«Человеческий» талант править
(М. Арцыбашев. Рассказы. Изд. С. Скирмунта) править
I править
Помните, Чехов говорил про одного своего героя:
«Есть таланты писательские, сценические, художнические…
А у него особый талант — человеческий.
Он обладает тонким, великолепным чутьем к боли вообще».
Мне кажется, что это по всей справедливости может быть сказано о г. Арцыбашеве.
Он художник нравственных проблем, этических вопросов…
Каждое его произведение порождено сильным и сложным моральным чувством, — «тонким великолепным чутьем к боли вообще».
Это какое-то моральное творчество, какое-то этическое вдохновение…
Один из его рассказов называется «Где правда».
Но в сущности все его вещи могли бы носить это заглавие.
Перелистуйте его книжку.
Вот рассказ «Из подвала». Человек убил другого человека и только тогда ощутил свободу. Автор тихо и недоуменно спрашивает: как это так может быть, чтобы кровь и грех были источником великого и светлого чувства. Где здесь правда?
Вот рассказ «Бунт». Чтобы спасти человеческую душу — ее связали и лишили свободы. Интимнейшие ее переживания презрели и оплевали, — и отсюда должно произойти очищение, облагорожение. Где здесь правда?
Вот рассказ «Где правда?» Изображаются три человека, из которых каждый действует, как ему кажется, честно и справедливо, а в итоге двое из них гибнут — где же здесь правда, где здесь справедливость, где ложь, где грех?
И в других вещах тот же вопрос, то же недоумение…
II править
Вопросы о правде и лжи — коренные и, можно сказать, единственные вопросы г. Арцыбашева.
Он очень любит в своих писаниях такой прием: герои его разговаривают, а он стоит и следит, по каким таким причинам один сказал одно, а другой другое.
И всегда с какой-то особенной любовью отмечает, что все они лгут, что бы они ни говорили. С каким-то даже злорадством ловит их на этом лганье. Со сладострастием каким-то…
Не то, чтобы они говорили то, чего не думают. Только думают они не то, чего хотелось бы г. Арцыбашеву, не для правды они думают и не по правде; разные, так сказать, физические причины побуждают их думать как бы вопреки их уму, причины не только не имеющие никакого касательства к логике, но и к психике человеческой.
Не ум наш думает, а тело наше думает, болезнь наша думает, молодость, вожделение, усталость…
Будто кто-то чужой, хитрый и циничный, сидит в человеке и внушает ему те или иные мысли, а человек слагает эти мысли в лживую, обманчивую форму и высказывает их вопреки своему уму, своей совести, своей правде — вопреки самому себе.
Г-н же Арцыбашев, — в качестве постороннего, — страдает от этого лганья, от этого позора ума человеческого, — и в это же время — как это ни странно — смакует это свое страдание…
Вы только обратите внимание в «Бунте» на разговоры студента с отцом-писателем или с проституткой, — как старательно отмечает автор каждую ложь этих благороднейших и правдивейших людей. А объяснение Ланде с матерью? А все диалоги в рассказе «Ужас»? Доктор и следователь изнасиловали и убили девушку, и вот теперь бессознательное животное стремление, хоть на миг убежать от этого ужаса, подсказывает им лживые, лгущие мысли… «Как будто в их потерявшихся душах и помутившихся разумах кричит один невыносимо пронзительный голос, взывающий ради спасения:
— Не я, не я… он, он, он!»
Этой мысли хотелось их нервам, их обезумевшей совести. Эта мысль была им нужна. И она пришла, ибо все мысли всегда хранятся в человеке «до востребования»…
«Одна черненькая и юркая мысль, — говорит г. Арцыбашев, — выскочила и засверкала в глазах следователя обманчивым, неверным светом:
— Сам заварил кашу, а теперь и хнычет, как старая баба… — с страшным и зловещим выражением проговорил он, не глядя в глаза доктора».
III править
«Юркая мысль, засверкавшая обманчивым светом», — вот что такое каждая мысль каждого арцыбашевского героя…
Возьмите повесть о смерти Ланде.
В маленьком городишке появился студент Ланде. И все думают о нем не то, что является истиной, даже не то, что им кажется истиной, а только то, что подсказывают разные посторонние обстоятельства.
Студент Семенов, чахоточный, умирающий человек, равнодушен ко всему в мире.
Это равнодушие породила его «бессмысленная болезнь, скрывавшаяся внутри его и заключившая там возле места разрушения — весь его мир: страдание, отчаяние, ужас…»
Но о Ланде он думает приветливо. Почему? Это тоже велит ему его болезнь. Ланде всегда говорит Семенову о бессмертии, а это смягчает его муки. И даже не вслушиваясь в его слова, а только чувствуя их, Семенов улыбается спокойнее и светлее…
А художник Молочаев здоров и силен. Поэтому и мысли у него о Ланде — презрительные:
— Ах вы, шут гороховый, — говорит он ему сквозь смех.
Но больше всего г. Арцыбашев ловит на юрких мыслях свою страстную возбужденную героиню Марью Николаевну.
Она «бросает слова отрывками, намеками, острыми, раздраженными, лживыми», и только глаза ее говорят правду… Когда тело ее ждет возлюбленного, мысли лживо ищут честного и целомудренного предлога для этого ожидания. И находят. И вот какие характерные строки вырываются у г. Арцыбашева:
«Он придет… Надо уйти! Надо уйти!» — полубессознательно думает она и — не уходила, и ждала, обманывая себя".
«Это отлично, что мне нет никакого дела до него!.. Я только боюсь его… грубости» — оправдывалась она перед собой и чувствовала, что лжет.
Заметили вы, кстати, что люди у Арцыбашева думают «полубессознательно», что они порою и совсем не думают, а только чувствуют мысли, и что эти мысли бывают у них цветные, «черненькие», например.
Но это мимоходом… Мне здесь только хочется установить, с какой любовью г. Арцыбашев отмечает «посторонние причины» человеческих мыслей.
У Павла Дмитриевича Карташева (в рассказе "Где правда?) и у студента Рославлева (в рассказе «Бунт») — честные, либеральные мысли являются плодом сердечной лени и эгоизма.
За художника Молочаева, как мы видели, думает его здоровье. За Семенова — его болезнь. За Ниночку — в рассказе «Ужас» — думает ее молодость… И т. д., и т. д. без конца.
Это как у Толстого. Как в «Войне и мире». Там тоже у людей думают не их головы, а их тела, их спины, их затылки.
Там тоже мысли людей позорно приспособляются к их похотям, страстям и вожделениям. Беру наугад такое хотя бы место: «Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью ехать в Петербург, и придумывал разные причины этого решения. Целый ряд логических доводов, почему ему необходимо уехать в Петербург, ежеминутно был готов к его услугам…»
«Война и мир» вся на этом построена…
И вывод из этого один: человеческий разум, человеческая воля — ничто. Человек разумом никогда не переделает событий, потому что разум его всегда готов приспособиться к этим событиям. Ум никогда ничего не изменит ни в его жизни, ни в чужой.
Единичный человек должен не вмешиваться в события — и покорно ждать их. Наполеон — вождь миллионов был в сущности пешкой в их руках. Кутузов, верный слуга событий, — вот истинный толстовский мудрец…
Но г. Арцыбашев из одних и тех же положений вывел диаметрально противоположное следствие.
IV править
И написал «Смерть Ланде»!
«Смерть Ланде» — вся от начала до конца проповедь личной воли, личной морали. Пусть даже ты наверное знаешь, что своими усилиями ты не столкнешь каменной стены лжи и порока, — пусть ты даже разобьешься о нее — толкай, бей ее, царапай до крови ногтями. Назло рассудку. Назло этим лживым, «юрким» мыслям…
Толстой говорил: рассудок твой обманывает тебя. Отбрось его. Отдайся стихии. Покорись.
Арцыбашев говорит: рассудок твой обманывает тебя. Это он тебе внушает, что выгодно отдаться стихии. Не верь. Не отдавайся ей. Не покоряйся ей.
И вопреки всякой логике провозглашает личную, единичную, неразумную, нерасчетливую мораль непосредственного чувства. То есть то, к чему теперь пришел автор «Войны и мира»…
«Смерть Ланде» явилась у Арцыбашева не сразу. Впервые вся она сказалась в его наброске «Где правда».
Старый земский страховой агент Горбачев — вреден для дела. В интересах этого дела его нужно прогнать. Так говорит общественная справедливость. Этого требует народное благо.
Но начальник Горбачева — председатель управы — искренно преданный народному благу — чувствует неразумное, нерациональное влечение удержать Горбачева на службе, где он вреден, ибо высшая какая-то правда говорит ему, что «нельзя мучить и обездоливать человека, тем более — старого, бедного и больного, не виновного ни в своей старости, ни в бедности, ни в болезнях»…
Что же делать?
Председатель выбирает самый разумный путь: службу он передает бодрому, молодому агенту, а Горбачева смещает и устраивает ему пособие.
Для будущих же Горбачевых он учреждает пенсионную кассу…
Чего, казалось бы, лучше!
Но г. Арцыбашев недоволен. Он, по обыкновению, следил за всеми мыслями председателя, и очень ему не понравилась эта пенсионная касса для престарелых земских служащих.
Ему больше бы хотелось, чтобы председатель помог Горбачеву из своих собственных денег, чтобы он не думал вообще о престарелых земских служащих, а подумал бы только вот об этом единственном Горбачеве, которого он сейчас видит перед собой.
Почему? Во-первых, потому что здесь тогда будет непосредственная, живая нерасчетливая жалость — первое основание истинной нравственности. А в устройстве разных пенсионных касс есть только «эгоизм, защищающийся против всякого покушения на его благо». Ведь пенсионный устав — ничего не изменит и не исправит в личной жизни самого председателя, в его личной добродетели, а чего ж стоит всякая мораль, если она не имеет касательства к моему собственному сердцу!
Это во-первых. А во-вторых, г. Арцыбашев, по обыкновению, ловит мысль человеческую на лжи! Председатель думает, что пенсионная касса, являясь общественным учреждением, принесет больше пользы, чем помощь одному только Горбачеву. Это ошибка. Ибо, затевая пенсионную кассу, он думал только о тех, кто будет болен и стар, состоя на службе в земстве, и вовсе не думал о таких же несчастных, которые могут встретиться и помимо учреждения, в котором он случайно служит.
Стало быть, общественная мораль также ограничена, как и индивидуальная. Только она лицемерней и лживее…
V править
Вы обратите, господа, внимание, что г. Арцыбашев требует, чтобы наши нравственные поступки изменяли и исправляли — не жизнь того, к кому они направлены, а нашу личную жизнь, нашу личную добродетель.
Ему не важно, каковы результаты наших поступков, ему важны побуждения…
Касса пенсионная принесет больше пользы, чем единовременное пособие, но какое дело Арцыбашеву до пользы! Ему важно, что пособие — плод мутного, нахлынувшего чувства жалости, касса — плод длинных, сухих, эгоистических выкладок разума.
И как идеал, как недосягаемый пример — Арцыбашев создает Ланде.
Когда этот Ланде узнает, что его товарищ Семенов умирает одинокий, в Крыму, он решает посетить его…
Это решение неразумно, потому что Ланде ничем не может облегчить умирающего.
А выполнение этого решения невозможно, потому что у Ланде нет денег на поездку в Крым.
Но, наперекор разуму, наперекор всем условиям — Ланде отправляется пешком за сотни и сотни верст, чтоб посетить товарища, — и на пути умирает, и автор благословляет его поступок, и, по автору, этот поступок был нужен не Семенову, не каким-нибудь целям жизни, а самому же Ланде, его личной добродетели.
Опять Толстой, Толстой последнего времени, с его индивидуалистической антиутилитарной моралью…
Но раньше несколько слов о самом произведении…
Повесть «Смерть Ланде» — удивительная повесть.
Это мало что этическая, это — религиозная повесть. В ней есть что-то иконописное. Что-то наивное, примитивное, детское, настоящая византийская живопись!
Оттого в ней и сусального золота много, и полутонов нету, и венчик вокруг головы у возлюбленного героя.
Вот критик г. Волжский все недоволен «прямолинейностью», «наивной грубостью рисунка», «утрировкой» — и я не знаю уж чем еще! («Вопросы жизни» 1905.)
Напрасно! Этак и Боттичелли забракуешь, — и вообще всех прерафаэлитов. Ведь и у них «утрировка», и у них «прямолинейность», и у них «наивная грубость рисунка».
Нет! все эти недостатки и составляют главную прелесть повести. Стиль, форма вполне совпадает с содержанием, с сюжетом. Иначе таких сюжетов трактовать нельзя. Иначе они покажутся выдумкой, и натяжкой, и кроме смеха ничего в читателе не вызовут.
А г. Волжский сам признает, что повесть «поднимает и потрясает, зовет и вопрошает»… Чего же ему еще?
Чтобы написать ее так, нужен большой нравственный подъем, большое этическое вдохновение.
Своим Ланде г. Арцыбашев радостно и дерзновенно ответил на томивший его дотоле вопрос: где же правда?
Правда в личной морали — пусть даже эта мораль будет «мужицкой, дурацкой, крестьянской, христианской», как говорит Толстой.
Значит, правда в непротивлении злу насилием, в личном воздержании, в личном самоусовершенствовании, — и во всех других толстовских добродетелях.
В «житии» своего героя автор только и делает, что водит его по мытарствам — от одного искушения к другому. И ко всему подходит Ланде с жалостью, с любовью, с чистотой душевной, и, хотя ничего он не изменяет в жизни, хотя она — жестокая и лживая — идет напролом мимо его, — но для личной своей морали, для личной своей совести — победитель он, а не она.
Своею моралью Ланде никому ничего не сделал. Напротив. Он причинил ею одно только горе: отвергнув телесную любовь женщины, он оскорбил и озлобил ее, отдав деньги рабочим, он доставил много страданий своей матери; не защищаясь от побоев, которые нанес ему озлобленный им же Молочаев, — он возбуждает гадливые чувства в Шишмареве, и т. д., и т. д.
— Словом, мораль эта никому не нужна, — скажут иные.
Никому, кроме самого Ланде. Она нужна только ему одному. Он альтруист из особого, утонченного эгоизма…
И эта затаенная подоплека толстовства вскрывается в «житии» Ланде [на] каждом шагу, — скажут иные.
Посмотрим, правы ли они, эти «иные».
VI править
Сначала кажется, что правы…
Вот хотя бы эта сцена с любящей женщиной, о которой я только что говорил:
«Ланде лежал как его заставили, на кровати, бледный, худой, с длинными, белыми руками, вытянутыми поверх одеяла. Цвет лампы не доходил до него, и вокруг кровати стоял прозрачный сумрак, в котором лицо Ланде казалось светлым и красивым. Разбитая обезображенная щека была в тени.
И вдруг, повинуясь какой-то неодолимой силе, тянущей душу и тело в широкой тоске, Марья Николаевна медленно опустилась перед кроватью на колени, наклонилась над ним, тихо положила красивую, черную голову на грудь и закрыла заблестевшие черным огнем глаза.
„Вот оно!“ — почему-то подумала она, и показалось ей, что вся прежняя половина ее жизни, пустая и бессмысленная, сразу, словно высохший лист, отделилась от нее. Все поплыло вокруг нее в светлом облаке, и слезы градом покатились по нежной пухлой щеке. Сердце Ланде билось где-то близко, слабо и глухо. Она слышала незнакомый, странный запах его тела и чувствовала костлявую твердую грудь.
Ланде открыл глаза и как будто удивился. Он тихо и осторожно взял ее за маленький подбородок и поднял ее голову к себе. Она уже не плакала, слезы сразу высохли на блестящих глазах, и она счастливо и смущенно смотрела в ожидании того, что он сделает с нею. Еще немого потянулась она, и мягкие, горячие губы прижались к губам Ланде. Ланде ласково и нежно поцеловал ее, как ребенка.
Девушка чувствовала, как изнутри ее загорается что-то огромное, сильное, безграничное. Это новое, но уже как будто знакомое и приятное чувство наполнило ее давно ждущее, горящее от силы тело. Она закрыла глаза и сначала робко, точно узнавая что-то, а потом все крепче и длиннее, вся в наслаждении и томлении, стала целовать его. Мягкое, упругое тело ее вздрагивало и жалось к нему покорно и требовательно.
Вдруг она быстро открыла глаза, потускневшие, вопросительные, и пристально взглянула в глаза Ланде. У него было холодное, испуганное, уничтоженное лицо, казавшееся теперь безобразным.
— Не… не надо… так! — растерянно, улыбаясь бессильной улыбкой, проговорил он.
Сознание непоправимой, омерзительной ошибки острым светом вошло в мозг девушки. С секунду она смотрела на Ланде пристальными, полными стыда и отчаяния глазами, и яркая резкая краска быстро стала заливать ее лицо»…
Спрашивается, кому нужно было это воздержание Ланде? Уж, конечно, не девушке, которую оно только унижало и оскорбляло. Выходит, будто оно было нужно только ему, только его добродетели, о которой так заботится г. Арцыбашев.
Добродетель сама по себе цель, как говорит он. Она абсолютна. Ей незачем приспособляться к человеческому горю и человеческой нужде. Пусть [ее] осуществление влечет за собою одни [нрзб.] муки стыда и отчаяния, только слезы, проклятие, злобу и преступление, она [нрзб.] должна осуществиться. Не для меня должна осуществиться и не для вас, а для самой себя, для той самой «высшей правды», которая, как верит Арцыбашев, «присуща каждому человеку»…
Итак, мы были неправы, когда в [нрзб.] морали Ланде заподозрили «утонченный эгоизм». Мораль эта, правда, [нрзб.] не нужна — ни самому Ланде, ни окружающим его, — но тем-то она и дорога, тем-то она мила «человеческому» таланту Арцыбашева.
— А может быть человеку самое [что] ни есть ненужное нужно! — восклицал когда-то Достоевский, и Ланде своей жизнью и смертью оправдал вдохновенного [нрзб.] души человеческой.
— В этой-то самоцельной морали — и [есть] правда! Только в ней! — отвечает Арцыбашев на свой вечный вопрос.
— Но «толпа не может довольствоваться самоцельной моралью», — говорит Ренан в «Жизни Христа». Оттого Ланде всегда и останется всегда чужд нам. А сделать его ближе, интимнее, придать ему человеческие слабости и ошибки художник не захотел — и мы должны [нрзб.] принять его волю.
Арцыбашев захотел фанатически прямолинейно воплотить свою дерзновенную мечту о «высшей правде» — наперекор [«юркому»] и лживому уму человеческому — в этом его сила, а не слабость, — думает г. Волжский. Ибо художник с таким брызжущим, дерзновенным талантом мог бы взять на себя и не такую задачу…
VII править
А все же заметили вы, господа, что [нрзб.] всех арцыбашевских персонажей, у [нрзб.] Ланде нет этих «юрких» «[те]лесных» мыслей, которыми Арцыбашев наделяет даже честнейших и благороднейших героев своих?
Автор точно изъял любимейшего его героя из общих «физических» законов, — и тем значительно облегчил ему его подвиг?
Боюсь, как бы какой-нибудь озлобленный Ткачев не увидел здесь бессознательного художественного ехидства…
Первая публикация: Одесские новости / 31 июля 1905 года.