Студентъ-технологъ Береговъ — въ будущемъ инженеръ, а пока полуголодное, но веселое существо — поступилъ въ качествѣ воспитателя единственнаго сына семьи Талалаевыхъ.
Первое знакомство воспитателя съ воспитанникомъ было таково:
— Кися, — сказала Талалаева, — вотъ твой будущiй наставникъ, Георгiй Ивановичъ, — познакомься съ нимъ, Кисенька… Дай ему ручку.
Кися — мальчуганъ лѣтъ шести-семи, худощавый, съ низкимъ лбомъ и колючими глазками — закачалъ одной ногой, на подобiе маятника, и сказалъ скрипучимъ голосомъ:
— Не хочу! Онъ — рыжiй.
— Что ты, дѣточка, — засмѣялась мать. — Какой же онъ рыжiй?… Онъ — шатенъ. Ты его долженъ любить.
— Не хочу любить!
— Почему, Кисенька?
— Вотъ еще, всякаго любить.
— Чрезвычайно бойкiй мальчикъ, — усмѣхнулся Береговъ. — Какъ тебя зовутъ, дружище?
— Не твое дѣло.
— Фи, Кися! Надо отвѣтить Георгiю Ивановичу: меня зовутъ Костя. — Для кого Костя, — пропищалъ ребенокъ, морща безбровый лобъ, — а для кого Константинъ Филипповичъ. Ага?…
— Онъ у насъ ужасно бойкiй, — потрепала мать по его острому плечу. — Это его отецъ научилъ такъ отвѣчать. Георгiй Ивановичъ, пожалуйте пить чай.
За чайнымъ столомъ Береговъ ближе приглядѣлся къ своему воспитаннику: Кися сидѣлъ, болтая ногами и бормоча про себя какое-то непонятное заклинанiе. Голова его на тонкой, какъ стебелекъ, шеѣ качалась изъ стороны въ сторону.
— Что ты, Кисенька?—заботливо спросилъ отецъ.
— Отстань.
— Видали? — засмѣялся отецъ, ликующе оглядывая всѣхъ сидѣвшихъ за столомъ. — Какiе мы самостоятельные, а?
— Очень милый мальчикъ, — кивнулъ головой Береговъ, храня самое непроницаемое выраженiе на бритомъ лицѣ. — Только я бы ему посовѣтовалъ не болтать ногами подъ столомъ. Ноги отъ этого расшатываются и могутъ выпасть изъ своихъ гнѣздъ.
— Не твоими ногами болтаю, ты и молчи, — резонно возразилъ Кися, глядя на воспитателя упорнымъ, немигающимъ взглядомъ.
— Кися, Кися!—полусмѣясь, полусерьезно сказалъ отецъ.
— Кому Кися, а тебѣ дяденька, — тонкимъ голоскомъ, какъ пичуга, пискнулъ Кися и торжествующе оглядѣлъ всѣхъ…
Потомъ обратился къ матери:
— Ты мнѣ мало положила сахару въ чай. Положи еще.
Мать положила еще два куска.
— Еще.
— Ну, на тебѣ еще два!
— Еще!… — Довольно! И такъ уже восемь.
— Еще!!
Въ голосѣ Киси прозвучали истерическiя нотки, а ротъ подозрительно искривился. Было видно, что онъ не прочь перемѣнить погоду и разразиться бурнымъ плачемъ съ обильнымъ дождемъ слезъ и молнiями пронзительнаго визга.
— Ну, на тебѣ еще! На! Вотъ тебѣ еще четыре куска. Довольно!
— Положи еще.
— На! Да ты попробуй… Можетъ, довольно?
Кися попробовалъ и перекосился на сторону, какъ сломанный стулъ.
— Фии! Сиропъ какой-то… Прямо противно.
— Ну, я тебѣ налью другого…
— Не хочу! Было бы не наваливать столько сахару.
— Чрезвычайно интересный мальчикъ! — восклицалъ изрѣдка Береговъ, но лицо его было спокойно.
За обѣдомъ Береговъ первый разъ услышалъ, какъ Кися плачетъ. Это производило чрезвычайно внушительное впечатлѣнiе.
Мать наливала ему супъ въ тарелку, а Кися внимательно слѣдилъ за каждымъ ея движенiемъ.
— На, Кисенька.
— Мало супу. Подлей.
— Ну, на. Довольно?
— Еще подлей.
— Черезъ край будетъ литься!…
— Лей!
Мать тоскливо поглядѣла на сына, вылила въ тарелку еще ложку, и когда супъ потекъ по ея рукѣ, выронила тарелку. Сѣла на свое мѣсто и зашипѣла, какъ раскаленное желvзо, на которое плюнули. Кися все время внимательно глядѣлъ на нее, какъ вивисекторъ на расчленяемаго имъ въ цѣляхъ науки кролика, а когда она схватилась за руку, спросилъ безцвѣтнымъ голосомъ:
— Что, обожглась? Горячо?
— Какъ онъ любить свою маму!—воскликнулъ Береговъ.
Голосъ его былъ восторженный, но лицо спокойное, безоблачное.
— Кися,—сказалъ отецъ,—зачѣмъ ты выкладываешь изъ банки всю горчицу... Вѣдь, не съѣшь. Зачѣмъ же ее зря портить?
— А я хочу,—сказалъ Кися, глядя на отца внимательными немигающими глазами.
— Но, вѣдь, намъ же ничего не останется!
— А я хочу!
— Ну, дай же мнѣ горчицу, дай сюда…
— А я… хочу!
Отецъ поморщился и со вздохомъ сталъ даликатно вынимать горчицу изъ цѣпкихъ тоненькихъ лапокъ, похожихъ на слабые коготки воробья…
— А я хо… хо… ччч…
Голосъ Киси все усиливался и усиливался, заливаемый внутренними, еще не нашедшими выхода слезами; онъ звенѣлъ, какъ пронзительный колокольчикъ, острый, проникающій иголками въ самую глубину мозга… И вдругъ — плотина прорвалась, и ужасный, непереносимый человѣческимъ ухомъ визгъ и плачъ хлынули изъ синяго искривленнаго рта и затопили все… За столомъ поднялась паника, всѣ вскочили, мать обрушилась на отца съ упреками, отецъ схватился за голову, а сынъ камнемъ свалился со стула и упалъ на полъ, завывъ протяжно, громко и страшно, такъ что, казалось, весь міръ наполнился этими звуками, задушивъ всѣ другіе звуки. Казалось, весь домъ слышитъ ихъ, вся улица, весь городъ заметался въ смятеніи отъ этихъ острыхъ, какъ жало змѣи, звуковъ.
— О, Боже,—сказала мать,— опять сосѣди прибѣгутъ и начнутъ кричать, что мы убиваемъ мальчика!
Это соображеніе придало новыя силы Кисѣ: онъ уцѣпился для общей устойчивости за ножку стола, поднялъ кверху голову и завылъ совсѣмъ уже по-волчьи.
— Ну, хорошо, хорошо ужъ!—хлопотала около него мать.—На тебѣ ужъ, на тебѣ горчицу! Дѣлай, что хочешь, мажь ее, молчи только, мое золото, солнышко мое. И перецъ на, и соль,— замолчи же. И въ циркъ тебя возьмемъ— только молчи!..
— Даа,—протянулъ вдругъ громогласный ребенокъ, прекращая на минуту свой вой.—Ты только такъ говоришь, чтобъ я замолчалъ, а замолчу, и въ циркъ не возьмешь.
— Ей-Богу, возьму.
Очевидно, эти слова показались Кисѣ недостаточными, потому что онъ помолчалъ немного, подумалъ и, облизавъ языкомъ пересохшія губы, снова завылъ съ сокрушающей силой.
— Ну, не вѣришь, на тебѣ три рубля, вотъ! Спрячь въ карманъ, послѣ купимъ вмѣстѣ билеты. Ну, вотъ—я тебѣ сама засовываю въ карманъ!
Хотя деньги мать всунула въ карманъ, но можно было предположить, что они были всунуты ребенку въ глотку,—такъ мгновенно прекратился вой. Кися, захлопнулъ ротъ, всталъ съ пола, усѣлся за столъ, и все его спокойно торжествующее лицо говорило: «А что,—будете теперь трогать?..»
— Прямо занимательный ребенокъ,— крякнулъ Береговъ.—Я съ нимъ позаймусь съ большимъ удовольствіемъ.Въ тотъ день, когда Талалаевы собрались ѣхать къ больной теткѣ въ Харьковъ, Талалаева-мать нѣсколько разъ говорила Берегову:
— Послушайте! Я вамъ еще разъ говорю—вся моя надежда на васъ. Прислуга—дрянь, и ей ни-по-чемъ обидѣть ребенка. Вы же, я знаю, къ нему хорошо относитесь, и я оставляю его только на васъ.
— О, будьте покойны!—добродушно говорилъ Береговъ.—На меня можете положиться. Я ребенку вреда не сдѣлаю...
— Вотъ это только мнѣ и нужно!
Въ моментъ отъѣзда Кисю крестила мать, крестилъ отецъ, крестила и другая тетка, ѣхавшая тоже къ харьковской теткѣ. За компанію перекрестили Берегова, а когда цѣловали Кисю, то отъ полноты чувствъ поцѣловали и Берегова:
Вы намъ теперь, какъ родной!
— О, будьте покойны.
Мать потребовала, чтобы Кися стоялъ въ окнѣ, дабы она могла бросить на него съ извозчика послѣд ній взглядъ.
Кисю утвердили на подоконникѣ, воспитатель сталъ подлѣ него, и они оба стали рамахивать руками самымъ привѣтливымъ образомъ.
— Я хочу, чтобъ открыть окно,—сказалъ Кися.
— Нельзя, братъ. Холодно,—благодушно возразилъ воспитатель.
— А я хочу!
— А я тебѣ говорю, что нельзя… Слышишь?
И первый разъ въ голосѣ Берегова прозвучало какое-то желѣзо.
Кися удивленно оглянулся на него и сказалъ:
— А то я кричать начну… Родители уже садились на извозчика, салютуя окну платкомъ и ручнымъ саквояжемъ.
— А то я кричать начну…
Въ ту же секунду Кися почувствовалъ, что желѣзная рука сдавила ему затылокъ, сбросила его съ подоконника и желѣзный голосъ лязгнулъ надъ нимъ:
— Молчать, щенокъ! Убью, какъ собаку!!
Отъ ужаса и удивленья Кися даже забылъ заплакать… Онъ стоялъ передъ воспитателемъ съ прыгающей нижней челюстью и широко открытыми остановившимися глазами.
— Вы… не смѣете такъ, — прошепталъ онъ. — Я мамѣ скажу.
И опять заговорилъ Береговъ желѣзнымъ голосомъ, и лицо у него было желѣзное, твердое:
— Вотъ, что, дорогой мой… Ты уже не такой младенецъ, чтобы не понимать. Вотъ тебѣ мой сказъ: пока ты будешь дѣлать все по-моему,—я съ тобой буду въ дружескихъ отношеніяхъ, во мнѣ ты найдешь пріятеля… Безъ толку я тебя не обижу… Но! если! только! позволишь! себѣ! одну! изъ твоихъ! штукъ!— Я! спущу! съ тебя! шкуру! и засуну! эту шкуру! тебѣ въ ротъ! Чтобы ты не оралъ!
«Врешь,—подумалъ Кися,—запугиваешь. А подниму крикъ, да сбѣгутся сосѣди—тебѣ же хуже будетъ».
Ротъ Киси скривился самымъ предостерегающимъ образомъ. Такъ первые рѣдкіе капли дождя на крышѣ предвѣщаютъ тяжелый обильный ливень.
Дѣйствительно, непосредственно за этимъ Кися упалъ на коверъ и, колотя по немъ ногами, завизжалъ самымъ первокласснымъ по силѣ и пронзительности манеромъ...
Серьезность положенія придала ему новыя силы и новую изощренность.
Береговъ вскочилъ, поднялъ, какъ перышко Кисю, заткнулъ отверстый ротъ носовымъ платкомъ и, скрутивъ Кисѣ назадъ руки, прогремѣлъ надъ нимъ:
— Ты знаешь, что визгъ непріятенъ и, поэтому работаешь, главнымъ образомъ, этимъ номеромъ. Но у меня есть свой номеръ: я затыкаю тебѣ ротъ, связываю руки-ноги и кладу на диванъ. Теперь: въ тотъ моментъ, какъ ты кивнешь головой, я пойму, что ты больше визжать не будешь и сейчасъ же развяжу тебя. Но если это будетъ съ твоей стороны подвохъ и ты снова заорешь—пеняй на себя. Снова скручу, заткну ротъ и продержу такъ — часъ. Понимаешь? Часъ по моимъ часамъ—это очень много.
Съ невыразимымъ ужасомъ глядѣлъ Кися на своего строгаго воспитателя. Потомъ промычалъ что-то и кивнулъ головой.
— Сдаешься, значитъ? Развязываю.
Испуганный, истерзанный и измятый, Кися, молча отошелъ въ уголъ и сѣлъ на кончикъ стула.
— Вообще, Кися, — началъ Береговъ, и желѣзо исчезло въ его голосѣ, давъ мѣсто чему-то среднему между сотовымъ медомъ и лебяжьимъ пухомъ. — Booбще Кися, я думаю, что ты не такой ужъ плохой мальчикъ, и мы съ тобой поладимъ. А теперь бери книжку, и мы займемся складами…
— Я не знаю, гдѣ книжка,—угрюмо сказалъ Кися.
— Нѣтъ, ты знаешь, гдѣ она.
— А я не знаю!
— Кися!
Снова загремѣло желѣзо, и снова прорвалась плотина и хлынулъ нечеловѣческій визгъ Киси, старающагося повернуть отверстый ротъ въ ту сторону, гдѣ предполагались сердобольные квартиранты. Кричалъ онъ секунды три-четыре.
Снова Береговъ заткнулъ ему ротъ, перевязалъ его, кромѣ того, платкомъ и, закатавъ извивающееся ?тѣло въ небольшой текинскій коверъ, поднялъ упакованнаго такимъ образомъ мальчика.
— Видишь ли, — обратился онъ къ нему. — Я съ тобой говорилъ, какъ съ человѣкомъ, а ты относишься ко мнѣ, какъ свинья. Поэтому, я сейчасъ отнесу тебя въ ванную, положу тамъ на полчаса и уйду. На свободѣ ты можешь размышлять, что тебѣ выгоднѣе — враждовать со мной или слушаться. Ну, вотъ. Тутъ тепло и безвредно. Лежи.
IV.
правитьКогда, полчаса спустя, Береговъ распаковывалъ молчащаго Кисю, тотъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и, поднявъ страдальческіе глаза, спросилъ:
— Вы меня, вѣроятно, убьете?
— Нѣтъ, что ты. Замѣть — пока ты ничего дурного не дѣлаешь и я ничего дурного не дѣлаю… Но если ты еще разъ закричишь, — я снова заткну тебѣ ротъ и закатаю въ коверъ — и такъ всякій разъ. Ужъ я, брать, такой человѣкъ!
Передъ сномъ пили чай и ужинали.
— Кушай, — сказалъ Береговъ самымъ доброжелательнымъ тономъ. — Вотъ котлеты, вотъ сардины.
— Я не могу ѣсть котлетъ, — сказалъ Кися. — Онѣ пахнутъ мыломъ.
— Неправда. А, впрочемъ, ѣшь сардины.
— И сардины не могу ѣсть, онѣ какія-то плоскія…
— Эхъ ты, — потрепалъ его по плечу Береговъ. — Скажи просто, что ѣсть не хочешь.
— Нѣтъ хочу. Я бы съѣлъ яичницу и хлѣбъ съ вареньемъ.
— Не получишь! (Снова это желѣзо въ голосѣ. Кися сталъ вздрагивать, когда оно лязгало). Если ты не хочешь ѣсть, не стану тебя упрашивать. ?даешься съѣшь. Я тутъ все оставлю до утра на столѣ. А теперь пойдемъ спать.
— Я боюсь спать одинъ въ комнатѣ.
— Чепуха. Моя комната рядомъ; можно открыть дверь. А если начнешь капризничать — снова въ ванную! Тамъ, братъ, страшѣе.
— А если я мамѣ потомъ скажу, что вы со мною дѣлаете…
— Что жъ, говори. Я найду себѣ тогда другое мѣсто.
Кися свѣсилъ голову на грудь и, молча побрелъ въ свою комнату.
V.
правитьУтромъ, когда Береговъ вышелъ въ столовую, онъ увидѣлъ Кисю, сидящаго за столомъ и съ видомъ молодого волченка пожирающаго холодныя котлеты и сардины.
— Вкусно?
Кися промычалъ что-то набитымъ ртомъ.
— Чудакъ ты! Я жъ тебѣ говорилъ. Просто ты вчера не былъ голоденъ. Ты, вообще, меня слушайся — я всегда говорю правду и все знаю. Поѣлъ? А теперь принеси книжку, будемъ учить склады.
Кися принесъ книжку, развернулъ ее, прислонился къ плечу Берегова и погрузился въ пучину науки.
— Ну, вотъ, молодцомъ. На сегодня довольно. А теперь отдохнемъ. И знаешь, какъ? Я тебѣ нарисую картинку…
Глаза Киси сверкнули.
— Какъ… картинку…
— Очень, братъ, просто. У меня есть краски и прочее. Нарисую, что хочешь — домъ, лошадь съ экипажемъ, лѣсъ, а потомъ подарю тебѣ. Сдѣлаемъ рамку и повѣсимъ въ твоей комнатѣ. — Ну, скорѣй! А гдѣ краски?
— Въ моей комнатѣ. Я принесу.
— Да зачѣмъ вы, я самъ. Вы сидите. Самъ сбѣгаю. Это, дѣйствительно, здорово!
Прошла недѣля со времени отъѣзда Талалаевыхъ въ Харьковъ.
Яснымъ солнечнымъ днемъ Береговъ и Кися сидѣли въ городскомъ скверѣ и ѣли изъ бумажной коробочки пирожки съ говядиной.
— Я вамъ, Георгiй Иванычъ, за свою половину пирожковъ отдамъ, — сказалъ Кися. — У меня рубль есть дома.
— Ну, вотъ, еще глупости. У меня больше есть. Я тебя угощаю. Лучше мы на этотъ рубль купимъ книжку и я тебѣ почитаю.
— Вотъ это здорово!
— Только надо успѣть прочесть до прiѣзда папы и мамы.
— А развѣ они мѣшаютъ?
— Не то, что мѣшаютъ. Но мнѣ придется уйти, когда мама узнаетъ, что я тебя въ коверъ закатывалъ, морилъ голодомъ.
— А откуда она узнаетъ? — съ тайнымъ ужасомъ спросилъ Кися.
— Ты же говорилъ тогда, что самъ скажешь…
И тонкiй, какъ серебро, голосокъ прозвенѣлъ въ потеплѣвшемъ воздухѣ:
— Съ ума я сошелъ, что ли?!
