и шведы, а тамъ и сямъ пестрѣли въ толпѣ въ живописномъ безпорядкѣ одежды и прически индѣйцы, которые съ удивленіемъ смотрѣли на эти шумныя говорильни бѣлой расы.

На обширной платформѣ помѣщались мѣстныя власти: судья, шерифъ, мэръ Корнваля и кандидаты, занимавшіе съ своими друзьями противоположныя оконечности. Докторъ Джобсонъ, очень нервный на взглядъ, сохранялъ однако свое достоинство, а Спригсъ казался очень самоувѣреннымъ, что возбуждало нѣкоторое сомнѣніе въ его полной трезвости. Тутъ же были Дэвидъ Роджеръ и Тадди, очень изумленный и заинтересованный разыгрывавшейся передъ нимъ сценой.

Прежде всего былъ прочитанъ актъ объ открытіи выборовъ, а затѣмъ шерифъ объявилъ, что наступило время заявить имена кандидатовъ. Стряпчій Джеоэтъ самъ предложилъ мистера Джорама Спригса въ очень энергичной рѣчи, которую обѣ стороны выслушали съ большимъ вниманіемъ. Онъ говорилъ умно, краснорѣчиво, зналъ, чѣмъ подѣйствовать на слушателей, и нарисовалъ портретъ Спригса, поражавшій своимъ нахальствомъ и ловкостью. Онъ очень искусно упомянулъ о семейномъ горѣ своего друга и смутно указалъ на глубокую связь между презрѣнной причиной этого горя и кандидатомъ противной стороны.

— Господа, произнесъ Джеоэтъ, облокачиваясь на деревянную рѣшетку и грустно поникнувъ головою: — господа! до настоящихъ выборовъ касаются обстоятельства, о которыхъ я упоминаю съ горемъ и сожалѣніемъ, обстоятельства, вызывающія во мнѣ сердечное волненіе, заставляющее одинаково биться сердца всѣхъ благородныхъ людей, даже тѣхъ, которые стараются помѣшать моему почтенному другу достигнуть высшей цѣли его стремленій. Упоминая объ этихъ обстоятельствахъ, я боюсь, что наброшу мрачную тѣнь на его будущій успѣхъ — ибо онъ непремѣнно будетъ избранъ — и наполню сердце моего благороднаго друга горькими чувствами, но за то, я увѣренъ, что мои слова заставятъ покраснѣть отъ стыда тѣхъ, которымъ принадлежитъ починъ низкой, презрѣнной оппозиціи моему благородному другу.

Ораторъ обернулся къ Спригсу, который поднесъ платокъ къ глазамъ, и продолжалъ:

— Да, да, господа, я вижу, что для этого мужественнаго, твердаго сердца невыносимъ даже самый деликатный намекъ на событіе, набросившее мрачное облако на счастливый семейный очагъ и навѣки уничтожившее всѣ надежды любящаго отца.

Спригсъ громко зарыдалъ. Въ толпѣ царило мертвое молчаніе. Поджкисъ утиралъ себѣ глаза грязнымъ краснымъ ситцевымъ платкомъ и всѣ члены комитета начали всхлипывать и сморкаться.

— О! вокликнулъ снова Джеоэтъ: — кто можетъ оцѣнить все горе, отчаяніе и униженіе, господствующія тамъ, гдѣ еще такъ недавно надежда свѣтло улыбалась и любовь отца обвивала какъ зеленымъ плющемъ прелестное, чистое, святое созданіе? Господа, продолжалъ Джеоэтъ, давая своимъ чувствамъ взять верхъ надъ строгой логикой: — въ этомъ опозоренномъ домашнемъ очагѣ потухла искра любви и усѣяна непломъ земля, нѣкогда покрытая цвѣтами надежды и радости. Господа, воскликнулъ вдругъ стряпчій, оборачиваясь къ доктору Джобсону и смотря ему прямо въ глаза: — я удивленъ… я приведенъ въ удивленіе… я не могу скрыть своего негодованія, что человѣкъ, принимавшій какое бы то ни было участіе въ этомъ страшномъ горѣ, посмѣлъ, да, посмѣлъ, явиться передъ своими безпристрастными согражданами соперникомъ несчастнаго, столь позорно оскорбленнаго, униженнаго и убитаго.

Въ толпѣ послышался ропотъ и Латушъ замѣтилъ со страхомъ, что краснорѣчіе Джеоэта произвело опасное впечатлѣніе. Но въ ту самую минуту, какъ ораторъ умолкъ, чтобъ перевести дыханіе, Тадди, взбѣшенный рѣзкимъ нападеніемъ на отца, неожиданно воскликнулъ громкимъ звучнымъ голосомъ:

— Папа! хвати его по зубамъ!

Громкій, всеобщій взрывъ хохота, долго переливавшійся въ воздухѣ, совершенно разсѣялъ вліяніе заранѣе придуманныхъ патетическихъ фразъ стряпчаго. Онъ злобно взглянулъ на мальчика, который такъ кстати перебилъ его, и теперь покраснѣлъ, какъ ракъ. Докторъ Джобсонъ и Латушъ затыкали себѣ ротъ платками и тщетно старались скрыть свое удовольствіе. Дэвидъ Роджеръ хохоталъ до упада. Джеоэтъ продолжалъ свою рѣчь, но уже не могъ возбудить въ слушателяхъ прежній интересъ къ его словамъ. Однако, для толпы его рѣчь въ полномъ своемъ составѣ была все-таки очень эффектна и онъ сѣлъ на свое мѣсто среди громкихъ криковъ одобренія.

Мѣсто его занялъ мистеръ Поджкисъ съ своей громадной фигурой, желтымъ лицомъ и зеленоватыми глазами. Онъ долженъ былъ поддержать кандидатуру Спригса, но съ перваго взгляда, брошеннаго на него, каждый изъ присутствовавшихъ замѣтилъ, что онъ находился въ какомъ-то неестественномъ, возбужденномъ положеніи. Подойдя къ рѣшеткѣ, онъ крѣпко схватился за нее и, покачиваясь со стороны на сторону, смотрѣлъ на привѣтствовавшую его громкими криками толпу съ тупой, безсмысленной улыбкой. Одинъ изъ членовъ комитета догадался во-время снять большую поярковую шляпу, торчавшую на его макушкѣ. Почувствовавъ свѣжій воздухъ, свободно гулявшій въ его рѣдкихъ волосахъ, онъ выпрямился и крикнулъ во все горло:

— Господа!

Дѣло въ томъ, что Поджкисъ сдѣлалъ довольно обыкновенную въ его положеніи ошибку: онъ слишкомъ хорошо приготовился. Онъ нетолько написалъ и выучилъ наизусть цвѣтистую рѣчь, но въ послѣднюю минуту, чувствуя, что память ему измѣняетъ, благодаря треволненіямъ дня и частымъ вспрыскамъ будущаго успѣха, соскочилъ съ платформы и хватилъ двойную порцію подкрѣпительнаго элексира, уже и безъ того переполнявшаго его желудокъ. Поэтому, въ роковую для оратора минуту exordium’а мистеръ Поджкисъ безпомощно смотрѣлъ на слушателей, тщетно стараясь привести въ порядокъ свои мысли и найти ключъ къ искусно подготовленнымъ аргументамъ. Выраженіе его лица, на которомъ играла полу-улыбка и полу-гримаса, возбудило смѣхъ толпы. Однако собравшись съ силами онъ все-таки началъ свою рѣчь.

— Господа избиратели Корнваля и Стормонта… я поддерживаю предложеніе стряпчаго Джеэота… благороднаго Цицерона нашего округа, который напомнилъ намъ великихъ ораторовъ Аттической Греціи и имперскаго Рима… Да, господа, я смѣю повторить: онъ Домоклесъ и Цицеронъ нашей страны (громкія одобренія). Господа… я поддерживаю его предложеніе съ большимъ удовольствіемъ… знаю многіе годы мистера Спригса… мы съ нимъ все равно что братья… однимъ словомъ, Озирисъ и Питіасъ, или Дагонъ и Пилидъ. (Ура! Валяй, старикъ!). Господа… вы, конечно, не потребуете, чтобъ я васъ познакомилъ съ нимъ: мы всѣ хорошо знаемъ нашего друга…

Тутъ, желая обернуться и бросить взглядъ, полный любви на кандидата, онъ опустилъ одну руку, державшуюся за рѣшетку и такъ быстро повернулся на собственной оси, что очутился спиною къ публикѣ. Однако, друзья привели его обратно въ прежнее положеніе и онъ, схватившись за рѣшетку еще крѣпче прежняго, продолжатъ:

— Господа… я говорю… господа… это истинный Брутъ! нашъ Брутъ! Смотря на него, я не могу не воскликнуть: et toi Brootey! что значитъ по словарю — и ты мой Брутъ! (Громкія одобренія). Да. будемъ привѣтствовать его, какъ освободителя своей страны… спасителя Рима… нѣтъ, Греціи… нѣтъ… я хочу сказать, Сторманта отъ ига узурпатора (Смѣхъ). Въ качествѣ чего является передъ вами нашъ другъ? Въ качествѣ Евтропія… Праксителя… Соломона… Соракта… или Не… по… на… вуход… Нѣтъ, въ качествѣ простого гражданина Корнваля. И онъ проситъ вашего довѣрія… вашихъ голосовъ. Господа… да… да… позвольте мнѣ сказать вамъ… онъ честный человѣкъ! (Одобреніе). Мистеръ Биркъ, шотландскій поэтъ, сказалъ… да… онъ сказалъ: «честный человѣкъ — лучшее созданіе Божіе!» (Одобреніе). Вотъ онъ… мой и вашъ другъ, Джорамъ Спригсъ…

Ораторъ снова совершилъ опасный пируэтъ, и на этотъ разъ едва не упалъ черезъ рѣшетку.

— Господа… я говорю, это — гражданинъ… настоящій civis Romanus sum, если вы знаете, что это значитъ!.. («Нѣтъ! нѣтъ! Объясните!»). Ну, это значитъ… да… это значитъ… ну… конечно, civis Romanus sum (Смѣхъ). Ну, господа… на аренѣ два богача, такъ, кажется, сказалъ старикъ Шекспиръ (Громкое одобреніе). Одинъ изъ нихъ иностранецъ. Онъ явился къ намъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, и уже хочетъ, чтобы мы его выбрали своимъ представителемъ въ парламентъ. Господа! въ Римѣ… древнемъ, старомъ Римѣ… а не въ папистскомъ… были очень строги къ иностранцамъ… вы, можетъ быть, этого не знаете… если не читали римской исторіи… у нихъ былъ законъ legs paper de periwinkles (Громкій смѣхъ)… законъ объ изгнаніи иностранцевъ и странниковъ. Ихъ прогоняли изъ Рима… да, господа… arites et focuses (Смѣхъ и одобреніе). Мистеръ… докторъ Джобсонъ… иностранецъ и странникъ. Господа! онъ хитеръ, какъ Улисъ. Удисъ былъ самая хитрая лиса всей древности. Онъ унесъ пал… пал… Берегитесь Джобсона… онъ унесетъ… palladium вашей свободы, похититъ честь быть вашимъ представителемъ… (Ура!) Гм! Гм! Господа! я сказалъ, что это Брутъ!

Онъ указалъ рукой, съ пьяной улыбкой, на Спригса.

— Да, это настоящій трибунъ народа. Господа! господа! подумайте, что рѣшается въ эту минуту. Дѣло идетъ о вашей жизни… да… о вашихъ женахъ… вашей свободѣ… вашихъ дѣтяхъ… вашихъ домашнихъ благахъ… о вашихъ лаврахъ и пенатахъ. (Ура). Господа… поэтъ сказалъ: «кто хочетъ быть свободенъ, долженъ нанести ударъ»… (Громкія одобренія). Такъ подавайте голоса за Спригса и свободу противъ Джобсона и тираніи… заклинаю васъ священнымъ писаніемъ… именемъ пророка Спригса!

Среди общаго смѣха и громкихъ криковъ, Поджкисъ пошатнулся и упалъ въ объятія своихъ друзей, которые осыпали его далеко не лестными эпитетами. Спригсъ и Джеоэтъ злобно смотрѣли на него; они думали, что достигнутъ громаднаго эффекта, выпустивъ на трибуну популярнаго башмачника, и теперь кусали себѣ губы въ дикой ярости. Напротивъ, лицо Латуша сіяло, когда онъ всталъ, чтобы предложить кандидатуру Джобсона. Онъ началъ съ ироническаго замѣчанія, что чувствуетъ вполнѣ, въ какомъ неловкомъ положеніи находится, говоря послѣ живого краснорѣчія его ученаго друга и классическаго изящнаго панегирика, только что выслушаннаго; потомъ, въ нѣсколькихъ ловкихъ, прочувствованныхъ словахъ, уничтоживъ послѣдній слѣдъ впечатлѣнія, произведеннаго на публику ссылкой Джеоэта на семейное горе Спригса, онъ представилъ слушателямъ доктора Джобсона, какъ человѣка, хорошо воспитаннаго, способнаго, умнаго и богатаго, который согласенъ оторваться отъ прелестей домашняго очага и научныхъ занятій, чтобы послужить своей новой родинѣ въ критическую минуту.

Вслѣдъ за этимъ, Мортонъ очень просто и спокойно рекомендовалъ своимъ согражданамъ достойнаго доктора Джобсона, какъ «человѣка благороднаго и честнаго». Теперь, всѣмъ стало яснымъ, что Спригсу придется «собрать всѣ свои мозги», чтобы овладѣть сочувствіемъ избирателей. Но, хотя трактирщикъ отличался нѣкоторымъ умѣньемъ говорить къ народу, ему не подъ силу было побороть дурное вліяніе, произведенное рѣчью Поджкиса, и его воззваніе было выслушано безъ всякаго энтузіазма.

Напротивъ, для доктора Джобсона почва была исксусно подготовлена друзьями, и отсутствіе краснорѣчія въ тѣхъ немногихъ словахъ, съ которыми онъ обратился къ избирателямъ, не было замѣчено. Его прекрасная наружность, звучный, ясный голосъ и спокойныя, приличныя манеры очень подѣйствовали на толпу, и его рѣчь была покрыта бурными рукоплесканіями. Многіе изъ слышавшихъ отъ Спригса и Поджкиса, что Джобсонъ надменный дуракъ, были выведены изъ себя этой низкой ложью. Шерифъ объявилъ, что подача голосовъ поднятіемъ рукъ была въ пользу доктора. Но Джеоэтъ и Спригсъ не пришли отъ этого въ отчаяніе. Они сдѣлали самый точный разсчетъ, сосчитали всѣхъ своихъ приверженцевъ и были увѣрены въ побѣдѣ, хотя бы небольшимъ количествомъ голосовъ. Но агенты Латуша тоже были пущены въ ходъ. Онъ оставался спокойнымъ до послѣдней минуты. Онъ зналъ всѣхъ должниковъ Спригса и его партіи. Не хитро было предложить уплату за нихъ долговъ и разсрочить имъ платежъ на болѣе выгодныхъ условіяхъ, если только они подадутъ голоса за Джобсона. Двадцати дровосѣкамъ въ Рокеборо дали работу на Отавѣ, куда они должны были отправиться до баллотировки. Вслѣдствіе всего этого, докторъ Джобсонъ былъ избранъ большинствомъ пятнадцати голосовъ.

Однимъ изъ результатовъ этихъ выборовъ была смертельная, непримиримая вражда Спригса къ Поджкису. Трактирщикъ могъ проглотить многое, но человѣку, который заставилъ его разыграть роль дурака, онъ никогда не могъ простить. Бѣдный Поджкисъ былъ поэтому изгнанъ изъ Корнвальской Короны и выброшенъ за бортъ его партіей; а такъ какъ его таланты недостаточно оцѣнивались противоположной партіей, то онъ очутился въ изолированномъ положеніи, которое было до того непріятно, что онъ вскорѣ собралъ свои деньги, своихъ любимыхъ ларовъ и пенатовъ, стряхнулъ прахъ съ своихъ ногъ и вернулся въ свою родину, Новую Англію, гдѣ продолжалъ удивлять посѣтителей трактировъ своими классическими знаніями, почерпнутыми изъ энциклопедіи, библіи и словаря Лампріера.

VI.

Дэвидъ Роджеръ.

До сихъ поръ, читатели познакомились только съ одной стороной характера Дэвида Роджера, учителя нашего героя. Изъ всего сказаннаго о немъ можно вывести, что онъ былъ человѣкъ добрый, пламенный, нѣжный, хотя и твердый, съ теплымъ сердцемъ, нѣкоторымъ развитіемъ и способностью быть хорошимъ учителемъ. Но у него была и другая сторона. Роджеръ много читалъ и думалъ, отличаясь свободными идеями.

Свое дѣтство онъ провелъ въ лавкѣ довольно состоятельнаго торговца колоніальными товарами, въ Нью-Кастлѣ. Родомъ изъ Бервикашира, торговецъ этотъ принадлежалъ къ одной изъ англійскихъ сектъ. Вообще, сектаторы очень склонны къ оптовой продажѣ чая, кофе, масла и сыра; они занимаются чулочнымъ товаромъ, не прочь торговать сапогами и башмаками, отворачиваются отъ мясныхъ лавокъ и являются соперниками англиканской церкви въ печеніи хлѣба и торговлѣ сукномъ. Онъ былъ дьякономъ въ конгреганистской часовнѣ. Вопреки словамъ Св. Якова, его мѣсто въ часовнѣ, подлѣ каѳедры, было мягко обито и устлано ковромъ, что обнаруживало постороннимъ посѣтителямъ его важное положеніе въ сектѣ, а бѣдныхъ братьевъ удерживало отъ него на почтенномъ разстояніи. Нельзя сказать, однако, чтобы старикъ Роджеръ, съ его расжирѣвшимъ тѣломъ, краснымъ лицомъ отъ портвейна, хранившагося въ его погребѣ, съ гордо поднятой головой надъ высокимъ бѣлымъ галстукомъ и стоячими воротничками, и умнымъ лбомъ, осѣненнымъ сѣдыми, вьющимися волосами — былъ совершенный фарисей. Онъ признавалъ себя грѣшникомъ, чего, между прочимъ, фарисей не дѣлалъ. Если повременамъ, въ торжественныя минуты, онъ вспоминалъ о перцѣ съ пылью, мукѣ съ мѣломъ, рисѣ съ извѣсткой, чаѣ и сахарѣ Богъ знаетъ съ какой примѣсью, то громко стоналъ, какъ мытарь, и повторялъ его слова. Утонченная смѣсь фарисея и мытаря — дѣло очень обыкновенное. Съ первыхъ временъ христіанства, найдено было, благодаря улучшенной системѣ того, что можно назвать христіанской помѣсью, что эти два типа могутъ успѣшно сливаться. Старикъ Роджеръ былъ образцомъ фарисейско-мытарской помѣси. Жена его, красивая женщина, которую онъ взялъ изъ замка лорда Боррабъ, была умнѣе и гораздо искреннѣе мистера Роджера. Высокаго роста, хорошо сложенная, энергичная, съ здоровымъ румянцемъ на щекахъ, и пунцовыми губками, мистрисъ Роджеръ была очень уважаема всѣми духовными лицами ихъ секты, особенно юными, съ которыми она обходилась, какъ родная мать. Лучшая комната въ ихъ квартирѣ всегда была готова къ услугамъ странствующихъ проповѣдниковъ. Вайтфельдъ обѣдалъ у нихъ, провелъ ночь и обновилъ мѣдную грѣлку, которая потомъ употреблялась для излеченія простуды и ревматизма у другихъ проповѣдниковъ. Ея старшій сынъ Дэвидъ былъ ея надеждой. Она съ младенчества посвятила его церкви.

Эта добрая женщина, хотя и старалась не придавать большаго значенія слабостямъ мужа и его уклоненіямъ отъ правды и честности, а, напротивъ, преувеличивать хорошія его стороны, но какъ-то невольно сознавала, что въ нравственной кассовой книгѣ, балансъ былъ не въ пользу старика Роджера, и тѣшила себя, что все уладится поступленіемъ въ пасторы Дэвида. Она радостно слѣдила за его ростомъ и развитіемъ; а Дэвидъ никогда не забывалъ ея нѣжной любви къ нему, постоянныхъ попеченій и вѣчной улыбки, съ которой она смотрѣла на него и ласкала его по головѣ. Конечно, если вѣра, преданность и искренность имѣютъ какую-нибудь цѣну, то мистрисъ Роджеръ могла довѣрчиво ожидать осуществленія своихъ задушевныхъ желаній увидать Роджера проповѣдникомъ Евангелія. Но грѣхи его отца, вѣроятно, пересилили.

Дэвидъ сначала ходилъ въ граматическую школу въ Нью-Кастлѣ, и блестящими успѣхами льстилъ самолюбію своихъ родителей. Престарѣлые проповѣдники, отдыхая въ комнатѣ, за лавкою стараго Роджера, слушали съ интересомъ разсказы матери о своемъ необыкновенномъ сынѣ и объ ея планахъ на счетъ его будущности, а потомъ благословляли его и мать, «побуждаемою Господомъ посвятить Ему плоть отъ плоти своея». Достойные пастыри говорили съ искренностью и довѣрчивостью рутины. Но молодой Роджеръ, тихій, задумчивый, слѣдилъ своими большими ясными глазами и чуткими ушами за всѣмъ, что происходило въ лавкѣ и въ комнатѣ за нею. Ничто не ускользало отъ его вниманія. Онъ видѣлъ проповѣдниковъ въ часовнѣ, слушалъ ихъ проповѣди и замѣчалъ ихъ поведеніе въ домѣ своихъ родителей. Не нарушая своего сыновняго уваженія къ отцу, онъ сравнивалъ слабости отца съ его словами. Часто ему казалось, что такъ поступать съ его стороны было грѣшно, и онъ отгонялъ отъ себя мысли, которыя лѣзли ему въ голову; но онѣ тотчасъ же возвращались, и задолго до выхода его изъ школы, онъ уже вполнѣ сознавалъ, что духовное поприще было не по немъ.

Но однажды ихъ домъ посѣтилъ человѣкъ, который возбудилъ въ немъ энтузіазмъ. Это былъ знаменитый проповѣдникъ, докторъ богословія, съ выразительнымъ, строгимъ лицомъ, сѣдыми волосами, мягкими манерами въ обыкновенномъ разговорѣ и съ страшной силой краснорѣчія на каѳедрѣ. Взявъ за текстъ своей проповѣди: «Если не покаетесь, то всѣ погибнете», и устремивъ свои глаза на Роджера, тогда семнадцати-лѣтняго юношу онъ представилъ такъ живо Силоанскую башню, что молодой Джобсонъ посмотрѣлъ на потолокъ часовни, полагая, что камни летятъ, на его голову. Слѣдя со страхомъ за всѣми движеніями проповѣдника, онъ, казалось, чувствовалъ, что этотъ грозный богословъ бралъ его въ свои могучія руки, клалъ на большую библію, лежавшую на бархатной подушкѣ и подвергалъ анатомическому сѣченію на поученіе всѣхъ прихожанъ. По окончаніи проповѣди, онъ вернулся домой и, спрятавъ лицо на груди матери, весь въ слезахъ, обѣщалъ ей хорошо себя вести и посвятить всю свою жизнь церкви. Онъ имѣлъ, очевидно, къ этому призваніе и единственнымъ его желаніемъ было проповѣдывать, какъ докторъ Спратъ.

Такимъ образомъ впослѣдствіи Дэвидъ перешелъ въ одну изъ сектаторскихъ коллегій близь Лондона. Тамъ, въ продолженіи трехъ лѣтъ, онъ пламенно изучалъ церковную исторію, богословіе, метафизику и другія духовныя и свѣтскія науки. Оставивъ въ сторонѣ свой религіозный энтузіазмъ, онъ упивался знаніемъ. Все свободное время онъ посвящалъ чтенію, обдумыванію прочитаннаго и записыванію своихъ мыслей. Единственнымъ разнообразіемъ въ этой созерцательной жизни было участіе, принимаемое имъ по приглашенію профессоровъ и студентовъ въ религіозныхъ собраніяхъ и богословскихъ спорахъ. Его принуждали писать образцовыя проповѣди и читать ихъ при двадцати студентахъ коллегіи, подвергавшихъ эти проповѣди строгой критикѣ. Дэвидъ питалъ полное презрѣніе къ умственному уровню нѣкоторыхъ изъ этихъ молодыхъ людей и не вѣрилъ въ искренность ихъ апостольскаго призванія. Ему казалось, что они просто предпочитали рабочей дѣятельной жизни спокойное прозябаніе въ лонѣ церкви, дававшей имъ всѣми уважаемое положеніе и авторитетъ. И чѣмъ въ умѣ Роджера становилось свѣтлѣе, тѣмъ болѣе въ душѣ его увеличивался мракъ. Были ли окружавшіе его люди искренны и честны? Если они вѣрили въ половину того, о чемъ такъ цвѣтисто болтали, могли ли они такъ заботиться о свѣтскихъ интересахъ и такъ весело болтать о слабостяхъ того или другого? Онъ болѣзненно сознавалъ недостатки своихъ товарищей и не видалъ ихъ достоинствъ. Наконецъ, наступила критическая минута. Дни искуса близились къ окончанію. Роджеръ сталъ приготовляться къ послѣднему экзамену и ректоръ коллегіи, докторъ богословія Люси, далъ ему тэму для пробной проповѣди:

«Всѣ книги священнаго писанія вдохновлены Богомъ».

Тогда между студентомъ и ректоромъ, произошелъ слѣдующій разговоръ.

Роджеръ. —Какія книги священнаго писанія вы разумѣете, г. ректоръ?

Люси.-- Всѣ. Священное писаніе во всемъ своемъ объемѣ вдохновлено Богомъ.

Роджеръ. — И апокрифы?

Люси.-- Конечно, нѣтъ.

Роджеръ. — А книга Бытія?

Люси.-- Конечно, да.

Роджеръ. — И пѣсня пѣсней Соломона?

Люси.-- Непремѣнно, это очень поэтическая притча божественнаго происхожденія.

Роджеръ. — Я не могу этого написать.

Люси.-- Что? Что съ вами, мистеръ Роджеръ? Божья благодать васъ покинула? Неужели мы вскормили въ своей средѣ не христіанина?

Роджеръ.-- Надѣюсь, что нѣтъ, сэръ. Почти всему, чему я вѣрю, я научился здѣсь и почти все, чему я не вѣрю, я почерпнулъ изъ здѣшняго преподаванія. Вы знаете гораздо лучше меня каноническую исторію, но всѣ ваши объясненія и аргументы требуютъ большей вѣры, чѣмъ та, которую я чувствую въ себѣ.

— О, вратъ человѣческаго рода! это все твоя работа! промолвилъ ректоръ, не зная что сказать, и потомъ поспѣшно прибавилъ: — пойдемте обѣдать, мистеръ Роджеръ. Уже звонили. Вечеромъ я соберу факультетъ, чтобъ разсудить ваше дѣло.

Члены факультета выразили глубокое и искренное горе, узнавъ о тѣхъ затрудненіяхъ, которыя встрѣтилъ Роджеръ въ догматахъ. Всѣ его любили и нѣкоторые считали, что онъ подавалъ наибольшія надежды изъ всѣхъ студентовъ. Замѣчательно, что они старались всячески объяснить его нравственное заблужденіе и ни одинъ изъ нихъ не напалъ на настоящую разгадку.

— Это припадокъ умственной гордости, замѣтилъ достопочтенный пасторъ Джеоахатъ Инвардсъ: — я всегда замѣчалъ на классныхъ преніяхъ, что онъ очень самоувѣренный юноша. Умственная гордость, не желающая принимать на вѣру никакой истины, а все подвергающая изслѣдованію, на все требующая доказательствъ — вотъ что убиваетъ, братія, нашъ вѣкъ, леденитъ сердца, возбуждаетъ недовольство и распространяетъ безвѣрье. Нашъ бѣдный другъ нуждается, чтобъ святой духъ научилъ его смиренію.

— Не питаетъ ли онъ нечестивой страсти, отвлекающей его душу и тѣло отъ окончательнаго общенія съ церковью? произнесъ достопочтенный Ириніусъ Бушби, докторъ богословія Пенсильванской коллегіи.

— Нѣтъ, братія, отвѣчалъ ректоръ, честный и трезвый піэтистъ: — я ручаюсь головой за благородство и нравственность мистера Роджера. Въ нашей коллегіи никогда не было человѣка съ болѣе благороднымъ и возвышеннымъ характеромъ. Нѣтъ, терзающія его сомнѣнія искренны и незапятнанны, они происходятъ не отъ разврата или самоувѣренной гордости, а отъ слишкомъ требовательной, слишкомъ совѣстливой натуры, стремящейся къ безусловной истинѣ, которая недоступна смертнымъ. Люди, ставящіе себѣ слишкомъ высокій идеалъ, часто теряютъ равновѣсіе, убѣдившись въ его непрактичности. Нашъ другъ требуетъ математической точности тамъ, гдѣ доказательства не математическія, а духовныя, гдѣ дѣйствуетъ не наука, а вѣра.

Такимъ образомъ, почтенные богословы ходили вокругъ настоящаго вопроса, теряясь въ общихъ мѣстахъ, тогда какъ бѣдный юноша въ сущности глубоко вѣрилъ въ Евангельскія истины и желалъ руководиться имъ въ жизни, но не могъ признавать непогрѣшимыми сектаторскіе догматы, которые не имѣли за себя божественнаго авторитета и были преисполнены противорѣчій.

— Докажите мнѣ, докажите — и я повѣрю, говорилъ онъ ученымъ богословамъ, которые каждый по очереди убѣждали его для спасенія души проглотитъ пилюлю, которую онъ не могъ взять въ ротъ.

Послѣ долгаго искуса, Дэвидъ Роджеръ былъ, наконецъ, отправленъ домой, «какъ сосудъ испорченный, неспособный держать воду». Это была страшная катастрофа для его матери, которая много пролила слезъ надъ паденіемъ сына.

Мистеръ Роджеръ старшій выходилъ изъ себя отъ негодованія. Онъ спрашивалъ всѣхъ, чѣмъ заслужилъ имѣть сына атеиста, но, хотя это былъ вопросъ совершенно праздный, онъ могъ бы, еслибъ взглянулъ честно въ глубину своего сердца, найти достаточную, съ его собственной точки зрѣнія, причину, отнимавшую у него всякое право на жалобу. Что касается его самого, то онъ далеко не примѣнялъ на практикѣ тѣхъ суевѣрныхъ понятій, которыхъ онъ такъ крѣпко держался въ теоріи, но возвышенная чистота побужденій, руководившихъ юнымъ Дэвидомъ, стояла въ глазахъ обыденной площадной набожности гораздо ниже обычнаго ханжества, которое торговецъ колоніальными товарами прикрывалъ лицемѣрнымъ смиреніемъ. Жена его въ глубинѣ своего сердца не могла не чувствовать, что ея мальчикъ, съ его откровеннымъ лицомъ, прямыми взорами и честной искренностью, былъ неизмѣримо выше человѣка, всегда смотрѣвшаго изъ подлобья и скрывавшаго въ своей конторкѣ такія тайны, которыя онъ никогда не посмѣлъ бы ей открыть; но она была, также связана по рукамъ и по ногамъ. Это чувство ей казалось не честнымъ и она старалась отъ него освободиться. Что ни говорилъ Дэвидъ о своей вѣрѣ въ великія истины христіанства и о томъ, что онъ, по совѣсти, не могъ только признавать догматовъ, которыми хотѣли огородить и сдѣлать неприступными эти истины, отецъ не хотѣлъ его и слушать. Ректоръ Люси объявилъ, что юноша неисправимъ, весь факультетъ пришелъ къ тому убѣжденію, что онъ — «сосудъ испорченный», а подобный отзывъ одинаково гибеленъ какъ для кандидата въ евангелическіе пасторы, такъ и для корабля или бочки съ виномъ. Старикъ обошелся съ сыномъ грубо и презрительно, вѣроятно, побуждаемый къ тому сознаніемъ, что, потерявъ подъ собою почву въ сферѣ нравственной, ему необходимо было наверстать потерянное въ сферѣ духовной. Дэвидъ, желавшій только спокойной жизни и свободнаго времени для того, чтобы серьёзно обдумать всѣ тревожившіе его умъ великіе вопросы, ясно созналъ, что если онъ останется еще долѣе въ этой странной атмосферѣ религіознаго энтузіазма и отсутствія нравственныхъ правилъ, то совершенно потеряетъ всякую вѣру, и потому рѣшился уѣхать подалѣе. Получивъ на дорогу сто фунтовъ стерлинговъ отъ отца и грустно простившись съ матерью, онъ отправился въ Канаду, гдѣ получилъ скромное мѣсто учителя.

На новой своей родинѣ Роджеръ благоразумно держалъ языкъ за зубами насчетъ своихъ убѣжденій. Онъ считалъ правильнымъ и осторожнымъ появляться каждое воскресеніе въ церкви. Онъ слушалъ, насколько могъ почтительно, набожныя словоизверженія доктора Траутбека и скорѣе отрубилъ бы себѣ правую руку, чѣмъ возбудить малѣйшее сомнѣніе въ сердцѣ одного изъ своихъ учениковъ. Однако, прошедшее Роджера должно было сильно подѣйствовать на умъ Тадди. Мы уже упоминали, что докторъ Джобсонъ, желая какъ можно болѣе подвинуть въ ученіи сына, чтобы поскорѣе перевести его въ торонтскій университетъ, дѣйствительно очень хорошее высшее учебное заведеніе, подговорилъ Роджера давать Тадди уроки математики на дому по вечерамъ три раза въ недѣлю. Въ этихъ урокахъ принимала живое участіе и мистрисъ Джобсонъ.

Молодость Маріанны Джобсонъ, протекавшая въ тѣ дни, когда не слыхать было о женскихъ коллегіяхъ, и женскій умъ, но общему мнѣнію, нуждался только въ самомъ поверхностномъ развитіи — хотя по многимъ замѣчательнымъ примѣрамъ видно было, на что способны женщины — не могла представить удовлетворительныхъ условій для разработки ея по природѣ быстраго и глубокаго ума. Какія качества тогда требовались отъ женщины хорошаго общества можно судить по диковиннымъ программамъ учебныхъ заведеній для молодыхъ дѣвушекъ, содержимыхъ дочерьми пасторовъ или раззорившимися знатными дамами. Приличныя манеры, которымъ въ послѣднее время, быть можетъ, слишкомъ уже мало учатъ, музыка, шероховатая калиграфія, смутное понятіе о граматикѣ и орѳографіи, а также обученіе нѣкоторымъ рукодѣльямъ составляли въ большинствѣ случаевъ всю программу женскаго воспитанія, къ которому прибавляли еще за особую плату цивилизующее вліяніе танцевъ и французскаго языка. Такимъ образомъ, женщины, ощущавшія въ себѣ способность къ мышленію, должны были сами себя образовывать, если желали подняться надъ уровнемъ свѣтской посредственности.

Очутившись въ Корнвалѣ, мать нашего героя имѣла очень малый кругъ знакомыхъ, не отличавшихся ни умомъ, ни образованіемъ, а потому естественно она искала въ книгахъ спасенія отъ одолѣвавшей ее скуки. Джобсонъ много читалъ, любилъ новыя научныя изслѣдованія, философскія сочиненія и журнальныя статьи о политическихъ и нравственныхъ вопросахъ. Жена, раздѣлявшая его труды и развлеченія, на столько развила свой умъ чтеніемъ и серьёзными размышленіями, что сдѣлалась достойнымъ собесѣдникомъ для развитого человѣка.

Роджеръ, приходя въ домъ Джобсона для урока математики, часто засиживался тамъ по нѣскольку часовъ въ интересномъ разговорѣ съ своими друзьями. Они съ удивленіемъ нашли въ немъ основательное, глубокое знаніе тѣхъ общественныхъ и философскихъ наукъ, которыя они знали только поверхностно. Мистрисъ Джобсонъ совершенно забыла его шотландскій выговоръ и съ большимъ удовольствіемъ слушала горячія пренія, возникавшія между ея мужемъ и учителемъ. Повременамъ, она принимала въ нихъ участіе и сама, поражая Роджера своими осмысленными замѣчаніями. Такимъ образомъ, мало-по-малу, возникла въ скромной комнатѣ деревяннаго домика, на границахъ образованнаго міра, свободная школа философіи и знанія. Они выписывали книги, читали ихъ вмѣстѣ, разсуждали, спорили и часто предпринимали изслѣдованія такихъ сферъ, которыя докторъ и его жена долго считали, благодаря своему воспитанію и предразсудкамъ, недоступными.

При этомъ, новые изслѣдователи истины въ области науки и философіи забывали, что ихъ пренія жадно слушаетъ юный Тадди. Сидя въ углу комнаты за своими тетрадками, онъ не пропускалъ ни одного слова Роджера, который, найдя, наконецъ, сочувственную аудиторію, развивалъ идеи, часто глубокія и поразительныя, но едва ли не еретическія. Этимъ путемъ Дэвидъ Роджеръ сдѣлался для нашего героя чѣмъ-то болѣе простого учителя и юный Тадди, прежде чѣмъ усвоилъ себѣ элементы знанія, уже странствовалъ колеблющейся и смущенной поступью по усѣянному преградами и западнями полю человѣческихъ умозрѣній.

VII.

Пробужденіе надежды.

Весна! Весна! Лучезарное солнце сняло бѣлыя хрустальныя оковы канадской зимы съ полей, лѣсовъ и луговъ. Тонкая озимая пшеница и волнистая невспаханная земля уже пробиваются сквозь окутавшую ихъ горностаевую мантію, а тамъ и сямъ изъ подъ послѣднихъ остатковъ снѣга торчатъ камни, словно кости бѣдняка сквозь лохмотья. Вотъ показалась и свѣтлая зелень озимого овса. Ледяной мостъ черезъ могучую рѣку съ трескомъ поддается и мрачныя, такъ долго скованныя воды бушуютъ на свободѣ; большія льдины, примерзшія къ берегу, одна за другою падаютъ въ пѣнящуюся пучину, увеличивая разливъ. Мало-по-малу, и земля, съ тяжелыми вздохами и холодной испариной природы, разстается съ своимъ ледянымъ покровомъ. Блестящіе кристалы, усѣевавшіе обнаженныя вѣтви деревьевъ, уступаютъ мѣсто сырой влажности, изъ которой возникаетъ юная, дѣвственная зеленая листва. Едва исчезли снѣгъ и ледъ, нѣжная молодая растительность начинаетъ пробиваться такъ быстро, что зоркій глазъ можетъ почти вымѣрить ея ростъ въ теченіи одного дня. Словно чудомъ воздухъ потеплѣлъ. Сѣрыя дождевыя тучи надвинулись съ запада, съ отдаленныхъ степей, съ Тихаго океана и тихо, медленно осыпали поля и лѣса чудными дарами природы. И земля засіяла полной красой и свѣтлой надеждой на обильную жатву.

Давно было обѣщано Тадди, что въ началѣ іюля все семейство отправится на цѣлый день къ фермеру Мортону. Кромѣ папа, maman и всѣхъ юныхъ надеждъ дома, въ веселомъ пикникѣ должны были принять участіе Батшеба, пестрый турбанъ которой теперь уже красовался на сѣдыхъ волосахъ, и — о, счастье! — Дэвидъ Роджеръ. Много дней и ночей думалъ и мечталъ одиннадцатилѣтній мальчикъ, полный силы и здоровья, объ этомъ радостномъ праздникѣ. И дѣйствительно, было чему радоваться. Его дѣтское воображеніе рисовало столько очаровательныхъ картинъ: веселые сборы съ неизбѣжной суматохой, быструю поѣздку, игры на фермѣ, неистощимые запасы молочнаго хозяйства Мортона, груды варенья и желе мистрисъ Мортонъ, вкусныя кушанья, нарочно состряпанныя для нихъ дочерью фермера, величественные пороги съ ихъ нескончаемымъ грохотомъ, удивительную группу темныхъ сосенъ на холмѣ, усѣянномъ шишками и острыми бурыми иглами, составлявшими скользкій коверъ, но которому скользили и падали всѣ — тетя Берти, папа и — о, радость! — толстая Батшеба, игру въ прятки за деревьями, прогулку по лѣсу, сборъ цвѣтовъ для мама, вѣнчаніе гирляндами маленькой Тини, младшей представительницы Джобсоновъ, бѣганье въ запуски съ Дэвидомъ Роджеромъ, который, несмотря на свои длинныя ноги, всегда отставалъ, и проч., и проч.

Удивительная процессія двинулась въ одинъ прекрасный іюльскій день изъ Королевскаго Дома, какъ докторъ назвалъ свое жилище въ память Барбадоса. Впереди ѣхалъ фургонъ въ двѣ лошади, присланный Мортономъ за дамами, а за нимъ слѣдовали легкія одноконныя тележки съ мужчинами и мальчиками. Въ воздухѣ раздавались веселые голоса, громкіе крики, смѣхъ, хохотъ. Было очень рано. Крупныя капли росы еще дрожали на былинкахъ и осыпали жемчугомъ свѣжіе зеленые листья деревьевъ и кустовъ. Вскорѣ экипажи остановились, всѣ вышли и пѣшкомъ взобрались на крутую гору, слыша издали какой-то глухой, могучій ревъ. На вершинѣ ихъ ждала волшебная панорама, залитая яркимъ свѣтомъ солнца, сіявшаго на безоблачномъ небѣ.

Высокій берегъ рѣки былъ изрѣзанъ на этомъ мѣстѣ крутыми утесами, которые смотрѣли нахмурившись на чудовищный водоворотъ, кипѣвшій внизу. На нѣсколько миль вверхъ и внизъ шумно катили громадные валы съ бѣлыми пѣнящимися гребнями, перегоняя другъ друга въ бѣшенной скачкѣ, словно милліоны морскихъ лошадей, по широкому руслу, раскинувшемуся на милю и усѣянному на днѣ неподвижными, колоссальными утесами, дико, безумно несся какъ бы выведенный изъ терпѣнія столькими преградами, могучій потокъ св. Лаврентія. Ничего не было видно, кромѣ кипѣвшей массы пѣнистыхъ водъ и гигантскихъ волнъ, кружившихся въ дикой пляскѣ, разбиваясь съ изступленнымъ ревомъ о желѣзныя скалы. Этотъ бѣшенный, снѣжный водоворотъ поразилъ ужасомъ веселыхъ, рѣзвыхъ мальчиковъ, открывшихъ рты отъ изумленія, а маленькая дѣвочка спрятала лицо въ полы отцовскаго сюртука. Что за страшный, неописанный гулъ стоялъ въ воздухѣ! Какая сила и глубина въ этихъ могучихъ звукахъ! Земля тряслась отъ нихъ, сводъ небесный трепеталъ, а человѣческая душа смиренно сжималась. Далѣе, сквозь облака брызговъ, стоявшихъ надъ клубившейся сѣдой пучиной, виднѣлись зеленые острова, омываемые нетерпѣливо несущимся штокомъ, и вершины утесовъ, покрытыя богатой растительностью. И надъ всѣмъ этимъ сіяло утреннее солнце, а тамъ и сямъ въ пеленѣ тумана сверкали лучи радуги, рельефно выступавшіе на серебристомъ фонѣ.

Берта отошла немного отъ остального общества и съ восторгомъ смотрѣла на разстилавшуюся передъ нею панораму. Всѣ были такъ заняты, что никто не замѣчалъ ея волненія. Это чудное зрѣлище всегда очень сильно дѣйствовало на нее и волновало ее до глубины души. Крупная слеза покатилась по щекѣ. Она безсознательно сѣла на траву. Въ одну минуту Тадди былъ подлѣ нея. Онъ замѣтилъ слезу на ея щекѣ и отеръ ее поцѣлуемъ. Потомъ онъ тихо взялъ ея руку. Эта сцена не избѣгла быстраго взгляда Маріанны. Она указала на нее знакомъ мужу. Джобсонъ подошелъ къ сестрѣ.

— Берта, сказалъ онъ, взявъ ее за обѣ руки и поднимая съ земли: — ты поѣдешь со мною и Тадди.

Она отвернулась отъ кипѣвшаго съ страшнымъ грохотомъ водоворота у ея ногъ, посмотрѣла на доброе, красивое лицо брата и тотчасъ просіяла. Потомъ, бросивъ послѣдній взглядъ на плѣнявшіе ее пороги, сѣла въ кабріолетъ съ братомъ.

День былъ райскій, тихій, теплый, солнечный; свѣтло было на сердцѣ у каждаго, легка была поступь и невольно улыбались уста. Ферма со всѣми ея картинами вседневной дѣятельной жизни, кладовая и кухня съ неисчерпаемыми ихъ богатствами, залитыя солнцемъ поля, прохладные, тѣнистые лѣса, зеркальная поверхность могучей рѣки, тихой и величественной надъ порогами въ нѣсколькихъ шагахъ отъ бѣшеннаго водоворота — все это доставляло дѣтямъ такія радости, которыхъ они никогда еще не знавали. Въ сосновой рощѣ на зеленой муравѣ и подъ голубымъ сводомъ неба былъ приготовленъ дочерью фермера завтракъ, вкусный, безконечный. Наѣвшись всласть, дѣти разбѣжались во всѣ стороны, предоставляя старшимъ отдыхать и болтать между собою. Фермеръ Мортонъ поѣхалъ, однако, верхомъ на отдаленныя поля, а Роджеръ, посадивъ себѣ на плечи младшую дѣвочку Тина, отправился, въ сопровожденіи двухъ или трехъ мальчиковъ, въ лѣсъ. Тадди и Берта побѣжали къ рѣкѣ, гдѣ устроена была небольшая деревянная дамба, съ которй видны были вдали пѣнившіеся валы. Къ одному изъ устоевъ дамбы была привязана хорошенькая маленькая лодочка.

Прошелъ часъ. Воздухъ былъ теплый, ароматичный. Докторъ Джобсонъ лежалъ на мягкой травѣ подъ тѣнью сосенъ, надвинувъ на глаза свою соломенную шляпу. Рядомъ сидѣли мистрисъ Джобсонъ и мистрисъ Мортонъ, тихо разговаривавшіе о хозяйственныхъ предметахъ. Громкіе голоса дѣтей, слышавшіеся то тутъ, то тамъ, стихли. Это былъ день отдыха и нѣги для добраго доктора.

Но вотъ раздался громкій крикъ. Голосъ Роджера звучалъ среди окружающей тишины не радостными нотами, а какъ звонъ набата. Сердце доктора ёкнуло, а женщины соскочили, дрожа отъ страха. Крикъ повторился. Онъ ясно несся съ противоположной стороны дома, съ рѣки. Джобсонъ бросился бѣжать на этотъ страшный зовъ черезъ дорогу, скотный дворъ и поле, простиравшееся отъ дома къ берегу, гдѣ виднѣлся на концѣ деревяннаго мола Дэвидъ Роджеръ.

— Что случилось? воскликнулъ онъ, пробѣгая мимо Мэри Мортонъ, которая вышла поспѣшно изъ кухни съ дѣтьми.

Она, блѣдная, испуганная, молча указала на рѣку, гдѣ въ полумили отъ берега, среди могучаго потока, быстро стремившагося къ страшнымъ порогамъ, виднѣлось что-то едва примѣтное при яркомъ сіяніи солнца. Это была маленькая лодочка. На кормѣ сидѣла какая-то одна небольшая фигурка, а другая гребла.

— Тадди и Берта! О, Боже милостивый!

Черезъ минуту, отецъ стоялъ уже подлѣ учителя. Роджеръ сбросилъ сюртукъ и шляпу и громко командовалъ лодкѣ, находившейся теперь въ нѣсколькихъ сотняхъ ярдовъ выше по рѣкѣ. Тихо, но неудержимо катилъ св. Лаврентій свою зеркальную поверхность, едва колыхаемую легкой зыбью.

— Держи носъ кверху… кверху. Тадди! Налегайте на весла, миссъ Джобсонъ!

Докторъ видѣлъ, что здоровенная, сильная фигура учителя дрожала, какъ осиновый листъ, хотя онъ и старался всѣми силами побороть свое волненіе.

— Ихъ немного снесло, сказалъ онъ Джобсону: — но если она не устанетъ грести, а мальчикъ не спуститъ руля, то все еще обойдется.

— Кверху носъ, Тадди!

— Хорошо, отвѣтилъ нараспѣвъ ребенокъ.

Они приближались къ берегу, но Джобсонъ не могъ не замѣтить, что утлый челнокъ уносило все ближе и ближе къ страшной бѣлой пасти, ожидавшей ихъ невдалекѣ.

— Хорошо! Налягъ! тетя Берта! Разъ, два, три! Славно!

Берта гребла сильно, твердо, какъ бы не понимая грозившей имъ опасности.

Каждая минута казалась вѣчностью для зрителей этой сцены. Женщины сбѣжались на берегъ и смотрѣли, объятые трепетомъ, но мистрисъ Джобсонъ была слишкомъ мужественна, чтобы смущать доктора въ такую критическую минуту.

Лодка все приближалась къ берегу и теченіемъ ее все уносило внизъ. Она уже была въ двухъ-стахъ ярдовъ отъ мола, но она уже миновала его и находилась ниже ярдовъ на пятьдесятъ. Роджеръ и Джобсонъ тщетно искали глазами другой лодки. Дровосѣки взяли утромъ челнокъ Мортона. Роджеръ скрежеталъ зубами.

— Я не смѣю броситься вплавь, воскликнулъ онъ: — они оба испугаются, и все погибло. Молодецъ, Тадди! держи на мель! Не бойся, нѣтъ никакой опасности.

Но, обернувшись къ доктору, онъ прибавилъ:

— Вонъ длинная, бѣлая линія, вы видите? Тамъ теченіе встрѣчается съ сильнымъ прибоемъ за косой. Если они благополучно ее прорѣжутъ, то все спасено; но на это надо большое искуство… Эй, Тадди! держи носъ кверху еще одну минуту! воскликнулъ онъ въ сильнѣйшемъ волненіи.

Они теперь приблизились къ бѣлой линіи, казавшейся съ мола небольшой морщиной на гладкой поверхности, но представлявшей громадную преграду маленькой лодкѣ.

Джобсонъ смотрѣлъ во всѣ глаза. Лодка была теперь на цѣлыхъ сто ярдовъ ниже мола, но все-таки держала прямо на берегъ. Ея острый носъ, встрѣтивъ первую волну, приподнялся на нѣсколько вершковъ и прорѣзалъ ее. Преграда была наполовину преодолѣна. Надо было имѣть ловкую и сильную руку, чтобы произвести такой манёвръ. Черезъ секунду, снова опустилась корма и приподнялся носъ. Лодку сильно покачнуло. Тадди выпустилъ изъ рукъ руль, и, прежде чѣмъ онъ успѣлъ его снова схватить, лодку уже повернуло носомъ по теченію и понесло внизъ съ неудержимой силой.

Крикъ отчаянія невольно вырвался изъ груди Джобсона и учителя. Послѣдній поднялъ руки и хотѣлъ броситься головой впередъ въ воду.

— Нѣтъ, нѣтъ! воскликнулъ Джобсонъ, схвативъ его за плечи: — вы не доплывете до нихъ. Единственная наша надежда тамъ, тамъ!

И онъ указалъ на оконечность косы. Оба они пустились бѣгомъ. Женщины на берегу упали на колѣни, поднимая руки къ небу.

Какъ только Берта увидѣла, что случилось, она бросила весла, встала среди лодки, сняла шляпку, распустила свои волосы и, опустившись на колѣни, устремила свои взоры на ожидавшіе ихъ пороги. Тадди также стоялъ за нею на колѣняхъ. Они уже были такъ близко отъ грознаго водоворота, что его страшный гулъ заглушалъ ихъ голоса и голоса тѣхъ, которые были на берегу.

Джобсонъ и учитель бѣжали, какъ безумные, къ косѣ. Приближаясь къ пѣнистой пучинѣ, лодка вдругъ стала двигаться медленнѣе. Вѣроятно, передъ каменной преградой, чрезъ которую съ такимъ бѣшенствомъ прорывается могучій потокъ, лежитъ глубокая впадина. Джобсонъ и учитель достигли оконечности косы за полминуты прежде лодки. Она была только въ тридцати футахъ; имъ ясно были видны лица Берты и Тадди. Вдругъ лодка дрогнула и приподнялась. Страшный водоворотъ окружилъ ее со всѣхъ сторонъ.

— Прощай, Тадди! воскликнулъ отецъ, но чудовищный грохотъ заглушилъ его голосъ.

Лодка перескочила первую волну, но накренилась. Тадди и Берта крѣпко держались за бортъ.

— Боже милостивый! пронесло! Бѣги, Роджеръ!

Маленькая лодка попала въ узкій фарватеръ между подводными каменьями и спокойно неслась далѣе, тогда какъ но ея сторонамъ клубились и ревѣли сѣдые валы. Роджеръ бѣжалъ по берегу, какъ бѣшенный, Джобсонъ не могъ поспѣть за нимъ. Еще волна, еще скачекъ, и, благодаря своей легкости, лодочка, перелетѣвъ черезъ грозную пучину, снова очутились въ обширной заводи надъ подводнымъ плоскимъ рифкомъ. Теченіемъ ее приблизило къ берегу на сто футовъ. Тутъ невдалекѣ лежитъ вторая бухта за небольшой косой. О! еслибы лодочку пронесло благополучно чрезъ немногіе валы, остававшіеся до этого спасительнаго убѣжища. Но вотъ снова она вступаетъ въ борьбу съ громаднымъ пѣнящимся, ревущимъ валомъ. Это уже не настоящій, реальный предметъ, а видѣніе, которое мерещится въ пеленѣ тумана, окутывающаго пороги. Но нѣтъ! Лодка поднимается на гребень волны, держится на немъ съ мгновеніе и, словно отъ удара невѣдомой руки, отлетаетъ, перевернувшись дномъ кверху, на двадцать футовъ, въ тихую заводь, близко къ берегу и далеко отъ рокового водоворота.

Роджеръ бросается въ воду и борется съ теченіемъ. Джобсовъ, оставшись на берегу, видитъ, какъ лодка перевернулась, какъ около нея колышется бѣлое платье, какъ — о! чудо изъ чудесъ! — маленькая фигурка храбро плыветъ къ берегу.

— Браво, Тадди! кричитъ онъ, и, кинувшись въ воду, отправляется къ нему навстрѣчу.

Теперь въ могучей рѣкѣ четыре жизни борются съ ея сильнымъ теченіемъ.

Между тѣмъ, Роджеръ подвигается. Онъ видитъ опрокинувшуюся лодку. Бѣлое платье исчезло. Наконецъ, онъ достигаетъ лодки, хотя маленькій водоворотъ такъ и вертитъ его. Но онъ схватываетъ лодку и зорко смотритъ по сторонамъ. Вдругъ блѣдное лицо всплываетъ подъ самой его рукой. Онъ схватываетъ Берту за ея длинные волосы, приподнимаетъ ея голову надъ поверхностью воды, переводитъ дыханіе и отправляется въ обратный путь со своей драгоцѣнной ношей. Сильный прибой подхватываетъ его и несетъ къ берегу.

Докторъ Джобсонъ, поровнявшись съ Тадди, схватываетъ его, и они оба благополучно достигаютъ берега. Нашему герою было суждено сдѣлать много непріятностей свѣту, а потому онъ не могъ утонуть даже среди пороговъ Св. Лаврентія. Онъ стоялъ теперь спокойно на землѣ и весело кричалъ учителю, поощряя его на новыя усилія. Но Роджеру приходилось тяжело.

Между тѣмъ, на театръ происшествія пріѣхалъ Мортонъ, до котораго донеслись жалкіе крики Роджера. Какъ только учитель бросился въ воду, онъ поскакалъ домой и тотчасъ вернулся съ простынями и бутылкой водки. Онъ уже соскочилъ съ лошади, какъ раздался отчаянный вопль Роджера:

— О! Судороги! судороги!

Въ туже минуту, Мортонъ, никогда не терявшій присутствія духа, развязалъ уздечку лошади, вскочилъ въ сѣдло и отъѣхалъ отъ берега до тѣхъ поръ, что вода дошла лошади до брюха, бросилъ ремень Роджеру, уже находившемуся въ разстояніи нѣсколькихъ ярдовъ. Учитель схватился за ремень, и фермеръ вытащилъ его на берегъ съ Бертой, лишившейся чувствъ.

Они положили ее на землю. Тутъ подоспѣли мистрисъ Джобсонъ и мистрисъ Мортонъ. Докторъ тотчасъ принялъ всѣ необходимыя мѣры. Берта получила сильный ударъ въ лобъ, что доказывалъ большой синякъ. Долго она лежала неподвижно, безъ всякихъ признаковъ жизни. Ее качали, терли ей руки, вливали въ ротъ водки. Наконецъ, она тяжело вздохнула и открыла глаза.

— Что это значитъ? спрашивала она, взглянувъ на брата: — какъ долго я спала?

Докторъ Джобсонъ схватилъ ее за руку и впился въ нее глазами. Маріанна замѣтила, что онъ дрожалъ отъ волненія.

— Какой ты странный, продолжала Берта: — у тебя посѣдѣли баки.

— Ты нездорова, Берта; что ты чувствуешь?

— Тутъ больно, отвѣчала она, указывая на синякъ на лбу: — но какъ у меня легка голова. Гдѣ я?

— Сейчасъ я все тебѣ объясню. А теперь закрой глаза на минуту. Тебя надо перенести.

Мортонъ и Джобсонъ взяли ее на руки и понесли. А мистрисъ Джобсонъ уговоривала выпить водки Роджера, который, изъ угожденія ей, хватилъ громадную дозу. Онъ едва могъ двигаться, но глаза его просіяли, когда Тадди, весь мокрый, схватилъ его за руку и крѣпко прижался къ нему.

Берту внесли въ домъ и положили на постель; но она вдругъ вскочила и, подбѣжавъ къ зеркалу, воскликнула:

— Какъ смѣшно! Я стала совсѣмъ старая… но все мнѣ кажется такъ ново.

— Слава Богу! произнесъ докторъ Джобсонъ, обнимая ее и плача, какъ ребенокъ.

Онъ могъ, дѣйствительно, плакать отъ радости. Надежда воскресла!

КОНЕЦЪ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

Переселеніе.

I.

Жизнь становится серьезной.

Давно уже вставочныя предложенія вышли изъ моды и только встрѣчаются въ рѣчахъ и статьяхъ одного знаменитаго государственнаго человѣка, а потому открыть скобку и не закрывать ея впродолженіи трехъ частей должно быть признано даже враждебными критиками одною изъ самыхъ смѣлыхъ реторическихъ фигуръ.

Длинныя вставочныя предложенія, занимавшія такое почетное мѣсто въ произведеніяхъ англійской литературы въ прежнія ея эпохи, я полагаю, заброшены по той причинѣ, что обыкновенно въ скобкахъ сообщались свѣдѣнія, имѣвшія малый интересъ и не заслуживавшія чтенія. Однако, я помню, что одинъ очень умный изслѣдователь реторики, профессоръ краснорѣчія, указывалъ, что въ Библіи и особенно въ Шекспирѣ въ скобкахъ находилась самая серьёзная и важная мысль всей фразы. Это замѣчаніе вполнѣ примѣняется къ моему разсказу. Онъ почти весь состоитъ изъ громадной скобки. Мы уже напомнили читателю, что это реторическое чудовище занимало три части, а теперь прибавимъ, что оно займетъ еще почти пять частей. Но такъ какъ мы довели нашего героя только до одиннадцати или двѣнадцатилѣтняго возраста, то должны нѣсколько поторопиться, если желаемъ когда-нибудь вывести его на жизненное поприще, женить, подвергнуть всякимъ непріятностямъ, прославить, сдѣлать его предметомъ общей ненависти и довести до униженія. Поэтому, намъ надо простить, если мы не станемъ очень близко слѣдить за его юной жизнью и разомъ перескочимъ черезъ нѣсколько лѣтъ, отдѣляющихъ его отъ зрѣлаго возраста, часто оказывающагося самымъ не зрѣлымъ во всей жизни человѣка.

Молодой Тадеусъ Джобсонъ, на девятнадцатомъ году вернулся изъ Торонтскаго университета съ ученой степенью и первой медалью. Промежуточные года были полны событій, имѣвшихъ глубокое вліяніе на развитіе характера этого человѣка. Чудесное исцѣленіе Берты Джобсонъ отъ сумасшествія и его собственное спасеніе отъ смерти произвели въ нѣсколько часовъ громадный переворотъ въ умѣ ребенка. Впервые, въ головѣ его возникли глубокія идеи о человѣческой жизни, объ ея разновидныхъ отношеніяхъ и о серьёзной отвѣтственности, о которыхъ доселѣ онъ не имѣлъ никакого понятія на той маріонетной сценѣ, гдѣ механически двигался, прыгалъ и плясалъ въ слѣпомъ повиновеніи законамъ природы и инструкціямъ материнскимъ, отеческимъ, учительскимъ и пасторскимъ, въ которыхъ было много искуснаго, но мало разумнаго. Подобное состояніе юнаго ума можетъ припомнить каждый изъ насъ, получившихъ воспитаніе по общепринятой шаблонной мѣркѣ. Однако, мы видѣли, что нѣкоторыя сѣмена развивающихъ сознаніе и пробуждающихъ совѣсть идей уже запали на почву не каменистую и не безплодную этого юнаго ума. Чтенія и разсужденія, въ которыя Роджеръ вносилъ столько знанія, Маріанна Джобсонъ столько женской смекалки и ея мужъ столько научной точности и англійскаго здраваго смысла, возмутили дремавшій въ юношѣ источникъ умственнаго сознанія и заставили его думать. Тацитъ, разсказывая, что мать Агриколы, одинъ изъ лучшихъ, но, къ несчастью, не полный силуэтъ римскихъ типовъ, выведенныхъ великимъ историкомъ, старалась удержать преждевременное стремленіе юнаго героя къ философскимъ изслѣдованіямъ, не выражаетъ, чтобы подобное стремленіе имѣло унижающее или вредное вліяніе на умъ Агриколы, но даже хвалитъ его мать за осторожность. Однакожъ, вселять въ юные умы слѣпую вѣру въ рутинно признаваемыя теоріи въ нѣкоторыхъ случаяхъ гораздо опаснѣе, чѣмъ внушать имъ сознаніе, что большая часть предметовъ подлежитъ критикѣ и что сомнѣніе ни мало не вредно и не грѣшно. Философія же только есть сопоставленіе и приведеніе въ порядокъ человѣческихъ сомнѣній. Знаніе, съ самыхъ раннихъ лѣтъ, что существуютъ подобные вопросы, можетъ принести только пользу каждому самостоятельному уму, позднее же возбужденіе подобнаго сознанія, когда уже мысль педантично сжата въ узкія, рутинныя рамки, часто бываетъ очень опаснымъ и приводитъ къ самымъ вреднымъ, печальнымъ результатамъ. Такимъ образомъ, Тадеусъ Джобсонъ размышлялъ по многимъ вопросамъ религіознымъ и философскимъ, о существованіи которыхъ немногимъ мальчикалъ его возраста извѣстно, когда вдругъ онъ испыталъ угрозу неминуемой смерти любимой тетки, а потомъ блаженное сознаніе, что онъ остался живъ, а она возвращена къ раціональному, мыслящему существованію.

— Мама, сказалъ Тадди, спустя нѣсколько недѣль послѣ этого событія, когда волненіе, произведенное имъ нѣсколько стихло и Берта, быстро развиваясь изъ ребенка въ женщину, не но мѣсяцамъ, а по днямъ, приводила всѣхъ въ восторгъ своей веселостью, наивностью и удивительной нѣжностью: — мама, какъ вы думаете, чѣмъ я долженъ быть?

Тадди сидѣлъ въ своей любимой позѣ подлѣ матери. Она помѣщалась въ низенькомъ, покойномъ креслѣ, и была поглощена скромнымъ, но очень полезнымъ занятіемъ, именно штопаніемъ панталонъ самаго младшаго члена семьи. Подлѣ нея въ корзинѣ лежала груда бѣлья, ожидавшаго своей очереди. Тадди сидѣлъ у ея ногъ, на скамейкѣ, прижавшись головой къ ея колѣнямъ, и читалъ романъ миссъ Эджвортъ. Съ жаромъ мальчика, всѣмъ интересующагося, онъ читалъ скоро и съ чувствомъ, а потому понятно вскорѣ усталъ и, положивъ книгу на полъ, отдыхалъ. Онъ устремилъ глаза въ пространство и думалъ. Могучая рѣка мерещилась ему, въ ушахъ у него раздавался ея зловѣщій гулъ; онъ снова видѣлъ себя въ утлой лодкѣ, несомый шипящими сѣдыми волнами къ вѣрной погибели. Онъ еще чувствовалъ въ себѣ нервное волненіе, охватившее имъ въ эту роковую минуту.

— Мама, какъ вы думаете, чѣмъ я долженъ быть?

Чуткое материнское сердце тотчасъ отгадало по тону его голоса, какое тревожное чувство побудило его задать этотъ вопросъ. Она положила на колѣни свою работу и погладила по головѣ Тадди.

— Почему ты объ этомъ думаешь, голубчикъ? спросила она.

— Вотъ видишь, я все думалъ, какъ смѣшно, что мы съ тетей Бертой спаслись. Пасторъ говоритъ, что это было чудо, что никто этому не повѣрилъ бы, еслибъ не было столько свидѣтелей, и что никто не могъ бы объяснить столь чудеснаго спасенія естественными причинами.

Маріанна улыбнулась при мысли о постоянномъ пристрастіи кастора къ чудесамъ.

— Конечно, пасторъ правъ, приписывая ваше спасеніе волѣ Провидѣнія. Но были и естественныя причины, оказавшія вамъ помощь, хотя большая часть шансовъ была противъ васъ. По счастью, ваша лодка была унесена къ берегу прибоемъ, она, говорятъ, была особой конструкціи и, наконецъ, мистеръ Роджеръ и твой отецъ подали вамъ руку помощи въ должную минуту. Все это причины естественныя и безъ нихъ вы оба погибли бы.

— Но вы все-таки вѣрите въ Провидѣніе, не правда ли? произнесъ Тадди и пристально взглянулъ на мать.

Она вынесла этотъ взглядъ и отвѣчала очень спокойно:

— Да, Тадди. Я вѣрю, что Богъ слѣдитъ за нами каждую минуту, но какъ и въ чемъ выражаются попеченія о насъ Провидѣнія объяснить гораздо труднѣе. Это вопросъ чрезвычайно глубокій, слишкомъ глубокій, чтобъ мы его разрѣшили или чтобъ ты объ немъ размышлялъ.

— Отчего? Я вѣрю въ Провидѣніе, я каждое утро и вечеръ благодарю Бога за спасеніе меня и тети Берты. Я очень радъ, что вы раздѣляете эту вѣру, прибавилъ онъ съ нѣкоторой застѣнчивостью: — потому что въ книгѣ, которую на дняхъ вамъ читалъ мистеръ Роджеръ, авторъ говорилъ, что насчетъ Провидѣнія существовало много иллюзій, и я думалъ, по вашимъ разсужденіямъ, что вы находили справедливымъ слова автора.

Маріанна Джобсонъ затаила дыханіе и пристально взглянула на Тадди. Она вдругъ поняла, что ея сынъ, неожиданно для всѣхъ и съ удивительной быстротой, развился умственно, благодаря тому, что ему позволили слушать разговоры, которые не могли повидимому интересовать мальчика, занятого уроками.

— Ты насъ не понялъ, Тадди. Мы разсуждали о мнѣніи очень извѣстнаго и глубокаго мыслителя по этому вопросу и, конечно, были обязаны признать справедливость его критики крайнихъ убѣжденій нѣкоторыхъ лицъ, которыхъ называютъ обыкновенно энтузіастами, но еслибъ ты прислушался внимательно ко всему, что мы говорили, то понялъ бы, что ни твой отецъ, ни мистеръ Роджеръ не признавали основательности того аргумента автора, по которому міръ управляется случайностью или опредѣленными механическими законами, а напротивъ, утверждали, что кромѣ законовъ природы дѣйствуетъ на міръ и воля Провидѣнія. Но ты видишь, милое дитя мое, по тѣмъ словамъ, которыя я должна была употребить, и которыхъ нельзя замѣнить другими, что этотъ вопросъ для тебя слишкомъ темный и теперь недоступный. Ты, вѣроятно, меня и не понялъ.

— Да, я васъ не совершенно понялъ, отвѣчалъ мальчикъ, всегда говорившій правду: — но я убѣжденъ, что Богъ меня спасъ и желалъ бы никогда этого не забывать.

Глаза Тадди сверкали, голова горѣла. Подобные разговоры рѣдки въ юные годы и когда они случаются, то имѣютъ громадную важность. Въ эпоху юности потокъ энтузіазма стремится быстро, глубоко, бурно и безъ опредѣленной цѣли. Бросая взглядъ на прошедшую жизнь, каждый искренній умъ можетъ указать на старинное, теперь пустое русло, по которому нѣкогда пламенно несся потокъ энтузіазма, нынѣ обмелѣвшій или вовсе высохшій.

Но не будемъ далѣе нарушать тайны подобнаго святого общенія двухъ душъ, матери и сына; довольно и того, что мы узнали направленіе мыслей юнаго Тадди и могучее развитіе ума мистрисъ Джобсонъ. Съ этой минуты мать и сынъ пошли далѣе въ умственной области рука въ руку.

Начиная съ этого времени, Тадди Джобсонъ сталъ жить какой-то пламенной лихорадочной жизнью, которая очень удивляла всѣхъ окружавшихъ его. Докторъ тревожно слѣдилъ за нимъ, особливо его брови сдвигались, когда блѣдный мальчикъ сидѣлъ за своими книгами до поздней ночи или мать приносила его тетрадки, на которыхъ записаны были его рукой стихи и отдѣльныя фразы, что доказывало, какъ глубоко онъ начиналъ размышлять. Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ былъ сильный, здоровый мальчикъ и страстно любилъ всѣ физическія упражненія. Теперь, когда Томъ Скирро вышелъ изъ школы, онъ сдѣлался между учениками facile princeps, какъ говорили римляне; его зоркій, живой взглядъ, красивое лицо, замѣчательная сила, непреодолимое мужество, а главное, сметливый, быстрый умъ обворожали нетолько товарищей, но и старшихъ. Поэтому, Тадди прежде, чѣмъ достигъ четырнадцати лѣтъ и отправился въ университетъ, былъ чѣмъ-то болѣе простого ученика для Роджера и маленькаго сынишки для его родителей. Не слѣдуя въ этомъ примѣру отца, онъ совершенно тихо занялъ принадлежавшее ему мѣсто первенца въ семьѣ; всѣ дѣти, начиная отъ свѣтлокудрой Этель, второй представительницы Джобсоновъ, до крошки Голля, названнаго въ честь полковника Гарри Джобсона, второго брата доктора, служившаго съ честью въ Индіи, повиновались ему слѣпо, хотя онъ обходился съ ними очень нѣжно, выказывая, однакожь, гдѣ было нужно силу воли; при этомъ онъ былъ готовъ сдѣлать для нихъ все. Мы уже видѣли, что Роджеръ болѣе всѣхъ окружающихъ Тадди ощущалъ на себѣ его вліяніе. Полудикая, полуженственная натура мальчика находила сочувственный отголосокъ въ сердцѣ учителя. Они вмѣстѣ гуляли, катались въ лодкѣ, постоянно разговаривали о всевозможныхъ, часто очень глубокомысленныхъ предметахъ. Роджеръ никогда не насиловалъ и не подстрекалъ искуственно его ума, но и не сдерживалъ свободнаго полета его мыслей, хорошо зная, что случайныя паденія птенца, научающагося летать, только укрѣпляютъ его крылья.

Два письма, написанныя и полученныя въ продолженіи этихъ лѣтъ, раскажутъ лучше всего, что произошло въ семьѣ.

"Фоллирой, Ньюстритъ
Рождество, 18..

Мой милый Тадди,

Желаю тебѣ веселыхъ святокъ! Вотъ я и у милой мамы и тети Изабеллы. Я старалась быть какъ можно счастливѣе. Но когда я посмотрю на трауръ, который мы носимъ по бѣдномъ отцѣ и вспомню, что братъ Гарри воюетъ въ Сѣверо-западной Индіи, сестра Сузи больна на мысѣ Доброй Надежды, безумный Дикъ странствуетъ на кораблѣ гдѣ-то въ Китайскомъ морѣ, маленькій Балли уже три года покоится послѣднимъ сномъ на военномъ кладбищѣ въ Ямайкѣ, а вы всѣ, столь дорогіе моему сердцу, такъ далеко отъ меня, то мнѣ становится грустно. Какъ странно, не правда ли, что мы разстались? Я помню какъ мы на прошломъ Рождествѣ веселились. Я часто думаю о тебѣ, Тадди, и почему-то увѣрена, что ты будешь великій человѣкъ! Маріанна вѣроятно скажетъ, что мнѣ не слѣдовало бы это говорить, но ты знаешь, Тадди, что мы съ тобою скорѣе братъ и сестра, чѣмъ тетка и племянникъ. Всѣ самые свѣтлые дни моей жизни соединены съ памятью о тебѣ. Я просто ребенокъ и меня всѣ здѣсь называютъ Малюткой. Но ты не можешь себѣ представить, какъ я много читаю, и какъ я стала умна. Я научилась по-французски у одной француженки, мужъ которой, англичанинъ, умеръ, оставивъ ее безъ куска хлѣба и съ маленькимъ ребенкомъ. Г-жа де-Ласси — потому что она снова приняла свое прежнее имя — очень пріятная и умная особа. Она какъ будто замѣняетъ мнѣ тебя, мой милый Тадди, хотя она гораздо, гораздо хуже тебя. Она застѣнчива, а ты смѣлый, она боится воды и мама не позволяетъ мнѣ одной кататься въ лодкѣ по нашей маленькой рѣчкѣ! О! еслибы ты только могъ пріѣхать сюда, какъ мы были бы съ тобой счасливы! Мы изслѣдовали бы всю нашу рѣчку и вверхъ, и внизъ, мы гуляли бы въ лѣсу и ты читалъ бы мнѣ въ слухъ, какъ помнишь, бывало, послѣ моего пробужденія отъ моего страннаго, долгаго сна. Я часто думаю объ этомъ ужасномъ времени и не понимаю, что такое было со мною. Иногда мнѣ кажется, что я была просто сумасшедшая, но никто не хочетъ мнѣ этого объяснить. А потомъ какая свѣтлая, счастливая жизнь потекла для меня. Какъ вы всѣ были добры! А ты, Тадди, какъ много помогъ мнѣ образоваться, и теперь всѣ увѣряютъ, что я стала умницей. Конечно, я никогда не буду такой умницей, какъ ты, но я могу любить не хуже тебя, и ты для меня дороже всѣхъ на свѣтѣ. Я ставлю точку, милый Тадди, и это значитъ поцѣлуй для тебя.

Скажи милой Маріаннѣ, что тутъ случилась осенью очень забавная исторія. Она, бывало, часто говорила намъ всѣмъ о своемъ старомъ другѣ, лэди Пилькинтонъ. Ну, однажды утромъ я гуляла въ маленькомъ саду передъ нашимъ домомъ, было очень тепло, и я безъ шляпы срывала розы, какъ вдругъ передъ рѣшеткой остановилась карета и изъ нея вышли красивый, высокой старикъ съ сѣдыми усами и дама съ очень красивымъ, гордымъ лицомъ и бѣлымъ какъ снѣгъ волосами. Въ первую минуту я хотѣла убѣжать, потому что была одѣта по утреннему, по эта дама устремила на меня такой нѣжный взглядъ, что я не могла двинуться съ мѣста. Я вся задрожала, мнѣ показалось, что я гдѣ-то ее прежде видѣла и мое сердце какъ-то странно сжалось. Должно быть на моемъ лицѣ выразилось, волненіе, потому что она бросилась ко мнѣ и прежде, чѣмъ я успѣла произнести хоть одно слово, обняла меня и осыпала поцѣлуями.

— О милое, дорогое дитя мое! воскликнула она нѣжнымъ трогавшимъ сердце голосомъ.

Странно сказать; я не знала кто она, но чувствовала себя счастливой. Она вынула изъ кармана платокъ и отерла глаза.

— О сударыня, сказала я, наконецъ: — пожалуйста, не плачьте. Вѣроятно, я васъ знала ребенкомъ, потому что ваше лицо мнѣ знакомо, но, можетъ быть… вы ошиблись… и принимаете меня за другую.

— Нѣтъ, нѣтъ, голубушка, сказала она поснѣшно: — я лэди Пилькинтонъ, а это мой мужъ, генералъ Пилькинтонъ. Мы старые друзья вашего брата и сестры Маріанны.

— Лэди Пилькинтонъ! воскликнула я, кланяясь генералу, который подошелъ къ намъ, взялъ дружески мою руку и почтительно ее поцѣловалъ (не правда ли, это было очень смѣшно!): — я много слышала отъ Маріанны объ васъ и вашемъ мужѣ. Какъ вы добры, что меня разыскали. Я должна васъ познакомить съ моей матерью. Она нездорова, бѣдная. Мой отецъ умеръ восемь мѣсяцевъ тому назадъ.

— Да, я знаю. Какой у васъ хорошенькій домикъ! Дайте мнѣ вашу руку.

Она взяла меня подъ руку, пошла со мною по саду, прямая и величественная, какъ тополь. У нея живые сѣрые глаза, но она кажется очень доброй и нѣжной.

— О! воскликнула она, обращаясь къ мужу и говоря быстро, но очень ясно: — она совсѣмъ таже. Ей на взглядъ только годомъ болѣе, но посмотри, какъ она возмужала, какія у нея крѣпкія руки.

И она протянула мою руку, круглую и мускулистую, какъ ты щнаешь, вслѣдствіе частой гребли въ лодкѣ.

— Извините меня, но я вашъ очень старый и очень искренный другъ, произнесъ генералъ, кланяясь и, взявъ съ улыбкою мою руку, дружески пожалъ: — она олицетворенное здоровье! прибавилъ онъ, обращаясь къ женѣ.

Я засмѣялась.

— Хотите покататься въ лодкѣ, сударыня, сказала я: — если хотите, то я васъ и генерала покатаю по нашей рѣкѣ. Вѣроятно, мама меня отпуститъ съ вами.

Она такъ же засмѣялась звонкимъ, добродушнымъ смѣхомъ.

— Вы просто прелесть, дитя мое, сказала она: — представьте меня вашей матери. Мы сегодня не можемъ долго остаться у васъ, и пріѣхали сюда, чтобы пригласить васъ къ себѣ на нѣсколько времени.

— Увы! Я не могу покинуть теперь матери.

— Это мы увидимъ, сказала она очень рѣшительнымъ и даже повелительнымъ тономъ.

Они вошли въ домъ, познакомились съ мамой и цѣлый часъ говорили съ ней очень любезно и сочувственно. Потомъ генералъ просилъ меня показать ему нашъ садъ, а когда мы вернулись, то лэди Пилькинтонъ встала и, положивъ свои руки мнѣ на плечи, посмотрѣла мнѣ прямо въ глаза. Я нисколько ея не боялась; но какой у нея блестящій, проницательный взглядъ!

— Ваша матушка согласилась отпустить васъ къ намъ на нѣсколько времени въ будущемъ году, сказала она: — мы старые ваши друзья и вы будете нашимъ ребенкомъ. У меня, по счастью, нѣтъ дѣтей и большой источникъ любви къ вашимъ услугамъ. Согласны вы проскучать нѣсколько недѣль со мною и моимъ мужемъ?

Я засмѣялась и поцѣловала у нея руку, а она поцѣловала меня въ лобъ. Такимъ образомъ, было рѣшено, что я поѣду къ нимъ погостить въ ихъ Глостерское помѣстье, гдѣ прекрасная рѣка, чудесныя лодки и пр., и пр.

Это письмо вышло ужасно длинное, и уже звонятъ къ обѣду, а я еще не одѣта! Христосъ съ тобою, милый Тадди, передай мои поздравленія всѣмъ дорогимъ моему сердцу обитателямъ Королевскаго дома.

Твоя любящая тетка,

Берта Джобсонъ.

---

"Королевскій домъ.

Корнвалъ, Верхняя Канада.

3-го іюля, 18..

"Милая тётя Берта!

"Вчера мнѣ вошла въ голову мысль, что я уже три мѣсяца не писалъ вамъ. Я былъ очень занятъ все это время. Это послѣдній мой годъ въ школѣ и я работалъ страшно много, потому что Мастерманъ вздумалъ перегнать меня, а онъ очень умный мальчикъ и у него удивительная память. Я же, напротивъ, хотя умнѣе его, но не могу такъ хорошо запоминать года. Въ первомъ семестрѣ онъ меня перегналъ, а потомъ я сталъ поправляться и на прошлой недѣлѣ на экзаменѣ, былъ первый въ французскомъ, англійскомъ и латинскомъ языкахъ, въ греческомъ онъ меня побилъ, а въ математикѣ мы оказались равными. Однако, я, какъ dux школы, получилъ первый призъ, и какъ вы думаете, кто мнѣ далъ этотъ призъ… нашъ депутатъ! А вы знаете ли, кто это? Это докторъ Артуръ Джобсонъ. Милый старый отецъ, у него руки дрожали, когда онъ мнѣ передалъ груду книгъ и сказалъ:

" — Благодарю тебя, мой сынъ, за эту честь и поздравляю тебя отъ всего сердца.

"Потомъ подошелъ къ нему Мастерманъ, и папа, съ своей всегдашней добротою, объявилъ:

" — Мистеръ Мастерманъ, если моя радость отъ побѣды сына чѣмъ-нибудь затмѣвается, то это лишь мыслью, что онъ вырвалъ ее, хотя и немногими баллами, изъ рукъ такого достойнаго и способнаго соперника. Вы совершенно равны познаніями, и я вами обоими одинаково горжусь.

"Онъ крѣпко пожалъ Мастерману руку и мы дружно прокричали ура нашему товарищу. Но я очень усталъ и ужасно жалѣю, что васъ здѣсь нѣтъ. Мы съ вами катались бы цѣлые дни въ лодкѣ. Мистеръ Роджеръ иногда гребетъ со мною, но не такъ часто, какъ бывало. И знаете почему? Онъ женатъ. Не правда ли, это смѣшно. Я не могу вамъ разсказать всей исторіи, но вы знаете, какъ гадкій Спригсъ ненавидитъ и преслѣдуетъ отца. Когда отецъ Мастермана отказался отъ мѣста городского мэра и Спригса выбрали на его мѣсто, а доктора Скирро… фуй!.. и мистера Флетчера назначили членами муниципальнаго совѣта, то спригситы стали царить въ Корнвалѣ. Какъ вы думаете, что они сдѣлали между прочимъ? Они напечатали какія-то анонимныя письма въ «Корнвальскомъ Вѣстникѣ» (вы помните, что это ихъ газета, а наша «Патріотъ») о томъ, что въ школѣ безпорядки, что мистеръ Роджеръ слишкомъ щедро употребляетъ линейку (правда, нѣкоторымъ отъ него достается) и что онъ слишкомъ мирволитъ мнѣ и двумъ-тремъ другимъ. Подумайте только, мое имя было напечатано въ газетахъ. Потомъ они поручили школьной комиссіи муниципалитета преслѣдовать это дѣло, а членами этой комиссіи были докторъ Скирро и мистеръ Флетчеръ. Они явились въ школу и сказали рѣчь ученикамъ; Роджеръ вспыхнулъ и назвалъ Скирро лгуномъ. Конечно, Скирро уѣхалъ взбѣшенный. Тогда стряпчій Латушъ, пасторъ Траутбекъ, мистеръ Роджеръ, мой отецъ и нѣкоторые другіе собрались въ нашей столовой и много кричали. Всѣ рѣшили, что Роджеръ поступилъ очень глупо и даже Траутбекъ сказалъ по секрету отцу, что какой-то докторъ богословія, Стрэалъ, въ Торонто, предпочелъ бы, чтобъ мистеръ Роджеръ принадлежалъ къ англиканской церкви. Это очень разсердило отца и онъ стойко поддерживалъ своего друга. Но, какъ вы думаете, когда комиссія представила свой докладъ муниципальному совѣту, то мистеръ Флетчеръ перешелъ на сторону Роджера, а такъ какъ въ совѣтѣ было пять спригситовъ и четыре джобсонита, то наша сторона взяла верхъ. Всѣхъ это очень удивило и спригситы осыпали его бранью, называя измѣнникомъ, змѣей, хитрой кошкой и пр. Наконецъ, оказалось, что хитрый Роджеръ давно встрѣчался по вечерамъ съ миссъ Амеліей Флетчеръ въ домѣ мистрисъ Томадинъ, вверхъ по рѣкѣ, и предложилъ ей свою руку или, какъ говоритъ мама, она сдѣлала предложеніе. Но, какъ бы то ни было, они обвѣнчались 15-го мая и живутъ въ маленькомъ домикѣ за городомъ; у нихъ нѣтъ прислуги и Роджеръ самъ рубитъ дрова. Онъ ходитъ теперь къ намъ гораздо рѣже, но мама приглашаетъ иногда къ чаю его и мистрисъ Роджеръ. Не правда ли, странно сказать: мистрисъ Роджеръ. Я прежде смѣялся надъ нею, но теперь она мнѣ чрезвычайно нравится. Роджеръ совершенно счастливъ и очень нѣженъ съ нею, а она такъ и ѣстъ его глазами.

"Этель сильно растетъ; Томъ сталъ сильнымъ мальчикомъ, почти сравнялся со мною и очень хорошо боксируетъ. Да, я и забылъ; мы имѣли извѣстія отъ майора Гренвиля. У него родился сынъ. Мистеръ Спригсъ лишился и жены, и ребенка. Мы недавно получили письмо отъ дяди Гарри, который говоритъ, что онъ скоро будетъ генераломъ и тогда намѣренъ пріѣхать къ намъ на время. Папа и мама ѣздили въ Торонто на парламентскую сессію и обѣдали у сэра Перегрина Модльгэда, въ ратушѣ. Я поступаю въ тамошній университетъ и они будутъ навѣщать меня каждый годъ. Я имѣлъ бы еще многое вамъ сообщить, но мѣста нѣтъ. Я васъ люблю по старому. О, какъ давно я васъ не видалъ! Христосъ съ вами!

Вашъ любящій племянникъ
Тадди Джобсонъ".

Миссъ Бертѣ Джобсснъ.

II.

Роджеръ о пасторахъ.

День былъ теплый. Солнце жестоко жгло быстро бѣжавшій потокъ св. Лаврентія; деревья сіяли во всей красотѣ своего лѣтняго убора, и ни одинъ листъ не обнаруживалъ еще стремленія къ смерти. Вся природа была полна жизни; воздухъ кишѣлъ мошками, лѣса оглашались пѣніемъ птицъ, въ полѣ и кустахъ копошились насѣкомыя, а могучая рѣка величественно катила свои живыя воды.

По другую сторону Корнвальскаго острова, лежащаго противъ города, маленькая лодка тихо поднималась вверхъ по теченію, вдоль берега, въ тѣни кустовъ и высокаго тростника. Въ ней сидѣло два человѣка въ одинаковомъ очень простомъ костюмѣ: полотнянной, некрахмаленной рубашкѣ и въ бѣлыхъ, парусинныхъ шароварахъ. Подъ широкими полями соломенной шляпы одного изъ нихъ, который энергично боролся веслами съ быстрымъ теченіемъ, виднѣлись длинные, кое-гдѣ посѣдѣвшіе волосы, еще болѣе сѣдыя баки и борода и загорѣлое лицо съ голубыми, столь же ясными и живыми, какъ всегда, глазами Дэвида Роджера. Рукава его рубашки были засучены и обнаруживали могучіе, здоровенные мускулы. На кормѣ сидѣлъ Тадеусъ Джобсонъ, держа въ обѣихъ рукахъ снурки руля; кромѣ того, на указательномъ пальцѣ его правой руки былъ навернутъ конецъ лѣсы, которая была далеко закинута въ рѣку но теченію.

— Какая славная теплынь! промолвилъ Тадди, вытягивая ноги и посматривая изъ-подлобія на Роджера, тяжело работавшаго веслами.

— Да, возьми-ка весла и покатай меня, отвѣчалъ Роджеръ съ улыбкой.

— Ахъ, нѣтъ, воскликнулъ Тадди, разсмѣявшись: — тогда я пересталъ бы наслаждаться.

— Это еще вопросъ, замѣтилъ Роджеръ: — дѣйствительно ли жизнь веселѣе труженнику, чѣмъ праздношатающемуся. Обыкновенно принято сантиментально распространяться о томъ, какъ трудъ здоровъ, прекрасенъ, возвышенъ и т. д.; молодой англичанинъ, по имени Карлейль, началъ съ недавняго времени писать на эту тэму удивительныя рапсодіи, но все-таки, въ концѣ концовъ, жизнь всего веселѣе праздношатающемуся, конечно, богатому, наслѣдственному праздношатающемуся. Мы работаемъ и боремся съ жизнью, но видимъ мало утѣшенія. Все это старая исторія. Sic vos non vobis.

И онъ налегъ на весла.

— Я думаю, что въ самомъ трудѣ есть много прекраснаго, возразилъ Джобсонъ: — я чувствую себя всего счастливѣе, когда я работаю. Сознаніе, что исполняешь свой долгъ, очень утѣшительно. Знаете, что я сдѣлался въ отношеніи себя большимъ тираномъ, чѣмъ вы когда-нибудь были.

— Такъ всегда бываетъ съ хорошими людьми. Иначе нельзя добиться успѣха и настоящаго величія. Но будьте осторожны, не насилуйте слишкомъ тѣло и душу. Поберегите себя.

— Можетъ быть, я работаю чрезъ мѣру. Но въ головѣ моей такъ кипитъ, что я не могу лежать спокойно. Даже спать я не могу много. Вотъ вчера, напримѣръ, послѣ полуночи я взялъ Горація и перевелъ стихами тридцать вторую оду.

И онъ началъ декламировать свои стихи съ замѣтнымъ восхищеніемъ.

— Тащи! вдругъ воскликнулъ Роджеръ, который слушалъ, но не зѣвалъ.

Тадди бросилъ руль и началъ медленно тянуть лѣсу, тогда какъ Роджеръ выдерживалъ неподвижно лодку, носомъ противъ теченія.

— Отпусти! воскликнулъ учитель, смотря опытнымъ глазомъ на лѣсу, которая очень туго натянулась.

Рыба бросается на волю и Тадди направляетъ лѣсу такъ, чтобы она не задѣла за водоросли.

— Она вернется черезъ минуту, это лососка, произнесъ Роджеръ, спускаясь немного по теченію, чтобы облегчить лѣсу.

— Ну, налягте, сэръ!

Веста ударяютъ по водѣ. Рыба, ослабившая лѣсу, неожиданнымъ поворотомъ плыветъ къ лодкѣ, но Тадди мгновенно натягиваетъ лѣсу и снова начинаетъ ее крутить.

— Отпусти! командуетъ опять Роджеръ, и по прежнему уплываетъ.

— Да это настоящее чудовище, восклицаетъ Тадди, облизывая одинъ изъ своихъ пальцевъ, который обожгла быстро развернувшаяся лѣса: — мы его никогда не достанемъ.

— А вотъ увидимъ; это низкое, жадное существо. Ну, Тадди, тащи его понемногу.

Тадди тянетъ помаленьку къ себѣ рыбу, которая, какъ бы уставъ отъ борьбы, спокойно приближается.

— Клянусь Юпитеромъ! рыба удивительная, воскликнулъ Тадди; — посмотрите. Вы видите?

На разстояніи десяти футовъ отъ лодки, въ хрустальной водѣ блестѣла серебристая лососка, по крайней мѣрѣ, въ четыре фута длины, съ открытымъ ртомъ и медленно двигавшимися плавниками.

— Не двигайтесь, промолвилъ, затаивъ дыханіе, Роджеръ: — смотрите на лѣсу. Я поверну на средину.

Спокойно, но быстро лодка идетъ въ фарватеръ, Тадди тихонько натягиваетъ лѣсу, но вдругъ она ускользаетъ изъ его пальцевъ съ быстротою молніи. Зоркій глазъ Роджера, слѣдящій за руками Тадди, пускаетъ лодку по теченію за рыбой.

— Осторожнѣе, Тадди, осторожнѣе. Она повернетъ сейчасъ. Не отпускайте ее.

— Налягте, сэръ, скорѣе.

Роджеръ ударяетъ по водѣ веслами и лѣса снова натягивается.

Тадди тащитъ лѣсу. Оба они мокры отъ испарины. Солнце жжетъ. Вода сверкаетъ. Воздухъ насыщенъ жаромъ и водяными парами.

Постепенно рыба приближается. Она совершенно истощена и еле поводитъ плавниками, махая хвостомъ и то отворяя, то закрывая ротъ.

Роджеръ быстро, мѣтко пронзаетъ багромъ это чудовище, крупнѣе ребенка. Лодка наклоняется, но чрезъ минуту, на днѣ ея лежитъ великолѣпная лососка въ сто фунтовъ вѣса. Она бьетъ своимъ могучимъ хвостомъ по ногамъ Тадди, но все-таки призъ взятъ.

— Ура! восклицаетъ Джобсонъ.

— Вотъ такъ красота, замѣчаетъ Роджеръ и наноситъ рыбѣ ударъ по головѣ, который прекращаетъ ея существованіе, какъ живого существа, а теперь годнаго только для стряпни.

Послѣ этого лодка медленно направляется къ выдающейся зеленой косѣ острова и, выйдя на берегъ, наши друзья располагаются на травѣ, подъ тѣнью развѣсистыхъ березъ.

Тадеусъ Джобсонъ вернулся домой изъ Торонто на нѣсколько недѣль. Въ послѣднее время его напичкали до крайности различными знаніями, не легко перевариваемыми и, конечно, не переваренными, такъ что, по правдѣ сказать, онъ не зналъ, что дѣлать съ ними. Роджеръ съ годами сталъ менѣе смѣлъ умственно и физически и потому, можетъ быть, умнѣе. Пламенная энергія этого молодого ума, которая въ болѣе широкой сферѣ, быть можетъ, привела бы его къ блестящимъ результатамъ, мало-помалу перешла въ сдерживаемую, хотя нисколько не скованную силу мысли.

— Какъ здѣсь славно! воскликнулъ Тадеусъ, обмахиваясь своей шляпой: — сколько разъ я желалъ вернуться къ вамъ… теперь мнѣ кажется, что я живу снова, какъ въ старину.

— Рано вамъ, голубчикъ, отвѣчалъ Роджеръ со смѣхомъ: — говорить о старинѣ. Бремя для этого наступитъ лѣтъ черезъ сорокъ.

— О! произнесъ Тадди: — четыре года, проведенные въ Торонто, мнѣ кажутся двадцатью. Я зналъ такъ мало, когда отправился туда, и столькому тамъ научился.

— Это, по крайней мѣрѣ, откровенно. Стало быть, вы увѣряете меня, своего учителя, руководителя и друга, что онъ васъ ни чему не научилъ въ четырнадцать лѣтъ и вамъ надо было уѣхать отъ него, чтобы научиться въ четыре года тому, чему иначе вы не научились бы въ двадцать лѣтъ?

— Я не хотѣлъ это сказать, промолвилъ Тадди, покраснѣвъ: — я только замѣтилъ, что въ послѣдніе четыре года я развился гораздо быстрѣе, чѣмъ въ прежніе четырнадцать лѣтъ.

— Конечно, но послѣдней эпохи не было бы безъ первой. У мыслящихъ людей развитіе идетъ въ геометрической прогрессіи. Если вы стоите чего-нибудь, то въ одинъ годъ вы теперь сами по себѣ разовьетесь болѣе, чѣмъ въ эти четыре года въ Торонто.

— Но что со мной будетъ въ этотъ годъ! промолвилъ, тяжело вздохнувъ Тадди: — знаете что, г. Роджеръ…

— Погодите, мы съ вами болѣе не учитель и ученикъ, равноправные люди. Называйте меня просто Роджеръ.

Джобсонъ снова покраснѣлъ и крѣпко пожалъ руку своему старому учителю. Онъ ничего не отвѣчалъ. Глаза его широко раскрылись, словно онъ увидалъ передъ собою что-нибудь страшное.

— Я все еще мальчикъ.

— Пустяки. Я вижу пушокъ на вашихъ щекахъ и у васъ уже бородатый умъ, если не подбородокъ. Будьте человѣкомъ и говорите какъ подобаетъ человѣку.

— Я еще не чувствую себя человѣкомъ, отвѣчалъ юноша: — я много работалъ, читалъ, зубрилъ, бралъ призы, понабрался кое-какихъ свѣдѣній, но, право, ничего не знаю основательно. Я все усвоилъ себѣ машинально. Я могу выдержать экзаменъ въ философіи, но развѣ я ее понимаю! Я могу повторить, что Рихтеръ и Теннеманъ считали основными принципами ихъ школъ, но сущности этихъ принциповъ я не постигаю. Я рѣшительно не понимаю, какъ я взялъ всѣ награды: вѣроятно, потому, что остальные были глупѣе меня. Даю вамъ слово, что хотя я написалъ критику Кондильяка и Беркелея, а такъ же удовлетворительно отвѣчалъ на вопросъ: «Опредѣлите основы философіи Канта и Фихте» — я все это дѣлалъ какъ попугай и ни слова не понималъ въ томъ, что писалъ и говорилъ.

Роджеръ расхохотался.

— И слава Богу, сэръ. Они сами себя не понимали. Этимъ нѣмцамъ, пропитаннымъ табачнымъ дымомъ, весь міръ казался облакомъ табачнаго дыма. Но, во всякомъ случаѣ, ваши занятія послужили хорошей дисциплиной для вашего ума. Быть можетъ, придетъ день, когда вы перечтете эти книги, и глаза у васъ откроются. Я знаю, какъ тяжело работать въ темную. Теперь вы подобны слѣпому, который научился читать слова ощупью, но не знаетъ ни формы буквъ, ни ихъ значенія. Но вы можете писать и говорить обо всемъ — это уже много.

— Но я не хочу быть попугаемъ, воскликнулъ Тадди: — я просто въ отчаяніи. Ночь за ночью я списывалъ цѣлыя страницы «Критики чистаго разума», зубрилъ ихъ на память и напрягалъ свой умъ, чтобы ихъ понять — и все тщетно; чѣмъ болѣе я пытался обнять непонятныя для меня идеи, тѣмъ непостижимѣе онѣ становились, какъ призраки, которыхъ нельзя схватить руками.

— Знаете что, мой добрый, мой почтенный господинъ! я вывожу изъ всего этого, что ваше время для философствованія еще не наступило. Оно никогда не наступало для многихъ, называющихъ себя, однако, философами. Не старайтесь съѣсть то, что вы не можете переварить. У васъ умъ практическій. Я вижу это по всему, что вы дѣлаете; вы даже къ играмъ относитесь дѣловымъ образомъ. Можетъ быть, вы — поэтъ… однакожъ, не думаю, хотя вы — энтузіастъ, а энтузіазмъ есть именно поэзія, примѣненная къ практикѣ; можетъ быть, вы — философъ, я этого не знаю, но прежде всего, вы человѣкъ дѣловой — homme d’affaires — стряпчій, судья, политическій дѣятель, администраторъ — Богъ знаетъ что именно. Вы одарены быстрымъ, энергическимъ умомъ, вы не должны его растрачивать на пустяки или на такую работу, которая дается такъ тяжело. Философія для васъ будетъ болѣе доступна въ тридцать лѣтъ, чѣмъ въ двадцать, и когда вы окунетесь въ жизнь, то, по самой силѣ вещей, узнаете основы многихъ философскихъ теорій. Работайте, дѣйствуйте, а если придетъ пора философствованія, то тогда перевертывайте міръ, если хотите, будьте Страусомъ или Кантомъ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Джобсонъ: — я хочу посвятить себя другому, болѣе скромному поприщу — я желалъ бы пойти въ пасторы.

— Во что? воскликнулъ Роджеръ, неожиданно присѣвъ и смотря на Тадди почти съ ужасомъ.

Потомъ онъ снова упалъ съ размаха на спину и ударился такъ крѣпко, что это почувствовалъ бы даже спинной хребетъ клоуна въ циркѣ.

— Да, въ пасторы, продолжалъ Тадди. — Я чувствую, что моя жизнь была спасена для какой-нибудь доброй цѣли, а, конечно, нѣтъ лучше цѣли, какъ учить людей вести добрую, праведную, трезвую жизнь. Развѣ это не благородное дѣло?

— Тадди, дитя мое! вы затронули мое больное мѣсто, воскликнулъ Роджеръ, снова приподнимаясь: — вы не знаете, сэръ, что вашъ старый учитель, Дэвидъ Роджеръ, однажды готовился въ пасторы, или, какъ мы говоримъ, въ проповѣдники божественной правды между людьми.

— Вы?

— Да, я.

— И отчего же вы отказались отъ этого поприща?

— Во-первыхъ, я не могъ найти такую конгрегацію христіанъ, которые были бы одинаковаго со мною мнѣнія на счетъ того, въ чемъ дѣйствительно заключалась божественная правда, а самъ я не могъ выставить себя самостоятельнымъ пророкомъ и создать секту роджеритовъ. Во-вторыхъ, еслибы я и нашелъ безспорную правду, то не счелъ бы себя достойнымъ орудіемъ для ея распространенія.

— О, сэръ… мистеръ Роджеръ… то есть, я хочу сказать Роджеръ, какой бы вы были великолѣпный проповѣдникъ. Вы такъ хорошо умѣете учить.

Роджеръ покачалъ головою.

— Отчего я хорошо учу геометріи или географіи? Оттого, что эти науки точныя, ихъ можно повѣрить. Отчего я съ любовью учу латинскому языку? Оттого, что это языкъ съ непреложными, строго опредѣленными правилами. Вы только что, дитя мое, говорили о философіи. Это тяжелый предметъ, это систематизація неуловимаго. Но если вы хотите выйти въ море на утломъ челнокѣ и носиться по бурнымъ волнамъ, не видя нигдѣ земли и не имѣя возможности довѣрять компасу, то вы окунетесь въ то, что называется протестантской теологіей, и начнете увѣрять людей, что вы способны опредѣлить точно, безусловно, непогрѣшимо нетолько долготу, на которой они находятся, куда они плывутъ и въ какую гавань, но и тайну, суть, жизнь тѣхъ элементовъ, съ которыми имъ приходится имѣть дѣло, а также стоящей за ними первичной силы.

— Развѣ все это подразумѣвается подъ скромнымъ долгомъ пастора? произнесъ Тадди, качая головой: — я думалъ, что всѣ мои обязанности будутъ ограничиваться узкой сферой, что я буду утѣшать бѣдныхъ и несчастныхъ, стараться сдѣлать злыхъ добрыми и вообще всѣхъ учить вѣрѣ въ

— Да, да, такова система пастора Траутбека: читать молитвы два раза въ день по воскресеніямъ, а такъ же въ Рождество, страстную пятницу и другіе праздники съ латинскими названіями, давать причастіе разъ въ мѣсяцъ, говорить двѣ проповѣди въ недѣлю, приготовивъ ихъ заранѣе по извѣстнымъ сочиненіямъ старыхъ проповѣдниковъ, вѣнчать, хоронить и крестить по заведенной машинѣ, обѣдать у богатыхъ и призывать благословеніе Божіе на вкусную пищу, которая ниспослана именно Богомъ — это ли вашъ идеалъ жизни, Тадди?

Джобсонъ былъ пораженъ сатирической рѣчью своего бывшаго учителя и непочтительный отзывъ о добромъ пасторѣ Траутбекѣ непріятно рѣзалъ ему уши.

— Едвали справедливо такъ говорить о пасторѣ, сказалъ онъ рѣшительнымъ тономъ: — я его очень уважаю и многимъ обязанъ его добрымъ, святымъ увѣщаніямъ.

— Хорошо, Тадди. Пасторъ Траутбекъ дѣйствительно хорошій человѣкъ, но какъ апостолъ, вы должны согласиться, онъ не выдерживаетъ критики. Погодите Тадди я вамъ предложу одинъ вопросъ? Вы говорите, что хотите сдѣлаться пасторомъ, но смѣю васъ спросить, чувствуете вы ли въ себѣ огонь энтузіазма? Чувствуете ли, что внутренній, могучій голосъ говоритъ вамъ: Тадеусъ Джобсонъ, иди учить людей, спасать ихъ души? И, повинуясь этому голосу, готовы ли вы перенести всѣ жертвы, всѣ лишенія, самую смерть? Если это такъ, тогда и я вамъ скажу: иди, пророкъ!

Говоря это, Роджеръ преобразился. Глаза у него блестѣли, голосъ звучно раздавался.

Тадди молчалъ.

— Но если вы не чувствуете подобнаго призванія, продолжалъ Роджеръ, понижая тонъ: — то не навязывайте его себѣ искуственно. Я знаю, что такое фабрика пасторовъ и могу сказать утвердительно: мрачнѣе этого мѣста трудно себѣ представить. Зрѣлище молодыхъ людей, готовящихся занять мѣсто апостоловъ, хотя они никогда серьёзно не думали ни о чемъ и выбрали себѣ пасторскую карьеру или по совѣту родственниковъ или и по собственному соображенію; но, во всякомъ случаѣ, только потому, что жизнь пасторовъ легкая, жирная, праздная — мнѣ всегда казалось столь отвратительнымъ, что я едва не сталъ атеистомъ. Послушайте, Тадди Джобсонъ, если вы не чувствуете пламеннаго призванія быть апостоломъ, то не ходите въ лавочку лицемѣровъ и іезуитовъ, въ фабрику пасторовъ.

Слова и тонъ Роджера заставили Джобсона задуматься. Онъ ничего не отвѣчалъ. Роджеръ снова растянулся на травѣ, закрывъ лицо руками.

— Мнѣ надо поговорить объ этомъ съ моей матерью, сказалъ, наконецъ, юноша.

— Да, да, отвѣчалъ Роджеръ: — она разумная женщина. Но, прибавилъ онъ: — желудокъ подсказываетъ мнѣ, что пора пить чай, а намъ еще путь не близкій. Апостолъ или не апостолъ, а кормиться надо.

На слѣдующій день, Роджеръ пошелъ къ Маріаннѣ Джобсонъ и высказалъ ей свое мнѣніе о Тадди.

— Это только идея у него, а не убѣжденіе, сказалъ онъ: — пусть его увѣряетъ, что хоть умретъ, а будетъ пасторомъ; такъ говоритъ о своемъ капризѣ всякій упрямый человѣкъ. Но огонь энтузіазма не сожигаетъ его сердца. А безъ этого, что такое пасторъ? Вашъ сынъ съ большими способностями. Онъ можетъ сослужить службу свѣту. Заприте его въ тюрьму протестантской теологіи и онъ, или расшибетъ себѣ голову или, что еще хуже, сдѣлается самымъ дьявольскимъ навожденіемъ на землѣ — умнымъ и лицемѣрнымъ пасторомъ. Покажите ему, какое широкое поле дѣятельности открывается передъ нимъ, помимо этой карьеры. Или, можетъ быть, вы желали бы его видѣть такимъ же пасторомъ, какъ…

Маріанна Джобсонъ громко разсмѣялась.

— Ну, ну, не шутите надъ пасторомъ Траутбекомъ, отвѣчала она: — я знаю, какой вы еретикъ… отъ васъ пахнетъ жупеломъ. Но въ отношеніи Тадди вы правы. Это у него не убѣжденіе. Мы отдадимъ его на два года къ Латушу изучать законы. А потомъ, если онъ дѣйствительно хочетъ сдѣлаться пасторомъ, то всегда успѣетъ. Онъ теперь еще ребенокъ.

— Да, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, но въ другихъ онъ ужь человѣкъ…

III.

Маріанна Джонсонъ къ лэди Пилькинтонъ.

Королевскій домъ, Корнвалъ, Верхняя Канада.

15-го февраля 18...

Милая Елена,

Мы только что вернулись съ Джобсономъ изъ Торонто, гдѣ происходила очень короткая парламентская сессія. Вы, вѣроятно, по газетамъ знаете, что тутъ дѣлается. Джобсонъ, какъ вамъ извѣстно, по натурѣ тори и не имѣетъ никакого стремленія къ республикѣ, но онъ не можетъ хладнокровно переносить страшныя злоупотребленія, которыя совершаются при сэрѣ Перегринѣ, добромъ, но глупомъ старикѣ. Всему виною хитрый, самолюбивый интригантъ, пасторъ Стрэханъ, который въ сущности управляетъ всѣмъ, и раздаетъ всѣ милости, преимущественно себѣ и своимъ родственникамъ. Онъ членъ распорядительнаго совѣта, членъ законодательнаго совѣта, директоръ коллегіи, судья, ректоръ Іорка, членъ поземельнаго совѣта, президентъ комиссіи о воспитаніи, членъ церковной корпораціи, управляющій провинціальнымъ банкомъ и, къ довершенію всего, архидіаконъ и шотландецъ. Несмотря на всю нашу преданность церкви, мы не можемъ терпѣть, чтобъ этотъ безнравственный искатель приключеній притѣснялъ страну, присвоивалъ себѣ лучшія земли и мѣшалъ всякой попыткѣ улучшить положеніе страны и народа. Два господина Мекензи въ Верхней Канадѣ и Папино въ Нижней — я боюсь не очень почтенныя личности — воспользовались настоящимъ положеніемъ этой страны, благодаря, по словамъ Джобсона, неспособности министровъ колоній въ метрополіи и безумію высылаемыхъ ими сюда губернаторовъ. Джобсонъ говоритъ, что мы соединимся съ Нижней Канадой. Это небольшая важность, потому что народъ тамъ необразованнѣе здѣшняго и столь же фанатиченъ въ религіозномъ отношеніи. Оранжисты Верхней Канады, французскіе и ирландскіе католики Нижней и всюду разбросанные англійскіе и шотландскіе протестанты трудно сольются въ одно «общее тѣло», какъ говоритъ Джобсонъ. Онъ очень странный. Онъ увѣряетъ, что свѣтъ всегда, въ концѣ концовъ, достигнетъ лучшаго положенія и этотъ оптимизмъ меня часто сердитъ, т. е., если я могу сердиться на такого хорошаго и милаго человѣка. (Онъ нисколько не измѣнился и все такой же красивый, какъ восьмнадцать лѣтъ тому назадъ, только посѣдѣлъ). Но я не стану вамъ надоѣдать нашими политическими дѣлами; они слишкомъ непріятный предметъ и до того все это мелочно и достойно презрѣнія, что мнѣ иногда дѣлается тошно. Право, я думаю, что еслибъ мы остались въ Квебекѣ, то, по крайней мѣрѣ, избѣгли всего этого. Вы не можете себѣ представить, какая у насъ здѣсь печать. Всѣ журналисты — второстепенные писаки, ничего не знающіе и умѣющіе только браниться. Джобсонъ смѣется надъ моими нервами, но я право боюсь развернуть газету. Если это органъ правительства, то въ немъ напечатано извѣстіе, что Джобсонъ нажилъ 50,000 долларовъ, заключивъ выгодный контрактъ на прорытіе канала, благодаря подкупу мистера ***, чиновника въ вѣдомствѣ общественныхъ работъ. Въ концѣ статьи напечатано: «подробности въ слѣдующемъ номерѣ», но конечно, никакихъ подробностей не помѣщено въ слѣдующемъ номерѣ и они даже не находятъ нужнымъ сознаться, что все это ложь. Редакторъ это отлично знаетъ, ибо самъ выдумалъ эту клевету. А еще говорятъ, что онъ джентльмэнъ и у него нарядная жена, посѣщающая высшее общество и, по слухамъ, имѣющая въ роднѣ ирландскаго лорда. Конечно, это не много значитъ, но все-таки оно должно бы ее сдерживать. Онъ прежде служилъ въ арміи, потомъ вышелъ въ отставку и, пріѣхавъ въ Торонто бѣднымъ искателемъ приключеній, основалъ газету «Почта», какъ органъ правительства. Съ самаго начала онъ объявилъ что это будетъ «газета, писанная джентльмэнами для джентльменовъ». Мистеръ Роджеръ, нашъ здѣшній учитель, иногда дѣлающій очень остроумныя замѣчанія, сказалъ поэтому поводу: «мистеру Каддикуту будетъ не легко найти и джентельмэновъ, чтобъ писать въ его газетѣ, и джентльменовъ, чтобъ читать ее». И вотъ, этотъ негодяй рисовался съ своей женою въ продолженіи трехъ мѣсяцевъ и едва не обанкрутился, но дѣйствительно держался въ границахъ приличія. Наконецъ, видя, что это не нравится канадцамъ, онъ напечаталъ рѣзкую статью, обвиняя одного изъ членовъ оппозиціи въ самомъ ужасномъ преступленіи. Никто не повѣрилъ этому обвиненію; предметъ этой клеветы человѣкъ вполнѣ чистый, но, по несчастью, это можно сказать объ очень немногихъ изъ здѣшнихъ политическихъ дѣятеляхъ, а потому мистеръ Каддикутъ и промышляетъ подобными скандалами. Онъ позоритъ мундиръ, который когда-то носилъ. Конечно, его газета сразу, поднялась; наши оппозиціонныя газеты отвѣчали обвиненіемъ его въ злостномъ банкротствѣ во время его пребыванія въ Англіи, и такимъ образомъ, загорѣлась борьба, которая доселѣ продолжается съ самыми отвратительными личностями и въ самомъ грубомъ стилѣ^[4]. Джобсонъ, одинъ изъ немногихъ людей, которые выше всякихъ подозрѣній, былъ обвиненъ «Почтой» во всевозможныхъ преступленіяхъ. Онъ нисколько не боится публичнаго разбирательства въ судѣ, но они хитрый народъ и очень осторожны въ отношеніи его. Стряпчій Латушъ, зорко слѣдящій за печатью, еще не нашелъ ни одного случая, въ которомъ можно было бы съ вѣроятіемъ успѣха пойти въ судъ.

"Представьте себѣ, что я почувствовала, прочтя въ одной монреальской газетѣ «Часовой», издаваемой также искателемъ приключеній, который былъ сначала пахаремъ, прикащикомъ, наборщикомъ и стряпчимъ, а теперь старается попасть въ парламентъ, слѣдующія строки, въ письмѣ изъ Торонто: «Докторъ Джобсонъ, депутатъ Сторминта, находится здѣсь съ своей женой, имѣющей большія претензіи. Они приняты на интимной ногѣ въ губернаторскомъ домѣ и въ министерскихъ кружкахъ (вы можете себѣ представить министерскіе кружки въ подобной колоніи) очень удивляются, что сэръ Перегринъ такъ близокъ съ республиканцемъ. Докторъ Джобсонъ, насколько я слышалъ, имѣетъ въ настоящую минуту финансовыя непріятности, и я не удивляюсь, что онъ вскорѣ обратится къ помощи правительства. Во всякомъ случаѣ, его внѣшность далеко не такая, какою должна быть физика даже второстепеннаго доктора; глаза его мутные, а цвѣтъ лица апельсинный». Увѣряю васъ, что это еще очень умѣренный и приличный образчикъ печатающихся съ обѣихъ сторонъ статей. Поэтому, вы можете судить о редакторахъ и о читателяхъ.

"Наша мѣстная политика находится еще на низшей ступени. У насъ здѣсь свирѣпствуетъ несчастная борьба изъ-за нашего бѣднаго друга Г. (Онъ живетъ припѣваючи; у него двое дѣтей, онъ купилъ двѣ тысячи акровъ земли, построилъ часовню и позволилъ пастору жить въ своемъ домѣ) и не прекращается со времени его отъѣзда. Это просто уморительно. Одна половина жителей не говоритъ съ другой половиной. Намъ это очень непріятно. Здѣсь чрезвычайно мало семействъ, съ которыми наши дѣти могутъ знаться, и такъ какъ они подростаютъ, то невольно задумываешься. Напримѣръ, Латуши имѣютъ глупаго двадцатилѣтняго сына и двухъ хорошенькихъ дочерей, воспитанныхъ въ монастырѣ въ Монреалѣ. Есть также приличныя семейства у Мастермана, здѣшняго купца, у судьи Трибуля и у пастора. Конечно, судья не можетъ открыто стать на ту или на другую сторону, хотя онъ большой другъ Джобсона; у него три взрослыя дочери и двое юношей, а потому онъ часто даетъ вечера, на которыхъ бываютъ Тадди и Этель. Тамъ они встрѣчаютъ дѣтей стряпчаго Джеоэта, одного изъ самыхъ злѣйшихъ и способнѣйшихъ враговъ моего мужа, а также сына доктора Скирро, ужаснаго негодяя, который разъ стрѣлялъ изъ пушки въ одного мальчика и ранилъ его. Естественно, что молодежь, встрѣчаясь, разговариваетъ и танцуетъ; при этомъ возникаютъ разныя затрудненія. Тадди не хочетъ говорить съ Скирро, очень вульгарнымъ нахаломъ, а Скирро ухаживаетъ за Этель. Я слышала надняхъ, что Тадди клялся его побить, а онъ очень серьёзный, рѣшительный мальчикъ и потому я боюсь, что онъ сдержитъ свое слово. Какое общество для моихъ дѣтей! Я увѣрена, что въ Квебекѣ или Монреалѣ общество гораздо лучше, но бѣдный, милый Джобсонъ добровольно предпочелъ Корнваль.

"Вашъ крестникъ теперь почти доросъ до своего отца; онъ славный, сильный мальчикъ, съ нѣжнымъ выраженіемъ лица, прекрасными зубами, курчавыми каштановыми волосами, длиннымъ подбородкомъ, напоминающимъ портретъ стараго Стифкина въ нашей столовой, голубыми глазами и римскимъ носомъ. Однимъ словомъ, онъ красавецъ, какъ его отецъ. По характеру, онъ походитъ на меня, очень впечатлителенъ и энергиченъ, только слишкомъ практиченъ и упрямъ. Я терпѣть не могу упрямыхъ, а онъ всегда умѣетъ поставить на своемъ или убѣдить въ справедливости своего мнѣнія. Джобсонъ говоритъ, что я слишкомъ поддаюсь ему, но, право, милая Елена, онъ такой славный юноша и вполнѣ достоинъ быть вашимъ крестникомъ. Какъ бы я желала послать его къ вамъ. Представьте себѣ, онъ вздумалъ было пойдти въ пасторы. Но я воспротивилась. Вы какъ-то шутили, что онъ сдѣлается методистскимъ проповѣдникомъ, благодаря тому, что я его назвала въ честь моего милаго знатнаго родственника и это едва не исполнилось. Послѣ страшнаго случая на Св. Лаврентьѣ онъ сдѣлался такимъ религіознымъ, что еслибы мы были католики, то, я увѣрена, онъ поступилъ бы въ монастырь. По счастью, его старый учитель, мистеръ Роджеръ, не джентльмэнъ, но очень способный, умный и пріятный человѣкъ, котораго я очень люблю, былъ возмущенъ мыслью, чтобы Тадди, отъ котораго всѣ ожидаютъ многаго, сдѣлался пасторомъ. Онъ очень резонно сказалъ, что это тогда только возможно, если Т. чувствуетъ пламенное призваніе быть апостоломъ. Я съ нимъ поговорила и оказалось, что онъ руководился только благодарностью къ Провидѣнію, которое его спасло, и чувствомъ долга. Я ему не перечила, но сказала, что это вопросъ очень серьёзный, и нельзя его рѣшить вдругъ: поэтому, онъ долженъ заняться года два изученіемъ законовъ, а если и затѣмъ онъ все-таки захочетъ поступить въ пасторы, то ему никто не помѣшаетъ. Онъ теперь уже восемь мѣсяцевъ занимается у стряпчаго Латуша съ большимъ прилежаніемъ и болѣе не говоритъ о церкви, напротивъ, пишетъ очень умные стихи и піесы. Я надѣюсь, что эта несчастная идея вышла у него изъ головы.

"Всѣ наши дѣти здоровы и трое мальчиковъ ходятъ въ школу. Такъ странно думать, что вы не видали никого изъ нихъ, кромѣ Тадди. Этель уже шестнадцать лѣтъ; она прелестна съ ея голубыми глазами и длинными русыми волосами. Тёзка генерала Вильяма брюнетъ, не очень высокаго роста, но коренастый и отличается большимъ усердіемъ къ математикѣ. Мистеръ Роджеръ говоритъ, что его непремѣнно надо послать въ Кембриджъ. Потомъ слѣдуетъ Эвелина; также брюнетка, очень хорошенькая и умненькая, наконецъ, два мальчика и маленькая Тинни, общая любимица всего дома. Сколько они мнѣ ни стоятъ заботъ, но моя любовь къ нимъ усиливается съ каждымъ днемъ; я вынуждена быть, однако, съ ними очень строга, такъ какъ отецъ ихъ слишкомъ балуетъ.

"Мы съ удовольствіемъ узнали, что у васъ гостила Берта. Она совершенно влюблена въ васъ, но не правда ли, какъ странно, что она ни въ одномъ письмѣ не вспоминаетъ о прошедшемъ. Оно, по счастью для нея, навѣки скрыто. Ея новая жизнь безоблачна и она точно ребенокъ, хотя очень умна и быстро развивается. Ваше письмо объ ней насъ очень тронуло; конечно, намъ было бы очень пріятно, еслибы сэръ Винтонъ Фольджамбъ влюбился въ нее. Ей не слѣдуетъ выходитъ замужъ за молодого человѣка, а сорока-двухъ-лѣтній баронетъ — настоящая для нея партія. Но, по правдѣ сказать, я не желала бы, чтобы она вышла замужъ, и я увѣрена, что она никогда не выйдетъ, такъ какъ въ ея сердцѣ долженъ витать образъ, хотя бы смутный, ея первой несчастной любви…

Вашъ любящій другъ
Маріанна Джобсонъ".

IV.

Старая исторія.

Томъ Скирро возвратился въ Корнваль. Этотъ фактъ бросался въ глаза на главной улицѣ города во всякое время дня и часто ночью въ очень поздніе часы.

Причины его возвращенія на мѣсто рожденія безъ медицинскаго диплома объяснялись подробно въ слѣдующемъ письмѣ доктора Мактавиша, декана медицинскаго факультета въ монреальскомъ университетѣ и стараго учителя самого доктора Скирро:

"Конфиденціально:

"Любезный докторъ Скирро,

"Я очень сожалѣю, что принужденъ, но порученію медицинскаго факультета, объясниться съ вами письменно насчетъ вашего сына, мистера Томаса Скирро. Я такъ глубоко уважаю отца, что желалъ всячески содѣйствовать успѣху сына, но, по несчастью, онъ самъ мѣшаетъ сочувственному отношенію къ нему многихъ друзей его отца въ нашемъ городѣ. Я повторяю это тѣмъ съ большимъ сожалѣніемъ, что какъ я, такъ и мои товарищи признаютъ въ немъ большія способности, которыя теперь примѣняются къ цѣлямъ, далеко не возвышеннымъ. Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, его нашли пьянаго въ снѣгу при 15° по Фаренгейту ниже нуля и одинъ изъ нашихъ профессоровъ отвезъ его домой въ полузамерзшемъ состояніи. Я съ сожалѣніемъ долженъ вамъ сказать, что его развратное поведеніе переходитъ всѣ границы; онъ почти никогда не показывается на лекціяхъ и его можно встрѣтить только въ анатомическомъ залѣ, такъ какъ онъ выказываетъ особую страсть къ анатомическому сѣченію труповъ. Въ послѣднее время въ Монреалѣ надѣлали много шуму нѣсколько случаевъ вырыванія мертвыхъ тѣлъ изъ могилъ (быть можетъ, мы съ вами, по старому опыту нашихъ студентскихъ лѣтъ, могли бы разъяснить эти таинственныя исчезновенія мертвецовъ) и теперь всѣ состоятельные люди нанимаютъ особыхъ сторожей караулить могилы своихъ родственниковъ или друзей въ продолженіи одной или двухъ недѣль послѣ погребенія. На прошедшей недѣли умерла въ больницѣ одна женщина отъ воспаленій мозговыхъ оболочекъ, болѣзнь, можетъ быть, новая даже для вашей большой опытности. Это былъ очень интересный медицинскій случай, обратившій на себя вниманіе всѣхъ докторовъ и послѣ ея смерти естественно мы съ нетерпѣніемъ ждали вскрытія ея тѣла. Однако, мужъ ея, очень строгій католикъ и человѣкъ самыхъ отсталыхъ предразсудковъ, отказалъ въ позволеніи извлечь изъ мертваго тѣла его жены пользу для науки. Ее похоронили на католическомъ кладбищѣ, но, по несчастью, къ ея могилѣ не приставили караульныхъ и на слѣдующій день она была разрыта. Въ ту же ночь вашъ сынъ и нѣсколько другихъ студентовъ принесли въ анатомическій театръ трупъ женщины, который, по ихъ словамъ, они купили у родственниковъ покойной. Студенты, съ помощью двухъ молодыхъ докторовъ, произвели анатомическое сѣченіе трупа съ большимъ искуствомъ и получили много интересныхъ данныхъ; что же касается до самаго тѣла, то оно было разобрано на такія мелкія части, что его невозможно было признать. Это происшествіе произвело большой скандалъ въ городѣ и могло бы имѣть непріятныя послѣдствія для студентовъ, еслибы, по счастью, мэромъ въ городѣ не былъ теперь нашъ профессоръ докторъ Вибсонъ, который, конечно, не сталъ поощрять мѣръ къ розысканію виновныхъ преступленія. Мнѣ пришлось узнать и самымъ плачевнымъ образомъ, что это смѣлое дѣло было совершено вашимъ сыномъ и однимъ изъ его товарищей. Студенты сдѣлали ужинъ, чтобы отпраздновать этотъ подвигъ и не въ мѣру выпили водки, особливо вашъ сынъ, благодаря чему, меня подняли ночью и потребовили къ нему. Онъ лежалъ въ столбнякѣ и мнѣ стоило большихъ трудовъ, чтобы возвратить его къ сознанію; признаюсь, его положеніе было очень опасное и я не надѣялся его спасти. Хотя въ виду принятыхъ предосторожностей, эта исторія замята, но, проболтайся одинъ изъ студентовъ, и она всегда можетъ быть обнаружена. А потому было бы очень желательно, чтобы вашъ сынъ былъ удаленъ изъ Монреаля и находился подъ вашимъ непосредственнымъ надзоромъ. Впрочемъ, независимо отъ сего, университетъ настаивалъ исключить мистера Томаса Скирро вообще за его предосудительное поведеніе и многократныя нарушенія дисциплины.

Примите увѣреніе, сэръ, въ моемъ искреннемъ уваженіи

"Рональдъ Мактавишъ".

Такимъ образомъ, Томъ Скирро очутился подъ непосредственнымъ надзоромъ его достойнаго отца. Онъ, однако, ни мало не смущался. Въ модномъ клѣтчатомъ сьютѣ, пестромъ галстухѣ, съ громадной цѣпью отъ часовъ, съ тросточкой, набалдашникъ которой онъ постоянно сосалъ, и съ стеклышкомъ въ глазу, онъ мозолилъ всѣмъ глаза на улицахъ Корнваля съ утра и до глубокой ночи. Всѣ кабаки считали его однимъ изъ своихъ лучшихъ посѣтителей. Его знаніе свѣта и способности, хотя и сомнительнаго свойства, привлекли къ нему небольшую группу молодыхъ праздношатающихся гулякъ. Это не мѣшало ему готовиться къ адвокатурѣ такъ же, какъ готовился къ ней и Тадеусъ Джобсонъ, но пока одинъ серьёзно занимался въ конторѣ стряпчаго Латуша, другой ничего не дѣлалъ и только числился въ конторѣ стряпчаго Джеоэта. Кромѣ того, Томъ Скирро былъ обуреваемъ страстью къ литературѣ и политикѣ. Одинъ изъ его товарищей въ Монреальскомъ университетѣ былъ сынъ редактора газеты, существовавшей скандалами и ложными извѣстіями, какъ большинство канадскихъ органовъ печати, и Скирро набилъ себѣ руку въ составленіи подобныхъ статей. Поэтому, возвратясь въ Корнваль, онъ сталъ снабжать Монреальскую газету общественными и политическими новостями своего родного городка, при чемъ, естественно, самымъ частымъ предметомъ его сплетней былъ докторъ Джобсонъ, частная и общественная жизнь котораго представлялась имъ съ полнымъ презрѣніемъ къ правдѣ. Кромѣ того, въ политическихъ преніяхъ въ гостинницѣ стараго Спригса, Томъ Скирро тоже принималъ живое участіе, и во время муниципальныхъ выборовъ обличалъ враждебную ему партію такими пламенными рѣчами, что многіе уже предсказывали, что мистеръ Томасъ Скирро вскорѣ сдѣлается зубастымъ адвокатомъ, членомъ парламента или редакторомъ провиціальной газеты — три поприща широко открытыя передъ нимъ.

Было еще поприще, на которомъ онъ считалъ себя призваннымъ къ блестящему успѣху. Несмотря на свою уродливую фигуру и каррикатурную внѣшность, онъ въ женскомъ обществѣ позировалъ Адонисомъ и ухаживалъ за дамами, какъ Парисъ.

Какъ ни былъ малочисленъ кружокъ Корнвальскаго общества, но въ немъ въ это время было нѣсколько прелестныхъ молодыхъ дѣвушекъ. Двѣ дочери стряпчаго Латуша, хотя и не красавицы, отличались изяществомъ и веселостью. Онѣ получили образованіе въ единственномъ учрежденіи, въ которомъ тогда можно было молодой дѣвушкѣ получить порядочное воспитаніе въ Канадѣ, въ Монреальскомъ монастырѣ. Онѣ играли на фортепіано, пѣли, прекрасно танцовали, бѣгло говорили по французски и отличались искуствомъ вести всевозможныя интриги, а такъ же были перворазрядныя кокетки. Наконецъ, онѣ видѣли немного свѣтъ, бывали въ Торонто и Нью-Іоркѣ, откуда вывезли вкусъ къ рискованнымъ туалетамъ и замѣчательную свободу манеръ. Дѣйствительно онѣ обѣ, миссъ Эмили, осьмнадцати лѣтъ, и миссъ Серафина, шестнадцати съ половиною, знали болѣе о свѣтѣ чѣмъ многія совершеннолѣтнія дѣвушки въ старомъ свѣтѣ. Потомъ, были дочери судьи Турнбиля, которыя воспитывались въ Торонто и представляли образецъ менѣе передового типа колоніальной молодежи; дочери стряпчаго Джеоэта, также монастырскаго воспитанія, уступали своимъ соперницамъ въ лоскѣ, пріобрѣтаемомъ отъ путешествій, и превосходили ихъ въ красотѣ. Миссъ Клоринда Флетчеръ, все еще не вышедшая замужъ, оставалась очень живой и пріятной, если не принимать въ разсчетъ ея лѣтъ, и потому Томъ Скирро открыто ухаживалъ за нею, считая это вполнѣ безопаснымъ. Однако, бѣлокурая Этель Джобсонъ, которая провела нѣсколько лѣтъ въ частномъ пансіонѣ въ Монреалѣ, и многому научилась, кромѣ того, отъ своей матери и Роджера, была по общему приговору мужчинъ, первой красавицей среди этого роя молодыхъ дѣвушекъ.

Впродолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ, Тадди прилежно занимался днемъ коментаріями Блэкстона къ англійскимъ законамъ, а ночью читалъ классиковъ и другихъ писателей. Отъ времени до времени, впрочемъ, мать заставляла его отправиться на вечеръ или на пикникъ, къ большому удовольствію дамъ, такъ какъ его живость и юморъ возбуждали всеобщую веселость, гдѣ бы онъ ни появлялся. Но эти свѣтскіе соблазны не могли отвлечь его отъ умственной работы и онъ снова возвращался къ своимъ занятіямъ, съ той пламенной энергіей, которой отличаются всѣ юноши, убѣжденные, что у нихъ есть призваніе въ жизни. А молодой Джобсонъ былъ въ этомъ вполнѣ увѣренъ. Однако, идя спокойно, твердо по начертанному себѣ пути, онъ вдругъ споткнулся.

Однажды, въ сентябрѣ, часовъ въ пять, онъ сидѣлъ въ конторѣ стряпчаго Латуша, блѣдный и усталый отъ долгихъ занятій и смотрѣлъ разсѣянно на улицу. Неожиданно на тротуарѣ показались двѣ молодыя дѣвушки въ бѣлыхъ кисейныхъ платьяхъ, въ кокетливо накинутыхъ на плечи черныхъ кружевныхъ мантильяхъ, изящныхъ шляпкахъ и французскихъ башмачкахъ. Поравнявшись съ окномъ, онѣ бросили на Джобсона ядовитый взглядъ своихъ блестящихъ черныхъ глазъ. Тадди покраснѣлъ и вздрогнулъ.

— Я и забылъ, воскликнулъ онъ: — онѣ идутъ къ судьѣ Турнбилю на чашку чая. Я также обѣщалъ отправиться вмѣстѣ съ Этель.

Онъ подбѣжалъ къ окну и, безъ всякой церемоніи, кивнулъ головой молодымъ дѣвушкамъ.

— А вы, мистеръ Джобсонъ, не идете къ мистрисъ Турнбиль, спросила миссъ Серафина, бросая на него убійственные взгляды.

— Не думаю, миссъ Серафи, отвѣчалъ Тадеусъ: — мнѣ надо еще окончить главу.

— Пойдемте съ нами, воскликнула Эмили, направляя на него огонь своихъ пламенныхъ глазъ, и Джобсонъ въ эту минуту почувствовалъ въ своемъ сердцѣ какое-то новое, неиспытанное имъ еще ощущеніе: — вы, право, очень блѣдны и утомлены… вы просто убьете себя этимъ Клакстономъ, Бакстономъ или, какъ вы его тамъ называете. Папа говоритъ, что вы черезъ силу работаете и ваша голова, наконецъ, лопнетъ.

Джобсонъ улыбнулся, взглянулъ на Эмили, потомъ на Серафину и снова на Эмили. Она дѣйствительно была граціозная молодая дѣвушка и ея изящная шляпка очень хорошо къ ней шла.

— Но вамъ надо рѣшиться тотчасъ, прибавила Эмили нетерпѣливо: — мы не станемъ васъ ждать цѣлый день. Да вонъ идетъ и мистеръ Скирро. Можетъ быть, онъ согласится насъ проводить.

Въ эту самую минуту изъ-за угла сосѣдней улицы показался Томъ Скирро, въ своемъ сьютѣ, съ тросточкой и стеклышкомъ въ глазу. Джобсонъ его увидалъ и поспѣшно воскликнулъ:

— Я пойду съ вами, но мнѣ надо надѣть другой сюртукъ. Войдите въ контору и посидите минутку.

Молодыя дѣвушки посмотрѣли на приближавшагося Скирро и на дверь конторы. Это былъ воспрещенный храмъ для женской части семейства стряпчаго Латуша, а онъ былъ крутой человѣкъ.

— Скорѣе! воскликнулъ съ жаромъ нашъ герой, видя, что его соперникъ былъ уже не далеко.

— Но папа запрещаетъ намъ входить въ контору.

— Пустяки, произнесъ Джобсонъ: — идите сюда скорѣе.

Онѣ повиновались и Томъ захлопнулъ дверь конторы почти на носъ Скирро. Послѣдній съ презрѣніемъ улыбнулся и умѣрилъ свои шаги, оборачиваясь по временамъ и бросая гнѣвные взгляды на дверь, за которой молодыя дѣвушки стояли въ корридорѣ, пока Тадди переодѣвался въ одной изъ заднихъ комнатъ конторы. Черезъ нѣсколько минутъ онъ явился въ блестящемъ сюртукѣ и бѣлыхъ панталонахъ, и вслѣдъ затѣмъ они всѣ трое вышли на улицу. На углу слѣдующей улицы стоялъ Томъ Скирро, очевидно, кого-то поджидая, и, увидавъ ихъ, медленно направился впередъ.

— Не догнать ли намъ Тома Скирро? наивно замѣтила Эмили и бросила лукавый взглядъ на Джобсона.

— Да, если хотите, отвѣчалъ онъ, останавливаясь: — а я вернусь тогда къ своимъ занятіямъ.

Новый взглядъ и коварная улыбка побѣдили Тадди. Его повели далѣе на шелковомъ снуркѣ.

Что-то случилось, но онъ самъ не зналъ что. Онъ ощущалъ какую-то необходимость часто глядѣть въ прекрасные каріе глаза Эмили и какъ можно ближе идти къ ней по тротуару.

Серафина была принуждена выступать одна впереди. Однако, она слышала, какъ Джобсонъ, у котораго теперь развязался языкъ, весело болталъ и подсмѣивался надъ Томомъ Скирро. Хотя не стоитъ повторять этой юношеской болтовни, но обѣ молодыя дѣвушки были, повидимому, очарованы ею. Скирро могъ слышать ихъ смѣхъ и отгадывалъ, что смѣялись надъ нимъ. Онъ поэтому ускорилъ шаги и вскорѣ явился къ судьѣ Турнбилю, въ домѣ котораго уже собралась молодежь и гуляла отдѣльными группами по саду, подъ тѣнистыми деревьями. Въ молодыхъ провинціальныхъ городахъ правила свѣтскаго приличія не такъ строго наблюдаются, какъ въ старомъ свѣтѣ, и на вечерахъ, подобныхъ вечеру мистрисъ Турнбиль, молодежь исключительно находилась подъ ея надзоромъ, который былъ далеко не драконовскимъ. Эта почтенная особа была родомъ изъ Рочестера, въ штатѣ Нью-Йоркъ и постоянно говаривала:

— Молодые люди должны свободно видѣться, и тогда менѣе будетъ скандаловъ. Вы слишкомъ ихъ отдаляете другъ отъ друга, не спуская съ нихъ глазъ, и невольно заставляете ихъ тайкомъ перемигиваться или даже назначать свиданія подъ покровомъ мрака. Мои родители держали меня такъ строго, что я могла видѣться съ своей первой любовью, только выйдя изъ окна своей комнаты, находившейся въ нижнемъ этажѣ. Наши свиданія были ночью, и я бѣгала по сырой землѣ въ туфляхъ. Ничего дурного отъ этого не произошло, но я схватила ревматизмъ на всю жизнь. Конечно, мы могли бы такъ же хорошо видѣться въ гостинной, передъ пылающимъ каминомъ. Онъ былъ крупный дуракъ, но мнѣ нравилось, когда кто-нибудь ухаживалъ за мною, и я едва не сдѣлалась женою этого тупого чулочника.

Мистрисъ Джобсонъ считала жену судьи немного вульгарной, но высоко цѣнила ея доброту и не могла забыть, что она однажды, во время болѣзни Маріанны, ухаживала за ней въ продолженіи двухъ сутокъ. Конечно, странные аргументы мистрисъ Турнбиль ее нисколько не убѣдили, но она слѣпо довѣряла Этель и Тадди, а потому и пускала ихъ всегда однихъ. Но это не помѣшало бы лэди Пилькинтонъ очень удивиться, еслибы до нея дошла вѣсть о подобномъ забвеніи ея другомъ основныхъ правилъ свѣтскаго приличія.

Первое, что бросилось въ глаза Тадди, когда онъ отворилъ калитку сада и пропустилъ впередъ молодыхъ дѣвушекъ, былъ Томъ Скирро, гулявшій съ Этель Джобсонъ, которую хозяйка дома отдала подъ его покровительство, послѣ долгаго тщетнаго ожиданія брата. Онъ вспыхнулъ и громко подозвалъ къ себѣ сестру. Она обернулась и, увидѣвъ своихъ подругъ, дочерей Латуша, поспѣшила къ нимъ. Онѣ поцѣловались, пока Скирро разсѣянно смотрѣлъ въ свою одноглазку, а Джобсонъ гордо не удостоивалъ его даже взглядомъ. Томъ былъ хладнокровнѣе Тадди. На щекахъ его не видно было румянца, и глаза его не блестѣли. Онъ снялъ шляпу и поклонился молодымъ дѣвушкамъ съ вызывающимъ спокойствіемъ.

— Вы, я вижу, миссъ Латушъ, принялись изучать законы, замѣтилъ онъ, обращаясь къ Эмили.

Она покраснѣла и взглянула на Тадди, который, такъ же весь побагровѣвъ, отвѣчалъ, обращаясь къ Эмили и какъ бы не замѣчая присутствія Тома:

— Я полагалъ, что вы и ваша сестра могутъ заниматься чѣмъ угодно, не подвергаясь дерзкимъ допросамъ.

— Миссъ Джобсонъ, будемъ мы продолжать нашу прогулку? спросилъ хладнокровно Скирро у Этель.

Наступило мертвое молчаніе. Этель бросила смущенный взглядъ на брата, а ея подруги съ любопытствомъ смотрѣли на нее и на Тадди. Эмили, какъ знавшая свѣтъ болѣе другихъ, избрала странное, но, быть можетъ, самое вѣрное средство выйти изъ отого непріятнаго положенія. Она подошла къ Скирро и сказала:

— Прежде чѣмъ гулять, проводите меня, мистеръ Скирро, къ хозяйкѣ дома, надо съ нею поздороваться.

И прежде, чѣмъ Тадди могъ прійти въ себя отъ изумленія, она удалилась подъ руку съ Томомъ. Сердце юноши болѣзненно сжалось. Поведеніе миссъ Эмили было скандально, неприлично и оскорбительно для него. Не пожертвовалъ ли онъ ей нѣсколькими часами работы? И это была его награда. Съ другой стороны, Томъ Скирро осмѣлился дерзко отбить у него дамъ. Въ сущности, вся эта исторія была очень старая и обыкновенная; миссъ Эмили играла въ умную, хотя опасную игру. Она хотѣла плѣнить сердце Тадеуса Джобсона, возбудивъ въ немъ ревность. Хотя это средство бываетъ часто опаснымъ, но оно представляетъ много занимательнаго и забавнаго, къ тому же оно часто удается съ очень молодыми неопытными людьми, какъ Тадди. Онъ шелъ по саду съ миссъ Серафиной и своей сестрой.

А Эмили?

Она питала страсть къ кокетству. Это было въ ней нетолько естественнымъ инстинктомъ, но плодомъ серьёзнаго изученія и предметомъ забавы. Она даже развила въ себѣ эту способность еще въ монастырѣ, гдѣ самый красивый изъ духовниковъ, лѣтъ сорока, приходилъ слушать ея игру на фортепіано и любоваться ея прелестными глазами. Конечно, стоило любоваться этими глубокими, блестящими, темно-золотисто-карими глазами, которые то метали молніи, то поражали своимъ нѣжнымъ, яснымъ взглядомъ. Когда миссъ Эмили открывала огонь изъ всѣхъ своихъ батарей, то становилась очень опасной, несмотря на то, что ее нельзя было назвать красавицей, и ей приносило величайшее удовольствіе видѣть вокругъ себя какъ можно болѣе обожателей; это талантъ не возвышенный, а очень обыкновенный и онъ доказываетъ только, что у молодой дѣвушки, обнаруживающей его, нѣтъ вовсе сердца.

Не успѣла Эмили поздороваться съ мистрисъ Турнбиль, какъ она бросила Скирро и глаза ея остановились на лицѣ Тадди, ясно выражавшемъ неудовольствіе. Онъ какъ бы этого не замѣтилъ и продолжалъ съ новымъ жаромъ разговоръ съ ея сестрою. Въ его душѣ произошла необыкновенная перемѣна. Жизнь теперь казалась ему чѣмъ-то совершенно инымъ.

Но въ эту минуту онъ прибѣгъ къ обычному средству слабаго противника — къ кажущемуся равнодушію. Онъ изощрялъ все свое остроуміе въ пользу миссъ Серафины, которая играла вѣеромъ съ искуствомъ, перенятымъ въ Нью-Йоркѣ у одной дамы съ острова Кубы. По счастію, Джобсонъ не понималъ тайнаго языка вѣера. Но Серафина поглядывала саркастически на сестру, за которой очень старательно ухаживалъ Скирро. Эмили, въ свою очередь, повидимому, слушала съ удовольствіемъ его любезности.

Вскорѣ раздался звонокъ къ чаю, и четырнадцать или пятнадцать молодыхъ дѣвушекъ и юношей сошлись со всѣхъ сторонъ въ столовую. Джобсонъ очутился рядомъ съ миссъ Эмили, которая это устроила заранѣе. Тому Скирро оставалось только сѣсть подлѣ Этель Джобсонъ, за что онъ, Тадди, наградилъ его гордымъ, презрительнымъ взглядомъ.

Эмили въ одно мгновеніе сковала Джобсона по рукамъ и по ногамъ.

— Ну, мистеръ Джобсонъ, какъ вы меня напугали, сказала она: — я надѣюсь, что вы благодарите меня за прекращеніе вашей ссоры. Вы просто подрались бы съ Томомъ Скирро. Отчего вы такъ долго съ нимъ враждуете?

— Извините, миссъ Латушъ, отвѣчалъ сухо Тадди: — ненависть ко мнѣ Скирро началась уже давно и я думаю, что она теперь сильнѣе, чѣмъ когда либо. Я на него не обращаю никакого вниманія, я даже съ нимъ не знакомъ. Но съ вами, онъ кажется, очень близокъ. Я не зналъ, что онъ такъ хорошо принятъ въ домѣ вашего отца…

— Погодите, сэръ. Вы знаете очень хорошо, что его не пускаютъ въ нашъ домъ.

— Прикажете хлѣба съ масломъ?

— Нѣтъ, благодарю васъ. Томъ Скирро, дайте мнѣ кусокъ, кэка.

Произнося эти слова, она саркастически взглянула прямо въ глаза Джобсона. Онъ былъ въ полной ея власти и невольно, помимо своей воли, разсмѣялся. Его умъ и чувства были воспріимчивы, какъ ртуть, и дьявольская ловкость Эмили сводила его съ ума.

— Зачѣмъ вы называете его Томомъ? спросилъ онъ конфиденціально, нагибаясь къ самому ея уху.

— Какъ же мнѣ его называть? отвѣчала Эмили: — посмотрите на него, онъ просто медвѣдь; не правда ли, онъ очень походитъ на нашего слугу Майка, только тотъ лучше. Нѣтъ, я никакъ не могу называть его мистеромъ.

Эти слова наполнили блаженствомъ сердце Тадди. Онъ пустился въ веселый, оживленный разговоръ съ Эмили, которая отвѣчала ему очень умно и ловко. Она была увѣрена, что на этотъ разъ рыба клюнула и рѣшила позабавиться своей побѣдой.

Она въ этомъ успѣла.

Мы могли бы здѣсь пуститься въ длинныя разсужденія о вліяніи первой любви на человѣка, но лучше удержимся, такъ какъ всѣ признаки и симптомы этого стараго недуга описываются со всѣми самыми мелочными подробностями тѣми художниками и феями, которыя всѣ вмѣстѣ плодятъ романы на потѣху читателей со скоростью одного тома въ часъ въ теченіи года. Какъ бы то ни было, этотъ эпизодъ первой любви имѣлъ громадное вліяніе нетолько на будущность, но и на характеръ нашего героя. Мы на этомъ лишь и остановимся.

Въ сердцѣ Тадеуса Джобсона любовь вспыхнула вдругъ, какъ огонь на алтарѣ Весты, въ храмѣ, неоскверненномъ развратомъ, и гдѣ возвышенныя, чистыя идеи и благородныя стремленія не допускали никакихъ грубыхъ желаній. Это сѣмя любви запало не въ сердце, лишенное мысли, или въ натуру, исключительно чувственную. Нѣтъ, оно овладѣло душою; сердце и умъ одинаково воспылали поклоненіемъ предмету его страсти. Люди умные иногда любятъ горячо, но одними чувствами; ихъ умъ тутъ не причемъ. Не такъ было съ Тадеусомъ Джобсономъ.

Въ ту ночь, когда Эмили Латушъ изъ пустаго кокетства поймала его въ свои шелковыя сѣти, Тадди вернулся домой погруженный въ глубокую думу. Онъ танцовалъ съ нею и лихорадочно дрожавшей рукой обвивалъ ея талію. Ея длинные роскошные волосы щекотали его шею, ея головка склонялась къ нему на плечо. Когда же Скирро танцовалъ съ нею, Тадди ощущалъ всѣ муки ревности и бросалъ на нее взгляды, полные безмолвнаго укора, а она какъ будто сожалѣла о своемъ легкомысліи и выйдя съ нимъ потомъ на балконъ, нѣжно пожала ему руку. Наконецъ, по окончаніи вечера, онъ нашелъ не приличнымъ, чтобы дочери стряпчаго Латуша, его наставника, отправились однѣ домой или съ лакеемъ по опаснымъ улицамъ Корнваля и предложилъ ихъ проводить тѣмъ болѣе, что Скирро, очевидно, поджидалъ слушая послѣдовать за ними. Вмѣстѣ съ сестрою, Тадди довелъ ихъ домой, и на прощаніе почувствовалъ, что его руку тихонько сжали. Опьяненіе было полное. Онъ поспѣшилъ въ свою комнату, но не спать, а думать, мечтать, уноситься въ область радужной фантазіи.

---

Ночи очаровательныхъ сновидѣній и поэтическаго бреда, дни лихорадочнаго волненія, часы блаженные, но даромъ потерянные, безумна возбужденіе надеждъ, сомнѣній, разочарованій и побѣдъ! Все это такая старая сказка, что не стоитъ и сказывать ее.

V.

Nescius aurae fallacis!

Конечно, Маріанна Джобсонъ вскорѣ узнала о томъ, что случилось съ ея сыномъ. Еслибы онъ и не сталъ вдругъ обращать особое вниманіе на свой туалетъ, находить удовольствіе въ тѣхъ свѣтскихъ удовольствіяхъ, которыя могло представить Корнвальское общество, и цѣлые дни проводить въ катаньи на конькахъ или на лодкѣ, съ дѣвицами Латушъ, то его отсутствіе на чтеніяхъ Роджера, постоянная разсѣянность и замѣна прежняго серьёзнаго разговора легкомысленною веселостью открыли бы тайну его сердца любящей матери. Она была очень встревожена этой исторіей, такъ какъ не видѣла въ Эмили Латушъ тѣхъ достоинствъ, которыя вдругъ оказались въ ней по мнѣнію Тадди. Докторъ Джобсонъ также не пришелъ въ восторгъ отъ извѣстія о любви своего сына. Онъ считалъ дочерей Латуша довольно привлекательными дѣвушками, но слишкомъ молодыми и легкомысленными, и готовилъ въ своемъ умѣ для Тадди совершенно иную будущность. Однако, оба, отецъ и мать, рѣшили не вмѣшиваться, и юный Джобсонъ предался всецѣло своей любви. Придерживаясь во всемъ правила идти прямо къ цѣли, онъ даже объяснился въ своей любви, но Эмили, очень довольная этой побѣдой, не желала такъ рано стѣснять свою свободу и, оставляя Тадди своимъ кавалеромъ, она объяснила, что вопросъ о бракѣ необходимо на время отложить. Не имѣя вовсе сердца и уже отчасти нравственно испорченная знаніемъ свѣта, она не могла не цѣнить красоты и достоинствъ Тадди, но его серьёзный характеръ пугалъ ее и нисколько не подходилъ къ ея легкомысленной и падкой на интриги натуры. Она, повидимому, приходила въ восторгъ отъ стиховъ, которые онъ писалъ съ классическимъ изяществомъ, и принимала съ напускнымъ удовольствіемъ приносимыя имъ книги, но какъ только онъ уходилъ, то она бросала и то, и другое, замѣчая презрительно сестрѣ:

— Какой онъ дуракъ, несмотря на весь свой умъ!

И, дѣйствительно, надо сознаться, что умный четовѣкъ, подобный Тадди, съ энергическими способностями и краснорѣчивымъ перомъ, долженъ быть очень несноснымъ, если вздумаетъ ухаживать за обыкновенной, дюжинной молодой дѣвушкой.

Напротивъ, Скирро, несмотря на свое уродство и вульгарность, привлекалъ Эмили къ себѣ. По ея мнѣнію, у него былъ огонь, и онъ никогда не разыгрывалъ дурака. Конечно, Скирро вскорѣ замѣтилъ ея расположеніе и воспользовался своимъ преимуществомъ. Эмили, ради одной забавы и безъ всякаго дурного намѣренія, мѣнялась съ нимъ billet-doux и назначала ему rendez-vous. Странно сказать, что только на французскомъ языкѣ можно выразить тонко и деликатно то, что дѣлается, впрочемъ, не только въ одной Франціи, но всюду. Такимъ образомъ, мѣсяцъ шелъ за мѣсяцемъ, и Эмили ловко играла свою двойную роль, возбуждая негодованіе миссъ Серафины, которая была моложе, свѣжѣе и искреннѣе сестры, да, кромѣ того, пламенно влюбилась въ Тадди.

Наступилъ іюнь, и нашъ герой все вздыхалъ, какъ кузнечный горнъ. Онъ отдавалъ этой любви все свое существо; она переполняла его сердце и умъ. Онъ выливалъ свою душу въ стихахъ и краснорѣчивыхъ письмахъ, въ которыхъ изощрялъ всѣ свои литературныя знанія и природныя способности, чтобы сдѣлать свое поклоненіе достойнымъ его предмета. На этихъ письмахъ, пламенныхъ и сжатыхъ, дышавшихъ силой и нѣжностью, онъ образовалъ свой стиль, уже навсегда сдѣлавшійся его особенностью и столько же отличавшійся энергіей, сколько блиставшій изящной классической формой. Миссъ Латушъ не была въ состояніи оцѣнить всего этого, но съ успѣхомъ притворялась, что оно приводитъ ее въ восторгъ. Эта способность ослѣплять ложнымъ сочувствіемъ ко всему художественному, интелектуальному и возвышенному составляетъ роковую силу невѣжественныхъ женщинъ, ловящихъ въ свои сѣти геніальныхъ людей.

Однажды въ прекрасное іюньское утро, теплое, благоуханное располагавшее къ истомѣ, но дышавшее въ то же время жизнью, на широкой верандѣ въ домѣ мистера Латуша послышались поспѣшные шаги. На одномъ изъ оконъ гостинной, выходившихъ на веранду, вдругъ приподнялась венеціанская стора и изъ подъ ея складокъ показалась курчавая головка, съ веселыми улыбающими глазами, кораловыми губками и жемчужными зубками.

Лицо Тадди Джобсона, очень поблѣднѣвшее въ послѣднее время, засіяло отъ удовольствія и онъ едва удержался, чтобы не схватить обѣими руками кокетливо вызывающую головку и не покрыть ее поцѣлуями. Въ бѣломъ полотнянномъ сьютѣ, въ соломенной шляпѣ на головѣ и съ внезапно появившемся румянцемъ на щекахъ, Тадди показался смешливой молодой дѣвушкѣ очень красивымъ.

— Здравствуйте, мистеръ Джобсонъ, сказала она.

Онъ бросился къ прелестному видѣнію, но оно исчезло въ ту же минуту и онъ схватилъ руками венеціанскую стору. Приподнявъ ее, онъ вошелъ въ комнату, гдѣ царила нѣжная прохлада.

Эмили уже успѣла занять свое прежнее мѣсто за низенькимъ столикомъ, на которомъ лежала, какая-то работа. Она была дѣйствительно очаровательна въ своемъ бѣломъ кисейномъ платьѣ, прекрасно обрисовавшемъ ея граціозную фигуру. Серафина, всегда одѣвавшаяся одинаково съ сестрою, сидѣла за другимъ столикомъ въ противоположномъ концѣ комнаты. Мистриссъ Латушъ была занята хозяйствомъ и Джобсонъ могъ на свободѣ покланяться своей богинѣ.

Послѣ шуточнаго упрека за слишкомъ формальное привѣтствіе, Тадеусъ вынулъ изъ кармана листокъ почтовой бумаги.

— Какъ, еще стихи! воскликнула Эмили, лукаво посматривая на него и ловко удерживаясь отъ желанія зѣвнуть: — ваше послѣднее стихотвореніе «Любовь — живой шалунъ» мнѣ очень понравилось. Его можно бы переложить на музыку.

— Это переводъ…

— Изъ Беранже?

— Нѣтъ, изъ лучшаго и болѣе древняго поэта — изъ Горація.

— О я его не знаю. У него вѣрно все говорится о нимфахъ, сатирахъ, венерахъ и т. д. Вѣдь онъ былъ язычникъ.

— Да, но вполнѣ свѣтскій человѣкъ, воскликнулъ Джобсонъ съ жаромъ.

— А! произнесла Эмили, и, опустивъ глаза на работу, чтобы не встрѣтить взгляда сестры, прибавила: — я не люблю свѣтскихъ людей. Я цѣню только умъ, искренность, простоту…

— Ну, понесла вздоръ! замѣтила Серафина, дѣлая гримасу сестрѣ за спиною Джобсона.

Тадди улыбнулся и взглянулъ на Серафину. Она вѣчно шутила и обдавала холодомъ его лирическій пылъ въ разговорахъ съ Эмили.

— Прочесть вамъ стихи? спросилъ онъ, незная чѣмъ прервать неловкое молчаніе, наступившее послѣ выходки Серафины.

— О, пожалуйста. Это вѣрный переводъ?

— Да, я надѣюсь, хотя, конечно, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ я долженъ былъ немного отступить отъ подлинника. Эта ода, а какъ вы знаете, оды — pons asinorum переводчиковъ.

— О! вы поэтому и перешли черезъ этотъ мостъ?

— Да, отвѣчалъ Тадди: — а теперь мы вмѣстѣ перейдемъ черезъ него. Гм! гм! Ода, начинающаяся словами:

Quis multa gracilis te puer in rosa.

и переведенная Тадеусомъ Джобсономъ, сквайромъ, бакалавромъ и поэтомъ Корнваля въ Верхней Канадѣ.

И онъ началъ торжественно читать свои стихи.

— Мильтонъ переводилъ эту оду, сказалъ онъ, окончивъ чтеніе и передавая Эмили листокъ почтовой бумаги, на которомъ были тщательно написаны стихи: — и хотя его переводъ очень изящный, но немного дубоватъ.

Эмили не обратила вниманія на эти слова; снова пробѣжавъ глазами поднесенное ей стихотвореніе она бросила странный взглядъ на Тадди, смотрѣвшаго на нее съ восторженной любовью.

— Какъ смѣшно, что вы принесли мнѣ эти стихи, Тадди, сказала она и въ головѣ ея слышались сомнѣніе и рѣзкая нота, не проскользнувшая мимо ушей влюбленнаго юноши.

— Отчего? Въ оригиналѣ это прекрасная ода и чрезвычайно трудная для перевода. Нѣкоторые изъ нашихъ лучшихъ поэтовъ переводили ее и потерпѣли фіаско. Поэтому, я думалъ, что вамъ будетъ интересно увидѣть, насколько я успѣлъ въ этомъ трудномъ дѣлѣ.

— Въ этомъ стихотвореніи говорится о невѣрной женщинѣ? спросила Серафина.

— Да.

— И поэтъ бросаетъ ее дуракамъ, которые согласны, чтобы она ихъ обманывала?

— Да.

Эмили гнѣвно взглянула на Серафину.

— Вы написали бы такіе стихи, еслибы васъ обманула какая-нибудь женщина? продолжала Серафина, наслаждаясь смущеніемъ сестры.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Тадди: — я написалъ бы огнемъ и раскаленнымъ желѣзомъ. Горацій былъ слишкомъ холоденъ и циниченъ. Въ сущности онъ, конечно, не любилъ этой женщины.

— Развѣ вы не могли, Тадди, ничего выбрать повеселѣе для перевода? сказала Эмили, выведенная изъ себя вмѣшательствомъ сестры: — предметъ этой оды не привлекательный и не лестный для прекраснаго пола.

— Конечно, это цинизмъ, но за то хорошо перевести ее; это — tour force. Какъ вамъ нравятся стихи, они, кажется, гладки?

— Ахъ, да я и забыла васъ поздравить съ такимъ замѣчательнымъ успѣхомъ. Ваши стихи просто прелесть. Но вы не думаете, что всѣ мы, женщины, такія?

И, нагнувъ головку, она кокетливо дѣлала ему глазки.

Серафина встала и вышла изъ комнаты.

— О, нѣтъ, я не обращалъ вниманія на мысль поэта, она ложная, но форма оды превосходна. Прочтите ее еще разъ и мы потомъ поговоримъ съ вами. А что мы будемъ дѣлать сегодня? Я думалъ покататься на лодкѣ вокругъ Корнвальскаго острова. Погода великолѣпная.

Эмили покачала головой.

— Я боюсь, что сегодня мнѣ нельзя будетъ кататься съ вами. Я обязана дѣлать визиты съ мамой. Вы должны мнѣ сегодня дать отпускъ, Тадди. А вечеромъ приходите. Мы будемъ дома. Вы, можетъ быть, принесете мнѣ еще какое-нибудь невѣдомое сокровище.

Облако, омрачившее было на минуту лицо Джобсона, разсѣялось при послѣднихъ словахъ Эмили. Они оба засмѣялись и черезъ нѣсколько минутъ послѣ шутливаго, но нѣжнаго прощанія съ своей богиней, Тадди вернулся въ контору стряпчаго Латуша, чтобы снова приняться за Блэкстона. Онъ уже такъ давно сидѣлъ на комментаріяхъ, что Латушъ полагалъ покончить съ ними и приняться за Фирла и Стивена.

Въ этотъ день была суббота и Роджеръ, пользуясь свободнымъ временемъ, пришелъ завтракать къ мистрисъ Джобсонъ. Узнавъ, что Тадди никуда не отправляется днемъ, онъ предложилъ ему прогулку пѣшкомъ въ Мильрощъ, гдѣ могучая рѣка прокладывала себѣ дорогу, лѣнясь и бурля черезъ тысячи подводныхъ узловъ.

Въ послѣднее время Роджеръ очень много думалъ о Тадеусѣ Джобсонѣ. До него, конечно, достигли слухи черезъ жену объ ухаживаніи Тадди за миссъ Эмили Латушъ. Пламенная любовь юноши и легкомысленное кокетство молодой дѣвушки обсуждались не разъ Роджеромъ и его женою, которая, хотя и гораздо старше Эмили, знала ее въ монастырѣ и потомъ была очень дружна съ нею въ Корнвалѣ. Мнѣніе Амеліи Роджеръ объ Эмили Латушъ очень тревожило учителя. Онъ слишкомъ былъ наивенъ въ дѣлѣ любви и кокетства, и потому не понималъ всего, что говорила ему жена, но все-таки чувствовалъ, что Тадди попалъ въ сѣти безсердечной кокетки. Въ сердцѣ его воскресла память объ его собственной страсти къ Сисели, но онъ не могъ не сознаться, что Сисели была гораздо достойнѣе любви, чѣмъ та, которая плѣнила Тадди. Однако, онъ ничего не сказалъ о своемъ безпокойствѣ мистеру и мистрисъ Джобсонъ, считая себя не въ правѣ вмѣшиваться въ чужія дѣла, особливо въ виду того, что когда онъ замѣчалъ объ отсутствіи Тадди на ихъ чтеніяхъ, то Маріанна спѣшила замять разговоръ.

Погода была прекрасная, тихая, когда наши друзья отправились на прогулку. На лазуревомъ небѣ не видно было ни одного облачка, а легкій вѣтерокъ едва колыхалъ свѣжіе листья деревьевъ и колосья пшеницы. Роджеръ и Тадди чувствовали, что въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ произошла какая-то перемѣна. Они въ послѣднее время рѣдко видѣлись и не были другъ съ другомъ такъ искренни, какъ прежде. Однако, Роджеръ не задавалъ Тадди никакихъ вопросовъ, а повелъ разговоръ о вопросахъ общихъ, особливо о предстоящихъ выборахъ, въ которыхъ молодой Джобсонъ начиналъ принимать живой интересъ. Мало по малу, достигнувъ пороговъ и прислушиваясь къ музыкальному грохоту, сдержанность Джобсона исчезла и онъ конфиденціально замѣтилъ:

— Знаете что, Роджеръ, мои взгляды на жизнь пастора измѣнились.

— Какъ вамъ извѣстно, Джобсонъ, я въ послѣднее время не пользовался вашимъ обществомъ. Вы, можетъ быть, совѣтовались съ другимъ оракуломъ — съ Пиѳіей?

Джобсонъ покраснѣлъ.

— Вы, вѣроятно, знаете, или, по крайней мѣрѣ, слыхали, что я интересуюсь одной особой. Но тутъ нѣтъ ничего дурного…

— Ничего въ самомъ фактѣ.

— Я совсѣмъ не понимаю вашихъ словъ, замѣтилъ Тадди, взглянувъ почти гнѣвно на Роджера.

— Я хочу сказать, что сама по себѣ любовь очень полезна для молодого человѣка, если она искренная и чистая, а предметъ ея вполнѣ достойный.

— Ну, я знаю, что моя любовь искренна и чиста, а предметъ ея болѣе, чѣмъ достойный.

— Гм!

Тадди видимо былъ недоволенъ тономъ своего прежняго учителя.

— Семья Латушей очень почтенная и благороднаго происхожденія.

— Къ чорту благородное происхожденіе!

— Хорошо вамъ это говорить, Роджеръ, но…

— Но говорить это Тадди Джобсону, родители котораго имѣютъ славныхъ предковъ, большая дерзость, не такъ ли?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Тадди, смотря прямо въ глаза Роджеру: — я никогда не хотѣлъ васъ оскорбить.

— А вы думаете, что ваши слова могли бы меня оскорбить, Джобсонъ? сказалъ Роджеръ съ спокойной улыбкой: — такъ называемое благородное происхожденіе и родственныя связи имѣютъ своего рода цѣну и составляютъ преимущество при вступленіи молодого человѣка въ жизнь, какъ деньги и земля. Но въ дѣлѣ любви это обстоятельство не имѣетъ никакого значенія и, конечно, ваша любовь не основана на подобныхъ соображеніяхъ, другъ мой.

— Еще бы! воскликнулъ Джобсонъ съ энтузіазмомъ: — она достойна любви мыслящаго человѣка. Многіе въ этомъ отношеніи къ ней несправедливы. Надо знать ее близко, чтобъ открыть въ ней очень развитой умъ и тонкое сочувствіе ко всему прекрасному.

— Гм!

— Напримѣръ, я сегодня снесъ ей переводъ пятой оды Горація…

— А! Странный выборъ для влюбленнаго. И вы перевели:

"Qui semper vacuam, semper amabilem

Sperat, nescius aurae

Fallacis…

— Конечно, и ей понравились эти стихи, какъ остроумный цинизмъ. Я полагаю, что женщины цѣнятъ цинизмъ еще болѣе мужчинъ.

— Вотъ какъ! стало быть, она литературная дама?

— Нѣтъ, я не это хотѣлъ сказать, но она умѣетъ оцѣнитъ все, что прекрасно.

— Хорошо, но прежде всего надо знать, цѣнитъ ли она васъ, чтобъ вы не бросали свою любовь на вѣтеръ, замѣтилъ Роджеръ и мрачное облако отуманило его чело.

Во время этого разговора они медленно шли по берегу. Между ними и Корнвальскимъ островомъ тихо катила рѣка свои сверкающія золотомъ воды. Перескочивъ черезъ изгородь, они вошли въ плантацію кленовъ съ ихъ свѣтлой блестящей листвой. Вдругъ Тадди схватился за одно дерево и задрожалъ какъ въ лихорадкѣ. Лицо его поблѣднѣло и глаза пристально смотрѣли на что-то. Роджеръ быстро взглянулъ по тому же направленію. Въ пятидесяти шагахъ отъ нихъ, подъ тѣнью клена, и не позрѣвая, что на нихъ смотрятъ, стояли Эмили Латушъ и Томъ Скирро. Одной рукой, онъ обвивалъ ея талію, а ея головка покоилась на его плечѣ…

Сердце Роджера сжалось отъ состраданія. Больно было смотрѣть на Тадди. Но черезъ минуту лицо его измѣнилось; оно вспыхнуло гнѣвомъ. Онъ бросился впередъ, но Роджеръ схватилъ его за плечи обѣими руками и шепотомъ произнесъ:

— Нѣтъ, Джобсонъ, будьте человѣкомъ, сдержите себя! ради Бога, не повторяйте моего безумія. Пойдемте отсюда. Вы не имѣете права мѣшать подобной сценѣ.

И онъ насильно повернулъ его и повелъ по берегу. Тадди повиновался. Онъ несказанно страдалъ. Лицо его было блѣдно, холодный потъ выступилъ на лбу, зубы скрежетали. Пройдя нѣсколько шаговъ, Роджеръ остановился и посадилъ Тадди на траву, а самъ сбѣгалъ за водой. Онъ страдалъ не менѣе своего прежняго ученика. Онъ не зналъ, что сказать. Тадди молчалъ, закрывъ лицо руками. Роджеръ отошелъ немного отъ него и сталъ ходить взадъ и впередъ въ лихорадочномъ волненіи.

— О молодость, молодость! думалъ онъ, тяжело вздыхая: — чего бы я не далъ, чтобы избавить тебя отъ этого удара. Но это принесетъ тебѣ пользу.

Только въ сумерки и то съ большимъ трудомъ, Роджеръ привелъ домой своего юнаго друга. Ночью у него открылась сильнѣйшая горячка.

VI.

Въ Лондонѣ.

Въ небольшой, но хорошо меблированной комнатѣ въ третьемъ этажѣ Эльмъ-Корта, въ Темплѣ, сидѣли три фигуры: двое мужчинъ и одна женщина. Потолокъ этой комнаты былъ низкій, украшенный, во вкусѣ Тюдоровъ, рѣзьбой изъ темнаго дуба съ небольшими золочеными гербами. На полу лежалъ богатый турецкій коверъ; по стѣнамъ стояли красивые шкапы съ книгами въ хорошихъ переплетахъ; въ углахъ красовались статуи Венеры Милосской, бюсты Гомера и Бентама, о которомъ сходила въ то время съ ума англійская молодежь, а въ томъ числѣ Тадеусъ Джобсонъ. Дверь изнутри была обита краснымъ сукномъ съ мѣдными кнопками. Цвѣтныя стекла на окнѣ, выходившемъ во дворъ, скрывали мрачный видъ старинныхъ кирпичныхъ стѣнъ и освѣщали комнату нѣжнымъ, томнымъ свѣтомъ. Другія окна выходили на переулокъ и изъ нихъ видѣнъ былъ старинный фонтанъ Лэма, еще тогда не испорченнаго злодѣйской рукой современныхъ реставраторовъ. Снаружи оконъ, въ ящикахъ, росли цвѣты и плющъ, за которыми, очевидно, ухаживала женщина, сидѣвшая у камина, защищая отъ огня свое лицо, окаймленное каштановымъ кудрями, шелковымъ вышитымъ вѣеромъ, съ ручкой изъ чернаго дерева. Съ нею разговаривали двое мужчинъ; одинъ изъ нихъ съ удовольствіемъ грѣлся передъ пылавшими угольями, а другой скрывался за маленькимъ экраномъ.

Первый изъ нихъ былъ высокаго роста и видный, хотя далеко не красивый человѣкъ, съ загорѣлымъ отъ солнца и воздуха лицомъ, съ сѣдой головой, славными сѣрыми глазами и громадными, воинственными усами. Носъ у него былъ большой, римскій, хотя не совсѣмъ правильный; на одной щекѣ у него виднѣлся большой шрамъ, который нисколько не нарушалъ общаго впечатлѣнія его мужественнаго лица. На взглядъ ему было лѣтъ шестьдесятъ. Онъ сидѣлъ въ креслѣ, выставивъ впередъ свою могучую грудь и вытянувъ свои длинныя ноги.

— Да, говорилъ онъ глубокимъ, мягкимъ голосомъ: — я оставилъ ихъ всѣхъ въ самомъ цвѣтущемъ состояніи. Берта, ты не узнала бы Артура. Онъ совсѣмъ сѣдой, но все еще бодрый, энергичный. Онъ произнесъ прекрасную рѣчь по поводу соединенія между этими двумя зловредными провинціями, Верхней и Нижней Канадами; объ этой рѣчи мнѣ говорилъ съ большой похвалой мой старый товарищъ Кобурнъ, теперешній губернаторъ, хотя Артуръ въ оппозиціи. Тамъ идетъ какая-то проклятая сумятица… все толкуютъ о «семейномъ союзѣ»… ужь вѣрно въ дѣло вмѣшались пасторы и женщины… Тадди, вѣроятно, это понимаетъ…

— Да, сэръ, отвѣчалъ Тадеусъ Джобсонъ съ жаромъ: — и я могу вамъ все объяснить…

— Ну, нѣтъ, ты мнѣ этого не объяснишь, перебилъ его старикъ, который былъ ни кто иной, какъ генералъ сэръ Гарри Джобсонъ, только-что вернувшійся съ давно задуманной, но только-что совершенной поѣздки въ Канаду къ брату: — я слишкомъ много слышалъ объ этомъ въ Канадѣ и не желаю, чтобъ мнѣ надоѣдали тѣмъ же здѣсь. Вы, молодые адвокаты, готовы болтать безъ умолка о чемъ угодно, хотя старый Бобъ Манистонъ въ Мадрасѣ говорилъ всегда: «Не говори никогда ни слова дешевле, чѣмъ за гинею» — и это было бы золотое правило для адвокатовъ.

Джобсонъ улыбнулся.

— Благодарю васъ, дядя Гарри, я занесу это замѣчаніе въ мою памятную книжку. Ну, а что дѣлаетъ Этель?

— О, она чистый ангелъ, съ голубыми глазами и свѣтлыми кудрями; она такая живая, впечатлительная и — что рѣдкость въ женщинахъ — благоразумная.

— А мистеръ Роджеръ?

— Сѣдой учитель? О, это единственный человѣкъ, котораго я видѣлъ въ Канадѣ, за исключеніемъ моего брата. Славный, смѣлый, мужественный человѣкъ, которому слѣдовало пойти въ военную службу, а не набираться какого-то диссентерскаго богословія. Но все-таки онъ честный, хорошій человѣкъ и ужасно любитъ тебя. Онъ читаетъ все, что ты печатаешь, чѣмъ я не могу похвастаться, и предсказываетъ тебѣ блестящій успѣхъ.

Тадеусъ покраснѣлъ отъ удовольствія.

— Ну, сэръ, вопросъ теперь въ томъ, дѣйствительно ли ты оправдаешь то высокое мнѣніе, которое довольно нелѣпо всѣ составили о тебѣ? Что ты скажешь объ этомъ, Берта?

— Я? промолвила миссъ Джобсонъ, смѣясь и выказывая цѣлый рядъ блестящихъ бѣлыхъ зубовъ: — мое мнѣніе стоитъ немногаго, но я буду горько разочарована, если Тадди не достигнетъ высшей славы.

— Гм! Женщины всегда хорошаго мнѣнія о молодыхъ людяхъ. Ну, сэръ, ваши мозги, кажется, слишкомъ много работаютъ. Еслибъ я такъ занимался, то изъ меня ничего не вышло бы хорошаго. Я не люблю все это писаніе въ журналахъ и газетахъ, изданіе памфлетовъ и т. д. Со мною пріѣхалъ изъ Америки очень сметливый и умный человѣкъ. Онъ мнѣ часто говорилъ: "Адвокатъ долженъ держаться закона, а не бросаться въ литературу и политику. Литературные адвокаты не имѣютъ силы въ своемъ краснорѣчіи, а политическіе адвокаты не занимаются своимъ дѣломъ). Онъ совершенно правъ. Да, онъ говорилъ, что зналъ тебя въ Корнвалѣ, но потомъ онъ занимался адвокатурой въ Нью-Йоркѣ. Онъ говоритъ ужаснымъ ирландскимъ акцентомъ, зато жена его очень пріятная и бойкая особа. Его зовутъ Скирро.

Тадеусъ поблѣднѣлъ, потомъ покраснѣлъ. Берта вздрогнула и съ безпокойствомъ взглянула на него. Онъ поборолъ свое волненіе и воскликнулъ:

— Скирро? Зачѣмъ онъ сюда пріѣхалъ?

— О! Я думаю затѣмъ же, зачѣмъ и ты: чтобъ сдѣлать себѣ карьеру. Его жена не любитъ Америки и хочетъ пожить въ Англіи. Ее зовутъ, кажется, Эмили, и, если я не ошибаюсь, она родомъ изъ вашего Корнваля. Ты, можетъ быть, ее знаешь?

Произнося эти слова, старый генералъ не замѣчалъ, какой пыткѣ онъ подвергалъ Тадди, у котораго на лбу выступилъ холодный потъ. Онъ думалъ, что все это давно забыто и вычеркнуто изъ его сердца и жизни, но извѣстіе, что Скирро женился на Эмили Латушъ и что, быть можетъ, онъ снова встрѣтится съ ними на новомъ своемъ поприщѣ, мгновенно воскресило въ немъ горькія воспоминанія. Только сдѣлавъ неимовѣрныя усилія, онъ могъ себя сдержать.

— Я знаю ихъ обоихъ, сэръ, сказалъ онъ небрежно: — но я съ ними не въ дружескихъ отношеніяхъ и полагаю, что мистеръ Скирро не имѣлъ никакого права высказывать свое мнѣніе обо мнѣ.

— Онъ, можетъ быть, не много дерзокъ, но въ его славахъ есть доля правды. Законъ выше литературы, а у тебя, кажется, обратно. Когда ты будешь адвокатомъ?

— Въ ноябрѣ, отвѣчалъ Джобсонъ: — кажется, въ четыре года я успѣлъ приготовиться.

— Хорошо, въ тотъ день, какъ ты получишь дипломъ, приходи ко мнѣ; для тебя будетъ готова тысяча фунтовъ.

Берта вскочила и схватила за руку старика. Тадди сдѣлалъ тоже.

— Нѣтъ, нѣтъ, я терпѣть не могу благодарностей. Но ты, Берта, можешь меня разъ поцѣловать.

— Какой ты добрый, Голъ! воскликнула Берта: — ну, а ты, Тадди, что ты сдѣлаешь съ этими деньгами?

— Пойду въ кандидаты на парламентскихъ выборахъ, отвѣчалъ нашъ герой.

— Что! произнесъ старикъ: — я беру слово назадъ. Я не стану поощрять такое безуміе. Въ твои годы, только что выйдя въ адвокаты, являться кандидатомъ на парламентскихъ выборахъ. Да ты острамишь меня и мои деньги.

— Хорошо, дядя Голъ, такъ оставьте деньги у себя. Мнѣ ихъ не надо. Но если вы мнѣ ихъ дадите, то ужь позвольте мнѣ сдѣлать съ ними все, что мнѣ угодно. Вы знаете, дядя Голъ, онѣ мнѣ придали бы много силы.

— Нѣтъ, сэръ, я въ нѣкоторомъ отношеніи отвѣчаю за васъ; твой отецъ поручилъ тебя мнѣ и я не дамъ тебѣ средствъ разыграть роль дурака. Попавъ въ парламентъ, ты не будешь имѣть ни одного дѣла. Кліенты не любятъ литературныхъ и политическихъ стряпчихъ. А я нисколько не удивился бы, еслибъ тебя выбрали при теперешнемъ положеніи страны и при твоихъ нелѣпыхъ радикальныхъ мнѣніяхъ. Говорятъ, что ты стоишь за еще большій демократическій цензъ, чѣмъ ввелъ биль о реформѣ, что ты хуже лорда Дургама, котораго слѣдовало бы повѣсить за измѣну своей кастѣ, хотя, впрочемъ, его пэрство не очень старинное. Я убѣжденъ, что ты допустилъ бы въ парламентъ евреевъ, индусовъ, пожалуй, и паріевъ.

— Нѣтъ, сэръ, я тори и мои деньги не проведутъ вига въ парламентъ.

— Твой отецъ такъ же подпалъ подъ вліяніе этихъ зловредныхъ идей. Сколько разъ мы съ нимъ ссорились.

— Но ты все же дашь ему тысячу фунтовъ? воскликнула Берта.

— Нѣтъ, ни гроша, если онъ не перемѣнитъ своего безумнаго намѣренія. Меня очень удивляетъ, Берта, что въ твои годы ты поощряешь такое сумасшествіе.

Берта засмѣялась и покраснѣла. Тадди также захохоталъ.

— Года Берты! Да она вѣчно юная!

— Это лордъ Сволотэль подбиваетъ его идти въ парламентъ, замѣтила Берта.

— Лордъ Сволотэль? Помощникъ министра колоній? Вы его знаете?

— Да, онъ иногда приходитъ сюда, отвѣчала Берта, снова покраснѣвъ, потому что старикъ пристально смотрѣлъ на нее: — онъ говоритъ, что въ палатѣ нуждаются въ такомъ человѣкѣ, какъ Тадди, который можетъ говорить и писать. Онъ предлагаетъ найти ему избирательный округъ, но, конечно, ничего нельзя сдѣлать безъ денегъ.

— Слава Богу, и ему не имѣть этихъ денегъ. Я зналъ дядю лорда Сволотэля, Альфреда Лисана, въ Индіи. Онъ служилъ въ девятомъ бенгальскомъ полку. Они всѣ реформаторы до мозга костей, но хорошіе люди. Какъ ты познакомился, Тадди, съ лордомъ Сволотэлемъ?

— Онъ готовился здѣсь въ адвокаты, когда я впервые поступилъ сюда; мы иногда встрѣчались и я ему понравился. (Тутъ Тадди почти незамѣтно взглянулъ на свою тетку). Вотъ уже два года, какъ мы съ нимъ очень близко сошлись и онъ часто бываетъ у насъ. Какъ вамъ извѣстно, онъ только недавно поступилъ въ министерство.

— Ему не болѣе тридцати лѣтъ, не такъ ли? замѣтилъ генералъ, поглядывая на Берту, которая, полулежа въ креслѣ, казалась совершенно юной красавицей.

— Да, около этого. Онъ считается восходящей звѣздой его партіи. Я часто помогаю ему готовить рѣчи по вопросамъ о колоніяхъ.

— Гм! во всякомъ случаѣ, онъ не можетъ ухаживать за тобою, Берта, ты годишься ему въ матери, сказалъ генералъ съ солдатской прямотой: — вѣроятно, онъ ходитъ сюда но дружбѣ къ тебѣ. Ну, ужь если тебѣ суждено быть вигомъ… такъ поддерживай дружбу съ нимъ. Это вліятельный человѣкъ.

— Хорошо, произнесла Берта, улыбаясь и, вставъ, подошла къ брату: — ты дашь Тадди тысячу фунтовъ, а онъ не употребитъ изъ нихъ ни пенса на свои выборы. Это рѣшено.

— Идетъ, я согласенъ, но уже половина седьмаго, воскликнулъ генералъ, вскакивая съ кресла: — а Готери обѣдаетъ сомною въ клубѣ въ 7 часовъ. Мнѣ пора. Да, да, Тадди, ты получишь тысячу фунтовъ и когда покажешь въ адвакатурѣ, на что ты способенъ, то мы поговоримъ о парламентѣ. Но помни, на меня не разсчитывай. Это королевство приходитъ въ упадокъ отъ вашего брата, реформатора и революціонера, и, конечно, я не стану помогать вамъ губить бѣдную страну. Ну, прощайте, Христосъ съ вами!

По уходѣ генерала, Берта спустила занавѣси, зажгла лампу и подошла къ Тадди, который остался у камина, погруженный въ глубокую думу. Она положила ему на плечо свои маленькія ручки и сказала нѣжнымъ, тихимъ голосомъ:

— Ты не долженъ думать о нихъ Тадди. Это все прошло и, слава Богу, забыто.

— Да, да, прошедшее… Слава Богу… какъ ты говоришь похоронено… но не будущее. Меня поразило извѣстіе и вѣдь, право, удивительно, что такіе гордые люди, какъ мистеръ и мистрисъ Латушъ отдали свою дочь негодяю…

— Не бранись, Тадди. Онъ можетъ быть не такой дурной человѣкъ, какъ ты думаешь.

— Онъ еще хуже. Надо быть совершеннымъ мерзавцемъ, чтобъ воспользоваться случаемъ и наговорить дядѣ Голу противъ меня. У этого негодяя нѣтъ никакихъ убѣжденій и онъ только нарочно наболталъ старику, чтобы повредить мнѣ. Кромѣ того, онъ, вѣрно, вывѣдалъ у него о нашихъ семейныхъ дѣлахъ многое, чего ему не слѣдуетъ знать.

— Ну, Тадди, честнаго человѣка охраняетъ непреодолимая броня. Этотъ несчастный не можетъ сдѣлать тебѣ ничего дурного и не думай болѣе о немъ. Это лучше всего.

Охотно послѣдовалъ бы Тадди совѣту Берты, но онъ имѣлъ какое-то безпокойное предчувствіе, что прибытіе въ Лондонъ Скирро и Эмили угрожало опасностью его счастью и спокойствію.

Онъ старался успокоить себя мудрыми словами: «довлѣетъ дневи злоба его», но его пытливый умъ неизбѣжно отвѣчалъ, что часто день не довлѣетъ злобѣ его.

VII.

Vis major contra vires minores.

По внѣшнему виду, Джобсонъ очень возмужалъ со времени его прибытія въ Англію, спустя нѣсколько мѣсяцевъ, послѣ грустной развязки его первой любви. Только четыре человѣка его отецъ и мать, мистеръ и мистрисъ Роджеръ, знали настоящую причину его болѣзни. Даже Эмили Латушъ только догадывалась о ней. До своего отъѣзда изъ Корнваля, Тадеусъ старательно избѣгалъ ея. Болѣзнь вылечила его умъ отъ многихъ чувствъ идей, теорій и фантазій, которыя въ послѣднее время стали заглушать, какъ плевелы, хорошее зерно. Онъ снова вернулся къ своимъ семейнымъ привязанностямъ. Освободившись отъ одной иллюзіи, онъ сталъ ощущать необходимость найти другой исходъ своей пламенной натурѣ и нашелъ его въ благородномъ самолюбіи. Быть чѣмъ-нибудь, сдѣлать что-нибудь великое — эти мысли поглотили все его существо.

Неожиданно перенесенный изъ узкаго, полуразвитого, но сравнительно состоятельнаго общества, въ которомъ онъ провелъ свою юность, въ древнюю, громадную, сложную, полусгнившую, полуперерождающуюся наново систему англійской жизни, Тадеусъ Джобсонъ вдругъ очутился въ странѣ самой богатой и самой бѣдной въ цѣломъ свѣтѣ, среди милліоновъ людей, умирающихъ съ голода и неимѣющихъ чѣмъ прикрыть полуобнаженнаго тѣла. Мнѣнія, высказываемыя въ обществѣ, въ которомъ онъ вращался, холодное равнодушіе, съ которымъ всѣ относились къ тому страшному положенію вещей, въ которомъ они жили, приводили его въ негодованіе. Всѣ эти лица, очень пріятные, приличные и усердные христіане, какъ, напримѣръ, лордъ Кэнамъ и его братъ, которые приняли очень радушно внука стараго доктора Джобсона, или провинціальное общество, встрѣчаемое имъ у сэра Вильяма и лэди Пилькинтонъ въ Глостерширѣ — смотрѣли на тѣ явленія, отъ которыхъ у него кровь кипѣла, какъ на условія жизни, допущенныя Провидѣніемъ, и которыя надо было переносить, такъ какъ избавиться отъ нихъ невозможно. Быть можетъ еслибъ онъ болѣе спокойно обдумалъ этотъ страшный софизмъ, по истинѣ, страшный для человѣка новаго, свѣжаго, то нашелъ бы, что во многихъ изъ этихъ людей совсѣмъ не говорилъ голосъ эгоистичной апатіи, но только долгая привычка къ тому, что рѣзало его глаза, какъ роковая новинка. Но, относясь ко всему съ искреннимъ жаромъ — что, съ точки зрѣнія свѣта, большой недостатокъ — онъ сталъ спрашивать себя: было ли полезно или даже терпимо, чтобъ въ обществѣ существовалъ классъ, главной заботой котораго было поддерживать только себя, помимо всѣхъ другихъ экономическихъ и политическихъ соображеній? Карлэйль тогда побуждалъ англійскую молодежь своей вдохновенной проповѣдью вѣрить въ вѣчныя истины и руководствоваться ими, отворачиваясь съ презрѣніемъ отъ разрозненныхъ политическихъ силъ. Но великій пророкъ не переманилъ Джобсона въ свою школу. Хотя его пламенное краснорѣчіе возбуждало въ немъ энергію и уничтожало много предразсудковъ, но не могло убѣдить нашего героя, что свобода опаснѣе патріархальной власти, сосредоточенной въ хорошихъ рукахъ. Джобсонъ ясно видѣлъ, что благодѣтельный докторъ могъ умереть, а конституціонная свобода и практическое пользованіе народными вольностями оставались вѣчно. Поэтому онъ считалъ народъ единственнымъ компетентнымъ судьею того, что ему было полезно и чѣмъ можно было вывести его изъ тягостнаго положенія.

Послѣ двухъ лѣтъ старательнаго изученія на мѣстѣ общественнаго и политическаго положенія страны, Джобсонъ сталъ открыто и печатпо выражать свои идеи и онѣ отличались такой свѣжей, дикой энергіей, и поддерживались такимъ богатствомъ фактовъ, что многіе изъ читателей его статей съ любопытствомъ спрашивали себя: — «Кто такой этотъ таинственный авторъ?»

Однажды лордъ Ньюборнъ, первый министръ въ кабинетѣ виговъ спросилъ своего частнаго секретаря, мистера Альсибьяда Альджернона:

— Кто это писалъ шесть писемъ въ Chronicle о современномъ положеніи страны? Форма ихъ немного груба, но авторъ выказываетъ; большія знанія, замѣчательную силу, умѣнье группировать факты, не извращая ихъ, и такую пламенную энергію, которая увлекаетъ каждаго читателя. Кто бы онъ ни былъ, это замѣчательный человѣкъ.

— По счастію, милордъ, я вчера узналъ имя этого автора. У Брукса многіе говорили объ этихъ письмахъ и лордъ Свалотэль объявилъ намъ, что ихъ авторъ его пріятель, молодой человѣкъ, готовящійся въ адвокаты, по имени Джобсонъ.

— Джобсонъ? повторилъ старый лордъ съ улыбкой: — значитъ, онъ не аристократъ. Однако это не мѣшаетъ ему имѣть большой талантъ.

— Онъ сынъ джентльмэна и Свалотэль говоритъ, что это очень способный, умный и…

— Избавьте меня отъ подробностей, перебилъ его первый министръ: — мы судимъ о человѣкѣ по результатамъ. Напишите два слова Свалотэлю и попросите его въ слѣдующій разъ, когда я его увижу, доставить мнѣ свѣдѣнія объ этомъ молодомъ человѣкѣ.

Лордъ Свалотэль далъ лично такой лестный отзывъ о Джобсонѣ, что сметливый премьеръ спросилъ:

— Гдѣ вы съ нимъ познакомились? Онъ вашъ землякъ изъ Норфолька?

— Нѣтъ, я встрѣчался съ нимъ въ Темплѣ и тамъ обратилъ на него вниманіе. Онъ говорилъ обо всемъ съ жаромъ и съ замѣчательнымъ знаніемъ; кромѣ того, онъ отличается прелестными манерами и оригинальнымъ характеромъ. Я потомъ узналъ, что семья его матери живетъ въ Норричѣ, и что у нихъ тамъ есть связи.

— Гм! у него есть сестра или что-нибудь такое? спросилъ съ улыбкой премьеръ, отличавшійся влюбчивой натурой.

— Вѣроятно, отвѣчалъ очень ловко Свалотэль: — отецъ его докторъ въ Канадѣ и у него громадное семейство.

— Ну, Свалотэль, признайтесь, нѣтъ ли тутъ скрытой женщины? произнесъ премьеръ, замѣчая тѣнь смущенія на серьёзномъ лицѣ молодого лорда, надъ пуританствомъ котораго всегда шутили его друзья.

— Если ужь вы хотите знать все, милордъ, то съ Джобсономъ живетъ въ Темплѣ его тетка, очень пріятная особа, лѣтъ сорока. Я попрошу, чтобы онъ привезъ ее…

— Погодите, сказалъ съ достоинствомъ премьеръ: — вы говорите, онъ изъ Канады? А есть у него вліятельныя англійскія связи?

— Нѣтъ. Онъ внукъ почтеннаго стараго доктора въ Монмоттирѣ. Ахъ да, я и забылъ, Кэнамъ очень друженъ съ нимъ; между ихъ семействами существуетъ старинная дружеская связь.

— Хорошо; Кэнамъ, восходящее свѣтило, хотя на противоположной сторонѣ. Значитъ, вашъ пріятель джентльмэнъ?

— Вполнѣ.

— Такъ, Свалотэль, не выпускайте его изъ вида, онъ намъ понадобится. Жаль, что онъ такъ молодъ, и что у него нѣтъ аристократическихъ или богатыхъ связей. Значитъ, онъ искатель приключеній. Впрочемъ, онъ тѣмъ болѣе будетъ насъ держаться. У нашихъ противниковъ есть двое или трое молодыхъ искателей приключеній, обладающихъ удивительнымъ нахальствомъ; намъ надо бороться одинаковымъ оружіемъ и на казака спустить казака.

Такимъ образомъ, о Джобсонѣ говорили въ верхнихъ сферахъ и онъ объ этомъ тотчасъ узналъ, хотя, конечно, ему не было передано послѣднее замѣчаніе премьера, которое ему не понравилось бы.

Его другъ, лордъ Свалотэль, баронъ въ ряду пэровъ Соединеннаго королевства, былъ одинъ изъ тѣхъ основательныхъ, не очень блестящихъ, но очень способныхъ, счастливыхъ и практическихъ общественныхъ дѣятелей, которые иногда являются въ числѣ представителей въ третьемъ или четвертомъ поколѣніи ученаго юриста, лорда-канцлера или богатаго банкира, возведенныхъ въ пэры. Онъ былъ спокойный, стойкій, очень почтительный человѣкъ, съ небольшой лысиной и уже въ тридцать лѣтъ съ небольшимъ, выказывалъ въ своей коренастой, тяжелой, могучей фигурѣ главные элементы своего характера. Его лицо здороваго англійскаго оттѣнка было почти четыреугольное, съ большимъ высокимъ лбомъ, короткими рыжими баками, чисто выбритымъ подбородкомъ, тонкими губами и длиннымъ, прямымъ, увеличивавшемъ общую массивность его чертъ. Только голубые глаза немного смягчали эту банкирскую физіономію, унаслѣдованную имъ отъ своего дѣда, мистера Гумфрея, который получилъ титулъ пэра за ссуду значительнаго капитала Георгу III на его личныя потребности. Лордъ Свалотэль былъ очень богатъ, но его богатство приносило ему мало удовольствія. Онъ распоряжался имъ словно дѣлами банкирской конторы, съ большимъ умѣніемъ и ловко уничтожалъ всѣ кассы управляющихъ, арендаторовъ и стряпчихъ. Вкусы его были очень просты, а способности дѣловыя; по своему положенію, онъ имѣлъ возможность очень рано принять участіе въ политикѣ, и всегда говорилъ въ парламентѣ или въ общественныхъ собраніяхъ съ основательнымъ знаніемъ дѣла, богатымъ запасомъ цифръ. Хотя онъ не отличался краснорѣчіемъ, но его здравые полновѣсные аргументы, выражаемые просто, сжато, снискали ему вскорѣ большое уваженіе предводителей партіи виговъ, къ которой онъ принадлежалъ. Онъ былъ теперь помощникомъ министра колоній, и въ эпоху кризиса въ Канадскихъ дѣлахъ воспользовался помощью Тадеуса Джобсона для составленія очень важной записки для министра.

На слѣдующее утро послѣ разговора съ премьеромъ, лордъ Свалотэль отправился въ Темпль, и вышелъ изъ своего экипажа въ Эльмъ-Кортѣ. Онъ поднялся по лѣстницѣ въ третій этажъ и нашелъ, какъ ожидалъ, Джобсона за работою въ его маленькомъ кабинетѣ. У окна сидѣла Берта въ простенькомъ коричневомъ платьѣ и дѣлала выписки изъ толстой, лежавшей передъ нею на столѣ книги. Увидавъ посѣтителя, она покраснѣла отъ удовольствія и встала, чтобы поздороваться съ молодымъ лордомъ. Свалотэль почтительно поклонился, и, пожавъ ей руку, сѣлъ въ кресло такъ, чтобы ему хорошо была видна фигура Берты, залитая блестящими лучами утренняго солнца.

Онъ передалъ Джобсону, что премьеръ разспрашивалъ о немъ; но скрылъ свои отвѣты и непріятную часть замѣчаній лорда Ньюборна. Говоря это, онъ выказалъ необыкновенное въ такой флегматичной натурѣ одушевленіе и преимущественно обращался съ своими словами къ миссъ Джобсонъ, что, однако, вполнѣ согласовалось съ общепринятыми правилами учтивости.

— Вы видите, миссъ Джобсонъ, прибавилъ онъ: — что положеніе Джобсона теперь практически обезпечено. Намъ нужно такихъ людей, и теперь, когда первый министръ, безъ всякаго посторонняго указанія, самъ обратилъ на него вниманіе, очевидно, что вскорѣ ему представятъ случай начать блестящую карьеру.

— Я знала, что эти письма будутъ всѣми замѣчены, сказала Берта Джобсонъ торжествующимъ тономъ: — они такъ смѣлы и такъ рѣзко выдѣляются изъ обычнаго уровня газетныхъ статей.

Ея маленькая ножка высунулась изъ подъ ея платья и она съ гордостью взглянула на Тадди..

— Какъ пріятно, когда кто-нибудь такъ горячо интересуется нашей дѣятельностью! замѣтилъ лордъ Свалотэль, какъ будто представлявшееся его глазамъ зрѣлище впервые возбудило въ немъ эту мысль: — какъ бы я желалъ, чтобы кто-нибудь такъ интересовался мною.

Берта засмѣялась. Тадди присоединился къ ея смѣху.

— У васъ много братьевъ и сестеръ, сказала она очень просто: — и вы знаете, что Тадди и я ваши очень старые друзья. Къ тому же мы такъ глупы, что во всемъ энтузіасты.

— О! произнесъ лордъ Свалотэль: — необходимъ энтузіазмъ для возбужденія энтузіазма, а у меня его нѣтъ и никогда не было. Но, сэръ, вы должны быть теперь готовы откликнуться на зовъ вашей страны, т. е. той партіи, которая одна можетъ спасти страну отъ тѣхъ страшныхъ золъ, которыя вы такъ краснорѣчиво выставили. Вы намъ нужны въ парламентѣ.

Джобсоны, тетка и племянникъ, покачали головами.

— Мы не богаты, сказала Берта: — а для выборовъ надо много денегъ. Сколько, напримѣръ?

— Ну, около тысячи фунтовъ, отвѣчалъ молодой лордъ: — если вы желаете это знать основательно, то я сегодня же соберу статистическія свѣдѣнія (и онъ записалъ что-то въ своей памятной книжкѣ). Вы завтра получите среднюю цифру расходовъ по избраніи депутата одного изъ маленькихъ мѣстечекъ. Джобсонъ навѣрно будетъ выбранъ.

Около часа прошло въ этомъ пріятномъ разговорѣ, причемъ лордъ Свалотэль непроизводительно терялъ время, свое, Джобсона и его тетки. Наконецъ, онъ всталъ, какъ всегда спокойный и серьёзный, но когда взялъ руку Берты, въ глазахъ его на мгновеніе сверкнулъ огонекъ.

— Вы никогда болѣе не заѣдете къ намъ? спросилъ онъ: — Аделаида спрашиваетъ у меня, отчего вы ее забыли?

— Мы были очень заняты, отвѣчала Берта: — не правда ли, Тадди?

— Да, сказалъ Джобсонъ: — мы не заслуживаемъ имѣть друзей, потому что у насъ нѣтъ время для дружбы.

— Вы совершенно ошибаетесь, Джобсонъ, отвѣчалъ Свалотэль, говоря теперь съ искреннимъ жаромъ: — вы не должны забывать, что для успѣха въ старой Англіи необходимо имѣть какъ можно болѣе друзей, а для васъ это, можетъ быть, нужнѣе, чѣмъ для всякого другого. Вы не имѣете школьныхъ связей, которыя помогаютъ человѣку твердо укорениться въ обществѣ.

— Хорошо, отвѣчалъ Джобсонъ: — я уважаю друзей, какъ вы, Свалотэль, но я странный человѣкъ, и желаю достигнуть успѣха не съ помощью связей, а тѣмъ, что называется vis major.

Молодой лордъ взглянулъ съ удивленіемъ и какъ будто съ неудовольствіемъ на Тадди, лицо котораго сіяло искренностью и иламеннымъ одушевленіемъ. Свалотэль покачалъ головою, но вдругъ ему пришла въ голову эпиграмма, солидная, тяжелая, какъ и подобало серьёзному, практическому человѣку.

— Vis major должна бороться съ шайкой vires minores, а эта шайка большая, ибо она состоитъ изъ всего свѣта. Только разъ изъ ста милліонахъ случаяхъ vis major одерживаетъ побѣду да и то часто погибаетъ послѣ этой побѣды.

Съ этими словами молодой лордъ удалился.

— Джобсонъ умный малый, думалъ онъ, сходя съ лѣстницы: — но не съ его идеями можно имѣть успѣхъ въ Англіи, особенно въ партіи виговъ.

Между тѣмъ, Джобсонъ взялъ обѣ руки своей тетки и, лукаво посмотрѣвъ ей въ глаза, произнесъ:

— Онъ приходитъ сюда не для меня, а для васъ.

— Тадди, отвѣчала она нѣжно и ея рѣсницы слегка дрогнули: — еслибы ты только зналъ, какъ мнѣ больно слышать такія шутки.

Онъ прижалъ ее къ своей груди и поцѣловалъ.

— Милая, милая тетя, я никогда болѣе не буду такъ шутить.

Въ продолженіи двухъ лѣтъ послѣ смерти ея матери и сестры, Берта Джобсонъ жила съ своимъ племянникомъ въ Темплѣ. Хотя годы шли, но она почти не старѣлась, словно ея долгій сонъ былъ совершенно выключенъ изъ счета ея лѣтъ. Ея лицо не потерявъ ничего въ красотѣ, сіяло теперь умственнымъ развитіемъ; легкая линія надъ глазами и вдоль лба выражала, по ученію френологовъ, напряженіе интелектмальныхъ органовъ, а небольшое обостреніе нѣжныхъ очертаній носа придало дѣтскому выраженію ея лица что-то болѣе утонченное и рѣшительное.

Какъ всегда веселая и любящая, добрая и непорочная, отгонявшая отъ себя всякое зло своей благородной простотой, Берта была ангеломъ хранителемъ Тадди. Очень мало постороннихъ лицъ оскверняло своимъ появленіемъ тотъ храмъ въ Эльмъ-Кортѣ, въ которомъ онъ ей поклонялся, употребляя всѣ свои лишнія деньги на достойное украшеніе ея жилища. Она, съ своей стороны, занималась хозяйствомъ, читала племяннику, поддерживала его въ борьбѣ съ равнодушіемъ общества и часто принимала участіе въ его прогулкахъ въ лодкѣ по Темзѣ, верхъ по рѣкѣ до Путнея, тогда маленькаго живописнаго селенія, гдѣ они обѣдали и гуляли до вечера. Это были дни безоблачнаго, непорочнаго счастья.

Берта сдѣлалась вскорѣ всѣмъ извѣстна въ Старомъ Темплѣ. Часто видали ее въ садахъ на берегу рѣки въ сопровожденіи ея рослаго, красиваго племянника, который казался скорѣе ея вздыхателемъ, чѣмъ ребенкомъ, котораго она убаюкивала на своихъ рукахъ. Она также сіяла молодостью, съ своими свѣжими, розывыми щечками, роскошными волосами и граціознымъ платьемъ. Попадавшіеся ей на встрѣчу юные клерки съ голубыми глазами и синими сумками, почтительно давали ей дорогу, неловко кланяясь; прачки, которыхъ она постоянно награждала добрымъ словомъ или серебряной монетой, при видѣ ея, восклицали съ чувствомъ: «да благословитъ ее Господь»; адвокаты всегда спѣшили перегнать ее въ узкихъ корридорахъ, чтобъ взглянуть на ея прелестное лицо; по воскресеніямъ, въ церкви Темпля, старые юристы тайкомъ любовались ею, а послѣ обѣдни адвокаты и студенты собирались толпою у дверей, подобно офицерамъ въ Бриджтоунѣ, чтобъ видѣть, какъ она выйдетъ, и мимо этой фаланги поклонниковъ, снимавшихъ почтительно передъ нею шляпы, она проходила спокойно, съ улыбкой невиннаго удовольствія. Что же касается до Тадеуса Джобсона, то она была для него счастьемъ его жизни. Когда онъ возвращался домой, усталый, утомленный, то ему стоило только увидать въ окнѣ знакомое, милое лицо, чтобъ совершенно преобразиться; поступь его становилась легкой, эластичной, глаза сверкали огнемъ. Быстро взбѣжавъ по старой, крутой лѣстницѣ, онъ стучалъ въ дверь своей квартиры, какъ было у нихъ уговорено, чтобъ Берта не отворяла двери чужому. А она питала восторженное поклоненіе къ своему умному племяннику.

«Онъ такой изящный… онъ говоритъ такъ хорошо… онъ работаетъ такъ прилежно… онъ пишетъ такъ великолѣпно… онъ такой благородный и смѣлый».

Вотъ что она писала постоянно въ письмахъ къ матери Тадди, очень дорожившей этими вѣсточками о своемъ любимомъ сынѣ.

Берта была убѣждена, что судьба готовила ему блестящую будущность. Уже два или три извѣстные въ странѣ политическіе дѣятеля открыто признавали въ Тадеусѣ Джобсонѣ замѣчательную силу, свѣжесть и оригинальность ума. Его друзья были всѣ старше его, что одно уже доказывало, какъ онъ быстро развивался.

Тяжелая болѣзнь Джобсона, результатъ его несчастной первой любви, была для него спасеніемъ. Прошло нѣсколько недѣль прежде, чѣмъ онъ сталъ оправляться отъ полученнаго страшнаго удара, но, ксчастію, онъ былъ слишкомъ слабъ, чтобъ думать о немъ. Мало по малу, поразившее его несчастіе стало казаться ему ужаснымъ сномъ, но онъ уже болѣе не ощущалъ жгучихъ страданій и мысль объ Эмили Латушъ только возбуждала въ немъ отвращеліе. Это была здоровая реакція. Когда же онъ, наконецъ, всталъ съ постели и началъ разговаривать съ друзьями, то они съ удовольствіемъ замѣтили, что омрачавшее его умъ облако исчезло и онъ стряхнулъ съ себя роковое вліяніе кокетки.

Онъ никогда не упоминалъ объ эпизодѣ, причинившемъ его болѣзнь, но сдѣлался на время циникомъ. Родители его послѣ долгихъ безпокойныхъ размышленій и разговоровъ съ Роджеромъ, рѣшились послать Тадди въ Англію погостить нѣсколько мѣсяцевъ въ Лудло, а потомъ приготовиться въ адвокаты въ Темплѣ.

— Я полагаю что передъ нимъ открывается будущность, достойнѣе той, которая ждетъ его въ этой узкой, гнилой, затхлой провинціи, сказалъ Роджеръ. — Смѣшно даже думать, чтобъ Тадди оспаривалъ мѣсто перваго министра Верхней Канады у Тома Скирро или боролся бы съ Джеоэтомъ въ нашихъ судахъ. Это значило бы размѣнять его способности на слишкомъ мелкую монету. Если уже ему надо оставаться здѣсь, то пошлите его въ пустыню обработывать землю, подобно Гренвилю, и служить своей странѣ физической силой, но, ради Бога, не заставляйте тратить умъ на мелочныя дрязги этой несчастной колоніи. Въ Англіи для него открыто широкое поприще, а здѣсь онъ интелектуально и нравственно былъ бы вѣчно запертъ въ долинѣ смерти.

Согласно этому горькому, но справедливому замѣчанію, его послали въ Англію съ достаточнымъ капиталомъ для безбѣднаго существованія, и теперь ему оставался только годъ до выхода въ качествѣ адвоката на публичную арену, передъ самымъ строгимъ на свѣтѣ судомъ и самыми требовательными кліентами.

Въ это самое время Гарри Джобсонъ, нынѣ генералъ-лейтенантъ сэръ Гарри Джобсонъ, возвратился въ Лондонъ послѣ поѣздки въ Корнваль къ брату на нѣсколько мѣсяцевъ. Онъ былъ человѣкъ лѣтъ шестидесяти пяти, съ очень здоровымъ организмомъ и довольно сноснымъ характеромъ. Мнѣніе свое о Тадди онъ высказалъ его отцу въ слѣдующихъ словахъ:

— Твой сынъ, Артуръ, умный малый; въ немъ много огня; онъ готовъ всегда прямо броситься на врага, но, быть можетъ, онъ слишкомъ безпокойный, неуживчивый человѣкъ… во всемъ видитъ злоупотребленіе… противъ всего кричитъ… и потомъ онъ радикалъ… я терпѣть не могу радикаловъ. Онъ только и божится какимъ-то Бентамомъ, говорятъ, отчаяннымъ революціонеромъ… но онъ говоритъ хорошо, хотя, быть можетъ, слишкомъ много. Онъ вѣчно занятъ; работа у него такъ и кипитъ, все что-то пишетъ въ газетахъ и журналахъ, вѣроятно, чушь, но это ему приноситъ деньги. Да, я полагаю, что изъ него вышелъ бы толкъ еслибъ его послать на годъ въ Индію къ хорошему полковому командиру. Нѣтъ лучшей школы для всѣхъ этихъ книжныхъ мудрецовъ, какъ военная дисциплина.

VIII.

Волкъ и овца.

Четыре года прилежныхъ занятій получили свою награду. Тадеусъ Джобсонъ сдѣлался англійскимъ адвокатомъ; вспрыски его диплома прошли, прошла и головная боль, съ которой онъ проснулся на слѣдующее утро. Но въ банкирской конторѣ Эшильдса, въ большой кассовой книгѣ было занесено на текущій счетъ Тадеуса Джобсона, эсквайра, адвоката, № 4-й, Эльмъ-Кортъ, Темпль, тысяча фунтовъ и еще двадцать-семь фунтовъ, два шиллинга и одинъ пенсъ, которые составляли доходъ Джобсона съ маленькаго его сочиненія: «Идеалъ правительства», изданнаго книгопродавцами Пильбюри, Спильбюри, Бильбюри, Бэкстонъ, Мэктонъ и Флисъ на половинныхъ барышахъ.

Это происходило въ тѣ старыя времена, когда издатели еще не пришли къ тому убѣжденію, что барыши принадлежатъ всецѣло книгопродавцамъ и ни гроша не слѣдуетъ давать геніямъ или литературнымъ невольникамъ.

Однако, эти двадцать-семь фунтовъ, два шиллинга и одинъ пенсъ составляли половину всѣхъ барышей, вырученныхъ почтенной фирмой съ 2,000 экземпляровъ, напечатанныхъ и проданныхъ по семи шиллинговъ шесть пенсовъ каждый, или по пяти шиллинговъ книгопродавцамъ. Такимъ образомъ, они получили въ короткое время и съ замѣчательной ловкостью круглую сумму въ пятьсотъ фунтовъ, а автору выдали немного болѣе пяти процентовъ. Джобсонъ былъ очень польщенъ успѣхомъ своей брошюры, на которой онъ не выставилъ своего имени, и, смотря на нее, какъ на источникъ богатства, разсчитывалъ про себя будущій доходъ, подобно всѣмъ глупымъ авторамъ.

— Каждый экземпляръ будетъ стоить за печать и переплетъ два шиллинга (эта цифра далеко превосходила настоящую), за объявленія шесть пенсовъ (въ тѣ времена 50 фунтовъ было совершенно достаточно на рекламы) и шесть пенсовъ на прочіе расходы; итого, прямой барышъ составитъ сто-пятьдесятъ или сто-шестьдесятъ фунтовъ, а, слѣдовательно, на мою долю семьдесятъ или восемьдесятъ фунтовъ.

Мало онъ зналъ обычаи и привычки книжной торговли, тайный дисконтъ, громадные проценты за комиссію, высокія цѣны, долгосрочные кредиты и т. д.

Однако, онъ возсталъ противъ представленнаго ему разсчета. Это была одна изъ первыхъ его ошибокъ въ жизни. Первое, чему долженъ научиться авторъ въ литературной каррьерѣ, это — дозволять себя доить, не лягаясь, и довольствоваться крохами, падающими со стола богачей. Если авторъ лягнетъ издателя, ударъ отзовется на немъ самомъ.

Тадди отправился съ протестомъ въ контору гг. Пильбюри, Спильбюри, Бильбюри, Блэкстона, Мэкстона и Флиса. Мистеръ Спильбюри, тяжелый старый джентльмэнъ, на подобіе бегемота, съ большими сонными глазами и торчавшими на лбу очками, принялъ его съ сонной меланхоліей въ небольшой сонной комнаткѣ въ Пэтерностеръ-Ро.

— Гм! гм! промолвилъ онъ, смотря на карточку нашего героя: — вы, г. Джобсонъ, желали видѣть одного изъ членовъ фирмы?

— Да, отвѣчалъ рѣзко Джобсонъ, только что получившій счетъ и прибѣжавшій сгоряча изъ Темпля: — мнѣ прислали разсчетъ по продажѣ моей книги: «Идеалъ правительства», и, я полагаю, вы должны согласиться, что она хорошо разошлась.

— «Идеалъ правительства»… да, да, отвѣчалъ книгопродавецъ, медленно открывая и закрывая свои сонные глаза: — эта книга порядочно разошлась при теперешнемъ положеніи рынка. Смѣю спросить, вы ея авторъ, сэръ?

— Да, сэръ, и во всякомъ случаѣ, мистеръ… извините, я не знаю, съ которымъ изъ членовъ вашей фирмы я имѣю честь говорить…

— Спильбюри.

— Мистеръ Спильбюри, у васъ продано двѣ тысячи экземпляровъ. Книга напечатана на половинныхъ барышахъ, и моя доля составляетъ, по вашему счету, двадцать-семь фунтовъ, два шиллинга и одинъ пенсъ.

— Развѣ такъ много, сэръ? произнесъ книгопродавецъ съ удивленіемъ, хлопая глазами: — я не зналъ, что наша прибыль была такъ велика.

— Какъ? Мистеръ Спильбюри! воскликнулъ Джобсонъ выходя изъ себя и вынимая изъ кармана присланный ему счетъ: — вы смѣете сказать мнѣ, адвокату Темпля, знающему дѣла, что изъ вырученныхъ вами пятисотъ фунтовъ, на мою долю приходится только двадцать семь фунтовъ съ чѣмъ-то!

Почтенный джентльмэнъ, очень походившій на бегемота, опустилъ очки на свои сонные глаза и, молча взявъ изъ руки Тадди счетъ, быстро пробѣжалъ его.

— Ну, сэръ, продолжалъ Джобсонъ тономъ стараго адвоката: — посмотрите, чего тутъ не выставлено: сто девяноста фунтовъ съ чѣмъ-то за печать и бумагу, восемьдесятъ восемь за объявленія, десять процентовъ комиссіи за расходы, десять процентовъ дисконту со всѣхъ проданныхъ экземпляровъ, въ томъ числѣ съ семидесяти экземпляровъ, посланныхъ автору и критикамъ! Гдѣ подлинные счеты, сэръ, по которымъ вы платили за типографію, за бумагу, за объявленія? Гдѣ ваша кассовая книга, сэръ?

Эти святотатственныя слова возмутили бегемота. Онъ приподнялъ свои очки и промолвилъ:

— Мы никогда и никому не показываемъ кассовой книги фирмы. Счеты же должны быть въ нарядѣ, потому что особаго дѣла мы не заводили для этой книги: слишкомъ незначительная операція.

Онъ позвонилъ и сказалъ явившему си конторщику:

— Принесите счета по изданію книги: «Идеалъ Правительства» — № 2,646.

Черезъ минуту конторщикъ вернулся со счетами.

— Поданные мнѣ счеты точно ли списаны съ подлинныхъ? спросилъ Тадди.

— Конечно, какъ всегда, сэръ.

— Вотъ видите, мистеръ Джобсонъ, произнесъ бегемотъ, усиливаясь взглянуть на своего посѣтителя: — нечего болѣе и говорить объ этомъ дѣлѣ, и если вы мнѣ позволите замѣтить, то я полагаю, что полученный вами барышъ долженъ быть очень лестный для молодого автора, въ первый разъ печатающаго что-нибудь — да, очень, очень лестный.

И онъ положилъ два толстые пальца на часовую цѣпочку, красовавшуюся на его желетѣ, давая этимъ понять, что онъ вскорѣ будетъ вынужденъ посмотрѣть на часы.

— Извините меня, сэръ, я полагаю, что многое еще можно сказать объ этомъ дѣлѣ, воскликнулъ Джобсонъ, все съ большей и большей энергіей: — вы вступили со мною въ товарищество для изданія этой книги, и обязаны, по закону, доказать каждую цифру этого счета отъ первой до послѣдней. Но прежде всего я желаю знать имя и адресъ фирмы, гдѣ вы купили бумагу и сдѣлали дисконтъ, кромѣ того дисконта, который вы имѣли дерзость записать въ моемъ счетѣ.

— Извините, сэръ, замѣтилъ книгопродавецъ: — всегда вычитаютъ десять процентовъ на наемъ помѣщенія, конторщиковъ и проч.

— Хорошо, положимъ, что это такъ, мистеръ Спильбюри, такъ зачѣмъ же вы берете съ продажи десять процентовъ?

— Таковъ обычай, сэръ; это идетъ на покрытіе потери отъ не уплаченныхъ долговъ, чрезвычайныхъ дисконтовъ и пр.

— Сколько вы сдѣлали чрезвычайныхъ дисконтовъ книгопродавцамъ по моей книгѣ, которая вся разошлась въ семь мѣсяцевъ, мистеръ Спильбюри?

— Извините, сэръ, но торговый обычай не дозволяетъ мнѣ отвѣтить вамъ на подобные вопросы. Вы, сэръ, обнаруживаете очень странное любопытство, чтобы не сказать незнаніе, самыхъ основныхъ правилъ торговли.

— Слава Богу, что я этого не знаю, сэръ! воскликнулъ Тадди, вскакивая и внѣ себя отъ злобы: — то, что вы называете торговыми обычаями, мнѣ кажется просто системой обмановъ и мошенничествъ! Вы слышите, сэръ!

Ошеломленный бегемотъ совсѣмъ закрылъ глаза на минуту, но потомъ, обращаясь къ своему конторщику, сказалъ:

— Запишите, мистеръ Кальфекэмъ, что было произнесено слово мошеничество. Вы, сэръ, очень молоды и незнакомы съ свѣтомъ, по крайней мѣрѣ, съ литературнымъ свѣтомъ, но извините, я не могу болѣе пререкаться съ вами по этому вопросу.

— Я тотчасъ обращусь къ своему стряпчему, сэръ, гнѣвно воскликнулъ Джобсонъ, надѣвая шляпу.

— Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, отвѣчалъ почтенный книгопродавецъ.

Нашъ герой поспѣшно выбѣжалъ изъ этого притона книжной торговли и только когда очутился на Лудгэтской горѣ, далеко отъ Пэтерностеръ-Ро, съ его рядами книжныхъ лавокъ, онъ вздохнулъ свободно. Онъ, повидимому, торжествовалъ, что такъ отдѣлалъ своего противника, но его торжество было вполнѣ неосновательное, такъ какъ онъ нажилъ себѣ вѣчнаго врага въ одной изъ величайшихъ издательскихъ фирмъ Соединеннаго королевства.

Но взбѣшенному и неопытному автору казалось, что онъ долженъ немедленно вызвать гордую фирму на смертельный бой въ судѣ. Онъ получалъ за свои статьи въ журналахъ и газетахъ такую хорошую плату, что эти нищенскіе двадцать семь фунтовъ съ чѣмъ-то, за лучшее и самое блестящее произведеніе его, казались ужаснымъ оскорбленіемъ, требовавшимъ примѣрной кары правосудія.

Идя по Блэкфрайасу, онъ вспомнилъ о своемъ другѣ, адвокатѣ Виннистунѣ, извѣстномъ и любимомъ во всемъ Темплѣ. Виннистунъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые никогда не теряютъ любви къ молодежи, никогда не находятъ ея слишкомъ легкомысленной, или слишкомъ пламенной. Благодаря своему замѣчательному уму и рѣдкимъ способностямъ, онъ свободно братался съ великими мыслителями, учеными и политическими дѣятелями своего времени, но вмѣстѣ съ тѣмъ, оставался юнымъ, добродушнымъ, искреннимъ. Его маленькіе, живые глаза, осѣненные густыми бровями, обнаруживали сразу энергію и гибкость его ума, а ихъ нѣжная мягкость, привлекательная даже для мужчинъ, плѣняла всѣхъ женщинъ. Въ немъ была странная смѣсь практическаго здраваго смысла и юмора, мужественной силы и женственной нѣжности.

Впродолженіи пятнадцати лѣтъ, Виннистунъ занималъ маленькую, но прекрасную квартиру въ Темплѣ, въ улицѣ Королевской-Скамьи, въ которой Джобсонъ многое скопировалъ для своего жилища. Виннистунъ страстно любилъ искуство, понималъ всѣ его фазы и былъ однимъ изъ тѣхъ, которые уже тогда предугадывали современную теорію, что художественная красота полезна сама по себѣ и вовсе не прихоть, а необходимое условіе самой скромной жизни. Вы могли увидѣть на столѣ Виннистуна дешевый графинъ съ водой, но, посмотрѣвъ на него поближе, вы непремѣнно убѣждались въ его изящной формѣ. Онъ не могъ купить уродливаго мата на лѣстницу передъ дверью или подсвѣчника, который не доказывалъ бы въ мастеровомъ, его исполнившемъ, художественную мысль.

Вильямъ Варлэ Виннистунъ былъ сынъ шотландскаго джентльмэна, о происхожденіи котораго я не стану распространяться, такъ какъ не имѣю свободныхъ пятидесяти страницъ пожертвовать на это. Мать его была француженка хорошей фамиліи изъ Турени. Съ дѣтства онъ говорилъ по-французски и по-англійски одинаково бѣгло и эта смѣсь двухъ языковъ, двухъ народныхъ геніевъ и двухъ литературъ, основательно имъ изученныхъ, развили въ немъ, съ одной стороны, блестящее, легкое парижское остроуміе, а съ другой, серьёзный, здравый смыслъ природнаго шотландца.

Одного взгляда на письменный столъ Виннистуна было достаточно, чтобъ имѣть понятіе о жизни этого человѣка. Рядомъ съ благодарственнымъ письмомъ отъ молодого офицера изъ Индіи, котораго онъ помѣстилъ въ военную службу изъ состраданія къ его старой матери, бѣдной вдовѣ, лежала записка его школьнаго товарища, несчастнаго провинціальнаго пастора, который писалъ: «Любезный В., только ты могъ прислать намъ въ Рождество 10 ф. ст.; я и все мое семейство тебя благословляемъ». Изъ Путнея ему писали: «Я и Агнеса очень благодарны за вашу рекомендацію; синьоръ Паскаль Паскалле нашелъ голосъ Агнесы восхитительнымъ и взялся ее учить даромъ». Изъ Бедфорда его извѣщалъ ученикъ коллегіи, что онъ получилъ гинею на праздники и сдѣлаетъ все зависящее отъ него, чтобъ получить первую награду на экзаменѣ. И такъ далѣе и такъ далѣе. Мужчины, женщины и дѣти, нашедшіе въ немъ разумную поддержку и щедрую помощь, выражали ему во всѣхъ этихъ письмахъ самую горячую признательность за его великодушіе, никогда не дремавшее и никогда не оскудѣвавшее. Десятки молодыхъ адвокатовъ считали квартиру Виннистуна своимъ центромъ въ Лондонѣ, а его умъ и сердце — путеводной звѣздой въ несчастьи или въ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Въ душѣ его хранились тысячи тайнъ; оскорбленные мужья и несчастныя жены обращались къ нему за совѣтомъ и онъ являлся посредникомъ во многихъ семейныхъ распряхъ. Совмѣщая все это въ своей громадной головѣ, онъ однако всегда былъ спокоенъ, веселъ, предупредителенъ. Если вы сомнѣваетесь въ томъ, чтобъ когда-нибудь существовалъ подобный человѣкъ, то вы и теперь можете пожать ему руку; а сѣдины и морщины ни мало не ослабили энергіи этого человѣка, преданнаго всей душой благу своихъ ближнихъ. Неужели онъ не имѣлъ въ жизни горя? Да, онъ извѣдалъ горе, какъ и всѣ люди, но скрылъ его въ своемъ сердцѣ, и свѣтъ, для котораго онъ столько сдѣлалъ, никогда не могъ воздать ему за полученныя отъ него благодѣянія.

Наружная дверь въ квартирѣ Виннистуна была отворена и Тадди, войдя въ кабинетъ, засталъ своего друга за письменнымъ столомъ.

— Обманщикъ! воскликнулъ Виннистунъ съ улыбкой, увидавъ нашего героя: — вы обѣщали придти ко мнѣ три дня тому назадъ. Ну, какъ поживаетъ ваша прекрасная тетка, нѣжный ангелъ Темпля?

— Хорошо, отвѣчалъ Джобсонъ: — и но прежнему носится съ своимъ недостойнымъ племянникомъ. Но не говорите мнѣ объ ангелахъ. Я внѣ себя отъ злобы, я бѣснуюсь.

— Такъ заприте дверь, чтобъ никто не увидалъ вашего бѣшенства. Сядьте. Это кресло я нарочно держу для сумасшедшихъ. Ну, въ чемъ дѣло?

— Меня ограбили!

— Ограбили? Въ Эльмъ-Кортѣ? Гдѣ же были сторожа?

— Нѣтъ, любезный сэръ, меня ограбилъ новый Варрава, въ видѣ книгопродавца и издателя.

— О! воскликнулъ Виннистунъ съ улыбкой: — вы слишкомъ жестоки къ Варравѣ. Это, любезный сэръ, старая исторія. Пятьдесятъ человѣкъ мнѣ говорили тоже, сидя на этомъ самомъ креслѣ. Я знаю всѣ подробности — «торговые обычаи, комиссіонныя деньги» — продано пятьдесятъ тысячъ экземпляровъ и поставлено насчетъ только десять тысячъ! Все это я слышалъ много разъ отъ разочарованныхъ авторовъ, которые иногда приходили въ мрачное отчаяніе. Но прежде всего разскажите вашъ случай, а потомъ мы произнесемъ приговоръ.

Джобсонъ передалъ свой разговоръ съ книгопродавцемъ съ большимъ сценическимъ искуствомъ. Виннистунъ весело смѣялся и отнесся съ возмутительной холодностью къ несчастью друга.

— Ну, Джобсонъ, вы только новая жертва въ длинномъ ряду знаменитостей. Вы смиренный послѣдователь того, кто продалъ свою вдохновенную поэму за пять фунтовъ первое изданіе и за десять — два слѣдующихъ. Томсонъ продалъ свои «Времена Года» за сто-пять фунтовъ, а по смерти издателя, его наслѣдникъ продалъ право собственности на нее за пятьсотъ-пять фунтовъ. Савэджъ получилъ за своего «Странствователя» десять фунтовъ. «Идеалъ правительства» Тадеуса Джобсона принесъ ему двадцать-семь фунтовъ съ шиллингами и пенсами. Конечно, эти пенсы возмутительны. Еслибы это были гинеи, то можно было бы съ ними помириться.

— Не шутите, произнесъ серьёзно Джобсонъ, замѣтивъ сатирическій оттѣнокъ въ словахъ Виннистуна: — я спрашиваю васъ прямо, развѣ это можно стерпѣть? Я хочу начать судебное дѣло не потому, чтобы я нуждался въ деньгахъ — это пустая сумма — но изъ принципа. Есть слабые люди, которыхъ толкутъ въ порошокъ эти разбойники, и я, чувствуя свою молодость и силу, хочу заступиться за нихъ.

— Три четверти тяжущихся, дѣла которыхъ я велъ, всегда увѣряли меня, что они начинаютъ процессъ изъ принципа, но это принципъ, въ сущности, всегда одинъ: ненависть или упрямство. Что же вы думаете предпринять, сэръ?

— Я думалъ прямо начать дѣло, не давъ имъ даже опомниться.

— Гм! Вы хотите сунуться въ совѣстный судъ?

— Да, намъ придется начать съ него, такъ какъ придется вытребовать счеты.

— Тадеусъ Джобсонъ, у васъ есть тысяча фунтовъ на текущемъ счету, которые положилъ на ваше имя слишкомъ добрый и слишкомъ глупый дядя. Не имѣя возможности бросить эти деньги на избирательную агитацію, вы хотите добровольно бросить ихъ на тяжбу.

— О, это дѣло не будетъ стоить такъ дорого, и, въ концѣ-концовъ, я выиграю.

— Оно съѣстъ вашъ капиталъ до послѣдняго пенса. Подумали ли вы, что значитъ вести процессъ, посвящать дни и ночи на тяжелую работу, бороться мѣсяцы, а быть можетъ, годы, и когда побѣда одержана — если она еще будетъ одержана — то ваши барыши заплатятъ только половину вашихъ убытковъ, и Варрава, который богатъ и не жалѣетъ потери денегъ, будетъ смѣяться въ кулакъ. Къ довершенію всего, если возьметесь вы вести сами свое дѣло, то это отобьетъ у васъ всѣхъ кліентовъ.

— Я и хотѣлъ самъ вести дѣло, воскликнулъ Джобсонъ.

Виннистунъ громко разсмѣялся. Подъ вліяніемъ его здраваго смысла, который обдавалъ холодомъ пылкаго юношу, Тадди началъ немного остывать. Но ему было очень трудно придти въ себя, и добрый Виннистунъ поспѣшилъ ему на помощь.

— Слава Богу, сказалъ онъ: — что я не авторъ. Разъ я началъ писать книгу, но какой-то молодой авторъ, разсказавъ мнѣ исторію, подобную вашей, заставилъ меня отказаться отъ моего намѣренія. Я чувствовалъ, что если издатель меня обманетъ, то я пойду съ нимъ судиться, а это приведетъ только къ моему раззоренію. Поэтому, я рѣшилъ не благодѣтельствовать міръ своими идеями. Всѣ авторы ужасно любятъ жаловаться; вы пишете свои Sic vos non vobis на каждой стѣнѣ, все равно, будетъ ли это дворецъ, или конюшня, клянетесь, что другіе украли ваши идеи, тогда какъ они клянутся, что вы украли ихъ идеи, или претендуете, что счастливые издатели васъ эксплуатируютъ. Встарину вы жаловались, что королевскія милости не достигали до васъ, благодаря какому-нибудь тупоголовому министру, и мстили ему за это гнѣвными стихами.

— Я этого не помню.

— Какъ, вы не помните строфы Спенсера о Бурлеѣ? Ужь вѣрно такова судьба авторовъ быть жертвами и дураками; за то ихъ умъ приноситъ удовольствіе и пользу другимъ, а душа, вѣроятно, идетъ въ царствіе небесное.

— Неужели? По крайней мѣрѣ, тамъ не встрѣтишь Варравы. Впрочемъ, я вижу, мнѣ придется признать, что эти люди сильнѣе меня. Но я радъ, что все-таки заявилъ протестъ.

— И нажили себѣ могущественныхъ враговъ. Эта фирма вамъ никогда не проститъ такой дерзости. Вашихъ статей не будутъ болѣе помѣщать. Если вы напишите еще книгу, то ее разбранятъ въ!!!! и мистеръ Пильбюри, глава фирмы, никогда не пригласитъ васъ на свои обѣды, а это первые литературные обѣды въ Лондонѣ. Нечего сказать, вы сегодня понадѣлали много хорошаго. Можете спокойно отдохнуть отъ трудовъ своихъ.

— Вы саркастичный другъ, сказалъ Джобсонъ, вставая съ кресла: — но ваши сарказмы никогда не жгутъ.

— Я ихъ приправляю млекомъ доброты; оно и остроумно и не больно. Но наша природа до того злая, что подобнымъ жаломъ можно побудить человѣка къ дѣятельности скорѣе, чѣмъ аргументами или просьбами. Сатиры, сарказмы, эпиграммы, діатрибы, памфлеты, паскинады, каррикатуры, всевозможные виды искусства поднимать на смѣхъ человѣка дѣйствуютъ гораздо сильнѣе самыхъ пламенныхъ рѣчей и самыхъ логичныхъ доводовъ. Сатира точитъ и уничтожаетъ общественное зло, памфлетъ лишаетъ власти могущественнаго министра, эпиграмма колеблетъ тронъ короля и шутка уничтожаетъ власть женщины.

— Вы дали мнѣ мысль. Я убью моихъ издателей эпиграммой.

— О, нѣтъ, не дѣлайте этого. Свѣтъ всегда предпочтетъ Варраву вамъ. Для вѣрнаго успѣха сарказма, онъ долженъ быть обращенъ противъ человѣка, котораго весь свѣтъ ненавидитъ или готовъ возненавидѣть. Конечно, вы съумѣли бы написать ловкую эпиграмму на Пильбюри, но онъ только смѣялся бы въ кулакъ; свѣтъ даже не улыбнулся бы, а ваши собратья авторы сказали бы, что вы человѣкъ слишкомъ самолюбивый…

— Довольно! воскликнулъ Джобсонъ, затыкая себѣ уши: — я не могу здѣсь далѣе оставаться. Атмосфера этой комнаты пропитана эгоизмомъ и свѣтской мудростью. Мнѣ теперь ясно, что въ Лондонѣ нельзя сдѣлать ничего хорошаго.

— Нѣтъ, другъ мой, попытайтесь. Всѣ шансы за васъ.

Когда Джобсонъ выбѣжалъ изъ комнаты, Виннистунъ сказалъ себѣ съ сверкающими глазами:

— Онъ сдѣлаетъ много хорошаго, если только его пылъ можно будетъ сдержать благоразуміемъ.

— Тетя Берта, произнесъ Тадди, разсказавъ ей о всемъ случившемся: — я рѣшительно не понимаю, что сталось сегодня съ Виннистуномъ. Я никогда не видалъ его такимъ строгимъ и саркастичнымъ.

— Это потому, что онъ тебя любитъ, Тадди, отвѣчала Берта, пристально смотря на него.

Глаза ея блестѣли, щеки пылали румянцемъ. Она въ эту минуту показалась Джобсону прелестнѣе, чѣмъ тогда, когда онъ не зналъ чему это приписать.

IX.

Главная квартира генерала Джобсона.

Генералъ Гарри Джобсонъ поселился въ маленькомъ домикѣ въ Арлингтонъ-Стритѣ, близь своего клуба, среди своихъ старыхъ друзей и въ центрѣ лондонской шумной, праздной жизни. Онъ роскошно меблировалъ свое новое жилище и только въ одной комнатѣ втораго этажа поставилъ свою старую лагерную мебель. Лучшая спальня въ домѣ и сосѣдній будуаръ были приготовлены для его сестры, Берты.

— Я не прошу, милая Берта, чтобъ ты тотчасъ бросила Тадди, сказалъ генералъ очень любезно: — онъ еще очень молодъ и твое вліяніе для него полезно, только, пожалуйста, не слишкомъ кури ему ѳиміамъ. Но, вѣроятно, онъ вскорѣ женится; говорятъ, для адвоката хорошо рано жениться, и я хочу, чтобъ для тебя былъ всегда готовъ уголокъ у твоего холостяка брата, сердце и кошелекъ котораго всегда къ твоимъ услугамъ.

Онъ нѣжно посмотрѣлъ на Берту и продолжалъ:

— Я встрѣтилъ у Аккермана въ Глостерѣ твоего друга, лэди Пилькинтонъ; славная дама, удивительно живая для ея лѣтъ. Настоящій образецъ генеральской жены, стройная, мужественная, готовая на все, идущая прямо въ огонь. О, еслибъ я встрѣтилъ такую женщину, въ цвѣтѣ силъ и молодости, жизнь моя была бы совершенно иная.

Онъ произнесъ эти слова съ тяжелымъ вздохомъ, настоящее значеніе котораго не понялъ ни одинъ изъ его собесѣдниковъ.

Гарри Джобсонъ показалъ сестрѣ и племяннику весь домъ. Берта была въ восторгѣ отъ всего; Джобсонъ выражалъ свое одобреніе тономъ знатока, но когда генералъ заговорилъ о своемъ желаніи, чтобъ она переѣхала къ нему, лицо Тадди осунулось. Но Берта съ улыбкой воскликнула.

— Это еще успѣется.

— Ну, Тадди, сказалъ генералъ за завтракомъ въ роскошной столовой: — я не поселюсь здѣсь ранѣе наступленія теплой погоды. Теперь мнѣ надо уѣхать изъ этого проклятаго климата и я отправился бы завтра на континентъ, но далъ себѣ слово провести въ этомъ году Рождество въ Лондонѣ. Я нашелъ трехъ или четырехъ старыхъ товарищей, которые будутъ у меня обѣдать въ этотъ день вмѣстѣ съ тобою и Бертой. На слѣдующее же утро я отправлюсь въ Парижъ, а оттуда въ Италію. Вѣроятно, твои кліенты не будутъ очень сожалѣть о твоемъ отсутствіи до февраля, а потому я думалъ взять тебя съ собою. Человѣкъ всегда останется ребенкомъ, если не побывалъ въ Grand monde.

— Отлично! воскликнулъ Тадди. — Я всегда объ этомъ мечталъ. Вы настоящій набабъ. Это даже лучше тысячи фунтовъ.

— Въ Парижѣ я желалъ бы видѣть салоны, продолжалъ генералъ: — я достану всюду рекомендательныя письма, а лордъ Крабстокъ, нашъ посланникъ въ Парижѣ, закадычный другъ моего стараго товарища Веллавэра. Всѣ двери передъ нами отворятся. Вы говорите но французски, сэръ?

— Oui, mon général, passablement bien.

— Гм! гм! Хорошо, сэръ, но берегите лучше ваши знанія до Парижа, тамъ они намъ очень пригодятся. Я самъ маракую по французски плохо. Милая Берта, гдѣ онъ научился такъ бѣгло болтать?

Джобсонъ быстро переглянулся съ своей теткой.

— Въ Ньюпортѣ у меня была пріятельница француженка, г-жа де Ласси, и Тадди, живя съ нами полгода, много говорилъ съ нею и съ ея дочерью.

— А, быть можетъ, у нихъ было кое-что и кромѣ разговоровъ. Ну, смотрите, сэръ, не возиться у меня съ француженками или я вамъ прекращу всѣ финансовые источники.

Джобсонъ и Берта весело расхохотались.

Вскорѣ наступило Роридество, чрезвычайно счастливое и веселое для Берты и Джобсона. Они оба сіяли здоровьемъ и надеждами. Генералъ, съ тремя своими пріятелями, пріѣхалъ къ обѣдни въ Темпльскую церковь и послѣ службы поднялся вмѣстѣ съ ними въ третій этажъ Эльмъ-Корта, гдѣ всѣ выпили по стакану старой мадеры, привезенной генераломъ изъ Индіи. Потомъ, все веселое общество отправилось обѣдать въ Арлингтонскую улицу и сѣло за столъ въ четыре часа, по тогдашней модѣ, когда требовалось, по крайней мѣрѣ, восемь часовъ на спокойный обѣдъ съ обязательной затѣмъ выпивкой.

Пріятно было видѣть, какъ старый полковникъ Баузеръ, съ одной рукой на перевязи и съ пылающимъ лицомъ, какъ веселый рождественскій огонь, повелъ къ столу Берту, въ роскошномъ зеленомъ атласномъ платьѣ съ кружевами. Генералъ слѣдовалъ за ними подъ руку съ майоромъ Толбайзомъ, старымъ бѣднымъ инвалидомъ, не имѣвшемъ ни одной родной души на свѣтѣ. Генералъ посадилъ его по правую отъ себя руку, и до того угощалъ мадерой и портвейномъ, что старикъ вскорѣ пересталъ распознавать нетолько вина, но и окружающихъ его. Потомъ, въ числѣ гостей былъ еще майоръ Балькарасъ, тяжело раненный въ сраженіи подъ Чилинили и нѣсколько другихъ ветерановъ.

Старый Вансъ, слуга генерала, сопровождавшій его во всѣхъ походахъ, служилъ за столомъ вмѣстѣ съ другимъ лакеемъ и хорошенькой, свѣженькой горничной. Поваръ, котораго генералъ сманилъ съ кухни герцога Портлэндскаго, превзошелъ себя. Не даромъ онъ получалъ громадныя въ то время деньги — сорокъ фунтовъ въ годъ. Что же касается до вина, то, начиная съ остиндской мадеры, совершившей одно путешествіе, до медока, стараго портвейна и мадеры, вернувшейся два раза изъ Индіи, оно лилось въ изобиліи, открывая сердца и развязывая языки храбрыхъ ветерановъ, такъ что подъ конецъ обѣда вся комната сіяла весельемъ, смѣхомъ и рождественскимъ одушевленіемъ. Джобсонъ никогда еще не проводилъ такъ пріятно времени, какъ въ этотъ вечеръ.

Когда обѣдъ кончился и сняли скатерть съ блестяще-полированнаго стола изъ краснаго дерева, то сэръ Гарри провозгласилъ тостъ за королеву, а полковникъ Баузеръ, вставъ, предложилъ, довольно глухимъ и хриплымъ голосомъ, вынить за здоровье «прелестной хозяйки; дай Богъ ей долгую, счастливую жизнь!» Всѣ присутствующіе поднялись съ своихъ мѣстъ и съ такимъ неподдѣльнымъ чувствомъ поддержали тостъ, что Берта покраснѣла отъ удовольствія, и даже слеза показалась на ея щекѣ. Затѣмъ она встала, низко поклонилась всему обществу и ушла изъ столовой, сопровождаемая сочувственными кликами:

— Да благословитъ васъ Господь!

— Ну, теперь сомкнемся въ тѣсный кружокъ, сказалъ генералъ: — передъ нами цѣлый вечеръ и вдоволь вина. Балькарасъ, это портвейнъ 1798 г.; Толбайтъ, это мадера простояла въ погребѣ Кранса тридцать лѣтъ. Ну, а ты, Тадди адвокатъ, можешь самъ позаботиться о себѣ.

Въ эту минуту и намъ, читатель, лучше ихъ оставить, удалясь вмѣстѣ съ слугами.

X.

Непріятная встрѣча.

Парижъ, 2-го января 18-- "Милая тетя Берта,

«Мы остановились въ отелѣ Мориги, близь Тюльери, противъ сада, теперь покрытаго снѣгомъ. Какъ пріятно очутиться въ этомъ центрѣ блестящей, своеобразной цивилизаціи. Какіе здѣсь удивительные дворцы, общественныя зданія, частные дома, какіе прекрасные бульвары и улицы! Дядя Гарри былъ уже здѣсь много лѣтъ тому назадъ, во время одного изъ своихъ отпусковъ и знаетъ Парижъ отлично. Онъ говоритъ по-французски прелестно, какъ настоящій англичанинъ.

Я не могу вамъ сказать, какое глубокое впечатлѣніе произвелъ на меня этотъ городъ; я точно также былъ пораженъ Лондономъ, когда увидалъ его вперине. Представьте себѣ, какъ долженъ подѣйствовать Парижъ на образованнаго человѣка, пріѣхавшаго изъ Канады.

Здѣсь такъ весело и вмѣстѣ такъ грустно. Въ моихъ глазахъ грустный элементъ преобладаетъ.

На бульварахъ выстроены лари, какъ на англійскихъ ярмаркахъ и въ нихъ многочисленные торговцы продаютъ etrennes, т. е. подарки на новый годъ; цвѣты, апельсины, картонажи и разныя бездѣлушки. Очень интересно и трогательно наблюдать за этими мелкими продавцами. Несмотря на морозъ, мужчины въ блузахъ или легкихъ пальто, женщины безъ шляпъ и въ вязанныхъ фуфайкахъ сверхъ легкихъ платьевъ. Всѣ они, стоя или сидя зазываютъ покупателей, громко выкрикивая свой товаръ. Многіе изъ этихъ бѣдняковъ ставятъ все на карту въ эту недѣлю, такъ какъ ярмарка продолжается только недѣлю. Нѣкоторыя сцены щемятъ сердце. Часто, проходя мимо, вы не обращаете вниманія на крикливаго шарлатана, продающаго чудодѣйственныя средства отъ мозолей, или юмористичнаго торговца апельсиновъ, поэтически расхваливающаго свой товаръ, вокругъ которыхъ стоятъ толпы зѣвакъ, и останавливаетесь передъ скромной лавчонкой, гдѣ за прилавкомъ, на которомъ выложены самыя простыя, дешевыя вещи, виднѣется блѣдное, испитое лицо, ясно разсказывающее мрачную повѣсть горя и нищеты. Это лицо бываетъ и молодое, часто хорошенькое, и старое, морщинистое; нерѣдко на рукахъ бѣдной женщины плачетъ голодный, холодный ребенокъ. Вотъ сидитъ на открытомъ войдухѣ старикъ и передъ нимъ на деревянномъ столикѣ, освѣщенномъ бумажнымъ цвѣтнымъ фонарикомъ, красуется около дюжины маленькихъ деревянныхъ медвѣдей, издающихъ слабый звукъ, въ видѣ рычанія, когда откроешь имъ ротъ. Голова старика печально поникла, его мутные глаза смотрятъ уныло на свой товаръ, нисколько не уменьшающійся; голодомъ и отчаяніемъ дышетъ вся его фигура. Надежда, которою онъ питался съ утра, совершенно исчезла, холодъ становится все чувствительнѣе, чѣмъ болѣе приближается ночь и, наконецъ, огласивъ воздухъ послѣднимъ призывомъ покупателей, какимъ-то хриплымъ визгомъ, онъ медленно свертываетъ свой товаръ и, взявъ подъ мышку столикъ и стулъ, отправляется въ свое убогое жилище, гдѣ его ждетъ не теплая постель и вкусный ужинъ, а, можетъ быть, холодная и голодная семья, которая цѣлый день молилась о счастливомъ результатѣ этого дня. Еще безнадежный день, еще ночь страданій и горя, еще шагъ къ той безднѣ, за предѣлами которой уже нѣтъ никакой надежды!

О, тетя Берта, мое сердце обливается кровью при видѣ подобныхъ зрѣлищъ. Если есть милосердный Богъ на небѣ, то зачѣмъ Онъ терпитъ на землѣ столько горя, столько нищеты, переносимыхъ мужественно, терпѣливо? Отчего слезы никогда не осушаются? Если я не могу смотрѣть на все это безъ сердечныхъ мукъ, то какъ же милосердный Богъ… Но вы, вѣроятно, скажете, что грѣшно такъ говорить; я знаю, пасторы учатъ женщинъ подобному нераціональному взгляду на эти жгучіе вопросы. Я желаю одного: знать и чувствовать правду. Въ этихъ веселыхъ улицахъ подобныя грустныя зрѣлища наполняютъ мое сердце такими смутными вопросами, на которые, я боюсь, не съумѣютъ мнѣ отвѣтить ни разумъ, ни вѣра. Чѣмъ объяснить существованіе подобныхъ, ни въ чемъ неповинныхъ и несчастныхъ съ колыбели людей? Поговорите объ этомъ съ Виннистуномъ. Онъ удивительно ловко бросаетъ за бортъ пасторовъ и остается вѣренъ религіознымъ принципамъ. Ему слѣдовало бы быть епископомъ, но его тогда сожгли бы за ересь. Поклонитесь ему, и проч. и проч.».

"Т. Дж.".

---

Парижъ, 5-го января 18-- Любезный Виннистунъ,

Вотъ мы здѣсь, и продѣлываемъ Парижъ; мой благородный патронъ, я и его вѣрный фактотумъ Вансъ. Послѣдній великолѣпенъ. Онъ не знаетъ ни слова по французски. «Это языкъ не джентльмэнскій, сэръ, говоритъ онъ: — я никогда не видывалъ ни одного порядочнаго англійскаго джентльмэна, который умѣлъ бы на немъ выражаться. Честный англійскій ротъ, сэръ, не можетъ такъ картавить, это языкъ не для людей, а для обезьянъ».

Поэтому, онъ упорно говоритъ по англійски съ всѣми содержателями отелей, почталіонами и горничными; послѣднимъ онъ какъ-то умѣетъ втолковать чего хочетъ. Мой славный, милый дядя, по правдѣ сказать, знаетъ очень мало по французски, но гордиться своими знаніями и не совѣстится говорить.

Мы здѣсь очень пріятно проводимъ время и, право, утѣшительно встрѣтить такого человѣка, какъ мой дядя, столь простого, своеобразнаго и стойкаго. Онъ просто грандіозенъ. Всѣ его называютъ милордомъ и когда онъ, выйдя изъ себя, забываетъ французскія слова и бранится по англійски, то французы разбѣгаются въ испугѣ. Мы обѣдали у лорда Прабстока въ нашемъ посольствѣ и тамъ видѣли нѣсколько знакомыхъ. Мы такъ же получили приглашеніе на вечеръ въ салонъ герцогини Алансонской, куда и отправились en grande tenue. Генералъ былъ во всѣхъ орденахъ и казался такимъ представительнымъ, что всѣ спрашивали, кто онъ. Герцогиня была очень съ нимъ любезна и, подавъ ему руку, прошла съ нимъ по всѣмъ заламъ. Я слѣдовалъ за ними, какъ собачка. Впрочемъ, и со мною она была очень добра.

Бѣдный дядя, однако, попалъ въ большой просакъ. Онъ не совсѣмъ ясно понималъ, что ему говорила герцогиня, а самъ бѣгло объяснялся на своемъ франко-англійскомъ діалектѣ. Разговоръ зашелъ объ англійскихъ и французскихъ дамахъ. Вы знаете, добрый старикъ не понимаетъ, что такое комплиментъ и прямо брякнулъ:

— Француженки прелестны, но я предпочитаю англичанокъ.

— О, генералъ, англичанки прелестны и привлекательны, но француженки живѣе, веселѣе, остроумнѣе; въ нихъ болѣе художества.

— Oui, oui, Duchesse, отвѣчалъ генералъ съ низкимъ поклономъ: — je donne aux femmes franèaises le credit de cela. Elle ont beaucoup d’artifice — c’est tout-à-fait vrai, mais pour moi, je n’aime pas l’artifiee dans les dames; je préféré les dames au naturel.

Герцогиня, настоящая grande dame, не выдержала и закрыла лицо вѣеромъ, а окружавшіе ее мужчины и женщины не знали, какъ скрыть свои улыбки.. Я дернулъ за руку дядю; онъ съ неудовольствіемъ обернулся ко мнѣ и понялъ, что сказалъ какую-нибудь глупость. Но герцогиня поступила съ удивительнымъ тактомъ.

— Генералъ — совершенство, произнесла она шепотомъ своему мужу и громко прибавила: — ведите меня къ ужину, генералъ, я не хочу лишиться вашего пріятнаго общества.

Онъ тотчасъ сдѣлался львомъ вечера.

Онъ ужиналъ съ герцогиней и я видѣлъ издали, что она наслаждалась простотой его обращенія, а онъ былъ просто очарованъ ею. Но когда мы вернулись домой и онъ вывѣдалъ отъ меня объясненіе о своей смѣшной ошибкѣ, то пришелъ въ ярость и клялся, что никогда болѣе не будетъ говорить по французски. Вы знаете, какой рыцарь дядя въ отношеніи женщинъ и какъ цѣломудренны его рѣчь и обращеніе; поэтому неудивительно, что этотъ незначительный faux pas такъ разсердилъ его. Онъ хотѣлъ писать извиненіе герцогинѣ, но я увѣрилъ его, что это будетъ еще хуже…

Т. Дж.

---

Франція, Туръ, январь 18..

"Любезный Винистунъ,

Мы вчера оставили Парижъ и мнѣ надо вамъ объяснить почему. Это удивительная исторія. Въ среду мы смотрѣли съ дядей Тартюфа въ Одеонѣ. Спектакль ему надоѣлъ, потому что онъ понимаетъ только обычныя разговорныя французскія фразы, и онъ предложилъ потомъ пойти въ одинъ изъ café. на бульварахъ. Мы отправились и, наконецъ, выбрали большой, блестяще освѣщенный café, гдѣ самая пестрая публика уничтожала мороженое, кофе и ликеры. Оба пола имѣли тутъ почти одинаковое число представителей. Дядя прошелъ въ своей шинели и кашмировой шали, завернутой вокругъ горла, въ задній уголокъ и усѣлся, прислонясь спиной къ стѣнѣ. Я сѣлъ противъ него. Между нами былъ маленькій столикъ. Позади меня, за сосѣднимъ столомъ, я замѣтилъ очень нарядную, въ громадной шляпкѣ, нарумяненную даму, не очень молодую, но съ блестящими глазами. Генералъ снялъ свою шаль и началъ со мною разговаривать. Вдругъ я услыхалъ визгливый голосъ за мною:

— Что? Это Гарри Джобсонъ!

Еслибъ вы только видѣли въ эту минуту лицо добраго старика. Глаза его едва не выскочили отъ ужаса и удивленія; его загорѣлыя щеки посинѣли. Я инстинктивно обернулся. Женщина, сидѣвшая за сосѣднимъ столомъ, смотрѣла на него съ саркастической улыбкой, скаля свои бѣлые зубы, окаймленные крашеными губами.

— Елена! произнесъ онъ глухимъ голосомъ: — Боже мой, какъ вы здѣсь?

Я видѣлъ, что онъ былъ очень взволнованъ. Онъ поспѣшно схватилъ свою шаль и шляпу.

— О! воскликнула она: — не торопитесь уходить, майоръ Джобсонъ…

— Генералъ, сэръ Гарри Джобсонъ! перебилъ онъ ее невольно, съ учтивымъ поклономъ.

— Генералъ! Tant mieux, mm!!!!! vieux ami! Поздравляю васъ. Пожалуйста, не уходите, я васъ не отпущу. Я не знаю вашего пріятеля, прибавила она, взглянувъ на меня.

— Это мой племянникъ, сказалъ дядя очень сухо: — онъ, слава Богу, не знаетъ свѣта, въ которомъ мы съ вами жили.

— Я вижу это, произнесла она, со смѣхомъ скаля зубы на меня: — но c’est un très joli garèon. Онъ говоритъ по-французски?

— Да.

— Отлично. Ну, посмотримъ, забыли ли вы свою старую Тамилъ.

И она начала живо болтать на совершенно мнѣ незнакомомъ, но очень мелодичномъ діалектѣ. Генералъ серьёзно ее слушалъ. Онъ попрежнему былъ въ большомъ волненіи; щеки его горѣли, глаза безпокойно сверкали. Онъ иногда отвѣчалъ, но коротко и сухо. Одну минуту слезы показались на его глазахъ. Она тотчасъ заговорила по-англійски.

— Намъ лучше перейти къ нашему родному языку, сказала она: — а то вашъ племянникъ удивляется странному появленію этихъ слезъ на глазахъ благороднаго ветерана. Разсказать ему нашу исторію?

— Ради Бога, замолчите! воскликнулъ поспѣшно генералъ.

— Ну, я надѣюсь съ вами еще поговорить наединѣ, n’est се pas? сказала она съ своей странной улыбкой: — дайте мнѣ вашу карточку.

Несмотря на ея поблекшую, несчастную внѣшность и неприличныя манеры, она иногда брала на себя повелительный тонъ.

Дядя вынулъ изъ кармана свой бумажникъ. Онъ былъ туго набитъ французскими банковыми билетами. Она жадно взглянула на нихъ. Онъ это замѣтилъ и выраженіе его лица смягчилось.

— Елена, вы нуждаетесь въ деньгахъ?

— Всегда, отвѣчала она съ усмѣшкой: — мои дѣла теперь не идутъ такъ хорошо, какъ въ тѣ времена, когда вы меня знали. Но дайте мнѣ карточку. А «Мориги». — Хорошо! Вы, вѣроятно, по утрамъ дома?

— Да, сказалъ рѣшительно генералъ: — но не для васъ. Прошедшее прошло, похоронимъ его.

— Какъ вамъ угодно, генералъ сэръ Гарри Джобсонъ, отвѣчала она и прибавила, обращаясь ко мнѣ: — но вы, можетъ быть, сэръ, если вашъ дядя не хочетъ…

— Молчать! воскликнулъ генералъ громовымъ голосомъ: — ни слова. Уважайте хоть невинность молодости. Вотъ, возьмите! по крайней мѣрѣ, мнѣ удалось вамъ помочь.

Онъ высыпалъ на столъ изъ своего бумажника все, что въ немъ было, надѣлъ шляпу и побѣжалъ къ дверямъ.

— Пойдемъ, Тадди! крикнулъ онъ мнѣ и бросилъ золотую монету лакею, который прислуживалъ за нашимъ столомъ.

Очутившись на бульварѣ, я едва могъ поспѣть за нимъ.

— Она идетъ за нами? вдругъ спросилъ онъ, не останавливаясь.

— Нѣтъ, она считаетъ банковые билеты. Вы ей дали большую сумму.

— Повернемъ сюда, промолвилъ онъ, поровнявшись съ какимъ-то переулкомъ: — да смотри, не слѣдуетъ ли она за нами. Завтра мы переѣдемъ въ другой отель.

Я никогда не видалъ его въ такомъ волненіи. Его рука, опиравшаяся на меня, дрожала и поступь была не тверда. Отъ времени до времени, онъ тяжело вздыхалъ.

— Ужасно… ужасно… бѣдная Елена! мычалъ онъ про себя.

Наконецъ, мы достигли своего отеля. Онъ приказалъ Вансу укладываться и объявилъ, что мы завтра ѣдемъ въ Туръ.

— Мы собьемъ ихъ съ толку, сказалъ онъ: — черезъ нѣсколько дней мы вернемся и остановимся въ другомъ отелѣ.

Онъ сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, подергивая усы. Наконецъ, онъ опустился въ кресло и сказалъ, обращаясь ко мнѣ:

— Сядь поближе, Тадди. Тебя, вѣроятно, очень удивила эта сцена. Ты очень благоразумно, дитя мое, воздержался отъ разспросовъ, но ты уже человѣкъ, Тадди, и, быть можетъ, тебѣ полезно узнать грустную исторію этой женщины. Одному Богу извѣстно, продолжалъ онъ, смиренно поникнувъ головой и говоря съ большимъ чувствомъ: — какъ я искренно раскаивался въ своей винѣ и сколько выстрадалъ за нее. Но справедливая кара преслѣдуетъ насъ часто за наши проступки даже въ такое время, когда мы полагаемъ, что они уже давно искуплены. Появленіе этой женщины сегодня представляетъ неожиданный для меня ударъ. Я не видалъ ее десять лѣтъ и думалъ, что она умерла или ведетъ честную жизнь въ Америкѣ, а между тѣмъ она здѣсь и въ какомъ положеніи!

Онъ замолчалъ и закрылъ лицо руками. Черезъ минуту, онъ взглянулъ на меня печально и продолжалъ:

— Слава Богу, Тадди, что ты взросъ въ чистой, цѣломудренной атмосферѣ и не знаешь еще темной стороны жизни, но ты человѣкъ и тебя ожидаетъ борьба съ такими же соблазнами, съ какими боролись и мы. Дай Богъ, чтобы ты вышелъ изъ этой борьбы цѣлымъ и невредимымъ. Пятнадцать лѣтъ тому назадъ, я стоялъ съ своимъ полкомъ въ Бунгалорѣ, маленькомъ гарнизонномъ городкѣ съ очень хорошимъ военнымъ обществомъ. Мнѣ тогда было сорокъ пять лѣтъ, и хотя уже не молодой человѣкъ, я былъ еще очень свѣжъ, потому что всегда велъ правильную жизнь, всецѣло предавшись службѣ. На Рождествѣ пріѣхала въ нашъ городокъ молодая и очень хорошенькая вдова одного чиновника, умершаго отъ мѣстной горячки. Весь гарнизонъ сошелъ отъ нея съ ума. Жена полковника Додсона покровительствовала ей, и прелестная вдова, бросивъ трауръ, начала ѣздить верхомъ, танцовать и кокетничать до упада. Она повела дѣло такъ ловко, что половина офицеровъ влюбились въ нее по уши и готовы были стрѣляться изъ-за нея съ своими лучшими друзьями. Между прочими и я влюбился въ нее. Я былъ довольно красивъ и хорошая партія. Она представилась, что любитъ меня, и мы сошлись съ нею. Берегись, Тадди, этихъ незаконныхъ связей, нѣтъ ничего хуже и дорого приходится за нихъ платить карманомъ, здоровьемъ и сердцемъ. Я до того былъ ослѣпленъ своей любовью, что послѣдовалъ за нею въ Мадрасъ, гдѣ она стала извѣстной всему городу и прожила значительную часть моихъ, трудомъ нажитыхъ, денегъ. Я даже обѣщалъ жениться на ней, нетолько на словахъ, но и въ письмахъ, что давало ей большую силу надо мною. Наконецъ, я засталъ ее однажды съ офицеромъ моего же полка. Я собственноручно избилъ его до полусмерти. Скандалъ вышелъ ужасный. Онъ подалъ въ отставку и согласился на ней жениться, если я найду десять тысячъ рупіевъ. Я, конечно, ихъ нашелъ, и они уѣхали въ Америку. Долго я не могъ оправиться отъ этого страшнаго удара и съ тѣхъ поръ избѣгаю женщинъ, какъ змѣй. Ты видишь, Тадди, что зло отликается черезъ много лѣтъ. И какъ она ужасно измѣнилась. Ея хорошенькое, невинное, по крайней мѣрѣ на взглядъ, лицо теперь нарумянено и набѣлено. Ея серебристый голосокъ звучитъ теперь, какъ надтреснутая кастрюля. Богъ мнѣ свидѣтель, что не я ее погубилъ. Она уже была на этой дорогѣ, когда я ее узналъ. Но она опасная женщина, она дѣлала со мною все, что хотѣла, и Богъ знаетъ, что еще со мною сдѣлаетъ, если найдетъ меня.

— Милый дядя, сказалъ я, подходя къ нему и взявъ его за руку: — вы очень добры, что разсказали мнѣ вашу исторію. Конечно, я не могу васъ утѣшить, но если вы раскаялись въ своей винѣ и не можете себя ни въ чемъ упрекать въ отношеніи ея, то не къ чему вамъ и тревожиться.

Однако, его нельзя было успокоить, и вотъ съ вчерашняго дня мы здѣсь, въ Турѣ, среди снѣжной равнины на берегу Луары. Въ этомъ городѣ, кажется, только и замѣчательнаго, что старинный соборъ и очень скверное вино. Мы, кажется, поѣдемъ отсюда въ Анжеръ и Нантъ, а можетъ быть и въ Бордо, потому что дядя все еще взволнованъ, а для него лучшее лекарство отъ волненія, по словамъ Ванса, путешествіе.

Вчера, порѣзавъ себѣ щеку за бритьемъ и страшно разбранивъ за это Ванса, онъ отправился гулять одинъ по городу. Я вышелъ немного погодя и встрѣтилъ его на улицѣ: онъ несъ на рукахъ полузамерзшаго ребенка, укутывая его въ свою шинель. Несчастная мать слѣдовала за нимъ и со слезами благодарила его. Онъ ввелъ ее въ отель и приказалъ подать ей хорошій завтракъ. Когда же лакей непочтительно обошелся съ бѣдной женщиной, то онъ, схвативъ его за ухо, вытолкалъ въ дверь. Потомъ онъ послалъ Ванса купить теплыхъ вещей и, щедро наградивъ несчастную, отпустилъ ее. «Le vieux Anglais» сталъ тотчасъ диковиной всего города, и когда мы идемъ по улицамъ, то всѣ показываютъ на насъ пальцами.

Какой онъ славный, милый человѣкъ! Просто счастіе быть съ нимъ. Онъ такъ простъ, искрененъ и нѣженъ, несмотря на свою грубую оболочку…

Любящій васъ

Тадеусъ Джобсонъ.

КОНЕЦЪ ЧЕТВЕРТОЙ КНИГИ.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Треволненія успѣха.

I.

Рана, нанесенная дружеской рукой.

Вдали отъ шумнаго свѣта, въ окрестностяхъ Луддо, въ маленькой виллѣ «Бель-Вю», всякій нашелъ бы уголокъ рая, правда, очень маленькій, но прелестный по изяществу и тонкому вкусу. Лежавшій передъ домомъ садъ былъ небольшой и неправильной формы, но покуда позволяла погода рости на воздухѣ цвѣтамъ, онъ блестѣлъ роскошной красотой или нѣжнымъ благоуханіемъ то бѣлой или лиловой сирени, то золотистаго альпійскаго ракитника, то рябины съ ея красными ягодами или пышной магноліи, то палевой розы, украшавшей портикъ среди сада. Вообще, этотъ садъ съ его богатствами дико ростущихъ тепличныхъ цвѣтовъ, аккуратными дорожками, посыпанными бѣлымъ пескомъ, и различными украшеніями изъ камней и раковинъ, а также самый домъ, небольшой, съ чисто вымытыми окнами, блестящими бѣлыми занавѣсками, перехваченными синими лентами, и виднѣвшимися издали опрятными, уютными комнатами, обращалъ на себя вниманіе всѣхъ проходящихъ, которые удивлялись, какъ можно придать столько прелести такой миніатюрной сценѣ. Дѣйствительно, домъ г-жи де-Лосси и ея дочери былъ одной изъ диковинъ Лудло.

Внутри, во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ царили чистота и изящный вкусъ, начиная отъ служанки, въ гофрированномъ передникѣ и бѣломъ чепцѣ съ пестрыми лентами, до мата передъ наружной дверью.

Г-жа де-Лосси была дама пожилыхъ лѣтъ, но прекрасно сохранившаяся. Ея черные волосы и глаза, пунцовыя губы, изъ-подъ которыхъ виднѣлся прекрасный рядъ бѣлыхъ зубовъ, великолѣпный цвѣтъ лица и живое выраженіе придавали ея некрасивому лицу удивительную прелесть. Что же касается до ея дочери, то она была одной изъ красавицъ Лудло. Ея лицо, поражавшее своимъ безукоризненнымъ оваломъ, было мраморной бѣлизны. Ея лобъ былъ правильныхъ, благородныхъ очертаній. Брови, длинныя рѣсницы и бархатные, мягкіе глаза были черны, какъ смоль; носъ прямой, слегка сгорбленный, губы тонкія, маленькія, выражавшія рѣшительный характеръ. Элоиза де-Лосси, работая въ саду, въ бѣломъ платьѣ, соломенной шляпкѣ и длинныхъ замшевыхъ перчаткахъ, представляла такую прелестную картину, которая могла свести съ ума всякаго живописца.

Было майское утро. Мать и дочь убирали и прихорашивали свой садъ послѣ лѣтняго дождя, какъ вдругъ у калитки показался почтальонъ.

— Письмо! воскликнула Элоиза, бросая скребокъ и подбѣгая къ забору.

— Да, сударыня, отвѣчалъ почтальонъ: — изъ Лондона.

Она взглянула на адресъ и вернулась въ матери.

— Это отъ миссъ Джобсонъ! произнесла молодая дѣвушка.

— А! пора! замѣтила г-жа де-Лосси, и лицо ея нѣсколько отуманилось: — сядемъ и прочтемъ.

Онѣ усѣлись на скамейку и Элоиза, распечатавъ письмо, прочла слѣдующее:

15, Арлингтонъ-Стритъ.
10-го мая...

"Милая Элоиза!

«Я уже очень давно тебѣ не писала, но была ужасно занята. Мы съ Тадди переѣхали изъ нашей квартиры въ Темплѣ сюда, въ домъ сэра Гарри Джобсона. Старое наше гнѣздышко въ Эльмъ-Бортѣ раззорено и Тадди нанялъ себѣ комнаты въ Пумпъ-Кортѣ, гдѣ онъ работаетъ каждый день отъ десяти часовъ утра до четырехъ, за исключеніемъ того времени, когда открыты засѣданія судовъ въ Вестминстерѣ или онъ выѣзжаетъ на уголовную сессію въ провинціальные города. Онъ пріобрѣтаетъ все большую и бдлыпую извѣстность въ литературномъ и политическомъ мірѣ. Его послѣднія письма въ „Examiner“ обратили на него особое вниманіе, и нѣкоторые изъ нашихъ друзей предсказываютъ ему всевозможныя почести. Даже нашъ серьёзный, глубокомысленный другъ, мистеръ Винистунъ, о которомъ я тебѣ столько разъ писала, говоритъ съ своимъ обычнымъ спокойствіемъ: „юноша взбирается въ гору, только бы силъ и дыханія ему хватило добраться до вершины“. Какъ ты знаешь, Тадди очень энергиченъ и за все берется съ ужаснымъ жаромъ. Надняхъ онъ одержалъ блестящую побѣду въ судѣ Королевской Скамьи».

Элоиза положила на колѣни письмо и взглянула на мать съ блестящими отъ счастья глазами. Мать отвѣчала ей довольнымъ взглядомъ.

— Да, сказала она по-французски: — этотъ мальчикъ подаетъ надежды. Онъ изъ тѣхъ, которые быстро прокладываютъ себѣ дорогу.

— Никто не можетъ съ нимъ сравняться! воскликнула съ восторгомъ Элоиза: — онъ такой добрый, такой умный, такой безукоризненный, такой благородный. Онъ просто совершенство.

При этихъ словахъ, произнесенныхъ молодой дѣвушкой съ необыкновеннымъ пыломъ, г-жа де-Лосси взглянула на нее съ безпокойствомъ.

— Allons, mon enfant, сказала она: — зачѣмъ ты говоришь съ такимъ одушевленіемъ объ этомъ молодомъ человѣкѣ? Дитя мое, мнѣ какъ-то страшно за тебя. Вѣдь онъ никогда тебѣ не признавался въ любви? Никогда тебѣ не писалъ? Конечно, еслибъ между вами было что-нибудь, ты мнѣ сказала бы.

Элоиза поникла головой, покраснѣла и сложила на груди свои дрожащія руки.

— Объяснялся онъ тебѣ въ своей любви? спросила снова г-жа де-Лосси.

— Нѣтъ, отвѣчала едва слышно молодая дѣвушка, которая была удивительно хороша въ эту минуту.

— Такъ подумай, дитя мое, что ты дѣлаешь. Ты лелѣешь надежды, которымъ, можетъ быть, не суждено никогда осуществиться. Конечно, онъ былъ очень хорошо принятъ у насъ. Но… окончи лучше письмо миссъ Джобсонъ.

Элоиза взяла письмо и продолжала читать, но тихимъ, взволнованнымъ голосомъ:

«Мы теперь много бываемъ въ обществѣ. Даже странно такой пожилой женщинѣ, какъ я, вести такую веселую жизнь. Тадди бываетъ всюду, особливо въ политическихъ кружкахъ партіи виговъ. Съ другой стороны, сэръ Гарри Джобсонъ торій и мы видимъ у него представителей его партіи. Сказать тебѣ правду, хотя женщинамъ и нѣтъ дѣла до политики, но я болѣе всего сочувствую Тадди. Кстати, съ нимъ случилось романическое происшествіе во время посѣщенія Рима зимою съ дядей. Онъ встрѣтилъ на улицѣ коляску, которую несли лошади, и остановилъ ее съ опасностью жизни. Оказалось, что спасенные имъ люди были богатый англійскій банкиръ и его единственная дочь, наслѣдница громаднаго состоянія. Говорятъ, она получитъ отъ пятнадцати до двадцати тысячъ фунтовъ дохода, а главное, она очень хорошая и пріятная молодая дѣвушка, хотя слабаго здоровья. Банкиръ — членъ парламента и пользуется большимъ уваженіемъ своей партіи, которая, по счастью, виги. Онъ очень пристрастился къ Тадди и…

Тутъ Элоиза поблѣднѣла, какъ полотно, голова ея поникла, руки опустились и письмо упало на дорожку. Г-жа де-Лосси поддержала ее во время отъ паденія и крикнула служанку, съ помощью которой перенесла ее въ столовую и положила на диванъ. Черезъ нѣсколько минутъ, съ помощью спирта и коньяку, молодую дѣвушку привели въ чувство. Когда она открыла глаза, то увидѣла мать, стоявшую у окна съ письмомъ въ рукѣ.

Она дочитывала его:

„…по моему мнѣнію, Тадди очень нравится его дочери. Мистеръ Чайльдерлей, повидимому, одобряетъ ея выборъ. Раздѣляетъ ли это чувство Тадди или нѣтъ, я, конечно, сказать не могу, но полагаю, что да. Я такъ надѣялась, что, по окончаніи сезона, намъ удастся съѣздить на нѣсколько недѣль въ Лудло, чтобъ повидать тебя и твою мать и отдохнуть въ этой прелестной мѣстности, но мистеръ Чайльдерлей настаиваетъ на томъ, чтобъ мы поѣхали къ нему въ Іоркширъ, гдѣ у него великолѣпное помѣстье близь замка Гоардъ. Старикъ хочетъ представить Тадди, какъ кандидата на будущіе парламентскіе выборы въ маленькомъ избирательномъ округѣ, гдѣ его, мистера Чайльдерлея, вліяніе очень могущественно. Никто не можетъ сказать, что изъ этого произойдетъ. Я поѣду съ Тадди, а генералъ собирается посѣтить своего стараго товарища въ Девонширѣ. Такимъ образомъ, милая Элоиза, если вы не пріѣдете сюда на зиму, мы долго не увидимся съ тобою. Мы часто вспоминаемъ съ Тадди о пріятныхъ мѣсяцахъ, проведенныхъ въ Лудло, и онъ никогда не перестаетъ выражать свою благодарность тебѣ и г-жѣ де-Лосси за ваши уроки французскаго языка, знаніе котораго ему такъ пригодилось на континентѣ…“

Г-жа де-Лосси гнѣвно бросила письмо на полъ.

— Voilà! воскликнула она очень рѣзко: — холодные, эгоистичіные англичане всегда такъ пишутъ! Она думаетъ, что деньги, уплаченныя намъ за уроки, позволяютъ ея племяннику шутить съ нами. Они вонзаютъ вамъ въ сердце кинжалъ, какъ докторъ вонзаетъ ланцетъ въ руку, не сознавая, что они причиняютъ страданія.

И она стала ходить взадъ и впередъ по комнатѣ въ большомъ волненіи.

— Ступайте! сказала она, наконецъ, служанкѣ съ повелительнымъ жестомъ.

Салли Лундъ присѣла, какъ всѣ служанки дѣлали въ тѣ не очень отдаленныя времена всякій разъ, когда съ ними говорили господа, и вышла изъ комнаты.

Элоиза лежала неподвижно на диванѣ; ея распустившіеся роскошные волоса ниспадали до пола. Глаза ея были полны слезъ.

— О, ma fille! ma fille!

Г-жа де-Лосси опустилась на колѣни передъ диваномъ и, обнявъ дочь, покрыла ее поцѣлуями со всѣмъ пыломъ ея южной натуры.

Элоиза не отвѣчала на ея ласки.

— А! воскликнула г-жа де-Лосси, вставая съ гнѣвно сверкающими глазами: — вотъ что значитъ любовь de la canaille! Лордъ Кэнамъ, несмотря на его скучный, напыщенный видъ, все-таки аристократъ или недалекъ отъ него. Не стоило его отваживать ради этого молодца, который надъ тобой издѣвается и самъ не знаетъ, кого онъ любитъ. Ну, хорошо, мы еще увидимъ. Ты теперь страдаешь, дитя мое, но придетъ минута и твоего торжества.

— О, мама! воскликнула Элоиза, осушая слезы: — я не хочу мстить ему. Можетъ быть, мы ошиблись насчетъ его чувствъ, ко мнѣ. Берта такъ добра и искренна, что никогда не написала бы этого, еслибъ подозрѣвала что-нибудь. Я ей никогда объ этомъ не намекала. Вы знаете, какъ она меня любитъ, она никогда, не нанесла бы намѣренно такой раны моему бѣдному сердцу.

Г-жа де-Лосси пожала плечами.

— Можетъ быть, ты и права; а онъ, по твоему, также полагалъ, что нашъ радушный, чисто родственный пріемъ былъ только дружескій?

— Вѣроятно; онъ не въ состояніи сдѣлать ничего подлаго.

— Не говори о немъ болѣе, Элоиза! воскликнула г-жа де-Лосси: — разсѣялась мечта, которую я долго лелѣяла. Этому никогда не бывать. Ты, Элоиза, не отвѣчай на это письмо миссъ Джобсонъ! Мы вскорѣ поѣдемъ въ Лондонъ, дитя мое. Пора тебѣ видѣть свѣтъ. Я для этого уже давно припасла денегъ. Мы встрѣтимся съ этими людьми, но на равной ногѣ.

II.

Странная кліентка.

Уютныя комнаты въ Эльмъ-Кортѣ, гдѣ посѣщали миссъ Джобсонъ лордъ Сваллотэль съ сестрами, лордъ Кэнамъ съ матерью и другіе ея свѣтскіе друзья, перестали существовать. Берта теперь принимала въ Арлингтонъ Стритъ въ домѣ сэра Гарри Джобсона, а имя Тадеуса Джобсона красовалось на № 5 въ Пумпъ-Кортѣ. Тамъ, вмѣстѣ съ другимъ молодымъ адвокатомъ, мистеромъ Трогмортономъ Брайтономъ, онъ занималъ нѣсколько комнатъ во второмъ этажѣ и пользовался вмѣстѣ съ своимъ товарищемъ услугами ловкаго юноши, который исполнялъ должность писца и долго не имѣлъ другого занятія, какъ гадать, кто изъ его господъ получитъ первый дѣло въ судѣ. Надо отдать ему справедливость, что онъ прибѣгалъ ко всѣмъ извѣстнымъ ему способамъ, чтобы узнать будущее по этому важному вопросу. Онъ свертывалъ билетики и вынималъ ихъ изъ шляпы, металъ грязную колоду картъ и бросалъ пенсы, предварительно назначивъ, что рѣшетка означаетъ мистеръ Брайтонъ, а портретъ — мистеръ Джобсонъ, но шансы были одинаковы для обоихъ. Однако, Джобсону удалось, наконецъ, написать жалобу по дѣлу о клеветѣ, за что онъ получилъ гинею, и писецъ успокоился.

Этого юношу звали Тимпани, но обыкновенно его звали въ Вестминстерѣ и въ Темплѣ — Темпельси (десять пенсовъ). Онъ былъ очень сметливый малый, съ коротко обстриженными рыжими волосами. Его брови были почти желтыя, глаза каріе, еврейскій носъ и розовыя щеки. Для своего возраста, четырнадцати лѣтъ, онъ былъ очень малаго роста, но во всемъ Темплѣ не было болѣе проворнаго мальчика. Онъ былъ сподручнымъ у писца покойнаго генералъ-атторнея сэра Томаса Фактотума, нѣкоего мистера Вильфорда, Нестора писцовъ по гражданскимъ дѣламъ. На этомъ мѣстѣ Тимпани заслужилъ репутацію своей ловкостью и проворствомъ, что предвѣщало ему дальнѣйшіе успѣхи. Его принципалъ совѣтовалъ юношѣ поступить къ нашему герою, такъ какъ, по мнѣнію мистера Вильфорда, „Мистеръ Джобсонъ. много обѣщаетъ и вскорѣ получитъ мѣсто судьи“. Проведя нѣсколько мѣсяцевъ у Джобсона, самъ Тимпани сталъ раздѣлять это мнѣніе и даже предлагалъ своимъ товарищамъ биться объ закладъ, что его патронъ пойдетъ далеко. Съ своей стороны Джобсонъ, хотя и заставалъ его иногда на лѣстницѣ въ открытой дракѣ съ писцами сосѣднихъ адвокатовъ, считалъ Тимпани очень расторопнымъ и внимательнымъ юношей, который дѣлалъ честь школѣ мистера Вильфорда.

Джобсонъ съ примѣрной аккуратностью сидѣлъ въ своей конторѣ и являлся въ суды и на сессіи, но до сихъ поръ Тимпани только записалъ одну гинею въ громадную приходную книгу, которую онъ завелъ на счетъ Джобсона. Къ нему никогда не являлись кліенты, а только иногда заходили Винистунъ, лордъ Кэнамъ, генералъ и Берта, которая любила взглянуть на толстыя книги въ кожанныхъ переплетахъ, долженствовавшія пролить новый свѣтъ на всю страну, какъ только повезетъ ея Тадди насчетъ дѣлъ.

Однако, Джобсонъ очень усердно работалъ. Онъ собиралъ матеріалы для ученаго труда о судоговореніи и, кромѣ того, писалъ цѣлый рядъ политическихъ очерковъ подъ заглавіемъ „Привиллегированныя сословія въ Англіи“, которые должны были, по мнѣнію Винистуна, произвести большой шумъ. Вмѣстѣ съ этимъ, онъ много веселился, посѣщалъ нѣсколько клубовъ, гдѣ встрѣчался съ умнѣйшими людьми того времени, и политическія гостиныя виговъ и торіевъ, куда его приглашали съ одной стороны, благодаря его либеральнымъ убѣжденіямъ, а съ другой, по рекомендаціи дяди и лорда Кэнама. Онъ представлялся лорду Мьюборну, который потомъ увѣрялъ, что онъ на него произвелъ большее впечатлѣніе своей наружностью, манерами и разговоромъ. Однако, мистеру Сваллотэлю министръ сказалъ довольно сухо, что „не сомнѣвается въ пользѣ, которую принесетъ ихъ партіи мистеръ Джобсонъ, особливо при помощи своей прелестной тетки“. Конечно, эти слова заставили покраснѣть лорда Сваллотэля. Вскорѣ послѣ этого, мистеръ Чайльдерлей поговорилъ съ лордомъ Мьюборномъ о Джобсонѣ и намекнулъ, что онъ, очень можетъ быть, сдѣлается его зятемъ; это извѣстіе возвысило нашего героя въ глазахъ премьера гораздо болѣе, чѣмъ весь его умъ и энергія, потому что деньги естественно считались аристократическимъ вигомъ гораздо выше ума, этого грубаго, дешеваго товара, находящагося въ изобиліи и среди радикаловъ.

Въ подобномъ положеніи дѣлъ, въ самый разгаръ лондонскаго сезона, въ первыхъ дняхъ іюня, однажды утромъ, Тимпани пріотворилъ дверь въ кабинетъ Джобсона.

— Васъ желаетъ видѣть одна дама.

— Дама? не миссъ Джобсонъ?

— О, нѣтъ. Высокаго роста, сэръ, съ черными глазами, волосами и бровями, напудренная и…

— Съ двойнымъ подбородкомъ и лорнетомъ на носу. Сколько разъ я просилъ васъ не представлять мнѣ портрета моихъ посѣтителей. Вы спросили ея имя?

— Да, сэръ. Но она не хочетъ себя назвать. Это, вѣроятно, секретное дѣло, можетъ быть, о нарушеніи обѣщанія жениться.

— Въ такомъ случаѣ, я не стряпчій, мистеръ Тимпаны, и ваше предположеніе падаетъ.

— Она не лэди, сэръ, т. е. не походитъ на миссъ Джобсонъ! она крашена какъ актриса…

— Позвольте, произнесъ повелительный голосъ и дверь распахнулась съ силой, такъ что державшійся за ея ручку Тимпани едва не упалъ.

Въ комнату вошла женщина болѣе средняго роста, въ богатой шелковой мантиліи и такой же гонкѣ, въ шляпкѣ съ перомъ и съ тросточкой въ рукѣ. Она остановилась передъ Джобсономъ, который машинально всталъ и поклонился. Онъ тотчасъ ее узналъ.

— Я думала, что лучше не терять времени на дальнѣйшее опредѣленіе моей личности, сказала она съ напряженнымъ смѣхомъ: — Вы меня узнали, мистеръ Джобсонъ?

— Да, и очень удивленъ васъ видѣть. Чему я обязанъ вашимъ посѣщеніемъ?

— Вашему дядѣ, сэръ, хотя и вы сами для меня очень привлекательны.

Она присѣла со смѣхомъ.

— Этотъ мальчикъ будетъ присутствовать при нашемъ разговорѣ, сэръ? Мнѣ надо поговорить съ вами о семейныхъ дѣлахъ.

Она пристально смотрѣла на Джобсона и ему было какъ-то неловко, хотя онъ и старался скрыть свое смущеніе.

Онъ приказалъ Тимпани удалиться. Юноша повиновался, но едва только вышелъ въ другую комнату, какъ тотчасъ прильнулъ ухомъ къ замочной скважинѣ двери.

Это была женщина, подошедшая къ сэру Гарри Джобсону въ парижской кофейнѣ.

Джобсонъ пригласилъ ее сѣсть. Она развязала ленты своей шляпки и очень, даже слишкомъ развязно опустилась въ кресло. Кровь прилила къ его лицу. Она, казалось, приковывала его къ себѣ своими блестящими глазами.

— А вы не сядете, господинъ племянникъ? спросила она.

Это хладнокровіе взбѣсило Джобсона.

— Извините, сударыня, произнесъ онъ, устремляя на нее проницательный взглядъ, ясно говорившій, что она имѣла дѣло не съ мальчишкой: — въ своей комнатѣ я всегда дѣлаю то, что желаю. Нашъ разговоръ, я надѣюсь, будетъ очень короткимъ, и я постою, если позволите.

— Какъ вамъ угодно, сэръ. Я нашла болѣе удобнымъ прійти къ вамъ прежде, чѣмъ отправиться къ вашему дядѣ, съ которымъ собственно имѣю дѣло. Я теперь живу въ Лондонѣ и знаю, гдѣ онъ живетъ, какую жизнь ведетъ, какіе клубы посѣщаетъ. Вы видите, что мнѣ извѣстенъ адресъ его племянника.

Она хотѣла улыбнуться, но видя холодный, суровый взглядъ молодого человѣка, гнѣвно сверкнула глазами.

— Вы, мистеръ Джобсонъ, адвокатъ и прежде чѣмъ я коснусь дѣла, по которому я сюда явилась, мнѣ надо будетъ вамъ разсказать, что случилось въ Индіи много лѣтъ тому назадъ.

— Позвольте! Если вы желаете мнѣ разсказать о несчастныхъ отношеніяхъ, которыя существовали между вами и сэромъ Гарри Джобсономъ, то не трудитесь себя безпокоить. Все это мнѣ извѣстно.

— Ага! Племянникъ состоитъ духовникомъ дяди. Отлично, сэръ, нашъ разговоръ отъ этого на многое сократится. Сэръ Гарри Джобсонъ принятъ въ лучшемъ обществѣ, его сестра, говорятъ, дѣлитъ съ нимъ его почести (она саркастически улыбнулась), а его племянникъ успѣшный авторъ, политическая знаменитость и много обѣщающій адвокатъ. Всѣмъ этимъ, конечно, вы всѣ обязаны своимъ нравственнымъ достоинствамъ и незапятнанной репутаціи, которыя я могу оцѣнить, хотя сама ими не отличаюсь.

Сердце Джобсона дрогнуло. Мѣдный лобъ этой женщины его поражалъ.

— Я не понимаю, къ чему вы это говорите, замѣтилъ онъ машинально.

— Вы сейчасъ поймете, хотя подобная недогадливость не дѣлаетъ чести вашей адвокатской проницательности. Соединеніе имени генерала сэра Гарри Джобсона съ моей исторіей едвали можетъ принести ему пользу или вамъ, или…

— Молчать! воскликнулъ Джобсонъ, гнѣвно поднимая руку: — молчать! низкая женщина! Не вашимъ губамъ произносить такое чистое, непорочное имя. Я болѣе не хочу ничего слушать. Я понимаю чего вамъ надо. Но вы вступили на опасный путь. Не заходите слишкомъ далеко, а то я приму мѣры, которыя мнѣ даетъ законъ, чтобы васъ заставить молчать.

— Избавьте меня, сэръ, отъ угрозъ. Мы одни. Предупреждаю васъ, что вы имѣете дѣло съ рѣшительной, отчаянной женщиной, вы и вашъ дядя жестоко пострадаете, если не будете щедры со мною. Я говорю прямо. Я пришла къ вамъ, сэръ, прежде чѣмъ пойти къ стряпчему съ этими документами.

Она вынула изъ ридикюля связку бумагъ.

— Здѣсь достаточно доказательствъ для начала процесса, отъ котораго не поздоровится сэру Гарри Джобсону.

— Фи, сударыня, произнесъ Тадди, поясимая плечами: — эти событія совершились въ Индіи пятнадцать лѣтъ тому назадъ. Есть давность…

— Да, есть давность на судебные иски, воскликнула гнѣвно посѣтительница вставая: — но нѣтъ давности для мести и позорнаго обличенія. Я вижу, что я дура, мнѣ не слѣдовало къ вамъ обращаться. Я вернусь къ своему совѣтчику. Вы его знаете.

Она произнесла послѣднія слова съ особеннымъ удареніемъ, но Джобсонъ не понялъ ея намека.

— Извините, сказалъ онъ, подходя къ двери и прислоняясь къ ней: — вы мнѣ напомнили, что тутъ дѣло идетъ о чести и счастьѣ людей. Можетъ быть, я слишкомъ погорячился и былъ не справедливъ къ вамъ, но вы должны сознаться, что и вы начали дѣйствовать не въ примирительномъ духѣ. Я готовъ вѣрить, что вы не имѣли тѣхъ низкихъ намѣреній, которыя я вамъ приписалъ. Можетъ быть, вы послѣ столькихъ лѣтъ… горя… и зла… за что я не бросаю въ васъ камнемъ, какъ человѣкъ также слабый и склонный къ паденію… вы желаете имѣть средства искупить прошлое и раскаяться.

Глаза его такъ искренно сверкали и голосъ былъ одушевленъ такимъ глубокимъ чувствомъ, что она молча опустилась на стулъ и закрыла лицо вѣеромъ. Но черезъ нѣсколько минутъ она взглянула на него, пожимая плечами.

— Нѣтъ, сэръ, сказала она со смѣхомъ: — я не чувствую наклонности къ раскаянію. По несчастью, слишкомъ давно au froid съ Господомъ Богомъ.

Онъ посмотрѣлъ на нее съ ужасомъ. Холодомъ несло отъ нея и голосъ ея былъ ледяной.

— Милосердное небо! воскликнулъ онъ: — какъ созданы эти женщины!

— Онѣ созданы обстоятельствами, а чаще всего вами, мужчинами, замѣтила съ горечью странная кліентка.

И она съ улыбкой опустила глаза.

Сердце Джобсона ёкнуло. Онъ вспомнилъ исповѣдь сэра Гарри Джобсона и его укоры совѣсти. Смотря на эту женщину, онъ понималъ, что дядя могъ укорять себя за прошедшее, но все-таки ему казалось, что не одинъ генералъ былъ виновенъ во всѣхъ ея дѣйствіяхъ, словахъ, холодномъ цинизмѣ и безнравственныхъ принцицахъ.

— Мистриссъ…

— Мистриссъ Гильдьяръ, подсказала она: — я нашла удобнымъ называться теперь этимъ именемъ.

— Мистриссъ Гильдьяръ, вы вѣроятно желаете черезъ меня просить у дяди денежной помощи?

— Да, я нуждаюсь въ деньгахъ, мистеръ Джобсонъ. Мнѣ надо завтра заплатить за квартиру или меня выгонятъ на улицу. Потомъ, я желаю видѣться съ вашимъ дядей здѣсь, если вы согласны.

— Я не могу ничего обѣщать за дядю, отвѣчалъ Джобсонъ рѣшительнымъ тономъ: — я передамъ ему ваше желаніе. Если позволите, то я буду посредникомъ между вами. Но если вы теперь въ нуждѣ, то я могу самъ вамъ предложить не большую сумму. Сколько вамъ необходимо! Довольно 20-ти фунтовъ?

Она взглянула на него нерѣшительно и въ глазахъ ея показалось какое-то доброе чувство, но оно мгновенно исчезло.

— Я болѣе не потребую отъ васъ, сэръ, въ эту минуту. Вы очень щедры.

Джобсонъ вынулъ свою чековую книжку и написалъ чекъ на двадцать фунтовъ. Потомъ онъ позвонилъ.

Тимпани появился въ дверяхъ съ неимовѣрной поспѣшностью.

— Получите деньги, сказалъ Джобсонъ, обращаясь къ нему.

— Нѣтъ, сэръ, не безпокойтесь! воскликнула женщина: — я сама получу деньги, вы и такъ очень добры. Прикажете вамъ написать росписку?

Джобсонъ молча подалъ ей чекъ. Она положила его въ ридикюль.

— Благодарю васъ, сэръ, и теперь — съ вашего позволенія — пожелаю вамъ добраго утра.

Она два раза присѣла и удалилась. Тимпани, запирая за ней двери, покачалъ головой и промолвилъ сквозь зубы:

— Двадцать фунтовъ — это годовое жалованіе.

И онъ высунулся изъ окна, чтобы посмотрѣть, какъ она пройдетъ по двору. Но въ эту минуту раздался колокольчикъ Джобсона.

— Тимпани, спросилъ онъ: — вы можете послѣдовать за этой женщиной и узнать, гдѣ она живетъ, но такъ, чтобы она ничего не замѣтила?

— Да, сэръ! воскликнулъ ловкій юноша.

— Вы можете, сэръ, сохранить тайну?

— Если обѣщаю, то могу, сэръ, произнесъ Тимпани, покраснѣвъ и сверкая глазами.

— Такъ обѣщайте. Вотъ вамъ за это гинея.

Тимпани поспѣшно засунулъ обѣ руки за спину.

— Я получаю отъ васъ, сэръ, двадцать фунтовъ въ годъ жалованія и вознагражденіе, полагаемое писцамъ по закону. Мнѣ не надо взятокъ, сэръ. Не задерживайте меня, сэръ, дама скроется.

— Ваша правда. Она отправилась въ банкирскую контору Чайльдса. Ступайте за нею, и какъ только узнаете, гдѣ она живетъ, то поспѣшите домой.

Тимпани бросился бѣгомъ по лѣстницѣ, съ проворствомъ хорька и энергіей сыщика.

III.

Да! Это Бопсъ!

Веселая на взглядъ дама, преслѣдуемая по пятамъ сметливимъ Тимпани, прошла по Бичъ-Стритъ съ ея узенькимъ, мокрымъ тротуаромъ, мрачными, зловонными лавками, закоптѣлыми окнами и забрызганными грязью стѣнами, повернула въ Дрюри-Лэнъ съ многочисленными кабаками, лавками стараго платья, зловѣщими закоулками, откуда глазѣли представители человѣческой жизни всѣхъ возрастовъ, въ лохмотьяхъ и съ непечатной бранью на устахъ, миновала большой уродливый театръ, пересѣкла Ковентгарденскій рынокъ и вошла въ узкій переулокъ, съ двумя большими гостинницами на углу, какъ бы оберегавшими въ видѣ сторожей входъ въ этотъ адъ. Да, эти узкія ворота не вели въ царствіе небесное. Нищета мрачно глядѣла изъ всѣхъ дверей и оконъ; нищетой несло отъ узкихъ тротуаровъ и отъ грязной мостовой, на которой стояло вѣчное черное, зловонное болото. Тутъ валялись и тряпки, битая посуда, бумажки, раковины отъ устрицъ, капустныя кочерыжки, обрѣзки рѣпы, кости, дохлыя кошки. И по всему этому бѣжала и катилась лондонская жизнь, лондонская торговля, такъ какъ Крукъ-Стритъ былъ ближайшій проходъ изъ западной части города въ восточную. Кромѣ того, эта улица была любимой стоянкой для разнощиковъ и торговцевъ. Какое дѣло было Крукъ-Стриту, что часто топтали его мостовую аристократы, геніи, благодѣтели? Они спѣшили пройти мимо, закрывая глаза, затыкая носъ, и Крукъ-Стритъ оставался по прежнему жизненной клоакой, неочищенной, неподлежащей очисткѣ. Почти цѣлый день тутъ виднѣлись бросившія якорь въ жидкой грязи ручныя тележки мелкихъ торговцевъ, продававшихъ бракъ съ Ковентгарденскаго рынка: гнилую капусту, высохшіе кокосовые орѣхи, переспѣвшіе тепличные ананасы съ скрывающейся въ нихъ холерой, дряблую рѣпу, завядшіе стебли ревеня, поблекшіе цвѣты, заплѣснѣвшія ягоды, однимъ словомъ все, отъ чего отвернулись бы изысканные носы и сытые желудки, но еще служащее приманкой для носовъ и желудковъ, давно потерявшихъ всякое чутье. Дѣйствительно, это былъ странный уголокъ среди великолѣпной столицы. Если случайно проходившій тутъ франтъ не боялся зловонія и пинковъ „черни“, то съ любопытствомъ останавливался передъ лавками, которыя представляли интересное зрѣлище. Въ мясной, отвратительный рядъ висящихъ по стѣнамъ тушей убитыхъ животныхъ привлекалъ жадные взгляды голодныхъ плотоядныхъ, уже отрубленные и приготовленные къ продажѣ куски мяса украшали входъ въ лавки, на подоконникахъ лежали дешевые остатки тушей; обрѣзки, объѣдки, почти падаль, изъ-за которыхъ упорно торговались блѣдныя, грязныя женщины съ нѣсколькими мѣдными монетами въ рукахъ. Рядомъ, въ булочной, виднѣлись груды черствыхъ хлѣбовъ, которые легко было купить, но тяжело ѣсть, и кучи каменныхъ кэковъ, пышекъ, загаженныхъ мухами пряниковъ, пирожковъ съ вареньемъ, покрытыхъ густымъ слоемъ пыли, которая, вмѣстѣ съ копотью и эссенціей лондонскаго тумана, придавала особый ароматъ всѣмъ этимъ произведеніямъ.

Въ Крукъ-Стритѣ всегда была толпа странная, смѣшанная, грязная, больная на взглядъ, покрытая лохмотьями, жадно смотрѣвшая въ мутныя окна лавокъ, и шумно обсуждавшая дороговизну завядшихъ овощей или различнаго мелкаго товара, который предлагали случайно попавшіе въ эту улицу разнощики.

Вы удивлялись откуда брались всѣ эти фигуры! Боже мой, и какія еще фигуры! мрачныя, душу раздирающія, одѣтыя, или лучше увѣшанныя грязными лохмотьями! Женщина, этотъ образецъ красоты, изящества и нѣжности являлась здѣсь въ самомъ грубомъ отвратительномъ экземплярѣ, въ разорванной, грязной юбкѣ, въ стоптанныхъ ботинкахъ съ торчащими наружу пальцами, съ нечесанными, всклоченными волосами, съ синякомъ подъ глазомъ и неприличными шутками или уличной бранью на устахъ.

Въ этотъ мрачный переулокъ углубилась веселая дама.

На правой сторонѣ виднѣлась лавка довольно невзрачная, но все-таки для подобной мѣстности не лишенная нѣкоторыхъ претензій. Большое окно было наполнено старыми и новыми сапогами. На выдающихся балкахъ, грустно напоминавшихъ о висѣлицѣ, торчали длинные сапоги на толстыхъ подошвахъ, а на крючкахъ вокругъ двери были развѣшаны башмаки и туфли. Издали запахъ кожи и ваксы предупреждалъ васъ объ этой лавкѣ.

Надъ дверью виднѣлась надпись почернѣвшими золотыми буквами на черномъ фонѣ: „Бопсъ“. Но хозяинъ лавки не понадѣялся на эту надпись, которую могъ прочесть только очень зрячій человѣкъ. На домѣ, между окномъ лавки и вторымъ этажемъ, красовалась длинная громадная вывѣска съ слѣдующими словами, написанными бѣлыми буквами на красномъ фонѣ:

Да! Это Бопсъ

Такимъ образомъ, для всякаго разумнаго человѣка не было сомнѣнія, что это лавка Бопса. Всякой легкомысленный скептикъ, склонный не довѣрять „вѣчнымъ истинамъ“ и готовый отрицать существованіе Бопса, его лавки или близкаго соотношенія между ними, каждый смѣльчакъ, дерзавшій утверждать, что эта лавка Смита или Броуна, долженъ былъ замолчать передъ этой краснорѣчивой вывѣской.

Но чье дерзкое сомнѣніе побудило Бопса повѣсить эту вывѣску? Въ этомъ былъ вопросъ.

Всѣ сосѣди, всѣ прохожіе, въ продолженіи тридцати лѣтъ, видали сапоги на дверяхъ и старую надпись надъ нею, доказывавшія въ очью, что это была лавка Бопса. Никто никогда не видалъ того нахала, который оспорилъ бы тожество Бопса, и однако въ одинъ прекрасный день явились рабочіе съ громадной вывѣской, остановились передъ лавкой, поставили лѣстницу къ стѣнѣ взлѣзли по ней и прикрѣпили на вѣки при восторженныхъ крикахъ толпы, среди которой, однако слышались и критическія замѣчанія — это смѣлое торжественное подтвержденіе, что, несмотря, на всѣ сомнѣнія и ковы, эта лавка была дѣйствительно лавкой Бопса.

Самая фразеологія вывѣски была характеристичнымъ олицетвореніемъ Бопса. Это не былъ гнѣвный отвѣтъ на дерзкій вопросъ. Это было добродушное предупрежденіе.

— Да, мой другъ, казалось, говорилъ Бопсъ каждому прохожему: — ты спрашиваешь, гдѣ Бопсъ и, по незнанію, готовъ сомнѣваться, но мужайся, ты правъ — да, это Бопсъ.

Конечно, вывѣска подразумѣвала, что каждый человѣкъ хотѣлъ узнать, гдѣ Бопсъ. Если вамъ нужны были новые или подержанные сапоги, гдѣ же было ихъ купить, какъ не у Бопса? Эта аксіома не требовала доказательствъ, по мнѣнію Бопса. Онъ былъ убѣжденъ, что всѣ спрашивали — это ли Бопсъ? И торжественно отвѣчалъ: да, это Бопсъ.

Веселая дама остановилась передъ домомъ Бопса.

Это былъ большой, высокій и старый домъ. Во времена королевы Анны, тутъ была извѣстная кофейня, посѣщаемая людьми съ головой и такими, у которыхъ шумѣло въ головѣ. Дверь въ лавку находилась на одномъ углу дома, а дверь на лѣстницу въ верхніе этажи въ противоположномъ концѣ. Веселая дама вошла въ послѣднюю дверь и поднялась по темной, узкой лѣстницѣ, стуча тростью по ступенямъ.

Тимпани произвелъ старательную рекогносцировку дома. Онъ перешелъ на другую сторону улицы и оглядѣлъ каждое окно. Потомъ онъ вернулся къ лавкѣ, осмотрѣлъ всѣ сапоги на окнѣ и заглянулъ въ дверь, гдѣ въ эту минуту стоялъ самъ мистеръ Бопсъ. Несмотря на свое добродушіе, Бопсъ обыкновенно гонялъ отъ своей лавки мальчишекъ. Но приличная одежда и опрятный видъ Тимпани обратили на него вниманіе Бопса.

— Ей! Сэръ, чего вы смотрите? воскликнулъ онъ: — Ей! Вы то смотрѣли на нашъ домъ съ противоположнаго тротуара, а теперь пристально оглядываете мои сапоги, словно оцѣнивая ихъ. Чего вамъ надо?

Тимпани никогда не терялся.

— Есть у васъ дешевые башмаки для конторы, сэръ? спросилъ онъ.

— Есть ли у меня дешевые башмаки для конторы, молодой человѣкъ? воскликнулъ Бопсъ: — у меня сотни паръ, которыя не стыдно надѣть во дворцѣ.

— Но мнѣ надо не для дворца, а для конторы, замѣтилъ Тимпани рѣзко, чувствуя, что надо осадить мистера Бопса.

Послѣдній сердито посмотрѣлъ на молодого человѣка въ свои очки, но рѣшилъ не обижаться.

— Ну, войдите въ лавку, сэръ, и вы получите башмаки для конторы, если вамъ такъ угодно, произнесъ онъ.

Тимнани вошелъ въ лавку. Тамъ вездѣ, сверху и снизу, торчали сапоги. Съ потолка висѣли сапоги, полки по стѣнамъ были завалены башмаками и саногами; они же усѣевали полъ. Въ воздухѣ стоялъ запахъ кожи и ваксы.

— Ну, сэръ, сдѣлайте одолженіе присядьте, сказалъ Бопсъ: — и миссъ Бопсъ вамъ подастъ башмаки. Анджелина!

На этотъ зовъ явилась изъ внутренней комнаты молодая дѣвушка съ голенищами въ рукахъ, которыя она чинила.

— Этому молодому человѣку надо туфли для конторы, прибавилъ Бопсъ и торжественно удалился въ наружную дверь, гдѣ, остановившись на порогѣ, мѣшалъ своей толстой фигурой проникать въ лавку дневному свѣту.

Мистеръ Бопсъ былъ небольшого роста, но коренастый и здоровенный, хотя цвѣтъ лица его былъ блѣдный или лучше, сказать, кожанный. У его дочери была также маленькая, круглая фигурка съ блестящими голубыми глазами, розовыми щеками и очень живыми манерами.

Тимпани она понравилась гораздо болѣе отца, хотя онъ и не могъ ее хорошенько разсмотрѣть при полусвѣтѣ, царившемъ въ лавкѣ. Онъ привѣтствовалъ ея появленіе улыбкой, а когда она встала передъ нимъ на колѣни, чтобы снять мѣрку, онъ лукаво ей подмигнулъ. Она откинула назадъ свои кудри и приложила палецъ къ губамъ. Въ отвѣтъ на это, Тимпани обнялъ ее и поцѣловалъ.

Онъ былъ знатокъ человѣческаго сердца. Она отшатнулась, но не вскрикнула, а только, вся покраснѣвъ, закашляла.

— Что, Анджелина? спросилъ Бопсъ, оборачиваясь и смотря чрезъ очки въ лавку.

— Ничего, папа, отвѣчала молодая дѣвушка, вскакивая и продолжая кашлять.

Тимпани вторилъ ея кашлю. Старикъ снова повернулъ къ нимъ спину.

— Дерзкій! промолвила шепотомъ миссъ Бойсъ и, взявъ съ полки пару туфель, бросила ее къ ногамъ молодого человѣка.

— Примѣрьте, красавица, отвѣчалъ Тимпани тѣмъ же тономъ и съ лукавой улыбкой.

Она покачала головой и Тимпани долженъ былъ самъ примѣрить туфли.

Въ эту минуту мистеръ Бопсъ вышелъ на улицу, чтобы поправить сапоги, висѣвшіе снаружи.

— Дерзкій! повторила миссъ Бопсъ на этотъ разъ громко.

— Не будьте жестоки къ молодому сердцу, вы такъ прелестны, произнесъ подмигивая Тимпани.

— Молчите и примѣряйте туфли. А то я скажу отцу и онъ вамъ задастъ трепку.

— Нѣтъ, не говорите или я никогда болѣе не приду.

— Мнѣ все равно.

— Неправда. Но скажите, у васъ есть, жильцы?

— А вамъ какое дѣло?

— Никакого, только я видѣлъ, что въ вашу дверь только что вошла красивая дама.

— Которая? спросила миссъ Бопсъ, забывшись.

— Не знаю; значитъ, у васъ живутъ двѣ красивыя дамы, моя голубушка. Эта была высокаго роста, въ шляпкѣ съ перомъ и съ тросточкой въ рукѣ.

— Да, она живетъ во второмъ этажѣ. Другой сегодня нездоровится. Такъ она вернулась? Надѣюсь, что она принесла денегъ, какъ обѣщала. Она не платила еще ни пенса.

— Ну, теперь у нея хватитъ на уплату, замѣтилъ Тимпани неосторожно.

— Почему вы знаете, молодой человѣкъ? спросила поспѣшно миссъ Бопсъ.

Но въ эту минуту ея отецъ вернулся въ лавку и громко крикнулъ:

— Ей, Анджелина, ты еще не уважила покупателя? Дай-ка я посмотрю!

— Да, сэръ, отвѣчалъ Тимпани: — туфли мнѣ въ пору и пожалуйста отложите ихъ. Я за ними зайду, возвращаясь домой, въ шесть часовъ вечера.

И онъ подмигнулъ миссъ Бопсъ.

— Вы заплатите теперь, произнесъ Бопсъ: — нечего намъ даромъ безпокоиться.

— Я отдамъ деньги, когда возьму туфли, воскликнулъ Тимпани, застегивая свой сюртукъ: --прощайте, миссъ, an revoir. Не бойтесь, старая подошва, я вернусь.

И онъ быстро выбѣжалъ изъ лавки. Бопсъ, внѣ себя отъ гнѣва, послѣдовалъ за нимъ, но Тимпани былъ уже далеко.

Миссъ Бопсъ нашла осторожнѣе не сообщать отцу о томъ, что произошло между нею и молодымъ человѣкомъ. Ей очень хотѣлось узнать, кто былъ этотъ таинственный, проворный юноша и, сообразивъ все слышанное отъ него, она заключила, что онъ проводилъ ея жиличку и, вѣроятно, знаетъ что-нибудь о ней. Кромѣ того, она была увѣрена, что онъ вернется. Ей было только семнадцать лѣтъ, но по уму она далеко не была цыпленкомъ. Она рѣшила тотчасъ повѣрить справедливость доброй вѣсти, сообщенной молодымъ человѣкомъ. Она взбѣжала по лѣстницѣ во второй этажъ, постучалась въ дверь и, по своей привычкѣ, вошла въ дверь прежде, чѣмъ кто-нибудь откликнулся. Мистрисъ Гильдьяръ перемѣняла платье, но Анджелина, окинувъ комнату однимъ взглядомъ, замѣтила на столѣ подлѣ часовъ небольшую горку золота.

— Извините, сударыня, сказала она смиреннымъ тономъ и низко присѣдая: — я не знала, что вы вернулись. Не надо ли вамъ чего-нибудь?

— Мнѣ ничего не надо, произнесла мистрисъ Гильдьяръ, пристально посмотрѣвъ на покраснѣвшую молодую дѣвушку: — но такъ какъ вы уже здѣсь, то возьмите деньги и принесите мнѣ росписку.

Она пододвинула къ Анджелинѣ двѣ гинеи и, обернувшись, стала смотрѣться въ несчастное зеркало, висѣвшее надъ комодомъ.

Миссъ Бойсъ теперь совершенно убѣдилась, что таинственный юноша зналъ кое-что объ ихъ жиличкѣ. Поэтому, она дала себѣ слово подкараулить его вечеромъ. Между тѣмъ, спустившись по лѣстницѣ, она постучала въ дверь перваго этажа и также вошла, не дожидаясь позволенія. Комната, въ которой она очутилась, была нѣкогда парадной гостиной въ старой кофейнѣ. Полинявшій, грязный коверъ, закоптѣлые обои на стѣнахъ и сломанная мебель временъ королевы Анны составляли всю обстановку этой комнаты. Старинныя, непритворявшіяся двухстворчатыя двери вели въ заднюю комнату, съ большой, старомодной кроватью краснаго дерева подъ балдахиномъ, двумя креслами, крашеннымъ деревяннымъ умывальникомъ и двумя небольшими ковриками. Это была лучшая квартира въ домѣ Бопса.

На диванѣ въ гостиной лежала молодая женщина, покрытая грязнымъ одѣяломъ и клёкомъ. Ея лицо было очень блѣдное, пріятное, длинные, роскошные волосы ниспадали до пола. Она, повидимому, была больна и со страхомъ взглянула на дверь.

— Какъ вы сегодня блѣдны, точно мертвая, мистрисъ Скирро! воскликнула Анджелина: — не отчаивайтесь. А его нѣтъ дома?

— Если вы говорите о мистерѣ Скирро, Анджи, то онъ еще не возвращался.

— Знаете, что сдѣлала она? продолжала Анджелина, показывая рукой на потолокъ: — она честно расплатилась и у нея еще осталась груда денегъ.

Эмили Скирро, урожденная Латушъ, привстала и всплеснула руками.

— Она достала денегъ?

— Да, вотъ посмотрите, она дала мнѣ двѣ гинеи. У нея никогда не было столько денегъ. Я надѣюсь, что мистеру Скирро вскорѣ также повезетъ счастье. Я васъ очень, сударыня, люблю и нежелала бы, чтобы вы переѣхали отъ насъ, но мама говоритъ, что нельзя отдавать недѣлями безъ денегъ лучшей квартиры въ домѣ.

— Послушайте, воскликнула Эмили, протягивая исхудалую руку, на которой блестѣлъ золотой браслетъ съ драгоцѣнными каменьями: — возьмите это. Болѣе у меня ничего нѣтъ.

— Что вы! произнесла поспѣшно Анджелина, опуская рукавъ Эмили, и подбѣжавъ къ наружнымъ дверямъ, затворила ихъ: — не показывайте этого папѣ и мамѣ, а то они потребуютъ его, а онъ вамъ вскорѣ пригодится. Нѣтъ, нѣтъ, мистрисъ Скирро, мы не воры. Позвольте, я вамъ поправлю подушку.

Бодьная хотѣла улыбнуться, но улыбка замерла на ея блѣдныхъ, высохшихъ губахъ. Трудно было въ ней узнать веселую, молодую кокетку, которая лишь нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ была солнцемъ, ослѣпившимъ юность Джобсона.

Въ эту минуту дверь отворилась, и мистеръ Томъ Скирро вошелъ въ комнату, тяжело ступая. Въ одномъ глазу у него было стеклышко; шляпа, очень нуждавшаяся въ чисткѣ, была надѣта на бекрень, въ одной рукѣ онъ держалъ трость, а другая была засунута въ карманъ пестрыхъ, узкихъ панталонъ.

— Ну? воскликнула Эмили съ безпокойнымъ, вопросительнымъ взглядомъ.

Онъ ничего не отвѣчалъ, а только покачалъ головой и указалъ пальцемъ на Анджелину, какъ бы не желая говорить при ней. Миссъ Бопсъ лишь ждала его отвѣта, потому что она поняла, о чемъ спрашивала Эмили. Точно также она поняла и безмолвный отвѣтъ Скирро, пристально посмотрѣла на него и вышла изъ комнаты.

— Онъ ничего не досталъ, промолвила она, спускаясь но лѣстницѣ: — что скажутъ папа и мама? Завтра семь недѣль, и они не заплатили ни пенса. Ой! Ой! Ой!

Скирро снялъ шляпу и бросился въ кресло противъ холоднаго камина, съ статуеткой трехъ грацій на грязномъ желтомъ карнизѣ. Засунувъ руки въ карманы и не выпуская стеклышка изъ глаза, онъ упорно молчалъ. Лицо его выражало гнѣвное отчаяніе.

Они прожили въ Лондонѣ восемь мѣсяцевъ. Первая ихъ квартира была въ Сент-Джемсѣ, въ Джерминъ-Стритъ, вторая въ восточной части города, въ Дюкъ-Стритъ, третья въ Страндѣ, въ Правенъ-Стритѣ, наконецъ, четвертая у Бопса, гдѣ они жили восьмую недѣлю.

Мистрисъ Скирро была беременна, и жена Бопса громко говорила, что еслибы она знала объ этомъ, то не пустила бы ее въ домъ. Однако, Анджелина полюбила Эмили, которая, конечно, была самая хорошенькая и приличная жиличка, когда-либо входившая въ домъ Бопса, потому что почтенный сапожникъ и его жена брали съ жильцовъ довольно высокую для этого околотка цѣну, но зато никогда не заботились о званіи или характерѣ своихъ жильцовъ. Они требовали только аккуратной платы. Эмили снискала сочувственное расположеніе миссъ Бопсъ ея интереснымъ положеніемъ и мягкими, любезными манерами.

— Ну, Томъ, что ты сдѣлалъ? спросила, наконецъ, Эмили.

— Ничего, отвѣчалъ Скирро: — я видѣлъ мистера Сильвера. Онъ увѣряетъ, что очень трудно попасть въ газетные сотрудники; къ тому же, онъ говоритъ, что стиль моихъ передовыхъ статей не достаточно англійскій. Проклятью эти англичане, лицемѣры, трусы! Ахъ, еслибы мнѣ ввести въ англійской прессѣ нашу канадскую свободу, я бы имъ показалъ, что значитъ писать передовыя статьи.

— Какъ же онъ такъ хорошо обставился?

— Джобсонъ? гнѣвно произнесъ Скирро, вскакивая съ кресла: — ему нечего было учиться. Онъ всегда былъ лицемѣръ, какъ его отецъ и мать. Ты помнишь ея гордое, покровительственное обращеніе. Впрочемъ, я легко перенялъ бы ихъ стиль, но для этого надо время. Мистеръ Сильверъ также увѣряетъ, что мнѣ надо ближе ознакомиться съ англійской политикой. И это дѣло возможное, но надо только протянуть нѣсколько времени и перескочить черезъ твои роды. Ну да, такъ или иначе, а я поставлю на своемъ.

Онъ стиснулъ зубы и рѣшительно взглянулъ на каминъ.

— А ты знаешь, я его встрѣтилъ сегодня, произнесъ онъ послѣ минутнаго молчанія.

— Гдѣ?

— Выходя изъ редакціи Chronicle. Онъ едва не наступилъ мнѣ на ногу. Онъ одѣтъ по послѣдней модѣ и палка у него съ серебряннымъ набалдашникомъ. Онъ пишетъ въ Chronicle и получаетъ большія деньги. Онъ дѣлается знаменитостью и вчера въ Post была статья о послѣднемъ его письмѣ.

Глаза Эмили заблестѣли.

— Послушай, Томъ, ты умнѣе Тадди Ддобсона и ты все-таки можешь его побить. Отчего бы тебѣ не перейти на другую сторону и не возражать ему? Вѣдь, вѣроятно, торіи нуждаются въ этомъ.

Томъ Скирро взглянулъ на жену.

— Умная мысль, сказалъ онъ: — но если я хотѣлъ писать въ либеральныхъ газетахъ, то лишь потому, что теперь это выгоднѣе. Виги берутъ верхъ при молодой королевѣ. Но ты права. Какое мнѣ дѣло, чья сторона одерживаетъ побѣду, лишь бы намъ дали кусокъ хлѣба съ масломъ. Я знаю отъ пріятелей въ тавернѣ Конвент-Гардена, что торіи очень нуждаются въ ловкихъ авторахъ. Можетъ быть, я имъ и потрафлю. Чортъ возьми, надо попробовать. Но вѣдь и на это надо время. Я долженъ найти рекомендацію, а пока…

Онъ всталъ и началъ съ безпокойствомъ ходить взадъ и впередъ, по комнатѣ. Эмили слѣдила за нимъ своими блестящими глазами.

— Намъ осталось только одно, произнесъ онъ, наконецъ, поглядывая искоса на жену: — надо занять денегъ. Но мои часы, твои часы и все остальное заложено; у насъ остался только…

— Да, у насъ одинъ браслетъ, сказала грустно Эмили: — но ты знаешь, для чего я его берегу. Впрочемъ, придется его пожертвовать. Ахъ да, ты знаешь, эта женщина второго этажа достала кучу денегъ.

— Неужели! воскликнулъ Скирро и весело свистнулъ: — у мистриссъ Гильдьяръ куча денегъ! Значитъ, она меня послушалась и пустила кровь этому щенку. Но признаюсь, я не ожидалъ, что онъ такой дуракъ. Отлично!

И онъ сталъ прыгать по комнатѣ, хлопая въ ладоши.

— Ты возстановилъ ее противъ Тадди Джобсона. О, Томъ, какъ это гадко!

— Ты слышала ея исторію; лучше было начать съ него и получить деньги съ каждаго по одиночкѣ. У нея три источника — дядя, племянникъ и сумасшедшая тетка. Но чего же ты бранишься, ты только что сама подбивала меня противъ него?

— Это просто гнусно. Я ненавижу эту женщину и не хочу имѣть съ нею ничего общаго. Большая разница сражаться открыто съ человѣкомъ въ печати или грабить его съ помощью какой-то презрѣнной искательницы приключеній.

— Милая Эмили, отвѣчалъ Скирро, садясь снова въ кресло: — предоставь мнѣ спасать свою душу, какъ я умѣю. Я не хочу умереть съ голоду, когда человѣкъ, который перебѣгаетъ мнѣ дорогу на каждомъ шагу, можетъ меня накормить. Я обѣщалъ помочь мистриссъ Гильдьяръ совѣтомъ, а она обязалась мнѣ за это заплатить. Я теперь сбѣгаю къ ней и приведу ее сюда. Пусть она разскажетъ намъ о своемъ свиданіи. Это должно быть очень интересно.

И онъ поспѣшно вышелъ изъ комнаты.

Эмили вздрогнула, едва не лишилась чувствъ и, закрывъ лицо руками, промолвила сквозь зубы:

— Я достойно наказана. Отецъ и мать меня бросили, я на вѣки связана съ Томомъ Скирро; Тадди Джобсонъ меня ненавидитъ, а онъ былъ настоящій джентльмэнъ и… я должна водить дружбу съ этой ужасной женщиной! О милостивый Боже, прости меня и помилуй!

Тутъ отворилась дверь и взошла мистриссъ Гильдьяръ. Она замѣнила свой гуляльный костюмъ утреннимъ капотомъ и пестрымъ чепцемъ. То и другое было немного полиняло, но бросалось въ глаза. За ней слѣдовалъ Скирро съ сіяющимъ лицомъ. Но она говорила такимъ громкимъ, рѣзкимъ и покровительственнымъ тономъ и въ ея обращеніи съ Томомъ было что-то такое, что Эмили всегда вздрагивала при видѣ ея.

— А, мистриссъ Скирро, воскликнула она: — какъ вы сегодня себя чувствуете? Неправда ли, брачная жизнь имѣетъ свои маленькія непріятности? Ну, я видѣла вашу старую любовь. Поздравляю, у васъ хорошій вкусъ; онъ очень умный и приличный джентльменъ.

Скирро прикусилъ губу.

— Разскажите намъ все подробно, воскликнулъ, онъ: — я никогда не думалъ, что Джобсонъ такой олухъ.

Мистриссъ Гильдьяръ очень эфектно разсказала исторію своего свиданія съ Тадди.

— Вы умная женщина, произнесъ Скирро, когда она кончила: — а Джобсонъ просто оселъ. Онъ вамъ далъ чекъ къ своему банкиру. Вы сами получили деньги и, конечно, съумѣли сдѣлать впечатлѣніе на конторщиковъ?

— О, да. Конторщикъ, которому я подала чекъ, послалъ за однимъ товарищемъ фирмы, чтобы удостовѣриться въ моемъ тожествѣ. Конечно, онъ меня не зналъ, но вѣроятно, я ему показалась очень приличной, или по какимъ другимъ причинамъ (она лукаво подмигнула Тому), но онъ тотчасъ приказалъ мнѣ выдать деньги и былъ очень любезенъ со мною. Всѣ конторщики вытаращили на меня глаза. Такая забава!

— Они васъ признаютъ?

— Вѣроятно.

— Прекрасно, великолѣпно! Это не послѣдніе двадцать фунтовъ, которые вы получите отъ Джобсона, мистрисъ Гильдьяръ.

— Надѣюсь, благодаря вашимъ совѣтамъ, мистеръ Скирро. Но я не хочу оставаться въ долгу, тѣмъ болѣе, что вскорѣ я, вѣроятно, прибѣгну снова къ вашей помощи.

И, вынувъ изъ своего ридикюля пять гиней, она подала ихъ Тому, который спокойно опустилъ золотыя монеты въ свой карманъ.

Эмили вся вспыхнула и прикусила до крови себѣ губу.

— Всегда готовъ вамъ служить, мистрисъ Гильдьяръ. Я былъ адвокатомъ въ Америкѣ и можетъ быть, сдѣлаюсь тѣмъ же здѣсь, если только мнѣ удастся пережить это трудное время.

Мистрисъ Гильдьяръ продолжала нѣсколько времени весело болтать съ Томомъ и потомъ простилась съ его женою, которая своимъ упорнымъ молчаніемъ и грустнымъ видомъ ясно доказывала, что ей не нравился подобный разговоръ.

— Какъ ты можешь принимать участіе въ такоы низкомъ, позорномъ дѣдѣ? воскликнула Эмили, оставшись наединѣ съ мужемъ.

— Извольте молчать, сударыня, отвѣчалъ Скирро: — я тебѣ сказалъ, что рѣшился такъ или иначе, но проложить себѣ дорогу. Я пріѣхалъ сюда не для того, чтобы умереть съ голода и конечно, не стану разбирать средства. Я воспользуюсь всѣмъ, что подвернется ко мнѣ подъ руку. Нечего сказать, умѣстна твоя совѣстливость, когда намъ нечего ѣсть!

Онъ взялъ шляпу и направился въ Ковент-Гарденъ, въ извѣстную таверну, посѣщаемую газетными сотрудниками и художниками; съ нѣкоторыми изъ нихъ онъ уже познакомился.

Въ 6 часовъ, миссъ Бопсъ, поправивъ свои кудри, караулила въ лавкѣ прибытіе таинственнаго юноши, а мистеръ и мистрисъ Бопсъ во внутренной, маленькой, сырой и душной комнатѣ пили чай съ хлѣбомъ, масломъ и крессалатомъ. Пробило шесть часовъ, прошло еще пять минутъ и десять, но Тимпани не появлялся. Наконецъ, въ четверть седьмаго, онъ просунулъ въ дверь свою голову.

— А, это вы? воскликнула она.

— Да, красавица, это я, отвѣчалъ онъ: — гдѣ мои туфли?

— Вотъ онѣ, сказала Анджелина, подавая ему уже завернутыя и. связанныя туфли: — а гдѣ деньги?

— Вотъ: разъ, двѣ, три, четыре монеты. Ну, а теперь поцѣлуйчикъ!

Онъ нагнулся къ ней, но она его оттолкнула.

— Если вы не отстанете, я закричу. Но кто вы такой? Какъ васъ зовутъ? Вы знакомы съ нашимъ вторымъ этажемъ? Это я знаю.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Тимпани: — я тамъ никогда не бывалъ. Но знаю кое-что о вашей жиличкѣ второго этажа. Ее зовутъ мистрисъ Гильдьяръ, не такъ ли?

Молодая дѣвушка кивнула головой.

— Давно она у васъ?

— Пять недѣль.

— Пріѣхала изъ Парижа?

— Да.

— Съ ней нѣтъ никого?

— Нѣтъ, она одна.

— Она находится въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ?

— До сегоднешняго дня у нея не было ни пенса. Я сама видѣла, какъ она три раза ходила къ закладчику.

— Что она говоритъ о себѣ?

— Что у нея богатые друзья, которые ей всегда помогутъ, если только узнаютъ о томъ, что она въ нуждѣ.

Тимнани свиснулъ.

— Сегодня она принесла цѣлую кучу денегъ и, кажется, дала въ займы первому этажу. Они въ плохомъ положеніи: онъ ничего не достаетъ, а жена больна и сегодня предлагала мнѣ отдать за ихъ долгъ свой прекрасный золотой браслетъ.

— Кто они такіе?

— Мужъ и жена, и настоящая лэди… ихъ зовутъ мистеръ и мистрисъ Скирро.

Тимнани разспросилъ всѣ подробности объ этихъ жильцахъ, потрепалъ за подбородокъ Анджелину и простился съ нею, обѣщая вскорѣ ее снова навѣстить. Она вышла на улицу и проводила его глазами. Сама отличаясь значительной хитростью, она не могла не придти въ восторгъ отъ еще большей ловкости Тимпани.

— Какой молодецъ, думала она: — онъ мнѣ ничего не сказалъ, ни своего имени, ни своего адреса, ни положенія въ свѣтѣ, а я ему все выболтала. Тонкая штука!

Едва только Тимнани выбѣжалъ изъ Крукъ-Стрита на Ковент-Гарденъ, какъ его остановилъ, схвативъ за руку, мистеръ Винистунъ.

— Погодите, Тимпани, и разскажите мнѣ все, что вы видѣли и слышали.

Тимпани передалъ все, что произошло.

— Вы увѣрены, что этого жильца зовутъ Скирро?

— Да, сэръ.

— Вы его видѣли?

— Нѣтъ, сэръ.

— Ну, смотрите, Тимпани, никому ни слова объ этомъ, кромѣ меня и мистера Джобсона.

Сунувъ въ руку юношѣ полгинеи, которую Тимпани взялъ безъ всякой церемоніи, Винистунъ разстался съ нимъ.

Утромъ, тотчасъ послѣ ухода мистрисъ Гильдьяръ, Джобсонъ отправился къ Винистуну и разсказалъ ему о своемъ разговорѣ съ этой женщиной. Адвокатъ молча выслушалъ его; потомъ насупивъ брови и дрожащимъ голосомъ произнесъ:

— Очень непріятная исторія! Вамъ-то все равно, но все-таки я сожалѣю, что вы ей дали чекъ въ руки. Всѣ конторщики Чайльдса видѣли, какая женщина получала деньги по чеку мистера Тадеуса Джобсона. Она, конечно, можетъ надѣлать много непріятностей старому генералу, но свѣтъ не будетъ очень строгъ къ нему, хотя эта женщина разыграетъ, вѣроятно, роль жертвы и свѣтъ любитъ скандалы. Но главная опасность грозитъ вашей теткѣ, миссъ Джобсонъ. Подумайте только, что будетъ съ нею, если эта исторія коснется ея, ея, которая никогда не имѣла дурной мысли въ головѣ и сердцѣ.

Онъ всталъ и напалъ ходить по комнатѣ въ сильномъ волненіи.

— Я объ этомъ и не подумалъ, воскликнулъ Тадди, пораженный словами своего друга: — вы правы, Винистунъ, это ее убить.

— Женщина эта, конечно, все пойметъ и воспользуется; но надо ее удержать отъ свиданія съ миссъ Джобсонъ. Она сказала, что дѣйствуетъ по совѣтамъ какого-то совѣтчика. Кто этотъ совѣтчикъ? Какой-нибудь негодяй стряпчій?

— Право не знаю. Я послалъ Тимпани прослѣдить ее до дома. Я думалъ, что въ такомъ дѣлѣ нечего церемониться.

— Пойдемте и посмотримъ, не вернулся ли онъ, сказалъ Винистунъ и взялъ шляпу.

Въ дверяхъ его остановилъ писецъ.

— Извините, сэръ, васъ ждетъ кліентъ.

— Я не могу никого принять сегодня, отвѣчалъ Винистунъ.

— У него спѣшное дѣло, сэръ. Я ему обѣщалъ, что вы его примете.

— Такъ кланяйтесь ему отъ меня и скажите, что я ужасно занятъ, не могу взяться за его дѣло и совѣтую обратиться къ мистеру Манингу.

Писецъ посмотрѣлъ на своего патрона съ изумленіемъ, а Джобсону было пріятно видѣть, какъ близко къ сердцу принималъ Винистунъ его дѣла.

Не успѣли наши друзья придти въ Пумпъ-Кортъ, какъ вернулся Тимпани и передалъ имъ всѣ собранныя имъ свѣдѣнія, конечно, умолчавъ о своей сценѣ съ Анджелиной.

Винистунъ предложилъ ему нѣсколько вопросовъ и потомъ, отворивъ дверь, кивнулъ головой.

— Тимпани, вы ловкій малый, сказалъ онъ: — и получите надлежащую награду, а теперь уходите.

Юноша исчезъ мгновенно.

— Намъ надо еще многое разузнать, произнесъ Винистунъ: — и надо опять послать туда Тимпани. Онъ очень умно сдѣлалъ, что оставилъ въ лавкѣ туфли до вечера. Но какъ сдѣлать, чтобъ онъ самъ ничего не подозрѣвалъ? (Подслушивавшій у двери юноша не могъ удержаться отъ улыбки). Вы ему не объяснили ничѣмъ вашего страннаго поведенія сегодня утромъ?

— Нѣтъ.

— Ну, онъ, должно быть, теперь питаетъ объ васъ очень смутное и не совсѣмъ лестное мнѣніе, произнесъ Винистунъ со смѣхомъ: — выдавать чеки веселой женщинѣ и поручить своему писцу разузнать, гдѣ она живетъ — хорошее начало для адвоката и славная школа для его юнаго писца. Впрочемъ, нечего объ этомъ говорить. Можетъ быть, я на вашемъ мѣстѣ и въ ваши годы сдѣлалъ бы тоже самое. Мы сочинимъ для Тимпани какую-нибудь сказку, но онъ сегодня же долженъ намъ разузнать черезъ дочь сапожника, кто совѣтчикъ мистрисъ Гильдьяръ.

На основаніи данной ему Винистуномъ инструкціи и разыгралъ Тимпани свою роль въ лавкѣ Бопса.

Разставшись съ этимъ сметливымъ юношей, Винистунъ сталъ обдумывать все слышанное отъ него. Онъ зналъ со словъ Берты о первой любви Тадеуса Джобсона и имѣлъ достаточное понятіе о томъ, что за личность былъ мистеръ Скирро. Поэтому, онъ тотчасъ понялъ какими опасностями грозилъ союзъ Тома Скирро и мистрисъ Гильдьяръ.

Онъ былъ такъ взволнованъ своими мыслями и опасеніями, что наткнулся на нѣсколькихъ прохожихъ, которые грубо его оттолкнули. Наконецъ, онъ вошелъ въ таверну въ Ковентъ-Гарденѣ и потребовалъ бутылку вина. Его всѣ знали въ этой тавернѣ, слуга встрѣтилъ его почтительно, а нѣкоторые изъ посѣтителей съ улыбкой ему поклонились. Но онъ нахлобучилъ свою шляпу и, выпивъ стаканъ вина, глубоко задумался.

Рядомъ съ нимъ, за особымъ столикомъ, сидѣли два человѣка. Передъ ними стояла бутылка портвейна и они разговаривали въ полголоса. Сначала Винистунъ не обратилъ на нихъ никакого вниманія, но вдругъ до его ушей долетѣло имя Джобсона. Онъ сталъ прислушиваться. Одинъ изъ собесѣдниковъ, сидѣвшихъ къ нему спиною, говорилъ грубымъ, непріятнымъ голосомъ:

— Я его хорошо знаю. Мы оба родились въ одномъ городѣ въ Канадѣ. Онъ ужасный нахалъ и въ тоже время лицемѣръ, но ему удивительно везетъ въ жизни.

— Онъ чрезвычайно уменъ, отвѣчалъ другой господинъ: — и въ наше время никто еще такъ быстро не поднялся въ политическомъ мірѣ, какъ онъ. Если онъ только не собьется съ толку, то вскорѣ сдѣлается любимцемъ виговъ. Посмотрите, какъ онъ пишетъ.

— Я бы очень желалъ вступить съ нимъ въ полемику.

— А вы пишете, сэръ?

— Еще бы. Я былъ сотрудникомъ канадскихъ газетъ.

— Гм… тѣ образцы канадской прессы, которые я видѣлъ, не завидны. Однако, сэръ, я думаю, что ваше перо могло бы оказать пользу торіямъ.

— Я только этого и желаю.

— Я имѣю сношенія съ одной изъ торійскихъ газетъ. Онѣ теперь не очень хорошо платятъ, но я полагаю, что надежды торійской партіи снова пробуждаются. Реакція вскорѣ наступитъ послѣ недавнихъ реформъ. Если ваше перо смѣлое, блестящее, и вы не прочь задѣвать частную жизнь нашихъ враговъ, то вамъ дадутъ много работы. Я буду очень радъ оказать вамъ услугу, сэръ. Смѣю спросить ваше имя?

— Скирро — мистеръ Томасъ Скирро. Вотъ моя карточка. У меня еще нѣтъ лондонскаго адреса, но вы можете мнѣ писать сюда въ эту таверну. Позвольте мнѣ вамъ предложить еще бутылочку.

— Признаюсь, рѣдко встрѣтить такого щедраго собрата журналиста, и мнѣ теперь дѣлать нечего. Если вы желаете выпить вторую бутылку, сэръ, я къ вашимъ услугамъ.

Винистунъ подождалъ еще нѣсколько минутъ, потомъ всталъ и, выходя изъ таверны, такъ пристально осмотрѣлъ Тома Скирро съ головы до ногъ, что вся его фигура навѣки запечатлѣлась въ его умѣ.

IV.

Признаніе.

Входя на слѣдующее утро въ свою контору, Джобсонъ съ изумленіемъ увидалъ, что Винистунъ уже дожидался его, шагая нетерпѣливо взадъ и впередъ по комнатѣ. Лицо адвоката осунулось и выражало тревожное безпокойство; онъ всю предъидущую ночь не ложился спать. Напротивъ, Джобсонъ послѣ обѣда въ гостяхъ, вернулся пѣшкомъ въ Арлингтонъ-Стритъ и спалъ спокойно всю ночь, словно ничего не случилось.

— Вамъ нечего звать Тимпани, произнесъ Винистунъ: — я вамх всѣ разскажу.

И, передавъ все, что произошло наканунѣ вечеромъ, онъ прибавилъ:

— Эта женщина, вѣроятно, придетъ къ вамъ еще разъ, прежде чѣмъ обратиться къ вашему дядѣ. Вамъ тогда придется войти съ нею въ соглашеніе о немедленномъ отъѣздѣ изъ Англіи. Если вашъ дядя не захочетъ выдать большую сумму денегъ, то я вамъ одолжу ее. Вы мнѣ возвратите, когда будете имѣть возможность.

— Вы?

— Да, это необходимо. Берта Джобсонъ будетъ избавлена отъ малѣйшей непріятности, если это зависитъ отъ меня. Вы можете распоряжаться мною, какъ угодно.

Джобсонъ пристально посмотрѣлъ на Винистуна.

— Что это значитъ, мой другъ? Я никогда не видалъ васъ въ такомъ волненіи. Неужели…

— Довольно! воскликнулъ Винистунъ, и на лбу его показались крупныя капли холоднаго пота: — ни слова болѣе. Мы понимаемъ другъ друга. Я знаю, что подозрѣваемое вами неисполнимо, но…

И, не докончивъ своей фразы, началъ снова ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.

Джобсонъ подошелъ къ окну и сталъ смотрѣть на Пумпъ-Кортъ. Его глаза неожиданно открылись. Этотъ добрый, возвышенный, могучій человѣкъ, котораго онъ любилъ, какъ старшаго брата, который казался ему выше всѣхъ человѣческихъ слабостей — этотъ человѣкъ подчинился вліянію того пламеннаго чувства, отъ котораго таютъ самыя ледяныя натуры и мутятся самые твердые умы. Онъ вспомнилъ слова Берты, которая однажды со слезами на глазахъ просила его не упоминать при ней объ одномъ щекотливомъ предметѣ. Онъ вспомнилъ и грустное прошедшее, долгую, мрачную ночь, и счастливый разсвѣтъ. Его пугала мысль, чтобъ странное, нѣжное чувство Винистуна не оказалось болѣе опаснымъ для ея спокойствія, чѣмъ корыстный заговоръ безнравственной женщины и грубаго негодяя. Онъ вспомнилъ, что наканунѣ, за обѣдомъ, она казалось такой хорошенькой, а лордъ Сваллотэль, сидѣвшій рядомъ съ нею, былъ впервые въ романическомъ настроеніи.

Винистунъ отличался необыкновенной впечатлительностью и отгадывалъ съ удивительной точностью мысли сочувственныхъ ему лицъ. Онъ вдругъ остановился передъ Джобсономъ и протянулъ ему обѣ руки.

— Джобсонъ, сказалъ онъ: — я многое отгадываю, что боюсь высказать на словахъ. Вы не можете себѣ представить, какъ могуче это чувство во мнѣ. Но будьте увѣрены, что здѣсь засѣло нѣчто (и онъ указалъ рукой на свою голову), чего никакая судьба не уничтожитъ, не измѣнитъ. Я буду нѣженъ, какъ голубокъ, и терпѣливъ, какъ рабъ. Я буду страдать безропотно, буду преданъ безъ надежды на награду, и постояненъ, несмотря на холодность и презрѣніе. Вы можете поручить мнѣ охраненіе драгоцѣннаго спокойствія… Ради Бога, не говорите теперь ни слова…

И онъ попрежнему зашагалъ ію комнатѣ.

Джобсовъ продолжалъ смотрѣть бъ окно. Онъ никогда не думалъ, что Винистунъ въ состояніи влюбиться. Сердце его, казалось, было столь всеобъемлюще, что его только могла удовлетворить любовь ко всему человѣчеству. Поэтому, страсть его къ одной женщинѣ, къ Бертѣ Джобсонъ, казалась непонятной, загадочной. Однако, это неожиданное открытіе было очень пріятно для Тадди. Онъ не могъ мечтать о лучшемъ мужѣ для Берты, которая, онъ былъ убѣжденъ, питала къ нему нѣжную, почтительную дружбу. Но, съ другой стороны, онъ замѣчалъ въ послѣднее время, что лордъ Сваллотэль очень ухаживалъ за Бертой и, хотя онъ былъ нѣсколькими годами моложе ея, но его серьёзный характеръ и степенная наружность совершенно стушевывали это различіе; къ тому же, миссъ Джобсонъ видимо относилась къ нему съ сочувственнымъ уваженіемъ.

Погруженный въ эти мысли, Джобсонъ не замѣчалъ, что время шло. Винистунъ продолжалъ ходить по комнатѣ взадъ и впередъ и не могъ не замѣтить странности поведенія своего молодого друга, который холодно отнесся къ столь лестному для него предложенію.

— Тадди Джобсонъ, сказалъ онъ, наконецъ, очень тихо: — о чемъ вы думаете? Я имѣю право на вашу искренность и желалъ бы знать, какъ вы смотрите на мое признаніе. Доставляетъ оно вамъ удовольствіе или нѣтъ?

Джобсонъ схватилъ его за обѣ руки.

— Неужели вы, Винистунъ, могли сомнѣваться во мнѣ хоть на минуту? Простите меня, я думалъ не о себѣ, а объ васъ. Я не желалъ бы, чтобъ такое рѣдкое сердце, какъ ваше, терзалось понапрасну. Вы не знаете исторіи моей тетки; я долженъ вамъ ее разсказать.

Они сѣли, и Джобсонъ подробно передалъ своему другу тѣ поразительныя обстоятельства, которыя такъ сильно подѣйствовали на его собственную жизнь. Винистунъ выслушалъ его съ блестящими отъ волненія глазами.

— Я теперь понимаю, произнесъ онъ, когда Джобсонъ кончилъ свой разсказъ: — почему подъ всей ея живостью и веселостью скрывается неописанная, нѣжная меланхолія, которая всегда напоминала мнѣ темную глубь озера, просвѣчивающую среди лучезарно освѣщенной солнцемъ поверхности.

Онъ задумался.

Черезъ нѣсколько минутъ, Джобсонъ прервалъ это молчаніе.

— Вотъ причина моего смущенія, сказалъ онъ: — я не зналъ, какъ отнестись къ извѣстію, что мой лучшій другъ питаетъ къ моей теткѣ болѣе, чѣмъ дружескія чувства. Я считаю необходимымъ быть совершенно откровеннымъ съ вами и потому прибавлю, что другой изъ моихъ друзей также питаетъ къ ней подобныя чувства; что же касается моего мнѣнія, то я убѣжденъ, что обоихъ ждетъ горькое разочарованіе. Теперь вы поймете мою кажущуюся холодность.

— Джобсонъ, вы поступили какъ истинный другъ, примите мою глубокую благодарность. Мнѣ излишне, конечно, просить васъ, чтобъ все это осталось тайною между нами. Если я неожиданно высказалъ передъ вами свои чувства, то это далеко не съ мыслью просить вашего ходатайства. Вы мнѣ сказали все, что сочли нужнымъ, и теперь предоставьте меня и вашего другого друга, имени котораго я не желаю знать, нашей судьбѣ. Прошу васъ никогда не возобновлять со мною этого разговора. Вы можете быть увѣрены, что я всегда буду поступать съ преданностью и деликатностью истинной любви!

Онъ всталъ и, надѣвъ шляпу, удалился.

Спустя часъ, Джобсонъ, проходя черезъ сады внутренняго Темпля, увидѣлъ издали Винистуна, который, заложивъ руки за спину, шагалъ по набережной въ глубокой думѣ.

V.

Нашла коса на камень.

При встрѣчѣ съ Скирро на подъѣздѣ редакціи Chronicle, Джобсонъ съ перваго взгляда узналъ своего стараго товарища и соперника. Его проницательный взглядъ тотчасъ замѣтилъ на лицѣ Скирро и во всей его внѣшности безспорные слѣды самыхъ стѣснительныхъ обстоятельствъ. Отъ него также не скрылись злоба и зависть, сверкнувшія въ глазахъ Тома, при видѣ своего врага въ цвѣтущемъ положеніи. Но въ сердцѣ Джобсона не сохранилось ни малѣйшей къ нему ненависти, и онъ искренно его пожалѣлъ. Первой его мыслью было прослѣдить Скирро до его дома и предложить ему помощь, но его удержала излишняя въ этомъ случаѣ деликатность. Чувствуя, что въ подобныхъ обстоятельствахъ онъ отказался бы отъ помощи Скирро, Джобсонъ приписалъ и ему такую же нравственную щепетильность. Но несчастная фигура Скирро не выходила изъ его головы, и онъ въ тотъ же вечеръ посовѣтовался съ Бертой насчетъ лучшаго способа оказать ему помощь. Онъ даже думалъ нанечатать въ газетахъ, что ищутъ адресъ Скирро, и потомъ послать ему денегъ, не говоря отъ кого.

Но во время разговора съ Винистуномъ онъ забылъ упомянуть объ его встрѣчѣ съ Томомъ Скирро, который безъ всякаго сомнѣнія подбивалъ мистрисъ Гильдьяръ въ ея низкихъ ковахъ противъ сэра Гарри Джобсона. Не смотря на это, онъ никакъ не могъ забыть несчастной фигуры Скирро. Онъ невольно думалъ объ Эмили и спрашивалъ себя: было ли у нея такое же отчаянное выраженіе лица? Онъ не питалъ ненависти ни къ ней, ни къ ея мужу. Врагъ Джобсона не стоилъ его антипатіи, а лишь заслуживалъ презрѣніе, но и это чувство теперь перешло въ состраданіе.

Поэтому, Джобсонъ кончилъ тѣмъ, что послалъ по почтѣ Скирро два банковые билета въ десять фунтовъ, надписавъ адресъ не своимъ почеркомъ.

Спустя два дня, онъ получилъ отвѣтъ, который собственноручно принесла миссъ Бопсъ. При видѣ Тимпани, отворившаго ей дверь, молодая дѣвушка была очень удивлена.

— А, хитрый человѣкъ! сказала она, широко раскрывая свои глаза: — такъ ваша контора здѣсь?

Тимпани покраснѣлъ до корней волосъ.

— Послушайте, красавица, произнесъ онъ: — вы никому не говорите объ этомъ.

— О чемъ?

— О томъ, гдѣ я живу и проч. Не говорите объ этомъ отцу. Что вамъ надо?

— Мнѣ надо вашего джентльмэна…. мистера Джобсона. Я принесла ему письмо отъ нашей жилички перваго этажа. Тутъ какая-то игра. Она мнѣ дала полкроны и сказала: „Анджи, посмотрите въ справочной книгѣ, гдѣ контора мистера Тадеуса Джобсона въ Темплѣ“. Я навела справки и объявила, что въ Пумпъ-Кортѣ. Тогда она написала вотъ это письмо и, отдавая его мнѣ, прибавила: „Отнесите по секрету отъ всѣхъ въ контору мистера Джобсона“.

— Хорошо, отвѣчалъ Тимпани, протягивая руку: — я отдамъ письмо мистеру Джобсону.

— Скажите прежде, кто такой вашъ господинъ, и какія у него дѣла съ мистрисъ Скирро? воскликнула Анджелина, пряча письмо за спину.

И она съ хитрой улыбкой взглянула на юношу.

— Я теперь не могу вамъ ничего сказать; онъ сидитъ въ сосѣдней комнатѣ и задастъ мнѣ трепку, если увидитъ, что я разговариваю съ вами. По я зайду къ вамъ надняхъ, и мы пойдемъ вмѣстѣ гулять въ паркъ; тамъ я вамъ все разскажу.

Она отдала ему письмо.

— А поцѣлуй!

Анджелина Бопсъ пустилась бѣгомъ по лѣстницѣ, а Тимпани послѣдовалъ за нею. По несчастью, она на послѣднемъ поворотѣ споткнулась и скатилась внизъ; и хотя она не нанесла себѣ при этомъ ни малѣйшаго ушиба, но поклялась выцарапать глаза Тимпани при первомъ свиданіи.

Вернувшись въ контору, Тимпани передалъ письмо Джобсону, который, распечатавъ, прочиталъ слѣдующее:

„Тадди Джобсонъ, извините меня, что я васъ безпокою, но я не могу молчать. Никто, кромѣ васъ, не могъ прислать намъ вчера деньги, въ которыхъ, увы! мы очень нуждались. Томъ увѣряетъ, что эти деньги присланы моимъ отцомъ, который отрекся отъ меня послѣ моего замужества. Но я знаю, что это не правда. Мнѣ больно и стыдно получать отъ васъ помощь. Вы нагромоздили мнѣ на голову горящіе угли, и они жгутъ всю мою внутренность. Что же касается его, то ничто не въ состояніи тронуть этого человѣка. Я готова была бы отдать все на свѣтѣ, чтобы не написать этихъ словъ, и дѣлаю это не изъ любви къ вамъ, а по сознанію своего долга. Онъ болѣе чѣмъ когда ненавидитъ васъ и употребитъ эти деньги на то, чтобы обезпечить себѣ положеніе, которое дозволило бы ему вредить вамъ. Ради Бога, не присылайте болѣе никогда и берегитесь Тома Скирро и низкой женщины, по имени мистрисъ Гильдьяръ. Они работаютъ вмѣстѣ и, если только возможно, то погубятъ ваше спокойствіе и репутацію. Вы когда-то знали меня, какъ

Эмили Латушъ.

P. S. — Не отвѣчайте мнѣ“.

Это письмо, вполнѣ подтверждавшее его подозрѣнія, Джобсонъ показалъ Винистуну.

— Мы должны дѣйствовать быстро, сказалъ тотъ, узнавъ въ чемъ дѣло: — вамъ нечего бояться враждебныхъ дѣйствій Скирро. Онъ не можетъ причинить вамъ большого вреда. Намъ надо только устранить изъ игры его орудіе, мистрисъ Гильдьяръ. Нечего сказать, славная парочка. Это письмо говоритъ многое между строчками. Я бы желалъ знать, насколько сильно было бы вліяніе долга на мистрисъ Скирро, еслибы ея не побуждало написать это письмо другое, болѣе могучее, эгоистичное чувство. Скирро, конечно, негодяй и въ отношеніи ея, и ею руководитъ оскорбленная гордость. Во всякомъ случаѣ, намъ надо этимъ воспользоваться.

— Какъ? Винистунъ, вы хотите воспользоваться слабостью этой женщины? Вѣдь, какъ бы то ни было, Скирро — ея мужъ. Она вышла за него замужъ и не имѣетъ права его выдавать.

Сѣрые глаза Винистуна засверкали.

— Тадди Джобсонъ, эти чувства дѣлаютъ вамъ честь, хотя вы ужь немного пересолили. Я нисколько и не думалъ натравливать жену на мужа, а хотѣлъ лишь воспользоваться предостереженіемъ. Мы должны, не теряя ни минуты, разлучить Скирро съ мистрисъ Гильдьяръ и уничтожить эту фирму. Она, вѣроятно, уже прожила двадцать фунтовъ, которые вы ей дали, а Скирро — не такой дуракъ, чтобы сказать ей о полученной имъ помощи. Она вскорѣ вторично явится къ вамъ или къ вашему дядѣ. Мы должны предупредить ее. Я увижусь съ нею сегодня вечеромъ.

— Гдѣ и какъ?

— Я ей назначу свиданіе въ такихъ условіяхъ, что она непремѣнно явится… т. е., если она не занята. Вотъ посмотрите.

И, присѣвъ къ столу, онъ написалъ на дорогой, съ золотымъ обрѣзомъ, почтовой бумагѣ слѣдующія строки:

„Старый другъ, видѣвшій мистрисъ Гильдьяръ, но незнакомый ей, желаетъ счастья встрѣтиться съ нею въ Hôtel des Etrangers, въ Джерардъ-Стритѣ, Сого, въ большой кофейной комнатѣ, на послѣднемъ столѣ на-лѣво, сегодня вечеромъ въ 9 часовъ. Она узнаетъ его по бѣлой розѣ въ петличкѣ“.

— Вы пишете, какъ человѣкъ, привыкшій къ подобнымъ дѣламъ, произнесъ Джобсонъ съ улыбкой.

— Нѣтъ, отвѣчалъ Винистунъ очень серьёзно: — я не могу дозволить вамъ подобной шутки, особенно послѣ моего недавняго признанія. Вы сказали это такъ, не подумавши; но увѣряю васъ, что, несмотря на мое глубокое знаніе свѣта, сердце мое не загрязнено интригами. Мнѣ суждено было близко видѣть человѣческія слабости и страсти въ другихъ, а потому это письмо продиктовано не личнымъ опытомъ, а знаніемъ чужого опыта.

— Но вѣдь вы рискуете большимъ, чѣмъ я, выдавъ ей глупый чекъ. Она будетъ имѣть въ отношеніи васъ сильную заручку.

— Я ничего не боюсь, но еслибъ и была опасность, то я со счастьемъ подвергнусь ей для избавленія отъ непріятности Берты Джобсонъ. Въ этомъ дѣлѣ надо дѣйствовать быстро, хитро, умѣло.

Возвратясь въ свою контору, Джобсонъ засталъ тамъ сэра Гарри, который ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, въ сильномъ волненіи.

— Я ее видѣлъ! воскликнулъ онъ съ жаромъ: — полчаса тому назадъ… въ Пикадилли… недалеко отъ Арлингтонъ-Стрита. Она. въ Лондонѣ, сэръ. Я бросился въ ближайшій кэбъ, но она меня узнала.

— Милый дядя, я это знаю. Садитесь и выслушайте меня терпѣливо.

Генералъ былъ очень встревоженъ разсказомъ Джобсона. Ему не понравилось желаніе молодого человѣка защитить его отъ непріятности, хотя онъ былъ гораздо старше, а слѣдовательно, и благоразумнѣе его. Что же касается до вмѣшательства въ семейное его дѣло чужого, хотя и такого достойнаго, деликатнаго человѣка, какъ Винистунъ, то онъ просто вышелъ изъ себя отъ негодованія. По мнѣнію генерала, семейныя тайны никогда не должны выходить изъ лона семейства. Джобсонъ не могъ объяснить ему любовь Винистуна къ Бертѣ, и къ тому же это нисколько не оправдало бы его, такъ какъ онъ гораздо прежде повѣрилъ ему тайну дяди, чѣмъ узналъ, что онъ питаетъ нѣжныя чувства къ теткѣ. Однако, послѣ долгихъ усилій, ему удалось успокоить сэра Гарри и даже добиться его согласія на немедленное приглашеніе Винистуна. Когда тотъ явился и сэръ Гарри поговорилъ съ нимъ въ продолженіи двухъ часовъ, то онъ принужденъ былъ согласиться, что выборъ Тадди былъ очень мудрый. Винистунъ былъ нетолько настоящій джентльмэнъ и ловкій малый, но честный, благородный человѣкъ. Въ концѣ-концовъ, генералъ слѣпо довѣрился ему и поручилъ заключить сдѣлку съ мистрисъ Гильдьяръ на такихъ условіяхъ, какія онъ найдетъ выгодными.

Такимъ образомъ, въ девять часовъ вечера, Винистунъ сидѣлъ за указаннымъ въ запискѣ столомъ въ ресторанѣ Hôtel des Etrangers. На немъ былъ костюмъ, взятый у портного на Страндѣ, въ которомъ онъ считалъ себя прекраснымъ образцомъ франта послѣдняго разряда, съ голубымъ галстухомъ, брильянтовой булавкой и бѣлой розой въ нетличкѣ. Онъ говорилъ съ лакеями такимъ безупречнымъ французскимъ языкомъ, что они переглядывались съ недоумѣніемъ, а сидѣвшій въ залѣ за бутылкой медока французскій журналистъ оглядѣлъ его съ головы до ногъ съ большимъ любопытствомъ. Когда же Винистунъ заказалъ тонкій ужинъ на двухъ, говоря, что онъ ждетъ даму, то слуги стали перешептываться, увѣренные, что это переодѣтый джентльмэнъ.

Вскорѣ дверь отворилась съ шумомъ. Послышался шелестъ шелковаго платья, и женщина высокаго роста, съ перомъ на шляпкѣ и вуалемъ на лицѣ, прошла къ лѣвому заднему столу. Взглянувъ въ лорнетъ на Винистуна, она подняла вуаль и смѣло подошла къ нему.

Не смотря на все желаніе хорошо разыграть свою роль, Винистунъ инстинктивно всталъ и учтиво поклонился.

— А! это вы, мистрисъ Гильдьяръ, сказалъ онъ своимъ обычнымъ мягкимъ голосомъ: — вы слишкомъ любезны.

Она пристально посмотрѣла на него и присѣла съ улыбкой.

— Ваше приглашеніе было еще любезнѣе, хотя нѣсколько повелительно, отвѣчала она со смѣхомъ и, не дожидаясь приглашенія, сѣла за столъ противъ него: — вы забыли подписать свою записку, но это меня не остановило, я такъ желала увидѣть, кто обращается со мною такъ безцеремонно.

— Вы видите, у меня въ петлицѣ бѣлая роза, значитъ, ошибки не можетъ быть насчетъ моей личности, сказалъ Винистунъ.

— Нѣтъ, извините; ваша внѣшность совершенно не вяжется съ вашей рѣчью, запиской и безупречнымъ французскимъ языкомъ, на которомъ вы только-что объяснялись съ слугою.

— Вы слишкомъ дальнозорки, сударыня. Позвольте мнѣ представиться, я — мистеръ Варлей. Извините, я былъ такъ дерзокъ, что заказалъ ужинъ, надѣясь, что вы мнѣ не откажете въ удовольствіи покушать со мною въ этой публичной залѣ.

— Не въ чемъ тутъ извиняться, сэръ, вы поступили очень благоразумно и здѣсь, какъ вы говорите, въ публичной залѣ, подъ глазами у той обезьяны, которая смотритъ на насъ въ свой громадный лорнетъ, я могу смѣло, безъ всякихъ послѣдствій ужинать съ вами.

Она сняла перчатки и бросила на Винистуна такой смѣлый, любовный, вызывающій взглядъ, что его всего перевернуло. Но онъ никогда не терялъ присутствія духа и вскорѣ завелъ разговоръ о лондонскихъ и парижскихъ свѣтскихъ скандалахъ. Мистрисъ Гильдьяръ очень ловко вторила ему, въ тоже время оказывая полную честь ужину. Однако, не смотря на свою рѣшимость довести до конца, Винистуну претило взятое на себя дѣло. Сердце его обливалось кровью. Онъ не могъ хладнокровно смотрѣть на существо, подобное тому, которое сидѣло противъ него. Сквозь ея румяны, подкрашенные глаза и видимые слѣды разврата на лицѣ просвѣчивали остатки благородной женской натуры. Онъ раза два вздрогнулъ, но его проницательные глаза ни на минуту не покидали ея. Она чувствовала, что находилась подъ вліяніемъ, во власти этого человѣка, умная, саркастическая, циничная рѣчь котораго невольно ее плѣняла. Его волоса, старательно завитые, теперь торчали во всѣ стороны, голубой галстухъ спустился на жилетку. Она съ удовольствіемъ убѣжала бы отъ этого страннаго человѣка, но его проницательный взглядъ какъ бы пригвоздилъ ее къ мѣсту.

Наконецъ, французскій журналистъ ушелъ, и они остались вдвоемъ въ большой залѣ, такъ какъ слуги дожидались приказаній въ сосѣдней комнатѣ.

— Господи! воскликнула вдругъ мистрисъ Гильдьяръ, посмотрѣвъ на часы: — уже двѣнадцатый часъ. Какой вы очаровательный человѣкъ! Но мнѣ, право, пора.

Она взяла шляпку, но Винистунъ ее остановилъ.

— Погодите, мистрисъ Сурти, сказалъ онъ: — мнѣ надо съ вами поговорить.

Она вздрогнула и посмотрѣла съ изумленіемъ на своего собесѣдника.

— Кто вы такой, сэръ? И зачѣмъ вы меня называете этимъ давно забытымъ именемъ.

— Извините меня, сударыня, отвѣчалъ спокойно Винистунъ: — я пришелъ сюда не для того, чтобъ отвѣчать, а чтобъ допрашивать. Вы не должны забывать, что вы въ Индіи видѣли многихъ лицъ, хотя нѣкоторыхъ изъ нихъ вы, можетъ быть, и захотѣли бы забыть.

Она бросила на него испуганный взглядъ и опустила глаза. Но черезъ минуту, собравшись съ силами, она воскликнула такъ громко, что слуги переполошились.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Позвольте, сударыня, отвѣчалъ спокойно и вполголоса Винистунъ: — вы безпокоите слугъ. Вы, конечно, уже поняли, что я не безъ цѣли пригласилъ васъ сюда_л и, будьте увѣрены, я добьюсь этой цѣли. Если вы сохраните должное спокойствіе, то намъ обоимъ будетъ пріятнѣе, но во всякомъ случаѣ я исполню свой долгъ.

— Долгъ! произнесла она, поблѣднѣвъ: — вы не сыщикъ?

— Сударыня, отвѣчалъ Винистунъ, отъ зоркаго взгляда котораго не ускользало ни одно ея движеніе: — еще не настало время сказать вамъ, кто я. Достаточно вамъ теперь знать одно, что, прежде чѣмъ мы разстанемся, я вамъ докажу, что имѣю право такъ дѣйствовать. Позвольте мнѣ поэтому, мистрисъ Сурти, говорить съ вами откровенно, какъ старому пріятелю. Я знаю вашу прошедшую исторію. Нѣкогда прелестная и высокообразованная Елена Дарклей, баловень своей матери, вышла замужъ за мистера Сурти, потомъ она была офицерской красавицей въ Индіи, снова вышла замужъ за поручика Верулама и, наконецъ, превратилась въ мистрисъ Гильдьяръ, живущую въ Крукъ-Стритъ и готовую явиться въ ресторанъ по первому приглашенію незнакомаго ей человѣка.

Онъ произнесъ эти слова съ глубокимъ чувствомъ, и глаза его смотрѣли мягко, сострадательно на ея крашенное лицо. Она закрыла глаза руками. Винистунъ замѣтилъ на ея пальцахъ нѣсколько колецъ съ драгоцѣнными каменьями.

— Сосчитайте кольца на вашихъ пальцахъ, сказалъ онъ смѣло: — отъ кого вы ихъ получили и какую они могутъ разсказать исторію.

— Пощадите меня, промолвила бѣдная женщина: — вы откуда, странный человѣкъ? Кто вы? И чего вы отъ меня хотите?

Голосъ ея дрожалъ.

— Гдѣ Веруламъ? спросилъ торжественно Винистунъ.

Она всплеснула руками, дико оглядѣла всю комнату и, остановивъ свой испуганный взглядъ на Виннстунѣ, вскочила.

— Я не стану болѣе отвѣчать на ваши вопросы, сэръ, произнесла она, сверкая глазами.

— Сядьте, спокойно сказалъ Винистунъ: — вы не уйдете.

— Кто мнѣ помѣшаетъ?

— Развѣ вы предпочтете отвѣчать въ иномъ болѣе оффиціальномъ мѣстѣ? Нѣтъ, лучше садитесь.

Она опустилась на стулъ, злобно смотря на него.

— Вы пріѣхали въ Лондонъ, мистрисъ Сурти, продолжалъ Винистунъ: — съ цѣлью ограбить сэра Гарри Джобсона, на котораго вы думаете имѣть какія-то права, потому что у васъ находятся компрометирующія его письма. Вы уже воспользовались этимъ средствомъ, чтобы вырвать порядочную сумму денегъ у его племянника. Это ставитъ васъ въ очень опасное положеніе.

— Оно можетъ быть опасно для меня, сэръ, только въ томъ случаѣ, если мистеръ Джобсонъ рѣшится скомпрометировать своего дядю, замѣтила мистрисъ Гильдьяръ съ прежнимъ своимъ хладнокровіемъ и не безъ ироніи.

— Вѣроятно, у васъ хорошій совѣтчикъ; но помните, что когда вы предстанете передъ судомъ, вся ваша жизнь будетъ подвергнута слѣдствію, и очень можетъ быть, что генералъ Джобсонъ, выведенный изъ терпѣнія, предастъ васъ суду присяжныхъ, даже подъ опасностью скомпрометировать себя.

Мистрисъ Гильдьяръ поблѣднѣла подъ румянами.

— Ну, сказала она, собравшись съ силами и думая взять нахальствомъ: — весь вопросъ въ томъ: кому необходимѣе беречь свою репутацію, генералу Джобсону или мнѣ?

— Конечно, тутъ большое различіе, замѣтилъ Винистунъ, скорѣе думая вслухъ, чѣмъ обращаясь къ своей собесѣдницѣ: — дѣло идетъ о счастьи трехъ особъ.

— Ага! воскликнула съ циничнымъ смѣхомъ мистрисъ Гильдьяръ: — вы, господинъ незнакомецъ, очень дальнозорки. Вы не забываете и миссъ Джобсонъ. Ужь и вы также не заинтересованы ли лично въ этомъ дѣлѣ?

И она дерзко посмотрѣла ему прямо въ глаза. Кровь хлынула къ лицу Винистуна. Онъ не могъ простить себѣ неосторожнаго выраженія.

— Я дѣйствую въ интересахъ другихъ лицъ, произнесъ онъ небрежно: — это дѣло ихъ, а не мое. Я совѣтовалъ имъ отнестись съ презрѣніемъ къ подобной попыткѣ выманить деньги клеветою. И при извѣстныхъ условіяхъ, они такъ и поступятъ. Но, мистрисъ Сурти, будемъ говорить искренно. Чего вамъ надо? Чего вы добиваетесь?

— Il faut vivre, отвѣчала она, пожимая плечами.

— Только-то? Обратитесь лучше къ состраданію извѣстныхъ вамъ лицъ, и ваша просьба будетъ уважена, а угрозы ни къ чему не поведутъ.

— Извините, сэръ, я предпочитаю вступить въ переговоры прямо съ этими лицами. Я васъ не знаю. Мнѣ даже неизвѣстно, уполномочены ли вы. Какое вамъ дѣло до меня?

— О, сударыня я — стряпчій.

— Такъ вы представитель сэра Гарри Джобсона?

— Да.

— Что же вамъ поручено мнѣ предложить?

— Я уполномоченъ окончить съ вами это дѣло, если ваши условія не будутъ чудовищными. Но мои уполномочья имѣютъ силу только сегодня, и потому не уходите. Съ нашей стороны три требованія: первое, чтобы въ теченіи сорока восьми часовъ, вы выѣхали изъ Англіи и обязались никогда въ нее не возвращаться, и второе, чтобы вы прекратили всякія сношенія съ человѣкомъ, по имени Скирро, и его женою.

— Его бросить не трудно, промолвила она съ презрительной улыбкой.

— Это, вѣроятно, другъ, не стоющій большаго вниманія, замѣтилъ Винистунъ съ ядовитымъ сарказмомъ: — въ третьихъ, мы требуемъ, чтобы вы передали намъ всѣ имѣющіяся у васъ письма генерала Джобсона. Я убѣжденъ, что они находятся въ маленькомъ ридикюлѣ, который на васъ. На этихъ трехъ условіяхъ, исполнить которыя вы обяжетесь письменно, я готовъ вамъ предложить пожизненный пенсіонъ, на который вы будете въ состояніи прожить припѣваючи въ любомъ европейскомъ городѣ.

— А чѣмъ я буду обезпечена, что буду получать аккуратно этотъ пенсіонъ, цифру котораго вы между прочимъ не опредѣлили?

— Если вы подпишете тотчасъ это условіе, которое, я увѣренъ, вы свято исполните, то завтра будетъ внесенъ необходимый капиталъ въ банкирскую контору Кутсъ и К®, и она будетъ въ положенные сроки высылать вамъ слѣдуемыя суммы.

— А если я не подпишу?

— То мы болѣе не вступимъ ни въ какіе переговоры.

— Назначьте сумму, на которую, по вашему, я буду въ состояніи жить припѣваючи въ любомъ европейскомъ городѣ.

— Четыреста фунтовъ стерлинговъ въ годъ. И я долженъ прибавить, что эта значительная сумма назначена изъ желанія нестолько отдѣлаться отъ непріятности, сколько доставить вамъ изъ состраданія возможность провести послѣдніе ваши дни честно и счастливо.

Слова эти были произнесены Винистуномъ съ такой смѣсью доброты и благородной строгости, что бѣдная женщина была тронута до глубины сердца. Даже слезинка показалась въ ея глазахъ.

— Ваше предложеніе очень щедрое, я согласилась бы и на меньшее, сказала она въ полголоса.

Винистунъ одержалъ побѣду. Онъ, однако, не хотѣлъ разстаться съ нею иначе, какъ взявъ съ нея подписку и получивъ связку писемъ. Взамѣнъ этого, онъ далъ ей квитанцію и объяснилъ сисе настоящее имя, положеніе въ свѣтѣ и адресъ. Кромѣ того, онъ посовѣтовалъ ей тотчасъ взять комнату во французскомъ отелѣ и обѣщалъ на другой день послать комиссіонера разсчитаться съ Бопсомъ и привезти ея вещи. Она теперь сама не желала болѣе видѣться съ Томасомъ Скирро.

Было уже за полночь, когда Винистунъ вернулся къ себѣ въ Иннеръ-Темпль. Привратникъ съ удивленіемъ взглянулъ на его странный костюмъ. Усѣвшись на диванъ, онъ перевелъ дыханіе съ видимымъ наслажденіемъ. Разговоръ съ этой женщиной стоилъ ему большаго усилія, и теперь наступила реакція. Но улыбка все-таки освѣщала блѣдное лицо, и глаза блестѣли торжествомъ.

— Слава Богу, Берта этого никогда не узнаетъ, сказалъ онъ самъ себѣ: — но я спасъ ее отъ большого горя.

VI.

Предложеніе.

Въ Арлингтонъ-Стритѣ миссъ Джобсонъ была царицей, и ее окружалъ маленькій дворъ. Товарищи генерала любили посѣщать его домъ и болтать съ умной, граціозной Бертой, которая говорила обо всемъ такъ мило и весело, хотя съ оттѣнкомъ меланхоліи, и такъ благоразумно, хотя безъ всякаго педантства. Она очаровывала одинаково всѣхъ своихъ друзей: и некрасивую, но энергичную, чисто англійскую миссъ Аделаиду Сваллотэль, и ея практическаго брата; и красиваго, легкомысленнаго лорда Кэнама, и его мать, хотя не аристократку по происхожденію, но очень достойную и торжественную особу, и мистера, и миссъ Чайльдерлей, и многихъ другихъ, въ томъ числѣ и Винистуна. Такимъ образомъ, не сознавая минъ, подводимыхъ врагами, и контръ-минъ, которыя вели Тадеусъ Джобсонъ и его другъ, Берта продолжала спокойно царить среди своего маленькаго двора, гдѣ лордъ Сваллотэль мало-по-малу сталъ играть странную роль самопроизвольнаго попечителя. Постигнувъ своимъ дѣловымъ чутьемъ, что ключъ къ сердцу Берты — ея племянникъ, онъ сталъ ревниво заниматься его интересами, и Тадеусъ Джобсонъ былъ постояннымъ предлогомъ для его посѣщеній и разговоровъ съ Бертой. Чайльдерлей сообщилъ ему о своихъ намѣреніяхъ насчетъ Джобсона, и Сваллотэль вполнѣ ихъ одобрилъ. Бракъ съ дочерью Чайльдерлея былъ очень хорошей партіей, которую вполнѣ могъ оцѣнить потомокъ богатаго банкира, возведеннаго въ пэры, и Сваллотэль пользовался всякимъ случаемъ, чтобы выставлять Бертѣ всѣ выгодныя стороны этого брака. Благодаря его трезвой, искренней рѣчи, практическому здравому смыслу, высокому образованію и глубокой дружбѣ къ Тадеусу, Сваллотэль былъ однимъ изъ самыхъ пріятныхъ для миссъ Джобсонъ посѣтителей ея кружка; она считала его такимъ вѣрнымъ другомъ Тадди и настолько моложе себя, несмотря на всю серьёзность его характера, что не допускала возможности, чтобы онъ питалъ къ ней нѣжныя чувства, а потому принимала его и сестру его во всякое время съ большимъ удовольствіемъ и дружеской фамильярностью.

Однажды утромъ, въ исходѣ лондонскаго сезона, когда въ городѣ становилось нестерпимо жарко и пыльно, а потому свѣтское общество уже подумывало разъѣзжаться, подъ окномъ комнаты миссъ Джобсонъ раздался стукъ лошадиныхъ подковъ. Она сидѣла за работой; она вышивала коврикъ подъ серебрянную лампу въ гостиной и старательно выводила шелками бѣлаго лебедя на зеленомъ шерстяномъ фонѣ. Но мысли, ея очевидно, глубоко работали, судя по морщинамъ на ея благородномъ лбу и румянцу на щекахъ.

Генералъ и лэди Пилькингтонъ прибыли неожиданно два дня передъ тѣмъ и остановились въ Батскомъ Отелѣ, въ той же Арлингтонской улицѣ. Наканунѣ, они обѣдали у Джобсоновъ и по необходимости въ немногочисленномъ обществѣ, такъ какъ не было времени кого-нибудь пригласить, кромѣ лорда Кэнама, веселаго, пріятнаго собесѣдника, и Винистуна, который, по правдѣ сказать, для этого обѣда отказался отъ двухъ другихъ.

Лэди Пилькингтонъ была, какъ всегда, прекрасной, вытянутой въ струнку старушкой, но морщины вокругъ глазъ и на лбу ясно говорили объ ея возрастѣ. Однако, ея обращеніе и манеры вполнѣ сохранили свою прежнюю энергичную живость. Генералъ Пилькингтонъ далеко не такъ успѣшно боролся со старостью, его походка сдѣлалась неровной, глаза потускнѣли и руки слегка дрожали.

Разговоръ за обѣдомъ преимущественно поддерживалъ Винистунъ, который сидѣлъ между лэди Пилькингтонъ и миссъ Джобсонъ. На лэди Пилькингтонъ, которая въ послѣдніе годы жила вдали отъ свѣтскаго общества, свѣжесть и бойкость Джобсона, блестящая, умная, краснорѣчивая рѣчь Винистуна и остроумныя выходки лорда Кэнама дѣйствовали какъ шипучее вино, разогрѣвая ея собственный умъ. Винистунъ былъ совершенно очарованъ ею. Какъ она прямо, ясно высказывала свои идеи, какъ ловко парировала всякую эпиграму, обращенную на нее, какъ искусно ставила въ тупикъ своего противника, съ какимъ изяществомъ говорила по французски!

Между тѣмъ, оба генерала бесѣдовали о своихъ походахъ.

Берта Джобсонъ не помнила, чтобы она когда-нибудь провела такой пріятный вечеръ. Она очень любила слушать блестящій, умный разговоръ своихъ друзей, по временамъ вставляя и свое словцо, которое Винистунъ всегда тотчасъ подхватывалъ и рельефно выставлялъ своими остроумными коментаріями. Его обращеніе съ Бертой Джобсонъ отличалось вообще рыцарскимъ поклоненіемъ; говоря съ нею, онъ нѣжно понижалъ голосъ, смотря на нее, придавалъ особую мягкость своему взгляду. Все это, конечно, не могло ускользнуть отъ вниманія опытной, практической лэди Пилькингтонъ.

— Милая Берта, сказала она, попивая кофе въ гостиной послѣ обѣда, когда мужчины остались за столомъ: — кто это мистеръ Винистунъ? Я никогда прежде не встрѣчала этого умнаго, прелестнаго, всезнающаго благороднаго человѣка.

— О! отвѣчала миссъ Джобсонъ, и искреннее удовольствіе придало ея лицу такую живость, которая напомнила ея старому другу о давно прошедшихъ дняхъ ея счастливой, неомраченной ничѣмъ юности: — это одинъ изъ близкихъ нашихъ друзей, самый лучшій другъ Тадди. Мы видались съ нимъ очень часто въ Тэмплѣ. Онъ адвокатъ, онъ всѣхъ знаетъ и всѣ его знаютъ, и всѣ его любятъ.

— Дурная рекомендація, замѣтила лэди Пилькингтонъ.

— Почему? спросила съ особеннымъ оживленіемъ Берта.

— Человѣкъ, котораго всѣ любятъ, долженъ поддѣлываться ко всѣмъ и хорошимъ, и пустымъ, и дурнымъ людямъ. Онъ не можетъ быть ни искреннимъ, ни откровеннымъ. Подобную репутацію можно заслужить или глупостью, или лицемѣріемъ.

— Но онъ одинъ изъ лучшихъ людей на свѣтѣ.

— Такъ его, Берта, не всѣ любятъ. Это невозможно! Я всегда сужу о достоинствѣ человѣка по числу и характеру его враговъ. Если онъ честный, прямой и способный человѣкъ, то у него много враговъ и очень могущественныхъ. Если онъ мягкій, уступчивый, но все-таки искренній, то у него враги есть, но не очень много. Если онъ дуракъ, то, можетъ быть, у него найдется врага два, три, да и то не серьёзные; никто не тратитъ ненависти на идіотовъ. Если онъ умный, хитрый негодяй, то умѣетъ такъ устроить, что, повидимому, у него нѣтъ враговъ.

— Но вы пропустили одинъ типъ: бываетъ, что человѣкъ такъ благороденъ, такъ великъ, такъ искрененъ, такъ уменъ, такъ нѣженъ и въ то же время такъ силенъ, что онъ не дѣлаетъ себѣ враговъ или умѣетъ помирить съ собою всякого, не входя при этомъ въ сдѣлку ни со своей совѣстью, ни со своимъ достоинствомъ.

— Я никогда не видывала такого человѣка, милая Берта.

— Извините, вы его видѣли сегодня вечеромъ, лэди Пилькингтонъ.

Миссъ Джобсонъ говорила съ жаромъ и одушевленіемъ, которые ей вовсе не были свойственны. Лэди Пилькингтонъ пристально посмотрѣла на нее. Берта опустила глаза, но тотчасъ подняла ихъ, боясь, чтобы ея старый другъ не отгадалъ ея сердечной тайны.

— Я говорю о немъ такъ, потому что онъ — лучшій другъ Тадди.

Лэди Пилькингтонъ хотѣла отвѣтить, но удержалась и перемѣнила разговоръ.

Вскорѣ къ нимъ присоединились мужчины. Винистунъ и лордъ Кэнамъ подсѣли къ Бертѣ, а лэди Пилькингтонъ разспросила у Джобсона различныя подробности объ его другѣ. Тадди отозвался о Винистунѣ съ самымъ пламеннымъ восторгомъ.

— О, я вижу, онъ всѣхъ очаровалъ, мистеръ Тадди, замѣтила лэди Пилькингтонъ, кивая головой.

Джобсонъ взглянулъ на противуположный конецъ комнаты. Лордъ Кэнамъ, видя невозможность соперничать съ блестящимъ адвокатомъ, подошелъ къ старымъ генераламъ и принялъ участье въ ихъ разговорѣ о военной политикѣ ост-индской компаніи. А Винистунъ, съ сверкающими глазами и оживленными, чисто французскими жестами, о чемъ-то горячо говорилъ Бертѣ.

Тадди стало неловко, и онъ смутился. Ему пришло въ голову признаніе Винистуна, и онъ побоялся, чтобы лэди Пилькингтонъ не вывѣдала у него чужой тайны. Но хитрая женщина болѣе ничего не сказала. Она, конечно, не стала бы спрашивать у племянника о томъ, къ кому питаетъ нѣжныя чувства его тетка. Она предупредила его, что надо быть насторожѣ, и этого было довольно.

— Берта, сказала она, прощаясь съ нею и горячо ее цѣлуя: — вы теперь женщина разумная и опытная, но, можетъ быть, вамъ вскорѣ понадобится совѣтъ другой женщины: я надѣюсь, что вы меня не забудете.

Миссъ Джобсонъ взглянула прямо въ глаза лэди Пилькингтонъ, которая смотрѣла на нее съ нѣкоторымъ безпокойствомъ.

— Я, право, не понимаю, о чемъ вы говорите, отвѣчала Берта съ напряженнымъ смѣхомъ: — но вы знаете, что мнѣ не къ кому обращаться за совѣтомъ, кромѣ васъ.

И она нѣжно поцѣловала своего стараго друга.

Берта именно думала обо всемъ этомъ, когда на улицѣ подъ ея окнами раздался конскій топотъ.

Черезъ двѣ минуты слуга доложилъ лорда Сваллотэля. Молодой пэръ вошелъ съ своей обычной развязной, свободной поступью и дружески пожалъ руку Бертѣ, но она тотчасъ замѣтила съ чисто женской проницательностью, что онъ старался побороть овладѣвшее имъ волненіе. Впрочемъ, и она была нѣсколько смущена, потому что до его прихода, между прочимъ, думала и о немъ.

— Гдѣ мы сядемъ? сказалъ онъ серьёзно, и глаза его какъ-то тревожно блистали.

Берта засмѣялась. Этотъ приступъ ей показался очень страннымъ.

— Я останусь на своемъ мѣстѣ и буду продолжать свою работу, произнесла она очень просто.

Сваллотэль взялъ стулъ и сѣлъ подлѣ нея, хотя комната была такъ мала, что онъ могъ сѣсть въ противоположный уголъ и говорить съ нею оттуда, какъ и бывало не разъ прежде. Берта это замѣтила и слегка покраснѣла. Она сидѣла на маленькомъ стулѣ, а онъ, помѣстившись на высокомъ, смотрѣлъ на нее какъ бы свысока.,

Съ своимъ обычнымъ комерческимъ инстинктомъ лордъ Сваллотэль началъ съ дѣла.

— Я только-что былъ въ Доунингъ-Стритѣ, гдѣ хлопочу, чтобъ Джобсону дали дѣло въ предстоящемъ процессѣ о поддѣлкѣ банковыхъ билетовъ. По счастью, мнѣ удалось, и я могу вамъ сообщить сегодня радостную вѣсть, что онъ назначенъ однимъ изъ младшихъ адвокатовъ со стороны казны.

— Какъ вы добры! воскликнула Берта, выпуская изъ рукъ работу и смотря ему прямо въ глаза: — Тадди будетъ въ восторгѣ, а я…

Она видимо подъискивала подобающее слово.

— А вы? спросилъ съ жаромъ лордъ Сваллотэль.

— Я вамъ искренно благодарна.

Она снова взяла работу и опустила надъ нею голову. Но онъ замѣтилъ, что она еще болѣе покраснѣла и что пальцы ея слегка дрожали.

— Это принесетъ ему большую пользу, продолжалъ лордъ Сваллотэль: — генералъ-аторней и генералъ-соллиситоръ очень теперь заняты и потому, можетъ быть, вся тяжесть обвиненія падетъ на Джобсона. Это будетъ для него великолѣпный случай показать свои способности.

— Я увѣрена, что онъ оправдаетъ оказанное ему довѣріе, произнесла Берта, не сводя глазъ съ работы.

— Конечно, отвѣчалъ лордъ Сваллотэль, ерзая на своемъ стулѣ и чувствуя, что онъ сказалъ глупость.

Онъ бросилъ на Берту смущенный взглядъ и прибавилъ съ смѣлостью отчаянія:

— Вы знаете, миссъ Джобсонъ, отчего я такъ глубоко интересуюсь Джобсономъ и всѣмъ, что до него касается?

— Отчего? воскликнула Берта, снова роняя работу, но спокойно смотря на молодого человѣка: — я думаю оттого, что онъ вашъ другъ?

— Да, я его очень люблю; но простите меня, Берта Джобсонъ, я еще болѣе люблю тетку моего друга.

— Лордъ Сваллотэль!

— Простите, миссъ Джобсонъ; но вы должны меня выслушать: я не могу долѣе скрывать своей глубокой, преданной любви къ вамъ. Я уже давно и искренно васъ люблю; но теперь, рѣшившись на это признаніе, я чувствую, до какой степени недостоинъ руки столь прекрасной женщины и сердца столь чистаго, столь любящаго.

Берта всплеснула руками, и странное, грустное выраженіе разлилось по всему ея лицу. Она опустила глаза.

— О, лордъ Сваллотэль! не говорите ни слова болѣе, умоляю васъ.

Ея слова были словно нѣжный стонъ голубки, которую дружеская рука ненарочно, но больно сжала.

— Зачѣмъ мнѣ не говорить, миссъ Джобсонъ… милая миссъ Джобсонъ, когда сердце у меня переполнено самыми пламенными чувствами? Зачѣмъ вы, которая всегда принимали меня такъ любезно, смѣю сказать, такъ дружески, не хотите мнѣ позволить вамъ высказать все, что я чувствую къ вамъ?

Берта закрыла руками свое лицо, покрывшееся яркимъ румянцемъ, но ничего не отвѣчала.

— Я надѣялся, продолжалъ лордъ Сваллотэль, и его мужественный голосъ дрожалъ нѣжными нотами: — я надѣялся, что… вы замѣтили мои чувства и что ваша доброта, ваша дружба ко мнѣ, какъ въ Эльмъ-Кортѣ, такъ и здѣсь, отчасти происходила отъ того, что вы видѣли, какъ терпѣливо, преданно и горячо я васъ любилъ. Конечно, вы никогда мнѣ не выказывали ничего болѣе дружбы, но эта дружба была очень интимная, и моя сестра думала, что мои надежды имѣли основаніе.

Берта Джобсонъ отняла руки отъ своего лица и съ обворожительной, хотя грустной улыбкой спросила:

— Вы знаете, сколько мнѣ лѣтъ, милордъ?

— Я никогда объ этомъ не думалъ, произнесъ лордъ Сваллотэль, пораженный этимъ страннымъ вопросомъ: — и не могу отвѣтить.

— Мнѣ сорокъ-одинъ годъ.

— Миссъ Джобсонъ! воскликнулъ лордъ Сваллотэль, невольно взглянувъ на ея моложавое лицо и фигуру: — вы, конечно, не станете шутить въ такую серьёзную для меня минуту. Я никогда не думалъ объ этомъ вопросѣ, да и думать о немъ не желаю. Это не можетъ измѣнить моихъ чувствъ.

— Мнѣ сорокъ-одинъ годъ, а вамъ только минуло тридцать; значитъ, я старше васъ на одиннадцать лѣтъ. Но не поэтому ваше признаніе меня глубоко огорчило — нѣтъ, вы человѣкъ степенный, основательный. Вы видите, почему я до сихъ поръ относилась къ вамъ съ самой сочувственной дружбой, какъ къ другу моего племянника. Я никогда не воображала, что эти дружескія отношенія могутъ возбудить въ вашей головѣ другіе помыслы. Я уже давно перестала думать о болѣе нѣжныхъ чувствахъ. По важнымъ причинамъ, которыхъ я не могу вамъ объяснить, самая мысль о любви исчезла изъ моей жизни.

Несмотря на свое смущеніе, лордъ Сваллотэль замѣтилъ, что румянецъ на ея щекахъ еще усилился и она колебалась. Неожиданная мысль помѣшала ей окончить свою исповѣдь.

— Во всякомъ случаѣ, повторила она: — я давно перестала думать о подобныхъ чувствахъ. Я питаю къ вамъ самую искреннюю дружбу. Ваши блестящія способности, вашъ благородный, прямой характеръ и трезвый, здравый смыслъ снискали вамъ мое глубокое уваженіе. Какъ другъ Тадди, вы для меня болѣе обыкновеннаго свѣтскаго знакомаго. Я вамъ вполнѣ довѣряю, и еслибы представился случай, то я искала бы у васъ совѣта въ самыхъ щекотливыхъ семейныхъ дѣлахъ. Но, лордъ Сваллотэль, большаго я не могу вамъ предложить, и вы несправедливы къ себѣ, добиваясь большаго. Какъ мужъ и жена, мы были бы смѣшными въ глазахъ свѣта.

— Нѣтъ, нѣтъ, не говорите этого, миссъ Джобсонъ!

Она встала и, приложивъ одну руку къ сердцу, а другую поднявъ къ небу, произнесла взволнованнымъ голосомъ:

— Умоляю васъ, не говорите ни слова болѣе! Вы меня оскорбляете!

И, закрывъ лицо платкомъ, она горько зарыдала.

Сваллотэль былъ въ смертельной агоніи. Пламенная любовь побуждала его схватить ее въ свои объятія и страстными поцѣлуями утѣшить ея горе; но онъ скорѣе обнялъ бы принцессу крови, чѣмъ эту гордую дѣвушку. Онъ въ отчаяніи началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Наконецъ, онъ остановился передъ Бертой и произнесъ съ такимъ глубокимъ, искреннимъ чувствомъ, какого онъ самъ не подозрѣвалъ въ своей трезвой, разсудительной натурѣ:

— Ради Бога, не плачьте, миссъ Джобсонъ! Простите меня; я никогда болѣе не упомяну объ этомъ ни слова. Успокойтесь и скажите, что вы меня прощаете.

Она вдругъ перестала плакать и съ неимовѣрнымъ усиліемъ поборола свое волненіе. Она отняла платокъ отъ своего лица и съ улыбкой протянула ему руку, которую онъ прижалъ къ своимъ губамъ.

— Простите меня, сказала она нѣжно: — вы не могли знать или подозрѣвать моихъ чувствъ, моего положенія. Благодарю васъ за честь.

— Ради Бога, не говорите этого!

— Хорошо, благодарю васъ за вашу доброту… за вашу теплую привязанность.

— Но не могу-ли я надѣяться?

— Нѣтъ.

— Могу я вѣрить, что никто…

— Никому другому не войдетъ въ голову подобной мысли… но еслибы она вошла… то, даю вамъ слово… мой отвѣтъ былъ бы одинаковый. Простите меня еще разъ. Я болѣе не могу оставаться.

И она вышла изъ комнаты.

VII.

Платоническая любовь.

Прійдя въ свою комнату, Берта Джобсонъ легла на постель и, закрывъ глаза, стала обдумывать только-что происшедшую сцену. Хотя лордъ Сваллотэль былъ интимный другъ дома и постоянный посѣтитель Арлингтонъ-Стрита, хотя даже Джобсонъ обратилъ вниманіе на его ухаживаніе за Бертой, но она сама считала его чувства къ ней лишь сантиментальной дружбой. Съ своей стороны, она питала къ нему только искреннее уваженіе, и если теперь о чемъ-нибудь сожалѣла, то лишь о томъ, что была вынуждена огорчить благороднаго и здравомыслящаго друга.

Она вскорѣ перестала и думать о лордѣ Сваллотэлѣ.

Но сердце ея билось, виски стучали и потокъ бурныхъ идей проносился въ головѣ. Далеко скрытая, смутная мысль, которой она никогда не дозволяла принять образную форму, вдругъ рельефно выяснилась и всецѣло овладѣла ею.

Что она сказала лорду Сваллотэлю?

— Никто другой объ этомъ не подумалъ бы, а если бы и подумалъ, то даю вамъ слово…

Была-ли это неправда? Неужели никто другой не подумалъ бы объ этомъ? А еслибы онъ подумалъ, то дѣйствительно-ли ея сердце было такъ свободно, какъ она увѣряла? Напротивъ, это сердце, съ неожиданной дикой энергіей и несмотря на всѣ усилія увѣрить себя въ нелѣпости и безнадежности подобной мысли, громко говорило: нѣтъ. И горе овладѣло ею, и рыданія сперлись въ ея груди. Что она сдѣлала? Вѣдь все можетъ случиться на семъ свѣтѣ. А она дала слово…

Долго лежала она неподвижно; въ сердцѣ ея происходила страшная борьба. Раздался звонокъ къ завтраку, но она его не слыхала.

Много прошло времени, прежде чѣмъ она успокоилась; но когда спокойствіе ее посѣтило, то мирное, полное, совершенное.

— Такова воля судьбы, сказала она, вставая: — развѣ я до сихъ поръ не была счастлива? Зачѣмъ нарушать это счастье тѣнью глупой страсти?

Она позвонила горничную и стала одѣваться. Ей всего пріятнѣе было бы подышать воздухомъ въ паркѣ, но ея племянникъ, она знала, былъ слишкомъ занятъ, чтобы поѣхать съ нею верхомъ, а другого кавалера не было подъ рукою. Минуты двѣ она колебалась между гуляльнымъ костюмомъ и домашнимъ платьемъ, но кончила тѣмъ, что выбрала послѣднее. Душевное волненіе совершенно улеглось въ ней, и она сдала въ архивъ сцену съ лордомъ Сваллотэлемъ. Ей было жаль молодого человѣка, но она говорила себѣ, что такой практическій юноша вскорѣ найдетъ средство утѣшиться отъ потери старухи. Что же касается до болѣе глубокаго чувства, на время поколебавшаго все ея существо, то она съумѣла снова его схоронить въ нѣдрахъ своего сердца. Взглядъ ея былъ мягкій и спокойный, какъ всегда, и если лицо ея было блѣднѣе обыкновеннаго, то это лишь придавало ей большую прелесть.

Сойдя внизъ въ гостинную и не чувствуя желанія читать, она сѣла къ фортепьяно и начала разсѣянно перелистывать ноты. Она не была блестящей музыкантшей, но голосъ ея отличался чистотой и гибкостью. Пѣла она обыкновенно простенькіе романсы, обращая болѣе вниманія на мелодію, чѣмъ на слова. Перебравъ нѣсколько тетрадокъ, она остановилась на одномъ романсѣ, слова котораго написалъ Тадди Джобсонъ, а музыку одинъ изъ ихъ пріятелей. Какъ-то машинально она поставила эти ноты на пюпитръ и, наигрывая однимъ пальцемъ аккомпаниментъ, начала пѣть въ полголоса. Во всякое другое время, она замѣтила бы съ благоразуміемъ женщины ея лѣтъ, какъ глупы были сантиментальности, распѣваемыя въ этомъ романсѣ, но теперь ей этого не пришло и въ голову. Мало по малу, голосъ ея пріобрѣталъ все большую силу, не теряя своей нѣжной прелести, и въ каждой нотѣ слышалось не художественное исполненіе артиста, а искренній лепетъ души.

Послѣдній куплетъ громко раздался въ комнатѣ:

Любовь — жизнь, любовь — смерть,

И свобода, и узда!

О, любовь! къ какой судьбѣ

Велишь готовиться ты мнѣ?

Берта думала, что она одна, и не замѣтила, что въ дверь вошелъ Винистунъ, какъ другъ племянника и тетки, всегда входившій безъ доклада. Онъ махнулъ рукой провожавшему его слугѣ и остановился на порогѣ, дожидаясь конца романса. Когда послѣднія ноты замерли, Берта опустила руки, не сводя глазъ съ послѣднихъ словъ романса, вдругъ раздался голосъ Винистуна; она вздрогнула, но сердце ея какъ-то радостно забилось.

— Миссъ Джобсонъ… mille pardons! Я никогда не слышалъ прежде, какъ вы поете. Вы увѣряли, что у васъ нѣтъ голоса.

Она покраснѣла и, вставъ, подошла къ Винистуну.

— Еслибы вы не были нашимъ близкимъ другомъ, сказала она: — и чѣмъ-то въ родѣ enfant perdu, которому дозволяются всѣ вольности, я очень разгнѣвалась бы на васъ. А теперь только побраню Ванса; я знаю, что это лучшій способъ васъ наказать.

— Простите Ванса, отвѣчалъ Винистунъ, пожимая протянутую ему руку: — я одинъ виноватъ. Я не позволилъ ему прервать вашу милую бесѣду съ фортепьяно.

Она совершенно оправилась отъ смущенія, но, все еще находясь въ какомъ-то возбужденномъ состояніи, взглянула прямо въ лицо Винистуну, чтобы убѣдиться, не имѣли-ли его слова тайнаго смысла. Но лицо Винистуна было слишкомъ дипломатично, чтобы на немъ можно было прочесть его мысли. Его умные глаза саркастически улыбались. Онъ не понималъ, что его слова попали прямо въ цѣль.

Да, въ ея годы она сантиментально бесѣдовала съ своимъ фортепьяно, и нѣжные, мелодичные звуки успокоительно подѣйствовали на нее.

Почти такое же вліяніе имѣло на нее и неожиданное появленіе Винистуна. Еслибы за минуту передъ тѣмъ у нея спросили, желаетъ-ли она его видѣть, то она отвѣчала бы: „нѣтъ; лучше всякаго другого, чѣмъ его“. А теперь, когда онъ стоялъ передъ нею съ своимъ обычнымъ серьёзнымъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, веселымъ выраженіемъ лица, она чувствовала какое-то отрадное, успокоивающее сознаніе, словно живительной прохладой подуло на ея разгоряченныя щеки.

— Когда я вошелъ въ комнату, миссъ Джобсонъ, сказалъ онъ, садясь: — то вы пѣли слова, которыя, можетъ быть, вамъ казались очень глупыми, но странно сказать, они тронули меня. Представьте себѣ, еслибы я, старый, серьёзный человѣкъ, вдругъ спросилъ бы у кого-нибудь дрожащимъ голосомъ:

О, любовь! къ какой судьбѣ

Велишь готовиться ты мнѣ?

Онъ пристально смотрѣлъ на нее, но она не подняла головы и, перебирая одной рукой кружева на своемъ платьѣ, сказала съ глубокимъ чувствомъ:

— Я не могу себѣ представить такой сцены. Ваше сердце слишкомъ занято любовью ко всѣмъ несчастнымъ, чтобы въ немъ нашелся уголокъ для эгоистичной страсти. Развѣ этого не довольно для великаго ума?

И она взглянула на него съ такимъ нѣжнымъ, восторженнымъ уваженіемъ, что Винистуну стало какъ-то совѣстно за свою любовь къ этой женщинѣ, ставившей его на такой пьедесталъ. Она рисовала передъ нимъ такой идеалъ, который теперь пугалъ его честное, благородное сердце.

— О, миссъ Джобсонъ! произнесъ онъ: — избавьте меня отъ такихъ похвалъ. Я ихъ не заслуживаю и не желалъ бы даже заслужить.

— Не желали бы?

— Да, это не парадоксъ. Чтобы заслужить ихъ, мнѣ пришлось бы принести слишкомъ большую жертву.

— Какую жертву? спросила Берта; но, произнося эти слова, она покраснѣла и голосъ ея дрожалъ.

— Отказаться отъ любви къ вамъ, Берта Джобсонъ.

Она взглянула на него очень нѣжно и, подготовленная только-что одержанной надъ собою побѣдой, сказала рѣшительнымъ, почти спокойнымъ тономъ:

— Милый другъ, еслибы вы знали все, то никогда не произнесли бы этихъ словъ. Съ вами, по крайней мѣрѣ, Вильямъ Винистунъ, я могу говорить прямо и откровенно. Мы почти одинаковаго возраста. Наша дружба искренняя, сердечная. Ваши отношенія ко мнѣ и къ Тадди составляютъ самый счастливый элементъ моей лондонской жизни, и я ни за что не хочу его лишиться. Сколькимъ мы вамъ обязаны… нѣтъ, сколькимъ я обязана вамъ за развитіе моихъ слабыхъ умственныхъ способностей — невозможно сказать. Какъ глубоко мы оба васъ уважаемъ и какъ сердечно къ вамъ привязаны — нельзя и высказать. Я ни съ кѣмъ не говорю такъ непринужденно, какъ съ вами. Вы, можетъ быть, не знали, что мы одинаковыхъ лѣтъ?

— Я зналъ это.

— Это еще упрощаетъ мое объясненіе. Я думала, что уже давно въ моемъ сердцѣ высохли корни всякаго сантиментальнаго чувства. Я живу для моихъ немногихъ друзей и искренно ихъ люблю, но это чувство не отличается той страстью, которая составляетъ главное условіе того, что люди называютъ любовью. Я для этого слишкомъ стара.

— Стара? промолвилъ Винистунъ съ свѣтлой улыбкой: — вы одарены благородной молодостью. Ваше сердце не высохло, а свѣжо и молодо. Не клевещите на себя.

Она отвернулась.

— Мое чувство къ вамъ, продолжалъ онъ: — не юная страсть, сегодня воспламеняющаяся, а завтра потухающая. Нѣтъ, во мнѣ горитъ пламя, долго скрытое, постоянное, вулканическое. Я чувствую, что ваша любовь, ваша дружба, общая жизнь съ вами облагородили бы, возвысили меня. Какую жизнь ведетъ человѣкъ, который любитъ всѣмъ сердцемъ и котораго никто не любитъ, человѣкъ, сердце котораго жаждетъ глубокой, искренней симпатіи и который долженъ довольствоваться мелкими ручьями людскаго сочувствія, вмѣсто великаго потока любви одного истинно любящаго сердца? Вы говорите, что вы можете обойтись безъ любви, и правду-ли вы еще говорите, а я жажду этой любви!

Тутъ Берта всплеснула руками отъ отчаянія и, поникнувъ головою, промолвила:

— О! Боже мой, что я сдѣлала!

Онъ казался ей теперь столь благороднымъ, столь достойнымъ любви; онъ такъ просто и краснорѣчиво излилъ передъ нею свое сердце, жаждавшее любви, какъ источника жизни. И она могла утолить эту жажду или могла бы, еслибъ не дала слова лорду Сваллотэлю.

Слова ея испугали и поразили Винистуна.

— Я не опоздалъ… нѣтъ… я не опоздалъ? произнесъ онъ, и въ голосѣ его звучало такое отчаяніе, что Берта вздрогнула.

Она взглянула на него. Глаза ея наполнились слезами. Онъ весь превратился въ слухъ и, стиснувъ зубы, блѣдный, дрожащій, ждалъ ея отвѣта.

— О! Вильямъ… я не смѣю… я не могу отвѣчать, промолвила она и отвернулась отъ него.

Винистунъ былъ слишкомъ благороденъ, чтобъ воспользоваться этимъ страннымъ крикомъ сердца. Онъ даже не протянулъ къ ней руки.

Наступило минутное молчаніе. Они почти слышали, какъ у нихъ тревожно бились сердца. Наконецъ, она встала. Лицо ея было спокойно, и Винистуну показалось, что она никогда не была такъ хороша. Она протянула ему руку. Онъ схватилъ ее и покрылъ поцѣлуями. Она ея не вырвала.

— Милый другъ, сказала Берта: — ничего на свѣтѣ не могло бы быть дороже для меня вашей любви и, однако, я должна ею пожертвовать; причина, заставляющая меня такъ поступить, была бы вполнѣ вами одобрена, еслибъ я могла вамъ ее открыть. Эта минута останется навѣки счастливѣйшей эпохой моей жизни. Вы умнѣе, лучше, сильнѣе и благороднѣе меня, неужели вы не согласитесь принести такую же жертву для меня? Неужели мы не можемъ остаться друзьями, но еще болѣе близкими, болѣе дорогими, болѣе вѣрными?

Онъ сразу понялъ, на какую идеальную высоту она встала и какой великой любви она требовала. Онъ смиренно преклонилъ голову.

— Да будетъ такъ, сказалъ онъ торжественно: — это мученичество, но я готовъ за васъ умереть, а вы все-таки оставляете мнѣ полжизни.

Она нѣжно сжала ему руку, и черезъ мгновеніе его уже не было въ комнатѣ.

VIII.

Чувствительный ударъ.

Іюль мѣсяцъ 184* года былъ критическимъ нетолько для Джобсона и его тетки, но и для всей страны. Министерство лорда Мьюборна находилось въ опасности. Всюду слышались крики противъ правительства. „Министерство существуетъ слишкомъ долго“, „странѣ надоѣли виги“, „надо дать случай выказать свою силу и торіямъ“, „назначеніе Твигльторпа — ужасный скандалъ“, „радикалы становятся слишкомъ сильны и дерзки“ — вотъ какія замѣчанія раздавались въ лондонскихъ клубахъ, среди облаковъ табачнаго дыма.

Но, въ сущности, были гораздо основательнѣйшія причины колебанія министерства. Клубнымъ мудрецамъ, быть можетъ, надоѣло каждое утро читать въ газетахъ, что лордъ Мьюборнъ въ верхней палатѣ и сэръ Гумфрей Больдо въ нижней отвѣчали на различные запросы министерству, но дѣло было въ томъ, что кабинетъ, какъ всегда бываетъ, возставилъ противъ себя и враговъ, и политическихъ сторонниковъ. Первые всегда неумолимы, а послѣдніе часто капризны и ненадежны. Реформа возбудила реакцію въ умѣренныхъ либералахъ и несбыточныя надежды въ радикалахъ. Искреннія заявленія и крайнія программы послѣднихъ служили въ рукахъ торіевъ отличнымъ пугаломъ для первыхъ. Поднятъ былъ крикъ, искусно разжигаемый, что министерство слишкомъ подчинилось радикаламъ, что хвостъ руководилъ головой. При этомъ забывали, что эта, повидимому, нелѣпая система оказывается логичной и строго-научной, напримѣръ, въ примѣненіи къ пароходамъ, гдѣ, дѣйствительно, хвостъ приводитъ въ движеніе голову. Какъ бы то ни было, въ іюнѣ мѣсяцѣ, когда законодательная дѣятельность, всегда дремля, приближается къ концу, страна вдругъ пришла къ убѣжденію, въ виду постоянно уменьшавшагося числа голосовъ парламентскаго большинства, что министерство было въ опасности, и что каждый день могъ возникнуть вопросъ о выраженіи къ нему недовѣрія.

Для Джобсона этотъ мѣсяцъ былъ также критическимъ. Его книга „Привилегированныя сословія въ Англіи“, написанная сильно, рѣзко и смѣло, съ посвященіемъ „Избирателямъ и неизбирателямъ Соединеннаго Королевства“, произвела громадное впечатлѣніе. Строго критикуя соціальныя и политическія аномаліи конституціи, избирательной системы, администраціи и общественнаго управленія, она, какъ ракета, взвилась надъ политическимъ міромъ и ослѣпила своимъ блескомъ. Первое ея изданіе разошлось въ десять дней, и впродолженіи нѣсколькихъ недѣль издатели и типографщики едва успѣвали удовлетворять всѣмъ требованіямъ. Въ тоже время Джобсонъ повелъ порученное ему обвиненіе въ дѣлѣ о подлогѣ съ такимъ умѣньемъ и энергіей, что заслужилъ всеобщее одобреніе.

Не удивительно было бы, еслибъ молодой человѣкъ сбился съ толку отъ такихъ блестящихъ успѣховъ. Но эти самые успѣхи, по обыкновенію, принесли съ собою и противоядіе противъ чрезмѣрнаго увлеченія ими. Газета „Post“, въ цѣломъ рядѣ статей энергичныхъ, полныхъ новизны, но не изящныхъ и не останавливавшихся передъ самыми грубыми личностями, нападала на Джобсона съ неприличнымъ цинизмомъ. Его граматика, стиль, логика, знанія подвергались самому строгому анализу человѣкомъ, который самъ грѣшилъ во всѣхъ этихъ отношеніяхъ, и провозглашались „вполнѣ достойными писателя, получившаго воспитаніе въ первоначальной школѣ отдаленнаго городишка Канады“. Это еще можно было перенести, такъ какъ Джобсонъ утѣшалъ себя мыслью, что его книга читалась болѣе этихъ статей и заключала въ себѣ опроверженіе всѣхъ клеветъ, распространяемыхъ ловкимъ критикомъ. Но не въ однихъ оппозиціонныхъ журналахъ и газетахъ дурно говорили о новомъ сочиненіи Джобсона. Литературные органы гг. Пильбюри и К® открыли противъ него огонь, что производило еще большій успѣхъ, такъ какъ они принадлежали къ его партіи; „Prospective Review“ и „Censor“ въ одинъ голосъ кричали, что никогда еще человѣкъ въ полномъ разсудкѣ не писалъ подобной галиматьи подъ маской ученаго политическаго изслѣдованія. Джобсона обстрѣливали и съ фронта, и съ фланговъ, и съ тыла. Его рѣзкія выраженія передавались въ преувеличенной формѣ и тѣмъ возбуждали страхъ въ умѣренныхъ либералахъ къ этому крайнему радикалу и энтузіасту.

Сезонъ близился къ концу, и однимъ изъ послѣднихъ свѣтскихъ увеселеніи былъ ежегодный балъ лэди Кэнамъ, въ ея роскошномъ домѣ на Кавендишскомъ скверѣ. Лэди Кэнамъ пользовалась общей любовью въ высшемъ обществѣ, несмотря на буржуазное происхожденіе, а сынъ ея былъ красивый, богатый и многообѣщающій пэръ. Старый лордъ мастерски устроилъ свои дѣла. Выѣзжая въ провинцію на сессіи, какъ верховный судья, онъ зорко слѣдилъ за развитіемъ нѣкоторыхъ изъ городовъ и, покупая дешево земли, превращалъ ихъ въ обширныя улицы, окаймленныя великолѣпными домами и фабриками. Такимъ образомъ, благодаря проницательности и ловкости отца, сынъ имѣлъ чистаго дохода въ годъ 40,000 ф. стерл. Эта цифра вырывала пріятную улыбку на устахъ даже англійскихъ аристократовъ, а маменьки всячески старались поймать въ сѣти своихъ дочерей такую золотую рыбку. Поэтому, трудно себѣ представить что-нибудь блестящѣе общества, собравшагося на балу у лэди Кэнамъ. Тутъ толпились предводители обѣихъ партій, сливки аристократическихъ сливокъ, прелестныя красавицы сезона и всякаго рода общественныя знаменитости. Лэди Кэнамъ очень любила генерала Джобсона, который часто бывалъ въ молодые годы въ Кэнамъ-Голѣ, и онъ присутствовалъ на балу, вмѣстѣ съ сестрою и племянникомъ. Конечно, тутъ были лордъ Сваллотэль и мистеръ Чайльдерлей съ дочерью. Танцовали въ особомъ павильонѣ, воздвигнутомъ въ саду, и въ который входили черезъ большія стеклянныя двери прямо изъ парадной гостиной.

Мистеръ и миссъ Чайльдерлей пріѣхали поздно и стояли подлѣ лорда Мьюборна, который, сказавъ нѣсколько словъ Нестору торіевъ, герцогу Пентланду, разговаривалъ съ богатымъ англійскимъ банкиромъ. Тадеусъ Джобсонъ, идя подъ руку съ Бертой, подошелъ къ нимъ. Дамы очень любезно поздоровались. Миссъ Чайльдерлей встрѣтила Джобсона съ обычной свѣтской учтивостью и пошла съ нимъ танцовать, а лордъ Сваллотэль предложилъ проводить миссъ Джобсонъ въ комнату, гдѣ лэди Пилькингтонъ ее ждала. Его обращеніе съ Бертой было по прежнему дружеское, словно между ними ничего не произошло, и она также не выказывала никакой сдержанности въ разговорѣ съ нимъ. Лордъ Мьюборнъ очень любезно поклонился миссъ Джобсонъ.

— Вы не танцуете, миссъ Джобсонъ? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, отвѣчала Берта: — я прежде очень любила танцовать, но, вы знаете, приходятъ года, когда пора образумиться.

— Жаль, что эти года наступили для васъ, а не для вашего племянника, замѣтилъ министръ съ обворожительной улыбкой, одержавшей столько побѣдъ.

— Отчего, лордъ Мьюборнъ? Вы говорите, какъ лордъ Сваллотэль. Въ чемъ провинился мой племянникъ?

— Во-первыхъ, въ томъ, что онъ идетъ впереди своего времени, а во-вторыхъ, что не умѣетъ этого скрывать.

Въ эту минуту лэди Кэнамъ подошла къ министру, и онъ тотчасъ обратился къ ней. Рядомъ съ нею шла изящная дама высокаго роста, очень просто, но со вкусомъ одѣтая.

— Позвольте васъ познакомить, лордъ Мьюборнъ, сказала хозяйка: — съ моей хорошей пріятельницей, г-жей де-Лосси, съ которой вы можете говорить но-французски.

— А! воскликнулъ лордъ Мьюборнъ: — де-Лосси былъ первымъ секретаремъ французскаго посольства въ Вѣнѣ, когда я занималъ тоже мѣсто въ англійской Chancellerie. Въ то время мой другъ былъ холостякъ и врагъ женщинъ, но я не удивляюсь, что онъ поддался чарующему вліянію вашей пріятельницы.

Берта Джобсонъ посмотрѣла прямо въ глаза г-жи де-Лосси и заговорила бы съ нею, еслибы тутъ не было министра, но г-жа де-Лосси нарочно смотрѣла въ другую сторону и, вступивъ въ разговоръ съ лордомъ Мьюборномъ на французскомъ языкѣ, повернулась спиной къ Бертѣ. Въ эту минуту восклицаніе лорда Сваллотэля заставило ее обернуться. Въ дверяхъ стоялъ лордъ Кэнамъ съ молодой дѣвушкой, лѣтъ двадцати, поражавшей своей красотой, роскошнымъ голубымъ атласнымъ платьемъ съ золотой отдѣлкой и драгоцѣнными брильянтами на головѣ.

— Элоиза! воскликнула Берта, радостно протягивая ей руку.

— Pardon, произнесла повелительнымъ тономъ г-жа де-Лосси, раздѣляя своимъ трэномъ молодыхъ дѣвушекъ: — Milord, j’ai l’honneur de vous présenter mademoiselle de-Lossy.

Премьеръ низко поклонился, и Элоиза,^; не обращая никакого вниманія на Берту, вступила съ нимъ въ разговоръ.

Лордъ Сваллотэль, слѣдившій съ любопытствомъ за этой сценой, предложилъ Бертѣ пойти и посмотрѣть на танцующихъ. Берта согласилась. На щекахъ ея игралъ румянецъ, а рука дрожала.

— Кто эта красавица? спросилъ онъ.

— Дочь г-жи де-Лосси. Она живетъ съ матерью въ Лудло, и мы были съ нею закадычные друзья. Онѣ учили Тадди французскому языку.

— Такой учительницѣ можно бы заплатить и десять гиней за урокъ.

— Мы платили одну гинею, но эта была сдѣлка комерческая, а не сантиментальная.

Сваллотэль покраснѣлъ въ стою очередь. Между тѣмъ, Джобсонъ и миссъ Чайльдерлей, протанцовавъ кадриль, возвращались изъ большой залы. Миссъ Чайльдерлей была высокаго роста, блѣдная, задумчивая, съ черными глазами и выдающимся лбомъ. Лордъ Сваллотэль какъ-то странно посмотрѣлъ на нее и Джобсона. Ея рука небрежно лежала на рукѣ Джобсона, который говорилъ ей что-то, но безъ большого одушевленія.

— Какъ вы думаете, они на чемъ-нибудь покончатъ? спросилъ лордъ Сваллотэль, указывая Бертѣ на эту парочку.

— Не знаю, отвѣчала она: — они оба очень хладнокровны. Тадди, сказала она, обращаясь къ племяннику: — здѣсь г-жа де-Лосси съ дочерью, онѣ въ будуарѣ.

Лицо Джобсона тотчасъ оживилось.

— Странно! Но я очень радъ ихъ видѣть. Вы должны непремѣнно съ ними познакомиться, миссъ Чайльдерлей. Миссъ Элоиза — прелестная особа.

И онъ хотѣлъ пройти въ будуаръ, но лордъ Сваллотэль схватилъ его за руку.

— Джобсонъ, два слова, сказалъ онъ и, отойдя съ нимъ въ сторону, прибавилъ: — послушайтесь моего совѣта, не подходите теперь къ г-жѣ де-Лосси. Она только-что очень грубо срѣзала вашу тетку, и съ нею лордъ Мьюборнъ. Развѣ вы поссорились?

— Она срѣзала тетю Берту? Ихъ лучшаго друга? Не можетъ быть. Я не понимаю, какъ онѣ попали сюда; онѣ — бѣдныя француженки, живущія въ маленькомъ коттеджѣ въ Лудло.

— Кто бы онѣ ни были… но онѣ прелестны и роскошно одѣты. Лордъ Мьюборнъ совсѣмъ ими очарованъ, особенно благодаря тому, что онъ былъ друженъ съ покойнымъ де-Лосси. Послушайтесь меня, не подходите къ нимъ. Тутъ что-то не ладно.

— Такъ надо разъяснить эту загадку, сказалъ Джобсонъ.

— Это на него походитъ, подумалъ лордъ Своллотель и пошелъ въ бальную залу съ Бертой.

Джобсонъ направился съ миссъ Чайльдерлей къ ея отцу, который стоялъ въ кружкѣ лорда Мьюборна, хозяйки и прелестныхъ француженокъ. Какъ только дочь подошла къ нему, онъ попросилъ шепотомъ лэди Кэнамъ познакомить ее съ этими, повидимому, столь знатными особами.

— Очень рада, отвѣчала она и представила миссъ Чайльдерлей г-жѣ де-Лосси.

Джобсонъ, стоя подлѣ нея, поклонился, но г-жа де-Лосси гордо подняла голову, взглянула на него, прищурившись, словно она была близорука, и, отвернувшись, продолжала свой разговоръ съ лордомъ Мьюборномъ.

Джобсонъ невольно покраснѣлъ. Миссъ Чайльдерлей сжала ему руку.

— Я думала, что вы — друзья, сказала она шопотомъ.

— Я такъ думалъ, отвѣчалъ Джобсонъ, прикусивъ губу: — но оказывается, что нельзя быть увѣреннымъ въ своихъ друзьяхъ.

Его глаза встрѣтились съ глазами Элоизы. Она взглянула, но съ какой-то странной смѣсью надменной гордости и нѣжнаго чувства. Онъ выпрямился во весь ростъ и церемонно поклонился. Она слегка кивнула головой, и появившійся-было румянецъ на ея щекахъ быстро исчезъ.

— Элоиза, сказала по-французски г-жа де-Лосси: — милордъ желаетъ танцовать съ тобою кадриль. Я тебя подожду въ столовой. Лордъ Кэнамъ, проводите меня.

И они направились мимо Джобсона въ бальную залу.

Г-жа де-Лосси, которая довольствовалась скромной жизнью въ Лудло и давала съ дочерью уроки французскаго языка богатымъ и аристократическимъ семействамъ, теперь оказалась женщиной со средствами. Несчастныя обстоятельства побудили ее развестись съ мужемъ, когда Элоизѣ было только шесть лѣтъ. Вскорѣ послѣ того онъ умеръ жертвою своей безумной жизни; доходы съ его маленькаго имѣнія свято откладывались его вдовой во всѣ эти годы, и она съ дочерью жила на свое приданое. Такимъ образомъ, она теперь могла достойнымъ образомъ представить свою дочь въ лондонское высшее общество. Лэди Кэнамъ, искренно полюбившая ихъ въ Лудло, гдѣ онѣ были сосѣдями, съ удовольствіемъ взялась ввести въ общество такую умную женщину и такую блестящую красавицу.

Возвращаясь домой, Берта и Тадди съ изумленіемъ разсуждали о странномъ поведеніи ихъ друзей. Генералъ внимательно прислушивался къ ихъ словамъ. Онъ видалъ г-жу де-Лосси въ Лудло и восхищался ея дочерью, а потому указалъ на нихъ лэди Пилькингтонъ на балу.

— О! воскликнула эта умная женщина: — онѣ походятъ на искательницъ приключеній. Берта ихъ обожаетъ, и я теперь понимаю, почему вашъ племянникъ такъ краснорѣчиво говоритъ объ нихъ.

— Не бойтесь, лэди Пилькингтонъ, я ему уже объявилъ, что если онъ вздумаетъ когда-нибудь жениться на француженкѣ, то я его прогоню изъ своего дома и лишу наслѣдства.

Узнавъ отъ Берты о неприличной сценѣ съ г-жею де-Лосси, лэди Пилькингтонъ пришла въ негодованіе.

— Въ англійскомъ обществѣ, сказала она: — ни одна лэди не срѣжетъ другой. Г-жа де-Лосси — француженка, и тѣмъ многое объясняется. Но тутъ что-то неладно. Я поѣду къ лэди Кэнамъ и все разузнаю.

Она, дѣйствительно, отправилась къ лэди Кэнамъ, а оттуда прямо проѣхала въ Арлингтонъ-Стритъ.

— Я была права, Берта, сказала она: — подъ дерзостью француженки кроется нѣчто иное. Она увѣряетъ лэди Кэнамъ, что Тадди Джобсонъ безчестно поступилъ съ ея дочерью.

— О!

— Ну, произнесъ генералъ, глубокомысленно кивая головой: — молодые люди, обучаясь французскому языку у хорошенькихъ женщинъ, не знаютъ, какъ далеко зайдутъ. Но все это — месть француженокъ, и я вамъ разскажу еще что-нибудь поинтереснѣе. Лэди Кэнамъ мнѣ говорила, что ея сынъ безумно влюбленъ въ эту красавицу и что она уже разъ ему отказала. Ловкіе люди эти французскія искательницы приключеній; но онѣ скоро увидятъ, что гордость не спасаетъ отъ паденія. Я тебѣ совѣтую, Берта, болѣе о нихъ не думать.

IX.

Пощечина.

Министерство было спасено на все время распущенія парламента. Полуэнергичная аттака торіевъ не удалась. Министерство осталось въ большинствѣ хотя только одиннадцати голосовъ, но этого было довольно. Противники лорда Мьюборна выбрали неудачный случай для нападенія на него. По поводу предложенной имъ муниципальной реформы, въ сущности, очень умѣренной, но все-таки либеральной, возстали всѣ торіи и даже нѣкоторые изъ умѣренныхъ виговъ. Но большинство партіи реформы поддержало кабинетъ и провело билль. Однако, во время этихъ преній, министерство понесло тяжелый ударъ. Лордъ Кодлинъ напалъ на министровъ съ своей обычной безпристрастной суровостью. Лордъ Кодлинъ былъ циникъ. Въ политическомъ мірѣ цинизмъ иногда полезенъ въ небольшой дозѣ, придавая силу и блескъ практическимъ государственнымъ способностямъ. Но въ лордѣ Кодлинѣ цинизмъ преобладалъ надъ всѣми добродѣтелями. Онъ былъ Діогенъ и издѣвался надъ всѣмъ. Онъ занималъ высокія должности, но не имѣлъ успѣха, несмотря на свои замѣчательныя способности. Поэтому, онъ сдѣлался независимымъ членомъ палаты и съ одинаковымъ негодованіемъ критиковалъ министерство, къ какой бы партіи оно ни принадлежало. Его логическій умъ и обширныя знанія придавали его оппозиціи особую силу. Когда торіи стояли у кормила правленія, онъ — по рожденію и наклонностямъ вигъ — выставлялъ ихъ, какъ мошенниковъ; когда же ихъ мѣсто занимали виги, то онъ надъ ними смѣялся, какъ надъ дураками. Его рѣчи противъ кабинета лорда Мьюборна имѣли громадный эффектъ. Онъ словно толкалъ ногою въ спину человѣка, уже скользившаго подъ гору. Оживленныя пренія въ обѣихъ палатахъ продлили сессію. Наступило 12 августа, и Лондонъ еще не опустѣлъ. Очень немногія изъ политическихъ знаменитостей или прихвостней партій рѣшались покинуть сцену, на которой разыгрывалось столь интересное зрѣлище. Не подлежало никакому сомнѣнію, что министерство падетъ черезъ полгода, и тогда начнется погоня за портфелями. Всѣ планы о путешествіи на континентъ были брошены, и лорды, такъ же, какъ и депутаты, оставались на родинѣ вблизи избирателей, которые или имѣли счастіе считать ихъ своими представителями, или находились подъ ихъ вліяніемъ, какъ крупныхъ землевладѣльцевъ. При этомъ, во многихъ помѣстьяхъ птицы жили себѣ спокойно, безбоязненно. Ихъ враги были заняты другой охотой.

Утромъ въ знаменательный день 12 августа, заставляющій биться сердце каждаго охотника, Джобсонъ вошелъ въ контору Винистуна съ раскраснѣвшимся лицомъ и, повидимому, очень взволнованный. Наканунѣ вечеромъ, онъ имѣлъ съ своимъ другомъ серьёзный разговоръ. Этотъ сезонъ былъ для него очень труднымъ временемъ, но Джобсонъ чувствовалъ, что сдѣлалъ большой шагъ впередъ. Имя его было на всѣхъ устахъ. За это одно многіе отдали бы свою жизнь. Въ лондонскихъ клубахъ и въ провинціальныхъ политическихъ собраніяхъ, среди пламенныхъ сторонниковъ реформы и старомодныхъ, патріотическихъ сквайровъ, имя его произносилось съ совершенно различнымъ чувствомъ. Но всѣ признавали, что онъ „страшно-умный человѣкъ“ Эта фраза одинаково выражала мнѣніе и умѣренныхъ либераловъ, насчетъ его могучей критики излюбленныхъ старинныхъ учрежденій, и стойкихъ радикаловъ, касательно его энергичныхъ нападокъ на враговъ народа. Искренній, прямой и, какъ мы видѣли въ частной жизни, мягкій, великодушный и увлекающійся человѣкъ, онъ, силой своего таланта и энтузіазма, возбуждалъ страхъ въ людяхъ, его не знавшихъ. А страхъ порождаетъ ненависть.

Однако, разговаривая съ Винистуномъ 11-го августа, онъ не имѣлъ основанія быть недовольнымъ своимъ положеніемъ. Лучшее общество приняло его въ свою среду, какъ будущаго зятя

ВРАГИ ДЖОБСОНА.
Опытъ изслѣдованія политической и общесвенной жазни въ Великобританской имперіи.

РОМАНЪ ВЪ ВОСЬМИ ЧАСТЯХЪ ЭДУАРДА ДЖЕНКИНСА. АВТОРА „ДЖИНКСОВА МЛАДЕНЦА“. ОТЪ ПЕРЕВОДЧИКА.

Романъ Эдуарда Дженкинса „Враги Джобсона“ началъ появляться въ Лондонѣ мѣсячными выпусками съ января 1880 г. и тотчасъ же помѣщался, въ переводѣ, въ „Отечественныхъ Запискахъ“ (№№ 1, 2, 3, 4, 6, 7), но на пятомъ выпускѣ онъ внезапно прекратился по случаю серьёзной болѣзни автора, и только надняхъ вышли разомъ шестая, седьмая и восьмая части. Мы продолжаемъ печатанье этого романа съ того мѣста, на которомъ прервали его въ іюльской книжкѣ 1880 г., т. е. съ послѣднихъ страницъ пятой части, причемъ не лишнимъ считаемъ разсказать вкратцѣ содержаніе напечатанныхъ прежде частей.

Родившись на островѣ Барбадосѣ, гдѣ отецъ его былъ военнымъ докторомъ, Тадеусъ Джобсонъ еще на рукахъ у кормилицы присутствовалъ, хотя и безсознательно, при мрачной драмѣ, разыгравшейся въ домѣ его родителей. Молоденькая хорошенькая сестра его отца, Берта, сошла съ ума при видѣ убійства любимаго ею человѣка другимъ ея поклонникомъ изъ ревности. Эта катастрофа такъ подѣйствовала на доктора Джобсона и всю его семью, что онъ нашелъ невозможнымъ долѣе оставаться на островѣ Барбадосѣ, вышелъ въ отставку и переселился въ Канаду, гдѣ въ маленькомъ городкѣ, Корнвалѣ, и его окрестностяхъ нашелъ себѣ довольно обширную практику. Тутъ въ самой скромной, почти патріархальной обстановкѣ, протекло дѣтство нашего героя, самымъ любимымъ товарищемъ котораго была тетка. Берта, потерявшая всякое умственное сознаніе и сдѣлавшаяся совершеннымъ ребенкомъ. Добрый докторъ старательно ухаживалъ за нею долгіе годы, увѣряя, что она можетъ выздоровѣть, если какое-нибудь необыкновенное происшествіе возбудитъ снова къ дѣятельности парализованную часть ея мозга. Дѣйствительно, его ожиданія сбылись и когда Тадеусу Джобсону было уже одиннадцать лѣтъ, онъ однажды поѣхалъ на лодкѣ съ теткой и попалъ въ водоворотъ, опрокинувшій лодку. Спасенная изъ воды Берта, долго не приходила въ себя, но когда она очнулась, то вмѣстѣ съ нею воскресъ и ея умъ. Она словно спала все это время и въ дальнѣйшей своей жизни ничего не помнила объ этомъ страшномъ эпизодѣ, благодаря которому она, однако, осталась не по лѣтамъ свѣжей и молодой.

Воспитаніе нашъ герой получилъ сначала въ мѣстной школѣ, потомъ на дому, пользуясь уроками очень просвѣщеннаго, либеральнаго и добраго учителя Роджера, и, наконецъ, въ торонтскомъ университетѣ. Въ девятнадцать лѣтъ онъ вернулся въ Корнваль красивымъ, славнымъ, сильнымъ юношей, съ нѣжнымъ выраженіемъ лица, прекрасными зубами, курчавыми каштановыми волосами, голубыми глазами и римскимъ носомъ». Поступивъ въ контору мѣстнаго стряпчаго Латуша, онъ, въ продолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ, серьёзно изучалъ законы и коментаріи Блэкстона, а вмѣстѣ съ тѣмъ ухаживалъ за дочерью своего патрона, Эмили, хорошенькой, но безсердечной кокеткой. Джобсонъ влюбился въ нее со всѣмъ пыломъ молодости, а она, пококетничавъ съ нимъ нѣсколько времени, предпочла ему веселаго, но развратнаго, безнравственнаго негодяя Тома Скирро, товарища по школѣ и заклятого врага Джобсона. Разочарованный въ своей первой любви, онъ опасно занемогъ, а когда выздоровѣлъ, то отецъ, между тѣмъ пріобрѣвшій порядочное состояніе покупкой земель и сдѣлавшійся членомъ канадскаго парламента, отправилъ его въ Лондонъ, гдѣ въ то время жили Берта и другой ея братъ генералъ Гарри Джобсонъ, герой индѣйскихъ войнъ.

Поселившись съ теткой въ Темплѣ, молодой Джобсонъ принялся серьёзно за подготовку себя въ адвокаты, и черезъ четыре года получилъ дипломъ. Но его пламенной натурѣ было недостаточно изучать сухіе, скучные законы, и онъ съ жаромъ предался изученію политическаго и общественнаго положенія Англіи. Перенесенный изъ полуразвитого, по сравнительно состоятельнаго общества, въ которомъ онъ провелъ свою юность, въ громадную, сложную, полусгнившую, перерождающуюся наново систему англійской жизни, онъ очутился въ странѣ самой богатой и самой бѣдной въ цѣломъ свѣтѣ, среди милліоновъ людей, умирающихъ съ голода и холода. Мнѣнія, высказываемыя въ обществѣ, въ которомъ онъ вращался, холодное равнодушіе, съ которымъ всѣ относились къ страшному положенію вещей, приводили его въ негодованіе. Относясь ко всему съ искреннимъ жаромъ, онъ сталъ спрашивать себя: было ли полезно или даже терпимо, чтобы въ обществѣ существовалъ классъ, главной заботой котораго было поддерживать только себя, помимо всѣхъ другихъ экономическихъ и политическихъ соображеній? Карлэйль тогда побуждалъ англійскую молодежь своей вдохновенной проповѣдью вѣрить только въ вѣчныя истины и руководствоваться ими, отворачиваясь съ презрѣніемъ отъ разрозненныхъ политическихъ силъ. Но великій пророкъ не переманилъ Джобсона въ свою школу. Хотя его пламенное краснорѣчіе возбуждало въ немъ энергію и уничтожало много предразсудковъ, но оно не могло убѣдить натлего героя, что свобода опаснѣе патріархальной власти, сосредоточенной въ хорошихъ рукахъ. Джобсонъ ясно видѣлъ, что хорошія руки могли исчезнуть, а практическое пользованіе народными вольностями оставалось вѣчно. Поэтому, онъ считалъ народъ единственнымъ компетентнымъ судьей того, что ему полезно и чѣмъ можно вывести его изъ тягостнаго положенія. Мало по-малу, онъ сталъ открыто и печатно выражать свои идеи. Его письмо въ «Chronicle» о современномъ положеніи страны и маленькое отдѣльное сочиненіе «Идеалъ правительства» отличались такимъ богатствомъ фактовъ, такой свѣжей энергіей, что обратили на себя общее вниманіе даже въ высшихъ сферахъ, гдѣ либеральный премьеръ, лордъ Мьюборнъ, поручилъ за нимъ слѣдить, какъ за человѣкомъ, который могъ пригодиться ихъ партіи. Успѣхъ Джобсона вскорѣ превзошелъ его ожиданія и составилось общее мнѣніе, что судьба готовила ему блестящую будущность. Съ одной стороны, онъ очень удачно подвигался въ адвокатской карьерѣ, съ другой, его имя становилось все болѣе и болѣе громкимъ въ литературѣ и его вторая книга «Привилегированныя сословія въ Англіи», рѣзкая, смѣлая критика соціальныхъ и политическихъ аномалій конституціи, избирательной системы, администраціи и общественнаго управленія, произвела громадное впечатлѣніе. Наконецъ, принятый въ лучшемъ обществѣ, какъ въ торійскихъ салонахъ, такъ и въ кружкахъ виговъ, онъ занялъ такое видное мѣсто въ свѣтѣ, что богатый банкиръ и стойкій вигъ Чайльдерлей открыто прочилъ его въ женихи своей дочери, которую нашему герою удалось спасти, когда лошади понесли ея экипажъ.

Лордъ Сваллотэль, молодой богатый вигъ, товарищъ министра колоній, и адвокатъ Вильямъ Винистунъ, человѣкъ уже не молодой, но принадлежавшій къ числу тѣхъ людей, которые никогда не теряютъ любви къ молодежи, были самыми близкими друзьями Джобсона. Оба они питали нѣжныя чувства къ его теткѣ Бертѣ, жившей вмѣстѣ съ племянникомъ, сохранившей, несмотря на свои сорокъ лѣтъ, прежнюю красоту и неподражаемую грацію; оба они сдѣлали ей предложеніе и получили отказъ.

Но если у Джобсона были искренніе друзья, то естественно, что его необыкновенный успѣхъ породилъ ему и множество враговъ. Первое мѣсто между ними занимали его старый противникъ Томъ Скирро, который, женившись на Эмили Латушъ, также перебрался въ Лондонъ и долго находился въ самой ужасной нищетѣ. Узнавъ объ этомъ, Джобсонъ тайно помогалъ предмету своей первой любви, а мужъ ея, между тѣмъ, старался всячески ему вредить и помѣщалъ прежде въ органахъ мелкой прессы, а потомъ въ торійской газетѣ «Post» самыя злобныя критики на его сочиненія и гнусныя клеветы объ его частной жизни. Въ послѣднемъ отношеніи случай ему благопріятствовалъ: онъ познакомился съ старой кокеткой Эленой Сурти, которая нѣкогда была въ связи съ сэромъ Гарри Джобсономъ и они вмѣстѣ повели ловкую аттаку на дядю и племянника, который легкомысленно принялъ однажды въ своей адвокатской конторѣ низкую интриганку, и чтобъ избавить дядю отъ непріятностей, далъ ей чекъ къ своему банкиру на значительную сумму. Хотя благодаря энергичной помощи Винистуна и ловкости Тимпана, молодого писца въ адвокатской конторѣ Джобсона, который очень дипломатично свелъ дружбу съ миссъ Бопсъ, дочерью квартирнаго хозяина Скирро, удалось миролюбиво покончить дѣло съ нѣкогда прекрасной Эленой, согласившейся, за крупный пенсіонъ со стороны сэра Гарри, уѣхать навсегда за-границу, но у Скирро осталось въ рукахъ сильное орудіе противъ Джобсона, и онъ ловко распространялъ про него самыя скандальныя исторіи въ печати, въ торійской партіи и среди стряпчихъ, къ одному изъ которыхъ ему удалось, наконецъ, поступить.

«Какъ бы то ни было, такъ кончается послѣдняя страница напечатанныхъ доселѣ въ „Отеч. Запискахъ“ пяти частей новаго романа Дженкинса: — 11-го августа 184*, Джобсонъ не имѣлъ основанія быть недовольнымъ своимъ положеніемъ. Лучшее общество приняло его въ свою среду, какъ будущаго зятя»…

богатаго вига и хотя члены Бруксова Клуба пожимали плечами, говоря объ его книгѣ, но утѣшались мыслью: «Онъ женится на двадцати или тридцати тысячахъ годового дохода и діавольски умный человѣкъ; онъ вскорѣ перебѣсится и будетъ стойкимъ вигомъ, украшеніемъ нашей партіи».

Утромъ 12-го, Джобсонъ вошелъ въ кабинетъ Винистуна съ письмомъ въ рукахъ.

— Ай, ай! воскликнулъ адвокатъ: — вы слишкомъ много работаете. Посмотрите какія у васъ впалыя щеки. Слава Богу, что вы скоро поѣдете въ Іоркширъ. Нѣсколько дней охоты и вы совершенно понравитесь.

— Я не поѣду въ Іоркширъ, отвѣчалъ Джобсонъ мрачно: — прочтите это письмо.

Винистунъ взглянулъ на письмо, имѣвшее видъ оффиціальной бумаги и, прочитавъ его отъ цервой до послѣдней строки, нахмурилъ брови.

— Это прямая отставка, произнесъ онъ: — неудивительно что вы смущены. Что это значитъ?

Джобсонъ пожалъ плечами.

Письмо было слѣдующаго содержанія:

№ 127, Паркъ-Лэнъ 11 августа, 18 --

Многоуважаемый сэръ!

Съ сожалѣніемъ увѣдомляю васъ, что по личнымъ моимъ дѣламъ, я долженъ тотчасъ ѣхать на континентъ и потому вынужденъ лишить себя удовольствія принимать гостей въ Рингторпѣ. Я думаю, что мое отсутствіе будетъ продолжительно и миссъ Чайльдерлей поѣдетъ со мною. Она пишетъ съ этой же почтой миссъ Джобсонъ. Я надѣюсь, что въ послѣдствіи буду имѣть удовольствіе видѣть васъ у себя въ Рингторпѣ.

Желая вамъ веселыхъ каникулъ и всякаго успѣха въ жизни,

и остаюсь преданный вамъ
А. П. Чайльдерлей.

— Люди не пишутъ въ этомъ тонѣ своимъ будущимъ зятьямъ. Какъ онъ прежде писалъ вамъ?

— Самымъ дружескимъ, интимнымъ тономъ: «Мой милый Джобсонъ», искренно васъ любящій и т. д. Но что значитъ эта перемѣна?

— Чайльдерлей очень сухой и гордый человѣкъ. Онъ завзятый вигъ, богатый выскочка съ аристократическими стремленіями. Но онъ благородный человѣкъ и до того чувствуетъ себя вашимъ должникомъ, что его не могутъ охладить къ вамъ разногласія по политическимъ или общественнымъ вопросамъ. Я знаю, что онъ, вмѣстѣ съ Сваллотэлемъ и другими вашими старыми пріятелями, считаетъ вашу знаменитую книгу большой ошибкой. Но все-таки это не причина человѣку, громко говорившему о васъ, какъ о желательномъ мужѣ для его дочери, отказать вамъ отъ дома, какъ отказываютъ лакеямъ. Тутъ что-нибудь да кроется. Пойдемте въ садъ.

Они спустились по лѣстницѣ и начали ходить взадъ и впередъ по любимой аллеѣ Винистуна на берегу рѣки.

— Джобсонъ, сказалъ его другъ, послѣ нѣкотораго молчанія: — это не спроста, какъ говорятъ въ Сити. Или кто-нибудь очернилъ васъ въ его глазахъ, или миссъ Чайльдерлей нашла себѣ другого жениха болѣе по сердцу.

— А можетъ быть и то и другое, воскликнулъ Джобсонъ съ напряженнымъ смѣхомъ.

— Конечно. Теперь я могу вамъ сказать, что Чайльдерлей очень разсердился на васъ за вашу книгу и открыто высказывалъ въ клубѣ свое неудовольствіе.

— А мнѣ какое до этого дѣло! произнесъ Джобсонъ, вспыхнувъ: — неужели вы думаете, всѣ Чайльдерлей и всѣ богатыя невѣсты на свѣтѣ могли бы заставить меня измѣнить хоть одно слово въ книгѣ, которую я написалъ по убѣжденію и долгу совѣсти? Если странная перемѣна въ отношеніяхъ мистера Чайльдерлея ко мнѣ объясняется этой причиной, то я ни мало не сожалѣю о нашемъ разрывѣ.

— Вы сказали то, что я всегда ожидалъ отъ васъ, Джобсонъ. Ваша книга — произведеніе честнаго человѣка, опередившаго свое время; я глубоко уважаю васъ и сердечно благодарю за этотъ смѣлый подвигъ. Но я не могу скрыть отъ васъ, что, напечатавъ ее, вы нѣсколько затормозили свою карьеру.

— А я долженъ всегда имѣть въ виду только карьеру Тадеуса Джобсона?

— Такъ думаетъ свѣтъ. Человѣкъ, дѣйствующій слишкомъ искренно и непримѣняющійся къ обстоятельствамъ, считается безтактнымъ, непрактичнымъ. Въ сущности, тутъ есть доля правды. Такой человѣкъ не можетъ идти въ ногу съ большинствомъ. Вы другъ и усыновленное дѣтище виговъ, по преимуществу людей умѣренныхъ и трезвыхъ. Вы блестите и сверкаете среди старомодныхъ, тихихъ людей и они, ослѣпленные вашимъ лучезарнымъ сіяніемъ, приходятъ въ ужасъ и поднимаютъ крикъ. Вы то, что принято называть геніемъ. А геніи и виги такъ же мало соединимы какъ огонь и вода. Торіи признаютъ геніевъ и пользуются ими. Радикалы покланяются имъ, но для виговъ они не имѣютъ никакой цѣны.

— Однако, вы вчера вечеровъ соглашались, что моя книга имѣла большой успѣхъ.

— Да, литературный, но въ политическомъ отношеніи, это ошибка. Я зато ее и привѣтствую съ такой радостью. Эта книга будущаго. Она дышетъ искренностью и правдою, а это также ошибка. Чтобъ окончательно убить любимую идею въ глазахъ практичныхъ, дѣловыхъ, любящихъ деньги англичанъ, стоитъ только назвать ее сантиментальной. Величайшій геній, литературный или политическій, потеряетъ все свое значеніе какъ только будетъ доказано, что онъ энтузіастъ. Англичане обожаютъ силу и благоразуміе, а французы умъ и блескъ. Большинству англичанъ нужны трезвыя, благоразумныя идеи, т. е. по просту избитыя, черствыя, буржуазныя.

— Зачѣмъ же они читаютъ мою книгу?

— Потому что она написана бойко и остроумно. Публика восторгается формой и отвергаетъ сущность. Но это не бѣда. Книга ваша хорошая, она сдѣлаетъ много добра и со временемъ вы получите свою награду. Но все-таки не она причиной разрыва между вами и Чайльдерлеемъ. Не было ли у васъ какой ссоры съ миссъ Чайлъдерлей?

— Нѣтъ.

— Скажите откровенно, признавались вы ей въ любви?

— Никогда.

— А вы ее любите? Этотъ ударъ поразилъ васъ въ самое сердце?

— Ну, не совсѣмъ такъ, отвѣчалъ Джобсонъ: — я считалъ ее очень умной и пріятной и питалъ къ ней нѣкоторое чувство…

— Т. е. вы не питали къ ней антипатіи?

— Напротивъ, но, пожалуйста, не заставляйте меня анализировать мои чувства. Во всякомъ случаѣ, я ѣхалъ въ Рингторпъ съ твердой рѣшимостью дать себѣ отчетъ въ нихъ. Я никогда не женился бы на ней, еслибъ не былъ увѣренъ, что могу ее любить.

— Хорошо. Слава Богу, что дѣло не хуже. Это только наружная рана, сердце не тронуто. Все-таки это непріятная исторія и вы не можете просить ея разъясненія у мистера или миссъ Чайлъдерлей. Онъ запираетъ лавочку и уѣзжаетъ на континентъ, желая вамъ всякаго успѣха въ жизни. Какъ это походитъ за вига! Дерзко и de haut en bat. Мдѣ кажется лучше всего не поднимайте никакого шума и зайдите завтра къ нимъ, какъ будто ничего не случилось…

— Нѣтъ, я не сдѣлаю этого. Если человѣкъ, бывшій со мною въ такихъ интимныхъ отношеніяхъ, какъ Чайльдерлей, рѣшается написать мнѣ подобное письмо, значитъ между нами все кончено. Я не стану навязываться, тѣмъ болѣе что они считаютъ себя обязанными мнѣ. Я теряю обѣщанное мнѣ мѣсто въ парламентѣ, но зато теперь свободенъ и могу вступить въ парламентъ представителемъ народа, интересамъ котораго я преданъ всей душой.

— Дайте мнѣ руку, вамъ нечего бояться. Пусть Чайльдерлей убирается — въ палату лордовъ.

Спустя нѣсколько дней послѣ этого разговора, Берта Джобсонъ, сидя за утреннимъ завтракомъ, пробѣгала глазами «Post». Вдругъ она вскрикнула и такъ громко, что генералъ и Джобсонъ вскочили въ испугѣ.

— Боже мой! Что случилось, милая Берта?

— Слушайте. «Говорятъ, что лордъ Сваллотэль, товарищъ министра колоній, женится на миссъ Эмелинѣ Чайльдерлей, единственной дочери мистера А. П. Чайльдерлея, члена парламента».

Джобсонъ взглянулъ на тетку и молча вышелъ изъ комнаты.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

ДОМА И ВЪ СУДѢ.

I.

До чего доходила экономія генерала Джобсона.

Въ блѣдныя, сѣрыя сумерки ранняго іюльскаго утра, шелъ по Кларджесъ-Стриту къ Мэферу человѣкъ, повергнутый или въ уныніе или въ отчаяніе. Отъ духоты онъ снялъ шляпу и лицо его было блѣдное, испитое. Рѣдѣющія, съ просѣдью волосы, нахмуренныя брови, приподнятыя къ верху ноздри, темныя линіи подъ глазами, выпуклыя жилы на вискахъ, преждевременныя морщины въ углахъ рта, крѣпко сжатыя губы, и вообще всѣ черты его лица дышали напряженіемъ мысли и чувствъ, безпокойствомъ, гордостью и сознаніемъ силы.

Это былъ Тадеусъ Джобсонъ.

Прошло болѣе четырехъ лѣтъ и онъ возвращался домой съ поздняго засѣданія палаты общинъ, гдѣ засѣдалъ въ качествѣ депутата Линчестера.

Его жизнь во все это время была трудовая, дѣятельная, самоуничтожающая, что ясно видно по его лицу и слегка сгорбленной спинѣ. Довольно было взглянуть на него, чтобъ сказать, что этотъ человѣкъ мыслилъ, а слѣдовательно страдалъ.

Нельзя мыслить, не страдая, потому что мысль просвѣтляетъ человѣка, научаетъ его видѣть добро и зло, сознавать правду и неправду. Джобсонъ жилъ на свѣтѣ не для того, чтобъ быть жертвою его минутныхъ настроеній, но чтобъ изучать свѣтъ и если возможно руководить имъ. И онъ изучалъ свѣтъ съ благородной цѣлью усовершенствовать его. Но еслибъ онъ когда-нибудь имѣлъ время предложить вопросъ Пиѳіи, возсѣдающей во внутреннемъ святилищѣ каждой человѣческой души, то она отвѣтила бы ему, что онъ изучалъ свѣтъ также и для того, чтобъ властвовать надъ нимъ. Онъ отличался тѣмъ духомъ властительства, который такъ рѣдко торжествуетъ и тайной, быть можетъ, безсознательной силой, руководившей его жизнью, было стремленіе достичь власти, сдѣлаться вожакомъ людей, ради достиженія идеальной цѣли общаго блага. Впрочемъ, не одна эта сила побуждала его къ дѣятельности; онъ былъ человѣкъ религіозный, хотя его религія состояла не въ слѣпой вѣрѣ или суевѣріяхъ, а въ глубокомъ, сознательномъ убѣжденіи, что есть Богъ и что люди могутъ достичь идеальнаго совершенства. Его кругозоръ не былъ ограниченъ временемъ и онъ открыто признавалъ, что конечное и высшее развитіе жизни внѣ міра сего. Высказывая подобное убѣжденіе, онъ доказывалъ, что имъ руководитъ не одно самолюбіе, такъ какъ на него смотрѣли за это съ циничнымъ презрѣніемъ многіе, содѣйствіе и сочувствіе которыхъ были необходимы для его торжества.

Однимъ изъ принциповъ его религіи была искренность, а искренность порождаетъ много враговъ.

Работая за троихъ и будучи въ одно и тоже время писателемъ, мыслителемъ, политическимъ дѣятелемъ, членомъ общества, главою семьи и прихожаниномъ своей церкви, онъ оставался тѣмъ же честнымъ, великодушнымъ и смѣлымъ человѣкомъ, какимъ мы его видѣли до сихъ поръ. Его смѣлость была изъ тѣхъ, которыя въ случаѣ успѣха называются геніемъ, а въ случаѣ неудачи безуміемъ.

Джобсонъ засѣдалъ въ парламентѣ уже четыре сессіи. Мануфактурное населеніе Линчестера въ Ланкаширѣ избрало его своимъ представителемъ ради его замѣчательныхъ способностей, радикальныхъ убѣжденій и смѣлой энергіи. Они послали его въ парламентъ и предоставили ему полную свободу дѣйствія. Впрочемъ, еслибъ не нашлись въ Англіи избирателей оказавшихъ ему такое полное довѣріе, то Джобсонъ никогда не вступилъ бы палату. Онъ не принадлежалъ къ тому разряду людей, которые маршируютъ по-ротно и по-взводно подъ командою предводителя своей партіи. Избиратели знали его хорошо, любили его и упорно стояли за него, несмотря на всѣ насмѣшки журналистовъ и прихвостней враждебныхъ партій.

Каждый на мѣстѣ Джобсона могъ бы гордиться своимъ положеніемъ, но, благодаря этому положенію, нашъ герой чувствовалъ себя вполнѣ одинокимъ. Дѣлать то, что повелѣваетъ разумъ и совѣсть, исполнять свой долгъ хорошо и смѣло, и въ тоже время знать, что большинство считаетъ тебя дуракомъ, что друзья молчатъ, а враги радуются твоему безумію — нестерпимо тяжело, особенно человѣку, съ потребностью любить и быть любимымъ.

Повернувъ въ Грэтъ-Чарльсъ-Стритъ, Джобсонъ остановился передъ небольшимъ домомъ и бросилъ грустный взглядъ на верхній этажъ. Тамъ спали его жена и дѣти. Онъ тяжело вздохнулъ. Ни одно человѣческое существо, кромѣ Джобсона, не подозрѣвало причины этого тяжелаго вздоха. Онъ былъ гордъ и никогда не показывалъ своихъ ранъ ни врагамъ, ни друзьямъ.

Въ то утро, когда Джобсонъ узналъ о выходѣ замужъ миссъ Чайльдерлей за лорда Сваллотэля, онъ спокойно удалился въ свою комнату, подвергнулъ строгому анализу свои чувства и нашелъ, что онъ никогда еще не любилъ. Убѣдившись въ этомъ, онъ пересталъ думать о непріятной исторіи и не сказалъ ни слова ни Бертѣ, ни Винистуну. Онъ предчувствовалъ, что это событіе сильно подѣйствуетъ на всю его жизнь и былъ очень радъ, что избавился отъ большого соблазна. Еслибъ онъ женился на дочери мистера Чайльдерлея, то потерялъ бы свою свободу и попалъ бы въ сѣти виговъ, откуда вырваться было бы невозможно. Собственно, потеря миссъ Чайльдерлей его нисколько не огорчала, но его гордость была оскорблена, его вѣра въ дружбу честь и благодарность людей, называвшихъ себя джентльмэнами, была поколеблена. Онъ былъ слишкомъ гордъ, чтобъ спросить объясненія этой тайны. Мистеръ Чайльдерлей и лордъ Сваллотэль стали для него какъ бы незнакомыми людьми. Они, съ своей стороны, считая, что поступали благородно, также молчали и не искали случай объясниться. Такимъ образомъ, узы, связывавшія его съ вигами, были порваны и онъ естественно сталъ независимымъ либераломъ. Онъ напечаталъ другую книгу, въ которой подвергнулъ политику виговъ еще болѣе строгой критикѣ, и разрывъ съ ними сталъ окончательнымъ. Хотя онъ сидѣлъ въ палатѣ за вожаками ихъ партіи, но они смотрѣли на него косо, еле признавали его за союзника, старались помѣшать его дѣятельности и относились къ нему съ холоднымъ презрѣніемъ. Неудивительно что при такихъ обстоятельствахъ, въ немъ развилась присущая ему сила ироніи, которая сверкала и жгла тѣмъ болѣе, что теперь онъ уже обращался съ своимъ краснорѣчивымъ возваніемъ не къ одной Англіи, а ко всему свѣту. Его книги читались повсюду, куда проникалъ англійскій языкъ, а мыслящіе либералы въ другихъ странахъ переводили ихъ на свой языкъ для просвѣщенія своихъ соотечественниковъ. Но его сочиненія но формѣ и содержанію были такого рода, что всегда возбуждали гнѣвныя критики. Старый свѣтъ не любитъ, чтобъ его учили уму-разуму молодые мыслители. Однако, стиль Джобсона далеко не отличался высокомѣріемъ: онъ просто былъ убѣжденъ въ справедливости того, что высказывалъ, и потому всегда выражалъ свои мысли прямо, смѣло, ясно, рѣзко. Эта смѣлость, и рѣзкость были не особенно пріятны людямъ противоположныхъ убѣжденій, которыхъ онъ немилосердно бичевалъ; даже многіе изъ тѣхъ, которые сочувствовали его идеямъ, относились враждебно къ автору, потому что онъ былъ такъ проницателенъ и самоувѣренъ.

Геніи въ наши дни должны говорить съ міромъ, снявъ шляпу, преклонивъ колѣно и въ самомъ заискивающемъ тонѣ или напротивъ вступить съ нимъ въ открытую борьбу и заставить силою подчиниться ихъ власти. Эту истину понялъ нѣкто, по имени Дизраэли, и велъ упорную борьбу въ то самое время, когда Джобсонъ также бралъ съ боя каждый шагъ на пути къ своей цѣли. Но для нашего героя борьба была труднѣе: ему мѣшали, его задерживали принципы. Онъ боролся за добро, за правду, боролся честнымъ, благороднымъ оружіемъ. Онъ зналъ, что дѣйствуетъ искренно, но враги называли его лицемѣромъ и, что еще хуже, гаеромъ.

Вѣрнѣе всего описалъ тогдашнее положеніе Джобсона его отецъ.

Въ семьѣ Джобсоновъ уже была вторая титулованная особа. Сэръ Артуръ Джобсонъ, первый министръ Канады, пріѣхалъ въ Лондонъ съ политическимъ порученіемъ. Благоразумный, видный обходительный, онъ произвелъ хорошее впечатлѣніе на оффиціальныя сферы. Его умѣренные взгляды вызвали общее сочувствіе въ Англіи, гдѣ уважаютъ умѣренность болѣе геніальности.

"Чѣмъ глубже я изучаю характеръ нашего милаго сына, писалъ онъ женѣ: — тѣмъ болѣе радуюсь и безпокоюсь. Какъ широки, свободны и благородны его взгляды! Онъ дышетъ энтузіазмомъ, а разговоръ его блещетъ умомъ и силой. Но онъ слишкомъ смѣлъ и отваженъ. Я намекнулъ ему объ этомъ вчера ночью. Я былъ въ палатѣ и слушалъ пренія о тайной подачѣ голосовъ, которую двое или трое радикаловъ выдвигаютъ впередъ, какъ единственное средство уничтожить подкупы на выборахъ. Рѣчь Тадди была по формѣ великолѣпна, краснорѣчива и строго логична; отрадно было слушать его послѣ пустыхъ, цвѣтистыхъ фразъ его противниковъ. Но онъ недовольствовался защитой поддерживаемаго имъ принципа. Онъ пошелъ далѣе. Онъ сталъ настаивать на расширеніи избирательныхъ правъ, на распространеніи въ народѣ серьёзнаго образованія, на освобожденіи земли и на тому подобныхъ революціонныхъ мѣрахъ, которыя привели бы насъ Богъ знаетъ куда. Подобная рѣчь, да еще произносимая молодымъ человѣкомъ, неимѣющимъ значительнаго политическаго или общественнаго положенія, вызвала конечно, неодобреніе и насмѣшки большинства палаты. Но я удивился, какъ онъ увѣренъ въ себѣ; онъ пришелъ ко мнѣ на галлерею пэровъ и съ улыбкой сказалъ: — «Вы видите, отецъ, что не къ чему быть пророкомъ; я сегодня боролся со звѣрями». Я ничего не отвѣчалъ. Но мое сердце было переполнено и я боюсь, что слезы выступили на моихъ глазахъ. Рядомъ съ нами сидѣлъ лордъ Кэнамъ, очень образованный и любезный молодой джентльмэнъ; хотя онъ въ очень холодныхъ отношеніяхъ съ Тадди, но ради старой дружбы между нашими семьями, принялъ меня очень радушно. Лэди Пилькинтонъ говоритъ, что между ними были непріятности по поводу какой-то француженки mademoiselle де-Лосси, о которой, помнишь, такъ много намъ писала Берта. Я не спрашивалъ подробностей, такъ какъ молодые люди всегда остаются молодыми людьми. Но при первомъ нашемъ свиданіи, лордъ Кэнамъ сказалъ мнѣ: «Вы, вѣроятно, знаете, что мы съ вашимъ сыномъ не такіе друзья, какъ прежде. Онъ сталъ революціонеромъ, намъ даже неловко встрѣчаться и мы разошлись. Вамъ бы слѣдовало его урезонить. Вѣдь онъ портитъ себѣ карьеру; съ его блестящими способностями онъ могъ бы достигнуть всего». Я вспомнилъ эти слова лорда Кэнама, когда онъ, услыхавъ замѣчаніе Тадди, презрительно взглянулъ на него. Тадди это замѣтилъ, но остался совершенно спокойнымъ. Онъ или удивительно владѣетъ собою, или чрезвычайно добродушенъ, или, какъ говорятъ враждебныя ему газеты, страшно самонадѣянъ. Послѣдняго, конечно, ни ты, ни я не допустимъ въ нашемъ сынѣ. У него есть одно рѣдкое и очень важное для общественнаго дѣятеля качество: онъ совершенно хладнокровно относится къ своимъ многочисленнымъ и злобнымъ критикамъ, не читаетъ ихъ статей и никогда имъ не отвѣчаетъ, что еще болѣе ихъ сердитъ.

"Возвращаясь домой изъ палаты я позволилъ себѣ указать ему на излишнюю горячность его рѣчи и на то, что онъ вообще своими крайними взглядами портитъ себѣ карьеру и возбуждаетъ въ политическихъ кружкахъ сомнѣніе насчетъ его здраваго смысла, играющаго въ Англіи первую роль. Онъ выслушалъ меня спокойно и потомъ, остановившись, воскликнулъ: «Къ чему ведетъ ваша рѣчь? Вы, желая мнѣ добра, упрекаете меня за то, что я говорю открыто, прямо и искренно то, что думаю. Вы принимаете сторону моихъ друзей, смотрящихъ на меня какъ на сумасшедшаго и вѣчно проповѣдующихъ мнѣ важность великой добродѣтели — благоразумія. Но, простите меня, то, что вы называете благоразуміемъ, но моему, есть лицемѣріе и трусость. Вы хотите, чтобъ я, убѣжденный въ справедливости извѣстныхъ идей, которыми будетъ руководствоваться слѣдующее поколѣніе, не исполнялъ своего долга, не старался бы всѣми силами распространить эти идеи, а прикинулся бы, что вѣрю въ идеи и принципы, мнѣ вполнѣ антипатичныя, только для того, чтобъ получить высокое мѣсто на государственной лѣстницѣ. Признаюсь, я очень самолюбивъ и вполнѣ убѣжденъ, что могу достичь, какъ говорятъ мои друзья, высокого поста, но въ настоящее время это возможно только дорогой цѣной: я долженъ пожертвовать честью, совѣстью и христіанскимъ долгомъ. Мои друзья вамъ скажутъ, что не стоитъ портить блестящей карьеры и брать на себя роль пророка изъ-за такихъ избитыхъ и пустыхъ идей, какъ тѣ, которыя я защищаю. Я вполнѣ сознаю, что неспособенъ на такую великую роль, но твердо рѣшился говорить и дѣйствовать согласно моимъ убѣжденіямъ и никогда не буду лицемѣромъ и льстецомъ, хотя бы мнѣ за это обѣщали портфель перваго министра».

"Тутъ же на улицѣ я обнялъ его и прижалъ къ своей груди.

«Сынъ мой, сказалъ я: — я заслужилъ твой упрекъ. Прости меня. Ты благороднѣе и честнѣе меня. Мнѣ далеко до тебя». Онъ отвѣчалъ на это очень нѣжно: «Нѣтъ, милый отецъ, вы напрасно заставляете меня краснѣть. Я не заслужилъ вашихъ похвалъ. Я очень слабъ. Не надо имѣть большой силы, чтобъ исполнить свой долгъ. Истинный путь не трудно найти и не трудно идти по немъ. Вотъ людямъ хитрымъ и ловкимъ, обманывающимъ свое поколѣніе, работа потруднѣе. Я живу для будущаго, а они для настоящаго».

«Такимъ образомъ, милая Маріанна, мы должны быть благодарны Богу, что Онъ послалъ намъ такого сына. Если онъ и дуракъ, какъ его многіе называютъ, то дуракъ благородный. Прочти это письмо нашему другу Роджеру; онъ будетъ въ восторгѣ и, быть можетъ, признаетъ, что его уроки принесли достойный плодъ».

Изъ этихъ словъ сэра Артура Джобсона ясно видно, что нашъ герой игралъ одинокую роль на политической аренѣ, къ величайшему сожалѣнію его друзей и къ презрительной радости его враговъ. Онъ страдалъ отъ обычнаго геніямъ удѣла — его не понимали.

Но рѣдкіе геніи находились въ такомъ благопріятномъ положеніи для достиженія своей цѣли, какъ Джобсонъ. Онъ женился на богатой и наслѣдовалъ значительное состояніе. Генералъ сэръ Гарри Джобсонъ уже четыре года, какъ покоился въ могилѣ. Онъ исчезъ изъ «сей юдоли плача» очень оригинально. Спустя годъ послѣ разрыва Джобсона съ миссъ Чайльдерлей, генералъ сдѣлался жертвою мучительнаго и опаснаго недуга, который, однако, далъ ему много времени на устройство своихъ дѣлъ. Онъ написалъ очень длинное и цвѣтисто выраженное духовное завѣщаніе, по которому оставилъ порядочныя суммы своему слугѣ Вансу и старому другу майору Толбойсу, который вскорѣ затѣмъ умеръ отъ запоя, а все остальное свое состояніе раздѣлилъ на двѣ части между Бертою и Тадеусомъ Джобсономъ.

Онъ до послѣдней минуты оставался экономнымъ и наканунѣ смерти, узнавъ отъ доктора, что ему не прожить болѣе двадцати-четырехъ часовъ, одѣлся и поѣхалъ въ контору извѣстныхъ гробовщиковъ Вельями и Кроссъ, въ улицѣ Сент-Джемсъ. Опираясь на руку своего вѣрнаго Ванса, онъ съ трудомъ вышелъ изъ кареты и потребовалъ хозяина, который немедленно явился, потирая руки отъ удовольствія, что такой почтенный воинъ удостоилъ его фирму своимъ посѣщеніемъ.

— Чѣмъ могу вамъ служить, сэръ Гарри? произнесъ онъ: — я надѣюсь, что вы не понесли никакой потери…

— Сэръ, перебилъ его генералъ: — я умираю.

Мистеръ Вельями вздрогнулъ; во всю его долголѣтнюю практику ему не приходилось видѣть у себя своего будущаго кліента, на краю могилы.

— Я надѣюсь, что вы выздоровѣете, генералъ Джобсонъ, отвѣчалъ онъ, любезно раскланиваясь.

— Не перебивайте меня, сэръ. Я желаю заказать мои похороны.

Мистеръ Вельями поблѣднѣлъ, видя, что генералъ упорно стоялъ на своемъ.

— Я не желаю, чтобъ гробовщики обворовали моихъ наслѣдниковъ. Я вамъ скажу въ двухъ словахъ, какія я желаю похороны, и вы дадите мнѣ счетъ, который я заплачу. Въ моемъ завѣщаніи сказано, чтобъ наслѣдники не смѣли платить ни пенса за мои похороны. Гробъ будетъ совершенно простой, изъ чернаго дерева…

— Извините, сэръ Гарри, произнесъ мистеръ Вельями, вынимая изъ кармана записную книжку: — вашъ ростъ?

— Шесть футовъ, четыре дюйма.

— Гробъ изъ чернаго дерева въ шесть футъ десять дюймовъ длины и въ два фута два дюйма ширины. Это будетъ очень дорого, сэръ Гарри.

— Позвольте мнѣ самому быть судьею, какого я стою гроба, отвѣчалъ съ гордымъ достоинствомъ генералъ: — слышите, гробъ изъ чернаго дерева, совершенно простой и съ маленькой гладкой серебряной пластинкой, на которой вы напишете черными буквами: «Гарри Джобсонъ».

— И года, конечно, сэръ Гарри?

— Нѣтъ! грозно воскликнулъ генералъ: — довольно и того, если я откликнусь на послѣдней перекличкѣ; къ чему тутъ статистика, сэръ?

— Простите меня, сэръ Гарри, но эта надпись слиткомъ проста для такого заслуженнаго генерала. Неужели вы не позволите упомянуть всѣхъ заслуженныхъ вами знаковъ отличія?

— Къ чему упоминать знаки отличія, сэръ, на ящикѣ съ костями, изъѣденными червями? Вансъ?

— Сэръ Гарри?

— Слышите! Ни слова болѣе. Если прибавятъ хоть одинъ слогъ, то оторвите надпись собственными руками.

— Слушаю, сэръ Гарри, отвѣчалъ Вансъ, глотая слезы.

— Дроги самыя простыя въ двѣ лошади и двѣ траурныя кареты, да еще шелковый англійскій флагъ, которымъ покрыть гробъ,

— Все будетъ исполнено, сэръ Гарри. Прикажете трауръ на шляпы?

— Да, для трехъ: для моего друга майора Толбойса, для племянника и для этого вѣрнаго слуги.

И онъ оперся на руку Ванса, стоявшаго подлѣ кресла, въ которое тяжело опустился больной старикъ при входѣ въ магазинъ.

— Остальные будутъ военные въ мундирахъ.

— Надо шесть факельщиковъ, сэръ Гарри.

— Къ чорту факельщиковъ! воскликнулъ генералъ и шопотомъ прибавилъ: — Боже, прости меня, не вытерпѣлъ передъ самой смертью! я не хочу нанимать плакальщиковъ. Я хочу, чтобъ меня похоронили, какъ простого стараго солдата; на гробъ положатъ, сверхъ флага, мое оружіе и, конечно, меня проводятъ шесть старыхъ товарищей. Вотъ и все.

«Еще перчатки», прибавилъ мысленно гробовщикъ и, поспѣшно сдѣлавъ счетъ, произнесъ съ почтительнымъ поклономъ:

— Мы вамъ все это сдѣлаемъ, сэръ, въ лучшемъ вкусѣ за двѣсти пятьдесятъ фунтовъ.

— Двѣсти пятьдесятъ фунтовъ! грозно воскликнулъ генералъ, вскочивъ и вытянувшись во весь ростъ: — двѣсти пятьдесятъ фунтовъ за то, чтобъ закопать въ землю стараго солдата! Нѣтъ, я скорѣе вовсе откажусь отъ похоронъ, чѣмъ заплачу такія безумныя деньги. Вансъ, пойдемте отсюда.

И онъ пошелъ къ дверямъ, шагая съ прежней энергіей.

— Позвольте, сэръ Гарри, я, можетъ быть, ошибся. Сдѣлайте милость, присядьте, я еще разъ сдѣлаю разсчетъ. Гробъ изъ чернаго дерева очень дорогъ. Позвольте мнѣ посовѣтоваться с моимъ компаніономъ. Можетъ быть, мы сдѣлаемъ скидку.

— И очень значительную, отвѣчалъ генералъ: — я подожду двѣ минуты, сэръ.

Не прошло и минуты, какъ мистеръ Вельями вернулся съ своимъ компаніономъ.

— Сэръ Гарри, сказалъ онъ: — мой компаніонъ, знающій эту часть лучше меня, говоритъ, что я слишкомъ дорого цѣнилъ черное дерево и работу. Сдѣлавъ новый разсчетъ, мы можемъ исполнить всѣ ваши желанія за полтораста фунтовъ.

— Хорошо, сэръ, это красная цѣна. Напишите счетъ, налѣпите марку, роспишитесь, что получили сполна и пришлите въ мой домъ въ Аллингтонской улицѣ, а я вамъ пришлю чекъ. Но помните, не смѣйте обращаться къ моимъ наслѣдникамъ. Прощайте, сэръ, я боюсь, что ваши услуги мнѣ понадобятся черезъ нѣсколько часовъ.

Генералъ съ трудомъ добрался до кареты и тяжело опустился на подушки.

На слѣдующее утро прислали за мистеромъ Вельями. Предчувствіе сэра Гарри Джобсона оказалось справедливымъ.

II.

Дома.

Каждаго члена парламента ожидаетъ ежедневно за завтракомъ не очень пріятная и не легко сваримая пища. Мы не говоримъ о всегдашнихъ ингредіентахъ обыкновеннаго англійскаго завтрака — жирной свининѣ, пережаренной печенкѣ, вареныхъ яйцахъ, холодныхъ поджаренныхъ ломтяхъ хлѣба и т. д.; большинство членовъ парламента отличается прекраснымъ пищевареніемъ и благополучно поѣдаетъ эту тяжелую пищу, заливая ее дряннымъ англійскимъ кофе. Но ихъ ожидаетъ на бѣлой скатерти стола еще иная пища въ видѣ значительной груды газетъ, парламентскихъ синихъ книгъ, рукописей неизвѣстныхъ авторовъ, прошеній о помощи, приглашеній на политическіе митинги, писемъ и записокъ отъ избирателей, друзей и враговъ со всѣхъ концовъ свѣта.

Взойдя, въ 11 часовъ утра, въ свою изящно меблированную столовую въ Чарльсъ-Стритѣ, одной изъ самыхъ спокойныхъ улицъ аристократическаго Мэфера, Джобсонъ улыбнулся. Его лицо, имѣвшее за минуту передъ тѣмъ серьёзное выраженіе, мгновенно просіяло. Столъ былъ накрытъ чисто, красиво; посрединѣ возвышается ваза съ цвѣтами, а за подносомъ съ серебряной посудой сидитъ молодая мистрисъ Джобсонъ, славная, почти красивая женщина, въ бѣломъ утреннемъ платьѣ и крошечномъ чепцѣ на роскошныхъ каштановыхъ волосахъ. Подлѣ нея стоитъ маленькая златокудрая дѣвочка, кокетливо старающаяся пяткой одной ноги смять пальцы другой, а на коврикѣ передъ каминомъ валяется наслѣдникъ и гордость дома, веселый мальчуганъ, съ мокрымъ сухаремъ въ рукѣ, который онъ поперемѣнно суетъ то въ ротъ, то въ коврикъ.

Мистрисъ Джобсонъ уже давно встала и занималась хозяйствомъ, какъ достойная дочь практичнаго провинціальнаго пастора. Она оборачивается и подставляетъ свою щеку подъ поцѣлуй Джобсона. Потомъ онъ цѣлуетъ болтушку Этти, треплетъ по головѣ маленькаго Артура, который суетъ свой сухарь ему въ глаза и, наконецъ, садится съ тяжелымъ вздохомъ черезъ силу работающаго человѣка за столъ, гдѣ его ожидаютъ жаренная рыба, утреннія газеты и письма. Вся эта сцена дышитъ мирнымъ счастіемъ и всякій посторонній посѣтитель позавидовалъ бы этой милой четѣ.

— Тимпани приходилъ? спросилъ Джобсонъ, взглянувъ на груду конвертовъ.

— Нѣтъ еще, мой другъ. Вотъ твой кофе. Попробуй рыбу. Она свѣжая и превкусная. Ты ждешь новой работы. (Джобсонъ киваетъ головой изъ-за газеты «Post», которую онъ начинаетъ пробѣгать глазами). Ты убиваешь себя.

Онъ ничего не отвѣчалъ. Его вниманіе сосредоточено на статьѣ, стиль и тонъ которой ему давно знакомы.

— «Какъ могутъ виги соединяться съ революціонной партіей — я рѣшительно не могу понять, читаетъ онъ вслухъ: — имъ, по крайней мѣрѣ, есть что терять, именно собственность, столь драгоцѣнную всѣмъ любящимъ хорошее правительство, всѣмъ лучшимъ политическимъ мыслителямъ. Собственность — камень основанія всего общественнаго строя. Безъ собственности общество распалось бы на свои составные атомы. И противъ этого священнаго права возстаютъ союзники виговъ. Сегодня они предлагаютъ уничтожить пошлину на привозный хлѣбъ, завтра они поднимутъ крикъ противъ всѣхъ пошлинъ и налоговъ, послѣ завтра предложатъ раздѣлъ земли. Самымъ крайнимъ комунизмомъ и самыми дикими теоріями о правительствѣ отличается эта новая школа, завоевавшая себѣ мѣсто въ современной англійской политикѣ. Вчера въ парламентѣ по поводу билля о тайной подачѣ голосовъ одинъ изъ самыхъ нахальныхъ и наименѣе способныхъ изъ членовъ этой радикальной шайки, съ его обычной глупостью, отсутствіемъ такта и презрѣніемъ къ интересамъ своей партіи, подробно развилъ свои коммунистическія теоріи. Почтенному и серьёзному сэру Артуру Джобсону, сидѣвшему въ галлереѣ, было, вѣроятно, тяжело и грустно слушать, нелѣпую, невѣжественную рѣчь сына, обнаруживающую въ каждомъ словѣ свое американское поверхностное воспитаніе».

— Какой вздоръ! воскликнулъ Джобсонъ: — но какой низкій, діавольски хитрый мошенникъ этотъ Скирро!

— "И можете себѣ представить, продолжалъ онъ читать: — этотъ самонадѣянный щенокъ, окончивъ свой революціонный лай, въ которомъ онъ совѣтовалъ всеобщимъ образованіемъ пошатнуть преданность народа высшимъ классамъ, освобожденіемъ земли ограбить землевладѣльцевъ и т. д., подошелъ къ отцу съ гордой улыбкой и громко сказалъ: «Я боролся съ звѣрьми!»

Джобсонъ бросилъ газету и принялся за яйцо. Жена взглянула на него. Лицо его не было омрачено ни малѣйшимъ облакомъ.

— Гдѣ мы обѣдаемъ сегодня? спросилъ онъ спокойно.

Покончивъ съ яйцомъ, онъ принялся распечатывать письма.

Одно изъ нихъ, довольно длинное, обратило на себя его вниманіе. Онъ прочелъ его два раза и бросилъ на столъ съ презрительнымъ жестомъ, который замѣтила его жена, повидимому, не спускавшая глазъ съ дѣтей. Онъ слегка покраснѣлъ, а она вспыхнула. Она очень хорошо знала содержаніе письма, хотя не взламывала печати.

— Это отъ твоего отца. Онъ очень скандализированъ моей книгой «Quaestio Quaestioniim» и считаетъ меня атеистомъ.

— Я этому нисколько не удивляюсь, голубчикъ, отвѣчала мистрисъ Джобсонъ: — я была увѣрена, что ты оскорбишь этой книгой своихъ лучшихъ друзей. Это перчатка, брошенная всѣмъ вѣрующимъ; можетъ быть, все, что ты говоришь, и правда, но эта книга дурно отзовется на твоей карьерѣ.

Джобсонъ опустилъ голову и посмотрѣлъ въ свою чашку. Слова его жены ясно доказывали, что она ему не сочувствовала.

Дѣйствительно, она была женщина очень самолюбивая. Ея отецъ, ректоръ Каверлея, былъ также самолюбивъ; онъ имѣлъ одно изъ самыхъ доходныхъ мѣстъ въ англиканской церкви и, кромѣ того, хорошее состояніе. Но ему было мало этого, и онъ не могъ простить вигамъ, которымъ онъ преданно служилъ въ свободное время отъ службы Богу, что ему не дали вакантной митры салисбюрійскаго епископа. Онъ возненавидѣлъ ихъ за это и сдѣлался изъ мести завзятымъ торіемъ.

Его дочь, такая же способная, какъ отецъ, была одушевлена его духомъ. Умная, привлекательная, она поразила Джобсона съ перваго взгляда тѣмъ благоразуміемъ и здравымъ смысломъ, которые впослѣдствіи такъ часто выводили его изъ себя; а на нее произвели большое впечатлѣніе его блестящія способности и ожидавшія его въ будущемъ почести. Болѣе нѣжныя чувства не играли тутъ никакой роли. Уваженіе, сочувствіе и потомъ нѣкоторая привязанность были элементами этого брака. Она принесла мужу величественную внѣшность, англійскій здравый смыслъ, способность къ дѣловой, практической жизни, самолюбивое желаніе быть женою великаго человѣка и тридцать тысячъ фунтовъ стерлинговъ, полученныхъ ею въ наслѣдство отъ дяди. Не было никакого сомнѣнія, что она любила Джобсона, любила его такимъ, какимъ онъ былъ теперь и какимъ могъ сдѣлаться впослѣдствіи. Но бракъ — это древо познанія добра и зла; онъ открываетъ глаза супруговъ на внутреннія стороны ихъ характеровъ, а съ точки зрѣнія мистрисъ Джобсонъ, ея мужъ былъ человѣкомъ непрактичнымъ. Онъ любилъ успѣхъ, но это не было въ немъ главнымъ руководящимъ побужденіемъ. Она начинала это теперь вполнѣ сознавать и ея оцѣнка побужденій мужа не ускользнула отъ его вниманія.

«Quaestio Quaestionum» было небольшое сочиненіе, полу-сатирическое и полу-историческое, въ которомъ авторъ, въ качествѣ безпристрастнаго мыслителя, задалъ себѣ вопросъ: «Стоитъ ли сохранить библію?» Ясно, смѣло, логично изложилъ онъ исторію христіанства по отношенію къ принципамъ этого авторитетнаго кодекса. Онъ указалъ на безконечныя расири, возбужденныя библіей въ націяхъ, обществахъ, сектахъ, семьяхъ; на кровопролитныя войны, которыя велись съ безумной яростью для распространенія того или другого взгляда на принципы библіи. Онъ представилъ многочисленныя доказательства того несомнѣннаго факта, что «тамъ, гдѣ всего болѣе чтили библію, всего менѣе руководились ея лучшими принципами, и, напротивъ, эти принципы примѣнялись на практикѣ тамъ, гдѣ всего менѣе признавался ея авторитетъ». Въ концѣ-концовъ, онъ приходилъ къ ироническому заключенію, что «книга, бывшая причиной столькихъ несчастій, распрей, войнъ, предательствъ и безчеловѣчныхъ жестокостей, не заслуживала того, чтобъ ее сохранили.»

Серьёзный тонъ, который Джобсонъ придалъ своей сатирѣ, заставилъ многихъ не очень развитыхъ людей принять все, что онъ говорилъ, за чистую монету, не замѣчая его ироніи. Большинству набожныхъ посредственностей его книга казалась нечестивой и опасной клеветой на христіанство. Она непріятно поразила его тестя и особливо его тещу. Его отецъ восторгался широтой и силой его критики, но, качая головой, спрашивалъ себя:

— Хорошо ли сдѣлалъ Тадди напечатавъ такую книгу? Она создастъ ему зтного враговъ.

Только Роджеръ въ длинномъ письмѣ говорилъ съ восторгомъ: «Постарѣлъ умъ и полемическая сила ослабла, но ваша книга сдѣлала мнѣ много добра. Чѣмъ глубже и искреннѣе моя вѣра въ Бога, тѣмъ я съ большимъ отвращеніемъ смотрю на то, что дѣлается въ такъ называемомъ религіозномъ мірѣ. Вы оказали громадную услугу истинной религіи. Но я боюсь, что люди, которымъ слѣдовало бы прочитать вашу книгу, никогда ея не прочтутъ, а тѣ, которые ею восторгаются, будутъ сочтены за враговъ христіанства».

Джобсонъ молча смотрѣлъ въ свою чашку, потому что онъ не хотѣлъ вступать въ споръ съ женою, зная, что между ними существуетъ глубокій разладъ. Она была честная, женщина, но не довольно умна, чтобъ схватить сложную нить его мыслей. Она ему не сочувствовала, никогда не поняла бы всей искренности руководившаго имъ побужденія. Поэтому, любя ее и дорожа ею онъ боялся, чтобъ между ними не возникло рокового недоразумѣнія. Любовь не играетъ большой роли въ интелектуальномъ спорѣ. Мужъ и жена должны или питать одни вѣрованія, или слабѣйшій изъ нихъ долженъ довольствоваться любовью и предоставлять сильнѣйшему полную свободу мыслить какъ онъ желаетъ.

— Ты молчишь, Тадди, но это не хорошо. Развѣ ты не цѣнишь мнѣнія твоей жены? Ты напечаталъ эту книгу вопреки моему совѣту, и видишь теперь, что я была права.

Каждое ея слово рѣзало его уши, но онъ взглянулъ на нее своими спокойными, ясными голубыми глазами.

— Сильвія, если я напечаталъ эту книгу вопреки твоему совѣту, то значитъ меня побудило къ этому сознаніе долга. Какъ ты этого не понимаешь? Зачѣмъ ты спрашиваешь меня, цѣню ли твое мнѣніе? Конечно, цѣню, или долженъ цѣнить. Но зачѣмъ возбуждать такіе странные вопросы. Я полагаю, что ты не права; съ моей точки зрѣнія, я правъ. Я готовъ ждать торжества моихъ идей хоть послѣ моей смерти, а ты хочешь немедленнаго успѣха.

— Нѣтъ, я права. Ты не цѣнишь моего мнѣнія, иначе ты слѣдовалъ бы ему.

— Милая Сильвія, развѣ ты не понимаешь, что я могу уважать твое мнѣніе и все-таки считать своимъ долгомъ не слѣдовать ему?

— Я вотъ это и говорю. Ты ставишь выше всего свое собственное мнѣніе и презираешь мое мнѣніе.

— Но я только что сказалъ, что уважаю твои мнѣнія, произнесъ Джобсонъ, начиная выходить изъ себя.

— Ты не можешь уважать то, что ты презираешь. Ты всегда поступаешь прямо противъ моего совѣта. Я тебѣ совѣтывала не давать въ займы пяти тысячъ фунтовъ мистеру Белькелю — гдѣ же эти деньги? Я тебя постоянно просила не выражать такихъ крайнихъ мнѣній, но ты меня не слушался и теперь всѣ умѣренные люди смотрятъ на тебя какъ на республиканца и коммуниста. Ясно, что ты ни во что не ставишь моего мнѣнія.

— Повторяю еще разъ, что я уважаю твои мнѣнія, даже придаю имъ излишнюю цѣну, но иногда высшія побужденія…

— Ты придаешь моимъ мнѣніямъ излишнюю цѣну! Еще бы! Я знала, что въ твоихъ глазахъ мои мнѣнія ничего не стоятъ, иначе ты не дѣйствовалъ бы всегда противъ моего совѣта. Какія у тебя высшія побужденія? Не можетъ быть выше побужденія, какъ стремиться къ обезпеченію счастья своей семьи, будущности своихъ дѣтей.

— А честь, а совѣсть, а долгъ, а правда! воскликнулъ Джобсонъ, возвышая голосъ и сверкая глазами. — Ты думаешь только объ успѣхѣ, о власти, о славѣ, о почестяхъ. Я также не прочь отъ всего этого, если оно заслужено исполненіемъ долга; но для меня дороже всего — одобреніе моей совѣсти.

— Такъ значитъ у меня нѣтъ совѣсти, Тадди, воскликнула Сильвія съ чисто женской логикой.

— Полно, будь же логична и понимай, что тебѣ говорятъ, отвѣтилъ Джобсонъ, вставая изъ-за стола.

Въ эту минуту, маленькій Гарри очень кстати расплакался и мать, схвативъ его на руки, вышла изъ комнаты.

Джобсонъ собралъ свои бумаги и отправился въ кабинетъ. Онъ былъ очень задумчивъ. Впервые глубокій разладъ между мужемъ и женою такъ обострился. Только пламенная любовь можетъ сдержать и скрыть такой разладъ, но, какъ мы видѣли, такого идеальнаго чувства они не питали другъ къ другу. Джобона пугала возможность окончательнаго разрыва и онъ рѣшился всѣми силами остаться вѣрнымъ женѣ, которую обязался чтить и уважать. Но подобное рыцарство рѣдко встрѣчается въ женщинѣ и потому Сильвія весь день гнѣвно обдумывала утренній разговоръ съ мужемъ.

III.

Какъ опасно быть искреннымъ.

— Сильвія, воскликнула Берта Джобсонъ, входя въ комнату: — вы еще не одѣты, и такая блѣдная. Что вы нездоровы?

— У меня болитъ голова, я сегодня не поѣду съ вами. Объ вашемъ здоровьѣ нечего и спрашивать: вы прелестны.

Берта слегка покраснѣла и, нагнувшись, поцѣловала мистрисъ Джобсонъ, которая полулежала на кушеткѣ. Роскошные волосы Берты уже начинали сѣдѣть и на ея прелестномъ лицѣ стали показываться морщины, но она все-таки была удивительно свѣжа и прелестна.

— У васъ голова горячая, я останусь и выпью съ вами чаю:.

Съ этими словами Берта сняла шляпку, позвонила лакея и велѣла отпустить свой экипажъ. Она продолжала жить въ Арлингтонской улицѣ, одна, съ горничной, кухаркой и кучеромъ.

— Что Тадди? Онъ слишкомъ много работаетъ и слишкомъ искренно берется за все. Онъ очень блѣденъ и утомленъ. Мнѣ иногда приходитъ въ голову, не озабоченъ ли онъ, не огорченъ ли чѣмъ-нибудь?

Мистрисъ Джобсонъ вздрогнула и пристально посмотрѣла на тетку своего мужа, но въ ея спокойномъ свѣтломъ взорѣ не видно было ни малѣйшаго слѣда ироніи.

— Онъ всегда ставитъ себя въ невозможныя положенія, отвѣчала она. — Я постоянно прошу его думать болѣе о своихъ интересахъ и объ интересахъ своей семьи. Какъ можетъ быть счастливъ человѣкъ, вѣчно волнующійся и принимающій въ каждомъ вопросѣ не ту сторону, которую слѣдуетъ?

Берта широко открыла глаза отъ удивленія.

— Сильвія! воскликнула она взволнованнымъ голосомъ: — что это значитъ? Тадди Джобсонъ благороднѣйшій человѣкъ на свѣтѣ и мужественно, стойко борется за правду и реформы. Неужели жена ему въ этомъ не сочувствуетъ?

Послѣднія слова Берты были произнесены съ невольной горечью и ужалили въ самое сердце мистрисъ Джобсонъ, сознававшую вполнѣ, что она виновата.

— Я полагаю, Берта, отвѣчала она съ гордымъ достоинствомъ: — что мнѣ излишне распространяться о томъ, что я сочувствую всему благородному и люблю своего мужа, но я не дура и вижу слабыя стороны человѣка, особливо когда онъ, благодаря своимъ заблужденіямъ, портитъ свою карьеру, теряетъ общее уваженіе и даже лишается работы. Тадди не милліонщикъ-лордъ, который можетъ для потѣхи развивать радикальныя идеи. Мы далеко не богаты и человѣкъ съ его способностями могъ бы уже давно достичь въ парламентѣ гораздо высшаго положенія. Тимпани приходилъ сюда сегодня съ извѣстіемъ, что Креденсы, извѣстные стряпчіе, отказали Тадди въ дальнѣйшемъ веденіи громаднаго дѣла Сура съ корпораціей золотыхъ дѣлъ мастеровъ. По словамъ Тимпани, очень сметливаго молодого человѣка, главный конторщикъ фирмы прямо сказалъ, что причиной этого разрыва съ Тадди его книга «Quaestio Quaestionum». Креденсы имѣютъ въ числѣ своихъ кліентовъ половину богатыхъ диссентеровъ и сектантовъ Лондона; конечно, они не могутъ пользоваться услугами адвоката, подозрѣваемаго въ атеизмѣ.

— Вы говорили объ этомъ Тадди? спросила спокойно Берта, хотя по морщинамъ на ея лбу и блеску глазъ было ясно, что она съ трудомъ сдерживаетъ свой гнѣвъ противъ жены, слушающей сплетни людей, служащихъ у ея мужа.

— Конечно. Я говорила съ нимъ очень серьёзно, потому что, увѣряю васъ, мнѣ не до шутокъ. Мой отецъ сильно огорченъ его книгой, Тадди получаетъ ежедневно самыя непріятныя письма отъ своихъ старыхъ друзей, имѣющихъ высокое положеніе въ церкви, а газеты все болѣе и болѣе предаютъ его имя позору. А онъ не обращаетъ никакого вниманія на всѣ мои слова, прибавила мистрисъ Джобсонъ, начиная плакать: — и право, я не знаю, что мнѣ дѣлать.

Берта крѣпко сжала свои руки и не пыталась утѣшить плакавшую передъ нею женщину. Это была жена Тадди! Бѣдный Тадди! Она считала своего племянника совершенствомъ и любила его жену, главнымъ образомъ, потому, что его выборъ остановился на ней. Вмѣстѣ съ тѣмъ, она восхищалась сильнымъ, энергичнымъ характеромъ Сильвіи; но теперь она была поражена неожиданнымъ открытіемъ, что между мужемъ и женою существуетъ такой глубокій разладъ. Она знала, сколько Джобсону приходилось переносить въ жизни, но не имѣть поддержки въ женѣ было тяжелѣе всего, и неудивительно, что онъ казался такимъ унылымъ, мрачнымъ. Въ глазахъ Берты поведеніе этой женщины, нетолько не защищавшей мужа, но обвинявшей его, жаловавшейся на него другому человѣку, хотя и самому близкому — было низкой измѣной.

— Тадди вашъ мужъ, Сильвія, сказала она, наконецъ, поборовъ свое волненіе: — я надѣюсь, что вы никогда такъ не говорите о немъ въ присутствіи постороннихъ людей.

Произнеся эти слова, она встала, надѣла шляпку и вышла изъ комнаты, не поцѣловавъ мистрисъ Джобсонъ.

Слова Сильвіи о мужѣ, ясно произнесенныя не подъ впечатлѣніемъ минутной вспышки или скоро проходящей ссоры, иногда случающейся между самыми горячо любящими существами, а въ силу холоднаго, рѣзкаго осужденія принциповъ и поступковъ мужа, глубоко запали въ сердце Берты. Но что ей было дѣлать? Она боялась заговорить о такомъ щекотливомъ предметѣ съ самимъ Тадди. Кромѣ того, что онъ былъ очень сдержанъ и несообщителенъ относительно всего, что касалось его личныхъ и семейныхъ дѣлъ, она знала, что его глубоко оскорбитъ это обнаруженіе женою священной тайны ихъ супружескихъ отношеній. Тѣмъ менѣе могла она посовѣтоваться съ кѣмъ-либо другимъ. Она узнала тайну, которую ей не слѣдовало знать, а потому не должна была сообщать ее даже самымъ сердечнымъ своимъ друзьямъ, какъ лэди Пилькинтонъ и Винистуну, съ которыми она могла быть гораздо откровеннѣе, чѣмъ даже съ сэромъ Артуромъ Джобсономъ. Ея отношенія къ Винистуну послѣ того памятнаго дня, когда она отказала ему въ своей рукѣ, были самыми искренними и теплыми. Она непремѣнно спросила бы его мнѣнія о всемъ, что касалось бы ея самой, и онъ, съ своей стороны, часто совѣтывалея съ нею въ затруднительныхъ случаяхъ. Не было на свѣтѣ братьевъ и сестеръ, которые соединялись бы узами такой истинной дружбы. Это была идеализація этого чувства. Но въ настоящемъ случаѣ она сознавала, что не можетъ раздѣлить съ нимъ мучившей ее тревожной мысли. Конечно, ей оставалось одно: серьёзно переговорить съ самой Сильвіей, но она никакъ не могла на это рѣшиться.

Такъ прошло два дня и въ Чарльсъ-Стритѣ начали удивляться ея продолжительному отсутствію. На третье утро, Джобсонъ вбѣжалъ въ ея будуаръ въ Арлингтонской улицѣ.

— Что съ вами, тётя? воскликнулъ онъ: — я уже два дня не имѣлъ удовольствія васъ поцѣловать.

— Я была очень занята и не совсѣмъ здорова.

— Вѣроятно, отъ жары.

— Можетъ быть, отвѣчала Берта, пристально смотря на грустное, задумчивое лицо племянника: — но ты, Тадди, не хорошъ. Ты слишкомъ много работаешь.

— Да, произнесъ мрачно Джобсонъ: — но каждый человѣкъ долженъ исполнять свой долгъ и примириться съ своей судьбой.

Сказавъ это, онъ сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Тебя что-нибудь тревожитъ?

— Нѣтъ… да… у всякаго есть заботы, произнесъ Джобсонъ, твердо рѣшившійся ни за что не открыть даже Бертѣ мучившей его тайны: — я кажется вскорѣ потеряю всю свою адвокатскую практику.

— Пустяки.

— По несчастію, это фактъ. Бѣдный Тимпани въ отчаяніи. Мое лучшее дѣло Креденсы у меня отняли и передали Пильстону, а мистеръ Скирро сдѣлался правой рукой моихъ лучшихъ кліентовъ, которые перестаютъ поручать мнѣ дѣла. Говорятъ, что стряпчіе не могутъ пользоваться услугами радикальнаго и атеистическаго адвоката.

Онъ произнесъ эти слова съ горькой ироніей.

Дѣйствительно, не за долго передъ этимъ, Тимпани, который продолжалъ царить въ адвокатской конторѣ Джобсона и въ сердцѣ миссъ Анджелины Бопсъ, узналъ черезъ нее, что Скирро получилъ мѣсто перваго конторщика у извѣстныхъ стряпчихъ Прумпль, Блокъ и Ньюсонъ, отъ которыхъ Джобсонъ получалъ большую часть своихъ судебныхъ дѣлъ. Сметливый юноша тотчасъ понялъ, что Томъ Скирро, столько лѣтъ старавшійся вредить Джобсону путемъ рѣзкихъ статей въ «Post» и распространеніемъ противъ него низкихъ клеветъ въ мелкой прессѣ, могъ теперь дѣйствительно сдѣлать ему много вреда. Онъ тотчасъ сообщилъ объ этомъ своему патрону и, къ его неописанному ужасу, дѣйствительно Крумпль, Блокъ и Ньюсонъ уже болѣе не присылали новыхъ дѣлъ.

— Это пустяки, отвѣчала Берта: — ты можешь прожить и безъ дѣлъ.

— Нѣтъ, это не пустяки. Это неудача и мое самолюбіе страдаетъ.

— Ты не правъ, Тадди, воскликнула Берта съ свѣтлой улыбкой: — если ты теряешь свою адвокатскую практику по указанной тобою причинѣ, то ты долженъ только гордиться. Ты страдаешь отъ того, что свято исполняешь свой долгъ.

Лицо Джобсона омрачилось еще болѣе прежняго. Хотя онъ вполнѣ сознавалъ, что исполняетъ свой долгъ, но онъ также ясно видѣлъ, что теряетъ пріобрѣтенное имъ вліяніе. Три года тому назадъ, онъ былъ однимъ изъ самыхъ популярныхъ людей въ Англіи, какъ въ свѣтскихъ, такъ и въ религіозныхъ кружкахъ. Теперь же на него смотрѣли съ подозрѣніемъ тѣ и другіе. Не сдѣлалъ ли онъ большой ошибки, пропустивъ случай имѣть успѣхъ въ жизни? Этотъ вопросъ въ послѣднее время часто возникалъ въ его умѣ и онъ каждый разъ заглушалъ его словами: — «Я поступаю по совѣсти и долженъ терпѣть послѣдствія». Но подобная теорія близка къ фатализму. Берта выразила теперь ту же теорію и ея слова нетолько не успокоили его, но еще болѣе смутили.

— Имѣетъ ли право человѣкъ жертвовать своимъ положеніемъ и вліяніемъ для того, чтобъ явиться глашатаемъ великихъ истинъ? промолвилъ онъ: — разрѣшите мнѣ этотъ вопросъ.

— Да, отвѣчала она рѣшительнымъ тономъ.

— Это правило безъ исключеній?

Берта задумалась.

— Конечно, есть великія истины, которыя не всегда необходимо и удобно высказывать…

— Напримѣръ, что лордъ Мьюборнъ хитрый, безсовѣстный политическій гаеръ, а Дизраэли — нахальный искатель приключеній.

— Ты смѣешься надо мною, Тадди, а я тебѣ сколько разъ говорила, что непочтительно смѣяться надъ теткой. Есть дѣйствительно великіе принципы, которые заявлять неблагоразумно: для этого бываютъ особыя благопріятныя эпохи; даже въ интересахъ самой истины не слѣдуетъ проповѣдывать ее всегда и вездѣ безъ разбора.

— Вы говорите, тетя, какъ книга, или лучше, какъ іезуитъ, воскликнулъ Джобсонъ: — мнѣ часто приходятъ въ голову эти мысли, какъ всякому слабому человѣку, не желающему исполнять своего долга. Положимъ, что вы правы и примѣните свою теорію къ Тадди Джобсону. Поступалъ ли я неблагоразумно и безтактно, издавая свою книгу? Не забудьте, что это очень важный для меня вопросъ. Весь христіанскій міръ, за исключеніемъ очень немногихъ простыхъ, истинно религіозныхъ людей, источенъ червями лицемѣрія и ханжества. Поэтому, во всякое время было бы неудобно и опасно высказывать мои мысли. Почему же мнѣ было не высказать ихъ теперь?

— Но для чего тебѣ ихъ высказывать?

— Потому что это мое убѣжденіе, оно жгло мою душу и умъ.

— Вотъ и отвѣтъ, милый Тадди. Ты чувствовалъ необходимость высказать свои убѣжденія, значитъ ты исполнилъ свой долгъ, а если ты исполнилъ свой долгъ, то долженъ быть доволенъ собою.

— А если ты доволенъ собою, то молчи. Нечего сказать, вы убійственно логичны, тетя. Но дѣло въ томъ, что мои слова и поступки должны находить свое оправданіе нетолько въ справедливости моихъ принциповъ, но и въ томъ, какъ я ихъ высказывалъ. Если мой протестъ и моя критика слабы, то я сдѣлалъ болѣе вреда, чѣмъ добра, уже не говоря о томъ, что навсегда повредилъ своимъ собственнымъ интересамъ. Если, напротивъ, мои выстрѣлы попали въ цѣль, что надо заключить, судя по крику, поднятому противъ меня, то я вполнѣ оправдываюсь, какъ съ принципіальной, такъ и съ практической точки зрѣпія. Но я долженъ сознаться, что все-таки мнѣ былъ предложенъ вопросъ одной особой, которую я не назову: — не дуракъ ли, что такъ поступилъ?

— Кто тебѣ предложилъ этотъ вопросъ? спросила наивно Берта, желая вызвать его на откровенность.

Джобсонъ смѣшался и промолвилъ, заикаясь:

— Одинъ пріятель, очень безпокоящійся о томъ, чтобы я не испортилъ своей карьеры. Признаюсь, его вопросъ заставилъ меня задуматься.

— Не думай, Тадди, воскликнулъ Берта съ жаромъ: — не унывай и дѣлай то, что тебѣ велитъ твой долгъ. Вѣкъ отъ тебя отсталъ, вотъ и все.

— И въ одинъ прекрасный день, Джобсонъ исчезнетъ, а вѣкъ его перегонитъ. Ахъ, милая тетя, какъ бы я желалъ, чтобы вы всегда были при мнѣ.

И, поцѣловавъ ее, онъ удалился. Берта сѣла къ своему письменному столику и написала нѣсколько строкъ въ Винистуну, спрашивая, отчего онъ такъ долго у нея не былъ. Онъ явился на слѣдующій день.

— Видались вы часто съ Тадди въ послѣднее время? спросила она между прочимъ.

— Нѣтъ. Онъ ужасно занятъ. Я право не понимаю, какъ онъ успѣваетъ писать книги, говорить рѣчи, вести дѣла въ судѣ.

— Онъ работаетъ легко.

— И хорошо, но слишкомъ много.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Я слышу о немъ много отзывовъ отъ друзей и враговъ. Въ палатѣ имъ восторгаются, но его не любятъ. Онъ не имѣетъ успѣха, и это понятно: наше общество старое и не терпитъ молодыхъ вожаковъ. Джобсонъ никогда не уступаетъ, никогда не идетъ на сдѣлки, безжалостно бичуетъ своихъ старыхъ друзей виговъ (это онъ напрасно дѣлаетъ, хотя, конечно, имѣетъ на то причину), съ презрѣніемъ относится къ противоположнымъ мнѣніямъ, упорно отстаиваетъ свои принципы и даже въ частной жизни недостаточно мягокъ. Но его рѣдкія способности должны одержать верхъ надъ всѣми преградами. Главная бѣда въ томъ, что онъ не знаетъ удержа въ своей дѣятельноети. Часто искренно сочувствующій ему другъ рукоплещетъ его протесту противъ какого-нибудь вопіющаго зла, а онъ вдругъ, обращается на него и разноситъ его въ прахъ. Напримѣръ, церковь всегда считала его великимъ человѣкомъ, а теперь вы знаете, какъ его духовные друзья отзываются объ его послѣдней книгѣ.

— Они не понимаютъ ея, замѣтила Берта: — онъ никогда подумалъ издѣваться надъ религіей.

— То-есть надъ истинной религіей, но онъ издѣвается надъ ихъ религіей, а они этого не могутъ простить. Это лучшее и умнѣйшее изъ его сочиненій, но онъ навсегда будетъ проклятъ церковью. Я надняхъ обѣдалъ съ комфордскимъ епископомъ у Леди Гревиль. Зашелъ разговоръ о Джобсонѣ, и епископъ гнѣвно воскликнулъ: «Это вредный радикалъ, какъ въ политикѣ, такъ и въ религіи. Его Quaestio Quaestionum клевета на христіанскую религію, церковь и духовенство». «Но согласитесь, что это книга очень умная, возразила Лэди Гревиль, желая помучить епископа: — она показалась мнѣ столь справедливой, что я послала экземпляръ нашему старому пастору въ Мозлеѣ, совѣтуя ему почерпнуть изъ нея матеріалъ для новыхъ проповѣдей, такъ какъ онъ все жуетъ однѣ и тѣже проповѣди, съ тѣхъ поръ, какъ я ребенкомъ ходила въ его церковь». «Я очень сожалѣю, что вы такъ легко относитесь къ такому серьёзному предмету, отвѣчалъ епископъ: — я никогда не читалъ такой скандальной книги. Мы можемъ терпѣть критику, но не издѣвательство надъ тѣмъ, что свято. Я, по крайней мѣрѣ, былъ бы очень радъ, еслибы его книга была сожжена палачемъ.»

— Такъ говорятъ главы христіанскаго духовенства въ девятнадцатомъ вѣкѣ! воскликнула съ ужасомъ Берта.

Ее пугала мысль, что тысячи духовныхъ и свѣтскихъ людей раздѣляли ненависть епископа къ ея племяннику.

— Не поговорить ли съ нимъ? промолвила она: — не посовѣтуете ли вы мнѣ…

— Что? не высказывать своихъ убѣжденій?

— Нѣтъ, но быть благоразумнѣе.

— Благоразуміе въ глазахъ Джобсона — лицемѣріе. Нѣтъ, оставьте его. Пусть онъ борется. Я сомнѣваюсь, выйдетъ ли онъ изъ борьбы побѣдителемъ, но онъ умретъ честнымъ человѣкомъ и заслужитъ славу героя.

— Какія ужасныя вещи пишутъ про него въ газетахъ!

— Это ничего. Газетныя нападки только доказываютъ, что онъ замѣчательная личность. Но и въ этомъ отношеніи онъ несчастливъ. Его ссора съ фирмой Спильманъ возстановила противъ него всѣ журналы и газеты, всѣхъ литераторовъ и критиковъ, имѣющихъ хоть какое-нибудь отношеніе къ Спильманамъ. Позорно, что печать нисходитъ до такой постыдной роли, но это фактъ.

— Что же дѣлать? спросила Берта, бросая нѣжный взглядъ на доброе, умное лицо Винистуна, окаймленное уже серебристой рамкой.

— Тадди — наше общее дѣтище, отвѣчалъ онъ очень мягко: — будемъ слѣдить за нимъ зорче прежняго. Вотъ и все.

IV.

Миссъ Реймондъ.

Дѣло о наслѣдствѣ Арматвэтъ или на судебномъ языкѣ, дѣло Сандана и другихъ съ Реймондъ, имѣло само по себѣ и по отношенію къ Джобсону чисто романическій характеръ. Истинная исторія этого дѣла, почерпнутая мною изъ подлинныхъ документовъ и изъ разсказа одпаго изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ, представитъ любопытный примѣръ практическаго примѣненія той сложной и зловредной системы, которую англійская цивилизація называетъ закономъ, а первобытныя общества называли грабежомъ. Одинъ изъ моихъ друзей написалъ съ злобной ироніей и нѣкоторой справедливостью слѣдующую филиппику противъ примѣненія закона въ Англіи: «Ни въ одной странѣ на свѣтѣ этотъ законъ не представляется въ такой чистой формѣ, какъ въ Англіи — такъ говорятъ англійскіе авторы, тщетно старающіеся распутать его крючкотворную путаницу, и англійскіе судьи, въ мозгахъ которыхъ большая часть его находится въ необработанномъ видѣ. По истинѣ же, благодаря неопредѣленности и несвязности его принциповъ, ловкости его жрецовъ и подлости холоповъ, называемыхъ стряпчими — законъ въ Англіи, самая хитро придуманная машина несправедливости и обмана, когда-либо существовавшая на земномъ шарѣ. Для богатаго человѣка это орудіе грабежа, для бѣднаго это страшное проклятіе. Его безграничная эластичность, столь восхваляемая многими льстецами, придаетъ удивительную шаткость и во многихъ важныхъ дѣлахъ, затрогивавшихъ самые коренные юридическіе принципы, судьи, одинаково компетентные, подавали въ ровномъ числѣ прямо противоположныя мнѣнія. Но этого мало, вокругъ такой шаткой и сложной системы, вѣчно измѣняющейся отъ капризовъ, предразсудковъ, политическихъ, религіозныхъ и нравственныхъ или безнравственныхъ мнѣній судей, развелись во множествѣ разбойники, въ интересѣ которыхъ еще болѣе усложнить и затемнить эту систему, пользуясь ею какъ орудіемъ грабежа. Бѣднякъ, путешествовавшій нѣкогда изъ Іерусалима въ Іерихонъ, былъ счастливцемъ въ сравненіи съ человѣкомъ, попадающимъ въ руки стряпчихъ, и папа могъ бы смѣло избавить отъ чистилища тѣхъ лицъ, которыя имѣли дѣло въ англійскихъ судахъ».

Какая это пытка для женщины, права которой, подлежавшія признанію закона, вполнѣ безспорны, ясны и справедливы, испытывала на себѣ миссъ Флоренсъ Реймондъ, отвѣтчица въ знаменитомъ дѣлѣ о наслѣдствѣ Арматвэтъ.

На третій годъ своей супружеской жизни, во время парламентскихъ и судебныхъ каникулъ, Джобсонъ отправился съ женою на нѣсколько недѣль въ Швейцарію. Въ Лозанѣ они встрѣтили старыхъ друзей отца Сильвіи, лорда и лэди Братлингъ. Лордъ Братлингъ отставной дипломатъ, произведенный въ пэры министерствомъ лорда Мильборна, былъ завзятый вигъ. Ему вздумалось, для забавы, изучить, какъ диковину, крайняго, самонадеяннаго радикала, какимъ считала Джобсона его партія, и онъ, къ удивленію, нашелъ въ Джобсонѣ истиннаго джентльмэна. Лэди Братлингъ была очень умная и пріятная свѣтская женщина; она любила общество, любила рисовать красивые виды, любила болтать даже о скандальныхъ предметахъ, и, несмотря на свои зрѣлые годы, любила молодежь. Ея сердечнымъ другомъ была миссъ Флоренсъ Реймондъ, которая и сопровождала ее въ Швейцарію. Лэди Братлингъ не скрывала, что ей шестой десятокъ, а миссъ Реймондъ была моложе ея, по крайней мѣрѣ, на двадцать лѣтъ. Эта молодая особа тотчасъ вступила въ самыя дружескія отношепія съ Джобсономъ и его женою.

Она была хорошенькая, особенно когда яркій румянецъ покрывалъ ея щеки, большіе черные глаза сверкали огнемъ, и губы обнаруживали жемчужный рядъ зубовъ. Однако, ея лобъ былъ низкій, носъ не замѣчательный и лицо круглое, добродушное и нимало не эстетическое; но руки и ноги у нея были маленькія, изящныя, а фигура стройная, граціозная. Обладая всѣми этими качествами и, кромѣ того, безукоризненными манерами, доказывавшими, что она привыкла къ хорошему обществу, и живымъ, веселымъ характеромъ, миссъ Реймондъ очень естественно была немного кокеткой, хотя это нисколько не мѣшало ей быть самой искренней, доброй, нравственной и непорочной молодой дѣвушкой.

Она очень сблизилась съ Джобсономъ, такъ какъ всего чаще бывала съ нимъ вмѣстѣ, гуляя по берегамъ озера, катаясь въ лодкѣ, обозрѣвая древній соборъ и т. д. Мистрисъ Джобсонъ, находясь въ интересномъ положеніи, выходила рѣдко, а лордъ и лэди Братлингъ не любили прогулокъ. Сердце нашего героя было всегда склонно къ дружбѣ съ женщинами, если только онѣ были умныя, пріятныя и умѣли его привлечь къ себѣ, а въ этомъ отношеніи миссъ Реймондъ хоть кого заткнула бы за поясъ. Она удивлялась его уму, смѣялась его шуткамъ, съ интересомъ слушала его мнѣнія о серьёзныхъ вопросахъ и любовалась его красивымъ лицомъ, открытыми, ясными, блестящими глазами. Но ихъ дружба, даже интимность была самаго невиннаго характера. Джобсонъ находилъ удовольствіе въ обществѣ этой умной, живой, видимо сочувствовавшей ему молодой дѣвушки и болѣе ничего.

Обѣ семьи посѣтили вмѣстѣ Геную, Шамуни, Аостскую долину и разстались въ Бернѣ. Наканунѣ отъѣзда Джобсона съ женою въ Англію, онъ сдѣлалъ съ миссъ Реймондъ длинную прогулку. Она была очень задумчива и молчалива, что вовсе на нее не походило. Джобсонъ долго одинъ поддерживалъ разговоръ, и наконецъ воскликнулъ:

— Что съ вами, миссъ Реймондъ: — вы почти не открываете рта! Вы не можете же быть такъ огорчены нашимъ отъѣздомъ.

— Нисколько, сэръ, если вы выражаетесь какъ редакторы, замѣняя единственное я множественнымъ мы. Видныхъ, словоохотливыхъ джентльменовъ съ пріятнымъ лицомъ и голубыми глазами на континентѣ столько же, сколько французскихъ лакеевъ.

— Остроумно, но я ни слова не говорилъ о себѣ. Я старался только объяснить необъяснимое. Я никогда еще не видалъ васъ въ такомъ мрачномъ настроеніи.

— Я думаю.

— Неудивительно, что вы мрачны. Дамы веселы и блестящи только когда онѣ не думаютъ.

— Довольно болтать вздоръ, мистеръ Джобсонъ. Дайте мнѣ вашу руку. Я хочу съ вами поговорить серьёзно, откровенно, какъ съ другомъ. Но обѣщайте мнѣ, что это останется тайной между нами и вы никому не передадите моихъ словъ.

Джобсонъ молчалъ, недоумѣвая, въ чемъ была эта тайна.

— Отчего вы колеблетесь? воскликнула Миссъ Реймондъ, покраснѣвъ отъ гнѣва и выдергивая свою руку изъ его руки: — вы не истинный другъ.

— Я, право, не знаю, что вамъ отвѣчать, миссъ Реймондъ. Простите меня. Но о чемъ вы хотите со мною говорить откровенно?

— Вы меня допрашиваете не на судѣ, господинъ адвокатъ. Не бойтесь, я васъ не скомпрометирую своей откровенностью. Благодарю за урокъ.

И она хотѣла удалиться.

— Подождите, миссъ Реймондъ. Меня только испугала мысль быть духовникомъ молодой дѣвушки. Теперь я вижу, какъ нелѣпы были мои подозрѣнія, прошу прощенія и обѣщаю свято сохранить вашу тайну.

— Хорошо, сказала миссъ Реймондъ, и, снова взявъ его руку, начала свой разсказъ. — Вы знаете, что я сирота и хотя у меня было много братьевъ, но я должна была сама печься о себѣ. Мнѣ нечего вамъ разсказывать о своей жизни до двадцати двухъ нѣтъ — я была легкомысленна, кокетлива, и имѣла настолько финансовыхъ средствъ, что могла прилично одѣваться и бывать въ хорошемъ обществѣ. У меня была школьная подруга Дженни Арматвэтъ, умная, славная молодая дѣвушка, но очень болѣзненная. Мы были сердечными друзьями и почти никогда не разставались. Въ городѣ я видалась съ нею каждый день, а въ деревнѣ гостила у нея по недѣлямъ. Отецъ ея, мистеръ Арматвэтъ, быль вдовецъ лѣтъ пятидесяти и очень богатъ. Онъ всегда былъ чрезвычайно добръ ко мнѣ и обходился со мною скорѣе какъ съ дочерью, чѣмъ какъ съ чужою. Однажды лѣтомъ онъ предложилъ мнѣ ѣхать съ нимъ и Дженни въ Швейцарію и Италію. Я согласилась, и такъ какъ Дженни была въ то время очень слаба, то я обыкновенно одна съ ея отцомъ осматривала достопримѣчательности посѣщаемыхъ нами мѣстъ. Онъ всегда былъ очень учтивъ, предупредителенъ и сдержанъ. Прибывъ въ Венецію, мы остановились въ отелѣ Демолли и тамъ застали трехъ личностей, которыя, повидимому, ждали мистера Арматвэта и приняли его какъ стараго друга. Вечеромъ они явились къ намъ и вели себя очень странно, словно были дома; мистеру Арматвэту очевидно было неловко въ ихъ обществѣ, а Дженни никакъ не могла понять грубой фамильярности этихъ незнакомцевъ. Ихъ было, какъ я уже сказала, трое: мать, дочь и сынъ: фамилія ихъ была Чаплинъ и мистеръ Арматвэтъ объяснилъ, что мистеръ Чаплинъ былъ его старымъ другомъ. Мать, сорокапятилѣтняя матрона, съ краснымъ лицомъ и невозможнымъ туалетомъ, ясно, не принадлежала къ порядочному обществу. Дочь была самое незначащее существо, слабая копія матери. Но самымъ противнымъ изъ этой троицы былъ сынъ, молодой докторъ съ хитрыми маленькими глазами, громадной головой, рыжими волосами, непріятнымъ, злымъ выраженіемъ лица и самыми грубыми, вульгарными манерами.

— Вы отлично рисуете портреты, замѣтилъ Джобсонъ.

— Не перебивайте меня. Эта почтенная троица совершенно поселилась у насъ. Мистрисъ Чаплинъ объявила, что она возьметъ Джона подъ свое попеченіе, а сынъ ея самовольно сталъ ухаживать за Дженни въ качествѣ доктора. Они были противны бѣдной больной, а я удивлялась, что мистеръ Арматвэтъ, обыкновенно очень рѣшительный человѣкъ, молча поддался дерзкому нахальству этихъ людей. Однако, когда они стали слишкомъ приставать къ Дженни, и та, выйдя изъ терпѣнья, сдѣлала имъ сцену, то мистеръ Арматвэтъ грубо выпроводилъ ихъ изъ квартиры и на другой день мы, никому не сказавъ ни слова, уѣхали во Флоренцію. Тамъ провели нѣсколько недѣль совершенно спокойно и счастливо. Дженни стала живо поправляться и мы уже собирались ѣхать далѣе, въ Туринъ, какъ наканунѣ нашего отѣзда снова явились Чаплины. Мистеръ Арматвэтъ пришелъ въ неописанную ярость, но не рѣшился ихъ прогнать. Онъ видимо ихъ боялся. Дженни тотчасъ слегла въ постель, и я съ ея горничной должны были прибѣгнуть просто къ силѣ, чтобы не допустить въ ея комнату непрошенныхъ гостей. Три дня послѣ ихъ прибытія, мистеръ Арматвэтъ, сильно измѣнившійся и пришедшій въ какое-то мрачное уныніе, попросилъ меня пойти съ нимъ погулять. Мы отправились по берегу Арно. Онъ былъ очень взволнованъ и все время оглядывался по сторонамъ, какъ бы опасаясь, чтобы за нами не слѣдили.

— «Миссъ Реймондъ, сказалъ онъ: — вы благоразумны не по годамъ и я рѣшился быть откровеннымъ съ вами. Простите меня, если васъ непріятно поразятъ мои слова, но я дѣлаю это ради Дженни, сестрой которой я васъ считаю. Вы, конечно, замѣтили, какъ нахальны люди, преслѣдующіе насъ, и какъ я безпомощенъ противъ нихъ. Дѣло въ томъ, что они низкіе интриганы и хотятъ корыстно воспользоваться несчастнымъ обстоятельствомъ, предавшимъ меня въ ихъ руки. За много лѣтъ до моей свадьбы, когда я былъ богатымъ юношей, я имѣлъ связь съ гувернанткою, жившей въ домѣ одного изъ моихъ друзей. Я жилъ съ нею нѣсколько лѣтъ и съ тѣхъ поръ она не даетъ мнѣ покоя. Она сосетъ мою кровь, какъ вампиръ. Я далъ ей приданое и она вышла замужъ за негодяя, по фамиліи Чаплина, достойныхъ дѣтей котораго вы знаете. Въ продолженіи многихъ лѣтъ я содержалъ ихъ за-грапицею, и посылалъ большія суммы на воспитаніе ихъ дѣтей, но, конечно, эти деньги шли на совершенно другое. Теперь они пристаютъ ко мнѣ, чтобы я не забылъ ихъ въ своемъ завѣщаніи; этотъ негодяй докторъ, который, слава Богу, не мой сынъ, какъ бы старая вѣдьма ни клялась въ противномъ, увѣряетъ, что я не долго проживу. Въ этомъ онъ правъ. У меня болѣзнь сердца и я умру когда-нибудь внезапно. Онъ, сверхъ того, намекнулъ мнѣ, что бѣдная Дженни не въ своемъ углѣ, и что ее надо отдать на попеченіе доктора спеціалиста. Услыхавъ это я едва не убилъ его на мѣстѣ. Вы можете себѣ представить, что я чувствую, сознавая, что мнѣ не долго остается жить и что моя бѣдная дочь, не имѣя покровителей и защитниковъ, сдѣлается жертвой этихъ презрѣнныхъ негодяевъ. Они будутъ преслѣдовать насъ повсюду, и если я умру, то одному Богу извѣстно, что они сдѣлаютъ съ Дженни. Она ничего не знаетъ объ этой тайнѣ и вы понимаете, что открытіе ея убьетъ бѣдняжку. Вотъ почему я доселѣ откупался отъ нихъ и, боясь скандала, не обращался къ помощи стряпчихъ. Теперь вся моя надежда на васъ. Вы лучшій другъ Дженни и мужественное, рѣшительное существо. Если что-нибудь случится со мною, та я вамъ ее довѣряю. Обѣщайте мнѣ, что вы защитите ее отъ этихъ коршуновъ. Если я умру за-границей, то уѣзжайте тотчасъ въ Лондонъ съ моимъ тѣломъ и, главное, ни въ какомъ случаѣ не допускайте рыжаго негодяя въ комнату Дженни. Онъ способенъ на всякое преступленіе».

Мистеръ Арматвэтъ былъ ужасно взволнованъ, слезы текли по его щекамъ. Я должна была согласиться на его желаніе, хотя меня пугала мысль принять на себя такую тяжелую отвѣтственность.

— "Благодарю васъ, благодарю, воскликнулъ онъ, цѣлуя мои руки: — вы сдѣлали меня счастливымъ. У меня нѣтъ родственниковъ, кромѣ одного двоюроднаго брата, котораго я никогда не видалъ. Онъ наслѣдовалъ бы моему состоянію въ случаѣ смерти Дженни, и вы понимаете, что онъ былъ бы очень радъ такому счастливому для него событію. По возвращеніи домой, я измѣню свою духовную и назначу васъ своей единственной наслѣдницей на случай смерти Дженни. Съ этой минуты, Флора, вы моя вторая дочь.

— Мы вернулись домой. Мистеръ Арматвэтъ былъ въ очень веселомъ настроеніи и, встрѣтивъ у дверей отеля доктора Чаплина, который фамильярно объявилъ, что вся его семья обѣдаетъ у насъ, рѣзко отвѣчалъ, что это невозможно, такъ какъ мы обѣдаемъ въ комнатѣ Дженни. Мы дѣйствительно обѣдали одни и провели очень пріятно весь вечеръ. Мистеръ Арматвэтъ былъ необыкновенно разговорчивъ и любезенъ. Но на слѣдующее утро я не успѣла встать, какъ въ мою дверь постучался его слуга Ренни и позвалъ меня къ своему господину, который, по его словамъ, былъ сильно нездоровъ. Черезъ минуту я уже была у постели мистера Арматвэта. Онъ лежалъ съ раскрытыми глазами и едва дышалъ. Услыхавъ, что я вошла въ комнату, онъ промолвилъ шепотомъ: «помните» и, вздрогнувъ всѣмъ тѣломъ, умеръ.

V.

Окончаніе разсказа миссъ Реймондъ.

Миссъ Реймондъ перевела дыханіе и Джобсонъ предложилъ ей сѣсть на скамью, съ которой открывалась великолѣпная панорама. Они сѣли и черезъ нѣсколько минутъ миссъ Реймондъ продолжала свой разсказъ:

— Я была поражена ужасомъ, а Ренни, служившій у покойнаго двадцать лѣтъ, громко зарыдалъ. Вдругъ дверь отворилась и въ комнату вошелъ докторъ Чаплинъ. Онъ молча подошелъ къ постели и, убѣдившись, что все кончено, сказалъ, обращаясь къ Ренни:

" — Вы никого не впустите въ эту комнату. Я беру на свое попеченіе миссъ Арматвэтъ, а вы, миссъ Реймондъ, вѣроятно, пожелаете тотчасъ вернуться въ Лондонъ.

" — Нѣтъ, сэръ, отвѣчала я рѣшительнымъ тономъ: — я поѣду въ Лондонъ только съ миссъ Арматвэтъ. Она совершеннолѣтняя и единственная наслѣдница послѣ отца, который просилъ меня взять ее на свое попеченіе. Я вовсе не нуждаюсь въ вашихъ услугахъ.

" — Вы! воскликнулъ онъ, дерзко смотря на меня съ головы до ногъ: — вы сами едва ли съумѣете сберечь себя, а гдѣ же вамъ печься о съумасшедшей. Я ея естественный попечитель и защитникъ. Я сынъ покойнаго.

Ренни съ ужасомъ и удивленіемъ смотрѣлъ на меня и на дерзкаго негодяя.

" — Это не правда, Ренни, отвѣчала я: — посмотрите на этого человѣка, есть ли у него хоть одна черта, похожая на вашего покойнаго господина. Мастеръ Арматвэтъ мнѣ самъ сказалъ вчера, что этотъ самозванецъ не сынъ его и умолялъ меня защитить миссъ Дженни отъ его козней. Вы мнѣ въ этомъ поможете, Ренни? прибавила я, взявъ его за руку.

" — Увидимъ чья возьметъ, произнесъ Чаплинъ, злобно взглянувъ на меня и поспѣшно вышелъ изъ комнаты.

"Мы съ Ренни взяли тотчасъ всѣ драгоцѣнности и бумаги, находившіяся у покойнаго, и заперли въ столъ въ моей комнатѣ; потомъ я объявила хозяину гостинницы о случившемся и послала за докторомъ. По счастью, явился докторъ Пальма, женатый на англичанкѣ, отлично говорившій по-англійски и уважаемый всѣми за честность и знанія. Благодаря его добрымъ попеченіямъ, Дженни сравнительно легко перенесла ужасный ударъ; а онъ принялъ на себя всѣ распоряженія относительно набальзимированія и отправки въ Англію тѣла покойнаго мистера Арматвэта. Ему же мы были обязаны тѣмъ, что отдѣлались отъ доктора Чаплина. Спустя нѣсколько часовъ, онъ явился съ полицейскимъ чиновникомъ и двумя докторами для освидѣтельствованія Дженни подъ тѣмъ предлогомъ, что она съумасшедшая, а онъ, Чаплинъ, сынъ покойнаго. Докторъ Пальма, который хорошо зналъ этихъ трехъ джентльмэновъ, объяснилъ имъ, въ чемъ дѣло, поручившись своей честью, что Чаплинъ не сынъ мистера Арматвэта, и что миссъ Дженни совершеннолѣтняя и единственная наслѣдница покойнаго, обладающая полнымъ разумомъ. Конечно, его свидѣтельству была дана полная вѣра и вся семья Чаплинъ была удалена изъ дома. Спустя двадцать четыре часа, мы уѣхали съ Дженни въ Ниццу, гдѣ остановились на день отдохнуть. Но, къ нашему великому ужасу, вслѣдъ за нами явились Чаплины, и рыжій докторъ хотѣлъ ворваться насильно съ полицейскимъ чиновникомъ въ комнату Дженни. По счастію, въ отелѣ, въ которомъ мы остановились, было много англичанъ и въ томъ числѣ старый пріятель мистера Арматвэта, майоръ Добсъ. Они заступились за насъ и обратили въ бѣгство нашихъ преслѣдователей, а майоръ Добсъ любезно предложилъ проводить насъ до Парижа. Такимъ образомъ, мы благополучно добрались до Лондона. Съ тѣхъ поръ, я ни на минуту не покидала ея до самой ея смерти. Но вы не можете себѣ представить, какую ужасную жизнь мы вели впродолженіи этихъ трехъ лѣтъ. Докторъ Чаплинъ послѣдовалъ за нами въ Лондонъ и розыскалъ мистера Сайдона, двоюроднаго брата мистера Арматвэта, который по закону былъ прямымъ наслѣдникомъ Дженни. Эти два негодяя взяли себѣ на помощь одного изъ самыхъ почтенныхъ лондонскихъ стряпчихъ и, подъ предлогомъ заботы о болѣзненномъ положеніи ихъ родственницы, старались всячески обманомъ или силой ворваться съ докторами въ комнату Дженни, чтобъ освидѣтельствовать ее и посадить въ съумасшедшій домъ. Они прибѣгали ко всевозможнымъ хитростятъ, и я, право, удивляюсь, откуда они брали деньги на уплату всѣхъ расходовъ, такъ какъ мистеръ Арматвэтъ оставилъ мистрисъ Чаплинъ только пенсіонъ въ 300 ф. ст. Они пытались подкупить Ренни и горничную Дженни, всюду насъ преслѣдовали и не успѣвали мы переѣхать изъ Лондона въ Торкэ, Гастингсъ или Батъ, какъ тотчасъ туда являлись рыжій докторъ съ своей отвратительной матерью. Конечно, мы, съ своей стороны, также принимали мѣры и насъ ни на минуту не покидалъ переодѣтый полицейскій сыщикъ, нанятой стряпчими Дженни для ея защиты. Но представьте себѣ подобное существованіе, которому не было возможности положить конецъ. Жизнь положительно стала въ тягость бѣдной Дженни и ея нервы до того разстроились, что она дѣйствительно могла сойти съума. Къ концу второго года она до того ослабѣла, что доктора посовѣтывали ей переѣхать въ Южную Францію. Мы отправились въ путь тайкомъ и такъ искусно обманули своихъ враговъ, что благополучно провели три мѣсяца въ Э. Бѣдная Дженни стала быстро поправляться и начала даже посѣщать общество, какъ вдругъ въ одно прекрасное утро сынъ мэра, очень ухаживавшій за нею, объявилъ намъ, что къ его отцу явился какой-то рыжій англичанинъ съ двумя докторами, чтобъ взять миссъ Арматвэтъ, которую они признаютъ за съумасшедшую. Конечно, этотъ новый натискъ былъ также побѣдоносно отраженъ, какъ прежніе; но Дженни снова занемогла отъ испуга и потребовала, чтобъ мы немедленно вернулись въ Лондонъ. Я должна была согласиться, чтобъ ее успокоить, хотя знала, какой опасностью ей грозило возвращеніе въ Англію въ мартѣ мѣсяцѣ. Дѣйствительно, какъ только мы пріѣхали въ Лондонъ, я послала за докторами и въ томъ числѣ за сэромъ Генри Голландомъ, и они объявили, что ей остается жить не болѣе нѣсколькихъ дней. Она сама предчувствовала свою смерть и сказала мнѣ въ первый день нашего пріѣзда:

« — Я пріѣхала въ Лондонъ, чтобъ умереть, Флори. Эти люди меня убиваютъ, и жизнь мнѣ опротивѣла; но я не хочу, чтобъ они извлекли изъ моей смерти какую-нибудь выгоду. Я послѣдую примѣру отца и оставлю тебѣ все мое состояніе».

По ея просьбѣ, я пригласила къ ней стараго друга ея отца, почтеннаго сэра Эдварда Белькнопа и ея стряпчаго, мистера Бланда. При нихъ написано было духовное завѣщаніе и Бландъ увезъ его къ себѣ. На слѣдующій день, бѣдная Дженни умерла. Я была внѣ себя отъ горя. Послѣ ея похоронъ, мистеръ Бландъ прочиталъ ея завѣщаніе. Она оставила не большія суммы двумъ или тремъ друзьямъ, слугамъ и религіознымъ обществамъ, а все остальное состояніе въ 40,000 ф. ст. — мнѣ. Мистеръ Сандонъ и докторъ Чаплинъ имѣли дерзость присутствовать при чтеніи духовнаго завѣщанія и, спутся нѣсколько дней, заявили черезъ своихъ стряпчихъ, что они оспорятъ духовное завѣщаніе, какъ совершенное не въ здравомъ умѣ и подъ вліяніемъ насилія.

Миссъ Реймондъ вдругъ остановилась и спросила Джобсона:

— Однако, вы, можетъ быть, устали слушать мой разсказъ?

— О, нѣтъ! воскликнулъ Джобсонъ: — онъ интереснѣе всякаго романа, хотя очень грустенъ. Неужели дѣло не рѣшено до сихъ поръ?

— Нѣтъ, и я желаю попросить вашей помощи, мистеръ Джобсонъ. Мой дальнѣйшій разсказъ будетъ еще страннѣе того, что вы уже слышали. Кажется, трудно себѣ представить болѣе простое и ясное дѣло, какъ этотъ пресловутый процессъ о духовномъ завѣщаніи миссъ Арматвэтъ. Въ продолженіи многихъ мѣсяцевъ ее пользовали извѣстные доктора. Сэръ Генри Голландъ видѣлъ ее за нѣсколько дней до смерти; сэръ Эдвардъ Белькнопъ и мистеръ Бландъ совѣщались съ нею о содержаніи духовнаго завѣщанія; при нихъ и въ моемъ отсутствіи оно было написано старшимъ клеркомъ мистера Бланда, который вмѣстѣ съ своимъ патрономъ и подписали его въ качествѣ свидѣтелей. По совѣту сэра Эдварда, я просила мистера Бланда быть моимъ стряпчимъ и онъ тотчасъ объявилъ мнѣ, что одного его свидѣтельства достаточно для признанія дѣйствительности духовной. И, несмотря на все это, мое дѣло до сихъ поръ не разрѣшено судомъ, оно откладывается изъ сессіи въ сессію, капиталъ находится подъ арестомъ и процентами пользуются только стряпчіе и адвокаты.

— Врядъ ли послѣдніе, замѣтилъ Джобсонъ: — мы болѣе дѣйствуемъ на вѣру.

— Отвѣтъ на жалобу истца Сапдона писалъ самъ мистеръ Бландъ. Я полагала, что мы можемъ смѣло явиться въ судъ съ нашими свидѣтелями, но онъ объявилъ мнѣ, что пошлютъ комиссію для спроса свидѣтелей въ Э, Ниццу и Венецію. Это былъ отличный случай съѣздить на чужой счетъ за-границу. Мистеръ Бландъ, стряпчій противной стороны, три адвоката и предсѣдатель комиссіи провели три мѣсяца въ Италіи. По ихъ возвращеніи, мистеръ Бландъ послалъ за мною. Я обыкновенно видѣлась съ нимъ въ его конторѣ, въ Буклерсбюри. Вы его знаете, мистеръ. Джобсонъ, это глава одной изъ самыхъ почтенныхъ фирмъ въ Лондонѣ: Бландъ и Смеркъ?

— Нѣтъ, я никогда его не видалъ, отвѣчалъ Джобсонъ.

— Ему лѣтъ за пятьдесятъ; это типъ семейнаго стряпчаго; толстый мужчина во фракѣ, съ краснымъ лицомъ, сѣдоватыми волосами, почтительными манерами и хитрыми глазами. Онъ принялъ меня, какъ всегда, очень любезно, но, сажая меня подлѣ себя, такъ странно, пристально посмотрѣлъ на меня, что я невольно вздрогнула.

« — Какъ вы поживаете, милая миссъ Реймондъ? Я надѣюсь, что вы не очень безпокоитесь о вашемъ дѣлѣ. Все кончится благополучно. Вы увѣрены въ своей невинности и правотѣ»?

Онъ продолжалъ держать мою руку въ своихъ мягкихъ ладоняхъ, но я поспѣшно ее вырвала.

" — Что вы сдѣлали въ вашей комиссіей, мистеръ Бландъ? спросила я съ нѣкоторымъ смущеніемъ.

" — Я полагаю.. т. е. могу смѣло сказать… послѣ основательнаго обсужденія…

" — Длившагося три мѣсяца…

" — Нѣтъ… вотъ вы и ошибаетесь… нельзя обсуждать свидѣтельскія показанія во время допроса. Повторяю, что послѣ основательнаго обсужденія всей очень объемистой работы комиссіи я и вашъ первый адвокатъ сэръ Антони Спитло… одинаково полагаемъ, что дѣло значительно… очень значительно подвинулось въ вашу пользу.

" — Я полагала, что оно будетъ рѣшено комиссіей! воскликнула я съ нетерпѣніемъ. — Вѣдь вы ничего не могли узнать новаго, чего бы вы не знали прежде.,

" — О, какъ вы ошибаетесь. Мы узнали много новаго. Гм! по правдѣ сказать, представилось небольшое затрудненіе, лично касающееся до васъ, и притомъ очень щекотливаго характера.

— "Что вы хотите сказать, сэръ? воскликнула я, вспыхнувъ.

— "Пожалуйста успокойтесь, миссъ Реймондъ, отвѣчалъ онъ: — всякій, имѣющій процессъ, долженъ всегда быть готовъ ко всевозможнымъ сплетнямъ и клеветамъ. Это даже входитъ въ нашу тактику.

" — Я не хочу знать вашей тактики, но если кто нибудь осмѣлился въ этой глупой комиссіи затронуть мою честь, то клянусь, что я отомщу ему. Скажите мнѣ, въ чемъ дѣло?

" — Пожалуйста, не тревожьтесь, хотя гнѣвъ вамъ очень къ лицу, милая миссъ Реймондъ. Успокойтесь, это дѣло поправимое. Но позвольте мнѣ, конечно, только для одной проформы, такъ какъ будьте увѣрены, эта низкая клевета нимало не уменьшила моего уваженія къ вамъ — позвольте мнѣ спросить васъ, вы были въ очень дружескихъ отношеніяхъ съ покойнымъ отцомъ наслѣдодательницы?

— Конечно… онъ оставилъ свою дочь на мое попеченіе.

— Гм! Ваше благородное самоотверженіе вполнѣ заслуживало практической благодарности и она, если не ошибаюсь, выразилась въ сорока тысячахъ фунтахъ. Гм! гм! Не помните-ли вы, чтобъ во время вашего путешествія по Италіи… онъ когда нибудь поставилъ васъ въ неловкое, компрометирующее васъ положеніе?

— Никогда, онъ былъ очень почтенный и приличный человѣкъ.

— Не помните-ли вы, чтобъ онъ… гм… однажды цѣловалъ ваши руки на улицѣ во Флоренціи.

— Вотъ вздоръ-то! Онъ поцѣловалъ мнѣ руки, разсказавъ свою исторію, которую вы знаете, и взявъ съ меня слово, что я никогда не покину его дочери. Это было наканунѣ его смерти.

— Совершенно вѣрно. И тутъ нѣтъ ничего предосудительнаго. Но не помните-ли вы слугу, по имени Луиджи, въ отелѣ, гдѣ вы останавливались во Флоренціи?

— Помню. Мистеръ Арматвэтъ разъ вытолкалъ его изъ комнаты за дерзость.

— Гм! Этотъ Луиджи… показалъ комиссіи нѣсколько иначе, чѣмъ вы говорите. Вотъ прочитайте его показаніе, и чтобъ вамъ не было совѣстно, я выйду изъ комнаты на нѣсколько минутъ.

— Пустяки, мистеръ Бландъ, воскликнула я: — неужели вы думаете, что я покраснѣю отъ какой-бы то ни было клеветы презрѣннаго негодяя, котораго выгнали изъ отеля за то, что онъ грозилъ убить мистера Арматвэта?

— О какъ вы хороши въ эту минуту, миссъ Реймондъ! Какое мужество! Какая увѣренность въ своей невинности! Вы были бы прекрасной героиней или прекрасной женой! Вы никогда объ этомъ не думали? прибавилъ онъ, пристально смотря на меня.

— Нѣтъ, сэръ, отвѣчала я, съ нетерпѣніемъ пробѣжавъ глазами протянутую мнѣ бумагу: — вамъ нечего объ этомъ безпокоиться; слуга мистера Арматвэта Ренни и горничная Дженни, служащая теперь у меня, легко опровергнутъ эту клевету.

— Я никогда въ этомъ и не сомнѣвался, милая миссъ Реймондъ. Я слишкомъ высокаго объ васъ мнѣнія, чтобъ повѣрить такой низости. Но, миссъ Реймондъ, вы молоды… очаровательны… и, благодаря вашему покойному другу, богаты и должны беречь свою добрую славу, а, по несчастью, невинность невсегда остается непорочной послѣ скандальнаго, хотя-бы вполнѣ несправедливаго обвиненія. Простите меня, но я говорю съ вами, какъ другъ, съ перваго свиданія почувствовавшій къ вамъ самую горячую симпатію. Повѣрьте, миссъ Реймондъ, что если я принялся за ваше дѣло съ такой энергіей и ревностью, то нетолько по обязанности, а движимый болѣе теплымъ чувствомъ. Я видѣлъ, что такое прелестное, безпомощное существо можетъ сдѣлаться жертвою хитрыхъ интригановъ; это возбудило во мнѣ съ перваго взгляда сердечное къ вамъ сочувствіе, которое только увеличивалось, чѣмъ болѣе я васъ видѣлъ, и перешло въ…

— Довольно, мистеръ Бландъ! воскликнула я.

— Нѣтъ, я долженъ кончить, милая миссъ Реймондъ… Милая Флоренсъ, я люблю васъ и предлагаю вамъ свою руку. Конечно, я старше васъ, но моя жизненная опытность дѣлаетъ меня вполнѣ достойнымъ васъ мужемъ. Я имѣю хорошее положеніе, хорошую практику и могу сдѣлать вашу жизнь спокойной, счастливой. Подумайте, миссъ Реймондъ, что въ ту самую минуту, когда противъ васъ предъявлено скандальное обвиненіе — я вамъ говорю, что я вѣрю въ вашу невинность — я, честный Джонъ Бландъ, защищу васъ отъ всего свѣта, отъ позора и униженія. Согласны вы? прибавилъ онъ, вставая и взявъ меня за руку.

" — Это слишкомъ глупо, воскликнула я, вырвавъ свою руку: — въ ваши годы вы должны-бы быть благоразумнѣе.

Онъ опять хотѣлъ взять мою руку, но я его грубо оттолкнула.

" — Мистеръ Бландъ, если вы не оставите меня въ покоѣ, то я закричу.

" — Такъ вы рѣшительно мнѣ отказываете? спросилъ онъ, поблѣднѣвъ и сжавъ губы.

" — Да, сэръ.

" — Хорошо, миссъ Реймондъ. Но помните, вы въ этомъ раскаетесь! Я отказываюсь отъ вашего дѣла и умываю руки. Найдите кого нибудь другого для защиты васъ отъ обвиненія, серьёзно компрометирующаго васъ. Не лучше-ли вамъ обдумать мое предложеніе?

" — Вы старый негодяй! воскликнула я: — вы низкій подлецъ! Я васъ ненавижу и презираю.

— И, отворивъ, дверь я выбѣжала изъ его конторы, къ удивленію всѣхъ, находившихся въ ней. Спустя недѣлю, я получила отъ фирмы Бландъ и Смеркъ бумагу, дьявольски ловко составленную. Въ ней говорилось, что мои стряпчіе, зрѣло обсудивъ результатъ работъ комиссіи очень компрометирующаго для меня характера, пришли къ тому убѣжденію, что такъ какъ это дѣло, по всей вѣроятности, возбудитъ много непріятныхъ, чисто личныхъ вопросовъ для меня и для покойнаго отца наслѣдовательницы, то для всѣхъ сторонъ выгоднѣе окончить процессъ мировой сдѣлкой. На этомъ основаніи, они испрашивали моего согласія вступить въ переговоры съ истцомъ и указывали на то, что это мнѣніе главы фирмы мистера Бланда, одного изъ главныхъ моихъ свидѣтелей. Что мнѣ было дѣлать? Сэръ Эдвардъ Белькнопъ былъ за-границей и мнѣ не съ кѣмъ было посовѣтываться. Я рѣшилась обратиться къ помощи стряпчихъ моей семьи: Гокъ и Ширеръ. Я разсказала имъ всю исторію и они объявили, что мистера Бланда слѣдуетъ исключить изъ числа стряпчихъ за такое недостойное поведете, марающее все ихъ сословіе. Я просила, чтобъ они взяли на себя трудъ подвергнуть его этому вполнѣ заслуженному наказанію. Но они отказались, говоря, что такое серьёзное дѣло нельзя начать на основаніи одного моего показанія. Мистеръ Бландъ былъ очень ловкій человѣкъ и могъ сдѣлать мнѣ много вреда. Къ тому-же я только распространила-бы взведенную на меня клевету. И они были правы; этотъ старый негодяй былъ также ненаказуемъ, какъ королева или лордъ канцлеръ. Мнѣ даже стоило большого труда вырвать у его фирмы мое дѣло и передать его Боку и Ширеру. Они потребовали болѣе тысячи фунтовъ вознагражденія за труды и Бландъ нахально грозилъ обнародовать всѣ факты, если мы сдѣлаемъ хоть малѣйшую скидку. Мои новые стряпчіе совѣтовали мнѣ уступить, счетъ былъ уплаченъ и послѣ трехмѣсячныхъ переговоровъ, переписокъ и препирательствъ они повели дѣло. Вотъ въ какомъ положеніи я нахожусь по истеченіи двухъ лѣтъ; меня грабятъ закономъ признанные разбойники, мои безспорныя права и мое честное имя подвергнуты сомнѣнію. Моя жизнь стала мнѣ нестерпима и я съ радостью отказалась-бы отъ этого дѣла, но я не могу, я должна доказать свою невинность и правоту. Согласны вы помочь мнѣ? Изъ постороннихъ лицъ вы первый, которому я откровенно разсказала все. Если вы возьметесь за мое дѣло, то я увѣрена, что выиграю его.

Джобсона польстили слова, довѣріе и нѣжная просьба, сіявшая въ прелестныхъ глазахъ молодой дѣвушки. Онъ былъ достаточно свѣтскимъ человѣкомъ, чтобъ сразу понять, въ какомъ онъ будетъ находиться опасномъ положеніи. Ему предстояло вести ея дѣло нетолько какъ адвокату, но и какъ ея близкому другу. Миссъ Реймондъ была увлекающимся существомъ и обстоятельства невольно компрометировали ее. Она конечно будетъ требовать отъ него нетолько адвокатскихъ совѣтовъ, но и дружескаго сочувствія. Однако, эти соображенія, если и пришли въ голову Джобсону, то тотчасъ исчезли передъ простымъ фактомъ, что миссъ Реймондъ была чистымъ, невиннымъ, безпомомощнымъ существомъ, попавшимъ въ паутину закона. Онъ долженъ былъ спасти ее во что бы-то нистало и какъ-бы ни злословилъ объ этомъ свѣтъ. Поэтому онъ согласился быть вторымъ адвокатомъ отвѣтчицы въ великомъ дѣлѣ о наслѣдствѣ Арматвэтъ.

Прошелъ еще годъ и дѣло все откладывалось подъ различными благовидными предлогами, несмотря на всѣ усилія Джобсона. Къ величайшему негодованію Рока и Ширера, онъ нетолько не старался извлечь пользы изъ этого доходнаго дѣла, но еще изощрялъ свое остроуміе, чтобъ сократить и удешевить процессъ. Онъ мужественно сопротивлялся всякимъ проволочкамъ, и напрягалъ всѣ свои способности и знанія, чтобъ подвинуть дѣло впередъ.

Результатомъ его дѣйствій былъ слѣдующій разговоръ между мистеромъ Рокомъ и его помощникомъ мистеромъ Спеллингомъ. Однажды утромъ, сидя въ конторѣ они перелистывали свою записную книгу и подводили впередъ сумму предполагаемой наживы въ этотъ день.

— Отчего вы не назначили сегодня совѣщанія съ адвокатами по дѣлу о наслѣдствѣ Арматвэтъ? Что-то сегодня мало работы.

— Я говорилъ съ писцомъ мистера Джобсона, сэръ, чтобъ назначить часъ совѣщанія, но онъ отвѣчалъ письменно, что мистеръ Джобсонъ не находитъ нужнымъ совѣщаніе и самъ напишетъ необходимыя бумаги.

— Чортъ-бы его побралъ! Я никогда не видывалъ такого не достойнаго поведенія. Неужели два стряпчихъ, два старшихъ адвоката, и четыре младшихъ, уже не говоря о писцахъ, должны оставаться безъ дѣла потому, что мистеру Джобсону угодно дѣлать экономіи своей богатой кліенткѣ. Если въ слѣдующій разъ онъ опять выкинетъ такую штуку, то вы настойте на своемъ. Помилуйте, благодаря его безумію, его товарищи лишились пятидесяти гиней. Это просто подло! При первой возможности, мы его спустимъ изъ этого дѣла.

— Наврядъ-ли вамъ это удастся, сэръ, отвѣчалъ съ улыбкой мистеръ Спеллингъ: — наша кліентка очень дружна съ мистеромъ Джобсономъ. Она совѣтуется съ нимъ о дѣлѣ частнымъ образомъ въ его конторѣ. Я видѣлъ, какъ она разъ выходила изъ Помпъ-Корта, гдѣ контора мистера Джобсона, но я не могъ ничего добиться отъ его писца, мистера Тимпани, чрезвычайно ловкаго молодца.

— О! отвѣчалъ мистеръ Гокъ: — она красива и съ Божьей помощью будетъ богата. Но вѣдь мистеръ Джобсонъ женатъ и это было-бы слишкомъ скандально. Впрочемъ, она не очень строгаго поведенія и намъ трудно было до сихъ поръ бороться съ компрометирующими ее фактами; но если она еще заведетъ интригу съ своимъ адвокатомъ, то мы пропали, мистеръ Спеллингъ.

Въ дѣйствительности, миссъ Реймондъ никогда не бывала въ конторѣ Джобсона; но однажды, желая передать ему очень важныя и конфиденціальныя бумаги по дѣлу, она сама отнесла ихъ въ запечатанномъ конвертѣ въ Помпъ-Кортъ и отдала Тимпани.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ.

МУЖЪ И ЖЕНА.

I.

Епископальные громы.

Коверлейскій деканъ пригласилъ сэра Артура Джобсона къ себѣ на сентябрь. Тадеусъ съ женою и дѣтьми долженъ былъ также пріѣхать къ этому времени изъ Скарборо.

Ни у одного духовнаго лица христіанскаго исповѣданія не было такого прелестнаго и во всѣхъ отношеніяхъ удобнаго гнѣзда, какъ у коверлейскаго декана, а это много сказать, потому что ни одна человѣческая каста, со времени исчезновенія первобытныхъ апостольскихъ порядковъ, не выказала такой ловкости въ устройствѣ своихъ гнѣздъ, какъ духовенство.

Подъ сѣнью знаменитаго собора, одного изъ чудесъ архитектурнаго искуства и религіозной фантазіи, возвышался старинный домъ декана, вполнѣ удовлетворявшій всѣмъ артистическимъ стремленіямъ поэтической души и всѣмъ требованіямъ современнаго комфорта. Древняя каменная стѣна соборной ограды, куда не допускался ни одинъ радикальный безбожникъ, была разобрана прямо противъ дома и на ея мѣстѣ красовалась легкая желѣзная рѣшотка съ готическими воротами и двумя калитками по бокамъ для господъ и прислуги. Широкая дорога, окаймленная съ одной стороны низко обстриженной зеленой изгородью, а съ другой — высокими красивыми деревьями, извивалась среди большого шелковистаго, изумруднаго лужка, оканчивавшагося многочисленными куртинами цвѣтовъ передъ обширной террасой дома, украшенной теракотовыми вазами съ рѣдкими растеніями. Самый домъ, громадный, длинный, частью изъ стараго, частью изъ новаго кирпича, съ красной черепичной крышей, итальянскими до пола окнами и средневѣковыми шпицами, утопалъ въ зелени цвѣтовъ, граціозно переплетавшихся розъ, плюща и жиполости. Начиная отъ чисто вымощенной плитами площадки у воротъ до золоченой, хорошо смазанной флюгарки на башенкѣ, возвышавшейся надъ службами, и красивой оранжереи съ виноградомъ, персиками и тропическими растеніями — все свидѣтельствовало о роскоши, вкусѣ и заботливыхъ попеченіяхъ. Главная часть дома была воздвигнута во времена Генриха IV и столовая помѣщалась въ трапезѣ древняго монастыря. Въ этой громадной, длинной комнатѣ стоялъ посрединѣ столъ, на тридцать человѣкъ, и все-таки оставалось мѣсто для колоссальнаго стариннаго камина, окруженнаго покойными креслами, для библіотечныхъ шкафовъ по одной стѣнѣ и многочисленныхъ кушетокъ, столиковъ и стульевъ, занимавшихъ широкія амбразуры итальянскихъ оконъ. Здѣсь былъ центръ домашней жизни декана и его жены, которые всего болѣе любили сидѣть въ столовой, хотя въ домѣ былъ длинный рядъ прекрасныхъ гостинныхъ, хорошенькій будуаръ, библіотека съ дубовыми шкафами и проч. Я боюсь сказать, сколько находилось спаленъ въ этомъ роскошномъ духовномъ гнѣздѣ, но при вступленіи въ должность новаго епископа, мистрисъ Бромлей пріютила у себя сорокъ пасторовъ, которые весело провели время. За однимъ обѣдомъ въ это памятное воскресенье было откупорено буфетчикомъ тридцать-пять бутылокъ портвейна, десять хереса и десять мадеры, не говоря уже о пивѣ. Но деканъ и не поморщился; онъ былъ очень щедръ и гостепріименъ; къ тому же, новый епископъ былъ человѣкъ ему по сердцу, рьяный поборникъ Высокой Церкви.

Въ эту осень большое общество должно было собраться въ деканскомъ домѣ, и въ томъ числѣ лордъ и лэди Братлингъ, передъ ихъ отъѣздомъ за-границу. Берта Джобсонъ также обѣщала пріѣхать, хотя она и не любила мистера и мистрисъ Бромлей, но, съ одной стороны, она хотѣла слѣдить за Тадди, а съ другой — ее привлекало сосѣдство съ Винистуномъ, который гостилъ у пастора Гарвуда, его университетскаго товарища и одного изъ подчиненныхъ декана, питавшаго къ нему самое презрительное отвращеніе, какъ къ человѣку противоположнымъ мнѣній и вѣрованій.

Но, несмотря на свои религіозныя убѣжденія, деканъ былъ истинный джентльмэнъ. Онъ принадлежалъ къ той старой, быстро вымирающей школѣ людей, которые вѣрили въ важность приличнаго обхожденія. Докторъ богословія Бромлей не отличался красотой; большой ротъ и дурные зубы очень портили его высокій лобъ, сѣдые волосы и бакенбарды, длинный прямой носъ и голубые глаза. Но онъ былъ высокаго роста и хорошо сложенъ; онъ кланялся очень граціозно, говорилъ всегда тихимъ, мелодичнымъ голосомъ и отличался самими изящными, мягкими манерами. Его добродушные глаза, повидимому, обнаруживали простоту и даже слабость, но попробуйте задѣть интересъ, гордость или религіозныя убѣжденія декана и онъ удивилъ бы васъ глубиною своей сильной, пылкой натуры. Его письмо къ Джобсону по поводу знаменитой «Quaestio Quaestionum» дышало горечью, злобой и страстнымъ пыломъ.

«Вы смѣете называть себя преданнымъ сыномъ церкви, питалъ онъ, между прочимъ: — и вмѣстѣ съ тѣмъ глумитесь надъ преемниками апостоловъ, возбуждаете сомнѣніе насчетъ святости коренныхъ ея догматовъ, предаете посмѣянію ея союзъ съ государствомъ, результатъ и символъ ея божественной власти. Неужели мнѣ суждено, на старости лѣтъ, видѣть дочь замужемъ за человѣкомъ, который измѣнилъ своей странѣ, своей церкви, своему Богу! Я говорю все это изъ любви къ вамъ, мой дорогой сынъ, и не могу скрыть отъ васъ, что вы глубоко огорчили меня, издѣваясь надъ церковью, служащей величайшимъ и благороднѣйшимъ воплощеніемъ на землѣ христіанской истины». Все письмо было въ этомъ духѣ и Джобсонъ съ удивленіемъ нашелъ, что его мягкій, добродушный на взглядъ тесть, какъ большинство женщинъ и духовныхъ особъ, имѣлъ въ запасѣ безконечное число крупныхъ бранныхъ словъ. Онъ отвѣчалъ ему очень спокойно и съ большимъ достоинствомъ, признавая, что, можетъ быть, и сказалъ что-нибудь лишнее и несправедливое, но горячо протестуя противъ обвиненія въ атеизмѣ. Отвѣтъ декана, полный ядовитой ироніи и добродушнаго сожалѣнія, былъ уже адресованъ не на имя Джобсона, а его жены, которая, очевидно, должна была прочесть письмо мужу. Затѣмъ, слѣдовалъ рядъ писемъ отъ мистрисъ Бромлей къ дочери, но объ нихъ Джобсонъ ничего не зналъ.

Вскорѣ послѣ пріѣзда въ Коверлей лорда и леди Братлингъ, а также сэра Артура Джобсона и Берты, общество сидѣло за утреннимъ завтракомъ въ обширной, красивой столовой, гдѣ все дышало мирнымъ спокойствіемъ, довольствомъ и счастіемъ. Неожиданно слуга подалъ письмо мистрисъ Бромлей.

— Отъ епископа, сказала она и, поспѣшно пробѣжавъ письмо, воскликнула съ ужасомъ: — онъ отказывается обѣдать у насъ въ среду.

Съ этими словами, она гнѣвно бросила письмо мужу, который широко открылъ глаза отъ удивленія. Епископъ еще ни разу не пренебрегалъ его кухней и винами.

Вотъ что говорилось въ этомъ епископскомъ посланіи, растянувшемъ на три страницы простой отказъ отъ обѣда:

«Въ обыкновенныхъ обстоятельствахъ, милая мистрисъ Бромлей, какъ вы сами знаете, я съ величайшимъ удовольствіемъ присоединился бы къ интересному обществу, собранному подъ вашимъ гостепріимнымъ кровомъ, но вы приглашаете меня обѣдать съ авторомъ ужасной книги „Quaestio Quaestionum“, и хотя онъ родственникъ дорогимъ для меня во Христѣ людямъ, хотя я рискую глубоко огорчить очень достойныхъ и любимыхъ мною лицъ, мой долгъ къ церкви и къ Богу въ этомъ случаѣ вполнѣ ясенъ и я не могу принять вашего приглашенія. Эта книга — не обыкновенное, въ дружественномъ духѣ, обсужденіе спорныхъ богословскихъ вопросовъ, но злобная сатира на самые священные предметы. Я искренно сожалѣю моего дорогого друга и брата Бромлея, а также васъ, милая мистрисъ Бромлей, и горячо молю Бога, чтобъ Онъ довелъ до раскаянія заблуждающагося автора этой вредной, нечестивой книги».

Прочитавъ эти строки, деканъ поблѣднѣлъ, потомъ покраснѣлъ и въ глазахъ у него потемнѣло. Онъ ждалъ въ этотъ самый день пріѣзда въ свой домъ человѣка, противъ котораго епископъ металъ свои епископальные громы, и отецъ его сидѣлъ тутъ же за столомъ, не подозрѣвая, что его сынъ торжественно отлученъ отъ церкви, какъ безбожникъ.

Черезъ минуту, деканъ всталъ и, извинившись передъ гостями, ушелъ въ свою комнату. Мистрисъ Бромлей, съ видомъ несчастной жертвы, старалась поддержать общій разговоръ, но онъ какъ-то не клеился и всѣ чувствовали, что веселый завтракъ испорченъ, словно бомба упала среди стола.

По окончаніи завтрака, деканъ вернулся и позвалъ сэра Артура Джобсона въ библіотеку.

— Что случилось? спросилъ канадскій премьеръ: — вы очень разстроены.

— Прочтите, сэръ Артуръ, отвѣчалъ деканъ, подавая ему письмо епископа: — это касается насъ обоихъ.

Сэръ Артуръ надѣлъ очки и медленно прочелъ письмо.

— Кто вашъ епископъ? спросилъ, онъ спокойно.

Деканъ взглянулъ на него съ удивленіемъ.

— Докторъ богословія Годлей, бывшій каноникъ церкви Христа въ Оксфордѣ! Неужели, сэръ Артуръ, въ Канадѣ не знаютъ его имени, столь чтимаго во всей Англіи?

— Виноватъ, я забылъ, что онъ вашъ епископъ. Конечно, его имя мнѣ хорошо извѣстно по газетамъ и журналамъ, но я считалъ его лучшимъ и болѣе умнымъ человѣкомъ.

— Вы думаете, что епископъ неправъ? произнесъ деканъ, удерживаясь, какъ истинный джентльмэнъ, отъ дерзкаго отвѣта своему гостю.

— Я въ этомъ увѣренъ. Еслибъ все, что онъ говоритъ о моемъ бѣдномъ сынѣ, и было справедливо, то все таки, по моему мнѣнію, онъ поступаетъ неразумно, чтобъ не сказать не по-христіански, отлучая отъ церкви столь преданнаго сына церкви, какъ Тадди. Напиши какой-нибудь епископъ подобное письмо въ Канадѣ, онъ погубилъ бы въ глазахъ всѣхъ нетолько себя, но всю церковь. Наше общество не потерпѣло бы подобнаго нелѣпаго ханжества, и духовенство это знаетъ.

— Мнѣ извѣстно, что въ колоніяхъ духовная дисциплина очень расшатана, произнесъ деканъ, задѣтый за живое: — быть можетъ, въ новыхъ обществахъ это неизбѣжно, но здѣсь дѣло иное. Вы должны признать, сэръ Артуръ, что церковь имѣетъ власть, а епископъ и духовенство и составляютъ церковь. Ваше замѣчаніе пахнетъ вольтеріанствомъ.

— Да, оно пахнетъ здравымъ смысломъ, чѣмъ не отличается вашъ епископъ, если вы мнѣ позволите такъ выразиться.

— Нѣтъ, я не могу позволить такъ выражаться въ моемъ домѣ о моемъ епископѣ! воскликнулъ деканъ, выходя изъ себя.

— Въ такомъ случаѣ, мнѣ лучше оставить вашъ домъ, любезный деканъ, такъ какъ я не могу перемѣнить своихъ мнѣній, отвѣчалъ сэръ Артуръ.

Деканъ понялъ, что онъ сдѣлалъ глупость, и тотчасъ перемѣнивъ тонъ, добродушно произнесъ:

— Полноте, сэръ Артуръ, намъ старикамъ не подобаетъ ссориться изъ-за епископа и заблуждающагося юноши. Это дѣло и безъ того очень непріятно, нечего его еще усложнять. Пойдемте лучше въ садъ и посовѣтуемся, какъ бы намъ уломать епископа. Нашъ сынъ, прибавилъ онъ нѣжно: — пріѣзжаетъ сегодня съ Сильвіей и дѣтьми. Я хотѣлъ бы, чтобъ онъ нашелъ тутъ сочувственный, теплый пріемъ.

Результатомъ этого дружескаго совѣщанія была рѣшимость со стороны обоихъ отцовъ отправиться къ епископу и уговорить его взять назадъ свой отказъ. Поэтому, они вернулись изъ сада значительно успокоенные, но не успѣлъ деканъ взглянуть на строгое, мрачное выраженіе лица мистрисъ Бромлей, какъ его чело снова отуманилось и онъ вторично ушелъ въ библіотеку. Жена послѣдовала за нимъ.

— Что намъ дѣлать? сказала она дрожащимъ голосомъ: — это ужасно! Я не могу прійти въ себя.

— А я! отвѣчалъ деканъ: — мы только-что обсуждали этотъ вопросъ съ сэромъ Артуромъ, котораго я очень уважаю. Онъ полагаетъ, что епископъ неправъ.

— Епископъ неправъ! воскликнула мистрисъ Бромлей: — какой вздоръ! Онъ вполнѣ правъ и не могъ поступить иначе. Эта книга, прибавила она твердымъ, рѣшительнымъ голосомъ: — клевета и издѣвательство надъ религіей. Помните то мѣсто, гдѣ онъ говоритъ о политической роли епископовъ въ верхней палатѣ?

— Я все помню, милая Элена. Но сэръ Артуръ полагаетъ, что это политическія мнѣнія, неимѣющія ничего общаго съ религіей. Онъ говоритъ, что надо отнестись къ Тадди какъ можно мягче, а не ожесточать его сердца. Правда, я никогда не прощу себѣ, если своей рѣзкой нетерпимостью побудить его сдѣлаться совершеннымъ атеистомъ. Я хочу пойти къ епископу и попросить его, чтобъ онъ взглянулъ на дѣло человѣколюбивѣе, пришелъ бы къ намъ и поговорилъ съ бѣднымъ Тадди. Ради Сильвіи, мы должны дѣйствовать въ этомъ случаѣ очень осторожно и притомъ, Богу извѣстно, какъ я расположенъ къ этому молодому человѣку.

— Сильвія слишкомъ разумна, чтобъ поддаться чужому вліянію, отвѣчала мистрисъ Бромлей строгимъ тономъ: — она смотритъ очень трезво на это несчастное дѣло. Конечно, ее страшно тревожитъ нечестіе мужа, но я увѣрена, что она не захочетъ, чтобъ ты себя компрометировалъ ради него. Если ты пойдешь къ епископу, то только разсердишь его и докажешь свою слабость.

Рѣшимость декана была поколеблена и онъ, какъ всегда, поддался вліянію жены, умѣвшей съ нимъ дѣлать все, что она хотѣла.

— Я боюсь, что ты права, произнесъ онъ, ходя взадъ и впередъ по комнатѣ: — и я лучше предоставлю сэру Артуру пойти одному къ-епископу.

— Если сэръ Артуръ хочетъ убѣдить епископа, что онъ неправъ, то это его дѣло; я желаю ему всякаго успѣха. Но намъ надо подумать о томъ, что Сильвія и онъ пріѣзжаютъ сегодня. У насъ полонъ домъ гостей. Ты долженъ поговорить съ мистеромъ Джобсономъ. Мы не можемъ оставаться въ этомъ непріятномъ положеніи. Если онъ не перемѣнитъ своихъ мнѣній, то ты не можешь, изъ уваженія къ занимаемому тобою мѣсту въ церкви, позволить ему остаться въ твоемъ домѣ.

Деканъ съ изумленіемъ взглянулъ на жену. Лицо ея было спокойное, строгое.

— Ты хочешь, чтобъ я выгналъ зятя изъ своего дома! воскликнулъ онъ, повинуясь въ эту минуту только голосу своего добраго сердца.

— Вѣдь ты былъ бы вынужденъ это сдѣлать, еслибъ онъ совершилъ убійство, произнесла рѣшительно мистрисъ Бромлей,

— Не знаю, отвѣчалъ деканъ, качая головою: — это зависѣло бы отъ обстоятельствъ.

— А что говоритъ епископъ о долгѣ къ церкви и Богу? сказала мистрисъ Бромлей.

Деканъ почесалъ въ головѣ и сталъ снова ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Сильная борьба происходила въ немъ. Онъ считалъ невозможнымъ, противоестественнымъ выгнать зятя изъ своего дома, но, съ другой стороны, главнѣйшіе авторитеты, передъ которыми онъ преклонялся — епископъ и жена — взывали къ его чувству религіознаго долга. Онъ не зналъ, на что рѣшиться. Мистрисъ Бромлей, вполнѣ увѣренная въ своей конечной побѣдѣ, терпѣливо молчала.

— Элена, произнесъ онъ, наконецъ: — мнѣ надо подумать и помолиться, прежде чѣмъ взять на себя такую тяжелую отвѣтственность. Ты знаешь, какой Тадди славный человѣкъ; какъ мы его любили и гордились имъ. Быть можетъ, спасеніе его души зависитъ отъ нашего сегодняшняго рѣшенія. Дай мнѣ часъ на размышленіе.

И слезы выступили на глазахъ декана.

— Хорошо, отвѣчала мистрисъ Бромлей, выходя изъ комнаты: — я вернусь въ половинѣ перваго.

Между тѣмъ, сэръ Артуръ Джобсонъ, разставшись съ деканомъ, пошелъ прямо къ Бертѣ и разсказалъ ей о случившемся,

— Живя въ Англіи, прибавилъ онъ: — мнѣ кажется, что я живу въ прошедшемъ столѣтіи. Это очень странно. Мы въ колоніяхъ почерпаемъ передовыя идеи отъ англійскихъ мыслителей и тотчасъ примѣняемъ ихъ на практикѣ, а пріѣхавъ сюда, видимъ, что общество, которое мы считаемъ издали своимъ вожакомъ, далеко отстало отъ насъ. Странно даже подумать, чтобъ Годлей, написавшій столько хорошихъ книгъ, отнесся такъ нелѣпо къ Тадди и чтобъ деканъ принялъ за серьёзное эти епископальные громы.

— По несчастью, Артуръ, отвѣчала Берта: — противъ Тадди дѣйствуетъ мистрисъ Бромлей и сама Сильвія настроена противъ него.

— Его жена?

— Да. Я не хотѣла тебѣ говорить объ этомъ, но дѣло принимаетъ такой серьёзный оборотъ, что я не вправѣ болѣе скрывать отъ тебя этой тайны.

И она передала брату свой разговоръ съ Сильвіей. Онъ былъ очень огорченъ и, подумавъ немного, сказалъ:

— Они любятъ другъ друга и, быть можетъ, этотъ разладъ самъ собою уничтожится. Намъ не надо вмѣшиваться; мы только подольемъ масла въ огонь. Но теперь я пойду къ епископу и посмотрю, нельзя ли его уговорить.

Спустя четверть часа, онъ уже сидѣлъ въ библіотекѣ епископа, который принялъ его очень любезно, хотя тотчасъ понялъ цѣль его посѣщенія. Это былъ видный, рослый мужчина, съ большой головой и крупными чертами лица. Изъ-подъ сѣдыхъ, нависшихъ бровей сверкали проницательные черные глаза.

— Сегодня утромъ, милордъ епископъ, сказалъ Артуръ послѣ первыхъ привѣтствій: — вы сдѣлали нѣчто такое, что можетъ имѣть серьёзныя послѣдствія для моего сына нетолько въ этой, но и въ будущей жизни; зная хорошо ваши сочиненія, я удивленъ и огорченъ, какъ вы, столь краснорѣчивый защитникъ христіанскаго ученія любви, могли поступить такъ.

— Еще болѣе удивительно и горько, что вашъ сынъ осмѣлился написать такую клевету на церковь, которую мы одинаково съ вами уважаемъ и любимъ, отвѣчалъ епископъ.

— А вы прочли его книгу? спросилъ сэръ Артуръ, не сознавая, какъ обиденъ этотъ вопросъ.

Епископъ гнѣвно кивнулъ головой.

— И вы полагаете, что моего сына надо клеймить названіемъ безбожника за то, что онъ возстаетъ противъ тѣхъ заблужденій и злоупотребленій, уничтоженіе которыхъ должно быть первой обязанностью духовенства?

— Эта книга внушена ему самимъ діаволомъ, произнесъ торжественно епископъ: — какъ это мнѣ ни больно сказать вамъ, сэръ Артуръ. Вы преданный сынъ церви и, конечно, понимаете, что какіе бы ни были недостатки въ человѣческихъ слугахъ церкви, она, въ общемъ своемъ составѣ, какъ церковь вселенская, церковь историческая, церковь воинствующая и церковь торжествующая, имѣетъ божественное происхожденіе и божественную власть. Издѣваться надъ церковью и надъ духовенствомъ — значитъ издѣваться надъ Богомъ!

— Простите, милордъ епископъ, отвѣчалъ смиренно сэръ Артуръ: — я съ вами не согласенъ. Я истинный сынъ церкви, уважаю и люблю ее, но считаю, что всякій въ правѣ и даже обязанъ клеймить злоупотребленія въ церкви, какъ и во всякомъ другомъ учрежденіи.

— Я вижу, что мы расходимся съ вами, сэръ Артуръ, въ самыхъ коренныхъ принципахъ, произнесъ епископъ съ улыбкой: — и, конечно, не стоитъ намъ вступать въ споръ, продолжающійся уже вѣками. Лучше перейдемъ къ цѣли вашего посѣщенія.

— Моя цѣль просить васъ, милордъ епископъ, обдумать хорошенько вашъ шагъ, могущій имѣть такія послѣдствія. Если мой сынъ недостоинъ находиться въ вашемъ обществѣ, то онъ недостоинъ находиться и въ обществѣ своего тестя, вашего подчиненнаго. Подумайте, къ чему можетъ привести подобное отлученіе отъ церкви и семьи?

— Я буду глубоко огорченъ, если мой поступокъ причинитъ семейную распрю и ни мало не хочу вмѣшиваться въ семейныя отношенія моего друга. Я только не могу дружески обращаться съ авторомъ этой вредной книги, а какъ же вы хотите, чтобы я съ нимъ обращался въ деканскомъ домѣ? Что же касается до отвѣтственности за могущія произойти послѣдствія отъ исполненія мною моей священной обязанности, то она вполнѣ падаетъ на того, кто причинилъ всѣ эти непріятности.

Сэръ Артуръ прикусилъ губу, чтобы не отвѣчать рѣзко. Онъ всталъ и только произнесъ:

— Я не считаю себя болѣе въ правѣ настаивать на томъ, что составляетъ вопросъ совѣсти, и только позволю себѣ попросить васъ повидаться съ деканомъ и объяснить ему, что вы вовсе не требуете отъ него жестокаго обращенія съ моимъ бѣднымъ сыномъ.

— Сэръ Артуръ, отвѣчалъ епископъ болѣе мягкимъ тономъ: — хотя мы расходимся съ вами въ убѣжденіяхъ, но я очень радъ, что познакомился съ такимъ искреннимъ, благороднымъ и во всѣхъ отношеніяхъ замѣчательнымъ человѣкомъ. Я повидаюсь съ деканомъ и надѣюсь, что обстоятельства примутъ болѣе благопріятный характеръ. Прощайте.

Дѣйствительно, какъ только сэръ Артуръ вышелъ изъ комнаты, епископъ послалъ за деканомъ и, повторивъ ему свое рѣзкое осужденіе книги Джобсона, посовѣтывалъ, однако, дѣйствовать въ отношеніи своего зятя очень осторожно и осмотрительно. Такимъ образомъ было рѣшено, что, до времени, Джобсону ничего не скажутъ о щекотливомъ вопросѣ, и деканъ вернулся домой совершенно счастливый, что можетъ радушно принять зятя въ своемъ домѣ.

II.

Приближеніе грозы.

Тадеусъ Джобсонъ и его жена никогда не возвращались къ предмету, который впервые обнаружилъ, какой разладъ существовалъ между ними. Джобсонъ любилъ свою жену и старался забыть грустное впечатлѣніе, произведенное на него ея словами. Онъ очень высоко цѣнилъ ея здравый смыслъ. Она была умная, свѣтская и дѣловая женщина. Она въ совершенствѣ вела хозяйство и исполняла свои свѣтскія обязанности, а также нельзя было найти лучшаго и болѣе благоразумнаго совѣтчика въ практическихъ вопросахъ жизни. Но у нея было слишкомъ много здраваго смысла, чтобы быть любящей женой, въ полномъ значеніи этого слова. Она всегда прикидывала на практическій аршинъ то, что не подлежитъ подобной мѣркѣ. Напротивъ, Джобсонъ отличался пылкимъ воображеніемъ, впечатлительной натурой и тѣмъ пророческимъ предвидѣніемъ результатовъ, которое присуще геніямъ. Вполнѣ сознавая различіе между ихъ характерами и темпераментами, онъ до сихъ поръ находилъ, что это различіе придавало ихъ домашней жизни особую прелесть. Въ первые годы супружеской жизни, когда все дышетъ свѣжестью и надеждой, когда счастіе быть отцомъ и матерью окрашиваетъ всю жизнь радужными цвѣтами — самые терніи не колются. Но они все-таки существуютъ, и съ первой минуты ихъ обнаруженія, немилосердно впиваются въ тѣло, жена Джобсона неожиданно выказала такое настроеніе ума, которое возбудило въ ея мужѣ серьёзныя опасенія. Онъ зналъ себя; его гордая, сильная натура не могла вынести упрековъ или презрѣнія жены. А если они не смотрѣли на предметы одними глазами, то ни одинъ изъ нихъ не былъ въ состояніи лицемѣрить. Такимъ образомъ, Джобсонъ всячески сдерживалъ въ глубинѣ своего сердца тревожныя мысли, и былъ добрѣе и внимательнѣе, чѣмъ когда либо къ женѣ своей, а она не чувствовала себя способной снова поднять спорный вопросъ и довести дѣло до кризиса. Однако, она открывала свою тайну, хотя и близкимъ ей людямъ, какъ, напримѣръ, своему отцу и матери, но все-таки чуждымъ ея мужу, который не зналъ, что онъ имѣетъ дѣло не съ одной своей женой, а съ цѣлой группой людей различныхъ мнѣній и чувствъ.

Вотъ въ какомъ положеніи находились дѣла, когда Джобсонъ съ женою пріѣхалъ въ домъ своего тестя, въ три часа того самаго дня, когда случилось уже столько важныхъ обстоятельствъ, долженствовавшихъ повліять на его судьбу.

Пріятное зрѣлище представила встрѣча Джобсоновъ. Они подъѣхали къ дому въ коляскѣ, на козлахъ которой сидѣлъ старый кучеръ Маркеби, съ улыбкой вспоминавшій, какъ онъ, тридцать лѣтъ тому назадъ, носилъ на рукахъ маленькую Сильвію, теперь уже мать семейства. Джобсонъ, его жена и дѣти издали махали платками въ отвѣтъ на такіе же радостные сигналы съ лужка, на которомъ собрались хозяева и ихъ гости. Никто не повѣрилъ бы, видя, какъ радушно деканъ пожималъ руки Джобсону, какъ мистрисъ Бромлей прижимала къ своему сердцу Сильвію и какъ маленькая Этти бросилась на шею тетки Берты, что въ этой счастливой семьѣ не все обстояло благополучно. Однако, эта первая минута инстинктивнаго увлеченія была непродолжительна и всѣ почувствовали, что откуда-то подуло холодомъ. Каждому хотѣлось избавиться отъ этого непріятнаго чувства и чтобъ достичь этого, мистрисъ Бромлей и Сильвія удалились, бесѣдуя о здоровьѣ дѣтей, а Джобсонъ пошелъ въ приготовленную ему комнату съ отцомъ и Бертой.

Деканъ былъ совершенно спокоенъ и счастливъ. Критическая минута была отсрочена и ему нечего было бояться немедленнаго разрыва съ зятемъ. Одного только онъ не предвидѣлъ — это откровенной бесѣды матери съ дочерью.

Къ передобѣденному чаю все общество собралось на лужокъ, за исключеніемъ Сильвіи, которая, по словамъ ея матери, легла отдохнуть съ дороги. Деканъ весело болталъ съ миссъ Реймондъ, лэди Братлингъ серьёзно бесѣдовала о чемъ-то съ сэромъ Артуромъ, а Берта, лордъ Братлингъ и Джобсонъ составляли отдѣльную оживленную группу.

— Что это? Сюда идетъ мистеръ Винистунъ! воскликнула неожиданно Берта, сидѣвшая противъ воротъ: — вотъ пріятный сюрпризъ! но съ кѣмъ онъ?

Деканъ взглянулъ черезъ плечо. Рядомъ въ Винистуномъ шелъ по аллеѣ человѣкъ средняго роста, съ блѣднымъ лицомъ, въ очкахъ.

— Это пасторъ Гарвудъ, сказалъ деканъ и помѣнялся взглядами съ женою.

— Это мой другъ Винистунъ, мама Бромлей, сказалъ въ полголоса Джобсонъ, вставая: — онъ гоститъ у пастора Гарвуда.

Послѣ представленія всему обществу Винистунъ и Гарвудъ помѣстились у чайнаго стола.

Пасторъ Гарвудъ былъ очень умный и ученый человѣкъ, что ясно было написано на его симпатичномъ, хотя и некрасивомъ лицѣ. Но у него была несчастная привычка, какъ у многихъ людей, не привыкшихъ къ обществу, затрогивать щекотливые вопросы.

— Я очень радъ съ вами встрѣтиться, мистеръ Джобсонъ, сказалъ онъ, обращаясь къ нашему герою: — мнѣ уже давно хотѣлось поздравить васъ съ успѣхомъ вашей послѣдней книги. Она удивительно умно написана и сдѣлаетъ много добра.

Деканъ вздрогнулъ и какъ-то странно посмотрѣлъ на пастора. Мистрисъ Бромлей прикусила губу. Берта не могла удержаться отъ улыбки, которую Винистунъ тотчасъ замѣтилъ и, окинувъ взглядомъ все общество, понялъ, что бѣдный пасторъ, по обыкновенію, попалъ въ просакъ. Онъ хотѣлъ немедленно перевести разговоръ на другой предметъ, но прежде чѣмъ успѣлъ открыть ротъ, лордъ Братлингъ воскликнулъ:

— Да, превосходная книга. Я также, любезный Джобсонъ, собирался поздравить васъ. Мы съ лэди Братлингъ прочитали ее съ большимъ удовольствіемъ. Право, давно не выходило такой умной книги, конечно, за исключеніемъ вашихъ сочиненій, деканъ, прибавилъ онъ съ поклономъ, но не безъ ироніи.

Еслибъ деканъ былъ мистрисъ Бромлей, а мистрисъ Бромлей деканъ, то онъ тотчасъ произнесъ бы пламенную филиппику противъ ненавистной книги. Но настоящій деканъ, несмотря на грозные взгляды жены, вспомнилъ совѣтъ епископа, а главное, онъ былъ слишкомъ добръ, чтобъ возбудить ссору съ зятемъ, да еще при чужихъ. Поэтому, онъ спокойно сказалъ:

— Конечно, его книга имѣла успѣхъ, если судить по числу изданій. Но я не могу присоединиться къ вашимъ похваламъ, Братлингъ. Вы, дипломаты, народъ презлой и вамъ пріятно было читать брань на духовенство. Миссъ Реймондъ пойдемте въ оранжерею, а вамъ сорву цвѣтовъ для вашихъ волосъ.

И онъ удалился съ молодой дѣвушкой. Сэръ Артуръ поспѣшилъ перемѣнить разговоръ, а Винистунъ, видя, что дѣла обстоятъ неблагополучно, попросилъ Берту показать ему паркъ.

— Здѣсь что-то произошло насчетъ книги Джобсона? сказалъ онъ, когда они отошли отъ общества настолько, что ихъ словъ нельзя было разслышать.

— Вы просто Мефистофель, отвѣчала Берта съ улыбкой и разсказала ему все, что ей было извѣстно.

— Боже мой! произнесъ онъ, по окончаніи ея разсказа: — какъ странно! Я только сегодня утромъ говорилъ съ Гарвудомъ объ епископѣ и деканѣ, объ ихъ узкихъ, хотя, быть можетъ, и честныхъ религіозныхъ убѣжденіяхъ. Гарвудъ сообщилъ мнѣ, что епископъ написалъ очень рѣзкую критику на книгу Тадди въ «Guardian», и я со смѣхомъ сказалъ, что будетъ очень забавно видѣть ихъ вмѣстѣ. Но какой странный человѣкъ этотъ Гарвудъ! ему всегда надо думать вслухъ. Еслибъ я не зналъ его удивительной доброты, то, право, подумалъ бы, что онъ нарочно заговорилъ о книгѣ, чтобъ сдѣлать непріятность декану и его женѣ. Еслибъ бомба лопнула передъ ними на столѣ, то они не были бы такъ поражены, какъ словами Гарвуда. Но это дѣло, кажется, серьёзное и не слѣдуетъ съ нимъ шутить.

— И какое еще серьёзное, отвѣчала Берта: — я, право, не знаю, чѣмъ все это кончится. Дѣло еще хуже, чѣмъ вы думаете, но я не смѣю даже вамъ открыть тайны, которую не знаетъ еще самъ Тадди. Вы меня простите, не правда ли?

— Я слѣпо вѣрую въ ваше благоразуміе и доброту, отвѣчалъ онъ: — но развѣ ничего нельзя сдѣлать?

— Пока — ничего, произнесла Берта: — когда наступитъ минута дѣйствія, то я вамъ скажу.

III.

Циклопъ.

Войдя передъ обѣдомъ въ большую роскошно убранную спальню, приготовленную для него и его жены, Джобсонъ засталъ Сильвію въ слезахъ. Она сидѣла въ юпкѣ съ распущенными волосами передъ трюмо и горько рыдала.

— Что съ тобой? Ты больна? воскликнулъ Джобсонъ съ удивленіемъ и, подбѣжавъ къ ней, нѣжно положилъ руку на ея обнаженное плечо.

Она вздрогнула и отшатнулась. Кровь хлынула къ сердцу Джобсона, но онъ не отнялъ руки.

— Нѣтъ, Сильвія, скажи, что съ тобою?

— Я несчастна, промолвила она, всхлипывая.

Онъ на мгновеніе подумалъ, что она передала матери ихъ ссору и та подлила масла въ огонь, но все-таки сердце влекло его къ женѣ и онъ нѣжно взялъ ее за руку. Она не отвѣчала на его пожатіе, полное любви.

— Что случилось? Отчего ты такъ несчастна? Сообщила тебѣ мать какія-нибудь дурныя вѣсти?

— Да.

Ея рыданія до того усилились, что онъ прижалъ ея голову къ своей груди, и только когда она немного успокоилась, онъ произнесъ:

— Я пойду и спрошу у твоей матери въ чемъ дѣло.

— Не надо. Благодаря твоей книгѣ, епископъ отказался обѣдать здѣсь, пока ты въ домѣ. Онъ говоритъ, что ты хуже атеиста. Я знала, къ чему это приведетъ. О, какъ я несчастна!

— Только-то? промолвилъ Джобсонъ, отходя на нѣсколько шаговъ отъ своей жены.

Онъ хотѣлъ сначала разсмѣяться, но потомъ злоба засверкала въ его глазахъ и исказила лицо.

— Такъ ты объ этомъ плачешь? прибавилъ онъ дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ.

Слова Сильвіи открыли ему всю бездну, отдѣлявшую его отъ жены. Не чувство оскорбленія отъ отказа епископа, а горькіе упреки мужу слышались въ каждомъ ея словѣ. Все, что онъ сдерживалъ такъ долго, теперь хлынуло къ его сердцу; измѣна супружеской вѣрности не поразила бы его такимъ смертельнымъ ударомъ. Тогда онъ могъ бы найти въ своемъ сердцѣ достаточно силы, чтобъ ее простить, но теперь были порваны болѣе идеальныя, болѣе священныя узы взаимной любви, взаимнаго сочувствія и уваженія.

Есть что-то страшное въ безмолвномъ гнѣвѣ сильной, сдержанной, но страстной натуры, и Сильвія, взглянувъ на мужа, вздрогнула. Холодъ пробѣжалъ по ея тѣлу и она съ ужасомъ отвернулась.

Онъ подошелъ къ окну и сталъ смотрѣть на лужокъ. Она не двинулась съ мѣста и едва смѣла дышать. Она ждала грозы. Черезъ минуту онъ обернулся; его лицо было спокойное, но блѣдное. Онъ молча переодѣлся, не обращая на нее вниманія, точно ея не было въ комнатѣ, и, окончивъ свой туалетъ, спустился одинъ въ гостииную. Никто никогда не сомнѣвался въ ея мужествѣ, но она ни за что на свѣтѣ не заговорила бы съ этимъ блѣднымъ, безмолвнымъ, страшнымъ человѣкомъ.

Послѣ его ухода, она встала, осушила слезы и одѣлась. Безмолвное презрѣніе Джобсона поразило ее въ самое сердце, но не побороло ея смѣлаго духа. Гордость ея была оскорблена минутнымъ сознаніемъ его превосходства и она считала себя несчастной жертвой. Однако, когда раздался звонокъ къ обѣду, она сошла въ столовую съ спокойнымъ, холоднымъ лицомъ. Джобсонъ болталъ и смѣялся съ миссъ Реймондъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Сильвія посмотрѣла на нихъ и почувствовала пламенную ненависть къ этой женщинѣ.

Берта съ своей обычной чуткостью замѣтила съ перваго взгляда, что подъ мраморной неподвижностью лица ея племянника скрывалась гроза. Физіономія Сильвіи только подтверждала ея подозрѣнія. Впродолженіи всего вечера, Джобсонъ ни разу не подошелъ къ женѣ и не сказалъ ей ни слова. Послѣ выхода дамъ изъ столовой, мистрисъ Бромлей и Сильвія помѣнялись нѣсколькими словами въ будуарѣ, а когда все общество разошлось спать, то Берта замѣтила, что дочь и мать удалились въ комнаты послѣдней.

Поздно вернулся въ свою спальню Джобсонъ. Онъ нашелъ жену не въ постелѣ; она сидѣла одѣтая у стола, на которомъ горѣла лампа. Выраженіе ея лица было твердое, рѣшительное. Онъ посмотрѣлъ на нее пристально. Каждый сознавалъ, что наступила роковая минута кризиса.

— Ты еще не ложилась? спросилъ Джобсонъ какъ бы съ удивленіемъ.

— Да, я ждала тебя. Скажешь ты мнѣ что-нибудь?

— Мнѣ нечего говорить. Лучше молчать. Ты меня глубоко огорчила. Я боюсь дать волю языку.

— Я тебя не понимаю.

— Такъ ты легкомысленнѣе, чѣмъ я думалъ. Я открылъ сегодня роковую тайну: ты не можешь истинно любить меня. Это вполнѣ доказываютъ твои слова. Ты даже меня не уважаешь. Чувства, овладѣвшія тобою въ послѣднія недѣли, не соотвѣтствуютъ моему понятію о бракѣ.

— Мнѣ нѣтъ никакого дѣла до твоихъ идеаловъ, отвѣтила Сильвія: — я вѣрю только въ практическій здравый смыслъ. Еслибъ у тебя было поболѣе здраваго смысла, и ты не гонялся бы за идеалами, то мы не находились бы теперь въ такомъ печальномъ и дурацкомъ положеніи.

Джобсонъ пожалъ плечами.

— Что же такого печальнаго и дурацкаго въ нашемъ положеніи?

— Что? Все. Ты, умный человѣкъ, становишься посмѣшищемъ всего свѣта и источникомъ непріятностей для твоихъ друзей. Ты не слушаешь совѣтовъ твоихъ доброжелателей и играешь въ руку врагамъ; ты жертвуешь интересами твоей жены и дѣтей, въ погонѣ за какими-то идеалами; моя мать и отецъ огорчены и оскорблены твоими поступками и ихъ неизбѣжными слѣдствіями. Подумай только, что коверлейскій епископъ отказывается обѣдать въ деканскомъ домѣ потому, что подъ его кровомъ находится человѣкъ, который въ его глазахъ хуже безбожника…

— Довольно! перебилъ ее Джобсонъ съ сердцемъ: — замолчи изъ уваженія къ себѣ, къ своимъ дѣтямъ и ко мнѣ. Я не хочу слушать этихъ словъ даже отъ моей жены; они только доказываютъ всю справедливость моихъ подозрѣній. Еслибъ ты меня истинно любила, то не произнесла бы ихъ.

— Какое мнѣ дѣло до твоихъ подозрѣній, воскликнула Сильвія съ злобой: — ты не можешь уничтожить результата твоихъ поступковъ, и я выскажу все, что думаю. Если ты уважаешь себя и питаешь хоть какое-нибудь уваженіе къ дорогимъ мнѣ людямъ, то ты не оставишь ихъ въ томъ печальномъ положеніи, въ которое ты ихъ поставилъ. Ты не имѣешь права оставаться въ домѣ, которому твое присутствіе приноситъ только горе и вредъ.

Не успѣла она произнести этихъ словъ, почти безсознательно, подъ вліяніемъ совѣтовъ матери, какъ сама пожалѣла объ нихъ. Но было уже поздно.

— Хорошо, отвѣчалъ сурово Джобсонъ.

Голубые глаза его казались черными и блестѣли какъ уголья. Лицо было спокойно, неподвижно, словно мраморное. Онъ сталъ ходить по комнатѣ взадъ и впередъ; потомъ остановился и, не взглянувъ на жену, вышелъ изъ спальни.

Гордость и сознаніе своей правоты давали Сильвіи силы презирать послѣдствія. Впрочемъ, она была увѣрена, что онъ не сдѣлаетъ ничего, что могло бы кого-либо компрометировать, и надѣялась, что послѣ борьбы, которая могла продлиться нѣсколько дней, обстоятельства сложатся болѣе удовлетворительнымъ для ея эгоизма образомъ.

Между тѣмъ, Джобсонъ лихорадочно шагалъ въ саду, одинъ, безъ шляпы. Сначала, онъ машинально двигался и дышалъ свѣжимъ ночнымъ воздухомъ. Но потомъ бурный потокъ мыслей хлынулъ въ его голову. Онъ не хотѣлъ совѣтываться ни съ кѣмъ, ни съ отцомъ, ни съ теткой, ни съ Винистуномъ и ясно видѣлъ, что ему нельзя было оставаться въ домѣ тестя. Весь вопросъ заключался въ томъ, какъ уѣхать безъ скандала.

— А что дѣлать съ Сильвіей?

Она такъ глубоко его оскорбила, что онъ чувствовалъ — по крайней мѣрѣ, теперь — невозможность жить съ нею. Но съ другой стороны, онъ долженъ былъ удержаться отъ всякаго поступка, который могъ бы навлечь тѣнь на ея доброе имя или повредить его достоинству. Поэтому, заглушивъ свои чувства, онъ рѣшилъ оставить домъ тестя съ женою. Она должна была понять, что ихъ судьба нераздѣльна. Онъ прямо предложитъ ей одно изъ двухъ: или ѣхать съ нимъ или остаться?

А если она останется? Джобсонъ даже не сталъ обсуждать этой возможности, такъ она казалась ему немыслимой.

Среди этихъ грустныхъ, тяжелыхъ думъ, прошла ночь; разсвѣло, первые лучи солнца весело заиграли на окнахъ дома. Вскорѣ послѣ восхода солнца, вышелъ въ садъ деканъ, всегда встававшій очень рано. Джобсонъ именно его и ждалъ.

— Это что значитъ? воскликнулъ деканъ, смотря съ удивленіемъ на блѣдное лицо зятя: — вы во фракѣ? Гдѣ вы провели ночь? У Винистуна?

— Нѣтъ, у васъ въ саду. Я вчера вечеромъ узналъ отъ Сильвіи, что мое присутствіе въ вашемъ домѣ приноситъ горе и непріятности вамъ, мамѣ Бромлей и особенно вашему епископу. Я не могъ спать и проходилъ всю ночь, обдумывая, что мнѣ дѣлать. Остается только одно: избавить васъ отъ моего присутствія. Мы съ Сильвіей уѣдемъ сегодня.

— Полно, Тадди! Что вы говорите? воскликнулъ деканъ, покраснѣвъ: — какъ глупо, что Сильвія сказала вамъ объ этомъ, не предупредивъ меня! Правда, епископъ былъ немного строгъ, но я все-таки надѣялся найти modus vivendi. Мы не можемъ ссориться съ вами, сынъ мой, изъ-за различія въ мнѣніяхъ. Я не могу васъ отпустить; это было бы слишкомъ нелѣпо. Такъ можно было не спать всю ночь? Вы занеможете.

— Милый тесть, отвѣчалъ Джобсонъ: — мнѣ жаль васъ огорчить; вы добрѣе и болѣе расположены ко мнѣ, чѣмъ когда-либо, но я серьёзно обдумалъ этотъ вопросъ. Тутъ дѣло идетъ объ отношеніяхъ болѣе священныхъ, чѣмъ наши съ вами. Я знаю, что ваше положеніе непріятное, но подумайте и о моемъ положеніи. Я твердо рѣшился, и мы сегодня съ Сильвіей покинемъ вашъ домъ.

— Сильвія не можетъ уѣхать! воскликнулъ деканъ, приведенный въ тупикъ словами Джобсона.

— Отчего? спросилъ съ жаромъ молодой человѣкъ: — неужели, вы посовѣтуете вашей дочери и моей женѣ остаться здѣсь вопреки моему желанію?

— Конечно, нѣтъ. Но не торопитесь, Тадди, пойдемте со мною въ домъ, и поговоримъ съ вашимъ отцомъ. Все еще можетъ благополучно устроиться.

— Я поговорю съ отцомъ и увѣренъ, что онъ одобритъ мою рѣшимость, которую, впрочемъ, ни что не поколеблетъ. Вопросъ поставленъ и его надо разрѣшить тихо, безъ скандала.

— Тадди, произнесъ деканъ взволнованнымъ голосомъ: — ради Бога, не торопитесь! Пойдите къ своему другу Винистуну, останьтесь у него часа два и приходите съ нимъ обратно. Мы составимъ семейный совѣтъ. Даю вамъ слово, что все устроится. Епископъ не такой жестокій человѣкъ, какъ вы думаете, да, наконецъ, я пожертвую всѣмъ, чтобъ только не допустить вашего отъѣзда. Помните: однажды нарушенное семейное счастіе нельзя возстановить.

— Милый тесть, отвѣчалъ Джобсонъ, тронутый искреннимъ тономъ и добротою декана: — я боюсь, что семейное счастіе уже разрушено. Я не могу говорить объ этомъ съ Винистуномъ: это вопросъ семейный и мы должны его разрѣшить келейно, такъ чтобъ никто не зналъ.

Они вошли въ домъ и каждый отправился къ своей женѣ.

— Сильвія, сказалъ Джобсонъ спокойно, холодно, но мягко: — я не желаю, чтобъ мы расходились въ мнѣніяхъ на счетъ чего бы то ни было, тѣмъ болѣе, когда дѣло идетъ о счастіи твоихъ родителей. Повидимому, наше присутствіе въ эту минуту причиняетъ имъ неудовольствіе. Нашъ долгъ — уѣхать; мы можемъ вернуться, когда время смягчитъ гнѣвъ епископа, или когда моя книга будетъ справедливѣе оцѣнена. Я только-что видѣлъ твоего отца. Онъ очень радушно просилъ меня остаться и даже выразилъ согласіе подвергнуться гнѣву епископа, но я полагаю, что намъ лучше избавить его отъ непріятностей, которыя можетъ навлечь на него наше пребываніе въ его домѣ.

— Ты подумалъ ли хорошенько о своемъ положеніи? сказала Сильвія, блѣдная, но рѣшительная: — вѣдь не я виновна въ томъ, что произошло.

— И я не могу признать себя виновнымъ въ томъ, что я высказалъ свои убѣжденія. Конечно, моя книга возбудила здѣсь непріятную исторію, благодаря глупому ханжеству одного человѣка, и я очень сожалѣю объ этомъ ради тебя. Но я не могу принять на себя отвѣтственность за эту исторію. Мы оба съ тобою жертвы нелѣпаго заблужденія и намъ надо какъ можно скорѣе уѣхать отсюда.

— Ты все-таки упорствуешь въ томъ, что не сдѣлалъ ничего дурного, напечатавъ эту книгу?

— Да, если я обязанъ дать отвѣтъ на подобный вопросъ даже своей женѣ.

— Въ такомъ случаѣ, ты можешь дѣлать что хочешь, а я отсюда не поѣду, произнесла Сильвія.

Джобсонъ, снявшій фракъ и оставшійся въ одной рубашкѣ, посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ, почти съ презрѣніемъ.

— Если я уѣду сегодня, ты останешься? Понимаешь ли ты, что это значитъ? И берешь ли ты на себя отвѣтственность за всѣ послѣдствія? Повторю еще разъ. Я уѣзжаю сегодня отсюда и прошу тебя ѣхать со мною.

Послѣднія слова онъ произнесъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ.

— Я не могу покинуть отцовскій домъ, изгнанная, проклятая, отвѣчала Сильвія, дрожа всѣмъ тѣломъ, но все-таки рѣшительнымъ тономъ.

— Но, дѣля съ мужемъ его счастливую и несчастную судьбу, ты не можешь поступить дурно. Ты сама мнѣ сказала, что я долженъ уѣхать отсюда — какъ же ты хочешь остаться?

— Потому что ты обращаешься со много, какъ съ ребенкомъ. Ты даже не позволяешь мнѣ имѣть свое сужденіе о твоихъ ошибкахъ, а я вполнѣ убѣждена, что ты сдѣлалъ ужасную, непоправимую ошибку, чтобы не сказать хуже, напечатавъ эту книгу. И ты отказываешься повиниться въ этой ошибкѣ и загладить ее. Твоимъ упорствомъ ты ставишь моихъ родителей и меня въ фальшивое положеніе. Какъ могу я жить счастливо съ тобою, пока между нами существуетъ такой глубокій разладъ?

— Ты именно высказала то, что я думалъ, слушая тебя, произнесъ Джобсонъ съ тяжелымъ вздохомъ: — ты права. Мы не можемъ счастливо жить вмѣстѣ, пока между нами существуетъ такой глубокій разладъ.

Съ этими словами онъ ушелъ въ свою туалетную комнату и заперъ за собою дверь.

Сильвія была поражена роковымъ окончаніемъ этой сцены. Сердце ея замерло при мысли о возможныхъ послѣдствіяхъ. Еслибы ея любовь къ мужу была пламеннѣе и искреннѣе, а ея практическій здравый смыслъ не такъ холоденъ, то она въ эту критическую минуту бросилась бы къ Джобсону, умоляя прижать ее снова къ своему сердцу и позволить ей раздѣлять его жизнь, его цѣли и стремленія. Но она не была достаточно слаба, чтобы уступить. Фибры ея натуры были такъ же тверды и жестки, какъ фибры той дубовой двери, за которой онъ приготовлялся покинуть ее, изгнанный изъ лона своего семейства ея эгоизмомъ, холодностью и непреодолимымъ упорствомъ. Она увѣрила себя, что не можетъ уступить, и дѣйствительно, еслибъ она уступила, то вѣчно чувствовала бы себя побѣжденной. Страхъ подобнаго униженія превозмогъ въ ней чувство любви и долга къ мужу.

Онъ взялъ сакъ-вояжъ съ своими вещами и пошелъ пѣшкомъ на сосѣднюю станцію желѣзной дороги, не простившись ни съ деканомъ, ни съ мистрисъ Бромлей и не сказавъ болѣе ни слова своей женѣ. Онъ только зашелъ въ дѣтскую и со слезами на глазахъ поцѣловалъ своихъ дѣтей, которыхъ ему не суждено было болѣе видѣть.

IV.

Вексель.

Осеннія судебныя ваканціи окончились; Темпль снова ожилъ забѣгали мальчишки съ дѣлами въ синихъ мѣшкахъ, зашагали молодые адвокаты и студенты, заковыляли страдающіе подагрой стряпчіе. Правосудіе, дремавшее три мѣсяца, встрепенулось и, протирая глаза, поправляло свой парикъ. Бумаги, записки, доклады перелетали отъ стряпчихъ къ адвокатамъ и судьямъ; среди дѣлъ, назначенныхъ къ слушанію въ предстоящую сессію, было и знаменитое дѣло о наслѣдствѣ Арматвэтъ. Ученые адвокаты съ той и другой стороны усердно ломали себѣ головы и грабили головы старыхъ юристовъ для пріисканія ловкихъ крючковъ, чтобы бросить пыль въ глаза и безъ того подслѣповатой дамѣ юстиціи.

Болѣе всѣхъ работалъ Джобсонъ, котораго это дѣло отвлекало отъ тяжелыхъ заботъ. Оно даже давало пищу его сердцу, вселяя въ немъ убѣжденіе, что онъ борется за правду и за невинную жертву. Кромѣ того, это было единственное крупное дѣло, которое ему поручили вести въ эту сессію. Опасенія Тимпани оказались справедливыми. Стряпчіе, у которыхъ Скирро сдѣлался правой рукой, не присылали болѣе дѣлъ Джобсону.

Онъ теперь жилъ одинъ въ домѣ на Чарльсъ-Стритѣ. Мистрисъ Джобсонъ съ дѣтьми все еще оставалась въ Коверлеѣ. Внѣ семейнаго кружка Джобсоновъ и Бромлеевъ, никто не зналъ о дѣйствительной причинѣ, разсѣявшей веселое общество, собравшееся въ домѣ декана, и только говорили, что Джобсонъ былъ внезапно отозванъ въ Лондонъ по неотложному дѣлу, а сэръ Артуръ и Берта неожиданно вспомнили, что они обѣщали навѣстить старыхъ друзей въ Торки.

Впрочемъ предлогъ, выдуманный Джобсономъ для своего поспѣшнаго отъѣзда, оказался не ложнымъ. Дѣйствительно, въ Лондонѣ его ждали неотложныя и очень непріятныя дѣла.

Послѣ смерти дяди, Джобсонъ имѣлъ въ полномъ своемъ распоряженіи оставленное ему наслѣдство, и такъ какъ его адвокатская практика шла не очень удачно, а домашніе, общественные и политическіе расходы все увеличивались, то онъ сталъ отыскивать средство извлечь большій доходъ съ своего капитала. Между прочимъ, одинъ изъ его пріятелей, Коксонъ, имѣвшій порядочное состояніе, убѣдилъ его вступить съ нимъ въ компанію для эксплуатаціи извѣстнаго гончарнаго завода, приносившаго двадцать процентовъ чистаго дохода, который можно было съ увеличеніемъ производства довести до сорока. Джобсонъ сначала далъ на это выгодное предпріятіе десять тысячъ фунтовъ, а потомъ все прибавлялъ помаленьку, такъ что въ концѣ-концевъ, половина его капитала была поглощена Бурслемскимъ заводомъ. Въ первый годъ доходъ былъ значительный, второй, но различнымъ неблагопріятнымъ причинамъ, далъ небольшой дефицитъ, а третій возбуждалъ большія опасенія въ Джобсонѣ. Компаніонъ неожиданно потребовалъ у него три тысячи фунтовъ и, исполнивъ его желаніе, Джобсонъ пришелъ къ тому неутѣшительному заключенію, что онъ не сведетъ концы съ концами въ текущемъ году. Это очень его тревожило, такъ какъ онъ не принадлежалъ къ современнымъ дѣльцамъ, живущимъ преимущественно въ кредитъ. Но никто не зналъ, что дѣла въ Бурслемѣ шли дурно; жена Джобсона была увѣрена, что все обстоитъ благополучно, а сэръ Артуръ, Берта и Винистунъ не подозрѣвали, что къ остальнымъ заботамъ Тадди присоединились еще финансовыя затрудненія.

Для подобныхъ финансовыхъ кризисовъ, говорятъ, существуютъ банкиры, хотя они въ сущности только помогаютъ запутавшимся людямъ окончательно погибнуть. Джобсонъ вынужденъ былъ отправиться къ своему банкиру и, объяснивъ положеніе своихъ дѣлъ, попросить ссуды подъ обезпеченіе находившихся у него фондовъ. Непріятно пораженный стѣсненными обстоятельствами такого состоятельнаго кліента, банкиръ тотчасъ навелъ справки о томъ, какъ шли дѣла въ Борслемѣ и черезъ двадцать четыре часа объявилъ Джобсону, что заводъ не могъ приносить дохода безъ затраты значительнаго капитала, которымъ не располагалъ ни онъ, ни его компаніонъ. Джобсонъ ему не повѣрилъ, самъ поѣхалъ на заводъ, провѣрилъ книги, переговорилъ съ компаніономъ и рѣшилъ, что имъ необходимо продержаться еще годъ, въ надеждѣ, что дѣла поправятся. Дѣйствительно, всякій на его мѣстѣ поступилъ бы также въ виду грозившей, съ закрытіемъ завода, потери затраченныхъ уже тридцати тысячъ фунтовъ стерлинговъ.

Тревожимый всѣми этими заботами, огорченный до глубины души разрывомъ съ женою, и постоянно преслѣдуемый анонимными клеветами и честными критиками не понимавшихъ его людей, Джобсонъ, однако, мужественно боролся съ неблагопріятными обстоятельствами и Брагами, все болѣе и болѣе прижимавшими его къ стѣнѣ. Его политическая и общественная дѣятельность отличалась прежней, даже большей энергіей. Никогда онъ не произносилъ такихъ блестящихъ рѣчей, никогда не писалъ такихъ прекрасныхъ статей, никогда не выказывалъ столько мужественной смѣлости и таланта.

Самый зоркій наблюдатель, смотря на него, какъ онъ сидѣлъ однажды въ своемъ кабинетѣ, занятый изученіемъ дѣла миссъ Реймондъ, никакъ не догадался бы, что подъ этимъ сосредоточеннымъ хладнокровіемъ скрывалась постоянная сердечная тревога.

Неожиданно дверь отворилась и вошелъ Тимпани, все тотъ же вѣрный слуга и другъ, хотя нѣсколько постарѣвшій, съежившійся и еще болѣе самоувѣренный, чѣмъ когда-либо.

— Извините, сэръ, сказалъ онъ съ необычайнымъ румянцемъ на щекахъ: — васъ желаютъ видѣть и передать вамъ порученіе отъ мистрисъ Скирро.

Джобсонъ нахмурилъ брови.

— Приведите посланнаго.

— Это молодая дѣвушка, сэръ.

— А, помню, произнесъ съ улыбкой Джобсонъ: — это ваша старая пріятельница, миссъ Бопсъ? Вы поддерживали съ нею знакомство?

— Да, сэръ, отвѣчалъ Тимпани, еще болѣе покраснѣвъ: — мы большіе друзья съ миссъ Бопсъ.

Черезъ минуту, онъ вводитъ въ комнату Анджелину, свѣженькую, кругленькую, розовенькую и веселенькую какъ всегда, въ красномъ платьѣ, бѣлой шали съ голубыми цвѣтами и старомодной шляпѣ. Тимпани тотчасъ удаляется и Джобсонъ любезно проситъ молодую дѣвушку сѣсть. Она помѣщается на край стула, какъ воробей на край крыши.

— Мнѣ нечего спрашивать у васъ, миссъ Бопсъ, о вашемъ здоровьѣ, вы сіяете красотой и свѣжестью, сказалъ Джобсонъ: — какое порученіе дала вамъ мистрисъ Скирро?

— Сегодня утромъ, отвѣчала Анджелина: — я встрѣтила ее на улицѣ, идя на ковентгарденскій рынокъ, и она, отведя меня въ сторону, сказала: «Милая Анджелина, снесите это письмо какъ можно скорѣе къ мистеру Джобсону и отдайте ему въ собственныя руки. Я ужь нѣсколько дней караулю васъ на улицѣ. Дай-то Богъ, чтобъ не было поздно. Если онъ захочетъ отвѣчать, то принесите мнѣ записку сами по адресу». И сунувъ мнѣ письмо, она исчезла.

Джобсонъ взялъ письмо и, распечатавъ, прочелъ:

«Въ контору Кромпль, Блакъ и Ньюсомъ представленъ конторой Мозеръ и Мозесъ, № 278, Фенчерчъ-Стритъ, вексель Коксона и К® въ шесть тысячъ семьсотъ пятьдесятъ фунтовъ на срокъ 10-го ноября. Тому Скирро поручено получить деньги по векселю и въ случаѣ неуплаты, взыскать ихъ судебнымъ порядкомъ. Вексель уже два раза переписанъ съ уплатою по 1000 ф. ст., но на этотъ разъ онъ не будетъ въ состояніи сдѣлать уплаты. Такъ какъ вамъ неизвѣстно о существованіи этого векселя, то примите мѣры».

"№ 5, Майда-Вель.

Джобсонъ поблѣднѣлъ, но тотчасъ оправился и взглянулъ спокойно на миссъ Бопсъ. Онъ вспомнилъ, что было 9-го ноября, день процессіи лорда мэра. Значитъ, ему оставалось только двадцать четыре часа.

— Вы видѣли процессію, миссъ Бопсъ?

— Да, сэръ, она меня немного задержала.

— Вы оказали мнѣ большую услугу, миссъ Бопсъ, принеся такъ скоро письмо. Если вы увидите мистрисъ Скирро, то скажите, что я очень благодаренъ ей за извѣстіе, но прошу не присылать болѣе мнѣ никакихъ свѣдѣній. Я вамъ, миссъ Бопсъ, также очень благодаренъ, и еслибы когда-нибудь могъ быть вамъ полезенъ, то прошу васъ обратиться ко мнѣ.

Анджелина встала и, вся покраснѣвъ, произнесла, заикаясь:

— Я надѣюсь, сэръ, что… вы… скоро будете генералъ-атторнеемъ… потому что… потому что мистеръ Тимпани женится на мнѣ, какъ только васъ сдѣлаютъ генералъ-атторнеемъ.

И миссъ Бопсъ устремила на Джобсона свои голубые глаза, словно ему стоило только сказать слово и сдѣлаться генералъ-атторнеемъ къ Рождеству.

Наивныя, глупыя слова Анджелины поразили въ самое сердце Джобсона. Нетолько онъ самъ страдалъ отъ несбывшихся надеждъ на блестящую будущность, которую ему пророчили друзья, но его неудача должна была отозваться и на всѣхъ окружающихъ, вѣрившихъ въ его успѣхъ.

— Милая миссъ Бопсъ, отвѣчалъ онъ, взявъ ее за обѣ руки и дружески ихъ пожимая: — я былъ бы очень радъ сдѣлаться завтра генералъ-атторнеемъ ради вашего счастья, если вы дѣйствительно любите Тимпани.

— О, да, сэръ,

— Но вы понимаете, нельзя сразу этого достигнуть, и вамъ, можетъ быть, придется долго ждать. Поэтому, я постараюсь устроить ваше счастіе прежде, чѣмъ сдѣлаюсь генералъ-атторнеемъ.

Анджелина вышла изъ комнаты съ сіяющимъ лицомъ и гордясь успѣхомъ своей смѣлой тактики. Но мистеръ Тимпани, узнавъ объ ея разговорѣ съ Джобсономъ, ни мало не одобрилъ ея поступка, такъ что она вышла на улицу съ заплаканными глазами.

Однако, она оставила за собою сердце, удрученное еще большимъ горемъ. Заперевъ дверь своего кабинета, Джобсонъ сталъ ходить взадъ и впередъ. Несмотря на постигшій его страшный ударъ, онъ не хотѣлъ сложить оружія. Нѣсколькихъ минутъ было для него достаточно, чтобы привести въ порядокъ свои расшатанныя мысли. Его литературная слава, его политическое положеніе, его адвокатская и судебная карьера, вся его будущность и честь зависѣли отъ исхода завтрашняго кризиса.

Въ послѣднее время онъ рѣдко видѣлся съ Винистуномъ, но теперь почувствовалъ, что бремя его заботъ стало слишкомъ тяжелымъ, чтобы снести его одному, а помочь ему въ этомъ случаѣ могъ только одинъ Винистунъ.

Онъ отперъ дверь, позвонилъ, и когда явился Тимпани, то произнесъ совершенно спокойно:

— Вашъ другъ, миссъ Бопсъ, сказала мнѣ, что вы думаете жениться на ней. Не краснѣйте, вашъ выборъ дѣлаетъ вамъ честь, но, по ея словамъ, вы хотите ждать, пока я сдѣлаюсь генералъ-атторнеемъ… Можетъ быть, вы удовольствуетесь назначеніемъ меня въ генералъ-солиситоры.

— Извините меня, сэръ, что я такъ глупо выразился, но я останусь у васъ, чѣмъ бы вы ни были, промолвилъ Тимпани съ глубокимъ чувствомъ.

— Благодарю васъ, Тимпани, отвѣчалъ Джобсонъ очень тронутый: — вы не знаете сколько, вы мнѣ сдѣлали добра этими немногими искренними словами. Вы истинный другъ и я высоко цѣню вашу дружбу. Но вы не должны откладывать вашей свадьбы до полученія мною высокаго оффиціальнаго поста; можетъ быть, этого никогда не будетъ, а вы оказали мнѣ столько услугъ, что вполнѣ достойны награды. Я тотчасъ отложу для васъ четыреста фунтовъ, которые принесутъ вамъ, по крайней мѣрѣ, двадцать фунтовъ въ годъ, и вы, такимъ образомъ, будете въ состояніи жениться на миссъ Бопсъ, когда она этого пожелаетъ.

Тимпани, не подозрѣвавшій, что Джобсонъ находился въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ, горячо поблагодарилъ его за такое щедрое обѣщаніе. Радость этого вѣрнаго слуги успокоила нѣсколько разстроенные нервы Джобсона, и, взявъ шляпу, онъ пошелъ къ Винистуну.

V.

Толки.

Увидавъ входящаго въ его комнату Джобсона, Винистунъ посмотрѣлъ на него пристально. Его посѣщеніе было какъ нельзя болѣе кстати. Онъ самъ только-что собирался пойти къ нему. Въ это самое утро, онъ получилъ слѣдующее письмо отъ Берты:

"Милый другъ!

"Я очень безпокоюсь о Тадди, который все живетъ въ Лондонѣ со времени отъѣзда изъ Коверлея. Онъ писаль только разъ отцу и то въ очень мрачномъ настроеніи. Я знаю, что онъ уѣхалъ въ Лондонъ подъ вліяніемъ глубокаго горя, а изъ его письма надо заключить, что у него новыя заботы, но какія, право, не знаю. Напишите мнѣ, часто ли видаетесь съ нимъ, здоровъ ли онъ и не сообщилъ ли вамъ чего о своихъ заботахъ. Я очень безпокоюсь о немъ. Его отецъ уѣзжаетъ черезъ недѣлю въ Канаду и будетъ надняхъ въ Лондонѣ.

"Искренно преданный вамъ другъ
Берта Джобсонъ".

Прочитавъ это письмо, Винистунъ, для котораго малѣйшее желаніе Берты было закономъ, сталъ придумывать уважительный предлогъ къ посѣщенію Джобсона, который какъ бы нарочно избѣгалъ его въ послѣднее время. Впрочемъ, не одно письмо Берты заставило его думать о Джобсонѣ въ то самое время, когда онъ вошелъ въ его комнату. Наканунѣ, онъ обѣдалъ съ нѣкоторыми пріятелями за адвокатскимъ столомъ въ Иннеръ-Темилѣ, и случайно слышалъ разговоръ двухъ адвокатовъ о Джобсонѣ.

— Что-то не видать Джобсона, сказалъ одинъ изъ нихъ: — развѣ онъ принесъ адвокатуру въ жертву политикѣ?

— Я думаю, что ему придется вскорѣ отказаться отъ адвокатуры, хочетъ ли онъ этого или нѣтъ, отвѣчалъ другой. — Говорятъ, что у него нѣтъ вовсе дѣлъ. Между нами, онъ компаніонъ въ предпріятіи, которое идетъ плохо. Ко мнѣ сегодня обращались за совѣтомъ по одному дѣлу, по которому ему придется заплатить значительную сумму.

— Э, да ему всюду не везетъ. Онъ ведетъ дѣло миссъ Реймондъ; она хорошенькая, ловкая интригантка, и мнѣ сегодня говорилъ Скирро, правая рука Кромпля, что если миссъ Реймондъ будутъ допрашивать на судѣ, то выйдетъ скандалъ для Джобсона. Конечно, адвокатъ человѣкъ и, принимая хорошенькую женщину у себя въ конторѣ…

— Мистеръ Гокинсъ, воскликнулъ Винистунъ, ударяя кулакомъ по столу: — это низкая клевета. Я готовъ поручиться за невинность Джобсона. Къ тому же, вы почерпнули свое извѣстіе изъ невѣрнаго источника. Скирро — школьный товарищъ и заклятой врагъ Джобсона. Недостойно говорить въ такихъ выраженіяхъ о нашемъ уважаемомъ собратѣ, и я протестую.

— Я именно не желаю вреда Джобсону и только повторилъ то, что говорятъ другіе, отвѣчалъ Гокинсъ, прикусивъ губу: — онъ очень самонадѣянный, надменный человѣкъ и я, право, не знаю почему я не могу высказать о немъ своего мнѣнія. Говорятъ о всѣхъ людяхъ; Джобсонъ не святой и долженъ подвергнуться общей участи.

— О, я вамъ объявляю, что не позволю при себѣ говорить такихъ вещей о моемъ другѣ Джобсонѣ, произнесъ Винистунъ: — повторяю, что это гнусная клевета и распространеніе ея не дѣлаетъ никому чести. Если вы говорите, что только повторяете чужія слова, то я передамъ Джобсону имена клеветниковъ, а самъ лучше уйду отсюда.

И онъ удалился. Всѣ его уважали и даже Гокинсъ пожалѣлъ о происшедшей сценѣ, но послѣ ухода Винистуна разговоръ о Джобсонѣ продолжался, и, конечно, его разобрали по косточкамъ.

Судя по слышанному имъ разговору, Винистунъ заключилъ, что Джобссонъ находится въ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Письмо Берты только подтвердило его подозрѣнія, а теперь, смотря на блѣдное, мрачное, тревожное лицо своего друга, онъ вполнѣ убѣдился, что съ нимъ случилось нѣчто нехорошее.

Джобсонъ прямо приступилъ къ цѣли своего посѣщенія и разсказалъ Винистуну о своихъ финансовыхъ затрудненіяхъ. Потомъ они написали цифры на бумагѣ и вывели слѣдующій ужасающій разсчетъ:

Получено отъ дѣда — 41,115 ф. ст.

Расходы по утвержденію въ наслѣдствѣ и другіе — 4,700 ф. ст.

Пониженіе цѣнности фондовъ — 880 " "

Дано въ займы Бельклею безъ процентовъ — 5,000 " "

Помѣщено въ дѣло Коксонъ и К® — 10,000 " "

Еще — 4,320 " "

Занято и взято изъ капитала — 3,175 " « 28,075» "

13,040 ф. ст.

Домъ въ Чарльсъ-Стритѣ былъ уже заложенъ и нельзя было получить подъ него болѣе денегъ. Все остальное состояніе Джобсона заключалось въ акціяхъ. Конечно, ежегодный доходъ въ 1,400 ф., составлявшій приданное мистрисъ Джобсонъ, не былъ принятъ въ соображеніе.

— Плохо, произнесъ Винистунъ, послѣ нѣкотораго размышленія.

— И мы не знаемъ единственный ли это вексель бѣднаго Коксона, замѣтилъ Джобсонъ: — а если ихъ еще много?

— Сколько вы получаете адвокатскаго гонорара?

— Въ прошломъ году тысячу-двѣсти, а въ нынѣшнемъ менѣе шестисотъ.

— Отчего это? Вчера за обѣдомъ разсуждали о васъ и всѣмъ, повидимому, извѣстно, что намъ не поручаютъ болѣе дѣлъ.

— Всѣмъ извѣстно! воскликнулъ съ гнѣвомъ Джобсонъ: — кто говорилъ обо-мнѣ?

— Многіе говорятъ объ васъ и вы должны были этого ждать. Нельзя жить въ стеклянномъ домѣ на верху большой горы и думать, что завистники не слѣдятъ за каждымъ вашимъ шагомъ. Но это было бы ничего, еслибъ только говорили о томъ, что видѣли, но объ васъ распускаютъ скандальныя исторіи.

— Скандальныя исторіи! Вы не знаете, Винистунъ, какія я выношу муки, а еще хотите увеличить мои страданія. Въ чемъ дѣло?

— Эти сплетни ни мало не уменьшаютъ моего уваженія къ вамъ и конечно никто знающій васъ не повѣритъ имъ. Но клевета, какъ змѣя, жалитъ въ ногу, не теряя отъ этого своей ядовитости. Скажите мнѣ, въ какихъ вы находитесь отношеніяхъ съ вашей кліенткой, миссъ Реймондъ?

— О, отвѣчалъ Джобсонъ, слегка покраснѣвъ: — въ самыхъ дружескихъ. Мы познакомились заграницей, гдѣ она путешествовала съ лордомъ и лэди Братлингъ. Она очень умная и пріятная молодая дѣвушка. Она разсказала мнѣ свою исторію и просила моей помощи. Я согласился и состою вторымъ ея адвокатомъ Вотъ и все.

— Всели, другъ мой? Говорятъ — я только повторяю толки, основанные на словахъ вашего стараго врага Скирро — что въ этомъ дѣлѣ могутъ обнаружиться очень скандальныя для васъ обстоятельства, если миссъ Реймондъ появится на свидѣтельской скамьѣ.

— Это невыносимо! воскликнулъ Джобсонъ: — я отыщу его и изобью, какъ собаку.

— Пустяки. Вы этимъ сдѣлаете только худшій скандалъ. Какая польза ломать палку на спинѣ негодяя? Нѣтъ, мой другъ, ваше положеніе довольно затруднительное и безъ процесса въ полицейскомъ судѣ. Но вернемся къ миссъ Реймондъ. Не припомните ли вы какого нибудь обстоятельства, которое можно было-бы -выставить въ скандальномъ свѣтѣ?

— Нѣтъ. Мы, часто видались съ нею за-границей и здѣсь, но всегда при самыхъ обыкновенныхъ условіяхъ.

— Она бывала у васъ въ конторѣ?

— Никогда.

— Хорошо. Пусть ихъ поднимаютъ скандалъ, они только погубятъ себя. Поговоримъ теперь о вашихъ финансовыхъ затрудненіяхъ. Черезъ двадцать четыре часа, вы должны заплатить семь тысячъ фунтовъ, или добиться отсрочки долга. Сколько у васъ денегъ у банкира?

— Не болѣе четырехъ сотъ фунтовъ, и тѣ я обѣщалъ сегодня Тимпани, который вскорѣ женится.

Винистунъ посмотрѣлъ съ удивленіемъ на своего друга.

— Можно списаться съ вашимъ отцомъ?

— Нѣтъ; да къ тому же я не возьму у него ни пенса. У него безъ меня много ртовъ въ Канадѣ.

— Деканъ богатъ…

— Любезный другъ, вы затронули мое самое больное мѣсто, отвѣчалъ Джобсонъ мрачно: — разъ, что я пришелъ къ вамъ за совѣтомъ, я долженъ сказать все. Я покинулъ домъ декана съ тѣмъ, чтобъ никогда въ него не вернуться, а жена моя осталась тамъ.

— О, Джобсонъ! Джобсонъ! воскликнулъ Винистунъ, схватившись за сердце: — что все это значитъ? Вы спокойно говорите мнѣ о такихъ вещахъ, которыя въ состояніи свести съ ума любого человѣка.

— Вы можете, поэтому, представить себѣ, какую пытку я вынесъ въ эти послѣдніе мѣсяцы.

— Но что случилось? спросилъ Винистунъ, взявъ егоза руку: — я слышалъ, что вы уѣхали изъ Коверлея внезапно по важнымъ дѣламъ, но нимало не подозрѣвалъ, что у васъ произошла семейная ссора.

— Вамъ покажется это очень нелѣпымъ, произнесъ съ горькой улыбкой Джобсонъ: — но буря поднята Коверлейскимъ епископомъ по поводу моей книги, Quaestio Quaestionum.

— О, теперь я все понимаю, отвѣчалъ Винистунъ: — я помню суету въ саду, неловкія похвалы Гарвуда, ироническое замѣчаніе лорда Братлинга, холодное молчаніе мистрисъ Бромлей и смущеніе декана. Но какъ подобныя мелочи могли разсорить васъ съ женою?

— Вамъ это кажется непонятнымъ и вы совершенно правы. Я не стану разсказывать вамъ тайны моей семейной жизни, это было бы слишкомъ тяжело и недостойно честнаго человѣка. Упомяну только, что Кеверлейскій епископъ отказался обѣдать со мною въ домѣ декана, потому-что я безбожникъ. Эта нелѣпая выходка сильно повліяла на умы, уже ранѣе расположенные противъ меня. Деканъ и его жена полѣзли на стѣну. Вы не можете осудить Сильвію за то, что, воспитанная въ подобныхъ предразсудкахъ и находясь подъ вліяніемъ своей матери, она приняла сторону епископа противъ меня. Вслѣдствіе этого, мы имѣли съ нею непріятное объясненіе и оказалось, что между нами такой глубокій разладъ въ идеяхъ и принципахъ, затрогивающихъ основы супружеской жизни, что она осталась въ родительскомъ домѣ, а мнѣ позволила жить одному. Такимъ образомъ, милый другъ, я, состоятельный человѣкъ, нахожусь на краю банкротства, я, женатый человѣкъ, не имѣю жены. Но я не подамся злой судьбѣ, воскликнулъ Джобсонъ, гордо поднимая голову и выпрямляясь во весь ростъ: — я буду бороться съ нею до конца. Скажите мнѣ, какъ лучше повести борьбу?

— Джобсонъ, отвѣчалъ Вянистунъ, внимательно выслушавшій его исповѣдь: — если свѣтъ узнаетъ о вашемъ разводѣ съ женою, то Богъ знаетъ чѣмъ все это кончится въ виду толковъ о вашихъ отношеніяхъ къ миссъ Реймондъ. Напишите тотчасъ къ теткѣ Бертѣ. Не мотайте головой. Вы должны слѣпо меня слушаться, или я не могу помочь вамъ. Помните, что дѣло идетъ о спасеніи человѣка, передъ которымъ открыта одна изъ самыхъ блестящихъ карьеръ въ Англіи. Откровенно говоря, я еще не вижу ясно пути для выхода изъ трясины, въ которой вы погрязли. Но не унывайте. Вы человѣкъ сильный, мужественный. Съ Божьей помощью все еще устроится. Дайте мнѣ вашу руку.

И крѣпкое рукопожатіе, этотъ полный достоинства поцѣлуй англичанъ, скрѣпилъ ихъ наступательный и оборонительныя союзъ.

— Выпишите тотчасъ свою тетку, скажите, что Винистунъ находитъ необходимымъ ея пріѣздъ. А теперь я пойду.

— Куда? Къ Чайлъдсу?

— Нѣтъ. Намъ не надо открывать нашимъ банкирамъ своего отчаяннаго положенія до послѣдней крайности. Я отправлюсь къ Морзу.

И, взявъ кэбъ, Винистунъ поѣхалъ въ еврейскій кварталъ Лондона, между церковью св. Павла и Гаундсдитчемъ.

VI.

Чѣмъ дальше въ лѣсъ, тѣмъ больше дровъ.

Винистунъ вернулся въ контору Джобсона очень поздно и съ принужденной улыбкой сказалъ:

— Морзъ неумолимъ. Онъ прямо сказалъ мнѣ, что вашъ другъ Коксонъ переписывалъ вексель два раза и что онъ не согласенъ на третью отсрочку. Ему необходимы деньги. О васъ же онъ говоритъ, какъ о человѣкѣ въ финансовомъ отношеніи не очень надежномъ. Однако, онъ сказалъ, что я могу обратиться къ его стряпчимъ. Я поѣхалъ въ контору Кромпль, Блокъ и Ньюсомъ, гдѣ вашъ старый пріятель Скирро принялъ меня сначала очень дерзко, но когда я ему объявилъ, что я адвокатъ Винистунъ и буду жаловаться на него его хозяевамъ, съ которыми я знакомъ, то онъ тотчасъ извинился и принялъ подобострастный тонъ. Я тогда объяснилъ ему причину моего посѣщенія и спросилъ, нельзя ли переписать вексель, предлагая отъ вашего имени самыя выгодныя условія. Онъ очень удивился, что вамъ извѣстно представленіе векселя ко взысканію и наотрѣзъ отказался отъ всякихъ сдѣлокъ. Я сказалъ, что деньги будутъ сполна уплачены завтра и ушелъ, не простившись съ этимъ негодяемъ, который казался очень недоволенъ неожиданнымъ поворотомъ дѣла.

— Но, воскликнулъ Джобсонъ: — гдѣ я возьму деньги?

— У меня въ столѣ, любезный другъ. Тамъ находится бумагъ на восемь или на десять тысячъ фунтовъ, подъ которыя ваши банкиры сейчасъ дадутъ необходимую вамъ сумму.

— И не говорите мнѣ объ этомъ, Винистунъ. Я не согласенъ.

— Не горячитесь. Я ожидалъ вашего сопротивленія. Но вспомните, Джобсонъ, что я дѣйствую въ отсутствіи близкихъ вамъ людей, особенно одной одинаково дорогой намъ обоимъ особы, честь и счастіе которой зависятъ отъ сохраненія незапятнаннымъ вашего добраго имени. Еслибъ она была здѣсь, то, конечно, вы не отказались бы отъ ея помощи, чтобъ не скомпрометировать всего вашего семейства. Поэтому вы должны мнѣ позволить, за отсутствіемъ ея, защитить вашу и ея семейную честь. Простите меня, но я дѣйствую въ настоящемъ случаѣ нетолбко изъ любви къ вамъ.

— Винистунъ! воскликнулъ Джобсонъ, схвативъ его за обѣ руки: — вы ангелъ въ шкурѣ Мефистофеля. Вы придумали этотъ искусный предлогъ, чтобъ я согласился да ваше рыцарское предложеніе. Я не могу отъ него отказаться, но вы должны мнѣ дать слово, что позволите теткѣ Бертѣ уплатить вамъ ихъ немедленно или, въ крайнемъ случаѣ, согласитесь, чтобъ я принялъ мѣры для уплаты вамъ ихъ изъ остатковъ моего состоянія.

— Хорошо, отвѣчалъ Винистунъ: — я сейчасъ пойду за бумагами; вы должны отвезти ихъ завтра утромъ въ десять часовъ къ своему банкиру.

Джобсонъ былъ спасенъ на время. Бумаги Винистуна на слѣдующее утро лопали въ сундукъ Чайльдса и вексель былъ уплаченъ. Съ тѣмъ вмѣстѣ Джобсонъ принялъ мѣры къ продажѣ имѣвшихся еще у него акцій и дома въ Чарльсъ-Стритѣ. Онъ только-что хотѣлъ отправиться въ Борслемъ и объясниться съ своимъ компаніономъ, который не отвѣчалъ на всѣ его письма, какъ получилъ телеграмму отъ мастера завода:

«Не знаю, гдѣ мистеръ Коксонъ. Онъ въ отсутствіи десять дней. Денегъ нѣтъ для уплаты рабочимъ. Пріѣзжайте».

Взявъ съ собою двѣсти фунтовъ, Джобсонъ въ тотъ же вечеръ отправился въ Борслемъ. Оказалось, что мистеръ Коксонъ бѣжалъ въ Америку, оставивъ послѣ себя только старое пальто и фуражку, въ которыхъ онъ ходилъ на заводъ. Весь наличный товаръ былъ распроданъ, касса пуста, книги и счета уничтожены, жалованье рабочимъ и арендная плата за заводъ не уплачены. Необходимо было восемьсотъ фунтовъ на ликвидацію дѣлъ, расплату съ кредиторами и закрытіе завода. Джобсонъ не могъ остаться для этого въ Борслемѣ, а поручилъ дѣло стряпчему, и возвратился въ Лондонъ съ мрачнымъ предчувствіемъ, что впослѣдствіи явятся еще новые векселя Коксона.

Берта и сэръ Артуръ ждали его дома въ Чарльсъ-Стритѣ. Винистунъ разсказалъ имъ объ его финансовыхъ затрудненіяхъ, не скрылъ даже отъ Берты объ его разрывѣ съ женою.

— Милый Тадди! воскликнула Берта, обнимая его: — все устроено. Я уже отдала всѣ деньги мистеру Винистуну. У меня останется болѣе, чѣмъ мнѣ нужно, а у Сильвіи хватитъ денегъ на васъ обоихъ.

Джобсонъ насупилъ брови, но ничего не отвѣтилъ, а только молча поцѣловалъ тетку и отца.

— Мнѣ всегда не нравилась твоя дружба съ этимъ человѣкомъ, сказалъ сэръ Артуръ: — онъ не былъ джентльмэномъ. Конечно, это ужасная потеря, но не унывай, сынъ мой. Если я могу помочь тебѣ, то ты знаешь: что мое — то твое.

— Нѣтъ, нѣтъ! воскликнула Берта: — Тадди ничего не возьметъ у тебя. Гарри оставилъ свое состояніе намъ обоимъ и пока у меня есть что-нибудь, половина принадлежитъ Тадди.

— Я долженъ, милая тетя, принять вашу великодушную помощь, отвѣчалъ Джобсонъ дрожащимъ голосомъ: — но съ этой минуты я буду работать день и ночь, чтобъ уплатить вамъ этотъ долгъ.

— Успокойся, сынъ мой, сказалъ сэръ Артуръ, понимая, какія онъ переносилъ въ эту минуту душевныя муки: — ты еще молодъ. Твоя честь и доброе имя спасены.

Долго еще утѣшали его отецъ и Берта, стараясь поддержать въ немъ мужество и энергію.

Спустя нѣсколько дней, сэръ Артуръ уѣхалъ въ Америку, поручивъ Винистуну сообщать ему о положеніи дѣлъ Тадди, такъ какъ они всѣ опасались открытія еще большихъ долговъ Коксона.

Рѣшившись продать домъ въ Чарлъсъ-Стритѣ, Джобсонъ счелъ своимъ долгомъ увѣдомить жену о положеніи дѣлъ, и хотя его записка была озаглавлена «конфиденціально», по она была тотчасъ показана мистрисъ Бромлей.

Отвѣтъ Сильвіи былъ самый грубый, безсердечный.

«Вы знаете, что я всегда совѣтовала вамъ не вмѣшиваться въ дѣла, которыхъ вы не понимаете. Коксонъ былъ мнѣ всегда противенъ, но я его терпѣла, потому что онъ былъ вашъ другъ, и я думала, что вы не имѣли бы съ нимъ дѣло, еслибъ не знали его состоятельности и благонадежности. Или вы дѣйствовали съ преступнымъ легкомысліемъ, или васъ обманули самымъ постыднымъ образомъ. Вообще, послѣднія событія не дѣлаютъ чести вашему здравому смыслу. И такъ, нашъ прекрасный домъ будетъ раззоренъ. Очень вамъ обязана за предложеніе прислать мнѣ тѣ вещи, которыя пожелала бы оставить, но мнѣ ничего не нужно, такъ какъ я не вижу, по крайней мѣрѣ, въ настоящую минуту, возможности устроить снова изящный и комфортабельный домашній очагъ. По счастію, у меня есть родительскій домъ и близкіе люди, которые нетолько меня любятъ, но уважаютъ и цѣнятъ мои мнѣнія. Мое счастіе навѣки разбито и я должна переносить всѣ неудобства гнуснаго положенія. Если вы попрежаему упорствуете и не перемѣнили того настроенія ума, въ которомъ меня покинули, то не лучше ли вамъ или вашимъ друзьямъ войти въ сношеніе съ моими естественными попечителями о принятіи мѣръ къ обезпеченію благосостоянія вашихъ дѣтей, если вы уже совершенно равнодушны къ судьбѣ вашей жены».

Конечно, Джобсонъ не могъ уступить и ничего не отвѣчалъ.

Но онъ вполнѣ сознавалъ необходимость озаботиться о будущности своихъ дѣтей, на что такъ жестоко иронически намекала Сильвія. До сихъ поръ, онъ все надѣялся, что хваленый здравый смыслъ Сильвіи и христіанская доброта декана побудятъ ихъ протянуть руку примиренія. Но въ деканскомъ домѣ, повидимому, изсякъ источникъ любви и истинныхъ христіанскихъ чувствъ.

Нѣтъ жестокости хуже той, которая одушевлена религіознымъ фанатизмомъ. Фанатикъ, во имя своей религіи, въ состояніи совершить всевозможныя преступленія, а если не въ состояніи сжечь еретика на семъ свѣтѣ, то утѣшаетъ себя мыслью, что черти его поджарятъ на томъ.

VII.

Summum jus summa injuria.

Дѣло «Сандина и другихъ съ Реймондъ» было назначено къ слушанію на второй день осенней сессіи. Генералъ-атторней, соръ Гланвиль Марчмонтъ, знаменитый цивилистъ, мистеръ Маркусъ Тубсъ и мистеръ Тадеусъ Джобсонъ были адвокатами со стороны отвѣтчицы. Гонораръ старшему адвокату, генералъ-атторнею, былъ назначенъ въ пятьсотъ гиней, не считая десяти за совѣщаніе, младшимъ адвокатамъ: Тубсу — въ двѣсти пятьдесятъ гиней и Джобсону въ сто. Состояніе, о которомъ тягалась стороны, было жирное и стряпчіе бываютъ щедры съ чужими деньгами.

Джобсонъ былъ такъ поглощенъ этимъ дѣломъ, что забылъ на время о своихъ тяжелыхъ заботахъ. Утромъ, въ день судебнаго засѣданія, онъ получилъ письмо отъ миссъ Реймондъ, которое онъ прочелъ и, покраснѣвъ, спряталъ въ свой боковой карманъ:

«Милый другъ, писала эта оригинальная молодая дѣвушка своему адвокату: — я надѣюсь только на васъ. Я не вѣрю моимъ стряпчимъ. Они совѣтуютъ мнѣ пойти на мировую. Они не желаютъ, чтобъ я появилась на свидѣтельской скамьѣ, увѣряя, что передопросъ адвокатовъ меня сильно скомпрометируетъ. Одно такое предположеніе для меня оскорбительно, и я непремѣнно хочу разсказать въ судѣ свою исторію, моя совѣсть чиста. Моѣ нечего скрывать. Я увѣрена, что вы доставите мнѣ случай очистить себя отъ всякихъ нареканій. Вы мой preux chevalier. Я знаю ваше мужество и силу; идите смѣло въ борьбу за меня и Богъ защититъ правду».

Судебное засѣданіе открывалось въ Вестминстерѣ въ десять часовъ, а въ девять было назначено совѣщаніе адвокатовъ и стряпчихъ отвѣтчицы, стоившее миссъ Реймондъ тридцать гиней. Оно происходило въ кабинетѣ генерала-атторнея и продолжалось не болѣе десяти минутъ. Къ назначенному времени собрались въ корридорѣ клерки адвокатовъ и стряпчихъ съ громадными портфелями. Тимпани сіялъ удовольствіемъ, что его патронъ принималъ участіе въ такомъ важномъ дѣлѣ и внимательно изучалъ клерка сэра Гланвиля Марчмонта, съ цѣлью перенять его манеры, на случай если судьбѣ будетъ угодно сдѣлать его преемникомъ этого джентльмэна. Вскорѣ прибыли: мистеръ Тубсъ, мистеръ Гокъ, представитель фирмы Гокъ и Шереръ, и мистеръ Тадеусъ Джобсонъ. Взявъ свои портфбли, они поспѣшно вошли въ маленькую комнатку, гдѣ ихъ ждалъ генералъ-атторней, грѣясь передъ каминомъ.

— Моткамбъ и Моткомбъ ждутъ? спросилъ онъ у своего клерка, который, положивъ портфель на столъ, соб ірался выйти.

— Они здѣсь, сэръ Гланвилъ. Черезъ десять минутъ они будутъ у васъ.

Великій юристъ кивнулъ головой, совершенно довольный тѣмъ, что далъ понять его теперешнимъ кліентамъ, что не можетъ имъ посвятить болѣе десяти минутъ своего драгоцѣннаго времени.

— У меня важное дѣло сегодня въ судѣ казначейства, сказалъ онъ, обращаясь къ мистеру Тубсу: — а по дѣлу миссъ Реймондъ будетъ судебное разбирательство?

Мистеръ Тубсъ посмотрѣлъ на мистера Гока, а тотъ бросилъ странный взглядъ на мистера Джобсона.

— Наша кліентка, сэръ Гланвилъ, отвѣчалъ мистеръ Тубсъ: — настаиваетъ на судебномъ разбирательствѣ.

— Хорошо, дѣло кажется вѣрное, не правда ли? Медицинское свидѣтельство отличное, душеприкащикъ и свидѣтель сэръ Эдвардъ Белькназъ — прекрасный человѣкъ, писалъ завѣщаніе старикъ Бландъ. Почему же намъ не тягаться?

Мистеръ Гокъ снова взглянулъ на Джобсона.

— Дѣло безспорное, но вопросъ въ томъ, можно ли безопасно вызвать въ судъ отвѣтчицу.

— Конечно, мы должны ее вызвать. Она необходима для присяжныхъ, но въ чемъ дѣло?

— Она молодая особа… очень красивая… и увлекающаяся… обстоятельства дѣла необыкновенныя, большое состояніе оставлено чужой… и вы помните, въ какихъ компрометирующихъ отношеніяхъ она находилась съ отцомъ наслѣдодательницы.

— Что вы хотите сказать? Объ этомъ нѣтъ ничего въ бумагахъ, не правда ли?

— Нѣтъ ни слова, сказалъ Джобсонъ рѣшительнымъ голосомъ: и по очень простой причинѣ: потому что такихъ отношеній никогда не существовало.

Не успѣлъ онъ произнести этихъ словъ, какъ искренно пожалѣлъ что произнесъ ихъ. Сэръ Гланвиль взглянулъ на него изъ-подлобья.

— Мистеръ Джобсонъ, кажется, близко знаетъ отвѣтчицу, замѣтилъ мистеръ Гокъ, знаменательно ударяя на каждое слово.

— Да, я знакомъ съ нею давно, отвѣчалъ Джобсонъ: — и не могу согласиться, чтобъ она была увлекающейся особой. Я полагаю, что она будетъ отличной свидѣтельницей. Къ тому же, я убѣжденъ, что ей нечего скрывать свои отношенія къ покойному мистеру Арматвэту.

Тубсъ опустилъ глаза, какъ бы смотря на бумаги, лежавшія передъ нимъ, а стряпчій закашлялъ.

— Говорите прямо, мистеръ Гокъ, на что вы намекаете? сказалъ генералъ-атторней.

— Я слышалъ отъ противной стороны, что они хотятъ выставить очень компрометирующія для отвѣтчицы обстоятельства. Во всякомъ случаѣ, они намѣрены подвергнуть ее допросу по такимъ обстоятельствамъ ея путешествія съ мистеромъ и миссъ Арматвэтъ, которыя могутъ погубить ее въ глазахъ присяжныхъ. Я знаю, что мистеръ Бландъ, изъ фирмы Бландъ и Смеркь, оставилъ это дѣло только въ виду этихъ обстоятельствъ. Я ни мало не утверждаю, что эти нареканія справедливы, но полагаю, что для миссъ Реймондъ было бы опасно явиться на судъ; впрочемъ, я предоставляю адвокатамъ рѣшить этотъ вопросъ.

— Конечно, намъ не слѣдуетъ ничѣмъ рисковать, произнесъ Тубсъ торжественно.

— Э! промолвилъ сэръ Гланвиль: — кажется, въ этомъ дѣлѣ лучше бы покончить сдѣлкой, не правда ли, Тубсъ?

— А я полагаю, сэръ Гланвиль, сказалъ Джобсонъ: — что это дѣло, которое я основательно изучилъ, не слѣдуетъ ни въ какомъ случаѣ кончать сдѣлкой и по той самой причинѣ, на которую указалъ мистеръ Гокъ. Дѣйствительно, на миссъ Реймондъ наброшена тѣнь; но она пламенно желаетъ очистить себя отъ нареканій и мы должны доставить ей случай оправдаться.

Генералъ-атторней покачалъ головой.

— Мой принципъ, Джобсонъ, никогда не ставить своего кліента въ опасное положеніе, отвѣчалъ онъ презрительнымъ тономъ. — А согласилась ли бы она на сдѣлку? прибавилъ онъ, обращаясь къ стряпчему.

— Право… не знаю, отвѣчалъ мистеръ Гокъ, смотря прямо въ глаза Джобсону.

Бѣдный Джобсонъ не зналъ, что ему дѣлать. Стряпчій, очевидно, лгалъ; но, по адвокатскому этикету, онъ не могъ противорѣчить стряпчему, который былъ его настоящимъ кліентомъ и единственнымъ источникомъ всѣхъ его свѣденій по дѣлу.

— А противная сторона согласится? спросилъ снова генералъ-атторней.

— Они будутъ рады принять какое бы то ни было условіе, отвѣчалъ мистеръ Гокъ. — У кліентовъ нѣтъ денегъ и дѣло ведутъ стряпчіе на свой счетъ. Ихъ дѣло проигранное и единственная ихъ надежда сдѣлать скандалъ, а мы…

— Мы должны оберегать интересы нашей кліентки, какъ финансовые, такъ и нравственные, произнесъ генералъ-атторней, тотчасъ смекнувъ, что, покончивъ дѣло миромъ, онъ получитъ свой гонораръ и избавитъ себя отъ тяжелаго труда. — Если, дѣйствительно, они могутъ выставить комиротетирующія ее обстоятельства, то неблагоразумно представлять ее въ судъ. Это могло бы повліять на всю ея будущность; вѣдь она молода и не замужемъ. Никакія деньги не могутъ вознаградить за брошенную при передопросѣ адвокатовъ грязь въ лицо свидѣтелю, а, конечно, Ригби ее не пожалѣетъ. Я вовсе объ этимъ не подумалъ, читая дѣло, прибавилъ онъ такимъ серьёзнымъ тономъ, какъ будто онъ дѣйствительно прочелъ дѣло съ первой строчки до послѣдней. — Но молодыя женщины — всегда молодыя женщины и, вѣроятно, ея отношенія къ отцу наслѣдодательницы были такія близкія, что могли поставить ее въ компрометирующее положеніе.

Въ эту минуту дверь пріотворилась, и клеркъ просунулъ голову.

— Морткомбы? спросилъ генералъ атторней.

— Да, сэръ Гланвиль.

— Хорошо; такъ до свиданья, господа. Мы встрѣтимся на долѣ брани. Мистеръ Гокъ, повидайтесь-ка лучше съ своей кліенткой и убѣдите ее согласиться на сдѣлку, если противная сторона не очень требовательна.

Младшіе адвокаты удалились, а стряпчій остался на минуту, чтобъ сказать два слова наединѣ сэру Гланвилю.

— Нашей кліентки нѣтъ здѣсь и врядъ ли она будетъ, произнесъ онъ въ полголоса: — она знаетъ, что про нее будутъ говорить непріятныя вещи. Разсказываютъ, что она очень дружна съ нашилъ младшимъ адвокатомъ Джобсономъ; вы замѣтили, какъ онъ заступался за нее, прибавилъ онъ, лукаво подмигивая.

— Ха, ха, ха, отвѣчалъ генералъ атторней: — я не вѣрю этой сплетнѣ, но конечно, намъ нельзя рисковать такимъ скандаломъ. Мы должны покончить это дѣло миромъ, мистеръ Гокъ — это будетъ выгоднѣе для всѣхъ. Всегда неблаговидно тягаться съ родственниками. Увидимъ, что скажетъ Ригби.

Джобсонъ поспѣшно отправился въ туалетную, надѣлъ мантію и парикъ и вышелъ въ судебную залу, надѣясь сказать нѣсколько словъ миссъ Реймондъ. Но ея не было въ залѣ. Онъ занялъ свое мѣсто и началъ машинально разбирать бумаги. Мало-по малу, стала собираться публика: вѣчные слушатели всевозможныхъ судебныхъ дѣлъ, адвокаты, стряпчіе, даже нѣсколько дамъ. Но какъ ни смотрѣлъ по сторонамъ Джобсонъ, онъ не видѣлъ миссъ Реймондъ. Какое-то странное безпокойство овладѣло имъ; онъ вышелъ въ громадную Вестменстерскую галлерею, но и тамъ ея не было. Онъ вернулся назадъ и теперь уже съ трудомъ проложилъ себѣ дорогу среди толпы. Судья уже вы шелъ и на первой адвокатской скамьѣ сидѣли рядомъ генералъ-атторней и мистеръ Ригби.

— Мы идемъ на сдѣлку, шепнулъ Джобсону мистеръ Тубсъ.

— Это подло, отвѣчалъ Джобсонъ.

— Шш! Къ чему ломать копья. Мы покончимъ дѣло въ десять минутъ, и молодая особа получитъ хорошее состояніе. А неправда ли, Джобсонъ, что она очень хорошенькая? Во всякомъ случаѣ, подозрительно, что ея нѣтъ въ залѣ.

Сердце Джобсона болѣзненно сжалось. Онъ рѣшился во что бы то ни стало выиграть это дѣло и доказать всему міру, что миссъ Реймондъ невинна и чиста какъ хрусталь. Быть можетъ, онъ уже предвкушалъ удовольствіе видѣть улыбку счастья на ея лицѣ, и слышать ея горячую благодарность.

Прежде чѣмъ онъ успѣлъ отвѣтить мистеру Тубсу, генералъ атторней и мистеръ Ригби, старшій адвокатъ противной стороны, поднялись въ одно время съ своихъ мѣстъ. Обрадованный этимъ необыкновеннымъ явленіемъ, обѣщавшимъ скорый конецъ дѣлу, судья спросилъ съ улыбкой:

— Что вы скажете, г. атторней?

— Я очень счастливъ заявить вамъ милордъ, отвѣчалъ сэръ Гланвиль: — что мы съ моимъ ученымъ другомъ согласились покончить это дѣло миролюбиво, не безпокоить ни васъ, милордъ, ни присяжныхъ. Мой ученый другъ признаетъ, что нрава моей кліентки безспорны, но истцы все время были убѣждены въ своей правотѣ, пока мой ученый другъ, на окончательномъ совѣщаніи, не убѣдилъ ихъ въ противномъ. Они теперь отказываются отъ иска, видя всю законность духовнаго завѣщанія, но они понесли большіе расходы и стряичіе обѣихъ сторонъ порѣшили вознаградить истцовъ изъ завѣщаннаго отвѣтчицѣ состоянія.

— Очень справедливая сдѣлка, произнесъ судья Мизонъ, нюхая табакъ: — поздравляю васъ, г. атторней, и васъ, мистеръ Ригби, съ такимъ удачнымъ окончаніемъ дѣла. Какое теперь слѣдуетъ по очереди?

Джобсонъ свернулъ свои бумаги и, не сказавъ никому ни слова, выбѣжалъ изъ судебной залы. Онъ едва могъ дышать отъ негодованія и стыда, возбужденныхъ въ немъ гнусной комедіей, разыгранной его товарищами, адвокатами и стряпчими, которымъ миссъ Реймондъ довѣрила свое дѣло. Какъ можно было говорить о правосудіи, въ виду этой нелѣпой пародіи? Что за низкое ремесло было адвокатское, если глава первой въ свѣтѣ адвокатуры пожертвовалъ правами и честью женщины, чтобъ только избавить себя отъ тяжелой работы, и получить возможность вести дна дѣла въ одно и тоже время? Въ глазахъ Джобсона, поведеніе адвокатовъ и стряпчихъ въ этомъ дѣлѣ было подлѣе всего, что только можно себѣ вообразить.

Только дойдя пѣшкомъ до Странда, онъ сталъ разсуждать, что въ сущности адвокаты не были такъ виноваты, какъ ему казалось: ихъ просто ввели въ заблужденіе стряпчіе. Они могли искренно повѣрить, что въ жизни миссъ Реймондъ были обстоятельства, которыхъ лучше не обнаруживать на судѣ.

Вернувшись домой, онъ написалъ коротенькую записку миссъ Реймондъ, въ которой откровенно изложилъ всѣ обстоятельства, выразилъ свое сожалѣніе и сочувствіе, а подъ конецъ все-таки поздравилъ ее съ значительнымъ успѣхомъ.

Прошло два дня. Джобсонъ и Тимпани начали забывать свое разочарованіе. Миссъ Реймондъ ничего не отвѣчала. На третье утро Джобсонъ сидѣлъ за завтракомъ въ своей одинокой столовой въ Чарльсъ-Стритъ, какъ дверь неожиданно отворилась и прежде чѣмъ слуга успѣлъ доложить, миссъ Реймондъ, въ дорожномъ костюмѣ, влетѣла въ комнату.

— Хорошую вы кашу заварили, мистеръ Джобсонъ! воскликнула она, сверкая глазами.

— Откуда вы, милая миссъ Реймондъ? спросилъ съ улыбкой Джобсонъ, вставая и кланяясь.

— Изъ Девоншира. Я только вчера вечеромъ получила ваше письмо. Признаюсь, оно меня поставило въ тупикъ. Мое дѣло рѣшено въ мое отсутствіе, и мой же стряпчій меня нарочно удалилъ. А безъ меня вы заключили сдѣлку. Вѣдь это позоръ для меня, позоръ для правосудія. Я съ радостью выцарапала бы вамъ всѣмъ глаза. Я никогда не слыхивала ничего подобнаго. А вы, на кого я такъ надѣялась, кому я довѣрила защиту своей чести, вы приложили руку къ сдѣлкѣ, которая оставитъ на вѣки несмываемое пятно на моемъ добромъ имени. Я этого рѣшительно не понимаю, мистеръ Джобсонъ!

И, выйдя изъ себя отъ гнѣва, она громко топала своими маленькими ножками.

— Но, милая миссъ Реймондъ…

— Я для васъ не милая, а просто миссъ Реймондъ. Вы мнѣ болѣе не другъ. Вы меня обманули.

— Миссъ Реймондъ, сядьте и выслушайте мое оправданіе.

Онъ подвинулъ ей кресло, и она сѣла.

— Изъ вашихъ словъ видно, что Гокъ и Ширеръ васъ не предупредили о назначеніи дѣла къ слушанію, сказалъ Джобсонъ, ловко отвлекая ея вниманіе отъ своей особы.

— Напротивъ, мистеръ Джобсонъ: — они мнѣ прямо сказали, что я могу ѣхать въ Девонширъ, такъ какъ мое дѣло будетъ слушаться только во второй половинѣ сессіи. Сегодня же я получила отъ нихъ письмо, въ которомъ они извиняются, что не имѣли времени увѣдомить меня о днѣ засѣданія, такъ какъ мое дѣло неожиданно было назначено къ слушанію, и поздравляютъ меня съ счастливымъ окончаніемъ дѣла, благодаря сдѣлкѣ, заключенной, къ общему удовольствію сторонъ, изъ уваженія къ покойнымъ мистеру и миссъ Арматвэтъ, а также къ моему затруднительному положенію. Какъ вамъ это нравится?

— Это гнусно и подло, воскликнулъ Джобсонъ: — они должны были спросить вашего согласія.

— А вы что дѣлали, вѣдь вы тамъ были? спросила миссъ Реймондъ, но болѣе мягкимъ тономъ, такъ какъ лицо Джобсона дышало сожалѣніемъ и сочувствіемъ.

— Подумайте, миссъ Реймондъ, я только младшій адвокатъ. Я не зналъ, что васъ обманули стряпчіе, и притомъ, я по всѣмъ правиламъ обязанъ поддерживать мнѣніе старшаго адвоката. Меня очень безпокоилъ результатъ дѣла и я васъ искалъ даже въ Вестминстерской галлереѣ, чтобъ предупредить объ опасности, но васъ не было. Теперь я вижу, что васъ удалили нарочно.

— Ну, сказала она, вставая и протягивая руку: — я увѣрена, что вы не могли ничего сдѣлать. Во всякомъ случаѣ, я не могу сердиться на васъ.

Джобсонъ взялъ руку и ноднесъ къ своимъ губамъ. Миссъ Реймондъ покраснѣла и доспѣшно вырвала свою руку.

— Я ждала такой штуки, сказала она: — Бландъ и Смеркъ лучшіе кліенты сэра Гланвиля Марчмонда. Это все продѣлки стараго негодяя Бланда. Онъ перешелъ на противоположную сторону и боялся, что я выведу его на чистую воду. Стряпчіе заранѣе устроили это между собою. О! какъ бы я желала видѣть сэра Гланвиля! Я бы ему сказала, что думаю объ его низкомъ поступкѣ. Я теперь хочу начать дѣло противъ Гока и Ширера. Вы потребуйте, чтобъ судъ назначилъ снова дѣло къ слушанію. Я не пожалѣю денегъ и во что бы то ни стало очишу свое доброе имя отъ всякой тѣни безчестія.

Не было никакого сомнѣнія, что съ ней поступили самымъ подлымъ образомъ, но Джобсонъ зналъ, что дѣла перерѣшить нельзя. Адвокаты и стряпчіе, нанятые и оплаченные ею, заключили сдѣлку, которую уничтожить было невозможно, и всякая попытка возобновить дѣло только возбудила бы смѣхъ и еще болѣе ее скомпрометировала. Вся эта исторія о завѣщаніи мистера Арматвэта служила яркимъ примѣромъ несовершенства человѣческаго закона въ такъ-называемый цивилизованный вѣкъ формальнаго правосудія и прикрытаго закономъ грабежа.

Конечно, Джобсонъ не могъ высказать этого теперь миссъ Реймондъ, но онъ старался ее успокоить, обѣщая серьёзно обдумать дѣло, и прося, чтобы она ничего не предпринимала безъ его совѣта. Наконецъ, она уѣхала; онъ проводилъ ее до улицы и посадилъ въ кэбъ, за что былъ вознагражденъ обворожительной улыбкой.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ.

ПОЗДНО!

X.

Любезности политической прессы.

Парламентъ былъ созванъ къ концу февраля и Лондонъ быстро наполнялся. Члены кабинета уже нѣсколько разъ собирались на общія совѣщанія, и возбужденные этими собраніями толки въ клубахъ и прессѣ служили обычной увертюрой къ ежегодному политическому представленію. Торійское министерство, стоявшее у кормила правленія только еще полтора года, посмотрѣло на королевскую рѣчь съ спокойнной самоувѣренностью торжества. Они сдѣлали слишкомъ много ошибокъ въ политикѣ внутренней и внѣшней, чтобы представить вкусное національное блюдо королевѣ или странѣ. Экспедиція въ Хіо не удалась, на Востокѣ подготовлялась общая война, министръ иностранныхъ дѣлъ болѣе хвастался, чѣмъ дѣйствовалъ, а англійскій народъ всегда уважалъ дѣятельность и ненавидѣлъ хвастовство. Дома положеніе рабочихъ классовъ возбуждало величайшія опасенія въ людяхъ, «имѣющихъ нѣчто» и носящихъ названіе «друзей закона и порядка». Впродолженіи долгаго времени, немногіе обладающіе богатствомъ въ Англіи находились, хотя и безсознательно, въ полной власти многихъ, неимѣющихъ ничего, и только благодаря недостатку сообразительности и единенія среди послѣднихъ, благополучно удержались на краю бездны. Верхніе классы находились въ положеніи Родольфа въ «Тайнахъ Парижа», который чувствовалъ, какъ вода прибывала въ погребѣ на Елисейскихъ Поляхъ и постепенно достигала сначала до его ногъ, потомъ колѣней, и, наконецъ, все выше и выше до самаго рта. По счастью, грозныя воды поднимаются медленно и даютъ время подумать о средствахъ къ спасенію. Торіи въ то время, какъ и всегда, занимались безполезной и вполнѣ безнадежной задачей сдержать подъемъ воды. Невозможное экономическое положеніе требовало коренныхъ реформъ, или народное волненіе могло быть остановлено только кровавыми репрессивными мѣрами, а благодаря здравому смыслу англійской націи, къ подобнымъ мѣрамъ внутренняя англійская политика прибѣгаетъ только тогда, когда уже всѣ другіе пути безуспѣшно испробованы. Наступила критическая минута; низшіе классы были недовольны и требовали уменьшенія невыносимаго для нихъ бремени и болѣе широкаго представительства. Военные расходы, высокій тарифъ, дорого стоющее правосудіе, управленіе страною «сливками» и для «сливокъ» — всѣ эти обычные элементы торійской администраціи возбудили всю страну противъ министерства, и ясно было, по непреложнымъ знаменіямъ времени, что дни его сочтены: какъ всегда, партія, называемая радикальной, вела борьбу и рыла траншеи, подкапываясь подъ самою твердыню торизма. И только въ послѣднюю минуту, когда судьба борьбы стала очевидной, явились на сцену виги, дотолѣ остававшіеся хладнокровными зрителями, взяли на себя предводительство и потребовали себѣ добычу. Такова, въ сущности, исторія современной Англіи въ послѣднія пятьдесятъ лѣтъ. Каждый разъ, когда либеральное министерство рождалось потугами радикальнаго движенія — мѣста, награды, почести, однимъ словомъ, все, что получаютъ побѣдители при существованіи системы политическихъ партій, доставалось исключительно вигамъ. Радикалы довольствовались славой и сознаніемъ, что боролись за свои принципы, а виги пріобрѣтали власть и матеріальную пользу.

Джобсонъ, несмотря на всѣ свои семейныя, финансовыя и профессіональныя невзгоды, исполнялъ съ обычной энергіей свои политическія обязанности. Какъ не тяжело было ему видѣть приближеніе Рождества, которое ему приходилось провести одному вдали отъ семьи, онъ передъ самыми праздниками отправился въ Линчестеръ и произнесъ тамъ одну изъ тѣхъ блестящихъ, справедливыхъ и ѣдкихъ критикъ министерской политики, которыя такъ сильно дѣйствуютъ на народное воображеніе. Странно сказать, но часто люди, тревожимые горемъ или заботами, произносятъ самыя краснорѣчивыя, самыя блестящія по содержанію и формѣ политическія рѣчи. Поэтому, встрѣчая членовъ либеральной партіи передъ самымъ открытіемъ парламента, Джобсонъ выслушивалъ это всѣхъ самыя горячія поздравленія, и знающіе люди предсказывали, что при ожидаемомъ торжествѣ его партіи, онъ получитъ матеріальное вознагражденіе за оказанныя услуги. Лордъ Сваллотэль, давно избѣгавшій его, снова сблизился съ нимъ и былъ снова приглашенъ на обѣдъ съ лордомъ Мьюборномъ въ домѣ одного честолюбиваго адвоката, разсчитывавшаго занять открывавшуюся ваканцію генералъ-атторнея или генаралъ-солиситора. Лордъ Мьюборнъ объяснялся съ нимъ очень любезно и было рѣшено, что при общемъ натискѣ, министерство при обсужденіи адреса на королевскую рѣчь, Джобсону дадутъ передовой постъ. Дѣйствительно, его имя было заранѣе заявлено спикеру и ему дали слово въ благопріятную для оратора пору парламентскихъ преній. Въ очень эффектной импровизаціи, онъ разнесъ въ прахъ предшестовавшую ему рѣчь торійскаго генералъ-солиситора. Всѣ слушавшіе его были убѣждены, что новое министерство не могло не воспользоваться помощью такого талантливаго человѣка.

Общія ожиданія не обманулись. Министерство было разбито на голову при обсужденіи адреса. Мистеръ Персиваль Пибльсъ, занимавшій мѣсто министра иностранныхъ дѣлъ въ кабинетѣ лорда Мьюборна и самый видный человѣкъ въ либеральной партіи по талантамъ и краснорѣчію сдѣлался первымъ министромъ. Лордъ Мьюборнъ удовольствовался министерствомъ колоній, лордъ Сваллотэль былъ сдѣланъ канцлеромъ герцогства Ланкастерскаго, а мистеръ Чайльдерлей министромъ торговли. Остальные министерскіе портфели были розданы, по строгимъ правиламъ непотизма, столь упорно и искусно примѣняемымъ вигами, и когда всѣ семейные инстинкты были вполнѣ удовлетворены, то первый министръ сталъ обдумывать, кого бы изъ рядовыхъ своей партіи удостоить второстепеннымъ постомъ, чтобы успокоить взволнованное общественное мнѣніе. Судебными совѣтниками короны по самому существу ихъ обязанностей, не могутъ быть назначаемы «родные человѣчки» и стали ходить слухи, что Джобсонъ получаетъ мѣсто генералъ-солиситора. Это было громаднымъ повышеніемъ для молодого человѣка, какъ доселѣ считаютъ въ Англіи сорокалѣтняго мужчину, но онъ былъ слишкомъ извѣстенъ своими сочиненіями и рѣчами внѣ парламента и слишкомъ независимъ въ палатѣ, чтобы его вовсе обойти, а потому интересы партіи требовали, чтобы не обращено было вниманія на его недостаточно высокое положеніе въ судебномъ мірѣ. Въ Chronicle его имя было напечатано въ числѣ предполагаемыхъ членовъ новой администраціи. Въ этой газетѣ Джобсонъ обыкновенно помѣщалъ свои статьи, а потому многіе его друзья тотчасъ стали говорить, что онъ самъ напечаталъ эти извѣстія, чтобы обратить на себя вниманіе перваго министра. Это однако было совершенно излишне. Мистеръ Пибльсъ самъ остановилъ свой выборъ на Джобсонѣ и рѣшилъ ввести его въ священный кружокъ, гдѣ у каждаго молодого человѣка уста невольно закрываются и независимость стушевывается.

Не успѣлъ Chroniele упомянуть мистера Джобсона, какъ Post прервалъ свое молчаніе.

Говоря о составѣ новаго министерства, этотъ почтенный торійскій органъ замѣтилъ:

«Къ числу слуховъ, очевидно, не имѣющихъ никакого основанія, относится извѣстіе о назначеніи радикальнаго адвоката, мистера Тадеуса Джобсона, на постъ генералъ-солиситора. Въ тоже время говорятъ, что если это назначеніе состоится, то новый лордъ канцлеръ, искренно религіозный человѣкъ, подастъ въ отставку. Мы отказываемся вѣрить, чтобы такой умный министръ, какъ мистеръ Пибльсъ назначилъ, для удовлетворенія крикливыхъ требованій ненасытной радикальной шайки, на важный постъ судебнаго совѣтника короны, такъ сказать одного изъ хранителей королевской совѣсти — человѣка, написавшаго скандальную книгу, оскорбительную для всякаго истиннаго христіанина и напоминающую самыя постыдныя выходки Вольтера. Наша страна еще не пала такъ низко, чтобы оставаться равнодушной къ интересамъ и достоинству нашей святой религіи. Но говорятъ — мы не знаемъ, на сколько это справедливо — что есть другія причины очень щекотливаго свойства, семейныя и финансовыя, которыя могутъ помѣшать назначенію мистера Джобсона. Мы не приводимъ этихъ слуховъ, относящихся до отвѣтчицы въ недавно разбиравшемся извѣстномъ процессѣ о спорномъ духовномъ завѣщаніи, и до ликвидаціи дѣлъ большого гончарнаго завода, одинъ изъ хозяевъ, котораго бѣжалъ въ Америку. Все это, можетъ быть, только пустые слухи, но одно ихъ появленіе должно бы удержать перваго министра отъ назначенія депутата мистера Джобсона генералъ-солиситоромъ».

Эта замѣчательная статья была результатомъ ночного посѣщенія редакціи Post мистеромъ Томомъ Скирро, который все еще оставался сотрудникомъ этого замѣчательнаго органа истины и свѣта. Онъ засталъ редактора, окруженнаго корректурами и въ обществѣ трехъ джентельмэновъ, принесшихъ послѣднія новости изъ парламента и клубовъ. Въ числѣ ихъ былъ мистеръ Боквель Помпъ, членъ парламента, одинъ изъ самыхъ неоцѣненныхъ газетныхъ ищеекъ. Онъ имѣлъ удивительную память, мягкія, заискивающія манеры и замѣчательное искуство высасывать новости изъ всѣхъ и каждаго. Проводя цѣлый день въ поискахъ за новостями, онъ въ полночь являлся къ своему другу мистеру Саквилю Вернону, редактору Post, и выпускалъ, какъ китъ, фонтанъ толковъ, слуховъ и сплетней, а на слѣдующій день снова погружался въ глубину общественнаго и политическаго моря за ловлей новостей.

Всѣ министерскіе портфели были уже къ этому времени розданы и интересъ минуты сосредоточился на второстепенныхъ мѣстахъ. Но собраннымъ мистеромъ Боквелемъ Помпомъ свѣдѣніямъ, премьеръ хотѣлъ бросить двѣ или три кости радикаламъ, а такъ какъ долгъ оппозиціи помѣшать образованію противной партіей сильнаго министерства, то для торіевъ было очень важно, чтобы не допустили до раздѣла добычи радикаловъ, которые, обманувшись въ своихъ надеждахъ, разстроили бы министерское большинство.

— Я только что встрѣтилъ лорда Сваллотэля, сказалъ мистеръ Боквелъ Помпъ: — и онъ говоритъ, что Джобсонъ будетъ генералъ солиситоромъ, хотя этому сильно противился лордъ-канцлеръ, считающій Джобсона безбожникомъ. Какъ бы-то ни было, онъ очень способный человѣкъ и вчера еще герцогъ говорилъ, что онъ одинъ изъ самыхъ талантливыхъ и самыхъ опасныхъ людей въ противной партіи. Что бы тамъ ни кричали, а его послѣдняя книжка дьявольски умная и блестящая. По словамъ Кэнама, его назначеніе ослабитъ министерство въ религіозномъ отношеніи, но это пустяки, ибо оно усилитъ его во всѣхъ остальныхъ, и мы должны, если возможно, помѣшать его назначенію. Лэди Кэнамъ, злѣйшій врагъ его и особливо ея мать, толстая француженка де-Лосси. Говорятъ, у нихъ была какая-то скандальная исторія. Нельзя ли, Вернонъ, разузнать о немъ что-нибудь? Я слышалъ кое-что да смутно. Мнѣ говорили на дняхъ, что онъ потерялъ большую сумму денегъ въ неудачной спекуляціи, и что у него была интрижка съ миссъ Реймондъ, отвѣтчицей въ извѣстномъ дѣлѣ о завѣщанія Арматвэтъ. Ахъ, да, я помню, мнѣ объ этомъ говорилъ Гланвиль Маримонтъ. Вѣдь вы помните, что Джобсонъ настаивалъ на судебномъ разбирательствѣ дѣла, чтобы возстановить ея честь.

— Вотъ джентельмэнъ, который знаетъ все о мистерѣ Джобсонѣ, произнесъ мистеръ Вернонъ, указывая на только что вошедшаго Тома Скирро.

— Да, сэръ, отвѣчалъ послѣдній: — я знаю многое о немъ и нарочно пришелъ сюда, чтобы сообщить вамъ кое-какія свѣдѣнія. Можно написать очень эффектный протестъ.

И онъ разсказалъ все, что ему было извѣстно о скандалѣ съ иностранной дамой, получившей по чеку Джобсона деньги въ банкирской конторѣ Чапльса, о посѣщеніи Джобсона молодой миссъ Реймондъ въ его конторѣ и о ликвидаціи гончарнаго завода Коксона и К®.

— Я еще готовлю ему сюрпризъ, прибавилъ Скирро, облизываясь: — ему тогда не помогутъ ни его гордость, ни его богатые родственники.

И не желая быть откровеннѣе, Скирро удалился въ сосѣднюю комнату, гдѣ написалъ статью, которую мы уже перепечатали изъ столбцовъ почтенной газеты.

— Полезный человѣкъ, но непріятный, замѣтилъ мистеръ Беквиль Помпъ, когда Скирро ушелъ: — я бы его держалъ подальше, Вернонъ. Какая у него отвратительная физіономія, и я право не знаю, что бы меня болѣе испугало его ненависть или любовь. Ха-ха-ха!

II.

Естественный подборъ въ политикѣ.

Почти въ то самое время, какъ Томъ Скирро писалъ гнусную статью въ редакціи «Post», въ кабинетѣ мистера Пибльса, въ Гросвеноръ-Стритѣ обсуждали назначеніе Джобсона, а не подалеку, въ Арлингтонъ-Стритѣ, самъ Джобсонъ, Берта и Винистунъ съ нетерпѣніемъ ждали предложенія перваго министра.

Генералъ-атторней былъ уже найденъ, мистеръ Квентинъ Мидисонъ, извѣстный адвокатъ при судѣ казначейства и стойкій вигъ, очень кстати сдѣлавшій обѣдъ вожакамъ своей партіи. Въ генералъ-солиситоры мистеръ Пибльсъ прочилъ Джобсона. У него въ кабинетѣ сидѣли: новый министръ торговли, мистеръ Чайльдерлей, и «коноводъ» партіи виговъ, мистеръ Бэтманъ.

— Джобсонъ былъ бы сильной поддержкой, сказалъ послѣдній: — его назначеніе будетъ очень популярнымъ; одно только бѣда — это его проклятая книга, возстановившая противъ него всѣхъ религіозныхъ людей. Мистеръ Минтонъ говоритъ, что методисты будутъ очень недовольны, если вы остановите на немъ свой выборъ.

— Это не бѣда, отвѣчалъ премьеръ: — многое прощается блестящему, талантливому человѣку.

— Я съ вами согласенъ, что одна книга не могла бы помѣшать его назначенію, произнесъ мистеръ Бэтманъ: — но про него разсказываютъ странныя исторіи. Кто-то въ Брусковомъ клубѣ говорилъ сегодня, что онъ поссорился съ семействомъ своей жены. Потомъ его имя упоминаютъ вмѣстѣ съ именемъ отвѣтчицы въ дѣлѣ Арматвэтъ. Я не вѣрилъ этимъ сплетнямъ, но все-таки онѣ непріятны. Какъ бы то ни было, я думаю, что его слѣдуетъ назначить, а то онъ надѣлаетъ намъ много вреда своими нападками.

— Я въ этомъ не вполнѣ убѣжденъ, замѣтилъ мистеръ Чайльдерлей. — Я желаю всего хорошаго Джобсону. Онъ былъ одно время въ близкихъ отношеніяхъ съ моей семьей. Я его очень уважалъ; между нами, я думалъ, нѣкогда выдать за него свою дочь. Онъ спасъ ея жизнь въ Римѣ и выказалъ себя тогда настоящимъ героемъ. Но я случайно узналъ, чрезъ анонимное письмо, что Джобсонъ имѣлъ подозрительныя сношенія съ одной иностранкой, пользующейся самой дурной славой. Если я не ошибаюсь, она получила отъ него значительную сумму. Убѣдившись въ справедливости этого факта справкой у банкировъ Джобсона, я долженъ былъ съ сожалѣніемъ отказаться отъ мысли имѣть его своимъ зятемъ. Теперь я радуюсь этому обстоятельству, потому что оно дало мнѣ возможность выдать дочь за человѣка, родствомъ котораго я, по истинѣ, могу гордиться.

— Странно, отвѣчалъ мистеръ Пибльсъ: — онъ всегда пользовался славой самаго серьёзнаго человѣка. Я бы никогда не ожидалъ отъ него скандальной исторіи. Но если о немъ ходятъ компрометирующіе его слухи, то имъ надо пожертвовать. Впрочемъ, отложимъ это дѣло до завтра. Вы, мистеръ Бэтманъ, соберите справки. Если намъ не удастся Джобсонъ, то надо будетъ взять Пигльдю, хотя онъ плохой замѣститель такого способнаго человѣка, какъ Джобсонъ. Мистеръ Чайльдерлей, обстоятельство, о которомъ вы только-что говорили, не было всѣмъ извѣстно?

— Я полагаю, что его знаютъ очень немногіе, отвѣчалъ мистеръ Чайльдерлей: — я никогда не узналъ, кто былъ авторомъ анонимнаго письма и никому не говорилъ о немъ, кромѣ Сваллотэля, послѣ его женитьбы. Онъ зналъ близко Джобсона и увѣрялъ, что это гнусная клевета, совѣтуя объясниться съ Джобсономъ; но это было невозможно.

Высказавъ такимъ образомъ тайную причину своего загадочнаго разрыва съ Джобсономъ, Чайльдерлей не подозрѣвалъ, что поступилъ нехорошо или неблагородно. Правда, онъ не требовалъ отъ Джобсона объясненія обстоятельства, повидимому, компрометировавшаго его, но ему было бы не легко придумать предлогъ для такого объясненія, такъ какъ Джобсонъ никогда не дѣлалъ формальнаго предложенія его дочери. Лордъ Сваллотэль, съ своей стороны, считалъ невозможнымъ выяснить этотъ вопросъ, хотя вполнѣ сознавалъ, что съ Джобсономъ поступили не хорошо.

Между тѣмъ, въ Арлингтонъ-Стритѣ радостно обсуждали назначеніе Джобсона, считая его уже совершавшимся. Они воображали, какъ счастливы будутъ сэръ Артуръ и его жена, узнавъ, что въ ихъ семьѣ третій баронетъ. Джобсонъ разсчитывалъ, какими средствами онъ будетъ въ состояніи поддерживать свое новое блестящее положеніе, и Берта предполагала пожертвовать для этой цѣли все, что у нея было. Она же, зная грустную исторію разрыва Тадди съ женою, шопотомъ переговаривалась съ Винистуномъ и оба надѣялись, что повышеніе мужа пріятно польститъ Сильвіи и поведетъ къ примиренію. Они изобрѣтали тысячи причинъ для объясненія того страннаго факта, что первый министръ такъ долго не сообщалъ лично о всѣмъ извѣстномъ назначеніи. У Берты въ этотъ день было два или три джентльмэна, знавшіе всѣ политическія новости, и они прямо поздравляли ее съ назначеніемъ племянника. Винистунъ слышалъ отъ всѣхъ знакомыхъ, что это совершившійся фактъ. Самого Джобсона всѣ поздравляли въ клубѣ Реформы. Они разстались веселые, счастливые, въ полной увѣренности, что слѣдующее утро принесетъ осуществленіе ихъ надеждъ.

Войдя въ спальню, Джобсонъ остановился на минуту передъ портретомъ своего маленькаго сына.

«Это будетъ большимъ для него торжествомъ, подумалъ онъ: — хотя малютка этого теперь не пойметъ. Онъ не наслѣдуетъ большимъ помѣстьямъ и капиталамъ, но будетъ пользоваться плодами этой почести и тѣхъ, которыя послѣдуютъ за нею. А Сильвія… можетъ быть, ее тронетъ мое повышеніе? Она самолюбива, а теперь она будетъ лэди Джобсонъ. Конечно, она вернется домой и, можетъ быть, будетъ понимать меня лучше прежняго».

И, думая съ любовью о женѣ и дѣтяхъ, которыхъ обѣщала ему возвратить неожиданно открывшаяся передъ нимъ блестящая карьера, Джобсонъ заснулъ.

На слѣдующее утро за завтракомъ онъ почти ничего не ѣлъ и нетерпѣливо пробѣгалъ глазами столбцы въ «Times» и «Chronicle», озаглавленные «Новое министерство». Снова въ обѣихъ газетахъ упоминалось объ его назначеніи генералъ-солиситоромъ, какъ о вѣрномъ фактѣ. Надежда еще болѣе утвердилась въ его сердцѣ. Самая форма, въ которой говорили газеты о немъ, льстила его самолюбію. Онѣ вполнѣ отдавали справедливость его замѣчательнымъ способностямъ и популярности, хотя отчасти сомнѣвались въ его практичности и указывали на нѣкоторыя его заблужденія.

Однако, время шло и онъ не получалъ письма ни отъ мистера Нибльса, ни отъ мистера Бэтмана. Пробило одиннадцать и ему пора отправляться въ контору, но онъ не могъ приняться за работу, пока его судьба не была рѣшена. Поэтому, онъ пошелъ въ Арлингтонъ-Стритъ.

Берта была блѣдна, разстроена. Она, очевидно, ждала его.

— Ну, сказала она, поцѣловавъ племянника: — что ты думаешь объ этомъ скандалѣ?

— О какомъ скандалѣ?

Она молча подала ему номеръ «Post». Онъ взглянулъ на указанные ему столбцы и покраснѣлъ отъ честнаго негодованія. Онъ не смѣлъ взглянуть на Берту, такъ казалось ему ужаснымъ, что ея чистое, непорочное, любящее сердце было осквернено чтеніемъ столь гнусной клеветы. Она, съ своей стороны, стыдилась сказать: «я не вѣрю этому», а только поцѣловала его.

— Я боюсь, чтобъ эта статья не помѣшала твоему назначенію, промолвила она.

Джобсонъ принужденно засмѣялся.

— Полно; это пустяки. Никто не обращаетъ вниманія на такія гнусныя нелѣпости.

— А если эта газета попадется на глаза мистрисъ Бромлей или Сильвіи?

Джобсонъ покраснѣлъ. Онъ уже самъ подумалъ, что, прочитай онѣ эти строки въ теперешнемъ настроеніи, то, пожалуй, повѣрятъ низкой клеветѣ.

— А на мистера Пибльса это не повліяетъ? спросила Берта.

— Не думаю, отвѣчалъ съ жаромъ Джобсонъ: — если онъ поддается вліянію такихъ скандаловъ, то не заслуживаетъ уваженія честныхъ людей.

— Не сочтетъ ли онъ себя вынужденнымъ обратить на это вниманіе съ общественной точки зрѣпія?

— Пусть его, отвѣчалъ мрачно Джобсонъ: — я могъ бы жестоко отплатить ему. Но какъ я могу въ моемъ положеніи, съ моими принцигшми возстать на вожаковъ моей партіи изъ личной мести? Часто честный человѣкъ видитъ себя безоружнымъ, тогда какъ подлецъ имѣетъ передъ собой выборъ оружія. Серкомбъ и Брей не задумались бы и надѣлали бы столько непріятностей министерству, что оно было бы вынуждено дать имъ мѣста. Я не могу этого сдѣлать. Я сталъ бы презирать себя за такую низость. Но нечего объ этомъ и думать. Пибльсъ и Мьюборнъ слишкомъ хорошо знаютъ свѣтъ, чтобъ измѣнить свое намѣреніе, благодаря какой-то низкой клеветѣ.

Несмотря, однако, на эти мужественныя слова, онъ находился въ лихорадочной тревогѣ. Берта посовѣтовала ему отправиться къ Винистуну. Онъ пошелъ, но по дорогѣ завернулъ въ клубъ. Первыя лица, которыхъ онъ встрѣтилъ, молча пожали ему руку, какъ бы избѣгая съ нимъ разговора. Сердце его ёкнуло.

— Что, старый другъ, васъ обошли? произнесъ, останавливая его и отводя въ сторону, мистеръ Гумфри Тарльтонъ, имѣвшій привычку всегда сообщать пріятелямъ непріятныя новости: — стыдъ и срамъ. Я только-что встрѣтилъ Сваллотэля и онъ мнѣ сказалъ, что Пигльдю принялъ мѣсто генералъ-солиситора. Впрочемъ, вы еще молоды и можете подождать. Но вы, я думаю, зададите имъ жару. Какая подлая статья объ васъ въ «Post». Вонъ выставленъ полный списокъ новаго министерства. Какъ вы его находите?

И Тарльтонъ смотрѣлъ прямо въ глаза Джобсону. Но тотъ не моргнулъ.

— Пигльдю хорошій человѣкъ, произнесъ онъ спокойно: — ученый юристъ и ему нечего бояться новыхъ выборовъ.

Хладнокровно, небрежно проглядѣвъ имена новыхъ правителей Англіи, онъ вышелъ изъ клуба, взялъ кэбъ и отправился въ Темпль. Трудно сказать, о чемъ онъ думалъ. Онъ самъ этого не сознавалъ. Въ головѣ его вдругъ сдѣлалась какая-то страшная пустота. Надежда навѣки для него померкла.

III.

Увлеченіе невинности.

Оппозціонныя газеты и всѣ органы клерикальной партіи, выразили по случаю исключенія имени Джобсона изъ министерскаго списка ту шумную радость, которую всегда выражаетъ женщина, узнавъ, что ея бывшему любовнику измѣнила ея счастливая соперница. Они считали это торжествомъ истинной вѣры и пораженіемъ ея безбожнаго врага. Коверлейскій епископъ не скрывалъ своей радости и прямо объявилъ своему другу декану, «что это была совершенно заслуженная кара нечестивой гордыни». При этомъ, онъ выразилъ христіанскую надежду, что заблуждающійся грѣшникъ, наконецъ, раскается, и вернется на путь истины.

По несчастью, въ это время въ Америкѣ возбудилась горячая полемика о знаменитой книгѣ Джобсона, которая по ту сторону океана выдержала шесть изданій и имѣла громадный успѣхъ. Американцы отличаются юморомъ и любятъ серьёзную, тонкую иронію, а потому приняли эту книгу за добродушную сатиру, каковой характеръ ей придавалъ и самъ авторъ. Въ странѣ, гдѣ смѣются надо-всѣмъ, начиная отъ религіозникъ таинствъ до убійцы президента, книга Джобсона не возбудила въ религіозныхъ сферахъ фанатическаго негодованія, какъ въ Англіи и Шотландіи. Однако, поднялся крупный споръ объ истинномъ ея значеніи между пасторомъ Изакоромъ Беллозомъ, исповѣдывающимъ религіозный эклектизмъ, и знаменитымъ Нью-Йоркскимъ проповѣдникомъ, который придерживался установленныхъ догматовъ евангелической церкви. Достопочтенный Изакоръ Беллозъ обратился прямо къ автору съ вопросомъ, не имѣла ли его сатира цѣлью поднять на смѣхъ тѣхъ христіанскихъ догматиковъ, которые старались доказать, что библія освѣщала самые невозможные нравственные принципы, и самыя чудовищныя несообразности и самыя нелѣпыя суевѣрія. Джобсонъ откровенно отвѣчалъ, что достопочтенный Изакаръ Беллозъ совершенно вѣрно понялъ его сатиру. Но этимъ отвѣтомъ онъ, какъ говорится, вбилъ гвоздь по самую шапку. Теперь было ясно, что онъ не что иное, какъ замаскированный атеистъ; такъ и поняли тотчасъ его искренныя слова духовныя лица всевозможныхъ христіанскихъ исповѣданій отъ Англіи, Франціи и Италіи до Китая, Занзибара и Сандвичевыхъ острововъ. Но многіе истинно религіозные люди въ различныхъ уголкахъ свѣта, испытавшіе на себѣ, какими тяжелыми узами сковываетъ человѣческій умъ религіозный фанатизмъ, горячо сочувствовали Джобсону. Поэтому, его идеи обсуждались съ различныхъ точекъ зрѣнія и на различныхъ языкахъ, придавая ему ту громадную извѣстность во всемъ свѣтѣ, о которой мы упоминали въ началѣ нашей исторіи. Въ палатѣ общинъ, въ своемъ клубѣ, въ своей конторѣ, дома онъ ежедневно получалъ ясныя доказательства, что образованный міръ приведенъ въ волненіе его идеями и интересуется, быть можетъ, невсегда искренно его дальнѣйшими судьбами.

Поэтому, легко себѣ представить, въ какомъ тревожномъ настроеніи находился Джобсонъ, зная, что съ одной стороны его семейныя и финансовыя дѣла были въ самомъ ужасномъ разстройствѣ, а съ другой, что весь свѣтъ слѣдитъ съ любопытствомъ за каждымъ его шагомъ. Но его натура была стойкая, закаленная и онъ велъ себя съ гордымъ спокойствіемъ, словно его не преслѣдовали удары судьбы. Какъ только новое министерство объявило въ палатѣ свою программу, Джобсонъ подвергъ ее самой обстоятельной и добросовѣстной критикѣ, отдавая справедливость тому, что въ ней было хорошо и осуждая дурныя стороны. Лордъ Мьюборнъ съ галлереи пэровъ и мистеръ Пибльсъ съ первой министерской скамьи слушали съ сожалѣніемъ его краснорѣчивыя рѣчи, дышавшія силой, убѣжденіемъ и полнымъ безпристрастіемъ. Въ нихъ не было и тѣни неудовольствія за то, что его обошли, и министерство — увы! — поздно поняло, какую оно сдѣлало непростительную ошибку, не завербовавъ въ свои ряды такого могущественнаго дѣятеля, на которого съ каждымъ днемъ палата смотрѣла все съ большимъ и большимъ уваженіемъ. Постыдная клевета, распространяемая торійскимъ органомъ Post, была всѣми забыта и разсѣяна по воздуху первой блестящей обоюдуострой рѣчью Джобсона, одинаково поражавшей и министерство и оппозицію.

Только въ деканскомъ домѣ въ Коверлеѣ ядовитыя стрѣлы тома Скирро произвели убійственное дѣйствіе и возбудили «скрежетъ зубовный». Самъ Джобсонъ вырѣзалъ гнусную статью Post и послалъ ее своему тестю съ слѣдующимъ письмомъ:

"Почтенный деканъ,

"Вотъ, что написалъ про меня тайный врагъ. Эти нелѣпыя клеветы подѣйствовали на время, но я съ гордостью могу сказать, что всѣ знающіе меня не вѣрятъ имъ и онѣ не въ состояніи повредить моей будущности. Но я увѣренъ, что онѣ глубоко огорчатъ васъ, Сильвію и маму Бромлей; только по этой причинѣ я и обратилъ на нихъ вниманіе. Я съ радостью пожертвовалъ бы своей жизнью, чтобъ только избавить васъ отъ подобной непріятности, такъ какъ увѣренъ, что вы все-таки всѣ меня любите, какъ и я васъ люблю. Но не унывайте, почтенный деканъ, мы переживемъ это грустное время и будемъ всѣ счастливы попрежнему.

"Глубоко уважающій васъ Тадеусъ Джобсонъ".

Мистрисъ Бромлей тотчасъ повѣрила гнусной клеветѣ и слегла съ горя и отчаянія въ постель.

— Боже мой! Боже мой! восклицала она, горько рыдая: — мы на вѣки опозорены. Я не буду въ состояніи болѣе смотрѣть въ глаза честнымъ людямъ.

Сильвія не плакала, не искала утѣшенія въ перинахъ и тепломъ чаѣ, но она, не менѣе матери, повѣрила измѣнѣ мужа. Человѣкъ, измѣнившій Богу, могъ легко и даже долженъ былъ, по ея катехизису, измѣнить своей женѣ. Она молчала, не жаловалась, не стонала, но ея холодное сердце стало еще безчувственнѣе и безжалостнѣе къ мужу.

Одинъ только деканъ глубоко, хотя и тайно сочувствовалъ своему бѣдному зятю. Онъ написалъ ему длинное письмо, въ которомъ выразилъ все свое негодованіе на гнусную клевету, и нѣжную симпатію къ его затруднительному положенію. «Я никогда не перестаю молиться объ васъ», прибавлялъ онъ въ заключеніе своего добраго истинно-христіанскаго посланія, не чувствуя, что постоянно молиться о комъ нибудь значитъ ясно признавать его отчаянное, безнадежное положеніе.

Еще въ одной особѣ клеветы Post возбудили самое горячее сочувствіе къ Джобсону. Миссъ Реймондъ явилась къ Бертѣ, вся взволнованная и съ гнѣвно сверкающими глазами.

— Миссъ Джобсонъ, воскликнула она, схвативъ Берту за обѣ руки: — могу я говорить съ вами, какъ съ другомъ? Я съ ума схожу отъ подлой статьи въ газетахъ о вашемъ племянникѣ или двоюродномъ братѣ. Не смѣйтесь; смотря на васъ я никогда не могу назвать его вашимъ племянникомъ. Но, не правда ли, какая гнусность! И о комъ пишутъ такія гадости! О лучшемъ и благороднѣйшемъ человѣкѣ на свѣтѣ!

— Вы правы, миссъ Реймондъ, онъ лучшій и благороднѣйшій человѣкъ на свѣтѣ, отвѣчала Берта очень сухо.

— Что касается меня, то я нимало не сержусь на гнуснаго клеветника, написавшаго эти нелѣпости, но какъ онъ смѣлъ затронуть мистера Джобсона, продолжала съ жаромъ миссъ Реймондъ: — это единственный человѣкъ, въ котораго я могла бы влюбиться!

Берта не могла не улыбнуться: такой искренной невинностью блестѣли прекрасные глаза молодой дѣвушки.

— Васъ удивляютъ мои слова. Но вы меня не знаете. Я никогда не боюсь откровенно говорить все, что чувствую, и Богу извѣстно, какъ чисты и святы мои чувства къ мистеру Джобсону.

Крупная слеза покатилась по ея щекѣ. Берта, не сводившая съ нея глазъ, крѣпко пожала ея руку.

— Благодарю васъ, я знала, что вы меня поймете. Но вы не можете себѣ представить, какъ мнѣ больно, что его благородное поведеніе въ моемъ дѣлѣ навлекло на него такія непріятности. Я скорѣе согласилась бы проиграть дѣло, чѣмъ подвергнуть его столь гнусной клеветѣ. Но тутъ ничего не подѣлаешь. Вѣдь онъ не согласится начать судебное преслѣдованіе за дифамацію, даже если найдется особа, которая съ радостью дастъ десять тысячъ фунтовъ на уплату судебныхъ издержекъ и докажетъ на судѣ всю его невинность?

Берта покачала головой.

— Не стоитъ обращать вниманіе на такія нелѣпыя инсинуаціи, отвѣчала она: — никто имъ не повѣрилъ. Напротивъ, судебное преслѣдованіе придастъ имъ важность.

— Хорошо, миссъ Джобсонъ. Не будемъ болѣе говорить объ этомъ. Но въ гнусной статьѣ намекалось еще на потерю мистеромъ Джобсономъ большой суммы денегъ. Простите меня, право, я не знаю, какъ это спросить… это правда?

— Это не тайна, миссъ Реймондъ, но конечно, мы желали бы, чтобъ объ этомъ говорили какъ можно менѣе, отвѣчала Берта, принимая снова сдержанный, холодный тонъ: — мой племянникъ принялъ участіе въ несчастной спекуляціи и безъ малѣйшей вины съ своей стороны поторялъ большую часть состоянія, полученнаго имъ отъ дяди; но у его отца и у меня есть средства, и мы, конечно, не дозволимъ ему быть въ финансовомъ затрудненіи.

— Пожалуйста, миссъ Джобсонъ, не сердитесь на меня, но вы знаете, что у меня груды золота, съ которыми я не знаю, что дѣлать. Я знаю, что еслибъ я ему предложила денегъ, то онъ не принялъ бы и порвалъ бы со мною всякія отношенія, но позвольте мнѣ, миссъ Джобсонъ, передать вамъ десять, пятнадцать или двадцать тысячъ фунтовъ. У меня останется все-таки слишкомъ много для моей одинокой, скромной жизни. Вы, конечно, съумѣете помочь ему, не говоря, откуда пришли эти деньги. Пожалуйста, возьмите ихъ. Я была бы такъ счастлива, еслибъ могла избавить его хоть отъ финансовыхъ непріятностей

Снова на глазахъ миссъ Реймондъ показались слезы. Сердце Берты растаяло. Она горячо обняла и поцѣловала странную молодую дѣвушку, но не позволила чувству взять верхъ надъ разсудкомъ.

— Это очень благородно и великодушно съ вашей стороны. Флоренсъ Реймондъ, отвѣчала она: — но, мой милый другъ, я не могу принять вашего предложенія. Увѣряю васъ, мы все устроили, и я навѣки разсорилась бы съ Тадди, еслибъ взяла ваши деньги. Для такого человѣка, какъ онъ, это только временное затрудненіе и онъ вскорѣ поборетъ всѣ преграды, задерживающія его путь къ успѣху. Къ тому же, подумайте только, еслибъ свѣтъ узналъ о вашемъ великодушномъ поступкѣ — а скрыть его было бы невозможно — то злые языки стали бы распускать еще худшія клеветы про васъ обоихъ.

— О! воскликнула миссъ Реймондъ: — я все ужь устроила. Вотъ здѣсь въ конвертѣ двадцать тысячныхъ банковыхъ билетовъ, я его забуду на вашемъ столѣ и никто въ мірѣ не узнаетъ объ этомъ.

И она вынула изъ кармана небольшой конвертъ.

— Какъ вы уморительны, воскликнула со смѣхомъ Берта: — какъ вы собрали такую значительную сумму? За вами надо строго смотрѣть. Ваши друзья и банкиры, конечно, пожелаютъ узнать, что вы сдѣлали съ такимъ капиталомъ. Пожалуйста, спрячьте этотъ конвертъ и бросимъ этотъ разговоръ. Но я не могу выразить, какъ я вамъ благодарна за ваше сочувствіе и никогда не забуду этого, прибавила Берта, снова цѣлуя ее.

— Ну, отвѣчала миссъ Реймондъ, сунувъ драгоцѣнный конвертъ въ свою муфту: — вы все-таки должны обѣщать мнѣ, что если случится ему надобность въ деньгахъ и вашихъ средствъ не хватитъ, то вы мнѣ скажете. Въ этомъ вы мнѣ не можете отказать.

— Если я когда-нибудь увижу, произнесла медленно Берта: — что моихъ и братниныхъ средствъ недостаточно, чтобъ спасти Тадди отъ конечной гибели, то обѣщаю вамъ, миссъ Реймондъ, что обращусь къ вашей помощи; но я надѣюсь, что съ Божьей помощью этого никогда не случится и потому прошу васъ подумать о лучшемъ способѣ употребить ваши деньги. Все-таки я ваша вѣчная должница. Вы должны его любить не менѣе насъ, чтобъ рѣшиться на такой благородный поступокъ.

— Я очень уважаю и почитаю его, промолвила какимъ-то страннымъ, застѣнчивымъ тономъ миссъ Реймондъ: — какъ долженъ почитать всякій, знающій его. Но что такое любовь, малая миссъ Джобсонъ? Я никогда не испытывала этого чувства и притомъ, свѣтъ призналъ бы преступленіемъ, еслибъ я созналась въ малѣйшей искрѣ любви. Деньги останутся у моего банкира, прибавила она, вдругъ перемѣняя разговоръ: — пока онѣ не понадобятся, или пока я не приду къ полному убѣжденію, что онѣ никогда не понадобятся.

— Миссъ Реймондъ, или Флоренсъ, если позволите называть васъ такъ, отвѣчала нѣжно Берта: — можетъ быть, я буду въ состояніи доказать вамъ не словами, а дѣломъ, какъ глубоко я благодарна за вашу доброту къ Тадди. Если онъ вѣрно разсказалъ мнѣ вашу исторію, а въ этомъ, кажется, нѣтъ сомнѣнія, то вы нуждаетесь въ совѣтѣ и любви старшей сестры. Я мало знаю свѣтъ и вообще скромная старая дѣва, но я была бы очень счастлива подружиться съ такимъ добрымъ, благороднымъ существомъ, какъ вы. А вамъ лучше обращаться за совѣтомъ ко мнѣ, чѣмъ къ самому степенному и серьёзному молодому человѣку. Позвольте мнѣ занять хоть на время свободное мѣсто въ вашемъ сердцѣ? Мое же сердце не такъ переполнено, чтобъ въ немъ не нашлось уголка для новаго друга.

Вмѣсто всякаго отвѣта, миссъ Реймондъ бросилась на шею Бертѣ и заплакала отъ счастья.

IV.

Тонкая казуистика.

Лондонскій сезонъ былъ въ полномъ разгарѣ и свѣтское общество, говорившее въ продолженіи нѣсколькихъ дней о семейныхъ и финансовыхъ затрудненіяхъ Джобсона, давно о нихъ забыло, обративъ свое вниманіе на другіе предметы. Рѣдкіе теперь встрѣчая Джобсона, думали о ходящихъ про него злыхъ толкахъ. Онъ проводилъ почти все свое время въ палатѣ и, по чувству щекотливой диликатности, почти не появлялся на обѣдахъ и вечерахъ, кромѣ оффиціальныхъ. Ведя такую жизнь, онъ не могъ быть счастливымъ и искалъ развлеченія только въ умственныхъ занятіяхъ, разстраивавшихъ его здоровье. Чтобъ хоть немного утѣшить его въ безмолвно переносимомъ имъ семейномъ горѣ, Берта придумала выписать его дѣтей на время къ себѣ. Она написала объ этомъ Сильвіи, но получила такой же рѣзкій отказъ, какъ прежде, когда нарочно ѣздила передъ Рождествомъ въ Коверлей съ цѣлью побудить молодую женщину сдѣлать первый шагъ къ примиренію съ мужемъ.

«Прошли мѣсяцы, писала эта почтенная особа: — со времени публичнаго обвиненія того, который желаетъ теперь видѣть своихъ дѣтей въ отсутствіи ихъ матери, въ такихъ дѣйствіяхъ, которыя дѣлаютъ его недостойнымъ любви преданной жены и невинныхъ дѣтей, и онъ не нашелъ нужнымъ оправдаться въ глазахъ глубоко оскорбленной имъ жены. Отцовскія права принадлежатъ только тому, кто поступаетъ какъ отецъ. Онъ-же недостоинъ быть отцомъ, если изъ нечестивой гордости или изъ худшаго еще чувства, обходится съ матерью своихъ дѣтей, какъ съ чужой или ненавистной ему женщиной. Я сожалѣю, сударыня, что не могу вамъ дать другого отвѣта».

Это письмо, какъ по почерку, такъ и по содержанію, отличавшееся рѣзкимъ, неумолимымъ характеромъ, заставило вздрогнуть Берту. Холодъ пробѣжалъ по ея спинѣ. Ее испугала жестокая холодность Сильвіи и она съ ужасомъ подумала какъ это письмо подѣйствуетъ на бѣднаго Джобсона. Но онъ зналъ, что она писала въ Коверлей и съ нетерпѣніемъ ждалъ отвѣта. Что было ему сказать?

Она встала и прямо отправилась въ контору Винистуна.

— Что съ вами? воскликнулъ Винистунъ, когда она, войдя въ его кабинетъ, опустилась въ кресло, съ трудомъ переводя дыханіе: — что случилось? Онъ…

Берта молча подала ему письмо.

Поспѣшно прочитавъ его, Винистунъ спросилъ въ сильномъ волненіи:

— Онъ видѣлъ?

— Нѣтъ.

— Не надо ему показывать. Какая ужасная женщина!

— Но что мнѣ дѣлать? Онъ спроситъ, какой я получила отвѣтъ.

Винистунъ провелъ рукою по лбу и серьёзно задумался.

Черезъ минуту глаза ихъ встрѣтились. Въ головѣ ихъ обоихъ блеснула одна и таже мысль.

— Онъ не долженъ видѣть этого письма, сказалъ Винистунъ, опуская голову.

— Онъ никогда его не увидитъ, промолвила Берта въ полголоса.

— Если вы скажете, что получили отвѣтъ, продолжалъ Винистусъ, какъ бы думая въ слухъ: — то онъ спроситъ, что она пишетъ, и когда вы скажете, что она наотрѣзъ отказывается прислать дѣтей, то онъ потребуетъ письмо и вы будете принуждены показать его. Можетъ быть, онъ перенесетъ этотъ ударъ, хотя я не вполнѣ увѣренъ, но во всякомъ случаѣ послѣ этого примиреніе сдѣлается невозможнымъ.

— Да.

— Вы должны сказать, что не получали отвѣта, произнесъ Винистунъ, не смотря на Берту.

Потомъ онъ зажегъ спичкой письмо Сильвіи и когда оно наполовину сгорѣло, то бросилъ его въ каминъ.

Наступило неловкое молчаніе.

— Вильямъ Винистунъ, сказала она, наконецъ, дрожащимъ голосомъ: — вы умнѣе и лучше меня. Вы не посовѣтуете мнѣ сдѣлать что-нибудь противное совѣсти. Подумайте серьёзно и рѣшите, должна ли я сказать Тадди, что не получала отвѣта отъ его жены.

— Призывая въ свидѣтели Бога, судящаго человѣческія дѣйствія не такъ, какъ судятъ люди, а по ихъ намѣреніямъ, я, Вильямъ Винистунъ, совѣтую вамъ это сдѣлать и беру на себя всю отвѣтственность. Да падетъ этотъ грѣхъ на меня, если это грѣхъ.

Берта тяжело вздохнула.

— И на меня, потому что съ этой минуты, Вильямъ, мы одна душа, одна плоть.

И вставъ, она протянула ему руку.

Онъ молча поднесъ ее къ своимъ губамъ. Въ эту торжественную минуту, имъ было не до нѣжныхъ ласкъ.

— Скорѣе домой, Берта! воскликнулъ Вильямъ, провожая ее до двери: — будь тверда моя любовь, мое счастье!

Спустя полчаса, Джобсоеъ получилъ слѣдующую записку:

"Милый Тадди, я должна была получить сегодня утромъ удовлетворительный отвѣтъ изъ Коверлея. Неужели она нарочно не отвѣчаетъ и не хочетъ исполнить такой законной просьбы? Должна ли я написать вторично или что мнѣ дѣлать? Не зайдешь ли ты ко мнѣ по дорогѣ въ Темплъ?

"Ты не подозрѣваешь, голубчикъ Тадди, что я сдѣлала? Я надѣюсь, что ты не разсердишься на твою старую тетку и не будешь очень смѣяться надъ нею. Я подумала, что намъ надо въ семьѣ еще одного умнаго человѣка и согласилась быть…

Бертой Винистунъ".

Это ловкое дипломатическое посланіе произвело именно тотъ эффектъ, на который разсчитывала Берта. Первыя строки его заставили болѣзненно сжаться сердце Джобсона, а послѣднія преисполнили его радостью. Онъ тотчасъ бросился въ Арлингтонъ-Стритъ, горячо обнялъ раскраснѣвшуюся Берту, поздравилъ ее съ тѣмъ, что хотя поздно, она все-таки исправила величайшую ошибку своей жизни, просилъ ее не писать болѣе въ Коверлей, такъ какъ не надо отрѣзать себѣ послѣднюю надежду, и отправился къ Винистуну, котораго предупредила объ его появленіи хитрая тетка, согласившаяся разомъ обмануть племянника и выйти замужъ, и все по любви.

Придя къ Бертѣ передъ обѣдомъ, Винистунъ засталъ ее очень разстроенной и взволнованной. Когда прошла первая минута нервнаго возбужденія, она спросила себя серьёзно: хорошо ли поступила, обманувъ племянника хотя для его блага, и нарушивъ слово или обязательство, данное ею лорду Сваллотэлю? Этотъ вопросъ она никакъ не могла рѣшить, и окончательно помириться съ своей щекотливой совѣстью.

Увидавъ Винистуна, она разсказала ему все, что ее безпокоило. Онъ выслушалъ ее молча и понялъ, въ чемъ дѣло. Конечно, его нельзя было назвать безпристрастнымъ совѣтчикомъ, но поданный имъ совѣтъ былъ во всякомъ случаѣ искренній.

— Успокоится ли ваша совѣсть, произнесъ онъ: — если я вамъ скажу, что, по моему глубокому убѣжденію, мы поступили совершенно правильно въ отношеніи Джобсона? Что же касается до Сваллотэля, то если вашимъ словамъ тонкіе казуисты могутъ придать смыслъ обѣщанія, то онъ самъ освободилъ васъ отъ этого обѣщанія, женившись на другой. Такъ только это мѣшало нашему счастію, Берта, во всѣ эти годы? Можетъ быть, вы считали это обѣтомъ, даннымъ Богу и который вы обязаны были держать? Но по совѣсти я не вижу въ вашихъ словахъ Сваллотэлю этого характера. Успокойтесь, моя милая Берта, вы не клятвопреступница, и мы будемъ счастливы.

— Вы ужасный казуистъ, Вильямъ, отвѣчала Берта, опуская свою голову на его грудь: — но вы теперь мой духовникъ. Если вы отпускаете мнѣ мои грѣхи, то моя совѣсть спокойна.

V.

Катастрофа.

Однажды утромъ въ теплый іюньскій день, Джобсонъ пошелъ въ Темплъ черезъ Гринъ-Паркъ. Не успѣлъ онъ сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ шедшая передъ нимъ дама, одѣтая слишкомъ нарядно для такого ранняго часа, обернулась и произнесла не очень громко:

— Мистеръ Джобсонъ!

Онъ остановился и съ изумленіемъ узналъ въ нѣсколько увядшей, набѣлеинной и нарумяненной женщинѣ, очевидно, не принадлежавшей къ хорошему обществу, предметъ своей юношеской любви.

— Вы, если я не ошибаюсь, мистрисъ Скирро, сказалъ онъ, не понимая, какъ она рѣшилась его остановить.

— Да, извините меня. Я знаю, что вамъ непріятно говорить со мною, но я шла къ вамъ въ контору съ этимъ письмомъ.

И она передала ему маленькій конвертъ.

— О чемъ это? спросилъ Джобсонъ и сердце его болѣзненно сжалось при мысли, какія роковыя извѣстія онъ получалъ всегда изъ этого источника.

— Простите меня, мистеръ Джобсонъ, но я боюсь, чтобъ насъ не подкараулили. Это было бы опасно для насъ обоихъ. У васъ множество враговъ. Въ этомъ письмѣ очень дурныя для васъ вѣсти. Прочитайте его только въ вашей конторѣ. Я все-таки надѣюсь, что вы будете въ состояніи принять какія-нибудь мѣры. Жаль, что я всегда поздно достаю эти свѣденія. Я не могла послать письма съ мистрисъ Тимпани: бѣдная очень больна. Вотъ почему я рѣшилась сама его отнести, хотя многимъ рискую. Но я виновата передъ вами и стараюсь хоть чѣмъ-нибудь загладить свою вину. Дайте мнѣ руку на прощанье. Да хранитъ васъ Богъ!

И она поспѣшно удалилась.

Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ Джобсонъ стоялъ, какъ въ забытьѣ; потомъ онъ машинально пошелъ къ Темплю. Сердце его было переполнено самыми мрачными предчувствіями. Эмили Скирро казалась его злымъ геніемъ, хотя она старалась предупреждать его о грозившихъ ему опасностяхъ съ самымъ добрымъ намѣреніемъ. Какой новый ударъ разразился надъ его головой? Во всякомъ случаѣ, тутъ снова былъ замѣшанъ Томъ Скирро. Опять вексель Коксона? Или новый скандалъ по поводу миссъ Реймондъ? Или новое появленіе на сцену Елены, о которой всѣ эти годы не было ни слуху, ни духу?

Достигнувъ Помпъ-Ксрта, онъ занерся въ своемъ кабинетѣ и дрожащей рукой распечаталъ письмо. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять въ чемъ дѣло. Онъ страшно поблѣднѣлъ и упалъ въ кресло.

«Повидимому, мнѣ суждено сообщать вамъ только дурныя вѣсти, говорилось въ этомъ письмѣ: — вчера ночью я нашла бумаги въ карманѣ Т. У. Мозеса есть еще векселя Коксона, выданные наканунѣ его отъѣзда. Шестимѣсячный срокъ истекаетъ черезъ два или три дня. Общая сумма девятнадцать тысячъ пятьсотъ фунтовъ. Половина ихъ, согласно запискѣ Мозеса, проценты по старымъ долгамъ. Вотъ все, что я знаю».

Э. С.

Джобсонъ схватился руками за голову. Такого жестокаго удара онъ не ожидалъ. Были ли эти деньги дѣйствительно взяты у Мозеса? Но какъ доказать противное? Ему грозила окончательная погибель. Нечего было и думать объ уплатѣ такой суммы. Берта пользовалась своимъ состояніемъ только пожизненно, закрѣпивъ его дѣтямъ Джобсона и уже безъ того взяла крупныя деньги подъ обезпеченіе своихъ будущихъ доходовъ — чтобъ уплатить Винистуну. Онъ не могъ подвергать ее дальнѣйшимъ жертвамъ. Банкротство смотрѣло ему прямо въ глаза со всѣми постыдными, роковыми послѣдствіями. Смѣлый спекуляторъ, ловкій искатель приключеній или безумный расточитель, можетъ встрѣтить банкротство безмолвнымъ пожатіемъ плечъ, напряженнымъ смѣхомъ или проклятіемъ, но для честнаго, благороднаго человѣка, хотя бы онъ самъ не былъ ни въ чемъ виноватъ, банкротство хуже смерти — это смерть довѣрія, смерть чести.

Для Джобсона все было кончено — политическая карьера, адвокатское ремесло, литературная слава, общественное положеніе. Онъ видѣлъ уже себя изгнаннымъ изъ парламента, выставленнымъ на черную доску въ клубѣ, преданнымъ поруганію въ газетахъ. Онъ вполнѣ ясно сознавалъ свое положеніе. Онъ былъ побѣжденъ. Онъ долженъ былъ сложить оружіе и признать, что vis major не выдержала борьбы съ vires minores.

Прошло нѣсколько часовъ, и испуганный Тимпани постучался въ дверь. Джобсонъ какъ бы очнулся отъ кошмара, всталъ и отперъ дверь. Тимпани остолбенѣлъ, такъ блѣдно и страшно было лицо его патрона.

— Тимпани, сказалъ онъ спокойнымъ, твердымъ голосомъ: — сходите въ контору Гаркортъ и Демсъ и попросите мистера Самюэля Гаркорта зайти ко мнѣ немедленно по очень важному дѣлу.

Фирма Гаркортъ и Демсъ, занималась преимущественно дѣлами по банкротствамъ. Джобсонъ рѣшился разомъ сжечь корабли и ни съ кѣмъ не совѣтываться, такъ какъ онъ зналъ, что друзья станутъ лѣзть изъ кожи, чтобъ спасти его, а онъ этого не хотѣлъ.

По прибытіи мистера Гаркорта, Джобсонъ прямо и опредѣлительно изложилъ ему свои желанія. Онъ долженъ былъ отправиться къ стряпчимъ, у которыхъ были векселя, убѣдиться, что они подлинные и объявить, что деньги не будутъ внесены, а Джобсонъ объявитъ себя банкротомъ. Мистеръ Гаркортъ былъ изумленъ спокойствіемъ своего кліента. Онъ зналъ, что банкротство убивало всю будущность этого блестящаго, могучаго общественнаго дѣятеля, и не могъ не почувствовать самаго глубокаго уваженія къ его силѣ, воли и удивительному хладнокровію въ такую критическую минуту. Онъ молча слушалъ его и только разъ позволилъ себѣ замѣтить: ,

— А ваши друзья, мистеръ Джобсонъ…

— Не должны ничего объ этомъ знать, мистеръ Гаркортъ. Они могли бы мнѣ помочь только цѣною своего раззоренія. Когда вы покончите съ этимъ дѣломъ, то я скажу имъ о совершившемся фактѣ.

Мистеръ Гаркортъ удалился.

Спустя часъ, Джобсонъ узналъ, что судьба его рѣшена. Векселя были подлинные. Стряпчіе не хотѣли слышать ни о какихъ сдѣлкахъ, а мистеръ Гаркортъ не совѣтывалъ начинать судебнаго процесса за отсутствіемъ Коксона.

Такимъ-то образомъ произошло 27-го іюля 1850 года, паденіе Джобсона, какъ сообщено было въ первой строчкѣ этой правдивой исторіи. Въ этотъ день стало извѣстнымъ всему свѣту, что мужественный, смѣлый, способный, самолюбивый человѣкъ, призналъ себя побѣжденнымъ въ борьбѣ съ жизнью, и сложилъ оружіе.

Онъ заперся дома и безмолвно терпѣлъ невыносимыя муки. О немъ говорили въ клубахъ и на обѣдахъ, пожимая плечами и выражая холодное сожалѣніе — этотъ самый утонченный видъ жестокости. Въ газетахъ злословили и высказывали азбучныя нравоученія. Берта рыдала. Гнѣвъ и отчаяніе Сильвіи не знали границъ.

Спустя недѣлю, въ домѣ коверлейскаго декана была получена телеграмма. У Джобсона сдѣлался нервный ударъ. Доктора признали его безнадежнымъ. Онъ желалъ видѣть жену. Объ этомъ телеграфировалъ Винистунъ по просьбѣ Берты.

Телеграмма выпала изъ рукъ Сильвіи. Она поблѣднѣла. Сердце ея дрогнуло отъ раскаянія. Она вдругъ поняла всю низость своего поведенія. Онъ умиралъ, можетъ быть, уже умеръ, а она, его жена, увы! столь долго его злѣйшій врагъ, была далеко.

Бѣдный деканъ плакалъ какъ ребенокъ, и еслибы онъ теперь встрѣтилъ своего епископа, то высказалъ бы ему горькую правду. Въ сердцѣ мистрисъ Бромлей тоже заговорила совѣсть и, смущенная, взволнованная, она поспѣшно собрала дочь въ дорогу.

---

Джобсонъ лежалъ въ полузабытьѣ. У его кровати стояли докторъ, Берта и Винистунъ. Въ отдаленномъ углѣ комнаты, плакала миссъ Реймондъ, которая упросила Берту, чтобъ ей позволили взглянуть на него въ послѣдній разъ.

Вдругъ онъ открылъ глаза; лицо его сіяло улыбкой. Онъ посмотрѣлъ вокругъ себя.

— Сильвія? промолвилъ онъ.

— Мы ожидаемъ ее каждую минуту.

— Слава Богу. Бѣдная мать!

— Тебѣ не надо говорить.

Онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на миссъ Реймондъ. Она подошла къ постели. Онъ протянулъ ей руку. Ода прильнула къ ней губами.

— Дорогой другъ, сказала она тихимъ, мелодичнымъ голосомъ: — успокойтесь. Пятно смыто. Всѣ долги заплачены.

Онъ положилъ ея руку къ себѣ на сердце. Только глаза его отвѣчали благородной молодой дѣвушкѣ; но ихъ взглядъ былъ краснорѣчивѣе всякихъ словъ. Она поняла благодарное, но грустное выраженіе его глазъ, и, замѣтивъ, что какая-то тѣнь пробѣжала по его лицу, отошла отъ постели и опустилась на колѣни. Онъ взялъ руки Берты и Винистуна, соединилъ ихъ и крѣпко сжалъ. Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ, эти три горячо любившихъ другъ друга сердца бились въ унисонъ. Потомъ два сердца почувствовали, что третье перестало биться навѣки.

Прежде чѣмъ они очнулись отъ неожиданнаго горя, дверь поспѣшно отворилась и въ комнату вбѣжала блѣдная, дрожавшая всѣмъ тѣломъ женщина. Она взглянула на постель, зашаталась и упала на полъ съ дикимъ крикомъ:

Поздно!

Конецъ восьмой и послѣдней части.

"Отечественныя Записки", №№ 1—7, 1880, №№ 11—12, 1882.

---

1. Іовъ по-англійски — Job (Джобъ).
2. Коллегія, основанная въ Барбадосѣ адмираломъ Кадрингтономъ, составляетъ доселѣ лучшее учебное учрежденіе, когда-либо существовавшее въ англійскихъ колоніяхъ.
3. Приводя буквально слова майора Барклея, я очень счастливъ, что онъ умеръ, а слѣдовательно, не можетъ подлежать военному суду. Авторъ этого разсказа только заботится о приведеніи дѣйствительно случившихся фактовъ и дѣйствительно произнесенныхъ словъ, а нисколько не высказываетъ своихъ мнѣній. Выше приведенныя слона относятся къ давно прошедшему времени и военной администраціи; поэтому не военный авторъ можетъ смѣло предположить, что никто въ преобразованной арміи не станетъ говоритъ такъ непочтительно о существующихъ нынѣ начальникахъ. Многіе примѣры доказываютъ, что еслибы и нашелся такой смѣльчакъ, то горько бы поплатился за свою дерзость.
4. Сэръ Франсисъ Гэдъ, въ своей депешѣ къ министру колоніи говорилъ, въ 1819 году, о прессѣ въ его проконсульствѣ: «Газеты здѣсь издаются редакторами, которые извращаютъ всѣ общественныя событія самымъ постыднымъ образомъ. Въ Торонто этотъ безнравственный способъ вести борьбу до того извѣстенъ, что онъ не приноситъ много вреда, но распространеніе лжи въ отдаленныхъ округахъ этой страны и Нижней Канады составляетъ нравственную заразу, которую почти невозможно искоренить».