Первая из этих статей развивает очень дельную мысль, поддерживает ее примерами из истории и из современной жизни человечества, и наконец из этой мысли выводит некоторые заключения, довольно важные для направления женского воспитания. Вот эта мысль: женщина оказывает постоянное влияние на судьбу человечества, и влияние это делается тем сильнее, чем многостороннее и рациональнее жизнь, чем шире распространена цивилизация. Это верно. В первобытном состоянии человечества, когда люди приближались к животной природе образом жизни и наклонностями, влияние женщины, существа физически слабого, было ничтожно; господствовала грубая сила, ломившая все, что попадалось на дороге. Нравственная сторона человека дремала, на нее нельзя было действовать, да и, сверх того, тогдашняя женщина не в силах была разбудить в мужчине высшие, духовные стремления. Мы имеем свидетельства летописцев о том, что было время, когда брака не было и когда человек не возвысился еще до понятия о нем. Впоследствии, когда мало-помалу проснулось сознание родственных отношений, когда дикая жизнь сменилась оседлою, когда звероловство уступило место земледелию, женщина стала заведовать внутренним управлением дома и, как хозяйка, как полезная работница, получила некоторое значение в глазах мужа. Значение этого было еще очень невелико: физическая сила мужчины доставляла ему огромный перевес и ставила женщину в совершенную зависимость. Мужчина обыкновенно покупал себе жену и платил ее родителям вено (так назывался выкуп этот у славян). Этот обычай был распространен между всеми европейскими народами, и он служит ясным доказательством того, что девушка считалась сначала собственностию родителей, а потом собственностию мужа. В Западной Европе влияние германских начал, рыцарство и христианство облегчили судьбу женщины и выдвинули ее в общество; началось в средние века поклонение женщине, обожание красоты, выразившееся в тогдашней поэзии и придавшее рыцарству романтический характер. Рыцарство отжило свой век, но рыцарские нравы жили в обществе до XVIII столетия. Они породили ту утонченную вежливость, которая при дворе Людовика XIV составила целую сложную науку. Во имя женщины перестали совершать военные подвиги, но ей по-прежнему поклонялись, и в этом поклонении было по-прежнему много неосмысленного: восхищались красотою женщины, ее легким остроумием, но на внутреннее развитие ее, на нравственное ее значение никто не обращал внимания. Поднять и решить вопрос о женском образовании было слишком трудно для тогдашнего слабого и пустого общества. Женщину любили и ласкали, но ей не позволяли серьезно мыслить, находили, что ей это не по силам и не к лицу. Мужчины перестали оскорблять женщину грубыми проявлениями деспотизма, но права женщины еще не были признаны, потому что она не имела определенных обязанностей и была осуждена на какое-то вечное детство. Нашему веку суждено было сделать переворот во взгляде на женщину: на нее начинают смотреть серьезно; сравнивая ее права с правами мужчины, хотят сравнять и обязанности. Предоставляя ей самостоятельность, хотят дать ей средства воспользоваться свободою разумно, употребить ее на благо для себя и для человечества. Начинается развитие мыслей о женском воспитании, о женском труде; поднимается вопрос о женщине как о самостоятельной личности, имеющей не только юридические, но и нравственные права. Вот, в самых общих чертах, судьба женщины, веденная параллельно с главными фазами развития европейского общества. Автор разбираемой статьи не представляет полного очерка этой судьбы, но берет некоторые характеристические моменты и из сравнения их выводит свои заключения. Он сопоставляет нравственное унижение женщины на Востоке с положением современной европейской женщины, далее сравнивает между собою различные исторические эпохи и отдает предпочтение тем временам, когда женщина пользовалась всеобщим уважением. При этом автор впадает в ошибки и обнаруживает отсутствие исторического понимания. Вот что он говорит о рыцарстве и о последовавших за ним веках:
«Рыцари становятся покровителями беззащитных; он искореняют заблуждения произвола и вместо его приготовляют торжество закону. Сражаясь сперва для того, чтобы завоевывать государства, они оканчивают тем, что сражаются за красоту женщин, и, таким образом, просвещение начинается любезностию. Великий переворот произошел во Франции с того самого дня, когда один благородный рыцарь, осаждавший замок, в котором находилась жена его неприятеля, отвел от него свои войска потому только, что эта женщина готовилась сделаться матерью.
Несколько позже, когда начала наук, высвободясь из-под школьного мрака, господствовавшего повсюду, озарили собою умы людей, судьба женщины сделалась вполне достойною сожаления. Пока мужчины считали себя выше женщин только телесною силою и храбростию, они еще уступали влиянию слабости и красоты; но коль скоро они набили себе головы пустыми знаниями, гордость овладела ими вполне, и женщины едва не потеряли своего могущества. Самым несчастным временем для них был век теологов и ученых; с той-то поры были возбуждены все дерзкие вопросы о первенстве мужчины и о подчинении ему женщины. Тогда-то принимаются описывать их коварство и их несовершенства; доходят до того, что сомневаются в существовании в них души, и самые теологи, в своем смущении, кажется, забывают, что сам Иисус Христос по своей матери был связан с человечеством».
Автор ставит времена рыцарства выше времен теологов и ученых. Это несправедливо. Уважение рыцаря к женщине было неосмысленное увлечение; человечество переживало пору юности, ту пору, когда мальчик готов обожать каждую женщину, когда в каждой женщине он видит чуть не мадонну. Уважение рыцарей не требовало ничего от женщин, не подвинуло их вперед на пути умственного и нравственного развития. Женщина могла заснуть на незаслуженных лаврах, и потому было необходимо, чтобы взгляд мужчины сделался строже, глубже и серьезнее. Век теологов и ученых был веком пробуждения критики. Критика эта была необходима, чтобы очистить взгляд мужчины и возвысить женщину. Критика проявилась, быть может, в уродливой форме, но это понятно и законно. Ничто не выходит готовым из рук природы: все должно быть выработываемо и только постепенно, мало-помалу достигает определенной, законченной формы. Если видно движение вперед, стремление к лучшему, то историк не имеет права осуждать той странной формы, в которой выражаются попытки усовершенствования. Ставить эпоху предшествующую выше последующей, в которой заметна перемена направления, но не видно ни застоя, ни движения назад, — это значит сомневаться в прогрессе, не понимать идеи истории. Переход от неосмысленного поклонения женщине к правильной оценке ее личности не мог совершиться вдруг, а переходное время всегда бывает более или менее тяжело. Уяснив значение женщины, автор говорит про облагораживающее влияние истинного чувства и советует не скрывать от девиц существования любви, но, напротив, представляет им это чувство как одно из высших проявлений законного стремления к прекрасному. Эта мысль верна, и система воспитания, при которой девице до замужества не дают в руки ни одного романа, как бы ни был он нравствен и верен действительности, — эта система теперь почти оставлена, потому что сознают, с одной стороны, ее бесполезность, с другой — нелогичность. Эта система, основанная на запрещении, на скрывании, никогда не приносила хороших результатов. Тайна раздражает любопытство, запрещение усиливает стремление к запрещенному. Сверх того, нужно ли и возможно ли скрывать от девушки существование любви? Не лучше ли, вместо того чтобы девушке узнавать об ней стороною, через подруг, украдкою, не лучше ли матери самой внушить ей уважение к этому чувству и указать ей на те обязанности, которые возлагает оно на человека, и на те чистые радости, которые доставляет оно в жизни? Кажется, такой взгляд на воспитание девушек берет перевес не только в теории, но и в жизни. Приготовляя девушку быть женою, матерью, необходимо заставить ее заглянуть в будущее, заставить заранее понять то чувство, без которого жизнь неполна и развитие не всесторонне. О второй статье того же автора мы скажем коротко. Автор разбирает мысли Флери и Фенелона, заговоривших в царствование Людовика XIV о необходимости образования для женщин; он определяет значение обоих писателей для тогдашнего времени и отношение их педагогической теории к системе современного воспитания. Признавая заслуги того и другого, автор находит, что их понятия узки и ограниченны для нашего времени. Он сообщает при этом несколько основательных замечаний, сходных с мыслями, высказанными нами при разборе сочинения Фенелона, и наконец кончает обращением к современным женщинам, увещевая их исправиться от господствующего в обществе недостатка (на который указывали еще Флери и Фенелон) — от пагубного стремления казаться, а не быть. Все это верно, и мы не находим против этого возражений.
Небольшая статья г. Можайского заключает в себе любопытные подробности о жизни и деятельности Федотова, одного из наших замечательных, чисто русских художников. Федотов посвятил свой талант на изображение разнообразных явлений русской народной жизни; из этой жизни он брал сюжеты для картин, эту жизнь изучал он долго и добросовестно, во всех ее видоизменениях. Произведения его проникнуты неподдельным русским юмором, и во всех них положена художником задушевная мысль, понятная для каждого наблюдателя. Федотов был жанрист: сатирический склад его ума не позволял ему обратиться к исторической живописи, требующей строгого, книжного изучения, и побуждал его вглядываться в живые явления окружавшей его действительности. В этих явлениях он подмечал забавную сторону; но между тем картины его не всегда производили веселое впечатление. Недостатки и смешные слабости различных слоев нашего общества, прикованные к полотну рукою художника, служат живым укором нашей современности, представляющей столько материалов для сатиры. Этот укор, облеченный в игривую форму, при первом взгляде возбуждает смех; но за этим смехом и со стороны художника, и со стороны зрителя слышится худо сдержанное, тяжелое чувство. Из того, что мы до сих пор сказали, видно, что направление Федотова не было, подобно направлению многих фламандских художников, рабским, бесцельным копированием природы. Федотов не делал сюжетом своей картины первой уличной сцены, попавшейся ему на глаза, как бы ни казалась она уродлива и забавна: нужно было, чтобы эта сцена была проникнута духом времени, чтобы в ней отражалась какая-нибудь сторона народной жизни и народного характера. Федотова не удовлетворяла выразительность отдельных фигур, отдельных положений: он требовал от своей картины стройности общей идеи; потому сюжет картины был всегда строго обдуман и выполнен в душе художника. Дорожа мыслью, стараясь воплотить воодушевлявшую его идею в каждом из своих произведений, Федотов не пренебрегал ни внешними подробностями, ни техническою частию своего искусства. Ему случалось по нескольку месяцев ходить по улицам Петербурга с беспокойным желанием встретить техническую личность, в которой он нуждался для того, чтобы дать определенную форму своей фантазии. Добросовестность его была так велика, что он, при всем знании русского типа, не решался творить из собственной фантазии. Боясь исказить действительность, он брал каждую выведенную им личность из готового запаса своих наблюдений, группировал в своих картинах живых людей, поразивших его типичностию. Аксессуары, обстановка, среди которой происходила изображенная сцена, игра тени и света, перспектива — все, что составляет собственно техническую часть искусства, все это было также для Федотова предметом тщательного изучения и усидчивой работы. В картинах его, по суждению знатоков, нет ничего недоконченного, случайного, оставленного вчерне или небрежно набросанного. Эта добросовестность тем более замечательна для характеристики Федотова как человека, что он жил в бедности и принужден был кистью выработывать себе пропитание. Находясь в таком стесненном положении, он умел уберечь себя от коммерческого взгляда на искусство: он трудился, изучал русскую жизнь, обдумывал сюжеты, работал над внешнею отделкою своей идеи, зная, что цена, которую он возьмет за картину, не вознаградит его трудов, зная, что немногие поймут даже, чего стоила ему каждая фигура. Федотов служил, таким образом, чистому искусству, не примешивая к этому служению никаких корыстных видов. Он трудился добросовестно, потому что иначе не мог трудиться, потому что слишком уважал свое человеческое достоинство и слишком горячо любил искусство. Личность подобного человека заслуживает полного внимания, и статья г. Можайского, сообщающая некоторые материалы для его характеристики, читается с живым интересом. Автор этой статьи знал лично почтенного художника, видел его и в обществе и в его скромной рабочей комнате, и сообщает любопытные подробности из его вседневной жизни. Добродушие, легкий юмор, сочувствие к природе и к потребностям нашего общества, выражавшееся в изображении его недостатков и смешных сторон — вот выдающиеся черты в характере Федотова, насколько он обрисован в этой статье. О художественном значении его картин, о том месте, которое он занимает в ряду русских художников, г. Можайский говорит мало; решить этот вопрос, подробно разобрать произведения Федотова есть дела будущего его биографа. Пока должно собирать материалы для этой биографии и с благодарностию принимать каждую черту, обрисовывающую личность покойного академика.