Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
Арманьяк править
Вспоминая весну в России, я вижу себя в деревне — там, где у меня был мой деревянный дом у леса и у речки. Помню, весной на Пасхе, когда к вечеру заря розовела и дали лесов синели в вечерней мгле, я брал ружье и уходил на тягу.
Собака моя Феб в радости прыгала около меня.
Пройдя старый мостик через канаву, я шел около мохового болота. С краю, у мелколесья, у ивняка, блестели весенние лужи и отражали свет дальней вечерней зари.
Подойдя к серому осиновому лесу, где, как часовые, стояли темные ели, я поднимался в горку. Седые кусты орешника спускались к весеннему ручью. Глухое место. Передо мной на большое пространство тянулись холмы, покрытые мелколесьем.
Тут на неровном пригорке я становился на тягу.
Тишина. Слышно лишь пение птиц. Заря постепенно потухает, и с ней замолкает пение.
Только изредка таинственно и печально щелкал дрозд, и в его щелканье была печаль разлуки. И в самом лесу, в заре вечерней, была грусть. Неразгаданная, несказанная.
А там далеко, за лесом, за этими холмами, там, где Москва, где шла жизнь моя, как будто вся прошедшая, ненужная, — все не то, что так ждало сердце.
Какая пустыня кругом! Я чувствовал, что слезы родятся в глазах и тоска в душе о чем-то дорогом, отрадном, не сбывшемся в жизни…
Тишина. Стемнела земля…
Вдруг я слышу: «Хра-хра-хра, тсс, тсс…» Ближе, ближе, и большая птица летит прямо на меня на сумрачном небе. «Хра-а, хра-а…»
Феб приносит убитого вальдшнепа и с восторгом ходит кругом меня, держа птицу во рту.
Опять вдали, в кустах, защелкал дрозд. И опять печаль.
«Умрешь, умрешь… И нет того, что ждала душа. Была надежда. Мелькала любовь, и пропадала… Что-то обманное, болтливое, скучное, жадное. Все не то, чего ждало сердце…»
Потухла заря. Засинели небеса. Средь ветвей оголенного леса блестит вечерняя звезда. По потемневшей земле я возвращаюсь с тяги. Феб бежит впереди, возвращается ко мне и опять убегает.
Иду я тропкой у края болота. Пахнет сыростью и землей. Туман густой, длинной пеленой покрыл болото. А за ним, во мгле ночи, среди деревьев сада, темнеет силуэт моего дома, и в окнах мерцает огонек.
Поднимаясь от болота, иду по пашне прямо к дому. Сапоги вязнут в тонкой земле. В темноте слышу у дома моего зычный голос:
— Арманьяк-то ты, чертова кукла, на станции забыл. Подумал: «Это кричит приятель Вася».
— Посылай верхового, скотина…
— Верхом! Что вы, идиоты! А реку-то забыли?
— Посылай — найдет брод…
Идя через аллейку к дому, я увидел на ступеньках крыльца Колю — в пенсне и котелке. Опустив голову, он говорил:
— Ну я сторож, что ли, ваш?
А сверху, с площадки, Василий Сергеевич кричал:
— Тебе дали арманьяк! Растяпа.
— Забыл…
— Арманьяк от простуды верное средство, — сурово заметил доктор Иван Иванович.
— Вот видишь, — зудил Василий Сергеевич, — вот теперь простудишься и сдохнешь!..
Коля молчал.
— Это верно, — сказал доктор.
Приятели мои так увлечены были спором, что на мой приход и на меня не обратили никакого внимания.
Я стал подниматься к себе в дом, в мастерскую. У крыльца все слышались раздраженные голоса:
— Сардинки дорогой сожрал, а арманьяк забыл! Потому что не пьет!.. И все так… Эгоист!..
— Я, брат, алкоголиком не буду, уж это вы подождете! — цедил медленно Коля, входя за мной в мастерскую.
Странно: когда я вошел в свою мастерскую — в ней горела лампа, а за столом сидел совершенно посторонний человек, грузный и большой.
Он смотрел на меня и мигал черными глазами. У него был большой рот и наголо остриженная седая голова.
— Вот он тоже приехал, — сказал вошедший вслед за нами Василий Сергеевич, — тоже охотник. Арманьяк — его. Он из-за границы привез. Да, кстати…
Василий Сергеевич, взяв меня за руку, увел в коридор:
— Он хороший парень. Зовут его Николаем Васильевичем. Мой знакомый. Я ему в Томилине дачу строил.
— А все-таки, кто же он такой? — спросил я.
— Чиновник, опекун какой-то. Не дурак выпить. И гурман: пельмени делает по-сибирски — объедение. Я его нарочно взял, чтобы пельмени нам сделал. Вообще, ученый парень. Историю знает и по-татарски говорит…
Тетушка Афросинья и сторож дома, дедушка, ставили на стол ужин. Я сказал новому знакомому:
— Очень рад, — говорю я, — вы ведь охотник, а здесь у нас охота хорошая.
— Ничего подобного, — ответил мне новый знакомый.
— Охотник! — побагровев, сказал Василий Сергеевич.
— Что ты! С чего ты взял? Я ни разу в жизни из ружья-то не выстрелил и ужасно боюсь стрельбы.
Он налил рюмку водки и залпом выпил, посмотрев на меня томными глазами. Василий Сергеевич залился смехом и, закрыв глаза, сказал:
— Верно, ведь я его с Веревкиным смешал, тот — охотник. Похожи, и смешал. Оба на утюги похожи.
Знакомый посмотрел на меня и недоуменно спросил:
— Какие утюги? Что он говорит?
В коридоре послышался стук в дверь. Кто-то, войдя в кухню, сказал:
— Нашел, нашел…
Отворилась дверь в комнату, и в ней показался Герасим Дементьич, крестьянин-охотник. Глаза его лукаво смеялись.
— Шурка на станции вот велел отдать. В Петрове нашли в вагоне бутыль. Вы забыли.
Он поставил на стол большую темную бутыль с иностранным ярлыком. Новый знакомый встал из-за стола, взял бутылку и, смеясь, сказал:
— Магнус. Это лекарственная вещь. К пельменям хороша.
Когда откупорили бутылку, то Коля первый попросил:
— Налейте-ка мне, а то что-то у меня зубы ноют. И, выпив рюмку, сказал:
— Вот замечательно, всю боль как рукой сняло…
— Да ведь вы знаете, я его из Парижа вез, утешительное средство.
— Ну и винишко, — сказал Юрий, — аромат-то какой.
— Ох, и крепко же! — выпив, крякнул Герасим.
Вошел сторож-дедушка.
— Простите, господа хорошие. Выйдите, послушайте, соловей в первый раз у нас в черемухе запел. И-их, голосистый.
Среди тишины весенней ночи, над рекой в черемухе, заливался соловей. И в песне его была несказанная хвала чему-то настоящему, чистому, глубокому, какому-то счастью… Настоящему счастью…
ПРИМЕЧАНИЯ править
Арманьяк — Впервые: Возрождение. 1938. 29 апреля. Печатается по газетному тексту.