В. Вересаев. В двух планах. Статьи о Пушкине.
Издательское товарищество «НЕДРА» Москва —1929
«Стихи неясные мои» править
Пушкин писал для себя и очень мало заботился о том, поймет ли его публика, и как поймет. Мне кажется, это необходимо всегда помнить при чтении Пушкина и читать его внимательнее, чем мы это обыкновенно делаем.
Как легко и поверхностно мы читаем Пушкина, показывает стихотворение его «Воспоминание» («Когда для смертного умолкнет шумный день…»). Все дружно видят в этом стихотворении выражение какого-то раскаяния, каких-то угрызений совести, мучающих поэта. Разногласий на этот счет нет. Лев Толстой выделял «Воспоминание» из всех остальных стихов Пушкина и отзывался о нем с неизменным умилением; со смущением и почти с мистическим страхом писал о нем Василий Розанов; Янненков по поводу этого стихотворения говорит о «муках и слезах раскаяния»; Гершензон — о «пламенных признаниях, где Пушкин дал волю своему стыду и своему раскаянию»; Щеголев называет стихотворение «покаянным псалмом».
Вот в каком виде стихотворение было напечатано при жизни Пушкина:
ВОСПОМИНАНИЕ
Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток.
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
В таком виде стихотворение, действительно, как-будто изображает раскаяние. Прямо даже сказано: «угрызения». Я раз угрызения, то ясно, что угрызения совести. Но ведь у Пушкина только — угрызения «змеи сердечной», под этим нельзя еще обязательно разуметь совесть. Если вчитаться в стихи, то как-будто ряд неточностей: «Мечты кипят»; «Проклчнаю и горько жалуюсь»; «Строк печальных не смываю», — печальных, а не позорных. Но, конечно, все это должно производить впечатление мелких придирок. В общем ясно: поэт глубоко и горько раскаивается в том, как прожил жизнь.
В посмертных бумагах Пушкина нашлось окончание этого стихотворения. Оно было опубликовано еще Анненковым. И мне совершенно непонятно, как, зная все стихотворение, можно продолжать говорить, что в нем идет речь о каком-то моральном раскаянии.
Вот это окончание:
Я вижу в празднествах, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, в бедности, в чужих степях
Мои утраченные годы!
Я слышу вновь друзей предательский привет
На играх Вакха и Киприды,
И сердцу вновь наносит хладны
Неотразимые обиды.
И нет отрады мне — и тихо предо мной
Встают два призрака младые,
Две тени милые — два данные судьбой
Мне ангела во дни былые!
Но оба с крыльями и с пламенным мечом,
И стерегут… и мстят мне оба,
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах щастия и гроба.
В чем же, выходит, раскаивается Пушкин? В том, что он расточал время в праздности, в пирах, в безумстве свободы. Это понятно. Но дальше: поэт «раскаивается», что годы его утрачены были «в неволе, в бедности, в чужих степях». Это же не от Пушкина зависело. Как можно раскаиваться в своей бедности или неволе? «Друзей предательский привет», «сердцу вновь наносит хладный свет неотразимые обиды». Во всем этом поэт является лицом страдающим, и никакого тут места не может быть раскаянию. Если понимать стихотворение, как «покаянный псалом», то все оно представляется переполненным неточными и совершенно произвольными выражениями.
Совершенно ясно, что стихотворение нужно понимать не так. Пушкин здесь не раскаивается, что прожил свою жизнь неморально, а тяжко скорбит о том, как его жизнь прошла неблагообразно. При таком понимании каждое слово становится на свое место, становится вполне оправданным и необходимым. Да, «мечты кипят», — мечты о том, как жизнь могла бы быть прекрасна. Да, «проклинаю и горько жалуюсь», — жалуюсь на судьбу, наполнившую жизнь мраком и низменностью. И, конечно, — «строк печальных», а вовсе не позорных.
Стихотворение написано 19 мая 1828 года. Через неделю Пушкин пишет стихотворение «Дар напрасный, дар случайный», полное совсем того же настроения:
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
«Воспоминание», это — не восстание совести, не горькое покаяние человека, стыдящегося неморальной своей жизни; это — тоска олимпийского бога, изгнанного за какую-то вину на землю, томящегося в тяжкой и темной земной жизни. И все тут одинаково тяжко: и отсутствие собственной нравственной высоты, — праздность, неистовые пиры, разнузданность страстей; и нравственная низость кругом, — предательство друзей, неотразимые обиды холодного света; и внешние тяготы, так унижающие душу, — неволя, бедность, вынужденные скитания по чужим степям. «И нет отрады мне»…
Замечательно, что круг явлений, заставляющих Пушкина так глубоко страдать, был для него точно определенный: к нему же он опять возвращается воспоминанием в 1835 г., в стихотворении «Вновь я посетил»:
Я еще
Был молод, но уже судьба
Меня борьбой неравной истомила:
Я был ожесточен! В уныньи часто
Я помышлял о юности моей,
Утраченной в бесплодных испытаньях;
О строгости заслуженных упреков;
О дружбе, заплатившей мне обидой
За жар души доверчивой и нежной, —
И горькие кипели в сердце чувства.
Как видим, все совершенно то же самое, что и в разбираемом стихотворении: «о юности моей, утраченной в бесплодных испытаньях» — «в неволе, в бедности, в чужих степях мои утраченные годы»; «о строгости заслуженных упреков», — за годы, утраченные «в праздности, в неистовых пирах, в безумстве гибельной свободы»; «о дружбе, заплатившей мне обидой», — «друзей предательский привет». «И горькие кипели в сердце чувства», — конечно, не чувство раскаяния, а чувства обиды, сожаления, ожесточения. «Проклинаю и горько жалуюсь».
Все стихотворение «Воспоминание» носит глубоко интимный характер. Как-будто поэт вслух думает про себя, и мы с трудом улавливаем намеки на что-то нам неизвестное, и во что поэт нисколько не заботится нас посвятить.
«И тихо предо мной встают два призрака младые, две тени милые, два данные судьбой мне ангела во дни былые». Кто это? Что это? Каким образом и за что они ему мстят? Что могут говорить мертвым языком о тайнах счастия и гроба? Да, о тайнах счастия. Раньше Пушкин написал: «о тайнах вечности и гроба», но потом вместо «вечности» поставил «щастия».
Всего вероятнее предположить, как все комментаторы и делают, что поэт имеет в виду призраки двух когда-то ему милых женщин. Но и в таком случае в призраках этих трудно видеть каких-то укоряющих ангелов-хранителей, мстящих поэту за его нравственное падение. Ни в поэзии, ни в жизни Пушкина мы почти не видим, чтобы какая-нибудь женщина имела на Пушкина глубокое нравственное влияние, поднимала бы его выше, будила бы его совесть. Я. П. Керн пишет; «Живо воспринимая добро, Пушкин, однако, как мне кажется, не увлекался им в женщинах; его гораздо более очаровывало в них остроумие, блеск и внешняя красота. Кокетливое желание ему понравиться не раз привлекали внимание поэта гораздо более, чем истинное и глубокое чувство, им внушенное». Это наблюдение подтверждается и самою женитьбою Пушкина. Щеголев убедительно доказывает, что таинственною N. N., тою, которую Пушкин «не смел назвать» и которую он любил глубокою, чистою любовью, была Мария Раевская, жена декабриста Волконского, женщина редкой нравственной красоты. Пушкин преклонялся перед ее подвигом (см. напр., его посвящение к «Полтаве»). Однако, при воспоминании и об ней, Пушкина больше волнует не ее нравственная красота:
Одна была, — пред ней одной
Дышал я чистым упоеньем
Любви поэзии святой.
Там, там, где тень, где шум чудесный,
Где льются вечные струи,
Я находил огонь небесный,
Сгорая жаждою любви.
Ах, мысль о той душе завялой
Могла бы юность оживить
И сны поэзии бывалой
Толпою снова возмутить.
«Сны поэзии», — вот что будит в нем воспоминание о любимой женщине. И к этому же, повидимому, имеют отношение и два мстящие ангела «Воспоминания». В черновиках к стихотворению «Вновь я посетил», из которого я уж приводил цитату, поэт, после приведенной цитаты, продолжает:
И бурные кипели в сердце чувства,
И ненависть, и грезы мести бледной…
Но здесь меня таинственным щитом
…святым прощеньем осенила
Поэзия, как ангел-утешитель,
Спасла меня…
И тот же образ, — ангел…
Все это очень мало понятно. Но одно мне кажется совершенно несомненным: ни о каком «покаянии» в разбираемом стихотворении не может быть и речи.
Понять же подлинный смысл загадочного этого стихотворения мы сможем лишь в том случае, если удается отыскать или вскрыть биографическую его под-Ъснову. Пушкин, повторяю, писал для себя и очень мало был озабочен, будем ли мы его понимать.
Исполнен мыслями златыми,
Непонимаемый никем…
Идешь, куда тебя влекут
Мечтанья тайные. Твой труд
Тебе награда: им ты дышишь,
А плод его бросаешь ты
Толпе, рабыне суеты.
1927